Нам неизвестно доподлинно, выходил ли Л.Н.Толстой когда-нибудь в море, по крайней мере, пребывание его в Севастополе не в самый пляжный сезон вряд ли к морским прогулкам располагало, в лодке Янко он замечен не был, а глубоко континентальная география графских тускловатых полян окончательно лишила зеркало русской революции шансов на приобретение им хотя бы каботажного опыта.
Видимо, и сюжеты его маринистской прозы были начинающему писателю кем-то коварно подарены, например, постеснявшимся их использовать самостоятельно ввиду совершенной сомнительности Станюковичем, либо покушавшимся написать пьесу из морской жизни Алексей Максимычем, но, не потянувши, оставившим себе лишь название "На дне". Еще более вероятным представляется, что вся проза этого цикла страдавшего графоманией величия и склонностью в личной жизни к софистике яснополянского исполина есть ни что иное, как литературно обработанные байки, которыми, вкупе с союзническим шнапсом, потчевал барина в окопах Севастополя его денщик матрос Кошка, дедушка русского флота.
Сочинение морских историй сугубо сухопутными авторами - не новость в литературе. Так, задолго до основного претендента на Нобелевскую премию, не получившего ее лишь за вегетарианские свои наклонности, и как следствие, недостаточно акцентированную ненависть к Советской власти, в маринистском жанре не без успеха подвизался один бойкий вятич, избpавший себе вследствие искpивленного своего pомантизма в качестве псевдонима амеpиканский доллаp, а моpе видевший лишь на винных этикетках своего снулого Судака.
Пояснения о том, что вся продукция подобного рода вряд ли может служить энциклопедией морской жизни, остаются за рамками настоящего исследования, тем не менее, рассказ "Акула" заслуживает отдельного разговора - хотя бы уже в силу своей школьной хрестоматийности.
Некий военный корабль русского флота совершает боевое патрулирование определенной акватории или находится на переходе в район боевого дежурства. Из естественных соображений секретности конкретное место действия автором не называется, однако по ряду признаков можно предположить, что это - Черное море, один из летних месяцев. Локализовать место и время действия столь детально не составляет для вдумчивого литературоведа особого труда: достаточно вспомнить узость тогдашней сферы интересов Российского флота на юге империи, о том же, что это юг, мы догадываемся по климатическим условиям: в разгаре купальный сезон.
По неясным читателю, а возможно, и автору причинам, судно, с расчехленными, как мы узнаем из дальнейшего повествования, орудиями, а следовательно, готовое к бою, лежит в дрейфе, командир же и замполит из известных только им резонов устроили купание экипажа, для чего, как поясняет Толстой, "в воду за борт был опущен парус". По всей вероятности, парус (к сожалению, автором не упоминается, был ли это фок или кливер, что не упpощает картины) лежит на воде плашмя, средняя часть его, по всей видимости, провисла, заполнившись водой, в этом-то пространстве и резвится команда. За границами понимания остается способ удержания паруса в этом противоестественном положении: хотелось бы верить, что висит он не на срубленной в честь pедкого помыва экипажа мачте.
Внезапно невесть как оказавшийся среди освежающихся матросов мальчик (впоследствии выяснится, что он был то ли сыном, то ли племянником одного из членов команды, - семейственность на флоте совершенно недопустимая) грубо нарушает дисциплину, покидая оконтуренный парусом участок. Толстой хладнокровно сообщает читателям, что "купаться в парусе показалось ему тесно", хотя там вполне свободно плавало и ныряло несколько десятков взрослых мужиков. К мальчику незамедлительно начала проявлять патологический интерес случившаяся поблизости акула, и либо она кружит вокруг слишком долго, давая родственнику беспечного пловца время зарядить пушку, либо, усугубляя абсурдность ситуации, орудие ждет наготове уже заряженным, но только артиллерист подносит зажженный фитиль, с которым, возможно, так и расхаживал в эту жару по палубе, сам до поры до времени оставаясь в тени действия, и хищница, будучи развороченной ядром (весьма неубедительный пример преимуществ непротивления злу насилием), перестает существовать.
Не будучи квалифицированным ихтиологом, Толстой мог просто не представлять себе, что, из всего многообразия видов акул, в Черном море встречается лишь безобидный катран Squalus acanthias, и не помышляющий нападать на человека; также возможно теоретически, что за акулу-людоеда малограмотными матросами был принят какой-либо крупный дельфин, сопровождавший корабль и вздумавший на свою беду поиграть с мальчиком, однако обе эти версии представляются нам весьма сомнительными. Зная быт и нравы русского флота того времени, флота не ступившего еще на путь демократических преобразований, логичнее предположить, что команда стрелять была отдана непосредственно замполитом, возомнившим, что покинувший купальный парус мальчик направляется саженками в Турцию, вознамерившись стать невозвращенцем. Позже, когда напуганный мальчик, по которому его отец намеренно промахнулся, повернул обратно, в судовом журнале появилась запись об отражении атаки акулы, сфальсифицированная ради необходимости списать улетевшее без толку ядро.
Если же предположить, что события, все же, разворачивались не в Черном, а в каких-либо иных морях (что тоже, в общем-то, реально: в частности, эскадра жандаpма Евpопы, России, ходила в 1891 г. для поддержки кровавого режима Хосе Марти и прорыва экономической блокады Кубы испанцами), то, хотя жестокая борьба с невозвращенцами велась и там, мотивы реальной акулы приобретают большую достоверность. Возможно, отец мальчика действительно проявил себя российским Вильгельмом Теллем, поразив какую-нибудь мако или большую белую акулу, когда их разинутая пасть была уже у самой головы ребенка. Конечно, мы не будем оценивать экологический ущерб, нанесенный международным водам, но вопрос о том, что, с точки зрения педиатрии, полезнее для здоровья: контакт с акулой или разрыв снаряда в воде в непосредственной близости от купающегося, мы оставляем на совести автора. По крайней мере, радует, что на палубе оказался именно артиллерист, а не командир торпедной или ракетно-бомбометной установки.
