Когда матерый немецкий диверсант А.Книппер получил задание испортить русскую литературу, подорвав или хотя бы ослабив тем самым ее нравственное и политико-воспитательное воздействие на умы российской интеллигенции в канун I Мировой войны, первым, что сделал профессионал, беспрепятственно преодолевший с подло подложным дипломом медициника наивно беззащитную государственную границу Святой Руси, был брак с простой, чуть ли не крепостной русской актрисой О.Л.Чеховой, так и не узнавшей о двойной жизни мужа и охотно поделившейся с ним своей фамилией, что сильно облегчило шпиону процесс натурализации.
Дерзость разведчика, граничившая порой с безрассудством, неоднократно могла привести его к провалу - и привела бы, если бы кто-либо из чинов охранки интересовался не только налетчиками Ленина и Кобы, но и писателями (как известно, впоследствии в СССР учли эти ошибки самодержавия, арестовывая в первую очередь представителей творческих профессий; бандитов же Советская власть ловила потому, что не терпела конкуренции): словно играя в кишки-мушки с несуществующей, как теперь ясно, опасностью разоблачения, Чехов, а отныне и далее мы будем использовать этот привычный массам псевдоним, в придуманной легенде указывал местом своего рождения город Таганрог, рискованно намекая на рогатый кастрюлеобразный головной убор рыцарей Тевтонского ордена (ближайший соратник Чехова, тоже изрядный виртуоз диверсионного ремесла в пользу Германии, резидент сети Вольдемар Ульянофф хорошо понимал ностальгию старшего коллеги по родному Ordnung'у и, тоскуя среди всероссийского бардака, созданного, во исполнение задания, его же титаническими усилиями на месте процветавшей державы, писал: "... мы [с Антон Палычем] заперты в России в палату N 6", видимо, имея в виду Грановитую, которую в последние годы жизни покидал только ради поездок: в автомобиле /продукт морганатической связи Ройса с Роллсом был мародерски-эспроприированно заимствован у последнего отмазанника и так полюбился Предсовнаркома, что при общей разрухе еще несколько было заказано за валюту - шутил "наш ответ Членберленину" - в одной из империалистически враждебных держав Антанты, а шофером ему был подобран венграссириец Гамеш Гиль, по прозвищу Резня - в соответствии с чувством юмора самого человечного человека/ на елку в Кашино, меж елок c горок в Горках в кресле-каталке, да в катафалке к голубым елкам Красной площади Белокаменной - словно в насмешку, после смерти вождя его преследовали три монархических цвета, почему-то называемых сейчас в России рето-румынским термином "триколор"), кавалером полного банта коего мечталось ему стать.
Одной из немногих уступок жестко требуемой резидентом "непьеменно, батенька, конспияции" стало ношение Книппером не традиционного для высших германских офицеров монокля, но пенсне, да смена прусских усов на чеховскую бородку, каковую, впрочем, культивировал и Ленин (ношение на лице сего типа растительности вообще было тогда средством распознавания своих у немецкой сети в России, по этому признаку большую часть из них впоследствии и выкорчевал бывший внештатный сотрудник царской контрразведки Коба). Примечательно, что, как сам радевший о конспирации резидент так и не смог до конца жизни избавиться от выдававшего его самого сильного акцента, так и Антон Паулевич, хоть и старался сутулиться, навсегда сохранил прусскую при росте более чем метр восемьдесят выправку, равно как любовь к пальто с угадываемыми чертами офицерской полевой шинели.
Отличительной чертой русских писателей для всего мира является, конечно, создание толстых романов, Чехов же, будучи немцем, романа создать не мог - и вынужден был ограничиться на первых порах сочинением рассказов.
Какие-то не удостоенные ею поименования, но процитированные кн. Матовской в набокоборческой работе парижане констатировали, что Кафка (кстати, вдохновивший Горбачева на перестройку: если в 30-е страна пела еще только "мы рождены, чтоб Кафку сделать былью", полвека спустя Михаил Сергеевич с ужасом констатировал, что в стране "Процесс" уже пошел) писал то же самое, что до этого сочинял Чехов, хотя, не будучи знакомы с нашим настоящим исследованием, французы не смогли найти этому феномену объяснения, совершенно, впрочем очевидного, а именно: германская общность культуры обоих авторов (кроме того, Кафка - не именем ли он привлекает франкофонов? - жил на Златой Уличке в столице чехов); а более проницательный Н.К.Михайловский прямо заявлял "что попадется на глаза - то и изобразит с одинаково холодной [немецкой] кровью".
На глаза же ему в России, которую мы потеряли (судя по описанию жителей Гоголем и Салтыковым-Щедриным - к счастью), попадались все больше полифутлярный Беликов (и можно представить, как радовался, работая над образом, автор, и сам упакованный в литераторский футляр своей шпионской легендой), любивший крыжовник Алехин (тут АПЧ - даже эта аббревиатура, созвучная со звукоподражанием "апчхи", показывает, насколько начхать было ему на культуру опрометчиво приютившей его страны, - ловко пнул мимоходом основоположника русской шахматной школы), да живущая в овраге жутковатая семейка Цыбукиных. Таким образом, выполнение задания изначально не представляло для диверсанта-литератора особой сложности, и ему даже не приходилось заниматься очернительством, выдумывая тупых, косноязычных, агрессивных и бесконечно пошлых россиян - материал старательно поставляла сама жизнь.
