Как всегда, она была сексуальной и не похожей ни на кого, кого бы мне хотелось видеть рядом с собой до этого, или рядом с луной, проплывающей над моей избитой головой с растрепанными мыслями внутри и внутри луны. Сейчас. Но была она рядом.. Как мост, как путь кометы, прожигающей Луну и тонущей в нестерпимом холоде Седны. Как последняя капля крови, стекающая по ногам юной девы, испытывающей первое волнение своего женского организма. Моя сонная и неподвижная рука лежала у нее на плече, соленом от впитавшихся в кожу брызг морского прибоя. Я лечил носоглотку ее запахом. Безнадежно я выправлял ее ошибки, которыми пестрили ее любовные письма, адресованные далеким инопланетянам, слова из которых мне неистово хотелось слышать, чтобы они не просто звучали, а жили моими губами, превращались в спазмы сердца, в синяки под глазами, в журчание крови, текущей из моих донорских вен, меняя цвет моих глаз. А потом наступала бы тишина, наступала бы мне на волосы, выросшие до пят, скрывающие мои запрещенные мощные крылья, уносящие меня в пламенеющее сияние сменяющихся горизонтов, когда настигают сознание самые тягостные и безнадежные мысли, из бытия, моего, но истребляющего мою плоть. Руки ослепли, ослепляя светом холодных каменных руин бесполезно жившего мозга разум той женщины, которая стала призраком той юной девы, которая являлась мне во снах и нежно обнимала мою душу, своими глазами. Она всегда расставалась со мной молча и необычайно спокойно. В спокойствии купались ее глазные яблоки, спокойствием полнился ее внутренний голос, дыхание было размеренным и упорядоченным, это спокойствие заставляло меня терять воздух, задыхаться, умирать. Ее тело умело становиться пейзажем без контуров, безумием беспощадным и бессловесным. В ее комнате могли умещаться ее истерики и панические состояния по поводу собственной неполноценности. Зайдя в нее после прогулки по дождливому городу, она устремилась к окну, распахнула его, запуская легкие порывы ветра и воды в сумрак своего пристанища. Ей не к кому было обратиться за помощью уже несколько лет. К ней никто не обращался за чем-то особенным, и никто ничего не предлагал, кроме нескольких часов секса. Сегодня, однако, в конторе ее похвалили за чрезвычайную пунктуальность. Стройность ее тела привлекала сотрудников из более престижных отделов, но их положение не позволяло им признаваться в этом. Она прекрасно могла идентифицировать чью-то заинтересованность в ее ласках. Она любила наблюдать за тем, как резали свиней и разделывали их туши. Ее можно было бы упрекнуть в бездушии, но она смотрела на экзекуцию над животными с человеческим хладнокровием и животной пугливостью. Часто в ее сознании застывали образы, которые плодились в ее юношеском мозгу. Ей виделось, что новорожденные детеныши людей схожи с молодыми поросятами, и картины со смесью из рыдающих младенцев и розовых хрюкающих поросят роились в ее фантазиях. Огонь в ее венах и гром в ее перепонках преображались одновременно с мутацией ее образов, когда отпрыски рода человеческого ничем не выделялись из животного мира. Забыв о никчемности всеобщего невежества, она все-таки в надежде на возможность обретения общения сегодня вечером вышла из своего пустынного жилища и направилась в сторону площади Анны Франк мимо окаменелости набережных и вдоль осиротевших каналов. Ее волосы впитывали сырость океанского воздуха. Чайки над ее головой роняли перья, уносимые ветром в призрачность ее сновидений. Опустошенность душ бесцельно снующих по городу прохожих заставляла ее топить свою неудовлетворенность в поиске душевного тепла в монотонном движении в никуда по брусчатым мостовым. Она накапливала ощущения отстраненности, замороженной в неподвижности домов и обнаженности дорог. Она впитывала мои фразы о разлагающемся человечестве. Ее глаза раздевали мои книги, и из них высыпались буквы, и беспорядочно соединялись в ее мозгу, создавая безупречную модель языка, будто чудо ее преображений становилось неотъемлемым атрибутом соединения ее одиночества и моего литературного молчания. Она, окутанная дымкой каналов, ступала все отрешеннее по камням. Площадь Анны Франк осталась позади, впереди - залив, порт, вокзалы, запах свежего табака, длинноусые моряки, гламур нежно-огненных фонарей, ночные путешественники в поисках ночной любви. Она ловила взгляды ловеласов. Когда она чувствовала во взгляде дерзость любви и ненависти, она находила в своей потрепанной сумочке маленькую книгу со стихами неизвестных менестрелей и вагантов. Она успокаивала себя тем, что любовь умерла вместе с безрассудными принцессами, вышивавшими инициалы и амурные послания своим бесстрашным рыцарям, преподносившим дамам сЕрдца сердцА свои, наколотые на наконечники копий. Ее забавляло то, что своими повадками она давала надежду на овладение ее телом. Она наслаждалась возможностью вызывать слюноотделение у самцов. Ее глаза заставляли читать в них просьбу: принеси мне чай или кофе. Но никто не мог прочитать в них мольбу: принеси мне сердце последнего статиста. В баре, из окон которого она могла видеть кусочек залива, бармены называли ее королевой закатов, а она шутила с ними, называя их королями обмана, представляя в своей постели самого красивого из них, белокурого шатена с запахом рома на губах, щурящегося на солнце. Он редко улыбался ей, задумчиво наливал ей ее любимый коктейль, будто храня внутри некую тайну, которую никто никогда не узнает. Он тоже засматривался на синеву залива, как и она, сидящая у края стола, подперев голову руками. И в его мысли влюблялась она. Думая о предстоящих скитаниях, она испытывала волнующее чувство неприкаянности и отрешенности. Легкие ночные истерии были ей в тягость. Она стремилась расстаться с тяжестью одиночества. В ее снах возникали образы независимых скитальцев, а на работе ее опять хвалили за исполнительность. Она по-философски рассуждала, когда все в кафе молчали, а бармены застывали на месте в ожидании нового заказа. Рассуждала беззвучно и неэмоционально, как будто умирая внутри себя. Сегодня она уже выстрадала утро выходного дня, с чаем на крыше дома, в котором ей приходилось засыпать в мучительно безжизненной постели. Девушке безумно нравилось думать о радости будущих дней, о солнечном рассвете и прибрежных скалах, о подводном мире, открывающем свои чарующие сокровищницы глазам настойчивых водолазов. А через мгновение она уже врезалась в заскорузлость улиц и соборную бренность города. Как новый ребенок, едва явившийся на свет, едва открывший глаза и вдохнувший кислород, она засматривалась на прохожих, снующих вдоль мостовых. Опять не находя в них спасения. Пальцами овладевал соленый ветер, холодил кожу. Принося запахи далеких и недоступных стран, ветер распрямлял складки одежды, волновал волосы, и обветренные губы переставали жаждать поцелуев, теплых и нежных, а искали защиты от порывов стихии, вырываясь брызгами слез из своей тесной оболочки. Тернистым был ее путь к сути ее бытия. Быт и я поглощали ее - и она спасалась алкоголем голым, глохнув в хаосе дискотек, раздетой девственницей светилась она. Лекарство ее - ее дети... Они возникали, как некая лавина нежности, накрывающая благодатные долины с цветущими виноградниками. Ее дети были рождены в результате бурных курортных романов. А она всю жизнь мечтала о двух девочках, рожденных от любимого, самого желанного человека. Он умрет во время твоих родов. Он останется скелетом твоего сознания, психологом твоего безумия. Человечеству необходимо создавать героев и опровергать их героизм, а он останется навсегда твоим последним искушением, твоим бессмертным эго. Мы чертим две линии: одна из них - линия смерти, другая - линия ожидания смерти, одна - длиной в километр, другая - невесомая. Испуг был нечеловеческим. Поэтому испуг стал бесчеловечным, то есть вечным. Вчера было все по-другому: ласковое солнце, киоски с мороженым, веселые песни детей, и она сверкала нежностью, и умиротворенность отражалась в ее глазах (а сейчас?). Тогда все было не так, все было так, как будто свершилась неисполнимая, небывалая мечта, потому что я находил в ней ненаходимое, неподвластное осознанию чувство. Казалось, исчезли философии, растворились идеологии, религии вымерли. И люди вымерли. Остались лишь средства массовой информации. Зачем читать книги? Зачем писать книги, если это не книги о том, как умирать, не жалея о жизни? Зачем стрелять в небо, если ты знаешь, что стреляешь в солнце? Зачем стрелять в солнце, если вместо солнца есть вселенная, а вместо вселенной есть то, чего нет?.. Когда смерть бессмысленна, жизнь бессмысленна - нет ни смерти, ни жизни, есть лишь нелепость присутствия и нелепость отсутствия. ...Я стреляю в Я... А детский мир обливается кровью, жгучей, несмываемой, черной, загробной, бескровной, бесконечной кровью, захлебываясь слезами. Слезы провоцировались смертью, смерть провоцируется жизнью. А жизнь спровоцирована. Жизнь... возникла из ничего. Но мне кажется, что я родил ее, когда меня не было... А кода меня не было, все было болью. Боль странно и необъяснимо существовала в каждом движении материи, любой, будто все соткано из боли, будто из предродовой боли соткано было все. Я создал космос. В то время, когда ты была легче дождя, невесомее неба, прозрачнее пустоты, тогда ты становилась беременным мной эмбрионом в чреве моем. Заходя ко мне в комнату, ты в первую очередь обращала внимание на свежесть моего постельного белья. Когда я приступил к использованию одноразовых простыней, ты осознала свое вечное желание затеряться в безызвестных человечеству джунглях. А я постепенно ухожу в холод, в безвозмездие звезд, в вакуум мук из-за любви, в вероятность невероятного. Твои пальцы переписывали историю, изучая содержимое моих глаз. И эта музыка таила в себе боль, иную боль, как будто боли не было никогда, и вдруг она возникла из ничего, и чем-то бесконечно новым и притягивающим стала она и ее горько-сладкая квинтэссенция. В этой тишине несмыкаемых век застыло предчувствие умирания чувства. Но тебе была неинтересна эта новая история, в ней ты не находила отражения своих представлений о старости человечества. Когда ты начинала вести себя глупо, перевирая все, чем дышали мои глаза, тобой начертанные противоречивости чернели открытыми ранами на некогда девственном многоцветии белого полотна, и музыка становилась невидимой болью, столь невыносимой и неописуемой, что твои руки пронизывались мучительными судорогами, изменявшими цвет кожи, форму мышц, пальцев. Тогда история становилась бесформенной. Твои пальцы касались моих форм, с наслаждением. Твои пальцы цеплялись за слова, которые не успевали умирать у меня на губах, а продолжали жить в твоих расторопных руках, на твоих распростертых ладонях. Потом ты слизывала их своим пухлым, чувственным и сочным языком, заставляя жить мою философию, сонную и безропотно умирающую систему мышления, в своем молекулярном легкомыслии. Жить заставляла, опять превращаясь в несущуюся в никуда комету, в призрака тьмы и света, обретшего покой в некой мистерии между жизнью и смертью, неким образом напоминая вечному временному континууму о своем бессмертии. В очередной аптеке закончилось жизненно важное лекарство. В очередной раз она слишком долго всматривалась в чарующую темноту очередного канала с шлюпками и плавающими в воде лепестками осенних цветов. Расставание с солнечным светом, тающем в соленом горизонте океана, настигло ее беспокойно ищущее выход из лабиринта улиц тело. Спотыкаясь по дороге в больницу, ее мысли умирали от переизбытка идей. Завтрашние газеты могли разоблачить ее тайны, но никто завтра не узнает, что ее слезы могли становиться бриллиантами. Информационные агентства могут удивить всех неслыханными сенсациями несколько дней спустя, но в неведении останется мир, не узнав о том, что руководимый желанием излечить планету от безжизненности ее язык превращается в жало кобры, и впивается ядом в слащавые шеи и руки самодовольных благопристойных бесполых клерков, пахнущих электроникой. Нежность. Несостоявшаяся любовь. Нежность. Нет. Неготовность подчиняться указаниям и инструкциям высшего руководства на работе проявлялась у нее в том, что ночами она выскальзывала из своего окна на мансарде, оказываясь на крыше, кишащей недолюбленными кошками, и оставалась лежать, освещенная ночным холодным светом, до тех пор, пока в ее сознании окончательно не укоренялась незыблемость желания оскопить своего начальника на глазах у всех сотрудников. Она находила такой поступок жестоким, полагала, что она не смеет так думать - так думала она по утрам, но червь неудовлетворенности выедал ее мозг, душевную организацию ее организма. Влюбляясь в матросов в порту, она прекрасно понимала, что близок момент срыва, отречения от повседневной борьбы с монстром своего свободолюбия, и миг подчинения его власти. Сегодняшний день опять начался ее внутренним надрывным воплем, которым захлебнулась ее душа, выделив на поверхности кожи ее лица красные пятна. Кровь волнуется - вскрикнул мозг нервным вздрагиванием глаз и хаотичными движениями рук, намеревавшимися разбить зеркало, раскрывшее тайну преображения. Кровь. Волшебные пудры. Тональные кремы. Сменить краски или сдаться сразу, безоговорочно, и выпросить у начальника выходной, или отпуск, или отчаяться, и послать все к черту, или замазать пятна, и сослаться на недомогание, на недосыпание, на недоедание, на незнание сути изменений кожного покрова, сложного процесса, протекающего в организме. Или страдать тихо, беззвучно, не плача, не рыдая, не вырывая волосы, не разрезая вены, не вкалывая новокаин. Или покончить со всем сразу, одним поступком завершить все. Или позвонить кому-нибудь, или написать письмо кому-нибудь, или уснуть, попытаться увидеть сон, хоть что-нибудь увидеть во сне, кроме собственных похорон. Или смеяться, над самой собой, такой смешной пятнистой девочкой, неряшливой, испачкавшейся изнутри. Поверить было невозможно в то, что можно было просто открыть дверь, проникнуть на кухню, нащупать голой холодной рукой чайник с вчерашним чаем, налить в пиалу остатки, разбавить булькающим кипятком и приникнуть с наслаждением губами к образовавшейся жидкости. И выдохнув тяжелый воздух из легких, она сползла со стула на пол. На полу она оставалась узором неприкаянности. Ее тело то и дело издавало звуки муки. Лицо целилось в ночной пейзаж за окном. Глаза уплывали в лунный свет. Мысли о том, насколько далеким может быть путь в бесконечность, заслоняли своей неразрешенностью ее любое желание получать удовольствие. И вот день опять увяз в неопределенностях, повис нервной рваной массой противоречивых ощущений в женской разделенной на множество расстройств и неприятностей сущности. Соседи прислушивались. Но она не плакала, и никто из ее инкогнито не навестил ее в тот застрявший на дне ее сознания день. Она часто делилась со мной своими страхами и