Мамаев Вячеслав Иванович
Вольный раб

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Мамаев Вячеслав Иванович (mayslavin@rambler.ru)
  • Размещен: 18/08/2009, изменен: 18/08/2009. 2281k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это вторая книга трилогиии "Порубежники".Продолжение повествования о жизни семьи Пономаревых

    • Вячеслав МАМАЕВ

    ПОРУБЕЖНИКИ

    СОЦИАЛЬНО-СЕМЕЙНАЯ ДРАМА

      
       Ификрат, афинский полководец, был сыном простого кожевника. Когда кто-то из аристократов вздумал посмеяться над его низким происхождением, он отпарировал: "Мой род начинается с меня, а твой - кончается тобой!"
       ...история предков всегда любопытна для того, кто достоин иметь Отечество...

    (Н.М. Карамзин)

    КНИГА ВТОРАЯ

    ВОЛЬНЫЙ РАБ

       "Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!..."

    (Э. Потье "Интернационал" )

       "Широка страна моя родная...
       Я другой такой страны не знаю,
       Где так вольно дышит человек..."

    (В. Лебедев-Кумач)

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    ЧТО ДЕНЬ ГРЯДУЩИЙ НАМ...

    Глава 1.

       Иванов день выдался необычайно жарким. Собственно, жара над степью стояла уже вторую неделю. Небесное светило, будто кузнечный горн, жарило на полную мощь своих необъятных мехов. Выждав годину и дав запасливому селянину возможность без особых проблем управиться с богатым сенокосом, огнебокое теперь словно с цепи сорвалось.
       Потешаясь своей силушкой, оно день ото дня поддавало пекельного тепла. Свежесметанные стога душистого сена тот час успели покрыться бурой, выгоревшей коркой, ревниво и бережно пряча внутри неописуемую красоту и пьянящий аромат созревшего тучного разнотравья.
       Раскаленные солнечные лучи не щадили и небеса. От нестерпимого жара небосклон выгорел, вылинял и едва дрожал мерцающим маревом. В глубоком прищуре он гляделся не привычной, ласкающей взгляд лазурью, а неприглядной белесо-серой холстиной. Точь-в-точь, как старая крестьянская рубаха, обильно пропитанная солью трудового пота.
       Внизу, на земле, было не лучше. Короткая стерня кошенины вмиг засохла и неосторожно тронутая ногой ли, колесным ли ободом тут же рассыпалась в пыль, обнажая и без того заметные глубокие трещины в посеревшем от суши черноземе.
      
       Тем не менее, год для хлебороба выдался благодатным. Было чему порадоваться удовлетворенному взгляду. Созревающая хлебная нива, отливая золотом, стояла плотным, в пояс, ковром, лениво покачивая тяжелым, наливным колосом. В огородах важно желтели неохватные гарбузы, бурели созревающие помидоры, бронзовели величиной в кулак луковицы, а тенистые сады хвалились румянцем спеющих яблок и восковым свечением медовых груш.
       От полуденного зноя Белая Гора безропотно шкварчала как праздничная глазунья на сале. Со стороны Луганского шляха было хорошо видно как по косогору, сквозь густую зелень садков беленными боками светлели мазанки. То тут, то там чванливо выставляли они напоказ входящие в сельский обиход огненно-рыжие черепичные крыши.
       Шел одна тысяча девятьсот тринадцатый год. Последний спокойный и привольный год в жизни российской империи. Уже следующим летом суматошная и смертоносная круговерть, закружит народы и страны в сатанинской пляске, столкнет лбами братьев поднимет сына супротив отца, лишит на долгие годы мирного пахаря сна и покоя. Все это будет позже, а пока...
      
       К полудню село точно вымерло. Покойная тишина и безмолвие. Даже куры, с широко раскрытыми ртами, молча барахтались в мягкой придорожной пыли. Лишь кузнечики, соревнуясь, чья трель звонче и длиннее, вовсю стрекотали на выгоне да еще снизу, от Донца, доносился едва различимый беззаботный детский гомон.
       Как бы то ни было, даже в этом немилосердном зное витал дух умиротворенности и безмятежности. Все сущее бытие расслабленно томилось в этом горячем воздухе точно горшок в печи с упревающим кулешом. Мир, покой и сытая благость властвовали вокруг безраздельно. Впрочем...
      
       Ульяне было муторно. Не ласкала, не радовала глаз окружающая благодать. Вместо праздничной приподнятости на душе беспричинно росло раздражение и досада. Сердце терзала смутная тревога и беспокойство, а в мозгу с самого утра назойливой острой занозой сверлило одно - сегодня что-то должно случиться. Неладное, горькое...
       Но что?!
       Ну, спозаранку отругала она, отстегала крапивой, старших Антона и Сеньку. За то, что тайком сбежали на Донец, к Устинову колену. Шалопаи удумали поглазеть, как шабашит в купальскую ночь молодежь, голяком прыгая через костер. Так на то она и мать, чтобы строго спросить с неслухов и держать их в строгости, чтобы от рук не отбивались, как, вон, соседская орава.
       Ну, молодая корова Квитка задурила. Все нервы вытрепала, пока дала сдоиться. Так и тут все понятно - "до быка" животине приспело. Когда в стадо сгоняла, предупредила кривого Юшку-пастуха, чтобы приглядел за очумелой.
       Детвору тоже вроде всю обиходила, накормила. И свою, и соседскую. Федора Вороненко просила приглядеть за младшими. Ее снова на рессорной коляске аж до Николаевки повезли. Там у пана невестка после родов занедужила, ученые врачи выходить не могут, до знахарки неграмотной кинулись.
       Здесь тоже все ясно. Неужели в ее хате для мальцов куска хлеба да миски каши не найдется?! Совсем малым ползункам и титьку подсунуть можно. Что своя Маринка материнского молока пососет, что Фенька соседская насытится. Обе в одной поре - сосунки. А такого добра малым детям не жалко...
      
       Ульяна - жена Дениса Пономарева, самого младшего сына Антона и Ганки. По праву последыша он жил с родителями. Старшие братья давно с родительского двора съехали, своими домами живут. Николая так уже и на белом свете нет, скрутила на заводе смертная хвороба бедолагу. Катерину тоже в другое село замуж забрали. Так что последнему и обязанность за старыми родителями доглядать.
       С малых лет Денис отцу в работе помогал, к плотницкому ремеслу тянулся. Зов крови в нем, что ли был? Дескать, дело деда и отца продолжать. Правда, плотнику работы на селе немного было. Деревянных изб, тех, что старый Антон еще по родному Степанищеву помнил, на Белой Горе не рубили. Столярная мастерская, некогда паном Шахновским подаренная, дохода тоже семье не приносила. На смену кустарному производству все больше заводское приходило. Так что приходилось к земле поворачиваться, своим хозяйством жить.
      
       На двадцатом году привел Денис на родительский двор себе молодую жену, а отцу с матерью прилежную невестку - восемнадцатилетнюю Ульку. Невысокую и хрупкую, как хворостинка. Казалось, кожа у нее светилась насквозь, как у городской барыньки. Настолько худощава и бледна была девушка. Темно-русая коса, толщиной в руку тяжело спускалась ниже пояса. А из-под пушистых, густых ресниц серо-зеленые глаза глядели на окружающих стеснительно и пугливо. При малейшем окрике или шутке щеки вмиг заливались густым румянцем, а глаза наполнялись влагой. Того и гляди расплачется.
       "Хороша хозяйка", - добродушно усмехнулся тогда в седые усы Антон, разглядывая сноху, - "такой еще самой впору няньку иметь".
       Но, Ульяна, оказалась на удивление сноровистой и проворной, смышленой и работящей. Домашние просто диву давались, как все ловко, быстро и споро у нее получалось. Причем, ладно, добротно, всем на заглядение. Откуда сила бралась в ее по-детски тонких и нежных руках. При этом она была необычайно душевной, отзывчивой и уважительной к мужниным родителям, чем немало тешила стариков.
       Правда, приветливостью и отзывчивостью невестки долго тешиться им не пришлось. На шестом году нового столетия, когда в столице полыхала первая революция, не стало Антона. Кто знает, что подкосило и свело в могилу вобщем-то жилистого и крепкого мужика. Может, сказались те невзгоды, что выпали на его долю в молодости. Может, армейские раны сказались. А, может, припомнился Антону тот давний, памятный разговор с барином...
      
       ... Случилась та беседа в год, когда террористы убили государя-освободителя Александра. Того самого государя, который за двадцать лет до своей погибели избавил народ от крепостного ига.
       - Есть подлые души, в которых грязные мысли родятся, - горестно вздохнул Шахновский. - Вот не понравился им царь-реформатор. Хотят без царя жить, сами хотят империей управлять...
       - Но кто это?
       - Революционеры! Социалисты-террористы!
       - Революцинеры?! - протянул Антон, впервые услышав незнакомое слово. - Это что же за люди такие?
       - Не люди! Твари мерзкие! - выходя из себя, вскричал Шахновский, гневно сверкая влажными глазами. - Преступники! Варнаки! Ничего святого у них за душой нет. Только о себе думают, об утробе своей ненасытной пекутся. К власти, как голодные свиньи к корыту, рвутся, чтобы самим нажраться до отвала. Вот я и говорю, Антон. Громыхнет еще эта бомба по всей империи, из конца в конец колыхнет. Ох, будут тогда и стенания, и скрежет зубов. Вздрогнет Россия-матушка, зальется слезами. Только слезы те будут страшными. Кровавые будут слезы...
       Семен Михайлович запнулся, захлебнувшись собственной горечью, судорожно сглотнул, гоня из сухой горловины горький ком.
       - Слава богу, я уже не доживу до этого дня. Не увидят мои глаза этого национального позора. А ты, Антон, запомни мои слова... Тебе доведется хлебнуть и этого лиха...
      
       Не довелось... Видать, не выдержало истерзанное жизненными невзгодами сердце горемыки этого страшного слова - "революция". Ганка тоже на белом свете не задержалась. Крепка, на всю жизнь, оказалась ее беззаветная любовь к ненаглядному Антончику. Судьбой им было положено надолго не расставаться. Затосковав, вскоре, после смерти любимого, сама представилась. Историю пономаревского рода продолжило писать уже новое поколение.
      
       Ульяна оказалась не только прилежной хозяйкой, но и хорошей, охочей до детей, матерью. Уже через год после замужества маленькую хатку Пономарей огласил детский крик первенца Антона. Следом, с завидной регулярностью появились на свет Гришка Сенька, Петро, Иван, Юхим. Еще пятеро сыновей и напоследок дочка - Маринка. Семеро по лавкам.
       Да это еще что! Вон, через тын, у соседей, Ивана и Федоры Вороненко, аж четырнадцать ртов. Вот, где орава! Но, ничего живут. Еще и гарно живут. Дружно, весело, крепко держась друг за друга.
       Федора приходилась дальней родней свекрови. Еще девчонкой она переняла у стареющей тетки Евдокии секреты знахарства и настолько поднаторела во врачевании, что теперь к ней тянулись за помощью со всей округи. Все, без разбору. И баре, и хамы. Никому не отказывала. Вот и приходилось время от времени обращаться за помощью к Ульяне. Когда за детьми приглядеть, а когда и за шкодливым мужем проследить. Больно блудлив был Иван Вороненко. При малейшей возможности норовил увильнуть за чужой юбкой. Как знать, может на Белой Горе кроме своих законных четырнадцати бегали и другие его байстрюки.
      
       Материнство благодатно сказалось на Ульяне. Она не то чтобы заматерела, обабилась, "подобрела" фигурой, а приобрела женственную стать и какую-то дополнительную привлекательность. Это как бронза, покрываясь патиной, лишь становится более изящнее и благороднее.
       Да, Ульяна немного раздалась, потяжелела грудью, но по-прежнему ее фигура хранила девичью хрупкость, а взгляд девственную стыдливость. Тем не менее, она могла постоять за себя и проявить такую твердую решительность и непреклонность, от которой не по себе становилось даже самоуверенному и нахальному соседу.
       Вороненковская детвора настолько привыкла к частому догляду тетки Ульяны, что воспринимала ее едва ли не за вторую мать. То и дело слышалось во дворе Пономаревых их полусложное "теть Уля" или "теть Улька", из чего выходило очень теплое и ласковое "тетюля". Совсем, что "мамуля". А такого даже от родных детей мать не слышала. Ведь, все "мамк" да "мамк"... Слыша это торопливо-нетерпеливое, озабоченное и взволнованное детское лепетание, Ульяна лучилась добродушной ласковой улыбкой, радуясь тихому семейному счастью.
      
       Так что же за темное облако сегодня набежало на ее радушное настроение? Откуда взялось раздражение и досада? Откуда ждать беды? Что нарушит ее безмятежность и покой?
       Хмурясь и досадливо покусывая губы, Ульяна пыталась сосредоточиться на домашних делах. Но, за что не бралась, все валилось у нее из рук.
       То забыла прикрыть калитку и в огород со двора посунулась наседка с пищащим выводком. Надо же было этой паршивке забраться посреди помидор и выгрести здоровенную яму в поисках худосочного червячка. Пока выгоняла проказу, на печи сбежало молоко, зачадив душным смрадом всю хату. От удушливой вони, а больше от испуга дружно заревели в голос Маринка с Фенькой.
       И что обидно. Рядом, в хате, были Антон с Сенькой. Хотя бы глянули обормоты, что случилось, чугунок в сторону подвинули, девок успокоили. Куда там! Видите ли, какие паны! Обиделись, что мать крапивой им задницы нажгла, дуются, как сычи, сердито. Поделом, ведь, получили. Нечего по ночам невесть где болтаться, на срам глазеть. Ишь, захотелось им увидеть как девки бесстыжие через костер скачут. Иван-сосед, видно, тоже к Донцу таскался, старый греховодник. Рад, что Федоры дома нет, за молодью потащился.
       Ой, малые, ведь, купаться убежали. А на Ивана, известно, какое купание. Сегодня сам водяной именины празднует. Того и гляди, какого нерасторопного или зазевавшегося к себе в омут утащит.
      
       Обеспокоено охнув, Ульяна поспешно усадила успокоившихся девок в тени старой раскидистой груши и метнулась через садок к перелазу. Отсюда, с крутояра, берег Донца был как на ладони. Прислонив козырьком к глазам ладошку, она тревожно вглядывалась в мельтешащее детское скопище, будто пытаясь выхватить из него своих неслухов-сыновей. Только разве различишь издалека, где чей. Только по слабому звуку дальнего веселого гомона и догадывалась, что там, на берегу, у резвящейся детворы все в порядке.
       А женская душа все ныла и ныла, стенала и стенала, не находя успокоения. Что же должно случиться? Что?...
      
       Еще раз окинув пристальным взором далекий берег, Ульяна безнадежно махнула рукой и поспешила назад, к беспризорной малышне. Она прекрасно понимала, что не дозовется, не докричится до купальщиков, тем более тщетно в такою жару взывать к благоразумию резвящуюся в благодатной влаге детвору.
       Кто родился и вырос у реки или возле мало-мальски пригодного для купания водоема, тот прекрасно знает и наверняка сохранил в памяти, что это за неземное блаженство - поплескаться в освежающей воде в жаркий день. Поэтому, удрученная своими проблемами женщина сокрушенно перекрестила мелькающие в зыбком раскаленном мареве смутные детские фигурки и мысленно попросила Господа уберечь сорванцов от нечаянной беды. Истинной причины своего беспокойства она так и не нашла...
      
       Тем временем сельская детвора блаженствовала у Донца. Реке тоже досталось от жары. Она изрядно обмелела, а вода прогрелась как парное молоко. Голозадые пацанята, от души резвились в лениво-медленном водном потоке Донца. Те, что посмелее, с разбегу отчаянно ныряли с крутого откоса в пугающий темнотой омут, чтобы через минуту-другую вынырнуть в стороне и, тараща то ли от страха, то ли от восторга глаза, поспешными гребками правили назад, к берегу. Более смирные или совсем сопливые плескались на мутном, взбаламученном мелководье, хвалясь друг перед другом, как ловко они умеют перебирать руками ("плавать") по илистому дну.
       Мальчишки радовались выдавшейся возможности увильнуть от домашних дел. Материнская тревога была столь же далека от детской безмятежности, сколь далека высохшая, потрескавшаяся земля от вылинявшего, безоблачного неба.
      
       Вдоволь нанырявшись и набултыхавшись до синих губ и гусиной кожи Ванька Пономарев и Семка Вороненко пробкой выскочили из воды и расслабленно плюхнулись на горячий песок. Худенькие, костлявые детские тела, несмотря на полуденный зной, колотила крупная дрожь и мальчишки блаженно жмурились, ощущая, как солнечные лучи обволакивали их жаркой негой.
       Пацаны были одногодками и водили дружбу почитай с пеленок. А как было иначе, если росли по-соседству, едва ли одним двором, под поочередным приглядом то одной, то другой матери или старших братьев и сестер. Русявый, сероглазый Ванька был светлее и телом. Солнце только слегка румянило его кожу, которая тут же сползала пластами с его спины, как старая гадючья шкура. Он и росточком был ниже и пощуплее от сухощавого и долговязого Семки, который, как и все его братья, пошел в отцовскую породу. Рослую и смуглую, цыганистую. Сейчас мальчонка и впрямь гляделся настоящим цыганенком. Черные как смоль непослушные вихры топорщились во все стороны, а кожа уже прокоптилась до цвета печеного яблока. Круглые, слегка навыкате, карие глаза глядели на мир с лукавым озорством.
       Лениво подворачивая под грудь горячий и сухой речной песок, друзья глазели за плескавшимися в воде товарищами.
      
       - Эй, Афоня! Ты чего у берега носом воду пашешь? В яму головкой нырнуть кишка тонка? - приподняв голову, подначил сверстника охрипшим голосом Семка.
       Прямо перед ними увлеченно ползал по мелководью сын Вальки Зинченко - солдатской вдовы.
       Тимоха Зинченко ушел в солдаты, оставив дома брюхатую жену и сгинул в русско-японскую. Афоня родился недоношенным и Вальке стоило немалых сил, чтобы выходить мальца. Сынишка часто болел, рос тщедушным и слабым. Его несуразная фигура была предметом постоянных насмешек. Белобрысая, редковолосая большая голова чудом держалась на тонкой, цыплячьей шее. На узкой спине, словно горб, торчали острые лопатки, а спереди, под рельефными ребрами тугим мячом выпячивался большой живот.
       Мальчишки неохотно принимали Афоньку в свои игры и при людом удобном случае норовили поиздеваться над беззащитным слабачком. Вдова сильно переживала за сына и старательно, как только могла, оберегала его от всяческих напастей.
       - А его мамка за ногу веревкой привязала и с хаты дергает, далеко от берега не отпускает, - в тон другу крикнул в сторону купающегося и Ванька, поддерживая шутку.
       - Ха-ха-ха! - дружным дуэтом грохнули приятели, радуясь удачной шутке.
      
       Афонька, до этого безмятежно барахтавшийся на мелководье, уязвленный обидной насмешкой проворно подхватился на ноги. От чего насмешники еще больше зашлись в неудержимом хохоте. Вода в этом месте не доходила мальчонке даже до колен. Но он, покраснев и напыжившись, точно рассерженный индюк, сам того не замечая, горделиво подбоченился, выставляя всем напоказ свое голобрюхое и голозадое детское естество.
       - Ага, ага! Регочете, а сами не знаете над чем! - сердито затараторил Афонька, оправдываясь. - А мне мамка утром сказала, что сегодня водный лешак свой праздник справляет. Таких дураков, как вы караулит. Так что допрыгаетесь! Схватит за ногу и утащит к себе в нору для прислуги. Тогда подывимся, кому смешнее будет...
       Резонные оправдания мальца потонули в громком смехе. К приятелям присоединилась и остальная, охочая до подтрунивания, ребятня.
       - Ха! Чуете?! Ему мамка сказала!
       - Ха-ха! Афоня водного лешака злякався!
       - Ха-ха-ха! Афоня! Афоня! Писюн сховай! Дывись, лешак сзади! Зараз тебя за писюн схватит!...
       Перепуганный мальчонка ошалело оглянулся, беспокойно прикрыл руками свое ничтожное добро и резво рванул на берег.
       - Ха-ха-ха! Афоня! Беги швыдче, лешак догоняет! - улюлюкала, подзадоривая незадачливого погодка детвора.
       Красный от стыда, с полными слез глазами несчастный Афонька метнулся к своей одежонке.
       - Ладно, ладно! Регочите?! - дрожащим, едва не плача, голосом пробормотал он. - Лучше свои писюны зассанные сторожите. Уж у вас точно их водяной поотрывает. Еще подывимся, кому смешнее тогда будет...
       Торопливо натянув на мокрое, непросохшее тело холщовые шаровары на помочах и погрозив напоследок маленьким кулачишком, малец под озорной свист припустил в сторону села.
      
       - Ха! Лешак в речке это еще что! Вот медянка в лесу, совсем другое дело! Вот в лес сегодня точно лучше не заходить. Эта гадина каждого встречного сейчас сторожит..., - проводив насмешливым взглядом беглеца, весомо заметил Ванька, поворачиваясь к приятелю.
       - Да, ну! А ты откуда знаешь?! - округлил глаза от удивления и любопытства Семка.
       Притихла и выбравшаяся на берег ребятня, подвигаясь ближе.
       - Знаю! - солидно ответил Ванька, польщенный вниманием. - Мне дядька Мишка рассказывал. В Иванов день медянка зрение получает и потому старается добычу себе найти. Побачить людину и стрелой в нее летит. Насквозь проткнуть может...
       - Брешешь! - выдохнули пораженные слушатели.
       - Ага! Брешу! - загорячился Ванька, подхватываясь. - Айда, тогда за Донец, в лес! Подывимся, брешу я или нет.
       - Дурак, что ли! Донец переплыть еще надо..., - опасливо посунулись в стороны пацаны.
      
       Они испуганно оглянулись на реку, где по ту сторону угрюмо темнел густой листвой тенистый лес.
       - То-то же! - насмешливо и даже облегченно хмыкнул Ванька. - Дядька Мишка даже со двора в этот день не выходит. Даром, что все время в лесу живет...
       - Шо, як Афоня лешака твою медянку боится?! - нервно реготнул кто-то.
       - Козел! Дядька Мишка никого не боится! - взвился Ванька, бросаясь на обидчика. - Кажу же тебе, иди до лесу. Подывись... Может медянка как раз тебя и ждет там. Чтобы хватануть... Вон, и жопа голая. Во, смеху будет...
      
       Мальчишки прыснули смешком, но уже не так беспечно и весело, как над Афоней. Округлив глаза, они снова с опаской покосились на лес...
      
       - Ванька, чуешь? Чего спытать хочу..., - толкнув плечом, Семка ехидно скосил на приятеля темным глазом. - А ты кого злякався?
       - Когда? Кого? - удивленно вытаращился Ванька.
       - Когда-когда..., - передразнил его товарищ. - Тогда! Сегодня ночью. Договаривались же на Устинове колено сбегать. Подывится, як девки белогорские через костер голяком прыгают...
      
       Правое крыло Белой Горы отлого спускалось к небольшой низине, поросшей смешанным редколесьем. Поодаль, за этой рощицей, на самом краю низины, Донец круто забирал в сторону соседней Устиновки и просторный песчаный берег напоминал согнутую в колене ногу. Его так и прозвали - Устиново колено. Здесь было весьма удобное место для проведения разных праздников и игрищ. Сюда ежегодно, на Ивана Купала, приходила гулять молодежь...
      
       - Так чего ты не пришел, як договорились? - насмешливо повторил свой вопрос Семка.
       - А-а..., - протянул равнодушно Ванька, поняв, о чем идет речь. - Мамка в хате закрыла. Не пустила...
       - Мамка закрыла, не пустила..., - снова заерничал Семка. - А Антон? А Сенька? Они что не в одной с тобой хате живуть. Они были...
       - Были-были, а теперь сплыли..., - повеселел сконфуженный Иван.
       Теперь пришел его черед потешаться.
       - Они втекли, пока мамка с вашими девками у вас, на дворе, поралась. Пока малых спать уложила, их и след простыл. Так зато сегодня с утра обоим досталось, будь здоров. Так крапивой по голой жопе отходила, что на всю Белу Гору орали. И на речку не отпустила. Теперь в бочках отпариваются, лопухи прикладывают, чтобы не так горело...
       - А Петьку не порола? Он тоже там был...
       - Так хиба ты нашего Петьку не знаешь. То ж хитрюга хлеще жида-прощелыги, або цыгана будет. Он мамке еще утром сказал, что до бабки Евдокии пойдет, в хозяйстве допомогти и, мол, у нее ночевать останется. Его и зараз дома нема...
       - Да Петька ваш не промах..., - согласно кивнул Семка. - Такому не лешак, не медянка не напугает. Сам, кого хошь укусит или к себе утащит. Вон, уже на нашу Гашку заглядает...
       - На Гашку? А на шо там заглядать?! Вона же ще мала..., - по-взрослому рассудил удивленный Ванька и как можно безразличнее пожал плечами.
      
       Отвернувшись в сторону, он вроде как чем-то заинтересовался на песке. На самом деле, при упоминании Семкой одной из своих сестер, мальчишеское сердце ревниво дрогнуло, а лицо залилось румянцем. Ваньке самому нравилась эта проворная, смышленая девчонка, постоянно суетящаяся в своем дворе по хозяйству и не по возрасту командовавшая едва ли не всем вороненковским табором.
      
       Гашуня и внешне выделялась среди сестер. Все у нее было в меру. И роста, и стати. Ни долговязая, ни мелкая, ни худышка и не пышка. Среднего росточка, ладненькая и опрятная. Карие глаза ее сияли, словно две небесные звездочки. Две тугие темно-каштановые косы толстыми жгутами колыхались за спиной, когда она стремительно передвигалась по двору. Светлое, чистое личико светилось нежным румянцем, а на пухлых щеках играли добродушные ямочки. Эти ямочки не пропадали даже тогда, когда Гашуня сердилась или пыталась быть по-взрослому серьезной. Поэтому всем было сразу ясно, что у этого маленького человечка от природы нет на сердце надменной гордыни или злого умысла. Всем своим видом она показывала, что ей чужды детские проказы и игрища, что она стремиться быть всем нужной и полезной и готова сейчас же каждому прийти на помощь, обогреть, приголубить душевным теплом.
       - Ох, яка гарна у тебя, Федора, хозяйка с Гашуни вырастет..., - говорила соседке мать, наблюдая за старательной девкой. - Добра невесточка для кого-то из моих хлопцев будет...
       - А и то так, Ульяна! - согласно кивала головой улыбающаяся Федора. - Соседями живем, так еще и породичаемося, далеко отдавать не придется...
      
       - А шо Гашка тоже с тобой ночью до Донца бегала? - с притворным равнодушием поинтересовался Ванька.
       Но голос его предательски дрогнул и он кашлянул смущенно. К счастью Семка не обратил внимания на его волнения.
       - Куда ей! - беспечно махнул он в ответ рукой. - Такую ссыкуху, як наша Гашка, еще пошукать треба. Она без мамкиного разрешения носа с двору не высунет. Все около вашей мамки крутилась, помогала с малыми пораться. Ее хлебом не корми, только чтобы похвали, яка она гарна и работяща хозяйка. В невестки до вас набивается. Может, Ванька, ты на ней женишься?
       - Больно нужно! - покраснел Ванюха от возмущения (хотя больше от смущения). - Соплива еще...
       - Сам-то какой жених!
       - Да такой же, как ты! - тот час парировал уязвленный Ванька и постарался сменить тему разговора. - А кто с тобой был вчера?
       - Женька да Дунька. Ты же этих вертихвосток шаленых знаешь. Та шо там они. Даже батько наш там був.
       - Батько?! Дядька Иван?!! - изумленно вытаращился Ванька. - Да ты что! И он вас не прогнал!!!
       - Так он нас и не бачив. Мы с девками ховались. А он сам с молодью через огонь прыгал...
       - Голый?!!!
       - Не-е-а, в исподнем. Выпимши був...
       - Да-а-а?!!... Достанется ему от тетки Федоры.
       - Ага, достанется. Если мамка твоя ей все расскажет..., - согласно кивнул головой приятель. - Так ему хиба шо?! Хиба в первый раз?! Опять перед образами будет стоять, грехи замаливать, та мамку одергивать: "Цыть, нечистая сила, не мешай с богом балакать...".
       Семка пренебрежительно хмыкнул, представив кающегося отца и ворчащую у него за спиной благочестивую мать...
      
       Мальчишка тряхнул кудлатой головой, гоня прочь наваждение, резко подхватился на ноги и до хруста потянулся.
       - Ну, шо, Ванька! Айда лешака гонять! Подывимся, кто кого вперед за что-нибудь схватит..., - предложил он другу.
       Не дожидаясь ответа, Семка дико взвизгнул и стремглав помчался к обрыву. Уже в следующий миг его розовая задница мелькнула в воздухе и послышался шумный всплеск воды, принявшей горячее детское тело в свои прохладные объятия...
      
       Забравшись на самую верхотуру, солнце разгулялось не на шутку и палило, что было мочи. Село окончательно сдалось и распласталось жирным карасем на жаровне. Все живое уснуло, вымерло. Если кто где и передвигался, то вяло, неохотно, через силу, в вязкой дремоте. Ноги снова привели Ульяну к перелазу.
       Не зная зачем, она сюда присунулась со двора. Может, чтобы трошки охолонуть после сиюминутной перепалки с мужем. Денис приплелся от соседа едва держась на ногах - праздник идоловы души отмечали. Сосед именины себе устроил. Иван-паскудник рад, что Федоры дома нема, так и выкаблучивается как захочет. А до детей и хозяйства и дела нет. Все брошено на произвол. Паразит! Сам паскудничает, так еще и Дениса на грех подбивает. Пришел до хаты как зюзя, ерунду всякую плетет зараза, тошно слухать. Тьфу, хозяева засраные!...
      
       Женское сердце клокотало от возмущения. Вместе с тем женский разум понимал, что и это возмущение, и злость с досадой на соседа и мужа напрасны, а нелицеприятные эпитеты далеки от истины.
       Как бы то ни было, при своей похотливой слабости Иван Вороненко все же был справным, работящим хозяином и добрым, любящим батьком. Его хозяйство хотя и небогатое, и небольшое содержалось в ухоженном порядке, а многочисленная семья жила дружно и сплоченно не только стараниями Федоры, но и во-многом благодаря добродушной, покладистой и незлобивой натуре отца. Ее Денис тоже мужик гарный, хозяйственный, не ледащий.
       И чего она тогда злится?! Откосились мужики благополучно. Вон, под навесами какие высоченные стожки пахучего сена сложены. Пшеничка в поле глаз радует. И эту зиму с хлебушком будут. Скотинка, слава богу, выпестованная на выгуле. А то, шо выпили, погуляли по-соседски, так и бог с ними, на здоровье. Хиба часто мужику праздник припадает.
       Ульяна поморщилась, досадуя на свою напрасную горячность, и привычно вскинула к глазам козырьком руку, пытаясь разглядеть у Донца своих ребятишек. Однако солнечные лучи нахально лезли под утлое прикрытие, слепили глаза. По далекому веселому гомону только и понять, что мальчишки загулялись и домой прибегут нескоро. Хиба шо, когда проголодаются. Ведь если бы что-то случилось (не приведи этого, Господь!) давно бы прибежали.
      
       Облегченно вздохнув, может впервые за этот день, Ульяна уныло поплелась обратно ко двору, переключаясь мыслями на другое. Интересно, как там Квитка в стаде. Наверное, совсем не пасется зараза, колобродит. Набегается тварь по выгону и явится вечером домой голодная, с пустым выменем.
       В душе закипала новая досада. Теперь уже на детвору. Сатанчата малые! Сбежали с утра до Донца, про дом и думать забыли. Хиба догадается кто матери допомочь. Все сама та сама должна робить. Зараз бы послала кого-нибудь до стада наведаться, як там Квитка, шо вона робить, шельма рогатая. А кого? Как есть просить, так, кто первый вперед бегут, кричат. А на допомогу не догукаешься. Чем годувать их буду, если корова без молока придет? И шо вона там, в стаде, зараз вытворяет, тварь скаженна?...
       Поворчав, посетовав для порядка, Ульяна суетливыми руками уже схватилась за новое дело, пытаясь отвлечься от всколыхнувшей душу горечи.
      
       Верстах в двух-трех от Белой Горы, в узкой низинке была криница. Немало баек и легенд с ней было связано.
       Одни говорили, что в один из святых дней вышла из нее Богородица и сказала тому, кто был тогда возле криницы, что вода тут бьет святая и способна избавлять от разных хворей. Даже называли, кому та водица помогла. От коросты ли избавиться, от нутряной ли слабости, а то и от падучей. Только проходил рядом Сатана, услыхал о святом источнике и задумал его от людей оградить. Напустил вокруг, по полю всякой нечисти, чтобы никого к кринице не подпускали.
       Другие утверждали, что давным-давно проезжавшие мимо казаки-запорожцы остановились у ключа отдохнуть. Испили холодной водицы, понравилась она им. Слаще доброго вина показалась. Решили расширить и углубить криницу, большую волю ему дать. Когда копнули, вывалился им наружу огромный серебряный камень. Пудов эдак на двадцать. Обрадовались, с собой богатый клад забрали. Однако тот камень сторожили гады ядовитые. Обиделась подлая тварь, что богатство их без спроса забрали. Стала та нечисть по полю плодиться, всех, кто мимо не пройдет, жалить. Как бы в отместку за обиду смертную.
      
       Так ли было или по-другому, неведомо. Но ту местность люди гадючьей прозвали, потому что и вправду много той дряни ползучей там обитало. Так и прыскала из-под ног. Народ к гадам привык и ходил к кринице без особой боязни. Потому что за целебные свойства воду из нее живой почитали.
       Пройдя через мощный известняковый пласт, на свет божий выбивался хрустально чистый водонос. Родник был такой студеный, что от холода сводило скулы даже в самый жаркий день. За многие десятилетия, а, может, и века от криницы к Донцу протянулась по степи извилистая балка. С годами она становилась все шире и глубже.
       По дну того буерака журчал веселый ручей. Семниным его прозывали. Когда случалось засушливое лето, ручей местами пересыхал и в более глубоких низинках застаивались небольшие озерки-лужицы, которые со временем заболачивались, зарастая осокой и густым, высоченным очеретом. В жаркие, засушливые дни здесь находило влажно-прохладное спасение и водопой разная степная живность. Летающая, бегающая, ползающая.
       Вот, на огромный темно-серый валун, шикнув на неуважительно-нахального молодого ужака неспешно вползла старая гадюка. Старая, вылинявшая кожа еще не полностью очистила ее струящееся гибкой лентой тело и висела на толстых упитанных боках белесыми струпьями. Гадина по-хозяйски взобралась на прокаленную солнцем шершавую каменную поверхность и, расслабленно свернувшись калачиком, замерла, с наслаждением грея в жарких лучах свои старые кости.
      
       Сюда, в балку, устремилось и измученное жарой, изнуренное жаждой сельское стадо. Почуяв воду, увязая по колено в засасывающей, илистой почве, коровы устремились напролом сквозь травянистую стену, по ходу обрывая молодые, сочно-сладкие побеги очерета. Добравшись до взбаламученной, прогретой воды, буренки далеко выпячивая мягкие, пухлые губы, с жадностью припали к теплому пойлу.
       Пастух прекрасно понимал, что по такому солнцепеку гнать стадо к Донцу нет смысла. Упрямая скотина, спасаясь от жары и докучливых оводов, все равно не вылезет из оврага. Поэтому кривой Юшка, окинул единственным глазом свое рогатое воинство и, убедившись, что оно в полном составе обосновалось на отдых, присел и сам в скудном теньке жухлой акации. Рядом с мужиком прилег и тут же уснул сомлевший Васька-подпасок. Старый солдат снисходительно посмотрел на безмятежно спящего помощника и потянулся за кисетом.
       Через минуту во рту ароматной махоркой дымила самокрутка, а прищуренный глаз цепко оглядывал дремлющую округу. Причин для волнения и тревоги не было. Вокруг было сонно, тихо, спокойно. Юшка и сам, было, задремал, клюнул носом в грудь. Вывалившийся из приоткрытого рта окурок упал на оголенную кисть и ожег кожу.
       Юшка встрепенулся, затаращился. Однако, сообразив, что к чему, снова обмяк и расслабленно вытянул нахоженные с раннего утра ноги. Впрочем, покой оказался обманчивым. Едва пастух снова прикрыл веки и погрузился в дурманящую дрему, как звенящий от тишины воздух прорезал истошный коровий рев.
      
       Это был даже не рев. Скорее короткий вскрик. Вскрик ужаса, отчаянья и боли. От этого вскрика у кривого Юшки внутри похолодело. Морозный озноб пробежал по спине. Сонливость тут же улетучилась и усталость, как рукой, сняло. Мужик по-молодецки, пружинисто подхватился на ноги и тревожно огляделся.
       Из балки ошалело выскочила пономаревская Квитка.
       - Тьфу! Сволота! - раздраженно сплюнул пастух, издали обращаясь к норовистой буренке. - Чего тебе, лярва, не лежится, не отдыхается?! Дывись, другие напаслись, напились и спочивают спокойно? А ты, тварь, шо вытворяешь?! Обгулялась бы уже, что ли... Ни себе, ни стаду покою не даешь...
      
       Но коровенка, не слышала этих увещеваний и вела себя весьма странно. Вопреки привычному, она не колобродила, не задирала своих товарок, не демонстрировала неуемную тягу "до быка". Выскочив из оврага, Квитка как-то неестественно скакнула по краю, резко качнулась в сторону, будто загулявший забулдыга, а потом, став враскаряку, стала отчаянно мотать головой и тянуться губами к своему вымени...
      
       - Видать и впрямь что-то неладное случилось! - озабоченно пробормотал Юшка, приглядываясь. - На течку так скотину не трясет...
       Подхватив свою суковатую палку, пастух беспокойно засеменил к балке, надеясь узнать причину случившегося. Уже издали он обратил внимание на огромное синюшное пятно на вымени несчастного животного...
      
       ... Старая гадюка нежилась под солнцем. Безвекие глаза, не мигая, зловеще смотрели на внешний мир, точно давая понять, что здесь она хозяйка и ни кому не даст нарушить свой покой. Гадина от природы, да уже и от старости, была подслеповата. Густая, белесая пелена стояла перед этими немигающими, неприветливыми бусинами зрачков. Лишь набегавшая изредка тень да тепловые колебания, которые чутко ловил змеиный разум, подсказывали ей, что рядом с ней есть соседи...
      
       Спускаясь к воде, Квитка походя потянула морду к молодому побегу очерета. Она не обратила внимания на лежавшую на валуне змею. Спокойно шагнула мимо и, от нетерпения или отгоняя преследовавшего овода, махнула хвостом...
      
       ... Вдруг перед гадючьими бельмами потемнело от промелькнувшей тени и она ощутила рядом какое-то резкое движение. Подлая тварь решила, что кто-то осмелился посягнуть на ее уютное, теплое место. Как бы не так! Она будет защищать свое право!
       Гадина злобно зашипела, хищно ощерила свою пасть и молнией метнулась на обидчика. Острые зубы впились в сочную, податливую плоть и в следующий миг в рану хлынул смертоносный яд...
      
       ... Коровка почти дотянулась до молодого нежно-зеленого стебля. Аппетитно причмокнув, она выпятила нижнюю губу и высунула далеко вперед длинный язык, чтобы захватить сочный пучок. Неожиданно она услышала злобное змеиное шипение и резкая боль пронзила тугое вымя...
      
       - Господи! Никак гадюка Квитку жиганула?! Вот беда! - огорченно протянул Юшка.
       Единственный глаз в растерянности уставился на темный дикарь, на котором свернувшись клубком лежала змея. Гадина запрокинула голову, широко разинула пасть, грозила черным, раздвоенным язык. Она точно сжатая пружина была готова в любую минуту распуститься и метнуться в сторону врага. Юшка оторопело запнулся на месте и тут же испуганно отпрянул назад.
       - У-у-у! Мерзкая тварь! Шо?! Наробила беды?! - замахнулся он издали палкой на змею.
       Гадюка в ответ зло шикнула. Дернула навстречу приплюснутой головой, точно атакуя и собираясь прыгать. Юшка в страхе отшатнулся, но, не удержавшись на ногах, упал навзничь.
       - А-а-а! Убью-у-у!!! - заорал он тонко и пронзительно, поспешно отползая в сторону и защищаясь.
      
       Впрочем, гадина не собиралась (а, может, передумала?) нападать. Воспользовавшись человеческой промашкой, она неторопливо соскользнула со своего места и также неспешно и величественно скрылась в густых зарослях.
       Когда Юшка поднялся на ноги, валун был пуст, а примятая змеиным телом трава расправилась. Пастух сконфуженно притопнул ногой, гневно швырнул в очерет засохший ком земли, погрозил в пустоту палкой и поспешил к беспокойно топтавшейся на месте корове. Вымя пухло на глазах и посинело почти полностью. Квитка качала головой из стороны в сторону и жалобно мычала.
       - Ой, беда! Яка беда случилась велика! - запричитал Юшка, сочувственно поглаживая несчастную по костистому крупу. - Як же тебя угораздило, бедолагу! Хиба ты не бачила, куда лезешь, дурна?! Шо же нам робить с тобой, бедняга?...
      
       Сокрушенно покачивая головой, пастух поспешил к кусту акации, где спал подпасок. Разморенный жарой мальчонка, безмятежно разметался в тени и сладко посапывал, не ведая, что за история сейчас приключилась.
       - Васька! Вставай, шалопай! Ты шо, робить взялся или спать сюда явился?! - издали закричал Юшка, будя мальца.
       Но Василек спал крепко, не слыша грубого окрика.
       - Ах, ты, стервец! - вышел из себя Юшка. - Долго я тебя гукать буду?! Вот зараз палкой по спине разбужу, будешь знать...
       Подпасок вздрогнул, испуганно подхватился и сел, сонно протирая нераскрывающиеся от дремы глаза.
       - Ты чего кричишь, дядько Юхим? Случилось чего? - пролепетал Васька недоуменно.
       - Случилось! Пономаревскую корову гадюка укусила...
       - Яку?!
       - Квитку... Бежи швыдче до Донца. Чуешь, там хлопцы купаются. Может, кто-то с Пономарей есть. Гукни сюда. Нехай женуть бедолагу до двору. От горе... Як бы не сдохла тут, в степу...
       Василек сладко зевнул и до хруста потянулся, не торопясь подниматься и выполнять поручение.
       - Ты чуешь, шо я тебе сказал?! Лодыря кусок! От я тебе батогом сейчас..., - взъярился не на шутку мужик. - Кому сказал... Бежи швидче. Та сам в Донце окунись. Охолонь трошки, а то раскис от пекла. Только недолго. Знаю я тебя... Загуляешь с хлопцами, про работу и думать забудешь. Так шо одна нога там, а друга тут... Поняв?
       - Поняв, поняв, дядька Юхим! - обрадовано затараторил Васька, подхватываясь на ноги.
       Довольный неожиданно выдавшейся возможностью искупаться в реке и, причем не самовольно, а с разрешения строгого пастуха, подпасок рванул с места так, что только голые пятки засверкали по жухлой траве...
      
       В очередной раз нанырявшись до икоты, Ванька с Семкой жарились на песке.
       - Ну, а ты чего? Принес? Или тоже того... забздел?! - ехидно скосил глаз Ванька на распластавшегося рядом друга.
       Семка подскочил словно ужаленный.
       - Это кто забздел?!! Это я, что ли, забздел? - вскрикнул он обиженно. - Да шоб ты знал... Мое слово -кремень! Если сказал, так и будет. Вот...
       Он метнулся к своим штанам и достал из кармана свернутую узелком тряпицу.
       - ... гляди сюда, козел! Бачишь... А у моих братьев не так просто вытащить его, сами от батька ховают...
       Мальчонка торжествующе сунул под нос враз надувшемуся приятелю содержимое узелка - обрывок старой газеты и добрую щепоть махорки. Однако побледневший от злости Пономарь его не слушал.
       - Ты кого, дурак смаленый, козлом обозвал? - прошипел он.
       Забыв о своем вопросе и не обращая внимания на вожделенное курево, Ванька стал медленно подниматься на ноги, сжимая кулаки.
       - А ты чего? - набычился в ответ Семка. - Тоже мне бздуна нашел... Шо, ударить хочешь? Ну, попробуй...
       - И попробую... В другой раз. Пообзывайся мне еще...
       Потоптавшись друг против друга, точно драчливые петухи, приятели снова уселись на песок. Разделив поровну бумагу и махорку они принялись сосредоточенно сворачивать самокрутки...
      
       - Ага! Курите! Ванька! Я вот все твоей мамке расскажу, чем ты занимаешься... А ты Семка снова у братьев махру воровал? Вот я..., - неожиданно раздался за спиной злорадный голос Васьки-подпаска. - Видать давно ваши жопы крапивы не знали...
       Поперхнувшись дымом скорее от неожиданности, чем от страха, друзья недовольно повернулись на голос.
       Васька довольно щерился полнозубым ртом и торопливо сбрасывал с себя штаны и рубашку.
       - Сам-то по роже давно получал? - нахмурился недружелюбно Ванька. - Зараз сопли твои подкрасим, чтоб не совал нос, куда не просят. Дывись, Семка, який доносчик объявился.
       - Ага! - согласно кивнул головой малый Вороненко, затягиваясь . - Ты, Васька, чего сюда прибег? За нами подглядывать? Купаться захотелось? Так Юшка кривой тебе хребтину батогом отходит, чтоб от стада не отлучался.
       - Ха-ха! - насмешливо хмыкнул Васька и высунул язык. - Как бы не так! Он сам меня отпустил. Сказал, беги, Василек, до Донца. Искупайся, пока коровы отдыхают, охолонь. И передай Пономарям... Ой, тьфу, твою мать...
       Подпасок, вспомнив самое важное, испуганно округлил глаза и оторопело уставился на замершего в недоумении Ваньку.
       - Ванька! Ты же мне, как раз и нужен. Там вашу Квитку гадюка укусила. До двору треба ее гнать...
      
       - Мамка! Мамк...
       - Теть Уля! Теть Улька!
       Господи! Неужели не обмануло ее сердце? Неужели все-таки случилось что-то недоброе. От истошного детского крика внутри у Ульяны все оборвалось. Она поначалу даже не разобралась, кто же из ребятни ее кричал. Женщина вздрогнула, побледнела и, выронив из рук чугунок, резво метнулась из хаты на двор.
      
       Взмыленные, раскрасневшиеся Ванька и соседский Семка отчаянно размахивали хворостинами и пытались загнать в открытую калитку непослушную Квитку. На душе, было, отлегло.
       Слава богу! Она так и предполагала, что эта зараза не даст стаду покоя и придется ее пригонять домой. Лучше бы с утра ее дома осталась. Пусть бы бесилась себе в загородке. А детвору заставила бы нарезать ей травы и воды с колодца принести...
      
       - Квитка! Шалава норовистая! - накинулась она от порога на коровенку. - Шо, зараза? Не пасется? Домой захотелось? От я тебя зараз тряпкой по морде...
       - Мамк, не кричи на нее, - едва не плача, отозвался с улицы Ванька, стараясь подтолкнуть упирающуюся буренку во двор. - Ее гадюка укусила. Вон, с Семкой еле пригнали. Думали по дороге упадет...
       - Ой, лишенько! - заполошно всплеснула руками Ульяна и запричитала, тут же изменив тон обращения к корове. - Моя же ты ласточка! Дивчинка моя любая! Як же тебя бедняжку мою угораздило?! Где эта тварь подлая взялась?! Як вона, мерзота ползучая, посмела так с тобой обойтись. Ой, горе, мне, горе! Шо же теперь нам робить?!...
      
       Обливаясь слезами, женщина обняла корову за шею и бережно потащила за собой во двор.
       - Ванюша! Сынок! Давай ее сюда, в холодок..., - сквозь слезы повернулась она к сыну. - Мой ты помощничек! Умничек! А откуда ты узнал? Шо, до стада бегал? Мой ты хозяин!
       - Не, мам... Васька прибежал до Донца, сказал. Так мы с Семкой сразу бегом помчались до балки..., - пояснил польщенный похвалой Ванька и деловито посоветовал. - Мамк, ей воды треба. Вона всю дорогу останавливалась, шукала где попить. А ей больно, мабудь, да?...
       - Больно, больно, сынок! - согласно кивнула убитая горем женщина. - Боже! Шо же нам робить? Не приведи господь, сдохне. Хиба можно кормилицу потерять?! Треба батька гукнуть...
       Женщина растерянно топталась возле коровы, оглядывая распухшее до невероятных размеров вымя и не зная как ей поступить, чтобы утихомирить боль, облегчить страдания несчастной скотины.
       - Сынок! Бежи в хату, буди батька! Хотя, подожди. Бери ведро, бежи по воду до колодца. Семка, сынок! Допоможи Вани, будь ласка! А я до хаты побежала. Батько пьяный спит, сама его будить буду...
      
       Отправив мальчишек к колодцу, Ульяна вытерла сырое от слез лицо и озабоченно поспешила в хату.
       В открытое, выходящее в тенистый садок окошко, небольшая пристройка продувалась освежающим сквозняком. На колченогом топчане у стены вольготно раскинув руки спал Денис. Отяжелевшая от хмеля голова была далеко запрокинута, рот широко раскрыт и из нутра рвался наружу зычный пьяный храп.
       Жена вошла в приземистую коморку и брезгливо поморщилась от шибанувшего в нос смрадного перегара.
       - Фу! Зараза, нажрался! И охота была в такую жару так напиваться. Провонял хату, хоть топор вешай..., - раздраженно проворчала она.
      
       Подвинувшись к спящему мужу, она схватила свисавшую долу руку и с силой тряхнула.
       - Денис! Вставай! Хватит спать!
       Но мужик не просыпался. Перестав храпеть, он пробормотал что-то нечленораздельное, пьяно отмахнулся и перевернулся лицом к стене.
       - Ах, ты паразит! Идолова душа! Сукин сын! - задохнулась от возмущения Ульяна. - Только жрать да спать можешь... А ну, вставай, ирод! Во дворе беда, а он спит без задних ног... Вставай, кому сказала!...
       Она подскочила к топчану и с остервенением дернула мужа за ногу. Но Денис не собирался вставать. Буркнув в ответ какое-то ругательство, видимо посылая жену в соответствующем направлении, он недовольно лягнул ногой. От неожиданного пинка Ульяна отлетела в угол.
       - Т-ты что это, паскудник, вытворяешь?! Драться вздумал?! Перегрелся на пекле?! - ошалела от такого оборота Ульяна. - Ну, погоди, ирод! Я тебе зараз устрою представление. Я тебя паразит зараз охлажу...
      
       Дрожа от негодования, она метнулась на кухню, где на лавке, возле печи стояло ведро с холодной, колодезной водой. Недавно Петьку просила свежей воды до хаты принести.
       - Охолонуть тебе треба? Так охолонь! Вот тебе купель!! - мстительно вскрикнула она, с размаху выплескивая всю воду на спящего мужа.
      
       Холодный душ подействовал. Денис подхватился с постели с такой быстротой, что хватил лбом о низкую балку под потолком.
       - А-а, ... твою мать! - в сердцах выругался он и ошалело завращал по комнате красными, осоловевшими глазами, пытаясь сообразить, что произошло.
       Увидев перед собой жену с ведром, Денис утер рукавом мокрое лицо и оторопело уставился на нее.
       - Бисова баба! Ты чего?! Больше робить нечего, як водой чоловика поливать? Якого черта?..., - накинулся он на сердитую Ульяну.
       - Чего-чего? А того... Нечего было нажираться, як свинья. Дывись, праздник себе с кумом устроил. Ни до чего дела ему нет. А тут хоть с ног вались..., - гневно ответствовала ему жена. - Напился, спит и в ус не дует, а во дворе беда гостюет...
       - Шо еще за беда? Чего языком мелешь? - уже спокойнее, но с растущей озабоченностью хрипло пробормотал Денис, стягивая с себя сырую рубаху.
       - Хлопцы Квитку от стада пригнали...
       - Так ей до быка надо. Отбесится и все. От беду нашла..., - перебил ее Денис, удивляясь, что такая ерунда заставила жену поднять гвалт.
       - Та ты дослухай сначала..., - повысила голос Ульяна. - Гадюка ее в степу жиганула. Вымя распухло, як бочка. Еле домой приплелась. Иди, посмотри. Мабуть, надо звать Ивана, ты зарезать ее. А то мучается худоба. Сдохнет и выкинем в ярок. А так хотя бы с мясом будем...
      
       Представив себе такую печальную перспективу, женщина охнула и завыла.
       - Ой, лишенько! Ой, горе яке! - запричитала она сквозь хлынувшие ручьем слезы. - Куда же нам с малыми детьми без коровы. Шо же это за счастье такое сиротское! Нема в жизни ни покоя, ни радости...
       - Подожди ты, не скули! Чего заупокои раньше времени править..., - цыкнул на жену Денис, поднимаясь. - Пошли поглядим, як она там...
       Хмель выветрился. Может колодезной водой вымыло, может тревогой выдуло. Но во двор из хаты вышел совершенно трезвый мужик, озабоченный домашними проблемами.
       Квитка, отвалившись на бок, лежала под тенистым навесом, ткнувшись мордой в подложенный пучок завядшей травы. Вздутая брюшина под впалыми боками вздымалась как кузнечные меха. Такое же распухшее вымя страшило фиолетовой синюшностью. Денис подсел к буренке, осматривая, и успокаивающе похлопал ее по крупу.
       - Шо, бедолага, болит? Досталось тебе от гадины? - пробормотал он участливо. - Ничего, зараз мы тебе облегчение сделаем...
       - Ой, мамочка! Горе мое! - снова взвыла за спиной Ульяна. - Пропала кормилица... Ох, пропала... Денис! Ивана гукнуть, шоб помог тебе?
       - Да подожди ты не вой! - досадливо поморщился мужик, продолжая оглядывать корову. - Федоры нема еще дома? Это бы ее как раз треба помощь...
       - Та нема! Хиба ты не бачив, когда у них на дворе с Иваном выпивал..., - воскликнула Ульяна раздраженно.
       - Бачив, бачив..., - огрызнулся Денис. - Давай, пошли тогда кого из хлопцев в лес, до Михаила. Нехай он посмотрит. Он знает, как треба в таких случаях поступать. А зарезать еще успеем. Даст бог, Михайло спасет животину...
       - Да как же спасет?! - не унималась, тужила Ульяна. - Дывись, вона и на ногах не стоит, пропадет...
       - Пропадет, если ты над ней слезами обливаться будешь..., - грымнул, озлясь Денис. - Торопиться треба... Где кто из хлопцев есть? Эй, Петька!
      
       Пономарь поманил шмыгнувшего мимо сына. Тот нехотя подошел.
       - Ты чего, папка? Мне треба..., - заканючил было он.
       - Успеешь на свое "треба"..., - перебил его строго Денис. - Ты у бабы сегодня в лесу ночевал? Дядько Мишка дома был?
       - Д-да, вроде..., - неуверенно залепетал парнишка и плутовато забегал глазами.
       Неужели батько прознал, что он до Донца ночью бегал, обманув, что будет ночевать у родни на лесном хуторе.
       - Шо значит, вроде? - удивился батько. - Хиба ты его не бачив? Или ты там не ...
       - Был, был, - торопливо зачастил Петька, оправдываясь. - Только я у бабы Евдокии в хате ночевал. До дядька во флигель не ходил, не знаю...
       - Ладно! - махнул рукой примирительно отец. - Давай зараз бегом до лесу. Зови его к нам. Скажи, нехай быстро собирается, Квитку гадюка жиганула, как бы не сдохла...
       - Папка, ты шо! - испуганно округлил глаза Петька и отшатнулся от отца. - Сегодня же до лесу никак нельзя. Медянка сегодня зряча, на людей нападает...
       - Яка в беса медянка! - прикрикнул, выходя из себя, Денис. - В дворе скотина мучается, подыхает, а он... А ну, бегом, пока я тебя сам батогом не жиганул!...
       - Денис! А может и правда, не треба в лес ему соваться..., - пыталась заступиться за сына Ульяна. - Не дай бог, шо трапиться с дитиной...
       - Дитина! У этой "дитины" уже усы из-под носа лезут! - насмешливо протянул Денис. - Лоботряс гарный эта "дитина". Все ему причина, как помощь какая батькам нужна...
       Отец пренебрежительно смерил взглядом топтавшегося в нерешительности подростка и недобро сверкнул очами.
       - А ну, геть! Швидче до лесу, сатана! - рявкнул он гневно и притопнул ногой нетерпеливо. - Кому сказано! Ишь, хитроумный какой. Ночами шастать, где не попадя, ему не страшно, а тут белым днем до дядька сбегать злякався...
       Петька опрометью сорвался с места, боясь, как бы отец не брякнул чего лишнего, тогда влетело бы и от матери, как Антону с Сенькой. Поэтому он благоразумно решил, не злить родителей, а удалиться подальше от их праведного гнева...
      
       ...Михайло Пономарев ушел на службу в армию во время русско-турецкой компании 1877-1878 годов. Тогда русский народ протянул руку помощи балканским народам в борьбе за освобождение от османского ига. Семен Михайлович Шахновский вспомнил о сербских корнях своих предков и собрал, снарядил на святое дело отряд добровольцев.
       С этим отрядом ушел воевать и пономаревский Мишка. Для родителей и сельчан это было полной неожиданностью. Надо же! Незлобивый парень, с застенчивым румянцем, как у девки, тихоня, и вдруг рекрут-доброволец! Тем не менее это решение он принял сам. Собрал котомку и молча стал в уходящий строй.
       Ушел и пропал. Несколько лет о нем не было ни слуху, ни духу. Родители уже и не надеялись увидеть его живым, но он неожиданно вернулся. Живой и невредимый, с крестом и медалью на груди. Герой!
       Герой то, герой, только с придурью. Странный какой-то стал, будто не от мира сего.
       Собственно, такое поведение особо никого не удивило. Мишка еще с малолетства отличался спокойным, замкнутым характером. Молчаливый, неразговорчивый, замкнутый он сторонился шумных детских забав и игрищ и все больше тянулся к бабке Евдокии. По сути, он так и рос у нее, на хуторе. Донимал расспросами о травах, о методах врачевания, о заговорах. Старая лесничиха, души не чаявшая во внуке, как две капли похожий на деда, с радостью делилась всеми своими секретами, довольная, что есть кому передать знахарское ремесло.
       Михайло Житник поначалу посмеивался над причудами внука, ревниво тянул его от бабки с собой, в лес, приучал к лесной науке. Маленький Мишка не отказывался и от дедовых уроков, усердно постигал и его ремесло, но от Евдокии не отрекся. Тогда отмахнулся дед. Черт с вами, делайте что хотите, колдуны хреновы, плюнул обиженно...
      
       С войны ли, со службы ли вообще, Михайло Пономарев пришел и вовсе молчун-молчуном. Как служил, где воевал, куда на долгие годы пропал? Ни гу-гу... Ответа на эти вопросы с него и по сей день не вытащили.
       Вернувшись в село, он не остановился в родительской хате, а сразу перебрался за Донец, на лесной хутор к деду с бабкой. Поселился в пустующем флигеле у озера, где когда-то появился на свет его дед и где сам мальчонкой обучался у бабки колдовским секретам.
       Растроганный необычайным геройством парня, старый Шахновский незадолго до своей смерти, назначил отставного солдата новым лесником. Вместо только что почившего Житника.
      
       Михайло жил одиноко, замкнуто, нелюдимо. Он не стал занимать дедовой хаты, а так и остался жить в маленькой, вросшей в землю мазанке, хотя Евдокия слезно просила внука перебраться в более просторное жилье. Так и жили они на одном дворе порознь. Бабка и внук.
       Пономарь занимался лесным хозяйством, понемногу врачевал, когда была в нем нужда. Евдокия уже стара стала для таких дел и отсылала к внуку или к Федоре, внучатой племяннице, которую когда-то тоже обучила знахарству. Сам Михаил никому не навязывался, но никому и не отказывал, если прибегали за помощью.
       Свою семью заводить он не стал, хотя был мужиком видным и не одно девичье сердце томно екнуло, завидев молодого лесника и знахаря. Но тот жил бирюком. По Белой Горе пополз недобрый слух. Дескать, Мишка Пономарь во время службы связался с басурманами, научился черному колдовству, обручился с ведьмой и теперь ночами шабашит с нечистой силой. И если что случалось на селе, скотина ли пала или хлеба вдруг полегли, кивали в лес, за Донец, на Мишку...
      
       - Петька?! Внучок! Це ты? - подслеповато щурясь, Евдокия с крыльца обозвалась к запыхавшемуся от быстрого бега подростку.
       - Я, бабка, я! - нехотя отозвался тот и, не обращая внимания на старуху, направился было к стоявшему в стороне флигелю.
       - Подожди! Куда же ты побежал?! - не унималась старуха. - Шо це ты, внучок, совсем бабу забыл. Не заходишь в гости...
       - Некогда, ба, некогда. Дома мамке помогать надо. По хозяйству дел багато... С малыми сидеть надо, тетку Федору до больной увезли..., - торопливо оправдался Петька, вспомнив, как вчера отпрашивался у матери, сюда, на хутор и потом беззаботно прогулял с приятелями.
       - Ой, молодец! Ото помощник гарный у батька растет..., - довольно закивала головой старая. - Правильно, внучок! Батькам помогать треба. Кто же им, як не дети, помогать будет. Только и про меня не забывай...
       - Ладно, ба! Приду и к тебе... в другой раз! - согласно кивнул головой Петька. обрадовавшись, что так ловко удалось провести глупую прабабку. - Зараз некогда гостювать. Дядько Мишка дома?
       - Не знаю. С утра не бачила еще..., - пожала плечами Евдокия. - А шо случилось? Зачем он нужен?
       - Батько велел позвать. У нас корову гадюка жиганула. Лежит на дворе, сдыхает...
       - Ой, горе яке! - всплеснула руками старая. - Так давай же гукай скорее дядька, нехай поспешает, может еще успеет врятувать худобу...
       Старая, опираясь на клюку, обеспокоено посунулась с крыльца и засеменила к хатке внука.
       - Мишка! Миша! Ты где, сынок? - гукнула она старческим голосом издали. - Выходь скорее. У твоего брата на селе беда! Помочь треба...
       Старуха с мальчиком замерли перед закрытой дверью, дожидаясь ответа.
      
       - Какая беда? Что случилось?
       Негромкий, спокойно-невозмутимый мужской голос за спиной прозвучал оглушительнее грома посреди ясного неба. Петька от неожиданности присел и повернул к дядьке навстречу побелевшее от испуга лицо.
       В двух шагах от него стоял Михайло с косой и оберемком свежескошенной травы. Острое жало косы хищно и угрожающе блеснуло на солнце. Проницательный взгляд лесника буквально сверлил племянника насквозь, будто спрашивая, что ему здесь нужно, в столь неурочный час.
       Выпучив от страха глаза, парнишка недоуменно пялился на рослого детину с черной, как смоль, бородой, не понимая откуда он тут взялся и не мог вымолвить ни слова.
       - Чего молчишь? Злякався? - едва заметно усмехнулся Михайло и снова сурово смежил густые брови. - Так шо случилось?
       - Там это... Того... Квитка наша... Ее..., - залепетал растерянно пораженный Петька, не в силах прийти в себя.
       - Напасть у Дениса приключилась, - вмешалась Евдокия, привычная к внезапным появлениям внука. - Гадюка корову укусила. Денис за помощью хлопца прислал...
       - Хм-м, как же это ее угораздило? - уже в который раз прозвучал нелепый в принципе вопрос.
       Спросив, по сути, в никуда, в пустоту, Михайло замолчал и неторопливо прошел к загону, где бегали маленькие ягнята. Бросил в пустые ясли кошенину. Так же неспешно и молча пересек двор и убрал под навес косу.
       - Когда это случилось? - наконец остановился он возле оцепеневшего в напряжении мальчишки.
       - Н-не знаю... Ванька ее вот, недавно домой привел...
       - Хм-м, странно, дуже странно..., - непонятно к чему и о чем пробормотал мужик и задумчиво потеребил бороду, принимая какое-то решение.
       - Ты чего по двору топчешься? - не выдержала ожидания Евдокия. - Там допомога твоя нужна, а ты тут...
       Однако Михайло не удостоил вниманием это замечание.
       - Подожди тут, зараз пойдем, - повернувшись к племяннику коротко бросил он и неторопливо завернул за свою хатку.
       - Ты дывись який разумный! - обиженно поджала поблекшие, бескровные губы Евдокия, кивнув Петьке, точно ища у него поддержки. - Шо за людина?! Не усмехнется, ни скривится. Слова лишнего не скажет, шага швидче не переступит... Ведь я же его...
       Она не успела договорить, высказать свою обиду, как из-за угла показался Михайло с плетенкой в руках. Узкая горловина была плотно завязана холстиной.
       - Пошли! - бросил он, проходя мимо, Петьке.
       Не дожидаясь, пока замерший мальчишка сорвется с места, лесник размеренным шагом вышел со двора...
      
