Обвиняемый: "На заводе. В геологических партиях...".
Судья: "Сколько вы работали на заводе?".
Обвиняемый: "Год".
Судья: "Кем?".
Обвиняемый: "Фрезеровщиком".
Судья: "А вообще какая ваша специальность?".
Обвиняемый: "Поэт, поэт-переводчик".
Судья: "А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?".
Обвиняемый: "Никто... А кто причислил меня к роду человеческому?".
Судья: "А вы учились этому?".
Обвиняемый: "Чему?".
Судья: "Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...".
Обвиняемый: "Я не думал... я не думал, что это дается образованием".
Судья: "А чем же?".
Обвиняемый: Я думаю, это... (растерянно)... от Бога...".
Судья: "У вас есть ходатайства к суду?".
Обвиняемый: "Я хотел бы знать, за что меня арестовали".
Судья: "Это вопрос, а не ходатайство".
Обвиняемый: "Тогда у меня нет ходатайства".
Все свидетели обвинения начинали свои показания довольно однотипно, заявляя, что с подсудимым незнакомы. Очень напоминало известную фразу из времен оных: "Я роман Пастернака не читал, но осуждаю!..".
И осудили, конечно. На этот раз не Пастернака.
В шестьдесят четвертом Иосифа Бродского приговорили к максимально возможному наказанию согласно указу о "тунеядстве" - пяти годам принудительного труда в глуши. Архангельская область, деревня Норенская... Позже Бродский назвал это время самым счастливым в своей жизни - там он познакомился с английской поэзией. И несколько стихотворений Бродского даже опубликовала районная газета "Призыв".
Я часто вспоминаю Володю Рубана, нашего школьного гитариста и певца, который первым принес к нам в школу песню "Пилигримы". Тогда я не знала автора этих строк, но они врезались в память навсегда...
.............................
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным...
Имя поэта я открыла для себя позже...
Фрида Вигдорова вела стенограмму процесса. И она появилась в зарубежных газетах. Тогда письма в защиту Бродского отправили Шостакович, Маршак, Чуковский, Паустовский, Твардовский, Герман. Обратились к советскому правительству Жан Поль Сартр и другие зарубежные писатели. Благодаря такой защите поэт вернулся в Ленинград в шестьдесят пятом. И был принят в профгруппу при Ленинградском отделении Союза писателей СССР.
- Какую биографию делают нашему рыжему! - воскликнула Ахматова в разгар кампании против Бродского.
Она оказалась права: лучшей рекламы поэту, чем "организованной" ему советским правительством, и быть не могло. Бродский мгновенно стал известен всему миру.
Но родной стране он был по-прежнему не нужен. Она усматривала в нем врага. Человек, написавший "Еврейское кладбище"... Это опасный человек.
И в семьдесят втором Советский Союз отправил поэта за рубеж. Навсегда... Иосиф Александрович вернулся сюда лишь своими стихами, поэмами, эссе... И никогда больше не приехал...
Еще в шестьдесят первом он писал с подсознательной горечью и чувством отторжения от окружающего, довольно скоро ставшими его судьбой:
Воротишься на родину. Ну что ж...
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.
Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.
Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.
Место для своей смерти он тоже выбрал довольно рано. Стенокардия, его неизменная и чересчур верная спутница, напоминала о том, что сердце может отказать в любой момент. Но родной Васильевский остров из знаменитых "Стансов" оказался позже слишком далеко, за семью печатями... И прийти туда умирать поэт не смог, хотя рвался. Душа поспешила... Как и равнодушная отчизна, суть которой он познал еще до суда, - "Стансы" написаны в шестьдесят втором.
Позже поэт интерпретирует тему смерти несколько иначе, намного глубже:
Не скупись на басах, не сорвись на глухой фистуле.
Коль не подлую власть, то самих мы себя переборем.
Застегни же зубчатую пасть. Ибо если лежать на столе,
то не все ли равно - ошибиться крюком или морем.
("Время года - зима...", 1967-1970).
Да, не все ли равно... Где жить, где писать, где умереть... Когда нет другого выбора - это и впрямь вынужденное "все равно".
Чужая земля приняла поэта довольно приветливо. Оценила. Несмотря на то, что у Бродского не было никакого образования - он не окончил даже среднюю школу.
А дорога славы оказалась длинной: почетный член Американской Академии искусств, публикации сборников лирики, один из которых признан лучшей литературно-критической книгой года в США. В восемьдесят седьмом - Нобелевская премия по литературе. Затем - звания поэта-лауреата Библиотеки Конгресса США и почетного гражданина Санкт-Петербурга.
Поэзия Бродского - вначале очень простая, динамичная, словно выстреливающая метафорами - позже становится несколько иной, тяготеющей к длиннотам и некоторому усложнению образов. Но суть ее, как суть подлинной поэзии, неизменяема - стихи Бродского полны прежней проникновенности и созвучны множеству душ. Его образность рельефна, почти скульптурна:
....................................
