Стихотворение появилось в записной книжке писателя в сорок седьмом году. И оказалось предсказанием времени и места собственной смерти. Мистический набросок назван "В 1980-м".
Под синичий писк, под грай вороний
Домуправ гражданскою лопатой
Намекнет на мир потусторонний.
Кем я стану? Запахом растений,
Дымом, ветром, что цветы колышет?
Полное собранье сочинений
За меня сержант Петров допишет.
Он придет с весомыми словами,
С мозгом гениального мужчины.
Если он находится меж вами,
Пусть потерпит до моей кончины.
Юрий Трифонов ошибся не очень. Он умер в марте восемьдесят первого... Под синичий писк и вороний грай. И полного собрания сочинений тоже, конечно, в то время не издали...
В его творчестве четко обозначены четыре парадигмы: духовные "Дом" и "Бездомность", подлинная нравственность, далекая от приземленного бытия и накопительства, и отношения и отцов и детей. Конфликты вечные, но прозвучавшие в прозе Юрия Валентиновича очень громко, с присущей лишь ему предельно выразительной интонацией и своеобразием решений.
Он шел словно от противного: довольно подробно, детально рисовал быт - быт заурядной небогатой интеллигенции семидесятых годов - и одновременно, живописуя, отрицал его - в обыденном, буднично-житейском, прозаическом смысле.
Основой для писателя всегда был и оставался человек со своими муками, ошибками, разочарованиями... Мерило - душа человеческая, испокон веков живущая один на один сама с собой и тщетно бьющаяся над разгадками собственной сути и появления на свет.
У прозаика дан конкретный ответ:
"Можно болеть, можно всю жизнь делать работу не по душе, но нужно ощущать себя человеком. Для этого необходимо единственное - атмосфера простой человечности. Простой, как арифметика. Никто не может выработать это ощущение сам, автономно, оно возникает от других, от близких. Мы не замечаем, как иногда утрачивается это вековечное, истинное: быть близким для близких. Ну, что за ветошь: возлюби ближнего своего? Библейская болтология и идеализм. Но если человек не чувствует близости близких, то, как бы ни был он интеллектуально высок, идейно подкован, он начинает душевно корчиться и задыхаться - не хватает кислорода. ("Предварительные итоги").
Название повести можно отнести ко всем героям Трифонова. Они - всегда на изломе, на жизненном острие, перед жестким и безусловным нравственным выбором. Писатель ловит их в момент полураспада: собственной души, личности, семьи, которая, казалось сложилась неплохо и будет существовать долго... Нет, не будет. Потому что у семьи нет основ, в ней нет любви, не оказалось понимания.
Их "...терзает загадка: истинна ли любовь? Большинство пытаются разгадать это в других. А Глебов упорно вел следствие о себе самом, ибо хотя не знал на опыте, но догадывался или же читал в какой-то умной книге: нет коварней союза, основанного псевдолюбовью. Тут будут несчастья, гибель или же пресное, тягучее прозябание, которое и жизнью не назовешь. Но вот как разгадать?".
"Все же они делают разные движения, как пловцы в реке: один гребет под себя, другой разводит руки в стороны. Ах, боже мой, да ведь разницы действительно нет! Плывут-то в одной реке, в одном направлении".
Только у некоторых - у многих? - " ум... ледяной, никому не нужный, бесчеловечный, это ум для себя...".
И "...все проблемы переворотились до жалчайшего облика, но до сих пор существуют. Нынешние Раскольниковы не убивают старух процентщиц топором, но терзаются перед той же чертой: переступить? И ведь, по существу, какая разница, топором или как-то иначе? Убивать или же тюкнуть слегка, лишь бы освободилось место? Ведь не для мировой же гармонии убивал Раскольников, а попросту для себя, чтобы старую мать спасти, сестру выручить и самому, самому, боже мой, самому как-то где-то в этой жизни... ... нынче человек не понимает до конца, что он творит... Поэтому спор с самим собой... Он сам себя убеждает... Конфликт уходит в глубь человека - вот что происходит...". ("Дом на набережной").
Но ведь выросли дети. Кажется, вот-вот - и они тебя поймут, с ними уже ничего не страшно, и все так хорошо, так открыто, так по-доброму... Кажется... А на самом деле...
"Когда он сказал мне: "А ты чем лучше? Производишь какую-то муру, а твоя совесть молчит?" - я почувствовал, как у меня что-то остановилось в груди, в аорте. Я двигал ртом, ничего не мог произнести, а он смотрел на меня уже не так, как раньше, а с испугом. Наконец я сказал: "Негодяй! На эту муру я тебя поил и кормил семнадцать лет, довел до десятого класса! На эту муру ты покупаешь себе джинсы, пластинки и всякую дрянь! И сам ты дрянь!" И тут я его ударил. Он согнулся и побежал в свою комнату. Я знал, что ему было больно. Но я не чувствовал никакой жалости к нему - хотя я бил его редко, может быть, два или три раза за всю жизнь, - я только чувствовал пустоту и отчаянье, которое эту пустоту заполняло. Фраза, брошенная мне в лицо, была давно придумана, и в ней были ненависть и презрение, накопленные месяцами и, может быть, даже годами. Там был, конечно, не один Кирилл, но и Рита. Так они разговаривают обо мне между собой. И, главное, в этой фразе был я! Я, я! Узнал свои словечки: "производишь муру". Презрение - вещь заразительная. Я никогда не вскипел бы так бурно, если б не почуял в этой фразе себя, свое тайное, как дурная, скрываемая болезнь, презренье к "муре" и к своей собственной тоже. ("Предварительные итоги").
