- Это невозможно! - Олеся с размаху швырнула на пол сумку и в изнеможении опустилась на стул. Больно ударилась о него коленкой. - У меня нет больше никаких сил!
Толстая, неуклюжая Эмма, не отличавшаяся большой опрятностью и умом, но зато добрая, заботливая и безотказная, бросилась к подруге. Сблизились они в школе сразу, едва Олеся начала здесь преподавать, и теперь знали друг о друге почти все. Это маленькое "почти"...
- Он преследует меня! - заревела Олеся. - Не дает мне шагу ступить, на уроках просто застывает, не спуская с меня глаз! Я начинаю путаться в цитатах и напрочь забываю все даты! Я не могу ничего вспомнить! Это я, которая знает наизусть чуть ли не всего Пушкина и Байрона! Что мне делать, Эмма?! Меня выгонят, и правильно сделают!
- Ну что ты, что ты! Кто тебя выгонит? - зашептала Эмма, вытирая своим платком щеки подруги. - Дети не видели твоих слез? Ну, и хорошо. Я опять поговорю с Валерием, успокойся, все уладится. Просто нужно попросить родителей мальчика забрать его из школы.
- Нет, только не это! - Олеся даже перестала плакать. - Как мы объясним им причину? Ведь Карен прекрасно учится, и ему нравится здесь!
- Валерий что-нибудь придумает, - ласково отозвалась Эмма. - Предоставь все решать директору.
Вечером она, побыстрее убрав со стола и проверив, не слышит ли Семен, подсела к мужу.
- Я хочу снова поговорить с тобой об Олесе...
Валерий нахмурился, не отрываясь от газеты.
- Мы только недавно обсуждали эту проблему.
Эмма тихонько потянула газету к себе, но Валерий упрямо, по-детски вцепился в "Известия", и в руках жены остался обрывок страницы.
- Я люблю Олесю... - тихо сказала Эмма.
"И я тоже", - чуть не вырвалось у Валерия, но он вовремя прикусил язык.
- Она совершенно не может работать, - продолжала Эмма. - Карен еще ребенок, его детская влюбленность скоро пройдет, поэтому лучше всего попросить родителей...
- Чепуха! - взорвался директор.
Он давно постоянно раздражался в разговорах с женой.
- Ты мелешь ерунду! Отец Карена - известный всей стране журналист! Ты сама прекрасно знаешь, каково нам лишиться сына такого человека! Это скандал для нашей частной школы! Да и чем мне мотивировать свое предложение? Карен Джангиров будет учиться у нас и только у нас! А проблему с Олесей нужно решать иначе!
- Знал бы как, давно бы решил, - буркнул Валерий, вновь уткнувшись в свои "Известия". - Но я не собираюсь пустить дело на самотек.
Но пока все шло своим чередом. И череда этих дней становилась порой для Олеси невыносима. Она понимала, что выхода нет и в то же время необходимо найти какой-то выход. Искать другую работу ей не хотелось - здесь все оказалось очень подходяще и удобно. Вполне приличная зарплата... С Водяным они расстались навсегда, он не желает видеть даже маленькую Полину, так что рассчитывать особо не на кого. Но директор - уж он-то мог что-нибудь придумать в непростой ситуации с Кареном!
Валерий Малахов увлекся Олесей почти сразу. Она искала место преподавательницы литературы, и ему тотчас понравилась худенькая женщина с тоненькими, чуткими бровями. Казалось, на ее лице они одни только и жили, а глаза, рот, лоб - все отрешенно застыло, необъяснимо и странно для молодой женщины. Наверное, она тяжко переживала свой развод.
Никто не назвал бы Олесю кокеткой. Но Малахов, который никогда женского кокетства не понимал и не признавал, вдруг подсознательно угадал: ее главная сила - именно в нем. Но кокетстве необычном, свойственном лишь маленькой учительнице. Далеком от банальной, примитивной директивы "глазки вниз - глазки вверх". Этому можно выучить и кролика. Светлые очи Олеси ворожили с неясной силой, и грусть окатывала Валерия с ног до головы и затягивала куда-то, куда-то звала... Когда Олеся смотрела на директора молча, как малое, несмышленое дитя, он сразу чувствовал: требуются какие-то решительные действия. Первым прекрасным поступком стало его моментальное согласие взять ее на работу. Валерий не жалел о нем до появления в школе Карена.
Несмотря на кажущуюся отрешенность, Олеся удивительно легко согласилась на связь с Малаховым. Произошло все совершенно случайно.
Эмма хотела уехать с Семеном на Рождество к матери в Питер, а у директора была еще масса неотложных дел. Кроме того, он где-то подцепил насморк. Поэтому поездка в Петербург с его вечными ветрами не очень улыбалась Валерию.
Эмма уехала, а Олеся в последние предрождественские дни ходила такая печальная, такая замученная, что просто смотреть на нее становилось неловко. Может, болела маленькая Полина, может, кто-то еще... Расспросы казались неудобными: почему директор школы вдруг интересуется настроением маленькой учительницы? И тут за Олесей заехал на машине отец.
Малахов много слышал о Глебе Витковском, необычном и известном поэте, типичном Дон-Жуане, прожигающем жизнь столь легко и свободно, словно не он, а она была в его распоряжении.
Изящный человек в очках, помахивающий тростью, по виду - ровесник директора, вошел в его кабинет, даже не постучавшись. И пока Валерий приходил в себя от эдакой бесцеремонности, Глеб спокойно уселся и принялся изливать душу. Он тут же извинился за неожиданное вторжение и заявил, что больше всего на свете любит свою старшую дочь и хочет, даже мечтает быть хоть в чем-то ей полезным. Но, в сущности, он человек бесполезный. Увы...
Директор усмехнулся. Глеб только этого и ждал.
- Послушайте, Валерий Семенович, - наклоняясь к директорскому столу, проникновенно заговорил он. - Почему бы нам вдвоем не посидеть где-нибудь часок-другой? Я знаю, что Эмма Дмитриевна уехала и вы временно свободны.
Хитрые глаза за толстенными стеклами очков...
- Если не можете сегодня, я заеду за вами завтра вечером.
