Lib.ru : Макушинский Алексей Анатольевич. Новые стихи

Макушинский Алексей Анатольевич
Новые стихи

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]

Комментарии: 1, последний от 01/12/2009. © Copyright Макушинский Алексей Анатольевич (makushinsky@yandex.ru) Размещен: 21/05/2009, изменен: 21/05/2009. 40k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Скачать FB2	Ваша оценка:
Аннотация: Стихи последних лет, публиковавшиеся в литературных журналах

Алексей Макушинский

Новые стихи

Помещаю здесь некоторые стихи последних лет, публиковавшиеся в литературных журналах ("Звезда", "Крещатик", "Сибирские огни", "Слово/Word". Они войдут в мою вторую книгу стихов "Новое солнце" (название может еще измениться).

Возвращение в Вормс

Возвратиться в город, где год назад

был не то, что счастлив, но был спокоен,

и свободен, и не думал о том, что будет

через год - и чего не будет, кого через год не будет,

и гулял по еврейскому кладбищу, где записки -

Богу прижаты камнями к тоже

камням, стоящим, к надгробиям знаменитых

раввинов, и прочитаны непогодой,

превратившей их в плотную массу, вроде

творога или брынзы, с буквенными следами,

вот бет, вот алеф. Овечье стадо

могил уходит к Ерусалиму. Нельзя готовить

ягненка в молоке его матери. Так мы кружим

вокруг того, что сказать не в силах,

и написать не можем. А Богу наши

и не нужны, наверное, буквы. Вот эти камни

и есть, кто знает, у Бога буквы, кто знает, эти

мохнатые корни, лезущие на стену

и волю, суть корни слов, которые ты там слышишь

и понимаешь, а я не слышу. Но возвратиться,

еще раз, в город, где год назад был

почти что счастлив, зайти еще раз

в собор, и оттуда на кладбище. За стеною,

с ее корнями, и за железной дорогой - склады

друг с другом соперничают в безликом

уродстве, и поезд идет, как всегда, в былое

и будущее одновременно. Ягненок смотрит

на мать, не веря, что той не станет,

они же верили в воскресенье, правда

верили в воскресенье, и рабби Меир

бен Барух, и рабби Яков Халеви,

и что в Судный день, разбуженные, пойдут

по этим улицам, мимо этих башен и этих

кафе, отражаясь в витринах, вон к тем

каштанам и дальше, покидая город, в котором

лишь пустая машина ждет меня на стоянке.

4 сентября 2006 г.

***

А.О.

Тосковать по тебе, целый день изучать расписанья

поездов, самолетов - которые в нашей судьбе

так участвуют, как в ней и боги, наверное, сами

не участвуют, что им до нас, тосковать по тебе,

и смотреть на белесое небо в осенних разводах,

и на мокрые статуи в парке, на этих беспечных богов,

что, конечно, свели бы нас вместе, когда б им угодно

это было, быстрей самолетов, скорей поездов,

и под сенью огромной, щербатой и матовой Музы

тосковать по тебе, не моля никого ни о чем,

вспоминая тот жар и тот взгляд, потрясенный и узкий,

твоих глаз с их тигриным, почти нестерпимым огнем.

25 октября 2006

***

То, что было жизнью, разыгрывается на сцене,

на полусветлой сцене, внутри нас, то, что

было жизнью, выходит на сцену из-за

смутных кулис, смеркающихся деревьев,

из-за колонн с огромным, за ними, небом,

свеченьем неба на заднем плане. Все это было

так незначительно и случайно, когда-то жизнью

все это было, наброском пьесы, куда-то шли мы

сквозь тень и солнце, скрещенье реплик,

сквозь ожиданье, всегда, иного, почти не глядя

на себя из будущего, не думая, что на самом

деле строим в себе эту сцену, где то, что было

жизнью, разыгрывается все снова и снова, те же

слова и жесты повторяются, с каждым разом

все отчетливее и лучше, как будто воздух

проникает в них понемногу, свеченье неба

переполняет их. Колонны стоят все так же,

и деревья не движутся, и те, с кем шли мы,

не двигаясь тоже, идут, уходят.

13 января 2007

Мост

Его нет, когда мы летим по нему, он вдруг

становится, когда съехав с автострады, мы под

ним выходим из машины. Его

быки глядятся в воду, склонив

небо над нею.