наделяла меня странными обязательствами страдать вместо нее, самозабвенно. Ее женской рукой я гладил свои волосы, жалея себя, страдающего и теряющего надежду на завершение мук. Тогда она, переодевшись в мою одежду, открыла окно и по пожарной лестнице спустилась во двор. Превратившись в уличную девку, она ушла, вернулась, ушла. Странным шагом, походкой ухода уходила она, в необратимость. Дышала воздухом утреннего холода. "Привет" - сказал ей какой-то знакомо-неузнаваемый прохожий. "До свидания", или "Прощай", или промолчала она в ответ. С птицами, или летела она сама. В небе, но не в космосе ли летела она. Она. Или крылья, уносящие душу ее, представились мне в тот самый момент, когда я невидимо для ее глаз, неуловимо последовал за ней, живой и ступающей по живой земле. У нее была привычка: закрывать глаза, идучи по многолюдной улице, и испытывать тело свое столкновениями, обозначая тем самым свою принадлежность живому потоку живых людей, выслушивая в свой адрес любые высказывания, от нежных извинений до грязных ругательств. Она не отвлекалась на слова, прилежно продолжая начатое движение, движение вперед, вслепую. Натыкаясь на мужчин и женщин, спотыкаясь, падая, разбивая себе ноги, руки, лицо, поднимаясь, не поддаваясь слабости, оказываясь в чьих-то руках, вырываясь из объятий, ступая по лужам и врезаясь в мусорные баки, попадая на проезжую часть, рискуя быть раздавленной, и слепо продолжая свой путь. Пытаясь дышать без паники и раздражения, отрываясь миллионной частичкой небытия от топленой массы тел, она выглядела так, будто преодолевала невыносимую жгучую боль, застрявшую внутри ее тела, будто она безнадежно боролась с желанием умереть, оставшись при этом живой. Вместо ее мужества мне хотелось питаться ее паранойями, боязнью проиграть, ее припадками, душевными расстройствами. Но ее мужеством наполнился окружающий ее и меня мир, и моя смерть от истощения казалась неминуемой. Именно в тот самый момент, когда мой организм ощутил резкую нехватку питательных веществ, я решил изуродовать ее психику, инициировать ее сумасшествие, свести с ума, заставить отдаваться непоправимым истериям, тем самым питая меня своей расходуемой энергией. Это случилось зимним утром на берегу полузамерзшего залива. Намечавшийся день ни чем особенным не должен был отличаться от прочих обычных неприметных будней. Разве что, мне пришлось встать раньше, одеться скромнее и отправиться на один из объектов, где проводились строительные работы, где была пыль. У нее, как всегда, была запланирована зарядка из пяти упражнений, легкий завтрак, звонок в контору с целью подтверждения времени своего прихода. Но тем утром градусники показывали разную температуру, потрескивала кромка льда. Никогда не замерзавший залив боролся за свободу волн, независимость океана. Она боролась с собой, с утренней зарядкой, с завтраком из яйца всмятку и тоста с сыром. На мгновение ей показалось, что это последняя пища, которую ей суждено съесть. Борьба превратилась в поиск. Она начала искать меня. Верила в то, что невозможно не найти меня, если она начнет искать меня, где бы я ни был. Но я уже ждал ее. Аномалия заключалась в том, что ее цель заключалась в совершении убийства. Не обязательно меня она желала лишить жизни, но ее интересовал я. Но она не хотела, чтобы я мучался. Мне показалось, что мне необходима помощь. Я ощутил неоспоримую явность отсутствия безопасности. На стройке несколько наблюдателей заметили, что вид мой вызывает беспокойство, я бледен, и глаза у меня впавшие и стеклянные. Я пошутил. Улыбнулся. Я нащупал в своей ладони капсулу с лекарством от усталости. Мне предложили выпить ее сразу после обеда. Я вспомнил, что не люблю людей. Ради них мне не хотелось идти на смерть. Но они проявили заботу обо мне, и я решил последовать их совету и в очередной раз задумался о важности красоты моего существования для моего существования. А я ли тогда замышлял что-то скверное? Сколько часов посвятил фантазиям, насилуя ее тело в них, еще не подозревая о том, насколько сладострастнее насиловать мозг? Легко ли признаваться в этом. Теперь я уж точно должен быть на первом месте в списке ее жертв. Но опять в сводках телеэфира и пресс-релизах престижных изданий объявляются чужие и неизвестные мне имена мужчин, почивших от действий ненасытной женщины, серийного убийцы номер один. Я заглотнул капсулу, запил джин-тоником, забыв о вреде алкоголя, все равно ожидая смерти от своей ненаглядной. О ней мне рассказывали не истории, а небылицы какие-то, невероятные: будто, у нее есть крылья, и она умеет становиться невидимой. "А что потом?" - подумал я, - "когда она найдет меня".. Я покидал объект, ступая своими резиновыми ступнями по трескающемуся тротуару. А она наверняка уже готовила операцию по моему уничтожению, или по уничтожению моего еще не запланированного потомства. Я собирал ее образ в своем мозгу из женских деталей посещавших меня во сне женщин. И мне снились глаза девственниц и ведьм, но ее глаза должны были быть бесконечно далекими от реальности, и потусторонними быть они не могли. И мне все чаще казалось, что я вовлечен в ведение военных действий против самого себя. Мне казалось, я должен был бить себя, врезаясь кулаками в свое отражение в зеркале. Но почему-то мое тело странным образом реагировало на преображения моего мозга. Язык, пальцы, волосы на теле мечтали о смерти из-за невыносимой эрекции: даже телесная пыль. Она стала обособленным лидером повстанческого движения против меня. Я ненавидел ее за то, что она, такая сильная и независимая, безумно дорожащая своей свободой, беспечно дышащая на свои окоченевшие от изучения [излучения] льда руки, дражайшая возбудительница моего неправильного смешения костей, хрящей и мышц, она, как что-то, навсегда онемевшее внутри моего сознания, заменив внутри моего сознания мое сознание, ее, ненавидел, за, то, что, нет, ее, рядом, со, мной, и за что-то еще, навсегда онемевшее внутри моего сознания. Желание затаиться не должно было удивлять никого, кто бы оказался на моем месте. У нее были правильные черты лица, но не грусть вселенская, светившая из глаз ее, привлекала в ней. Ее инфантильность была сродни универсуму сексуальности. Она любила играть, и играть на чувствах, и выигрывать чувства, которых нет. А еще она всех любит, целует, и ей всех будет не хватать, когда она покинет этот свет. В небезызвестном танцевально-развлекательном клубе "Лагуна" она раскрывала свои "плюсы" и "минусы", соответствуя им, оставаясь преданной им до конца. Ее ненавязчивый партнер по танцам предлагал ей периодически легкий допинг в виде маленькой таблетки, но она укоряла его взглядами, обвиняя в неумении вдохновляться бесконечностью. Или глубиной ее глаз можно было убивать желание жить бренной жизнью, и неметь от безумства вечного существования. Звездная грязь ее высказываний заставила ее случайного танцора отвернуться от нее, и вернуться к себе. Она опять впала в барную невесомость, освежая организм тоником. Ее одиночество не оставило безразличным стоящего рядом с ней и пьющего свежевыжатый сок гуавы спортсмена, метающего то и дело взгляды на непарных девушек. "Чем занимается ваше тело в пустой постели?" - не ожидал услышать он от нее. Ответом стали слова: "изнывает от желания путешествовать в Сан-Франциско". Она даже не улыбнулась, обидевшись на непредсказуемость и невозможность губок бантиком в ответ на ответ, моментально переключившись на продолжение изучения пространства. Один из тех, кто модно был одет, привлек ее внимание. Все сообщало ей в его виде, что он посвятил свою жизнь съемкам в семейном шоу, так как эти едва возникшие неопровержимо ценнейшие минуты свободы ему кружили голову мечтами, но вырваться и исчезнуть из камеры невозможно. Он настроился на спектр ее кругозора, уже пытаясь умереть от ее взора, мечтатель. Жировые складки рядом сидящих дам источали сладковато-ватный аромат в матовом свете тестируемых дискотечных прожекторов. Да, она была принцессой, и именно ее скорая смерть от недоедания из-за отказа от оплачиваемой едой повседневности очаровывала меня. А улетит ли она в звездную даль, умерев от голода, все еще оставалось загадкой. Или она умрет в железной маске с видом на море? Она чуть ли не каждый день меняла свое имя, представляясь своим случайным знакомым. Отдаваясь кому-то из них, она просила называть ее "сукой". Сегодня, когда сутра все покрылось инеем, ее имя было чем-то морозным и инертно отталкивающим. Истеричка, она выкинула ключи от своей ненастной, смердящей отчаянием квартиры. Она, бестолковая, забрала последние деньги из ближайшего банкомата и отправилась их пропивать. Она пошла на один компромисс, попытавшись позвонить директору, потом на другой, после того, как голос секретарши заставил ее заставить себя зашить себе рот. Другой компромисс остался ее тайной. И она ее сохранила до конца дней своих. Да, она сидела на крутящемся барном стуле, волосы ее были яркими. И танцевавший рядом танцовщик подошел к ней, разгоряченный, и произнес, облизываясь: "Привет, как дела? Мне хотелось бы потанцевать с тобой". Взбешенная, она плюнула ему в лицо и прокричала ему в мозг: "Жаль, что мы не на войне! Там все говорят друг другу правду из-за нависающей над каждой совестью смертью, и никто не спрашивает: как дела?.. из-за возможности каждого не успеть ответить или услышать ответ". Выслушав все это, он мог впасть в кому, и пролежать бездыханно годы, долгие бесконечные годы, и потом очнуться и на все вокруг, если вокруг него будет воздух, посмотреть другими глазами, лишенными боли, наделенными беспечностью и безмятежностью, но он любил танцы и не любил думать над тем, как ему следовало бы вести себя в ситуациях, ставящих его в тупик. Пик неясности и обескураженности наступил у него, когда она выпалила, будто совершая контрольный выстрел: "Почему же ты не сказал, что просто желаешь тело мое, и желаешь в тело мое, телом моим упиться стремишься, в тело мое впиться тебе не терпится, стать моим Тео, толом, взрывающим тело вместе со своим стройным танцевальным телом? Почему не сказал, что не в силах удержаться от того, чтоб не наказать мое тело своим напором, распять его в любой из подворотен, и распороть мой анус?? Я испражнюсь на твою тень". И она мгновенно пустила струю на пятно на стене, полустене, сползающее на стеклянный пол пятно, так как оно следовало за отпрянувшим телом. А она обливала водой своей вдовеющей вагины истину измены, полумрак от тела, несбывшегося в постели. А ее усмирить не мог даже юноша в кожаной одежде с нежными подушечками пальцев, искренне не требовавший ее расстраиваться, но она истекала собой, истлевала в потухшем смраде дискозала. Несколько гарантов безопасности с лишившимися онемения лицами окружили ее, но покоренные ароматом, исходившим от ее непосредственности, стали растерянно осматривать друг друга, и она уже улавливала нерешительные позывные любителей быть застенчивыми, но прямолинейными в своих чувствах, объявляющими незамедлительно о своей любви, еще неокрепшей и не укоренившейся в сознании, но уже заставляющей верить в себя. Она хотела. Я в это время, не думая о времени, уходил в себя. Рядом со мной разворачивались необычные события, ситуации неподвластные описанию и, видимо, обладающие непреодолимой силой. Я иду по улицам города, но люди не участвуют в повседневной жизни: никто не прогуливался, не следовал сосредоточенным маршрутам, а все они толпились или рассыпались в разные стороны, нарушая стройность принятых традиций, обуславливающих городское движение. "ЫАОУЫА" - говорили их лица. И кто-то из прохожих несомненно носил туфли на высоченных каблуках. Не верилось мне, что ради этой беснующейся толпы ее будут судить, и обрекут же на муки вечные.. Ради кого? Этих не ориентирующихся в пространстве особей? Где справедливость? У нее же глаза нимфетки. Она могла бы родить мне людей будущего. Где еще найду я такое счастье для своих детей? Но у нее бы отвисла грудь, и тогда б уже я судил ее. Но сейчас несла свои торчащие соски к завесе тумана промышленных южных кварталов без квартир она. А там летали двухголовые птицы. Она спешила сниматься в немом кино. Спустя полчаса она произнесла первую реплику. Немотой покрылись лица слышавших ее. Увидев ее, можно было оглохнуть. Запах ее ступней будоражил каждого, кто когда-либо мастурбировал, задыхаясь ароматом использованных вещей. Переживая о том, что время бониклайдовской любви ушло безвозвратно, она не переставала удивляться тому, как однообразна жизнь. Я нес остатки веры в безболезненную смерть в своем чемодане идей и вероисповеданий. В груди ли? В шифрах своего детского комплекса разведывательной деятельности. Чего только не хотелось знать? Нервы. Их не хватало. А сколько их должно было быть и из чего они состоят, и где то место в голове или сердце или животе, где они должны рождаться и умирать, не поддавалось познанию детского мозга. Потом я осознал, что нервы живут в крови. Нервы на пределе, нервы сдают. Ты - маленький солдат. Тебе нужно уклониться от оскорблений твоих сверстников, которые считают тебя застрявшей в глотке мировой упорядоченности гнилой косточкой. Они говорят, что выплюнут тебя из себя, но ты еще пытаешься противостоять им словами, побегами от их испорченности и насмешек, а из тебя тянут щипцами твою непорочность, честность твоих цветных сердечных порывов, испачканный неподдельностью твоего солнечного замысла исправить хоть что-нибудь неисправимое на земле голос. Они хотят выдавить из тебя слизь, генерирующую твои и не твои, и от счастья слезы. И сейчас я иду в центре безлюдия мостовых, измеряю обездоленность кварталов, уже заплаканных дождем, непрекращающимся с наступлением вчерашнего утра. Зима пряталась в приторности кондитерских, оставляя мурашки на коже. Праздник удавался. Она вышла на перекресток, где машины сопереживали уличному движению. В центре перекрестка она, рассмеявшись истерично, картинно упала на асфальт, и перестала дышать, заработала ее генетическая выносливость. Началась жизнь без дыхания. Она вспоминала о плотных стаях мух близ острова Виктории, и о волнистых попугаях Австралии, о громадных косяках анчоусов, как об одном организме. Кто-то из умничавших в "Лагуне" юношей тайком преследовал ее. Один из них уже улавливал ее запах, но тот, кто следовал за ней ведомый импульсами, посылаемыми ее дыханием, утратил ее след, и навсегда потерял ее в ночном городе, окруженную автомобилями, бездыханную. О ней писали в газетах, и через столетия о ней вспоминали как о женщине, не пользовавшейся воздухом для жизни. Но я нес имя ее нетронутым злыми языками в своем кармане. Прослезившись, утративший ее след юноша, решил покончить с жизнью, бросившись в котлован дворовой жизни с крыши дома, врезавшись всем телом и мозгом своим в мчащуюся со скоростью смерти машину, вскрыв вены на руках-ногах в ванне своего странного жилища.