Глеб был так обаятелен, что Малахов начал понимать женщин, щедро одаривающих поэта своей любовью. Жить легко - отнюдь нелегко, и это непростое искусство дается от Бога. Овладеть им невозможно. Разве что попробовать...
И директор решил попытаться. Побыть рядом с Глебом хотя бы вечер... Вечно юный ветреник в шесть секунд опрокидывал все доктрины, опровергал аксиомы, ставил все с ног на голову и почему-то неизменно выходил победителем из любых самых сложных, порой просто тупиковых ситуаций. Им восхищались и ужасались.
Спокойно похоронив первую жену, мать Олеси, Глеб пожил несколько лет со второй и ушел от нее, заскучав по свободе. Он был прирожденный игрок, и, перебирая в руке колоду карт, безошибочно вытаскивал наилучшую и тотчас выбрасывал прочь все остальные.
Глеб заразил директора своим жизнелюбием и оптимизмом. Доля легкомыслия тоже оказалась не лишней. Особенно для задумчивого меланхолика Валерия, не умеющего заводить ни друзей, ни любовниц. Одна только толстая, преданная ему Эмма, любимая школа да телевизор по вечерам - вот и все развлечения. Сыну Семену отец с его тревогами был совершенно чужим и непонятным. Почему - Малахов не знал и старался над этим не задумываться. Иногда, правда, становилось жалко Эмму. Она давно примирилась со своим положением ненужной жены и жила как человек, махнувший на себя рукой. Опустившаяся женщина - всегда знак беды. В последнее время один лишь ее вид вызывал у мужа чувство негодования, приводившее к постоянным взрывам. Почему семья у Малахова не сложилась? Директор не мог ничего объяснить.
Глеб стал настоящей находкой для Валерия. Тем более что рядом часто оказывалась тихая, совсем не похожая на отца Олеся. Вместе они отпраздновали Рождество. В один из вечеров, когда они втроем мирно ужинали у Витковского, раздался телефонный звонок. Поэт взял трубку.
- Да, моя птичка, - ласково зарокотал он в трубку. - Да, котенок... Ну конечно, зайчик!
Он абсолютно во всем соглашался со своей невидимой собеседницей. Олеся нахмурилась.
- Кто же она у тебя, в конце концов? - сурово спросила дочь тоном учительницы, когда поэт закончил разговор. - Птичка, рыбка или зайчик? Ах, да, еще и киска вдобавок... У тебя явно плохо с зоологией.
- Зачем поэту зоология? - хмыкнул Глеб. - Если мне будет что-нибудь нужно в этой области, я обращусь за помощью к Валерию Семеновичу, - поэт подмигнул директору. - И он наверняка поможет мне написать стихотворение на зоологическую тему.
- Стихотворение! - фыркнула Олеся. - Ты только что по телефону сложил целую поэму без всякой помощи! И Валерий Семенович - никакой не зоолог!
- Нет? - притворно изумился поэт. - Ну и что же? В отличие от меня, он знает все, дорогая, а поэтому я оставляю вас вдвоем и уезжаю!
Олеся вспыхнула.
- Куда это? - грозно спросила она, машинально водя ножом по тарелке. - К птичке или рыбке?
- Положи нож, Олеся, не губи! - взмолился Витковский. - Ты прямо скребешь мне по сердцу!
- До него доскребешься, как же! - крикнула Олеся. - Уезжай и не возвращайся до утра! Меня будет развлекать Валерий Семенович!
Директору захотелось немедленно встать и уйти, но ни руки, ни ноги ему не повиновались.
- Естественно, до утра! С чего ты взяла, что я вернусь раньше? - пожал плечами Глеб. - Я очень плохой мальчик, поэтому до полудня не жди! И то если не попаду в "пробку"!
И поэт хлопнул дверью. Стоило Мэри, связь с которой у него затянулась на несколько лет, куда-то уехать на пару дней, как ветреный Витковский моментально нашел себе новое, очевидно, не менее прелестное развлечение.
После ухода поэта Валерий и Олеся долго сидели молча, уставившись в свои тарелки. Валерий нервно сунул себе в рот что-то похожее на кусочек рыбы, и вдруг руки сами потянулись к Олесе. Он ими совершенно не владел.
Если Глеб оказался находкой для Валерия, то Олеся стала просто открытием. Замкнутый, погруженный в книжно-газетные страсти, директор плохо знал настоящие, оставшиеся за стенами его школы. Да и в стенах тоже. Он был холодным, сдержанным человеком. Казалось, ничто на этой Земле могло по-настоящему взволновать и удивить его. Много лет назад, еще в институте, Валерий четко понял, что ему нужно: своя школа, где ученики обязательно попробуют превзойти учителя. Он будет растить необычное поколение. И теперь, наконец, растил. Сил и времени ни на что другое не оставалось, тем более на женщин. Кроме того, он справедливо полагал, что женские требования быстро перегонят его скромные возможности. И вообще не в его правилах подчиняться чужим желаниям.
Появление Эммы ничего в его жизни не изменило. Все произошло как бы само собой. Единственный случай тесного общения Малахова с прекрасной половиной человечества... Казалось, на повтор он абсолютно не способен. Да и зачем ему это? Редкие знакомые таскали с собой цветные журналы с фотографиями обнаженных красоток, показывали новому Макаренко, посмеиваясь над ним и пытаясь спровоцировать его интерес. Валерий пожимал плечами. Ему не нравилась ни одна.
- А эта? Ну, вот эта? - приставали знакомые. - Слушай, почему ты так упорно всех отвергаешь? Или твоя Эмма - секс-королева в постели? Тогда поделись и ею, и опытом!
И хохотали снова.
"Какая зубастая страна, - мрачно думал Валерий. - Интересно, с чем это связано: с наследственностью, питанием или хорошими стоматологами? Хотя ни того, ни другого, ни третьего в России пока не наблюдалось... И почему все здесь буквально помешались на бабах? Или всем нечего делать?"
Витковские - отец и дочь - словно явились Малахову из другого мира. Для того чтобы увести его за собой. А потом бросить на полдороге, когда уже невмоготу брести одному.
Олеся... Что сделала она тогда с ним за один первый вечер... Только вот директор был ей не пара. И вообще пары ей на Земле не было.
