Тридцатитрехлетний корреспондент центральной газеты, занимающийся криминалом, вечно влезающий в чужие преступления и разборки, переживший уже два инфаркта, умер в командировке. В калужской гостинице.
Думали, третий инфаркт, но вскрытие его не подтвердило, и следствие быстро зашло в тупик, хотя стали предполагать отравление. В номере Акселевича перед его смертью двое неизвестных долго и шумно спорили о чем-то с Борькой. Только следов отравления патологоанатомы тоже не нашли.
Привезти мертвого Борьку в Москву оказалось сложно и дорого, пока не вмешалась державшаяся из последних сил Нина, врач, единственная из всех женщин Акселевича, признанная в его доме. Лишь потому, что свой медик - находка.
Принимали здесь всегда плохо. Даже Борькину жену Зиночку, с которой он познакомился в Симферополе и которая из-за сложных отношений с семьей мужа там и жила, в дом не впустили. Зину беспричинно не хотели видеть и знать.
Акселевич и Зиночка вместе только отдыхали, а когда она приезжала в Москву, то всегда останавливалась у Борькиных приятелей. У него их было много, может быть, чересчур: одноклассники, однокурсники, коллеги... Не счесть. Он словно своеобразно протестовал этой многочисленностью против замкнутости и узости своего дома. Родительского дома, ставшего для Бориса единственным.
Борька столкнулся с Зиной на мокрой улице, показавшейся ему сильно простуженной, где чихали уставшие от жизни дома и кашляли кособокие и сутулые фонари. Девушка закрывалась зонтом и почему-то непрерывно попадала в лужи. Акселевич внимательно присмотрелся к оплеванным грязью ногам - стало ясно, что если во всем городе останется даже лишь одна небольшая лужа, эта крымчаночка в нее обязательно попадет. И задумчиво поднялся взглядом повыше. Кофточка с какими-то зигзагами, похожими на разряды горящей яростью и холодным огнем молнии...
- Вопрос можно? - спросил Борис и не стал дожидаться ненужного ему ответа. - Вы нОсите на себе графики кривых весенних гроз? И понимать их, думаю, следует эдак: "Не подходи - убьет!" Да? А ишшо нередко встречаются дамы, олицетворяющие собой надпись "Вход воспрещен".
Некрасивая и странная мешанина просторечий и стилистических изысков...
Незнакомка удивилась, осторожно отвела низко нависший надо лбом зонт, взглянула на приставалу и неожиданно смутилась. Зонтик тотчас зацепился за ветки дерева. Нервно отцепляя его, девушка постаралась на ходу сориентироваться и привести себя в норму. И в соответствие своему внезапному, изрядно подмокшему кавалеру.
- Вопрос оцениваю как удачный. Что дальше? Будут какие-нибудь другие версии?
- Между прочим, осторожнее с зонтиком: он сейчас у вас может сломаться! - посоветовал заботливый Борис и нежно взял крымчаночку за локоть.
Локоть вырываться не стал - хороший признак.
- Ну, даже если сломается, ничего страшного: он китайский, - отозвалась забрызганная.
- А куда вас проводить? - спросил нетерпеливый Борька.
Он всегда спешил, словно предчувствовал, что именно так ему и нужно. Продиктованная Свыше, нашептанная ему бессонными ночами мысль бродила в тайниках сознания назойливо и неизменно. "Сколько, сколько, - думал Борис, - сколько мне еще осталось?.."
Ответа на этот вечный вопрос дать ему никто не мог.
Незнакомка растерянно ткнула пальцем в сторону остановки:
- Вот сюда...
Они стояли совсем рядом с потемневшим от дождя, приготовившимся рухнуть на головы пассажиров козырьком.
Дождь превратился в сплошной ливень. И вдруг под ним на улице появилась поливальная машина. И самое умилительное - стала поливать.
- Трогательно... Им воду девать некуда. И это в безводном Крыму, - пробормотал Акселевич. - Да-а... Крым... Сентябрь... Бархатный сезон, - лениво задумался вслух Борис. - Я приезжаю сюда исключительно в расчете на все эти волшебные составляющие. И что нахожу? Ха! Сырость, грязь и дрянной ветер с моря... Вот тебе и вот!
- А ветер, он всегда с моря... - прошептала крымчаночка, все-таки безуспешно попытавшись освободить локоть.
Борька глянул на нее с новым интересом. Симпатичная лапочка. И крайне похожая на главную героиню известной новеллы Мопассана.
- Ишь ты подишь ты... Вопрос можно? У вас есть какая-нибудь комбинация букв, по которой вас можно было бы узнать?
Девушка озадачилась вновь и недоуменно уставилась на Акселевича. Он опять глянул на нее искоса. Удивительно нежная и свежая полнота, на редкость милая... На каждое слово Бориса крымчаночка расцветала непонятными, но приятными ему испугом и улыбкой. Такую обнимать - придется руки пошире разводить. Но это тоже приятно.
