От стенки к стенке, от стенки к стенке... Короткий и привычный путь. Данный Марине судьбой.
Слава, Славочка...
Какая в этом году удивительная осень - в октябре еще тепло, на земле и на небе весело распоряжается солнце, даже трава осталась зеленая. Наверное, такой она будет и под снегом. Под снегом... Неужели он выпадет в этом году?..
Марина вздрогнула и отпрянула от окна.
- Что ты до сих пор делаешь на даче? Ты здесь поселилась? С какой стати?! А Москва? А дети?!
Муж Володя... Широко и бодро шагающий по мокрой от росы, такой прохладной траве. Почему не по дорожке? Марина ее с утра вымела и посыпала свежим песком.
- Ты ждешь кого-то? Кого?! Ответь мне, наконец!
Ну, какое ему дело? Словно он сам не догадывается... Зачем вообще нужно приезжать сюда из Москвы? Ах, да, дети... Но за младшим, Петькой, Володя сам в состоянии доглядеть - очень любит и пестует. А Иван, сын от первого брака... Взрослый, замкнутый, вечно закрывается от всех в своей комнате и в себе... Иван... Он тоже прекрасно обойдется без матери.
Ну, да, она поселилась на даче. А что в этом необычного? Прекрасная погода, все условия, даже горячая вода, удобства не на улице. Живи хоть всю зиму. Только телефона нет. Но Володя привез мобильник. Так что все проблемы решены. Решены все проблемы...
- Марина, почему ты не приезжаешь домой? Долго ты еще будешь сидеть за городом? Собираешься тут зимовать? Я не понимаю, что тебе здесь делать?! Кому сказки сказывать?
Муж Володя... Не понимает. И никто не понимает.
Слава, Славочка... Если он вернется, то обязательно сюда, на дачу... Почему именно сюда? Она не знает. Но она его ждет.
От стенки к стенке, от стенки к стенке... Тихими, слегка заплаканными, необычно теплыми, совсем не осенними ночами...
- Какая глупость! Ну, отчего тебе втемяшилось в голову, что Вячеслав вернется на дачу? Почему не в город?! Настоящая чушь!
Муж Володя...
Ну и пусть чушь! Конечно, чушь. Но от нее невозможно избавиться. Да еще такая редкая, необыкновенная осень... Она стоит не случайно. И становится жестковато-свежим, будто надушенным первой прохладой высыхающее в саду белье... И о чем-то неразборчиво твердят воробьи, рассыпавшись по траве... И ночами небрежно рисует луна на полу незнакомые силуэты и профили... Наверное, от нечего делать...
Слава, Славочка... Этой осенью он обязательно вернется. Конечно, на дачу. Потому что здесь никого, кроме них двоих, нет. И они будут говорить долго-долго, напролет все длинные ночи и такие мирные, солнечные, короткие дни. Он расскажет, как жил эти годы без Марины. Он ведь жив... Она знает, что жив. Просто пока не может к ней вернуться.
Семь экстрасенсов сказали ей одно и то же. Словно сговорились. Последнего она так и спросила:
- Вы что, все договариваетесь между собой заранее?
Ясновидец не обиделся, но удивился. Якобы, знать не знал и ведать не ведал о Марининых предыдущих визитах к другим кудесникам. И вообще с теми, другими, не знаком. Может быть, не соврал... И сказали они все наверняка правду - Слава жив и здоров. Просто никак пока не может пока вернуться к ней. Его удерживают силой где-то в горах, далеко, видимо, даже не у нас в стране. Экстрасенсы не сумели точно угадать, где именно. Но он жив и здоров. Просто пока не может вернуться...
Они все рассказали Марине одно и то же. Семь раз подряд. Словно все семеро были в тот летний августовский полдень возле огромного сталинского дома на Песчаной. Слава ушел утром, сказав на прощание:
- Мама, я вернусь к обеду.
Она ждет его второй год... Слава просто не смог пока вернуться к ней. Ее старший сын...
У серого дома на Песчаной в тот день его ждала белая "Волга". Экстрасенсы твердили одно и то же. Они повторялись. Слава спокойно сел в машину, потому что хорошо знал людей, там сидящих. Мужчину и женщину. Кроме водителя. Они предложили Вячеславу работать на другую страну: ничего страшного, обычные переводы с арабского. Немалые деньги. Он знал свободно несколько восточных языков, выпускник Института стран Азии и Африки МГУ. Плюс английский и французский. Ему поставили лишь одно условие: он должен, ни о чем не спрашивая, ничем не интересуясь, уехать за рубеж. Надолго. И немедленно. Его перевезут тайком от всех. Потом, когда-нибудь, он тоже тайно вернется домой...
Слава отказался. И тогда его увезли насильно. Так рассказали экстрасенсы. Семь человек подряд. Слово в слово. Словно сговорились повторять друг друга. Но Слава жив и здоров. Где-то далеко в горах. Его не бьют, хорошо кормят, только не отпускают домой. И заставляют переводить. Наверное, это там, где идет война. Или где ее готовят. Ясновидцы не смогли определить точно.
От стенки к стенке, от стенки к стенке...
- Марина, ты что, всерьез решила жить всю осень на даче? А как же дети?! Опомнись! Я тебя не понимаю!
Муж Володя... Вообще-то он никогда ее не понимал. А теперь... Теперь ей уже больше не хочется добиваться его понимания. Зачем оно ей, для чего?..
Она тогда разошлась с первым мужем, и четырехлетний Иван выспрашивал ее с тревогой:
- А вдруг мы плохого папу бросим, а хорошего не найдем?
Плохого бросили, а хорошего не нашли... Привычная судьба большинства женщин. Будь она проклята, эта судьба!
- О тебе без конца спрашивает Арина. Волнуется. Наверное, скоро тоже к тебе приедет...
Сестра Арина... Младшенькая...
