[цифры в скобках указывают на примечания в конце текста;
рекомендую читать текст в прилагаемом pdf-файле :-)]
Разумеется, не всякий думает так. Есть люди, которые не нуждаются в бессмертии и которых пугает сама мысль о том, что десятки тысяч лет они будут сидеть на облаке и играть на арфе! А ещё есть люди, и их немало, с которыми жизнь обошлась так жестоко или которым так опротивело собственное существование, что ужасный конец предпочитают они бесконечному ужасу.
Карл Густав Юнг
Пролог.
Милая Франция.
1. Утро. Ангелы.
- Аллаха-ысмарладык!
- Гюле-гюле!(1)
Господь мiров и эгрегоров завтракал, сидя за квадратным дубовым столом, накрытым кухонной клеёнкой. За окном розовели в рассветных лучах стволы яблонь. Завтрак Его состоял из вина, фруктов и сыра. Два разнополых Ангела прислуживали Ему, наливали вина в бокал, рассказывали последние новости из тех сфер, где они побывали этой ночью. Серый парижский кот по кличке Фигаро, трагически погибший в водосточной трубе на ул. Монмартр, возлежал на подоконнике под фикусом и мурлыкал в лучах рассветного солнца. Он умер ещё до Второй Мiровой Войны.
- Как там Гортхаур? - молвил Господь, подняв бокал и глядя сквозь него на кота. - Всё ворчит?
Ангел-кавалер и Ангел-барышня фыркнули.
- Ох уж этот Мышиный Король! Дались ему Мои славные щелкунчики! - рассмеявшись, воскликнула Прекрасная Дама, сидевшая чуть поодаль в мягком синем кресле с пряжей и спицами в руках.
- Щелкунчики? - Господь вопросительно взглянул на Даму.
- Кракеры, как говорят в Амаркорде, взломщики программ, - уточнил Ангел мужского пола (собственно, внешних половых различий у Ангелов нет: скорее, пол различим посредством особенных излучений). - Они обосновались в нескольких небольших поселениях Амаркорда и под руководством одного умершего монаха взламывают секретные шифры Гортхаура.
- Ну да, детальные сведения обо всём, что сделал, подумал, почувствовал, увидел во сне и т.п., живя в земном Энрофе (2), тот или иной человек. В общем, они именуют всё это словом карма (3), - и Ангел, взяв пустую бутылку, наполнил её из рукава вишнёвого цвета вином. - Фокусник, - сказал Господь и рассеянно переспросил: - Карма, говоришь? - затем, подняв бокал в сторону Дамы: - Хочешь? - Дама отрицательно покачала головой, продолжая работать спицами. Он сказал: - Сплетаешь нити судеб? - Дама засмеялась. Он сказал: - Мойра(4).
- Видишь ли, - промолвила Ангел с излучением барышни, почесав левую ладонь, - они полагают, что Правосудие свойственно не Тебе, а Гортхауру; впрочем, они всячески изощряются в своих диссертациях, дабы обоснование такой идеи не выглядело как чистой воды персидский дуализм.
- Вот так сказанула! - воскликнул Господь, очищая золотым ножичком апельсин, и потрепал Свою прислугу по плечу (сидя, Он был с Ангелами одного роста). - У тебя левая ладонь чешется. К деньгам.
- Господи, да на кой нам деньги! - сказали оба Ангела, - Разве Ты не всемогущ?
- Вам видней, - сказал Господь и, зевнув, посмотрел на Энроф. - А эти там, астрономы, всё вычисляют кривизну пространства? Ну-ну. - Он помолчал, затем, отправив в рот ломтик сыра, добавил: - До чего приятно быть человеком - пить вино, есть фрукты, читать книги! Хотите апельсин?
- Не-ет, - отвечали Ангелы, - мы сытые.
- Ну, дело ваше.
Он поблагодарил Своих официантов, и те ушли во двор, растворив в своих широких рукавах пустую бутылку и тарелку с апельсиновой кожурой. Господь раскрыл книгу и погрузился в чтение. И вот что Он прочёл:
Видимость отсылает к целому ряду своих проявлений, а не к скрытой реальности, которая вбирала бы в себя всё бытиё сущего (5).
- По-русски это не ахти, - пробормотал Господь. Из книги вышел Ангел Сартра, автора вышеприведённых, а также нижеследующих строк:
Доколе можно было верить в ноуменальные реальности, видимость считали чистой отрицательностью. Она была "тем, что не есть бытиё"; у неё не было иного бытия, кроме бытия иллюзии и ошибки (6).
- Что тут сказать? - Господь пожал плечами и поглядел в ясные глаза Ангела. - Он до сих пор того же мнения?
- Увы, - ответил Ангел автора книги. - Пишет толстенную книгу в том же духе; он считает, что не умер, а кругом тот же Париж, только намного более тошнотворный... Тем более что эта скотина Гортхаур позаботился о создании соответствующих условий.
- Ты поосторожней с эпитетами. Гортхаур пока у власти в своей стране!
- Прости. Я постараюсь, - сказал Ангел.
- А что до твоего подопечного - бумаги не жалей, пусть пишет. Но используй каждый его промах в Мою пользу; не проворонь его, дружок! И не плачь! - Господь прижал к Себе Ангела Сартра, так что Сартр сладко вздохнул в своём тревожном загробном бытии. После чего Ангел поцеловал Бога в щёку и ушёл обратно в книгу.
Дама продолжала невозмутимо вязать, а кот Фигаро вдыхал ароматы нового дня. Розовые блики нежно легли на переплёты книг в книжных полках, занимавших целую стену, на хрустальную вазу с цветами, на фолианты и гроссбухи, наваленные на этажерке, на клавесин, на кота, на чело Прекрасной Дамы, сидящей в кресле шагах в десяти от Него.
Со двора доносятся разные звуки: хозяин рубит дрова для камина, две его сестры с коромыслами на плечах о чём-то болтают с Ангелами и хохочут.
2. Досье блудной овцы.
They perished in the seamless grass,
No eye could find the place;
But God on his repeallest list
Can summon every face.
Emily Dickinson (7)
Дама приехала сюда ночью; в апартаменты, где находился в гостях у друзей Её Сын, кучер внёс Её чёрный, украшенный сапфирами саквояж и, поцеловав Ей руку, удалился. Она прислушалась к стуку копыт и колёс отъехавшего экипажа.