Дождь нудно долбил по зонту, по защитному армейскому плащу Борьки, по меланхолично-покорному судьбе асфальту...
- Ну, говоря попроще... Я имею в виду: как вас зовут?
"Парень с вывертами, - подумала Зиночка. - Откуда такой свалился на мою голову?"
- Зинаида, - сказала она. - А вы отдыхать приехали? Тогда вам действительно не повезло. У нас осень не кавказская, раз на раз не приходится. В этом году дождей море.
- В командировку, - сообщил Акселевич и потянул Зину к подплывающему троллейбусу, преисполненному утомленной важностью и сознанием своего нелегкого долга.
Народа внутри было мало. Курортники дружно сбежали от дождей, рабочий люд трудился - день будний, а пенсионеры выжидали почти у моря погоды, чтобы, наконец, добрести до ближайшего магазина.
- Вы ходите без зонта, - Зиночка щелкнула своим китайским, закрывая его и быстро взбегая по ступенькам троллейбуса. Она мельком одобрительно окинула густую, торчавшую жестким серым гребнем шевелюру неожиданного поклонника. Зине не нравились лысеющие и лысоватые. - Не боитесь простудиться?
- Я в этой жизни уже ничего не боюсь, - снисходительно отозвался Акселевич.
- А в той?
- В той... - Борька пробил два билета. - В той... Ха! Стараюсь о ней не думать. Это особь статья. Да, я ведь не представился... Пардон... Борис. Ваш покорный слуга. А в остальном не был, не имею, не привлекался!.. Между прочим, Зиночка, если бы меня в свое время спросили, хочу ли я появиться на этот свет, я бы ответил отрицательно. А вы? Стой мене или нет?
Зина снова растерялась. Среди ее крымских знакомых такого загадочного и необычного, странно философствующего типа до сих пор не попадалось.
- Я никогда об этом не думала, - призналась она. - Живу себе и живу... А вы чем занимаетесь?
Акселевич тотчас напустил на себя безмерно значительный вид.
- "Однако жизнь всегда прекрасна, уж потому, что смерть страшна". "Пер Гюнт". Я приехал сюда по заданию газеты "Красная звезда". Собирать материал.
- Вы корреспондент? Военный? - Зина с большим уважением вновь окинула взглядом его жесткий армейский плащ, царапающий ее своим краем.
"Колготки, - подумала Зиночка, и украдкой глянула вниз, на свои забрызганные до колен ноги. - А-а, плевать! И на колготки, и на ноги!"
- Это все потому, что ты не косолапая! - часто издевался младший брат Валерка. - Косолапые никогда не брызгаются. Была у меня одна такая знакомая... - и он мечтательно суживал глаза.
Легкомысленный Валерка без конца шатался по прожженным пляжам, мгновенно знакомился и дружился, так же стремительно оставлял новых краткосрочных приятельниц, и Зине не нравилась его жизнь.
В промежутках, отдыхая от романов, Валерка кое-как учился в университете, собираясь стать великим экономистом.
- Финансист! - в свою очередь, насмехалась над братом Зина. - Титан! Ты всерьез рассчитываешь пробиться и выделиться среди этого бесконечного потока знатоков новой экономики? Да их уже давно перепроизводство! Девать скоро будет некуда это море!
- Мне цыганка предсказала необычную любовь, которую я встречу на юге, - сообщил Борис и опять ласково завладел Зининым безропотным локтем.
Борькины методы общения с прекрасным полом отличались хорошо отработанной, опытной вкрадчивостью и великолепной убежденностью, что ни одна дама на свете ему не в силах отказать. Почему-то все без исключения этому верили.
- А-а, - понимающе пропела Зиночка. - А мне цыганка предсказала открытие в области квантовой механики касательно притяжения элементарных частиц и кварков.
Пришла очередь растеряться ее новому густоволосому знакомому. Зина Крупченко была тоже не простая плюшка.
- Так вы, оказывается, физик? - уважительно поинтересовался он. - Ишь ты подишь ты...
- Да нет! - отказалась Зина. - Это папа. А я филолог, изучаю американскую культуру.
- Вот тебе и вот! - хмыкнул Борис. - Американскую культуру? Интересное заявление. Своеобычное. Все равно что идея изучения банановых плантаций Чукотского округа.
Он провел рукой по мокрому жесткому серому гребню волос. Вновь внимательно осмотрел Зину. На все про все у Акселевича оставалась неделя в Крыму - неплохой запас времени.
Несмотря на выверты семьи, Борька любил родителей и старших брата и сестру. И протест его против их давления казался безотчетным, почти неочевидным, скрытым до поры до времени. Неловкая, слабая попытка утверждения в той жизни, которой у него оказалось так мало. Не позволяя себе ничего дома, Борис впадал в беспредельности за его порогом. И в своем самоутверждении доходил до крайностей. Особенно увлекался он женщинами. Они легко привязывались к нему: высокому, некрасивому и спокойно-уверенному.