По вечерам отец любил курить на лестнице возле большого окна. Рядом с мусоропроводом.
Евгений Павлович, довольно видный ученый-историк, все получил слишком поздно. Купил, наконец, машину, а его стали возить на государственной. Приобрел приличную, большую квартиру, а дети выросли и собирались уйти.
В последнее время Евгений Павлович старался не обращать на детей внимания, потому что его заботы были им теперь совершенно не нужны, а понимания между ними так и не возникло. Почему - он не знал, а сейчас перестал и задумываться над этим. Ни к чему.
Когда-то в молодости, при получении первой в жизни комнаты, у них с Асей были две нагрузки: облезлый чемодан и бойкий сын жены от первого брака Сашка. Потом обросли шкафами и столиками и родились девчонки...
Переехали в дом на Песчаной, когда Саша по десять месяцев в году кочевал с геологической экспедицией. Приезжал ненадолго, грязный, довольный, в тридцать лет облысевший и, прожив дома неделю, исчезал снова. О чем он думает, чем живет, чего хочет - этого не выяснить за такой короткий срок. Да и не желал Александр никакого вмешательства в свою жизнь. Зачем?
Евгению Павловичу было очень жалко Асю. Она тоже давно примирилась со своим положением и жила как человек, махнувший на себя рукой и просто доживающий жизнь кое-как. Иногда она печально говорила о детях и тотчас замолкала.
Девчонки, студентки-близнецы, не принимали отца всерьез. Он объяснял это влиянием тещи и жены, и, в общем-то, ошибался, потому что найти объективную причину семейного разлада непросто, они всегда субъективны. И здесь часто путают причину и следствие. Почему-то когда жмет ботинок, все ругают его, а не себя, купившего обувь не того размера.
Теща была женщина своеобразная, как считал Евгений Павлович. Даже чересчур. Старая журналистка, изъездившая всю страну вдоль и поперек, знающая проблемы маленьких городов гораздо лучше трудностей собственной семьи, она всю любовь отдавала внукам. Особенно внучкам, практически неразличимым. Во всяком случае, Евгений Павлович учился различать дочерей лет шесть или семь. Видимая, едва заметная разница у сестер оказалась лишь одна: у Марины темнела родинка на правом веке. Но пойди ее разгляди...
Своей дочери журналистка дала не совсем обычное имя. Она всю жизнь любила сказки. И читая их как-то, а заодно прислушиваясь к осторожным и нетребовательным постукиваниям будущего ребенка, решила, что родится дочь Василиса. Может быть, получится даже Прекрасная. В детстве ее дразнили Васькой, в юности она представлялась всем Асей. Асенька - легкая, светлая, с теплыми, прозрачно-зелеными глазами - такой ее запомнил когда-то Евгений Павлович. Сейчас это грузная женщина с жиденькими волосами и больной печенью. Но главное теперь, конечно, - девчонки.
Когда в вестибюле роддома Евгений Павлович прочитал, что его дорогая Асенька подарила ему сразу двух девиц, он качнулся от неожиданности и внезапной тяжелой ответственности и, побледнев, стал тихо, медленно оседать на пол.
- Стыдно, Евгений! - сурово сказала теща, поднимая его с помощью хохочущей медсестры.
- Ничего, папочка! Это бывает! - сообщила веселая медсестра. - В следующий раз так сильно не ошибайтесь!
Стены снова поплыли перед глазами Евгения Павловича.
И началось... Две кроватки, два комбинезончика, две пары сапог, две шубки... Вдобавок девчонки пели, и неугомонная бабка отдала их в музыкальную школу и еще - отдельно - в хор. Купили пианино, и до позднего вечера в доме не умолкали песни, музыка, хохот и визг довольных сестер, неплохо распевающих дуэтом. Теща млела от восторга. Александр смеялся и тоже пробовал фальшиво подпевать третьим голосом. Ася радовалась, глядя на них. В общем, все здорово спелись. Один Евгений Павлович, тоскующий по тишине и покою, не мог никого понять и привыкнуть к своему сумасшедшему, крайне музыкальному дому.
Дочки казались ему слишком требовательными, беспредельно эгоистичными и даже - смешно сказать! - чересчур дружными. Все умилялись их трогательной, искренней привязанности друг к другу - настоящие попугайчики-неразлучники! - а Евгений Павлович усматривал в этом что-то странное, необычное, исходившее от тещи с ее удивительными поступками и безумными идеями.
Например, взять и всей семьей (шесть человек!) поехать на майские праздники в Крым. Евгений Павлович в ужас приходил от одной мысли, во сколько обойдутся билеты, а все остальные радовались и готовы были лететь хоть сейчас.
Затем теща взялась за его воспитание. Евгений Павлович очень строго принимал экзамены у студентов: ставил двойки половине курса, по три раза перепринимал у лентяев, заставлял учить историю и все такое прочее. И теща, изучив ситуацию, однажды твердо заявила:
- Женя, ты ведь самому себе усложняешь жизнь! Тебе из-за этих обалдуев приходится по четыре раза на неделю ездить в институт. Недавно ты принимал какой-то экзамен с часу дня до одиннадцати, считай, ночи. А где-то уже часам к семи-восьми вечера - пустой институт, внизу охрана колобродит, усмехаясь. Зажигаются огни. А кто еще не сдал - те торчат на лестнице и на банкетках, тусуются. И так ведь сидят с часу дня! А ты все принимаешь и принимаешь... Все замучились, обалдели, отупели. Я бы на месте твоих студентов подошла бы к тебе и сказала: "Евгений Павлович! Караул устал!" Поставь ты им их жалкие, выплаканные тройки, да с плеч все долой!
Евгений Павлович возмутился, подумал-подумал, махнул рукой и перестроился по тещиному совету. И жизнь вправду стала намного проще.
Марина важно изрекла:
- Вот что такое - влияние женщины!
