Утверждали, что якобы поэта многие годы тягостно преследовало, жестко давило сознание разночинца, человека бездомного в самом широком смысле слова, без корней и опоры - ни в национальной культуре, ни в патриархальном бытии. Сам поэт признавался: "Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых, Багровых-внуков, влюбленных в семейственные архивы с эпическими домашними воспоминаньями... Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, - и биография готова". А в стихах писал о себе - "отщепенец в народной семье".
Довольно обычная сложилась биография... Отразившая и преломившая в себе все повороты и детали эпохи. Ничего из ряда вон выходящего, предельно запоминающегося. Но почему так часто кажется. что поэт неизменно живет особой жизнью? Чем он осенен в ней? Каким крылом невидимой птицы?
Рождение поэзии непредсказуемо. Встречи с людьми, какие-то определяюще-образовательные моменты и любопытные обстоятельства... Настолько ли резко определяют они и решают жизнь поэта? Нет, конечно. Ее создает порой один шаг, мгновение, когда человек оборачивается лицом на восход... И произносит то, что давно собирался...
Жизнь Осипа Эмильевича Мандельштама словно разрубили два ареста. Собирался сказать и сказал... вылил, что наболело... Зачем, зачем ты это сделал?.. Ося... Для чего...
Как ему повезло с женой, верной его Надеждой, Надеждой Яковлевной, которая берегла и хранила, хранила и берегла... Только разве в силах женщины, даже самой преданной и отважной, сражаться с властью?.. Зачем ты сказал это, Ося?.. Зачем написал?..
Но звенящие строки давно жили своей жизнью, их переписывали, запоминали, шепотом читали друг другу... Начало тридцатых годов прошлого века...
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
Да, он написал это... Выкрикнул из глубин замученной души...
А что случалось раньше? Война... Поднятая на дыбы Россия... Хотел пойти санитаром , но не взяли... В начале двадцатых - скитания по югу России, Киев, где встретил свою будущую жену... Коктебель и Волошин, разговоры по вечерам, скромно бормочущее море... Феодосия, где Мандельштама неожиданно арестовала врангелевская контрразведка по подозрению в шпионаже... Батуми. И новый арест - на сей раз береговой охраной меньшевиков... Петроград... Москва...
О чем мечтал Осип Эмильевич? Тогда еще совсем юный... Может быть повторял свои строки, написанные в девятьсот восьмом?
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять.
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.
Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.
Он действительно любил ее и желал ей только добра. Искал друзей... Три имени в русской поэзии оказались плотно спаяны одним словом и понятием - акмеизм. Расцвет или острие камня. Три человека - Ахматова, Гумилев и Мандельштам - остались навсегда представителями этого литературного течения, небогатого на другие имена, как свойственно любому подобному течению.
И ясной прозрачностью звучали строки, отличавшиеся безусловной незаменяемостью каждого слова:
На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.
Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко, --
Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
(1909)
Но позже стала понемногу терять поэзия Мандельштама былую гармонию, равновесие и ясность. Становилась все мрачнее и темнее. Он тяжко пережил расстрел Гумилева в двадцать первом.
Умывался ночью на дворе, -
Твердь сияла грубыми звездами.
Звездный луч - как соль на топоре.
Стынет бочка с полными краями.
На замок закрыты ворота,
И земля по совести сурова, -
Чище правды свежего холста
Вряд ли где отыщется основа.
Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студеная чернее,
Чище смерть, солонее беда,
И земля правдивей и страшнее.
(1921)
Как и Ахматова, Мандельштам оказался в непростом положении. Поэты, поэзия... Советской власти все это было чуждо. Разве что Маяковский с его алой звонкой плакатностью да Демьян Бедный... Плюс Валерий Брюсов, всей душой принявший революционный марш-бросок. У Осипа Эмильевича не нашлось никаких былых заслуг.
И таяла, исчезала во хмари бытия былая чистота и безмятежность строк начала века, когда родились, например, вот эти:
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!
Потом - нежданный короткий творческий подъем. Причина банальна - влюбленность. Новое имя для поэта - Ольга Ваксель... А затем - почти пятилетнее молчание. Переводы и проза - автобиография "Шум времени", повесть "Египетская марка", эссе "Четвертая проза"...
Проза Мандельштама тяжела по настроению. Звучат очевидные мотивы отречения от самого себя, от своего прошлого - снова его вечное разночинство... Он пробует себя преодолеть, победить, заставить измениться... И внезапно появляется на свет двойник поэта, наделенный чертами "маленького человека" в духе Гоголя и Достоевского, и становится поругаем. Зачем? Это способ, попытка решить важнейшие темы - страха, чести и бесчестия. И путем шута или юродивого завоевать себе гибельное право выкрикивать последнюю правду. И уйти навсегда...