Старшие Акселевичи, изрядно помотавшись по стране - Алексей Демьянович был военным - осели в Москве уже с тремя детьми: Аллой, Алексеем и Борькой. Жили в коммуналке, где получили две комнаты. А когда в квартире освободилась еще одна - умерла одинокая соседка - и эту комнату тоже дали Акселевичам, нежданно-негаданно в столице объявился давний однополчанин Алексея и слезно попросил, прямо-таки взмолился пустить его временно пожить в эту небольшую девятиметровую комнатенку.
Акселевичи, так долго ждавшие улучшения и планировавшие переселить в третью комнату Аллу, которой стало неудобно жить вместе с братьями, стушевались. Они были добрыми людьми.
- Что делать будем, Оля? - спросил жену Алексей Демьянович. - Жалко Петьку-то...
И вечером того же дня безмерно благодарный и сияющий Петр Земцов вместе с семейством занял пустующую комнатенку.
Жили дружно - в ванную по записи, в туалет: "Я за вами, а впереди еще много?" Кто вставал раньше, тому и везло вытираться сухим полотенцем.
Старшие Акселевичи любили друг друга. И упорно таили от всех - и, прежде всего, от детей - историю своего знакомства. В молодости почти на каждого обрушиваются события, которые потом, значительно позже, не очень хочется выносить на люди.
Молодой тогда Алексей, старший лейтенант, явился на день рождения к другу. Четверть века, как-никак... Надо отметить.
Настроение у него в то время сложилось препаршивое. Очень хотелось напиться по полной программе. Тем более что подвернулся повод - юбилей школьного приятеля. Алексей приехал в отпуск, решил навестить давнюю подругу - что-то писать перестала. А та оказалась уже на сносях...
Рядом с ним заботливый хозяин усадил какую-то щебетуху, но Алексей не знал, о чем и как с ней говорить. И думал: вот если бы мне в соседки ту, что напротив, я бы сразу нашел, о чем потрепаться...
- Ну, военный все-таки. Меня научили ровно держаться - палкой били по спине, если сутулился.
Девушка вытаращила глаза:
- У вас такие кошмарные прапорщики?!
- У нас не прапорщики, а старшины, - спокойно поправил ее Алексей.
- И они, правда, ходят с палками?! Или вы шутите?
- Да шучу, конечно, - так же невозмутимо, скрывая досаду, ответил Алексей, не отрывая глаз от женщины напротив. - А юбиляр тоже когда-то служил, но недолго. Что-то не видно его брата... У него было такое весьма интеллигентное лицо.
- У кого - у брата или у самого хозяина?
- Ну, я же сказал - хозяин был военным! - твердо отчеканил Алексей. - А у них интеллигентных лиц не бывает.
Соседка в недоумении уставилась на его погоны. Подобная самокритика оказалась ей не по карману.
Напротив Алексея за столом сидели двое - чересчур умненький на вид, деловитый, немного носатый парень по имени Костя и почти девочка - его молодая жена. Красивенькая, высокая, строго причесанная на прямой пробор. Но за все празднование она почему-то ни разу не улыбнулась, почти не разговаривала, едва отвечала на вопросы, и вообще без конца надувалась да хмурилась. "И чего она так? - думал Алексей. - Симпатичная, фигурчатая, рядом муж молодой... Жила бы да радовалась".
Он вышел на лестницу покурить и спросил приятеля об этой видной серьезной девке. Она что, по натуре такая меланхоличная?
- Да нет, - отозвался хозяин. - Просто с Костей поссорилась, потому и расстроенная всю дорогу. Девчонка у них маленькая, полтора года, а ругаются они непрерывно. Прямо как заведенные. Разойдутся, поди... В состоянии полураспада.
- А как же "милые бранятся - только тешатся"? - спросил Алексей.
- Это не про них, - махнул рукой приятель
Не про них?.. Алексей задумался. А потом, воспользовавшись случаем, - молодой муж тоже пошел покурить - сел рядом с неулыбой.
- Тебя как зовут?
Он решил идти напролом. В любви как на войне - либо умрешь геройски, либо станешь героем-победителем.
- Оля... - тихо ответила несмеяна.
- Оля... Вот что, Оля... Бросай ты своего урода носатого и поехали со мной. Девчонку твою удочерю, папой меня звать будет. И улыбаться ты начнешь. Это обязательно.
Чужая жена глянула на него изумленно:
- Вы... что? Вы вообще кто?.. Я вас первый раз вижу...
- Но не последний! - нагло пообещал Алексей. Его нахальства хватило бы на десятерых. - Думай проворнее! Сейчас твой вернется!
- Я... Я ничего не понимаю... - прошептала ошеломленная Ольга.
- Я тоже, - признался Алексей. - Я как тебя увидел, со мной сразу что-то такое сделалось... Объяснить не могу. Но ты моя - и привет!
- Т-твоя?!. - задохнулась от возмущения Оля.
Возвратился носатый Костя и мрачно уставился на жену и ее нового прихехешника.
- Нам пора! - угрюмо сказал он. - Ребенок ждет.