Евгений Павлович предпочел ее не услышать.
- Папенька! - закричала Марина как-то вечером, вылетая в переднюю.
За ней тотчас выскочила Арина. Дома сестер для простоты звали Мариками.
- Мама сказала, чтобы мы поставили тебя в известность, и мы ставим! Нам срочно нужны новые босоножки!
- А где старые? - Евгений Павлович аккуратно опустил портфель на банкетку.
Она была старше сестры на шесть минут и всегда начинала разговор первой.
- У нас теперь босоножки на один сезон! Берем дурной пример с Запада! У них там давно все на один сезон, даже женщины. Это только в России - серебряные свадьбы! - и Марина выразительно посмотрела на сестру.
Обе засмеялись. Намек на чересчур затянувшуюся, по мнению близнецов, совместную жизнь родителей был очевиден. Марики не раз предлагали матери разойтись с отцом.
Евгений Павлович тихо вздохнул от такого цинизма и наглости. Все-таки надо признать, что ни теща, ни Ася до подобных дерзких мыслей и высказываний дойти никогда бы не сумели. И начал стереотипно размышлять о молодежи, о проблемах воспитания, о том, что его совсем не так растили, о своих педагогических ошибках и просчетах, о каком-то необъяснимом безразличии и вялости, инертности Аси (как шло, так и ехало), о неоправданных восторгах тещи по поводу внучек. Жизнь была словно снесена неведомой могучей взрывной волной, неизвестно откуда взявшейся. Но всем этим он мог поделиться лишь с соседом Макар Макарычем, и то вскользь, невзначай. Хотя обычно даже небольших, коротких фраз-жалоб хватало для того, чтобы успокоиться, излить душу и вернуться в квартиру другим - отдохнувшим и бодрым.
- Глядя на тебя, папенька, - заявила Марина после перекура, - можно подумать, что врачи ошибаются и курить очень полезно! У вас там клевая говорильня!
Ася улыбнулась.
Перед сном Марина попробовала увязаться за отцом на лестницу, но тот резко, что случалось с ним нечасто, остановил ее. Дочка надулась, будущая певица в кричащей ярко-оранжевой, безвкусной кофтенке и джинсах, но когда Евгений Павлович, вдоволь накурившись, вернулся, она уже жизнерадостно лупила по клавишам в четыре руки с сестрой и пела.
- Папа! - закричала Марина, увидев отца и оборвав пение. - Послушай, что мы совершенно случайно выяснили. Оказывается, нынче почти во всех вузах берут со студентов деньжата и даже заранее сообщают таксу, чтобы ненароком не ошиблись: столько-то рубликов - экзамен, столько-то - зачет. Святая правда! Одна студентка раскололась. Хотя педагоги призваны растить и выращивать честное, бескомпромиссное и светлое поколение. А ты почему теряешься? Чего без толку плакаться на маленькую зарплату? Заяви там, наконец, у себя в институте о себе во весь голос! Или ты берешь денежки тайком от нас? И делаешь секретные клады? А твой сосед и приятель по сигаретам, с которым ты вась-вась, тоже хорош! У него сын давно чем-то приторговывает. И стал богатеньким Буратинкой. Из кабаков невылазно. Все по уму! И отцу помогает из тех же денег от продажи. Папаша берет, ничего, чистеньким только хитро прикидывается. А его дочка сделала уже четыре аборта.
Евгений Павлович слушать дальше дочурку не стал, поскольку давно был в курсе дела: сосед сам, проглатывая слова, с трудом рассказал и про торговлю, и про аборты. Он переживал, мучился, не спал ночей - тягучих и давящих - но что можно сделать с детьми, давно взрослыми и самостоятельными? А деньги... Нет, вряд ли Макар брал их у сына. Который обзавелся и дачей, и дорогой машиной.
Ася почему-то улыбнулась. Ее улыбка, размытая, слабая, раздражала сейчас Евгения Павловича даже больше, чем откровенное хамство девчонок. Чему тут улыбаться?
Вдохнуть стало трудно, за грудиной привычно заболело, надавило, и Евгений Павлович понял, что нужно пососать валидол и лечь спать. Он ушел в спальню, нервно, торопливо, рывком начал дергать дверцы тумбочки в поисках снотворного. Тумбочка гремела, ящики хлопали, снотворное не находилось. Должно быть, кончилось. Кто же в доме позаботится о нем, кроме него самого?
Недавно Евгению Павловичу предложили стать директором крупного НИИ, занимающегося вопросами истории. Он отказался. Зачем ему это? Он терпеть не мог власти, сам наверх никогда не рвался и презирал тех, кто крепко-накрепко повязал свою жизнь с обязательной карьерой, стал зависимым именно от нее и ей поклонялся, как божку, идолу.
Дочери его не поняли и гневно осудили. Жена промолчала. Теща вообще не обратила внимания, потому что давно уже не замечала зятя, как старую вещь в доме, которую просто забыли выкинуть.
Евгений Павлович вернулся в гостиную. Пианино было закрыто. Марина перебирала тетради, готовясь к завтрашним занятиям в институте, Арина складывала ноты. Ася сидела на диване спокойно, неподвижно, сложив руки, и умиротворенно наблюдала за сборами дочек.
- Марина, - резко сказал Евгений Павлович, - у меня кончилось снотворное. Сходи, пожалуйста, в аптеку.
- Ну что ты, папа! - тотчас возразила недовольная дочь. - Куда я пойду, на ночь глядя? Уже одиннадцатый час.
Идти ей никуда не хотелось. Вид отца, бледного, беспокойного, вечно пробующего то одни, то другие таблетки, вызывал у Марины желание беспрерывно возражать и спорить. И доводить его до еще большего раздражения.
- Дежурная совсем близко, - слабо вступила в разговор Ася.