Здесь, где римляне плыли на узких своих галерах,

мир превращая в город, где монахи варили пиво

и верили в Аристотеля, где купцы

из Киева торговали

мехами, рабами -

здесь холмы и долину берет он в свои бетонные

скобки, с тевтонской яростью перелетая

из прошлого в будущее. Река

оробев протекает сквозь

его отраженье,

тихонько всплескивая руками своих русалок.

Он слишком огромен для этого мира. Сей горний

гул говорит не о прощенье и не

о любви. Валькирии мчатся

и Перуны проносятся

над нашими оглушенными головами, над ни

в чем неповинными вербами с их голубыми

и белыми кошачьими лапками на

воскресном, влажном,

весеннем ветру.

29 января 2007

Веденец

Венеция, Веденец, весть воды...

Венеция, видимость, все неправда

в тебе, Венеция, весть о том, что

когда-то было, прошло, пропало,

как разошедшиеся следы

за вапоретто, о том, что толпы

туристов ищут, галдя и глядя

на маски, майки в витринах, сами

уничтожая все то, что ищут.

Венеция, Веденец, голосами,

всегда звучащими где-то рядом,

шагами, шепотом, глуше, ближе,

ты окружаешь нас, как судьба

нас окружает, или эпоха,

где тихо тянется твой конец.

Закат, забывшись, глядится в окна,

волна рассчитывает удар

о пристань. Веденец, леденец,

смываемый морем, уже не сладкий,

анисовый вкус на губах у горя,

всегда всамделишного, кто б ни

шел с ним под руку мимо Torre

dell" Orologio, кто б на San Marco

ни выходил с ним. Мы здесь одни

в толпе, во времени, в тонком свете.

Венеция, Веденец, веди, буки...

Глагол добро есть. Твои дворцы

в строке канала стоят, как буквы,

и блики солнца бегут, как дети,

венецианские сорванцы.

И все неправда в тебе, все только

обман, глядящийся, повторяя

себя, в прозрачную темноту.

Венеция, не виденье рая -

пусть не благая, скорей блажная, -

но весть, ведущая нас по кромке

воды, по выгнутому мосту.

***

Уходишь, уходишь в несметной толпе,

по улице, в никуда.

Здесь каждый, как мог, любил и терпел,

и шел сквозь нет и сквозь да.

Дорожных знаков, кружков и стрел,

лес. Шпили, и провода,

и светофоров изменчивые огни.

Все это здесь, сейчас.

Тормоза скрипят, и трамвай гремит -

скрипки и контрабас.

Знакомые тени стоят одни

у вечных концертных касс.

Так дни проходят, ночи спешат

куда-то - скорей, скорей -

и катится счастья стеклянный шар,

и каменный шар скорбей.

Но важно лишь то, что твоя душа

сквозь смерть говорит моей.

9 марта 2007

Дождавшись варваров

Мы выжили. Уже весна,

песок и пыль на тротуарах,

и даль прозрачная видна

в проемах чудотворных арок.

Не слышно выстрелов, гремит

лихая музыка повсюду.

Недоубитых Аонид,

опять готовых верить чуду,

четырехстопный ямб, как встарь,

влечет и нежно оживляет.

Тепло. Бензиновая гарь

над городом тихонько тает.

И варвары проходят, не

дивясь, по набережной, мимо

все тех же сфинксов, в том же сне,

с улыбкою неисследимой

глядящих - прямо в никуда,

где вековые отраженья

не в силах унести вода,

в своем торжественном стремленье.

И - эхо пролетевших бурь

(мы их, увы, призвали сами),

и флорентийская лазурь

над петербургскими дворцами.

30 марта 2007 г.

Элегия

Покидая город, в котором

ты не был счастлив, включаешь

в машине радио. Саксофон

провожает тебя в последний

путь по еще привычным

улицам, мимо знакомых башен -

и ввинчивается в клокастое

небо над крышами, в не-

здешнее небо над россыпью

светофоров. Прощай же,

прелестный город, в котором

я счастлив не был. Прощайте,

булыжные улицы с желобом

посредине, и ты, дремучий,

двуглавый собор со всеми

твоими химерами, ты, река,

стеклянный рев плотины, и те

аллеи, в которых моих шагов

остается шелест. Я все-таки

жил здесь, ходил здесь, в этом

покидаемом здесь, я здесь

был моложе, я знал

дружбу здесь - и узнал измену

друзей, я вблизи и ближе

видел, с тазиком и шприцом

в недрожащей руке, у края

больничной койки, с чужой

и милосердной улыбкой, смерть.