Валерий никогда не задумывался, чем занимаются они с Эммой в постели. Одни называют это любовью, другие - сексом, третьи грубо - попросту траханьем. Суть не в названии, а в том, что он не знал никогда самой сути. Он попросту ничего не умел! Вот когда он вспомнил своих знакомых с цветными журналами. Олеся вывернула его наизнанку, научила его губы целоваться, а руки - дрожать, научила прикасаться к ней осторожно и неосторожно, научила дышать не дыша и каждый раз умирать и воскресать после того, как невидимые и неслышные часы пробьют свой последний двенадцатый раз.
Она была дочерью своего отца, и именно поэтому, часто бранясь и ругаясь, они не могли расстаться друг с другом.
После первой внезапной близости Валерия тревожило лишь одно: жена. Олесю подобная проблема не занимала - Эмма была и осталась ее лучшей преданной подругой. Ложь? Олеся всякий раз искренне удивлялась вопросу директора. Она жила так же просто, как и лгала. Обман давался ей без малейшего напряжения. Малахов часто задумывался о природе ее лжи и лжи вообще. Можно ли ее неправду назвать ложью во спасение? Вряд ли. Кого и от чего она спасала? Себя от растерянных, потрясенных глаз Эммы, если та узнает истину? Семейную жизнь директора или свою собственную любовь к Валерию? Или то, что называлось любовью - директор был очень осторожен в определениях. Что же тогда значит ее вранье? Просто образ жизни, способ существования? Выбранный сознательно, а скорее, данный ей природой, все тем же Глебом, никогда не задумывающимся над подобными глупостями.
Бедная Эмма ничего не заметила, а Валерий и Олеся стали встречаться все чаще и чаще. Сначала только у Витковского, так как он дома не всегда ночевал, а присутствие маленькой Поли в квартире Олеси смущало директора. Правда, девочка начинала его занимать, и это казалось странным: он был невнимателен и безразличен к своему сыну.
В первый раз Полина привлекла его удивительно длинными пушистыми ресницами - точь-в-точь кисточки для рисования. И она ими без конца взмахивала: хлоп-хлоп! А если вдруг стукнуть в ладоши возле ее лица? От испуга ресницы могут удариться друг о друга. Малахов неизменно краснел, ловя себя на мысленной детской шалости и глупости. Похоже, он оживал в доме Олеси и становился другим или, вернее, самим собой, возвращаясь к детству и к себе - настоящему, давно забытому.
Определенный возрастной путь на Земле должен пройти каждый, и если детство или юность по каким-то причинам задержались, они все равно наступят. Только позже, изумив всех неожиданностью и несвоевременностью.
Полина росла подкидышем при живой матери, что очень рано сформировало недетский характер девочки. Олеся постоянно ее бросала то на Глеба и его бесконечных любовниц, то на своих безотказных подруг, то на добрых соседей. Иногда она оставляла ребенка просто во дворе, порой усаживала в такси, давала водителю адрес и отправляла прямиком к деду, не слишком беспокоясь о Полиной судьбе. О своей, впрочем, она тоже не очень волновалась. Валерий уверял ее, что по вечерней поздней Москве ходить в одиночку опасно: Олеся преспокойно шлялась до ночи по знакомым.
- Газеты без конца пишут о росте преступности, - сообщал Малахов.
Олеся поднимала слушающие бровки.
- Я не читаю твоих газет. Что со мной может случиться?
И ничего не случалось.
Иногда Валерий со страхом думал, что физическая близость с Олесей так и осталась только физической. Она не столь легко раскрывала душу, как сбрасывала с себя юбку и кофточку. Осознавать это было мучительно. Что у нее на душе, о чем она думает, чего хочет, при всей ее внешней откровенности, он так и не знал. Путаная, неясная, незнакомая ему женщина... Маленькая учительница говорила о чем угодно: сплетничала, насмешничала, вспоминала подруг и приятелей, порой с излишней искренностью, ненужными деталями и шокирующими подробностями. И всегда получалось, что ни слова - о себе. Ее откровенности были мнимыми.
А Полина вечерами тихо рисовала, всегда почему-то стоя, у себя в комнате. Валерий с интересом рассматривал ее рисунки: по бумаге летели сказочные хвостатые пернатые, отдаленно напоминающие страусов, мчались какие-то резвые зубастые хищники - нечто среднее между тиграми и пантерами. На каждом листе - по зверюшке.
- Дурацкое пристрастие! - ворчала Олеся. - Бумаги на тебя не напасешься! И почему ты не сядешь?
Полина молчала, дорисовывая очередной великолепный хвост.
- Кого ты изобразила сегодня, Поля? - спрашивал Валерий.
Девочка неопределенно улыбалась и пожимала плечиками. Ее голосок звучал как хрустальный и рассыпался в воздухе нежными нотками. Говорила она с материнскими интонациями прирожденной учительницы, слегка снисходительно и поучающе.
- Понимаешь, я придумала нового зверя. Он бегает и скачет. Только у него пока нет имени. Но я очень скоро его назову и тогда расскажу тебе о нем гораздо больше.
Забавная, действительно напоминающая чем-то мартышку, как называл ее ласково Глеб, девочка всегда умела ответить так, чтобы уйти от ответа. Похоже, ей передалось по наследству это качество деда и матери. И никогда не задавала никаких вопросов. Словно ей с рождения стали известны ответы на бесконечные "почему", до сих пор мучающие директора.
Склонившись над столом, Полина иногда пела на свой собственный мотив:
- Лошади быстро скачут, лошади скачут вперед!
- Ты сама выдумала свою песню? - спросил Валерий.
- Я никогда не выдумываю песни, я этого не умею! - строго и серьезно ответила девочка, не оборачиваясь. - Здесь все правда: лошади быстро скачут, лошади скачут вперед!
Это действительно была правда. Малахов смутился. Олеся хихикнула у него спиной.
Иногда Валерий ловил себя на желании выспросить у маленькой Полины, как ему жить дальше. Он почти не сомневался, что девочка тут же четко и обстоятельно ответит и развеет его сомнения и страхи. И начинал сам над собой смеяться и подозревать себя в легком безумии.