- Я должна подготовиться к экзамену, - на ходу придумала Марина (она хотела почитать на ночь Сименона). - У нас сессия на носу, сами знаете. И у тебя опять нет рецепта. Снотворное так просто не дадут!
- Попроси, дадут! Я не смогу уснуть, - настаивал Евгений Павлович. - Ты ведь знаешь, я давно не засыпаю без лекарств.
- Сходи, Маринушка! - снова попросила Ася.
- Опять новый наезд? Ну почему я?! Почему не Аринка?! - закричала вдруг Марина, не взглянув на удивившуюся сестру. - Почему вечно я да я?!
- Вот вам и попугайчики-неразлучники! - съязвил Евгений Павлович. - Ничего себе дружные сестрички! Услышал бы кто-нибудь - не поверил.
- Папа прав, Марина, - начала длинную тираду Ася, но кончить не успела.
- Уговорили! - грубо оборвала ее дочь. - Но если не дадут без рецепта, я не виновата! Предупреждала!
- Надоело всю жизнь быть амортизатором, - тихо обронила Ася ей вслед. - Тяжелая и неблагодарная должность...
Сердито схватив сумку, Марина вылетела на темную улицу.
Фонари оплывали, как свечи, в вечернем теплом тумане после недавнего дождя, едва размазывая, по надоевшей им обязанности, тускло-бесцветные полоски и пятна света. Было пустынно и тихо. Босоножки неприятно шлепали по влажному асфальту, и Марина вновь с раздражением вспомнила о порванных застежках. Она дошла до метро и остановилась, рассматривая припаркованные вдоль тротуара машины. Очень хотелось иметь престижное авто, что-нибудь этакое, крутое, какую-нибудь иномарочку, которые уже стали понемногу появляться вокруг, вызывая самое пристальное внимание. Но отец смог с трудом разориться, и то совсем недавно, на вшивые поддержанные допотопные "Жигули". Древняя модель. И то хлеб, хотя говорить о подобном авто в приличном обществе невозможно. Арина, та всегда, чуть что, начинала нервничать и торопливо нашептывать сестре на ухо, чтобы та поменьше трепалась и распространялась о деталях. Сплошная невезуха...
Недавно они с Аринкой попали под машину. Ну, это громко сказано: Марина вообще отделалась синяками, а вот у Арины была сломана ключица. Водитель шел на красный и сбил их прямо на переходе. Отец был вне себя и пообещал засадить негодяя за решетку. Подал в суд. Но водитель - какой-то торговец из Подмосковья - задарил и подкупил всех судей, судебных исполнителей, адвокатов, прокуроров... Ему ничего больше не грозило, сбивай себе людей дальше. Мать тогда сказала: да Бог с ним, Бог ему и судья, не нужно больше вмешиваться. А у отца долго после случившегося болело сердце, он сосал валидол, не спал ночами, кричал на кухне за завтраком, что не может быть, не должно быть на свете такой несправедливости, жаловался по вечерам соседу... Не может, не должно... Кто знает, что может и что должно...
Марина пошла медленнее, никуда не спеша. Она неохотно плелась вдоль ярко мерцающего проспекта, с трудом переставляя ставшие непослушными ноги и думая об одном и том же.
Ну, сколько можно слышать от отца, что у них нет денег? Сколько можно ходить в этом старье, которое вынуждены донашивать они с сестрой?! Просто противно... Хорошо еще, что до сих пор холостой, свободный от всяких обязательств брат-геолог часто подбрасывал Марикам на мелкие расходы. Мать без конца болела, бабушка старая... Невезуха... Выскочить бы замуж за богатенького Буратино, вроде соседского сына, и жить у мужа на содержании... Но того вообще в городе не видать, да и другие тоже на дороге не валяются. Прямо хоть останавливайся и кричи во весь голос посреди проспекта: хочу богатого!
Сейчас Марина больше всего завидовала сестре, спокойно развалившейся с книгой на диване. Потом вдруг вспомнила, как отец неожиданно легко и быстро превратился в старика, ссутулился, стал даже меньше ростом, все чаще и чаще жаловался на сердце. Лицо отца казалось постоянно напряженным и вымытым до белизны, словно сделанным из слоновой кости. О чем он все время размышлял, что его угнетало? И эти дурацкие, бессмысленные ежевечерние курения с соседом Макар Макарычем на лестнице... Пустая говорильня...Что они находят для себя в этом тупом стоянии у темного окна, на холодной площадке, возле мусоропровода, освещаемые только редкими, хилыми вспышками чахлых сигарет? Почему отца не тянет так в свою квартиру, к жене и дочкам, как к нечестному соседу, живущему на грязные деньги сына?..
Марина подошла к аптеке и остановилась. Дверь была заперта. На звонок пришлось нажимать долго: то ли его плохо слышали в глубине аптеки, то ли аптекарь лег отдохнуть. Наконец он вышел отворить: старенький, седенький, с шаркающей походкой, рожденный сказкой Каверина, придумавшего аптеку "Голубые шары". А потом у писателя появилась чудесная "Верлиока"...
Когда-то именно отец приносил в дом книги, много книг, и мать порой сердилась, что нельзя заставить все стены книжными полками и вообще есть библиотеки. Отец приохотил Мариков к чтению и познакомил с книгами Каверина, который, как они долго считали, написал только "Двух капитанов".
Марина объяснила аптекарю, что ей нужно. Он долго, пристально рассматривал покупательницу, словно не сразу понял смысла ее слов.
- Я не имею права давать лекарства без рецепта, - медленно произнес он. - Но уже поздно, и вы пришли одна. Сейчас опасно ходить вечерами...
Марина собралась доложить старичку, что ее выгнали, на ночь глядя, любящие родители, но передумала. Небрежно бросив блестящую пластину лекарства в сумку, Марина нехотя потащилась домой.