- Ребенок давно спит! - логично возразил Алексей и вновь повернулся к неулыбе. - Так что?
- Что-о?! - взревел носатый. - Еще один на мою голову?! Ты, сука, просто слюни на мужиков пускаешь, как собака на мясо! Немедленно домой!
Он рванул жену за руку из-за стола и с размаху отвесил ей увесистую пощечину. В комнате наступила тишина. Хозяин метнулся на помощь:
- Константин, уймись! Руки-то зачем распускать? Прибери свою ревность в карман! Она тут явно лишняя.
- Лишняя?! - опять проревел носатый. - Это моя жена мне лишняя!
Ольга стояла белая, опустив глаза. Щека, запятнанная тяжелой ладонью мужа, заливалась багрянцем.
- Лишняя? - обрадовался Алексей. - А слово уже вырвалось, не поймаешь...
И сильно рванул Ольгу за другую руку к себе. Ошарашенные гости притихли окончательно.
- Вот мне она как раз пригодится! Прости, что мы тебя делим, как вещь, - бросил он Ольге. - Бегом! Это обязательно.
И Алексей вылетел из квартиры, волоча за собой совершенно обезумевшую Ольгу и оставив позади не менее шокированных гостей. Безрассудный закон любви...
Такси Алексей поймал быстро, втолкнул туда Ольгу и сел рядом.
- Прости... - повторил он. - Ребенка отсудим, развод я беру на себя! Это обязательно. Жить пока будем под Красноярском, у меня туда предписание. Дальше посмотрим. - Алексей прижал к себе Ольгу. - Я тебя больше никогда от себя не отпущу! И привет!
Несмеяна пристально всмотрелась в его лицо.
- А как тебя зовут, герой? - спросила она.
Алексей долго водил Ольгу за собой буквально за руку. Страшился, что отпусти он ее - и она исчезнет.
- На Земле давно устроена для нас вполне приличная жизнь, но лучше доустроить ее до совершенства, - повторял он.
Он взвалил на свои плечи все: Ольгин муторный развод, объяснения с Костей-уродом (Алексей был искренне убежден в его безобразии, хотя другие ничего подобного не отмечали), беседы с тещей, оказавшейся довольно молодой и занудной дамой...
- Подумаешь, преступление! - пробубнил Алексей в ответ на упреки приятеля, в доме которого все произошло. - Побег с чужой женой законом не карается, это тебе не чужая машина! Вот там речь идет о краже.
Когда они втроем с Аллочкой, наконец, уехали из Москвы, словно вырвались и скрылись от всех, Алексей вздохнул облегченно. Хотя еще один постоянный тайный страх жил в его сердце: Алексей панически боялся будущего и не знал, как его жена встретит и перенесет трудности армейского быта после столичной обеспеченности и удобств. Уже довольно избалованная ими, не работающая после окончания педвуза, Ольга могла тотчас сломаться в гарнизоне под Красноярском. И сразу метнуться назад, к мамочке и к своему бывшему носатому Косте, который, несмотря на свои скандалы, жену отпускать ни за что не желал. Страх преследовал Алексея долго, лет пять или шесть. Но Ольга, вопреки всему, не сломалась и никуда не уехала.
Акселевичи прожили в мире и согласии не один десяток лет. Алла - дочка Ольги - так никогда и не узнала, что Алексей не ее отец. Тайну берегли свято. Алла Константиновна стала Аллой Алексеевной. Алексей, как и обещал, оказался для маленькой Аллочки настоящим родителем. Даже сама Ольга не смогла бы упрекнуть его в пристрастии к сыновьям и в разном отношении к детям. Муж никогда не выделял никого из них. Хотя Борьку, младшего, все в семье любили особенно. Старшие Алешки - Алла плюс два Алексея, как их называли в семье, - носились с маленьким, баловали его и лелеяли. Борька служил им живой игрушкой.
В Москве Алексей дослужился до звания генерала. И старший сын, Алешка, пошел по стопам отца - окончил Военную академию.
И тогда семью настигла первая настоящая беда: друг, закадычный друг, милый, улыбчивый Петька Земцов какими-то хитрыми закоулочными путями прописался в квартире.
Возмущенный Акселевич-старший обратился за помощью к родному государству, которое он столько лет охранял верой и правдой. Нет, он не требовал выселить Петьку-предателя. Пусть живет... Алексей Демьянович просил предоставить семье генерала отдельную квартиру. Разве он ее не заслужил?
И ему ее дали. Когда младший, Борька, уже перешел в десятый класс.
2
Комната была узкая. Размахивая форточкой и устремляясь к одному-единственному окну, рассматривающему переулочек, она вечно мечтала о чем-то, особенно вечерами, когда ей приходилось усиленно отбиваться от темноты.
Нинину кровать загораживал большой шкаф, служивший перегородкой или ширмой. Заодно он создавал своеобразный дизайн, квадратил комнату хотя бы на глаз и позволял бабушке, живущей вместе с Ниной, чувствовать себя, как на своей половине. Родители занимали вторую комнату. Они словно отделились от Нины стеной, высокой и давящей, и Нина часто думала, что стены в квартире стоило бы снести.