Олеся ни на какие вопросы отвечать не собиралась. Она вообще не желала ничего обсуждать и не хотела ни о чем думать. Читала, готовилась к урокам, зачем-то взялась изучать немецкий... Вот только глаза всегда таили в самой глубине никогда не проходящие грусть и муку. Скорее всего, беспричинные и уж во всяком случае, необъяснимые в такой спокойной и легко живущей женщине. И не ошибался ли Малахов в своей скоропалительно состряпанной теории ее необычного кокетства?
Тоненькие руки взмывали вверх каждый раз, чтобы обнять Валерия, едва Олеся его видела. Директор смущался, с трудом пряча мгновенно возникающее желание.
- Повторяю снова: в школе этого делать нельзя! Нас могут увидеть! И дети, и Эмма!
Олеся удивленно поднимала брови: она не понимала самых очевидных вещей. А с директором происходило что-то странное, творилось нечто непонятное. В последнее время он жестоко тосковал без Олеси. Просто бредил ею наяву. Стоило потянуться к ней, отсутствующей, навстречу, и она, охотно откликаясь, гладила его по волосам и сплетала пальцы с его пальцами. Валерий чувствовал, как она дышит, как пахнет ее щека и прогревается в его ладони маленькая узкая ладошка. Малахов открывал глаза. Светлоглазое видение исчезало. Валерий сидел в своей комнате и тупо смотрел в окно. И едва не сходил с ума от невозможности тотчас увидеть маленькую учительницу.
Терзаясь противоречиями и разочарованиями, он тщетно пытался найти хорошее в своем существовании. Что сделала с ним Олеся? Как ей удалось резко изменить Валерия? Или в нем и менять было нечего - дурацкая, придуманная, ничего не значащая холодность. Сплошная пустота...
Теперь желание мучило Валерия постоянно, не давало ни на чем сосредоточиться, мешало работать, читать, разговаривать с людьми. Каждая полуодетая женщина (а нынче они все полуодеты) заставляла его краснеть, отводить глаза и кусать губы.
Ему хотелось избавиться от мучительной неправды, от ничего не требующих кротких глаз жены. Ложь заставляла его задыхаться, но полюбившуюся петлю он сам затягивал туже и туже. День за днем. Прежде он жил ясно и понятно, безупречно разложив чувства, дела и привычки по своим полочкам, по своим местам. Даже обман занимал строго принадлежащий ему, всегда запертый на ключ ящик стола. Появление Олеси сломало знакомый порядок. Тогда и родилась долго скрываемая от самого себя мысль - бросить все и всех... Еще задолго до расставания с Олесей, за несколько месяцев до появления в школе Карена...
Валерий в отчаянии бросился за помощью к Глебу. Тот терпеливо выслушал его. Потом наступила оглушительная тишина. В сгущающейся темноте часы отщелкивали секунды. На мгновение стало страшно, словно пришло время умирать.
- Ты ищешь разумные способы разрешения вопросов там, где их просто не может быть, - задумчиво сказал наконец поэт. - Любой выход окажется грязноватым и несправедливым. И, прежде всего, для тебя.
- Неправда! - взвился Малахов. - Почему я всегда буду несправедливым?
- Ну, хотя бы потому, - спокойно продолжал Глеб, - что человек объективно быть полностью справедливым не в состоянии. По природе своей. Это не в его власти. На твоем месте я бы уповал на судьбу и переложил решение проблемы со своих на ее плечи. Пусть будет так, как будет!
Поэт был прав. Директор прикусил губу.
- Конечно, лучше судьба, чем объяснения с двумя женщинами, - нехотя процедил он сквозь зубы.
- Значительно ближе к истине, - удовлетворенно кивнул Глеб. - Хотя пока ты от нее довольно далек...
- Это почему же? Ты договаривай до конца, не темни.
- Ну, хорошо, мой мальчик, - поэт налил себе еще вина. - Я попробую объяснить, только ты не бросайся на меня, как тигр-людоед. Жизнь, как ни странно, не любит логики. Поэтому, главное, одобряешь ли ты себя сам. Об остальном забудь. Ты нелеп сейчас и смешон - прости, пожалуйста! - в своих мучениях и терзаниях. Ты не создан для того, чтобы принимать решения, и я просто удивляюсь, как тебе удалось сколотить такую приличную, известную всему городу школу. Ну, это единственное, что ты сделал! Семен не в счет, он появился на свет по чистой случайности.
Малахов медленно допил свое вино. Какая редкостная гадость!
-Ты чересчур мрачно смотришь на вещи, а жить нужно легко, - вновь заговорил Глеб. - Плохое надо отбрасывать от себя подальше и подпускать его лишь "до пальто". Принимай всех и вся такими, какие они есть. Не ищи в них того, чего не существует. И не философствуй, пожалуйста, не надо! Липовый из тебя философ, Валерий, неопытный! Ни от кого ты не услышишь четких и ясных ответов на свои дурацкие вопросы: зачем, для чего, почему... Только в России без конца ищут смысл жизни и никак не могут его найти. Вот скажи: как ты относишься к Олесе?
- Я люблю ее... - неловко ответил директор.
Витковский махнул рукой.
- Ерунда, дорогой, прости! Сказав так, ты ничего не сказал. Любишь, не понимая? Любишь, не зная? Так не бывает. Человек всегда хорошо знает то, что любит. И любит то, что знает. Я, например, люблю апельсины. И прекрасно знаю о них все, что мне нужно. Что, неправда?
Это была и правда, и неправда одновременно.
- Вы совсем чужие друг другу люди, - жестко продолжал Глеб. - Мне жаль вас обоих. Ты хороший человек, и я искренне привязался к тебе за несколько месяцев. Но ты бесхарактерный. А Олесе нужен характер. Другое дело, что она его либо никогда не найдет, либо ни за что с ним не уживется. Я хорошо знаю свою дочь. После развода она стала метаться. И ты явился, просто чтобы заполнить пустоту. Природа не терпит пустоты. Видишь ли, Олеся неживая. Ее счастье умерло, а она осталась. Без него, понимаешь? Это очень страшно - пережить свое счастье. Но так часто бывает. Когда-то моя Ася, узнав, что я ухожу, спокойно шагнула с двенадцатого этажа... Но Олеся другая. Она осталась жить. И тебя по дороге встретила, и даже вообразила на минуту, что ты можешь сделать ее счастливой.... А что ты можешь?