Так что же, зададим мы в заключение вопрос, с которого, собственно, и начали исследование: действительно ли Лев Николаевич, безупречно описывавший сухопутные баталии, так плохо владел морской тематикой и брался за рассказы, которые не мог подать должным образом? Разумеется, нет, однако, будучи отлученным за неуважение к монархии (в частности, за образ Александра I в "Войне и мире") от церкви Толстой вынужден был в своих произведениях маскировать свои идеи, видоизменяя их порой совеpшенно до неузнаваемости.
Мальчик, ради спасения которого царские адмиралы не пожалели
столь дефицитного в канун русско-японской войны снаряда, из-за последующего отсутствия которого, собственно, и были проиграны сражения при Цусиме и Порт-Артуре, был будущим русским императором Николаем II, а рассказ "Акула" представляется нам не просто беллетризованным отчетом великого мастера о катании последнего русского царя на яхте "Штандарт" с дядькой-телохранителем в отроческие годы, но притчей, иносказание которой заключается в том, что, как прекрасно было известно Льву Николаевичу, в реальной отечественной истории русские матросы не только не пожелали защищать помазанника от акул Октябрьского переворота, но, напротив, с увлечением палили из, по иронии как раз носового, орудия по Зимнему дворцу.
Ленин не раз перечитывал этот рассказ, и, как и его автор, ни канта не смысля в ихтиологии, неизменно восхищался именно внешней сюжетной канвой, приговаривая: "Какая глыбь! Какой матерный человечище!", сложных же исторических аллегорий, pавно как и эзопости языка Толстого, естественно, не понимал - и обзывал писателя "кривым зеркалом русской революции".
Наш комментарий.
Идея впервые рецензировать произведения спустя столь долгое время после выхода их в свет уже сама по себе способна вызвать недоумение. Еще более оно возрастает, когда мы убеждаемся в том, что, собственно, с текстами оригинала рецензент ознакомился лишь поверхностно.
Так, самое тщательное изучение цикла "Морских рассказов" яснополянского оригинала не дает возможности объяснить появления в рецензии термина "судак", у Толстого речь неизменно шла лишь об акуле. Кроме того, неясной остается и личность якобы бойкого (но в то же время и снулого?) вятича.
Исторические и географические познания рецензента также оставляют желать лучшего. В рассказе "Акула", на котором и сосредоточено внимание рецензента (замахивавшегося, судя по названию статьи, на весь цикл, но так и не осилившего материала), Толстым точно указывается: "Корабль стоял у берегов Африки." Таким образом, о том, что действие происходит, как это показалось рецензенту, в Черном море, не может быть и речи, а следовательно, не верны и все его дальнейшие построения. Что же касается оперативно-тактических задач русского флота середины 19 века в том регионе, они были отнюдь не узки, но разнообразны: спасение Максимки из рабства, противодействие парусникам 6-го флота США в прокладывании Суэцкого канала, а также транспортировка на Родину сфинксов, экспроприированных для украшения улиц и площадей Санкт-Петербурга. Версия о том, что кто-либо из экипажа мог в ходе этих операций просить в странах региона убежища представляется нам несостоятельной: как Африка, так и турецкий берег были в те годы еще много неуютнее Российской империи, и никому и на хрен не требовались, как справедливо отмечено в популярной матросской песне того времени.
Столь же недостоверны и ихтиологические изыскания рецензента, познаниями в коей области он, похоже, особенно кичится.
Так, у Толстого ясно сказано: после выстрела "по волнам колыхалось желтое брюхо акулы". Льву Николаевичу простительно не знать, что желтобрюхих акул не существует, равно как и того, что акулы лишены плавательного пузыря, а поэтому в мертвом виде совершенно не способны не только "колыхаться", а и просто удерживаться на поверхности, они сразу тонут; но рецензент мог бы и получить консультацию специалистов. Кроме того, большой мастер деталей, Толстой, непременно упомянул бы о торчащем из воды акульем плавнике, и коли он этого не сделал, напрашивается вывод, что плавника не было, и рецензенту совершенно ни к чему было ударяться в бесплотные фантазии и безответственно придумывать не упоминающуюся у Толстого хищницу. Итак, артиллерист стрелял не в акулу. Вряд ли это был и вышеупомянутый судак: они крайне редки в тех широтах.
Кто же напал на пловцов на самом деле? Крокодил, кои часто выплывают из Нила в Средиземное море в поисках купающихся мальчиков? Морской змей, т.к. в рассказе есть фраза: "Все мы увидели в воде спину морского чудовища"?
На самом деле, истину мы, вероятно, не узнаем никогда, важно не это, и повесть Толстого о другом. Этот-то (а тот факт, что мальчиков было двое, старательно замалчивается рецензентом) другой, чье инкогнито тщательно сохраняется, видимо, в силу их сговора, как рецензентом, так и автором, как раз и был, по всей вероятности, будущим русским императором. Первый же мальчик, сын корабельного наводчика с полубака, чья биография представлена в Музее Резолюции, работал, скорее всего, простым двойником или телохранителем помазанника, бесстрашно предлагавшим хищникам во время морских купаний свое тело вместо августейшей особы.
Вдумчивый анализ в этом ключе отечественной истории рецензентом был бы, на наш взгляд, куда полезнее бесплодных умствований и пустых пересказов и без того всем известных толстовских текстов.