Не нужен был этот взгляд. О его ненужности заговорили руки, обвившие шею. О нем уже написали в газетах, и его носитель еще смотрел, но уже понимал ненужность ЭТОГО взгляда. Он был не нужен, как ребенку были не нужны его сны, которые становились кошмарами. И ей этот взгляд был не нужен. Ей было не сложно понимать происходящее, не смотря в глаза, взгляд которых был не нужен. Не нужен, как весь этот мир в перевернутом виде, который становится невидимым, когда ненужные взгляды пытаются его найти. На последнем угасшем фонаре остались частицы этого взгляда, они проигнорировали усталость фонарного света, и непринужденно осели на нем. Все, что могло оправдать этот изначально бессмысленный взгляд, уже давно превратилось в тягостное воспоминание, беспокоившее тех, кто обвивал шею руками, но не смог удержать этот взгляд, и тот высвободился из глазных яблок, и распространился в пространстве. Вскоре влияние этого взгляда будут изучать, и те, кто на мгновение задумается о его ненужности, наверное, будут писать научные работы. Потом не появится еще один такой же взгляд, совершенно ненужный, который не должен был появляться, а всем будет казаться, что их становится все больше и больше, но этот взгляд, единичный порок глаз, возник всего лишь однажды, и теперь никогда не будет повторен, потому что именно он был не нужен и беспомощен в борьбе со своей обреченностью на ненужность. Со временем все забудут, кто породил этот взгляд, но он останется, каким бы ненужным он ни был. Из-за чего он произошел, уже забыли, и множеством предположений и догадок повествовалось о его возникновении. И ночью он будет сниться самым чувствительным людям, которые его не будут понимать, но смысл которого им будет не нужен. А всем остальным он будет приходить в одеждах любимых людей. Но никто не сможет уверенно говорить о том, что он вообще когда-либо жил в этом мире. Таким ненужным был этот взгляд...
* * *
Ее обманули. Долго не подозревая о том, что можно разучиться верить во что-либо, она испытала облегчение от того, как ветер растрепал ее волосы. Будучи совершенно недосягаемой для глаз прохожих, она старалась слушать очень внимательно стон радуги, а где-то в распоротом ливнем пространстве притаились глупые глаза ее детского лица, которое она утратила, когда ее обманули. А ведь все было таким многообещающим, и эти брызги летнего моря за окном, совсем не назойливое чтение стихов на только что выдуманном языке, и пластилиновый мир лиц с запахом ночи, вплывающий в свежесть утра... На балконе рождался свет солнца. Наверное, после того, как ее обманули, ей стало легче говорить правду, не испытывая боли или сожаления. Она могла сказать очень легко о том, что она сделает счастливым любимого человека, которого еще не любит, но который уже знает правду о ней. А он, как оказалось, знал ее всегда. И ему хотелось во многое не верить. Лишь догадываться. И обман был не закономерен. Она созналась в том, что она может обмануть, но остаться искренней в своем обмане. Поэтому у него было разорвано сердце, когда она разучилась обманывать, а она вздохнула с терпкой радостью на губах. Теперь она знала цену своей лжи...
* * *
Некому было любить эти губы. Их запах редко менялся, так как к ним не прикасались чужеродные молекулы. В немом хороводе звуков всех заброшенных переулков эти губы умели мечтать о буквальной любви, телесной и взаимоощутимой. Тем не менее, их никто не замечал, и иногда им было сложно принимать пищу или пропускать в ротовую полость всевозможные напитки. Но были люди, которые посвящали жизнь этим губам, и никто не мог знать, сколько эти губы смогут еще просуществовать без любви. У нее были эти губы. Она не выдавала беспокойства по поводу отсутствия губ у всех остальных, кого она видела рядом. Эти губы были такие же чужие для нее, как и многие другие губы, которые никто не мог прикусить, облизать и заставить вытянуться трубочкой. Но она засыпала и думала о том, что у нее вовсе нет губ, они просто видятся ей в зеркале. И не было губ более несуществующих, нежели эти губы, которые ей не принадлежали. Ей действительно часто верилось в то, что эти губы она лишь на время заимствовала у него, носителя белых костюмов, и пьющего лимонные настойки, от чего губы его становились горькими и липкими. Она громко чихала и выплевывала желчь, не используя губы, когда это было возможно, и он ей позволял свои губы забирать себе. У нее не получалось делиться своими губами, а ей хотелось этого. Но был лишь однажды момент, когда их дети, добравшись к прелюдии их поцелуя, ощутили их губы на своих ладошках и на своих щеках, и, облизывая ладошки, их каждый ребенок переставал ощущать свои половые органы, и осознавал удивительным образом ненужность своих губ, которые и по сей день некому было любить.
* * *
я - женщина, которая уже воспитала девочку и мальчика, выносив каждого в дрожащей плаценте, и подарив миру.... дети оказались способными и вполне независимыми, они превратились в философов и гуру, а потом, устав от того, как громко сопят мощности электростанций, они превратились в пароходы без штурвалов, и похожи они были на легкие суденышки, которые только и могли нести меня к берегам Пасхи, как старых норвежцев, уже утративших языковые навыки, но полуслепыми глазами способных указать путь к Рапа Нуи, лишь ветром ведомые. и сонм героев острова, впаянный в камень и бриз, видит детей своих, как богов своих, принося им в жертву крылья свои, и плавники свои. я - целлюлоза, расчлененная на тысячи человеческих останков всех андалузских моряков, утративших паруса. и я грущу о них. а в ноябре канатоходцы соберутся на площадях всех покоренных Римом стран, и совершат распятие всех голубей, уставших быть символами мира. а дети ожидали в Матавери, когда закончится симпозиум в защиту птиц, которые боятся.