Точно так же оплывали свечками в тумане фонари и шаркали об асфальт мокрые разорванные босоножки. Сейчас отец выпьет таблетку и уснет... И мама тоже заснет, уставшая, привычно зажав ладонью правый бок, где все время ноет печень.
Лифт Марина прочему-то вызывать не стала, боясь нарушить случайное хрупкое равновесие и обеспокоить соседей. Осторожно, на цыпочках поднялась по лестнице и остановилась на площадке возле мусоропровода, где вечно стояла коробочка с окурками. Посмотрела в грязное темное окно. Брезгливо пожала плечами. Что она здесь забыла? А все-таки, почему отца каждый вечер так тянет сюда, к соседу, из своей нормальной, чистой квартиры? Зачем эти ежевечерние откровения? Да и о чем можно столько разговаривать? Все по уму...
Марина прижалась плечом к немытой, сто лет некрашеной стене. Подслушать бы отца и соседа как-нибудь ненароком... Надо будет подговорить сестру.
Марина стояла и стояла, не торопясь домой. Не понимая самой себя, своих поступков и ощущений. Она вообще больше ничего не понимала. И не понимала никогда. Мать, отец, бабушка, брат, они с сестрой...Что все это значит? Для чего и зачем? Сосед с его паршивым сыном... На секунду перед ней возникло печальное костяное лицо отца с четкими, глубоко запавшими, словно вбитыми временем в кожу морщинами возле рта. Отцу все время нужны таблетки... А у мамы так часто приступы холецистита...
Марина намертво прилипла к пыльной стене.
Было тихо и пахло табаком.
2
- Ты чего призадумалась?
Сестра Арина...
Приехала-таки, как предупреждал Володя.
Марина села на стул, церемонно сложив на коленях руки. Почему люди обожают выспрашивать и говорить? Почему бы им не помолчать малость, не подумать о себе и своей жизни? Но вот - не подумать...
У сестры тоже жизнь не задалась. Но по-другому. И как права оказалась мать, которая всегда грустила, глядя на Мариков, своих попугайчиков-неразлучников, всюду и всегда ходивших, крепко сцепившись пальцами! И детей у Арины не было.
Сестра жила волшебно-сказочно. Она считала, что все всегда делает хорошо и правильно, а потому у нее в доме вечно высилась груда немытой посуды, пока сестра увлеченно, в который раз, рассматривала свои украшения и наряды, читала детективы или бессмысленно пялилась в телевизор...
- Давай я вымою, - однажды предложила Марина.
- Вот еще! - фыркнула Арина. - И думать не смей! Вот кончится в доме вся чистая посуда, тогда тот, кому понадобится есть и пить, и вымоет. Метод замечательный! Очень тебе советую перенять.
Муж Арину обожал.
- Ты чего призадумалась?
Сестра тревожно заглядывала Марине в лицо.
Марине удалось прожить с хорошим парнем Ромкой, своим первым мужем, не так уж много. Хотя говорят, что семь лет - срок серьезный. Они продержались чуточку больше. Но с великим трудом. И стоило ли так стараться? Не жизнь им выпала на долю, а сплошная и стойкая несовместимость характеров: что Марине по сердцу, то Роману и даром не надо. И наоборот. Правда, после развода они остались в неплохих отношениях. Победила дружба, часто смеялась Марина. Но это лишь внешняя сторона вопроса. Слава редко вспоминал отца. Очевидно, на открытом счету его души весь вклад сыновней любви был оставлен на имя матери, что бывает нередко. А Иван... Иван виделся с отцом, хотя тоже нечасто.
Марина сразу не захотела взять фамилию Романа. Сказала:
- Это что же, я буду Бараниной?
И осталась Бычковой. Детям она тоже дала свою фамилию.
Ромка переехал жить к Марине на Песчаную. Тогда родителям удалось найти потрясающе выгодный, просто редкий обмен в соседнем доме и разбить свою большую квартиру на две. Сестра жила у мужа, Александр отделился давно. Все по уму...
Роман просыпался здесь рано, в шестом часу утра: спать мешала оглушающая тишина. У Бараниных под окном ходил трамвай, и Ромка к нему привык. Необычная, странная тишь беспокоила и будила. Жена нежно дышала в плечо. Роман лежал и думал, что вот напрасно она не взяла его фамилию, а раз так, значит, вообще ничего "его" не принимает, не хочет. Упрямая, и жить будет дальше только по-своему, с Ромкой не считаясь, как будто он и не вошел вовсе в ее жизнь. Он уже несколько раз спрашивал жену:
- Мариша, ты почему мою фамилию не взяла?
Сначала она смеялась, потом стала с досадой отмахиваться, наконец, разозлилась.
- Не занудствуй, что ты прицепился к одной мысли? - сердито сказала она. - У тебя других забот нет? Вон полка на кухне не закрывается, сделай защелку.
Роман защелку сделал - он все умел - но про фамилию забыть не мог. Это всегда так, думал он, начинается с мелочей, с пустяков, а переходит в большое, серьезное, а там развод... И холодел от своего предположения: он не хотел разводиться с Мариной.
- Ты как себе мыслишь нашу будущую жизнь? - спросила она однажды вечером.
Роман никак ее не мыслил.
- А я думаю вот что... - сказала Марина.
И начала... Это были поразительно четкие и грандиозные планы, на которые в незапамятные времена не хватило бы и четырех пятилеток при обязательном досрочном выполнении. Лишь женщина способна на подобные гигантские замыслы, мужчина никогда так далеко не заглядывает. Ромка ошеломленно притих перед невиданным размахом.
- Дык, Мариша, - попытался он, немного придя в себя, образумить жену, - какие "моржи", какие проекты с заграницей, какие трое детей? Ты бы лучше борщ научилась варить!