когда, склонясь через ограду,
глядит в нее худой апрель,
блестит вода, и вечно рядом
плывет мертвец Мазереель,
и, как всегда в двадцатом веке,
звучит далекая стрельба,
и где-то ловит человека
его безумная судьба,
там, за рекой среди деревьев,
все плещет память о гранит,
шумит Нева и льдины вертит
и тяжко души леденит.
(Петербургский роман, поэма, 1961).
Октябрь. Море поутру
лежит щекой на волнорезе.
Стручки акаций на ветру,
как дождь на кровельном железе,
чечетку выбивают...
(С видом на море, 1969).
Время года - зима. На границах спокойствие. Сны
переполнены чем-то замужним, как вязким вареньем.
И глаза праотца наблюдают за дрожью блесны,
торжествующей втуне победу над щучьим веленьем.
("Время года - зима...", 1967-1970).
Не так просто ответить на вопрос, почему Бродский в последние годы жизни отклонял предложения приехать в Россию. Возможно, не отпускали обиды, прежняя боль, когда высылали, не разрешили проститься с умирающими родителями, не публиковали... Но это лишь предположения.
В творчестве поэта часто звучал негромкий, но очевидный мотив одиночества. Одиночества вселенского, тяжкого, перед которым - не устоять... А устоять надо. И мотив Дома, где душа успокаивается хотя бы на время... Дома, который зовет к себе, который существует, несмотря ни на что... Дома, соединяющего души. Космополитизм - понятие сомнительное и не для всех подходящее.
Все чуждо в доме новому жильцу.
Поспешный взгляд скользит по всем предметам,
чьи тени так пришельцу не к лицу,
что сами слишком мучаются этим.
Но дом не хочет больше пустовать.
И, как бы за нехваткой той отваги,
замок, не в состояньи узнавать,
один сопротивляется во мраке.
Да, сходства нет меж нынешним и тем,
кто внес сюда шкафы и стол, и думал,
что больше не покинет этих стен;
но должен был уйти, ушел и умер.
Ничем уж их нельзя соединить:
чертой лица, характером, надломом.
Но между ними существует нить,
обычно именуемая домом.
(1962).
По неподтвержденным данным маленького Иосифа окрестила в Череповце, где семья жила в эвакуации во время войны, женщина, которая за ним присматривала. В его стихах немало обращений к Господу. Они продиктованы не случайностью. Глубинной основой поэзии Бродского понемногу становится философия мастера, хорошо знакомого как с психологией человека, так и с его происхождением, и с его тесной связью с Небесами. Без такой нити - довольно крепкой, выносливой - поэзию Бродского представить себе нельзя. А было ли само крещение... Скорее всего, это правда.
Каждый пред Богом наг.
Жалок, наг и убог.
В каждой музыке Бах,
В каждом из нас Бог.
Ибо вечность - богам.
Бренность - удел быков...
Богово станет нам
Сумерками богов.
И надо небом рискнуть,
И, может быть, невпопад
Еще не раз нас распнут
И скажут потом: распад.
И мы завоем от ран.
Потом взалкаем даров...
У каждого свой храм.
И каждому свой гроб.
Юродствуй, воруй, молись!
Будь одинок, как перст!..
...Словно быкам - хлыст,
вечен богам крест.
("Стихи под эпиграфом, 1958).
И позже, после множества испытаний:
В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
Он освящает кровлю и посуду
и честно двери делит пополам.
В деревне он - в избытке. В чугуне
он варит по субботам чечевицу,
приплясывает сонно на огне,
подмигивает мне, как очевидцу.
Он изгороди ставит. Выдает
девицу за лесничего. И в шутку
устраивает вечный недолет
объездчику, стреляющему в утку.
Возможность же все это наблюдать,
к осеннему прислушиваясь свисту,
единственная, в общем, благодать,
доступная в деревне атеисту.
(1965).
А просьбы поэта о прощении? Они звучат своеобразными молитвами.
Прости, о, Господи, мою витиеватость,
неведенье всеобщей правоты
среди кругов, овалами чреватых,
и столь рациональной простоты.
Прости меня - поэта, человека -
о, кроткий Бог убожества всего,
как грешника или как сына века,
всего верней - как пасынка его.
Читателей, принявших для себя раз и навсегда его поэтический уставший голос у Бродского было достаточно. И будет во все времена. А отыскалось ли подлинное счастье? Настоящий покой на чужой земле? Сказать трудно. Хотя бы просто потому, что поэту трудно быть счастливым. Он создает свое счастье словами. С ними он обращается, страстно взывает к душам человеческим. Но услышат ли они его? Отзовутся ли? Иосиф Александрович неизменно сомневался в этом. И умер с теми же сомнениями.