Двадцатичетырехлетний Николай Клюев вошел в литературу, поэзию, мир с трепетными строками, печальными и протяжными :
Я надену черную рубаху
И вослед за мутным фонарем
По камням двора пройду на плаху
С молчаливо-ласковым лицом.
Мистики уже в этом одном из ранних стихотворений Клюева узрят пророчество поэта. Молодой человек, объявивший о том, что взойдет на плаху, через тридцать лет действительно туда поднялся. Да, мистики объяснят нам это со своей колокольни. А если искать иное объяснение? Может быть, поэт, живущий в предреволюционную эпоху в России, всем своим чутким, крайне чувствительным к каждому шороху, боли и обиде, существом уловил общую атмосферу неизведанного, скрытого за переломным моментом, за границей веков, на которой стоять - словно на лезвии бритвы? И усмотрел там, за этой границей, в непроницаемом тумане будущего - плаху на фоне вечернего багряного заката...
Прошли годы. Наверняка Николай Алексеевич понял, что написал тогда, в 1908 году, именно о кровавом закате, когда еще не так тяжело умирать. Но после этого заката наступала ночь - безлунная, непроницаемая... Поэт пытался остановить ее, надвигающуюся на него, светом деревенской свечки. Жался на маленьком, пока светлом пятачке, когда на дворе стоял уже 1937... И мрак не остановить... Ураган задул слабую свечу поэта, и великая, страшная ночь поглотила Николая Клюева.
Всю жизнь он пытался не озлобиться, найти компромисс со своими противниками. Мечтал найти со всеми общий язык. Шел по пути великой кротости, воспитанной в крестьянской семье. В шестнадцать лет, надев вериги, отправился в Соловки - спасаться, но от чего? Затем стал певчим у раскольников. Участвовал в движении сектантов, отличавшемся тогда резкой социальной оппозиционностью. Хотя эти данные подтверждены далеко не всеми историческими документами. Вероятно, среди родных Клюева были староверы-раскольники, но вот старообрядцы ли его родители - вопрос спорный. Порой высказывается мнение, что это мифы как часть литературного образа поэта. Вполне вероятно. И Есенин не жил таким хулиганом, каковым себя описывал. Проблема лирического героя... Неизбывная в литературе. А вот в революционных событиях 1905-1907 годов Клюев все-таки участвовал. И его не раз арестовывали - агитировал крестьян отказаться от армейской присяги по убеждениям. И в тюрьме сидел.
Позже, все в том же 1908, в "Нашем журнале" появилась анонимная статья "В черные дни. (Из письма крестьянина)". Клюев подписаться побоялся, доказывая "врожденную революционность крестьянства". Но это политика. А поэзия? Клюев в ней не просто продолжил стандартную для народных поэтов традицию, суть которой - любовь и воспевание природы и некая печаль, необъяснимая и таинственная. Он довольно смело обратился к символизму, популярному и привлекательному в начале прошлого века, всегда сочетал в стихах религиозную образность и диалекты. Да, подлинная стилистика раскольничьих песнопений, духовных стихов и апокрифов, близких к обличению протопопа Аввакума... И некоторые критики тотчас увидели в Клюеве просто способного имитатора. Но, кроме этого, его стихи оказались очень близки русским модернистам. Они быстро обратили внимание на новый поэтический голос. О Клюеве как о провозвестнике народной культуры говорили Блок, Брюсов и Гумилев. Клюева связывали сложные, хотя и дружеские отношения, часто напряженные (две творческие личности), с Сергеем Есениным. Тот считал Николая Алексеевича своим учителем.
Наладилась переписка с Блоком. Он увидел в Клюеве воплощение своей мечты о единстве двух Россий - мистически-патриархальной и крестьянско-бунтарской. Помог издать в Москве сборники. В одном из них "Сосен перезвон" Брюсов в предисловии отметил первенство Клюева среди крестьянских самородков. В своей основе его стихи - суть отражение мужицкого и религиозного восприятия революции, это ностальгия по крестьянской Руси, "избяной" старине - и неприятие города и западной цивилизации.
В 1915 году, в стихотворении "Обозвал тишину глухоманью..." Клюев написал о своем противнике - городском жителе каменных дворов, грубо смявшем сельскую траву. Ни единым словом не обругал этого жителя. Не грозил ему расплатой и гневом природы. Просто поэтическими глазами смотрел на этого человека, и глаза эти плакали, стараясь вызвать мягкость у "сына железа и каменной скуки". Большей человеческой кротости трудно себе представить. Да и как еще можно воздействовать на человека? Оскорблять и грозить - это не по-доброму, во имя чего бы это ни делалось.