Поэт снова с пренебрежением махнул рукой.
"А что я могу?! - подумал Валерий и вспомнил пустые, отсутствующие глаза Олеси, преследующие его день и ночь.
- Пойми, - негромко увещевал Глеб, - мы все здесь случайные люди, и ты, и я. И все здесь случайно. Ты ненароком столкнулся с Олесей, а будь на ее месте другая, похожая, ты бы в нее точно так же врезался. Под руку тебе она подвернулась в тот самый момент, когда земля у тебя под ногами горела. Только ты сам этого еще не замечал. Женщина в такой момент - просто отдушина.
- Отдушина - место для кошек, - машинально ответил директор. - Значит, ты думаешь, с Олесей земля уже не горит?
- Ничего я такого не думаю, - хмыкнул Глеб. - А отдушина - просто черная дыра.
Несколько минут они молчали. Словно желая объяснить Малахову поведение Олеси, умевшей легко раздеваться, Витковский продолжал:
- Мы закрываемся от других одеждой: брюки, носки, рубашку... Рядом с кем ты свободно все с себя снимешь? Чтобы уж такой, какой есть: кривоногий, волосатый, неловкий... Страшный до чертиков, непривлекательный и никому не нужный, но зато в чистом виде!
- В голом! - педантично исправил Валерий.
Глеб довольно засмеялся.
- Вот я и говорю, мой мальчик, что в галстуке и при часах мы совсем другие, чем в натуральную величину. Для общества ты очень подходишь в своем костюме. Ну и прекрасно, чего тебе еще искать? Ведь ты всем нравишься, а нравишься ли ты самому себе, никого не волнует.
- Почему? - тупо спросил Малахов.
- Почему? - недоуменно переспросил поэт. - Ну вот, снова твои почему... Ты что, опять будешь задавать мне свои бесконечные вопросы? Уймись, Валерий, успокойся! Твоя искренность и тяга к правде никому не интересна, спрячь их поглубже под свитер. Для женщины одежда - все и ничего. На самом деле лишь для нас она очень много значит, потому что мы не умеем, как они, четко отделять внешнее от внутреннего. Мы более монолитны, а у этих свистушек множество всяких граней и разных оттеночков. И тряпки для милых дам - просто удачная вывеска, хорошая реклама, тогда как для нас это - броня, скафандр, укрытие... Женщины меняются сто раз на дню, абсолютно не меняясь. Живут напоказ, на всеобщее обозрение. И ничего личного не демонстрируют. Бери с них пример. Если, конечно, получится. Я всегда так и делал. Ты понял что-нибудь?
- Я, собственно, все сказал, - отозвался Глеб. - Ты любишь ни от кого не зависеть по примеру большинства мужчин. Ну и не морочь себе голову! Прими ситуацию как должную. И живи себе дальше спокойно. Это просто, как апельсин... Олеся - моя любимая дочь, но я всегда искренне жалел ее мужа. Бедняга! А теперь мне очень жалко тебя, хотя почему-то кажется, что ты должен выпутаться из своего непростого узелочка.
Но выпутаться никак не удавалось. Правда, их связь с Олесей ничем не нарушалась и не омрачалась: по странному стечению обстоятельств ничего случайного и плохого с Олесей и вокруг нее не происходило, а в конфликты она, в силу своей натуры, вступать не любила.
Только в сентябре в школе появился пятнадцатилетний Карен Джангиров. И уже через месяц, совершенно неожиданно, Олеся в первый раз вбежала в кабинет Эммы в слезах, швырнула сумку на пол и крикнула, почти падая на стул:
- Это невозможно, Эмма! Понимаешь, это просто невозможно!..
2
Вечером Олеся обняла безразличную к ее ласкам дочь.
- Я вспоминала сегодня твою песню. Ты не скачи быстро, как поешь дома. Зачем тебе это? Не торопись никогда, Полька...
- Ладно, - равнодушно отозвалась та, потихоньку освобождаясь от материнских рук. - Я не буду торопиться. Я спою тебе другую песню, хочешь?
- Давай, - согласилась Олеся. - Спой другую. Про лошадей, которые никогда не спешили.
- Только это будет неправда, - серьезно возразила девочка. - Ведь ты же знаешь, мама, что лошади всегда скачут быстро. Им нужно успеть!
Олеся вздохнула.
- А куда им нужно успеть?
- Они знают, мама, - твердо ответила Полина. - Они сами все знают.
"А я ничего не знаю, - подумала Олеся. - Ничего и ни о чем. И я уже больше никуда не успею..."
Где-то далеко, на краю света, зазвонил телефон.
- Мама, - дернула ее за руку дочь, - ты что, не слышишь? Тебе звонят!
Олеся заглянула в ее глаза и вдруг увидела в них недетскую жалость. Дочь, оказывается, все давно понимала.
"Почему все жалеют меня? - подумала Олеся. - Наверное, потому, что я сама себя все время жалею..."
- Иду, - пробормотала она, поднимаясь с ковра. - Я уже иду, Поля. Я все слышу.
Звонил Валерий. Он хотел увидеться, чтобы обсудить проблему с Кареном.
- Приходи, - равнодушно согласилась Олеся. - И принеси что-нибудь выпить. У меня кончилось.
Недавно она с тревогой стала замечать за собой дурную склонность к крепким напиткам. Чем крепче, тем лучше. Осознала вдруг, что почти каждый день наливает себе что-нибудь в рюмку. Особенно требовалось выпить в такие дни, как сегодня, когда она возвращалась домой пустая, безвольная, бестолковая... Вокруг гремел, шумел, летел дальше обычный день. Никто ни на кого не обращал внимания. "Безумный город", - говорил Валерий.
- Поля, ты ела? - спросила Олеся, положив трубку.
- Я не хочу, - отозвалась дочь. - Я еще порисую...