Настоящее исследование приводит нас к выводу: своей миссии в России Чехов не выполнил. Вместо того, чтобы и дальше, описывая и публикуя свои, ловко замаскированные под юмористические, рассказики, нагнетать ими у граждан самой читающей русскую классику страны ощущение тоски и безысходности, Чехов так увлекся сочинительством, что, постепенно совершенствуя ремесло, просто, казалось бы, ради соблюдения легенды, обратился к драматургии. Здесь-то он и потерпел фиаско: нет чтобы продолжать размягчать читателям мозги публикациями в журнале "Осколки стрекозы" или, хотя бы, дискредитировать русскую литературу разбавлением ее безвкусным папье-маше типа "Припадка", "Володи большого [откровенный подхалимаж своему резиденту, которого порядочные люди того времени величали за глаза "симбирской язвой"] и Володи vаленького [наглое преумаление роли личности Мономаха в истории (вызывавшего особую ненависть русофоба изобретением русской идеи)]" или "Черного монаха" (завуалированное очернение того же Мономаха); но нет - стал писать пьесы, причем будучи по образованию и основной профессии человеком военным, не преминул отметить: "Весь мир - театр военных действий (все-таки постеснялся писать прямо - анатомический), и большинство людей в нем - статисты, а примадонны, увы, наперечет."
Похоже, Чехов и сам чувствовал, что драматургия ему не удалась; как бы оправдываясь перед работадателями, он пытался спасти положение, пересыпая список персонажей фамилиями типа Дорн, Тузенбах, Родэ, Фирс, но не помогло: своими пьесами недавний растлеватель вкуса читателей, профессиональный, казалось бы, разрушитель русской литературы, наоборот, способствовал ее конвертации на мировом рынке - и обеспечил тем себе бессмертие.
Конечно, он продолжал приносить пользу фатерлянду.
Опубликовал методическую разработку по организации диверсий на российских железных дорогах, причем мастерски апеллировал как к самым святым чувствам народа - страстью к рыбалке, так и самым низменным - естественному стремлению добывать снасти бесплатно; так же, под видом невинного рассказа, подучивал горничных придушивать воспитуемых младенцев, - срабатывало: и чугунку народ разбирал для хознужд подворья, и немало детей было передушено по чеховскому наущению - но это мелочи.
Активно включился в проведение переписи населения 1897 г., что дало ему возможность сфальсифицировать статистические данные и, существенно завысив количество способных носить оружие, втянуть Россию на волне неоправданно шапкозакидательских настроений ("есть народ, не больше кошки, называются - япошки" - подбадривал царских министров и Маяковский) в заведомо проигрышную Русско-японскую войну.
А затем, в самом ее преддверии, съездил на Сахалин отвезти эти данные для передачи их союзникам Германии по так называемой оси (скорее абсцесс, нежели Ordnungат). Затем, блестяще симулировав болезнь (случай описан А.Куприным в повести "Шнапс-капитан Рыбников", фамилией персонажа Александр Иванович намекает на чеховский рассказ про налима), вызванную якобы сахалинским переохлаждением, виртуозно напомнил общественности о своем врачебном дипломе, публично пытаясь исцелиться от насморха с помощью кружки Эсмарха, и, разумеется не выздоровев, переехал под этим предлогом жить в Ялту, где ежевечерне бесстрашно совершенно открыто подавал германским субмаринам шифрованные сигналы, наловчившись кивать фланирующим по набережной дамам так, что при этом бликующее в сторону моря в лучах заходящего солнца пенсне передавало всю информацию азбукой Морзе.
Испортить же нашу литературу он, как ни старался, так и не смог (хотя немало досаждал писателям, обижая их; так, Л.Толстого /опубликовавшего на реальном материале роман о женщине, бросившейся под гребные колеса речного трамвайчика с моста, названного в честь события Аничковым/ дразнил: "Краткость - сестра таланта", и предлагал яснополянцу, купаясь, вешать том "Анны" на шею; Короленко называл Владимиром Гулагтионычем, а Федора Михайловича - Дустоедским), и, когда был вызван отчитываться в Ставку, так расстроился от грубых, хотя в целом и справедливых, распеканий (свои Унтеры Пришибееффы нашлись на него и на родине, от которой он, понятно, изрядно поотвык), что сердце матерого аса не выдержало. Менее тонкокожий россиянин лишь усмехнулся бы "брань на вороте не виснет", да ведь и впрямь, что русскому зашибись, для немца - вполне летально. Последние слова он произнес, естественно, на родном языке: "Их штербе", а кого, конкретно - их, и по сей день является тайной нерассекреченных архивов Штази.