Однажды она взяла карандаш и старательно попыталась проткнуть им стену.
- Что ты делаешь? - возмутилась бабушка.
Нина продолжала сосредоточенно долбить стенку карандашом. На монотонный стук явился отец. Выяснил, в чем дело, и уселся на диван, нога на ногу.
- Нет, ну, есть такая теория, что мир, в соответствии со своими изначальными законами меняется, он вовсе не статичен, - начал философствовать отец. - Якобы даже когда-то, в будущем, молекулы перестроятся и расположатся по-другому. Правда, по этой теории, подобное может случиться через какой-нибудь миллиард лет, но произойдет непременно. Вот представим сегодняшнюю ситуацию: человек тычет в стенку карандашом и уверяет, что выжидает момента, когда сумеет добиться своего, и этот карандаш пройдет сквозь стену. Сторонники теории статичности мира скажут ему, то есть тебе, Нина Львовна: "Девочка, ты глупа". И со своей точки зрения будут совершенно правы! А вот сторонники теории, согласно которой в мире могут перестроиться молекулы, скажут иначе. Примерно так: "Конечно, это смешно и наивно, то, что ты делаешь, и по сути нелепо, но теоретически ты совершенно права. Потому что если ты еще так потычешь где-то миллиардик лет, то твой карандаш действительно пройдет через эту стену!"
И отец расхохотался, очень довольный собой.
Он не понимал шуток, если они были не его собственные. А когда шутил сам, то его юмор обычно не доходил до окружающих, зато отец смеялся за всех сразу, оглушительно и долго, пока не уставал.
- Есть люди, не понимающие юмора. Что уж тут делать, - часто вздыхала бабушка. - Таким и нужна передача "Аншлаг". Пусть смотрят...
Нина отца ненавидела. И ничего не могла с собой поделать. Она часто косилась на него, боясь, как бы он ненароком не услышал ее мысли. Они казались Нине чересчур громкими.
Нина с трудом переносила его зычный самодовольный голос, его домашние треники, постоянно вспученные на коленях, - в странной уверенности, что штаны эти никогда не стираются, хотя мать такого бы не допустила. Седина довольно властно разбавляла жидкие, умирающие волосы отца. Мать говорила, что седовласость ему очень идет. Пренебрежение, этакая гримаса презрения к окружающему миру никогда не покидала его лица.
Нина с отвращением смотрела на его солидный, слегка пришлепнутый внизу нос, торчавший на физиономии отца довольно нелепо, словно пересаженный, на его мохнатившиеся жесткие брови, почти сомкнувшиеся в одну жирную графитную линию. Смотрела и переживала: ну, почему он такой? Мне такого не надо... Лучше другого... И задумывалась всерьез. Какого отца ей хотелось, она не знала. Пока не пошла в первый класс.
Она еще не умела рассуждать и научилась делать это поздно, зато всегда чутко прислушивалась ко всему, что говорили люди.
Почему-то у Нины непрерывно находили черты родственников: лоб от папы, губы от мамы, волосы и локти от бабушки... И Нина, наконец, возмутилась - а что же у нее свое, личное, ей принадлежащее?! Неужели ничего нет?!
Она внимательно присматривалась к своему телу. И оно все больше ей не нравилось. Это тело... Казавшееся постыдным с его ежедневными потребностями: например, еда, да еще обязательно три раза в день, плюс полдник, как настаивала бабушка. А грязь на ногах? А пот? А этот мерзкий живот?! Его не только надо кормить, но еще и бегать по его настойчивым требованиям в туалет! Нет, это совершенно невыносимо, отвратительно! Почему нужно подчиняться именно его желаниям?!
И Нина старалась по возможности оттягивать свои походы в туалет, откладывать их, пока уже терпеть становилось невмочь и приходилось нестись туда стремглав.
- Нет, ну, что ты все бегаешь, Нина Львовна? - сердился отец и начинал злобиться. - Носишься как обезьяна! Все нервы мне покушала!
Он всегда звал ее по имени-отчеству.
На самом деле Нина росла девочкой довольно тихой, незаметной, родителям сильно не докучала. Она целыми днями играла на большом бабушкином диване, застывшем недалеко от окна. А бабушка рядом днями напролет стучала на пишущей машинке. Это называлось "подрабатывала".
Нина машинки почти не слышала - привыкла - и разговаривала с куклами и зверюшками. Она жила в своем игрушечном мире, и он ее полностью устраивал, другого ей не требовалось. Лишь бы ее не трогали.
Любила она и телевизор и влипала в экран, когда шли мультфильмы и фильмы для детей, тоже не видя и не слыша ничего вокруг.
- Закрой рот, Нина Львовна, - кишки застудишь! - насмехался отец, в очередной раз застав дочь в оцепенении перед экраном.