И нанес удар ниже пояса... Марина тотчас обиделась и заявила, что к борщу Ромка все равно безразличен и хотел просто ее оскорбить, что нужно учиться мыслить перспективно: без этого нет и не может быть настоящего ученого (в том, что Роман будет великим ученым, Марина ни секунды не сомневалась), а "моржи" - вон они, в Измайловском пруду каждый день бултыхаются. Пусть Ромка поедет посмотрит, что такое настоящие мужчины.
Роман поехал в субботу. Оказалось очень интересно. Чистая раздевалка с промерзшим полом, аккуратно выдолбленная прорубь, деревянные мостки со ступеньками. Вокруг проруби столпились любопытные, съехалось много лыжников.
- Эй, как водичка? - крикнул один из них и приветственно взмахнул над головой лыжной палкой.
- Мокрая! - с достоинством ответил неторопливо идущий по мосткам "морж". - Можешь попробовать!
Они соблюдали строгую очередность в купании: в проруби помещался всего один экстремал.
Молодые и постарше, худые и полноватые, маленькие и высокие - "моржи" выглядели обыкновенно, но когда они медленно, выразительно шли по скрипучему, как старая просевшая дверь, снегу и по мосткам к проруби, от них исходило такое ощущение силы, спокойствия и уверенности, что Ромка поневоле позавидовал. Это были действительно настоящие мужчины, Марина не ошиблась.
Но нырять в прорубь только потому, что так хочется жене Марине? Нет. Ромка нахлобучил шапку на уши - сильно морозило - и поехал домой. Марина стирала и пела. Похоже, она свой новый статус воспринимала как забаву.
- Почему говорят: сыграли свадьбу? - спросила она, перестав петь. - Это игра? А во что?
Ромка не знал. А, правда, во что? В гостей, в мужа и жену, в семью, в любовь, в преданность? Чепуха. Просто слово.
- Просто слов не бывает, - сказала Марина. - В любом собака зарыта. Давай вернемся к вопросу о твоем заграничном проекте.
Пожалуй, она оказалась большой занудой. И снова какая широта мысли!
Роман окончил Иняз и работал синхронным переводчиком. Считался способным и перспективным, поскольку на такой тяжелой работе многие ломались, не выдерживали стремительного темпа и твердого ритма. Роман выдюжил, хотя по спине во время синхронки всегда змеилась невидимая миру горячая и мерзкая струйка пота. Но о загранице он не мечтал. Ему и здесь хорошо, рядом с женой.
- Глупо! - заявила Марина. - При чем здесь твоя работа? Иностранный язык в наше время - вещь очень важная! И это нужно использовать. Все по уму!
Ромке стало страшновато от перспективности ее мышления.
- Дык... - хмыкнул он. - И каким образом?
Но Марина отлично вычислила и продумала все заранее.
- Представляю, что я там не особо кому нужен, - мрачно отозвался Ромка. - Даже с моим языком. Язык - не профессия. Что я там буду делать?
Марина начала возражать, как всегда бурно, энергично, для большей убедительности размахивая мокрыми руками. Роман пытался ее внимательно слушать и вдруг неожиданно, с ужасом понял, что не знает, зачем на ней женился. Да нет, она ему, конечно, нравилась: изящная, миленькая... И влюблен он в нее был, был ведь? И спать с ней ему довольно приятно. Но вот сейчас он не знал, почему они вместе, как это получилось и как же теперь - вот так, рядом, всю жизнь?! Нет, это невозможно! Еще недавно он не хотел с ней расходиться, а сегодня не понимал, никак не мог понять, почему и зачем они поженились. Они выдержали все правила игры - а все ли?
Чужая, незнакомая Ромке женщина стояла перед ним и говорила, говорила, говорила без конца... Она хотела Роману добра. Добра по-своему. Наверное, это нужно было принять. Никак не принималось. Ведь и она, Марина, тоже не хочет принимать ничего Ромкиного. Вот фамилию не взяла, опять вспомнил он. А как же дальше?
- ... и немедленно купить стиральную машину, - внезапно закончила Марина и радостно засмеялась.
При чем здесь стиралка, начали же с иностранного языка и отъезда за границу, изумился Роман, но возражать не стал. Он был еще слабо знаком с крутыми поворотами женской логики.
- Да? - обрадовалась Марина. - Как хорошо, когда ты со мной соглашаешься!
Соглашаться было неплохо. Ведь не зря им желали на свадьбе мира и согласия.
И постепенно началась пора уступок. Ромка уже уступил фамилию (будь она проклята, некрасивая!), потом любимый с детства, звенящий трамвай под окном. Потом согласился на отсутствие обеда, консервы на ужин, даже на какой-то таинственный нереальный отъезд за рубеж. Во всяком случае, на поиски такой возможности. И все ради согласия в доме. А Марина шла в наступление все решительнее и энергичнее, завоевывая с каждым днем все больше и больше мелочей, из которых понемногу складывалось ее лидерство в семье. Она все чаще и чаще снимала первой телефонную трубку, а обычно в доме это делает ведущий.
Роман чувствовал, до болезненности ясно, что становится зависимым отныне и навсегда. Нравилось ему это или нет? Он не знал. И, скорее, оставался равнодушным к происходящему, потому что так оказалось проще и легче. А в общем, что он имел против Марины? Что мог противопоставить ей? Против чего ему восставать и протестовать? Конкретных, видимых причин для возмущения не существовало, а, следовательно...
- Как хочешь, - все чаще и чаще повторял Роман. - Делай, как знаешь.
И Марина делала. Хотя порой совершенно не представляла, как и что нужно делать.
- Будешь себя недооценивать - затормозишься на одном месте, а будешь переоценивать - лишишься места, - часто повторяла Марина. - Эта самая проклятая середина... Как ее найти? И просто существовать нельзя, невозможно! Надо обязательно поддерживать свое бытие. Но вот чем? Куда вложить всю настойчивость?
- Дык... Ты по природе лидер? - спросил ее Ромка.