Непонятно, зачем Клюев посылал свои стихи Ленину, чего ждал от вождя, на что рассчитывал. А когда-то вместе с Есениным выступал перед императрицей. Времена меняются... Поэт даже стал членом партии в 1918 году. И писал: "Коммунист я, красный человек, запальщик, знаменщик, пулеметные очи". Создал несколько пафосных революционных стихов, например. "Распахнитесь, орлиные крылья". Но мужицкий рай, конечно, сильнее... И Клюев заблуждался, когда писал:
Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах...
Как часто мы принимаем желаемое за действительное...
Перед революцией Клюев возглавил так называемых новокрестьянских поэтов (Есенин, Клычков, Орешин, Ширяевец и другие). Его поддерживала литературная группа "Скифы".
Принципиальным для Клюева было также сохранение "дедовской веры", а его программные строки:
Не хочу Коммуны без лежанки...
Особенности его поэзии - это широкое использование языка и форм богослужений, древнерусской письменности и фольклора. После революции появилась злободневная политическая лексика:
Господи! Да будет воля Твоя лесная, фабричная, пулеметная...
Он любил чередовать ритмы, играть с ними, увлекался метафорически-значительными образами, сочетал христианство с язычеством, мировые масштабы с загадочной символикой дремучей Руси и сказочной Белой Индии. Постоянно писал о социальном превосходстве крестьянина. Советские критики назвали это презрительно "клюевщиной". И с ней началась борьба.
В апреле 1920 Клюева исключили из партии за религиозные взгляды. Поэт покаялся, но не смог себя сломать. Он оставался несогласным с новой Россией, которая, по Клюеву не только "смеется", но и "плачет". Как большинство новокрестьянских поэтов, Николай Алексеевич чувствовал чужеродность советской действительности, разрушавшей традиционный крестьянский мир. Поэт боялся прогресса. А кто не боится его сейчас, в начале ХХI века?!
Еще Томаса Стернса Элиота обвинили в эпатажности, когда он написал о салонах, где " оголтело судачат о Микеланджело". Примерно то же говорили, безусловно, и про Клюева, уверявшего, что индустриализация и коллективизация - смерть его России. Деревенский рай на лоне природы, тишина и покой, леса и поля - вот откуда пришел поэт и где хотел остаться и провести всю свою жизнь, чего и другим желал совершенно искренне.
Неужели этого больше не будет? - думал он. Если теперь слагают стихи о станках и оды машинам... Чего ожидать дальше?! Вот пришел Маяковский, которому мерещится гудок над Зимним. Свершился октябрьский переворот, идея колхозов реет над Россией... А где искать самобытность? Где найти тишину? Неужели люди устали от нее? И что же дальше?.. Зачем что-то еще развивать, если прогресс сметет человека? Кому нужен такой прогресс? Этими вопросами задался поэт русской деревни и бревенчатых изб, пришедший из Поморья, от ослепительно красивой, аскетичной северной природы. Он и сам был такой - мечтающий о красоте жизни, но вместе с тем и об аскезе и строгости, воспитанный мужественным при всей своей мягкости.
Вспомним, с каким лицом поэт представил себя, взошедшего на плаху. "С молчаливо-ласковым...". Даже своих убийц он готов был простить. Даже к ним не держал ненависти в душе. Но и его кротость кончилась... Оборвалось смирение. И поэт открыто бросил вызов.
Мы расстались с саровским звоном -
Утолением плача и ран.
Мы новогородскому Никите
Оголили трухлявый срам, -
Отчего же на белой раките
Не поют щеглы по утрам?
Мы тонули в крови до пуза,
В огонь бросали детей, -
Отчего же небесный кузов
На лучи и зори скупей?
(Деревня, 1926)
После публикации этой поэмы Клюева, конечно, объявили "кулацким поэтом". Позже появились поэмы "Соловки" и "Погорельщина". За "Погорельщину", в которой увидели памфлет на коллективизацию, в 1933 Клюев был сослан в Нарымский край, откуда по ходатайству Горького переведен в Томск. Там он продолжал много писать, несмотря на тяжкое настроение и болезни.
Есть две страны: одна - Больница,
Другая - Кладбище, меж них
Печальных сосен вереница,
Угрюмых пихт и верб седых!
А на дворе уже стоял 1937... И великая ночь - пасть - проглотила Николая Клюева.
В июне 1937 полупарализованный поэт был обвинен в создании антисоветской церковно-монархической организации и в октябре расстрелян в Томске. Реабилитирован в 1957, но первая посмертная книга вышла только в 1982 году.
А огоньки его любимых деревень продолжали слезиться в ночи...