Покидая город, в котором

ты счастлив не был , включаешь

радио. Все случайно

в жизни, в общем, как эта

музыка - мог быть Моцарт.

Лишь саксофон продолжает, то

почти затихая, то вновь взрываясь,

в нездешнее, над домами,

над железной дорогой, над белыми

ангарами магазинов - ему

не внемлющее, кто знает -

небо ввинчиваться. Большие

лица реклам тебе смотрят

вслед, и прогорклым маслом

пахнет, у самого выезда

на автостраду, "Макдональдс".

Шагающий египтянин (5 династия)

Denn da ist keine Stelle,

die dich nicht sieht...

R.M. Rilke

Его присутствие ужасно.

Он здесь, как мы с тобою не

умеем быть, как мы напрасно

стараемся в скользящем сне,

в сквозящем сне, в земном пределе...

Он здесь, как будто он всегда

здесь был - а он и в самом деле

так долго здесь, что города,

с их площадями, их церквами,

музеями, в которых он

бывает выставлен - едва ли

пред этой бездною времен

не начинают гаснуть, таять,

иль так нам кажется - и вдруг

сквозь них всегдашняя, нагая

видна земля, и лес, и луг.

Куда идет он? Мы не знаем.

Он так уходит в никуда,

как будто там, за самым краем

земли - другие города,

где все другое, все иначе,

где мы другие, мы не те,

кто здесь стоит, так мало знача

в своей привычной пустоте.

А пустота в его глазницах

нас видит, и его рука

легко летит, и вдаль стремится,

в даль, что и вправду - далека.

Так быстро он уходит, что мы

уже глядим ему вослед -

в тот мир, воздушный и огромный,

где он всегда и где нас нет.

24 июля 2007

***

Где-то север, где-то Оять,

где-то Ладога, и Свирь.

Чтобы сердце успокоить -

синеглавый монастырь.

Там я ехал, там ты едешь,

там, все дальше, без меня,

там, где белые медведи

под уздцы берут коня.

Там текут живые реки,

льдам и снам обречены.

Там с кайлом ходили зеки,

дети ласковой страны.

Ходят люди, ходят тени,

ходят призраки и сны,

убиенных поколений

ходят гордые сыны.

Славной вохрою бессменной

восседают валуны.

Куполов сияет злато,

облаков горит рядно.

Будет музыкой когда-то

все вокруг озарено.

Будет словом все раскрыто -

в дивных отблесках окно -

будет золотом расшито

чистой жизни полотно.

Будет небо, будет нега,

будет воздух и простор,

с полузвука, без разбега

самый главный разговор...

Из каких небесных ризниц

выходя на светлый двор,

будут все мгновенья жизни

на тебя смотреть в упор.

Все, что мы любили прежде,

будет снова, навсегда.

Неизбывнее надежды

эта серая вода.

27 июля 2007.

Елец

За рекой начинается дикое поле,

где несметные призраки бродят на воле,

то ли половцев тьмущие полчища, то ли

окаянные души, что бродят на воле.

За рекой начинается дикое, дивное поле.

И не выдержать городу натиска - этим

деревянным, несчастным домишкам и клетям,

что охвачены ветром, как воплем и веком,

неизменным, степным и горячечным ветром,

без пощады бегущим по крышам, и клетям,

по несчастным деревьям, вон тем и вот этим.

Это я здесь иду, среди душ проходящих,

за собой не зовущих, незрячих, незрящих,

среди страхов и криков, как в рощах и чащах...

Все же счастье поет среди пыльных развалин,

что не сжег печенег и татарин оставил,

богдыхан не заметил за выделкой стали -

потому что я здесь, потому что печален,

потому что смотрю в эти грозные дали,

из которых я сам, где меня не поймали.