- Я стараюсь им не быть, - весело объяснила Марина, - но у меня другие роли плохо получаются.
Постепенно Роману бросили звонить все его приятели и знакомые по школе, по старому дому, по институту. Потихоньку перестали наведываться его родители. Понемногу исчезли, словно стерлись с экрана, его любимые телепередачи, потому что Марина любила совсем другие, а телевизор в доме был только один.
- Вот когда мы разбогатеем и купим второй... - мечтательно произносила Марина.
Этого "когда", по мнению Романа, не могло наступить. Но Марина его убеждений не разделяла, дергала мужа, требовала от него немедленных идей и действий. Энергия хлестала у нее прямо из ушей. Она договорилась о переводе мужа в престижное турбюро, и Ромка диву давался, как ей это удалось. Он день ото дня становился пассивнее, инертнее, равнодушнее. И чувствовал себя заводной игрушкой, которую кто-то сочинил, но у которой кончается завод. А профессия... Ее все-таки выбирают по зову души, а не по денежным соображениям. И работать творчески можно всюду, даже дворником.
Наверное, он слишком близко принимал к сердцу все радости и неудачи. И потому мрачных дней выпадало на его долю намного больше, чем пронизанных солнцем.
- Ты вялый какой-то, ленивый! - удивлялась Марина. - Ничего не хочешь. Ты не был таким раньше. Как ты будешь работать на новом месте? Руки поворачиваешь целый год. Теперь это не проходит, все нужно делать в темпе. Давай сходим в субботу кино. Со Славиком посидит мама.
"Тьфу на тебя!" - подумала она о муже.
- Тебе решать, - отозвался Ромка.
Он уже не помышлял ни о разводе, ни о другой жизни, ни о походах к "моржам". Жизнь виделась идеально прямой и четкой, раз и навсегда, запрограммированной женой Мариной, расписанной вперед на много лет, и свернуть в сторону было невозможно. Почему - Ромка не понимал. Просто невозможно - и все.
Он начинал размышлять о самом великом, на его взгляд, земном искусстве - о мастерстве откладывать принятие решений до тех пор, пока проблемы не исчезнут сами собой. У Романа был такой тесть - Евгений Павлович любое распоряжение декана или ректора спокойно отодвигал на потом.
- Ничего, подождут, - флегматично говорил он.
И что самое интересное - большинство вопросов отпадали за ненадобностью.
- Ну, я опять прав? - посмеивался он. - Мы не в армии, где каждый приказ положено выполнять. А если бы я все это сделал, да напрасно? Вот ужас-то! Столько напрасных усилий...
Но подобная мудрость, да и мудрость вообще, очевидно, вихрем промчалась мимо Ромки, а он остался на обочине, не успев заметить ни марки, ни цвета ее автомобиля.
Роман терпеть не мог людей с уверенными голосами. Как у его жены Марины. Все знаменитые люди, академики там всякие, действительно представлявшие собой величины в науке, никогда не говорили убежденно и нагло. Рассказывали, что люди, впервые встретившие Сахарова на симпозиумах, изумлялись. И переспрашивали, не шутка ли, что вот это - "отец" русской водородной бомбы?! Ибо они видели старичка с застенчиво потупленными глазами и слабеньким голосом, который нерешительно ждал слова и, прокравшись вперед и съежившись, писал свои формулы на самом уголке доски, а потом робко, тихонько говорил:
- Мне лично думается, что это так... Может быть, это и в самом деле так? Не обессудьте, если я заблуждаюсь...
И наоборот - любое ничтожество, любое пустое место всегда режет во весь голос, без малейшей тени сомнения, и утверждает, что все сказанное им - безусловная истина в последней инстанции, а кто считает иначе - будьте здоровы!
Однажды весной, перед рождением второго сына, Роман сильно простудился, долго болел, кашлял, получил осложнение - воспаление легких. И Марина - любящая и верная жена - ухаживала за ним, ставила горчичники и банки, поила морсом, бегала в аптеку.
- Ты незакаленный, - с огорчением говорила Марина. - Слабый. Сразу ломаешься. Нужно обливаться по утрам холодной водой. Мне кажется, я выходила замуж совсем за другого.
Ромка молчал и думал, что и он тоже женился совсем на другой. Ему даже не хотелось отвечать. Да и что толку в его однотипных, однообразных ответах? Лучше всего превратиться в глухонемого, это идеальный случай, исключительно подходящий для его жены Марины. Приятно, печалился он, когда женщина остается женщиной, а мужчина - мужчиной, что не так часто встречается. Он вешал все грехи на жену, забывая себя.
А она ничего, ровным счетом ничего не понимала и продолжала говорить, говорить, говорить... Лишь бы языком зацепиться.
"Я бы хотел лежать на диване, - думал Ромка. - Но как это сделать? Как вот - лежать на диване?!"
- А это очень просто, - однажды весело подсказала ему бойкая Арина.
- Да?! Ну и как?
Она ответила спокойно и деловито:
- Бревном.
- Так я не о том! Мне ведь на работу идти надо - эту проблему как решить?
- Тоже очень просто! Просто не идти на работу! И никто тебя не заставит. По действующему законодательству труд - дело совершенно добровольное.
- Дык... А откуда я деньги на семью возьму? Жена, дети...
- Ну, это уже совсем другой вопрос! - жизнерадостно пропела Арина. - Из другой области...
Роман одинаково ровно, индифферентно относился ко всем людям, каких встречал по пути, и оставался совершенно равнодушным к тому делу, которым занимался, а потому никогда не увлекался и почти не делал ошибок. Равнодушие, твердила Марина, это вроде паралича, и вообще преждевременная смерть.
Роман на ее умозаключения плевал.
Свой личный план по детям Марина почти выполнила - родила двоих. А позже - и третьего. Она всегда так упорно стояла за свои убеждения, что в глазах мужа Романа это "за" давным-давно превратилось в устойчивое и несомненное "против".
