"Простите, сударь..." - раздалось в пасмурной тиши ночи на одной из улиц мегаполиса. Кто-то гулко кашлянул. Приведённая реплика исходила от девятиэтажного дома номер 29 и была, по всей вероятности, адресована соседнему, тоже девятиэтажному, дому номер 31, по той же улице. Последний, словно очнувшись от дрёмы, загорелся парой окон: какой-то жилец-пенсионер, проснувшись ни с того ни сего, зашаркал в мятых трусах в синий цветочек из комнаты на кухню, где минут пять, позёвывая, созерцал глубины холодильника, чесал волосатую старческую грудь, всю в шрамах от скальпеля, и раздумывал, чего бы ему съесть. В общем, дом номер 31 очнулся и счёл невежливым не ответить.
"Да-да, я вас внимательно слушаю, коллега", - пробормотал он и зевнул. На пятом этаже открылась форточка, и из неё струйками пошёл табачный дымок: ещё кому-то не спалось, наверно незадачливому любовнику, подумала высокая новая башня напротив (90 % жильцов занимала в ней молодёжь, которая добывала философский камень из соединения "Ромео и Джульетты" с сексуальной революцией).
"Скажите, - продолжал дом номер 29, - вы верите в домовых?"
"Гм, - отвечал собеседник. - Честно сказать, не обижайтесь, но мне это как-то всё равно - что есть домовые, а что их нет!" - На третьем этаже послышался женский стон.
"Это ещё что такое?" - испуганно спросил дом номер 29.
"Не бойтесь, это одна сбрендившая дама. Насмотрелась триллеров на ночь, вот и орёт во сне".
"А-а, понятно. Вы неплохо осведомлены насчёт своей клиентуры".
"Ну ещё бы, сударь!"
"Да-а... Нам ведь потом отчитываться..."
"Перед кем же, чёрт побери?"
"Увы, кажется, вам сложно это понять... Ох, шер ами!" - В говорившем доме на балкон шестого этажа через окно вылезла кошка и уселась на перила.
"Эта мне ваша образованность, знаете! - заявил сосед. - Не могу вам передать, как они мне все надоели! Может, вам больше повезло с публикой, ибо, что касается меня, то внутри меня живут натуральные мерзавцы: мелкая торговая шушера, затем какие-то дурацкие граждане с гражданками, которые уходят в семь утра и приходят в шесть вечера, измождённые, безрадостные... Вечно они друг друга поносят, бранятся так, что мадам Башня напротив, вероятно, невесть что про меня думает. А эти т.н. "дети": вы бы видели, что они вытворяют в моих двух подъездах! Все лифты изгажены - в одном так все стены обклеены порнографией (впрочем, она порой забавна!)...
"Пфуй!" - сказал ? 29.
"На лестницах валяются окурки, бутылки, мусор, презервативы и прочее..."
"Всё это было и во мне, - сказал номер 29, - но теперь понемногу всё меняется".
"Да бросьте! Ничего тут не изменишь".
"Во всяком случае такой мерзопакости, как... - номер 29 запнулся: кошка чуть не упала с перил, - как презервативы (террибиле дикту!) давно нет на моих лестничных клетках! Хотя лифты всё ещё изрисовывают, но..."
"Пардон, почему вы считаете, что презервативы - мерзопакость? По-вашему, лучше они рожали бы детей? Или, не приведи Аллах, делали бы аборты?!"
"Сразу видно, что у вас поселился какой-нибудь торговец-мусульманин, хотя, я думаю, вам до Аллаха дела нет, ведь, в сущности, коллега, вы всегда были индифферентны к проблемам веры, а я вот - католик!"
"Что-о?! - Дом номер 31 выглядел ошарашенно: это выразилось в том, что на третьем этаже зажглось сразу пять окон, раздались бешеные крики обоего пола и сверх того дико заорала кошка, застрявшая в подвальной трубе. - Как это вас угораздило? Начитались всякого агитпропа - я же знаю, год назад у вас во втором подъезде католический орден арендовал целый этаж... Только не вздумайте сбивать меня с толку - я на эту туфту не клюну!"