А Елец не елейный, Елец не келейный -

кособокий, зеленозаборный, согбенный,

побежденный, прекрасный, забытый, блаженный,

где тюрьма на горе и расстрельные стены,

под которыми бьют и в чужих, и в ничейных,

все палят и палят и в своих, и в ничейных,

из "Максимов" палят, да из ружей линейных,

из винтовок в рябые, расстрельные стены,

под прощальным закатом, вскрывающим вены.

И куда же вы, души, куда же, куда же?

Умирая в неволе от боли и жажды,

умирая на воле от кривды и тяжбы -

кто вас гонит, скажите, куда же, куда же?

Только церкви встают среди хлева и хлама,

не избегнув судьбы, не сдержав Тамерлана,

и остатки пронесшегося урагана

полыхают, как рана, не ведая срама,

да мерцают иконы в безлюдии храма.

Разговор с философом

Мы все стремимся к тому, что на самом

деле есть, говорит он, чуть-чуть шепелявя, как все

греки. Только где оно? Где оно? В парке,

где мы сидим с ним, туман стоит за деревьями,

светясь на солнце, и купола, и шпили в осеннем

небе видны так ясно, словно кто-то нарисовал их

две минуты назад, и сверкая на солнце, вода

из чаши фонтана спадает в другую чашу,

и очень черная, не очень большая, на ободе

верхней чаши, ворона плещет крыльями, и

брызги тоже вспыхивают на солнце. По-прежнему

шепелявя, произносит он большие слова, бытие,

и познанье, и прочее. Большие, пустые сосуды.

Но он прав, и есть страсть в его голосе, и мы все

стремимся, в самом деле, к тому, что на самом

деле есть. Только где оно? Где оно? Мы уйдем

из парка, и брызги погаснут, говорю я. В какой

Элладе искать его? Какое солнце должно быть?

Какие тени на обезумевшей белизне? Парапет

и море за ним? Только боги безгрешны. Без Греции -

грешные мы. Никакой нет Эллады. И значит,

остаются воспоминанья, остаются, конечно,

слова. Остаются статуи слов на террасе, их синие

тени, остаются, говорит он, шаги, приближение

смысла...

15 октября 2007 г.

Moscow revisited

В основном все как было - бессолнечные дворцы.

Сколько-то новых башен прибавилось к Вавилону.

Орфей все ищет свою Эвридику в аду метро,

среди серых толп, уезжающих в вечный скрежет.

Прекрасна, конечно, осень, покойный свет.

Осень ведь всякий город делает захолустьем.

Тишина проступает сквозь крик и грохот,

как пятно от лампочки проступает на абажуре.

Здесь кровь сочится из-под камней, здесь дядя

Джо шевелит усами кремлевских стрелок.

В пустыне окраин океанские корабли,

светясь, проплывают фата-морганой. Как же

все это хочет - быть, и не может, стремится - быть,

и не может, старается, безуспешно.

Отраженья в реке убедительнее домов,

отраженных в ней, с их шпилями и гербами.

Но прекрасна, еще раз, осень, огромное захолустье,

всякий раз побеждающая столицы, и эту тоже.

Аллеи бульваров уходят в совсем другую

перспективу - то ли в прошлое, то ли в самих себя.

Что бы ни было в жизни, ты вечно будешь

сидеть под тем абажуром, давно истлевшим.

Те, кого ты не встретишь, идут здесь тебе навстречу,

и время поет свою песню под шелест листьев.

Сентябрь - ноябрь 2007

Кассидий

Все так ясно видишь сразу после

купленных утех, в четвертой книге

"Комментариев", совсем внезапно,

говорит Кассидий. Между миром

и тобой, на миг, твое желанье

не стоит. Ты смотришь прямо: вот он,

мир. И, говорит Кассидий, горек

взгляд твой, этой горечью - отраден.

Люди здесь проходят пред тобою,

люди, лица, то есть складки кожи,

и морщины, говорит Кассидий,

кадыки, чудовищные шеи,

под глазами бряклые мешочки,

то есть вислые зады и груди,

на ногах прожилки и мозоли.

Все хотят чего-нибудь другого,

говорит Кассидий. Все несчастны.

Страсть их гонит, страх и ожиданье.

Ты жалеешь их, ты видишь ясно

их скелеты в будущих могилах,

черепа с бездонными глазами.