Господь сидел в кресле у зажжённого камина и задумчиво созерцал огненные языки. Время от времени Он комкал какие-то бумаги и бросал их в огонь. Некоторые из бумаг сгорали сразу, другие долго топорщились, как бы не желая сгорать, третьи становились совершенно чёрными, шипели и щёлкали, словно злясь на Того, Кто уничтожал их. Рядом стояло такое же кресло (синяя обивка, золотые подлокотники), между кресел - зеркально-чёрный журнальный столик, на нём - бутылка, полная какой-то синей, как купорос, жидкости, и два высоких прозрачных бокала. Бутылка была без этикетки. Дама села в свободное кресло и, подвинув к Себе саквояж, достала из него разноцветную пряжу и две серебряные спицы. Она была одета в изящное, цвета ультрамарина, платье длиной до самых Её туфель, как бы хрустальных. Тёмные волосы собраны и почти не видны из-под сиреневого в золотых звёздах платка, покрывавшего голову и плечи. Положив клубки и спицы на столик и откинув платок на спинку кресла, Дама потянулась, устроилась поудобнее и тоже принялась глядеть на огонь. Слышалось лишь потрескиванье головёшек и вышеупомянутое сопротивление некоторых бумаг.
- Рад Тебя видеть, Мириам, - не повернув головы, сказал Господь. - Всюду таскаешь Свою знаменитую каабу (8)? - Так Он называл Её чёрный саквояж.
- Здравствуй, Малыш! - ответила Дама. - Что это Ты делаешь в столь поздний час?
- Да вот, уничтожаю некоторые Списки, а они спорят со Мной. Ведомство Гортхаура взывает к моей справедливости!
- Это печально.
- К тому же этих списков - взгляни на этажерку, - уже набралось такое множество, что Я начинаю подумывать о более основательном способе одурачивания Гортхаура. Ведь и его полку прибывает!
- Его, пожалуй, одурачишь! - скептически заметила Прекрасная Дама.
- С тех пор, как он стал Гортхауром, Мы с Отцом только и делаем, что его дурачим, - сказал Её собеседник.
- М-да. Как и Я со своей каабой... Что это Ты пьёшь такое синее? Ты так неотступно думал обо Мне, что Я решила Тебя навестить. Ты устало выглядишь, Сынок.
- Спасибо, что отозвалась. Что Я пью? На, попробуй, - Он налил Ей полбокала синей жидкости. - Это странное вино.
- Твоё здоровье, Малыш! - Она немного отпила, не чокаясь. На том свете не чокаются.
- Я действительно немного устал, - сказал Господь. - Иногда передо Мной ставят вопросы, от которых поневоле устанешь. С тех пор, как Ты сделала Меня Человеком, Я стал лучше чувствовать то, что тревожит людей. Ангелы приносят Мне гроссбухи, из которых Я вырываю эти листы... На них тысячи имён - жертвы Гортхаура! Ангелы сами не решаются их сжигать.
- Почему?
- Видишь ли, они не вполне уверены в том, что, возвеличивая Милосердие (как это принято называть), Мы не нарушаем общего плана Отца. Ведь это Он Сам внушил им порядочность и, следовательно, любовь к Справедливости... А погляди, что из этого вышло? Один из самых порядочных, которого некоторые называют Гагтунгром (9), воздвиг целую державу, где орудуют господа с неудовлетворённой испорченностью. Они карают умерших за малейшее отклонение от нормы, как её понимает Гортхаур...
- Да, он тот ещё бюрократ! - согласилась Дама. - Но Я-то знаю, как и всегда знала, что этого не было в Начале и не будет в Конце. Я иногда спрашиваю Отца, а Он улыбается в ответ и молчит...
- Да, но как назвать то, о чём Он молчит? Помнишь, Мириам: Безымянное есть начало Неба и Земли, обладающее Именем есть мать всех вещей...(10) Может, это...
- Не надо, не называй! - прервала Его Мириам, сделав останавливающий жест. - Посидим так просто.
Они помолчали.
- Но Ты не этот вопрос имел в виду, не вопрос о порядочности?
- Я имел в виду вот что. По-человечески Мне понятен страх перед смертью, и Я вкусил его в полной мере... Но есть на Земле такие странные люди, которых пугает понятие бесконечности! А стоит им додуматься до Первопричины, стоит поверить в Нас, они попадают в ещё больший тупик: если, говорят они себе, Творец в Своей Сущности пребывает вне мiров, которые Он творит, то сама эта Сущность - откуда Она? Им говорят: от Бога. А откуда, в таком случае, Бог? - спрашивают они.
- Не для ума это дело, - сказала Дама.
- Во всяком случае, - сказал Её Сын, - этот вопрос ставят люди, существа, которых Я спасаю от крючкотворства Гортхаура... Вот, например, помнишь ли... был такой Хайдеггер, сын звонаря из Месскирха?
- Да-да, помню. Его зовут Мартин (11). Один из Моих протеже.
Господь присвистнул. - Браво! Все они, что ли, Твои протеже?
- Ну, а как Мне быть! - улыбнулась Дама. - Впрочем, Мышиный Король Моим протеже никогда не станет!.. Так что же Мартин?
- Порвал с Церковью и заладил, как попугай: Бог умер, Бог умер! А потом вдруг заявил, что, мол, вопрошание есть благочестие мысли. Но если Бога больше нет, то, скажите на милость, кого же вопрошать?
- Ну, с кем не бывает. Он ошибся.
- Профессор-то философии? Я ему тоже сказал: Вы, говорю, ошиблись, профессор. (Ну, то есть, когда он уже умер.) А с другой стороны... Я Сам часто вопрошаю. Когда Мы творим, Мы ведь вопрошаем. Ты, Отец, Я... Мы ведь не знаем исхода дела! И не пример ли тому любезнейший Гортхаур?
- Но Мы вопрошаем не Друг Друга, а Судьбу! - Мириам задумалась.
Он не ответил и, взяв с этажерки целый гроссбух, с досадой швырнул его в огонь. Потом всё же сказал: - Допустим. Значит, она умнее Нас?
Мириам думала о чём-то другом, краем глаза следя за Энрофом. - А Мне вот некогда вопрошать... Всюду - война. Всюду - жертвы.
- Но разве Тебе не важно - кто Ты, почему именно Ты; не говоря уже о масштабах - этого они никак не возьмут в толк! Вот Ты сидишь в кресле и пьёшь вино, и при этом от Тебя не ускользает ничто из происходящего в мiрах? Имеем ли Мы Трое судьбу? Но тогда наша судьба божественнее Нас!