Ну и хорошо, они с Валерием смогут уединиться как минимум на час. Впрочем, спокойная и ненавязчивая Полина никому никогда не мешала. И именно поэтому беспокоила Олесю все сильнее. Что скрывалось за постоянной отчужденностью Поли, за ее врожденным умением уходить в себя с головой, зарываться в своих мысли, как в одеяло, абсолютно не интересуясь происходящим? Инертность, пассивность? Нежелание контактировать с людьми - от неумения или от страха перед ними?
- У тебя необычная девочка, - заметил как-то Валерий. - Эта ее вечная отрешенность... Похожая на твою, но только у нее она настоящая.
Он не ошибся. Полина родилась навсегда оторванной от скверно устроенного мира с его конфликтами, смутой и неразберихой. Сейчас она пробовала устроить свой собственный. Получалось неплохо. Во всяком случае, на первых порах. Молчать она умела мастерски. И не входила в комнату матери или в кухню без приглашения. Ребенок, который никогда никому не мешал... Может быть, ей очень мешали все вокруг?
Олеся и Валерий по обыкновению расположились в гостиной. Он разлил вино, но едва они выпили, встал и подошел к окну. Его давняя любовь к окнам раздражала Олесю. И в школе точно так же: прилипнет, кажется, ничем не оторвать.
Москва, захваченная осенью, ею увлеченная, по утрам плавала в туманах, а ночами заливалась теплыми, едва слышными дождями, шуршащими, словно мыши в деревенском доме по углам.
Олеся налила себе снова. Мысли стали вдруг легкими, светлыми, радостными. Резкая смена настроения - к ней Олеся всегда так рвалась, запасая для себя новые и новые бутылки - произошла мгновенно. Олеся задумчиво повертела в руках салфетку и сказала без всякой артистичности, глядя ничего не выражающими глазами:
- Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?
На прямо поставленные вопросы ни один в мире мужчина не отвечает. Тем более на заданные в подобной форме. И насчет князя Гвидона, который поступал иначе - дело темное: сказка. Опять же у него была царевна-Лебедь.
Похоже, что ответа Олеся и не ждала. Посидела, посмотрела и снова выпила из бокала.
Малахов нервно закусил губу и продолжал молчать, тупо уставившись на темнеющий горизонт. Что говорить, когда нечего говорить... Ишь, "князь ты мой прекрасный!" А если уже и не очень прекрасный и совсем не мой?..
Олеся встала и прижалась к Валерию сзади.
- Ну, что ты там видишь? Никак не могу понять, чем тебя притягивает грязная улица за окном.
Валерий, стараясь не обидеть Олесю, высвободился из ненужных объятий.
- Я не смотрю на улицу. Просто небо на закате иногда кажется таинственным. С отблесками загадочного сияния, приходящего сверху и неизвестно откуда. А осенью небо плывущее и уставшее... Перед зимой.
- Звучит поэтически, - иронически хмыкнула Олеся и села на ручку кресла, легко удерживая равновесие. - Я не подозревала, что ты поэт. Подражаешь моему папочке?
Малахов отошел от окна и сел.
- Поэт многое чувствует, а я живу на ощупь, вслепую. Иногда мне кажется, что все вокруг знают что-то такое, о чем только я не догадываюсь. И как раз в загадке, которую разгадать я один не в состоянии, скрыт некий смысл человеческого существования, тайна человеческого бытия...
- Ну-у... - неопределенно протянула Олеся. - И я не имею понятия ни о каких разгадках. Здесь ты не одинок. Знаешь, я часто стала молиться в последнее время. Странно, это так на меня непохоже. И что я выпросила у судьбы? Что вымолила? Или, может быть, я опять слишком тороплюсь?
Валерий внимательно посмотрел на Олесю.
- Значит, ты тоже уповаешь на судьбу?
- А кто еще? - удивилась Олеся. - И потом я все-таки не уповаю, а только прошу... Совершенно бессмысленно и тщетно.
- Значит, так... - начал Малахов и мгновенно споткнулся на двух коротеньких словах.
- Что так? - весело спросила Олеся, снова наполняя свою рюмку. - По-моему, все совершенно не так. Все не так в нашей жизни.
Она была абсолютно права. Валерий вдруг невпопад вспомнил, что когда она спит, руки у нее лежат ладонями вверх, словно просят милостыню. Говорить расхотелось. Дальше короткого слова "так" мысль идти не желала. "Хоть бы позвонил кто-нибудь, - про себя взмолился директор, - отвлек бы нас ненадолго!" Но он тоже ничего не мог вымолить у судьбы: телефон молчал, будто выключенный за неуплату.
- Ты будешь пить? - спросила Олеся. - Мне одной надоело.
Сейчас вид у нее был довольно безмятежный, почти блаженный. Редкая для нее ясная детская улыбка слабо освещала лицо, напоминающее мгновениями маленькую Полю.
- Ты не любишь меня, Олеся, - неожиданно для себя выпалил Малахов и закурил. - Я это давно знаю.
Что он несет? Разве он собирался сегодня выяснять отношения?
- И не смотри на меня исподлобья. Теперь я понимаю, откуда у Полины этот взгляд.
Директор засмеялся и задумчиво провел пальцем по нижней губе.
- Раньше я отчаивался, а теперь мне все равно, Олеся...
Она вздрогнула: Валерий больше ее не любит? Как же ей жить дальше?..
- Все равно, - повторил он, - потому что я уже привык обходиться одним своим чувством. Ты мне очень нужна. Не бросай меня...
Малахов смял недокуренную сигарету.
"Вот где мне повезло, - подумала Олеся. - Вот с кем я выиграла в жизни. Нужно уметь радоваться тому, что имеешь. То же самое постоянно твердит и папочка".
- А вообще лучше забудь о моих словах, - продолжал Валерий. - Об этом не стоит думать. Я не хотел тебе ничего говорить, случайно получилось. Прости.
- Мне тебя прощать? Это ты должен меня прощать вечно...
Директор с трудом разобрал ее невнятный шепот, покачал головой и спокойно улыбнулся.
- Тот, кто прощает, всегда помнит, за что. Я не хочу помнить. Я только хочу знать, что ты со мной.
- Да, - пробормотала Олеся. - Конечно, с тобой! Только с тобой...