       - Где она? - вместо приветствия спросил Михайло метнувшуюся навстречу Ульяну.
       - Там, под навесом... Лежит..., - удрученно кивнула женщина в сторону сарая. -Воду опять пила. Уже раздулась, як бочка... Миш, она не сдохне?
       Жалобно хлюпнув носом, Ульяна с надеждой глянула на деверя. Однако тот не ответил. Даже не глянув в ее сторону, он деловито просунулся под навес, где лежала корова. Денис с Ульяной двинулись, было следом.
       - Вам сюда не нужно. Там ждите..., - сурово остановил брата с невесткой Михайло, не оглянувшись.
       Родственники запнулись в шаге и замерли, не смея нарушить строгий приказ. Они в нерешительности топтались на месте и издали с любопытством тянули шеи, стараясь увидеть, что происходит в загородке. Но таинственное действо врачевания было им недоступно.
      
       То ли дело вездесущая детвора. Пронырливый Петька успел оповестить Ваньку с Семкой, что привел дядьку Михаила спасать корову и предложил посмотреть, как все это будет происходить. Пацаны заблаговременно оббежали двор с улицы и спрятались за старым плетнем, в высоких лопухах. Здесь сквозь сухие прутья ивняка все происходящее было перед ними как на ладони.
       Поставив рядом свою странную корзину, самобытный лекарь присел возле Квитки и внимательно оглядел несчастное животное. Корова тяжело приподняла голову, скосила тусклый, лиловый глаз на лесника. Видно, поняв, что он пришел облегчить ее мучения, она жалобно промычала и снова бессильно опустила морду на землю.
       - Шо, больно? - обратился к ней Михайло. - Подожди, зараз полегчает...
      
       Он потянулся к плетенке, развязал холстину, сунул в горловину руку и вытащил оттуда... здоровенную гадюку. Мерзкая тварь послушно выпросталась на свет божий, обвила толстым туловом запястье лесника и покорно уставилась на него безвекими бельмами.
       - Ой, лишенько! - увидев в руках деверя змею, испуганно вскрикнула и мертвенно побледнела Ульяна.
       От страха она впилась дрожащими пальцами в крепкое мужнино плечо и оцепенела точно загипнотизированная.
       - Яка гидка тварина! А вдруг вона и его жиганет?! - прошептала на ухо Денису.
       - Стой молча, не мешай! - нервно дернул плечом Денис, не сводя завороженного взгляда со старшего брата. - А то твоего крику злякается, так всех перекусает... Тихо...
      
       Денис повернулся к жене и поднес сердито палец к губам, заметив, как от вскрика жены так же дернул плечом и Михайло. Он поднял руку с гадюкой на уровень своих глаз...
      
       - О-о-о! Пацаны! Дывиться! Дядько со змеюкою балакае и не боится ее совсем..., - горячо зашептал Петька приятелям, взволнованно толкая их в бок. - Дывиться, дывиться, шо он робить...
       Услыхав детскую возню за плетнем, Михайло добродушно хмыкнул в густые усы и бросил горящий взор в их сторону. Мальчишки, боясь себя выдать и быть прогнанными, затаились не дыша. Дядька снова хмыкнул и повернулся к своей спутнице...
      
       С минуту они смотрели в глаза друг другу. Змея и человек. Смотрели, не отводя взора, проницательно, испытующе. Будто проверяя друг друга на прочность. Кто первый не выдержит, отступит, отвернется. Кому из них главенствовать, диктовать свою волю. Вдруг змеиная голова дернулась назад и понуро опустилась, уступая право сильнейшего.
       - Твоя работа? - негромко и властно спросил Михайло.
       Гадюка виновато кивнула и опустила приплюснутую морду еще ниже.
       - Зачем ты это сделала? - снова обозвался до змеи лесник.
       Гадина покачала головой из стороны в сторону, точно отвечая: "Не знаю... Так получилось...".
       - Покажи, куда укусила..., - приказал знахарь.
       Змея распустила кольца и послушно соскользнула на тело коровы. Квитка сделала слабую попытку, чтобы отшатнуться, но силы ее давно оставили и по ней лишь пробежала крупная дрожь.
       - Ничего, ничего... Лежи спокойно..., - ободряюще похлопал лесник корову. - Зараз вона тебе ничего плохого не сделает...
       Гадюка тем временем плавно скользнула по коровьему животу к вымени и легонько ткнула раздвоенным языком в то место, куда не так давно без пощады вонзила свои страшные зубы.
       Указав место, гадина отползла в сторону, свернулась клубком и свесила голову, наблюдая за дальнейшими действиями лесника.
       - Петро! Дывись, дывись! Показала, куда Квитку нашу жиганула! - ошеломленно зашептал Ванька, толкая брата в бок острым локтем. - Вот зараза! Бачишь, не тикае. А як слухае дядька! Шо ей прикажет, то и робить...
       - Тихо ты, не толкайся! Бачу..., - недовольно отмахнулся Петро. - Гляди, зараз почуе нас...
      
       Петька не успел договорить, как гадюка приподняла свою морду, повернулась к тыну. Серые бусины змеиных глаз немигая смотрели в сторону, где притаилась любопытная детвора. От неожиданности мальчишки оцепенели, холодея от зловещего взгляда. Гадина минуту-другую покачалась, постреливая черным раздвоенным языком. Наконец, сделав ложный выпад в сторону предполагаемой жертвы, снова опустила голову, поворачиваясь к Михаилу.
       Угрожающее поведение змеи гипнотически подействовало на наблюдавших. Ульяна испуганно ойкнула и крепко вцепилась цепкими пальцами в предплечье мужа. В ужасе отшатнулись от плетня пацаны, опрокидываясь навзничь.
       Лишь лесник не придал такому змеиному поведению большого значения. Только бросил недовольный взгляд на перепуганную невестку и снисходительной усмешкой стрельнул по прорехе в заборе, к которой снова прильнули оправившиеся от испуга племянники. Но усмешка тут же сбежала с его неприветливого лица. Сурово сдвинув брови, он щелкнул гадюку по носу.
       - Ну-ну! Чего дергаешься, кого лякаешь?! Сегодня уже надергалась, вылякала кого хотела... Лежи смирно..., - проворчал он повелительно.
       В этот миг Ваньке показалось, что дядька Михайло посмотрел на него каким-то особым, таинственным взглядом и подмигнул. От этого взгляда детское сердечко загупало с такой силой, что, казалось, вот-вот выскочит наружу.
       - Петька! А наш дядька и впрямь колдун! - прошептал мальчонка, робея.
       - Да заткнись ты! Не мешай! Дывись и слухай, як он нашу корову спасает..., - огрызнулся брат, поглощенный происходящим действом.
      
       Михаил тем временем внимательно осмотрел ранки. Две небольших дырки от укуса чернели запекшейся кровью. Лесник осторожно провел ладонью по распухшему вымени, ковырнул ногтем засохшую корку на одной из ранок и несильно прижал. Из-под пальцев наружу ударил багровый фонтанчик крови с желтоватыми прожилками не то гноя, не то яда. Ту же самую процедуру лесник повторил и со второй ранкой, сжимая кожу и выдавливая кровь до тех пор, пока она не приобрела привычный цвет.
       Квитка слабо замычала, дернулась, пытаясь подняться на ноги.
       - Тихо, тихо! Ты куда собралась? Лежи, еще не треба подниматься. Ничего страшного нема, терпи..., - успокаивающе пробормотал корове лесник.
      
       Михайло почесал Квитку за ухом, снова опустил широкую ладонь на ее вымя и начал плавно крутить над ним легкие массирующие движения. Корова послушно замерла и расслабленно вытянулась, всецело отдаваясь воле человека. Лесник и сам полностью отключился от реальности. Смежив глаза, он вполголоса, монотонно принялся читать заговор.
       "У чистом поли, на синим мори стоить дуб широколист, под тым дубом вовцы стары, пераяры, черная вовна..., - донеслось чуть слышное до напряженное слуха наблюдавших. - На той вовне ляжиць змея змеиная. Вовна змею держить, дом и добро Дениса и Ульяны оберечь велить...".
      
       Разобрав в словах заговора свои имена, супруги вздрогнули и напряглись еще больше. С благоговейным трепетом они покорно внимали происходящее не в силах тронуться с места, приблизиться или пуститься прочь восвояси. Так же и детвора, расширив глаза, замерла в гипнозе, забыв про возню и детские шалости.
       Отчитав один заговор, Михайло взялся за новый. Он повернулся к лежавшей в стороне гадюке и взял ее на руки. Гадина покорно, без сопротивления, обвила мужскую кисть и подняла на знахаря свою морду.
       - Змия Македоница! - сурово обратился к ней лесник. - Зачем ты, всем змиям старшая и большая, делаешь такие изъяны, кусаешь добрую, беззащитную тварь. Собери ты своих теток и дядей, сестер и братьев, всех родных и чужих, вынь свое жало из греховного тела у божьей твари Квитки...
      
       Гадюка до этого в так словам плавно качавшая головой вдруг вздрогнула и откинула свою морду назад, будто собираясь укусить своего хозяина. Но Михайло не обратил внимания на эту угрозу, а спокойно продолжил заговор.
       - ...а если ты не вынешь своего жала, то нашлю на тебя грозную тучу, каменьем побьет, молнией пожжет. От грозной тучи нигде ты не укроешься: ни под землею, ни под межою, ни в поле, ни под колодою, ни в траве, ни в сырых борах, ни в темных лесах, ни в оврагах, ни в ямах, ни в дубах, ни в норах. Сниму я с тебя двенадцать шкур с разными шкурами, сожгу самою тебя, развею по чистому полю. Слово мое не прейдет ни в век, ни во век!...
      
       Гадюка ослабила свои кольца, намереваясь соскользнуть на землю, но цепкие пальцы Михаила крепко держали ее за шею. Толстое змеиное тело беспомощно затрепыхалось в воздухе, тяжело раскачиваясь из стороны в сторону.
       - Подожди! Ты куда это собралась?! Хиба я с тобой закончил?! - повысил голос лесник и погрозил шипящей собеседнице пальцем. - Дел натворила, а отвечать кто будет? Так не пойдет...
       Глаза лесника загорелись праведным гневом, преисполненным справедливого возмездия, а в голос зазвенел непреклонностью.
       - Я приказываю скоробее издохнуть, укусу ее иссохнуть, змее издыхать, а твари божьей, Квитке, вреда не бывать..., - решительно прозвучало, словно приговор заключительное заклятие.
       Едва Михаил произнес последние слова, как тут же схватил свободной рукой голову гадюки и резко рванул в сторону. В напряженной тишине было слышно, как хрустнули шейные позвонки гадины и сочный треск разрывающейся плоти.
       Змеиное тело сжалось пружиной и забилось в конвульсиях. На земле, широко щеря страшными зубами огромную пасть, бесновалась оторванная голова. Лесник смазал гадючьей кровью очищенные раны на вымени и только после этого бросил на землю и обезглавленное тулово.
      
       Лишь теперь Михайло повернулся к брату и снохе, которые не шелохнувшись наблюдали за агонизирующим танцем издыхающей змеи.
       - У тебя баган есть? - спокойным, безучастным голосом поинтересовался он у Дениса.
       - А? Чего? - не понял младшой, не сводя глаз с происходящего.
       - Я про баган пытаю..., - нетерпеливо повторил свой вопрос старший, слегка досадуя на рассеянность брата. - Мне нужен оттуда пучок сена...
       - Есть, есть..., - торопливо отозвалась Ульяна, сообразив, о чем идет речь. - Зараз я принесу...
       Она резво крутнулась на месте и метнулась к хлеву, где в дальнем углу были оборудованы специальные небольшие ясли для багана.
      
       С древних времен считалось, что в хлеву, возле скотины живет свой домовой - Баган.
       Баган по натуре своей незлоблив. Если к нему относиться с уважением, то он оберегает домашнюю животину от всяческих бед. Для того в хлеву и держали специальные ясли с сеном. При необходимости тем сеном, точно заговоренным зельем потчевали коров при отеле для благополучного разрешения от бремени. Лесник, видать, пользовал сено багана и для врачевания...
      
       Вскоре Ульяна вернулась, протягивая деверю пук сухой травы. Михаил удовлетворенно кивнул, принимая сено и присел перед коровьей мордой.
       - Ну-ка, сиромаха, поднимай голову! - обратился лесник к корове. - Пожуй сенца. Давай, давай... Знаю, что це не трава, но нужно... Ешь, не ленись...
       Знахарь уговаривал скотину, как маленькое капризное дите. Ненавязчиво, с душевной теплотой, убедительное. И, удивительно, корова поняла, чего от нее добивался спаситель. Она подняла голову, послушно захватила губами сухую, жесткую, залежавшуюся траву и принялась усердно ее пережевывать.
       - Вот и умница! - удовлетворенно крякнул лесник, похлопав ее по шее. - Хиба охота подыхать за здорово живешь. Зараз еще водички попьем...
      
       Подсунув поближе ведро с водой, он снова повернулся к снохе.
       - Иди сюда..., - поманил он к себе Ульяну. - Зараз ее сдоить нужно. Впрочем, неси сюда подойник и холстину какую-нибудь. Я сам ее сдою. Тебе не треба дывиться на то молоко...
       Ульяна послушно принесла требуемое и стала невдалеке. К ее великому изумлению квитка стояла на ногах и жадно пила из ведра воду. Пораженная женщина ждала, что же будет дальше, но угрюмый деверь на этот раз был непреклонен.
       - Слухай, баба, иди лучше до хаты, собери на стол..., - отослал он ее прочь. - Теперь тут уже дывиться нечего... Денис, и ты иди до двору... Ничего тут топтаться, лучше магарыч готовь, я скоро приду...
      
       Прогнав докучливых родичей, Михайло опустился на корточки возле коровы, подвинул поближе подойник и взялся за тугие коровьи соски. О дно подойника звонко ударила тугая струя. Сцеживаемую жидкость трудно было назвать молоком. С примесью крови, гнили и еще непонятно чего (вероятно, растворенного змеиного яда) она имела омерзительный вид и вызывала чувство отвращения и брезгливости. Наверняка бы эта дойка вызвала у мнительной женщины приступ дурноты. Лесник же терпеливо и старательно сдаивал все до последней капли, точно занимался этим всю жизнь.
       Наконец он закончил дойку и поднял глаза на плетень, будто отыскивая кого-то.
       - Эй, хлопцы! Вы где там поховались?! Ну-ка, тащите мне лопату..., - скомандовал он, все еще наблюдавшим за таинственным процессом племянникам.
       Расторопный Петька опрометью метнулся на двор и тут же вернулся с заступом на плече.
       - Дядь Миш! О шо зараз робить будем? - деловито осведомился он, точно все это время неотлучно находился при знахаре и во всем помогал ему.
       - А то не твоего соплячего ума дело! - сухо осек его лесник. - Не суй нос не в свое дело и малых к тому не приучай... Понял?!
       - Угу, понял..., - уныло отозвался Петька, разочарованный неприветливостью дядьки. - Я же хотел допомогти тебе...
       - Вот лопату принес и хватит, помог..., - отмахнулся от назойливого помощника знахарь. - Я зараз гадюку прикопаю. А вы глядите, не лезьте до нее. Она сама уйдет со двора...
      
       Мальчишки разинули рты от удивления и любопытства не поняв, что имел в виду их родственник. А тот, не удостоив детвору больше вниманием, подхватил в одну руку подойник и лопату, а другой, собрав самим же разорванную гадюку, неспешным шагом направился в дальний угол родительской усадьбы.
       Возле кучи сушеного бурьяна и прочего сора Михаил выкопал неглубокую ямку и бросил туда половинки змеи.
       - Вот, попробуй, что сама напортила..., - негромко бросил он, обращаясь к останкам, и вылил вслед содержимое подойника.
       Засыпав яму, он прихлопнул холм сапогом, сплюнул и также, не торопясь, пошел к хате.
       - Не трогайте ее! Нехай идет себе.... - буркнул он, проходя мимо наблюдавших за ним пацанов. - Не то обиду затаит надолго...
       Отчужденный, неприветливый взгляд из-под мохнатых бровей обдал присмиревшую пацанву холодом, пригвоздил к месту. Лесник же, считая, что достаточно уделил внимания малолетним родственникам, пружинистым размеренным шагом направился в хату.
       Ванька с Семкой переглянулись и с опаской поглядели в угол, где Михайло прикопал изувеченное тело гадюки. Любопытство распирало детские души, но страх грозного предостережения сковывал движения.
      
       - Чего вы тут топчетесь? Шо случилось? Батько со двора до вас посунулся..., - неожиданно раздался за спиной девичий голос.
       Хлопцы живо обернулись. Ванька тут же покраснел, насупился и опустил долу голову. Стараясь скрыть смущение, он стал сосредоточенно чертить на земле босой ногой замысловатые кренделя. К ним приближалась соседская Гашка.
       - Семка! Опять с утра байдыки бьешь, лодыря празднуешь. Нет, чтобы дома допомогти, не дождешься от тебя помочи..., - накинулась она на брата. - На дворе ведра пустые стоят. Худоба вечером придет, а поить нечем. Старшие тоже гарни. Всю ночь блукали где-то, теперь отсыпаются. Рады, шо батько не ругает. Вот мать приедет, я ей все расскажу...
       - Я тебе расскажу! - погрозил сестре кулаком Семка. - Дывись, яка разумна нашлась... Доносчица! Тоже мне хозяйка! Свое дело робы, в чужые нос не суй... Тут такая история, а ты со своей водой...
      
       Выговорив сестре, мальчишка отвернулся к приятелям, больше не обращая на нее никакого внимания.
       - А шо случилось?! - не унималась Гашка. - Ой! У вас Квитка дома... А чего она не в стаде?
       Девочка увидела под навесом стоявшую корову и тут же забыла, зачем заглянула на соседский двор.
       - Чего, чего..., - недовольно огрызнулся Семка. - Кажу же тебе, тут такая история... Гадюка Квитку жиганула. Еле спасли ее...
       - Вы?! - вытаращилась от удивления Гашка. - Да, ну! Брешите больше... Вон, может, Петька шо и зробив, а вы...
      
       Девчонка с насмешливой пренебрежительностью передернула плечиком в сторону брата и спрятавшегося за ним Ваньки и стрельнула приветливым взглядом по гордо напыжившемуся его старшему брату.
       - Ага! Как бы не так! - не выдержав, ревниво отозвался Ванька. - Дядька Михайло Квитку рятував, а мы...
       - А мы ему помогали! - торопливо перебил Петро брата. - Я в лес за ним бегал. А там сегодня медянка царствует, опасно... И тут, вот...
      
       Петьке очень хотелось представить себя перед соседской девчонкой эдаким героем и незаменимым помощником. Только на ум ничего подходящего и убедительного для вранья не шло.
       - Вот, вот..., - суматошно бормотал он и неожиданно оживился от пришедшего вдруг на ум. - Мы гадюку вон там, в углу закопали. Хочешь подивиться?...
       - Да ты шо?! - отшатнулась в страхе Гашка. - Хиба можно... Я боюсь...
       - Ха-ха! Дурна! Чего там бояться..., - самодовольно рассмеялся Петька. - Ее дядька, хрясть, и разорвал на две части. Вона мабуть уже все, каюк...
       - Дядька не велел трогать..., - угрюмо возразил заносчивому брату Ванька. Чув, шо он казал. Вона сама уйдет...
       - Ха! Як же! Дохлая и уйдет..., - огрызнулся Петька, недовольный, что брат вмешивается.
       - Гадюка не может издохнуть до захода солнца, какие увечья ей не наноси..., - стоял на своем младший. - Хиба тебе про то дядька никогда не говорил...
       - Вот мы зараз и подивимся... Дохла она или жива..., - взял в руки лопату Петька и решительно направился к месту, где была зарыта змея.
       Остальные нерешительно, с опаской, двинулись следом.
      
       Перемешанный с молоком чернозем превратился в вязкую, липкую жижу. Мокрая земля липла к лопате, не собираясь сваливаться. Петька сосредоточенно ковырял свежую яму-могилу, но она была пустой.
       - Бачишь! Сказав же дядька, шо вона уйдет, а ты шо? "Дохла, дохла..."..., - торжествующе сопел за спиной Ванька, передразнивая брата. - Хиба цю гадину можно убить... Зря мы сюда полезли, не треба ее дратувать. Теперь обиду затаит, будет следить за нами...
      
       Широко раскрытые детские глаза блеснули страхом, а худые плечики зябко передернулись от недоброго предчувствия. Словно в подтверждение сказанного рядом вдруг раздалось зловещее змеиное шипение.
       Детвора оцепенела от ужаса и повернула головы. В двух шагах от них лежала брошенная лесником странная плетенка с узким горлышком. Шипение повторилось. Кто знает, может, внутри плетенки еще оставались другие змеи, терпеливо дожидавшиеся воли хозяина. Может, ожившая виновница вернулась на место и ждала, когда ее отнесут обратно.
       - А-а-а! - страшно взвизгнула перепуганная до смерти Гашка и стремглав бросилась прочь.
      
       Следом дружно загупали босыми ногами Петька и Семка. Только Ванька замешкался. Пятки словно приросли к месту. Завороженным взглядом он уставился на корзинку, не в силах шелохнуться. Мурашки побежали по спине, а на голове зашевелились выгоревшие жесткие волосы, когда в горловине показалась змеиная голова.
       Тварь повела приплюснутой мордой туда-сюда, пробуя черным, раздвоенным языком воздух. Неожиданно змеиная голова повернулась в сторону обмершего мальчишки. С минуту она неотрывно смотрела на человека.
       - Сказано вам, не трогай, сама пойду..., - сквозь шипение послышался сухой голос лесника.
       Гадина шикнула и скрылась. У Ваньки от страха похолодело в груди и (боже! какой стыд!) по ногам побежала горячая вода. Он недоуменно глянул на мокрые портки и густо залился стыдливым румянцем.
       - У, тварь! Колдун проклятый! - взорвавшись, яростно погрозил он невесть кому.
      
       Сорвавшись с места, он поспешно рванул не ко двору, а через перелаз, не разбирая дороги, по крутояру, прямо к Донцу. Не раздеваясь, мальчишка ласточкой сиганул в яму. Через минуту его голова вынырнула едва ли не на середине реки.
       - Ну, погоди, я с тобой еще поквитаюсь, зараза! - зло бормотал он, отплевываясь от воды.
       Посылая угрозы невидимому обидчику, Ванька размашистыми саженками направился к берегу...
      
       - Ты дивись, и точно колдун! - озадаченно пробормотала Ульяна, наблюдая за деверем.
       Михаил молча вошел в хату, сполоснул у порога руки, неспешно вытер их о чистый рушник и прошел в горницу. Мельком глянув на иконы в красном углу с тлеющей лампадкой, он по принятому обычаю не перекрестился, а прошел к столу и сел спиной к святым образам.
       - Ты бачишь, лба не перекрестит. Мабуть и впрямь шашни с нечистой силой водит..., - неодобрительно нахмурилась сноха и стала накрывать на стол.
      
       Ворчание снохи лесник то ли не расслышал, то ли пропустил мимо ушей. Он с любопытством и даже с некоторым волнением оглядывал жилище. Здесь он родился, здесь прошло его детство. Отсюда он уходил на войну, навсегда покидая отцовскую крышу...
       - Тесно живешь, Денис! - едва усмехнувшись, повернулся он к младшему брату. - Семья, вон какая, большая. Наверное, не развернетесь, когда все вместе в хате собираетесь...
       - Ничего, привыкли..., - отмахнулся брат, разливая по стаканам мутный самогон. - Мы же росли в тесноте, не передрались...
       - А куда ему больше..., - вмешался в разговор пришедший на магарыч Иван Вороненко. - Пристройка есть, пока дети малые, хватает. А там хлопцы вырастут, женятся. Им надо свой двор обзаводить. А как же. Гляди, сколько на моем дворе невесток поднимается...
       - Невестки поднимаются, а батько с ума выжил, о приданном не думает, за молодыми гоняется..., - буркнула недовольно от печи Ульяна. - Вот хлебнула лиха Федора...
       - Так хиба я ее обижаю! - притворно всплеснул руками сосед и самодовольно осклабился. - Дивись, четырнадцать душ детей ей придбав...
       - Ой-ой! Он придбав! - насмешливо покачала головой Ульяна. - Большого ума для того нужно. Хозяином на дворе треба быть, батьком, а не беспутником за девками по селу бегать...
       - А шо, кума, разве у меня на дворе поруха? - удивленно вскинул бровь покрасневший от смущения Вороненко. - И в клуне, и в погребе, и в каморе, слава богу, есть чем детей и накормить, и одеть. Так шо не греши, кума...
       - Было бы, если бы не Федора..., - не унималась хозяйка, отстаивая свою, женскую правоту. - Все вы мужики одним миром мазаны, на бабьи плечи всю обузу ссунуть стараетесь. А ты, Михайло, чего бобылюешь, семьей не обзаведешься?
      
       С соседа Ульяна переключилась на деверя, намереваясь поквитаться с ним за безбожие.
       - Да одному в лесу как-то спокойнее..., - насмешливо хмыкнул в ответ лесник. - Разве что кикимора какая из чащи заскочит в гости, голову задурит порой. А так... Что-то нет охоты грызню на шею сажать, чтобы каждый день скубла...
       Михайло лукаво прищурился и смерил сноху уничижительным взглядом. Ульяна от насмешки вспыхнула и попыталась что-то возразить. Не найдя подходящих слов, она гневно замахнулась тряпкой, но, только погрозив, возмущенно выскочила из хаты на двор. В тот же миг сердитый голос уязвленной женщины звенел на улице, что-то выговаривая непослушной ребятне. Мужики одобрительно рассмеялись вслед и потянулись к выпивке...
      
       ... - Як в этом году с урожаем дела? - поинтересовался Михайло, когда обжигающая жидкость нырнула в нутро и, обдав жаром, успокоилась, придавленная щедрой закуской.
       - Слава богу. По три стожка для худобы наметали..., - охотно отозвался Денис. - С сеном будем, зиму продержимся. Та и жито в поле гарное стоит. Цю зиму не голодные перезимовали, думаю и будущую так же проживем. Спасибо господу, третий год гарный урод на все дает. Еще бы год-другой такой и зажили по-людски. И в клуни, и в скрыни полно было бы... Гроши нужны. Старшие подрастают, скоро отделяться предстоит, идти с родительского дома...
       - Да, да! Идти с двору..., - рассеянно пробормотал, соглашаясь, Михаил, что-то вспомнив и задумавшись о чем-то своем.
      
       Перемена в поведении брата не ускользнула от Дениса.
       - Ты чего? Хиба я шо не так сказал..., - напрягся он.
       - Нет, нет! Все так..., - примирительно поднял руку Михайло. - Только хлопцы не только для своих дворов подрастают, но и для армии. Царю-государю в службу. Ладно, когда миром лямку оттянул и домой, а если...
       - Хиба война ожидается? - перебила его вернувшаяся в хату Ульяна.
       От внезапно возникшего вопроса мужики тоже напряглись и вопросительно повернулись к сведущему леснику.
       - Кто его знает..., - уклончиво пожал плечами тот. - Будет война или нет. Только закатная звезда недобрым огнем полыхает и порохом с захода потянуло...
       - Так шо? Война? - хором вскликнули встревоженные соседи.
       - Ну, гвалт поднимать еще рано. Но, по всему дело к тому..., - обронил ведун и старый солдат и неожиданно засобирался уходить. - Ладно... Засиделся я у вас, домой пора...
       Скупо поблагодарив сноху за угощение, не прощаясь, он вышел из хаты, оставив домочадцев в глубокой задумчивости. Неужели и вправду война?! Когда же она окаянная полыхнет?...
      
       ... Ванька вернулся домой сумерками, когда вымоченная в реке одежонка просохла под горячим солнцем. Слава богу, никто не увидел, что он обмочился со страха, облегченно подумал он. Петька наверняка бы сразу на смех поднял, проходу бы не давал. А Гашка больше бы и не глянула в его сторону. Была бы ей охота со ссыкуном трусливым общаться.
       Мальчишка все еще находился под сильным впечатлением дневного происшествия. Нехотя, через силу, поужинав, он не стал включаться в вечерние забавы братьев и соседской детворы, а незаметно прошмыгнул в свой закуток. Усталый и опустошенный, вяло опустился на топчан и смежил глаза.
       Спустя несколько минут Ванька забылся тревожным сном. Впечатлительная детская душа всю ночь терзала и стенала во власти пережитого. Пугающе-мрачные сновидения калейдоскопом ужасов одно за другим вставали в беззащитном сознании спящего мальчишки...
      
       ...Проклятая змея, огромная, омерзительная, злобная неотступно следовала за несчастным Ванькой, где бы он не находился. Она вываливалась под ноги из штанин, выплескивалась с водой из колодца. Свернувшись клубком, гадина нахально занимала его подушку, лезла под одеяло. А стоило ему опустить в миску ложку, как вместо каши оттуда доносилось угрожающее шипение.
       Измученный преследованиями, Ванька попытался убить подлую тварь. Но только он брал в руки палку или камень, как гадина бесследно растворялась. Точно ее и не было. Только в воздухе повис ее угрожающий свист и предупреждение.
       - Не трогай меня! Зачем потревожил мою схоронку?! Не прощу-у-у..., - пронзительно било по ушам.
       Когда мальчишка в очередной раз замахнулся палкой на гадюку, вдруг раздался оглушительный треск и в глаза ударила ослепительная вспышка.
       - А-а-а! Отстань от меня тварь. Рятуйте! Мама-а-а! - дико заверещал перепуганный Ванька.
      
       Защищаясь, он резко отшатнулся в сторону и ... проснулся. В хате было темно и тихо. Лишь время от времени горница освещалась заревом. На своей половине зычно похрапывал батько. В люльке заплакала разбуженная шумом Маринка.
       Успокоив дочку, Ульяна метнулась в детскую. На топчане протирая мокрые от слез глаза сидел Ванька.
       - Ваня! Сынок! Ты чего злякався?! - успокаивающе пригорнула она к себе сына. - Не бойся...
       - Шо там на дворе, мамк?! - хныкнул мальчишка. - Стреляет кто? Война?
       - Нет, сынок, не война... То гром гремит, молния сверкает... Гроза на дворе... Спасибо богу, дождя на жару наслал...
       В раскрытое окошко врывались раскаты грома и шелест сильного ливня.
       - Страшно, мамк...
       - Чего тебе страшно? Не бойся... Бачишь, все спят. А ты, вон, Маринку своим криком разбудил... Может приснилось шо?
       - Гадюка... Зараза везде за мной ползает, жигануть хочет...
       - Дурной! То же сон. Хиба она может во сне тебя укусить..., - сочувственно усмехнувшись, погладила сына по голове мать. - Ничего она тебе не сделает. Помнишь, як дядька Михайло заговор читал: "Я приказываю скоробее издохнуть, укусу ее иссохнуть, змее издыхать, а рабу Ивану вреда не бывать...". Вот! Повтори и ты теперь его сам и спи спокойно...
       Ульяна снова потрогала горячий, взмокший лоб сына.
       - Это ты вчера целый день возле Донца на солнце нажарился. Бачишь, теперь голова болит и всякая ерунда снится..., - рассудила она по-своему материнскому разумению. - Так что давай, читай заговор и спи спокойно...
       - Мамк! Страшно...
       - Лягай, не бойся! Нема ни гадюки, ни войны. Спи...
      
       На рассвете Ульяна вышла из хаты. На чистом, вымытом небосклоне от ночной грозы не осталось и следа. Преобразилась щедро напоенная влагой пересохшая земля. Она маслянисто чернела влажным черноземом, приветливо зеленела изумрудным покрывалом посвежевшей травы и омытых от пыли полевых цветов. В лучах поднимавшегося солнца дивными алмазами горели дождевые капли на темно-зеленом бархате листвы.
       Отдохнувшая за ночь Квитка, видать, совсем забыла о неприятном инциденте прошлого дня. Беззаботно помахивая хвостом, она старательно подбирала с земли остатки завядшей травы, заботливо подброшенной ей вечером.
       Завидев хозяйку, она бодро мотнула рогатой головой, приветственно замычала и потянулась навстречу в ожидании привычного угощения перед дойкой.
       - Шо? Оклыгала? Слава богу. Впредь умнее будешь, не полезешь куда не след..., - усмехнулась Ульяна, протягивая буренке кусочек жмыха. - А зараз будем доиться?
       Прищурив глаз, женщина с умиротворенной улыбкой поглядела на лазоревый, безоблачный небосвод, блаженно потянулась и подоткнув подол, присела возле коровы. подвигая подойник.
       - С богом...
       Квитка послушно замерла, пережевывая лакомство. Руки хозяйки привычно сжали соски и первые капли тугой молочной струи звонко ударили в подойник. Умиротворение и покой сладкой истомой обволокли женское сердце. Думать о плохом не хотелось. Причин для тревоги не было...

    Глава 2.

       - Ты гляди! И впрямь оклыгала худоба! - с радостным изумлением воскликнула Ульяна, нежно оглаживая шелковистую и мягкую шею лежавшей на соломе Квитки.
       - А ты хиба шо думала?! Хотела резать бедную тварину. Я же казал, шо Михайло спасет ее. А она, бачишь, яка умница... Расстаралась для тебя..., - кряхтя отозвался Денис, принимая на руки теленка.
       С раннего утра супруги толкались в хлеву, наблюдая за приспевшим отелом. Корова натужно замычала, выпрастывая из чрева плод.
       - А это телочка будет..., - оглядев новорожденного теленка, удовлетворенно объявил жене Пономарь. - Спасибо богу! Гарный приплод в этом году...
       - Да-да! Слава богу, слава! - торопливо закивала головой Ульяна и глаза ее повлажнели от счастья. - Действительно, посчастило нам... Зорька зимой двух бычков принесла. Теперь, вот, у Квитки тоже двойня. Бычок и телочка. Гарно же Мишка нам наколдовал...
       - Дура! И ты туда же! - вскипел Денис, обиженный, что и Ульяна по примеру белогорских назвала брата колдуном. - Який же он колдун?! Чоловик хозяйство твое от разора спас, худобу от смерти врятував, а ты... А подруга твоя, Федора?! Шо, не колдунья?!
       - Так она травами та заговорами лечит..., - попыталась возразить обескураженная женщина. - Вон, со всей округи к ней тащатся, на колясках паны приезжают...
       - А Михайло значит калечит? - разгневанно накинулся он на сконфуженную жену. - Гарно же он твою Квитку "покалечил". Шо она, бедолага, двух теляток тебе принесла...
       - Ну, ладно! Не лайся! - примирительно проворчала жена. - Ну, дурна! Брякнула не подумавши... Так что теперь?... Ладно! Во дворе такая радость, а мы як собаки грызться будем... Давай, я тут уже сама дальше разберусь, что к чему...
      
       Оправившись от конфуза, Ульяна помогла Денису убрать послед и, сноровисто обмыв чистой водой теляток, принялась раздаивать разрешившуюся от бремени корову.
       Застоявшееся без дойки вымя было тяжелым и тугим и неохотно отдавало скопившееся молоко.
       - Ну-ну, Квитка! Не дури! - слегка прикрикнула женщина на роженицу, упрекая ее в капризном норове. - Давай, не перечься... Надо уже привыкать... Вон, деток твоих напоить нужно. Или думаешь, я их до титек твоих допущу, чтобы они тебя высосали... Ишь, какая хитромудрая! Не будет такого. А то привыкнут и пастись не будут, следом за тобой по выпасу будут бегать, молочка просить. А я шо своим деткам тогда давать буду?...
       Разговаривая с буренкой, как с соседкой или подругой, Ульяна с завидным упорством терзала тугие, неподатливые соски, выжимая скудную молочную струю...
      
       - Напоила детвору? - легкой усмешкой встретил ее Денис, когда женщина с пустым подойником вышла из сарая.
       Раннее июньское солнце уже прогрело зябкий с ночи воздух и разомлевший мужик, подставив щетинистое лицо теплым, нежарким лучам, блаженно щурился.
       - Ага! - кивнула Ульяна, вытирая краешком платка раскрасневшееся, взопревшее от напряжения лицо. - Еле раздоила Квитку. Но, слава богу! Напились малятки... Пальцами им побултыхала и потянулись, стали сами пить...
       Женщина улыбнулась, вспоминая, как смешно тыкались мордочками новорожденные в бадейку с молоком, как недоуменно фыркали, отплевываясь от попавшего в ноздри молока и с любопытством тянулись к женским пальцам, принимая их за материнское вымя. Ульяна, заправила выбившуюся на висках прядь, поправила на голове платок. На ее разгоряченном лице мелькнула озабоченность.
       - Треба нам что-то с сараем делать..., - кивнув назад, за спину, обратилась она к мужу. - Тесно худобе стало... Такой прибыток в хозяйстве... Шо думаешь, Денис!
       - Так шо думаю..., - неспешно отозвался тот. - Бачишь, погода все-таки на лето повернула, тепло стало. Так шо пока и в загороди, на дворе постоят. Зараз хлопцы встанут и сделаем новую загороду...
       Денис поднялся с места, прошелся по двору и огляделся, примериваясь, где сподручнее сладить дополнительное летнее пристанище для скотины. Однако, судя по нахмуренному, беспокойному взгляду, его тревожило совсем иное...
       - Тут, мать, другая морока есть..., - пробормотал он, задумчиво теребя заросший темно-русой щетиной подбородок. - Треба думать, чем в зиму годувать будем всю эту ораву. Дело, вон, к Троице идет, а травы кот наплакал. Земля как след не нагрелась. Тепла настоящего еще не бачили... Ничего не растет толком. С хорошим приплодом гарно жить. Не погано бы еще и с урожаем быть, как прошлые годы...
      
       Нынешняя погода, действительно не радовала. Посреди февраля неожиданно потянул со степи южак. Дубрава за Донцом под сильными порывами ветра гудела и ревела точно разъяренный, раненый зверь.
       - Сретенье... Во, как зима лютует, встрече с весной "радуется" лиходейка..., - понимающе хмыкали сельские мужики, прячась для перекура в затишек.
       С подветренной стороны было тихо и тепло. Солнце, пробив плотную пелену тяжелых, свинцово-черных туч, светило и грело уже не по-зимнему.
       Конечно, до настоящего весеннего тепла было еще, ой как, далеко. Но все же, нет-нет, да и слышалась под стрехами задорная капель, а под посеревшими стенами мазанок, в осевшем, ноздреватом снегу озорно поблескивали небольшие лужицы талой воды.
       Суетливые, вездесущие куры, зябко потоптавшись на пороге сарая, отчаянно сигали во двор. Туда, где возле сарая дымился выброшенный наружу навоз, дожидаясь времени, когда его вывезут в огород или на поле. Пока же от исходившего от него тепла снег вокруг кучи подтаял, оголяя землю и стараниями людей и худобы превращая ее в вязкую жижу. Пернатую тварь это обстоятельство особо не докучало. Напротив...
       С озабоченным квохтаньем куриная ватага забиралась в самую, что ни есть середку. Она тут же принималась разгребать кучу, разбрасывая сырые ошметки во все стороны, с таким увлечением и усердием, точно в этом был главный смысл их недолгого куриного бытия. Стоило вожаку отыскать непереваренное коровьим нутром зернышко или, того хлеще, червячка или козявку, как двор тут же оглашался радостным петушиным ором, созывавшим к себе свой многочисленный гарем...
       - Э-э, сиротская весна в этом году предстоит..., - озабоченно чесали затылок мужики, наблюдая, как жадно тянет талую воду из лужицы голосистый пивень. - Ох, видно, погана трава на покосах вылезет. Мабуть быть нам этим летом без сена...
       - Ага! Вон, и проклята мышва за зиму разгулялась..., - тут же на неприятный прогноз обозвался кто-то встревожено. - Жируют падлюки в сене, никакой заговор против этой серой твари не помогает...
       - Треба было перетрусить стожок, - хмыкнул кто-то насмешливо, потешаясь над незадачливым хозяином. - Когда морозы были и поморозил бы заразу...
      
       Тогда, слушая эту лениво-размеренную, с нотками беспокойства, болтовню односельчан, Денис вместе с кумом, Иваном Вороненко, снисходительно посмеивались и многозначительно перемигивались. Уж им то точно мышиная потрава не грозит. Загодя, наметывая, тучные стожки душистого сена, они щедро просыпали их со всех углов золой, что предусмотрительно нажгла в печи из хлебных колосьев и пучков сухой травы сведущая Федора. Верное средство от мышиной братии!
       Когда же посреди зимы вдруг в одном из ометов появилась сенная труха (свидетельство того, что здесь мыши справили новоселье), мужики не поленились и посреди трескучих крещенских морозов вывели на двор всю свою многочисленную семью. Дружным гуртом перетрясли, переставив с места на место, слежалые стожки, без жалости выбрасывая на жесткий снежный наст и топча ногами пищащие мышиные выводки.
       Ох, и поохотились тогда их Мурка с соседской кошкой. Намышковались киски до одури. Так, что потом обильно срыгивали где не попадя непереваренную добычу, мучаясь от вздутия. Опорожнив утробу, охотницы с отвращением мотали головой, не в силах смотреть на результаты своего обжорства. Зрелище, конечно, было омерзительное, но, тем не менее, совместными усилиями стратегический запас корма был сохранен.
       Скотина перезимовала сытно, вольготно. Вон, остатки прошлогодних запасов благоразумно подняли на горище сарая. Мало ли, пригодится. По всему выходит, что так и случится.
       После кратковременного февральского потепления, март завьюжил холодами, не хуже крещенской стужи. За зиму снега и так выпало немного, а тут обнаженная, стосковавшаяся по теплу и влаге земля, стыла, вымерзая, еще больше.
       Обычно, принарядившаяся, как невеста на выданье, апрельская степь в этот год пугала убогой, черно-серой неприглядностью. Где ни где, сквозь прошлогодний сухостой, скупо пробивались чахлые кустики молодой зелени, с мольбой взывая к небесам о ниспослании затерявшегося тепла...
      
       ... Денис снова потер в глубокой задумчивости щетинистый подбородок, окидывая рассеянным взглядом свою усадьбу.
       - Пожалуй, надежда на урожай в этом году мала..., - пробормотал он удрученно. - Отсеялись в холодную пашню, а покосы тоже жидкие стоят. Когда еще трава вызреет. По-хорошему бы недели через две пора и косы доставать...
       - Может до Михайла тебе сходить? - неуверенно предложила ему Ульяна. - Может он в лесу тебе делянку яку выделит, для покоса...
       - До колдуна? - хмыкнул Денис и бросил насмешливый взгляд на жену, от которого она залилась густым румянцем. - А шо?! Неплохо было бы хотя бы пару прошлогодних стожков "наколдовать"...
       - Опять за слова цепляешься..., - нахмурилась укоризненно Ульяна. - Теперь уже и сказать ничего нельзя. Вот останемся без сена, тогда колдуй, не колдуй, а худобу хоть под нож пускай. Голодной в сарае ее зиму держать не будешь...
       - Та хиба я против?! - отмахнулся Денис. - Хиба у меня душа не болит. Сам ума не приложу, шо робить. Як ото кажут: "не мала баба хлопот, купила порося". Так и у нас приплод гарный получили, а як его выходить, выкормить, поломаешь теперь голову... Если в степу не накосим, то и лес не спасет...
       Досадливо крякнув, Денис вытащил из-под навеса старый плотницкий ящик еще с отцовским инструментом и направился к сараю. Примеряться, где делать новый загон для телят...
      
       - Гарно вышло! К месту..., - похвалила работу Ульяна, когда к вечеру все было готово.
       Окинув удовлетворенным взглядом загон, свежевыструганные ясли и камышовый навес от дождя, женщина помялась в нерешительности и повернулась к мужу.
       - А, может, все-таки пристроим сарай? - предложила несмело. - Пока есть година свободна. В поле работы зараз нема. Отсеялись, косить еще рано... А, Денис? Шо скажешь?
       Но Пономарь не ответил. Неспешно сложив обратно в ящик инструмент, он молча похлопал изгородь загона, точно проверяя на прочность, и также молча повернулся к хате, пристально вглядываясь, оценивая, родное жилище...
       - Ты чего молчишь? - не унималась Ульяна. - Дывись, погода вроде установилась. Сухо, тепло. Пошлем хлопцев с подводою в глинище, за глиной. Стара солома есть. Саман зробим... Если шо, Ивана гукнем с семьей на толоку... А? Зато голова под зиму болеть не будет, куда худобу ставить. Да ты шо, оглох? Не чуешь, шо я кажу?
       Уязвленная безразличием мужа, Ульяна вспыхнула гневным румянцем и раздраженно дернула его за рукав.
       - Да чую я, чую..., - поморщился Денис, по-прежнему думая о своем. - Саман, кажешь, треба зробить? Це ты гарно придумала. Только не для сарая, а для... хаты...
       - Для як... якой хаты? - опешила жена и недоуменно повернулась к своей мазанке.
       - Прав Михайло, треба строиться! Тесно нам стало..., - пояснил свою думку Денис, вспомнив прошлогодний разговор со старшим братом...
      
       ...Лесник сидел в лесу безвылазно и редко встречался со своей родней. Как раз отелившаяся сегодня Квитка тогда и свела их вместе. Управившись с лечением коровы, мужики сели выпивать магарыч. Разговор поначалу за столом не клеился. Вроде и родные братья встретились, а поговорить не о чем. Михайло - молчун, та и Денис не сильно болтлив. Вот и завел старший разговор про хату
       - Тесно живешь, Денис! - едва усмехнувшись, повернулся он к младшему брату. - Семья, вон какая, большая. Наверное, не развернетесь, когда все вместе в хате собираетесь...
       - Ничего, привыкли..., - отмахнулся тогда Денис, разливая по стаканам мутный самогон. - Мы же росли в тесноте, не передрались... И мои не передерутся. Вырастут, разбегутся, свои дворы заведут. А нам с Ульяной и этого хватит. Были бы гроши, чтобы хлопцев в жизни определить...
      
       И вот сейчас этот разговор вспомнился, как наяву. Денис еще раз окинул оценивающим взглядом отцовскую хату. Сколько лет она стояла, год от года врастая в землю, сейчас никто не знал. Никто в семье не знал, кто и когда заботливо поднимал эти глинобитные стены, укрывал и перекрывал очеретом крышу. Почти шестьдесят лет прошло с той поры. как заброшенной усадьбой досталась она родителям от сердобольного барина в награду за усердную службу. Может быть уже давно осыпалась как степной курган. Только заботливые, хозяйские руки, сначала матери, а потом жены, продлевали ее существование.
       После зимы Ульяна обмазала глиной, замешанной с кизяком, обвалившиеся углы, щедро выбелила крейдой стены. Очеретовая крыша, обновленная два года назад, еще не успела прогнить и почернеть. Выгоревший на солнце сероватые пучки очерета лишь слегка оттеняли девственную белизну мазанки. Белым, невесомым облачком гляделась хатка сквозь молодую листву садочка. Но даже в своей нарядной опрятности она удручала своей приземистостью и ветхостью.
       Она, словно древняя старушка, достав из скрыни девичьи наряды, приоделась и выбралась праздничным днем на улицу, устало присела на завалинку, чтобы, как знать, может в последний раз полюбоваться на белый свет. Сколько ей еще осталось жить, старая не знала, зато хотела убранной и нарядной встретить свой смертный час...
      
       Денис, глядя на стены родного угла, тяжело вздохнул. Как не гляди, отслужила свое старушка. Прав брат. Надо строиться. Тесно стало. Это ему, последышу, было вольготно с родителями, когда старшие братья отделились. А теперь у самого семья, точно опара на дрожжах поднялась. Семеро! Может и этому не конец, еще будут... Вон, у кума аж четырнадцать, а Иван только посмеивается.
       Да и случай для стройки подходящий. Последних три года с урожаем принесли кое-какой достаток. А зараз какой фарт выпал! Надо же обе коровы и по двух телят пронесли. Хиба не радость крестьянскому сердцу. Как только распорядиться с этой худобой? Лето покормить, подрастить и продать к осени? Или все же в своем хозяйстве оставить. Бычков на волов запустить. Свое тягло будет. И телочка... Лишнего молока в большой семье не бывает.
       Впрочем, можно и по-другому. Бычков продать и купить лошадь. Правда, гарна кобылка и гарных денег стоит. Полсотни серебром, не меньше. Хотя в Боровском можно и дешевле сторговаться. Там сестра сейчас живет. Она с мужиком своим может подсказать, где и у кого выгоднее взять...
       Лошадь - это хорошо. Ее и в подводу, и с плугом. Это не с волами морочиться...
      
       - Денис! Ты шо строиться надумал?! - окликнула его ошеломленная неожиданным известием Ульяна.
       Пономарь вздрогнул, прерывая череду нелегких размышлений и возвращаясь к действительности. Тьфу, думал об одном, а задумался совсем по другому поводу...
       - А шо, мать?! - весело встряхнулся он. - Раз собирать толоку, так давай собирать для настоящего дела! А не так, ради баловства...
       - Да ты шо, сказывся! - всплеснула руками женщина. - Шо это тебе в башку тюкнуло?!
       - А шо? - куражливо пожал плечами Денис. - Дывись, сколько новых хат на Белой горе поднялось. На каменном фундаменте, под черепичной крышей. Светлые, просторные. А мы як в погребе живем...
       - Камень, черепица..., - насмешливо передразнила мужа Ульяна. - А где гроши возьмешь на светлую и просторную хату?
       - Гроши, гроши..., - озадаченно пробормотал Денис, на миг задумавшись, но тут же оживился. - Слухай, мать, а ну доставай из скрыни зуевский кошель...
      
       Зуевский кошель... Странно, что еще ни разу в своем повествовании мы не вспомнили о мимолетно появившемся в этом рассказе кожаном мешочке, вроде кисета, который, между тем, в семье был известен под названием "зуевского кошелька".
       Почти полвека минуло с той поры, когда на Белой Горе неожиданно объявился с барским поручением к Шахновскому отставной степанищевский староста Кондрат Зуев. Вместе с письмом к пану, старик тогда привез земной родительский поклон горемычному Антону Пономареву, подло проданному барином своему другу за двух щенят и печальную весть о смерти возлюбленной.
       Сейчас трудно объяснить спонтанный душевный порыв по сути черствого и бессердечного холуя, преданного барского слуги, отдавшего несчастному, брошенному на чужбине парню все свои сбережения.
       Что подтолкнуло его на столь беспечный поступок? Угрызения неожиданно проснувшейся совести? Осознание своей сопричастности и вины в барских подлостях и омерзительных поступках? Одолевшая тоска одиночества? Предчувствие скорой кончины?
      
       ... Антон с Зуевым вышли со двора на сельскую улицу, уже теряющую очертания в сгущающихся сумерках.
       - Ну, прощевай..., - сухо кашлянув в кулак, пробормотал Кондрат.
       Он как-то враз понурился, сгорбился, похлопал окаменевшего Антона по плечу и вышел со двора на сельскую улицу. Однако, сделав несколько шагов в сторону панской усадьбы, вернулся обратно.
       - Ты вот что, парень! Брось, не горюй! - волнуясь, горячо и сбивчиво зачастил он. - Стешку уже не вернешь. А ты еще молодой. Жить только начинаешь. Новую жизнь... И эта жизнь у тебя вся впереди. Живи только честно, открыто, по совести. Не как я свою жизнь прожил, а как отец твой живет. Как, вот, эти люди живут (староста кивнул на хату Данилы). Чтобы добрый след после тебя на земле остался, а не собачье дерьмо. Гляжу, ты приглянулся здесь всем. Уважают, хоть и соплив еще. Как своего приветили, худого слова не скажут. Даже барин, слышал, ценит твое мастерство и усердие. Вот так и живи, Антон. Человеком живи, а не холуем мерзким...
      
       Он затоптался снова на месте, порываясь было уйти, но снова остановился, торопливо полез за пазуху...
       - Вот, возьми, - протянул парню звякнувший деньгами кисет.
       - Что это? Зачем? - удивился Антон.
       - Это вроде моего приданого, или наследства, что ли, - горько усмехнулся Кондрат. - Бери-бери. Новую жизнь начинаешь, сгодятся. Это - честные деньги. Я барину по вере служил, на чужое глаз не ложил.
       - А как же ты, дядька Кондрат?..
       - Что я? Мне, старику, уже много не нужно. Да и немного мне осталось в этой жизни. Все, будь...
       Зуев решительно махнул рукой и неожиданно, как-то неловко и неумело приобнял, прижал к груди оторопевшего Антона, но тот час торопливо оттолкнул его от себя и заспешил прочь...
      
       До сих пор удивительна та необъяснимая щедрость Кондрата. Как ни как, в кожаном мешочке оказалось около ста рублей серебром. Антон настолько оторопел от свалившегося на его несчастную голову богатства, что так и не решил, как им распорядиться. После женитьбы кошель с серебром перекочевал в семейную скрыню и практически забылся.
       Семье вполне хватало того, что давало небольшое домашнее хозяйство, постоянная опека и помощь родителей с лесного хутора да кое-какие заработки, которые получал Антон от пана за мастерски исполненную столярную работу.
       Не тронула Ганка деньги и в трудное время одиночества. Когда по подлой воле барыни и ее сынка Антона силком отправили в армию. Тогда невыносимо долгих четыре года о нем не было ни слуху, ни духу.
       Впервые Пономаревы подрастратилась, когда родилась дочка и они решили обзавестись своей коровой. Потом, после одного неурожайного года, пришлось покупать зерно для посева, потом прикупить десятину земли (семья ведь росла). Зуевский подарок пришелся кстати.
       Помогли деньгами родители уже семейному Николаю на обзаведение. Собрали приданое для заневестившейся Катерины. Тоже потратились, не скупясь. Не хотели, чтобы люди смеялись, чтобы на дочку косились, бедностью попрекали.
       За дочерью поставили на ноги Варфоломея с Макаром. Подняли хлопцам и хаты, и хозяйство. А когда неожиданно сгорел от хвори Николай, не забыли дед с бабой и о сиротах.
       Как же иначе?! Такова родительская доля. Давать жизнь и пестовать, пока сами живы, детей. Жить ради них и для них...
       Последний раз изрядно похудевший зуевский кошель доставался из скрыни Ганкой незадолго до смерти. Тогда она и передала младшему сыну семейное наследство со строгим наказом не развеять его по степи, а пустить в дело крайне необходимое и для семьи полезное...
      
       "Пожалуй, приспело это дело...", - подумал Денис, принимая от жены увесистый мешочек. Тускло блеснув в лучах заката, тяжело звякнуло, вываливаясь, о столешницу содержимое. Заскорузлые, грубые, привыкшие больше к сохе, чем к деньгам, мужицкие пальцы, с легким, волнительным подрагиванием перебирали золото-серебряное родительское наследство.
       Знающий человек наверняка проследил бы долгую историю в этой небольшой горсти монет. Может, восхитился бы их нумизматической ценности. Уж тем более несказанно подивился тому, как они оказались в бедной селянской хате.
       Скорее всего, это был военный трофей ловкого и оборотистого денщика, отправленного на воинскую службу с молодым, беспечным барином. Походя срезанный с пояса у мертвого янычара в первую русско-турецкую компанию, он стал легкой и удачной добычей. Наверняка прежний хозяин - басурман, отличался необычайной алчностью и был одержим страстью наживы.
       Где и когда опустил иноверец в просторное кожаное чрево свою первую захваченную монету? Каким образом, из каких походов добавлял к ней остальные? Гульдены и дублоны, кроны и франки... География всего света читалась по величественным профилям прежних монархов. Появление империалов и ефимок, даже медных алтынов и грошей, свидетельствовало о смене хозяина.
       На долгие годы кожаный мешок стал для Кондрата не только предметом вожделения и надежд на сытую, обеспеченную жизнь, но и поводом для постоянной тревоги и настороженности. Как бы барин не прознал и не отобрал, чтобы тут же спустить на карты и вино. Или, не приведи господь, кто бы не срезал с мертвого, как это довелось ему самому сделать...
       Уже став деревенским старостой, обзаведясь собственной избой, хитрый и проницательный Кондрат, оборудовал потаенную схоронку, куда и спрятал подальше от чужих глаз свое богатство. Время от времени, завесив окошко, он доставал из тайника кошель. Высыпал содержимое перед собой на стол, неспешно перебирал, складывал по кучкам, пересчитывал, при случае добавлял новые монеты и снова прятал. Для чего? Для кого? Неужели для сиюминутного порыва, расчувствовавшись перед совершенно чужым ему мальчишкой-сопляком?!...
      
       ... Натруженные, мозолистые руки в неторопкой раздумчивости перебирали холодно мерцающие кругляши. Темный, неграмотный мужик с любопытством вглядывался в чужие, незнакомые профили и пытался сообразить, какими же средствами он сейчас располагает и на что их должно хватить.
       По примерным прикидкам выходило рублей семьдесят. Сумма немалая. Интересно, сколько стоит песчаник, дикий слоистый камень? Куда за ним лучше ехать? В Николаевку или Тошковку? А черепица... У кого выгоднее брать? У Василя Кривули или Степана Клочко?... Треба еще лошадь с подводою... Может Михайло поможет? Даст своего битюга так, без грошей...
       Хм-м, все не так просто, как казалось сначала. Вытяг из скрыни гроши и все, хата готова... Не-е-е, поломаешь голову, как к этой мороке подступиться. Один вопрос потянешь, а за ним еще полное решето, как горох из дырявого мешка насыпется...
       Денис усмехнулся, качнул озадаченно головой, почесывая затылок. "Не мала баба хлопот...". Надо бы завтра кума Ивана гукнуть, с ним посоветоваться. Он хоть и бабник, гулена известный, но башковитый мужик, смекалистый. Что-что, а дельный совет даст и помощь всегда окажет...
      
       С утра, справившись с домашними делами, Иван Вороненко собрался сходить до Донца. На днях он приглядел в прибрежном байраке молодой лозняк. Прямой, как стрела, гибкий, как змея. Как раз такой ему и нужен, чтобы подлатать старый тын. Наточив легкий плотницкий топорик и прихватив веревку, Иван заглянул в приоткрытую в хату дверь и предупредил Федору, шоб не шукала его.
       - До обеда вернешься? - поинтересовалась жена.
       - Не знаю... Як с делом справлюсь..., - прозвучало в ответ уже с улицы.
       - Зато я знаю твои дела..., - недовольно пробурчала Федора, возвращаясь к своим горшкам. - Небось, опять к кому-то тропку приглядел, кобель шкодливый...
       Горький женский упрек прозвучал, разве что для малой Феньки, ничего еще не смыслящей в людских отношениях и лупоглазо пялящейся на расстроенную мать из своей люльки.
      
       Иван не стал идти напрямки, через огород, спускаясь крутояром прямо к реке. Он вышел со двора и неспешно пошел вдоль сбегающей вниз сельской улицы, в конце которой, прямо за околицей, и начиналась огибающая подковой сельский пригорок та самая балка с молодым лозняком.
       Улица была тиха и безлюдна. В погожий летний день не до гулянок. У каждого во дворе есть своя нужда, сыщется для хозяина работа. Потому спокойно, без задержек, Иван спустился по улице и почти дошел до намеченного места. Осталось еще пройти два двора и свернуть за угол, только...
       - Здравствуй, сосед! Куда это так торопишься, что никого не замечаешь, не привечаешь..., - вдруг раздался за спиной насмешливый женский голос.
       От неожиданности Вороненко вздрогнул и запнулся на месте. Досадливо закусив губу, он нехотя обернулся. Хотел, было, что-то буркнуть в ответ, но... передумал.
       В нескольких шагах от него, прислонившись спиной к распахнутой калитке, стояла Валька Зинченко. Солдатская вдова. Видать, она недавно только поднялась с постели или по-домашнему не стала одеваться. На ней была лишь нижняя рубаха и легкая юбка. На голые плечи наброшена небольшая летняя косынка-треуголка.
      
       Раньше Иван как-то не обращал на молодую вдову никакого внимания. Оставшись одна, на руках с малолетним, болезненным сыном, Валентина восприняла вдовство как божий перст и смирилась с такой судьбой. Все свое существование она посвятила Афоне. Сторонилась сверстниц и соседок. Избегала посиделок и пересудов. Зато стоило где зареветь обиженному ребятней сыну, она тут же вылетала со двора разъяренной фурией и набрасывалась на обидчиков. Из края в край по Белой Горе слышался тогда ее пронзительно-визгливый голос.
       Если Ивану доводилось в это время проходить мимо, он брезгливо морщился и торопился поскорее скрыться или обойти стороной скандалистку. Сейчас Валька привлекла его, знавшего толк в женских прелестях, внимание.
       Роста чуть выше среднего, солдатка выглядела ошеломляюще. Плавно покатые, мягкие плечи светлели из-под косынки румяной девичьей белизной. А упругая, крепкая грудь вызывающе лезла сквозь глубокий вырез. Даже просторная юбка не скрывала манящей округлости бедер.
       Круглые, пухлые щеки играли озорными ямочками. А в темно-зеленых омутах больших глаз под мохнатыми ресницами плясали чертенята. Темные, густые волосы были не заплетены в косу, а связаны на затылке тугим узлом. Край этого узла разметался по плечу мягкой метелкой. Сочные, цвета спелой вишни губы были слегка приоткрыты и между ними жемчужно белел аккуратный плотный ряд ровных зубов. Над верхней слегка оттопыренной губой темнел пушок, придавая женскому лицу особое очарование и привлекательность.
      
       Молодуха покусывала травинку и игриво улыбалась. Без тени смущения она разглядывала топтавшегося перед ней мужика. Кровь ударила в виски искушенного жуира. Сердце в груди гулко загупало. В горле запершило, перехватило дух от нахлынувшего вожделения.
       "Надо же! А Валька - баба в соку! Как я ее раньше не приметил...", - запоздалое сожаление мелькнуло в мозгу.
       Иван нервно кашлянул, приходя в себя и шагнул навстречу...
      
       - Чего мимо пробегаешь? Не замечаешь..., - снова повторила свой вопрос Валентина. - Ты же вроде с моим Тимохой в дружках ходил...
       - Было дело... Парубковали когда-то, - глухо отозвался Вороненко жадно пожирая взглядом пышное тело вдовы.
       - А чего не заходишь? Мабуть обещал другу за семьей приглядеть, когда его на службу забирали..., - прищурилась с издевкой Валька.
       - Так когда заходить? - развел руками Иван. - Вон, семья яка... В своем дворе дел невпроворот... С ранку и до ночи в работе. Это тебе, дывлюсь, зорювать до обеда есть година...
       - А ты шо? Под боком у меня ночевал? Знаешь когда встаю, когда лягаю?! - вскинулась вдова. - Мой двор и мое дело! Шо хочу, то и роблю... Тебе яка забота. Ледаща я или работяща...
       Молодуха вспыхнула румянцем, резко отбросила, сломав, соломину. Однако, не ушла. Вскинув голову она в упор уставилась на Ивана. Призывно, насмешливо и... вызывающе маняще.
       - Так я хиба шо..., - стушевался старый ловелас. - То так для складу, в шутку...
       - Шутковать вы все горазды! - хмыкнула Валентина и по лицу пробежала тень печали. - А допомогти... Никому нема дела до одинокой бабы. Все на одних руках...
       - А тебе хиба помощь нужна? - оживился Иван, подвигаясь ближе.
       - А хиба нет! - передразнила его женщина. - В сарае загорода для коз совсем развалилась. Сидало для кур треба...
       - Так я того... Зараз повернусь... за инструментом сбегаю..., - засуетился Иван, на ходу соображая, что ему делать.
       Он судорожно взглотнул и облизнулся. Точно голодный зверь на внезапно попавшуюся добычу.
       - У доброго хозяина инструмент всегда при себе..., - насмешливо прищурилась Валька и сделав выразительный кивок Ивану.
       - А-а... Так и то правда! - с готовностью откликнулся мужик. - Такой инструмент у меня всегда наготове...
       Воровато оглянувшись на пустую улицу (никто не наблюдает ли за их беседой), он вплотную приблизился к смеющейся Вальке, хлопнул ее по упругому заду и юркнул на вдовий двор...
      