- Не знаю, может быть, есть вещи, которых Я не замечаю, - сказала Мириам.
- Это Тебе кажется! Но, как ни спорит со Мной Гортхаур, Хайдеггера Я ему не отдам!
И Они стали смотреть, как пламя медленно и неохотно пожирает громадный талмуд, на котором готическим шрифтом написано по-немецки: Дело Хайдеггера.
3. Провидение.
"Ну, не кощунствуй, Бах", - говорит Бог.
"А Ты дослушай, Бог", - говорит Бах...
Из песни А. Галича
Такой вот странный разговор имел место минувшей ночью в одной из комнат того дома, где остановился на пару дней Господь мiров и эгрегоров. Он-то и есть Сын вышеозначенной Дамы и Творца всего сущего.
Ну, а теперь пора ввести в повествование Клерка - это, собственно, наш главный персонаж: затюканный сорокалетний невротик, который облюбовал для своего электронного почтового ящика кличку klerk. Этой кличкой мы и будем его называть.
В ту же небесную ночь Господь вспомнил о рабе Своём Клерке. Он налил Себе и Мириам синего вина и предложил выпить. Мириам-Богородица задумчиво поглядела сквозь Свой бокал на огонь.
"Закат над Киннэрэт", - подумала Она (12).
- А кроме Киннэрэт, что Ты видишь? - спросил Он, потрепав по загривку Фигаро, вернувшегося с улицы и прыгнувшего к Нему на колени.
Она увидела Клерка, который угрюмо передвигается по Тверской улице и тащит за собой по грязному снегу ржавую тележку с просроченными продуктами для верующих пенсионеров. Вся его жизнь пропитана печалью и абсурдом. В свои сорок лет он сам себе кажется угасающим пенсионером, которого подкармливают полупрокисшим молоком никому не понятных вероучений. Он влачит неуклюжую тележку и внутренне бунтует.
- Я вижу... - молвила Мириам. - Он думает о том дне, когда Ты шёл на казнь. О Симоне Киринеянине. Об инквизиции. Об Индексе запрещенных книг. О Варфоломеевской ночи.
- А ещё?
- О своей второй половине и о бессмысленности происходящего.
- И?
- И ещё я вижу... девушку с золотистыми волосами. Она живёт в Париже, недалеко от Сакре-Кёр (13). Она сидит на парапете над Сеной и читает книгу. Sartre, L'être et le néant (14), - прочитала Богородица.
- Вот как? Ты и её видишь?
Мимо Клерка проходили изысканно одетые барышни, и он, застенчиво горбясь, грустил о том, что ни одна из них никогда не станет его женой и даже сестрой; они глядят на меня с жалостью, ведь я одет, словно бомж, они думают - что это у него в телеге? Он мечтал. Он представлял себе Монмартр, родину кота Фигаро; вспоминал, как два года назад получил загранпаспорт и как ему не хватило ста долларов на паломничество в Тэзэ, во Францию. (Паломничество во Францию - подумать только, какой оксюморон (15)!) Никогда у меня не было сестры, да и жена была... не моя, а чужая. Может, и любила меня год-другой... Она ведь была моей единственной женщиной; остальные - просто знакомые дамы. Никогда не иметь собственной комнаты. Вечно вокруг родня, ворчащая из-за моих книг. Если б раздобыть ноутбук (16)! Он закуривает на ходу. В кармане лежит флакончик с транквилизаторами. Он принимает их вот уже восемнадцать лет. С горечью вспоминает он дикую нудистскую бухту в Крыму, куда четыре лета подряд он ездил вместе с мадам (так он называл свою бывшую жену) и её двумя детьми, которые давно уже выросли.
Мириам отпила немного.
- Похоже, ему больше нечего там делать, - сказал Бог.
- Ты полагаешь? - Богородица подумала о последней исповеди Клерка в костёле в Милютинском переулке. - Мышиный Король окружил его основательно. В таком состоянии ему нельзя умирать ...
- У Гортхаура разработан детальный план, как превратить его... в чёрную дыру. Действительно, жаль его. Он много думал о Божественном, но не любит церковных людей. Он злится и называет их клерикалами...
- Прибегая при этом к Таинствам и словно забыв, что клерк происходит от clericus (17), - заметила Богородица.
- Может, всё-таки отправить его в Тэзэ (18)? - сказал Господь.
Чуть позже, устав от возни с бумагами, Он сел у Её ног и положил голову к Ней на колени; Мириам гладила Его по голове, собравшей мiры, и говорила: Спи, Мой Малыш, ничего не случится! И пока Он спал (а Фигаро занял Его кресло и смотрел на языки огня, лизавшие досье Хайдеггера), Она следила за Энрофом, оберегая его от всякого зла, и думала об Отце.
4. Сон. Синее вино.
Хари: "Нет, это не сны. Это как-то так, вокруг..."
Крис: "Наверное, это всё-таки сны."
(Из к/ф "Солярис")
А снилось Ему вот что.
Он увидел Свою Божественность: последняя представляла собой как бы маленький и то и дело меняющий цвет ёлочный шар, висящий на детской ёлке; время от времени к ёлке подходил какой-нибудь задумчивый ребёнок - мальчик или девочка - и минут пять строил рожи, глядясь в шарик, как в выпуклое кривое зеркальце. Один мальчуган, однако, долго смотрел на шарик без всяких гримас, словно хотел чего-то там такое высмотреть. И вдруг. Мальчуган оказался... внутри шарика! Что же, вы думаете, он там узрел? Во-первых, небольшую залу, выложенную со всех шести сторон разноцветными зеркалами. Во-вторых - посредине залы - три королевских трона (такие он видал прежде в мультфильмах): синий, белый и красный. Откуда-то пришёл благородной внешности старец - вылитый автопортрет Леонардо да Винчи; длинные седые волосы и борода серебристыми волнами ниспадали на его синие одежды. Придерживая мантию, он уселся на синий трон и величественно положил локти на золотые подлокотники. Заиграли прелюдию Баха фа-минор, ту, что звучит в к/ф "Солярис". Мальчугана так тронула эта музыка, что он даже всплакнул. Потом появился откуда-то мужчина лет тридцати трёх; на нём была белоснежная мантия, и он сел на белый трон. Остался, правее него, трон красный. Как только умолк орган, как бы соткалась из пространства женщина немыслимой красоты, неопределённого возраста, в сине-голубом платье и сиреневой накидке. Она-то и заняла свободный трон. Затем возник человек с видеокамерой.