Главный герой повести внезапно познает собственную ложь и лицемерие окружающих, ощущает глубину своего падения и низость близких...
"Что ее псевдорелигиозность есть лицемерие и обман, что первой заповедью всякой религии - и уж тем более веры Христовой - есть любовь к ближним. А где она? Равнодушие, бегство из дома, книжное тщеславие. Муж заброшен, сын растет как трава. И - климакс, матушка, климакс. Не Фома Аквинский, а пешие прогулки и холодные обтирания по утрам".
"Нет, конечно, никакой верой в настоящем смысле тут и не пахло, а вот так: томление духа и катастрофическое безделье. И даже, пожалуй, мода. Все эти книжонки, монастыри, путешествия по "святым местам" на собственных "Волгах" сделались модой и оттого пошлостью. Раньше все скопом на Рижское взморье валили, а нынче - по монастырям. ... Все, друзья мои, благородно, прекрасно, любите красоту, взыскуйте града, а только вот - с любовью к ближнему как? Бабушку свою старенькую, которая в деревне горбатится, не забыли? Жену в тяжкую минуту не бросите или, наоборот, мужа? А то ведь старичок с бородой, который на черной доске в столовой висит, над сервантом, одно велит: добро делайте. Ну, и как с ним, с добром?". ("Предварительные итоги").
Юрий Трифонов многопланов, о подтексте его книг говорили немало. У героев Юрия Валентиновича нет подлинного Дома. Есть стены, о которых они очень пекутся. Есть страсть к увеличению жилплощади, квадратных метров, но не очищению и святости самого Дома. А бездомные люди - это "град обреченных", они лишены самого главного - умения любить. И всегда ставят во главу угла личные интересы, умело прикрываясь помощью детям и всем своим родным. Все та же теория Раскольникова...
"- Ей-богу, в тебе есть какой-то душевный дефект. Какая-то недоразвитость чувств. Что-то, прости меня, недочеловеческое. Как же можно? Дело-то в том, что больна моя мать, а не твоя, правда ведь?". ("Обмен").
Речь идет о том, что тяжело и безнадежно больна мать главного героя, а его жена предлагает вполне разумную в рамках бытия вещь - срочно съехаться с умирающей, чтобы получить приличную квартиру: живут ведь втроем с дочерью в однокомнатной. Почему бы не подумать о будущем?
Да, именно о нем и надо думать. Но по Трифонову - совершенно иначе, не с позиций бытовых условий, а с памятью о своей душе, о душах детей. Об этом - прежде всего. Это и есть - будущее. А обмен в повести становится обменом души на новые большие комнаты. Все просто.
Перекликается с главным мотивом повести и роман "Дом на набережной". Название опять неслучайно и многогранно.
"Но я вижу у многих: такая страсть к вещам, к удобствам и имуществу, к тому, что немцы называют das Gut, а русские - добро... Зачем? Что вам далась эта квартира? ... Вы думаете, в вашей комнатке в деревянном домике вы не можете трудиться? Не можете быть счастливым?".
Похожа ситуация и в романе Трифонова "Старик", где овдовевшего отца взрослые дети просят - да что там просят! - они требуют приобретения еще одного дачного домика. Дом! Вот она - главная проблема! Только не о том Доме думают прозаик и главный герой...
"Вчера затеялся гнусный практический разговор. И странно: Вера и Руська, такие разные, спорящие всегда обо всем, тут мгновенно сошлись. И с какой злобой набрасывались, какие аргументы беспощадные выдвигали. Вера сказала: "Надоело наше вечное блаженное нищенство. Почему мы должны жить хуже всех, теснее всех, жалчее всех?". Руська грозил и пальцем тряс: "Имей в виду, на твоей совести будет грех. Ты о душевном покое думаешь, а не о внуках. А ведь им жить, не нам с тобой". Что-то о старческом эгоизме, несправедливое, отвратительное".
Невысказанный ответ старика детям - это ответ писателя:
"Им кажется, если матери нет в живых, значит, и совести ее нет. И все с нуля начинается. Ан нет, совесть Гали существует, еще не исчезла, пока он в этом мире есть. Исчезнет, конечно, и скоро, тогда делайте, что хотите".