Какое-то время поэта берег его "ангел-хранитель". В этой роли весьма успешно выступал Николай Бухарин, соратник Ленина, главный его идеолог, редактор газеты "Правда", а потом - "Известий", член Политбюро...
Николай Иванович принадлежал к немногим высшим руководителям партии и страны, обращавшимся к Сталину на "ты" и называвшим его в своих выступлениях Кобой. Сталин, в свою очередь, звал Бухарина "Николашей" или "Бухарчиком". И важно говорил:
- Мы с тобой, Бухарчик, Гималаи, а все остальные - маленькие пятна.
Бухарин оказал существенную поддержку Сталину в борьбе против Троцкого, Каменева и Зиновьева.
На рубеже тридцатых годов великий покровитель Мандельштама устроил его корректором в газету "Московский комсомолец". Это позволило маленькой семье выжить. Однако поэт был не в силах принимать "правила игры" и "обслуживать" авторитарный режим, как легко делали другие, более дальновидные и осторожные советские писатели. Крайне эмоциональный, порывистый, искренний, он никак не уживался с собратьями по перу. И оказался в зоне публичного скандала, суть которого - обвинения в переводческом плагиате. Отповедь литературным врагам Мандельштам оставил в "Четвертой прозе", где отвергал "писательство" как "проституцию" и недвусмысленно откровенно говорил о "кровавой Советской земле" и ее "залапанном" социализме.
Мотивы страха и беззащитности перед действительностью звучали и в поэзии.
Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
("Ленинград", 1930)
Но "ангел-хранитель" был начеку. Чтобы уберечь поэта от последствий скандала, Бухарин организовал для него поездку в Армению. Там снова рождаются стихи. А в них... В них уже явственное последнее мужественное отчаяние, на грани безумия, и безысходный ужас. И если в прозе Мандельштам судорожно все-таки пытался уйти от угрозы, надеялся на перемены, то теперь он окончательно принимает свою страшную судьбу, отныне и навсегда, и дает согласие на жертвенный жребий.
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да, видно, нельзя никак.
(1930)
И молит о последнем - о памяти.
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда...
Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.
(1931)
В мае тридцать четвертого грянул арест. Кремлевский горец никогда не прощал брошенной ему в лицо правды... Однако приговор оказался сравнительно мягким. Вместо расстрела или лагеря - высылка в Чердынь и быстрое разрешение переехать в Воронеж. Помогли Ахматова и Пастернак. Наверняка вмешивался и могущественный Бухарин.
Но поэт был уже сломан. И в начале тридцать седьмого появляется "Ода Сталину" - штампованное славословие "вождю". Только попытка спастись оказалась бессмысленной. Нельзя было забывать, что "герой " "Оды" - слишком хитер и мстителен. Он часто начинал со своими обидчиками лукавую излюбленную игру кошки с мышкой и дарил вдруг жизнь и надежду. Так и случилось с Мандельштамом, который в мае тридцать седьмого отбыл срок ссылки и вернулся в Москву.
Нет, ощущение беды не оставляло поэта, но робкая вера зародилась...
Заблудился я в небе, - что делать?
Тот, кому оно близко, ответь!
Легче было вам, Дантовых девять
Атлетических дисков, звенеть.
Не разнять меня с жизнью, - ей снится
Убивать и сейчас же ласкать,
Чтобы в уши, в глаза и в глазницы
Флорентийская била тоска.
Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски,
Лучше сердце мое разорвите
Вы на синего звона куски!
И когда я умру, отслуживши,
Всех живущих прижизненный друг,
Чтоб раздался и шире и выше
Отклик неба во всю мою грудь.
(1937)
А правда жизни... Прощать и забывать оскорбления Сталин не собирался и не умел - через год Мандельштама арестовали снова. Якобы по письму наркому Ежову генерального секретаря Союза Советских писателей В. П. Ставского. Поэта отправили по этапу на Дальний Восток. Бухарин уже ничем помочь не мог - его не стало в марте тридцать восьмого...
В конце декабря того же года в пересылочном лагере "Вторая речка" под Владивостоком доведенный до безумия поэт умер... По свидетельству некоторых заключенных - на сорной куче.
И последней невыполненной просьбой к Господу осталось заклинание поэта и его пророчество, написанное еще в тридцать пятом:
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
Поэт был крещен, исповедовал Христианство. И равный в его стихах... Да при чем тут усатый "вождь"... Все в Божией воле...