Бриллиантовое голубое солнце омерзительно взирало на смешение тел близ прибоя у бухты, о которой слагали песни рыбаки, которой поклонялись уходящие в долгое плавание моряки. Уехав навсегда сюда, они наблюдали за поведением солнца. Они следили за небесной активностью. Падающая звезда оповещала о том, что где-то сейчас в открытом море гибнет одинокий стремившийся к забвению корабль. Она засматривалась на креолок, беззаботно купающихся в теплой и ласковой морской лагуне, на их беспечно смеющиеся лица заглядывалась она вожделенно. И ей почему-то грустно, она грустная, падала глазами в небо, рыдала небом в море, молилась дереву, сновидениям дерева, дающего тень, звуковой волной своего голоса она побеждала волны моря. Чистыми ли были помыслы ее, о немыслимом, о победе детства в борьбе с детством?. Чреватыми ли были черви ее сознания, плодила ли она червей своего сознания, из крови ли ее они возникали? Она - мама-земля, - и в ней живущие черви в ее чреве, - или мама-змея, - и черви, живущие вне ее оболочки - поклоняются ей. (Какие же они милые!) Они такие милые, признательные ей за то, что она не истребила их ни в себе, ни вне себя. И легкой могла бы стать ее жизнь, если бы не они, ее преданные черви, ее друзья. Когда она желала невозможного, когда отпускала себя, когда прощалась со своим телом, когда то, что называлось ее телом, переставало быть ее телом, она превращалась в шифр, неразгадываемую тайну вечности, знала ли она сама, во что превращалась она, или тело ее, и знала ли она то, что она, или тело ее убивала/ло кого-то и все, что в состоянии умереть, желая умертвить саму себя. Зачем ей было это все знать.. Но она, несчастная, винила себя многократно в том, что она использовала свою внешность для игры с завоевателями ее внимания. Тогда она уничтожала себя в себе, ту самую себя, которая не позволяла ей впитывать жизнь в себя-материнскую. Сбежав на этот остров, она не сбежала от себя, поэтому она планировала взорвать этот остров, чтобы он не сохранил даже ее неискоренимый божественный влажный запах. Возможно ли сбежать от смерти? От смерти возможно ли сбежать, зная, что это не возможно? Возможно ли сбежать от смерти своих предков, или потомков, или тех, кого не знаешь, но свидетелем чьей смерти становишься? Ты понимала, что для этого нужно либо стать смертью, либо умереть... Ты не умирала, но ты ли руководила телом своим, убивая тех, кто уже мертв, безостановочно, безбоязненно .. и безостановочно. ? На этом смертельно жарком острове она поселилась в хижине около моря, где мог жить любой странник, отплачивая за это работой с рыбаками. Она сортировала пойманную рыбу, сушила сети, прятала от дождя снасти, драила палубы суден, дарила сдержанные улыбки затерявшимся в море глазам экваториальных гениев. Приходила осень, она была удушливой и муссонной. Бесполезно цепляясь за смысл всего происходящего, она изобретала новое число. Она устала от слов, и была уверена в том, что среди чисел есть такое, которое невозможно знать без знания чего-то большего, нежели математически упорядоченной знаковости чисел и цифр. Неужели все числа известны человечеству? Может быть, именно она является тем самым неизвестным иксовым числом, которое не дает покоя тем, кто ищет смысл жизни?. Чувствуя, ощущая число, погруженное в нее, живущее вместо нее, олицетворяющее нечто большее, чем она, она любила получать оргазм от движения морской воды во время ночного купания в той самой лагуне, где она знакомила свои зрачки с телами неподдающихся цивилизации креолок, с их кремово-джемовыми телами (она не думала об их гниении). А где живет память? А где живет жизнь? А живет ли вообще что-либо? Или кто-то точно живет? Или мы сейчас говорим о том, о чем никто не говорит, или мы заходим в тупик, или тупиковость нашего существования поглощает нас? Как плач поглощает ... плечо мокрое. Она сидела рядом, я лишь подозревал о том, что у нее сухо в междуножье, где хранились секретные материалы ее организма... "Знаешь, я потеряла голову вчера ночью, как будто отравилась запретным веществом, освобождающим от комплексов, будоражащим независимостью поведения, потом я отправилась в путешествие, и, знаешь, как будто, в никуда". Потом она молчала молчанием, не известным моему слуху. Молчание оказалось кратковременным. "Знаешь, мне жаль, что кто-то из нас обязательно будет страдать". "Страдать..." повисло в воздухе отдельным невесомым чувством, без интонации. Курители трубок пустили витиеватые клубы дыма. "Страдать...отчего..." - смена тона и настроения. - "Наслаждаться..." Сто снов о невесомости, невысказанности из-за боли в сердце, или где-то внутри (больно). Подтексты звуков - подтексты высказываний, недосказанность... без точек, их контексты, их отточенность... точечность. "Счастье". Она не произносила это слово - слышать это слово, произнесенное ее ртом - счастье. Психологически размножалась смерть. Странное немение несоединимых конечностей. Странное соединение несоединимых конечностей. Коктейли оказались вкусными, но это был вкус выбора своей веры, или забвения своего. "Жажду лечь в зеленой мокрой свежей молодой траве, совсем низкой, едва пробивающейся из земли. Хочу лечь в траву, чтобы вспоминать детство, время первобытного восприятия". "Что скажешь ты завтра? В тот самый момент, когда я буду думать о матери?" Дом из дерева, как и предсказание гласит, уничтожили. Его дом. Дом того, кто посвятил себя, умирающего, сыну своему, но молил поить дерево водой, дерево на берегу моря. Сын размышлял, удивляясь тому, что вокруг так много воды, но эта вода, соленая, как горе, губит растения, и нужно обращаться к земле, чтоб дала воду иной чистоты, земной, и взывать к небу, чтоб пролилась она, небесная вода, чистоты небесной, неземной. "Твоя обнаженная кожа прекрасна. Легкое замешательство, если говорю что-то не то, любуясь твоей кожей. Почему у других она другая?" "Мне страшно, меня будут судить по законам этого общества. Но я ведь... но я ведь всего лишь пыталась избавить общество это от неискренности, от... неискренности. От тех, чьи лица говорят неправду". "Я люблю твое лицо". В тот день я покинул свою подзащитную поздно. Дежурный понимающе отворил засовы тюремных казематов, и я отправился домой, в ее дом, домой к ней, чтобы понять больше, лучше знать ее, чтобы раскрыть ее мотивы, нагляднее представлять ее мир, вывереннее определить движущие силы ее поступков. Пожилой дом оброс диким виноградником. Рядом прогуливались полубольные коты. Она кормила их по вечерам после работы, рассказывала им истории из своей жизни. Кто-то из них приближался ко мне, видимо, распознавая ее запах (она дышала истерично и жестикулировала в полуметре от меня). В этом семиэтажном доме проживало не менее семнадцати семей, не менее тридцати семи граждан. Лишь светились два окна на втором этаже. Полночь утонула в заунывности кошачьих трелей. Ключи от ее квартиры холодили руки. Старомодный ключ от двери подъезда чуть не выронил. Чуть не ошибся, вставляя один за другим ключи в дверные замки, открыв которые надеялся открыть ее тайны. Сырость заполнила носоглотку. Я поспешил открыть окно, но там, за окном, уже накрапывал дождь, а оно, окно, открывало часть неба, вода заморосила внутрь ее взломанного жилища. Я помню, она просила не трогать ее вещи, оставить все как есть, она надеялась еще вернуться сюда когда-то, не веруя в это на самом деле, но мое отражение в ее квадратном зеркале, отражающем лишь полтела по пояс, уже умоляло меня уйти прочь, но я, осветив комнату фонарем, обнаружил включатель, и включил свет. Стало спокойнее, я вновь ощутил важность того, что я здесь должен ощутить. Потом началось нагромождение вещей и предметов: сексуальное нижнее белье, разбросанное, повсюду, несколько недокуренных папирос в импровизированной пепельнице из ракушки на небольшом низком круглом столе, пакеты с фотографиями, теннисная ракетка для игры в пинг-понг, теннисная ракетка для игры на кортах Бразилии, старинный фотоаппарат, томики Кортасара и Лорки, и множество мифов, и ими пропитана вся комната, каждый квадратный сантиметр дышал отдельным собственным словом, таинственным, символичным и понятным лишь ей, обитательнице этой столь необычайной квартиры, призрачной, растворившей в своем безличии сокровеннейшие мечты безнадежной женской фантазии. На диване и креслах разбросаны вещи, вещи разные, по-разному пахнущие, мрачные и романтичные, прокуренные и обесцвеченные, надеваемые по праздникам и на заказ, и для дегустации коньяка, и для секса, и для видимости секса, и для того, чтобы, надев, сразу снять, но вещи пленили заколдованностью своих предназначений. Мной овладело ощущение, что вещи эти не для людей, для кошачьих песнопений за окном, или на крыше, или для шутки, или для примерки хрустальной туфельки, или для меня, как будто я - это я. Для кого эти вещи? От них веет обманом. Они смертельно бестельны. Я вбежал в туалетную комнату, меня тошнило, но включаемый мною свет мне мешал. Я хотел задышать ночью, вдыхать ночное зажигание свечей. Я безобразно неисчислимое количество раз проглатывал язык, сидя в кресле, запомнившем ее чресла, или число, или ее, или все, о чем она думала, занимая другие места и сидения. Я желал превратиться в ее задницу. Ее духи в изящных флаконах сопереживали моему изумлению на полках невысоких стеллажей для книг и только что выпитых коктейлей. Музыка ее пластинок не оживила меня, я уверовал в свою никчемность, уродливость своих желаний, сбывшихся и лелеемых мною, живущих внутри, - и выдумал себя, живущего снаружи. Музыка - неприемлемое слово для именования ее пороков, заполнявших ее обитель, где потолок заменял небо. Я представил, как она мастурбирует, смотря в небо. Я представил себя, смотрящего в небо, когда она мастурбирует. Я представил себя вселенной - и забыл, как меня зовут. Возможно, уставая от несебя, я жаждал прочь убраться из этой злосчастной квартиры, но моя плоть уже источала женский запах, моя слюна становилась лимонной кислотой, а волосы, удлиняясь, становились достоянием русалок-девственниц, мои русые любого цвета волосы. Я отсчитываю посекундно время назад: поднимаюсь на седьмой этаж, открываю дверь, вижу твои глаза, и тебя, ждавшую меня, нежно обнимающую меня, входящего внутрь, погружающуюся в мой уставший мозг, освежая его и наделяя умением не думать. Усталость. Стрельба в голове. Истощение. Стрельба в сердце. Состояние унылости. Я еще никогда не умирал таким образом, так горестно. Я еще никогда не вопил от боли так неистово. Я никогда в жизни не проклинал жизнь за то, что она заканчивается смертью. Потом я никогда более не желал смерти, но осознал, что она неизбежна, но многократна. После оказалось, что я превратился в хладнокровного человека. Определив это, я расстроился, заказал тосты с томатами, жульен, пиво, о чем-то далеком подумал, получил заказ, разозлился из-за отсутствия приборов, самостоятельно раздобыл их, выругался, сел, уронил один из бутербродов на пол, поднял, положил в тарелку, и отставил ее, принялся за жульен, и когда меня призвало к себе пиво, я осознал, что моя кровь горяча. А люди вокруг оказались пластмассой. Полиэтиленом оказались их взгляды. Я был их болезнью. Она мне говорила, что дрожала по ночам, ее мучили кошмары, и они должны были сбыться, и она говорила об этом всем, кому могла об этом сказать, всему миру, но ей не верили. Кошмары сбываются, но память человечества запрограммирована. Лишь я все еще помнил ее безумные просьбы ей верить.
