Интересно, кому принадлежит сомнительная пальма первенства: кто придумал это "великое" определение - "женский роман"? Или еще хлеще - "любовный"? Чехов писал, что ни одна хорошая повесть не бывает без любви. Тогда к чему подобные жанровые уточнения? Да и разве сие действительно жанр? Роман - безусловно, но все остальное - от лукавого.
Насчет женской прозы когда-то при мне замечательно сказал Нагибин. Его спросили в ЦДЛ на "Клубе рассказчика" об отношении к ней. И Юрий Маркович бесстрастно объяснил:
- Я ценю женщин совсем за другие качества. А проза бывает хорошая, средняя и плохая. При чем тут женская? И вообще родовые определения? Но если вы интересуетесь нюансами, то женская проза характерна обильными описаниями нарядов и лишними неработающими деталями. Хотя такую прозу часто пишут и мужчины.
Так что будем говорить иначе - книги, написанные женщинами. Их сегодня немало. Даже некоторый перебор. И среди них тонны - откровенно слабых, никаких. Интересно выяснить - ведь перед нами проблема социальная и философская - почему это произошло: то ли очередной выверт матриархата, то ли резкое падение уровня литературы. Очевидно, многие спросили себя: а разве я так не могу писать? Читаем в скобках: так плохо. И действительно смогли. Сложного здесь ничего нет.
Или суть в падении читательского уровня, когда начался спрос именно не ширпотреб, на маскультуру, литературную попсу? Но кто формирует уровень читателя? Кто его растит? Уж конечно, не рынок. Рынок предлагает, что попроще, полегче, над чем не надо думать, а можно глотать, не разжевывая. В метро, на ходу, на бегу. И это метрошное чтиво лежит на всех развалах, потрясая аляповатостью и безвкусностью обложек. О содержании умолчим. Не спрос определяет предложение, а именно оно - спрос.
Испокон веков женских имен в прозе: раз-два - и обчелся. Среди ее подлинных, настоящих законодательниц - Наталья Баранская.
Каким триумфом стала публикация ее маленькой повести "Неделя как неделя" в "Новом мире"! Год - шестьдесят девятый, журналом еще руководит Твардовский... Повесть - о женской судьбе. И многие отождествляли автора с героиней. Однако судьба Натальи Владимировны далека от жизни Ольги из повести.
В записке Сталину о необходимости высылки меньшевиков Владимир Ильич написал предельно откровенно: "Розанов (врач, хитрый)... Любовь Николаевна Радченко и ее молодая дочь (понаслышке злейшие враги большевизма)... Всех их - вон из России! Делать это надо сразу. К концу процесса эсэров, не позже. Арестовать несколько сот, и без объявления мотивов - выезжайте, господа!..".
Речь шла о семье Натальи Владимировны. Ее мать с конца ХIХ века посвятила свою жизнь революции, как и отец, врач, племянник писателя и философа Василия Розанова. Выбор родителей не мог не отразиться на будущем дочери. Ей долгие годы вменяли в вину семейный меньшевизм.
Правда, взяли на литературные курсы - туда брали даже социально чуждый элемент. Еще до курсов Наталья Владимировна окончила историко-филологический факультет МГУ. А испытаний на ее долю выпало множество: от казахстанской ссылки до гибели мужа на фронте. Лишь от лагерей Бог миловал.
Она стала одним из старейших научных работников Государственного музея Пушкина, создавала его и его экспозиции. Публиковалась как историк русской литературы - писала о творчестве Радищева, Пушкина... Ее рассказы, с которыми она обратилась к читателю как прозаик, были, на первый взгляд, совершенно непритязательны, просты, и вместе с тем отличались глубинной психологией и предельно четким отражением обычной жизни обычных людей ("Борин велосипед", "Лушкина работа", "У Никитских и на Плющихе").
И вот повесть в "Новом мире"...
Опять - внешне ничего особенного. Никаких "крючков" для читателя, никакой остросюжетности нашей "женской прозы", полное отсутствие интриги... Только вот оторваться от повести читатели не могли...