"Вовсе не туфту, вовсе даже не туфту. Где вы и слово-то подобное откопали! А между тем у них так тихо, так спокойно..."
"Если у вас такая благодать, то какого рожна дались вам домовые?"
"Понимаете, - сказал дом номер 29, - я тут размышлял о жизни... Не слишком ли плоско мы представляем себе происходящее? Может, свет клином не сошёлся на этой физической вселенной, а? Я давно уже наблюдаю за жизнедеятельностью католического этажа: они такие все чистые, такие весёлые, вежливые... А священник - особенно приятный клиент: то и дело читает на пяти языках, держит в ракушке мерседес, не забывает правильно платить за квартиру, не пристаёт к барышням-монашкам и собаку съел в Интернете..."
Дом номер 31 фыркнул (какой-то бомж на верхнем этаже приоткрыл фрамугу и выкинул наружу пустую бутылку из-под водки, после чего натолкал тряпья между стеной и мусоропроводом и заснул там как сурок).
"Вот я и подумал о домовых", - продолжал номер 29, - ведь из всего, так сказать, потустороннего, домовые ближе всего к нам с вами, просто мы разучились их видеть, мы стали какими-то бесчувственными..."
"Знаете, коллега, при такой жизни, как та, что происходит в моих недрах, по-моему, лучше на всё плюнуть и побольше спать! Не обижайтесь, войдите в мою шкуру!"
"Остроумно, - засмеялась Башня напротив, - это вы железобетон именуете шкурой?"
"Как, вы тоже не спите?" - сказали оба дома (Башня была ? 30).
"Тут, пожалуй, заснёшь, - заявила Башня, - тут во мне такое творится, такое творится... Но не бойтесь, я не стану вас смущать! Болтайте дальше!"
Дом ? 29 почувствовал, что краснеет: солнце, высунувшись из-за горизонта, как раз за Башней, зажгло окна, выходящие на проезжую часть.
"А что же такое происходит в ваших досточтимых недрах, мадам Башня, покрытая кирпичом?" - поинтересовался дом номер 31. В его девятом этаже зажёгся огнь вожделения, и это не могло не отразиться на душевной конфигурации дома. Всякий населённый дом, как правило, реагирует на всё, что происходит внутри него.
"Ах, вам это занятно, да?" - кокетливо спросила Башня номер 30.
"О мадам, - сказал дом, который не был католиком, - я просто пропадаю от скуки и от своих омерзительных жильцов! Прошу вас, расскажите!"
"Но ваш приятель номер 29, похоже, настроен весьма целомудренно, и я не хотела бы портить ему настроение. Вы что-то говорили про домовых, не так ли?"
"Это верно, мадам, - откликнулся номер 29, - я думал о домовых. Вы верующая?"
"Милейший, - томно сказала Башня, - если б вы могли заглянуть в моё лоно (при этих словах номер 29 поперхнулся: из окна девятого этажа под матерное сопровождение выпрыгнул телевизор и, сломав по дороге молодой клён, вмазался в загаженную клумбу), так вот, если бы вы могли заглянуть в моё лоно, то вы бы тотчас забыли всю эту мистическую дурь и про всех этих ваших монашек-недотрог. Но я не стану вас смущать!" - Из нескольких окон раздались смех и оргиастические крики, там продолжалась оргия студиозусов, о чём номер 29 глубоко сожалел, а соседние дома, в том числе и номер 31, вздыхали с сочувственным вожделением пробуждавшихся жильцов. В доме номер 29 на втором этаже во втором подъезде иностранный будильник заиграл красивую мелодию, кажется Эннио Морриконе, - чтобы плавно перевести спящих из сна в бодрствование, - две монахини, потягиваясь, сунули ноги в пушистые тапочки и, набросив на шеи полотенца, зашаркали в раздельный санузел, где, дурачась, стали оспаривать друг у друга то клозет, то ванную. Они хохотали и болтали по-итальянски. В соседней комнате аккуратно одетый кюре, родом из Кракова, уже целый час читал на коленях Розарий, затем, по русской книжке, - православный акафист (он был экуменист, что тоже впечатляло дом номер 29); услышав беззаботные возгласы в районе санузла, кюре, вернее ксёндз, улыбнулся, поправил ярко-белую коловратку и, усевшись в кресло, закурил короткую крепкую сигарету (ему привозили табак из Польши). На столе у ксёндза лежали Библия по-русски, "Маленький Принц" по-польски и "Степной волк" по-немецки. Ксёндз готовил проповедь для Мессы, которую ему предстояло отслужить в одной из комнат этой квартиры нынче вечером. Дом номер 29 думал-думал и пришёл к выводу, что каждый дом - сам себе домовой - а что там, в прилежащих физическому мiрах, - это не его ума дело. Пришла уборщица и привела в относительный порядок оба его подъезда. Она излила одинокий гнев на детвору, исписавшую все лифты и стены неприличными надписями, покряхтела, подосадовала и, собрав свой инвентарь, ушла. И ей невдомёк, подумал интеллигентный дом номер 29, что американские ругательства на стенах полны чудовищных ошибок.