Забывчивость присуща человечеству. Не зная своего предназначения, человечество боится не узнать чего-то, что было бы не лишним в познании своего предназначения, но забывает человечество о многом, осознавая, что в поисках неизвестности можно забыть обо всем. Когда я провернул ключ в замке двери ее квартиры, закрывая ее, я ощутил, что если не большая часть, то уж точно половина меня осталась там, за замкнутой дверью, а, заперев дверь, я окунулся в спокойный сон города. Спокойствие. Неужели, приветствуя спокойствие слишком громко, ты становишься возмутителем спокойствия. Моя походка - олицетворение тишины. Беззвучие. Дремота лилий в парке, где первый раз я видел ее, наблюдающей за утками в пруду, где первый раз слышал ее голос, шепчущий звуки, знакомые насекомым. Мухи стаями кружили вокруг ее головы, но не смели прикасаться к ней, лишь вторили ей. Ее смуглая от природы кожа и белые от природы волосы завораживали меня. Тогда ты раньше завершила свое дежурство. Я тогда бродил в парке после того, как покинул клинику, куда был помещен подсудимый, которого благодаря мне признали невменяемым в отношении совершенного преступления. Тогда я по звукам вспоминал его фразы, по оттенкам интонаций разоблачал его помыслы, распознавал его замыслы, прокручивал все это в мозгу. Она ничего не говорила при знакомстве, но смотрела в глаза, по-разному, внимательно, испытующе, пристально, не отпускающим взглядом. И этот взгляд не смущал, не заставлял ощущать неловкость, и казалось, тот взгляд был взглядом понимающего человека, осознающего свою некую несомненно благую миссию. Хотя, скорее всего у нее были просто слишком игривые глазки, и нравилось ей играть своим лицом, не преследуя каких-либо целей, лишь обманывая, увлекая и заставляя заблуждаться, порождая веру у обманутого во что-то давно желаемое. И глаза у нее - не глаза вовсе, а два бьющихся сердца. Иногда ее глаза говорили мне: "А что если я полюблю тебя?" Ее слова были частью определенной магии очарования. Они говорили мне еще и о том, что каждый из них (глаз ее) по отдельности страдал от одиночества, от невозможности видеть что-то одновременно единое - обязательно один видел полноценнее слева, а другой - справа, а точка соприкосновения глаз - это точка взгляда, а взгляд в свою очередь постепенно последовательно переставал принадлежать глазам... И тогда начиналась пустыня...и отсутствие. Но это были ее глаза. В ее глазах о чем-то пело зеленое море тайги. Хриплый голос - признак зарождающегося безголосья твоего подстроенного чувства, подвешенного в моем мозгу ... как будто кто-то из нас захвачен полетом кого-то из нас и, может быть, в никуда, как кто-то из нас желал. А если бы мы были несколько недоступней друг другу, чтоб получилось так, что мы друг в друге не успели раствориться, какими бы тогда глазами ты смотрела внутрь моего испуга из-за того, что теряю что-то такое, что кто-то в нас всегда пытался разбудить. А мы уже не двигались из-за застывшести оставшихся в живых душ... Утратив сны и поменяв бессилие лиц спать на собирательский азарт, направленный на поиск разных чувств, каких-то пусть совсем немых и неподвижных, но почему-то называемых кем-то из нас живыми. Мы, в частности, для тех частиц, которыми питались наши еще не соединившиеся миры, создавали собственные имена из сплава непроизносимых букв, лишь обитающих в гортани, как будто ожидающих невольного исчезновения в ком-то из нас во время нашего мечтательного поцелуя. Распад частиц... Запах смерти... Теперь в трюмах тюремного заключения ее насиловал лишь старший надзиратель, но в ее глазах он представал ей виртуозным фортепианистом, который рано или поздно, или даже после смерти вселенной, но посвятит свое самое гениальное музыкальное произведение ей, своей насилуемой им музе. И ничто не напоминало ей прошлогоднее насилие цифрами, графиками, форс-мажорами в офисных казематах. В душе она тайно радовалась сводкам, доходившим иногда к ней из-за стены. Город захлестнула волна самоубийств. В основном, желающие свести счеты с жизнью оккупировали метрополитен, были падающие с крыш, спасенные еще больше хотели умереть. И никто их не оплакивал, да и кто, собственно, мог их оплакивать? Заботливые родители предупреждали своих детей, что никто никогда не простит таких людей, но дети заведомо понимали, что этим людям не нужна была память, более того, прощение. За что их должны были прощать, если они уходили, не прощаясь? Ей хотелось верить, что все ради нее шли на смерть, ради ее свободы. Изредка еле слышным голосом она шептала разгорячено распарывающему ее организм надзирателю: "Отпусти меня, там люди умирают из-за того, что не видят меня смеющейся на берегу моря". Он одобрительно продолжал протыкать ее изнемогающее тело. Девушка без униформы. О чем думают дельфины, когда восходит солнце? Возможно ли жить с надеждой на жизнь после смерти? Смерть. Некоторые слова можно повторять вечно. Парадокс. Любовь. Любовь. Ложь. Откровение. Детский испуг. Разочарование. Самоутверждение. Испробованный. Способ. Очарование. Отчаяние. Рвение. Исковая сила. Судьба. Новый муж. У него то же самое имя. А меня вы уже давно знаете. Текст. Подтекст. Дотекст. "Сделай меня своей женой, не просто возлюбленной, а частью своей судьбы, потенциальной роженицей твоих детей, пусть меня приговорят к смерти, но меня будешь перед смертью ты ласкать как муж, приговаривая: "я последую за тобой", утешая меня, или хотя бы будь моим опекуном, попечителем, душеприказчиком, или вспоминай обо мне, хотя бы на мгновение задерживая взгляд на скоплении туч". Она хотела слышать хотя бы "твоя кожа прекрасна, как твои не рожденные дети, девочка моя". Но ей приходилось всего лишь изредка получать конфеты на завтрак от надзирателя, но, тем не менее, она ощущала себя дома. В то время я исполнял роль ее чудовища за пределами ее застенков. Изнывая от нерастраченности чувств, она писала мне письма. Письма. Пятый месяц судебного процесса. Ни одна из женщин не поймет. Ни один из мужчин даже не попытается понять. Каждая человеческая рука гладила ее волосы, а каждый человеческий глаз не смел заглянуть в ее любой глаз, боясь там, внутри этого бездонного колодца вечности, узнать лик своей смерти. Каждый человеческий печальный голос превращался в сирену воздушной тревоги. Каждый контур человеческого тела сливался с ватерлинией, а каждая человеческая рука помощи становилась видением земли в бескрайнем море в глазах сошедшего с ума от скитаний лоцмана. Грязные улицы, странные скопления людей... Кто-то слишком возбужден. А кто-то улыбается. Инспектор опять ничего не заметил, он, будто, витал в облаках. А ее нижняя юбка вся промокла от крови. Ей нужен был человек с моим талантом. Она была иностранкой. У жертвы была испачкана рубашка.. Заставлять смотреть дважды на этот кошмар сродни совершению преступления. Раны были на груди, половой орган был отрезан (или откушен) вместе с семенниками. Валялся поодаль от тела в луже крови посреди пентаграммы из кишок трупа. И это не было сном. И телом этим был никто иной, как некогда любивший ее надзиратель. Перерезано горло, но рана выглядит слишком засохшей и, видимо, сделана была не здесь, где были нанесены остальные увечья. Убийца был не один... Но откуда у нее сообщники. Или она не имеет к этому убийству ни малейшего отношения. Она же сидит сейчас рядом со мной и рыдает. Движение ножа слева направо. Губная помада под ногтями. Доктор сказал, что у нее будет ребенок женского пола. Ее незаконнорожденная принцесса. Ей все равно. Она любила быть никому не нужной, бессмысленно уходящей из жизни женщиной. Величайшей ее загадкой остается лишь то, что ее невозможно было ненавидеть. Наверное, когда-то ей помогали ее голливудские улыбки, экстренные приступы скромности, притворство жалкости ради возможности разжалобить, превращения в женщину со среднестатистическими женскими желаниями. Сейчас ее нельзя было ненавидеть за ее прошлое, за ее сиротство и отпечатки ее пальцев. Я наконец-то остался один. Мои призраки покинули меня. Мой рейс через два часа. Два часа - не так уж много для раскрытия преступления, но достаточно для того, чтобы проститься со своей собственной несостоятельностью. Меня никто не будет ждать. Нигде. В магазине после вопроса о количестве табака, приобретаемого мной, мне стало не по себе. Я отказался от покупки табака и, скомкав лежавшую на прилавке газету, и интуитивно доставая бумажник и протягивая крупную купюру продавцу, я вспомнил об одной недостающей для полной картины, детали. Теперь все сходится. Я хочу оправдать ее любой ценой. Когда человечество разучилось создавать историю, более того, хранить созданную, ей во что бы то ни стало захотелось упиваться своей историчностью, превращая свою историю в достояние человечества. Рядом сидящий пассажир нервно доставал из карманов пиджака какие-то таблетки, его спутница уже звала проводника со стаканом воды. Одним залпом пассажир проглотил горсть разноцветных пилюль и, вытирая большим белым платком пот со своего лица и шеи, ласково посмотрел на свою спутницу. В его взгляде застревала его благодарность, а в ее еле угадываемой улыбке узнавалось спокойствие из-за отхлынувшего волнения. А стюардессы обладали бразильской красотой. Со мной заговорила женщина, сидящая сзади. "Послушайте, я бы мгновенно исполняла ваши желания, если бы вы смогли поведать мне о своей боли". "Судьба. Все идет по кругу. Причины и последствия. Ты хорошо выглядишь. Я ни о чем не буду жалеть". Мне сложно было предположить, что она спаслась. Вены вздувались и пульсировали. Глаза стремились выпасть из век от неверия. Тепло ее кожи обжигало холодом химеричности ситуации. Это ее запах. (ах..) У меня профессиональная память. Ее хотелось съесть. В иллюминатор она смотрелась, как в зеркало пудреницы. Неужели мы могли приземлиться вместе, вместе покинуть самолет, и даже с одинаковой интонацией попрощаться с капитаном воздушного корабля. Пары лучше нас не было во всем мире. Никто не смел смеяться над нами. Как это понимать - мы и не подозревали даже.. Стараться быть объективным стало невозможным занятием. Пленили ли мы кого-то на этих магистралях, доступных бесстрашным путешественникам? Подвенечный наряд ей шел, как нельзя лучше. И мы устраняли ложь, которую так ненавидели. И мы уже столько всего вытерпели. Мы придумывали новые даты нашего развода. Потому что мы любили правду. Потому что нас кто-то не понял. Потом мы очень долго и под звуки красивых инструментов прощались друг с другом. Мы говорили, что любим друг друга - когда взахлеб, когда навзрыд, а иногда и вовсе бесшумно, еле вздрагивая губами, или, разве что, слегка приоткрывая глаза, рассматривая друг друга. А наша ложь становилась святой. Из всех репродукторов звучали объявления о том, что приехали мы, что мы оказались на этом острове, отказались от того. Мы поверили градоначальникам. Мы согласились жить свободно. Нас наградили возможностью выбирать. Нам разрешили быть сумасшедшими. Окрыленные любовью, мы прогнали своих призраков. Мы перестали распознавать полночь на часах. Мы - миф. Мы - легенда. Нас убили, чтобы понять, что мы живые. А мы не погибли. А мы выжили. Плакал часовщик, построивший часовню в мою честь. Рыдал врач, свидетель ее рождения. Режиссер-постановщик нашей с ней встречи рвал волосы на своем теле от отчаяния. Нам почему-то всегда нужно что-то терять, каждое мгновение. Куда девается самое сокровенное? Настоящее горе сближает самых настоящих преданных друг другу людей. Как ее и меня. Но потом я все равно заработаю радикулит. Но еще успею в лет сорок жениться, а она в лет тридцать пять - замуж. Дети, они нас простят за то, что родятся от разных людей. Напиваться вином я буду в престарелом возрасте. А когда мне будет за сто, начну новую жизнь, превращусь в любвеобильного хулигана, пышущего здоровьем. А со временем я стану дегустатором снов. Но отнюдь не сном была явь. Явью буду я, без фотографий. И я буду смешным подростком. Теряющим контроль над собой пацифистом буду я. Мой дикий бас будет кричать о красоте смерти в лицо Шаляпину. Я - государь. Она - мать пятерых детей. А князь Юсупов был бесконечно богат. Ночной бар принимал эмигрантов. Вся обувь производится в Китае. Эта фраза обсуждается множеством критиков известнейших литературных изданий. Секс запрещен у китайских студентов. Я плачу. Я устал от своего бессмертия. Я устал сводить тебя с ума своим безумием, вдохновляясь твоим. Нам нет равных. Наш союз не знает боли расставания. Мы - вечные убийцы друг друга.
[...]
....Нос у нее постоянно кровоточил от неустанных терзаний ненасытного надзирателя. Она иногда даже пыталась направить себе в ноздри обильные струи его спермы во время его извержений ей на лицо, веруя в целебные свойства мужской белковой массы. В поисках помощи. В ожидании спасения. Не хватало воды. Только сперма. Даже в еде, если это еда. И в воде сперма. И если пьешь, то вспоминаешь кислую вонь надзирательского пота, опять возникает и мучает привкус его немытого члена в горле, в глотке, в пищеводе, в неохраняемой зоне организма...
[...]