"Почему он такой? - тоскливо думала Нина. - Ну, почему? И разговаривает он не так, как все, и слова у него какие-то не такие..."
У отца давно сложился мучительно терзавший его и не дававший покоя культ собственной личности. Так утверждала бабушка. Она говорила, что Фрейд бы ему поставил диагноз ярко выраженного нарциссизма. Нина уже знала от нее, что Фрейд - известный психолог.
Отец тоже был известной личностью. Занимал немалый чин в Госплане Союза.
- А иначе зачем бы Тамара вышла за него замуж? - вздыхала бабушка.
В коридоре висел портрет маслом - отец во весь рост в казацком прикиде. Черные, длинные, опущенные вниз наклеенные усы и большой лоб, плавно переходящий в лысину, создавали хороший фон для всего остального - папаха, шаровары с лампасами, нагайка, сапоги.
- С волосами у него не густо, - насмешничала бабушка.
В комнате родителей тоже красовался портрет маслом, только по грудь: отец в темном костюме с правительственными наградами. Рядом устроился целый стенд, увешанный вырезанными и заключенными в рамочки газетными фотографиями. Да не абы какими, а просто ошеломляющими: "Лев Шурупов и министр", "Лев Шурупов беседует с послом Марокко", "Льву Шурупову пожимает руку советник американского посольства"... На письменном столе отца стояло большое яйцо а-ля Фаберже, на котором по эксклюзивному заказу художник написал маленький портрет - ну, кого, уже и так понятно...
Отец всегда откровенно скучал, если говорили не о нем или он не говорил о себе.
У него была еще одна раздражавшая Нину особенность - если ему приходилось мыть посуду, то он мыл исключительно после себя. Пусть рядом стояла тарелка матери или Нины - он не прикасался к ним, словно брезговал.
Отец обожал щекотать Нину. И она стала его бояться, но за нее никто не вступился, даже бабушка, и никто не просил отца это прекратить. Все думали: раз Нина смеется - значит, ей весело и хорошо! Какие тут страдания? А смеялась она просто от щекотки, хотя ей это вовсе не нравилось и доставляло немалые мучения. Почему-то родные ничего не понимали, будто отупели.
Отец настаивал на обязательном чтении и требовал, чтобы бабушка приучала Нину к книгам.
- А вот я читала, - сказала ему как-то бабушка, - что один из европейских просветителей в восемнадцатом веке выстроил от и до целую и правильную, по его мнению, систему воспитания детей. С точки зрения просветительства она апеллировала к идеалу "природы", "первородности". Просветитель утверждал, что раннее чтение - бич малышей. И считал, что детям нужно давать только одну-единственную книгу для их правильного становления. Всего одну! Как вы думаете, какую?
Мать и отец недоуменно переглянулись. И мать неуверенно спросила:
- Библию?
- Нет! "Робинзона Крузо". И я лично согласна с этим просветителем. Раннее чтение действительно ни к чему. Ну, зачем ребенку нужны книги? Ему хочется поиграть, поскакать и по деревьям полазить! Однако взрослые всучивают ему книги и назойливо твердят: читай, читай, а то тупым вырастешь! А почему, собственно? Всему свое время - налазается по деревьям малыш, набегается по дворам, подрастет маленько - и сам попросит книгу. Я на своей шкуре испытала все это. Тебе совсем не хочется ничего читать, а тянет бегать-прыгать и разведывать тайны кошек и колодцев, но родители торжественно вручают книги, и если ты их не читаешь, начинается дикий крик. Часто я с этим сталкивалась в своей жизни, потому и понимаю... И что характерно - сейчас я библиоманка, причем стала ею сама по себе. Просто начала читать в подростковом возрасте. Поэтому так ли уж неправ был тот утопист?
Отец возмущенно развел руками. "Съел?" - злобно и удовлетворенно подумала Нина, хотя далеко не все поняла.
Читала бабушка действительно очень много. Чтение с годами стало ее насущной потребностью, почти сутью. Юлии Ивановне нравилось отыскивать в книгах общее в людях, на первый взгляд, несоединимых. Книги пришли к ней, как единственные верные умные собеседники (Нина была еще мала), часто - очень интересные, с которыми можно молча спорить, не соглашаться и соглашаться, верить им и не верить.
- Без царя в голове! - часто говорил о Нине отец.
Его тонкие нитяные губы, вытянувшиеся шнурком, становились еще тоньше от иронической усмешки.
И когда Нина, наконец, увидела портрет Николая Второго, потом Ивана Грозного и узнала, что это - цари, то очень заинтересовалась. Долго их рассматривала, а потом сказала:
- Вот кого, оказывается, у меня нет в голове!
Бабушка смеялась. И заявила:
- Можно предсказать прекрасную будущность лишь тому народу, среди которого живет естественное уважение к ребенку, как, например, в Финляндии и Японии.
Она была очень спокойным человеком, живущим размеренно и несуетливо.
- Что бы ты ни делала, никогда не волнуйся. Ни по какому поводу, - учила она внучку.