- Скажите: сыр! - велел он всем троим и начал снимать, глядя в глазок. Они послушно улыбнулись, а оператор говорит: - Ну, поехали! - Скрипки заиграли печальную еврейскую мелодию, и все трое пустились танцевать, взявшись за руки. (Тут Господь во сне подумал, что сыр по-турецки значит тайна.) Старик танцевал отменно. Это был очень красивый и очень странный танец. Потом оператор сказал: Стоп! - вынул из камеры маленькую кассету и, подойдя к мальчику, протянул ему в качестве рождественского подарка.
- Смотри не потеряй! - наказал он, взвалил камеру на плечо и исчез. Мальчик оказался опять перед ёлкой. Рядом гримасничала красивая девочка с фиолетовым бантом в чёрных коротких волосах. - Ты где был? - спросила она, увидев мальчика. - Я? - ответил он. - Я был внутри вот этого шарика. - Умора! - воскликнула девочка и захохотала, держась за живот.
Прошло лет пятнадцать. Мальчик вырос, женился на той девочке, и у них родился ребёнок. И вот, каждый вечер, закончив дела, отужинав и вымыв посуду, они собирались втроём на кухне, включали ноутбук, вставляли в него компакт-диск, на который была переписана кассета, и, потушив свет, смотрели фильм про ёлочный шар, а бывший мальчик вдруг осознал тот факт, что все трое, которые танцевали, были евреи...
Господь проснулся, сел в своё кресло и, протерев глаза, увидел некоторые несоответствия в одном из мiров. Минуты две Он исправлял положение, дабы посрамить силы Тьмы; заметим, что в пересчёте на земное время Его две минуты продолжались ровно две эпохи примерно по 70 лет. Проделав эту несложную операцию, Он обратился к Мириам:
- Выпьешь?
- Ну, налей чуть-чуть, - ответила Она. Бог-Сын перегнулся через подлокотник к столику и, взяв бутылку, наполнил оба бокала сине-голубой жидкостью.
- Держи! ?- Мириам, взяв бокал, опять посмотрела сквозь него на огонь.
- Это вино получше, чем то - в Кане (19), - сказала Она. - Ты опять сделал его из воды?
- Из той, которая над твердью (20)! - Они оба засмеялись.
- Увы, Мои протеже не могут взять в толк Твоих шуток! - печально молвила Мириам. - Они так запутались, что Я порой не соображу, чем же им помочь! Мои визиты - предмет первостепенной важности для их психиатров, а богословы - представь только - придумали специальную науку: мариологию! Обо Мне! - Она взяла со столика шоколад и стала его грызть, гладя Фигаро, забравшегося Ей на колени. Вспомнив, как этот бедолага застрял в трубе, Она снова засмеялась.
- С чувством юмора у них неважно, - откликнулся Сын.
Мать долгим взглядом смотрит на Сына, и чудесная улыбка не покидает Её губ. Многие отдали бы жизнь за эту улыбку - да на том-то свете что о смерти толковать! - Если б они Нас увидели, то, пожалуй, записали бы Нас обоих в пьяницы и бездельники, - сказала Мириам. - Устроили бы революцию и отрубили бы Нам головы.
- И кричали бы: Долой трёхголовое чудище! Отец ведь тоже не прочь выпить!
- Долго Ты пробудешь у Лазаря? - спросила Она.
- Может, ещё дня три.
- Что в Моём бокале?
- Несколько пропащих судеб. Но ведь Ты можешь не пить!
- Разве Я не Твоя Мать? - С этими словами Мириам допила Своё вино и поставила бокал на столик. Среди пропащих судеб значилась и судьба Клерка.
5. Париж. Мёдон.
...Разграничение слоев Эдема и Монсальвата основано главным образом на национально-культурных различиях между романскими и германскими народами. Но большая религиозность или светскость деятельности человека вносила в посмертные судьбы людей Западной Европы множество корректив, тем более, что Монсальват возник на несколько веков позже Эдема. Франция находится в промежуточном положении, ее трагедия в том, что у нее нет своего синклита. Одни из восходивших монад поднимались из Франции в своём посмертии в Эдем, другие - в Монсальват...
Даниил Андреев, "Роза мира", кн.III, гл. 2.
К полудню, после завтрака, описанного в 1.
В раскрытое окно влетел серый голубь. Лазарь покосился на него с опаской. Он ещё не забыл трёх ужасных дней, проведённых в склепе (см. Иоанн., глава 11). Понятно, подумал Лазарь, продолжая настраивать клавесин, настал чей-то черёд. Дай-то Бог!
И действительно, примета вскоре сбылась.
Серый голубь слетел на одну из свай моста, по которому Клерк, сидя в автобусе, въезжал в Париж. Он воспринимал этот город как свою забытую родину, как символ того единственно желанного мiра, по которому томился с детства, мiра, где можно любить, не боясь безответности и не опасаясь измены, где нет больше насилия, и смерть не страшна. Париж. Да что там говорить - одно слово: Париж. Они едут по мосту через Сену; лиловый мелкий дождь моросит за окном. И ты не видишь крови, заливающей эти лиловые улицы? ?- изумлённо шепчет Лазарь, глядя на Клерка со своих небес. Вот клавесин уже почти не фальшивит. Что бы сыграть? Дай-ка я! - Мария, сестра Лазаря, садится на крутящийся табурет и берёт первые аккорды Лунной сонаты Бетховена. Вроде ничего, - говорит она, - не фальшивит. Она встаёт и уходит. Откуда ему про это знать? - говорит Господь, входя в комнату. - Он видит и помнит только хорошее. А это немало, чтобы не попасть прямиком к мясникам Гортхаура...
Входят Мириам и Марта, хозяйка дома. Через окно забрался Ангел Клерка с котом в руках. Судя по излучениям, Ангел мужского пола. Мириам и Марта сажали в саду деревья, а Господь гулял по округе. Никто Его здесь не предаст. Что-то вечно тянуло Его в эту небесную Вифанию, к Лазарю, Марии и Марте. Конечно, кое-что изменилось; тут вам и клавесин, и камин, и много такого, о чём они и не знали на Земле, что такое бывает. Откуда ему знать про эти потоки крови! - продолжил Господь начатую мысль. - В Москве, идя по грязной улице с дурацкой телегой, он ещё, пожалуй, вспоминал про Варфоломевскую ночь... А стоило въехать в Париж - гляди, как изменился.