Да, это была женская проза - но проза в ее классическом блестящем варианте. Судьба молодой женщины, научного сотрудника, у которой двое маленьких детей - да ей самой всего двадцать шесть! Есть муж, квартира, и что?
"Я вскакиваю и говорю с вызовом:
- А разве нет новых противоречий?.. Вот, например, я...
И меня понесло... Поток, водопад слов: я не успеваю, мы, женщины, не можем все успеть, семья, специальность, учеба, дети, болезни, работа, не могу - все кое-как, испытания не кончены, не успеваю, год кончается...
Зачураев пытался меня остановить:
- Дети, наверное, ходят в садик, скажите спасибо государству, оно берет на себя большую долю расходов, помогая вам...
От его слов я завелась еще сильнее: эмансипация, заброшенный дом, распущенные дети, разваленные семьи, это что - не противоречие? Дети-одиночки, без братьев-сестер. Мать загружена, перегружена. Нагрузки растут, а где забота?
- Так что же вы - зовете назад, к домострою?
- Не зову, у меня диплом инженера-химика, я люблю работу, хочу работать лучше. Детей мне жалко...
Чувствую, лучше остановиться, еще не хватает зареветь. И вдруг выпаливаю:
- Освободите меня от политзанятий, не могу, не успеваю! - И плюхнулась на стул совсем без сил.
- А вот по этому вопросу поговорим в парткоме. Я лично освободить вас не могу, не имею права.
Зачураев говорил еще что-то об эмансипации, о революционерках, их идеалах, о передовых наших женщинах, о матерях-героинях. Но я уже не слушала. Ужасно, что я так и не предупредила Диму о семинаре. Что он будет делать с детьми? Ведь я утром ничего не успела заготовить к ужину. Как там Котька с его переживаниями?".
Не забывайте - это звучит на политзанятиях, а на дворе - шестьдесят девятый... И основной ориентир - партком, партия наша "золотая-серебряная-бриллиантовая "... Поразительная смелость писателя и Твардовского, всегда отличавшегося бесстрашием.
А героиня на все плюет: она на грани срыва, в отчаянии, в депрессии, замучена домом и работой, магазинами и очередями... И ей ведь всего двадцать шесть. Значит, хочется забежать в парикмахерскую постричься, дома - укоротить себе юбку, и хорошо бы купить что-то новое... А на какие деньги?
"Дима взял вторую работу - преподавать в техникуме на вечернем. Опять мы считали копейки, ели треску, пшено, чайную колбасу. Я пилила Диму за пачку дорогих сигарет, Дима корил меня тем, что не высыпается. Котю опять отдали в ясли (с двумя я одна не могла управиться), а он постоянно болел и больше был дома.
Выбирала ли я такое? Нет, конечно, нет. Жалею ли я? Нет, нет. Об этом даже говорить нельзя. Я так люблю наших маленьких дурачков.
И я спешу - скорей, скорей к ним. Я бегу, сумки с продуктами мотаются и бьют меня по коленкам. Я еду в автобусе, а на моих часах уже семь. Вот они уже пришли... Только бы Дима не давал им напихиваться хлебом, не забыл поставить на газ картошку.
Я бегу по тропкам, пересекая пустыри, взлетаю по лестнице... Так и есть - дети жуют хлеб, Дима все забыл, он углубился в технические журналы. Зажигаю все конфорки: ставлю картошку, чайник, молоко, бросаю на сковородку котлеты. Через двадцать минут мы ужинаем.
Мы едим много. Я вообще первый раз за день по-настоящему. Дима после столовой тоже не очень сыт. Ребята - кто их знает, как они ели.
Детей размаривает от горячей и обильной еды, они уже подпирают щеки кулаками, глаза заволакивает сном. Надо тащить их быстро в ванну под теплую струю, класть в кроватки. В девять они уже спят.