Вечер между тем уже ложится

на ступени храма, затихает

форум, из метро несется влажный,

затхлый запах, пьяница привычно

жизнь бранит. А там темнеет небо,

нежною, глубокой синевою,

и печаль рыдает в переулке,

и мечта идет на приступ счастья,

что над ней, с высот своих, смеется.

23 ноября 2007 г.

***

Все-таки есть и чужие стихи, ты не

совсем одинок на вдруг зазвучавшем свете.

Кто-то увидел тоже, в другом, но похожем сне,

эти ночные дороги и горы эти.

Дальнего зарева пойманный отблеск, взгляд

из окна вагона в дивную глубь ландшафта.

На краю обрыва деревья всегда стоят,

как могут, не рассчитывая ни на какое завтра.

Как хорошо! Какой наступает вдруг

покой. Словно проснулся в другом, позабытом веке.

От строк и от век твоих на мгновенье бежит испуг.

Декабрь стоит за окном, все в инее, крыши, ветки.

24 декабря 2007

***

Вдруг, на миг, из облаков -

солнце, сноп холодных искр.

Так внезапно из-за слов,

окончателен и быстр,

смысл является, и мы -

каждый посреди своей

собственной, большой зимы,

ледяных и снежных дней -

изумленные стоим,

этим смыслом не согреты,

но зажмурившись от света,

побеждаемые им.

17 января 2008

Попугай

У Гумбольдта описан попугай,

в Америке, конечно - в Южной, в джунглях

таящийся и помнящий слова

на языке племен, давно погибших.

И значит - что же? Значит - все прошло,

прошли вожди и воины, цари

и царства, боги умерли, лежат

в развалинах их брошенные храмы,

легенды и преданья позабыты,

героев нет, красавицы истлели

в земле, навек рассыпались их бусы.

И только попка, старый и большой,

в зеленых перьях, с наглым желтым клювом,

все помнит, и слова на языке

исчезнувшем звучат в нем ясно, гулко,

как, вот сейчас, по улице шаги,

в осеннем мраке. Вдруг взлетает он,

и медленно, все выше, поднимаясь,

от ветки к ветке, где-нибудь на самой

вершине леса, тяжело садится.

Здесь все иначе, время здесь неважно.

Былое и грядущее под ним

вздымаются могучими волнами.

Лазурь небес прозрачна и легка.

Слова его разносятся над миром

торжественной, таинственною вестью,

немой для копошащихся внизу,

и все же внятной им, как весть шагов,

по улице все дальше уходящих.

5 февраля 2008

***

В том городе были - бывали - сумерки

совсем сиреневые, как будто

Моне писал их; осенью, поднимаясь

над крышами, на востоке, дым сахарного

завода отсвечивал всем, что с запада

светило в него, всем розовым,

лиловым, красным, и казался, по прихоти

ветра, то вопросительным,

то восклицательным знаком над

улицами и жизнью. Мне нравилось

смотреть на город, вечером, с одного

из островов на реке, откуда

он был виден весь с его башнями,

зубцами стен, черепицею крыш, повернутых

каждая в свою сторону.

Было тихо на острове, дальний шум

машин на мосту почти не

напоминал о настоящем. Река

повторяла что-то свое, понятное только ей.

Я прожил в этом городе пять -

худших - лет моей жизни.

2003 - 2008

Стансы

Какое дыханье у этой страны,

послушай - дыханье какое.

Дыханье, которому обречены

и души, и слово живое.

А поезд проехал уже Бологое,

и сосны мелькают, как старые сны.

Великая степь, необъятная сушь,

Китая скитанья в Европе,

империя засух, монархия стуж,

без гатей неправые топи.

Я в тамбуре еду, я чаю не допил.

Мелькание сосен, мелькание душ.

Дыханье, дыханье у этой страны...

Как дышат огней океаны,

как дальние замыслы обнажены.

Беглец, возвращенец незваный,

куда-то я еду сквозь серый и рваный

размах начинающей плакать весны.

Твердишь, забываясь, про веру и Тверь.

В Твери, где скрывался отец мой,

отбыв свою ссылку... Безмерная серь

и ширь обступают нас с детства.

И некуда, в общем, податься и деться

от этого счастья и этих потерь.

Громады Батыевых орд бытия,

пол-Азии возле вокзала.

Куда-то я еду, наверное - я,

все было, прошло и пропало.

И все начинается, знаешь, сначала,

как воздух, и воля, и век, и земля.