Фабрис не спал целую ночь и не ел целый день. Им одолевали кошмары непробуждения и ожирения. Легкомысленная женщина в его сознании занимала место не для романов с летальным исходом. На улице его любимой у него попросил прохожий сигарет. Молниеносно откликнулся Фабрис и дал простой ответ: "Нет сигарет, не курю с пяти лет". Вероятно, испугав просящего, Фабрис еще и извиниться хотел, но удержался от такого невразумительного акта сентиментализма. Лишь пошел дальше по курсу к месту расположения своих творений на стенах домов, чтобы замазать их черной краской. Женщин, проходивших мимо, посматривающих на озабоченного чем-то неуместным художника, он приглашал обнять его ниже пояса, еще и несколько невнятно улыбаясь при этом. Юные девы отмахивались руками от его предложений, дамы постарше укоризненно обижали его своими пальцами, превращающимися в знаки далеко не пристойного содержания. Но ему было все равно. Он не любил ругаться попусту. Он любил попу...целовать и облизывать. Какое сегодня время года? Сколько времени в самолете на полпути из Лондона в Оман? Какая температура воды в Южно-китайском море на 20-ой широте на глубине 7 метров, если температура воздуха на поверхности моря на трехметровой высоте равна 17RС? Камни? Листья? Губы? Опасность? Мертва или жива со мной? Без меня? Фабрис вытер руки после того, как покрыл черной краской последнее пятнышко на своей старинной картине, окончательно замазав глубину взгляда своего творения (камни, листья, губы). Живой ли остается картина, умерщвленная своим создателем? Умирает ли творец одновременно со смертью своего творения? Нет любви без застенчивости. Всегда, если это не мошенничество, а что-то большее, поведение претендующих на любовь изобилует неловкостью и смущением. Фабрис осознал, что что-то срочно необходимо изменить в своей жизни, внутри себя, снаружи. Всю жизнь он избывал свою боль, усмирял свои порывы. Но ему хотелось болеть болью всех и каждого. Лишь бы в него поверили. Он лишь опять поднял воротник своего плаща и всунул руки в карманы пропитанных плесенью кривых улиц брюк. Дел не было ему до того, как и когда люди вспомнят о нем. Замазывая свои образы на стенах города, он залечивал свои раны тем, что посвящал себя забытью. Мертвый или живой - теперь уже не важно. Часы теперь просто отражали преобразование времени, лишь цифры, умирающие на глазах. Спой со мной, стань рядом, любой человек. В этих широтах люди особенные, улыбчивые из-за опоздания на работу. Проглотив очередное успокоительное, Фабрис подмигнул продавщице нижнего белья с непроницаемым взглядом, демонстрировавшей свою алчность в близлежащем бутике. Лизнув лежавшую на операционном столе брюнетку с пышной грудью, Фабрис откупорил бутылку с джином, чтоб напиться, но не надеялся, что из бутылки польется мелодия забытой, или никогда никем не петой песни. Лелеемая им когда-то Патриция родила мертвого ребенка и умерла с горя. Фабрис развесил ее портреты в своем однокомнатном замке на чердаке малоэтажного дома. Измучив себя мастурбацией, Фабрис хотел было умертвить себя, но лишь порвал веревки виселицы, затупил лезвия бритв, обезвредил яды, вдохновившись новизной нимфеток за окном, игравших беззаботно в классики, потея под летним солнцем, и источая полудетский запах. Фабрис осознал, что в мире слишком много удовольствий, чтобы от них отказываться. И вот, когда он освободился от своей художественной зависимости, он решил погрязнуть в разврате. Его холостая квартира заполнялась изнывающими от желания обнимать загорелое стройное мужское тело девчонками-подростками. Кто-то из них изучал сольфеджио. Прямо у него дома. Дома у Фабриса возникала новая система раскаяний и разочарований. Некоторые из изнеженных любовниц Фабриса открывали свой бесполезный мир Фабрису, или изливали душу, стремились высказаться и не наткнуться на ненужность всех этих высказываний. По крайней мере, Фабрис с присущей только ему терпимостью сопереживал каждой из них, своих беспомощных и не приспособленных бороться со своими фобиями женщин. Он никогда их не знал поименно. В них всегда было что-то сексуальное: белье, походка, улыбка, голос, волосы, кожа, запах, сон. Но имен у них не было, и для Фабриса их быть не могло. "Свет в глазах моей маленькой девочки" - думал Фабрис, и причислял себя к легендарным розовым пятнышкам на ее ладонях.* Фабрис уничтожил такой взгляд, который входит в историю. Фабрис, будто себя убил, или историю. Его мокнувшая под дождем и истязаемая солнцем картина запечатлена лишь на фотографических снимках подверженных романтическому настроению скитальцев. На ладони моряка умещаются карты всех морей и океанов, а в слезе ребенка отражается вся полнота страданий человечества. Фабрис - морской волк с обветренным лицом в потрепанном кителе. Патриция - дитя, рыдающее на могиле совести. Фабрис всегда ждал от нее письма. Малышка исчезла, ни о чем ему не говоря, не оставляя ни малейшей возможности отыскать себя, уничтожая свои следы, координаты, оставляя все позади, не оглядываясь. Влюбленная, она бежала от любви. Фабрис околдовал ее, но изменил с ней своему искусству. А именно им он и околдовывал ее вечно. Патриция оказалась в безвыходной ситуации. Ее отсутствие ворвалось в жизнь Фабриса настолько неожиданно, что он поначалу отказывался в это верить. И правда, она ведь должна была вернуться откуда-то. Просто прийти к нему, так как ушла всего лишь на мгновение, в магазин, в кино, на концерт, магазин, кино, концерт, выступать в стриптиз-шоу, улетела, чтобы отдохнуть, и она сообщит ему о том, где она, или вышлет ему билет туда, где она. А там будет ждать его с нетерпением, и радостно примет его в свои объятья. Испариться так просто невозможно. Но не было ничего откровеннее ее молчания. Фабрис старался смириться с ее откровением. Пришлось Фабрису придумывать редкую национальность Патриции, из-за которой ей запрещено сочетать свою судьбу с иностранцем. Понадобилось Фабрису уверовать в уникальную миссию Патриции, покинувшей все ради ее выполнения, будто бы ей предназначалось спасти мир, или всего лишь своего ребенка, ее и Фабриса ребенка, или любого ребенка, или суждено ей было спасти всего лишь дар Фабриса околдовывать и не застывать в пространстве. Но Фабрис решил не следовать примеру Марселя и потрошить вселенную в поисках Патриции, и повторять подвиг Эжена, взорвавшего планету ради Марии, не осмелился он. Он знал, что Патриция однажды вернется к нему, или умрет, или он умрет, или случайность уничтожит закономерность. Может быть, ее сбросили с поезда, декламировавшую раннего Блока, или позднего Аполлинера. По крайней мере, у нее могли украсть имя беспризорники, разделить между собой, а тот нервный мальчик, у которого окажется аллергия на ее имя, возможно, откажется от своего пола и захочет пересадить себе ее гениталии. Так не должен поступать мужчина, но не об этом думал сейчас Фабрис. В его квартире прозвучал звонок в дверь. Дважды. Он оцепенел и отвлекся от поцелуев своей вчерашней любовницы. Она задержалась ненадолго, но увлеклась и... осталась еще ненадолго. Фабрис дрожащей рукой отворил входную дверь. И... О боже! Кого увидел он на пороге. Неужели она... Патриция... вернулась?.. Вскрикнула и девушка, опрометчиво задержавшаяся у Фабриса дома. Пришла сегодняшняя любовница Фабриса, и он выдохнул порцию разочарования, будто оправившись от невероятного испуга. Недолгий, но вдумчивый разговор о принципах создания художественного произведения увенчались детским смехом любовниц Фабриса. Фабрис плюнул в стакан с вином, шлепнул по заднице светловолосую вчерашнюю девочку, улыбнулся сегодняшней еще более светловолосой девочке. И он, кончено, был для них гуру. И, конечно, его яркий халат, и, конечно, его нервный срыв с царапанием стен чайной ложкой, были для них составляющими его шарма. Мошки, залетевшие в его граненный стакан с его недопитым чаем, были похожи на фантастических чудовищных животных. Взглянув на стакан, Фабрис произнес с досадой: "Меня ранит все, что я вижу. Я узнаю себя во всем уродливом". Фабрис накрыл стакан ладонью. Мошки заметались внутри. Женщины не пытались мешать ему. Они нехотя изучали друг друга. Фабрис не видел смысла обращать на них внимание. Он, видимо, мог просидеть так до того момента, когда каждой из них исполнится 22. Та, что светлее, непременно станет тайным агентом, а та, что спит всегда обнаженной, откажется от шпионской деятельности и станет телефонисткой. Но привычка прослушивать телефонные переговоры заведет ее в тупик: она узнает о готовящемся убийстве, предотвратит его, и всю оставшуюся жизнь будет изнывать от мук страха в ожидании мести. Лишь иногда по ночам она будет вспоминать ласки Фабриса, не любившего ее, но нежного, и ей будет немного спокойнее жить, и ей будет теплее спать. Но все это в будущем. А пока они ходят ужинать куда-нибудь, где людно, где можно побыть наедине. Кому-то из них удавалось брать руку мечтательного Фабриса и гладить ее, пока тот упивался горем, но без слез, но с трудом. Доктор велел Фабрису избегать волнений. Телевидение выводило Фабриса из равновесия: ЦРУ, повстанцы, добровольный уход из жизни, кофе с двойной порцией горечи, от боли. Лица в масках. Лица без биографии. Люди без географии. Люди для порнографии. Фабрис решил знакомиться с мулатками, и хотел, чтобы одна обязательно его гипнотизировала, чтобы он забывал о своем прошлом. В связи с потерей Патриции у Фабриса стремительно развивались всякого рода фобии. Женщины, наблюдавшие любовные муки уже не молодого художника, могли лишь завидовать той женщине, которую так безумно способны любить. Посещение хип-поп вечеринок превратилось в данность. Прослушивание спортивных новостей стало привычкой. Но самым ужасным оказался тот факт, что Фабрис так и не возобновил свою творческую деятельность. Забыты холсты и стены, высохли и осыпались краски. Фабрис пытался искать путь к себе, открыть свои тайники и найти в них свое "я". Но не было у него права бросать живопись, забывать запах красок и природу цвета. Мулатка Лола в расцвете лет встретила Фабриса, накурившегося веселящей травы, валяющегося в парке ночных поцелуев. Она, будучи добрым и отзывчивым ребенком, откликнулась на его призыв, приблизилась к нему, и поняла, что он плачет, и звал ее не зря, а потому что ему некому было вытереть слезы, и у него испачкан платок грязью парковых газонов. И отметила мулатка Лола, взглянув на руки Фабриса, что руки те принадлежат великому некогда художнику. О, как очаровательна была Лола, освещенная луной, смотрящая заботливо в глаза Фабрису. Бесстрашно обняв Фабриса, Лола прониклась природой его переживаний. Следует легализовать страдания из-за искусства. Красотка Лола согласилась бы стать натурщицей Фабриса. Ее роскошное тело источало вдохновение, дышало красотой. Фабрис оброс легендами и не стал предаваться любованию телом Лолы, понимая, что пути назад нет, и нет в этом сюрпризов. Он принадлежит Патриции, но с Лолой можно упиваться своим горем, посвящать ее в истории и события тех дней. С Лолой можно становиться писателем, описывая все то, что покрыто мраком исчезновения Патриции. И у Лолы можно позаимствовать ее громадное сердце и бороться за выживание истории. Ведь Фабрис еще даже помнил то платье, в котором Патриция прилетела к нему, чтобы найти его, и поцеловать в ночном тумане его лицо. Он помнил и тот запах ее волос, который пленил его (ее волос), когда она мочилась, слегка приспустив джинсы, в центре благоухающей клумбы Процветания. Навсегда незнакомая ей Лола и не предполагала, насколько вкусной была она. А Патриция? Таков закон. Не каждому суждено жить, выживая. Кому-то приходится учить язык трав и ветров. Чтобы выживать, чтобы спасать своих возлюбленных. Когда призвал к себе Фабриса жестокий начальник исправительных органов и достал из-за пазухи своей отрубленную голову Патриции, Фабрис вскрикнул: she's my lady. Нет. Он закричал: SHE'S MY LADY! Тогда все поняли, кем являлась она для него. И тогда всем было легко понять, как рад он будет встрече с ней. Именно тогда все приступили к произношению молитв внутренними голосами, призывая Патрицию вернуться к Фабрису. Но великаны не возвращаются. Они превращаются в карликов и заселяют неизвестные никому земли. У них есть свой корабль-призрак и капитан-провидец. Фабрис знал об этом. И знал Фабрис и о том, что ему не удастся прелюбодействовать вечно в ожидании Патриции. Есть в музыке что-то необычайное, неуловимое, она отражает настроение и создает отражение настроения. Музыка сродни любви, сродни боли. Ею можно захлебнуться. Мореплаватель Фабрис женился на Лоле, превратил ее в свою служанку. Он ошибался иногда, когда оказывался на улице и ждал встречи с Лолой, и гнался за другими женщинами, крича имя "Лола". А Лола молча подходила к нему, брала его руку своей рукой, и его безумные глаза останавливались, казалось, навсегда застывали, сохраняя взгляд, прикованный к точке таинства прикосновения. В них умирал портрет мулатки. Мулатка умирала инертно, но без вдохновения. Человека вдохновляют воспоминания.
[...]