       - Иван! Иван! Выглянь на минутку!
       Денис подошел к тыну и крикнул в соседский двор, вызывая к себе кума.
       - Чего тебе? - выглянула с хаты Федора.
       - Федора! Здорово!
       - Слава богу! И вам не хворать...
       - А где кум? Покличь его, дело есть...
       - А черт его знает, где? Майнув недавно со двора, только его и бачили! - досадливо махнула рукой соседка. - Сказал, шо пошел лозу рубать. Надумав тын ремонтировать. А так кто его знает, куда посунется. Ты же его знаешь... Куда ... покажет, туда его ноги и понесут...
       Федора хотела выругаться, но сдержалась. Лишь показала соседу многозначительный жест, что и Денису стало неловко.
       - Да ты шо, кума! - покраснел он. - Иван уже давно остепенился, не таскается по бабам. Дывись, який хозяин. Все в дворе уже переробив, а теперь тын в огороде ладить взялся. Не сидится ему без дела...
       - Та хозяин, хозяин! - поморщилась Федора. - Хиба вы, мужики, будете друг на друга наговаривать. А ты чего хотел? Может со старших кого на допомогу прислать?
       - Нет, не надо! Я с Иваном побалакать хотел, порады спытать... Ладно! Як прийде, нехай до нас заглянет...
      
       ... Осиротевший без хозяина двор Зинченко дышал убогостью и запущенностью. Изо всех углов бросалось в глаза отсутствие мужских рук. В одном месте хилый колышек едва поддерживал покосившийся тын. В другом неумелая женская рука пыталась еще что-то подладить, все это дышало зыбкостью и недолговечностью.
       - Да-а-а... Поруха..., - озадачено протянул Иван, почесывая затылок. - Як у тебя еще хата не завалилась, не придавила вас с сыном...
       - Ото сам теперь бачишь, як погано без мужика жить..., - сокрушенно развела руками Валька и закатила глаза в притворной скорбности.
       - Ладно, сиромаха, не прибедняйся! - хохотнул Иван, игриво обхватывая вдову за талию. - Пойдем, показывай свой сарай. Шо там с загородой...
       - Да, нет... Лучше до хаты..., - зардевшись, выдохнула Валька. - Там у меня... тоже допомога нужна...
       - Ну, до хаты, так до хаты..., - беспечно махнул рукой Вороненко и, не отпуская от себя вдову, увлек ее за собой...
      
       Внутреннее убранство Валькиной хаты тоже не отличалось особым достатком. Все так же скудно и бедно. Простая глиняная посуда на почерневшей от времени деревянной полке, пара чугунков на печи... Но здесь все же чувствовалась заботливая женская рука. Горница дышала чистотой и опрятностью. Тщательно выметенный глинобитный пол глянцево блестел. Обеденный стол застелен белой полотняной скатертью. Лавка вдоль стены была застелена цветастым домотканым рядном, а скорбный лик богородицы в углу убран вышитым рушником. На самодельной деревянной кровати, уже убранной после сна, высилась горка взбитых подушек. А от печи тянуло ароматным варевом.
       "Хм-м, зря бабу обидел, - сконфуженно подумал Иван. - Тоже с утра на ногах. Прибралась и уже отготовилась...".
       Почесав озадаченно затылок, мужик, тем не менее, не забыл ради какого случая зазвала его вдова. Повернувшись в тесноте прохода, чтобы пропустить вперед хозяйку, он тут же цепко облапил ее, пропуская под мышками широкие ладони вперед, к груди. Однако тут же одернулся назад и кашлянул конфузливо. В углу на лавке сидел Валькин малец.
       Впрочем, Афоня не обратил внимания на вошедших. Он сосредоточенно играл с таким же как сам тощим и невзрачным котенком, дразня его привязанным к нитке птичьим перышком, вероятно, вытащенным из подушки...
      
       - Афоня! Ты чего это в хате киснешь, жопу на лавке паришь? - с притворной бодростью окликнул его Иван и приветливо улыбнулся.
       На самом деле в его душе закипала досада, что этот сопливый, желтушный пацан враз нарушил все его похотливые намерения.
       - Шо, за зиму на печи не насиделся? Вон, яка гарна погода на дворе встала..., - мотнул Иван головой на улицу. - Мой Семка с Ванькой Пономарем уже с утра на Донец побежали, рыбачить... Кажуть плотва гарно зараз берет...
       - И правда, сынок! - всколыхнулась, пряча волнение, Валентина. - Сбегал бы тоже с хлопцами на рыбалку. Поймал бы для кошеня якого пескаря або красноперочку. Дывись, яке оно тощее. А может наловишь и мамке на юшку...
       - Ага! - недовольно насупился Афонька. - Чем я тебе ловить буду. У меня ни удочки, ни крючка нема...
       - А ты до хлопцев беги..., - посоветовал Иван. - У Семки есть лишняя удочка. Он тебе даст...
       - Ага, даст! - еще больше надулся мальчонка. - Они с Ванькой все время меня прогоняют, не принимают играть. Дерутся, когда я побачу, шо они курят в кустах...
       - Курят?! - теперь уже нахмурился Иван, никогда не знавший этой пагубной заразы. - Вот я им, сатанам, губы кизяком намажу, шоб знали як баловством заниматься...
       Он гневно погрозил в окно огромным кулачищем, будто сам сейчас застал мальчишек в непотребстве. Однако, естество брало свое. Мужик нетерпеливо затоптался на месте и снова обратился к упрямому Афоньке.
       - Ничего, сынок, не бойся, - как можно ласковее проворковал он. - Бежи на речку. Скажи Семке, шо батько приказал ему выделить тебе удочку...
       - А червяков?...
       - ... и червяков..., - согласно кивнул мужик. - И шоб они тебя приняли до себя и не обижали. А если будут драться и обижать, я им так жопы крапивой напарю, шо неделю на лавку не сядут...
       - Ладно, скажу! - радостно взвизгнул Афоня и стремительно сиганул между матерью и гостем из хаты...
      
       Проводив насмешливым взглядом прошмыгнувшего мимо мальчонку, Иван повернулся к замершей посреди горницы хозяйке.
       - Ну, показывай, шо в хате робить треба..., - осипшим от волнения голосом негромко скомандовал Вороненко.
       - Шо робить? - тягуче, точно во сне переспросила Валентина, делая вид, что вспоминает.
       Будто невзначай она провела рукой по щеке, шее, волосам. Под чуткими пальцами тугой узел тут же распался и волосы волной плеснули по спине. Та же рука плавно скользнула вдоль стана вниз и следом, чуть слышно шурша, поползла долу юбка, бесстыже обнажая короткую нижнюю рубаху. Казалось, Валентина не заметила этого...
       - Шо же робить..., - крутнулась она по комнате, выставляя на показ свою наготу, дразня и все больше распаляя замешкавшегося в пороге Ивана. - Яку же я рабо...
       Но уже не успела договорить, придумать какую работу для мужских рук она нашла в своей хате. Крепкие объятия прочно сковали ее тело. Одна рука уже вовсю хозяйствовала в полногрудой пазухе, другая с нахальной бесцеремонностью лезла под подол. Валька охнула и затрепетала будто выброшенная на берег рыба. Рот, тяжело дыша и ловя воздух, широко раскрылся, но тут же был полностью залеплен горячий поцелуем.
       Дрожа от возбуждения, она прикрыла глаза и слабо уперлась руками в мужскую грудь.
       - О, боже! Ванька! Бесстыдник! Ты шо это выдумал?! - зашептала она в страстной истоме. - Хиба тебе своей Федоры не хватает?! А других баб на Белой Горе?!! Выдумал до одинокой, беззащитной вдовы таскаться, паскудник!
       Влажные губы еще бормотали бессвязные слова упрека, а руки уже крепко обвивали мужскую шею, прикипая своей грудью к широкой мужской груди. Маленький слегка курносый нос уткнулся в мокрую от пота рубаху, жадно ловя широко вздымающимися ноздрями терпкий мужской дух...
      
       Иван слегка отстранился, насмешливо и самоуверенно глянул на безропотно покорившуюся женщину. И снова привлек ее к себе. Точно крупные капли начинающегося ливня, страстные мужские поцелуи легли на женские щеки, шею, грудь. Не в силах больше сдерживать свою страсть, опытный любовник легко, как пушинку подхватил подломленную и безвольную Вальку и в два шага перенес к постели...
      
       - Ой! Мамка! А шо это вы робите?! - словно гром, словно выстрел, крикнуло, взвизгнуло, выбухнуло за спиной.
       Иван ошалело отпрянул, отвалился в сторону, непонимающе тараща глаза. Валька тонко вскрикнула и подхватилась, будто ужаленная, торопливо оправляя на оголенных ногах подол рубахи.
       Рядом с кроватью стоял Афонька и изумленно глядел на мать, бесстыдно раскинувшую в стороны голые ноги и копошащегося над ней дядьку Ивана.
       - А! Бисова детина! - в сердцах вскрикнул Иван, пунцовея от злости. - Ты шо тут робишь? Чего еще не на речке?...
       - Так я того... Хотел спытать, где мне червяков накопать? - растерянно залепетал Афоня.
       - Тьфу, сатана! - сплюнул в досаде незадачливый потаскун. - Я же тебе сказал, шо Семка все даст. Хлопцы все с собой взяли...
       - А прикормку треба..., - заканючил Афоня, топчась на месте. - И я есть захочу...
       - О, господи! - не выдержала уже Валентина. - Возьми в кадушке, в сенях макухи и, вон, на столе, хлеба... Бежи уже, а то без тебя всю рыбу хлопцы выловят...
       - Мам! А шо вы робили? Чего ты стонала? - не унимался Афонька.
       - Тьфу, зараза! Тебе яке дело? - не выдержал Вороненко, сердито сдвинув брови. - А ну, геть с хаты, пока я за батога не взялся...
       - Сынок! Ничего страшного..., - подскочила к сыну, успокаивая, мать. - То у меня голова заболела, закружилась. Чуть не упала. А дядько Иван спас меня. Подхватил, положил на кровать и лечил меня, шоб не хворала. Беги, сынок! Беги до хлопцев, гуляй...
      
       Тихо у Донца... В полном безветрии вода не колыхнется. Лишь едва заметная рябь плавного течения показывала, что река не спит, а нехотя, лениво тянет свои воды дальше. А вот поплавки рыбаков заснули. Клева как не было. Вот только что, полчаса назад, мохнатый венчик ободранного гусиного пера то и дело бешено плясал, пуская круги по водной глади. Резво нырнув в глубину, он проверял проворность ловца и в случае удачи награждал его юркой плотвичкой или воинственным окуньком. А тут замер как вкопанный, не шелохнется.
      
       Вытащив удочку, Семка сменил на крючке раскисшего, недвижимого червяка более привлекательной наживкой, смачно плюнул на нее и снова забросил в воду.
       - Тьфу! Черт! - досадливо чертыхнулся раздраженный до нельзя мальчишка. - Спать что ли пошла, зараза...
       - Ага! Спать..., - язвительно хмыкнул, отзываясь Ванька. - Вон, до Тимохи Манца перебралась... Шо ей там медом намазано, паскуде?!
       Он завистливо покосился в сторону, где в нескольких шагах от них конопатый Тимоха Манец безостановочно, раз за разом, ловко выдергивал из реки трепещущие, продолговатые серебряные листочки.
       - Везет же гаду! - процедил сквозь зубы побелевший от злости Семка.
       - Везет... Ты что? Тимоху не знаешь? - вскинулся в ответ малый Пономарь. - Его посреди улицы возле лужи посади, он и от туда рыбы натягает. Заговор, что ли, какой рыбий знает?
       - Заговор?! Слухай! - оживился вдруг Семка, ближе подвигаясь к другу. - А ты дядьку Михайла распытай. Хай тебе научит... А шо? Бачив, як в прошлом году он с гадюкой управлялся, вашу Квитку лечил? Даже не шикнула на него тварь ползучая, а корова, вон, аж двух телят принесла... Вот бы и нам так выучиться...
       - Так у матери своей и учись. Дывись, яка она у вас знахарка. Все до нее лечиться едут. От всякой хворобы людей спасает. Мабуть тоже все заговоры знает...
       - Моя мамка не такая, як твой дядько Михайло. Она с молитвой врачует. Всю боль от хворого на себя принимает и потом сама болеет. Это так через нее чужая хворь выходит. А твой дядька даже лба не крестит, наверное с лешаком и ведьмой дружбу водит. Вон, какие глаза у него дремучие, дикие...
       - Ха! Тоже мне знахарь нашелся! Много ты в этом разбираешься..., - возразил Ванька другу. - Тому, знаешь, сколько учиться надо. Колдуном не так просто стать... Эх, чем бы рыбу прикормить...
       Ванька озабоченно почесал затылок и огляделся по сторонам.
       - Интересно, чем Тимоха к себе рыбу приваживает...
       - Да разве он, жила, скажет... Давай лучше покурим... Я вчера такой махорки у нашего Степки вытащил! Горлохват, а не табак...
       Семка приподнялся и вытащил из кармана вышитый холщовый мешочек, в котором хранил ворованную у братьев махорку и бумагу для самокрутки.
       - А кисет у кого вытащил? - подкузьмил его Ванька. - Или Гашка вышила?
       - Чего это мне Гашка будет кисеты расшивать? - передернул плечами Семка, торопливо наслюнявливая бумагу. - То нехай она вашему Петьке вышивает... Она все по нему сохнет... Не дождется, когда вырастет и замуж за него выскочит...
       - Петька сам еще соплив, женилка не выросла, чтобы брать вашу Гашку замуж..., - ревниво, с обидою, пробурчал Ванька, прикуривая свою самокрутку.
       Он специально наклонился как можно ниже, пряча покрасневшее от смущения лицо. Еще и сделал вид, что не раскуривается, чтобы Семка не заметил, что это он неравнодушен к его сестре...
      
       - Ага! Вот вы где! Здорово! Все курите?! Пока батько не баче...
       Радостно-торжествующий возглас и легкий приветственный толчок в спину ввел пацанов в состояние ступора. Семка поперхнулся дымом и натужно закашлялся, страшно тараща глаза. У Ваньки от неожиданности едва раскуренная самокрутка и вовсе вывалилась из рук. Она упала прямо на штаны, буровя дырку и обжигая ногу...
       - А-а-а! ...твою мать! - дико взвизгнул, но, совсем по-взрослому, выматерился незадачливый курильщик.
       Ванька подхватился с места и отчаянно затряс ногой, освобождаясь от горящей самокрутки.
       - Ха-ха-ха! - залился беззаботным смехом довольный выходкой Афоня. - Шо? Налякались?!
       Приятели оторопело уставились на тщедушного наглеца, не понимая откуда он вдруг тут взялся. Но еще больше удивляясь его самоуверенному и даже нахальному поведению. Сколько подзатыльников и пинков они ему отвесили, сколько насмешек отпустили в адрес вдовьего сына. Этот хилый сопляк все время обходил десятой дорогой неприветливых приятелей, опасаясь очередной стычки. А тут...
       Афонька как ни в чем не бывало, не понимая от куда от вдруг тут взялся.егося как ни в чем не бывало между .или вонственным окуньком. ������������������������плюхнулся в середку между изумленными дружками, по-хозяйски устраиваясь на своем месте.
       - А где моя удочка? - с наивной непосредственностью поинтересовался он, азартно потирая руки.
      
       - Ш-шо-о-о? - ошеломленно прохрипел Семка, обретая наконец дар речи. - Где твое шо? Ах ты сучий вы... вы... Г- гад... Блоха тифозная... Шо тебе тут надо?!!
       Мальчишка от негодования не мог найти слов. Он бледнел, краснел, зеленел, покрывался багровыми пятнами, опешив от такой неслыханной наглости.
       - Удочка..., - как ни в чем не бывало повторил Афоня и счастливо ощерился гнилыми, щербатыми зубами. - Я пришел с вами рыбу ловить... Котенку и мамке на юшку...
       - Шо-о-о?!! Ты? С нами? Ловить?!! Кому? Мамке?!! - грозно насунулся на мальца Ванька. - В постели своей лови! Мабуть до сих пор ночами в кровать ссысся... Ты случаем не с печки сегодня упал. Головой не тюкнулся? Так мы тебя зараз в речке остудим, вылечим...
       - Ничего я не падал! - надулся обиженно Афоня и на всякий случай опасливо отстранился. - Меня дядька Иван сюда прислал, до вас...
       - Який еще дядька? - протянул Семка, уже нетерпеливо сжимая кулаки.
       - Твой батько! - гордо вздернул нос Афоня. - Сказал, бежи до хлопцев на Донец... Рыбу будете вместе ловить... Сказал, чтобы ты мне удочку дал, а то...
       - Шо "то"? - нахмурился злобно меньший Вороненко.
       - Сказал, что крапивой выпорет..., - робея, пролепетал Афоня, пятясь на руках в сторону. - Но я не скажу ему, шо вы тут курили...
       - Конечно, не скажешь. Потому, что мы тебя зараз.... - угрожающе двинулся в его сторону Ванька, корча ужасные рожицы.
       - Подожди..., - перебил его неожиданно озабоченный Семка и присел возле побледневшего, перепуганного мальца. - А чего это вдруг мой батько тебя к нам послал?
       - Так его мамка позвала помочь ей во дворе?
       - Чего помочь?
       - А я откуда знаю..., - беспечно пожал плечами Афоня и пояснил как само собой разумеющееся. - Я когда в хату забежал про червей спытать, они на кровати были. Мамке плохо стало, голова закружилась, так твой батько ее лечил...
       - Ну, да! Дядько Иван мастер баб лечить..., - похабно хохотнул Ванька, затягиваясь поднятой с земли самокруткой. - А ты бачив, Афоня, чем он ее лечил? Шо он...
       - Заткнись! - перебил приятеля побледневший Семка. - Не твоего ума дело. Не твой батько, вот и не суй свой нос, пока я его не расквасил...
       - Это еще надо..., - вызывающе выпрямился было Ванька, но осекся, встретив яростный, испепеляющий ненавистью взгляд друга. - Та я хиба шо... Я так... Шутки ради...
      
       Сконфуженно бормоча оправдания Пономарь послушно ретировался и с нарочитой озабоченностью бросился к удочкам.
       - Вот, гад! Не клюет... Покормить бы чем...
       - А я макухи принес! - радостно провозгласил Афоня. вытаскивая из кармана большой кусок. - И хлеб у меня есть... Может вы есть хотите...
       - Макуха - это хорошо! Молодец! Правильно, что прихватил..., - неожиданно похвалил его Семка. - Только не кричи так громко, всю рыбу разлякаешь...
       Он неожиданно обмяк, подобрел взглядом и по-дружески подвинулся к съежившемуся в напряжении Афоне.
       - Хочешь, я тебе свою удочку отдам? - предложил от притворно-ласковым, добродушным голосом и обнял опешившего мальца за плечи.
       - Угу! - кивнул тот головенкой.
       - А хочешь с нами дружить? Мы тебя в свои игры брать будем, от хлопцев белогорских защищать?
       - Семка! ты шо?! На фига нам этот сопляк недоношенный сдался? - пришел черед удивляться Ваньке.
       - Заткнись, дурак! Не с тобой балакаю..., - зыркнул на него Семка и снова повернулся к обомлевшему Афоне. - Хочешь дружить?
       - Угу!...
       - Вот и гарно! - оживился Семка. - Вон, бери мою удочку, теперь она твоя. Только...
       - Шо? - снова напрягся Афоня.
       - ... дывись, шоб про то, шо батько до вашего двора ходил, никому не рассказывай! - строго приказал мальцу Семка. - Понял? Не дай бог узнаю, что проболтался кому...
       - Да я! - испуганно перекрестился Афоня, сжимая в руках вожделенное удилище.
       - Вот-вот... Узнаю, язык выдерну, на этот крючок насажу и заставлю рыбу ловить или в жопу засуну, чтобы сказки мне рассказывал. Понял?
       - Угу!
      
       Разбросав по воде прикормку, мальчишки взялись снова удить, но клева по-прежнему не было. Да и настроение у рыбаков было испорчено. Лишь один Афоня азартно возился тощим задом по земле, заворожено глядя на неподвижный поплавок и что-то беззвучно шевеля губами.
       Ванька обиженно дулся на друга, сердясь, что тот накинулся на него из-за какого-то сопливого безотцовщины, с которым никто в селе не водился.
       Семка помрачнел и замкнулся в своих невеселых мыслях, удрученный столь гадкой, постыдной новостью. Опять по селу пойдет молва, что Иван Вороненко до Вальки-вдовы таскается. Мать будет при всяком удобном случае укорять батька в беспутстве. Хоть и не было в их семье шумных скандалов и ссор, но тягостный дух напряжения и нервозности уже витал в воздухе.
       - А, зараза! Не ловится! - раздраженно плюнул он, поднимаясь. - Все, хватит! Ничего больше не высидишь...
       - Да ты что, Семка! - удивился Пономарь. - Только прикормили! Подожди, зараз полезет... На голый крючок...
       - Надоело! - отмахнулся Семка. - Кошке наловил и хватит...
       Он наклонился к берегу, доставая из воды свой садок с добычей.
       - А я еще ничего не поймал! - заканючил Афоня растерянно.
       - Ну, так лови! Я же тебе удочку отдал... На, вот, еще...
       Он сунул руку в плетенку и достал несколько небольших рыбешек.
       - Сломай лозину и нанижи. Нехай в воде полежат, пока рыбалишь... Может, сам еще чего вытащишь... Хватит и котенку и мамке...
       Семка через силу, вымученно усмехнулся, встал на ноги, отряхнул с колен землю, подхватил садок и, не оборачиваясь, медленно поплелся к селу. Так тоскливо и гадко на его душе еще не было...
      
       Иван вернулся домой под вечер. Устало свалил под тыном тяжелую вязанку сырого лозняка и вытер пот со лба. Из хаты выглянула жена.
       - Ты где блукав? Ты шо, целый день вот этот оберемок лозы рубал?!! Или до самой Устиновки за нею ходил?! - изумленно протянула Федора, недоверчиво поглядывая то на лозняк, то на мужа.
       - А ты думаешь, так легко выбрать ровные стволы для тына. Кривых веток я тебе и возле двора нарубаю..., - огрызнулся Иван, отводя в сторону взгляд.
      
       Ему казалось, что щеки предательски полыхают следами жарких вдовьих губ, а его губы топорщатся разваренными варениками от страстных поцелуев.
       - Что-то не задался у меня день сегодня..., - пожаловался он и, уже более спокойнее, продолжил, оправдываясь. - Представляешь, запнулся о корягу, чуть не упал. А топор из рук выскочил, загубив. Залетел, зараза, в бурьян, едва нашел. Пока его шукав, веревка где-то спала. То одна напасть, то друга... Ничего толком не зробив, а вымотался, як собака...
       - И вот это ты целый день по балке топор свой шукав? - насмешливо прищурилась Федора, не веря не единому слову мужа. - Ты хотя бы мне этих сказок не рассказывал. Дывись, яка сиромаха несчастная выискалась! Топор он загубив, веревка у него спала...
      
       В притворном сочувствии она всплеснула руками и покачала головой. Но тут же нахмурилась, раздраженно плюнула в сторону неловко топтавшегося мужика. Круто повернувшись на месте, она пошла к хате, ворча что-то себе под нос.
       - Хотя бы брехать складно научился..., - донеслось до слуха Ивана. - Опять возле какого-то бабского порога зацепился, а мне про топор свой бреше...
       - Да тебе что бреши, что правду кажи, одинаково. Хиба ты чему поверишь..., - буркнул он вполголоса, провожая недобрым взглядом жену. - Хиба от тебя шо утаишь. Ты же как сквозь стену дивишься, все бачишь. Ведьма, как есть, ведьма...
      
       Теперь уже сам он досадливо плюнул себе под ноги. И надо же ему было вляпаться с этой Валькой. Хотя, горяча зараза, оголодала без мужика... Вспомнив вдову и подумав о том что сейчас ему предстоит дома, Иван недовольно крякнул и поморщился, словно от зубной боли. Он в сердцах глубоко вогнал топор в стоявшую рядом колоду, глубоко вздохнул и с понурым видом поплелся вслед за Федорой в хату. По пути его мозг лихорадочно соображал, что же на самом деле имела Федора. То ли по бабской привычке облаяла его, просто для порядку. То ли и вправду догадалась о согрешении...
      
       Несмотря на многочисленную семью, в хате было немноголюдно. Мрачная и разозленная давешним разговором Федора сердито гремела возле печи чугунками. В детском углу нянчилась с малышней усердная материна помощница Гашка. Возле окна сидел напыжившийся, словно воробышек, Семка.
       - А остальные где? - поинтересовался Иван.
       Но жена не ответила. Лишь еще сильнее задвигала своими горшками.
       - Та кто где, пап..., - отозвалась из угла Гашуня. - Кто с работы еще не пришел, кто на улице...
       - А ты чего дома сидишь? - повернулся батько к Семке. - Или захворал?
       Но мальчонка только молча зыркнул на него и отвернулся. Иван недовольно нахмурился и хотел было цыкнуть на сына за непочтительность. Это еще что такое! Сопляк паршивый на батька бычиться! Он грозно шагнул, было, к лавке, но...
       - Вечерять будешь, работник?! - сухо бросила ему Федора, не поворачиваясь.
       - Буду..., - Иван остановился на шаге, обмяк и пробормотал как бы жалуясь. - Целый день не жравши... Хоть бы кусок хлеба с собой сунула...
       Он повернулся к рукомойнику, тщательно вымыл руки, пригладил всклоченные на голове черные как смоль кудри и прошел в передний угол к образам.
      
       Что-что, а к вере Иван Вороненко относился с почтением. Никогда не садился за стол не перекрестив лба и строго следил и требовал того от детей. Особенно усердно клал поклоны, когда случалось согрешить прелюбодейством. Вот и сейчас с благоговейным трепетом он поклонился скорбным святым ликам, осенил себя размеренным, широким крестным знаменем и принялся читать молитву.
      
       - О всемилостивая Госпоже Царице Богородице, от всех родов избранная и всеми роды небесными и земными ублажаемая! - негромким монотонным голосом обратился он к лику богородицы. - Воззри милостивно на предстоящие пред святою иконою Твоею люди сия, усердно молящиеся Тебе, и сотвори предстательством Твоим и заступлением у Сына Твоего и Бога нашего, да никто же отыдет от места сего упования своего тощ и посрамлен в надежде своей...
       - Шо, паразит, нашкодничал, а теперь помочи у царицы небесной просишь?! - раздался за спиной насмешливый голос жены.
      
       Иван напрягся, под кожей на щеках нервно заиграли желваки, ноздри широко вздулись. Однако он не стал прерывать молитвы, а продолжал читать с еще больше страстью и нажимом.
       - ...В семействах людей всех и во братии нашей мир огради и соблюди, в юных братство и смиренномудрие утверди, старость поддержи, отрочество настави, мужество умудри..., - возвысил он голос и снова осенил себя крестом. - ...сирыя и вдовицы заступи, утесненныя и в скорбех сущия утеши и охрани, младенцы воспитай, болящий уврачуй, плененныя свободи, ограждая ны выну от всякаго зла благостию Твоею и утеши милостивным Твоим посещением и всех благодеющих нам...
       - Кого же ты, шкодник сегодня ублажал, что так заступницу об утешении благаешь? - не унималась Федора, воинственно подбоченясь у печи.
       Вся ее маленькая, хрупкая фигурка трепетала от негодования, а лицо пылало от праведного гнева.
       - И он мне еще брешет, шо топор в бурьяне шукав! - яростно выговаривала она мужу. - Лучше бы ты там свой ... сучок загубив...
       Спохватившись, что в хате дети, Федора не стала употреблять более подходящих грязных ругательств, вовремя подобрала приличное сравнение.
       - А-а-а... Замолчи, нечистая сила! Не мешай мне с богородицей балакать! - не выдержав рыкнул на жену Иван. - Господи! Прости мою душу грешную и облагоразумь неразумную...
      
       Перекрестившись, он со спокойным достоинством и чувством исполненного долга подсел к столу и взялся за ложку. Желая сменить неприятную тему, он добродушно улыбнулся и подвинулся к мрачному Семке.
       - Ну, чего ты надулся як индюк на гусака?! - спросил сына, потрепав такой же как у него кудрявый черный чуб. - Был на рыбалке? Рыбы на юшку наловил?
       Семка зло мотнул головой отстраняясь и сердито засверкал на отца широко распахнутыми глазенками.
       - Ага! Наловил! С тобой багато наловишь..., - срывающимся, пронзительным голосом выкрикнул он.
       - Семка! Засранец! Ты як с батьком балакаешь? - удивленно вскинул бровь Иван. - Крапивы по жопе захотел?
       - А ты? Да ты... Из-за тебя..., - выкрикивал с обидою Семка, не в состоянии подобрать нужных слов упрека. - Я Афоньке удочку свою отдал, чтобы он...
       Мальчишка задохнулся и на миг умолк, собираясь с мыслями и духом. Иван побледнел, чувствуя неладное и перехватил инициативу.
       - Ну и молодец, шо отдал! Где же хлопцу удочку брать. Без батька растет и старших братьев у него нема... Все только гоняют да обижают, а ты правильно поступил...
       - Ага! Правильно..., - снова взвился Семка. - Это ты его до нас с Ванькой прислал, шоб он не мешал тебе его мамку лечить...
       - Ах ты, выродок! С-сучий пащенок! - не выдержав, вскипел Иван и треснул сына ложкой по лбу. - Ты шо это батька вздумал попрекать... Вот я тебе зараз...
      
       Взбешенный таким неожиданным разоблачением, багровый (от стыда ли, от ярости ли) Вороненко потащился из-за стола, пытаясь схватить сына за шиворот. Но Семка ловко увернулся и выскочил от стола первым. Глаза его наполнились слезами. Но это были слезы не боли, а незаслуженной обиды.
       - Шо, бить будешь?! Бей! - захлебываясь, выкрикнул мальчишка. - Только я тогда больше не буду с тобою жить. До бабы пойду, или совсем из села убегу. Думаешь, гарно, когда про тебе всякую гадость хлопцы рассказывают. Я и Афоньке-рахиту удочку отдал, дружить обещал, чтоб только он никому ничего...
       Семка не договорил. Громко всхлипнув, он залился горючими слезами и выскочил на улицу...
      
       В хате повисла тягостная тишина. Даже малышня, лопотавшая о чем-то своем с Гашкой умолкла и испуганно таращила глаза на батька. Иван в полной растерянности и замешательстве топтался посреди горницы.
       - Тьфу! Надо же! Как с утра не заладился день, так..., - пробормотал он сконфуженно и бросил виноватый взгляд на замершую у печи жену.
       - Э-э, нет! Бачу, даже дуже заладился..., - протянула она торжествующе. - Теперь все сложилось до кучи. И топор, и веревка, и лоза... И Валька-вдова... Дывись, який у нас во дворе знахарь объявился! Чем же ты ее лечил, бедолагу?! Шо у нее за хвороба такая приключилась, шо она лучшего лекаря, кроме тебя не нашла?
       Федора, медленно вытирая о фартук мокрые руки, вскинула снизу вверх вызывающе-вопросительный взгляд. Иван потупился и отвел в сторону виновато опущенные глаза.
       - Так где сказал запнулся? Обо что? - насмешливо прищурилась жена, заглядывая ему в лицо.
       - Федора, да ты что! - отшатнулся Иван. - Правду тебе кажу, вот тебе крест! Шел, по своему делу, а тут Валька окликнула. Говорить, загорода в сарае развалилась, коз загонять некуда. Сама не в силах сделать, просила подсобить...
       - А як же она тебе одного со всей Белой Горы выбрала?
       - Так кажу же тебе, шо мимо ее двора шел...
       - И запнулся?
       - Тьфу! Не запнулся, а гукнула она. Я же с ее Тимохой когда-то парубковал. Когда его на службу забрали, обещал за семьей присмотреть, помогать...
       - Что же раньше не помогал? Или уже запинался возле ее двора не раз?
       - Федора!
       - Шо, Федора?! Когда же ты наблукаешься?!! Дывись, дитине уже за тебя стыдно, а ты все оправдание шукаешь... Вон и Денис не успел тебя дома перехватить. Майнув со двора, только тебя и бачили. У кума дело спешное, а у тебя свое, потешное... Хиба же ты блудни на помощь соседу поменяешь...
       - Все, хватит! Замолчи! Думай, шо кажешь. Или язык без костей, все перемелет. А если бы я на войне сгинул, а ты одна с семьей осталась, чтобы за помощью до кума или до друга моего не повернулась...
       Считая, что привел достаточно веское оправдание, и уже не рассчитывая на ужин, Иван махнул рукой и вышел из хаты...
      
       Гашка огляделась по сторонам и прислушалась. За углом раздался приглушенный всхлип. Под старой яблоней, на охапке прошлогодней соломы, ничком лежал Семка и плакал.
       - Семк, а Семк..., - осторожно тронула его за плечо сестра и участливо спросила. - Шо? Больно тебя стукнул стукнул?
       - Еще чего! - шмыгнул носом Семка, поднимаясь. - Я еще не так сам стукался...
       Он сердито вытер рукавом мокрые от слез глаза и сел, поджав к подбородку коленки. На лбу у него темнела большая лиловая шишка.
       - Ого какая! - сочувственно покачала головой Гашка и бережно коснулась синяка мягкой ладошкой.
       - У-у-м-м..., - болезненно простонал брат и отстранился, морщась.
       - А говоришь не больно! Знаешь, какой гул пошел, когда батько тебя треснул. Я думала голова твоя расколется, как гарбуз...
       - Ага, расколется! - хвастливо усмехнулся Семка, успокаиваясь. - Она у меня крепкая, сто лет ничего с ней не будет. Ты чего прибежала? Жалеть, что ли?
       - Да, так... Спросить..., - смущенно покраснела Гашка и отвернулась.
       - Чего спросить? Про Петьку? - лукаво прищурился Семка. - Так он с нами никогда не рыбачит и вообще... Это Ванька все про тебя расспрашивает. Видно сам в тебя втюрился...
       - Ну, чего сразу про Петьку! И Ванька?! Нужны она мне..., - еще больше вспыхнула Гашка. - Может я совсем про другое хотела узнать... Про рыбалку... Ты, правда, Афоньке удочку отдал?
       - Отдал..., - помрачнев, нехотя обронил Семка.
       - Это чтобы он..., - полушепотом, побледнев начала было уточнять Гашка.
       Однако брат не ответил. Он отвернулся в сторону и уткнулся взглядом в соломенную кучу, точно что-то выискивая. Однако тут же повернулся к сестре просветленным лицом.
       - А знаешь... Наверное и правильно..., - выдавил с каким-то внутренним облегчением. - Ну, кто ему еще поможет. Жалко пацана. Никто с ним не водится. Все по шее да по шее. Матери надоело бегать по селу, его защищать. А тут он такой радостный прибежал. Макухи притащил для прикормки, хлеба поесть. Не жадный пацан, добрый...
       - И ты, братик, у меня тоже добрый! - растроганно прошептала Гашка. - Молодец ты! Я даже не думала...
       Не договорив, с детской искренностью она порывисто подвинулась, чмокнула Семку в чумазую щеку, резво подхватилась на ноги и убежала, оставив брата в полном замешательстве...
      
       Мог наткнуться на плачущего сына и Иван. Кто знает, как поступил бы тогда он? В сердцах упрекнул бы за невольное разоблачение, устроил бы выволочку за вызывающее поведение, по сути понимая, что не прав прежде всего сам. А может быть пожалел и приголубил, как сердобольная Гашка. Повинился бы перед неразумным дитем, понимая, что и впрямь пришло время остепениться. Негоже с седой бородой таскаться по чужим дворам, выставляя на посмешище свою семью, которой порядком надоела недобрая молва о распутном батьке...
       Да, мог встретить Иван сына, если бы свернул за угол и пошел к перелазу. Которым обычно пользовались соседи, переходя со двора на двор по внезапной нужде. Но раздраженный и злой, пристыженный и растерянный Вороненко с ходу выскочил сразу на улицу. Он был готов идти, бежать куда угодно, прыгать с кручи головой в Донец, только бы унести подальше, сбросить, смыть с себя противно-липкое, омерзительное чувство вины...
      
       Угрюмый, помрачневший от внутренних переживаний мужик остановился посреди улицы, понуро уткнувшись в землю, точно старый, уставший от работы и жизни бугай, размышляя, что же ему делать дальше.
       "Денис с утра прибегал, тебя спрашивал. Хотел кум порады спросить, так хиба от тебя дождешься. Майнув со двора, шо и следа не оставил..." - вдруг вспомнилось укорливое ворчание жены.
       Иван поморщился и передернулся, представив сердитое лицо разгневанное жены. "Интересно, чего куму треба было, - подумал он, - если спозаранку уже гукав. Треба зайти узнать...". И он с явным облегчением на душе шагнул к соседской калитке...
      
       - Здорово, кум! Федора сказала, шо ты шукав меня? - стараясь придать лицу беспечное выражение с притворной бодростью зашел он к Пономарям. - Шо за нужда у тебя?
       - Да есть один разговор. Думка одна вчера приспела..., - пояснил Денис, здороваясь с кумом. - А ты куда это утром со двора пошел? Я не успел тебя перехватить...
       - Да так, по делу..., - покраснев, уклончиво буркнул Иван. - Задумал тын поправить. Решил лозы нарубать... А оно не задался день у меня. То одно, то другое. Только до двору вернулся. Вон и с Федорой от того погрызлись...
       Истиной причины семейной ссоры тертый в конфузах Иван раскрывать не стал.
       - Так что у тебя стряслось? - повернулся он снова к Денису. - А то, бачишь, сразу пришел, даже вечерять не стал...
       В пустом животе предательски уркнуло и Иван украдкой сглотнул слюну, надеясь перехватить чего-нибудь у кума. Но тот намека не понял.
       - Да ты, вот, тын решил поправить, а я хату..., - усмехнулся в ответ Денис. - Понимаешь, строиться задумал. Помнишь, в прошлом году Михайло сказал. Шо хата для семьи мала стала. А ты сказал, шо хлопцы повырастают... Ну я и решил не дожидаться. Порада нужна...
       - Подожди, подожди..., - остановил его Иван. - Стройка - дело серьезное. На ходу не решишь, совета не найдешь и... без стакана не разберешься...
       - И то так! - согласно кивнул Денис. - За столом оно и разговор лучше идет. Эй, Ульяна! Собери на стол! Кум голодный в гости зашел...
       - Да-да, кума треба гарно накормить. Чтобы добрую пораду дал..., - поддакнул враз повеселевший Иван. - А то знаешь, как оно в жизни бывает...
      
       Обрадованный возможностью спокойно поужинать и переждать грозу в доме, он проворно поспешил в соседскую хату вслед за Денисом.
       - Помнишь, кум ту байку про толоку? - спросил он Пономаря, весело хохотнув.
       - Это яку?
       - Да ты послухай... "Задумав мужик крышу перекрыть. Позвал кума на допомогу. Приходит утром кум. Дывиться, кума на крыше сидит, очерет укладывает, а мужик под грушей, в холодочке, лежит, дремлет. "Здорово, кум! Чего это кума сама работает, на солнце жарится, крышу перекрывает, а ты в холодочке, на мягкой перине прохлаждаешься?" - удивленно спрашивает мужика кум. "А як же иначе! - пожал плечами мужик. - Вдруг война не сегодня-завтра случится, а я не отдохнувший, замотанный работой буду... Лягай рядом, отдыхать перед войной будем...". Гарно, шельма, придумал, а? Ха-ха-ха...
      
       Иван задорно рассмеялся, хлопнув Дениса по плечу.
       - Действительно, гарно..., - сдержанно усмехнулся Денис. - Только причем тут война? Я же новую хату для семьи собираюсь строить, а не на войну идти...
       - Так то же байка такая! - хохотнул беззаботно Иван и тут же посерьезнел. - В жизни, кум, оно всякое случиться может. Сегодня так, а шо завтра будет? Хиба угадаешь... Вон, глянь, какой закат... Полыхает, как пожарище. Брат твой тогда тоже говорил, что закатная звезда недобрым огнем полыхает, порохом тянет...
       - Так то, наверное, ветрено завтра будет..., - отмахнулся Денис, глянув на багровое зарево на горизонте. - Сам бачишь, шо нет в этом году годины путной. Весна сиротская прошла и лета толком еще не было...
       - Да покланяешься в этом году землице, чтобы хоть что-то в клуню дала..., - согласился Иван. - Да нехай шо будет, только бы не войны... Негоже детей сиротить, баб вдовами оставлять...
       Вновь вспомнив Вальку, разговор с ней и ее порушенный двор, он сконфуженно крякнул, будто устыдившись минутной слабости и совсем не мужской чувственности.
       - Чтобы не было, а живым жить..., - по-своему рассудил Денис. - Если и случится на войну идти, так хотя бы семья в новой, просторной хате останется. А там... Что бог даст...
      
       Пузатая бутыль первача постепенно убывала, пустели и миски со щедрой закуской. Настроение мужиков было благодушное и умиротворенное. Будто и не было досадливых домашних проблем и размолвок.
       За неспешной, размеренной беседой кумовья-соседи обсудили все проблемы предстоящей стройки, порой срываясь в горячий, до хрипоты, спор, доказывая свою правоту или верное решение. Время от времени они выходили во двор, оглядывали старую, приземистую хатку, примеряясь, как и откуда сподручнее браться за работу, а заодно и остудиться от духоты неожиданно выпавшего застолья.
       Поздней ночью изрядно захмелевший Иван вернулся в свою хату. Семья спала. Стараясь не шуметь он крадучись подался к своей кровати. Однако не удержался, мотнулся в сторону, задевая в темноте какие-то горшки и прочую утварь. Что-то оглушительно грымнуло, падая. Он замер, окаменел, не в силах пошевелиться. Слава богу, никто не проснулся. Лишь пискнула, но тут же сонно засопела, причмокнув самая меньшая Фенька.
       - Ты шо, зараза, за день не нагулялся?! - зло прошипела с постели Федора. - Блукаешь до полуночи, спать не даешь. Лягай уже, угомонись...
       Она сердито повернулась на кровати, отворачиваясь к стене и освобождая для него место рядом.
       Иван пьяно икнул и улыбнулся. В темноте, просто сам себе. Довольно, счастливо. И еще вздохнул с облегчением. Слава богу, обошлось. По крайней мере, сегодня в его доме войны уже не будет, гроза миновала...
      
       Да, гроза миновала. Отшумела, отгремела, проходя стороной. Остались лишь следы-отметины. Обломанные ветром ветки, капли дождя на траве, лужи на земле, а еще ссадины-занозы в душе...
      
       Федора тяжело переживала очередное беспутство мужа, хотя виду не подавала. По-прежнему хлопотала во дворе по хозяйству, принимала с нуждой-хворобой соседей или заезжих просителей, словно заботливая наседка, ревностно обихаживала свой многочисленный выводок, чтобы были накормлены, обстираны, вымыты.
       Да и с Иваном вела себя так, точно ничего не случилось. Спокойно и рассудительно вела непринужденный разговор о домашних проблемах и делах. Кому из детворы, что нужно справить к зиме, что предстоит переделать в хозяйстве, какие виды на урожай и как содержать скотину. Все это обычные вопросы, которые требовали постоянного общения, совета, помощи, без чего невозможна нормальная семейная жизнь.
       Мудрая женщина прекрасно понимала, что гнев, слепая ревность, постоянные ссоры и упреки в этом плохие помощники. Только благодаря ее покладистому характеру и смирению, а с другой стороны непреклонной твердости и решительности, жестко пресекавшей всяческие пересуды и не позволявшей глумиться над царившем в доме мире, семья жила дружно и сплоченно.
       И лишь когда оставалась одна, она давала волю чувствам. Стенала и плакала, сетуя на непростую долю, корила в душе мужа-распутника и просила господа призвать его к благоразумию... Последний поступок маленького Семки, позволившего себе с мальчишеской порывистостью осудить отцовское поведение, вызвал в ее душе бурю противоречивых чувств.
       С одной стороны, ей претило своевольство сына (это их с отцом дело и они сами с этим разберутся!) и вопиющая непочтительность к отцу. Все-таки они воспитывали в детях уважительное отношение к старшим, как бы они не были в чем-то повинны. Придет время, сами будут устанавливать свои правила и жить по ним. Пока же, живя на родительских плечах, надо выполнять родительские требования и порядки.
       Однако, с другой стороны, ее тронула и глубоко взволновала решительность ребенка, с которой он выступил даже против отца, защищая честь и доброе имя матери. Стало быть, если даже детям кажется поведение батька отвратительным, значит, пора ему угомониться (не парубок уже за молодухами таскаться!) и показать подрастающим сыновьям пример отцовской добропорядочности...
      
       Вспомнив о муже, она то хмурилась, то светлела лицом, слегка улыбнувшись, то снова мрачнела. Что и говорить, видный мужик - Иван Вороненко. Считай, первый парубок на селе был. Высокий, статный, румяный, с черными, мягкими кудрями, с завораживающей улыбкой и добродушными ямочками, как у девки, на щеках. А глаза! Чертовы омуты а не глаза! Так и полыхают бесовским огнем.
       Сколько девичьих сердец он разбил безответной любовью, сколько испортил доверчивых девок. Сколько выгодных партий было для него открыто. В каждом дворе, с готовностью и радостью приняли бы от него сватов. А вот, гляди, выбрал ее... Маленькую и хрупкую, как девчонка. Тихую и трепетную, как зайчонок.
       Может ее глаза оказались более колдовскими и завораживающими, чем его? Может это она околдовала и пленила его своей неброской, но такой очаровывающей привлекательностью? Так что это она сама приняла на себя этот крест и теперь нести ей его по жизни покорно и безропотно.
       Впрочем, разве то обуза?! Вон, сколько детей у них! Полон двор. Это же великое материнское счастье - дети. А они без любви не рождаются...
       Подумает так Федора, вздохнет печально, смахнет с глаз слезу горючую и снова хлопочет по хозяйству. Слава богу, мир и согласие в хате, все живы, все здоровы. Не приведи, господь, страшной беды под порог, лишь бы войны не было...
      
       Спустя несколько дней к Вороненкам неожиданно заглянула Валька Зинченко. Робко протиснувшись на двор, она нерешительно затопталась у калитки, не смея пройти дальше. Побледнев, она теребила дрожащими пальцами перед собой небольшой узелок и растерянно оглядывалась по пустому двору.
       Казалось, еще мгновение и она развернется и стремглав бросится прочь, кляня себя за неудачную затею. Но Валька, набрала полную грудь воздуха и отчаянно шагнула вперед, к хате.
       Не успела она сделать и двух шагов, как из-за угла, показалась Федора. Она, по всей видимости, возвращалась с огорода, где рыхлила выбившуюся из земли картошку. Увидев нежданную гостью, Федора вздрогнула и остановилась. Тень отчуждения и неприязни пробежала по ее лицу.
      
       - Здравствуй, Федора! Вот пришла..., - запинаясь и краснея, поздоровалась Валька.
       - Бачу, что пришла..., - сухо отозвалась хозяйка.
       Она медленно сдвинулась с места и, не глядя на гостью, прошла мимо, к сараю, под навес, прибрать на место тяпку. Валька еще крепче прижала к груди свой узелок и проводила Федору растерянным взглядом.
       - Я к тебе пришла..., - начала она было снова, но осеклась встретившись с суровым и неприступным взглядом женщины.
       - Чего пришла? - коротко бросила Федора, всем своим видом показывая, что беседовать с этой гостьей у нее нет никакого желания.
       - Я хотела тебе спасибо сказать..., - смущенно пролепетала Валька и залилась румянцем.
       - Ты, глянь, яка новость! - изумленно всплеснула руками Федора и насмешливо вскинула бровь. - Это за что же вдруг ты меня благодарить решила.
       - Да за детей! - боясь, чтобы не выгнали ее со двора, торопливо пояснила вдова. - За Семку вашего...
      
       Словно вода, прорвавшая плотину, хлынули из нее сбивчивые, но такие искренние и проникновенные слова признательности, что опешившая Федора обмякла и просветлела.
       - Який гарный хлопец, ваш Семка..., - зачастила, звонко затараторила Валька, сама едва сдерживаясь от слез. - Моему Афоне тут недавно удочку подарил, рыбы дал. Ты же знаешь, Федора, какой он у меня слабенький и болезненный. Хлопцы сельские только и смеются над ним, издеваются над дитем. А хиба он виноват, шо родился недоношенный и шо хворает часто. Слабенький, безответный. Я уже устала за ним по селу бегать, ограждать его от побоев и насмешек. А ваш Семка...
       Валька растроганно шмыгнула носом, вытерла краешком платка навернувшиеся слезы и улыбнулась.
       - Вот божья дитинка! Раньше и сам Афоню обижав, а тут под свою защиту взял. Вон, каждый день его на Донец рыбачить таскает, плавать научил, няньчится с ним, як с родным. Ты представляешь, ожив хлопец. Будто заново родился. Смеяться в голос стал, балакать без умолку. Только про вашего Семку и рассказывает. Какой он добрый и гарный друг. Ой, Федора, дай бог ему здоровья... И тебе спасибо, шо такого гарного хлопца воспитала... Та и вообще, гарни у вас дети, Федора...
      
       Выговорившись, Валентина снова всхлипнула, вздохнула и нерешительно замялась.
       - Я тут утром оладьи пекла Афоне. Та, думаю, и твоим тоже... Не обессудь, прими гостинец, еще горячие. Чем богата, тем и...
       Она неловко протянула узелок замершей Федоре. Но та стояла, не шелохнувшись.
       - Возьми! Я же от души, от чистого сердца...
       - Пошли вон, в холодок сядем..., - неожиданно предложила Федора, кивнув на лежавшую возле хаты колоду. - А то я с ранку в огороде поралась, заморилась... У тебя як картошка, всходит? У нас что-то не дуже...
       - Да и у меня также.... - охотно обозвалась Валентина и вздохнула с облегчением. - Ясное дело, в холодную землю посажена...
       Женщины присели. Перекинувшись несколькими словами о домашних делах, они замолчали. Дальнейший разговор не клеился. Обе понимали, что не только дети стали причиной этой встречи, но и еще, нечто более серьезное, неприятное стоит между ними. Но ни та, ни другая не осмеливались затрагивать эту больную тему.
      
       - Чула я, шо ты вроде захворала..., - наконец нарушила молчание Федора, понимая, что ей суждено разрубить навсегда этот чертов узел. - Шо с тобой случилось? По-бабьему или так...
       Она бросила испытующий, проницательный взгляд на вдову, давая понять, что ей все известно и скрывать и оправдываться нет смысла. Валентина густо залилась краской стыда и низко опустила голову.
       - Прости, Федора, виновата я перед тобой..., - глухо пробормотала она, не поднимая глаз. - Дуже виновата...
       - Чем же ты провинилась? - будто не понимая, удивилась Федора.
       - Был у меня твой Иван..., - прошептала побелевшими губами окончательно сникшая Валька.
       - Ну и как? Вылечил? - насмешливо поинтересовалась хозяйка, хотя на душе у нее было не до смеха.
       Упрекать, срамить, доказывать свое право на богом данного ей мужика совсем не хотелось. Она чувствовала, что вдова пришла к ней без злого умысла, с искренним покаянием, но подленький червь уязвленного бабьего самолюбия грыз душу, назойливо скреб сердце, вызывая раздражение и досаду. Потому и насмешничала, куражилась, сознавая свое превосходство.
       - Не знаю, Федора, как все это случилось, - сокрушенно вздохнув, обронила Валька. - Точно помутнение какое-то на меня нашло, разума лишилась. Столько лет одна и одна...
      
       - Чего же замуж не вышла? - резонно возразила Федора. - Гляди, видная с себя... Женихи еще табунами под двором должны ходить.
       - Какой там замуж! - горестно вздохнула в ответ Валентина. - Думала же Тимоха вернется, его все ждала. Да, видно, не судьба, сгинул бедолага на чужбине, в проклятой войне. Афоня слабенький родился. Его выхаживала. Ему и жизнь посвятила. А вдовья судьба не сладкая. Не дай бог никому такого испытать. Вдова и случайному мужицкому щипку рада...
       - Чего же женатого зацепила? - нахмурилась, не сдержавшись от упреков, Федора. - Хиба на Белой Горе мало свободных мужиков. Кто не против вдову приголубить...
       - Федора! - укоризненно вскинулась Валентина. - Разве я потаскуха какая, чтобы подолом по селу развевать?! Может мне этого случая на всю оставшуюся жизнь достаточно будет... Может я за эту минутку господа и о прощении просить, и благодарить буду... Кажу же тебе, несладкая вдовья доля. И не дай бог тебе испытать того же. Чтобы провожать на войну и не дождаться домой близку людину... По мне, вернись сейчас Тимоха домой, я бы на руках его носила, ноги ему мыла и ту воду пила... Пусть хоть хромой, хоть безрукий, хоть кривой, только живой. Вон, Юшка с ним же вместе уходил на япона... Хоть без глаза, а вернулся живой домой. А мой пропал... Так что и спасибо тебе, и прости...
      
       Печально вздохнув, вдова поправила на голове косынку и тяжело поднялась с колоды, отряхивая юбку. Федора, уже совсем иначе, с бабьим сочувствием поглядела на гостью.
       - Ладно, Валя! Бог тебе судья! Нема у меня зла на тебя..., - махнула она великодушно и вдруг насторожилась. - А ты часом не понесешь? Шо делать тогда будешь?
       - А шо делать? Ничего..., - задорно улыбнулась в ответ сквозь слезы Валентина. - Травить не стану. Буду рожать! А шо? Одного выходила и другому место в хате найдется... Ты сама, вон, сколько родила... Дети всегда в радость. Пусть родятся, растут, живут. Только бы войны не было...
       Враз помрачнев, осунувшись, Валентина опустошенно махнула рукой, прощаясь, и усталой походкой потащилась со двора.
       - Так кто же ее привечает, лиходейку! - согласно кивнула вслед Федора. - В гости ее никто не зовет, у порога с хлебом-солью не встречает...
       Оставшись одна, она еще долго сидела под хатой на старой, потертой колоде. Погрузившись в глубокое раздумье, она растерянно смотрела на белеющий вдовий узелок и, будто заклинание, бормотала: "Не надо лиха, не надо... Человек последним готов поделиться. Рубаху с тела снять, последний кусок хлеба отдать, только бы жить в мире и покое...".

    Глава 3.

       ... Война!
       - Война?! Хм-м, какое занятное словечко! - усмехнется иной беспечно. - Короткое и звонкое! Как капля слетевшая с листа... Как новогодняя хлопушка... Вой-на! Дзинь! Бац! Бом! Вой-на! Ха-ха!
       Для такого горе-оптимиста война - забава. Такому, как говорят, война - "мать родная". С детства привык с диким гиком носиться с приятелями, играя в "казаки-забойники" и "войнушку", не задумываясь о страшной сути недетских забав.
       - Война?! - тревожно встрепенется другой, постигая глубинный смысл и весь ужас происходящего.
       Действительно, нет слова проще и страшнее, чем "война". Горе, беда, смерть - это всего лишь производные, которые несет вслед за собой кровожадная злодейка. Тревожным гулом канонады, заревом пожарищ, тошнотворным запахом гари, крови, тления человеческой плоти...
      
       Какая тяжкая участь в пору военного лихолетья выпадает на женскую долю. Проводить на рать, на верную гибель сына, мужа, отца. Дождаться или овдоветь, остаться одной в осиротевшем без хозяина доме, взвалить на себя бремя мужских обязанностей. Еще хуже оказаться под оккупацией, попасть в рабство, терпеть насилие и унижение и при всем этом несмотря ни на что растить, оберегать, лелеять детей.
       Конечно же, любая мать, услышав о войне, отшатнется в страхе, выбросит в защите руки и с мольбой скажет: "Хочу покоя, не надо лиха...".
       Пока же еще тихо и покойно было на русской земле. Спокойной, размеренной жизнью, как и тысячи других сел жила Белая Гора. Но полыхнула недобрым светом закатная звезда, появилась и начала расти темная грозовая туча, затягивая лазурный, солнцеликий небосклон своей пугающей, беспросветной чернотой...
      
       Оставим ненадолго наших героев, дадим насладиться оставшимся коротким промежутком мирной жизни, позволим спокойно решать наболевшие семейные и отнюдь не военные проблемы.
       Тем временем, по сложившейся привычке, сделаем небольшой исторический экскурс. Посмотрим со стороны, как буквально через несколько дней всего лишь один негромкий, револьверный выстрел оглушительно взорвет мир, откроет не просто новую страницу в жизни каждого землянина, а новую эпоху. Противоречивую, жесткую, беспощадную...
      
       ...Событие, послужившее формальным началом масштабной мировой бойни, произошло 28 нюня 1914 года. В этот день в Сараево, центре Боснии, сербским националистом был убит наследник австрийского престола эрцгерцог Франц Фердинанд, племянник Франца Иосифа.
       Эта трагедия не стала случайностью. В начале XX века в Австро-Венгрии получило развитие националистическое движение славянских народов, вдохновителем которого была Сербия, небольшое христианское государство, завоевавшее независимость в результате долгой борьбы с Оттоманской империей и стремившееся к объединению всех балканских славян. Идея такого объединения оказывала большое влияние на славянское население Австро-Венгрии.
      
       В конце июня 1914 года на территории Боснии, быв-шей турецкой провинции, сначала оккупированной, а затем и аннексированной Австро-Венгрией, проходили маневры австрийских войск. За учениями наблюдал Франц Фердинанд, являвшийся генеральным инспектором армии. 28 июня, на следующий день после завершения маневров, Франц Фердинанд отправился вместе с супругой на машине в Сараево с официальным визитом к местному губернатору.
       Торжественный въезд Франца Фердинанда в боснийский город пришелся на день всесербского национального траура "Видовдан", который ежегодно отмечался сербским народом, почитавшим за долг помянуть славян, погибших в 1389 году в битве с турками. Сербские националисты, жаловавшие австрийцев не больше турок, заранее расценили появление австрийского престолонаследника в центре Боснии как сознательное оскорбление всех балканских славян.
       Австрийские военные знали о таких настроениях. Франца Фердинанда предупредили, что его поездка сопряжена с риском, однако эрцгерцог пренебрег опасностью, посчитав ее одной из тех голословных и несерьезных угроз, которые в изобилии сыпались на правителей и политиков...
      
       ... Утром вереница автомобилей медленно катила по набережной реки Милячка. Толпы народа приветствовали высоких гостей, размахивая австрийскими флагами. Один из зрителей, а это был Неделько Кабринович, попросил полицейского показать автомобиль эрцгерцога. Не успел полицейский ответить, как увидел летящую в автомобиль гранату. Водитель успел нажать на педаль газа, граната отскочила от брезентового верха кабины и разорвалась под колесами второго автомобиля. Кабринович бросился в реку, но его вытащили и арестовали.
       Эрцгерцог снова не придал особого значения инциденту и настоял на продолжении намеченной программы. После обеда в городской ратуше вереница автомобилей двинулась по набережной в обратном направлении. Где-то на середине пути водитель переднего автомобиля сбился с пути и повернул направо, на улицу Франца Иосифа. Кто-то из группы сопровождения приказал водителю затормозить. Кортеж на малой скорости задним ходом попытался выбраться из пробки.
       Автомобиль эрцгерцога остановился напротив гастрономического магазина "Мориц Шиллер деликатессен", где как раз в этот момент оказался еще один заговорщик - сербский студент Гаврило Принсип. Террорист выхватил револьвер и дважды выстрелил в эрцгерцога. Первая пуля поразила графиню Софию, вторая застряла в позвоночнике ее мужа. Он еще успел повернуться к жене со словами: "София, София, не умирай. Останься жить для наших детей". Но через несколько минут оба скончались...
      
       Россия была занята своими внутренними делами и к войне не была готова, но она, как и в 1877-78 годах, не могла оставаться равнодушной к судьбе братского народа. По повелению Императора, Русское Правительство 12 июля официально заявило о том, что "Россия не намерена бездействовать, если Австро-Венгрия попытается силой навязать Сербии свою волю".
       Регент Сербии престолонаследник Александр, глубоко веря, что его призыв найдет отклик в благородном сердце российского императора Николая II, телеграфировал ему: "Мы не можем защищаться, посему молим Ваше Величество оказать нам помощь возможно скорее...".
       Государь, в своем ответе королевичу Александру, ставил его в известность, что все усилия будут направлены к тому, чтобы избежать надвигавшуюся войну.
       Однако, "... если вопреки Нашим искренним желаниям Мы в этом не успеем, - писал в своем ответе Николай II. - Ваше Высочество может быть уверенным в том, что Россия не останется равнодушной к участи Сербии...".
      
       В ответ на австрийскую мобилизацию и ультиматум Сербии, государь повелел ввести "предмобилизационное положение". Все воинские чины, находившиеся в отпуску, были вытребованы в свои части, а войска из лагерного расположения вернулись в свои стоянки.
       На второй день после объявления Австро-Венгрией войны Сербии, 16 июля, Государю Императору было представлено на выбор и на подпись два указа: об общей мобилизации или частичной мобилизации четырех округов, войска которых предназначались к действию против Австро-Венгрии. Этот последний вариант был элементарной мерой предосторожности против вооружившегося соседа.
      
       Чтобы понять весь драматизм ставшей перед императором дилеммы: сразу же общая мобилизация или сперва частичная - надо иметь в виду, что производя частичную мобилизацию, Россия не могла произвести общей мобилизации, ибо мобилизационное расписание Русской Императорской Армии не предусматривало частичной мобилизации отдельных округов.
       Мобилизовавшись только против Австро-Венгрии, Россия рисковала бы впоследствии быть беззащитной против Германии, так как четыре округа мобилизовались бы только ценой расстройства трех северо-западных округов.
      
       Надежда государя на миролюбие Вильгельма II была столь велика, что он подписал указ о частичной мобилизации, назначив первым ее днем 17 июля. Частичная русская мобилизация затрагивала только Австро-Венгрию, но Германии надо было найти предлог к объявлению войны. В первый же день русской частичной мобилизации, то есть 17 июля, Русскому Императорскому Правительству стало известно о мобилизации германской армии.
       Это известие коренным образом изменило обстановку. После доклада государю министра иностранных дел о необходимости объявления общей мобилизации, наступило тяжелое молчание.
      
       - Это значит обречь на смерть сотни тысяч русских людей. Как не остановиться перед таким решением! - сказал Николай II, а потом с трудом выговаривая слова, добавил. - Вы правы, вам ничего другого не остается, как ожидать нападения. Передайте Начальнику Генерального Штаба Мое приказание об общей мобилизации.
       В 7 часов вечера первого дня частичной мобилизации последовал Высочайший Указ о всеобщей мобилизации сухопутных и морских вооруженных сил России. Первым днем этой общей мобилизации было назначено 18 июля.
       20 июля в Зимнем дворце состоялся молебен и объявление манифеста по случаю начавшейся войны.
      
       "... следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови со славянскими народами, никогда не взирала на судьбу их безучастно, - говорилось в манифесте. - С полным единодушием и особою силою пробудились чувства русского народа к славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии неприемлемые для державного государства требования.
       Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди Великих Держав.
       Мы непоколебимо верим, что на защиту русской земли дружно и самоотверженно встанут все верные наши подданные.
       В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом, и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага..."
      
       Когда Высочайший манифест был прочтен, Император обратился ко всем присутствовавшим в Николаевском зале Зимнего дворца.
       - Со спокойствием и достоинством встретила Наша Великая матушка Русь известие об объявлении войны..., - привычно мягким, задушевным голосом молвил государь. - Убежден, что с таким же чувством спокойствия мы доведем войну, какая бы она не была, до конца. Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей!...
      
       Вот такой поворот! Когда Гаврило Принсип выпустил две пули в эрцгерцога Франца Фердинанда, он надеялся освободить Боснию от ига австро-венгерской монархии. Однако убийца и не подозревал, что в действительности произвел первые выстрелы мировой войны...
      
       Срежиссированный изощренным, садистским разумом неведомого драматурга, кровавый спектакль с "незатейливым и забавным" названием "Война", методично сменяя одну зловещую сцену другой, более ужасающей длился долгих четыре года и три с половиной месяца. Сатанинское действо развернулось на театральных подмостках, площадью около 4 миллионов квадратных километров, покрывших территорию ряда европейских государств.
       Эта война по количеству участников, а также по числу жертв и масштабам разрушений превзошла все другие войны, бывшие до того в истории человечества.
       В зловещую игру были втянуты народы более 30 государств с населением в один миллиард (!) человек. Под безжалостными жерновами ненасытной мельницы погибло и умерло от болезней и ран около 2,5 миллионов только наших, русских солдат, Более 3 миллионов искалечено. Всего война унесла 13,6 миллионов человеческих жизней, свыше 20 миллионов стали инвалидами.
       Политическим следствием первой мировой войны для российской империи стали две революции и гражданская война, приведших к невиданной разрухе и нищете, свержению монархии и установлению так называемой "пролетарской диктатуры", не менее жестокой и кровавой. За четыре года участия России в первой мировой войне и последующей трехлетней гражданской войны население страны уменьшилось на 10,9 млн. человек. Все это еще будет в истории нашего многострадального народа. После... Пока же...
      