11 марта 2008

Мюнхенский дневник

***

Представь себе, как это было впервые.

Конечно, все было не так, но представь

себе, что кто-то однажды дал

дням числа, как бы их имена. Какой вдруг

восторг охватил его, он вскочил,

наверное, на ноги, в своем Вавилоне или

в своем Египте. Он сказал себе: пусть

дни проходят, но числа ведь остаются,

и значит все не так уж и безнадежно.

Приветствую тебя, мой давний брат,

не победивший время, но крепость все же,

но все ж фортецию поставивший ему.

Ты так в ней и сидишь, счисляя звезды,

сидишь, сейчас, в давно прошедшем дне,

укрытый в нем какой-то цифрой, нам

неведомой, как я укрыт двадцатым февраля

две тысячи восьмого года (ветер, ветки).

***

Здесь, в книжной лавке, где я перелистываю

посмертный дневник Эудженио Монтале

(прообраз моего, прижизненного? нет, разве

отчасти), здесь было бы тихо, если бы

под окнами, в оранжевых фуфайках, рабочие

не клали асфальт. Ужасен их труд и жребий.

Ужасен шум их жизни, такой далекий

от тишины этих слов на белой большой странице.

***

История не закончилась, но смысл ее погиб.

Он бился в судорогах на цементном полу,

он закрывал руками затылок. Затем, когда мы

вышли на улицу, там оказалось солнце,

лазурь и ветер, и мифология облаков,

и чудные желтые листья, летящие по бульвару,

и даже намек на счастье, за краем жизни.

***

Из окон поезда видишь молчащий мир,

видишь молчанье полей, молчанье

леса на горизонте, клубящееся свеченье

неба, два дерева, замершие под ним.

Природа есть одиночество. Нет, вернуться

скорее в город, выйти на главную улицу,

на Мариенплатц, на Максимилианштрассе,

туда, где, по крайней мере, ответ возможен.

***

Бессонница оставляет тебя умирать

от жажды, не у ручья, скорее на берегу

очень соленого, мертвого, в общем, моря.

Ты бы и бросился в воду, заснул бы, если б

мог напиться, но напиться нечем. Песок

полыхает на солнце, в дрожанье зноя

жизнь проплывает бездарной фатаморганой.

***

В их лицах все уже есть, вся скука

их грядущей жизни, хотя еще ни

одной морщинки. О чем-то они толкуют,

толкаясь в автобусе... Грехопаденье

было, должно быть, таким громадным,

что даже звезды на небе содрогнулись.

***

И когда мы лежим обнявшись,

мир кажется вынесенным за скобки

наших тел. Вот так же нет его на странице,

исписанной прозой или стихами. Белые

поля отделяют нас вдруг от мира, сонный

Элизий, облачные пространства,

где следы наших мягких шагов, незримые, остаются.

***

Ты научила меня чему-то, чему названья

я не знаю. А жизнь ведь и вообще состоит

из безымянных вещей,

из поворотов души, за которыми

открываются, как в парке, тропинки или пруды

с ротондой на берегу. Вот туда-то,

сквозь солнечную рябь, и пошли мы.

***

Голоса в трамвае охватывают меня.

Один из тех дней, когда я не знаю, что мне

делать с моей свободой. В окнах

проплывающих мимо домов проплывают

другие дома, их крыши, фронтоны, трубы,

их мертвые окна, лишенные отражений.

***

Парк, в самом деле, есть перевод души

на язык деревьев, прудов, тропинок,

и этих гнутых мостиков, где, склоняясь,

мы видим среди перевернутых

ветел и в облачном свеченье свою же

изумленную голову. Щепки, веточки,

листики плывут сквозь нее, как дни

сквозь то неизменное, что мы зовем собою.

Мюнхенский дневник. Часть 2

***

Ничего еще не закончилось. Новый век

ходит по улицам, заглядывая в витрины

и лица. Он пытается к ним привыкнуть,

но привыкнуть не может. Он уже не младенец,

уже мальчишка, уже начинает думать

и удивляться. А все ведь и вправду странно.

Странно, что все продолжается, как ни в чем

ни бывало, продолжаются улицы, даже сны,

старые страсти, глупости и надежды.