Однажды отец, не вынимая изо рта сигарету, случайно разлил в ванной ацетон, которым мать смывала лак с ногтей. Уронил огонек - и полыхнуло...
Нина, уже неплохо натасканная бабушкой и матерью, метнулась к телефону, набрала ноль один и заорала фальцетом, объятая ужасом:
- Пожар, горим!
На том конце провода решили, что ребенок хулиганит, и начали читать нотации.
- Девочка, такими вещами не шутят! - строго сказали ей. - Положи трубку. В это время, возможно, до нас дозванивается тот, у кого и вправду пожар.
Нина совсем распсиховалась:
- Да у нас тоже пожар! В ванной! Мы правда горим! Я не вру!
Тогда трубку взяла бабушка, Отец тем временем пытался залить пламя водой.
- Вы понимаете, мы и в самом деле, в некотором роде, э-э, так сказать, горим, - сказала бабушка.
Потом, когда огонь совместными усилиями отца и приехавших пожарных потушили, отец страшно ругался:
- Нет, ну, Юлия Ивановна! Вы прямо совсем! Надо же умудриться произнести: "мы в некотором роде, так сказать, горим"! Это из области "я немного беременна"...
Бабушка отмалчивалась.
Когда Нина пошла в первый класс, умерла тетя Римма.
Нина считала ее второй по красоте в этом мире после матери. И не ошибалась. Нежное лицо тети, всегда слабо окрашенное утренним робким, едва разгорающимся, но не способным разгореться румянцем, было необычно тонким. Если бы тетя улыбалась хоть изредка, она стала бы настоящей красавицей, но она почему-то никогда не улыбалась. Даже когда возилась со своей маленькой Женькой. Тетя Римма была вдова.
- А что это такое? - спросила Нина бабушку, услышав впервые незнакомое слово.
- Это женщина, у которой умер муж, - нехотя объяснила бабушка.
Нина ахнула, потрясенная, и больше спрашивать ничего не стала. Что такое "умер", она уже знала, но утешала себя мыслью, что и с ее родителями, и с бабушкой, и, конечно, с ней самой, это случится не скоро. До смерти еще пока очень далеко.
Позже бабушка рассказала Нине, что муж тети Риммы поехал с ней вместе в выходной к друзьям за город кататься на лыжах - Женьке полгода было - выпил, помчался на лыжах с горы и на всем ходу врезался в дерево. Сломал позвоночник. Умер сразу... На лыжах он катался прекрасно, даже участвовал в каких-то лыжных гонках.
- Две дочки у меня, и у обеих жизнь не задалась, - горько вздохнула бабушка. - А ведь как в тот злополучный день Римма не хотела ехать за город, как не хотела... И Сашу своего отговаривала... Словно чуяло ее сердце.
И Нина опять ни о чем не спросила. Почему не задалась жизнь матери, было понятно без лишних слов.
Иногда бабушка начинала просить дочь и зятя отвезти ее в Германию.
- Нет, ну, Юлия Ивановна, ну, как вы себе это все представляете? Что вас там ждут с распростертыми объятьями? Это еще в ГДР можно съездить через "Спутник", а в ФРГ? Да и зачем вам это? Неужели вы верите, что кого-то там найдете?
Бабушка грустнела, садилась у окна и долго-долго смотрела на темнеющее вечернее небо. Нина молча подходила к ней и утыкалась носом в ее колени. Бабушка гладила ее по голове. Рука у нее подрагивала.
- Вот возьму тебя, звездочка моя ясная, да и уеду с тобой в Германию, - мечтала бабушка, беспомощная, как ребенок. Нина ее очень жалела. - Возьму и уеду... Что мне тут делать, с этим... - она грозно смотрела в сторону двери, имея в виду, конечно, зятя.
Нина согласно, с удовольствием кивала, тычась носом в бабушкины ноги. И думала: почему мама, красивая, хорошая, добрая мама выбрала такого... И не находила ответа.
- Сколько ни возражай - он тебя будто не слышит. Бесполезно говорить с людьми, которые не умеют слушать. Такие люди всегда твердят о своем. И помощи от них никогда не дождешься. У некоторых людей сердца из камня. Кто тут виноват? Никто и каждый из нас. А может, наше время, не знаю... Я не утверждаю, что он плохой человек. Я говорю только, что он постоянно неправ. Он якобы в высшем классе по своему положению в обществе, зато в низшем - по своему умственному развитию. Ты поедешь со мной в Германию, Ниночка? - спрашивала бабушка.
- Поеду, - бормотала Нина, хотя ей было бы страшно расстаться с матерью, все равно...
И эта таинственная Германия, по которой так тосковала бабушка...
- Бабушка, - каждый раз просила Нина, когда видела, что бабушка вновь запечалилась, особенно после очередного спора с отцом, - расскажи мне опять по Валечку. Как вы с ней решали задачки... Как к ней приезжал мальчик...
- Про Валечку? - улыбалась бабушка. - Тебе не надоело? Звездочка ты моя ясная...