       ...Весть о начале войны вызвала в России бурю эмоций и огромный патриотический порыв. Об этом с глубокой проникновенностью говорил членам Государственного Совета и Государственной Думы растроганный государь.
       - Приветствую вас в нынешние знаменательные и тревожные дни, переживаемые всей Россией. Германия, а затем Австрия объявили войну России, - обратился монарх к собравшимся в Зимнем дворце сановникам и депутатам. - Тот огромный подъем патриотических чувств, любви к Родине и преданности Престолу который, как ураган, пронесся по всей земле Нашей, служит в Моих глазах и, думаю в ваших, ручательством в том, что наша Великая Матушка-Россия доведет ниспосланную Господом Богом войну до конца!..
      
       Николай обвел повлажневшим взглядом замерший зал.
       - В этом единодушном порыве любви и готовности на всякие жертвы, вплоть до жизни своей, Я черпаю возможность поддерживать свои силы и спокойно и бодро взирать на будущее..., - продолжил государь свою речь. - Мы не только защищаем свою честь и достоинство в пределах земли своей, но боремся за единоверных и единокровных братьев-славян. И в нынешнюю минуту я с радостью вижу, что объединение славян происходит также крепко и неразрывно со всей Россией. Уверен, что вы все и каждый на своем месте поможете Мне перенести ниспосланное испытание, и что все, начиная с меня, исполните свой долг до конца! Велик Бог Земли Русской!...
       Последние слова государя потонули в несмолкаемом, восторженном приветствии.
       - Ура! Ура! Ура! - дружно грянуло под сводами дворца...
      
       ... - Я серб по крови и горжусь этим! - любил при случае повторять покойный Семен Михайлович Шахновский.
       Когда в 1876 году сербский народ поднялся на борьбу против Оттоманской империи, старый воин, не раздумывая, передал в "Славянский комитет" значительные денежные средства в поддержку восставших, а позднее снарядил, вооружил и отправил за свой счет группу ополченцев-добровольцев, влившихся в армию генерала Скобелева. В составе того отряда, прибавив себе годков, ушел "воевать турка" и юный Михайло Пономарев.
       Спустя несколько лет, Шахновский будет искренне оплакивать трагическую судьбу павшего от рук подлых заговорщиков императора-реформатора Александра II. Пугая тогда загадочными революционерами-террористами Антона Пономарева, Семен Михайлович будто воочию видел, что ждет в будущем империю.
       Знал бы он, что именно серб будет тем самым революционером-террористом и станет причиной вселенского молоха, а также кровавой череды революционных потрясений, в корне изменивший мир! Знал бы?!
      
       ... Итак, в лето четырнадцатого Белая Гора жила привычной, размеренно-неторопкой жизнью. Сетовала на жидкие покосы, с тревогой смотрела на невзрачные хлеба.
       "Год на год не приходится" - резонно рассуждали селяне и думали, как выкручиваться в предстоящую зиму. Чем скотину кормить, как самим с голоду не опухнуть. Проверяли запасы, латали дыры в хозяйстве, строили планы на будущее...
      
       Денис Пономарев задумал строиться. Возле Донца уже бурел сырыми боками сложенный штабель подсыхающего самана. У двора росла куча дикого камня-песчаника под новый фундамент.
       Вот уж воистину говорят, "одна голова хорошо, а две лучше...". Казалось, только вчера терзался сомнениями и прикидывал, как сподручнее подступить к работе. Позвал для порады кума.
      
       - Слухай, кум, зачем тебе грязь возле двора разводить с этим саманом?! Это же такая морока! Глины навози, воды натягай..., - сметливо рассудил Иван, когда они обсуждали уже решенный вопрос постройки, и предложил. - Давай его прямо возле Донца будем делать. А шо? Дывись, як гарно... Все рядом, и глинище, и вода. Солому и кизяк туда спустить легче, чем в село, на кручу, глину тягать. Себя и худобу зря мучить... А так... Готовый саман потом к двору перевезем и сразу на фундамент ложить будем... А?
       - И то, правда, кум! Ну ты, и башковитый мужик! - удивился сообразительности соседа Денис. - А я голову ломаю, где еще лошадей брать или бугаев, чтобы глину возить, пока за камнем для фундамента ездить буду...
       - А ты думал! - самодовольно усмехнулся в ответ Вороненко. - Я тебе еще другое скажу...
      
       Большую толоку решили не собирать, а мобилизовать на работу многочисленную детвору обоих семейств.
       - Мужиков треба накормить, напоить, еще и отблагодарить..., - рассуждал Вороненко. - Опять же от дела домашнего оторвать, упросить, шоб пришел на помощь. А тут... Наши хлопцы все равно без дела сейчас маются. То на речке, то на гулянке... Тут тебе и забава, и работа. Наковырял глины, охолонул в Донце. Замесился, вымазался, вода рядом, нырнул, выкупался, опять-таки отдохнул. Бабы кулеш на костре сварят... Красота! Праздник, а не работа!!
       - Так, так..., - согласно кивнул Денис. - И тут ты прав! Только в толк не возьму одного... Ты за мою хату печешься больше моего?! С чего бы это?
       - Ха-ха! Так у меня же может и интерес больший твоего..., - весело рассмеялся Иван.
       - Это еще как? - удивился Денис и настороженно покосился на кума.
       - А вот как! Я же наперед свою выгоду загадываю! - лукаво подмигнул ему Иван. - У меня же семь девок в семье поднимаются. Так?
       - Так...
       - Значит могу хоть одну в твой двор пристроить. Так?
       - Н-ну, так...
       - А чего это ты вдруг растерялся? - съязвил Иван. - Или родичаться не хочешь? Вон, они вроде уже приглядываться друг к другу стали. Петька, Гашка... Может еще кто надумает...
       Вороненко шутливо толкнул кума в бок и рассмеялся, потешаясь над его растерянностью.
       - Да я хиба шо... Малые еще дети у нас, сопливы, шоб родичаться..., - пробормотал Денис в замешательстве, не зная, как и отвечать.
       - Ничего сегодня малые, завтра в самый раз..., - задорно махнул рукой Иван. - Они быстро растут. Но там... Что бог даст... Да ты чего раскис?! Или шуток не понимаешь?
       - Да я хиба шо... Хиба я против..., - все повторял сбитый с толку Денис. - Породичаемось... Я рад...
       - Та бачу, як рад..., - насмешливо протянул Вороненко. - Вон, аж онемел от радости...
       Вдоволь натешившись, он, наконец, принял серьезный вид.
       - Поставим тебе хату, Денис, и на наш двор перейдем. Мне, ведь, тоже расширяться нужно... Вот и вся выгода! - пояснил он свою затею. - Так что давай так распределимся. Ты со старшими камнем занимайся, а я младших на саман организую...
      
       В последнее время Ивана Вороненко было не узнать. Что повлияло на него, неизвестно. Усовестился ли горячей перепалкой с малолетним сыном, внял ли наконец постоянным укорам жены, вразумил ли от беспутства господь... Только некогда пылкий и заводной греховодник вдруг превратился в степенного и благочинного отца большого семейства.
       Впрочем, старший Вороненко и прежде не чурался работы и слыл неплохим хозяином. Он усердно вел скромное, небогатое хозяйство, был хорошим батьком для детей. Тянулся из последних сил, чтобы обеспечить семье сносное существование.
       Но сейчас в нем словно проснулись дремавшие до этого душевность, заботливость, распорядительность, дух опекуна-воспитателя. Теперь он просто стремился быть в постоянном окружении семьи и радостно млел от такого счастья...
      
       - Ну-ка, хлопчики, веселее тягайте! Что это вы сегодня, як мухи мореные?! Давайте, кто швыдче..., - подбадривал он мальчишек, ловко наполняя им бадейки сырой глиной. - Зараз натягаем на замес, а там девчата прибегут, отдохнем и танцевать начнем...
       Иван весело подмигнул ребятне, смахнул со лба капельки пота и с силой вогнал заступ в податливый грунт. Сюда, к Донцу, на "саманное производство", образовав что-то вроде временного лагеря, он взял с собой подростков. Тут с ним были пономаревские Петро и Ванька, его Василь, Мишка, Семка и девчата - Дунька, Женька, Гашка. К пестрой ватаге примкнул и вдовий сын Афоня, крепко сдружившийся с неразлучными приятелями.
       Глядя на этого увлеченного мальца, который с трудом тягал тяжелую для его тонких ручонок бадью, стараясь не отстать от остальных, Иван добродушно посмеивался и нахваливал старательного работника.
       - Молодец, Афоня! Гарный работник! Давай, давай! Набирай силу! Вырастешь, мамке тоже новую хату поставишь, а мы тебе помогать будем..., - подзадоривал он рдевшего от похвал пацаненка.
       Но, вспомнив о Валентине, краснел и сам от смущения о былом конфузе. Он украдкой бросал взгляд в сторону полевой кухни, где хлопотала жена, опасаясь не услышала ли она его слов.
       У кострища, готовя обед, попеременно кашеварили Федора с Ульяной. Кто-то из них в это время приглядывал за дворами и кормил команду "каменщиков" Дениса.
      
       - Слухай, кум! А, может, сразу две хаты поднимать будем. Мою и твою..., - азартно предложил вдруг Денис, наблюдая с каким воодушевлением работают их семейные бригады. - А шо? Какая разница на одну хату саман робить и камень возить или на две?! Зато разом новоселье справлять будем...
       Довольный неожиданно осенившим его предложением, он радостно кинулся к Ивану.
       - Подожди, дай с одной сначала справиться..., - остудил его пыл Иван. - Хиба детвора наша двужильная. Вон, без роздыху который день роблять... Поставим одну хату, отдышимся, с силами соберемся и... тогда подывимся. Помнишь же байку?! Про кума? "... а вдруг завтра война, а я неотдохнувший...".
       - Я же говорил тебе, давай толоку соберу, а ты "сами справимся"..., - упрекнул его Денис, хмурясь. - Как раз на две хаты и приготовили ли бы материал...
       - А я и зараз кажу, шо справимся... с одной..., - усмехнулся в ответ Иван. - Потом будет година и другу поднимем. Береги гроши, кто знает, что завтра еще будет. А у меня их и нет пока... Так шо, кум, не мешай! Иди в свое дело, а мы тут сами, со своим разберемся...
      
       Точно опытный полководец, он легко и уверенно руководил своим босоногим войском, умело распределяя на хрупкие детские плечи задачи и нагрузку. С утра мальчишки вытаскивали из ямы на специально вытоптанную площадку глину, потом засыпали ее соломенной трухой, добавляли кизяк и воду и оставляли на время раскисать.
       Немного отдохнув, бригада принимались "танцевать", разминая и перемешивая в однородную массу это мокрое, пахучее месиво. К вечеру, под руководством Ивана, мальчишки азартно наполняли глиняной массой, тщательно утрамбовывая, специальные формы, из которых потом вывалятся подсохшие аккуратные прямоугольные брикеты-"кирпичи" самана...
      
       Иван поднялся из-под вяза и окинул насмешливо-снисходительным взглядом блаженно распластавшихся на траве работников. Сморенные усталостью и припекающим солнцем мальчишки смежили глаза и лежали недвижимо. Со стороны они напоминали маленьких озорных ягнят, которые вволю нарезвившись на пастбище, теперь мирно дремали под зорким присмотром добродушного пастуха.
       - Ну, шо, детвора! Пошли танцевать?! - с притворной игривостью, окликнул их Вороненко.
       Мальчишки не отозвались, а замерли, напряглись, застыли, стараясь урвать хотя бы еще одну-единственную, дополнительную, лишнюю минуточку такого сладкого отдыха.
      
       Сердобольный отец прекрасно понимал состояние детворы. Ох, как нелегко подниматься, не отдохнув как след от утреннего урока! Ох, какая вязкая и прилипчивая эта разморенность, которую не так просто стряхнуть и открыть осоловевшие глазенки, поднять тяжеленные веки. Но рачительный хозяин понимал и другое. Летом день год кормит и важно успеть вовремя справиться с намеченной работой. Пока стоит погожая година, пока без хлопот можно сделать, высушить, прибрать к месту...
       Но разве окриком, строгим приказом, нагоняем заставишь малую, неразумную детвору работать на подъеме, весело, с огоньком?! Самому в детстве несладко приходилось и в наймах, и на панщине. Под строгим присмотром черствого хозяина или неприветливого старосты. Тяжелое, нелегкое было у него детство. А разве у его детей оно лучше? Разве им сейчас живется сытнее, вольготнее? И кто, как не отец с матерью поймет состояние детской души? Кто теплее и нежнее обнимет, приголубит, пожалеет?
       Но проклятая работа стоит, ждет людских рук, сама делаться она не будет. И отцу-бригадиру, военачальнику надо поднимать свое воинство на новый штурм.
       - А кто со мной купаться? Давайте, наперегонки, в воду! - вдруг лукаво прищурился Иван, подворачивая халявы домотканых штанов и направляясь к реке. - А ну, за мной, бегом! Окунемся и танцевать!...
       В тот же миг с пронзительным визгом голосистая орава метнулась в плавный поток. Стремительно сиганула в темную пучину, разбрасывая мириады искрящихся на солнце брызг. На минуту-другую исчезла из виду, чтобы вынырнуть где-нибудь к середке Донца и размашистыми саженками рванула назад к берегу.
       Вскоре тесный ребячий круг увлеченно топтал, пританцовывая и подшучивая друг над другом, новый замес глины...
      
       Ванька Пономарев неожиданно оказался рядом с Гашкой Вороненко. Порозовев от смущения, он потупился, уткнувшись взглядом себе под ноги. Мальчишка с преувеличенным усердием принялся топтаться на месте, разминая раскисшие комья. Время от времени он украдкой бросал зачарованный взгляд на девчонку, которая, впрочем, была так увлечена работой, что не обращала на него никакого внимания.
      
       За прошедший год Гашуня заметно изменилась, похорошела. Ее миниатюрная, сухощавая фигурка еще была по-детски угловатой и нескладной, но уже стала заметна пробивающаяся девичья округлость, плавность и грациозность.
       Мальчишка, как бы ненароком, осторожно подвинулся ближе, едва не касаясь лицом гашкиной шеи и кос. Он широко вздувал ноздри и втягивал в себя волнующий запах чистой свежести и солнечного тепла, исходивший от девичьих волос. Этот аромат был настолько силен, что его не мог перебить терпкий запах соломы и резкий дух коровяка.
       Опьяненный дурманящим запахом, Ванька качнулся и непроизвольно коснулся рукой Гашку за талию.
       - Ты чего? - быстро обернулась та, нахмурившись...
      
       Вот уж воистину, говорят, что на Руси зря имена не дают. Гашуня, или Агафья, как было записано в церковной книге при крещении, своему соответствовала безоговорочно. Внешне добрая, смирная, покладистая, она была довольно энергичной, сноровистой и усердной в работе по дому.
       Помогая матери вести домашнее хозяйство, Гашуня стремилась привнести в домашний быт частичку своего душевного тепла, сделать его чистым, теплым, уютным. Вдумчивая и любознательная девочка была крайне восприимчива и чувствительна к окружающему миру. В то же время с малых лет в ней проявлялся достаточно настойчивый и твердый характер. В общении она была сдержанной и независимой и в то же время прямолинейной и неуступчивой в суждениях и оценках...
      
       ... - Чего тебе? - обожгла Гашка Ваньку суровым взглядом, одернувшись от случайного прикосновения.
       - Ничего..., - густо покраснел парнишка, отступая в сторону. - Это я нечаянно... Поскользнулся...
       - А-а... Ну, ладно... Гляди, не падай, а то и я упаду... Не хочу сарафан вымазывать...
       Простенькое холщовое платье светилось опрятной белизной и нарядной вышивкой по вырезу. Подол был аккуратно подоткнут к поясу, обнажая до колен белые ноги. Гашка дружелюбно улыбнулась сконфуженному Ваньке и отвернулась, продолжая работу.
       От этой мимолетной улыбки, но предназначенной только ему, Ванька ошалел. Он отчаянно заплясал, заработал ногами, будто вовсе и не на муторной, монотонной работе, а где-нибудь на веселом, праздничном игрище. Польщенный благосклонностью, он предпринял уже преднамеренную попытку снова подвинуться ближе...
      
       - Ха! Кто же так месит?! Эх, вы, мелкота! - неожиданно раздался насмешливый голос.
       Со стороны села к маленьким глиномесам с самодовольным видом приближался Петька Пономарев.
       Заметив Петьку, Гашуня покраснела и непроизвольно, быстро поправила на голове слегка растрепавшиеся волосы, прихорашиваясь. Это не ускользнуло от ревнивого взгляда Ваньки. Мальчишка недовольно напыжился и силой вдавил пятки в расползающееся месиво.
       - Ну, шо работнички! Поросята и то лучше в земле роются..., - не унимался, куражась, Петька.
       - А ты сам где блукаешь?! Чего нам не допомогаешь? - сурово осек насмешника Иван. - Они, вон, какие молодцы. Стараются, от работы не отлынивают... А ты? Дывлюсь, ты не дуже до работы тянешься... Мне такого зятя и даром не нужно... Як только батько тебя не выпорет! На месте Дениса я бы давно тебе жопу крапивой нажег...
       Мужик смерил небрежно-насмешливым взглядом паренька и подбадривающе подмигнул своей бригаде. Дескать, глядите-ка какой ревизор тут выискался! Барин! Сам не работает, а другим указывает...
      
       - Дядь Вань, да я хиба шо..., - испуганно забормотал Петька, оправдываясь.
       Он растерянно огляделся по сторонам в поисках защиты. Заметив, что возле костра хлопочет тетка Федора, неожиданно успокоился и даже ухмыльнулся.
       - Меня же мамка с вечера до бабки Евдокии, в лес вырядила, - спокойно выложил свою привычную отговорку. - Треба было старой помочь во дворе...
       - А хиба Михайла нема дома? - засомневался Иван. - Он же сам там хозяйство ведет...
       - Так нет, я же к бабе ходил..., - залепетал Петька растерянно. - У дядька свои дела...
       Уличенный во лжи, он лихорадочно соображал, чтобы еще придумать в свое оправдание.
       - Як там бабка живет? - неожиданно вмешалась в разговор Федора. - Давно ее не бачила...
       - Та ничего, еще двигается, - облегченно вздохнув, метнулся Петька к Федоре. - Велела привет тебе передавать. Спрашивала, лечишь ли ты еще народ... Сказал, шо лечишь...
       - Треба старую уже сюда, на село, забирать..., - кивнула в ответ Федора и вздохнула участливо. - Нечего ей там в лесу уже делать. Нехай под боком живет... Михайло сам по себе, як бирюк... А к ней разве набегаешься, когда в своем дворе дел полно...
       Считая, что высказалась достаточно резонно и убедительно, Федора повернулась обратно к казану, где закипал кулеш...
      
       - Ну-ка, подвиньтесь, дайте мне место! - с нарочитой беспечностью крикнул Петька, примеряясь половчее запрыгнуть в самую гущу глиномесов.
       К нему вернулась прежняя самоуверенность и наглость. Хитрецу все-таки удалось обмануть доверчивых соседей и избежать наказания за отлынивания от работы. Вместе с тем пакостливую душу жгла досада, что дядько Иван прилюдно высмеял его. И перед кем?! Перед своими сопливыми дочками. Вон, Гашка как на него смотрит. Дура! Чистюля! И чего пялит свои зенки?! Тоже мне невеста, из кислого теста выискалась! Нужна она мне...
      
       Мстительно прищурившись, Петька приноровился и прыгнул между Ванькой и Гашкой. При этом, он как бы неловко качнулся и толкнул девочку в спину. Не ожидавшая такого подвоха, Гашка нелепо взмахнула руками и плашмя повалилась в месиво, ткнувшись в грязь прямо лицом.
       - Ха-ха-ха! Гляди-ка, какая красавица! - раздался над ней злорадный Петькин смех. - Вот это тебя угораздило... Что же ты такая нерасторопная?!
       Несчастная Гашуня медленно поднялась на ноги. Щека и волосы было густо вымазаны глиной. На белом сарафане неприглядно бурело огромное грязное пятно. Широко распахнутые от стыда, горя и незаслуженной обиды глаза моментально наполнились слезами. Гашуня молча глотала их и растерянно топталась, не зная что ей делать. Лучшее для нее было провалиться на месте, испариться, бесследно исчезнуть с лица земли, только бы не стоять здесь всеобщим посмешищем.
       - Ничего, ничего, доця! - метнулась к ней Федора. - Не переживай! Выстирается, еще чище будет. Глина полезна... Глиной самые грязные пятна выводят...
       Мать заботливо вывела из круга сникшую и крайне расстроенную дочь и бережно вытерла фартуком лицо.
       - Беги, вон туда, за лозняк, до Донца... Умоешься и простираешь платье. Солнце уже высоко, быстро высохнет...
       Гашуня вдруг охнула и стремительно сорвалась с места. Федора оглянулась на замерших работников и укоризненно покачала головой. В лагере повисла неловкая пауза.
      
       - Ты что же, гад, сделал?! Ты за что девку обидел! - неожиданно раздался звонкий оглушительный вопль. - Да я тебя, с-сука-а-а!
       Ванька коршуном налетел сзади на брата, свалил его в мешанину, ткнул лицом в грязь. Петька от неожиданности опешил, хотел вывернуться, но не тут то было. Оседлав Петьку сверху, Ванька стал наносить кулаками яростные по бокам и спине. Заметив, что Петькино лицо ткнулась в еще не размешанную в общей массе коровью лепешку, он остервенело схватил брата за волосы и стал исступленно тыкать его носом в дерьмо.
       - Вот тебе сволочь, вот! Жри говно, жри... Гадина-а-а! - бесновался возмущенный выходкой брата Ванька. - Кто тебя просил сюда вмешиваться... Як гарно без тебя было...
       - Ванька! Стервец! ты шо делаешь?! - обеспокоено кинулся разнимать дерущихся Иван. - Ты чего это драку затеял? Подожди, сынок! Успокойся! Не надо... Может он нечаянно?
       - Ага! Нечаянно? Знаю я, как он нечаянно делает! - не унимался, трепыхаясь в крепких мужских руках, Ванька, и дрожа от нервного возбуждения. - За нечаянно бьют отчаянно...
       - Цыц! Гляди, какой защитник нашелся! - грозно прикрикнул Иван. - Это же брат твой! Разве можно так с братом?! Ты же убить его мог. Задохнулся бы хлопец в грязи и все...
       Петька сидел посреди кучи, размазывал по щекам грязь и отплевывался.
       - Ну, Ванька! Погоди, сучонок! Я с тобой еще поквитаюсь..., - злобно прошипел он угрозы и мстительно осклабился. - Шо? Втюрился, женишок?! Не нравится, шо Гашка на меня, а не на тебя заглядается? Я тебе...
       - Гляди, как бы мы тебе..., - перебил его Семка, решительно подвигаясь ближе к хмурому Ваньке.
       - Ага! - поддакнул и Афоня, пристраиваясь рядом.
       - Да, плохи твои дела, парень! - протянул Вороненко, обращаясь к незадачливому шутнику. - Лучше отойди! Тут тебе спуску не дадут...
       Петька пренебрежительно хмыкнул, неспешно поднялся на ноги и вызывающе сплюнул. Но это не испугало друзей, они лишь плотнее стали друг к другу и крепче сжали кулаки. Проказник, бормоча под нос ругательства, уныло поплелся к речке, отмываться...
      
       - Да-а-а, дела! - озадаченно протянул Иван, переваривая случившееся. - Надо же! На ровном месте, из ничего пожар полыхнул. Поругались, подрались и разбежались...
       - Нечего таким хитромудрым быть! - буркнул ему в ответ Семка. - Этот Петька такой гад! Все время хочет себя лучше других показать. Улыбается, кланяется, а сам напакостить норовит. От того с ним и дружить никто не хочет...
       - Ну, да! Друзей по повадкам выбирают, делом проверяют..., - согласно кивнул отец и повернулся к Ваньке. - Успокоился, забияка?!
       Вороненко подошел ближе и ласково потрепал мальчишку за вихры.
       - А ты, тезка, молодец! Гляди, не сробел перед старшим, заступился за дивчину. Як настоящий мужик поступил..., - серьезно, без насмешки, похвалил он младшего Пономарева. - Спокойно за тобой жинке будет... Так и впредь поступай!
       Иван повернулся к жене.
       - Вот, Федора, якого зятя нам треба...
       Ванька вспыхнул и метнулся в сторону, пытаясь спрятать от посторонних глаз смущение. Вместе с тем пылкое мальчишеское сердце клокотало от переполнявшей его радости...
      
       ...Гашка в лагерь не вернулась. Опрометью метнувшись к Донцу, она забилась в самые заросли и навзничь рухнула на влажную узкую полоску прибрежного песка, давая волю слезам. Лицо бедной девочки полыхало пламенем, а в ушах набатом гремел издевательский мальчишеский смех.
       - Ха-ха-ха! Глядите, какая красавица... чумазая! Что же ты такая нерасторопная клуша! А еще чистюлей представляется!
       Язвительная насмешка била нестерпимо больно, с наслаждением, наотмашь, с остервенением терзала глубоко ранимую душу.
       Гашуня, что есть силы, стиснула голову, зажмурила глаза, чтобы ничего не видеть и не слышать, и завыла. Печально, тоскливо, обиженно.
       За что?!! Чем она так провинилась перед Петькой?! Почему он сподличал, выставил ее на посмешище? Разве она косо глядела на него или грубое слово ему сказала, или, может, ненароком выдала, предала? Так нет же!
       Уже сколько времени бросала украдкой восторженный взгляд на этого смазливого, сообразительного и проворного, но слегка нагловатого мальчишку, теша себя надеждой на встречную благосклонность. Как трепетало ее сердечко, когда случайно или намеренно бросал он на нее мимолетный взгляд из-под мохнатых бровей и сбившегося на глаза волнистого чуба. Какая сладкая истома пробегала по ее телу, когда Петька все так же случайно, походя, касался ее рукой или обдавал горячим дыханием. А уж если вдруг обращался к ней или звал на помощь или в игры!!...
       И вот такая грубость, такое злорадство, такое упоение содеянным.
      
       От лагеря донесся какой-то шум. Гашуня притихла, торопливо вытерла слезы, еще больше размазывая грязь по лицу, и притихла, насторожившись.
       - С-сво-ло-о-чь!!! Ты что наделал гад! Зачем девку обидел..., - донесся до нее чей-то возмущенный крик.
      
       Гашка приподнялась, прислушиваясь. По голосу она узнала Ваньку Пономарева.
       Младший брат Петьки то и дело попадался ей на глаза. Под предлогом поиска или неотложных дел со своим закадычным дружком Семкой, Ванька норовил появиться у них на дворе именно в тот момент, когда и она была там. При этом он все время пялился на нее, как на писанную торбу, но только стоило ей повернуться и глянуть на него, как Ванька тут же краснел как рак, начинал заикаться, плести всякую околесицу и посмеиваться при этом противным, дурашливым смешком, с повизгиванием и икотой.
       Гашка недовольно морщилась, награждала визитера пренебрежительным взглядом и спешила дальше, по своим делам. Не по душе ей был этот мелковатый, невыразительный мальчишка. То ли дело Петька! Но тут...
       Сквозь густую листву трудно было разглядеть происходящее. Но, судя по шуму, оживлению и ругани, между братьями вспыхнула нешуточная стычка.
       Надо же! Ванька, на которого она никогда внимания особого не обращала, не побоялся старшего и более сильного брата. Полез на него с кулаками?!! И почему?!! Он защищает ее!!! Вот тебе и Ванька!
       Гашуня ошеломленно опустилась на песок. Мысли зароились, загудели в девичьей голове, точно встревоженный улей. Как же это выходит?! Кто нравится ей, тот выставляет ее на посмешище и от души потешается. А тот, кого она и на дух не выносит, отчаянно отстаивает ее честь... Может, не так уж и плох он, этот Ванька? Вон, старается незаметно помочь при случае, яблоком или грушей угостит, или еще чего... Чудной!
       Девочка слабо улыбнулась сквозь слезы, припомнив неловкие мальчишеские ухаживания. Но, с другой стороны?... Она вдруг нахмурилась. Чего это он вдруг на Петьку налетел? Из зависти. Может, тот и не хотел вовсе ее толкать. Может, случайно вышло, нечаянно. Вон, Ванька, тоже поскользнулся, едва ее не сбил с ног. А теперь с кулаками налетел. Тоже мне защитник выискался! Не нужно мне никакой защиты...
       Она подхватилась на ноги и метнулась берегом, вдоль Донца, к Устинову колену. Подальше от этих насмешек, стычек и всего остального. Там, в безлюдном в это время месте, она спокойно смоет с себя и грязь, и обиду, и стыд, и ненависть...
       А в лагере пусть ждут, пусть говорят, что хотят, она больше к этой ватаге не вернется, пусть батько хоть на привязи ее туда тащит ...
      
       - Где это Гашка забарилась? - обеспокоено вскинув ладонь к глазам, Федора окинула тревожным взглядом тихий берег Донца. - Гаша! Доця! Иди обедать...
       Однако на материнский зов никто не отозвался.
       - Господи! Да где же она?! - не на шутку встревожилась мать. - Уж не утопилась ли от горя, дурна?! Не приведи господь такого лиха! Гашка! Иди швидче! Кулеш захолонет...
       Федора шагнула от котла в сторону берега, тщетно пытаясь разглядеть сквозь далекие, густые заросли белеющий сарафан дочери. Сидевшие кружком работники, тоже вспомнив об убежавшей Гашке, отложили ложки и дружно повернулись к Донцу. Забыв про обед, они с интересом наблюдали, когда же откликнется и появится на виду осмеянная беглянка.
      
       - Ха! Была причина переживать! Утопла так и утопла... Нехай топиться, если такая дура! - злорадно пробурчал Петька, шустро черпая из своей миски горячее, ароматное варево. - У вас на дворе, вон, сколько девок еще поднимается...
       - Цыц, щенок! - прикрикнул на него разозленный Вороненко и в сердцах, от души треснул насмешника ложкой по лбу. - Ты своих сначала заведи, вырасти, а потом рассуждай кому из них утопиться, а кому с таким дураком женихаться. Эх, мать, чем вот такого зятя придбать, так лучше девок в вековухах незамужних оставить...
       - А ты и вправду, дурный, Петька! - сокрушенно покачала головой Федора, соглашаясь с мужем. - Хиба так можно рассуждать. Для родителей все дети одинаковы. Вон, на руке пять пальцев, по-разному зовутся, но какой из них не порежь, одинаково больно. А дети, як пальцы на руке. За каждого душа болит... Действительно, чего Гашка по тебе сохнет, шо она в тебе гарного нашла?!
       - Так нехай не сохнет! - вызывающе буркнул в ответ Петька. - Подумаешь, невеста нашлась. Из кислого теста. Мне такая дура неповоротливая не нужна! Нехай, вон, по Ваньке присыхает, ему глазки строит. Бачу, ему это дуже нравиться. Из кожи лезет, чтоб до вас в зятья набиться...
      
       От этих слов Ванька побелел и, стиснув кулаки, ненавистно зыркнул на брата.
       - Но-но! - предостерегающе заслонился Петька и подвинулся на всякий случай в сторону. - Не думай, что еще раз получится накинуться. Сзади налететь и дурак может. Твое счастье, что я не успел увернуться, а то бы ты у меня рылом глину месил...
       - Ты своим, глянь, уже гарно намесил...
       На Петьку и впрямь было без слез не глянуть. Все лицо было исцарапано жесткой соломой, нос распух, а под закрывшимся правым глазом чернел огромный синяк.
       Ванька привстал, намереваясь подвинуться к брату ближе, но тяжелая рука легла на плечо и настойчиво прижала на месте.
       - Ешь спокойно, сынок, не горячись! - прозвучал успокаивающий голос дядька Ивана. - Знаешь, як кажуть, "не вороши говно, воно и вонять не будет...". Нехай трошки язык почешет, если он у него так чешется...
       У костра раздался сдержанный детский смешок и тут же стих, уступая место дружно застучавшим о миски ложкам.
       Федора окинула удовлетворенным взглядом проголодавшуюся бригаду, с аппетитом уплетавшую за обе щеки наваристый кулеш и спешно засобиралась.
       - Ладно, обедайте! На доброе здоровье! А я пойду, Гашку пошукаю. Куда сховалась дурна дивчина? Вот характер! Голодать будет, а не придет сама...
      
       Разложив для просушки на упругих ветках лозняка выстиранный сарафан, голая Гашка еще раз пугливо оглянулась по сторонам. Она присела на корточки, стыдливо обхватив руками обнаженные плечи и прикрывая едва обозначившуюся грудь. В то же время девочка с наслаждением подставляла под горячие лучи покрывшуюся мурашками спину.
       Согревшись после купания, она вытащила из волос гребень и принялась расчесывать мокрые волосы. Волнение и обида улеглись, притупились. Время от времени она шмыгала носом, протяжно всхлипывая, приходя в себя после обильных слез.
       До нее вряд ли долетал встревоженный зов матери. Даже если бы она и слышала ее, все равно не обозвалась. Она уже твердо решила вернуться окольным путем в село, домой. Лучше в своем дворе заниматься хозяйством, делать любую, пусть самую противную и грязную работу, только бы не валяться в грязи под насмешливыми взглядами.
       Когда мать нашла ее, она уже заново переплела высохшие, расчесанные волосы в тугие косы. Теперь, раскинувшись на горячем песке, Гашуня закрыла глаза и нежилась под солнцем.
      
       - Так вот где ты сховалась! Чего так далеко убежала? Еле нашла тебя..., - раздался позади радостный голос матери.
       Гашуня от неожиданности вздрогнула, подскочила на месте тугой пружиной и сжалась в комок, стыдливо краснея.
       - Тю! Ты шо, доця?! Матери злякалась?!! - удивленно вскинула бровь Федора. - Не бойся, я сама пришла, никого тут больше нет...
       Женщина облегченно вздохнула, радуясь, что поиски ее увенчались удачей. Она присела рядом с дочерью, оглядываясь по сторонам.
       - Як гарно тут! Давно я сюда не приходила..., - протянула женщина, вспоминая знакомые места.
       Федора мечтательно зажмурилась. Подставив лицо солнечным лучам, расслабленно потянулась.
       - Что-то я вымоталась сегодня... Устала..., - откровенно, будто с близкой подругой поделилась она. - Может и мне окунуться? А шо, правда? Кругом не души... Пожалуй, тоже искупаюсь, охолону...
      
       Обрадовавшись неожиданно пришедшему решению, Федора молодо подхватилась на ноги и стала торопливо раздеваться. Порывисто стянув через голову рубаху, она тут же развязала и спустила на песок широкую юбку, оставшись в одной нижней сорочке. Бросив взгляд на голую Гашку, мать, слегка поколебавшись, подхватила подол и стащила с себя и оставшееся белье.
       Годы и многочисленные роды мало изменили ее. Она была по-прежнему сухощавой и хрупкой. Ее кожа сохранила девичью гладкость и бархатистость, отливая молочной белизной. Лишь слегка округлились, раздались вширь бедра да крупнее стала упругая грудь.
       Гашуня зарделась и недоуменно округлила глаза. В глубоком смущением и в то же время, с любопытством разглядывала она обнаженную мать, впервые увидев ее в таком виде.
       - Шо, доця, колдовские знаки на мамке шукаешь? - усмехнулась Федора, перехватив робкий взгляд дочери.
      
       Знахарские способности женщины были хорошо известны не только в селе, но и далеко за его пределами. Сколько раз у двора Вороненко останавливались дорогие брички и экипажи. Знатные особы не чурались поклониться этой хрупкой, неприметной безграмотной простолюдинке и попросить о помощи. Ее заговоры, молитвы, настои и снадобья помогали больному в самом безнадежном состоянии.
       Федора не отказывала никому. Молча собирала привычный узелок и покорно отправлялась в дорогу, куда бы не позвали. Правда, потом сама лежала в хвори. Слабая, полумертвая, безучастная ко всему. Но, досужие, злые языки, от зависти ли, по злобе ли, приписывали ей родство с нечистой силой и за глаза называли ведьмой.
       - Это старая Евдокия ей все передала..., - со знанием дела шептались по селу. - Ведь ведьме перед смертью надо кому-то свое ремесло передать. Иначе не сдохнет. Вон, уже сколько на белом свете задержалась старая, помирать не собирается. Вот и нашла Федору, родню свою дальнюю. Да еще Мишку, внука, к колдовству приспособила. Тот и вовсе с леса не выходит, с бесами шабашит... Наверное, у них какие-то знаки особые есть... Сатана при рождении пометил, чтобы могли бесовское ремесло перенять...
      
       - Не шукай, доця! - предупредила немой вопрос Гашки Федора. - Нет у меня бесовских знаков. Не ведьма твоя мамка и с нечистой силой дружбы не водит. Бачишь, нет у меня не хвоста, ни пятен...
       - Мам, а чего же тогда тебя люди ведьмой кличут?! - удивилась дочка. - Ты же им добро, а они...
       - То от небольшого ума, дочка..., - вздохнула Федора. - Может, от злости, у кого душа черная и только плохое в жизни видит...
       - А как же у тебя получается так? Был человек хворый и вдруг после тебя на ноги встает и за работу берется, как будто и не болел никогда..., - недоуменно пожала худыми плечиками Гашка. - Ты же ему добро сделала, а люди...
       - Да, бог с ними! Хиба на все злые языки огрызнешься..., - отмахнулась мать. - На то бог им судья. Мне дал господь великую милость помогать людям в беде, я и помогаю. Такая моя доля...
       - И хворать после каждого вылеченного?!!
       - Так я же, доця, бедолагу через душу свою пропускаю. Его беду сердцем своим забираю. Возьму, и, как в печи, сжигаю. Чтобы больше не цеплялась, к человеку, не мучила его. А когда огонь горит, всегда больно. Знаешь же, какой от печи жар идет, руки не сунешь...
       - А дядька Мишка Пономарев? Он что, правда, колдун?!
       - Нет! И он нормальный человек, зла никому не желает. У него свои порядки. А ты что? Тоже хочешь этим заниматься? Давай, буду учить...
       - Нет-нет, мам, страшно...
       - Ну, гляди! А то, ты дивчина способная. И характер у тебя не крученый, як у Женьки с Дунькой. Сможешь...
      
       Федора подобрала в пучок на затылке волосы и легкой, пружинистой поступью подошла к воде. Протянув ногу, она с опаской тронула ее носком, проверяя, не холодна ли? И тут же, ухнув, с тонким бабьим визгом вбежала, с размаху плюхнулась в плавный речной поток.
       - У-у-ух! Красота яка! У-у-ух! С девок в речке не купалась..., - восторженно приговаривала она, нежась в теплой, прозрачной купели. - Надо же, як гарно! Гашунь, иди купаться. Дывись, яка благодать!...
       - Так я уже..., - отмахнулась, было, дочка, удивленно наблюдая за развеселившейся не на шутку матерью.
       - Давай-давай, иди..., - настаивала Федора и приглашающе помахала Гашке рукой. - Когда еще теперь придется...
      
       ...Вдоволь наплескавшись, мать и дочь выскочили на берег и блаженно растянулись на теплом песке, обсыхая.
       - Ну, шо, успокоилась, дуреха? - с ласковой усмешкой повернулась Федора к Гашке и легонько потрепала ее за волосы.
       - Угу..., - коротко буркнула та, кивнув головой.
       Легкий румянец залил девичье лицо и она смущенно опустила голову.
       -Вот и ладно! Вот и молодец! Чего было из-за пустяка слезы лить?! - удовлетворенно кивнула Федора и, подвинувшись к дочери поближе, нежно прижала к себе. - Сколько, доченька, еще таких случаев тебе в жизни выпадет. Э-э-э, устанешь расстраиваться и плакать...
      
       Сокрушенно покачав головой, Федора поднялась, отряхнула с себя песок и стала одеваться.
       - А зараз ты радоваться должна, шо хлопцы на тебя внимание обращают..., - усмехнулась она, натягивая сорочку. - Вон, какая ты у меня красуня!
       - Ага! Выставили на смех твою красуню и рады..., - снова обиженно надула губы Гашка. - Вон, как реготали... "Квашня нерасторопна"! А хиба я специально, меня толкнули...
       - Да успокойся ты, знаю! Ванька, гляди, какой защитник. Не побоялся, отлупил брата, будь здоров, шоб тебя не обижал...
       - А чего он мешается?! Не нужна мне его защита! - еще больше вспыхнула Гашка. - За что он Петьку бил? Может, он нечаянно толкнул, поскользнулся... А этот, злюка, сует свой нос куда его не просят...
       - Э-э-э, вон, ты как! - протянула разочарованно мать. - Да за такого хлопца, як Ванька, двумя руками держаться надо. Вот, где защитник и опора в жизни. Ты не гляди, что росточком мал и не очень вродливый, зато душа у него чистая и сердце доброе...
       - Ага! Доброе..., - передразнила Гашка мать. - Слышала я, как он орал и с какой злостью Петьку бил. Чуть не убил хлопца...
       - Что ты все Петька, да Петька! - обидевшись, вскрикнула Федора. - Что свет клином на нем сошелся! Пакостник он хороший, паршивец! Да он в твою сторону даже и не смотрит. И это он специально все сделал, чтобы над тобой посмеяться...
      
       Вспомнив недавнюю перепалку у костра, Федора недовольно нахмурилась и гневно засопела, поджав губы.
       - Поделом ему хлопцы тумаков навешали. Вот уж кого душа в грязи, так это у Петьки твоего разлюбезного... Такой малый, а дерьма в нем больше, чем кизяка в самане. Хиба разумному человеку придет в голову такое, шо он плел...
       - А шо, мам?!
       - Та, ничего! Не чула и гарно... Не много потеряла, что не слышала, что тот умник о тебе говорил...
       - Шо, мам, плохо?! - с мольбой уставилась на мать Гашка, а глаза ее снова стали наполняться слезами.
       - Ты чего? Опять в слезы?! - удивленно вскинулась Федора и погрозила дочери. - А ну, успокойся! Я тоже хороша! Затеяла этот дурной разговор... К чему? Как будто тебя уже завтра надо замуж выряжать...
      
       Мать виновато улыбнулась и успокаивающе погладила дочку по щеке.
       - Мала ты еще у меня, дочка! Мала и неразумна. Подрастешь, научишься в людях разбираться. Побачишь тогда, что за щербатым ртом и кирпатым лицом золотая душа ховается...
       Федора огляделась, бросила прощальный взгляд на тихий, плавно текущий Донец, будто сожалея, что вольготная, радостная минутка, отданная неожиданному отдыху, оказалась такой короткой. В тот же миг она стала прежней Федорой. Состарившейся, многодетной, нагруженной огромным ворохом материнских забот. Она степенно поправила на голове косынку, оправила складки на юбке и повернулась к дочери.
       - Ну, что? Пошли до гурта... Там твой кулеш уже выхолонул... Небось проголодалась. Я тебе специально гребень от пивня отложила. Ты же любишь...
       - Нет, нет, я не пойду! - испуганно отшатнулась Гашка. - Я в село. Лучше я в дворе буду самую грязную работу делать, но до глины я больше не подойду...
       - Тю! Чего ты боишься! Никто не будет над тобой смеяться. Петька сам постесняется свою рожу побитую показывать...
       - Нет! Я пойду домой! - твердо стояла своем Гашка.
       Она решительно отступила в сторону, серьезно, по-взрослому нахмурила брови и вскинула подбородок, в который раз подтверждая свою непреклонность.
       - Ладно! Иди..., - неожиданно согласилась Федора. - Поможешь Ульяне вечерю приготовить, братьев накормить. Да и за Фенькой приглядишь, что-то она капризничала с ночи. Наверное, замучила Ульяну своим ревом... А я вечером работников накормлю и приду...
      
       Одновременно, не сговариваясь, они шагнули. Каждая в свою сторону. Мать устало, по-стариковски, положив руку на поясницу, поплелась вдоль берега к скрытому за выступающим лозняком лагерю глиномесов. Дочка легко и стремительно, пружинистой поступью, к светлеющей по крутояру тропинке, наверх, к Белой Горе...
      
       Гашка шагала, не разбирая дороги, напрямки пересекая узкую низину. Она ничего сейчас не замечала вокруг и полностью была во власти невеселых дум. Девичье сердце обуревал поток самых разных и противоречивых мыслей. Впечатлительный детский разум никак не мог взять в толк материнских рассуждений.
       Сначала в памяти всплыл некстати затеянный разговор о знахарском ремесле. Девочка замедлила шаг, задумавшись. В размышлении закусила губу.
       А что?! Может и вправду взять да и обучиться у матери этой таинственной премудрости. Тогда уж точно никто не глянет на нее с насмешкой. Все в ее власти будут, с поклоном пойдут, с уважением. У кого хвороба, у кого во дворе беда какая. И лишь она сможет помочь, отвести лихо. Здорово! Разве кто тыкнет тогда пальцем, осклабится насмешливо. Мол, вон Гашка - клуша нерасторопная пошла. Пусть попробует тогда Петька над ней шутки шутить поганые! Одним взглядом остановит поганца!
      
       Вспомнив своего обидчика, Гашка недовольно поморщилась и мстительно прищурилась. Уж тогда она точно себя в обиду не даст. Но тут же на смену злорадству пришла растерянность.
       Погоди, а чего это он в лес зачастил?! Говорит, бабке Евдокии помогает. А может он сам колдуном решил стать. Выпытывает потихоньку у старой разные секреты или с дядькой Михаилом дружбу завел. У нелюдимого лесника тайному колдовскому ремеслу обучается. Вон, в прошлом году, когда их корову гадюка ужалила, он же за ним в лес бегал, за помощью, помогал ему в лечении. То-то так вызывающе нагло ведет себя. Неспроста...
       Может, права мамка. Чего это она вдруг по нему так сохнет. Черная, подлая душа у Петьки. Страшно с таким будет жить. А с виду, так и гарный хлопец. Веселый, заводной, бесшабашный выдумщик. Не то что этот Ванька. Только и знает с Семкой по чужим садам шастать, безобразничать да тайком от батька ворованный табак курить...
       Гашка глубоко вздохнула, встряхнула оцепенение и ускорила шаг. Нет, нелегко самой разобраться в этих житейских хитросплетениях, которых день ото дня становится все больше. Жизнь разбрасывает свои ловчие сети, точно непоседливый, коварный паук, оплетающий вязкой паутиной облюбованное для удачной охоты место ...
      
       Возвращение домой не принесло ей спасительного успокоения, а лишь усилило тревогу, сомнения и душевные терзания.
      
       - Гашка?! А ты чего прибежала? Мать послала? - удивленно встретила ее появление во дворе Ульяна. - Ну, и гарно! Мне как раз помощница нужна! От малых никакого толку, тем более от хлопцев. А тебе, невесточка моя, я даже рада! Хиба лучше тебя кто по хозяйству поможет... Хотя, там, возле Донца куда веселее, чем тут, в дворе...
       - Нет, теть Уль! Уж лучше я тут буду..., - расстроено отозвалась девочка. - Мне там муторно...
       - Чего так?! - несказанно удивилась Ульяна, искренне полагая, что разве неугомонной детворе может быть плохо на приволье.
       - Не могу я больше там..., - хлюпнула носом Гашка.
       Глотая слезы, она вкратце рассказала сердобольной соседке причину своего вынужденного бегства, умышленно упустив при этом последний разговор с матерью.
      
       - Вот сатана! Идолова душа! Паразит, а не хлопец! - вскипела Ульяна, узнав о проделке старшего сына. - И в кого такая зараза изворотливая растет?!!
       - Теть Уль! Может он нечаянно?! - робко возразила Гашка, испугавшись за Петьку. - Не нарочно у него вышло...
       - Не нарочно! Чего ты его защищаешь?! - неиствовала, вышедшая из себя женщина. - Хиба можно жалеть эту тварь паршивую! Лодырь, лоботряс хитроумный! Где он полдня блукал?!! Все при работе, делом заняты, а он прохлаждается!
       - Так он в лесу был, у бабки Евдокии..., - пробормотала растерянно Гашка. - Ты же его посылала, помочь бабе...
       - Я?! Посылала?!! - еще больше удивилась Ульяна и возмущенно всплеснула руками. - Вот брехло чертове! Любую причину выдумает, только от работы увильнуть, делом не заниматься. Да этого паразита разве уговоришь до старой сходить. Пока батогом поперек плеч не перетянешь, не пойдет. Бабка уже сколько раз мне выговаривала, что забыли про нее, не навещаем. А когда ее сейчас навещать?! Столько работы во дворе собралось... Треба стару в село забирать. От Мишки толку мало приглядеть за ней, а тут она все время рядом будет...
       - Вот и мамка так думает..., - поддакнула Гашка. - Петька ей от бабки привет передал...
       - Ага, "привет"! Он, паразит, хоть помнит, как она выглядит..., - недовольно проворчала Ульяна. - Пусть только явится домой, я ему, лентяю брехливому, всю задницу исполосую... Будет знать, как гарных девчат обижать...
      
       Она ласково улыбнулась и обняла, зардевшуюся от смущения Гашку.
       - Ему уже попало, теть Уль... Ванька ваш его поколотил...
       - Ха! Ваня Петьку побил? - неожиданно повеселела Ульяна и лукаво прищурилась. - Ой, девонька, точно тебе на наш двор невесткой идти. Гляди, хлопцы из-за тебя уже дерутся...
       - Да, ну, что ты, теть Уль! - еще больше смутилась Гашка, вспомнив, что недавно тоже самое говорила ей мать. - Не нравится мне Ванька. Какой-то он...
       Не найдя подходящих для характеристики слов она пренебрежительно передернула плечиком и недовольно нахмурилась.
       - А какой?! - удивленно вскинулась Ульяна. - Ты не гляди, что росточком мал и не очень вродливый, зато душа у него чистая и сердце доброе...
       - Вот и мамка точь-в-точь так сказала...
       - Бачишь, материнское сердце не обманешь. Оно все видит, все знает, все понимает...
       - Но, ведь, Петька...
       - Да что Петька?! Хотя... Может и он не плохой хлопец..., - неопределенно пожала плечами озадаченная женщина. - Дури у него еще много в голове. Может, когда вырастет, выветрится. Гарной людиной станет, человечной, душевной, отзывчивой... А шо? Тебе же не завтра замуж идти, не сегодня решать, кого выбирать. Вырастешь, разберешься. Сердце подскажет...
      
       Тепло, по-матерински нежно, Ульяна привлекла к себе растерянную, поникшую девочку. Гашуня доверчиво прильнула к мягкому женскому плечу и, ткнувшись соседке в грудь, растроганно шмыгнула носом.
       - Прямо так и не знаю, теть Уль, что мне делать..., - подавленно пробормотала она.
       - Так что делать?! Расти! - широко улыбнулась в ответ соседка. - Вот вырастите, приглядитесь друг к другу получше, поженитесь. А мы вам, вот так, как сейчас, всем гуртом, хату новую поставим...
       От представленной перспективы Ульяна мечтательно закрыла глаза и радостно, полной грудью вздохнула.
       - ...а вы семью свою создадите. Будете жить мирком да ладком. Внуков нам нарожаете..., - воодушевленно продолжала она строить планы и неожиданно подытожила задушевным голосом. - А сегодняшнюю историю выкинь из головы. Забудь и не переживай напрасно. В твоей жизни, дочка, багато чего предстоит пережить и испытать. На всякую обиду слез не хватит. Дай бог, чтобы только войны не было. Ведь на такое лихо никаких слез не хватит...
       - Теть Уль, а ты откуда про войну знаешь?! - испуганно округлила глаза Гашка.
       - Ой, дочка, сама не знаю и вам, детки, того знать не желаю... Лихо оно и есть лихо. По доброй воле его никто не привечает, в гости не зовет. Само, без спросу, на двор является...
      
       - Ну, что кум? Вовремя управились? А ты сомневался, что не справимся с работой сами. Видишь, идет наше дело, идет! Теперь, вот, гуртом сделаем фундамент и перевезем отсюда до двора саман? Прямо в стену сложим. За неделю хату поднимем. Гляди, какое добро получилось...
       Иван окинул удовлетворенным взглядом внушительный штабель высохших глиняных блоков и шагнул навстречу подъехавшему Денису. Однако Пономарев не откликнулся на радостный настрой соседа. Он нехотя бросил вяло-равнодушный взгляд на готовый к стройке материал и также безучастно поздоровался с Иваном.
       - Денис! Ты чего?!! - несказанно удивился оторопевший Вороненко. - На солнце перегрелся или белены объелся? Может, гадюка по дороге сюда жиганула? Что с тобой?!
       - Все, кум! Кончилась наша стройка..., - удрученно пробормотал Пономарев, с сожалением оглядываясь вокруг. - Не ко времени затеяли...
       - Да что стряслось?! Снег зараз выпадет или дожди хлынут? - настороженно, но насмешливо усмехнулся Иван, не теряя бодрости духа. - Так мы зараз дружно закроем наш саман как следует, не раскиснет. А там погода...
      
       Но, видя, что кум не разделяет его оптимизма, и сам забеспокоился, почувствовав вдруг неладное.
       - Не томи душу, кум..., - взмолился Вороненко. - Что за новость привез...
       - Все, шабаш! Помнишь, ты мне байку рассказывал? Как мужик крышу крыл... Предусмотрительный он оказался. Не успели мы Иван с тобой отдохнуть перед войной...
       - Перед войной?!! - растерянно, полушепотом повторил Вороненко страшное слово и побледнел. - Какой войной?!!
       - Война, кум, война! Герман России войну объявил...
       - Брешешь! - буквально выдохнул пораженный известием Иван, отказываясь верить. - Откуда ты про то знаешь?!!
       - Да лучше бы и не знать! - понуро отмахнулся Денис. - Племянник из Верхнего прибежал. Макар своего Митьку прислал. У них там, на заводе, управляющий объявил указ государев. Мобилизацию царь назначил... В армию... Под ружье народ собирают...
       - Господи! Дождались счастья! - растерянно пробормотал Иван и опустился прямо на глиняный штабель. - Что же теперь делать?
       - Так что делать? Хиба я знаю, что делать... Ждать! Когда на село придут и лоб забреют..., - раздраженно буркнул в ответ кум, присаживаясь рядом.
      
       - Думаешь, и нас забреют?
       - А черт его знает! - неопределенно пожал плечами Денис. - Макар, знать, сам годами не подошел, а вот старшего, Василя, у него забрали... И на заводе у них молодых парубков подобрали. Ото его малый и прибежал сказать...
       - Да-а-а! Дела! Подкинул черт лиха, бодай ему..., - досадливо сплюнул Иван и озадаченно почесал за ухом. - Что же теперь нам делать? Кому лоб готовить?...
      
       ... Война!
       - Война?! Хм-м, какое занятное словечко! - усмехнется иной беспечно.
       - Война?! Господи! Откуда такое лихо?! - тревожно встрепенется другой, постигая глубинный смысл и весь ужас происходящего.
       Действительно, нет слова проще и страшнее, чем "война". Горе, беда, смерть - всего лишь производные, которые оставляет за собой кровожадная злодейка. Тревожным гулом канонады, заревом пожарищ, тошнотворным запахом гари, крови, тления человеческой плоти...
       Не щадит подлая ни старого, ни малого. Кого под ружье приберет, бросит в самое пекло, в жесткую сечу, из которой только удача выведет живым и невредимым. А так сложит воин свою буйну головушку за веру, государя и Отечество. Пропадет без вести, осиротив своих детушек. Или вернется к родному порогу порубленным, посеченным калекой немощным. Сладко ли придется ему в жизни?
       Кто-то и без ружья досыта хлебнет из смертоносного котла неистовой. Тяжкая участь в пору военного лихолетья выпадает на женскую долю. Проводить на рать, на верную гибель сны, мужа, отца. Дождаться или овдоветь, остаться одной в осиротевшем без хозяина доме, взвалить на себя бремя мужских обязанностей. Еще хуже оказаться под оккупацией, попасть в рабство, терпеть насилие и унижение и при всем этом несмотря ни на что растить, оберегать, лелеять детей.
       А старики, а дети?!
       Конечно же, любой здравомыслящий человек, молодой ли, старый, сильный или убогий, родитель или сам себе барин, услышав о войне, отшатнется в страхе, выбросит в защите руки и с мольбой скажет: "Хочу покоя, не надо лиха...".
      
       Тихо и покойно жила доселе Белая Гора. Но полыхнула недобрым светом закатная звезда. Некстати появилась и начала расти на глазах темная грозовая туча, затягивая лазурный, солнцеликий небосклон своей пугающей, беспросветной чернотой...
      
       Страшная весть стремительным смерчем пронеслась по селу. Помрачнели мужики, завыли бабы, притихли, присмирели озорные сорванцы. Замерло, застыло мирное село в тревожном ожидании.
      
       ... Старая панская усадьба дышала запустением. После смерти Шахновского в господском доме больше никто не жил. Наведались сюда какие-то дальние родственники. Похозяйничали, точнее побезобразничали, беззастенчиво растащив по своим углам более менее ценные вещи. На том и закончилась история славного рода Шахновских, почти два века верой и правдой служившей российской империи.
       Сельский староста после семейного дележа загнал в бесхозный дом баб. По сердобольности ли, по хозяйской распорядительности, а, может, просто по должностной обязанности, заставил их навести в покоях порядок. Мало ли кому вздумается наведаться снова, а тут такой раскардаш. С кого спрос? Со старосты! После чего закрыл на окнах ставни, на парадное повесил увесистый замок и все.
       Время от времени он проходил с обходом, проверял все ли в порядке. Гонял вездесущих мальчишек, чтобы не озоровали. Как-то бдительный стражник прихватил одного из сельчан, пожелавшего поживиться за чужой счет. В назидание другим, без всякой жалости сдал воришку в уездный острог. С той поры к панскому дому больше никто не совался. Краска на ставнях давно выгорела. Стены с каждым годом становились все более обшарпанными. Двор и парк все более зарастали непролазным бурьяном.
       Так и стоял панский дом над крутояром, по-прежнему рыжея черепицей, точно распластанная лисица на снегу. Уныло пялился он закрытыми окнами на некогда роскошный парк, спускавшийся террасами к Донцу, на сам Донец, плавный и величавый, на мрачную дубраву по ту сторону реки. Смотрел в настоящий мир с неизбывной тоской заброшенного, несчастного, одинокого старика, с сожалением вспоминая былые, лучшие времена. Те времена, когда блистал ухоженностью и роскошью, вызывая зависть всей округи и теша самодовольство радушных хозяев.
      
       Хотя и была барская усадьба безлюдной и заброшенной, сельчане, когда возникала необходимость, по привычке собирали сход именно здесь. Весть о войне без приглашения собрала на панском дворе почитай все село.
       Сумрачные мужики скопом обосновались у парадного крыльца. Рассевшись на ступеньках, они отчаянно дымили ядреным самосадом и что-то горячо обсуждали.
       Бабы, напротив, разбрелись по двору небольшими группками. Они разделились по-соседски, по-родственному, по иным, только им ведомым признакам. Испуганно тараща глаза, приглушенным полушепотом с уха на ухо передавали друг другу "самую-самую", "достоверную и подлинную", как на духу, новость.
       Молодежь... Парубки и девчата, в отличие от родителей, держались купно. Сбившись в плотный кружок, они толпились у распахнутых ворот, ближе к улице. Время от времени над их толпой раздавался сдержанный, но дружный смех. Видимо, кто-то отпустил очередную остроту или подшутил над кем-то. А так и молодь нерешительно топталась, не зная что делать и как воспринимать происходящее. Она снисходительно поглядывала на озабоченных старших сородичей да украдкой бросала друг на друга, приглядываясь, смущенные взгляды.
       И только беспечная детвора, совсем не понимающая и не желающая понимать трагизма происходящего, носилась с диким визгом между теми, другими и третьими. Шумная ватага корчила всем страшные рожи, кривлялась, толкалась, кричала. Словом, надоедала и мешала размеренному ходу невеселых мыслей...
      
       - Странно! Чего это немчура на нас войной пошла?! - в который раз прозвучал вопрос на "мужской" половине. - Вроде, все время дружбу наш царь с ним водил. Ладно бы там турок или басурман какой, вроде япона...
       - Ха! Дружба дружбой, а табачок порознь... Ты разве не знаешь, как у тех царей бывает..., - с видом знатока отозвался кто-то со стороны. - У них же все по-пански, по-благородному. Улыбаются друг другу, расшаркиваются, кланяются. А сами глазами по сторонам зыркают, где кусок земли пожирнее отхватить...
       - Так разве своего им мало?
       - Выходит, мало... Вон гляди у нас. Юз заводы строит, Сольве строит... Одни иноземцы кровушку нашу сосут...
       - Так эти хоть строят, Дикое поле наше осваивают. Они с машинами приехали, а не с пушками...
       - Так то оно так! Только на содовом заводе приказчики-иноземцы с карандашом хуже, чем солдат с ружьем. Чуть что не по его - штраф, штраф, штраф... Этими штрафами и муштрой в могилу быстрее загонят, чем на войне убьют...
       - Да везде гарно, где нас нет. Наверное, те, кого уже на войну забрали сейчас думают, что лучше бы под приказчиком на заводе жили, нежели под командой на фронте служили...
       - Да-а-а... С японом воевать несладко было, а тут, видать еще горше будет..., - со знанием дела обозвался подошедший к мужикам Юшка-пастух. - Мне до сих пор муторно становится, как вспомню то пекло...
       Мужики понимающе закивали в ответ головами и притихли, задумавшись.
      
       - Так как же все-таки получается?! - не выдержав, снова нарушил кто-то затянувшуюся паузу. - У нас же царица, вроде, тоже немка, родня ихнему царю...
       - Выходит такая родня! Тут в своей семье порой ладу не найдешь, а то между государствами...
       - Чего же они не поделили?!!
       - Да чего... Австрияки на сербов полезли, а те за помощью к нашему царю кинулись. Тот решил защитить братков своих, славян, а немцу то не понравилось...
       - Хм-м... А ты откуда то знаешь...
       - Так у меня же тоже свояк на заводе работает...
       - Это Петро, что ли?
       - Ага... Так им там еще манифест государев читали. В нем все прописано было. Чего и зачем эта война затеяна...
       - Ну, тогда понятно! У нас Шахновский тоже из сербов себя считал. Вон, целую команду на турка тогда снарядил. Михайло Пономарев в ту кампанию ходил. Помнишь, Денис?
       - Откуда! Меня тогда еще и не было. Батько рассказывал, что Мишка сам вызвался, годов себе добавил. А сейчас, вон, берут, желания не спрашивают...
       - Господи! А кого же брать будут?!!
       - Кто помолодше, здоровее...
       - Кажуть, берут хлопцев, кому уже двадцать годков стукнуло и мужиков до сорока...
       - А твоему сколько?
       - Надо посчитать... А тебе?
       Толпа заволновалась, загудела, вычисляя и прикидывая, кому выпадает тяжкий крест.
       - Наш попадает! А твой?
       - Нашему пока годов не хватает...
       - Господи! Когда забирать будут?! Ой, лишенько!
      
       Застенало, запричитало, заволновалось село. Горько охнуло и замерло в томительном и тревожном ожидании.
       Прошла неделя, за ней вторая, минул месяц. Но только ближе к Покровам появились на Белой Горе государевы люди. Какой-то уездный чин, военный и, от чего-то, дьячок. Старосте тут же было велено, не мешкая, собрать мужиков на панском дворе...
      
       ... По распоряжению военного все подходящие к мобилизации по возрасту были выстроены перед домом в одну шеренгу. Набралось таких немного, десятка полтора. Среди них оказался и Денис Пономарев, которому не так давно стукнуло тридцать пять.
       Новобранцы неловко переминались, в ожидании дальнейших команд. Со страхом ли, с настороженностью, бросали они сумрачный взгляд то на приезжих, то на своих, до конца не сознавая своей участи...
      