На страницах повестей и романов Трифонова идет неизменное сражение двух правд: истинной и ложной. Кто какую выберет, кто по какой станет жить - это главная составляющая души. Именно настоящая духовная бездомность делает людей недочеловеками, превращает в жалкие подобия людей.
"Нельзя все в мире определять законами и параграфами. Нет, можно. Более того - нужно. В этом залог прочности мира. Гнилое общество вы называете прочным миром? Оно гнило как раз оттого, что законы мало что определяют. Они чересчур слабы. Черт возьми, да все валится у нас на глазах! Этот храм рассыпается, а вы говорите о каких-то законах! Только законы могут его спасти. В таком случае, мир делится на две категории: то, что подсудно и что неподсудно. Куда вы денете все остальное? Ничего остального нет. Ну как же, хотя бы суд собственной совести".
На пороге ухода из этого мира герои Трифонова размышляют много и трудно:
"Человека, который умирает, спасти нельзя. Потом в моей жизни много этого. Оно как бы вплетается в жизнь, перемешивается с жизнью, образуя какую-то странную, не имеющую имени смесь, некое сверхъестественное целое, жизне-смерть. Все годы - накопление смертей, вбирание их в кровь, в ткань. Не говорю о душе, никогда не знал, что сие, и теперь не знаю. Сосуды мертвеют не от холестерина, а оттого, что смерть постоянно малыми дозами проникает в тебя. Уход мамы был первым. Уход Гали - наверное, последний. И тогда и теперь меня покидает единственный человек. Но между двумя смертями - между временем, когда я еще не успел стать собой, и временем, когда перестал быть собой, во всяком случае, в глазах других, потому что никто не знает, что ты остался тем же, и надо играть роль до конца, притворяясь, что действительно изменился, о чем кричит твоя внешность, докладывает твоя походка и свидетельствуют слабые силы, но это ложь, - между двумя смертями пролегла долгая жизнь, в течение которой меняешься не ты сам, а твое отношение к целому, не имеющему названия, к жизне-смерти". ("Старик").
Но снова - а как же дети? Разве им не нужно помочь? И старый Павел Евграфович ведет разговоры с умершей женой:
"А ради детей, Галя, которым что-то нужно? Они живут по-прежнему плохо, в тесноте, в неуюте, в душевных неустройствах, живут не так, как хочется, а так, как живется. Они несчастливы, Галя. Ничего не изменилось за эти пять лет. "Ты думаешь, они станут счастливее от лишней комнаты и веранды?" Ну нет, конечно. Счастье от чего-то другого. Непонятно, от чего. Счастье - это то, что было у нас. Но что можно сделать?"
Павел Евграфович пытается жить и выжить с помощью честности и справедливости. Надежная ли опора? По Трифонову - очень. И пусть другие думают иначе, это ничего не меняет.
Старик пробует возвратить доброе имя человеку, с которым столкнулся во времена своей молодости, в кровавые годы революции.
"Мигулин погиб оттого, что в роковую пору сшиблись в небесах и дали разряд колоссальной мощи два потока тепла и прохлады, два облака величиной с континент - веры и неверия , - и умчало его, унесло ураганным ветром, в котором перемешались холод и тепло, вера и неверие, от смещения всегда бывает гроза и ливень проливается на землю".
Да что, в конце концов, старому Павлу Евграфовичу до Мигулина, до его вдовы Аси? Но тревожит, не дает покоя мысль: тогда восторжествовала несправедливость, Мигулин был расстрелян, а он убеждал, что "казачество не так контрреволюционно, как на него смотрят... ".
И опять она - вечная память... Вновь - человеческая жизнь, душа... И все ради нее, для ее спасения и возрождения... Да, но как? Как этого добиться?..
Для многих это невозможно - большинство героев Трифонова мертвы при жизни. И отлично понимают это. Тяготятся своими пустыми душами.... Да, пустая душа - безмерный груз! Но сделать они ничего не в силах. Потому что нет никаких духовных сил и никогда не было...
"Я думал о том, что нет ничего страшнее мертвой смерти. Погасший крематорий - это мертвая смерть. ... Оглушающе орали вороны, кружась и кружась над нашими головами, очень рассерженные чем-то. Было похоже, что мы вступили в их владения. Или, может быть, начинался их час, когда мы не смели тут появляться. На деревьях вокруг было множество темных и жирных гнезд.
Старик шептал, разговаривая сам с собой:
- Какой нелепый, неосмысленный мир! Соня лежит в земле, ее одноклассник не пускает нас сюда, а мне восемьдесят шесть... А? Зачем? Кто объяснит? ... И как не хочется этот мир покидать...". ("Дом на набережной").
Но такой ли уж он неосмысленный? Просто некоторые - многие? - покинули его уже загодя, задолго до своего физического конца, не желая ничего обдумывать. Они словно не жили. В предостережение всем еще живущим, у которых пока есть возможность выбора иного пути на Земле. И это предостережение - пожалуй. самое главное из всего, что хотел донести до нас, часто глухих и слепых, Юрий Трифонов.