- Плачет? - шепнул Ангел у Саваофа за правым плечом.
- Похоже на то, - сказал Саваоф (21) в лице Сына и обвёл всеохватывающим взглядом помыслы живых существ. Каждый Ангел полагает в своей детской непосредственности, что это именно он в любой момент стоит у Саваофа за правым плечом, уступая левое своей половине (ведь Ангелы, хотя и не женятся и замуж не выходят, а имеют (каждый и каждая) свою половину, ведь сущность любви заключается в единстве двух половин). Андрогинные (22) проекты Гагтунгра относительно взаимной транспозиции полов, перехода М в Ж и наоборот, - с точки зрения Вечности, это всё пустое.
Юго-Восток Парижа. Набережная Берси, мост. Автобус направился на Запад, к Мёдону. Там некогда охотился бедный супруг Марии-Антуанетты (23), про которую Клерк прочёл минувшей зимой целых три книги. Вот умру, и разыщу всех королев-мучениц, - подумал Клерк, когда читал эти книги. А ещё я разыщу Роми Шнайдер (24) и Хайдеггера; где бы они ни были - может, я смогу им помочь... Он думал так лишь потому, что продолжал считать себя верующим христианином и - как и подобает таковому - мысленно предполагал, что вероотступники (в данном случае, Роми Шнайдер и Мартин Хайдеггер) автоматически попадают в Ад или в Чистилище; вот почему надо их оттуда вытаскивать...
- Это несколько самоуверенно с его стороны, - заметили Силы Небесные. - Ну да ладно! - Общеизвестно, что Силы Небесные зараз помнят обо всех существах, вникая в каждую деталь происходящего. Но ради удобства изложения приходится ограничиться лишь той гранью Их памяти, что связана с судьбами наших персонажей.
Шофёры автобуса показывали путешественникам кино. Штирлиц вёз пастора Шлага на границу Швейцарии. По радио Эдит Пиаф пела песню La vie en rose (25).
- Нет, это полный упадок нравов! - возмутился пастор. Он сидит в лыжном костюме на правом переднем сиденье - Так говорят на рынках!
Штирлиц, невозмутимо покручивая руль, защищает Эдит Пиаф. Пастор в ответ:
- Это в вас говорит снисходительность...
- Во мне говорит любовь к Парижу!
За окнами автобуса - Мёдон, памятник Рабле. Клерк приник к стеклу, за которым продолжается дождь. - Гляди, как он робок, - шепчет Ангел. - Как Ты думаешь, кого он любит по-настоящему: свой Париж или Того, которого он привык называть Тобой? - Господь: - Я надеюсь, что он Меня любит... Меня, а не Париж! - Хорошо, если так, - сказал Ангел и окликнул свою вторую половину. Это была Ангел одной парижанки, той самой, что читала Сартра, сидя на парапете. Вы скажете, что так не может быть, чтобы... впрочем, какое мне дело до вашего скепсиса! Ведь вы же не думаете, будто Бог сотворил небеса и землю за шесть календарных дней?
6. Совет Ангела. Брюнетка.
Господь взглянул на внутренние мiры попутчиков Клерка, ехавших из Москвы в Тэзэ. Они оживлённо болтают; Париж уготовал им какие-нибудь особенные радости. Две пожилых дамы с научной основательностью обсуждают достоинства зарубежных супермаркетов - у них много родни, нужно прибарахлиться. Очкастый доктор с кинокамерой на плече, отхлебнув из бутылки баварского пива, подумал о Булонском лесе: там каждую ночь в машинах дежурят весёлые парижанки (он прикинул, сколько у него валюты). Рвануть, что ли, вечером туда? Господь: - Это Мы тебе устроим. - И, позвав Ангела очкастого доктора: - Не беспокойся, я о нём позабочусь чуть позже. Ты же не забыл, что у него дома больная мать? Ангел: - Я могу закрыть ему свадхистхану. ?- Бог: - Где вы только набираетесь таких выражений! - Я хотел сказать, что он передумает ехать в Булонский лес. - Тогда ему будет намного хуже. Нет уж, пусть и это будет исчерпано!
В небесную комнату вошла брюнетка с оранжевым кувшином в руках и в зелёном платье. В кувшине молоко - брюнетка давеча доила корову. Ну как? - спрашивает Господь у брюнетки. Как обычно, - отвечает она. - Хочешь молока? - Давай. Она наливает в чашку. Изгибы её фигуры синхронизируются с контуром кувшина. Господь пьёт молоко. Тем временем небесная доярка садится на пол у ног Мириам и прижимается к ним щекой. Наклонившись, Мириам целует брюнетку в ароматный затылок. Его запах похож на запах церковного ладана. Она долго была в храме; где-то там, внизу. Гомо-религиозусы сидели на скамьях, благочестиво-любопытствующими взорами сверля Дарохранительницу, и не видели брюнетки. Дама прислушалась к плавной игре органа на хорах Нотр-Дам. Мёдон - это предместье Парижа; когда-то здесь жил Рабле. Я ухожу в великое Может Быть, - сказал он перед смертью. Теперь тут проживают господа побогаче; больше не льётся кровь католиков и гугенотов, не пахнет горелым мясом еретиков, не летят головы с плах. Вместо карет - автомобили. Клерк во Франции. Увидеть Париж и умереть. Их приютили в иезуитском монастыре с экуменическим уклоном. Клерк сидит на стуле, у входа в небольшой флигель, куда настоятель определил мужскую часть автобуса, семь человек. Закинув ногу на ногу, он сидит на стуле посреди зелёной травы, и, дымя сигаретой, вяло просматривает книгу, лежащую у него на колене: Карл Густав Юнг, Ответ Иову, Москва, 1995. Ангел поёжился. Хочешь взглянуть? - Господь: - Ну? - Перед Ним появляется вышеозначенное издание, раскрытое на стр. 120-ой. Ангел, положив подбородок на правое плечо Всевышнего, следит за движениями души Клерка. Тот, кто впервые слышит об аморальности Яхве здесь, ещё сильнее будет изумлён пониманием Бога, которое демонстрирует Иов. Но все эти капризные смены настроений и губительные припадки гнева Яхве известны давным-давно. Он зарекомендовал себя как ревностный блюститель морали... Клерк нервно затянулся. "Это я-то паломник? Хорош, нечего сказать!" С одной из монастырских крыш спрыгнула чёрно-белая кошка и, подойдя к стулу Клерка, потёрлась о его чёрные брюки.