       - Никак на войну собрался? - неожиданно раздался за спиной Дениса приглушенный, хрипловатый голос.
       Он вздрогнул и быстро оглянулся. Позади него стоял Михаил. Денис окинул брата удивленным взглядом. Его удивило не столько появление старшего Пономарева, как его вид. Михаил зачем то одел свою старую военную форму, медали и был собран точно в дальнюю дорогу.
       Впрочем, удивление быстро сменилось совсем иным состоянием, вот уже столько времени сидевшем занозой в его сердце. Неприветливым чувством досады и раздражения к старшему брату. Лицо младшего Пономарева враз помрачнело и в глазах мелькнула тень отчуждения.
       Собственно, братья никогда особо не питали друг к другу теплых родственных чувств. Встречались крайне редко. От случая к случаю. Когда острая, неотложная нужда случится или еще чего. А в последние время, месяца три, пожалуй, братья вовсе находились в глубокой размолвке.
       Причиной неожиданной ссоры стала все та же злополучная корова Квитка. Денис еще больше помрачнел и досадливо кашлянул, вспомнив тот день, когда спасенная братом от верной гибели буренка на удивление семье отелилась двойней...
      
       ... - Вот, мать, морока с худобой нам в этом году предстоит..., - озабоченно пробормотал Денис, наблюдая, как возбужденная Ульяна возится с новорожденными телятами.
       - Да разве это морока, Денис, когда есть худоба во дворе?! - с радостной беспечностью отозвалась жена. - Люди прибыли только радуются, а ты...
       - А разве я не рад! - досадливо оборвал ее мужик. - Никогда у нас такого еще не было приплода. Только я другое имею в виду... Треба думать, чем в зиму годувать будем всю эту ораву. Дело, вон, к Троице идет, а травы кот наплакал. Земля как след не нагрелась. Тепла настоящего еще не бачили... Ничего не растет толком. С хорошим приплодом гарно жить. Не погано бы еще и с урожаем быть, как прошлые годы...
      
       Денис снова потер в глубокой задумчивости щетинистый подбородок, окидывая рассеянным взглядом свою усадьбу.
       - Пожалуй, надежда на урожай в этом году мала..., - пробормотал он удрученно. - Отсеялись в холодную пашню, а покосы тоже жидкие стоят. Когда еще трава вызреет. По-хорошему бы недели через две пора и косы доставать...
       - Может до Михайла тебе сходить? - неуверенно предложила ему Ульяна. - Может он в лесу тебе делянку яку выделит, для покоса...
       - До колдуна? - хмыкнул Денис и бросил насмешливый взгляд на жену, от которого она залилась густым румянцем. - А шо?! Неплохо было бы хотя бы пару прошлогодних стожков "наколдовать"...
       - Опять за слова цепляешься..., - нахмурилась укоризненно Ульяна. - Теперь уже и сказать ничего нельзя. Вот останемся без сена, тогда колдуй, не колдуй, а худобу хоть под нож пускай. Голодной в сарае ее зиму держать не будешь...
       - Та хиба я против?! - отмахнулся Денис. - Хиба у меня душа не болит. Сам ума не приложу, шо робить. Як ото кажут: "не мала баба хлопот, купила порося". Так и у нас приплод гарный получили, а як его выходить, выкормить, поломаешь теперь голову... Если в степу не накосим, то и лес не спасет...
      
       Тем не менее, вечером, прихватив бутылку первача, младший Пономарев отправился в лес, к брату.
       - Вот задачу ты мне загадал. Корову от смерти спас. Так она за спасибо двух телят нам привела..., - весело хохотнул Денис, здороваясь с лесником.
       - Ну, так радуйся! Разве это задача..., - сдержанно обронил Михайло, недоуменно пожав плечами. - Я здесь причем!?
       - Да как же! Не знаю, как теперь свое стадо кормить. Покосы в этом году плохие, не запасем сена на зиму... Так что, Мишка, выручай...
       - Что телят к себе забрать? Или резать помочь?
       - Господь с тобой! Зачем резать?! - замахал в ответ руками Денис. - Дай мне лучше в лесу какую-нибудь делянку завалящую, чтобы можно было травы набить...
       - А-а-а, так вон ты чего ко мне прибежал..., - протянул насмешливо старший брат. - А я думал на радости магарыч принес... За лечение... Или в гости до брата заглянул, да бабу старую проведать...
       - Так я и это тоже..., - растерялся Денис. - Все заодно... И магарыч, и гости. Разве я когда вас чурался?! Да и Ульяна все время говорит, что треба бабу в село, к себе забирать, чтобы у нее под приглядом была...
       - Угу, угу..., - кивнул в ответ Михайло. - Так, так...
      
       Он с нескрываемым сарказмом глядел на окончательно сбившегося с толку брата, будто потешаясь над его растерянностью и беспомощностью.
       - Ладно! Не выкручивайся..., - снисходительно махнул рукой лесник. - Так и говори, что нужда привела...
       - Так я и говорю... Покос треба..., - пробормотал брат. - Пропадем зимой без сена с таким стадом... Дашь делянку?
       - Не дам!
       - Т-то есть, как не дашь?! - опешил от изумления Денис.
       - А так? Не дам и все. Нема в лесу делянок для покоса...
       - Нема? - протянул в оцепенении младший брат, не ожидавший такого ответа. - Так ты же косишь!
       - Так мне и положено. По моему месту, как леснику. Мне сельский сход делянок в степи не нарезает. Тут, в лесу, что найду, то и мое...
       - Как же мне быть? - подавленно спросил Денис. - В степи в этом году не разгуляешься. А тут... Может, все-таки, найдешь что-нибудь?
       - Нет! - жестко отрезал Михаил, показывая, что дальнейший разговор на эту тему не имеет никакого смысла.
       - Вот ты значит как с братом?! - протянул с обидой Денис.
       А как? Я что - хозяин леса?! - гневно сверкнул непреклонным взглядом Михайло. - Я только для пригляда поставлен, как и дед наш тут приглядывал. Чтобы добро не растащили по соломинке, по веточке. Сегодня ты пришел. Травы спросил. Завтра кум-сват скажет, "дуба мне свали"... Что с лесом будет?!
       - Да что ему сделается?! Твоему лесу! - в сердцах выкрикнул Денис, побелев от негодования. - Гляди! Охапку травы для родного брата пожалел! За добро он печется. Чье добро?!!
       - Какая разница, чье? Твое, мое, чужое... Государево! Я сюда на службу поставлен и буду ее исполнять, как того долг требует..., - тоже озлясь, повысил голос Михайло. - Я за фамилию нашу пекусь. Не хочу, чтобы по углам ее трепали, да по ветру пускали. Мол, Пономари как хозяева чужим распоряжаются...
       - Ну-ну, пекись, исполняй долг. Гляди лучше. Не дай бог чего..., - досадливо сплюнул Денис, неприветливо косясь на брата. - Вот, бачишь, с пустыми руками от тебя ухожу. Чистые у твоего брата руки, чужого ничего не прилипло...
       - Дурак ты, Денис! - хмыкнул насмешливо Михайло. - Семью большую завел, а ума так и не нажил. Неужели ты не можешь понять...
       - А нечего мне и понимать! - грубо оборвал его брат. - Сколь есть ума, все мое! Чужого не нужно! Надо же! Не зря тебя люди сторонятся. Хиба можно с таким бирюком какое дело решить?! Спасибо за привет, колдун!...
       Сердито плюнув под ноги брату и сокрушенно махнув рукой, Денис резко развернулся на месте и поспешил прочь с враз опостылевшего ему лесного двора...
      
       ... - На войну собрался? - снова переспросил лесник.
       Казалось что в густой бороде мрачного и нелюдимого лесника мелькнула легкая усмешка.
       - Так вот, по годам попадаю, под мобилизацию..., - растерянно пробормотал Денис и пожал плечами.
       - Ага..., - вроде как согласно кивнул Михаил и прищурился вопросительно. - А семья? Табор свой куда денешь? С собой возьмешь?
       - Так положено мне, я разве..., - еще больше растерялся младший.
       - "Разве-разве"... Тоже мне вояка нашелся, - проворчал недовольно Михаил, смерив поникшего брата пренебрежительным взглядом. - Ладно! Зараз разберемся, кому чей черед... Бабу Евдокию к себе заберешь... Нечего ей в лесу век доживать. Да одна и не выживет...
      
       Поправив котомку на плече, лесник решительно шагнул к крыльцу, где о чем-то переговаривались между собой уездные гонцы.
       - Ваше благородие! Дозвольте обратиться..., - спокойно, без робости, повернулся он к военному чину.
       - О-о! Да тут, оказывается, и ветераны есть, армейский порядок знают! - оживился офицер, снисходительно улыбнувшись. - Где служил? За что кресты?
       - С генералом Скобелевым, ваше благородие! А крест за Шипку...
       - Ого! Вон, ты когда отличился! Герой! Похвально! Чего надобно тебе, дед?
       - За брата хотел просить... Вон, невысокий, щупловатый стоит...
       - Ну и чего... Пойдет теперь он свои кресты получать. Пусть германца с австрияком бьет также отважно..., - хмыкнул в ответ служивый. - Думаю, не опозорит своего рода...
       - Позора, он может и не допустит. Не такие мы, Пономаревы..., - спокойно обронил Михаил. - Видите, стал в строю безропотно. Только нельзя ему с дому уходить...
       - Это еще почему? - нахмурился офицер.
       - Семья у него большая. Семеро по лавкам. Мал мала меньше... Как без кормильца останется?
       - Что, действительно, многодетный мужик? - повернулся офицер к старосте.
       - Да-да, барин... Истинно Михаил сказал. Семеро ртов у его брата...
       - Так может..., - с надеждой протянул, обрадованный поддержкой старосты лесник.
       - Время сейчас такое, дед! - сухо отчеканил военный. - Вся империя против врага поднимается, а ты...
       - Так я чего! - оживился на то Михаил. - Пусть брат дома останется. А я вместо него пойду...
       - Ты что, дед, издеваешься?! - изумленно вскинулся офицер и с улыбкой обернулся к своим спутникам (видали такого?!). - Тебе годов сколько? Давно ли их считал? Ты свое перед государем отслужил. Почет и уважение заслужил. Вот и отдыхай. Пусть теперь, кто помоложе за Веру, Престол и Отечество порадеет...
      
       Он торжественно вытянулся во фрунт и горделиво вскинул подбородок, считая вопрос закрытым. Но упрямый старик не уходил.
       - Ваше благородие! Я вам дело говорю..., - стоял на своем лесник. - На года мои не глядите. Я на турка сам, по доброй воле, пошел. Без подходящего возраста. И сейчас... Оружие держать еще не разучился. Силушкой бог не обидел, руки крепкие, глаз острый. И знахарству обучен. А он чего?! Кроме сохи и косы ничего в руках не держал. "Сено-солома"!
       Настырность, а, главное, доказательная убедительность старого солдата развеселила офицера.
       - Сено-солома, говоришь?! - улыбнулся он, с любопытством разглядывая то непреклонного Михаила, державшегося спокойно, с достоинством, то понуро маячившего в шеренге его младшего брата. - Да, они, дед, все не больно к бою приспособлены...
       - За всех держать ответ не могу, за брата хлопочу... За него собой жертвую..., - честно признался лесник. - Мне то что? Я, ведь, и пожил на свете, и повидал всего, не дай бог всего того видеть другому. Да и один я, семьей не обзавелся... Уважь, ваше благородие! Сделай милость! Урон для армии невелик будет...
      
       - Слушай! Так ты сам и пригляди за его семьей! - неожиданно предложил леснику земский чиновник.
       До сего времени он с кислой миной стоял в стороне и с легким раздражением наблюдал за разговором. Осенившая его идея показалась ему весьма подходящей. Он даже оживился и дружески подмигнул сумрачному старику.
       - Э-э! Господин хороший! Приглядеть и сосед может. Да и баба сама... Русская баба, ведь, двужильная. В тяжкую годину и за себя и за мужика тянет.
       - Вот-вот... На богоугодное дело твой брат идет. За Отечество, за землю русскую порадеть..., - неожиданно встрял в разговор и дьячок. - Не смущай же его...
       - Я, отче, не парубок на свидании, а он не девка, чтобы смущаться..., - недружелюбно глянул на духовника Михаил. - Ты, верно, в проповедях своих паству на путь истинных наставляешь, семью крепить советуешь. А того в толк взять не можешь, что для дитя малого нет ничего милее родительского плеча.
       Лесник еще раз ожег чиновника со священником угрюмым взглядом и с надеждой повернулся к офицеру. Уж солдат солдата завсегда понять должен.
       - Ваше благородие! В роду Пономаревых трусов и лоботрясов отродясь не было. Мы чтим и закон божий, и слово царское. Как нам велено, так и поступаем...
      
       Голос Михайла предательски дрогнул.
       - Давно дело было, когда барин зеленым парнишкой привез сюда нашего батька и продал за двух цуценят. Взял от батька с мамкой и оторвал, на чужбине кинул. Разве он прекословил? Нет, не сбежал, зла не затаил. Служил новому хозяину верой и правдой...
       Михаил на минуту умолк, собираясь с мыслями и вспоминая прошлое.
       ... - Возненавидела нашу семью барыня, - продолжил он свою исповедь. - Нас уже двое у батька было. Я еще с рук на землю не спускался. Взяла и сдала батька в солдаты, оставила нас сиротами. Из-за чего? Да потому, что не захотел батько стать ее полюбовником. Была у него возможность бежать, спрятаться, затаиться... Не стал... Прошел Кавказ, Польшу, ногу потерял, но калекой вернулся сюда, на чужбину, до своей семьи, к своим детям. Денис, вон, (Михайло кивнул в сторону брата) у родителей последыш, за опору у них рос...
      
       - Что же мне с тобой делать, дед?! - задумчиво покрутил ус офицер. - Хлопотун ты отменный. Только взять тебя вместо брата не могу...
       Он отвернулся к своим спутникам и о чем-то негромко, но оживленно, заговорил с ними, обсуждая сложившуюся ситуацию. Михайло еще потоптался в ожидании, затем досадливо крякнул и хотел было уже уходить, когда офицер снова повернулся к нему.
       - Ладно, черт с тобой, забирай брата! - махнул он рукой великодушно. - Пусть растит свою мелюзгу. Только учти... Станет туго, заберем и его. Никакие уговоры тогда не помогут. Ты, дед, и сам знаешь... Война - штука серьезная. Если захочет, под метелку все со двора выметет...
      
       И тут лесник не выдержал. Тот самый Михайло Пономарев, которого на селе все за глаза называли колдуном и даже побаивались. Тот самый угрюмый, молчаливый, с непроницаемым суровым лицом мужик вдруг преобразился. Он обмяк, растрогался, взволнованно засуетился.
       - Ваше благородие! Милостивец! Благодарствую! Сколько жить еще буду, не забуду твоей милости...
       - Ладно-ладно..., - отмахнулся офицер, ухмыльнувшись. - Иди, забирай брата, пока я не передумал...
       - Ваше благородие! Погоди, минутку! Не хочешь меня вместо брата брать, возьми вот хоть это..., - старик торопливо пошарил в своей котомке и вытащил наружу продолговатый сверток.
       - Что это?!
       Лесник осторожно развернул холстину и на свету тускло блеснули серебряные ножны старинного кинжала.
       - Вот, ваше благородие! Прими от чистого сердца...
       - Откуда это у тебя?! - удивленно протянул офицер с любопытством разглядывая клинок.
       - Отец с Кавказа привез. Горец ему на память подарил, за спасение дочери. Потом со мной на Балканах службу нес. Вам на войне пригодится... И вот еще...
       Михайло снова нырнул рукой в котомку и вытащил небольшую бутылочку.
       - Меня тут колдуном в селе зовут. Врачеванием занимаюсь. Возьми это снадобье. При самых тяжких ранах поможет...
       - Спасибо, дед, уважил! Откупил брата..., - насмешливо пробормотал в благодарность служивый.
       - Я не откуп даю! От чистого сердца на доброе дело..., - помрачнел Михаил.
       - Прости, дед! Пошутил нескладно! - сконфуженно крякнул тот. - Ступай! И так время с тобой потратил...
       - Благодарствую, милостивец! О ком хоть молиться нам во здравие?
       - Из Верхотуровых я... Есть такой военный род. Кстати, мой родич служил когда-то в этих краях. В честь него и меня назвали... Алексеем... Поручик Верхотуров Алексей Николаевич!
       - Удачи тебе, Алексей Николаевич!...
      
       - Хе-хе! Странный, однако, этот дед! Не заколдовал ли он вас, уважаемый Алексей Николаевич! Уж больно легко вы пошли ему навстречу..., - попытался подтрунить над Верхотуровым чиновник, когда они пустились в обратную дорогу.
       - Да-да, что-то бесовское есть в его взгляде..., - поддакнул и дьячок.
       - Обычный мужик, с вполне обычными людскими проблемами, - обронил офицер, задумчиво вертя в руках подарки лесника. - Человеческое обличье, любезнейшие, не нужно терять даже в такое трудное время, как война. Выход всегда можно найти, если полагаться на разум, а не эмоции. Пусть мужик порадуется человеческому великодушию. Кто знает, что завтра уготовано ему и его многодетной семье. Осиротеть его ребятня всегда успеет. Война - не забава. Сегодня поиграли, а завтра забыли. Эта лиходейка, уж если разгуляется, то подберет все и всех. И многодетных мужиков, и немощных стариков. Утроба у нее прожорливая...

    Глава 4.

       На время оживший двор заброшенного панского подворья вновь опустел. Сначала, упруго качнувшись на тугих рессорах, стремительно рванула прочь господская коляска, унося городское начальство. Следом, прощально и жалобно скрипнув ступицами, нехотя тронулись крестьянские подводы, увозя в военную неизвестность притихших новобранцев. С мальчишеским визгом и бабьим подвыванием за обозом посунулись сельчане, провожая в дальнюю и, как знать, возможно безвозвратную дорогу своих близких.
       Денис Пономарев остался один. Проводив удивленным взглядом схлынувшую людскую волну, он растерянно топтался посреди безлюдного майдана. Ошарашенный произошедшим, сбитый с толку мужик не мог понять, как это команда уехала без него и что ему теперь делать дальше.
      
       - Как же я теперь? Что мне делать? - уже в слух недоуменно пробормотал Денис в пустоту.
       - Как что? Строиться! - вдруг услышал он за спиной насмешливый голос.
       Пономарев от неожиданности вздрогнул и резко повернулся. На крыльце заброшенного панского дома сидел брат Михаил.
      
       Попыхивая трубкой, лесник неторопливо пускал клубы ароматного дыма и с язвительной усмешкой наблюдал за растерявшимся братом.
       - Это ты?! Что ты сказал? - удивленно, но словно загипнотизированный, переспросил его Денис.
       - Так то и сказал... Строиться тебе нужно, - спокойно обронил Михаил, затягиваясь. - Ты же новую хату поднимать надумал...
       - Хату?! Какую хату? - оторопел младший, не в силах включиться в разговор.
       - Вот тебе "здрастье"! Да ты братец никак умом тронулся?! Агу! Ты меня хоть слышишь?!! - с издевкой протянул Михайло, потешаясь над братовой растерянностью и передразнивая его. - "Какую хату"? Ты что? Забыл уже? Кто камня до двора натащил? Кто самана наделал? Или то может кум?!
       - Ничего я не забыл! - обиженно огрызнулся Денис. - Ну, навозил! Ну, наделал! Только какая сейчас может быть хата?! Вон, война на дворе...
       - Тю! Дурень! Что война у тебя на дворе? Что герман у тебя топчется, жить не дает?!
       - Нет... Так, вон, гляди, чуть не забрали...
       - Так не забрали же...
       - Ну, и что мне делать? - окончательно сник Денис, не понимая, к чему клонит и на чем настаивает старший брат.
       - Так я же тебе сказал уже..., - повысил голос Михайло досадуя на непонятливость, младшего. - Ты и впрямь дурной или притворяешься?!! Стро -ить-ся!!!
      
       Не сводя с Дениса пронизывающего взгляда, он выразительно, по слогам повторил, отчеканил точно приговор, свое мнение.
       - Так война же! - жалобно и беспомощно снова протянул младший.
       - Дурак! - выходя из себя, что было для него необычным, в сердцах рявкнул Михайло. - Ну и что, что война?!! Герман сюда не придет...
       - А ты откуда знаешь?
       - Знаю! - коротко отрубил лесник. - Может, чего другого не знаю, а это знаю. По крайней мере, сейчас войны тут не будет. Лиха еще хлебнуть доведется, но не сейчас...
      
       Михайло насупился, смежил густые брови и на минуту умолк, собираясь ли с мыслями, а, может, представляя какая беда уже присела, обживаясь на сельской околице. Денис покорно, во все глаза, смотрел на брата, не торопя и не недоедая ему глупыми вопросами. Он хорошо знал старшего. За внешней угрюмостью, отчужденностью и молчаливостью скрывались житейская сметка, трезвый расчет и мудрая рассудительность. Уж, коль Михайло начал что-то пояснять, то выскажется до конца, до полной ясности. Потому младший брат терпеливо молчал и ждал.
      
       - Ты дело подходящее затеял..., - наконец снова обозвался лесник. - Так доведи его до конца. Поставь хату. Кто знает, что завтра нас ожидает, куда судьба нас с тобой занесет... А у тебя семья... Большая семья... Ей новая крыша над головой нужна. Сколько можно в старой халупе ютиться. Может и бабу к себе из лесу предстоит тебе забрать. Совсем одряхлела старая, пригляд нужен...
       - А ты? Разве не приглядаешь за бабкой? - недоверчиво покосился на брата Денис.
       - Да приглядываю я..., - раздраженно отмахнулся Михайло, недовольный, что его перебивают. - Только сегодня мы здесь, а завтра лишь Господь знает, где будем. Война - стерва прожорливая. Без разбору подбирает и старых, и малых. К тому же старой женская допомога нужна, а я что? Мужик, старый бирюк...
       - Думаешь, и до нас черед дойдет? Забреют в солдаты? - с тревогой в голосе поинтересовался Денис.
       - На все божья воля, - уклончиво ответил Михаил. - Хиба я могу знать, что завтра будет. Так что давай... Поднимай хату, пока година стоит. Чтобы к холодам новоселье справить...
      
       Считая разговор исчерпанным, Михаил вытряхнул из потухшей трубки золу, сунул ее за пазуху и, не прощаясь, стремительно скрылся за углом панского дома. Он решил, что для наставлений младшего, "неразумного" брата уделил достаточно времени. Там внизу, под крутояром, за заброшенным, одичавшим парком, на берегу Донца его дожидался старый човен...
      
       С утра пораньше, едва засерело за оконцем, Денис вышел из тесной халупы на улицу. Достал из-под навеса старый, еще отцовский топор и выстрогал колья для разметки будущей строительной площадки.
       - Строиться, строиться... Легко сказать - "бери и стройся"! А когда на уме только и думка, что о войне, то разве сообразишь, где и как эту чертову хату поднимать..., - бурчал он себе под нос, оглядывая то двор, то груду поросшего бурьяном камня, то укрытый соломой штабель самана.
       Озадаченно почесывая затылок, младший Пономарев в который раз мерил шагами родное подворье, замирал то в одном, то в другом углу, что-то прикидывая и осмысливая в уме. И снова пускался по кругу, то ли сомневаясь, то ли не решаясь затевать столь важное дело.
      
       - Ну, будь, что будет! С богом! - наконец решился он.
       Собравшись с духом, Денис обухом топора с силой вогнал кол в землю, обозначая тем самым первый угол будущей постройки. Как ни странно, этот отчаянный, но решительный жест принес облегчение.
       Словно тяжкая, непосильная ноша свалилась с плеч, точно томившиеся в теснине душевные силы прорвали плотину и вырвались наружу. Сразу совсем иным стало и поведение. Растерянность сменилась уверенностью, сомнение и робость - одержимостью.
       Что ж, видимо так и нужно. Война войной, а жизнь не остановишь, живым жить и по возможности оставлять за собой след достойный уважения.
      
       Сосредоточенно прищурившись Денис стрельнул взглядом направление следующей метки и уж было приготовился вбить очередную вешку, как с улице послышалось натужное всхрапывание лошади и скрип колес.
       - Бог в помощь! - раздался из-за тына хрипловатый голос лесника.
       - Да сказал бог, чтоб и ты помог! - бодро отозвался Денис, подходя к калитке. - Здорово, брат. Вот, решил-таки до ума затеянное дело довести...
       - Гарно, что решил, - сдержанно хмыкнул в ответ Михайло. - Я тут тоже решил тебе трошки помочь. Вон, жердей сухих на крышу, для стропил, привез...
       Лесник кивнул в сторону груженной телеги и бросил на младшего брата насмешливый взгляд из-под косматых бровей.
       - ... а то ты, гляжу, ты после сенокоса в лес и дорогу забыл..., - съязвил он.
      
       Денис густо покраснел и насупился.
       - Так чего мне там делать, в твоем лесу..., - буркнул брату в ответ. - У тебя же там даже травы косить нельзя, не говоря уже о чем другом...
       - Ладно, ладно, не заводись..., - примирительно поднял руку Михайло. - Гляди, какой памятливый! Забыл, что я тебе тогда сказал. Не мой лес, государев. Не могу его каждому по травинке, по былинке разбазаривать...
       - А это тогда зачем привез? - язвительно кивнул на жерди Денис. - Тут, пожалуй, не то, что былинка, целая делянка...
       - Это мое дело! - резко осек его лесник. - Раз привез, значит знаю, что везу. Эти жерди не казенные, а мои. То, что мне за службу полагается. И потом... Может они еще дедом приготовлены были, для наших родителей. Так что я ответ за то держу...
      
       Задетый за живое, Михаил обиженно засопел и раздраженно полез в карман, за трубкой. Закурив, он отвернулся от брата и сердито пнул носком колесо телеги. Надо же, на пустом месте размолвка искрой пыхнула. Того и гляди, пожар полыхнет.
       - Так я разве что..., стушевался Денис и попытался оправдаться. - Я же за тебя переживаю... За помощь, конечно, спасибо. Где бы я сейчас эти чертовы жерди искал...
       - Что, что..., - как-то расстроено, по-стариковски ворчал Михайло. - Вот так и берись, помогай, когда твоя помощь не ко двору...
       - Да ты что..., - растроганно кинулся к нему Денис, пытаясь успокоить брата. - Как же это не ко двору. Для меня это такая подмога...
       - А я еще этому дурню очерета нарезал..., - не унимался лесник.
       - А очерет зачем?! - удивился младший.
       - Крышу чем крыть будешь?
       - Так черепицей хотел...
       - Где она твоя черепица?! Черепица больших денег стоит... У тебя что, гроши есть?! Тоже мне богатей выискался...
       - Так у нас еще от батька гроши остались... Я думал...
       - "Я думал"! Сейчас не до жиру, быть бы самому живу..., - оборвал младшего брата лесник. - Гроши семье твоей еще пригодятся. Очерет можно и на свежий поменять, если сгниет, и на черепицу, когда подходящая возможность будет. А сейчас, главное, стены и крыша над головой. С очеретом теплее будет. Что черепица? Глина, она и есть глина. Нет в ней тепла, как в том дереве или даже в соломине...
      
       Лесник пыхнул дымом, замолчал и обошел вокруг груженную телегу, осматривая сложенный на ней груз. Между тем разгружать не торопился. Чувствовалось, что на душе у него неспокойно. Это был тот редкий случай, когда немногословный, сторонящийся людского общения лесной дикарь вдруг захотел простой, задушевной беседы с близким человеком. Умудренный жизненным опытом, с избытком хлебнувший и военного лиха, и житейских горестей, Михайло прекрасно понимал состояние младшего брата, который не то, чтобы растерялся, но с трудом представлял ситуацию, вызванную неожиданной войной и свое поведение в этих условиях.
       Денис тоже почувствовал настроение брата и с готовностью откликнулся на этот порыв. Он воткнул в колоду топор, бросил рядом ненужные колья и потянулся за кисетом.
       - Может, сядем, поговорим..., - предложил он, указывая жестом на завалинку.
      
       Лесник согласно кивнул. Однако не сел, а, войдя внутрь, неспешно прошелся по двору, осматриваясь. Вот оно, родное подворье. Знакомое до последней сухой ветки в покосившемся тыне. Густая борода скрыла, как дрогнул мускул на лице, кустистые брови надежно прикрыли влажную пелену на глазах.
       Что так взволновало этого сурового, невозмутимого мужика? Вспомнилось детство босоногое или возвращение со службы калеки-отца? Может, увидел себя, уходящего с этой хаты освобождать сербов от басурманского ига или встреча с постаревшими родителями, уже потерявшими надежду увидеть его живым? Или все же задумался старый солдат о том, кому теперь черед покинуть это подворье и шагнуть в объятья военной лихоманки.
      
       - У тебя соль есть? - неожиданно спросил он, заглянув в загородку, где пережевывали увядшую кошенину телята.
       - С-соль?! - удивленно переспросил Денис, не поняв смысла вопроса. - Н-не знаю. Треба у Ульяны спросить. Она всем запасам учет ведет... Зачем тебе соль нужна?
       - Не мне..., - обронил Михайло, не отводя озабоченного взгляда от скотины. - Я вот что подумал, Денис...
       Лесник повернулся к брату и глубоко вздохнул.
       - ... треба тебе телят... порезать..., - наконец пояснил он, завершая свою мысль.
       - То есть как так порезать?!! - опешил Денис. - Да ты что! Это же такой достаток в хозяйстве!
      
       Он недоуменно затаращился на старшего, не понимая, от чего вдруг тому пришла в голову такая нелепая мысль.
       - Для чего мне хозяйство рушить?! - загорячившись, принялся он доказывать свое. - Они же маленькие еще. Нехай растут. Может волы будут. В дворе всегда тягло нужно. Или ты думаешь, что если покосы в этом году не сложились, так... Ничего... Может, как-нибудь выкрутимся, перезимуем...
       - Вы то перезимуете, а вот скотина ваша..., - тяжко вздохнул на то Михайло.
       - А что? И скотина тоже перезимует. Не дам с голоду подохнуть..., - упрямо стоял на своем Денис, не слушая доводов брата.
      
       - Я не о том..., - прервал его лесник. - Сколько уже тебе толкую, а ты в толк не возьмешь... Война - штука прожорливая. Для нее что людину, что скотину перемолоть, раз плюнуть. Эта злодейка лучше всякой крысы добро, что тяжким трудом нажито, из всех щелей вытащит...
       - Так она сюда не дойдет. Ты же сам мне говорил..., - удивился Денис. - Как же...
       - А так! - повысил голос Михайло, поражаясь братовой непонятливости. - Вчера тут, на селе, одни гонцы были. Людей собирали. А завтра другие явятся. С подводами и мешками... А может и без них. Все здесь найдут. И лошадей, и телят, и свиней, и зерно, и сено. Ты что же думаешь, для войны только солдаты нужны? Э, нет. Ей, заразе и оружие нужно, а еще и провиант, и фураж. Так что хозяевами зайдут на двор и заберут все, что захотят...
       - Ну что же, на то она и есть война, - сокрушенно вздохнул Денис и покорно опустил голову. - С миру по нитке, голому рубашка. Испокон веков так было, ворога всем миром воевать. Так что если нужно, что же не отдать...
       - Дурак! - пренебрежительно сплюнул Михайло. - Гляжу, ты и впрямь богатеем заделался... задрипанным. Тебе что?! Хозяйство это даром досталось, просто так с неба свалилось?! Спина от работы не болит?! Так какого черта ты свое добро готов налево-направо раздавать?
      
       - Что-то я тебе не пойму, Михаил, - недоверчиво покосился на брата Денис. - То сам на войну сбег. Вчера опять же за меня служить вызвался, а сегодня? По твоему выходит, что эта война такая напасть, что...
       - А тут и понимать нечего, - бесцеремонно перебил лесник младшего. - Так оно и есть... Война - большая напасть и не приведи господь кому ее каши хлебать. Молодым я чего воевать вызвался? Покойный пан позвал народ на помощь. Нашего брата православного от ярма басурманского вызволять. Турок всю кровь с христианской души выпил, все жилы вытянул. На то дело благородное Шахновский никаких денег не пожалел, рудник продал и сам отряд снарядил. Одежой, провиантом, оружием...
      
       Михайло смолк и затянулся дымом, точно припомнив те далекие дни. Денис нетерпеливо заерзал рядом, ожидая продолжения рассказа.
       - А что сейчас? - не выдержав, подал он голос.
       - Сейчас? - обозвался Михайло. - А бис его знает, что сейчас... Наш государь вроде как в братах с немчурой. Якого черта друг на друга полезли, не знаю...
       - Чего же тогда собрался на эту войну, если не знаешь, - недоуменно пожал плечами Денис.
       - Дурак! - снова рыкнул на него брат. - Да нужна мне эта война, как зайцу валенки. Из-за тебя же дурака и собрался. Я что? Один, как перст... Да и жизнь свою уже прожил. Сгинул и ладно, туда и дорога, а у тебя семья...
       - Не пойму..., - растерянно пробормотал Денис.
       - Да что тут понимать! - вскипел невозмутимый Михайло, его уже стало выводить из себя недоумение и тугодумство брата. - У царя своя думка на все. Это только с виду кажется, что он холопам волю дал, от панской неволи освободил. А мужик как был быдлом бессловесным, так им и остался. Над ним всегда хозяин стоит. Его на бойню погонят, он не сопротивляясь пойдет. Ему скажут последнюю рубашку снять, он безропотно снимет. У кого гроши, у того и власть. У кого власть, тот и хозяин. Хозяева меж собой за гроши, за землю, за власть воюют! А мужик кровь льет, жизни лишается. Паны дерутся, а у мужика чуприна трещит...
       - Ну, а делать что?
       - Как что? Семью держать, детей растить, - твердо отчеканил лесник. - Сиротами детям расти не дуже сладко, по себе знаю... Хиба тебе про то не рассказывали?! По злой панской воле мы с покойным Миколой едва не осиротели, когда барыня нашего батька-холопа в солдаты сдала. Мать нашу, царство ей небесное, барчук паршивец чуть со свету не сжил. Потому что не покорилась ему холопка. Это вы уже вольными рождались. А мы с Миколой холопского семени. Хотя... Как были мы рабами, так ими и остались. Вольный раб! А? Как тебе это?
      
       Михайло с грустью, но тепло, по-дружески хлопнул брата по колену и подмигнул.
       - Так что треба тебе резать телят, пока их другие с двору не согнали, - заключил он свой монолог. - Корми свою семью, голодовать она всегда успеет...
       - Разве мы такую прорву мяса съедим? - опешил Денис, озадаченно почесывая затылок. - Оно же пропадет...
       - Засоли..., - коротко бросил в ответ брат. - Я же тебя про соль зря, что ли, спросил. Бочка есть подходящая? Скоро холода. Пока можешь до нас перевезти. На хуторе еще прошлогодний ледник в погребе не стаял...
       - Д-да-а-а! Дела! - протянул младший брат. - Вот озадачил, так озадачил. Голова кругом идет от твоих советов...
       - Ничего, покружится и на место станет, - усмехнулся в ответ Михайло. - Ты давай не рассиживайся. Дел невпроворот. Хату ставить, к холодам готовиться. Поднимай на работу свое войско! Кума на допомогу кличь. Если что, я тоже рядом. Война войной, брат, а живым жить...
       - Так это что бог теперь даст, - неопределенно развел руками Денис. - На все его воля...
       - Ты, Денис, на бога надейся, но и сам не плошай! - назидательно заметил в ответ Михайло. - Бог в голове, крест на теле, а руки в деле... Прежде всего сам о себе думать должен. Вот и думай!
      
       Сомнения, волнения, тревоги... Вот только безмятежная детская душа далека от забот взрослых, тем более от их тревог. А как иначе!? Так человеческой природой заложено, что наивный, несмышленыш смотрит на окружающий мир доверчиво и открыто. Без страха везде сует любопытный нос, не думая о возможной опасности и боли. Даже страшное, уродливое лицо беснующейся вдалеке войны в детском воображении рисуется восторженными, романтическими красками...
      
       - Тьфу, зараза! Падлюка чумазая! Гадина противная! - зло выругался Ванька и в сердцах отбросил в сторону лопату с налипшей на ней глиной. - Чтоб тебе пусто было, сволочь! Надоела хуже грыжи...
       - Да-а-а! Досталась нам с тобой работенка..., - согласно кивнул Семка, вылезая из ямы вслед за приятелем. - Где-то хлопцы сейчас с германом воюют, кресты себе зарабатывают. А тут опять глину месишь... Далась вам эта хата, когда война идет...
       - Так хиба я ее затеял, это все батько..., - поморщился недовольно Ванька. - Лучше бы его на войну забрали...
       - Наш тоже хорош. То смеялся над глупой затеей, а то вдруг: "Давай, кум, гуртом. Разом быстро справимся..." - поддакнул другу Семка, передразнивая своего отца.
       Иван Вороненко, действительно, сначала удивился, что сосед решил все же поднять новую хату, пока не забрали на фронт.
       - Да ты что, кум! Сегодня не взяли, так завтра за тобой придут. А ты что? Не спавши, не отдыхавши воевать пойдешь? Где силы возьмешь? - попытался, было, пошутить Иван.
       - Ничего, на том свете, коль судьба такая выпадет, отдохну, - серьезно, не принимая шуток ответил кум. - Зато дети в новой хате жить будут и батька добрым словом вспоминать...
       - Ну, коль так, тогда давай гуртом, - смутился своей шутки Вороненко. - Гуртом оно, знаешь, как? Легко не то, что ворога бить, но и горилку пить. Подожди, позову своих хлопцев...
      
       На возобновившихся работах по строительству новой хаты Пономарей Ваньке с Семкой припало возить из ярка глину. Для укладки фундамента, обмазки и других строительных нужд. Друзья не шибко обрадовались такой перспективе.
       Для них война казалась загадочным и манящим действом, увлекательной и задорной игрой, которая, увы, проходила без их участия. Они искренне завидовали парням-односельчанам, которых забрали на фронт и горько сожалели о своем сопливом малолетстве.
       - Повезло же нашим мужикам! Тем, кого в армию взяли..., - сокрушенно вздохнул Ванька. - Зараз немчуре по шеям накостыляют и домой героями вернутся. Форма военная! Фуражка с кокардой, ремень с бляхой, а на груди кресты огнем горят, блеском сияют. Вон, дядька Мишка свои медали, что за турка получил, одел. Так все бабы на него загляделись, даром, что старый...
       Пацан шумно шмыгнул носом и мечтательно прищурился, задумавшись о чем-то своем.
      
       - Точно! Гляди, даже он вызвался на войну вместо твоего батька идти, - обозвался вслед и Семка. - А по годам уже в дедах ходит. Наверное, знает, на что решился. Еще бы крестов заработал. Он-то толк в службе знает...
       - Ага, знает..., - уныло согласился и Ванька. - Мы бы тоже смогли!
       - Чего смогли? С немчурой воевать?! - вытаращился на приятеля Семка. - Ты чего?
       - А чего? Разве не хватило сил из ружья пулять? Это не тяжелее, чем из пугача. Помнишь, прошлым летом, как жахнуло...
       - Ага! Это когда тебе батько жопу крапивой надрал. За то, что две коробки спичек из дома стянул..., - насмешливо ухмыльнулся Семка.
       - А тебе твой батько чуть ухо не оторвал, за то, что мне помогал, - огрызнулся Ванька, покраснев то ли от смущения, то ли от злости. - Давай лучше покурим. Осточертело эту проклятую глину ковырять. Липнет зараза к лопате, как репейник к штанине...
       Мальчишки, ловко свернули самокрутки и, раскурив, сосредоточенно задымили. Их необузданное воображение рисовало картины баталий одну заманчивее другой...
      
       Вот, удивительно. Откуда у деревенских, неграмотных мальчишек такое буйство фантазии?! Ведь не знают ни истории, ни географии. Откуда им ведомо, как далеко да и, собственно, в какой стороне находится эта воинственная Германия.
       Они не знали элементарной азбуки, не то, чтобы прочитать хотя бы страницу книжицы. Ну, услышали когда-то сказку от бабки или матери. Ну, подслушали где-то байки мужиков. Ну, случайно попала в руки какая-то картинка или лубок. Тем не менее неограниченная выдумка и поразительное воображение уносило их в такие дали, поднимало до таких высот, что дух захватывало...
      
       - Хе! Сейчас бы на коней нам..., - мечтательно протянул Семка, закинув руки за голову и растянувшись на сухой траве. - Только так бы немчуру гоняли по полю. Бац! Бац! Получи, гад!
       Было прилегший мальчуган, резво подхватился и яростно замахал руками, сражаясь с воображаемым врагом.
       - Ага! А еще лучше в дозор выехать! Разведчиками! - горячо подхватил Ванька. - Подкрался потихоньку к нему... Хрясть по башке дубиной, он и с копыт. Бери его готовенького в полон...
       - Ха-ха! Тоже мне выдумал! - рассмеялся Семка. - Кто же на войну с дубиной идет. Эх, ты вояка!
       - А если случай такой припал вдруг, - обидевшись на насмешку стоял на своем Ванька. - Может, как раз ничего другого под рукой не было. Патроны закончились или сабля сломалась. Вот тогда и любая дубинка сгодится...
       - Сгодится..., - вдруг посерьезнел Семка. - Только кто нас с тобой возьмет на войну. Вон, у меня даже старших братьев, Василя с Иваном, не взяли. Не доросли еще...
      
       - А самим надо на войну пробираться, - неожиданно предложил Ванька. - Дядька Мишка тогда тоже годами не вышел, так сам ушел на турка...
       - Как это самим?! - опешил от неожиданности Семка.
       - А так! Убежать из дому и все! - решительно махнул рукой Ванька. - Я знаешь, что придумал. Нам с тобой в разведчики подаваться надо. А что? Только мы на это и сгодимся! Это солдату будет трудно в лагерь к немцу пробраться. А на нас никто внимания не обратит. Потихоньку залезем к их главному немчуре в дом, вытащим у него ключи или бумаги важные и бегом до нашего царя...
       - Ха! Прям так и до царя?! - съязвил Семка, досадуя, что не ему первому в голову пришла такая мысль.
       - А что, прямо к нему! - подтвердил свое предложение Ванька, не чувствуя подвоха. - Бумаги, ведь, важные, только в царевы руки и надо передавать. Знаешь, как он рад будет. Сразу велит нам офицерские звания дать, форму нарядную выдать с золотыми погонами, кожаные ремни, сапоги хромовые и наган новый...
       - И все?! - снова хмыкнул Семка.
       - Не-а... Еще крест золотой, на грудь. За храбрость! - на полном серьезе добавил Ванька.
      
       Он так увлекся своим рассказом, что уже наглядно представил себя в царском дворце, принимающим щедрые государевы милости.
       - Представляешь, Семка! Возвращаемся мы с тобой на Белую Гору и все рты от зависти и удивления раскроют..., - взахлеб развивал свое воображение Ванька. - Коляска на рессорах, рысак резвый. По крутояру в один миг поднимется. И мы возле двора выходим. Нас уже и не ждут, а тут нате... Живые, здоровые, герои во всей красе!
       Мальчонка даже зажмурился от удовольствия, представив эту картину...
      
       ...Вороной жеребец, управляемый твердой рукой, послушно остановился у родного тына. Мать с отцом поклонились незнакомому офицеру, не понимая, зачем этот барин к ним приехал.
       Однако, узнав в нем родного сына, охнули и радостно бросились навстречу. Обеспокоенные шумом, на двор из хаты высыпали остальные братья и сестры. Петька, узнав брата, позеленел от злости. Завистливо кусая губы, он неловко топтался у крыльца и искоса наблюдал за долгожданной встречей. От соседнего двора вдруг мелькнула стремительная тень и уже через миг Ванькину шею обвили нежные девичьи руки.
       - Что же ты, дурачок, убежал и со мной не попрощался..., - послышался над ухом горячий шепот Гашуни. - Я так тебе ждала, так ждала. Все слезы выплакала, все глаза проглядела. Больше никуда от себя не отпущу...
       Горячая слеза обожгла его щеку, голова от радости закружилась...
      
       - А меня с собой возьмете? - вдруг раздался гнусавый жалобный голосок. - Я тоже хочу...
       Ванька вздрогнул, открыл глаза и раздраженно поморщился. Надо же! Как некстати этот противный Афонька прервал его зачарованные грезы.
       - Тьфу, паразит! Тебе еще чего?! - протянул он с досадой, неохотно поворачиваясь к мальчонке.
       С той поры, как пацаны приняли Афоню Зинченко в свою компанию, мальчонка неотступно, точно привязанная собачонка всюду следовал за ними. Его нисколько не смущало, что зачастую друзья его попросту не замечали. Они чем-то занимались, о чем-то говорили, замышляли, договаривались. Но все это делалось так, как будто они только вдвоем и никого больше нет рядом.
       Кроткая, покорная, бессловесная Афонькина тень в расчет не бралась. Не мешает, не встряет в их дела и ладно. А тут, гляди, и ему славы захотелось.
      
       - Ты куда, сопля зеленая собрался?! - насмешливо протянул Ванька, презрительно смерив взглядом тщедушную фигурку мальца. - Сил что ли набрался? На тебя дунь - улетишь, плюнь - утонешь. Если бы не мы, пацанва белогорская давно бы забила...
       - Я тоже с вами на войну хочу..., - упрямо повторил сквозь выступившие слезы Афоня. - У меня батька на войне убили, так я им...
       Он яростно погрозил куда-то в неизвестность худеньким кулачишком.
       - Кому им?! - скривились в ухмылке приятели-покровители. - У тебя батько на япона ходил, а мы на германа собираемся...
       - Ну и что! - проявил завидное упорство малец. - Может и я хочу быть этим..., как его... фицером. Чтобы погоны золотые и крест на груди...
       - А вот этого не хочешь?! - злорадно осклабился Семка, поднося к мальчишескому носу кулак. - Давно не нюхал, чем пахнет. Подрасти сначала, а потом на войну собирайся. Так что лучше молчи, не мешай, пока по шее не накостыляли...
       - Ладно-ладно, - плаксиво протянул Афоня. - Вот, значит, как вы со мной. Не хотите дружить, тогда и я...
       - Что ты? - насторожились друзья. - Батькам расскажешь, так мы...
      
       Однако видя непреклонность упрямого сотоварища, смягчились и пошли на попятную.
       - Нет, Афоня, подожди, - с притворной душевностью обняли они поникшего и скулившего мальца. - Мы же, правда, тебе добра желаем. Ну, погляди на себя... Какой из тебя вояка?! Потерпи немного, подрастешь, сил наберешься, мы тогда сами за тобой приедем, с собой заберем.
       - Правда?! - доверчиво вскинулся Афонька. - Не брешите?!
       - Ну, да! Ты наоборот нам здесь сейчас помочь должен, придумать что-нибудь, когда мы уйдем, чтобы нас шукать не кинулись...
      
       Считая, что с нежданной обузой вопрос решен, приятели принялись обсуждать план своих действий.
       - Так что, сегодня в ночь и рванем? - нетерпеливо ерзая, предложил Семка. - Как дома спать все укладутся, так и...
       - Ага! Больно ты скорый! Взял и побежал... с пустыми руками, на голодный живот, босяком..., - тут же остудил его пыл Ванька. - Это что тебе, до Устиновки добежать?! Дорога дальняя предстоит, треба подготовиться как след...
       - И долго ты готовиться собрался?! - парировал Семка. - Пока ты собираться будешь, война закончится и все кресты другим раздадут...
       - Ну, хотя бы день-другой нужен, - неопределенно протянул озадаченный Ванька. - Жратвы на дорогу приховать, может из одежки чего...
      
       Строительная суета сыграла для юных заговорщиков добрую службу. Взрослые, озаботясь своим, не обратили внимания на странные приготовления. То в коморе кусок сала исчез, то в ларе одним житником меньше стало, то солонка полегчала. На обувку, пока не настали холода, и вовсе не глядели.
       - Ну, что, сегодня вечером уже можно смываться? - донимал Ваньку нетерпеливый и жадный до приключений Семка.
       - Зачем в ночь идти? Батько рано встает, утром кинется на работу шукать, сразу все откроется, - рассудил более сдержанный и основательный Ванька. - Пойдем за глиной пораньше и оттуда... Пока нас кинутся, уже вечер будет, а в ночь шукать не пойдут. Так что мы уже далеко от дома убежим. Тогда уже точно не найдут...
      
       - Куда пойдем? - зябко поеживаясь от утренней свежести огляделся вокруг Семка. - На Устиновку?
       Пустая тележка с лопатами валялась у глиняного раскопа. Рядом с тележкой на корточках сидел нахохлившийся Афоня. Он жадно следил за приятелями, втайне надеясь, что все же смилостивятся и возьмут его с собой. Однако те будто не замечали его и вели меж собой разговор так, будто только двое их тут и было.
       - Нет, на Верхний, - подумав, махнул в противоположную сторону Ванька. - Там нас никто не знает и станция там... Может на поезд какой удастся сесть, не пешком же столько верст телепать...
       - На Верхний, так на Верхний, - покорно согласился Семка, поправляя на плече свою котомку. - Айда! Чего время зря терять...
       - Айда! - с готовностью тряхнул, поправляя на плече, свою котомку Ванька.
       - Афонь! Ты чего носом пузыри пускаешь? - наконец заметил мальца Семка. - Мы же тебе обещали... Подрастешь и заберем тебя к себе. У тебя и дома пока заботы есть...
       - Какие еще заботы? - обиженно протянул Афонька и шумно хлюпнул носом.
       - Ну, как же! Вон, сеструху нужно нянчить. Кто матери помогать будет. Ей же тоже работать треба, чтобы вас поднимать. А ты вроде за мужика теперь во дворе..., - слегка поморщившись от неприятных воспоминаний, но серьезно, по-взрослому, пояснил свою мысль Семка.
      
       Федора как в воду глядела, когда беседуя с Валькой - солдатской вдовой, к слову предположив, что та может понести от ее Ивана. Весной баба благополучно разрешилась девочкой. Белая Гора шевельнулась от той новости встревоженным ульем. Покачала укоризненно на вдовье беспутство, втихомолку поругала кобеля Ивана, посочувствовала тяжкой доле Федоре (как только бедолага такого распутника терпит!) и утихла. Как будто и не было ничего. Чего уж теперь судить-пересуживать, когда дело сделано. Появилась на грешной земле еще одна жизнь и дай ей бог здоровья. Может ей как раз и суждено познать людского счастья...
       Так что выходило, что Афоня по сводной сестрице приходился теперь Семке родичем.
      
       - Ты уж, брат, нас не выдай..., - весомо, на правах старшего, напутствовал младший Вороненко поникшего Афоню. - На тебя вся надежда...
       - А что я могу? - тонко проскулил мальчишка и сквозь слезы слабо улыбнулся, польщенный доверием.
       - Как что? - подвинулся к нему Ванька. - Ты пока поковыряйся тут, а ближе к вечеру домой беги. Скажешь мамке, что заболел. А если про нас спросят, скажешь, что не знаешь где мы. Остались на глинище. Вот и все... Понял?
       - Угу...
       - Ну, молодец, если понял. Бывай, брат...
       Воровато оглянувшись вокруг, приятели шустро шмыгнули к Донцу, где вдоль берега вилась едва приметная стежка в сторону Верхнего...
      
       Афоня остался один. Он присел на корточки и сжался в комок, испуганно озираясь по сторонам, точно выпавший из гнезда воробышек. Вокруг было пустынно и одиноко. Лишь за Донцом, под порывами верхового ветра, гулко колыхались верхушки высоченных дубов.
       Малец вдруг остро почувствовал свою заброшенность, ненужность, одиночество. Он поежился от страха и пронзительно тонко заскулил. От обиды, от страха, от отчаяния. Его так и подмывало сорваться с места и стремглав пуститься вслед за удалявшимися все дальше друзьями. Однако страх неминуемой расплаты за ослушание оказался сильнее. Афоня упал ничком на жухлую траву и заплакал.
       - Все равно сбегу. Я тоже буду разведчиком. Меня тоже царь наградит за храбрость и у меня будет крест на груди..., - бормотал он сквозь слезы, неведомо кому доказывая свою состоятельность.
      
       Тогда этот хлипкий заморыш еще не знал, что уготовано ему судьбой. Он не знал, какую спасительную роль ему еще предстоит сыграть в жизни Ваньки и Гашуни. Не ведал мальчишка, что в другой более страшной войне ему придется хлебнуть полной мерой, стать перед нравственным выбором и сделать неверный. Вместо креста на грудь получить позорное клеймо предателя и жить с ним до глубокой старости. Все это будет, потом...
       Пока же его наивный разум не понимал и не принимал все предстоящего. Пока его чистая, непогрешимая душа стенала и печаловалась незаслуженной обидой и пренебрежением.
       Немного успокоившись, Афоня тыльной стороной ладони размазал по щекам перемешанные с соплями слезы и взялся за лопату. Подвинув к краю глинища тачку он неохотно принялся наполнять ее вязкой массой. Ковырнув несколько раз лопатой, он с тоской поглядел на ничтожные результаты своих усилий (жалкая кучка едва прикрывала угол тачки) и в сердцах отбросил лопату.
      
       Он вылез из ямы, приподнялся на цыпочки, вглядываясь в даль и надеясь увидеть маячившие там спины сбежавших мальчишек, неблагодарно бросивших его в одиночестве. Однако край реки, сколько видел глаз, был пуст. Беглецы уже давно скрылись из виду.
       Афоня набрал пригоршню засохших комочков и спустился к Донцу. Темный, остывающий к зиме водный поток невозмутимо и величаво протекал мимо. Мальчишка подошел к краю и с размаху забросил камешки в реку. Каскад фонтанчиков поднялся над поверхностью и тут растворился на ровной глади, на прощание качнув разошедшимися в стороны кругами. Ленивая речная волна обдала босые мальчишеские ноги студеностью. Малец охнул и отскочил в сторону, зябко передернувшись.
       Выбравшись на высокий, обрывистый берег, Афонька в отчаянии оглядел пустующее глинище, воткнутую в сырой грунт лопату, фактически пустую тачку. Он растерянно топтался не месте, соображая, что же ему делать дальше, а, главное, как выгораживать друзей.
      
       Час-другой, что мальчонка слонялся по берегу, выжидая время и вроде как бы охраняя брошенное имущество, ему показались вечностью. А тут еще совсем некстати призывно заурчало в проголодавшейся утробе. Малец заметался, завертелся на месте юлой. Он то садился, то вскакивал. То бросал нетерпеливый взгляд наверх, на крутояр, где вкупе с другими белела и его хата. То, пробежав несколько шагов вперед и вытянув шею, всматривался в пустую стежку, будто пытаясь определить, насколько далеко ушли приятели. То, морщась, неприязненно косился на опостылевшую тачку.
       Наконец, отчаявшись ли, потеряв ли терпение, решившись ли, он резво подхватился на ноги. Подтянув повыше холщовые штаны, Афонька что есть мочи припустил в сторону села...
      
       У своего тына, малец обессилено опустился на землю. В висках гулко гупало, а сердечко его трепыхалось, точно пташка попавшая в силки. Афоня шумно дышал, поджилки дрожали. От напряжения или от страха перед предстоящим испытанием. Успокоившись и отдышавшись, он изобразил на лице страдальческую от боли гримасу и медленно поплелся к хате. Завернув за угол, он нос к носу столкнулся с матерью.
       - Сынок?! - удивленно вскрикнула Валентина. - Ты чего прибег? Что, хлопцы прогнали? Вы же так дружно вместе работали...
       - Не-а-а..., - притворно простонал Афонька. - Семка меня сам домой отправил. Живот разболелся... Ум- м-м...
       Он снова охнул и согнулся в три погибели, прижав руки к упруго торчащему пузу.
       - Господи! Вот еще напасть! - встревожилась Валька. - С чего бы это? Может, утром съел чего, хотя...
       Мать недоуменно пожала плечами. Вроде же и сама утром ела вместе с сыном. Ничего подозрительного или порченного на столе не было.
       - Господи! - озадаченно пробормотала она и зачем-то пощупала его живот. - Где болит? Сильно болит?
       - У-у-у! Вот тут давит, спасу нема..., - изображал боль Афонька. - Еле домой добрался. Хлопцы сказали, иди до дому, отлежись, зачем нам хворый помощник...
       - Бачишь, и они за тобой переживают... Молодцы! Гарные у тебя друзья..., - растроганно хлюпнула носом вдова.
      
       Валентина смахнула краешком платка набежавшую слезу и деловито поинтересовалась.
       - Слухай, может у тебя расстройство в животе случилось? Ты как до ветру ходил? Не жидко?
       - Да не ходил я! - проканючил Афоня, морщась.
       - Так может у тебя запор! Треба молока кислого попить! - забеспокоилась мать. - Иди в хату, ляг, полежи. Я зараз с погреба принесу холодной простокваши...
       Она метнулась в угол двора к погребу, а Афоня со стонами и охами поплелся к хате. Однако, едва переступил на порог, как тут же подскочил к столу и жадно схватил из-под холстины краюху хлеба. На ходу откусив приличный кус, он торопливо заработал челюстями, пережевывая душистую мякоть, но насладиться едой не успел. С улицы послышались приближающиеся шаги матери.
       Афонька воровато сунул кусок за пазуху и с трудом проглотил плохо пережеванный кусок. Он чуть было не поперхнулся и страшно выпучил глаза, когда тот застрял где-то на полпути.
       - Что больно, сынок? - по-своему истолковала его состояние Валька. - Держи кринку, попей. Потерпи, зараз полегчает...
       Сын проворно выхватил из рук матери глиняный кувшин и с жадностью припал к прохладному, кисловатому питью. Сейчас ему не нужно было притворяться. Злополучный мякиш, которым он едва не подавился, благополучно проскользнул по кишкам, куда ему следовало. Он пил с искренним наслаждением, испытывая облегчение.
       - Ну, что, лучше тебе? - участливо поинтересовалась мать.
       - Ага...
       - Тогда, ложись, полежи... Вон, рядом с Веркой..., - мать кивнула на топчан, рядом с которым стояла зыбка дочери. - До хлопцев тогда уже не ходи. Приглядишь за сестрой. А я пойду в огород, трошки покопаюсь. Работа стоит. Разве с нею много сделаешь... Нянька ей нужна...
       Ласково потрепав вихры сына, Валентина агукнула дочери, перевязала на голове платок и вышла из хаты. Афоня с размаху плюхнулся на жидкий соломенный тюфяк, колыхнул зыбку и с наслаждением вытянулся.
       Скосив взгляд на спокойно лепечущую в колыбели сестру, мальчишка снисходительно усмехнулся и удовлетворенно смежил глаза. Оказывается, не все так плохо в этой жизни и страха нет никакого. Все идет по установленному сговору...
      
       - Эй, глиномесы! Хватит лентяя праздновать! - весело крикнул за тын Иван, руководивший укладкой фундамента. - Работа стала, раствор давай!
       - Какой в черта раствор! Вот остатки сейчас выберем и все..., - раздраженно отозвался Денис, не принимая подтрунивая кума. - Что-то наши работники сегодня сплоховали. До обеда должны были тележку притащить, а их до сих пор не видно...
       - А что? Хиба Семки с Ванькой еще не было? - удивился в свою очередь Вороненко. - Хм-м, действительно, странно. Может, заигрались, где-нибудь по дороге, про дело забыли...
       - Вот я им заиграюсь, я им забуду..., - недовольно пробурчал Денис и погрозил куда-то в пустоту.
       - Подожди, кум, не лайся! Хиба сам хлопцем не был, - примирительно остудил его пыл Иван. - Давай, передохнем, а там и глину хлопцы подвезут...
       - Так я разве что! - поморщился Денис. - Година как золото стоит. По такой погоде каждый час дорог. Не дай бог, дожди зарядят или холода начнутся. Вот тогда нахлебаемся...
       - Да и то так, - согласно кивнул Иван. - Зараз разберемся. Если что, сделаем серьезное внушение. Знаешь же, жопа на внушение памятливая...
       Вороненко весело ощерился и выразительно помахал в воздухе сухой хворостиной...
      
       Но ни час, ни другой бесполезного ожидания результатов не дали. Мальчишки так и не появились, сколько их домочадцы вдоль улицы не выглядывали.
       - Петька! А ну, беги до глинища! - выходя из себя, гневно приказал одному из сыновей Денис. - И батога с собой прихвати. Если что, подгонишь этих паразитов...
       Самодовольно ухмыльнувшись, обрадованный отцовским поручением, Петька проворно метнулся через огород к Донцу. Остальные, томясь вынужденным бездельем, разбрелись по углам. Побледнев от досады и злости, Денис нервно мерил крупными шагами двор, сыпля ругательствами и угрозами. Обстановка на дворе Пономаревых накалялась с каждой минутой...
      
       - Вот, паразит! Вот, идолова душа! Вот устроил комедию, так устроил! - ярился Денис, не находя себе места от негодования и досады. - Три шкуры спущу с гаденыша. Нехай только явится домой. Тут работа стоит, а он прятки устроил...
       - Подожди, батько, не лютуй! Мало что могло случиться, - попыталась успокоить его Ульяна. - Может до Донца полезли и ... Ох, не приведи, Господь!
       Подумав вдруг о страшном, она испуганно охнула и перекрестилась.
       - Что ты еще мелешь?! - досадливо отмахнулся Пономарев. - Какой Донец может быть, если осень на дворе...
       - Так, вон какая теплынь стоит, - неуверенно пробормотала Ульяна.
       - Ну и что! Вода уже холодна! - огрызнулся муж и раздраженно скривился. - В такую воду силой даже пацанов не загонишь. Это точно куда-то с хлопцами играть забарились...
      
       Он вдруг насторожился и прислушался. С улицы послышался дребезжащий стук катящейся тележки.
       - О, кажется, идут... Ну, зараз я ему..., - негодующе метнулся батько к калитке.
       Однако через пару минут на дворе появился один лишь Петька. Пунцовый от злости, потный от быстрой ходьбы и напряжения, он с нескрываемой ожесточенностью и досадой втолкнул тележку на середку. Запнувшись о лежащий камень, она пронзительно скрипнула подпрыгнула и шумно завалилась на бок, громыхая лопатами.
       - Ты чего это, сынок?! - обозвалась удивленная Ульяна. - А хлопцы где?
       - Чего, чего... Ничего! - грубо буркнул в ответ Петька. - Нема там никого... Пробегал только зря. Аж до Устинова колена бегал. Пусто. Черти съели ваших хлопцев. Только тележку и оставили...
       - А ты то чего так злишься?! - удивился батько.
       Подросток ненавистно сжал кулаки и злобно прищурился.
       - У-у, гады! - угрожающе пробормотал он. - Надавал бы зараз падлюкам по сусалам...
       - Ха! Кажется, они сами тебе раз уже надавали, - неожиданно вмешался в разговор Вороненко. - А у тебя что, не получилось? Не выдался случай поквитаться?
       Петька не ответил. Он ожег соседа уничижительным взглядом и метнулся до хаты.
      
       - Чего вы до хлопца прискипались?! - подала встревоженный голос и Федора. - Было - не было, какая теперь разница! Где Семка с Ванькой? Куда они запропастились? Что с ними? Вот яка забота теперь...
       - Ну, ты же у нас провидица, вот и реши эту заботу, - ухмыльнулся было Иван. - Тебе же все видно, все ясно...
       - Дурак ты старый! - укоризненно покачала головой Федора. - Я хвори людские бачу, от болячек людей рятую, а не от глупости...
      
       Сообразив, что, действительно, брякнул невпопад, Вороненко густо покраснел и смущенно кашлянул.
       - Да то я так, для разрядки..., - пробормотал он сконфуженно. - А то прямо панихиду уже затеяли...
       - Ну, если тебе так легко и весело, то лучше сходи тогда до Вальки-солдатки, - вдруг предложила ему жена.
       От ее слов Иван дернулся как удара хлыста и покраснел еще гуще.
       - Это еще с какой стати?! - буркнул он и недовольно набычился. - Что я у нее забыл?
       - Тебе лучше знать, - многозначительно поджала губы жена.
       - А-а, нечистая сила! Сколько же ты меня попрекать этим будешь! - вскипел уязвленный Иван. - Ну, случился грех. Так я повинился перед богом. Хиба я думал, что так получится...
       - Да уж где тебе знать... откуда дети берутся! - насмешливо усмехнулась Федора, кивнув в сторону своей хаты.
       - Цыть, нечистая сила! - прикрикнул на нее в конец сбитый с толку Иван. - Нашла время выговаривать...
       - Самое время, - спокойно возразила Федора. - Давай, сходи до Вальки...
       - Тьфу, зараза! Зачем?!! Если тебе так хочется ее побачить, сама и иди...
       - Да ты хоть выслушай до конца! - цыкнула жена. - Хлопец ее, Афоня с нашими якшается, на шаг не отходит. Вот и узнай. Дома он или тоже нет. Если дома, узнай, не бачив ли он сегодня наших. Может, слышал, о чем они меж собой говорили. Хиба трудно самому догадаться...
       - Тьфу! И то правда! - крякнул конфузливо Иван. - А я...
       - Заодно узнай, может ей помощь какая нужна, - наставляла его сердобольная Федора. - А то нашкодил, точно кот проказливый, дите на свет произвел, а чтобы бабе помочь, на то ума не хватает. Сама бедолага с двумя порается...
       - Да угомонись ты в конце концов, нечистая сила! - страдальчески скривился Иван и беспомощно огляделся вокруг.
       - Слухай, кум, пошли вместе! - пришел ему на помощь Денис. - Федора права... Как мы сами не догадались Афоньку попытать надо. Может, дома малец... Ходим швыдче, пока спать не легли. Вон, уже смеркается на дворе...
      