Дима возвращается к столу. Он любит спокойно напиться чаю, посмотреть газету, почитать. А я мою посуду, потом стираю детское - Гулькины штанишки из яслей, грязные передники, носовые платки. Зашиваю Котькины колготки, вечно он протирает коленки. Готовлю всю одежду на утро, собираю Гулькины вещи в мешочек. А тут Дима тащит свое пальто - в метро ему опять оторвали пуговицу. Еще надо подмести, выбросить мусор. Последнее - обязанность Димы".
Это повседневность. Обычные семь дней из жизни женщины. Типичная неделя, которых было много и много еще будет. Похожих друг на друга, как колоски в поле. Дети растут, родители стареют... Изматывающий быт становится основой ссор и непонимания. Первых разладов в семье. Устоит ли она? Выдержит ли? Не сломается?
Есть прекрасная абхазская пословица: "Когда два вола пашут на каменистом поле, они косятся друг на друга".
Каменистое наше поле... Быт наш, камнями усеянный... Бытовуха... И люди... Они всего-навсего слабые существа. Хотя женщин давно перевели в категорию сильнейших, но это только слова. Жизнь заставила измениться и надеть на себя другую личину. Чужую.
Баранская описывает судьбу каждой, любой из нас. Год шестьдесят девятый? А многое ли изменилось с той поры? Да, перед словом "революция" шапки уже не сбрасываем, по стойке "смирно" не становимся и перед именами вождей не благоговеем. Хотя не все из нас. Но суть в том, что наш быт остался все тем же диким и страшным, а судьбы наших женщин - жены олигархов и прочих миллионеров-предпринимателей не учитываются! - по-прежнему тягостны и ущербны.
И повесть Баранской - это повесть на все времена.
Она прекрасна стилистически.
"Становится тихо-тихо. Темно. Темно и тихо. Тихая темнота. Темная тихота...".
"Они поселились в старой сакле, прилепившейся к склону горы. К ней вела тропка, иссеченная ступенями на поворотах. Узкий вымощенный дворик нависал над плоской крышей другой сакли. Невысокая изгородь, сложенная из дикого камня, прорастала усиками винограда, тянувшегося снизу. Во дворе стояло единственное дерево - старый орех, наполовину засохший. Часть его ветвей голых, серых - напоминала о зиме, о холодных краях; на других густо сидели темно-зеленые резные листья. Лиловые кисти глицинии, оплетавшей саклю, свисали в прорезях узких окон, наполняли двор дурманно-сладким запахом.
Внутри сакли было темно и прохладно. Низкая печь в трещинках, видно, давно не топилась. Хозяйка, старая украинка, принесла им вечером из своей хибарки круглую трехногую жаровню, полную печного жара, - "щоб в нiч не змерзли". Легкое синеватое пламя бродило по углям. Они открыли дверь настежь и вышли во двор. ... Угли в жаровне стали темнеть, затягиваться пеплом, они выставили жаровню во двор.
Над саклей раскинулось черное небо с прорезями звезд. Темные ветви ореха осеняли глиняную крышу с полуобвалившейся трубой. Разоренный очаг, чужой дом, а сейчас их кров. И они вдвоем, и никого - ночь, море, тишина.
Утром они бежали по тропке вниз, завтракали в кафе, потом бродили по берегу. Взбирались на крутолобые камни, грелись, как ящерицы, на солнце, смотрели на кипение воды внизу - взрывы студеных брызг долетали до них. Было безлюдно, тихо, чисто...".
Это о медовом месяце Оли и Димы.
Повесть богата событиями - а всего-то одна неделя! - и характерами. Небольшая повесть бездонна... И увлекательна при полном отсутствии сюжета в его стандартном понимании.
Однажды мой знакомый прозаик назвал Баранскую несостоявшейся писательницей. Почему? Да потому, что она мало успела написать и опубликовать, хотя дожила до девяносто пяти. Чепуха все это! Грибоедов - автор всего одной книги, а госпожа Донцова - пятидесяти восьми или уже шестидесяти. Можно не продолжать?
Так что эта пресловутая "женская" проза... И далась она нынешним издателям! Проза бывает хорошая, средняя и плохая. Простые слова Нагибина...