Последний путь герой невидимого тыла проделал на поезде. Его уже упоминавшийся коллега собезьянничал и на чугунке катался неоднократно: в спальном по ленинским местам (Цюрих, Женева, Париж и собственное мраморное шале /из ложной скромности слово переводится коммунистами как "шалаш"/ в Финляндии), на паровозе в Хельсинки, в опломбированном (и апломбированом) вагончике из Германии в Россию и спецрейсом (в агончике) из Горок на Павелецкий (ехал как пава) вокзал. А Чехову из конспирации отказали даже в захоронении на родине и выслали в Россию в особом вагоне-холодильнике на колотом льду среди поставляемых московитам деликатесных морепродуктов. Именно его, замороженного, в своем пломбированном кремлевский мечтатель поминал всю дорогу пломбиром Айс-кремль да устрицами, биром все и заливая: белых, хотя бы и вин, будущий вождь не любил принципиально.
Увековечивание памяти не заставило себя ждать. Болезнь, которой он страдал по легенде, именуют теперь чехоткой, самыми быстроходными судами того времени считались в его честь Чайные Книпперы, любимым финансовым чтением россиян становится не сберегательная, но чеховая книжка, тараньку, выловленную в таганрогских водах, рыбаки неизменно называют чехонью, а латиноамериканский революционер Эрнесто Гевара взял себе парткличкой две начальные буквы фамилии героя. И только истовый ревнитель шпионовырубки (увлекся настолько, что, создав СМЕРШ, во главе которой поставил, как мы теперь знаем от Ф.Лемминга, генерала Грубозабойщикова, практически изничтожил с ее помощью и советскую разведсеть за рубежом), сын неистового Виссариона, этимологию любимого своего кафказского блюда "чеховбилли", следуя советам единственного, кому доверял, - шотландца МакАвеля - относил не к усопшему, но к разгрому так называемых белочехов еще в гражданскую. Тут же нельзя не вспомнить, что Иосиф и его братья Авели по ЦК (словосочетание пошло /где уж там ни делай ударение/ от политкаторжан: раньше у них в каждом централе было по комитету, а после Октября мерли как мухи-ЦКтухи /бесстрашный автор антисталинского памфлета "Тараканище" так и звал их цекатухлыми/) в театр ходили, хоть бы по 48 раз, но только на "Белую гвардию" (понятно: мучила ностальгия), а про "Вишневый сад" Гуталин высказался однозначно: "Пайду только еслы хароший пастановка "Дядя Вано" будит".
Уже при Советах Ленин с Пешковым (похоже, сочувствующим в пользу Италии: этих двоих частенько видели раскатывающими в каприолете; кроме того, судя по лозунгу зачатого пулеметом "Максим" литератора "Человек рожден для счастья, как птичка для
полета, а если он для него не сдается, его уничтожают", писатель был одним из идеологов организации "Радость через гадость") украсили самую престижную модель Горьковского автозавода гордой эмблемой МХАТовской чайки, а восхищенные его работой как профессионала, коллеги-соперники (со-братья по перу) из правоохранительных органов и тканей даже добились присвоения псевдонима Книппера одной из московских улиц (резидент, увеличивший к тому времени свою должность на букву "п", даже не
пожалел отдать предыдущее название улицы, носившей в честь его брата имя Лжедмитрия Ульянова, а саму улицу брата перенести в район ул. Школакоммунизная), а их преемники даже назвали свою фирму Чрезвой (чересчур резвой) Чайкой.
Сверхосторожный (казалось бы, а не уберегся, - и был убит агентами ГПУ за две как минимум ошибки: верноподданически хвалился "всю свою звонкую силу поэта - тебе отдаю, атакующий класс", а часть этой декларированной силы все же, изменяя классу, утаивал ради поэзии, и более грубую "Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли - Москва", /т.е., нарушив контракт с Лубянкой, начал публично жаловаться, что ему не давали выездной визы/) не маяк, как иные доверчиво принимали, но флюгер
Маяковский, не в силах, однако, определить в данном случае направление ветра, пытался совместить в своих опусах ленинскую любовь к объекту (путем упоминания имени политически сомнительного автора) с резко негативной сталинской его же оценкой, как бы на всякий случай и уничтожая того же автора вымарыванием его чрезмерно либеральных цитат из контекста русской культуры: "Вылизывал я Чехова плевки шершавым языком плаката", причем незавуалированный намек в тексте Маньяковского на оральный контакт недвусмысленно отсылает нас к фрейдистским аспектам Чеховско-Маяковских отношений.
А уже в относительно недавнее время М.С.Горбачев, которого вряд ли кто посмеет упрекнуть (особенно после Указа о переименовании Ленинграда в Ленингад) в германофобии, распорядился открыть новую станцию метро далеко не в честь Льва Толстого (а ведь экставропольский реформатор удостоился Нобелевской премии именно войны и мира, а не, скажем, литературной, как его мало- и редкоземельный генсексуальный предшественник), увенчав ее статуей Горького, стыдливо прикрывающего причинное соцсюрреализму место книгой Чехова.