       За старым, покошенным тыном маленькая хатка Зинченко дышала безмолвием.
       - Бачишь, уже спать легли. Значит Афонька дома, - вполголоса обозвался до кума Денис.
       - А ты откуда знаешь? - недоуменно покосился тот.
       - Хиба ты Вальку не знаешь?! - насмешливо хмыкнул Пономарев. - Если ее пацана дома не было, сейчас бы вся Белая Гора на ногах стояла. Она бы во все дворы заглянула. А тут тихо, спокойно...
       - Хм-м, верно!
       Вороненко качнул головой, точно удивляясь, как он сам не додумался до такой элементарности и не совсем уверенно ступил на двор, к хате. Потоптавшись в нерешительности минуту-другую, он негромко постучал в запертую дверь.
       Тишина. Иван растерянно оглянулся на кума и поднял было руку, чтобы стучаться снова, но за дверью послышался шорох.
       - Кто там? - раздался сонный и в то же время беспокойный голос вдовы.
       - Кхе-кхе... Я это, Вороненко... Открой, Валентина...
       - Господи, Иван! Чего тебе нужно?! - испуганно ойкнула за дверью Валька.
       - Да не бойся ты, - поморщился мужик. - Я с Денисом пришел к тебе... По делу...
       - Не ночь-то глядя, - недоуменно пробормотала вдова, возясь со щеколдой. - Дня, что ли не было...
      
       В следующий миг Валентина забелела на пороге. Заспанная, с растрепанными волосами, в одной ночной сорочке, кутаясь в старенькую, потертую шаль.
       -Чего нагишом встречаешь? Хотя бы оделась..., - мельком окинув взглядом полуобнаженную женскую фигуру, смущенно кашлянул Иван.
       - А я ночью гостей не жду! - ухмыльнулась вдова. - Это вы, вон, по чужим дворам без приглашения шастаете. спать не даете...
       - Ты что это, с курами спать ложишься? - хохотнул из-за спины кума Денис.
       - Так чего. Уже темнеет рано. Дети спят и я рядом..., - передернула плечом Валька. - Вам чего не спится...
       - Да не спится, - проворчал Денис и спросил. - А что Афонька хиба дома?
       - Где же ему еще быть? С обеда дома..., - удивленно протянула баба, не понимая, к чему клонят мужики. - Прибежал от Донца, на живот жаловался. Сказал, что ваши хлопцы его домой отправили... А что случилось?
       - Да случилось..., - удрученно протянул Иван. - Наших то как раз и нема дома...
       - Як нема? - еще больше удивилась Валька. - Ночь же уже на дворе...
       - Да вот так..., проворчал Денис. - Тачка с лопатами на глинище брошена, а их и близко нет. Может Афоня чего знает, может слышал чего...
       - Кто его знает, - пожала плечами Валька. - Давайте спросим его. Заходите в хату, зараз разбужу. Только не дуже грымайте, а то я Верку насилу уложила...
       Упомянув о дочери, она бросила на Ивана такой выразительный взгляд, что тот вздрогнул и отшатнулся.
       - Так может мы тогда тут, на улице, - неловко пробормотал он, пячась назад.
       - Та не бойтесь, проходьте уже..., - подбодрила она мужиков, адресуя свои слова прежде всего Ивану. - Не буду я хлопца на дворе студить...
      
       Затеплив каганец, Валька метнулась к топчану, где разметавшись сладко посапывал Афонька.
       - Сынок, а, сынок..., - бережно тронула мать сына за плечо. - А, ну-ка, вставай, сынок...
       - А? Чего? Не буду... Я спать хочу, - сонно пробормотал мальчонка и отвернулся к стене.
       - Афоня, вставай, сынок! Потом поспишь, - настойчивее затрясла его мать. - Я тебя спросить хочу...
       - Ну, чего еще! - капризно захныкал малец. - Я сегодня спать буду. До Донца не пойду. Хлопцев все равно не будет...
       - Подожди, подожди, сынок! Я только спрошу и спи дальше, - встрепенулась Валька и еще сильнее затормошила спящего Афоню. - А где хлопцы делись? Вон батьки их шукают...
       Афоня неожиданно подскочил на постели и испуганно затаращился.
       - Я не знаю, я ничего не знаю, - торопливо зачастил он. - У меня живот разболелся. Они сказали, иди домой, чего хворый работать будешь...
       - Подожди... Ты же сказал, что их не будет сегодня на глинище, значит..., - подсунулся к топчану Денис. - Значит, они тебе сказали, где будут?!
      
       Разглядев в полумраке мужские фигуры, Афоня не на шутку перепугался и вжался в стену.
       - Не знаю я, где они! Ничего они мне не сказали! - сквозь слезы загнусил он.
       - Не бойся, сынок, не плачь! - неожиданно спокойно и душевно обратился к нему Иван. - Мы же тебя не ругаем и не будем наказывать. Семка с Ванькой домой не пришли. А там дома их мамки ждут, плачут, переживают. Ты же свою мамку любишь?
       - Л-лю-блюю-ю-у..., - плаксиво протянул Афонька.
       - Не хочешь, чтобы она плакала, горевала?
       - Не хочу-у-у...
       - Так тогда и их мамки не должны плакать. Так?
       - Так...
       - Ну, тогда скажи, куда они сховались?
       - Они не сховались, они втекли...
       - Втекли?! Куда?!!
       - На войну! Германа бить, чтобы креста получить золотого от царя и фуражку с кокардой, а еще сапоги и ремни...
       - Ну, ремня они точно получат, - пообещал Денис.
       - А я тоже с ними хотел! - в полный голос заревел Афоня. - Я тоже хочу быть этим... лифицером. Чтобы и у меня был наган на поясе. А они сказали. что малый еще. Когда подрасту, тогда и меня с собой возьмут...
       - Тихо, сынок, сестру разбудишь! - шикнула на него мать.
      
       Но было поздно. Разбуженная шумом, в зыбке завозилась, засопела и расплакались маленькая Верка.
       - Ну-ну... Цыть, доця, не плачь! - успокаивающе проворковала малютке Валентина, принимая ее на руки. - Вот, разбудили таки дитя. Теперь колобродить будет...
       Не обращая внимания на посторонних мужиков в хате, Валька выпростала из-под рубашки налитую молоком грудь и сунула ее дочери. Верка, поймав сосок, тут же шумно зачмокала, с аппетитом вытягивая материнское молоко...
       Иван замер, заворожено наблюдая за кормлением. Валька перехватила его взгляд и лукаво усмехнулась. Она как бы невзначай подвинулась ближе, выставляя лицо дочери напоказ. Мол, узнаешь ли, чья порода? Уличенный Вороненко вздрогнул и торопливо отвернулся к Афоне и куму, который продолжал настойчиво расспрашивать мальца.
       - А куда они пошли? В какую сторону?
       - Хотели сначала на Устиновку, а потом решили до Верхнего, - всхлипнул обреченно Афоня. - Там станция... Может на паровоз сядут...
       - Вот сатаны! - в сердцах вскрикнул Денис и осекся под укоризненным взглядом хозяйки.
       - А когда они хоть бежать собирались?
       - Так сразу с утра и пошли, - беспечно махнул рукой наивный малец. - Мне приказали до обеда никуда не уходить, чтобы тревоги раньше времени не было...
       - С утра?!! - опешили мужики. - Сатаны! Куда же их сейчас уже занесло? Где искать теперь этих паразитов...
      
       ...- Ну, бывай, брат. Не поминай лихом, если что, - солидно, по-взрослому хлопнул Афоню по плечу Семка, но, неудержавшись, тут же погрозил кулаком. пнеудержавшись.емка хлопнул по о хлопнул по солидно ньше времени не было. рубашки налитую молоком грудь и сунула ее дочери.��� - Гляди, не выдай...
       Воровато оглянувшись вокруг, приятели шустро шмыгнули к Донцу, где вдоль берега вилась едва приметная стежка в сторону Верхнего...
       Спустя час, может чуть больше, впереди перед путниками замаячили заводские дымари.
       - Гляди, вон содовый дымится! - обрадовано дернул друга за рукав Ванька.
       - Бачу, не слепой! - одернулся Семка. - Что из того? Куда дальше идти? На завод?
       - На станцию... Куда же еще...
       - А ты знаешь, где та станция?
       - Так зараз в Верхнем и спросим, - бодро отозвался Ванька, ускоряя шаг. - Как говорится, язык до Киева доведет.
       - Лишь бы куда в другое место не завел, - недоверчиво пробурчал Семка, поспешая вслед.
      
       Прошло еще около часа, когда мальчишки ступили на безлюдную улицу незнакомого рабочего поселка.
       - Ну, у кого будем спрашивать? - завертел головой по сторонам нетерпеливый Семка.
       В разгар рабочего дня праздных прохожих поблизости не было.
       - Да хоть у кого... - с готовностью откликнулся Ванька, выискивая встречного. - Кто первый встретится, того и спросим... А то, вон, в лавку зайдем. Лавочник подскажет, куда идти...
      
       - Ой, Ванька, смотри! Мужик идет! - обрадовано ткнул пальцем в конец улицы Семка, заметив прохожего.
       - Вот его зараз и спросим..., - оживился Ванька. - Пошли скорее, пока он не свернул куда-нибудь...
       - Эй, дядько! Скажить, будь ласка! - издали закричали они и кинулись мужику наперерез.
       Вдруг Ванька побледнел, запнулся на ходу и испуганно юркнул за спину приятеля. В приближающемся прохожем он неожиданно узнал (надо же такому случиться!) родного дядьку - Макара Пономарева.
       - Ты чего? - оторопел Семка, удивленно озираясь на друга.
       - Ничего. Спроси сам..., - буркнул в ответ Ванька, пряча в сторону растерянный взгляд.
       - Да что случилось?
       - Потом расскажу. Пытай...
      
       - Так что вы хотели спытать, хлопцы? - широко улыбнулся мужик.
       Он уже подошел к путникам и с интересом и любопытством разглядывал их.
       - Да вот, дядечка, хотели узнать, в какой стороне станция находится..., - сладкоголосо протянул Семка, щуря левый глаз.
       - А яка вам станция нужна? - хитро прищурился в ответ Макар.
       - Ну-у, эта... Ну, где паровозы ходят, - пояснил Семка.
       - А зачем она вам?
       - Так посмотреть вблизи на паровозы. Никогда раньше не видели, - тут же нашелся Семка.
       - Так-так, - согласно кивнул в ответ и Макар и заглянул Семке за спину. - а приятель твой чего прячется? Кажется я его где-то уже бачив...
       - Да нет, дядько! Вы что! - испугался Семка и загородил Ваньку спиной. - Не бачили вы его...
       - Да нет, бачив! - твердо стоял на своем мужик.
      
       Он решительно подвинул мальчишку в сторону и ближе подвинулся к племяннику, внимательно его рассматривая.
       - Вы, хлопцы, случаем, не белогорские будете?
       Макар буквально сверлил племянника взглядом. От чего Ваньке стало не по себе. Коленки его мелко затряслись, а виски прошиб холодный пот.
       - Не-а, устиновские мы... В Белой Горе редко бываем, - торопливо пробормотал он. - Извиняйте, дядько, никогда нам...
       Он нетерпеливо дернул Семку за рукав, увлекая за собой. Но тот стоял как вкопанный.
       - Подожди, хлопец! А ты случаем не пономаревский? Не Дениса сын? - заподозрил что-то Макар.
       - Нет-нет, не знаю таких! - отчаянно замахал головой Ванька и резво рванул в сторону. - Пошли, Семка! Никогда нам...
       Последние слова еще висели в воздухе, а Ванька уже юркнув в ближайший проулок. Семка, растерянно потоптавшийся возле мужика, тут же припустил вслед.
       Лишь через несколько дворов, петляя закоулками, он догнал убегавшего приятеля.
      
       - Ты чего это? Рванул от мужика, будто с цепи сорвался..., - с трудом переводя дыхание, спросил Семка. - Хороший мужик, добрый... Смотри, как гарно с нами балакав...
       - Ага! Гарно, - огрызнулся Ванька. - А ты бачив, как на меня смотрел?
       - Ну и что?! На меня тоже смотрел...
       - Так он меня узнал!
       - Кто? Откуда? - изумился Семка.
       - Да, дядько! То дядько Макар был, батька брат...
       - Да ты что? Вот тебе раз! Что же теперь делать?
       - Что делать, что делать... На станцию скорее идти и тикать отсюда, пока он тревогу не поднял...
      
       Макар остался стоять посреди улицы один. Он с недоумением глядел вслед убегавшим мальчишкам и никак не мог взять в толк, что их так испугало.
       - Странные какие-то хлопцы. То навстречу бегут, то тикают як зайцы, - пожал он плечами. - С чего бы? Чем я их напугал? Может, я и впрямь обознался. Сколько не брата, не его семью не видел. А малый все же похож на Дениса... Может он все-таки?... Чего дома нашкодил и сбежал от батькиного гнева. И чего им на станции вдруг понадобилось?. Не дай бог, правда втекли. Как бы до беды не дошло... Что же делать? Следом бежать? Ловить? Так разве теперь я их догоню... Мабуть уже сховались где-нибудь. Треба дома жинку предупредить, может кто с Белой Горы явится...
       Озадаченно качнув головой, он развернулся и пошел обратно, к дому...
      
       Дикий свист, лязг, грохот, густые клубы пара и дыма стоявшие на станции ошеломили деревенских мальчишек. На привыкшие к такому шуму и движению, Семка с Ванькой испуганно жались друг к другу и в ужасе таращили глаза. Самоуверенность и азарт как рукой сняло. Они растерянно толкались, вертели головой по сторонам и не знали, куда сделать следующий шаг.
       - Что делать будем, Ванька? - жалобно протянул Семка, теребя приятеля.
       - Не знаю... Пошли, может спросим кого..., - не совсем уверенно отозвался тот.
       - Чего спрашивать? Уже, вон, спрашивали... На дядьку твоего наткнулись, - сердито вскинулся Семка.
       - Тогда пошли...
       - Куда?
       - Да хоть туда!
       Ванька беспомощно повертел башкой и махнул перед собой рукой.
      
       Неожиданно перед ними из клубов дыма вынырнула рослая фигура солдата. Добродушный малый с рыжими лихо закрученными усами и залихватски заломленной на затылок фуражке из-под которой выбивался густой пшеничный вихор, очаровал пацанов. От удивления они открыли рты и замерли на месте, невольно залюбовавшись воином.
       - О! Здорово, пацаны! А вы откуда тут взялись? - нарушив паузу, первым обратился к ним солдат.
       - Вот... Из Белой Горы пришли, - несмело пролепетал Ванька, во все глаза разглядывая солдата.
       - С Белой Горы? Это хорошо, - весело подмигнул солдат. - А что, хлопцы, у вас там на горе табак растет?
       - Растет, дядько!
       - А что, можете и меня табачком угостить?! - таинственно подмигнул служивый. - Вот кипяточком разжился, а табака на станции не нашел...
       В подтверждение своих слов он вытянул вперед мятый закопченный чайник и с сожалением вздохнул.
       - Есть, дядько, есть! - враз оживился Ванька и торопливо полез в свою котомку.
       - Ты гляди, какие запасливые хлопцы попались! Все у них есть! - в притворном изумлении покачал головой служивый. - Хорошие из вас солдаты получатся...
       Польщенный похвалой, Ванька зарделся и незаметно толкнул в бок Семку. Они обрадовано перемигнулись. Во, как! Значит не зря они на войну собрались. В следующий миг в руках мальчишки показался холщовый мешочек.
       - У нас гарный тютюн, дядя, забористый. Курите на здоровье!
       - Ой, как хорошо! Спасибо, хлопцы, выручили. А то без курева уши опухли... Видите, как вареники стали...
      
       Он в шутку оттопырил пацанам свое розовое, лопоухое ухо и притворно поморщился.
       - Ха-ха-ха! - весело рассмеялись над шуткой мальчишки.
       - Хо-хо-хо! - басом вторил им солдат и снова корчил смешные рожи.
       Страх пропал, на душе повеселело.
       - Дядько солдат, а вы куда едете?! - насмеявшись, поинтересовались мальчишки.
       - О! То большая военная тайна! Вы случаем не шпионы! - скорчил страшную рожу солдат и притворно нахмурил брови.
       - Нет, нет, дядько. Не шпионы! - отчаянно замотал головой испугавшийся Ванька. - Мы это...
       - Вы на войну едете? Мы тоже хотим..., - встрял в разговор Семка.
       - На войну? Это на какую же? - прищурился усмешливо служивый.
       - Так германца бить! - пояснил Ванька, недовольно зыркнув на друга.
       Мол, чего вперед лезешь...
       - Германца! Вон чего вы затеяли! - восхищенно протянул солдат, опуская дымящуюся трубку, а в прищуренных глазах плясали озорные чертенята. - Ай-да, молодцы! Ай-да, герои! Вот бы нашему командиру таких вояк. Да немчура сразу рабежится, по углам, по норам попрячется, едва вас увидит...
      
       Мальчишки не уловили издевки, а насмешливая похвала лишь подстегнула их азарт.
       - Ну, да! Мы знаете какие смелые и проворные! - хвастливо вздернул нос Ванька, живописуя свои достоинства. - Да мы враз к главному немчуре пролезем, самый важный документ у него вытащим и нашему царю доставим...
       - Да вы что?! Правда! - притворно прихлопнул себя по бокам солдат. - Ты гляди какие тут герои оказывается...
       - Ага! Правда! Возьмите нас с собой! - обрадовано загалдели мальчишки. - Мы, знаете, какие хорошие помощники...
       - С собой, говорите..., - переспросил солдат и глубоко затянулся табачным дымом, внимательно рассматривая мальцов.
       - Да-да! Возьмите! Мы все, все..., - с еще большей горячностью запросились те.
       Мальчишкам казалось, что вот он их счастливый случай. Еще минута и они будут сидеть в одной теплушке с этим веселым, словоохотливы солдатом, пить чай из его закопченного, помятого чайника, по-взрослому курить с ним трубки и слушать солдатские бывальщины. А в это время пугающе свистящий и гудящий паровоз будет уносить их вдаль к новой, полной романтики и героизма жизни. В предвкушении предстоящих приключений в мальчишеской душе сладко заныло...
      
       - Нет! Нельзя вам хлопчики! - ударил по ушам отказ. - Не ваше это дело! Малы вы еще воевать...
       Горькие слова обрушились на вскружившиеся головы, словно ушат холодной воды, остужая пыл. Враз померкли радужные краски. Все вокруг показалось уныло блеклым и тоскливым. Лязг и грохот, уже казавшиеся убаюкивающей песней, снова стали пугающими и пронзительно невыносимыми. До этого доверчивый, добродушный и улыбчивый солдат стал серьезным, хмурым и непреклонным.
       - Дядько! Ну, возьмите нас! - заканючили сквозь набежавшие слезы пацаны. - Мы же не помешаем. Мы все умеем... Мы и стрелять, и рубать, и копать... Все... Ну, возьмите...
       - Нет! - твердо отрезал служивый. - Война - не забава. Там смерть... А вам жить и жить. Вижу, хорошие вы ребята. Души у вас чистые. Живите и жизни радуйтесь. Не дай вам бог испытать на себе такой беды...
       Голос его дрогнул. Видать, вспомнил воин своего сына или младшего братишку, провожавшего его на кровавую бойню. В адово лихолетье, из которого не известно, будет ли обратная дорога. Он приобнял понурых пацанов за хрупкие плечи, прижал к себе, ободряюще потормошил.
       - Бывайте, хлопчики! Спасибо за табак. Не поминайте лихом...
      
       Махнув прощально рукой, солдат также неожиданно скрылся в густой дымке, как до этого и появился из нее.
       - И что теперь? - обреченно пробормотал Семка. - Куда теперь идти?
       Вид у него был жалкий. От былой непоседливости, самоуверенности и жажды приключений не осталось и следа. По всему было видно, что ему порядком надоела эта затея и он не прочь вернуться домой. Ванька, напротив, был полон решимости довести начатое до конца. Возвращаться домой под отцовский разбор и братские насмешки ему совсем не улыбалось...
       - К поезду пойдем! - сказал он твердо и решительно. - Там, куда солдат пошел, должен поезд стоять. Который на войну едет... Найдем место, где можно спрятаться. А в дороге нас уже никто не снимет. Айда!
      
       Ванька отважно нырнул в шум и дым. Туда, где до этого скрылся из виду их недавний знакомец.
       К их удивлению, пелена рассеялась и в нескольких шагах от себя они увидели на рельсах готовящийся к отправке состав. Возле вагонов сновали военные, что-то загружая . Кое-кто из солдат стоял в сторонке, покуривая.
       Опасаясь попасться на глаза, мальчишки шмыгнули с открытого места в сторону, обогнули состав и зашли с тыльной стороны. Крадучись, они осторожно пошли вдоль вагонов, подыскивая для себя удобное местечко...
      
       - Вы шо тут делаете, чертенята?! - неожиданно раздался за спиной грозный окрик.
       Пацаны испуганно вздрогнули и живо повернулись на окрик. В двух шагах от них стоял не то путеец, не то машинист поезда. В одной руке он держал масленку, а другой придерживал на плече молоток. Темное, испачканное сажей и маслом лицо, сердито нахмуренные брови, недружелюбный взгляд никак не располагали к взаимопониманию. Надвинутая на брови промасленная фуражка и такая же черная, грязная куртка лишь добавляли грозному облику отчуждения и неприветливости.
       - Баловать сюда явились?! Нашли место для игрищ. А ну, марш отсюда! Не приведи господь, еще под колеса угодите... Еще раз встречу, уши оборву...
       Видимо сердитый мужик принял их за поселковую ребятню, для которых шатание на станции между поездами было делом обычным.
       - Дядь, да мы..., - попытались возразить мальчишки.
       - Марш! Кому сказал! - рявкнул путеец так, что, казалось, заглушил паровозный гудок.
       Ваньку с Семкой от этого рыка точно ветром сдуло.
      
       Они не стали дожидаться исполнения угроз и послушно ретировались. Отбежав на безопасное расстояние, мальчишки прислонились к стене какой-то постройки и отдышались.
       - Вот и нашли подходящее местечко! - разочарованно протянул Семка и яростно погрозил в сторону состава. - У, зараза! Чтоб тебе пусто было, жила чумазая!
       - Ага! С него станется..., - недовольно буркнул и Ванька. - Хиба с таким чертом страшным можно о чем-то договориться...
       - И что теперь? - уже в который раз повторил свой вопрос Семка, полагаясь на проницательность и рассудительность друга.
       - Теперь? - машинально переспросил Ванька, не сводя глаз с дымящегося состава. - А, гляди... Бачишь, с какой стороны паровоз стоит?
       - Бачу! - пожал плечами Семка, еще не поняв, к чему клонит друг.
       - Значит он в ту сторону и потянет вагоны...
       - Ну...
       - Да не "ну!" - рассердился Ванька. - Треба идти в ту сторону, вперед, пока он еще не тронулся...
       - Зачем?!
       - Там на ходу запрыгнем... Залезем вон на площадку между вагонами или на крышу. А потом...
       - Что потом?
       - Потом подходящее место найдем или того солдата. Упросим с собой взять...
       - А если не запрыгнем?
       - Запрыгнем! Бачишь, они не дуже швыдко идут, успеем...
      
       Повеселев от неожиданно пришедшего решения, Ванька поправил на плече котомку и бодро зашагал по шпалам, уже представляя себя едущим в поезде. Семка покорно поплелся следом...
      
       Ровная, как стрела, железка вывела за поселок. Весело переговариваясь между собой, в основном о предстоящих военных сражениях, строя радужные планы, мальчишки неспешно брели вдоль рельс, прислушиваясь не пыхтит ли сзади, догоняя, воинский эшелон. Однако их сопровождала полная тишина.
       Пройдя версты три, они все же остановились и внимательно вслушались. Тихо.
       - Хм-м, когда же он пойдет? - озадаченно почесал за ухом Ванька, недоумевая почему они до сих пор не едут...
       - Кто его знает? Надо было у того солдата спросить, - подал голос Семка.
       - Ага! Так бы он тебе и сказал, - язвительно хмыкнул Ванька. - Слышал же, как он сказал, что то - военная тайна...
       - Что-то жрать уже захотелось..., - не обратив внимания на нравоучения приятеля, протянул Семка и заглянул в свою котомку.
       - Слушай, а давай тут привал сделаем, - оживившись, предложил Ванька. - Вон там, на пригорке. Поедим, отдохнем. А поезд издали услышим, не пропустим...
       - Здорово! Давай! - с готовностью согласился Семка и первым шагнул к намеченному месту привала. - У меня уже ноги гудят...
      
       ... Плотно покрепившись прихваченными из дому запасами, мальчишки с наслаждением растянулись на еще не остывшей земле, подставляя свои хрупкие тельца ласкающим, нежарким лучам осеннего солнца. Пережитые за день события и навалившаяся усталость враз сморила их. Уже через минуту, прижавшись друг к другу они спали сладко и беззаботно.
       Разбудил их методичный стук по металлу, раздавшийся где-то рядом. юные путники резво вскочили на ноги. Ошалело пяля глаза они вытянули шеи в сторону станции, надеясь увидеть приближающийся состав.
       - Господи! Неужели проспали? - едва не плача протянул разочарованно Семка.
       - Нет! Ты что?!! - поспешил его успокоить Ванька, хотя и сам в душе сомневался. - Ты же слышал, какой на станции шум от паровоза стоял. Так кричит, что мертвого поднимет. Его издалека услышишь. Смотри, зараз наверное появится...
       Однако железка была пуста. Зато с другой стороны к ним приближался незнакомый старик. Он шел по шпалам, между рельсами и время от времени стучал по ним молотком, проверяя стыки. Металл окликался ему металлическим звоном.
       - Дедушка, здравствуйте! - кинулись ему навстречу обескураженные мальчишки. - Вы не бачили, поезд тут не проходил...
       - Здравствуйте, здравствуйте, внучки! - охотно откликнулся обходчик, сходя им навстречу с железки. - А это какой вас поезд интересует? Тот, что на Сватово идет, так он еще с утра прошел, теперь только завтра будет. А другого тут не было...
       - Ну, вот, видишь? Не проспали! - обрадовано толкнул в бок приятеля Ванька. - А ты боялся...
       - Ничего я не боялся! - огрызнулся в ответ Семка. - А ты сам?! Тоже подскочил как ужаленный...
       - Так какой вы поезд, хотели побачить, внучки?! - переспросил мужик (вблизи он оказался не таким уж и старым), наблюдая за мимолетной перепалкой пацанов.
       - Да, этот, дед..., дядя! Военный! - с некоторым сомнением пояснил Ванька. - Тот, что солдат на войну везет, немчуру бить...
       - Ах, этот! - протянул понимающе обходчик. - И зачем же он вам понадобился?
      
       Ванька с Семкой вопросительно переглянулись, точно решая, открывать ли незнакомому мужику свою тайну или нет. Но, увидев его доброе расположение к ним, решили поделиться сокровенным.
       - Да тут такое дело, дядя..., - неуверенно начал более нетерпеливый и горячий Семка. - Мы тоже хотим с этим поездом...
       - Куда?!! - притворно изумился железнодорожник, который уже понял причину появления здесь этих мальчишек.
       - Да немца бить! - гневно зыркнув на Семку (опять вперед вылез!), пояснил Ванька. - Мы на станции с солдатом познакомились. Он сказал, что из нас гарные воины получатся. Немцы как увидят нас, сразу поразбегаются, от страха...
       - Да вы что! - хлопнул себя по бокам мужик и едва не расхохотался. - Действительно, герои!
       - Только он нас не взял, - сокрушенно подытожил Ванька. - Говорит, маленькие еще, нечего нам на той войне делать. А как же нечего, дядя!
       Мальчишка судорожно взглотнул и поднял на мужика полные отчаяния глаза.
       - Мы, знаете, какие?!
       - Какие?
       - Отчаянные, смелые и проворные! - с еще большим жаром принялся живописать свои достоинства Ванька. - Да мы враз к главному немчуре пролезем, самый важный документ у него вытащим и нашему царю доставим...
       - Ну, да?!!
       - Точно!
      
       Железнодорожник усмехнулся, покачал головой и опустился на обочину, приглашая мальчишек присесть рядом. Те покорно опустились и доверчиво повернули к нему головенки.
       - Знаете, что я вам скажу, хлопчики..., - спокойно и задушевно протянул он, старательно подбирая убедительные слова.
       Мальчишки заворожено замерли, ожидая, что этот добрый незнакомец сейчас поддержит их и поможет.
       - ... а, ведь, солдат, ваш прав! - неожиданно заключил тот.
       Ванька вздрогнул, точно от удара и отшатнулся, недовольно нахмурившись. надо же, и этот туда! Да что же это за напасть такая!
       - Ну, ну! Не дуйся! - миролюбиво положил ему на плечо тяжелую ладонь обходчик. - Пойми, сынок! Война - не забава. Там смерть... А вам жить и жить. Вижу, хорошие вы ребята. Души у вас чистые. Живите и жизни радуйтесь. Не дай вам бог испытать на себе такой беды...
       - О-о! Мы это уже слышали! Слово в слово..., - разочарованно протянул и Семка. отодвигаясь и пытаясь подняться...
       - Подожди! Гляди, какой горячий! - удержал его мужик. - Время у нас еще есть. Послушайте, что я вам скажу... Вот вы царю помочь решили. Так?
       - Так...
       - Немца бить... Так?
       - Так...
       - А может тот немец и не виноват ни в чем. Ну, этот... Самый главный... Немецкий царь. Уж солдат его, как и наш, русский, так это точно не виноват. Его силой заставили стрелять в такого же, как он, бедолагу...
       - Как это, дядя?!!
       - А так... Вы думаете, что наш царь такой хороший, добрый, щедрый, что за него не жалко на войну пойти и голову там свою сложить? - глянул на притихших мальчишек обходчик и продолжил с нажимом. - Как бы не так! У хорошего царя народ плохо не живет. Вы разве хорошо живете?
       - Хорошо, - кивнули головой мальчишки.
       - То-то я и гляжу, что хорошо, раз из дому сбежали за царя воевать, - усмехнулся мужик. - Ваше "хорошо", все на виду. Штаны в заплатах, ноги босые. А в котомках чего? Черствые сухари да картошка. Читать, писать умеете?
       - Нет..., - растерянно покачали головами пацаны.
       - То-то же! - продолжал свою мысль мужик. - А родители ваши? Небось от зари до зари в работе, спины не разгибают, чтобы концы с концами свести. А что царь? Народ для него как был так и остался рабом покорным. Куда он ему прикажет идти туда и идет. И войну эту затеял для чего?
       - Для чего?
       - Да для своей же забавы. Чтобы у немца-соседа земли чужой забрать, чужим золотом свои сундуки набить. Ему чего... Он же сам саблей махать не будет, из винтовки палить не станет. Он под пушки своих солдат-рабов пошлет, чтобы они сгинули, чтобы их матери дома горькими слезами обливались... Может и тот солдат, какого вы на станции встретили, последние дни на белый свет ясными очами смотрит. Может, суждено ему вскорости сгинуть на чужбине, по злой царской воле...
      
       Путеец на минуту умолк, задумался, видимо, наглядно представив себе эту страшную, неприглядную картину. Судя по всему, это не вызвало у него удовольствия. Он досадливо поморщился и сокрушенно вздохнул.
       - Только не все хотят в рабах жить и свою кровь за такого коварного царя проливать! - вдруг снова заговорил дядька. - Вон, у моего покойного брата сын... Так тот с малых лет против буржуев и царя-кровопийцы выступает. Революционер! Хочет, чтобы всем на жилось вольготно, сытно и счастливо. Климом зовут, Ворошиловым... Слыхали о таком?
       - Ну, еще услышите! Вот это настоящий герой!
       - А где он сейчас?
       - Кто же его знает..., - развел руками рассказчик. - Царь этих революционеров не очень жалует. Все по тюрьмам, да по ссылкам-каторгам прячет, чтобы людей не волновал, супротив него не настраивал...
      
       Мальчишки, понуро уткнувшись в землю, молчали. Ни взглядом, ни возгласом они не выражали ни согласия, ни протеста сказанному.
       - Ну, что? Не пропало еще желание ехать воевать? - усмехнулся мужик.
       - Не пропало! - вдруг твердо ответил Ванька.
       Лучше ему на поле брани сгинуть, на чужбине пропасть, чем вот так бесславно вернуться домой.
       - Ничего! Мы не пропадем, нам свое дело сделать надо...
       - Что будете в таких же, как вы, несчастных бедняков стрелять?!!
       - Нет! Мы до самого главного их немца проберемся и нашему царю все его документы принесем. Тогда и войне конец будет! А потом мы царя упросим, чтобы он нам жизнь лучше сделал...
       - Ну, коль так, тогда придется вам помочь! - неожиданно согласился обходчик.
      
       Поняв, что упрямых мальчишек не удается переубедить, он решил пойти на хитрость.
       - Правда?!! - радостно вскинулась наивные пацаны.
       - А что с вами сделаешь! - в притворном сокрушении развел хитрован руками. - Видать и впрямь надо таких, как вы упорных и отчаянных на войну посылать. Все враги без стрельбы разбегутся...
       - Вот здорово! Спасибо, дядько! - обрадовались мальчишки.
       Они живо подхватились на ноги и перекинули через плечо котомки.
       - Пошли! Мы готовы!
       - Ну, пошли!
       Путеец тоже поднялся и неторопливо пошел вперед, к поселку.
       - Я тут рядом живу..., - пояснил он, оборачиваясь назад к путникам.
       - А мы разве не на станцию идем?!! - опешили те.
       - Зачем? Что там делать?
       - Как же! Там же поезд военный стоит..., - недоуменно пробормотали они, переглядываясь.
       - Э-э, хлопчики! Тот поезд уже давно ушел...
       - Как ушел?!!! Куда? Он же тут не проезжал...
       - Так разве рельсы только в эту сторону. Он туда пошел, на Бахмут...
       - Как же так! - чуть не заревели в голос расстроенные пацаны. - А как же мы?! Паровоз ведь в эту сторону стоял...
       - Так тот паровоз только подал вагоны на станцию, а другой потащил куда следует, - пояснил путеец. - Да вы не переживайте, завтра утром другой пойдет... На нем и поедете...
       - А нас не прогонят? - опасливо поинтересовался осмотрительный Ванька. - Сегодня нам такой злой попался мужик. Грозился уши оторвать, если снова встретит.
       - Так то же вы сами, без спросу возле поездов болтались, а тут я за вас похлопочу, - авторитетно развел руками обходчик. - Как раз завтра мой знакомец в рейс отправляется. Так что, прямо до места вас доставит ...
       - Правда?!
       - Правда... Только переночуете у меня и в добрый путь, - кивнул головой мужик, пряча снисходительную улыбку
       - Вот здорово! Спасибо вам, дядечка! Повезло нам, что вас встретили...
       - Ага! Наверное, повезло...
       Никогда еще не было у Ваньки на душе так легко, радостно и безмятежно, как сейчас. Все задуманное сбывалось в точности и без преград...
      
       - Вот, сатанята! Надо же, чего выдумали! - незлобливо бормотал путеец себе под нос, вглядываясь сквозь темноту в беззаботно спящие мальчишеские лица. - Немца воевать вздумали! Царя-сатрапа ублажать! Им, соплякам, развлечение-приключение, а батькам переживание-волнение
       Убедившись, что его гости крепко спят, он поднялся с лавки и осторожно вышел из своей хибарки на улицу. Плотно прикрыл дверь, на всякий случай подпер ее снаружи и торопливо засеменил в сторону станции...
      
       ...За пыльной, воняющей чем-то едким и незнакомым, шторой было душно. Ванька обливался потом, с трудом сдерживался, чтобы не чихнуть и терпеливо наблюдал из своего укрытия за хозяином кабинета.
       Толстобрюхий, белобрысый немец с пышными седыми усами важно расхаживал из угла в угол и, казалось, не собирался ложиться спать. Не непонятном языке он отрывисто отдавал какие-то команды и распоряжения то и дело входившим в кабинет генералам и надменным чиновникам, что-то записывал в бумаги и делал отметки на расстеленной на столе карте.
       Ванька задыхался, ноги его дрожали от напряжения, но он терпел. Его подмывало высунуть наган и пульнуть прямо в этот ненавистный, жирный затылок, подхватить все, что лежало на столе и бежать. Однако это бы вызвало ненужный шум и выдало его присутствие. Поэтому он терпел и с отвращением вдыхал эту едкую незнакомую вонь.
       Наконец немец затушил свечу и улегся на широкой мягкой постели в углу кабинета. Еще через несколько минут комнату огласил могучий, переливчатый храп. Бесстрашный разведчик осторожно высунулся из своего убежища и беззвучной тенью метнулся к столу. Руки проворно смели в котомку все содержимое. Все! Дело сделано!! Теперь в ставку. К царю!!!
      
       У царских покоев он неожиданно встретил стоявшего на часах добродушного, весельчака-солдата. которого когда-то на станции угощал домашним самосадом.
       - Здорово, земляк! - обрадовался солдат. - Ты откуда тут взялся?! Табачком не угостишь?...
       Ванька торопливо сунул ему кисет в руки.
       - Извини, брат! - с серьезной суровостью сказал он знакомцу. - Дело спешное! Важные документы нашему государю несу...
       - Неужели удалось тебе к главному немцу пробраться и документы у него стащить?! - изумился часовой, припомнив давний разговор.
       - Ну, да! Удалось! Чего тут такого?! - небрежно пожал плечами Ванька, будто каждый день сталкивался с такими рискованными заданиями. - Немчура, наверное, еще спит без задних ног и не знает, что на столе у него пусто...
       Он озорно рассмеялся и показал язык в ту сторону, где остался вражеский кабинет.
       - Ну, ты молодчина! - похвалил его служивый. - Настоящий герой! Ступай скорее к государю! Порадуй его и о народе порадеть не забудь...
      
       Длинными нарядными коридорами в сопровождении царских генералов и министров Ванька уверенно и безбоязненно шагал к царскому кабинету. Вот и она, заветная дверь. Мальчишка бесстрашно взялся за золоченную ручку и вошел внутрь.
       От огромного стола к нему навстречу шагнул сам самодержец. В парадном мундире, сверкая орденами и золотыми эполетами.
       - Кто таков? Как звать-величать тебя, молодец?!
       - Ванькой! - бодро ответил он и тут же поправился. - Иваном Пономаревым, ваше величество!
       - С чем пожаловал Иван Пономарев?
       - Вот, важные документы у вашего супротивника добыл. У самого главного немца...
       - Документы?! Это славно!
       Царь принял из Ванькиных рук увесистый пакет и бегло проглядел содержимое.
       - Да этим документам цены нет! Теперь конец войне. Наша полная победа! Спасибо тебе Ванюша за твое геройство...
       - Ради вас и Отечества старался, ваше величество!
       - Похвально! Что хочешь, проси себе за это...
       - Хочу, чтобы народ наш жил вольготно, сытно и счастливо, - вспомнил слова обходчика и наказ солдата Ванька. - Что бы ты, царь, не пил народной кровушки и не держал народ в рабах покорных...
       - Это еще что за речи крамольные! - вскричал недовольно царь. - Эй, стража! Ну-ка держите этого смутьяна, паршивца-неслуха. Посадите его в острог, а лучше в холодный погреб, чтобы народ супротив меня не настраивал...
       Тут же, откуда не возьмись, появился грозный стражник с черным, прокопченным лицом. Он страшно топорщил черные усы, угрожающе таращил глаза и звенел тяжелой цепью.
       - Ну, слава богу, попался беглец! - вдруг заговорил он отцовским голосом.
       Ванька в испуге отшатнулся и... проснулся. Прямо над ним склонилось сердитое, но довольное лицо батька. А за его спиной маячила рослая фигура дядьки Ивана Вороненко, который уже вовсю тормошил сонного Семку.
       - Батько! Ты тут откуда?! - обреченно пробормотал Ванька.
       - Оттуда, паршивец, оттуда! Дома все узнаешь, - многообещающе погрозил пальцем Денис и схватил сына за ухо. - Ну-ка, живо поднимайся!
      
       Позже, дома мальчишки узнали, что сердобольный и отзывчивый обходчик закрыл их в своей будке, а сам пошел на станцию выяснить, не ищет ли кто двух пропавших из дому хлопцев. Там его и встретил старый знакомый Макар Пономарев с мужиками.
       Неожиданно явившийся к нему среди ночи брат с кумом, подтвердили его тревожные подозрения... Ну, а место для розыска они сами ему подсказали...
      
       Расправа была короткой, жесткой и показательной. Посреди пономаревского двора, возле застывшей новостройки были поставлены две лавки. Под стеной хаты собрались оба семейства. С беглецов спустили штаны и отстегали розгами.
       Свежесрезанная лоза издевательски весело свистела в воздухе и с откровенной бесцеремонностью и бесстыдством плотно ложилась на худосочные мальчишеские задницы, оставляя на нежно-розовой коже багровые рубцы.
       Семка было заорал благим матом. Однако, видя, что его приятель упорно молчит, устыдился собственной слабости, стиснул зубы и едва слышно скулил.
       Ванька в кровь кусал губы, но терпел. Лицо его горело от натуги и стыда. На глазах выступили слезы горечи и обиды.
       Сквозь влажную пелену он видел, как злорадно ухмылялся у крыльца Петька, с наслаждением наблюдая за его унижением. Еще ему показалось, что в общей толпе, презрительно поджав губы, насмешливо ухмылялась Гашуня, потешаясь его бесславным провалом и позором...
      

    Глава 5.

      
       - По вагонам! - внезапно взметнулась и заполошно пронеслась из конца в конец протяжная команда.
       Паровоз пронзительно свистнул, пустил клубы пара и могуче двинул шатунами, точно застоявшийся богатырь повел плечами, разминаясь и проверяя свою силушку. Вагоны вздрогнули, качнулись и нехотя тронулись с места.
       Воинский эшелон, на который так жаждали попасть несостоявшиеся герои, набирая скорость, стремительно летел на запад. В одной из теплушек сотоварищи уезжал недавний Ванькин знакомец - весельчак и балагур солдат. В офицерском салоне ехал на фронт и поручик Верхотуров. В кампании с ним были капитан-артиллерист и какой-то чин по интендантской службе.
       Алексей Николаевич привычно распаковал походный багаж. Да, собственно, какой может быть багаж у человека, для которого вся жизнь - бесконечный поход. Суровый быт ратника не приемлет излишеств. Пара белья, бритвенные принадлежности... И так, кое-что по мелочи, из сугубо личного... Вот и все.
       Неожиданно в руки попался продолговатый полотняный сверток. Офицер с удивлением вытащил его из саквояжа и развернул. На холстине тускло блеснул старинный кавказский кинжал. Тот час вспомнилось незнакомое малороссийское село, группа растерянных новобранцев и странный старик, ветеран давней балканской кампании, что так настойчиво упрашивал его взять на фронт вместо многодетного брата...
      
       - Ваше благородие! Не хочешь меня вместо брата брать, возьми вот хоть это..., - старик торопливо пошарил в своей котомке и вытащил наружу продолговатый сверток.
       - Что это?!
       Проситель осторожно развернул холстину и вытащил на свет старинный кинжал в серебряных ножнах.
       - Вот, ваше благородие! Прими от чистого сердца... Отец с Кавказа привез. Горец ему на память подарил... В благодарность, за спасение дочери. Потом со мной на Балканах службу нес. Вам на войне пригодится...
       Старик снова нырнул рукой в котомку и вытащил небольшую бутылочку.
       - Меня тут колдуном в селе зовут. Врачеванием занимаюсь. Возьми это снадобье. При самых тяжких ранах поможет...
       - Спасибо, дед, уважил! Откупил брата..., - насмешливо пробормотал тогда в благодарность Верхотуров.
       - Я не откуп даю! От чистого сердца на доброе дело...
      
       Припомнив тот мимолетный разговор, Алексей Николаевич усмехнулся, повертел в руках таинственное снадобье, сунул пузырек обратно в саквояж, а сам стал внимательно, со знанием дела, изучать диковинный клинок.
       - Надо же! Какие удивительные метаморфозы преподносит нам судьба! - пробормотал он, не отрывая восторженного взгляда от творения восточного мастера. - Когда-то свирепый и коварный абрек безжалостно бросался с этим кинжалом на неверных чужаков русских, которых считал завоевателями. Потом он же дружеским жестом отдал его своему же врагу, в благодарность за услугу. Потом уже русский солдат пластал этим клинком турецкий басурман, неся свободу брату-балканцу. И вот теперь русскому офицеру надлежит скрестить его в схватке с потомками тевтонских рыцарей...
      
       - Батюшки! Какая патетика! - язвительно хмыкнул за спиной артиллерист. - В век пороха и пушек, в век стремительного технического прогресса вы намериваетесь вести войну этим старым, полуржавым кинжалом. Вы бы, батенька, еще латы с собой прихватили. Мы, ведь, на серьезную военную кампанию едем, а не на рыцарский турнир...
       - Это, не патетика, господин капитан! - сурово оборвал насмешника Верхотуров. - Это боевая история древнего клинка и не более того. Неужели вы считаете, что боевой офицер не вправе знать эту историю, а полагаться только на день грядущий и думать только о том, что он нам готовит...
       - Ну, что вы, поручик! Что вы! Я нисколько не препятствую вашему "научному" интересу и... тяге к археологии! - замахал в притворном конфузе руками капитан. - А где вы откопали, сей раритет?!
       - Мне подарил его старый лесник..., - неохотно, с чувством растущей неприязни, пояснил Алексей Николаевич и вдруг оживился. - Кстати, бывший солдат, заслуженный ветеран, кавалер балканской кампании генерала Скобелева. Удивительный дед! Собрался ехать на фронт вместо своего младшего брата, у которого оказалась слишком большая семья. Между прочим, этот, как вы выразились "раритет" достоин занять подобающее место в коллекции любого знатока и ценителя холодного оружия...
       - Любопытно, любопытно! Что же это за романтическая история?! Окажите честь, господин поручик, расскажите...
      
       Видимо капитан и не думал униматься. Скорее всего, он был по природе общителен и незлобив. А подтрунивать над людьми просто было его давней привычкой. Артиллерист поудобнее расположился на диване и с любопытством уставился на Алексея Николаевича. Всем своим видом он показывал, что готов внимательно слушать его.
       - Да чего, собственно рассказывать..., - поморщился поручик на назойливость соседа. - Случилось мне набирать новобранцев в одном из малороссийских сел...
       Односложными, скупыми фразами Верхотуров кратко изложил свою встречу и беседу с Михайлом Пономаревым.
       - ... вот так этот кинжал оказался у меня, - закончил он свой рассказ.
      
       - Занятная вещица! Весьма занятная..., - неожиданно подал голос и интендант. - Позвольте и мне полюбопытствовать. Я не знаток, но все же... толк в дорогих вещах знаю.
       Маленький, круглый словно колобок, военный снабженец удивительно легко юркнул из своего угла к собеседникам и нетерпеливо протянул пухлую, с короткими мясистыми пальцами ладонь.
       - Пожалуйста! - неопределенно пожал плечами Верхотуров и передал соседу кинжал.
       Судя по тому, как тот взял клинок, как алчным блеском сверкнули его прищуренные в торговом раже глаза, стало ясно в чем он действительно был знаток.
       - Занятная вещица! Весьма занятная..., - бормотал он точно заведенный. - Рукоять, ножны черненного серебра. А каков богатый убор! Каменья! Один к одному!! Больших денег стоит вещица. Очень больших...
       Интендант поднял на поручика взопревшее то ли от духоты, то ли от волнения лицо и в его маленьких карих глазках заплескалась волна неуемной жадности и непередаваемой зависти.
       - Поздравляю вас, господин поручик! Весьма удачное приобретение! Обмишулился ваш глупый старик! Такое сокровище на взятку пожертвовал...
       - Позвольте объясниться, господин..., - потемнел лицом Верхотуров и запнулся, не зная, как обратится к незнакомцу.
       Ему, строевому офицеру было крайне омерзительно величать эту самодовольную тыловую крысу надлежащим образом, приличествовавшим воинскому этикету. Но не искушенный в армейских правилах снабженец не обратил на это никакого внимания.
       - Воскобойников! Порфилий Лукич! К вашим услугам..., - с почтительной учтивостью и подобострастием закивал он головой.
       Верхотуров презрительно поморщился. Этот случайный попутчик, некстати встрявший в затеянный им же разговор, вызывал у него отвращение. Маленький, слегка курносый нос нахально вздернутый между колючих круглых глаз, прячущихся под опухшими веками и косматыми пегими бровями создавали впечатление, что перед вами самодовольный сытый боров.
       Отталкивающее впечатление дополняли розовая лоснящаяся плешь на макушке и такими же румяными пухлыми щеками, обрамленные торчащими в стороны и поросшие светлыми волосами уши. Создавалось ощущение, что это творение природы вот-вот хрюкнет и ненароком выхватит из ваших рук лакомый кусок...
      
       - Позвольте объясниться, господин Воскобойников! - жестко повторил свое требование Верхотуров.
       - А что тут объяснять?! - пожал плечами интендант. - Кажется я предельно ясно определил стоимость вашего приобретения...
       Он вернул клинок хозяину и невозмутимо вернулся в свой угол продолжить незаконченную трапезу. Удивительно (вот что значит снабженческая хватка!), но он уже успел накрыть стол и никого не приглашая, утолял видимо патологический голод.
       - Вы обмолвились о взятке! - стоял на своем Верхотуров.
       - Ах, вот вы о чем! - хмыкнул Воскобойников и опрокинул в рот стопку, а вслед за ней отправив туда же изрядный ломоть ветчины.
       От такой бесцеремонности Алексей Николаевич побелел и до боли сжал кулаки. Его так и подмывало схватить в охапку этого мерзкого толстяка и вышвырнуть его в окно мчащегося поезда.
       - Так здесь же, милостивый государь и без объяснений все понятно..., - между тем соизволил продолжить свои пояснения толстяк. - Какой-то глупый, неотесанный старикан, не зная подлинной цены кинжалу, легко отдал его вам в качестве взятки, чтобы вы оставили в покое его братца. Это же так понятно и естественно...
      
       Воскобойников развел руками и его голова утонула в покатых плечах. Странно, как этот окопник не может понять элементарных вещей!
       - Оставьте при себе ваши гнусные домыслы, сударь! - угрожающе обронил Верхотуров, не замечая, что сжимает в ладони злополучный кинжал.
       - Мой домысел, милейший, у вас в руках...
       - Это подарок!
       - Дорогой подарок с умыслом - это та же взятка! - безапелляционно отмахнулся толстяк, поворачиваясь к своей еде.
       - Неужели вы полагаете, что я не в состоянии отличить искренний человеческий порыв от корыстной выгоды?
       - Искренность, милейший, в наши дни - полная химера! - цинично протянул снабженец. - Кстати, о выгоде... Не уступите мне эту вещицу. Я вам приличные деньги за нее дам...
       - Это подарок! Подарок, сделанный от чистого сердца!! - твердо, чеканя каждое слово, сказал Верхотуров. - А я не купец! Чужым доверием и своей честью не торгую!
       - Надо же! Жаль! Такая великолепная сделка могла получиться! - разочарованно протянул Воскобойников с сожалением наблюдая, как поручик прячет обратно в саквояж столь привлекательный товар.
      
       - Послушайте, господин Воскобойников, а вы каких корней будете? - неожиданно повернулся к нему снова Верхотуров.
       - Не понял...
       - Ну, какого вы сословия? Из дворян?
       - А-а-а... Нет, что вы! Помилуйте..., - замахал руками туповатый интендант. - Мы из мещан. Торговцы, по москательной части... Батюшка усердием и прилежанием в купцы выбился. Капиталец сколотил. Нужным людям подмазал, чтобы меня в люди вывести. Вот я теперь по вопросам снабжения нашей армии...
       - Понятно! - не скрывая насмешки, протянул Верхотуров. - А я вот из военного рода! Уже седьмым коленом ратным делом Отечеству служим. Тем гордимся, тем и дорожим...
       - Э-э, с пустым брюхом и голым задом много не наслужишь! - по-своему истолковал это откровение интендант, вспомнив об отложенной трапезе. - Война войной, а ...
       Он не договорил, а может и не знал, что стоило по такому случаю сказать. Потому торопливо сунул в рот очередной кус и усердно заработал челюстями...
       - Ну, судя по вашему виду, можно быть спокойным! - насмешливо протянул Верхотуров, наблюдая как жадно поглощает свои припасы Воскобойников. - Наша армия будет и одета, и накормлена...
       - Пока человек сам о себе не позаботится, никто ему не поможет. На бога надейся, но и сам не плошай! - совсем по-мужицки заметил мещанский выходец. - А с вашей показной гордостью и бесполезным великодушием много не наживешь...
       - А что? Разве плохо проявлять великодушие к ближнему или даже к врагу? - вскинулся Верхотуров. - Каждое чувство вызывает ответную реакцию. На зло отвечают злом, на добро добром. Что плохого, постыдного в том, что я пошел навстречу бедному мужику и не забрал от семьи его брата. Вот вы, были когда-нибудь в бою, участвовали в сражении?
       - Что вы? Помилуй, бог! - испуганно отшатнулся Воскобойников. - У меня даже от новогодней хлопушки мурашки по коже бегут...
      
       "Хорош вояка, нечего сказать! И таких идиотов еще на фронт посылают, офицерскими погонами удостаивают..." - с отвращением подумал Верхотуров, но виду не подал.
       - То-то же! - назидательно поднял он палец. - А ведь вы офицер! Кадровый военный...
       Последние слова Алексей Николаевич произнес с особым нажимом, но недалекий мещанин, не заметив скрытой насмешки, не обратил на то никакого внимания. Только согласно качнул головой и приосанился.
       - Каково же простому солдату?!
       - А что солдат? Что ему прикажут, то и будет делать, - напыщенно перебил Верхотурова Воскобойников. - На то он и солдат, чтобы жить по команде...
       - Э-э, сударь! Одно дело выполнять команды в лагерях или на зимних квартирах и совсем иное на поле брани. Когда головы из окопа от вражьих пуль не высунешь, когда от разрывов глохнешь, прародителя вспомнишь, не то что свою семью. Молишь Господа, чтобы еще хотя бы минуту жизни подарил, лишний вздох позволил...
       - Это вы к чему? - опасливо покосился на боевого офицера перепуганный тыловик.
       - Да к тому, что не сладко не войне! - горько усмехнулся Верхотуров. - Не забава это, а горький удел, который неизвестно когда оборвет твою нить. Вот и тот дед это прекрасно понимал. Потому и не пожалел столь дорогую реликвию. Она ведь ему не серебром и каменьями дорога была, а как память об отце. А он отдал. Знал, что лишний день, неделя, год, проведенные кормильцем возле семьи дорогого стоят...
       - Как это все красиво и...
       Воскобойников покрутил в воздухе рукой, подыскивая еще подходящее определение, но не нашел, а скучно зевнул и потянулся к своему графинчику.
      
       Верхотуров презрительно и с сожалением смерил взглядом этого забившего в угол подсвинка. Его заплывший жиром мозг и толстую шкуру трудно было пробить нормальным человеческим сопереживанием.
       - Возможно, я был не прав, пойдя на поводу у мужика, смалодушничал! - повысив голос, все же продолжил свою мысль Алексей Николаевич. - Но за это малодушие мне его семья по век жизни благодарна будет. И потом... Смалодушничал я, не поддастся на уговоры иной. Война - прожорливая злодейка...
       Он с издевкой кивнул на неопрятный столик с объедками и смерил уничижительным взглядом его хозяина.
       - ... она подберет все и всех. Не сегодня, завтра приедет на село другой... Без совести, без чести, без стыда... Выберет все, до последнего зернышка, до последней нитки, осиротив малолетних несмышленышей в угоду кровожадной и алчной лиходейке... Вот уж кто на взятки падок. Такого мздоимца еще поискать нужно!
       - Ах, как трогательно! - кривляясь, похлопал в ладоши уже захмелевший тыловик (воистину Васька слушает да ест!) и пьяно икнул. - Слушай, поручик! Продай мне нож! На кой он тебе! Не ровен час потеряешь... А вещица то дорогая!
      
       Беспардонность и настырность барышника начала выводить Верхотурова из себя.
       - Сударь! Соблюдайте приличие! - повысил он голос и порывисто шагнул к наглецу. - Вы мне не тыкайте. Я с вами в вашей москательной лавке не сидел, капиталы не сколачивал... Мне мужицкий подарок гораздо приятнее ваших грязных денег. Это боевое оружие! Ему иное предназначение. А если вы еще позволите вольности в мой адрес, то, поверьте, я без сожаления, а с наслаждением воткну его в ваше прожорливое горло. Не сомневайтесь, рука не дрогнет и расплаты не испугаюсь. Война спишет мне этот грех...
       - Что вы, что вы, господин поручик! Помилуйте! Ничего предрассудительного. Как вам будет угодно..., - испуганно залепетал Воскобойников теснее вжимаясь в угол и трезвея.
       - Господа, господа! Что за баталия?! До фронта еще далеко! - послышался за спиной бодрый голос артиллериста.
       После рассказа Верхотурова он в глубокой задумчивости ушел в тамбур курить и вернулся как раз к апогею перепалки.
       Судя по всему он тоже не испытывал симпатии к интендантскому чину, а потому с наслаждением молча наблюдал, как боевой офицер ставит наглеца и хапугу на место.
       - Да, вот, пришлось краткий курс офицерской этики прочесть, - сконфуженно развел руками, приходя в себя Алексей Николаевич.
       - Может в картишки?! - предложил капитан. - Скоротаем время...
       - Покорнейше благодарю! Не любитель..., - виновато покраснел поручик. - Я лучше почитаю. Недавно попался любопытный труд Сухомлинова. К сожалению не успел прочесть до отправки. Хочу наверстать. Когда еще представится такая возможность? Фронт - не курорт. Что там предстоит? До книг ли...
       - А я с удовольствием! - с готовностью дернулся навстречу Воскобойников, обрадовавшись, что вспыхнувший конфликт удалось быстро потушить.
       - Извините, сударь, не могу! - насмешливо поклонился в его сторону капитан.
       - От чего же! - огорчился тыловик. - Вот и карты у меня, и деньги...
       - Боюсь, сударь, что у нас в колодах разные масти и ставки другие... Честь имею!
      
       Воскобойников враз сник, насупился и обиженно пыхтя вернулся на свое место. Считая, что уделил снабженцу достаточно внимания, капитан снова повернулся к Верхотурову и дружески улыбнулся.
       - Жаль! Но, настаивать не буду. Желаю приятного времяпрепровождения в столь "достойном" обществе...
       Он бросил полный желчи и презрения взгляд в сторону незадачливого попутчика и выразительно поморщился.
       - ... А мне такой дух слишком тяжел. Пойду, поищу компаньонов. Я буду, недалеко. Понадобится союзник, зовите без обиняков. Кстати, мы еще не познакомились. Капитан Миненков... Сергей Никитович...
       - Очень приятно! Верхотуров... Алексей Николаевич! Рад знакомству...
       - Потом будешь радоваться, поручик! На передовой! Когда спасибо артиллерии скажешь, пехота!
       Он задорно подмигнул и протянул ему руку.
       - Да, война, все расставит на свои места. И всех..., - улыбнулся в ответ Верхотуров и крепко пожал протянутую руку...
      
       ... Война - не забава. Знал, о чем говорил и о чем печаловался поручик Верхотуров. Кому, как не ему, хорошо знакомому с замешанным на порохе и крове духе войны, знать, что приготовила коварная лиходейка.
       Кровавая бойня зажженная одним лишь пистолетным выстрелом день ото дня набирала обороты и давно вышла за рамки локального конфликта и приобретя печальную славу мирового коллапса. Что есть мочи раскручивала она свой чудовищный маховик, безжалостно бросая в адскую топку все, что требовал ее неуемный, прожорливый аппетит.
       Семка с Ванькой, сбегая на войну, надеялись, что это увлекательное приключение - дело нескольких дней и боялись, что немца побьют без них, забрав себе лавры победы. Однако, не успели оглянуться, как прошло уже два года, а боевым действиям, проходившим с переменным успехом не видно было и конца.
      
       Фронт настойчиво требовал все большого количества боеприпасов, оружия, людей и продовольствия. У населения реквизировали скот, фураж, облагали непосильными налогами. Был введен дополнительный военный налог. Цены на все продукты и предметы первой необходимости росли прямо на глазах.
       Дня не проходило, чтобы на Белой Горе не объявился очередной сборщик податей или мобилизатор, который уже вселял животный ужас. Отношение простого народа к кровопролитной, никчемной войне в корне поменялось. Если вначале весть о войне вызвала у обывателей любопытство и интерес, то со временем мужик понял, какое непосильное бремя ему пришлось принять на свои плечи. А, поняв это, недовольно закряхтел, зароптал... До каких пор можно терпеть это паскудство, нет больше мочи терпеть...
      
       Уже многие дворы белогорцев поредели на своих постояльцев. Появились даже семьи, в которых пришлось доставать из скрынь черные вдовьи платки, а хаты огласились горькими стенаниями об убиенных душах дорогих сердцу людей...
       С вороненковского двора ушли на фронт старшие сыновья - Василь и Иван. Хлопцев, которым еще не приспела пора идти в армию, но уже достаточно взрослых мобилизовали на работы в шахтах и на заводах. Войне нужен был металл, а для металла нужен был уголь. В забое оказались Антон и Сенька Пономаревы, трое вороненковских подростков.
      
       Мобилизовали в обоз и Дениса с кумом. Как многодетным отцам им все же удалось избежать фронтовой участи. Однако их обязали возить уголь на литейку и выполнять другие задачи тылового обеспечения. На свое хозяйство времени уже не было.
       Да и какое там хозяйство в военную пору. Поскотины стояли пустые, в мучных ларях, амбаре и погребе шагом покати. Давно выветрился мясной дух из дубовой бочки, где по настойчивому совету старшего брата Денис засолил мясо вовремя зарезанных телят.
       Новая хата Пономаревых стояла холодной и голодной. Не лучше дело было и у более многолюдной семьи Вороненко. Ульяна с Федорой выбивались из сил, чтобы хоть как-то свести концы с концами и хоть чем-то накормить голодную ораву.
       Кое-как выручало врачевание Федоры. Только чем могли заплатить ей оскудевшие односельчане, а баре все больше полагались на грамотных эскулапов и к знахарке обращались только в случае крайней нужды или из отчаянья.
       Сердобольная женщина часто отказывалась от платы соседей. Даже то немногое, что удавалось заработать, бескорыстно делила с Пономаревыми. Уж очень крепко связала их семьи многолетняя дружба.
      
       Однако ни взаимная поддержка, ни каторжный труд, ни любые ухищрения как-то выкрутиться не спасали. Лето шестнадцатого выдалось необычайно трудным и безрадостным. Прошлогодний недород и постоянная обираловка для нужд фронта доводили до отчаянья.
       С каждым днем жизнь становилась все тяжелее и невыносимее. Скудные запасы овощей и чего-то мало-мальски съестного иссякли, а до нового урожая было еще далеко. Поразительно, но исконный кормилец - крестьянин в поисках прокорма и заработка кинулся в города и рабочие поселки, на заводы и шахты.
      
       Пришел черед и младшим становиться к настоящей работе, чтобы поддерживать семью, а порой и разгрузиться (как это не кощунственно звучит) на лишних едоков. Случай помог пристроить и Гашуню...
      