А что если отправить его в Амаркорд? - спросил Ангел. (Федерико Феллини, когда жена вытащила его из дуггура (26) и он проезжал по Среднему Ярусу - как раз, где-то над Францией, сказал, что эти места напоминают ему Амаркорд (27), правда без всего того, что как раз и привело его самого в дуггур и, конечно, без всяких диктаторов. Амаркорд на родном диалекте Феллини означает я вспоминаю; можно также услышать в этом слове другие слова: амаре-аморе-маре-кордо-рикордо-куоре (28) и т.д. Обитателям тех краёв очень понравилось это слово, и с тех пор они считают себя амаркордцами. И даже производят в честь супругов Феллини ликёр под названием Ночи Кабирии.) Ведь это страна воспоминаний, как раз между Эдемом и Монсальватом, - сказал Ангел. - Она ещё не вполне сформировалась, и этот парень - из тех, кто мог бы там пригодится. Господь спросил: - Он достаточно больной, чтобы миновать дуггур? - Ангел: - Ни то, ни сё: в общем, невротик. - И добавил, усмехнувшись: - Тщетно борется с кундабуфером (29). - Бедняга, - пробормотала брюнетка и потёрлась щекой о платье Мириам.
7. Клерк уезжает.
Кошка потёрлась носом о штанину Клерка. Он принял решение съездить в Буасси - на могилу Роми Шнайдер. В её лице он поклонился бы всем остальным, чьи могилы он посетить не успеет. Паломники проторчат здесь два дня; завтра к вечеру Клерк обещал вернуться. Притушив сигарету о землю, он завернул окурок в конфетный фантик (дома ему насовали в сумку разных конфет). Затем, повесив на плечо сумку, он заглянул в изысканный иезуитский туалет и спустил окурок в унитаз. Вода перестаёт течь из крана через каждые две минуты, приходится намыленным пальцем нажимать кнопку (там такая система экономии). Оставлю большую сумку с барахлом, а с маленькой сумкой поеду в Буасси, разве только пройдусь немного по Парижу. Они отвезут моё барахло в Тэзэ, и я своим ходом доберусь туда из Буасси. Впрочем, хрен его знает, где это. Сорок девять км от Парижа, но в какую сторону? Там спрошу. Он выходит на улицу Порто-Риш. - Направь его так, чтобы он вышел к бульвару и к церкви. Ангел кивнул. Тем временем Господь и Дама посмотрели друг на друга через разделяющее их пространство. Они увидели, как герцог Гиз наступает ногой на мёртвое лицо адмирала Колиньи; увидели всё, что было в этом городе с кельтских времён до времён Клерка. Но нет, он не чувствует, что шагает по земле, пропитанной кровью; здесь живут теперь богатые господа, потомки русских эмигрантов, очень либеральные (если только вы не заритесь на их барахло), очень дружелюбные (т.е. им, в сущности, наплевать на факт вашего существования, и это хорошо, ведь, кроме их равнодушия, вам ничто не угрожает). Они не читают Рабле, зато знают, как проехать на лимузине к его памятнику; у них кредитные карточки, спутниковый Интернет. Зачем им Может Быть? Так говорил сам с собой Клерк, ворочая во рту сигаретой и шагая по бульвару в сторону станции.
Перейдя площадь, Клерк остановился перед небольшим храмом. Прекрасная Дама склонилась над этой сценой и слегка дотронулась до затылка Клерка. Это храм Успения Девы Марии (а кто, по-вашему, эта Дама?). Он боязливо отворил тяжёлую дверь, вошёл и осмотрелся. Никого. Пустые скамьи с проходом посредине. Вон там, в глубине алтаря, оранжевый огонёк: Дарохранительница. Клерк опустился на правое колено и перекрестился по-православному, никого ведь не было. - Понавыдумывали! - злобно сказал он сам себе и, пройдя вперёд, примостился на край скамьи. А Прекрасная Дама задумчиво осматривала всё вокруг: статуи, иконы, свечи, прибран ли пол, что за деньги в свечном ящике. Брюнетка встала с ковра и пошла поправить свечу. Дама оглянулась: кто-то звал Её с улицы; Она только оглянулась, а Клерк вдруг почувствовал тоску. - Вот уже и тоска по родине, - сказал он себе. - Ладно, пойду.
Станция Белльвю. Бонжур, мсье! Бонжур! Сильвупле, эн тикэ пур Монпарнас. Прэнэ, сильвупле! Пардон пур мон франсе си маль, мсье! Мэ нон, ву парле трэ бьен, трэ бьен! (30) - Из разговора Клерка с негром-кассиром в окошке кассы Белльвю. - Электричка; Клерк, сев у окна, рассматривает предместья Парижа. Третья станция - конечная: вокзал Монпарнас.
Из записей Клерка: От вокзала Монпарнас я шёл пешком в сторону Сены, то и дело останавливаясь и разворачивая карту Парижа. Я наметил три цели: Монмартр, Месса в Нотр-Дам и, наконец, автостопом добраться до Буасси-санз-авуар. Завтра уже июнь - а ещё в январе, развозя продукты в ржавой телеге, я и предположить не мог, что всё так странно обернётся: что за полсуммы меня от храма привезут прямо в Париж и что я буду вот так идти по нему. Думаю, денег хватит, если до Буасси кто-нибудь подвезёт. Вот и Сена. <...> Посетил пляс Пигаль и базилику Сакре-Кёр - собор мне показался сплошным уродством (в отличие от забегаловки, в которой хозяин дал мне штопор открыть бутылку вина, что я купил по дороге). В том кафе я ещё купил огромный сэндвич с овощной начинкой, думаю - его хватит до завтра. <...> Я сижу в вагоне метро, следующая станция - Шатле. По дороге купил за 30 франков новую чёрную сумку с надписью Paris-France; переложил в неё барахло из старой драной сумки, которую похоронил в мусорном ящике. Надеюсь попасть на мессу в Нотр-Дам. <...>
8. Голландский кюре. Буасси.
...sous le pont Mirabeau
coule la Seine
et enleve
nos amours...