Нина старательно мотала головой:
- Нет, не надоело. Расскажи, бабушка! И про моего деда Диму. Как он пел свою песню...
Бабушка вставала и плотно закрывала дверь в комнату. И начинала рассказ, который Нина давно выучила наизусть...
3
Первое свидание Зиночке Борис назначил в самом центре. Просто ничего другого в Симферополе он пока не знал. Кругом гомонила вечерняя суетливая толпа, напоминая кипящий овощной суп. Люди куда-то спешили, хотя куда так торопиться вечером? Но все они были на взводе, как старые механические часы, их пружины, опасно заведенные до отказа, почти перекручивались и заставляли мчаться, словно от погони, отчаянно нестись, теряя чувство времени, разумности и всякой гармонии с миром.
Борька вырос в Москве, но привыкнуть к городской суете и бешеному ритму, к несоразмерной ни с чем скорости, непонятной, ничем не оправданной, никак не мог. И не старался привыкнуть. Он все равно жил по-своему, отстраненно, в стороне от мегаполисной галдежки, всячески по возможности избегая ее.
Но сейчас так получилось: ресторан, центр, круговерть... Да и Зиночка, очевидно, совершенно не замечала городского безумия и беспредельной поспешности, поэтому Акселевич решил потерпеть. И не пожалел об этом. Неожиданно выяснилось, что он просто сейчас не видит, не замечает окружающего, абсолютно ничего вокруг не слышит, кроме одной Зиночки. Крымский город словно исчез, растворился в собственных размытых влажностью огнях, скрылся в вечернем сыром сумраке - его не было. Может быть, его вообще больше не существовало? А все вокруг - призраки, иллюзии, привидения? Была и оставалась только Зиночка, улыбнувшаяся Борьке неуверенно, доверчиво и приветливо.
Она оказалась так наивна и простодушна, что даже не потрудилась умышленно припоздниться, не додумалась специально опоздать на свидание, чем всегда развлекаются прожженные кокетки. Борис вспомнил своих многочисленных опытных девок и усмехнулся. Им слишком нравилось заставлять себя ждать. Вечно опаздывающие, притворно сокрушающиеся по этому поводу, ненатурально себя ругающие: "Ах, опять я опоздала! Прости меня! Никогда не могу правильно рассчитать время. А ведь вышла сегодня заранее!". Лгуньи и лицемерки! Все как одна. Кроме Нины...
- А почему вы не опоздали? - спросил он.
Зиночка подняла на него удивленные глаза:
- Но пробок сегодня нигде не было. Я доехала на редкость удачно.
- Пробок не было, - задумчиво и почти радостно повторил за ней Борис. - Ишь ты подишь ты... Как хорошо, что их не было... А то у некоторых дам они бывают постоянно и всюду. Девушки всегда опаздывают. Даже если мадам - твоя шефиня. Нарвался я на одну... Встречались исключительно по редакционным делам - так она все равно ни разу не пришла вовремя! Вперед? - и он уверенно взял Зину за локоть.
Но перед самым входом в ресторан Зиночка неожиданно передумала или спасовала.
- Давайте туда не пойдем, - сказала она. - Там нет ничего хорошего.
- А куда? - спросил Акселевич. - Игде же вам нравится?
- Жаль, что у вас нет моря, - отозвался Борис, закуривая и заслоняясь от ветра. - Человек всегда, с самого начала своего существования, любил и продолжает любит смотреть на воду и огонь. Они несут с собой жизнь. И, между прочим, они же ее нередко отбирают. Но это значительно позже.
- А я не понимаю и никогда не понимала, почему люди любят смотреть на воду. Реки, моря и озера не успокаивают, - возразила Зиночка. - Они, наоборот, зовут тихо дремлющую в тебе печаль. Или люди нуждаются в безмятежно текущей и плывущей мимо грусти? И луну я тоже не люблю. Она чересчур безрадостна, и когда я вижу ее, мне хочется уныло завыть, как собаке. И светит она не своим тоскливым светом, потому что мертва. Она - пустое место в небесах...
Борис вновь осмотрел спутницу с большим интересом и выдвинул альтернативный вариант - кино. Болтаться по сырым симферопольским улицам ему не мечталось. Зиночка согласилась.
В фойе кинотеатра Борис разглядел ее повнимательнее. На этот раз колготки с замысловатыми рисунками... Борька осторожно коснулся ее икры и спросил:
- Вопрос можно? А что тут у вас нарисовано?
Пока смущенная Зиночка раздумывала над ответом, он провел ладонью по коленке:
- А вот тут что?
Зина неловко засмеялась:
- Борис, не валяйте дурака! И неудобно, люди смотрят...
- Пардон... - пробормотал Акселевич.
Кроме загадочно разрисованных колготок на Зине красовались крохотная юбчонка и, разумеется, топик - хиток молодежной женской моды последних лет. Иногда казалось, что кроме топиков, девушки уже ничего больше не признавали - зимой и летом.