       ... "Городская усадьба" Шахновского в Верхнем, недолго пустовала после его смерти. На пороге нового тысячелетия она обрела нового хозяина. Здесь поселился управляющий угольной компании "Шахова и сыновья" Никита Апполинарович Миненков.
       Заезжему горному инженеру, приглашенному на работу богатой заводчицей сразу приглянулся солнцеликий особняк посреди тенистого парка, притягивая своей домашней уютностью и некой праздничностью. Даже деревянный флигель-терем с резными наличниками пришелся большому семейству по душе. Настолько, что новые хозяева не стали ничего менять в облике усадьбы. Зачем, если все было так удачно и тщательно продумано и спланировано старым барином.
       Накануне нового одна тысяча девятьсот шестнадцатого года господский дом огласил крик младенца. Это благополучно разрешилась бременем невестка - жена младшего сына Миненковых.
       Всего месяц не дождался этого счастливого мига Андрей Миненков. Выпускника химического факультета Петербургского университета, специалиста по взрывчатым веществам, мобилизовали в действующую армию и молодой прапорщик убыл на фронт, предоставив заботы и хлопоты о беременной жене родителям.
       Двое старших сыновей Миненковых - Владимир и Сергей - уже воевали. И теперь Никите Апполинаровичу помимо служебных дел предстояло еще командовать многочисленным дамско-девичьим обществом. Несмотря на почтительный возраст, управляющий был бодр, энергичен и весьма крут нравом. Впрочем, на семью где царила атмосфера взаимного уважения и покоя, это не распространялось. Да и домашними делами управляла жена - Зинаида Дмитриевна. Женщина волевая и властная.
      
       Первенца, к вящему удовольствию счастливого деда (наконец-то внук родился, продолжатель фамилии!), назвали Никитой. Малыш родился здоровеньким крепышом, со спокойным характером и отменным аппетитом. Как и заведено, многочисленные тетки, няньки под неусыпным оком Зинаиды Дмитриевны холили, лелеяли и пестовали самого младшего члена семьи. А тот и рад стараться. Точно в сказке рос не по дням, активно набирал в весе и вобщем не вызывал у домашних тревоги.
      
       Беда пришла внезапно, в мае. Точно так, как случается первый майский гром. Неожиданно, средь бела дня. Упитанный бутуз проснулся утром вялым, ко всему безучастным, а, главное (чего до сего дня не было!) отказался есть. Вскоре ребенок закапризничал, зашелся неудержимы плачем, что тоже было удивительно для домочадцев, а к вечеру уже вовсю полыхал в жару.
       Спешно вызванный в дом лекарь внимательно осмотрел младенца, но видимых причин болезни не обнаружил.
       Всякие инфекции исключались по определению. Никто посторонний не мог зайти в детскую без особого на то разрешения. Даже круг домочадцев был ограничен для постоянного общения с ним.
       Простуда?! Но и здесь неукоснительно соблюдались жесткие правила и о сквозняках не могло быть и речи.
       Скорее всего, у ребенка начали резаться зубы, предположил доктор. И с этим предположением все в доме замерли в тревожном ожидании развязки.
       Однако улучшения не наступало. Малышу с каждым часом становилось все хуже и хуже. Он таял на глазах, как тает комок снега под лучами жаркого солнца. Устав от плача, он лишь тонко поскуливал осипшим голосом и жалобно пялил на склонившихся над ним людей доверчивые глазенки. Ну что же вы?! Неужели вы не в состоянии помочь мне?! Уймите эту боль, дайте облегчение.
      
       От этого взгляда у несчастного деда сердце рвалось на части. Он, обличенный безграничной властью, управляющий огромной массой работных людей, способный всего лишь окриком, а то и просто взглядом усмирить взбунтовавшуюся, озлобленную толпу, умеющий найти выход из самой безнадежной ситуации, был жалок и бессилен перед бедой родного внука.
       К исходу второго дня мальчик окончательно выбился из сил и впал в забытье. Доктор беспомощно развел руками.
       - Увольте, Никита Апполинарович! Что хотите со мной делайте, не могу я помочь, - взмолился он. - Лучше в лазарете с раненными. Там хотя все на виду, все ясно. А здесь?! Что за хворь, откуда?!! Не могу понять. Нужен специалист...
       - Где?!! Где он этот специалист?!!! - вне себя от гнева и отчаяния рявкнул Миненков. - Душу, мерзавец, вытрясу, жизни лишу, если не спасешь внука.
       - Лишайте! Лучше уж умереть, чем мучиться бесполезно..., - покорно склонился лекарь.
      
       Никита Апполинарович обмяк и понуро ссутулился. Тяжело шаркая, хозяин прошел к двери и вызвал слугу.
       - Вели коляску заложить! В Харьков едем..., - распорядился он. - Уж там я найду этого чертова специалиста...
       - Полно вам, голубчик! Какой Харьков?! - остановила его порыв жена. - В таком состоянии Никитушку мы и до Бахмута не довезем...
       - А что прикажите делать, дорогая! - раздраженно вскинулся Миненков. - Сидеть рядом с колыбелью и спокойно наблюдать, как он умирает?!!
       - Успокойтесь! - остудила его пыл внешне невозмутимая жена. - Эмоции в такой ситуации плохой помощник.
       Зинаида Дмитриевна подошла к замершему в ожидании дальнейших указаний слуге и на миг задумалась, что-то припоминая.
       - Вот что... Немедленно гони на Белую Гору, - наконец вымолвила она. - Спроси там бабу Ворониху. Спешно привези ее сюда...
       - Кого привезти? Знахарку?!! - изумился Никита Апполинарович и раскрыл рот, не находя слов для возражения.
       - Да, голубчик! Знахарку! - спокойно ответила ему жена. - Я много о ней наслышана лестного. Удивительная кудесница! Просто чудеса творит. Вон, в тринадцатом, в Николаевке у Депрадовичей дочку считай с того света вытащила. три дня не отходила. А тоже думали все. За священником послали, соборовать... Сейчас только она способна помочь нашему Никитушке...
       - Ну, поступайте, как знаете! - отмахнулся раздраженно Миненков, выходя из комнаты. - Дикость какая-то, честное слово! Мальчика будет врачевать неграмотная, грязная баба! Только шарлатанов-чернокнижников и ведьм в нашем доме не хватало...
      
       В представлении высокообразованного интеллигента народные знахари-врачеватели были кем-то вроде негативных героев из сказок, приносящих только вред честным людям. Злобные, нелюдимые, страшные и... косматые, нечесаные, грязные. Представив себе такое страшилище Миненков с отвращением передернулся. Бр-р-р...
       Каково же было удивление Никиты Апполинаровича, когда в дом тихо и робко вошла маленькая сухощавая, совсем не старая женщина. Бедно, но опрятно одетая. Густые, темнорусые волосы заплетены в тугие косы и уложены на голове величественной короной. Сверху повязан легкий белоснежный платок. В руках такой же чистый, белый узелок.
       Встретившись с суровым, неприступно-настороженным взглядом хозяина, она смущенно покраснела, поклонилась и вдруг усмехнулась. Миненков оторопел. Да-да, лицо этой темной селянки озарила улыбка, полная душевности, искренности и доверчивости. Странно, но от этого жеста и у него будто застрявшая льдинка из сердца выпала и растаяла. Враз исчезло сомнение и напряжение, а на душе стало тепло и покойно. Он, сам того не замечая, учтиво поклонился в ответ и поспешно удалился, чтобы не смущать таинственную гостью...
      
       Федора подошла к колыбели и с материнским состраданием оглядела малыша. Разметавшись по постели, тот раскинул в стороны пухлые ручонки и безвольно распластался на спине, не подавая признаков жизни. Женщина вздохнула, покачала головой и развязала узелок. Вытащив пучок сушенной травы, она обстоятельно наставила прислугу, как следует сделать отвар. Затем достала свечу и маленькую, величиной с ладонь икону, потемневшую от времени. Положив левую руку на мокрые сбившиеся локоны бесчувственного мальчика, Федора обратилась к скорбному лику
       - ... О всемилостивая Госпоже Царице Богородице, от всех родов избранная и всеми роды небесными и земными ублажаемая! Воззри милостивно на предстоящие пред святою иконою Твоею люди сия, усердно молящиеся Тебе, и сотвори... - проникновенно и размеренно полились слова молитвы.
       Не в силах совладать с любопытством, из своего кабинета высунулся Миненков и крадучись, на цыпочках, пробрался к детской. Тишина. Он с величайшей осторожностью приоткрыл дверь и просунул внутрь голову. Однако строгий предостерегающий жест жены остановил его на полпути. Никита Апполинарович послушно ретировался и замер в коридоре, прислушиваясь.
       - В семействах людей всех и во братии нашей мир огради и соблюди, в юных братство и смиренномудрие утверди, старость поддержи, отрочество настави, мужество умудри, сирыя и вдовицы заступи, утесненныя и в скорбех сущия утеши и охрани, младенцы воспитай, болящий уврачуй, плененныя свободи, ограждая ны выну от всякаго зла благостию Твоею и утеши милостивным Твоим посещением и всех благодеющих нам..., - сквозь непритворенную дверь разобрал он молитвенные слова.
       - Чудеса! - озадаченно прошептал он. - Знахарка и вдруг молитва. Странно! Колдовство и божье слово... Право, чудно!
       - О, мужественнейшая дево! О, крепкая мученице святая Параскево! - донеслись тем временем из детской слова новой молитвы. - Святыми твоими молитвами буди нам грешным помощница, ходатайствуй и молися о окаянных и зело нерадивых грешнецех, ускори на помощь нам, ибо зело немощни есмы. Моли Господа, чистая девице, моли Милосердаго, святая мученице, моли Жениха твоего, непорочная Христова невесто, да твоими молитвами пособствовавши, мрака же греховнаго избывше, во свете истинныя веры и деяний Божественных внидем во свет вечный дне невечерняго, во град веселия приснаго, в немже ты ныне светло блистаеши славою и веселием безконечным, славословящи и воспевающи со всеми небесными силами Трисвятительное Единое Божество, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь...
       Никита Апполинарович пожал плечами, так и не поняв смысл происходящего, но на всякий случай истово перекрестился и так же на цыпочках удалился в свои покои.
      
       Как бы не было велико недоумение просвещенного хозяина, но факт остается фактом. Часа через два жар у младенца спал, а к утру он очнулся и жадностью припал к соске.
       - Голубушка! Спасительница! Вы волшебница! - восхищенно тряс в своих ладонях хрупкие руки Федоры растроганный произошедшим Миненков.
       В этот миг его трудно было узнать. Посеревший, осунувшийся после бессонных ночей и переживаний, заросший седой щетиной, с всклоченными в беспорядке волосами, он буквально дрожал от радостного возбуждения. Куда девались чопорность высокопоставленного чиновника, барственная надменность, когда он благодарно целовал руки простой бабе, крестьянке.
       - Ну, что вы, барин! Какая я волшебница..., - устало улыбнулась в ответ Федора, краснея от неловкости и пытаясь выпростать из холеных барских рук свои заскорузлые ладоши. - Все в руках божьих. Милостива оказалась матушка заступница, царица небесная. Она защитила своим покровом от гибели ангелочка вашего... Я всего лишь хворь его приняла...
       - Спасибо, спасибо! - никак не мог успокоиться хозяин. - Ну, как же! Вы такое для нас сделали... Это просто чудо!
       - Хиба то чудо! - усмехнулась снисходительно Федора. - Своих четырнадцать душ на ноги поставила. Так что мне детская душа до последних закоулков ведома...
       - Сколько?!! - замер пораженный Никита Апполинарович.
       - Четырнадцать..., - буднично повторила Федора и пожала плечами, мол, что тут особенного. - Двое сыночков уже на фронте с немцем воюют...
       - Удивительно! - пробормотал Миненков, не сводя с селянки восторженного взгляда.
      
       Сейчас ему казалось, что перед ним не простая крестьянка, а мадонна, сошедшая с алтаря.
       - Дорогой, оставьте же, наконец, нашу спасительницу в покое! Видите, она едва на ногах стоит от усталости, - снисходительно усмехнулась Зинаида Дмитриевна, наблюдая за эмоциональным порывом супруга. - Вы совсем ее затормошили! К тому же вам давно пора собираться на службу, а вы в таком виде...
       Хозяйка притворно нахмурилась и укоризненно покачала головой.
       - Да-да! - опомнившись, засуетился Никита Апполинарович. - Покорнейше прошу простить! Дела обязывают...
       Он учтиво раскланялся перед Федорой, как перед сиятельной особой и стремительно вышел из комнаты.
       - Дорогая, угостите нашу гостью чаем! Непременно! - обернулся он уже на пороге и повелительно поднял кверху указательный палец.
       - Да идите же уже! - повысила голос и хозяйка. - Мы сами здесь разберемся, без вас. По-женски...
      
       - Как же вам, Федора, удается с такой оравой управляться?! - сочувственно покачала головой Зинаида Дмитриевна, когда женщины, оставшись одни, вели меж собой неспешный задушевный разговор на равных.
       - А чего там! - отмахнулась шутя та. - Тяжело было с первыми четырьмя, потом легче стало...
       - Как это?!!
       - Няньки подросли, помогать стали, - пояснила Федора. - А с помощниками и жизнь веселее...
       - А сейчас как?
       - Да что как?! - неопределенно кивнула в ответ. - Вот, старших - Василька и Ваню в солдаты забрали. Троих хлопчиков на шахту пришлось отправить. В забое работают...
       - Дети?! В забое?!! - изумленно округлила глаза барыня, точно ей был в диковину детский труд.
       - А что сделаешь?! - скорбно улыбнулась Федора. - Не с голоду же помирать. Война все углы вычистила, все лари освободила...
       - Ну, это на благое дело, - поучительно кивнула Зинаида Дмитриевна. - Мы вот тоже в лазарет передали бинты и марлю. Да и так пожертвовали десять рублей...
       - Да-да, благое дело! - насмешливо протянула Федора. - Девчата вот тоже по наймам расходятся, чтобы было чем младших братьев и сестер кормить...
       - А знаете что? - вдруг встрепенулась хозяйка. - Я тоже могу вам помочь. Возьму, пожалуй, одну из ваших дочерей в прислуги. Судя по всему, девицы у вас обучены и опрятны. А что? Полный пансион и жалованье... Как вам такое предложение?!
       - Ой, спасибо! - радостно откликнулась Федора. - И то верно! Как раз Гашуня вам подойдет. Она у меня любимица. Хозяйственная, работящая, старательная и очень уважительная дивчина. Не пожалеете...
      
       Едва только засерело за окошком, Ванька осторожно сполз с постели и тихонько шмыгнул на улицу. Сегодня они договорились с Семкой с утра по раньше идти на Донец рыбачить. Судя по погоде, теплой и сумрачной (видать на дождь) поклевка обещала быть хорошей.
       Хотелось бы! Уже сколько раз рыбаки возвращались домой ни с чем. Точно эти проклятые фуражиры не только все дворы на продовольствие вычистили, но и всю рыбу из Донца вытащили. Даже заморыша-пескаришку или сопливого ерша на развод не оставили.
       Вспомнив о неудачах, Ванька раздраженно поморщился и сердито засопел. Так хотелось принести домой хороший улов, сварить наваристую юшку. Наестся досыта самому и накормить от души домашних. Кануло в Лету вольготное прошлое урожайных довоенных лет. Когда и хлебушек на столе не переводился да и наваристый мясной борщ будоражил умопомрачительным ароматом разгулявшийся аппетит. Обеспокоенная мать едва ли не спала с полотняным мешком, зорко охраняя от порчи и чрезмерной траты, последние запасы ржаной муки, из которой вперемежку с молодой лебедой делала жидкую затирку на обед.
      
       За этот год Ванька вытянулся, но сильно отощал и выглядел вроде живого скелета, обтянутого кожей. Казалось, дунь посильнее ветерок из степи и сорвет с места унесет мальчишку прочь, как сухую былинку. Этот неприглядный внешний вид выводил мальчишку из себя.
       "Пугало в огорода и то красившее" - недовольно кривился он, увидев в воде свое отражение и тут же расстроено мутил воду, чтобы не видеть отраженное страшилище. Собственно, самому ему было наплевать, как он выглядел. Тощий ли, толстый, щербатый ли, кирпатый Ваньке было все равно. Вот Гашуня, которая еще больше похорошела, едва ли не заневестившись, могла от него отвернуться...
      
       Вспомнив о соседской девчонке, Ванька смущенно зарделся и огляделся по сторонам, точно заподозрил, что кто-то со стороны читал его мысли и вздумал насмехаться над его чувствами. Но двор молчал предрассветной тишиной.
       Мальчишка вытащил удочку и достал из-под крыльца ржавую банку с червями. В животе предательски заурчало. Он готов был проглотить этих копошащихся, отвратительных тварей, лишь бы утихомирить изнуряющий голод. Глянув с тоской на набиравшие силу зеленцы на яблоне, Ванька судорожно, с сожалением взглотнул слюну и полез через перелаз на соседний двор за приятелем.
       Семка беззаботно спал под навесом на пахучей копенке сена и даже не думал подниматься.
      
       - Эй, соня, ты чего дрыхнешь?! - зло шипя, накинулся на него Ванька. - Всю поклевку проспишь. Договорились же пораньше на речку идти...
       - А-а, я сегодня не пойду, - сонно боднулся Семка и перевернулся на другой бок.
       - Это чего еще?!! - несказанно удивился Ванька и снова с силой дернул приятеля за плечо. - Ты что удумал, козел?!!!
       - Сам ты козел! - огрызнулся Семка, подхватившись на месте. - Не могу я сегодня на рыбалку идти. Мамка велела дома остаться. Гашку надо до Верхнего проводить... У-у, зараза, поспать не дал...
      
       Он хотел, было, подняться, но снова как подкошенный рухнул на душистую постель.
       - Погоди, погоди..., - обеспокоено затормошил его Ванька, почувствовав неладное. - Гашку до Верхнего?! А чего ей там треба. Хиба сегодня базарный день. Так и торговать вам тоже вроде нечем...
       - Да не на базар! - раздраженно буркнул Семка, понимая, что спать ему уже не дадут. - Мамка работу ей нашла. В прислуги идет, до панского двора...
       - Гашка в прислуги! - растерянно повторил вслед Ванька и подавлено плюхнулся на сено рядом с другом. - А как же...
       - Что как? Рыбалка? - не понял огорчения приятеля Семка. - Ничего, мы с тобой на вечернюю зорьку сходим. Я быстро управлюсь. Вечером, знаешь, какой клев будет! Рука устанет удочку тягать!
       - Вот тебе и..., - не слушая его, сокрушался Ванька.
       - Да не хнычь ты! Сказал же, что вечером пойдем! - ободряюще хлопнул его по плечу Семка. - Думаешь мне такое удовольствие тащиться с узлами в Верхний. Я и так хотел отговориться, но мамка захворала. Ты же знаешь, как она хворает после того, как кого полечит. Я сам думал, что рыбки свежей ей принесу, чтобы поправилась скорее, а она вот с Гашкой...
       Но в конец расстроенный друг думал сейчас совсем не о рыбалке...
      
       ... Расправа была короткой, жесткой и показательной. Посреди пономаревского двора, возле застывшей новостройки были поставлены две лавки. Под стеной хаты собрались оба семейства. С беглецов спустили штаны и отстегали розгами.
       Свежесрезанная лоза издевательски весело свистела в воздухе и с откровенной бесцеремонностью и бесстыдством плотно ложилась на худосочные мальчишеские задницы, оставляя на нежно-розовой коже багровые рубцы.
       Семка было заорал благим матом. Однако, видя, что его приятель упорно молчит, устыдился собственной слабости, стиснул зубы и едва слышно скулил.
       Ванька в кровь кусал губы, но терпел. Лицо его горело от натуги и стыда. На глазах выступили слезы горечи и обиды. Сквозь влажную пелену он видел, как злорадно ухмылялся у крыльца Петька, с наслаждением наблюдая за его унижением. Еще ему показалось, что в общей толпе, презрительно поджав губы, насмешливо ухмылялась Гашуня, потешаясь его бесславным провалом и позором...
      
       Противно взвизгнув, розга без жалости обожгла уже полыхающую огнем задницу. Ванька вздрогнул и зажмурился, приготовившись к следующему удару.
       - Все, хватит с них! - неожиданно буркнул отец и отбросил измочаленный прут в сторону. - Вставай!
       Ванька сполз с мокрой (от пота или мочи?) лавки и поспешно натянул штаны. Он стоял перед отцом низко опустив голову, боясь поднять глаза, чтобы снова не встретиться со мстительной ухмылкой Петьки и уж тем более с презрительной насмешкой Гашуни.
       - Ну, что? Понял, что значит из дому без спросу отлучаться?
       Ванька молча мотнул согласно головой.
       - Ты что мне как телок головой мотаешь? - повысил голос Денис. - В голос кажи, чтоб все слышали.
       - Понял! - через силу выдавил пересохшими губами Ванька, не поднимая головы.
       - То-то же! Гляди у меня! Еще какую комедию устроишь, запорю до смерти. Лучше один раз слезой поплачу, чем постоянно терпеть твои выходки буду. Понял?!
       - Понял...
       - А зараз геть с глаз моих, паскудник!
       Ванька сорвался с места, точно стрела, пущенная тугой тетивой. Он проворно шмыгнул за хату. Не разбирая дороги, он рванул огородом к перелазу и дальше по крутояру, едва не кубарем, дальше к Донцу. Здесь, никем невидимый он дал волю слезам и скопившейся от нестерпимой боли обида. "Вот зараз с разгону, головой в Донец и все! - лихорадочно била по вискам злость. - Утоплюсь! Не хочу с таким позором жить...".
      
       Сзади послышался шум приближавшихся шагов. Мальчишка оглянулся и тут же повалился на землю, сваленный налетевшим на него Семкой.
       - Ты чего?! - в сердцах накинулся на него Ванька.
       - А ты?! Сам побежал же, а я вдогонку..., - удивился друг. - Думаю, чего буду один посреди двора возле них стоять... Ты куда?
       - Куда, куда! - огрызнулся Ванька. - В Донец!
       - Чего?!!
       - Утоплюсь! Вот чего! Думают я теперь буду спокойно смотреть, как они смеяться надо мной будут. Вот им, а не смешки!
       Он скрутил внушительную дулю и яростно ткнул в сторону села.
       - Петька, сука стоял ржал как жеребей довольный. Рад паскуда, что батько за него с нами рассчитался. И Гашка, дура ваша...
       - Что Гашка?!!
       - То же улыбалась как дурочка, - недовольно проворчал Ванька. - Во, как здорово, хлопцы с голыми жопами посреди двора лежат!
      
       Кривляясь и корча гримасы, он изобразил, как их домочадцы (особенно Петька с Гашкой) потешались, глядя на их экзекуцию.
       - Ха-ха-ха! Ну, ты прямо скоморох на ярмарке! - рассмеялся Семка, забыв о боли. - Здорово у тебя получилось. "О-хо-хо, глядите, как они жопами сверкают...".
       Подражая другу, стал кривляться и Семка.
       - Ха-ха-ха!
       Развеселившись, мальчишки стали корчить рожи, паясничать, непотребно ругаться и посылать воздушные дули в сторону села. Это занятие притупило обиду и стыд.
       Семка вытер выступившие уже не от боли, от смеха слезы и полез в карман. И тут же извлек на свет тощий кисет.
       - О! У нас еще и табачок есть! - обрадовано протянул он. - Ну, что, курнем, брат.
       - Курнем! - с готовностью отозвался Ванька.
       Он радостно плюхнулся на землю, но тут же с благим матом взвился обратно: истерзанный розгами зад точно кипятком обдало.
       - Что больно?! - участливо поинтересовался Семка, осторожно опускаясь рядом.
       - А ты сам попробуй! - в сердцах толкнул его приятель и степь снова огласилась истошным воплем.
       - Ха-ха-ха! - покатывались друг над другом незадачливые приятели.
       Топиться желание пропало так же неожиданно и легко, как и пришло...
      
       После наказания друзей разлучили.
       "Не приведи, господь, еще что выдумают", - предусмотрительно решили родители. Ваньку снова заставили возить на стройку глину, а Семке, с молчаливого согласия Федоры, Иван придумал другое задание...
      
       ... Встревоженные внезапным исчезновением сыновей и узнав об их намерениях, кумовья с невеселыми мыслями покидали вдовий двор. На выходе Иван замедлил шаг и оглянулся. Валька стояла у крыльца, зябко кутаясь в старую шаль. Мужик смущенно кашлянул и подошел.
       - Тебе чего еще? - севшим от волнения голосом обронила молодуха.
       - Спросить хотел...
       - Похожа ли? - насмешливо скривилась вдова, кивнув в хату, где уснула дочка. - Так у нее на лице все написано...
       - Да я не о том! - досадливо поморщился Иван, а темнота скрыла, как лицо его залилось стыдливой краской. - Может помочь чего нужно по хозяйству...
       - Так ты уже помог! - снова подтрунила его Валька.
       - Ты чего меня за язык дергаешь? - осерчал Иван. - Я что ли один в том виноват?!
       - А я, Ваня, тебя и не виню, - спокойно обронила Валентина. - Наоборот, даже спасибо тебе сказать хотела. Что раньше мы с Афоней одни да одни были, как два сыча. Старый и малый. А теперь у нас забава есть. Вырастет Вера и мне помощь, и Афоне не самому на белом свете оставаться. Родной человек рядом будет. Есть с кем радость разделить, на беду пожаловаться...
       - Так ото и я, о помощи..., - снова пробормотал Вороненко. - Трудно одной с двумя управляться, без мужских рук...
       - А ты что на постой к нам собрался? В приймы? - засмеялась Валька.
       - Дура ты, Валентина! Все тебе смеяться бы..., - огрызнулся Иван. - Сама же казала, что Тимоха другом для меня был и я обещал помогать тебе... Словом, если в чем нужда станет, пришли Афоню. Подсоблю или хлопцев пришлю...
       Он хотел еще что-то добавить, но лишь сокрушенно махнул рукой и поспешил вслед за удалявшимся кумом...
      
       - На глинище с Ванькой больше не пойдешь! - после поимки беглецов строго приказал он провинившемуся сыну.
       Семка пожал плечами и хотел было уже шмыгнуть с отцовских глаз, но тот его задержал.
       - Возьми топор и ступай за лозняком. У Зинченко тын завалился, починить треба...
       - А я тут причем?! Я туда не ходил, его не ломал! -протестующее мотнул головой Семка и вызывающе прищурился.
       - Что-о-о?! Ах, ты сукин сын! Щеня паршивое! Батьке перечить вздумал, нечистая сила?! - побагровел Иван.
       Вне себя от гнева он схватил наглеца за шиворот и уже замахнулся отвесить ему увесистую оплеуху. Ходить бы Семке с опухшей рожей, не появись на пороге мать.
       - Сынок! Хиба так можно с батьком разговаривать?! - спокойным, сдержанным голосом упрекнула она сына, вовремя перехватив при этом увесистую ладонь мужа.
       Мягко, но настойчиво она отстранила возмущенного Ивана в сторону, а Семку нежно, по-матерински прижала к себе.
       - Батько дело говорит, - ласково прошептала она на ухо сыну. - Ты же Афоню опекаешь, чтобы шкодники его не обижали. Хлопец мал еще, какой из него помощник. Вот и помоги приятелю. Это я предложила отцу тебя послать и тетке Вале обещала, что ты придешь...
       Она подняла проницательный взгляд на мужа и тот, благодарный, с признательностью кивнул ей в ответ.
       - Ладно, помогу, - буркнул матери в ответ Семка и, обращаясь уже больше к отцу, поинтересовался. - Топор-то наточенный? А то замучаешься тупым тюкать...
       - Наточенный, наточенный, - усмехнулся Иван, остывая от гнева. - Сам гляди, осторожно с ним, чтобы не поранился...
      
       Ванька изнывал от одиночества. Тоскливо, без всякой охоты, наковыряв в яме глины, он выбросил сырые комья на тележку и со злостью ткнул лопату в жесткий, трудно податливый грунт. Однако заступ упруго спружинил и отскочил назад, не больно, но ощутимо задев мальчишку черенком.
       - У-у, падла, еще и ты пинаться будешь! - в сердцах выругался он, отшвыривая бездушный предмет в прибрежные кусты. - Поваляйся там, зараза! Глаза бы мои тебя не бачили! Когда эта каторга уже закончится.
       Хмурясь и кривясь от растущего раздражения и злости, он достал из-за пазухи узелок с самосадом и свернул самокрутку.
       - Пошли все к черту! Подождут..., - недовольно бурчал он, раскуривая. - Что я нанялся на них горбатиться в этой проклятой яме?! Им там гуртом гарно, а я один...
      
       Ванька демонстративно разлегся на сухой траве, закинул руки за голову и, пуская вверх колечки дыма, стал сквозь них наблюдать, как по небу низко проплывали тяжелые облака. "Все, последние дни теплые стоят. Наверное, скоро дожди зарядят, - подумал он. - Вон, какие тучи бегут. На них только посмотришь, мороз по коже продирает. Бр-р-р...". Мальчишка зябко передернулся то ли представив небесный холод, то ли от тянувшей от земли прохлады. Он хотел перевернуться на бок, но замер, услышав доносившееся издали пение.
      
       Ой у полV криниченька,
    Там холодна водиченька.
    Ой там Роман воли пасе,
    Катерина воду несе    ...
      
       - старательно выводил задорную песню девичий голос, который показался Ваньке подозрительно знакомым. Он торопливо затушил окурок и проворно подскочил на ноги, оглядываясь кругом. Однако певицы не увидел.
      
       Роман воли покидаT,
    Катерину переймаT.
    Ой став Роман жартувати
    З вVдер воду виливати    ...
      
       - послышалось уже ближе, а в следующую минуту Ванька увидел на тропинке, огибавшей кустарник, идущую к Донцу... Гашуню.
       Завидев приближающуюся девочку Ванька густо покраснел, точно его неожиданно уличили в чем-то непотребном и растерянно заметался. Встречаться с Гашкой, тем более один на один никак не входило в его планы.
      
       "Вот, зараза прямует в эту сторону. Будто ей другого места нет" - досадливо поморщился он, забыв, что рядом был самый удобный спуск к реке, где бабы обычно полоскали белье. Смущенный неожиданным появлением Гашки, он не обратил внимания на тяжелую корзину в ее руках. А та, не видя его и ничего не подозревая, бодро шагала прямо на него и беззаботно пела:
      
       Буде бити ще й лаяти,
    Ще й Романом докоряти.
    - Де ж ти, доню, барилася,
    Що й вечерять спVзнилася?
      
       Отчаявшись где-то укрыться от нежелательной встречи, Ванька отрешенно выдохнул и вызывающе нагло шагнул навстречу.
       - Ну, и где ты барилася, чего до мамки спизнылася? - с напускной строгостью, угрожающе хмурясь, окликнул он Гашуню.
       - Ой! - испуганно вскрикнула она, оборвав на полуслове пение и от неожиданности выронила корзину из рук. Выстиранное белье вывалилось на пыльную землю. - Ванька?! Ты чего лякаяшь, дурак?!! Вот, из-за тебя все белье в грязи вымазала...
       В отчаянии она опустилась на корточки и принялась поспешно собирать постирушки.
       - Да какая тут грязь?! Земля сухая! - сконфуженно пробормотал Ванька, бросаясь ей на помощь. - Зараз быстро в воду опустим... Ничего с твоим бельем не будет...
      
       Вдвоем они торопливо складывали сырые тряпки назад в корзину. В этой спешке им время от времени непроизвольно приходилось касаться друга руками. От этих прикосновений горячая волна захлестывала бешено колотящееся Ванькино сердце. От счастья ли, от стыда мальчишка краснел все больше и больше. Чтобы Гашка не заметила его смущения, он низко наклонил голову, боясь ненароком встретиться с ней взглядом.
      
       Управившись, Гашуня взялась за дужку, но Ванька опередил ее.
       - Подожди... Давай я донесу, - пробормотал он и не дожидаясь ответа, споро потащил тяжелую корзину к воде.
       Поставив ношу и проверив на всякий случай устойчивость, он отступил в сторону, точно чего-то ожидая.
       - Спасибо... Теперь я сама! - смущенно поблагодарила его Гашка.
       Однако Ванька замер на месте, заворожено наблюдая за девчонкой.
       - Ты чего?! - удивилась та.
       - Так может еще чего помочь треба?
       - Нет, иди... Я сама...
       - А вдруг корзина перевернется или подать нужно будет...
       - Да иди ты! - прикрикнула нетерпеливо Гашка и покраснела. - Мне же подол подвернуть треба. Что же я платье в воде мочить буду?!
       - А-а-а! Ну, ладно! - тоже покраснел Ванька, сообразив в чем дело. - Если что, гукнешь...
       - Ладно, иди. У тебя своя работа стоит, дожидается. А то снова батько порку устроит...
       Упоминание о наказании больно кольнуло Ваньку, он неприветливо покосился на Гашку, намереваясь сказать в ответ на насмешку что-то грубое. Однако Гашка даже и не думала смеяться, а посмотрела на него дружелюбно, с сочувствием. Воинственный пыл сразу пропал.
       - Хорошо! Я тоже быстро управлюсь, - согласно кивнул он головой и предложил. - Вместе домой пойдем... Ладно?!
       - Ладно! Иди уже, работай!
      
       Никогда еще сырая, капризная глина не была для Ваньки столь легкой и податливой как сейчас. Лопата буквально мелькала у него в руках, а увесистые комья тяжело плюхались о дно телеги. Когда он, наконец, разогнулся и, шатаясь, мокрый от напряжения вылез из ямы, то с удивлением обнаружил, что тележка заполнена доверху.
       Гашуня сидела на краю обрывистого берега и неспешно переплетала косу, наблюдая, как плавно и величаво протекает мимо Донец.
       - Ну, что управился?! - приветливо улыбнулась она навстречу приближавшемуся Ваньке.
       - Угу..., - кивнул он, с трудом переводя дух.
       - Я тоже! - ответила Гашка и посмотрела в сторону глинища. - Важко копать?
       - Та, ерунда! Тоже мне работа. Раз два и готово! - самоуверенно махнул рукой Ванька, ощущая, как противно дрожат колени от усталости. - Все равно что малышне в песке ковыряться...
       - Ага! Я и гляжу, что легко..., - снисходительно улыбнулась на мальчишеское бахвальство Гашуня. - Мокрый, будто в Донце скупался...
       - А что?! Самое время охолонуть в воде! - не на шутку расхрабрился мальчишка.
      
       Он тут же стащил через голову рубаху, пытаясь с разгону сигануть в реку.
       - Да ты что, дурень?!! - испуганно округлила глаза дивчина. - Вода холодная!
       Она пружинисто подхватилась на ноги и расставила руки, преграждая дорогу бесшабашному смельчаку. Ванька споткнулся и замер в шаге, дурашливо улыбаясь.
       - А ты чего? Испугалась?!
       - Дурак! - незлобиво буркнула Гашка, отступая в сторону. - Выдумал купание осенью. У меня ноги чуть судорогой не свело, пока белье полоскала...
       - Так я бы быстро. Мне зараз жарко. Бачишь, вспотел как...
       - Пошли лучше домой, "жаркий"! - протянула она насмешливо. - Там, наверное, уже заждались тебя...
       - Ну, пошли! - кивнул согласно Ванька и вдруг кинулся Гашке наперерез, хватая вперед нее корзину. - Нет, нет! Давай я ее на тачке повезу. Тяжелая, важко на гору тащить...
       - А тебе не важко будет! Вон, груженная доверху!
       - Ха! Да она как пушинка! Толкай себе..., - отмахнулся мальчишка, устраивая поудобнее тяжелую ношу.
       - Ну, давай хоть толкать помогу...
       - Чего тут толкать?!! Афоня бы сам справился, - отказался Ванька и бесшабашно схватился за оглобли.
       Но тачка даже не шевельнулась, замерев на месте, как вкопанная.
       - Что, легко?!!
       - Да, зараз! - покраснел от натуги и стыда Ванька, силясь сдвинуть проклятый возок. - В яму попала, зараза! Сейчас вытолкну...
       - Давай, помогу...
       - Я сам!!!
      
       Неимоверным усилием ему все же удалось стронуть тележку с места и она натужно скрепя и больно отдавая на кочках по рукам, медленно тронулась с места.
       - Ну, вот! Сказал же что она легкая! - тяжело дыша, обозвался мальчишка и украдкой вытер обильный пот на лбу. - Сама катит...
       Гашка шагала рядом, искоса наблюдая за старательными потугами самозваного помощника. Некоторое время они шли молча, слушая дребезжащий стук колес по твердой, каменистой тропе.
       - Вань! Я тебя чего хотела спросить..., - подала голос Гашуня.
       - Чего? - насторожился тот, замедляя шаг.
       - А тебе дуже больно было?
       - Когда?
       - Ну, когда вас батько с Семкой пороли...
       - А-а-а! - покраснел Ванька и подозрительно покосился на девочку. - Тебе то чего?! Я бачив, как ты смеялась с Петькой. Гарно было смотреть, как других стегают?!
       - Дурак!! - зарделась Гашуня и обиженно поджала губы. - Это может Петька ваш и радовался, что вам досталось, все обиду держит за то, что вы за меня вступились. А я... Знаешь, как мне страшно было?! Еще только первый раз батько тебя ударил, а мне показалось, что это меня стукнули... Так загорелось, так запекло, я даже заревела. Женька с Дунькой смеяться надо мной стали. Так я губы себе кусала...
       - Зачем?
       - Чтобы не плакать! А то потом дразнить будут, проходу не дадут...
       - Я тоже кусал...
       - А ты чего?!
       - Чтобы не кричать! А то потом дразнить будут, проходу не дадут...
       Они переглянулись и рассмеялись.
       - Дразнишься?!
       - Нет, правда! Будут все смеяться. На фронт сбежал, а порки не выдержал...
       Гашка с восхищением посмотрела на Ваньку и ободряюще кивнула, соглашаясь.
       - Ты, молодец! Настоящий герой! Не как наш Семка. Орал на всю Белую Гору...
       - Эх, жаль не получилось нам на войну добраться! - польщенный похвалой. горячо откликнулся Ванька. - Я бы этим немцам показал, где раки зимуют. Я бы самому главному такое...
      
       Он так распалился, увлеченный рассказом, что прозевал кочку. Груженная тележка пружинисто подпрыгнула. Деревянная п-образная ручка тележки выскочила из мальчишеских рук и больно стукнула по скуле. Ванька ошалело мотнул головой и ошарашено пуча глаза снова цепко схватился за коварную ручку. Непостижимым образом он успел-таки перехватить, поймать ее до того, как тачка опрокинулась.
       - У-у-у, падлюка! - взвыл он и сердито пнул в колесо ногой.
       В другом бы случае он бы бросил этот злосчастный, проклятый возок. В сердцах пустил бы его с берега, в Донец, зашвырнул куда подальше, заругался бы самыми грязными, мужицкими ругательствами, плевался бы и пинался, вымещая злость. Но сейчас рядом стояла Гашуня и стыдиться перед ней, показывать свою немощь или слабость ему никак не хотелось...
      
       Стиснув зубы, морщась от боли, он озабоченно оглядел тележку и, главное, не свалилась ли с нее корзина с бельем. Слава богу, все осталось на месте, лишь несколько комков подсохшей глины скатилось за борт.
       - Фу! Вот, зараза, перепугала! - облегченно вздохнул он. - Думал, сейчас полетит все вверх тормашками. И чего это ей вздумалось брыкаться?!
       Скула невыносимо ныла, щека горела, поджилки тряслись. Но Ванька старался вести себя так, будто ничего особенного не произошло и подобное "поведение" тележки вполне соответствует ее строптивому характеру.
       - Ну-ка, глянь! На что там колесо наскочило, - попросил он Гашуню.
       Однако девочка смотрела не на дорогу и возок с грузок, а на него. Глаза ее страдальчески расширились и наполнились слезами.
       - Ванечка! Бедный! Как она тебя стукнула сильно! - выдавила она. - Гляди, щека посинела. Тебе больно?!!
       - Ерунда! Бывает и хуже, - терпя и бравируя отмахнулся он. - Тебя хоть не зацепило?
       - Нет...
       - Тогда пошли, чего среди дороги торчать...
      
       Некоторое время они снова шли молча, внимательно следя за дорогой, как бы чего непредвиденного не случилось. Изредка перебрасывались пустыми, ненужными фразами, хотя у Ваньки крутилось и готово было сорваться с языка нечто важное, давно наболевшее.
       - Слышь, Гашк..., - наконец, несмело кашлянув, обратился он к дивчине.
       Бросив на нее искоса колеблющийся взгляд, Ванька глубоко вздохнул и вдруг выпалил.
       - ... а давай дружить!
       - Дружить? - удивилась девочка. - Это как?!
       - Ну, как..., - растерялся и Ванька. - Как обычно дружат. Вот, как мы с Семкой...
       - А-а... так я не курю, рыбалку не люблю и с хлопцами не дерусь, - лукаво прищурившись, усмехнулась Гашуня.
       - Так я не так думал, - покраснел Ванька. - Как, вот, хлопцы с девчатами дружат ...
       - А не рано нам?!
       - А чего рано?! Мы же не жениться собираемся...
       - Ну, если жениться не будем, тогда давай - весело рассмеялась Гашуня, не сводя насмешливого взгляда с вконец сбитого с толку мальчишки.
       Но этот взгляд его нисколько не обескураживал. Сердце радостно трепетало от переполнявшего счастья...
      
       С той поры жизнь Ваньки круто изменилась. Он старался всю неотступно следовать за Гашуней. При случае принести из сада случайно сохранившуюся грушу или яблоко, помочь ей что-то принести или просто перекинуться парой-другой слов. Даже с закадычным другом Семкой стал общаться значительно реже.
       Удивительно, но мальчишка, втайне был рад, когда Иван Вороненко усылал сына куда подальше, чтобы тот не общался с проказливым выдумщиком-соседом. Впрочем, Ваньке было не до романтических историй и приключений. Сейчас он только и грезил соседской девчонкой и представить не мог, как бы без нее прожил хотя бы день.
       Желание сбежать на войну давно улетучилось не оставив и следа, как сошли с худых ягодиц следы жестокой порки за своевольство. Собственно, изменилось и само отношение к войне. Она уже не казалась таким безмятежным, увлекательным приключением, как виделась раньше. А вскоре и вовсе повергла мальчишку в удручающее, подавленное состояние...
      
       Денис Пономарев вместе с кумом работал возницей при шахте. По мобилизации в обоз их обязали возить уголь на литейку. Фронту требовалось все больше металла для оружия и снарядов.
      
       ... Загрузив очередную телегу, Денис проверил упряжь на волах и уже собирался тронуться в путь, когда из конторки высунулась желтушная рожа приказчика.
       - Эй, мужик, погоди! Как тебя?
       - Пономарев... А что?
       - Да вот что, Пономарев... Ты зараз последнюю ходку делаешь?
       - Ну, да!
       - Тогда слушай... Когда разгрузишься, вымой как след телегу и соломой застели.
       - Зачем?!
       - На станцию завтра поедешь с утра. Там эшелон придет с раненными. Будешь в лазарет свозить...
       - Как прикажешь! Раненых, значит раненых...
      
       Вернувшись домой, он позвал к себе Петьку.
       - Съезди, сынок, до Донца... Треба бричку вымыть и заодно волов напоишь...
       - А чего ее мыть?! Все равно завтра уголь возить, - попытался отговориться от работы ледащий Петька. - Мне треба...
       - Шо тебе треба, я сам знаю! - повысил голос батько. - Делай, что велено. Уголь завтра я возить не буду, а бричка чистая нужна...
       - А может, вон, Ванька..., - канючил Петька, надеясь все же избежать неприятного занятия. - Он на Донце днюет и ночует...
       - Вот Идолова душа! - вскипел Денис. - А может ты батога хочешь?! Геть со двора, делай что велено. Ивану я другую работу найду...
      
       Отругав упрямого лентяя, он повернулся к младшему и поманил его к себе.
       - Ну, что, не забыл еще, как на станцию бегал?
       - Не забыл..., - неохотно буркнул тот.
       - А еще хочешь? - усмехнулся батько.
       - Зачем? - насторожился Ванька. - Чтобы опять при всех порол?
       - А-а-а... Не забыл значит науку, - рассмеялся Денис и пояснил. - Нет, со мной... Может допомога понадобится...
       - А чего надо?
       - Я, сынок, еще сам пока не знаю. Но ты принеси от скирды соломы, в бричку постелить нужно...
       - Ладно, принесу зараз...
       - Добре и спать ложись. Завтра рано подниму...
      
       Ранним утром, еще затемно, они выехали в Верхний. Уже подзабытый станционный шум, грохот, лязг и суета навеяли мальчишке неприятные воспоминания. Ванька крепко вцепился за борт брички, вжал голову в плечи и с тревогой наблюдал за дальнейшим развитием событий, не понимая, зачем батько потащил его сюда в такую рань.
       Денис искоса наблюдал за поведением сына и добродушно посмеивался. Он умышленно не стал говорить сыну, какая работа сегодня предстоит. Мужицким умом, между тем, сообразил, что вид раненных и покалеченных солдат, привезенных с фронта, куда так рвался его горе-герой, будет для него гораздо большей наукой, чем прилюдная порка...
      
       Ждать пришлось недолго. Вскоре к перрону подошел состав. И к механическим звукам и металлическому звону добавился людской гомон. Откуда-то появились мужики с носилками и женщины в белых косынках с красными крестами. Двери теплушек открылись и из них стали подавать обмотанных бинтами тяжелораненых солдат и трупы, скончавшихся от ран по дороге. Те, кто был в состоянии, спускались на землю сами.
       - Пойдем, сынок, наша работа началась, - подогнав поближе к поезду свою бричку, позвал Ваньку отец.
       Но тот будто онемел, оглох, прикипел к месту. Крики и стоны, тошнотворный запах крови и гниющей человеческой плоти повергли его в шок.
       Дома не раз он видел смерть. Но это была другая смерть. Ну, кошка душила пойманную мышь. Ну, мать рубила голову петуху, отец колол борова или резал теленка. Предсмертный крик и визг погибающих животных был вполне объясним и привычен. Но человеческую кровь, море человеческой крови и страданий, гул стонов и стенаний от невыносимой боли, он видел впервые.
       Безумно вытаращив глаза, мальчишка ошалело вращал головой, не понимая, что за сатанинский шабаш сейчас происходит. У него было лишь одно желание. Зарыться с головой в солому, превратиться в одну из этих жестких колючих соломин, рассыпаться в труху, только не слышать этих стенаний, не видеть этого ужаса, называемого в официальной статистике "людскими потерями войны".
      
       - Что страшно? - окликнул его батько.
       Но Ванька не отозвался. Только пугливо вздрогнул и еще крепче схватился за бричку.
       - Ладно! Сиди там! За волами приглядывай! Чтобы заразы не пошли куда..., - махнул ему Денис, стерев с лица язвительную усмешку. - А я пойду, помогу бедолагам до возов добираться. Вон, гляди, еле передвигаются вояки наши, навоевались, нахлебались лиха до отрыжки. Скалечила проклятая война несчастных и желания их на то не спросила...
      
       Ваньку колотила крупная дрожь. Ужасающая своей откровенностью, неприкрытой обнаженностью живая картина человеческой боли ошеломила до самых глубин доселе самонадеянного и бесшабашного мальчишку.
       В его деском, наивном мозгу просто не укладывалось, что не блистательным героем, а вот так, разодранным в клочья, окровавленным, беспомощным можно возвращаться с войны. Потускнело, померкло, стерлось в мальчишеском воображении золото эполет и праздничный блеск крестов.
      
       Еще большую оторопь в его мятущейся душе вызвали обрывки разговоров, переговаривавшихся между собой фронтовиков. Пока медлительные и нерасторопные волы уныло тащили по поселковым улицам телегу к лазарету, многое услышал и узнал Ванька.
       Как захлебнулась и смялась, полегла на поле конная лава драгун под кинжальным пулеметным огнем неприятеля. Какую мясорубку устроили немцы, накрыв русские позиции массированным артобстрелом. Какие адские условия они создали для пленных русских солдат в своих концлагерях, где люди мрут как мухи от голода и болезней. А еще про странный дым, который немец пустил на окопы противника.
       - Представляешь, какая это гадость! - делился с соседом очевидец. - Забивает нутро напрочь. Если сразу не задохнулся, так потом кровью исхаркаешься, чахоткой стаешь...
       Словно в подтверждение своих слов раненный зашелся долгим надсадным кашлем.
      
       Слушая фронтовую бывальщину, Ванька все теснее жался к отцу и невидящими, широко выпученными глазами глядел на дорогу. "Во, как проняло! - украдкой косился Денис на сына. - Теперь уж точно наука по гроб жизни будет...".
      
       - Вань, а Вань! Что с тобой?!
       С трудом приходя в себя от пережитого, Ванька не сразу сообразил, что вернулся домой и его позвали. И не кто-нибудь, а Гашуня. Она со двора увидела, как соседи подъехали к своей хате и Ванька, как-то странно и неуверенно сполз с брички. Встревожившись, она выскочила на встречу, узнать что случилось...
       - Ты чего такой?!
       - А? Что? Ты что-то спросила? - растерянно переспросил он, неожиданно увидев перед собой дивчину и судорожно соображая. как она тут появилась.
       - Да что с тобой? - не на шутку забеспокоилась Гашуня. - На тебе лица нет. Волки за тобой, что ли, гнались или в преисподнюю спускали?
       - А? Не, не спускали, - отчаянно закрутил он головой, блуждая настороженным, беспокойным взглядом.
       - Так чего тогда?
       - Ой, Гашк! Ты не представляешь... Я такое бачил, такое слышал! Это такое!!! Что не приведи, господь...
       - Да, что, что?
       - Там, на станции...
       - На станции? - нетерпеливо дернула его Гашуня и вдруг испуганно округлила глаза. - Ой! У вас на соломе кровь! Откуда?!!
       - Да то, дочка, мы раненных со станции в лазарет возили, - пришел на помощь онемевшему Ваньке отец. - Ото он и вылякался, насмотревшись...
      
       Мужики ушли в хату, а Гашка с возросшим любопытством снова кинулась к Ваньке.
       - Ой, как интересно! Вань, расскажи...
       - Чего рассказать? - нехотя обозвался мальчишка.
       - Ну, что там, на станции бачив. Что сильно пораненные солдаты приехали? А как поранены? Это что, как ножом палец порезать или..., - нетерпеливо тормошила она друга, засыпая вопросами.
       - Что ты! Не так..., - начал было рассказывать Ванька. - Там, там...
       Он взмахнул руками, широко раскрыл рот и... застыл. Вновь представленная наяву станционная толчея, крики, стон, омерзительный запах войны повергла его в новый глубокий шок.
       Ванька надувал щеки, пучил глаза, разводил руками, немо мычал и не мог выдавать из себя ни слова. Гашуня истолковала поведение друга по-своему. Видно, не столь страшно и интересно там было, если даже толком рассказать не может.
       - Ну, не хочешь рассказывать, не надо! - обиженно поджала она губы и прищурилась насмешливо. - Гарна же у нас дружба получается!
       Недовольно мотнув головой, так, что коса стегнула оцепеневшего Ваньку по щеке, она стремительно скрылась на своем дворе...
      
       Ванька злился. Он люто ненавидел и презирал себя. Испортившиеся из-за пустяка дружеские отношения с Гашуней восстанавливались медленно и неохотно. Казалось, дивчина совсем охладела к нему и просто не замечала. Привет-привет, пока-пока, вот и все. Никакой доверительности, никакой откровенности, никаких теплых, признательных улыбок.
       За последний год Гашка сильно изменилась. Похорошела, расцвела. Ростом, как и мать, она не тянулась кверху. Зато хрупкая, стройная фигура приобрела округлость линий. Уже заметно вырисовывалась под рубахой упругая девичья грудь, а крутые бедра плавно покачивались при ходьбе. И сама походка из детской порывистой и ныряющей преобразилась в величавую, размеренную поступь.
      
       Ванька тяжело вздыхал и страдальчески морщился, украдкой любуясь похорошевшей подругой. Возможно, он давно бы наладил прежние отношения, но попросту стеснялся приблизиться к девушке. Сам он выглядел как гадкий утенок. Отощавший донельзя, угловатый, ссутулившийся, нескладный.
       "Пугало в огорода и то красившее" - недовольно кривился он, разглядывая в воде свое отражение и тут же расстроено мутил воду, чтобы не видеть отраженное страшилище. Собственно, самому ему было наплевать, как он выглядел. Тощий ли, толстый, щербатый ли, кирпатый Ваньке было все равно. Вот Гашуня, которая едва ли не заневестилась, могла от него окончательно отвернуться...
      
       ... В животе снова утробно заурчало. И так громко, что даже Семка подозрительно покосился на тощего приятеля.
       Этот утробный рокот вернул Ваньку к реальности. Он очнулся от грустных размышлений и глянул с сожалением на копошащихся в банке червей. "Какая к черту теперь рыбалка, если тут такое...", - расстроено подумал он и с отвращением швырнул банку в кусты.
       - Да ты что? Зачем?!! - вскинулся, срываясь вслед Семка. - Они нам вечером еще пригодятся. Надо только в холодок их спрятать. Погоди, я вернусь...
       - Толку с того! - уныло обронил друг.
       Обреченно махнув рукой, он безучастно опустил плечи и поплелся обратно на свой двор...
      
       - Слухай, батько! Треба и нам что-то решать, - обеспокоено вздохнув, вечером обратилась к вернувшемуся с работ Денису. - Вон, Федора уже Гашку свою на работы в Верхний отправила, нашла место в прислугах... Треба и нам хлопцев куда-то пристраивать...
       - Да я уже думал об этом, - согласно кивнул в ответ Денис, озабоченно хмурясь. - Макара снова на станции встретил, побалакав с ним. Говорит, на заводе много мужиков в армию забрали, рабочих нет. Одни бабы, та детвора. Управляющий парубков шукает... Тех, кому еще время под призыв не пришло...
      
       Услышав разговор родителей, Ванька замер в закутку, напряженно прислушиваясь и ожидая, какое решение они примут.
       - На завод? - охнула Ульяна. - Там же пекло! Грязь, жарко, сыро... Невестка рассказывала...
       - А ты чего хотела? Свежего воздуха?! - насмешливо скривился Денис. - Вон, в степу его багато. Только хиба воздухом наешься? Ничего... Макар всей семьей там, на заводе работает. И старые, и малые... Привык... И наши привыкнут...
       Он нахмурился, задумавшись, словно еще раз обдумывая уже созревшее решение.
       - И что ты про это думаешь? - нетерпеливо прервала его молчание Ульяна.
       - Так то и думаю. Треба посылать...
       - Кого?
       - Меня! - не выдержав, выскочил из своего угла Ванька. - Давайте я пойду на завод работать...
       - Тебя?! Ты?!! - хором воскликнули удивленный родители. - Да ты хоть представляешь, что это такое?!
       - А что? - самоуверенно и беспечно пожал плечами Ванька. - Сил у меня достаточно хватит. Хиба плохой из меня помощник?
       - Неплохой, сынок, - кивнула головой Ульяна. - Только тебе важко на заводе будет, мал ты еще...
       - Да, треба еще подрасти, - согласился и Денис. - И худущий какой! Кожа да кости. От ветра шатаешься. Какой из тебя работник?! Такого не возьмут... Нет, сынок, на завод мы Петра пошлем... Он старше. Хватит ему на селе дурака валять, где попало шляться. Пора за ум браться. А ты...
       Денис еще раз внимательно оглядел тощую фигуру сына и покачал головой.
       - Ты до дядька Михайла в лес пойдешь, в помощники..., - решил батько. - Пусть он тебя приучает к своей науке. Может, заменишь когда-то его. Там в лесу хоть грошей не платят, зато накормленный будешь...
       - Ага... Как глину тягать, так не малый был. А как на завод, так подрасти треба! - недовольно пробурчал Ванька.
       Его абсолютно не волновали ни каторжные условия труда на заводе, ни то, чем предстояло там заниматься, ни добровольный отказ от вольготной лесной жизни. Главное, там, в Верхнем, сейчас Гашка. И ему хотелось быть рядом с ней. Знал бы он, как в этот самый миг душа Гашуни рвалась назад, в Белую Гору...
      
       ... Чопорная служанка ушла докладывать хозяйке о приходе новой работницы и Гашка осталась в просторной прихожей одна. Она пугливо оглядывалась по сторонам, сожалея, что сюда в этот дом ее привела не мать. С ней бы ей было гораздо спокойнее. Семка поспешно бросил в угол узел с ее вещами и быстро сбежал, оставив ее наедине с неизвестностью.
       В господском, богато убранном доме Гашке была впервые. Когда-то она слышала восторженные рассказы стариков о богатстве городской усадьбы Шахновского. Широко размахнулся в Верхнем Семен Михайлович. Отстроил на зависть. Дескать, построил не в пример старому дедовскому дому, что угрюмо высился на крутояре над Донцом, пугая своей безжизненностью.
       Гашка, когда случалось проходить мимо, опасливо косилась на глухо затворенные ставни каменной громады и пыталась представить, какая богатая и нарядная жизнь когда-то бурлила за этими стенами.
       Но то, что она увидела воочию, поразило ее воображение. С замирающим сердцем она глядела на огромные картины в массивных, золоченных рамах, мягкую мебель, обитую искрящимся атласом. С украшенного замысловатой лепниной потолка спускалась огромная хрустальная люстра, заливая ярким светом все пространство.
       "Господи, если у них уже с порога начинается такое богатство, то, что можно тогда увидеть во внутренних покоях..., - подумала она, с благоговением рассматривая все это великолепие. - И это здесь мне предстоит работать?!".
      
       Ответить себе она уже не успела. Сверху, по лестнице к ней навстречу спускалась строгая дама. Это была хозяйка дома - Зинаида Дмитриевна Миненкова.
       Гашка вздрогнула, покраснела и как могла, поклонилась хозяйке.
       - Ну, здравствуй! - властным, грудным голосом поздоровалась барыня и поманила девочку к себе. - Подойди ближе...
       Гашка торопливо шагнула вперед, с опаской косясь на блестящий паркет. Хозяйка снисходительно усмехнулась, обратив внимание на замешательство девочки, однако не проронила ни слова. Надменно вскинув голову, она невозмутимо ожидала, когда та приблизится к ней на достаточное расстояние. Гашка сделала еще пару нерешительных шагов и замерла.
      
       Зинаида Дмитриевна приблизила к глазам лорнет и внимательно разглядывала сквозь толстые линзы робко замершую перед юную особу.
       - Хм-м, а ты действительно недурна собой! Опрятна. Видать, умеешь следить за собой..., - наконец подала голос хозяйка. - Как зовут?
       - Гапка! - поклонилась девочка и добавила. - Дома Гашкой, Гашуней зовут...
       - Чему обучена? Что умеешь делать? - задала снова вопрос хозяйка.
       - Так чему мамка научила, то и умею, - смущаясь, развела руками Гашуня. - Готовить, стирать, в хате убираться...
       - Хм-м, "в хате"! - усмехнулась барыня. - Здесь тебе, голубушка, не хата! Здесь все должно сиять идеальной чистотой. Поняла?
       - Да, барыня, поняла? - поспешно поклонилась Гашка.
       - Не называй меня барыней! - раздраженно поморщилась хозяйка. - Меня зовут Зинаида Дмитриевна. Так и будешь меня звать. Поняла?
       - Да, Зинаида Дмитриевна. Поняла...
       - Вот и хорошо! - благосклонно кивнула та и продолжила наставления. - Работать будешь на кухне. Посудомойкой... Возможно, придется помогать поварихе... Жить будешь в людской, с остальной прислугой. Это там, в деревянном флигеле... Место тебе укажут. Кормиться будешь при кухне...
      
       Гашуня внимательно слушала назидания хозяйки, стараясь не пропустить ни слова. То, что она будет работать на кухне, ее даже успокоило.
       "Слава богу! - подумала она. - До кухни я привычна. А тут, в доме порядок наводить, чистоту идеальную?!! Это же на в своей хате веником махать по земляному полу. Тут, вон, какой блеск кругом стоит. Хоть глаза зажмуривай! Ой, лихо! Не дай бог, что не так сделаю...".
      
       Здоровенная повариха Устя господствовала на кухне господского дома безраздельно. Даже властная и непреклонная в своих действиях Зинаида Дмитриевна опасалась вступать с ней в споры. И все благодаря скверному, неуживчивому характеру кухарки.
       - Шо? Не нравится? - громыхала на весь дом дородная баба. - Вот бог, а вот порог! Я пошла... Шукайте себе лучшую. Нехай она вам кланяется, нехай она вас слухает. А я приду и погляжу, что вам на обед настряпает!
      
       Знающая себе цену Устя, прекрасно понимала, что ее никто и никогда не выгонит. Слава о ее кулинарных чудесах уже давно вышла за пределы этого дома. И каждый, кто хоть раз побывал здесь в гостях и отведал ее стряпни был бы только рад переманить искусную повариху к себе.
       Зинаида Дмитриевна терпеливо сносила кухаркины разносы, молча вздыхала и отыгрывалась потом на других. В душе досадуя на свою беспомощность в общении со строптивой поварихой, она устраивала "домашнюю ревизию" и строго взыскивала по всяким пустякам и незначительным проступкам с остальной прислуги.
       Слуги это вскоре поняли и сделали свой вывод. Едва заслышав Устино: "Шо? Не нравится?! Я пошла... Шукайте себе лучшую...", тут же предусмотрительно прятались в укромном уголке или под благовидным предлогом уходили из дому, что переждать когда спадет накал хозяйкиного раздражения.
       И вот к этой сварливой бабе Гашуне предстояло идти в помощницы...
      
       - Ну, и чего ты распотешилась посреди кухни, как барыня! - грымнуло на Гашку, едва она переступила порог.
       Девочка испуганно сжалась, забегала глазенками и задрожала, как загнанный зверек. От печи и дымящихся кастрюль на нее угрожающе насовывалась мощная великанша.
       - Я тебя спрашиваю! Чего стовбычишь?! - воткнув руки в бока, грозно вопрошала ее неприветливая и сердитая кухарка. - Ждешь, что дудками с барабанами встречать будут... Или может поклоны тебе ложить нужно?! Или на игрища гулять пришла?! А! Наверное, ты рученьки боишься свои нежные попортить?!
       Желчно ухмыльнувшись злобная бабища откровенно потешалась над бедняжкой. Гашка застыла в страхе, не смея вымолвить ни слова.
       - Чего молчишь? Ты что? Глухая или немая? Иди, вон, ставай до работы. Блукаешь непонятно где... Посуды немытой гора лежит... Грязищу на кухне развела.
       Несчастная Гашка недоуменно огляделась. На господской кухне было опрятно и чисто. Однако, сварливая Устя упрекала ее так, будто она не впервые позволила себе плохо отнестись к своим обязанностям.
       Девочка еще не знала, что Устя не такая уж страшная и злая. Что умеет и она по-доброму, душевно улыбнуться, приголубить, пожалеть, защитить перед хозяйкой. А грозность?... Это был обычный способ общения кухарки с окружающими, к этому надо привыкнуть. Единственно, к чему Гашуне не нужно было привыкать, так это к тяжелой и грязной работе.
      
       Опасливо покосившись на рассерженную повариху, она проворно метнулась в угол, к мойке и привычно схватилась за тряпку. Посуды было не так много, как ругалась Устя. Но это была не обычная в ее понимании посуда. Дома ей приходилось иметь дело с закопченными чугунками, глиняными мисками и горшками, деревянными ложками. А здесь!
       От разнообразия фарфоровых суповиков, тарелок, блюдец, чашек рябило в глазах. Все это искрилось позолотой и радужно светилось затейливыми узорами. На вид фарфор был настолько хрупким и изящным, что, казалось, тронь его и он рассыплется, как свежий снег осыпается с неосторожно тронутой ветки.
       А столовое серебро?! На Белой Горе у Гашуни была одна единственная щербатая деревянная ложка, которой хлебалась и борщ, и тюря, и рассыпчатая каша. Тут же своей многочисленностью приборы вполне могли спорить с посудой. Ножи, ложки, вилки. Большие, поменьше, совсем маленькие...
      
       - Мой чище и протирай насухо! - снова задрался за спиной грозный окрик-приказ всевидящей Усти. - Чтобы ни пылинки, ни соринки. И пальцы свои стирай, чтобы потом глаза посередке не мозолили. В чистую тарелку, как в зеркало смотреть можно...
       Гашка покорно мотнула головой и еще старательнее заработала тряпкой.
       - Осторожно! - грымнула Устя. - Гляди, не разбей чего... Это тебе не горшки в хате совать. За такую тарелку тебе всю жизнь рассчитываться придется... Эй, Нюрка, подойди до новенькой. Покажи ей, как треба посуду мыть...
       К Гашке подскочила юркая девчонка-подросток, чуть старше ее возрастом. Разбитная Нюрка украдкой показала язык крикливой поварихе и задорно подмигнула Гашуне. Гашуня благодарно улыбнулась в ответ и тут же трусливо поежилась от последовавшего окрика.
       - Ну, вы там! Не прохлаждайтесь! Работайте, как следует. Дуже быстро спелись, сороки...
      