2.
Maestoso, ma non cantabile
Когда поменялось очередное правительство, ярая сталинистка мадам Халупа и две вонючих пятиэтажки (номера 11 и 13) собрались покуковать и отпраздновать назначение нового городского начальства - ведь это прямо касалось архитектурного облика города, а значит - и старых заслуженных домов, именуемых в просторечье "хрущобами". Надо заметить, что мадам Халупа была на несколько лет старше своих собеседников: её построили в год смерти генералиссимуса. Эти три дома отличались от большинства своих соседей и соседок стойким консерватизмом восприятия; надо полагать, на них сказалось долгожительство их клиентуры, неизменно голосовавшей за коммунизм и перебивавшейся с колбасы на водку.
Остальные дома, нависшие над бульваром, можно было бы назвать "небоскрёбами", если бы в мiре не было домов куда выше. В свете последних взрывов - как на родине, так и за рубежом - "небоскрёбы" сосредоточились и как могли осторожничали: кому охота взлетать на воздух! По своим взглядам они склонялись к европейскому либерализму и терпеть не могли лиц кавказской национальности, мусульман, а также всевозможных православных и коммунистов (непонятно, как они умудрились соединить тех и других в одну партию!). Короче говоря, Халупа и два её пятиэтажных приятеля остались в политическом меньшинстве. Праздновать-то они праздновали, да как-то невесело. Номер 13 не преминул выразить уверенность, что новый мэр повзрывает все эти стекляшки к едрене-фене и настроит вокруг пятиэтажек или старых добрых халуп ("типа вашей милости", - сказал он мадам Халупе). Но мадам заявила, что чёрта с два, а номер 11 изрыгнул во двор мрачную компанию ветеранов с авоськами, которые, усевшись за полусгнивший стол, стали пить, дымить вонючими "Примами" и молоть всякий вздор неизвестно на каком языке. Все они хранили полную серьёзность и явно не одобряли того, что происходило в правительстве. Между мадам Халупой и номером 11 пролегала тенистая аллея, выводившая на бульвар; по ней неспеша прогуливалась беременная мамаша лет 18-ти, с безразличным видом толкая перед собой громоздкую коляску, в которой ныло тупорылое дитя.
Небоскрёб номер 10 по другую сторону бульвара насупился и с болью размышлял о своих грандиозных нью-йоркских собратьях. Ему хотелось проникнуть в их предсмертный час, понять - чем они жили, о чём думали, что за дела делались в их многочисленных офисах, лифтах и коридорах. Он представлял себе деловую и в то же время свободную от пуританских предрассудков публику, которая неуклонно вносила свой вклад в дело всемiрного либерализма. С горечью номер 10 глядел со своей высоты на пустопорожних ветеранов с фиолетово-красными носами и тошнотворно-жёлтыми глазами, расположившихся во дворе номера 11, и на скороспелую родительницу, которая, по всей вероятности, знала не более десяти грамматических корней и время от время жонглировала ими, выражая свои примитивные ощущения. Ветераны осуждали её, а она грызла семечки и, сплёвывая шелуху, лениво посылала ветеранам косноязычные ругательства. Кругом бегали холёные лохматые псы, злые, как фашисты, и время от времени лаяли на какого-нибудь чересчур интеллигентного прохожего.