- Вот видишь, а ты - прощать! - Валерий снова провел пальцем по губе. - Я тебя очень люблю...
Она хорошо знала об этом...
- Я тебя очень люблю, Олеся Глебовна, - повторил Валерий, и улыбка на его лице пропала. - Не думай ни о чем.
То же самое советует и папочка. Уж не у него ли выучился директор? И как можно не думать? Куда ни ткнешь пальцем, где ни прикоснешься, всюду больно! Валерий - боль, прошлое - боль, дочка... Чужой родной человечек... И чего Олесе искать дальше, когда все уже давно найдено? Исправить бы поскорее собственные ошибки, если она еще успеет, если такое вообще возможно на Земле...
- Валерий, - неуверенно сказала Олеся, - мне очень хотелось бы поговорить с тобой о Карене...
Директор опять встал и подошел к окну. Но не остановился там, а прошел в глубину комнаты и сел в темном углу. Почему ее тяготило происходящее с Кареном? Почему она не сумела отнестись к обычному школьному событию со своей природной легкостью и безмятежностью? Превратить все в шутку, свести к первому юношескому увлечению, которое всегда нравится и тешит женское самолюбие? Не смогла или не захотела? Не захотела или не смогла?
Малахов снова закурил.
- А что, собственно, говорить о Карене?
- Но ты же сам собирался! - воскликнула Олеся и поправила рассыпающиеся волосы. - Ты так и сказал мне по телефону.
- Я собирался как раз объяснить тебе, что не вижу здесь никакой проблемы. Ты сама ее для себя изобрела, зачем-то придумала и теперь не знаешь, что с ней делать. А делать ничего и не нужно. Нужно забыть, абстрагироваться и просто вести уроки.
Нет, все-таки проповеди Глеба не пропали для директора даром. Вот где они пригодились неопытному любовнику, выступающему в новой, несвойственной ему роли мудрого наставника женщины.
- Я ничего не придумала. Я не могу быть самой собой в классе... Не получается... - жалобно прошептала она.
И это ее беспомощное "не могу" наотмашь ударило Валерия, лишний раз доказывая, что все не так просто, как кажется.
- Почему? - задал он свой любимый вопрос.
- Я не знаю, - растерянно и тихо отозвалась Олеся. - Я ничего не знаю...
Они довольно долго молчали, бессознательно прислушиваясь к пению Полины в соседней комнате.
- А ты понимаешь, что это единственный выход? Что другого нет и не найдется? - довольно резко, недружелюбно спросил Малахов.
Он устал от бессмысленности ситуации и объяснений.
- Или ты можешь предложить что-нибудь еще?
Что она могла предложить... Олеся сидела, съежившись, сжавшись в маленький жалкий комок на краешке кресла. Наверное, ее следовало пожалеть. Но только не сегодня. Сегодня директор настойчиво пробовал найти хоть какое-нибудь приемлемое решение проблемы.
- Чем, в конце концов, тебе мешает Карен? Он ведь только молчит и слушает тебя все уроки напролет, насколько мне известно. Отчего же ты плачешь?
Ну да, конечно, Валерий тоже ничего не понимал! Никто на свете не в силах понять Олесю! А она сама понимает себя? Осознает ли, чего хочет, почему так страдает и мучается?
Валерий рассматривал ее пристально и недоверчиво. Что таится за этим якобы неумением справиться с происходящим? Не лжет ли она опять, эта маленькая учительница?
Совсем недавно она вдруг начала подозрительно "задумываться". Ее "задумчивость" была опасной: Олеся не слышала грохота мчавшихся машин и могла не заметить надвигающегося на нее автобуса. Водителям несколько раз вовремя удавалось затормозить прямо возле автомобиля Олеси. Один из них собирался выпалить в адрес рассеянной дамы за рулем несколько гневных непристойных фраз, но, увидев ее лицо, тихо закрыл дверцу и уехал.
Олеся теперь ходила, опустив голову, с пристальным вниманием рассматривая асфальт или пол под ногами. На самом деле ни асфальта, ни пола она не видела. Ее действия и движения стали просто хорошо заученными и неосознанными. Повторяя изо дня в день одно и то же, словно компьютер, привычно выполняющий команду за командой, Олеся не анализировала своих собственных поступков: школа - супермаркет - дорога домой - дом - Полина - обед - телевизор - Валерий - опять школа... И так без конца. В этой цепочке не появлялось ничего нового, значительного. Иногда Олеся ловила себя на кощунственных мыслях: "Хоть бы случилось что-нибудь. Землетрясение, ураган, цунами! Хоть бы нашу школу водой залило сверху донизу. Все же развлечение..."
Она никак не реагировала на окружающее и происходящее вокруг и "просыпалась", только когда Полина подходила совсем близко и спрашивала с тревогой:
- Мама, почему ты такая грустная?
В эти минуты Олеся с тоской думала, что она плохая мать и уделяет ребенку мало времени. И по сравнению с ней Анна Каренина была по-настоящему счастливой. Любовь? Пожалуйста. Деньги? Сколько угодно. Муж - внимательный, каких поискать, Олесе бы такого хоть ненадолго! Заботы? Да никаких! И чего ей еще не хватало, ни за что не догадаться! Так ведь нет, под поезд полезла!
Тяжелое состояние не давало ни минуты покоя. Сколько же тебе исполнилось, Олеся, милая? Незаметно подошел тот критический возраст, когда пора подвести кое-какие итоги, обдумать, наконец, что ты успела сделать. Видимые, ощутимые итоги, которых нет, потому что, кроме полученного образования и дочки Полины, она ничего самой себе предъявить не могла.
Замуж Олеся выскочила чересчур рано, предварительно успев сильно надоесть и отцу, и матери. Возвращаясь вечерами домой, она излюбленным жестом швыряла сумку на пол, садилась за стол и опускала голову на сложенные руки. Стонала:
- Замуж! Хочу замуж!
Родители реагировали очень по-разному.
- Ты безумствуешь, моя девочка! - пускался в объяснения отец. - А безумие никогда ни к чему хорошему не приводило, тем более в таком деле, как любовь. Здесь должен быть расчет, расчет и еще раз расчет. Обдумай все трезво, спокойно и найди себе хорошего, обеспеченного мужа. А лучше давай я сам его тебе найду. У меня масса знакомых.