Но в ее сердце прочно поселился страх, когда родились дети. Тогда Марина начала бояться... Чего? Она сама еще не понимала.
Сейчас руки тосковали по ребенку. Хотелось внуков. Подержать свое, родное и тяжелое дитя.
Самыми замечательными месяцами в ее жизни оказались беременности. Тогда она жила словно одна, правильнее - вдвоем с будущим ребенком, была предоставлена самой себе, своим ощущениям, своим разговорам с будущим малышом... Марина много гуляла, бродила по Москве (старшего или старших в то время забирала мать). А когда ждала Славу... Тогда все представлялось совсем простым. Марина забиралась в узкие, кривые, древние переулочки Москвы, умудрившиеся сохранить свои названия - очевидно, о них просто забыли - и повторяла про себя: Обыденский, Зачатьевский, Борисоглебский...
А самым счастливым днем в ее жизни стал день, когда родился Слава.
Слава, Славочка...
Марина лежала в роддоме, смотрела на малыша и думала, что вот теперь ей в жизни больше ничего не надо.
Где-то она читала или слышала, что человек счастливее всего в животе матери, там каждый миг - радость, а весь мир, в котором он собирается жить, от края до края - распахнут перед его глазами. И всех беременных Богородица водит за руку.
И еще неслучайно будущим мамам рекомендуют ходить в картинные галереи. Хотя здесь существовала какая-то неясность. Ну, с музыкой все объяснимо - ребенок слышит и в животе. Но для картин... Дитю тогда перископ нужен.
Мать объяснила Марине, что просто речь идет о настроении будущей мамы, рассматривающей прекрасные картины, об эстетическом моменте. Высокий эмоциональный уровень всегда передается ребенку.
- Почему ты разошлась с Романом? - нередко возникала любопытная сестра.
Она никак не могла понять причин развода.
Сестра Арина...
- Что ты здесь делаешь? Зачем здесь торчишь? - спросила она. - Уже осень, все уехали в город. Дачи стоят пустыми. Тебе не страшно? Поедем в Москву! Там Иван и Петька. И Володя.
Муж Володя...
Марина молча покачала головой. Нет, она никуда не поедет... Слава вернется сюда. Обязательно.
- Я пришлю за тобой Сашку! - пригрозила сестра. - Смотри, ты дождешься! И он силой, вместе со своими полоумными друзьями-геологами, утащит тебя в город.
Из старших в семье остался один Александр. Остальные ушли... Ушли тихо и спокойно, без слез и жалоб, хотя в последние годы очень болела мать. И теперь брат исполнял роль главного. Он уже по возрасту не мог ездить в бесконечные экспедиции, хотя по-прежнему обожал свои геологические партии и новости. В его квартирку нередко вваливались грязные, потные, уставшие бывшие коллеги, долго по очереди плескались в ванной, потом еще дольше пировали на кухне.
- Пьянствовали, - недобро комментировала Марина.
А затем укладывались спать на полу вповалку. Для этой цели Александр держал дома на антресолях несколько матрасов и еще два надувных.
- Когда ты, наконец, женишься? - нередко начинала приставать к нему Арина.
Он хохотал.
- Да правильно, какая у него может быть семья? - возражала сестре Марина. - У него геология в качестве женщины. Они с ней давно вась-вась. Всю жизнь мотался по экспедициям... Кто согласился бы его тут ждать? Любая бы удрала.
- А вот и нет! Самые крепкие семьи у капитанов дальнего плавания! - заявляла Арина.
- Именно! Потому что у него в каждом порту по семье. Все по уму!
Марики пытались понять брата. Но все попытки понимания, предпринятые ими еще в студенческие годы, когда они старались найти общий язык с родителями, оказывались безуспешными и с треском проваливались. Когда-то Марине почудилось, - на миг, на мгновение - что она поняла отца и мать. Эти курения на лестнице, эти неслышные слова упреков... Но едва дело коснулось новых шмоток...
Во всем тогда оказалась виновата Арина. Она вдруг объявила родителям, что выходит замуж за соседского сына. Марики тогда учились на третьем курсе Гнесинки, собирались стать дирижерами хоров. Хотя в глубине души каждая лелеяла тайные планы. Марина мечтала стать певицей, Арина пробовала себя в качестве пианистки. Но основная их задача свелась к поиску мужей. Правильнее, выгодных замужеств. Чтобы штамп в паспорте. Без этого фирменного знака они чувствовали себя неуютно, как неодетые.
- Ты так отлично выглядишь и так весела, точно уже овдовела и почуяла вкус свободы, - съязвила Марина, хмуро глядя на сестру.
Сестра Арина... Тьфу на нее!
- Макарыч начал без Славы беспрерывно впадать в непонятную меланхолию, - пожаловалась она. - Меня это прямо бесит. "Свой возраст ощущаешь по отношению врачей, - недавно заявил он. - В какой-то момент они перестают обращать на тебя внимание". Я ему говорю: "Зачем тебе врачи? Ты здоровее многих молодых. Докторов только удивишь своим появлением". А он талдычит свое: "Нужно обследоваться и наблюдаться. Пойду на диспансеризацию!" Старый дурак! Славка смеялся над ним. И любил.
Арина ненадолго замолчала.
Ее муж по-прежнему бегал в садике по утрам, исправно ходил каждый день на службу и горделиво носил откинутую назад голову. Старость пугливо обходила его стороной.
- Скажи, Марка... А ты действительно веришь, что Славик вернется?..
Марина зябко закуталась в шаль.
- Не верила бы, не сидела бы здесь... А ты что, не веришь?
Сестра опять помолчала.
- Это очень трудно, Марка... Но мне без Славы тоже тяжело... Я даже не представляла себе раньше, как привязалась к нему. Как к своему собственному ребенку...