Образ принял иные очертания - стальной, камерный взгляд, внутрь неподвластного, заглядывающий в свое собственное нутро. Все, чего она хотела в жизни, было естественным. Это были безобразные стремления доминировать и получать неисчислимые плотские удовольствия. У нее были пухлые губы, и к ним приятно было прижиматься пенисом. Когда она тосковала, ей было интересно заходить в любое заведение общественного питания, и меню забавляли ее. Она представляла себе, как бы все эти съестные блюда в меню выглядели выблеванными ее нутром, каким-нибудь утром, хмурым и пропахшим спиртом. Лекарства, которые она принимала, содержали все известные человечеству минералы. Всему, чему не суждено было случаться, она придавала очень странное значение, и с незатейливой сентиментальностью пыталась инициировать события, непоправимость которых отменяет надежду, заставляет задуматься о будущем. В школах она исправляла ошибки, но самые главные ошибки произошли из-за ее исправлений. Лужи ее откровения становились кровью раненных, а раненные - молекулами ее языка, осмысленными, упорядоченными, кем-то уже обязательно целовавшимися. Ну и что, что каждое ее рыдание сопровождалось кровотечением... Это были вовсе не вялотекущие процессы. Стресс становился нормой жизни, жизнь становилась нормой смерти. Смерть возникала из ничего. Из разных слов, на разных языках. Из безъязычия. Из безумия. Из беззвучия. И из-за этого она становилась вечной. Соседи действительно избегали с ней встреч. Странными и неоднозначными слухами была опутана ее жизнь. Она жила уныло, уединенно, тайно, отрешенно, безжизненно... безотчетно... пустынно, безболезненно, безвольно, неприкасаемо, неприкаянно, бескомпромиссно, бездонно, бедственно, бедно, бездарно, бесстыдно, бестелесно, бесполезно, бесцельно и беспомощно, и бессонно, но ей нравилась ее жизнь, после всего того, что случилось... ей нравилась жизнь. Лихорадка. Ненавижу уничтожение вечности. Ее тело становилось отдельными людьми. Сначала их было двое, потом количество увеличивалось до пяти-семи человек, далее она становилась группой людей, массой, толпой, с единой целью, сотканной из единства тел, которыми стало одно единственное тело из множества частиц, слепых и хаотично напоминающих телу о существовании. Вчера мне позвонила Клеопатра - и попросила не употреблять ее имя в произведении. А я любил ее беспамятно в детстве. И еще у меня не получается окаменеть, чтоб превратиться в скульптуру ее тела, в структуру ее вздоха, стотысячного, нерожденного вздоха, раскаяния и отчаяния, в хрупкость ее высказывания, на понятном лишь мне языке. Эта девушка достигала высот: в любовных играх, в скалолазании, в пропаганде безалкогольного секса, в лесничестве, в обезображивании безобразного, в безбрачии, в разработке и внедрении препаратов от беременности. Она проклинала крашеный дом с химерами. Легкие движения рук ее, молчание глаз ее, сомнамбулы слов ее заставляли любить ее. Ее любить могли бы ее дети, которых бы она любила рожать, держать в руках, в сердце. Но ее любовь не была бы чистой, если бы ее любовь не была вечной. Спинной мозг ее любви, и искалеченная любовь ее мозга ныряли в бездонность ее души. Ее целью можно было бы назвать поиск новой терапии. Она искала себя внутри чьих-то чужих скучных внутренних "я", внутри внутренностей живых мертвецки спящих "я". Всегда оставался выбор. Она любила одеваться как медсестра, которая лечила ее, которая прощалась с ней без слов, лишь единственным кивком головы, взмахом руки. Она ненавидела смеющихся в кино зрителей. Она ненавидела аквариумы с живыми рыбками. Она ненавидела, когда ей говорили, что у нее красивые волосы. Она влюблялась в заикающихся юнцов, которые с трудом произносили ее имя, и застенчиво улыбались, смущаясь из-за заикания и чрезмерного волнения. А когда она рыдала на берегу моря, осознавая бесцельность рыдания своего, ее имя уже проклинали заики, убивая друг друга беззвучно. Она учила психически больных пить алкоголь и не пьянеть. Она учила безногих танцевать, и у них вырастали крылья. Она приговаривала самоубийц к жизни. И никогда еще не было более женственной и жестокой женщины. Тиканье часов превратилось в музыку, единственно истинную музыку. Она посмотрела на часы. Они остановились. Ей необходимо было узнать время, и именно эта необходимость заставила ее нырнуть в толпу, кутаясь в чьих-то взглядах, в звуках уличного саксофона, трогая невольно растерзанных спешкой прохожих, расчленяя воспоминания о том, как она вдохновляла покоренного ее красотой юношу на написание стихов в ее честь. Она погрузилась в скопление живой материи и в скрежетание телефонных звонков, как будто все живое жаждало своей смерти. Она бралась за работу. У нее зрели планы, пока я пропадал в подвалах. Она точила свои ногти, уточняла маршруты, перечитывала заключения медицинских экспертов. Она свесила ноги с балкона в чайном клубе. Ее ноги были обтянуты светлыми сетчатыми чулками. Легкомысленная, она соблазняла. В чайном клубе начинался спектакль, она лежала на китайском пуфе, пила чай, но ей было сложно ждать. Она смотрела на увлеченных действом дев. Парикмахер работал в салоне красоты, он с наслаждением делал ей педикюр. Он ощущал себя частью целого, когда подчищал ей ноготки, а она увлажнялась. Парикмахер с достоинством занял свое место на балконе, рядом с ней, свесившей свои возбуждающие ноги, источающие приторный завлекающий запах. Она скрещивала ноги, и обожала посещать сеансы волшебных фонарей. Она любила самое раннее кино, слепое, увлекалась реставрациями. Она вдохновлялась французским классицизмом, и, будучи впечатлительной женщиной, она любила вино, светлое, красивое, и пила она вино, упиваясь безумием 25-го кадра. А Парикмахер любил старшее искусство, и вечерами искал девочек на ночь, на секунду, но на ночь, искал, нагибаясь, находя не то, что искал, напрашиваясь в гости, нагнетая атмосферу, но искал, выискивая, обыскавшись, отыскав, завершив поиск, убедившись в бесцельности поиска, оказавшись в мозгу буржуазного читателя. Любовь - подумала она. Ненависть - подумал он. Он и она - подумали она и он. Бесподобно пахла женщина. Пах ее пах. Пах пух ее лобка. Пах ее лоб, болью ее мыслей за костной стеной. Боль пахла, и никто не знал, что это ее запах, а пазухи носа пухли от ее запаха. Это был запах ее души. Запах ее духов неизменно завораживал находящихся рядом и вдыхающих воздух людей. Постоянство ее влияния на носовые полости обрекало многих слишком часто вдыхающих ее запахи людей на неизлечимые болезни не только организма, но и души. Ее запах душил, им задыхались. Легким было сложно бороться с ним, с впитывающимся каждой порой тела запахом. Она пахла вся. Вся пахла собой. Никто не мог предположить, где она родилась. Но с чего-то нужно было начинать. Ее семья бедствовала от безденежья. Ее отец спился и пропадал в порту с остальными пропойцами-попрошайками, подрабатывающими на выпивку. Мать работала уборщицей в одном из офисов в южной части города. Пора было начинать. Необходим был толчок. И вскоре она решилась на это. Или она, или ее сестра. Но сестра еще слишком молода, и ее тело еще не окрепло, и кости могут крошиться от чрезмерного использования ее тела. Практически все девочки бедных кварталов, так или иначе, продавали себя. За любую сумму, лишь бы выживать и надеяться на удачу. Сегодня Мелиссе придется найти себе работу. Где только она ни пыталась пристроить себя, найти хоть какое-то место для заработка. Сегодня она звонила по телефону, указанному в объявлении: требуется аккуратная девушка для кормления домашних животных. Когда-то Мелиссе казалось, что она сможет работать в мадридском зоопарке, или перевозить животных на судах через океан. Она хотела быть странником. Или хотела она еще сниматься в красивом кино. А сегодня шла вслепую, наизусть зная дорогу к улице в тихой части города, где исконно обитали торговцы антиквариатом. Дом, где ей назначили встречу, был чуть ли не самым незаметным на улице, он будто утонул в зарослях дикого винограда. У входа в старинный дом росли папоротник и кусты шиповника. На пороге стоял маленький старик в почти не просвечивающихся очках. Одежда у него была мрачной и мало привлекательной, но создающей странное настроение. Рядом с ним Мелисса почувствовала себя мертвецом. Именно в тот самый момент она вспомнила о своих детских мечтах, чтобы воскресить ощущение жизни. Старик оказался немногословным уроженцем Сицилии. И ей вдруг представилось: музей смерти в Хиросиме. Она работает экскурсоводом в музее смерти в Хиросиме. Она будто наяву испытывает на себе температуру солнца. Будто сама она с кинокамерой блуждает теми тропами отчаяния, оставляя память свою внутри кинопленки. Она борется с сувенирностью прошлого. Она вспоминает, что именно она была голодом города, и именно она изобрела иероглиф страдания. Первая любовь приходит вместе с войной, и умирает из-за войны. А память прячется в винном погребе, где повсюду разлито вино, и почему-то запах крови. Возникает ощущение, что это и есть запах молодости. Как будто так должно быть всегда. Раннее взросление невозможно без кровавых ран, без боли. Способна ли любовь взрослеть? Старик оказался немногословным уроженцем Сицилии. Ему были близки ритмы городских ярмарок. Он видел, как маленькие цветы пробивались сквозь бетонный асфальт. Пьяные бабочки садились на плечи Мелиссе. Ежик был даже очень забавным, змей она не боялась, но ей всегда было жаль кроликов, которых она им скармливала. Но, в целом, ей было все равно. Она была равнодушным ребенком. Ее больше заботило здоровье матери и чистота кожи, и менструальные циклы, и их бесконечность. Обеспокоенная кровью молодая женщина приняла предложение пожилого мужчины. Теперь она кормила ежа и змей. Она приходила рано, когда заря. Она брала с собой книгу своего деда. Она заходила в пустоту дома, где жили животные, кормила ежа, змей, садилась в кресло, старое, качающееся, смотрящее на веранду, и читала то, что написано в книге ее деда, а именно:
Что-то было не так в этот вечер, да и все казалось странным и необдуманным, или не поддающимся пониманию, но именно в тот вечер я, как, впрочем, и во многие другие вечера зашел в кафетерий, где меня знали почти все официантки и бармены. Они приветствовали меня. Они всегда знали, что я закажу. И наливали мне с улыбкой, спрашивали: "Как жизнь". Я отвечал что угодно, но всегда с веселой обреченностью в голосе. Девушки вспоминали меня. Я доставлял им не мало хлопот, когда напивался, но приставал к ним интеллигентно, но с особым рвением. Кому-то я даже нравился, и кто-то иногда даже говорил мне воодушевленно "Вы прекрасны", и я даже пытался краснеть и нежно смотреть в ответ.. Но в этот вечер я не отыскал ни одного знакомого лица в баре. Как будто заменили весь персонал, и завсегдатаи забыли об этом месте. От всех веяло холодом, и враждебность какая-то невразумительная повисла в пространстве в прошлом знакомого и привычного помещения. Оплакивая вчерашние секунды счастья, я решил перечитать вчерашнее стихотворение, записанное в блокнот. Я чувствовал, что я создал шедевр. Девушка с облачным взглядом и голубым шарфом сидела недалеко от барной стойки, и наблюдала за моими движениями. Естественно я обратил на нее внимание. В ее присутствии был даже некий магический подтекст в силу сложившейся неузнаваемости принимавшего меня по вечерам кафе. Запах ее духов касался моих ноздрей. Ее длинные ноги также источали запах, скорее изящного поиска из-за желания, тонкого, и ее небесного цвета глаза (а я откликнулся на ее взгляд и заглянул в родившие его глаза) говорили, что она смотрит на меня с желанием, губительным. Рукой в кармане нащупывая свой блокнот, без которого не обхожусь, путешествуя и испытывая судьбу, нахожу лишь чеки, использованные билеты, чьи-то имена и телефоны на клочках бумаги. Но своей походной книжки записной я не находил, а так хотел воспользоваться ею и ее чарующим эффектом, так как, листая-читая ее, я непременно привлекаю внимание женщин к своей персоне. Но ее не было, я выворачивал свои карманы, но, казалось, нужно обогнуть землю трижды и научиться свободе, чтобы найти ее. Я задумался о слепых с рождения людях. Неужели она носила вечерние платья, и одевала их на голое тело. Я чуть не изорвал в клочья свою одежду в поисках блокнота. А она встала из-за стола, и (правое полушарие моего мозга заработало с неистовой силой) подошла ко мне (и внутри себя я почувствовал музыку, увидел летний пейзаж). Я прошептал: Мелисса.... Она, как ни в чем не бывало (телепатия существует), произнесла: я знаю, что ищешь ты. Взяв меня за руку, она увлекла за собой, вытащила из той клоаки, где я выискивал женщин для незамедлительного совокупления в своем разваливающемся старинном сарае в центре города. "Какой же ты подлец!", - прокричала она в меня, когда мы выбрались из злачного сумрака пивного подземелья. "Я не выбирала тебя, и не ты решил так, чтобы я была рядом с тобой, но меня гложет это ужасное чувство твоей небрежности. Ты испытывал тела тысячи девушек. Ты тратил себя. Но ты знал, что я появлюсь, рано или поздно, но стану твоим ангелом-хранителем во плоти.. но ты раздавал себя всем без остатка.. Я не знаю, не знаю.. Ты жил без меня. А я чувствовала, что тебе где-то плохо, тебе, но я не знала тебя. Я знала лишь то, что кто-то ждет меня, изнывая от не меня. Извини меня, милый, что я не успела появиться раньше". Мою руку сжимала ее хрупкая рука. Она все еще тянула меня за собой. Быстро. И мне было уже все равно, куда, зачем. "Но я могла заболеть, понимаешь.. Я могла потерять ненароком хранимую только для тебя невинность. Я ведь тоже чувствительна, и уж точно, ранима, и не меньше тебя страдаю из-за несправедливостей мироздания. А ведь я могла и вовсе не родиться". Ее восемнадцатилетняя свежесть отрывала мне голову. Я полностью отдал ей себя. Меня теперь ничего не волновало. Ощущение завтрашней офисной волокиты и маразма условностей улетучилось. Она летела со мной в своем розовом роковом платье, несла меня на крыльях своей преданности. Никогда не видел девушки моложе, пленившей меня. Я бы спел ей песню на каталонском языке. Легкость ее тела отрицала сложность моего мозга. "Легкость моего мозга не признает сложность твоего мозга". Она вела меня дальше по уже готовящемуся к ночлегу городу. "Я желаю тебе мира". "Я хочу стать твоим счастьем". "Я - твое спасение от одиночества". "От неотъемлемого твоего соглядатая". Стон маленькой девочки я слышал раньше, часто. В те моменты мое сердце замирало, и я безотчетно и беспричинно плакал, но понимал, что таким образом я становлюсь ближе к ней, своей маленькой светлой и маленькой теплой душе. Когда мы бежали, я не мог толком рассмотреть ее, но мне не хотелось. Я купался в ее запахах, эволюции женского тела. "Скоро мы окажемся у Сержа. Он подскажет нам, что делать дальше". Мы приближались к захолустьям старых кварталов. "Только поддержи меня, я так юна. Я действую по наитию". (Из левого моего глаза вытекла слеза). Ее рука ослабла. Она прижалась ко мне. Нас осветил свет фар. Я начинал понимать, чего она ждет от меня, эта властная и беззащитная дева. Ее лицо умоляло меня любить, не хотеть тела, а любить ее всю, безвольно. Ее честные глаза говорили мне: "Я ненавижу хиппи, я ненавижу протест, я ненавижу неформальные движения, я ненавижу непризнание тебя. Для меня ты один, кому должен подчиняться мировой разум". Меня ужасали ее мысли, но в душе я бесконечно благодарил ее за негласное обожествление меня. "Какая прелесть" - читала она в улыбках наблюдавших за ней мужчин. Мы постепенно тонули во мраке душных переулков. Бездомные кошки преследовали нас. Тело Мелиссы пахло ароматом солнечных тропиков, и уж точно, она не могла вписываться в ночную сырость города.. как вид, как представитель другого общества, как житель домика чистой совести. Я же наоборот, все больше сливался с окружающим меня упадком, олицетворением моего угасающего творческого поиска. В прокуренной и заваленной грязными вещами и безустанно используемыми спальными мешками квартире Сержа. После нескольких мгновений в ней меня утомило ощущение врожденной интеллигентности. Я предчувствовал, что именно здесь мне и Мелиссе придется выслушать еще одну историю о несбывшейся мечте, но красивой. Серж был учтив. Сразу разлил чай по пиалам, раскурил кальян, усадил на пуфы и с улыбкой начал свое повествование:
"Я был рожден в большом маленьком городе, возможно, именно, я, с врожденным желанием умереть. Этот факт был отмечен в местных органах управления, а я был отмечен именем, и всеми прилагающимися к имени атрибутами (фобии). Я рос. Я ходил в школу, университет, я увлекался. Я старался. Меня хвалили. Меня жалели, когда я болел, или ломал себе руку. Я видел, что есть люди, которыми наслаждаются многие. Я вскоре захотел стать одним из них. Об их разбитых сердцах тогда, в шесть лет, я еще не задумывался. Кода я познал таинство семявыделения, я вырос как вид и покрылся прыщами, и продолжал мечтать о признании. В своей комнате я считал себя долгожителем. Я был невесом, когда глотал искусство полной грудью, выпивая любовь и ненависть литературной вечности домашней библиотеки. Я рос дальше, я впивался в музыку, страстную и преображающуюся, смелую. Я плавал в палитре полотен и репродукций нерукотворной чарующей живописи. Я родился в интеллигентной семье. Я влюблялся эстетски. Меня интриговала красота. Я начинал влюбляться в жизнь, и в высоту. О, бог мой! Как полюбил я высоту! Я часто стоял на краю и смотрел в небо. Она должна была забрать меня с собой, эта любовь и эта высота. Но меня стали предавать. Общество терзало мои свободные мысли и отрезало мои молодые крылья. Я бы мог стать великой птицей, но меня закапывали в сырую землю, заставляли ориентироваться под землей. Становясь червем, я все еще помнил свои страсти. Мне казалось, что я не сдамся. Раньше я смотрел на восхождения Алена Робера, и у меня потели ладошки. Тогда я встретил ее! Вам знакомо ее имя. Вам знакомы мои картины на одиноких амстердамских стенах, запечатлевшие ее образ (любя), и хранившие мой нежный псевдоним. И пыль моего несбывшегося триумфа воскресла пламенем негасимым в ее глазах. Лишь ей понадобился я, такой невостребованный и никчемный, когда в мои краски люди не захотели верить, когда им предложили снотворное. Вы же понимаете меня: каждому Сержу необходима своя Джэйн... и она была.. она нежила меня своей верой в меня.. ей не было равных. С ней был и я. И я точно был. Мне приходилось рисовать на заказ, чтобы выживать. А она настаивала на том, чтобы я занимался исключительно искусством. Но слышали ли вы, что Гарсиа не написал за последний год ни строчки??? А он - исключительный. Но не я. Я попрошу у него роль для себя в его последнем романе.. А она была пианисткой. Исключительной и очаровательной музой была она. Любительница моего таланта. Когда я плакал на вершине небоскреба перед прыжком вниз, я перечислял ее имена, и ни одно из них не подходило ей. Когда я уже перестал верить в нее как в имя, я стал верить в нее как в муку. Слепая любовь в психологический шок. Тогда я прыгнул.. вы понимаете меня, будто прыгая в нее навсегда, чтобы жить в ней. Теперь вы не должны меня видеть, я невидим. Видите ли вы меня? (спрашиваю я.) А вы произносите (ты начинаешь, а ты подхватываешь, как эхо).....Лишенное смысла слово".
Это действительно была моя узница, адвокатом которой я имел несчастье стать, бедная мученица. Она меня привела сюда, к Сержу, где все было так странно, неповторимо и загадочно. И красивая музыка, и красивые стихи, и красивая она, и красивые полотна, и вечность витала в духоте подвала. Тогда, когда я уже отчаялся встретить ее, не выдержавшую бесноватой действительности, малышку, преодолевшую унижения. Я даже не посмел разузнать у нее, как она бежала, как удалось ей обмануть правосудие. И собственно, мне было уже все равно, что она покушалась на убийство лицемерия в лице ее бесчувственного начальника. Она увидела в моих глазах грустную радость и чтобы изобличить мою сладостную боль, она попыталась рассказать мне историю о любви и политике, но почему-то вместо нее я странным лишенным эмоций голосом рассказал ей свой сон:
"Она уезжала из Парижа, а я возвращался в иллюзорную страну детства. Немеющими пальцами неразборчивым почерком писал письма. Она иногда плакала на работе. Та девушка, которую я приютил у себя в квартире, когда наименование города уже не имело значения. Антверпен и Брюссель стали чем-то аморфным, каким-то однородным образованием. Такими же оказались и Стокгольм, и Лондон, и Мадрид. Теперь у нее были все привилегии жить в Европе, и даже идти на концерт Мадонны. Ей подвернулся гражданин Великобритании, умеющий романтично ухаживать за девушками, обладающими внешностью нимф. Облагородив ее гражданством, он как-то перестал о ней заботиться, так как ей все никак не удавалось родить ему ребенка, а он очень старался, будто вторую молодость открыл для себя из-за или из ее тела. И вожделенно оплодотворял ее, но.. Что-то было не так. Или она была не той, или природа бунтовала. А она еще иногда спрашивала различными своими частями тела: "Мечтаешь ли ты все еще обо мне?" Но часто она казалась ему дикаркой, строптивой предводительницей неукротимых амазонок. Еще он считал ее невоспитанным ребенком, когда не мог понять ее, когда ее действия расценивались им как прихоть. А ей хотелось кормить котят. И тогда она уезжала из Парижа, а я возвращался в иллюзорную страну детства. Немеющими пальцами писал неуравновешенные письма. Иногда она отвечала. А он уже молчал, и глотал слюну, или чувствовал в горле соль слез, как будто пил море, чтоб утолить многолетнюю жажду. В ее глазах и руках всегда теплилась первозданная жизнь, кровь клокотала в ее венах мощью тысячелетних мифологий. Был я, она и он. И еще была пропасть между каждым из нас. Но она была с ним. И просто не хотела терять со мной связи. Тогда же я встретил ее, но уже не ее, но было ощущение, что она просто помолодела для меня и решила стать двумя женщинами, исполнительной и заботливой женушкой для него и беспечной и страстной девочкой для меня".
Драма. Момент счастья. Профессия - драматург. Лирическая комедия. Преодоление коллизий. Счастливая долгая жизнь. Легковесный фарс.
Возможно ли отказаться от любви к юности? Он сидел на стуле. Она делала ему минет. Потом он растекся по ее лицу с бездонным вздохом, ласково потрепал ее волосы. Она встала. Назвала его по имени. Нашла телефонный аппарат. Набрала номер. О чем-то договорилась с помощью коротких и мало понятных фраз. Подошла к входной двери. Достала платок, вытерла лицо. Вышла из квартиры. Соседи выпивают по шесть бутылок в день. Она очень молода. У нее узкое платье и красивые ноги. Сегодняшней встречи она ждала на протяжении последних пяти дней. Италия. Франция. Япония. Ей все это снилось. Ее приглашали, и, возможно, уважали. Ей снилось. Она потом не спала пять дней. Ночью. Совсем расстроившись из-за того, что ее возлюбленный сошел с ума, она умудрилась договориться о том, чтобы поместить его в престижную клинику совершенно бесплатно. Основной мотивацией стала уникальность его сумасшествия - он сошел с ума из-за здравомыслия. Нужно дать деньги - и его простят. Но его будут лечить. Его сумасшествие высшей пробы. Он не терял времени. Она должна идти. У него нет имени. О ней никто не хотел чего-то знать. Они договорились встречаться там, в съемной квартире, где бы они не боялись друг друга. Она делала ему минет. На этот раз он сидел в кресле. Она стояла на коленях. Он кончил рано. Она ждала его позже. Она не обиделась. Вытерла рот. Ушла. Она опять договорилась с кем-то о чем-то. Теперь она была сильней. Ее папа страдал астмой. Она искала ключ к разгадке. Движение автотранспорта сегодня казалось особенно нервным. Она бы умерла от потери крови. Ей бы захотели сделать вскрытие. Она устроит великолепные похороны с морем цветов. Но она не захочет никаких священников. Она не верила в этого бога. А церковь не признает самоубийств, но церковь дает отпущение грехов. Но почему она убила себя? Мелисса не могла мне ответить на этот вопрос. Может быть, Лола перестала любить Фабриса.. Рекламная испарина городского сумрака. Или у нее закончилось терпение терпеть всеобъемлющую деформацию общества, погружающегося в болото комфорта, превращающегося в плотно обедающего офицера. А Фабрис перестал увлекаться страданием художника, методично умерщвляя свои чувства, обрывая свои порывы рвать душу, подобно тому, как полеты птиц обрывает меткость охотников. Дырки на чулках. Нервы ли это? Открывая музей фетиша, где Фабрис выставил на показ многие из вещей своих любовниц, в которых потерялись овеянные нежностью предметы, некогда принадлежавшие Патриции, Фабрис думал лишь о возможности заработать. Может, этого не смогла ему простить Лола? И любовь не к себе она могла ему простить, но он истратил себя напрасно на безнаказанное подчинение безнравственности. О покойниках плохо не говорят. Слова без концепции. Синдром семантического бездушия. Фабрис ушел из дому, чтобы зайти в кафе и подумать о женщинах: лишь красивые хорошо сложенные девушки занимают места звезд. Если у девушки приятный голос, правильная фигура, сексапильная и соблазнительная, и изящные черты лица, притягивающие взгляды, то у нее есть шанс не стать проституткой или порноактрисой, но один из не многих. Таков закон. Каким бы жестоким он ни был. Фабрису мешали: я уже "цезарь" съела. Я еще тортик возьму потом. Все время собираюсь это здесь взять и все как-то забываю. Апельсиновый фреш. Сэндвич с тунцом. Шоколадно-черничный пирог. А чай какой? Пожалуй, красный с лимоном. Чизкейк (громко). Guinness. Kilkenny. Поэзия.
Хочется потревожить телефонным звонком забытую мной любовницу. Хочется впиться голосом в ее тело, чтобы она вздрогнула, чтобы ей стало не по себе. Не от воскресшего чувства, а от нелепости и обреченности. От бедственности воспоминаний. Пусть ее лицо, ее губы, вся она наполнится жутким ощущением своей прижизненной смерти. Так мне будет легче опять полюбить ее, уже несуществующую. Я придумаю ее для себя, и она сама по себе исчезнет навсегда. Но сладостью новой жизни наполнится ее душа. А что, если она - Патриция, а я - Фабрис... У нее чистое лицо, голубые глаза. У нее все это было. А лучше я позвоню и закажу пиццу. А сначала я найду номер телефона в Интернете. А до этого я выпью кофе и пожалею о том, что мне не удалось съесть шашлык на бесплатной вечеринке. И вот - я голоден и неудовлетворен. Узнаю ли я курьера? Найдет ли он мой притон в этом холодном городе? Я звонил, говорил спокойным голосом. Я заказывал пиццу "Матадор", с добавкой грибов, салат "Итальяно", два "Миллера", и начинал ждать. Я пересказывал себе прошлую ночь. В ней я потерялся, как в море. Около сердца нашел ее поздравление из далекого Лондона. Ее часовой пояс - это пояс верности. Кто-то пытается войти в подъезд. Звонок. Домофон. Я открываю. Кто-то вызывает лифт. Входит. Дверь закрывается, и лифт поднимает кого-то на второй этаж. Кто-то выходит из него. Я уже прильнул к глазку на двери. Нет. Этого не может быть. Патриция с громадной термосумкой стоит у дверей и уже нажимает на кнопку звонка. Внутри моего хаоса раздается резкий звон. Я с удовольствием открываю дверь. Она входит. Объявляет сумму заказа. Она не смотрит на меня, просто достает заказ из сумки. От нее пахнет второсортной едой, и эксклюзивностью пахнет ее тело. Я жду, когда же она взглянет на меня. Молчу. Она поднимает глаза. И спокойно протягивает мне пакет с заказом. Она не узнает меня. На мне нет лица. Я, еле дыша, шепчу: "Патриция". Она, не теряя самообладания: "Я - Марина". Ждет. Я не понимаю. Она ждет денег. Я достаю деньги, отдаю ей. Она, не говоря ни слова, принимает их и отворачивается от меня. Уходит. Я закрываю дверь и прокручиваю в голове все произошедшее. Потом я выпиваю бутылку "Миллера". Потом возвращаюсь в прошлое. Потом я ем. Потом опять пью. Потом опять возвращаюсь в прошлое. Тогда я безумно хотел валяться у ее ног, по обе стороны Атлантики. Я хотел быть полностью ее рабом, частичкой ее половой жизни. А теперь заполняю себя доставляемой на дом едой, хороню в ее безвкусии свою любовь. Патриция. Вылепил ее из пластилина, вышло гадко, но ее живую я себе позволить уже не мог. В телевизоре она смотрела на меня укоряющим взглядом, передавая сводки в новостных передачах. Однажды мне даже показалось, что Патриция - это Дженнифер. Jennifer from California. Пока обществу прививалась любовь к определенным цветам, я окончательно усыпил в себе любовь к живописи. Скульптуры изо льда - все, чем я услаждал свою фантазию. Jennifer from California always smiled too much.