- Отстань от меня! - озлоблялась Олеся. - Твои дурацкие истины мне давно уже противно слышать!
Мать справедливо возмущалась.
- Можно подумать, у тебя настоящее горе! Что ты все ноешь и ноешь? Словно несчастнее нет на всем белом свете! Какая-то беспросветная дурь, запоздалый инфантилизм. Ты просто ничем не занята и мучаешься от безделья! Займись каким-нибудь делом и сама удивишься, как быстро пройдут все твои глупости. И потом в жизни, чтобы чего-нибудь дождаться, нужно уметь ждать.
Наконец родители устали от дочери и перестали обращать на нее внимание.
Олеся не желала бесконечно ждать. Она стремилась только поскорее дождаться. Хотелось как можно быстрее выйти замуж и родить себе девочку: беленькую, теплую, с крохотными пальчиками. Неважно, что потом эта самая девочка вырастет и скажет, что нечего к ней приставать с замечаниями: она сама все прекрасно знает и вполне может прожить без тебя. И прекрасно проживет. Без тебя. Или можно родить мальчика. Неважно, что потом он будет без конца приводить разных молоденьких женщин с сияющими глазами. Наверное, среди них будут очень хорошие, но какие-то чужие. Все неважно. Это будет когда-нибудь, потом, нескоро. И чего ей еще ждать, если годы летят все стремительнее?
Да, Олеся слишком торопилась и всегда хотела немедленного исполнения желаний. Она почему-то упорно верила, что выигрывать нужно только на бегу. Судьба все равно, рано или поздно, должна отдать ей то, что не смогла подарить прежде. Так пусть отдает поскорее! Но бесхозных женщин вокруг становилось все больше и больше. Олеся смотрела тревожными большими глазами.
Замуж она вышла по любви. Счастья это не принесло. Бывший муж, артист довольно известного театра, тоже уверял, что любит, становился на колени, целуя край платья, - актер был опасно сентиментален. Напиваясь, он возвращался домой далеко за полночь, устраивал сцены ревности и выбрасывал деньги за окно: "Ты вышла за меня замуж из-за них!" В припадке ревности артист мог ударить по лицу, вырвать из рук маленькую сонную Полинку, недоуменно распахивающую светлые глазки, и объявить, что уходит с ней вместе из опостылевшего ему дома навсегда. Все делалось лишь в расчете на зрителя. Полина ему была абсолютно не нужна: конфликт начался именно тогда, когда Олеся забеременела. Муж категорически возражал против появления ребенка и даже заявил Олесе, что останется с ней, только если она сделает аборт. Но Полина родилась. Очень скоро она осталась без отца, не заметив, впрочем, этой потери.
Водяной прилично обеспечил бывшую жену с дочкой после развода, и ни у кого не повернулся бы язык сказать, что Олеся с ребенком бедствуют. Но денег ей все равно никогда не хватало, она была безалаберна, не умела ни на чем сэкономить, где-то выгадать, рассчитать. Глеб оказался прав - как раз обыкновенного житейского расчета Олесе недоставало всегда и во всем. Она пыталась заполнить пустоту мелочами. Если серьги - то дорогие и тяжелые, тотчас обращающие на себя внимание. Если темные очки - то потрясающие, никем еще не виданные, за очень внушительную сумму. И, конечно, изящные кофточки, супермодные платья, элегантнейшие туфли... Она была очаровательна и в юбке, и в джинсах - легкая, стремительная, невысокая... Но мелочи оставались мелочами.
Олесю грызло чувство неудовлетворенности, шаткости, неуверенности, преследовало горькое, тягостное ощущение собственного несовершенства и зыбкости своего бытия. Подводить итоги она не могла, хотя время для этого было подходящее. Вот она, устроенная жизнь Олеси... И насчет Карена Валерий, конечно, прав. Все не так просто, как кажется.
Совсем недавно в Олесе впервые пробудилось, прорезалось, неловко зашевелилось неясное, незнакомое доселе ощущение - не любви, с ней она хорошо знакома! - а просто нежности к подростку, с которой она справиться не могла. Это новое, маленькое, растущее чувство Олеся тщетно пыталась отбросить прочь. И изумленно понимала, что жить нужно лишь по законам этого неизведанного прежде, спокойного и прекрасного ощущения. Она никогда не видела в себе ничего интересного: значит, долго находиться в одиночестве не умела и не любила. Именно поэтому она и стала учительницей. Все очень просто и объяснимо. Именно в школе черпала она то, чего ей недоставало в жизни: мысли, чувства, проблемы, слова, оценки, события... Но пришла пора заглянуть в себя, разобраться со своими загадками. Внезапно родившееся странное состояние задумчивости оказалось для Олеси неожиданным и слишком тяжелым: вариться в собственном соку она не могла. Она быстро устала от самой себя, от другой, непонятной Олеси. Она начинала самой себя бояться.
- Давай все-таки решим твой вопрос, - настойчиво продолжал Валерий.
Ему не терпелось услышать от нее хоть какое-нибудь объяснение.
- Почему ты не можешь преподавать в классе Карена?
- Оставь меня в покое! - вспылила Олеся, напрочь утратившая ровное, благостное настроение, всегда возникающее у нее после выпивки. - Чего ты хочешь от меня, в конце концов?
- А чего хочет от тебя этот мальчик, затеявший игру в гляделки, на которую ты жалуешься? Ты тоже умеешь играть взорами. Женщина, которая смотрит... Ну и что? Я ведь не бросаю от твоих взглядов школу и не кричу, что не в состоянии с тобой работать! Мне кажется, пора прекратить типично женские истерики. Кстати, вы с ним удивительно похожи друг на друга. Я бы с удовольствием посадил вас рядом и проверил, кто дольше не отведет глаза. Думаю, ты проиграла бы своему юноше.
Сухие, казенные, бездарные слова... Где Малахов только находит такие? Отчаянная, смешная попытка скрыть свою боль, бесполезность и растерянность, спрятаться за дурацкими фразами. Он чувствовал приблизившуюся к нему вплотную беду и не знал, как с ней справиться.