/Apollinaire/ (31)
Барышня с золотистыми волосами сидела на парапете над Сеной и с видимым напряжением читала книгу: Sartre, L'étre et le néant. Клерк прошёл мимо неё с сигаретой в зубах. Их Ангелы в этот момент сидели в двух разных Ярусах на Небе и тосковали, пытаясь понять замысел Вседержителя. Девушка встала и ушла в сторону метро. А Клерк, постояв на мосту, осторожно вошёл в громаду Нотр-Дам-дэ-Пари. Навстречу важно, словно индейский вождь, шагал старый священник, и Клерк, сам не зная, откуда у него взялось мужество так поступить, обратился к нему по-французски: Мон пэр, пардонэ-муа, мэ ж'э бэзуэн... де конфессе (32)! - Кюрэ внимательно посмотрел на Клерка и, показав ему жестом идти за ним, ни слова ни говоря повернулся и пошёл обратно в собор. Там он вошёл в исповедальню, а Клерк встал на приступочку с другой стороны и заговорил сквозь решётку. Он спросил, можно ли по-английски, так как этим языком он владеет лучше. Кюре сказал, что можно, и спросил, откуда приехал Клерк, а узнав, сообщил ему, в свой черёд, что его родная страна - Голландия. Клерк сказал, что он как раз, в числе прочих языков, месяц тому назад начал изучать и нидерландский и что, кроме всего прочего, его любимый художник - Ван Гог, и что церковники (clerical people), из-за которых Ван Гог отошёл от христианства, настолько же далеки от Христа, насколько Ван Гог в своих картинах к Нему близок (they are inasmuch far from Christ, as Van Gogh is close to Him in his canvases). Потом Клерк назвал три-четыре греха и попросил у Бога прощения и силы начать всё заново и позволения причаститься. Кюре прочитал формулу отпущения грехов, спросил, как зовут Клерка, и благословил его. Клерк спросил, как зовут голландского кюре - for memory (на память). Кюре сказал, что его зовут точно так же, как любимого художника Клерка, - father Vincent, отец Винсент (пэр Вэнсан).
Спустя минут сорок действительно началась Месса. Народу была прорва, всё туристы. Когда епископ, после Отче наш, сказал: Saluez l'un l'autre avec la paix et l'amour (33), туристы продолжали стоять, как истуканы, не поворачивая голов и не протягивая друг другу рук, словно первый раз пришли на Мессу. Потом зазвучала та самая прелюдия Баха - из к/ф "Солярис", любимая Клерком. Под эту-то музыку, замирая от счастья, Клерк принял облатку из рук епископа. Он искал глазами своего голландского кюре, но, видно, тот уже ушёл. В другую повесть, быть может. Как и печальная блондинка с Сартром в сумочке.
<...> Поезд от Монпарнаса; билет до станции Лез Ивелин - денег осталось в самый раз до Мёдона (ещё застану там своих завтра утром, чтобы ехать вместе на автобусе в Тэзэ, однако в Тэзэ придётся жить на всём казённом, т.к. не хватит даже на бутылку вина, - хорошо, запасся табаком ещё в Москве); вечер, я голосую на шоссе; в конце концов, остановился дружелюбный и безмолвный француз на сером "Фольксвагене"; он и довёз меня прямо до посёлка Буасси-санз-авуар, т.к. направлялся в Париж со стороны Гарансьера; вот я и добрался до вас, дорогая фрау Роми. <...>
Такова последняя запись Клерка. У могилы Роми Шнайдер и её сына Давида Клерк достал из сумки заветный, перевезённый через границу четвертной и пачку "Беломора", дабы совершить сугубо российский ритуал поклонения всем тем, кого он любил, невидимым друзьям сердца, которые похоронены во Франции и вообще в Европе: королям и королевам, а также их жертвам; актёрам и режиссёрам, философам и шансонье, художникам, поэтам и музыкантам. По неизвестной Клерку причине всё лучшее, о чём могла рассказать ему Франция, сконцентрировалось для него в образе кинозвезды Роми Шнайдер, австрийки. Судьба австрийских дам во Франции всегда была незавидна - тем незавидней, чем более знаменита была дама. Тут он подумал: куда я лезу со своим свиным рылом в калашный ряд! Как, по-твоему, это скромность или больше кокетство? - поинтересовался Господь у Ангела. Не знаю, теперь уже трудно понять; нитка вот-вот оборвётся... В эти минуты Прекрасная Дама вновь села в кресло у окна и принялась довязывать какой-то узор. Видишь тот узор? - спросил Господь. Ангел: Вижу. Господь: Сейчас довяжет петлю - и привет! Ангел: Тут он и грохнется? ?- Ты подобрал точное слово. Иди потихоньку навстречу, только слугам Гортхаура особенно не перечь: закон свободы должен соблюдаться даже в столь напряжённый для человека миг. - Ангел поклонился и пошёл устраивать дела своего подопечного. "Хорошо, что после исповеди он ничего ещё не успел испортить, - думал Ангел. - Однако туго ему придётся в здешних снах..."
И как только Дама закончила одну петлю на узоре и собиралась взяться за другую, на кладбище в Буасси произошло следующее: наш герой умер от инфаркта шагах в трёх от праха Роми Шнайдер. Падая, он выронил из рук четвертной и дымящуюся папиросу. Отец его умер, когда Клерку было 10 лет, тоже куря папиросу, но в России. Дама зевнула и пошла ставить чайник: приближались небесные сумерки. Чуть позже они все соберутся: Марта, Лазарь, Мария, Мириам и Господь; сядут за стол на веранде и будут в задумчивости пить свой небесный чай, в то время как Фигаро дадут настоящей небесной рыбы. Взору Клерка это закрыто, к тому же он умер и ещё не вполне очухался в новых для себя обстоятельствах. Одно он понял: смерти и в самом деле нет - один только краткий миг утраты сознания, - а потом вы опять всё сознаёте. Первое, что он осознал вслед за этим, - это что загробный мiр как две капли воды похож на земной: там имеется почва, там есть небо над головой (и голова!), там есть тело и одежда, там есть ландшафт и даже погода! Моросил дождь; Клерк стоял на земле, усыпанной палыми листьями, в какой-то роще (что заставило его усмехнуться, так как, помните, земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу (34))... На плече у Клерка висела новая сумка с надписью Paris-France, но вот четвертной и зажжённая было папироса остались рядом с его трупом - там, внизу. Делать было нечего в этих сумерках, под этим привычным дождём, и Клерк в некоторой рассеянности пошёл куда глаза глядят, сквозь смешанный хвойно-лиственный лес. Достал папиросу и, наклонившись от моросящего дождя, щёлкнул зажигалкой. От папиросы пошёл синеватый дым; он терялся в сумерках, между стволов осин и елей, и запах у этого дыма был похож на запах костра или какого-то индийского благовония (в Москве Клерк покупал такие палочки - сандал, лотос, мирру - и жёг их в квартире, когда бывал один и позволял себе покурить на кухне: родня не выносила табачной вони). Когда совсем стемнело, Клерк начал беспокоиться и, перестав различать предметы, подумал, что не худо бы помолиться. Но, как назло, не мог вспомнить ни одной молитвы; когда я умер, сказал он себе, где я был? Возле могилы Роми Шнайдер. Боже мой!