Обыденная картина: на экране кадры из порнофильмов. В телевизоре - репортаж о фигуристе, не покорившем пьедестал и покончившем из-за этого с жизнью. И у меня есть мечта. Казалось бы, мечта, казалось, что была, что еще я способен ею грезить, и погружаться в мысли о ней, о далеком полете, когда мои крылья способны унести меня в космос, а там уже позволить мне смотреть издалека на то, как где-то в секторе любви и процветания, где-то между Европой и Азией, или на упоительных островах тихого Тихого океана, полуголый загорелый улыбающийся Иисус здоровается с лысым и приветливым Магометом. Они идут по пляжу, рассматривают тела молоденьких див, плещущихся в ласковых океанских водах. Говорят об устройстве мироздания, пророк и сын божий. И не знают, кто из них кто. Называют друг друга друзьями и выбирают, кому кто достанется из маленьких небожительниц с розовыми губками и вьющимися волосами, пахнущими прибоем, девочек, стонущих от дуновения ветра и пьющих нектар тропических фруктов, и сочные капли текут по телам их. И облизываются дискутирующие юноши. Фабрис уже собирается присоединиться к гуманистам. "Привет, Иисус!" "А, Фабрис! Какая встреча!" "Магомет, рад видеть тебя!" "Фабрис, привет! Теперь нас трое!" И втроем они отправились на поиск марихуаны и местных кабаков, чтобы как следует погрузиться в философские рассуждения. Они бы плыли по течению, но устройство мира стало их пугать. "Никто не станет меня учить, что и как я должен рисовать". "Мы будем позировать тебе" - Иисус и Магомет обещали Фабрису. И дружба их может перерасти в нечто большее. "Я против диктатуры бога!" Иисус, Магомет согласились с Фабрисом. "Я буду рисовать островных дев, жемчужин океанских архипелагов". Фабрис готов был рисовать на песке, воде, небе. Здесь ты будешь жить ленивой жизнью - говорили ему его соратники. Они иногда покидали его, оставляли наедине с видом на пальмовый рай, открывающийся на уютных холмах тропического счастья, а сами упивались своей дружбой, и упоительным сексом с местными лучезарными грациями. С закрытыми глазами Фабрис создавал несоизмеримую с реальным пространством глубину перспективы. Он мог бы быстро стать известным. Но он обрел счастье от возможности изображать. Независимо от того, понимают ли его, хотят ли его видеть, чувствовать. Главное, что он мог творить, а Иисус с Магометом могли поистине наслаждаться жизнью. Своей собственной.
Антиглобалисты разгромили очередной фаст-фуд. Орбита Энцелада лежит между меньшим по размеру Мимасом и более крупной Тефией. Ученые отмечают, что поверхность Энцелада покрыта ровным слоем водяного льда, не имеющего никаких примесей. Женщины все еще в моде. Футбол на пике популярности. Лица эпохи Возрождения носят обычные люди. Астронавты обнаружили жизнь в космосе. Организовывается заселение пригодных для жизни людей планет.
"Ну что, Мелисса? Ты отправишься со мной?" "Нет, Фабрис! Я хочу умереть здесь! Любовь - самый жестокий и плодотворный серийный убийца на планете Земля. Я хочу, чтоб он прикончил меня. Я скажу ему в глаза, как любила. А он посмеется в мои глаза - и я умру". Щебет птиц на другой планете успокаивает Фабриса. Ему опять хочется творить. Она опять видится ему в прозрачной дымке утра (на другой планете). Он встречает ее выспавшееся тело своими теплыми руками (она ли это?). Он раньше нуждался в уверенности, но на другой планете ему стало легче, так как там другой воздух. Фабрис и Патриция на другой планете были верны друг другу. На Земле жители Земли продолжали тонуть в кальции зубных паст, давиться бифидобактериями, продолжали искать Фабриса и все еще надеяться на то, что Патриция жива, и тоже ищет Фабриса. Любовь - химера или химия? Самозабвенная любовь к себе - проклятие или месть обществу?
Мелисса не покинула Землю. Переквалифицировалась в певицу с огненными глазками и обворожительной белозубой улыбкой. Ее побег из тюрьмы, возможно, был стерт из памяти чиновников правоохранительных органов. Она изменила внешность, использовав средства, которые Фабрис оставил ей, все свое состояние, нажитое на продаже картин. У нее появились ухажеры, поклонники, фанаты. Но она была холодна к ним, лишь иногда улыбалась, картинно рисовала им свои автографы. Теперь у Мелиссы были средства, чтобы помогать маме. Она опять увлеклась Парикмахером. А он не чаял в ней души, но она лишь игралась с ним, с чувствами его. Он превратился в писателя-неудачника, печатающего самого себя в Интернете, и рассылающего по неизвестным адресам спамы с ссылками на свои произведения. И рыдал иногда из-за непризнания. И стонал иногда из-за презрения. И забросил свою работу косметолога. Перестал украшать женщин в салонах красоты. И оставался сам себе бумагомаракой, влюбленным зато, и в Мелиссу к тому же. И она это знала. Не обходится в нашей истории без разбитых сердечек, без скобок и кавычек, и без привычки игнорировать естественность правил и искусственность их нарушения.
"Мелисса, не мучай меня.. Дай тронуть тебя, привлечь к себе, и сделать тебя своей бессменной девочкой", - умолял Парикмахер Мелиссу отдаться ему. Но она хранила верность не любящему ее Фабрису (какие смешные они). А без любви Мелисса могла днями и ночами напропалую ублажать крепких мужланов в большом количестве, ненасытно поедая их белок всеми отверстиями своего божественного тела. Особенно, обожала она чернокожих телохранителей, методично пользовавшихся ее телом. К кому-то она обращалась: "Byron, fuck me hard", а кому-то всегда отдавалась сзади, бормоча, изнывая от боли и удовольствия: "Oh, my gorgeous ass destruction master, make me rumped". Не исключено, что на мгновение она забывалась, и мысль о далеких странах впивалась в ее тело одновременно с толчками ее ненасытных любовников (а у них гигантские половые органы). У Мелиссы зеленый цвет шизофрении.
Там, где на камнях растут деревья. Женщины коварны. Их ослепляет золото и слава. Любовь жестока.. Не уезжай, не покидай меня, я умру без тебя! Уходи.. Ты никогда не вернешься.. Я знаю.. Нет! Я приеду к тебе.. Нет, не мучай меня, убирайся.. Ты будешь счастлив у себя на родине.. У тебя будет много сыновей и одна дочка, она будет любить тебя, как я люблю тебя, ты будешь вспоминать меня, заглядывая в ее глаза.. Но я не смогу жить без тебя. Я обязательно вернусь за тобой. Нет.. Ты не успеешь. Я уже буду обитать в стране Одина. Любовь - великое несчастье. Отсутствие любви подобно смерти. Смотрите кино, ходите в театры. Пейте вино, играйте в карты.
"Ладно, Мелисса, я не буду тебе мешать, делай, что хочешь, лишь иногда оставайся со мной.. до утра", - говорил Парикмахер.. Он вернулся после очередной встречи с очередным отвергнувшим его издателем. Слово "графоман" он слышал уже ночью, во сне ему в лицо выплевывали это слово жестокие и бесчувственные книгоиздатели.
Завтра я всем поменяю имена. А мое имя будет уничтожено ничтожествами. И не нужно улыбаться, когда я плачу, потому что я смеюсь слезами над вами, и всем запрещаю жалеть меня насмешками. Фильм. Вокзал. Главный герой - молодой парень. Приехал в незнакомый город. Пригласил к себе домой девушку. Потом отлучился. На минутку. А когда вернулся - увидел, как его приятель ставит печати на ее заднице. Копия верна. А ведь достаточно всего лишь придумать замысловатую ситуацию - и книга готова. Но отключенная от времени книга не возможна без депрессии. Может быть, будущее - в атомной энергии. Я не знаю, что тебе сказать, но я хочу, чтобы ты это услышал/ла. Потому, что я - так хочу! Очень! Олег Че - не продается.. Хочу! Фортепиано.. Invisibility.. смотри себя, кричи, гори внутри.. подойди.. трогай меня.. опять.. не там.. здесь.. не думай, иначе.. иначе не думай..
Пусть дети смеются, а мы будем плакать, а потом они (дети) начнут плакать, а мы (мы) будем продолжать смеяться над детьми. Нам не известны воспоминания. Мы не существуем, если пытаемся включать воспоминания, а если вспоминаем воспоминание, то мы начинаем жить, прекращая существовать, то есть, мы становимся миллионом сексуально озабоченных юношей и полностью предназначенной для них сотней тысяч девушек.
Но жизнь невозможна без борьбы. Даже написание песен не помогало Парикмахеру. Ему хотелось изменить кардинальным образом все устройство мира. Но терпения не хватало. Парикмахер решил писать мемуары и не думать о будущем, так как он все равно был бессилен что-либо изменить.
"А я постарел. Мне сложно назвать свою жизнь удавшейся, равно как и жизнью назвать мне ее сложно. Я был пойман в сети. У меня не было выхода. Все, что я умел делать хорошо, это разрисовывать женские лица, стричь их волосы и ногти. А потом мне пришлось убегать от гомофобов, которые ошибочно посчитали меня любителем мужчин. А я любил Мелиссу. А она любила порно. И мне пришлось делить свою безудержно-чистую любовь к ней со множеством ее совокуплений с неописуемо-бесконечным количеством мужчин. Иногда она меня целовала в лоб. Иногда позволяла наблюдать за ней и мастурбировать".
You have a big heart but a small penis. What are you supposed to do? Если человеку суждено страдать всю жизнь, он будет страдать всю жизнь, и либо полюбит страдание, либо возненавидит жизнь.
А сюжет этой истории прост: Фабрис (художник), Патриция (девушка, полюбившая художника). Фабрис писал картины на стенах Амстердама. Патриция влюблялась и в картины Фабриса. Но произошло страшное и непоправимое несчастье. Полюбив Патрицию, Фабрис более не мог творить. И Патриция, осознавая, что она стала причиной столь странной и болезненной перемены в жизни Фабриса, однажды, когда первые лучи солнца пробуждают стремящихся глотнуть побольше утреннего воздуха людей, покинула Фабриса, надеясь, что тот вновь возьмет кисти и окунет их в краски. Прячась от Фабриса, исчезая из жизни его, она уже чувствовала, что соки внутри тела ее кормят плод художника, порождение их волшебной любви. Фабрис оказался на распутье. Отдавая свою израненную душу на излечение времени, Фабрис терял любую надежду воскресить в себе былые страсти. Он приступил к методичному уничтожению своих полотен, замазывая их черной краской. Таким образом, Фабрис освобождал себя от груза прошлого, от любви, которую он искал, и которой посвящал себя, которую нашел и потерял, равно как и картины, которые утратили свое сердце, когда любовь ушла. Но еще ужаснее выглядит история Патриции. И в этой книге ей уделено особое внимание. И можно было бы сказать, что эта книга о ней, но, какой бы безграничной ни была симпатия к ней, эта книга все же таит в себе историю двух любящих друг друга людей. Их имена кое-где изменены, а некоторые имена принадлежат персонажам, вовсе являющимся лишь плодом их воображения, или являющимся им во снах, многие из которых (из этих снов) описаны на этих страницах. И даже тот, кто только что открыл вам некий потаенный смысл данного повествования, был придуман еще до рождения этой истории тем, кто беззаветно выводил свое имя на каменных полотнах и безутешно оплакивал его исчезновение.
В природе слишком мало таких людей. Их природа не поддается объяснению, и, тем более, пониманию.
Сделай свою жизнь веселей. Почувствуй нежность шампуня. Выбирай лучшее. Открой для себя фантастический вкус. Застрели своего президента. Не бойся кого-либо разочаровать. Выбирай лучшее. Зайди слишком далеко. Стань звездой или превратись в ничто. Выбирай самое лучшее. Живи со вкусом. Не останавливайся на достигнутом. Переверни мир. Будь смелее. Начни все с начала. Не мирись с поражением. Взорви жилой квартал, заселенный обывателями. Трать деньги с умом. Покупай все самое новое и эксклюзивное. Не бойся штампов. Будь абсурднее. Жалей повешенных. Вздерни себя на виселице человечества.
Все изменится, когда я пересмотрю все порнографические фильмы и напишу книгу о любви. Ничего не изменится, если я откажусь от разврата ради любви. Я желаю разорвать свое произведение, будто бы разрывая черную дыру. Я стремлюсь умертвить слова. Я прошу вас помочь мне и бросить эту книгу в огонь.
Ледяные поцелуи - полувечное детство. Поэты бессмертны, но умирают. Тело становится источником философии, но тлеет.
Человек, который читает сейчас эту книгу, то есть, - ты, - становится лучше других с каждой прочтенной буквой. И если мне суждено прекратить все это, то я сделаю это на слове.