Вдруг небо густеет, он прячется от дождя

под аркадами, он слушает шелест капель

в стократно зеленых от влаги июньских листьях.

***

Утешительный город, мосты его и трамваи...

Полуиталия, значит - возможность счастья.

Ангел мира, взлетающий над рекою,

помнит, конечно, руины, обугленные дома.

Все это светится и ничего не хочет,

ни от живых, ни от мертвых, ни от века, ниоткого.

Необязательность жизни, отблески, тени, блики.

Мягкий певучий воздух, горы на грани зренья.

***

Здесь, где город кончается, на мосту,

видишь, с одной стороны, дома,

и башни, и шпили, и много еще всего.

Ничего не видишь с другой. В другую

повернувшись сторону, видишь одну лишь реку.

Видишь ее излучины, отмели, камни на

отмелях, видишь ее стремнины,

и эту немую даль. Вот так я стоял над Свирью.

Откуда она течет? Из каких пространств? Из какого

прошлого? Так равнодушно течет она. Из

какой чужбины и родины? Степь и глушь

всегда, разумеется, рядом, Евразия за углом.

***

Глаза его маслянисты

и лживы. Никакой он, небось, не нищий.

Но все, чего он желает, проходит мимо.

Какие проходят груди, какие попки,

как колышатся бедра, жизнь невыносима.

И богатство проходит мимо, богатство, вовсе

не замечая его, уезжает на "Ягуаре".

Улыбки проходят мимо, слова и взгляды.

Потому он беден. Он сидит на своей картонке,

совсем не Будда, под языческим ясным небом.

***

Настоящей жизни уже точно не будет - пусть.

Пусть продлится еще вот эта, хотя бы эта

ненастоящая жизнь. Вот эти велосипеды,

свалившиеся от ветра, упавшие друг на друга.

Как топорщатся их рули, вращаются их колеса.

Все, конечно, не так, но лишь бы еще продлилось.

***

In angulo cum libro... Конечно, слова, слова

на чужой бумаге, чужие, неважно, чьи-то,

на чужом языке, пускай, но важно, что - вот,

слова. Все очень просто, все

загадки разгаданы, сомненья разрешены.

Cum libro in angulo... Свобода, слова, никто

сидит, не сидит здесь, точно не ты, вот эти

только слова и есть, на чужой бумаге, твои же.

***

Прежде поезда на станцию входит ветер,

ветер взметает прически, платки и мысли.

Где-то над нами сияет, быть может, солнце,

но здесь внизу только ветер, несущийся из туннеля.

Все очень обыденно, никаких, дружок, аллегорий.

Мы просто сейчас доедем до станции "Одеонс-

платц", и выйдем на улицу, где солнце бежит по кронам

деревьев в Дворцовом саду и в Английском парке.

Вон там, смотри, Аполлон, вон там его колесница.

***

Повторяются улицы, повторяется тишина.

Все какое-то брошенное сегодня, дома и мысли,

какое-то отвернувшееся. Все было

когда-то новым и когда-то впервые, когда-то -

было. Бывшее все стоит

посреди настоящего, не становясь им, разве

дождь пойдет, наконец, будущее настанет.

***

Ничего прекраснее поезда, летящего в глубине

улицы - как внезапно он возникает

из-за домов, не упевающих удивиться.

Поверх всего и всему же наперерез,

ни с чем не соизмеримый, слишком

большой и быстрый в медленном мелком мире,

несется он, отменяя шаги и мысли

прохожих, отменяя машины, кафе, деревья,

сохраняя все это, в перевернутой глубине,

куда мы смотрим из его же окон, с другой

стороны бинокля, на миг, из другого времени. Весть

неизвестно откуда, из небывалых стран,

раскаты дальнего грома, Зевесов зов,

которому мы не верим, боимся поверить, разум,

упорствует, сомневаясь, но - вот он, вот он,

несомненный, как лучшие наши строки,

неотменяемый, как удачнейшие слова,

вот он, разбойным свистом сотрясающий виадук

и воздух над виадуком. Солнце лишь неподвижно.

Комментарии: 1, последний от 01/12/2009.

Обновлено: 21/05/2009. 40k. Статистика.

Сборник стихов: Поэзия

Связаться с программистом сайта.

Макушинский Алексей Анатольевич Новые стихи

Макушинский Алексей Анатольевич
Новые стихи