- Фрау Роми, если вы живы, спасите меня, помогите мне выбраться отсюда!
Эта фраза сложилась как бы сама собой. Он стоял, держа в пальцах дымящуюся папиросу и всматриваясь в мрак, уже начинавший пугать его. Одежда насквозь промокла. Но зонтик всё равно лежал в сумке, и, открой он её, намокли бы тетрадки и книги. Тут ему стало вдруг обидно, что загробная жизнь такая сырая, сумрачная и, в сущности, пустая; он сел на что-то типа пня и тихонько заплакал.
9. Загробный автостоп.
Т.н. "вечный ад" придумали
т.н. "добрые" для т.н. "злых".
Н. Бердяев
Той тихой ночью, взяв с собой колли, которого мне подарила императрица Сисси, я села в свой старый Мерседес и, закурив мятную сигарету, поехала сама не знаю куда - меня выгнала из дома непонятная тревога: словно кто-то нуждался во мне в этот час, так что пришлось отложить рукопись в сторону (я продолжаю свой дневник, который оборвала моя смерть и который теперь снова со мной, хотя всё так изменилось!). Прежде чем включить двигатель, я достала из сумочки последние несколько писем (от мамы, от бабушки и от Давида, моего сына) и внимательно перечитала их, стараясь понять - не в них ли причина моей внезапной тревоги. Но причина была где-то ещё. Я прочла свою обычную молитву, которой меня научили ещё в монастырской школе, и поехала прямо по освещённой автостраде, проходящей в двух километрах от моего коттеджа и связывающей Эдинбург, Париж и Вену (может, вернее сказать - их "отражения" в том мiре, где я теперь). Шоссе было вымыто прошедшим ливнем; асфальт отражал огни фонарей и фар. Я включила радио. Играли на скрипке первую часть Лунной сонаты Бетховена; колли (я так и не назвала его до сих пор) разлёгся на заднем сиденье и задремал под музыку. Как мне вскоре показалось, этот неясный зов шёл откуда-то со стороны Буасси - там находится могила: моего сына Давида и моя. Многие приезжают туда с цветами; время от времени приезжает Ален (35), который всё там и устроил. Он постарел... Скоро все мы тут соберёмся, подумала я; но им пока и в голову такое не приходит. Я сама с этим помучилась - не могла понять; так велика сила сомнения, что оно меня преследовало даже здесь. Однако этот странный зов не умолкал. Что ж, поеду в направлении Буасси, сказала я себе. Теперь ту же мелодию заиграли на фортепьяно, не знаю почему: она вдруг зазвучала как-то гулко и отчуждённо, словно кто-то одинокий заблудился в лесу и не знает, куда идёт. Мне представился слабый тщедушный человек, который больше не смог жить - и умер. Разве не была и я сама в сходном состоянии? Им кажется, будто я всегда была сильной натурой (мало кто знал, насколько я хрупка: на днях я слышала интервью с Анни (36), в котором она назвала меня хрупкой Роми; она меня почувствовала). Я решила, что от такого же хрупкого человека и шёл этот зов; но я не знала - с какой стороны (так сказать, сверху или снизу) он забрёл в эти края.
За окном опять пошёл ливень, я сбавила скорость и, включив дворники, закурила новую сигарету. Колли уселся и положил голову мне на правое плечо, принюхиваясь к дыму. Тут мои фары высветили фигуру, голосовавшую на обочине. Она была одета в длинную сиреневую тогу (здесь это не удивительно) и держала над головой зонтик.
Это ты? - Он сказал: - Да, я. Ты слышала зов, не так ли? - Слышала, вот и еду куда глаза глядят. - А куда они глядят? Я пожала плечами: - Залезай, что ли!
Мой Ангел, а это был он, забрался в машину и говорит:
- Очередной из твоих поклонников, похоже, воззвал к тебе с просьбой о помощи. - Он потрепал колли.
- Мне показалось, что зовут со стороны Буасси. Это где-то поблизости?
- Останови, пожалуйста, вот тут.
Я остановилась. И тут же прекратился дождь; мы вышли наружу. Небо стало чёрным и полным звёзд. Машин почти не было; справа и слева от шоссе темнели леса.
- Смотри, вот он. - Ангел посветил фонариком.
Я шла за Ангелом, и вижу: метрах в трёх от обочины в овраге лежит человек. На нём чёрные брюки и ветровка поверх свитера; рядом в луже валяется чёрная сумка с вышитыми на ней золотой лилией и надписью Paris-France.
- Он тоже двигался тебе навстречу, но, видать, по дороге ему устроили что-то типа засады... Помоги-ка мне, Роми!
Мы вместе вытащили этого парня из оврага и доволокли до машины. Он казался мёртвым. Ничего, второй раз не умирают, - заметил мой Ангел. Я нашла какие-то тряпки, и мы стёрли с него грязь; помимо всего прочего, он совершенно промок под ливнем. Колли радостно вилял хвостом и облизывал ему физиономию, которая почему-то напомнила мне лицо Макса фон Сюдова в Direct en mort (37). Только ростом он был раза в два меньше и какой-то скукоженный. Мы уложили его сзади, колли уселся рядом с ним, очень довольный. Я достала сигарету - Ангел тут же извлёк откуда-то из складок своей тоги зажигалку и галантно дал мне прикурить. Мерседес наполнился нежным запахом (эти сигареты мне прислали друзья из Вены).
- Скоро он очнётся? - спросила я.
- Ты знаешь дорогу на Амаркорд? - также спросил он.
- Да, это здесь недалеко.
- Пожалуйста, Роми, отвези его туда. Как только увидишь море (справа от автострады) - вытащи его сама из машины и оставь на косогоре. Потом можешь уезжать домой. Дальше о нём позаботятся.
- Я ему ещё понадоблюсь?
- По-моему, он напишет тебе письмо.
- Хорошо.
- Ну, прощай! - Он нежно поцеловал меня и исчез. Фокусник.