       - Что, страшно?! - наклонившись к ее уху, шепотом поинтересовалась Нюрка. - Не бойся! Это она с виду такая, а так ничего, терпеть можно... Привыкнешь... Протирать вот этим рушником будешь. Смотри, как надо... А потом вот сюда все разложить нужно...
       Посуда мелькала в проворных руках девушки так, что у Гашуни сердце замерло от страха. Ей казалось, что еще миг и тарелка выпадет из рук и разлетится вдребезги. Но Нюрка управлялась с посудой уверенно и спокойно.
       - Не бойся! И ты привыкнешь, - подмигнула она, перехватив встревоженный взгляд новенькой.
       - А куда столько приборов? - несмело поинтересовалась Гашуня. - Вот эта вилочка и ножик... Совсем маленькие? Это что, детские?
       - А это, чтобы паны конфетку могли разрезать к чаю...
       - Разрезать конфету?! Зачем?!! - искренне удивилась Гашуня.
       За свою недолгую жизнь ей один или два раза приходилось попробовать этот диковинный деликатес, когда родители привозили к празднику с ярмарки самые дешевые, простенькие конфеты. Получив свою заветную помадку или подушечку, она тут же отправляла ее целиком в рот и долго-долго держала за щекой, наслаждаясь необычайным вкусом и ароматом...
      
       - Да чтобы не вдавилась идолова душа! - неожиданно подала голос Устя. - Чтобы конфета поперек горла не застряла. Вот и режет. Ты мой, девка лучше мой того ножика. А то попадется гостю грязь, носом крутить начнет, а там сопля выскочит, ему дурно станет...
       Гашка недоуменно пялила глаза и не понимала: шутит или правду говорит эта могущественная ворчунья. Не знала плакать ей или смеяться.
       Впрочем, трудолюбивая, старательная девочка быстро освоилась и привыкла к новому месту работы. Ей уже не казались столь пугающими постоянное ворчание и окрики поварихи. Не страшили ежедневные горы хрупкой посуды, с которой она теперь справлялась быстро, уверенно и сноровисто.
       На кухне она появлялась в числе первых и уходила позже других помощниц. Придирчиво оглядывала, хорошо ли вымыла все и протерла, в надлежащем ли порядке разложила по местам. Да и днем, не любила сидеть без дела. Тут же бралась за щетку и терла сверкающий чистотой пол или бросалась помочь с чисткой овощей. Она даже не заметила, что Устя кричит в ее адрес все реже, а с добродушной ухмылкой наблюдает за усердием прилежной девочки.
      
       - Ну, как новенькая? Привыкает? Справляется? - поинтересовалась как-то у нее заглянувшая на кухню хозяйка.
       - Ничего... Расторопная дивчина, - сдержанно отозвалась Устя, искоса глянув на притаившуюся в углу Гашку. - Оботрется трошки, будет толк...
       И хотя эти слова были произнесены сухо, буднично, а глаза поварихи глянули на нее холодно и безучастно, теплее и лучше похвалы она и не желала. "Расторопная дивчина!" - ликовало и пело в ее маленьком счастливом сердечке...
      
       Появление новой работницы в доме с любопытством восприняла не только прислуга, но и многочисленные домочадцы. Особенно заинтересовались ею старшие внучки хозяев - двойняшки Серафима и Антонина.
       Девочки жили замкнуто, поскольку воспитывались на дому. Гуляние и игры проходили на внутреннем дворе. Визиты в гости или на массовые гуляния, где можно было встретить ровесников, были крайне редки и опять же под присмотром взрослых. Поэтому круг их постоянного общения ограничивался малолетними сестрами и кузинами, с которыми было скучно и неинтересно.
       Гашуня была их сверстницей. Впрочем, интерес сестер к ней подогревался совсем другим. Девочка пришла в их дом извне, из другого неведомого им мира, узнать о котором было так любопытно. Поэтому они с нетерпением искали удобного случая, чтобы затащить новенькую в свою комнату, поближе с ней познакомиться и обо всем расспросить.
      
       Время шло, а такого случая не представлялось. Гашка все время была занята работой. Да и вряд ли она догадывалась о проблеме праздно скучающих и изнывающих от любопытства сестер.
       Наконец, потеряв всякое терпение, двойняшки улучили удобный момент и сами заглянули на кухню.
       - А вам тут чего треба? - удивленно, но не менее грозно окликнула их Устя, когда сестры деловито протиснулись в пределы ее "царства".
       Барышни не знали, а может и не хотели знать, о крутом нраве поварихи, которого остерегалась даже их строгая бабушка. Поэтому, не обратив внимания на ворчание хозяйки кухни, они неспешно и бесцеремонно прошлись между столов, вдоль огромной плиты и многочисленных шкафов, внимательно оглядываясь и кого-то разыскивая.
       Это было поразительно! Впервые за многие годы работы в этом доме своенравная и непокорная Устя растерялась и покорно сникла. Она не воспротивилась столь откровенной бесцеремонности в своей вотчине?!!
      
       Ошеломленная повариха изумленно замерла на своем месте и молчаливым взором сопровождала незваных визитерш. А те по-хозяйски заглянули во все уголки, пока не обнаружили возле мойки раскрасневшуюся и мокрую от жары и работы Гашуню.
       Новая работница склонившись на парящей водой сноровисто орудовала тряпкой перемывая грязную от обеденного стола посуду. Она что-то намурлыкивала себе под нос и так была увлечена работой, что даже не видела, как здесь, появились хозяйские внучки, как недовольным возгласом их встретила Устя, а потом вдруг наступила странная тишина.
       - Вот она! - удовлетворенно переглянулись двойняшки и оживленно шагнули к посудомойке...
      
       Гашка, вымыв очередную тарелку, собиралась отложить ее в сторону, как сзади кто-то решительно дернул ее за подол. От неожиданности она вздрогнула и едва не выронила фарфоровое чудо на пол. Сердце ее обмерло от страха. Она зажмурилась и тут же осторожно приоткрыла глаз. Слава богу! Пальцы крепко сжимали злополучную посудину. Целую и невредимую.
       - Нюрка! Ты чего?! Хиба так можно?! Чуть тарелку из за тебя..., - сердито вскинулась Гашуня, думая, что это товарка вздумала над ней подшутить.
       Она схватила мокрую тряпку и резко развернулась, замахнувшись, но рука тотчас безвольно опустилась, а глаза расширились от изумления. За спиной, в шаге от нее стояли две нарядно одетые девочки, удивительно похожие друг на друга. С большими белыми бантами на голове и накрахмаленными крылышками передника на плечах они были похожи на двух прелестных ангелочков, сошедших с красочной картинки.
       - Ой! Вы кто?! - опешила Гашка.
       - Я - Сима!
       - А я - Тоня! Ты та самая девочка, которая на днях пришла к нам работать?
       - Да...
       - Ты нам нужна! Пошли с нами!
       - Куда?! - растерялась Гашуня и беспомощно оглянулась по сторонам.
      
       - Это куда ей еще идти? Зачем она вам понадобилась? - обрела, наконец, дар речи и повариха.
       - По очень важному делу! - нахмурившись, невозмутимо ответили сестры. - Нам нужно ее кое о чем расспросить.
       Безапелляционный тон, с которым двойняшки говорили с Устей, снова поверг ее в шок. Она хотела, было, возразить что-то, сказать сердитое, неприветливое, но непослушный язык точно прилип к гортани, выдавив наружу какой-то короткий, невразумительный клекот. Полное пренебрежение и невозмутимость юных особ на глазах рушили твердыни ее незыблемого авторитета.
       - Пошли! - девочки едва ли не силой потащили Гашуню с кухни.
       - Тетя Устя! - жалобно протянула та.
       Она не могла понять, откуда появились эти девочки, что они от нее хотят. Она знала только то, что у нее есть работа и взывала к своей суровой покровительнице, если не о помощи, то, по крайней мере, испрашивая разрешение уйти.
       - Да иди уже! - обреченно махнула Устя, оскорбленная до глубины души столь бесстыдным пренебрежением. - Хиба я могу противиться хозяйской воле. Не дом, а содом какой-то стал! Осталось еще малого мне на голову посадить и на все волю дать... Ото гарна забава сопливому будет!
      
       Обиженно бурча, она сокрушенно вздохнула и устало поплелась на привычное место к плите.
       - Гляди, девка, только не долго блукай! - повернулась она к Гашке. -Тут работа сама не делается. За тебя никто делать ее не будет!
       - Ой! - испуганно замерла на месте девочка, не зная как быть.
       - Ничего, пошли! Мы быстро! - настойчиво тянули ее за собой двойняшки.
       - Куда же я в таком виде?! - растерянно оглядела себя Гашуня. - Подождите, я хотя бы в порядок себя приведу...
       - Ну, давай скорее! - досадливо притопнули ножкой барышни.
       Гашка метнулась в угол. На ходу сняла грязный, сырой фартук. Тщательно вымыла руки, умылась и торопливо расчесала, привела в порядок волосы. Искоса глянув на нарядных сестер, она с сожалением посмотрела на свое старенькое, невзрачное платьице. "И зачем я им такая понадобилась?! Чего они еще выдумал?!! Ох, нелегкая доля прислуги панам потакать...", - с тоской подумала она.
      
       Между тем, довольные своей выдумкой двойняшки, сгорая от нетерпения и любопытства, притащили Гашуню к себе. Оказавшись в своей комнате, они с разбегу плюхнулись на мягкие диваны и весело забарахтались, шаля и подразнивая друг друга.
       Гашуня нерешительно замерла у порога, не решаясь больше сделать ни шагу. Она впервые ступила в пределы хозяйских покоев. Дрожа от страха, изнывая от неведения, девочка бегала испуганным затравленным взглядом по невиданному убранству детской комнаты.
       Прежде всего она поразила ее своими размерами. Здесь вполне могли спокойно разместиться две, а то и три их хаты. Три больших окна, завешенных ажурной тюлю и светло-бежевыми шторами выходили в сторону небольшого парка.
       У дальней стены рядышком стояли две большие кровати под атласными пологами. Высоко взбитые перины были застелены стеганными атласными одеялами, а поверх громоздилась горка всевозможных подушек. Возле каждой кровати стояла тумбочка с ночником под изумрудным абажуром.
       В проемах между окнами стояли шкафы со стеклянными дверцами, за которыми виднелись книги и игрушки. Напротив, у стены стоял большой платяной шкаф, где, по всей видимости хранилась одежда сестер.
       Зато добрая половина комнаты была свободной и представляла собой игровую зону. Она была застелена большим светлым ковром с пушистым ворсом. По краям и у последней стены стояли мягкие детские кресла и диваны, а между ними невысокие стеллажи с игрушками. Чего, чего, а игрушек в этой комнате было много. Глаза разбегались от всевозможных кукол и всего другого, чему для сельской девочки и название придумать было трудно. "Моим бы девчатам хотя бы одну из этих кукол поиграть. Пусть самую маленькую...", - с горечью подумала Гашуня, глядя на этой детский рай.
      
       - Ты чего там стоишь?! Иди к нам! - нарушил ее размышления радостный возглас сестер.
       Гашуня боязливо глянула на ковер и не решилась шагнуть на него.
       - Иди, иди, не бойся! Это у нас для игр. Его каждый день нам чистят! - залились беспечным смехом девочки, заметив нерешительность Гашуни. - Иди, садись рядом...
       Гашуня несмело приблизилась, но сесть на дорогую обивку дивана было выше ее сил. Она приметила небольшую деревянную скамеечку и осторожно опустилась на нее. Поджав под себя босые ноги с потрескавшимися пятками, она прикрыла их подолом и съежилась, как жалкий, беспомощный воробышек перед сильной, самодовольной кошкой. Сима с Тоней и впрямь не торопились. Сестры с откровенной беззастенчивостью разглядывали бедную девушку, точно заморскую диковину невесть как оказавшуюся в их комнате и раздумывали, как можно ею распорядиться. Выбросить сразу ввиду убогого вида, либо все-таки куда-то применить.
      
       - А как тебя зовут? - наконец соизволили поинтересоваться они.
       - Гапка... Гашуня! - покраснев, пролепетала та.
       - Гапка?! Ха! Как занятно! - засмеялись сестры. - Гапка- лапка! Гашуня, хм-м, нюня?! Нет, нет, лучше - лапуня! Ха! Складно получилось! Здорово?!
       Но Гашка неопределенно пожала плечиком, не поняв смысла словесной игры, затеянной двойняшками.
       - Что, не нравится? - насторожились те. - Ну, ладно тогда... Расскажи лучше, откуда ты появилась...
       - С Белой Горы...
       - Белой Горы?!! - удивленно переспросили Сима с Тоней. - Ух, ты! А она очень высокая? И почему белая? От снега? Там что, много снега...
       Они подумали, что эта девочка действительно сошла с некой горы, которые они видели на картинках в своих книжках.
       - Что? Какого снега? - растерялась Гашка.
       - Да на твоей же горе...
       - А-а! Так это село у нас так называется. Оно на крейди стоит...
       - На какой крейде?!! - округлили глаза двойняшки и недоуменно переглянулись.
       - Да, мел это так у нас называют... Мы им печки белим и стены у хаты. Потому так и называют село...
       - Ух, ты, как занимательно! А чем ты там занималась?!!
       - Да так, разным. Мамке помогала, с младшими братьями и сестрами нянчилась, играла...
       - Играла?!! Вот, здорово! А в какие игры вы играете? Какие у тебя игрушки есть? Вот, к примеру, у тебя есть такая кукла...
       Одна из сестер проворно шмыгнула в угол и подхватила большую нарядную куклу с фарфоровым, будто живым личиком.
       - Ее зовут Ксения, - представила она. - Она умеет кланяться и говорить "ма-ма"...
       - Да, ну! Что вы! - стыдливо покраснела Гашуня. - У нас старые игрушки. Мама когда сшила, а братьям батько из дерева вырезал...
       - Что?!! У вас нет игрушек?!! А такая комната? Вы где играете?
       - Прямо на полатях и играем, когда холодно. А так во дворе, возле хаты.
       - На полатях?!!
       - Ну, это такая широкая деревянная кровать. Мы с сестрами там спим...
      
       Чувствовалось, что эти ответы погасили любопытство и интерес двойняшек. Им было удивительно, как это можно жить без детской с таким изобилием игрушек и тесниться на каких-то жестких полатях, когда есть вот такая удобная и мягкая постель и ее не надо с кем-то делить.
       Случалось иногда и Симе с Тоней забираться друг к другу в постель. Побаловать, посплетничать или пофантазировать перед сном, но спать?!! Это же так тесно и неудобно! Поэтому тщеславие взяло верх и они не преминули похвастать своими куклами.
       - Знаешь, какой у нашей Ксении богатый гардероб? У нее есть убор на бал, для прогулки, даже зимняя шубка с шапкой и муфточкой. А у твоих кукол есть одежда? - перемигнувшись, ехидно хихикнули сестрицы.
       - А как же! - не уловив подвоха, кивнула Гашка и охотно пояснила. - Мы сами их наряжаем. Шьем им и платья, и юбки, и...
       Закончить она не успела.
       - Сами шьете?!! - дружно вскликнули пораженные сестры.
       - А чего тут особенного, - буднично пожала плечами Гашка. - У нас всегда так принято было. Девчата сначала куклам учатся шить, потом себе...
       - Ух, ты! Как это занятно!
       Насмешливый тон враз сменился восторженной заинтересованностью.
       - И что, легко ли шить?
       - Да нет ничего сложного! Сидишь себе, только иголкой махаешь...
       - Ой, а из чего вы шьете?
       - Куклам? Так из чего придется... То мама старый платок свой отдаст, то лоскут какой сыщет...
       - Ах, какая прелесть! Надо же, как занятно самим рукоделием заниматься! Как мы раньше не додумались до этого...
       - Да-да, - поддакнула одна другой. - Как раз нашей Ксении свадебного платья не хватает. Помнишь, мы хотели ее на следующей неделе выдать замуж за Жоржа...
       - Ну, конечно! - воскликнула другая, оживившись. - Сшить ей новое платье будет весьма кстати...
      
       Глядя на переговаривавшихся между собой двойняшек, Гашка нетерпеливо ерзала на скамеечке, ожидая, когда же, наконец, ее отпустят. Сестры настолько загорелись обсуждением новой идеи, что, вроде, как и забыли о ней. И она тихонько кашлянула, напоминая о своем присутствии.
       - Ой, Гашуня! Как здорово ты придумала! - радостно кинулись они к ней, дрожа от возбуждения. - Нам надобно срочно сшить для Ксении новое платье к свадьбе...
       - Ой, барышни! Мне же на работу пора возвращаться. Меня же тетка Устя заругает, - с мольбой в глазах обратилась она к девочкам.
       Однако тех уже охватил азарт нового увлечения и они не хотели слушать никаких отговорок.
       - Не бойся! Мы бабушке скажем, что ты нас шитью учила. Она разрешит, - успокаивающе махнули они. - Давай, не мешкая, приступим к делу...
       - Но у нас же нет ни иголки, ни ниток, ни материала...
       - Иголки, нитки, материя! - на минуту задумалась более энергичная Антонина, беря инициативу в свои руки. - Так, Сима! Беги в мамину комнату. Возьми у нее коробку с рукоделием... А материя?
       Она быстро окинула оценивающим взглядом комнату и вдруг остановилась на тонкой ажурной занавеске, покрывавшей подушки на ее кровати.
       - Вот то, что нам нужно! - радостно воскликнула она, сдергивая покрывало.
       - А бабушка с мамой ругать не будут? - беспокойно обозвалась Гашуня.
       - Ну, что ты! Бабушка распорядиться новое положить! - беспечно отозвалась Тоня, расстилая на полу приговоренную ткань...
      
       Зинаида Дмитриевна тем временем совершала привычный обход дома. Сейчас по пути у нее была кухня. Вздохнув и приготовившись к обязательной перепалке с поварихой, она изобразила на лице деловитость и озабоченность и вошла в помещение.
       - Как у нас дела с ужином? Никита Апполинарович просил сегодня приготовить..., - начала она с порога и осеклась.
       Оказалось, что это ее обращение прозвучало в пустоту. У плиты никого не было. Это обстоятельство сильно удивило и обескуражило хозяйку. Странно, Устя никогда не покидала своего места и не позволяла ей сделать и трех шагов в своей вотчине. Сейчас Зинаиде Дмитриевне никто не препятствовал. Пораженная хозяйка прошла по кухне дальше и то, что она увидела поразило ее еще больше.
       Крупная дородная баба согнулась над мойкой и молча мыла посуду!
       - Устя! Что случилось?!! А где посудомойка?!! - изумленно пробормотала госпожа и в полном недоумении и растерянности огляделась вокруг.
       - Это вы меня спрашиваете, где эта чертова дивчина?! - злобно грымнула, расправляясь Устя и обожгла сконфуженную хозяйку злорадным взглядом. - Это вы у своих любимых внучек спросите, где у нас посудомойка!
       Появление на кухни Зинаиды Дмитриевны вернуло ее к действительности и она, закусив удила, понесла по наезженной колее.
       - Вот дожили, так дожили! - завелась она. - Кто хочет на кухню является. Кто хочет командует. Что? Так покомандовать хочется? Пожалуйста! Кто станет до плиты? А я куда? Вон бог, а вон порог! Шукайте себе лучшую повариху. А то уже в посудомойки разжаловали...
       - В чем дело, Устя? Где Гашка?
       - Идите у внучек своих разлюбезных спросите! Воспитали хозяек на мою голову! Еще Никиту принесите, сверху посадите, чтобы тоже тут командовал...
       Рассерженная донельзя Устя картинно склонилась перед хозяйкой всей своей грузной тушей и демонстративно отвернулась обратно к мойке...
       Вот он! Тот самый классический случай! Взведенная перепалкой с поварихой Зинаида Дмитриевна нервно вышла с кухни и пошла искать жертву, на которой можно было бы "спустить пар". Впрочем, жертва была уже известна...
      
       Непослушная иголка выскальзывала из пальцев или больно кололась, не желая лезть туда, куда ее пытались послать неумелые руки. Сима с Тоней, высунув языки усердно пытались освоить хитроумную науку шитья и завистливо смотрели, как ловко мелькает игла в опытных руках маленькой домработницы.
       - Нет! Это непостижимая наука! Лучше, Гашуня, давай ты сама...
       Разочарованно вздохнув и сокрушенно покачав головой, сестры переложили свое "рукоделие" на колени маленькой швеи. Блеск в глазах взбалмошных барышень потух, энтузиазм пропал также стремительно, как и появился. Они поудобнее устроились на своих диванчиках и со скучающим видом следили за сноровистой работой Гашуни...
      
       - Это что здесь происходит?! Кто позволил?!! Что за самоуправство?!!!
       Появление Зинаиды Дмитриевны в детской было столь неожиданным, что растерялись даже внучки. Суровый вид бабушки, раздраженно помахивающей в воздухе лорнетом и гневно сверкающие в холодном прищуре глаза не предвещали ничего хорошего.
       Гашуня испуганно подскочила с места и поклонилась. Шитье вывалилось из рук и раскрой плавно опустился к ногам бесстыдно белея неопровержимой уликой. Сима с Тоней поспешили сунуть за диван злополучную материнскую коробку с рукоделием.
       - Тебе кто позволил покидать кухню? Это что за своеволие и непослушание?!
       - Но, бар... Зинаида Дмитриевна! - едва не плача, подняла на нее непонимающий взгляд Гашуня.
       - Молчи, мерзавка! Вот оказывается какой коварный змееныш за этим ангельским личиком прячется. Быстро же ты освоилась в доме!
       - В чем я виновата! Я же не по своей воле! - Гашуня с мольбой повернулась к двойняшкам, точно призывая их в свидетели.
       Но бесстыжие девочки, как ни в чем не бывало, отвернулись от нее и отчаянно замотали головой.
       - Мы здесь ни при чем, бабушка! Она сама предложила сшить платье Ксении...
       От такой подлости Гашуня обреченно опустила голову и зарыдала. Горечь незаслуженной обиды душила ее. Несчастное маленькое сердечко разрывалось.
       За что? Никто и никогда за ее короткую жизнь не посмел упрекнуть ее в непослушании или в безделье. Разве она не усердна в работе, не исполнительна, не послушна? Почему ее ругают и пеняют за то, в чем она не виновата?
       - Нечего меня тут слезами жалобить! - резко бросила ей хозяйка. - Прочь отсюда! Я с тобой еще разберусь, хамка!
       - Да-да, накажи ее бабушка! - с готовностью откликнулись льстивые внучки.
       - А с вами, голубушки, мы сейчас поговорим! - повернувшись к ним, нахмурилась Зинаида Дмитриевна.
      
       Хлюпая носом, с мокрым от слез лицом Гашуня стремительно влетела на кухню и кинулась в свой угол с грязной посудой. Она резко сдернула с крючка фартук, с какой-то злой одержимостью повязала его и схватилась за тряпку. Она сердито хватала тарелку за тарелкой, яростно терла их и, не глядя, буквально отшвыривала в сторону. Сейчас ей было глубоко наплевать, вывалится ли из рук и разобьется ли эта хрупкая роскошь. Искренняя и чистая душа девочки клокотала от злости.
       Значит, им все можно?! Значит, им дозволены любые шалости, любой каприз? Значит, они могут делать что хотят и за это им ничего не будет? А что сделала она? С разрешения Усти ушла с работы, потому что так того захотели барышни. Зашла в детскую, потому что ее туда насильно привели. Застали за шитьем, потому что ее заставили шить. И поэтому она самовольная и непослушная мерзавка?! Хамка?!!шла в детскую, потому что ее туда насильно привели. зи, любой каприз?то хррла их и не глядя буквально отшвыривала в сторону.��� Господи! Так кто же я?! Раба! Вольная раба... С которой и обращаются как с подлой, бесправной холопкой...
       - Шо, дивчина, нагулялась? - послышалась за спиной ворчливая насмешка поварихи. - Бачу, навеселилась с барышнями до слез...
      
       Когда Гашуня влетела на кухню, Устя опешила и встревожилась. Никогда она не видела свою маленькую помощницу в таком состоянии. Честно говоря, ей сразу приглянулась эта симпатичная, смышленая девчонка. Расторопная, старательная, уважительная, послушная.
       Она растопила зачерствевшее сердце бездетной бабы, заронило туда зернышко доброты. Понимала суровая, тертая жизнью Устя, что не от хорошей жизни появилась она здесь. Но скверный характер не позволял ей открыто демонстрировать свое расположение и привязанность, хотя всем сразу стало видно, что в сторону посудомойки она кричит значительно реже...
       - Чем же тебя барышни так ублажили, что даже нос распух от реву? - хмыкнула Устя.
       Гашка шумно всхлипнула, хлюпнула носом, но не удержалась и снова пустилась в рев.
       - Те- тя-я-а Устя-я-а-а! - жалобно протянула она сквозь хлынувший из глаз поток. - Хиба я виновата?! Хиба я сама с ними пошла?! Они же меня сами позвали, сами попросили...
       - Тихо, тихо, детка! Цыть! - встревожилась повариха и привлекла к себе плачущую Гашуню. - Это же надо так! Чем же эти паразитки тебя так расстроили?
       - Девочки сказали, что я сама все... Барыня обругала меня. Сказала, что я своевольная, непослушная хамка, - захлебываясь, выдавила Гашуня.
       - Вот, заразы неблагодарные! Вот паразиты бессовестные! - грымнула на всю кухню Устя, прижимая к пухлому боку рыдающую девчонку. - Это же надо до чего человек может дойти! Им жинка такое доброе дело сделала. Дитинку от смерти спасла, горе от дома отвела, а они. Нашли, как отблагодарить, благодетели! Дочку на каторгу забрали и издеваются над бедолагой как хотят! Ну, подожди мне, мудрая благородица! Зараза старая! Я тебе втолкую...
      
       Устя зажала в мощном кулаке свой фартук и ненавистно погрозила в сторону закрытой двери, предположив, что там сейчас стоит пристыженная хозяйка.
       - А ты не плачь! - склонилась она над Гашуней, усердно вытирая грязным фартуком ее мокрый нос. - Впредь наука тебе будет, как с панами якшаться. Запомни на всю жизнь, рыбка. "Убереги, господи, мою бедную голову и панская любовь и панская гроза...". Никогда, детка нам с панами в любви и мире не жить. Грязное быдло мы для них. Как были рабами, так тварями покорными и остались. За кусок хлеба спину гнуть да задницу лизать согласны...
       Повариха слегка отстранила от себя девочку, внимательно оглядела и задорно подмигнула.
       - Не бойся, детка! Я тебя в обиду не дам, - обронила она вдруг дрогнувшим, проникновенным голосом. - Слушай! А хочешь я тебя своим премудростям научу?!!
       Устя даже рассмеялась от неожиданно пришедшего решения.
       - А что? Посуду панскую ты уже гарно научилась мыть. В разор этих паразитов не ввела. Треба теперь дальше учиться. А то помру, кто их кормить будет? Я тебя, девонька, так готовить научу! Ты у меня из простой земли будешь такое готовить, что даже цари от твоей еды язык проглотят, полопаются от обжорства...
       Знала бы эта сварливая неприступная баба, как пригодится Гашуне в жизни ее наука! Это ее кулинарное искусство спасет Гапкиных детей в жестокий Голодомор. Этому мастерству впоследствии будем восхищаться и мы, ее внуки.
       Гашуня не ответила. Она благодарно подняла на свою покровительницу мокрые глаза, сквозь слезы улыбнулась и облегченно всхлипнула...
      
       Между тем, Зинаида Дмитриевна испытывала чувство неловкости и досады. Она прекрасно понимала, что эта наивная и прилежная сельская девчонка ни в чем не виновата. Путанные объяснения внучек, их беззастенчивое вранье и попытка оправдаться лишь укрепили ее в этом мнении.
       Властная и надменная хозяйка дома была обескуражена. Ей было досадно и неловко. Неужели ей нужно извиниться перед за свою бестактность перед сопливой посудомойкой? Это выше ее сил. Однако эта невыносимая ворчунья Устя ей теперь жизни не даст. Изведет своей желчью и упреками. По сути, эта несносная баба захлопнула перед ней, хозяйкой, вход на кухню. Так что же делать? Как быть?
      
       - Где Гашка? - стараясь сохранять спокойствие, спросила Зинаида Дмитриевна.
       - Где же еще быть, бедной дитинке? На своем месте! Посуду за хозяевами перемывает, - недружелюбно буркнула в ответ повариха.
       Устя обожгла хозяйку ненавидящим взглядом и демонстративно повернулась к кастрюлям.
       Зинаида Дмитриевна вздрогнула точно от удара, побледнела, но сдержалась
       - Мне нужно с ней поговорить? - как можно спокойнее объявила она о своем намерении.
       Сказано это было тихо, четко. Спокойно. Однако, для кухарки эти слова прозвучали как сигнал вестовой трубы, как команда к атаке.
      
       - Ба! Ты, гляди! Хозяйка с посудомойкой поговорить надумала! - в притворном изумлении всплеснула руками Устя.
       Воинственно подбоченясь, она вышла на середину кухни и с вызовом, сверху вниз уставилась на хозяйку.
       - Удивительное дело! Чем же это дивчина вам так приглянулась, шо уже другой день вы с ней набалакаться не можете?! Что же это за разговоры у вас такие гарные, шо девка слезами захлебывается?!!
       - Устя! Ты забываешься! В конце концов всему есть предел! - повысила голос Зинаида Дмитриевна.
      
       - Правильно! Всему есть предел! - неожиданно согласилась с ней Устя и покорно мотнула головой. - Можно бедную кухарку отругать, что обед к сроку не поспел. Можно прислугу в комнате распушить, что грязь пропустила, пыль не стерла. На кучера накричать, что коляску к крыльцу не подал. А дивчина, мала и беззащитная причем? Над ней зачем издеваться. За то, что она как ягненок покорный пошло туда, куда его потянули. Вы бы сначала своих барышень выучили порядку и прилежности, а потом на дивчину собак спускали...
       - Устя!!
       - Что, Устя?!! Мать ее такое дело для вас сделала, а вы вот так над ее дитем издеваетесь. Свое чадушко вам жалко до слез, а чужое ничего, стерпит. Так по вашему?! Дивчина, як золото. Послушная, старательная, расторопная... А ее как хамку бесстыжую... По щекам, по щекам!
       Справедливые упреки, действительно, как увесистые пощечины стегали пристыженную Зинаиду Дмитриевну. Лицо ее покрылось пунцовыми пятнами и терпеть эти, пусть и заслуженные унижения. Она была не в силах.
       - Довольно! - резко, срываясь в визг, крикнула она и притопнула каблучком. - Слишком много на себя берешь! Не тебе указывать, как мне себя вести в своем доме! Немедленно пришли ко мне эту девчонку!
      
       Круто развернувшись и сердито шурша подолом, Зинаида Дмитриевна стремительно вышла из кухни, напоследок громко хлопнув дверью.
       В помещении повисла гнетущая тишина. Только слышно было, как потрескивали дрова в печи, да клокотало варево в кастрюлях.
       Гашка испуганно выглянула из своего угла. Высоченная Устя, устало опустив полные плечи и безвольно свесив книзу руки стояла посреди кухни и невидяще глядела на закрытую дверь.
       - Тетя Устя! Что теперь будет? - осторожно дернула ее за подол Гашуня.
       - А? Да, ничего? - очнулась, приходя в себя от оцепенения, повариха. - Иди, детка, не бойся... Все гарно будет!
       Хотя произнесла она это не совсем уверенно, но ободряюще погладила помощницу по голове и перекрестила.
       - Подожди! Давай, один заговор прочитаем на всякий случай... Повторяй за мной... "Иду на суд. Впереди гроб несут. На улице стоит дворец..."
       - Ой, тетя Устя! Ты прямо, как ворожея! - не выдержав, озорно хмыкнула Гашуня.
       - Молчи, егоза! - недовольно цыкнула на нее повариха. - Будешь тут и ворожеей, и чертом с рогами, когда при тебе дите съесть собираются. Зараза проглотит без соли и не подавится. Так что не умничай, а повторяй... "... стоит дворец, закрытый на двенадцать дверей, двенадцать замком. Так закрой же им, господи, зубы и губы!".
      
       Устя закончила читать приговор, недоверчиво оглядела Гашуню и покачала головой.
       - Нет! Пожалуй, этого мало, - вздохнула она тяжело. - Давай, еще одну молитву... Повторяй... "Отрицаюсь тебе, сатана... Гордыне твоей и служению твоему... А сочетаюсь тебе, господи! Во имя отца, и сына, и святого духа...". Все, теперь иди с богом!
       Она еще раз перекрестила Гашуню, пригладила ее волосы и осторожно подтолкнула к двери...
      
       Зинаида Дмитриевна нервно ходила по комнате, в волнении хрустя костяшками пальцев. Когда в дверь осторожно постучали.
       - Войдите!
       Гашка пугливо проскользнула внутрь и замерла на пороге.
       - А, это ты! Проходи!
       Но девочка отчаянно мотнула головой и осталась стоять на месте.
       - Проходи, проходи! Я не кусаюсь... Как видишь, я не собаку не похожа, - скривила она губы в легкой усмешке и глянула поверх девичьей головы на дверь.
       Видимо, намереваясь увидеть там незримого оппонента.
       Гашуня неловко потопталась на месте и несмело сделала несколько шагов навстречу хозяйке.
       - Что обижаешься за вчерашний выговор?
       - Нет..., - мотнула головой Гашка и опустила голову, покраснев.
       - Правильно! На хозяйку нельзя обижаться. Хозяйка и поругает, хозяйка и пожалеет... Она знает, что делает. Правда?
       Девочка снова согласно кивнула, но головы не подняла.
       - Я знаю, что ты не виновата и я погорячилась, наказывая тебя...
      
       От этих слов Гашуня вздрогнула и напряглась. Чтобы это значило?
       - Серафима с Антониной поступили нечестно в отношении тебя и раскаиваются в своем поступке, - продолжала между тем барыня. - Но они тоже еще достаточно глупы и неразумны, чтобы на них обижаться. Ты меня понимаешь?
       - Да, - еле слышно выдавила Гашка.
       - Вот и хорошо! - оживилась Зинаида Дмитриевна. - Не нужно держать зла на душе. Добро никогда не забывается. Как тебе работа? Не тяжело, не устаешь? Устя не допекает?
       - Нет, все хорошо, спасибо! - наконец подняла на хозяйку глаза Гашуня. - Я к работе привычная. А тетя Устя добрая. Она меня поварским премудростям учить начала. Чтобы я тоже хорошей поварихой стала.
       - Это хорошо, что вы нашли с ней общий язык, - усмехнулась хозяйка. - Не каждому это удается...
      
       Она по привычке раскрыла свой лорнет и внимательно оглядела девочку, будто пытаясь обнаружить у нее неведомый для нее секрет общения с непокорной и своенравной поварихой. Но, увы. Ничего необычного и загадочного она не увидела. Однако, внимательный взгляд хозяйки остановился на одежде маленькой домработницы. Простенькое платье, несмотря на грязную работу, которую выполняла Гашуня, было чистым и опрятным.
       - У тебя есть еще платье?
       - Нет, - развела руками девочка. - это одно у меня...
       - Как же так? - искренне удивилась Зинаида Дмитриевна. - Ты постоянно с грязной посудой и водой, а платье чистое. Ни одного жирного пятна. Как это тебе удается?
       - Так я вечером. После работы его постираю, а к утру оно уже сухое и чистое...
       - А переодеваешься во что? Не голышом же ты ходишь по дому?! - подивилась аккуратности девочки барыня.
       - Так у меня старая юбка и рубаха есть. Я вечером в них переодеваюсь, когда никто не видит..., - улыбнулась этой маленькой хитрости Гашуня.
       - Ну-ка, пойдем со мной! - неожиданно оживилась Зинаида Дмитриевна.
      
       Она живо подхватила опешившую девочку за руку и потащила в другую комнату. Там на диване лежал ворох девичьей одежды. Видимо, готовясь к этому разговору, хозяйка уже просмотрела гардероб своих внучек и отобрала кое-что из ненужных вещей.
       - Мне кажется, это должно быть тебе впору! - возбужденно произнесла барыня, перекладывая нарядные платья. - Сима с Тоней уже выросли из этих платьев, а младшим они еще велики... Когда вырастут, то, пожалуй и носить не станут. Как? Нравится?
       - Это мне?! - восхищенно, не веря своему счастью, пролепетала Гашуня.
       - Тебе, тебе! - снисходительно улыбаясь, великодушно кивнула хозяйка. - Бери! Если что велико будет, подошьешь. Ты, как я видела, и шить мастерица! А то тебе и на улицу выйти не в чем. Одно платье на все, про все. Вдруг придется в город послать, с поручением. Вот еще и обувь есть! Примерь...
      
       В этот день Гашка не могла дождаться, когда закончится рабочий день. Едва управившись с работой, она побежала в свой закуток разбирать и примерять обновки.
       - Ну, ты прямо настоящая барышня стала! Тебя и не узнать! - усмехнулась Устя.
       Сидя напротив, повариха перед сном расчесывала гребнем вымытые волосы и любовалась своей любимицей.
       - Гляди только нос не задери, а то теперь забудешь про грязную, ворчливую повариху. Близко к ней не подойдешь...
       - Да что ты, тетя Устя! - метнулась к ней благодарная Гашка. - Хиба можно тебя забыть. Ты такая гарная, такая добрая. Как... Как ... мама!
       - Ладно, подлиза! Тоже мне выдумала маму! - растроганно хлюпнула Устя. - Лягай уже спать или всю ночь будешь обновы примерять... Завтра рано треба вставать. На работу, а не на гулянку...
      
       Гашуня заснула быстро и безмятежно. На душе было легко и покойно. Сегодня ей снились цветные, радостные сны.
       "Хм-м, надо же было такое выдумать?! Мама! - не могла прийти в себя от проникновенной детской искренности растроганная Устя. - Не дал господь своей дочки, так хоть чужая теплым словом обласкала...".
       Она склонилась над спящей Гашкой, пытаясь разглядеть ее милые, душевные черточки. Горючая слеза скатилась по полной бабьей щеке и упала на девичье лицо. Гашуня вздрогнула, но не проснулась. Причмокнув по-детски губами, она повернулась на бок и сладко засопела...

    Глава 6.

       ... Ванька хотя и был не робкого десятка, а тут вдруг оробел. Ему не часто доводилось бывать на лесниковом подворье. Тем более общаться с нелюдимым, чудаковатым и странным в поведении дядькой, которого все на селе считали колдуном, приятелем нечистой силы. А тут, по прихоти родителей, ему предстояло теперь жить рядом.
       Мальчишка опасливо толкнул скрипучую калитку и замер посреди пустынного двора лесного хутора. Он в нерешительности топтался на одном месте, не зная, что делать дальше. Старая лесникова хата с обшарпанными, давно не белеными стенами и еще более древний, вросший в землю флигель дышали безмолвием, точно в них уже никто не жил.
       Ванька растерянно огляделся по сторонам и несмело приблизился к крыльцу.
       - Б-бабушка! - севшим от волнения голосом негромко позвал он прабабку, старую Евдокию.
       Однако на этот тихий полушепот никто не откликнулся. Тишина. В отчаянии Ванька снова повертел вокруг головой, не смея переступить порог хаты без приглашения.
       - Ба..., - попытался он сделать новую попытку.
       - Кричи громче! Стара на ухо туга стала. Не чуе..., - неожиданно раздался за спиной басовитый мужской голос.
      
       Ванька вздрогнул, резко обернулся и оцепенел. Мурашки испуга пробежали по худому, ребристому хребту. В двух шагах от него стоял дядько Михайло. Одной рукой лесник придерживал на плече увесистую жердь, а другая крепко сжимала блеснувший острым лезвием топор. Цепкий, пристальный взгляд из-под густых, косматых бровей внимательно изучал маленького гостя. Его брови казались строго и неприветливо нахмуренными, однако в глазах теплилась веселая смешинка, да в бороде пряталась снисходительная усмешка.
       Мальчишка изумленно таращил глаза на дядьку, не понимая, откуда тот появился. Так неожиданно и бесшумно.
       - Я кажу, кричи громче, - снова подал голос лесник. - Чего под нос шепчешь? Сил нет голос подать. Так баба тебя никогда не услышит, будешь посреди двора топтаться...
       - Здравствуй, дядько! - краснея от смущения, поздоровался с ним Ванька.
       - Здорово, коль не шутишь, - усмехнулся Михайло. - С чем пожаловал?
       - Вот... Батько прислал до вас... Работать... В помощники..., - теряясь под пристальным дядькиным взглядом, сбивчиво пояснил мальчишка.
       - В помощники, говоришь?! - хмыкнул в бороду лесник, насмешливо оглядывая тощую фигуру племянника. - Ладно, добро! Мне допомога нужна... Что ж, пошли в хату, помощник...
       Михайло сбросил с плеч прямо среди двора увесистую лесину, воткнул в колоду топор и поднялся на крыльцо.
      
       - Миша, это ты? - старчески кряхтя, обозвалась до внука из горницы старая Евдокия.
       - Я, баба, я..., - спокойно откликнулся ей Михайло. - Кому же еще тут быть...
       - А с кем это ты там, на дворе зараз балакав?
       - Бачишь, глуха, глуха, а все слышет..., - лукаво подмигнул лесник Ваньке и повернулся в сторону светелки. - Гость у нас... Денис с Белой Горы сына прислал к нам. Пожить да по хозяйству помочь...
       - Петю?! А где же он?! - оживилась старуха. - Внучек, проходь сюда. Что-то давно ты старую не навещал.
       Из горницы донесся торопливый шорох и какое-то движение. Видимо, Евдокия сама собралась выйти навстречу своему любимчику.
       - Нет! - досадливо поморщился Михайло, недолюбливавший ушлого племянника. - На кой черт мне сдался здесь этот прохвост. Никакого толку от этого лоботряса нет. Только морока да шкода одна...
       Раздраженно качнув головой, будто гоня прочь неприятные воспоминания, он повернулся к Ваньке. Осторожно взяв мальчишку за плечо могучей ладонью, Михайло вывел его перед собой, навстречу бабке.
       - Вот... Младшего своего Денис прислал... Ивана...
      
       - Ой! Ваня! Так я тебя еще маленьким бачила! Вот таким... Когда ты еще в колыске ножками бултыхав..., - всплеснула руками старуха, подвигаясь ближе.
       Она выставила перед собой сухие, почерневшие, узловатые ладони, показывая, каким маленьким был тогда Ванька.
       Годы наложили заметный отпечаток на Евдокию. В ссутулившейся, столетней старухе было не узнать прежнюю, статную и дородную лесничиху. Ту, на которую, в свое время, с вожделением заглядывался не один мужик.
       Густые темно-каштановые волосы поредели и выбелились сединой. Круглое, румяное лицо с играющими на нем добродушными ямочками изрезали глубокие морщины. Пухлые щеки запали, алые губы поблекли, а гладкая бархатистая кожа высохла и стала подобна жесткому, пожелтевшему пергаменту.
       - А ну, подойди ближе, внучек, - прокряхтела она скрипучим старческим голосом. - Дай баба на тебя посмотрит...
       Евдокия почти вплотную подвинулась к Ваньке. Подслеповато щурясь, она стала разглядывать замершего перед ней мальчишку.
       - Господи! Худой-то какой! Кожа да кости! Шо там дома тебя не кормят?! - сочувственно квохтала она, ощупывая Ваньку костлявыми пальцами. - Денис с Ульяной с ума сошли, что ли? Який с этой бедной дитины помощник?! Його самого треба...
      
       - Ладно, баба, не ворчи! Разберемся что к чему, - перебил старушечье ворчание Михайло и кивнул Ваньке. - Ну-ка, подвигайся до столу...
       - Зачем?!!
       - Зачем, зачем... Помогать будешь! - буркнул в ответ Михайло. - Я сам с утра не евши. И потом...
       Лесник хитро прищурился и подмигнул.
       - Мне же тебя проверить надо...
       - К- как проверить?! - удивился Ванька, побледнев от страха.
       - Знаешь, как в старину работников проверяли?
       - Н-нет...
       - Так вот их сначала за стол сажали и кормили. Смотрели, как новый работник ест. Если шустро ложкой работает, значит и в работе расторопный. А если в тарелке ковыряется, в шею гнали. Толку с такого не ждали. Понял?!
       - Угу...
       - А если понял, тогда марш за стол!
      
       Со спокойной неторопливостью Михайло достал с полки посуду. Несмотря на внешнюю грузность и неуклюжесть все у него выходило ловко и сноровисто. Вот, точно у мага-кудесника появился в руках горшечек, из которого в подставленное блюдце тягуче полезла янтарно-солнечная лента пахучего меда. И тут же другая рука откуда-то из угла выставила на стол кринку с молоком. Едва ее дно коснулось столешницы, как тут же рядом забелел в миске творог. Еще миг и вслед за блеснувшим ножом прямо в руки к Ваньке свалилась увесистая краюха мягкого, душистого хлеба.
       - Ешь...
       Приглашение к еде еще висело в воздухе, а голодный мальчишеский рот уже был забит до отказу.
       - Ну-ну, не торопись! Ешь спокойно. Не надо так рьяно за "работу" хвататься! Никто за тобой тут гнаться не собирается, - насмешливо хмыкнул Михайло, наблюдая за жадно жующим племянником. - Не перестарайся... Я и так бачу, что гарный помощник пришел...
       Но оголодавший мальчишка, казалось, его не слышал. Макая в мед хлеб, он другой рукой забрасывал в рот изрядную щепоть рассыпчатого творога, умудряясь при этом глотнуть и молока из кувшина.
       - Хорош помошничек! - то ли радуясь, то ли сокрушаясь пробормотал под нос Михайло. - Такому только подавай "работу" ...
      
       Озадаченно почесав затылок, он топтался у порога, раздумывая и принимая одному ему ведомое решение. Наконец, глубоко вздохнув, вышел во двор. Взгляд упал на колоду, в которой торчал недавно воткнутый топор. И этот взгляд, видимо, утвердил лесника в принятом решении.
       Михайло подхватил топор и поспешил к загородке, где за плотным плетнем переговариваясь меж собой, деловито копошились куры.
       Пернатая стая по привычке метнулась под хозяйские ноги, ожидая корма. Тут же пеструшки с заполошным кудахтаньем метнулась по углам, когда одна из незадачливых товарок беспокойно забилась в человеческих руках. Они недоуменно жались к забору, испуганным взглядом наблюдая, как бедолагу зачем-то уносят прочь. Глупые птицы не знали, что так непонятно, но страшно стукнуло по дереву и почему так коротко и дико вскрикнула их подруга.
       Спустя несколько минут, возле печи в деревянной бадейке дымился кипяток, а старушечьи руки привычно ощипывали мокрую, обезглавленную тушку.
       - Надо же який худой хлопец! - сокрушенно качала головой Евдокия. - Голодом что ли решили заморить дите?!
       - Да что ты такое говоришь, баба! - укоризненно качнул головой Михайло. - Хиба в нашем роду были такие нелюди?! Да Денис с Ульяной сами голодными ходить будут, а детей накормят. Ты же сама знаешь, что так нас батько с матерью воспитывал, да и себя вспомни... Хиба ты о своих детях не беспокоилась? Да и нас, внуков, выхаживала, когда трудно было. Время зараз такое. Война!
       - Так и я про то..., - согласно кивнула головой старуха. - Война никому радости в дом не несет. Сколько же она подлая еще идти будет?
       - Да вот, зараза, уже который год тянет из мужика жилы, - нахмурился, помрачнел Михайло. - На селе уже все дворы начисто вымели для этой паскудницы, а ей все мало и мало. Того и гляди и до нас, в лес доберется...
      
       Война, что печь, растопленная сухими березовыми поленьями. От лучины полыхнет, затрещит маслянистая, точно жиром пропитанная береста. Голодные языки пламени жадно оближут аппетитное дерево. Вырвется из трубы густой столб черного дыма. Минута-другая и вот уже зашумело, затрещало, загудело, обдавая нестерпимым жаром огнедышащее жерло. Рвется наружу, беснуется разгулявшееся, необузданное пламя, готовое принять и тут же превратить в пепел новую порцию поленьев.
       Военная топка, ни на миг не утихая, полыхала уже третий год. Фронт крайне настойчиво и повелительно требовал все большого количества боеприпасов, оружия, людей и продовольствия. С маниакальным упорством бездушные сборщики податей и мобилизаторы, появляющиеся с завидной регулярностью без особых церемоний реквизировали у бедного населения чудом сохранившийся скот, фураж, провиант, уводили из семьи взрослеющих сыновей. То и дело объявлялся новый налог, без которого всевозможные подати и так висели на шее мужика непосильным бременем. А цены на все продукты и предметы первой необходимости, точно сорвались с цепи. Становясь все более недоступными, они росли, как опара на дрожжах.
      
       Затяжные боевые действия оказали крайне отрицательное влияние на состояние дел в России. В конце 1916 - начале 1917 годов стало вполне очевидно, что экономика страны истощена и находится на грани катастрофы. В частности, к этому времени малороссийские металлургические предприятия не давали необходимого количества металла для оборонных заводов, хронически не хватало угля и руды, не были загружены работой другие отрасли промышленности. Железные дороги не справлялись даже с военными перевозками, на предприятиях резко упала производительность труда, снизилось качество производимой продукции, так как квалифицированных рабочих, мобилизованных в действующую армию, заменили женщины, подростки, военнопленные. В сельском хозяйстве не хватало мужчин, инвентаря, лошадей, сокращались посевные площади, сбор урожая зерновых, в плачевном состоянии находилось животноводство. В городах у хлебных лавок выстраивались длинные очереди. Начался товарный голод, от возросших цен на предметы первой необходимости, процветала спекуляция.
       Отношение простого народа к кровопролитной, никчемной войне в корне поменялось. Если вначале весть о войне вызвала у обывателей любопытство и интерес, то со временем мужик понял, какое непосильное бремя ему пришлось принять на свои плечи. А, поняв это, недовольно закряхтел, зароптал... До каких пор можно терпеть это паскудство, нет больше мочи терпеть...
       Народные массы все более активно выражали возмущение продолжающейся войной, хозяйственной разрухой в стране, в целом прогнившим и отсталым политическим и социально-экономическим режимом самодержавия. По всей империи развертывались волнения среди различных слоев населения. Обычным явлением в условиях военного времени стали забастовки, поджоги помещичьих усадеб и экономий в деревнях, восстания мобилизованных в армию, случаи дезертирства.
      
       Обстановка в российской империи была под стать той самой печи, растопленной сухими березовыми поленьями. Однако, ни всплеск народного недовольства, ни голод, ни иные лишения не могли сравниться по трагизму с тем горем, которое несли с собой неминуемые на войне людские жертвы.
       Уже не на один двор на Белой Горе черный ворон принес траурную весть о гибели кормильца. Не одна сельская хата огласилась истошным бабьим воем и причитанием, а светелки потемнели от черного цвета вдовьих платков.
       Ненасытная и кровожадная смертушка на поле боя принимала в свои холодные объятия всех. О семье, о малых детушках не спрашивала, роду-звания не разбирала. Зловещим оскалом заглядывала, насмехаясь, и в убогую халупу, и в блистательный терем-дворец. Не обошла своим вниманием безносая и дом Миненковых...
      
       Хмурым октябрьским утром, когда за стеной гудел студеный и промозглый степняк, беснуясь в голых ветках обнаженного парка, а стекла окон были мокрыми от мелкой измороси, у парадного настойчиво зазвонил колокольчик.
       С излишним усердием вытирая на пороге грязные сапоги и стряхивая с башлыка дождевые капли, в прихожую протиснулся сумрачный курьер. Стараясь не встречаться взглядом с удивленным хозяином, он как-то суетливо сунул ему в руки казенный пакет, а, получив роспись о получении, поспешно ретировался, отказавшись от предложенной чарки.
       Никита Апполинарович, теряясь в догадках и растущей в душе тревогой, торопливо прошел в свой кабинет и вскрыл плотный конверт...
      
       "...С прискорбием извещаем, что 26 августа 1916 года в битве с неприятелем... пал смертью героя... капитан Миненков Сергей Никитович...
       В ходе тяжелых, изнурительных боев у города Верден капитан... являл примеры доблести, мужества, отваги... достойные русского офицера..." - запрыгали, замельтешили перед глазами строки казенной бумаги.
       "...государь-император Николай Александрович выражает вам соболезнование по случаю тяжелой, невосполнимой утраты и глубокую признательность за достойное воспитание подлинного патриота Отечества...".
       - Что?! Что это такое?!! - в полной растерянности и недоумении пробормотал Никита Апполинарович, отказываясь верить прочитанному.
       "...С прискорбием извещаем... пал смертью героя... капитан Миненков Сергей Никитович...", - несчастный отец снова и снова пробежал затуманенным взором по пугающим своим ужасным смыслом строкам, надеясь, что все это неправда. Ему казалось, что вот сейчас он смахнет с глаз пелену, тряхнет страшную бумагу и все это исчезнет, сотрется, рассыплется в пыль. Однако бездушная бумага зло колола влажные от навернувшихся слез глаза, немилосердно жгла предательски задрожавшие руки, с садистским наслаждением рвала на части взвывшую от горя душу.
      
       - Зинаида Дмитриевна! Зина! Голубушка! Где вы? Будьте любезны... пожалуйте ко мне! - срывающимся голосом позвал он жену в открытую дверь.
       - Никита?! Дорогой! Что с тобой?! - удивленно вскинула бровь тот час явившаяся на зов супруга. - Что-то случилось? Тебе плохо? На тебе лица нет...
       Никиту Апполинаровича, действительно, было трудно узнать. Куда девались привычный аристократизм и барственная надменность, хладнокровие и выдержка. Сильный, властный и энергичный мужчина, гроза заводской черни сейчас выглядел жалким, беспомощным, постаревшим. Посеревшее лицо застыло мертвенно-бледной, безжизненной маской. Бескровные губы дрожали, а по запавшим щекам текли крупные слезы.
      
       Беспокойный женский взгляд быстро скользнул по комнате и напряженно замер на гербовом листе бумаги, что безвольно выпал из ослабевшей руки. Зинаида Дмитриевна вздрогнула и побелела. Чуткое материнское сердце поняло все.
       - Кто? - обреченно и коротко обронили помертвевшие губы.
       - Сережа...
       - Где? Когда?
       - 26 августа... Под Верденом, - словно во сне повторил слова извещения муж и добавил. - Это во Франции, голубушка. Сгинул наш сынок на чужбине и схоронен в чужой земле. Где искать теперь его могилу?
       Никита Апполинарович жалобно, по-детски всхлипнул и поднял на жену мокрое от слез лицо.
       - Ох, какое горе к нам пришло! Что делать будем, голубушка?! - простонал он.
      
       В отличие от мужа, Зинаида Дмитриевна горькую весть восприняла гораздо спокойнее. Мужественная женщина оказалась более сдержанной и стойкой перед ударом судьбы. Сразу осознав, какую тяжелую утрату понесла ее семья, она лишь коротко охнула и на миг поднесла к губам кружевной платок, подавив рвущийся их души стон.
       Возможно, позже, оставшись одна, она и даст волю своим чувствам. Женщина всегда остается женщиной. Какой бы стойкой и мужественной она не была, ничто женское ей не чуждо. Смочит горючими слезами подушку и ею же заглушит материнские стенания. Переберет в памяти, точно яблоки в корзине, все воспоминания о погибшем сыне и проклянет злодейку, плеснувшую черным трауром в их благополучное семейное гнездо. Все это наверняка будет, но позже. Сейчас, видя состояние мужа, нельзя давать волю чувствам. Это может лишь усугубить обстановку в доме и усилить боль утраты.
      
       - Не надо, Никитушка! Возьми себя в руки! - мягко тронула она за плечо подавленного и раскисшего от горя мужа. - Слезами беды не исправишь, сына не вернешь. На то она и война. Видать, так богу было угодно, нас бедой испытать. А что делать будем?
       Зинаида Дмитриевна умолкла, задумавшись. Ведь и вправду необходимо было что-то предпринять. Печальная весть в аккурат на сороковины пришлась. Да и мало ли иных хлопот и деликатных вопросов предстояло им теперь решать.
       Теребя в руках сухой платок, она опустилась на краешек мягкого кресла у мужниного стола и отрешенным взглядом уставилась в пустоту. Между тем мозг лихорадочно работал, выстраивая четкий и ясный план дальнейшей жизни.
       - Перво-наперво следует панихиду заказать. Отслужить заупокойную..., - наконец снова подала она голос, перечисляя наиболее важные моменты. - Как никак сорок дней уже прошло, как Сережа погиб. Отошла его душенька в царство небесное...
      
       Женщина осеклась, ибо спазм жесткими тисками перехватил горло. Никита Апполинарович тут же не преминул шумно хлюпнуть носом.
       - Никитушка! Я же просила! - укоризненно качнула головой Зинаида Дмитриевна. - Не время сейчас... Вели приказчику за батюшкой в храм съездить. Дома службу заупокойную проведем. А я насчет поминального обеда на кухне распоряжусь. Ой! Как же я забыла...
       Она обескуражено округлила глаза и всплеснула в ладоши, запоздало вспомнив нечто важное, неотложное.
       - Оленька! Совсем я ее из виду выпустила..., - напомнила она мужу о невестке, жене погибшего сына. - Ведь надо же ее известить о случившемся. Господи! Несчастная вдова! Как она воспримет эту страшную весть?! А девочки?!! Лизонька с Машенькой... Бедные сиротинушки! Но они еще малышки-несмышленыши. А Оля такая впечатлительная...
       Сокрушенно покачав головой, Зинаида Дмитриевна подняла вопросительный взгляд на мужа. Однако Никита Апполинарович по-прежнему сидел безучастный ко всему.
       - Ладно! Пойду уж сама к ней, - махнула рукой женщина, еще раз убедившись, что сейчас муж ей ни помощник, ни советчик. - Бедная девочка... Не знаю, как она выдержит такой удар?!...
      
       Дом управляющего охнул и замер в скорбном молчании. Страшная новость, вырвавшись из хозяйского кабинета, стремительно полетела по всем углам и закоулкам. И прежде всего добралась она до кухни. Звон посуды, грохот кастрюль, бульканье и шкварчание на печи вдруг перекрыл пронзительный женский вскрик и громкие рыдания. За ним послышался слаженный детский рев. Однако, точно по команде, они тут же стихли.
      
       - Ой! Тетя Устя, что это? - испуганно округлила глаза Гашуня.
       В последнее время она неотлучно находилась у плиты, рядом с поварихой, которая, как обещала, стала усердно обучать ее поварскому ремеслу. Девочка оказалась смекалистой и способной ученицей. Она на лету схватывала кухонные премудрости, старательно постигала кулинарные тайны. Уже через несколько дней расторопная Гашка ловко орудовала разделочным ножом, четко усвоила мудреную рецептуру многих блюд. Теперь она сама уверенно сновала между разделочным столом и плитой, зорко следя за тем, чтобы не выкипело, не подгорело, не сбежало в многочисленных сковородках, горшочках, кастрюльках.
       Непонятный шум из господских покоев, пригвоздил на месте суетившуюся у плиты юную стряпуху, заставив в страхе прижаться к надежному боку своей покровительницы - дородной поварихи.
       - Никак кто-то из детворы что-то натворил или поранился ненароком? - высказала девочка свое предположение, вспоминая, как ее младшие братья и сестры, балуя, занозят палец или порежут ногу о жесткую траву или острый камень.
       - Нет, Гапка! Тут что-то другое..., - насторожилась и Устя, прислушавшись. - Так, детка, только по покойнику воют. Видать, война-лихоманка кого-то из сынков хозяйских прибрала...
      
       Тот час, словно подтверждая правильность ее слов, на кухню вошла хозяйка. Зинаида Дмитриевна уже успела переодеться в траурные одежды. Глухое черное платье с высоким стоячим воротом и черная газовая вуалетка резким контрастом оттеняли бледные, с желтизной, запавшие щеки. Бескровные губы были плотно поджаты, а у глаз появились темные полукружья. Тем не менее, осанка госпожи не потеряла своей подтянутой стройности, а положение головы прежней величественной и горделивой приподнятости.
      
       - Зинаида Дмитриевна! Матушка! Никак беда в наш дом заглянула?! - заполошно кинулась к хозяйке грузная повариха. - Никак покойник...
       - Да, Устя! - скорбно слегка склонила голову барыня. - Сергей Никитович погиб...
       - Батюшки! Горе-то какое! - участливо вскрикнула повариха и с истовым сочувствием перекрестилась. - Господи! Упокой душу новопреставленного раба божиего Сергия... Прости ему прегрешения вольныя и невольныя и даруй ему царство небесное...
       - Спасибо тебе, милая, за сочувствие и сострадание! - растроганно поблагодарила повариху Зинаида Дмитриевна. - Надо бы нам насчет поминального обеда что-то придумать. Как раз сорок дней прошло со дня его гибели. Сегодня вечером мы намерены друзей и близких пригласить. Сережу помянуть... Да и для домашних бы, прислуги и прочих... Все так неожиданно и...
      
       Хозяйка не договорила и сокрушенно махнула рукой, готовая вот-вот расплакаться и дать волю своим чувствам.
       - Зинаида Дмитриевна! Дорогая! Ну что вы! - бросилась как могла утешать ее Устя. - Не волнуйтесь! Хиба от меня кто-нибудь голодным когда уходил. Все сделаем чин по чину, как и положено в такой ситуации. Вы даже и не думайте ни о чем. Лучше бы пошли да прилегли. Вон, еле на ногах стоите. Да и деток, сиротинок успокоить надо. А мы тут сами разберемся, справимся. Иди, голубушка, иди...
       Приобняв поникшую хозяйку за плечи, Устя мягко, но настойчиво подтолкнула ее к порогу, бормоча на ухо простые бабьи слова успокоения.
       - Хорошо, хорошо, спасибо..., - покорно кивала ей в ответ хозяйка и вдруг попросила. - Пришли ко мне пожалуйста Гапку. Мне нужно дать ей кое-какие поручения. Ты не против?
       - Ладно! Зараз скажу, чтобы переоделась и пришла...
      
       Надо сказать, что после истории с Гашкой и хозяйскими внучками прежние натянуто-воинственные отношения между хозяйкой и строптивой поварихой в корне переменились. Зинаида Дмитриевна стала более терпимой к ворчанию Усти, а та, в свою очередь, стала более покладистой и сдержанной.
       Обе женщины с удивлением обнаружили, что доверительность и душевность, теплота и искренность вовсе не мешают ведению хозяйства, а как бы даже наоборот. Хозяйка не стеснялась спросить совета у простой бабы, а та не только охотно просвещала свою барыню, но и (невиданное ранее дело!) стала прислушиваться к ее мнению. Видимо, Гашуня светлой, счастливой кошкой пробежала между ними после той памятной истории.
      
       Собственно, поменялось, а точнее улучшилось тогда отношение Зинаиды Дмитриевны и к самой Гашке. Ей нравилось прилежание, аккуратность и исполнительность юной домработницы, ее добрый, кроткий и искренний характер. А когда она увидела, как девочка искусно подогнала под себя одежду внучек, с какой трепетностью и тщанием она относится к чистоте и опрятности, суровое, неприступное сердце барыни и вовсе растаяло, обмякло.
       - Знаешь, милая, я решила, что тебе довольно уже работать на кухне, - объявила она однажды Гашке свое решение, пригласив к себе.
       - Ой! Почему? - изумленно вскинулась девочка. - Неужели я в чем провинилась перед вами?!!
       - Ну, что ты! Напротив! - рассмеялась Зинаида Дмитриевна. - Ты настолько усердна в работе, настолько аккуратна и ответственна, что я надумала перевести тебя в покои, горничной. Вижу, что ты очень любишь чистоту и порядок, тщательно следишь за этим. Я тоже порядок и чистоту люблю. Мне такая аккуратистка в комнатах как раз нужна. Ну сколько можно с грязной посудой возиться. Согласна?
      
       Зинаида Дмитриевна поднесла к глазам лорнет и с легкой усмешкой взглянула на растерявшуюся девушку, пытаясь угадать, какое впечатление произвела на нее эта новость. Гашуня зарделась, довольная похвалой и неловко переминалась на месте.
       - Так согласна? - повторила свой вопрос хозяйка.
       - Спасибо, Зинаида Дмитриевна за ваши теплые слова, - смущенно пролепетала она. - Не знаю, чем я только я их заслужила. Я так рада, но... не хочу покоях работать. Можно я лучше при кухне останусь...
       - Почему? - изумленно вскинула бровь хозяйка и с несказанным удивлением оглядела девушку. - Ведь у тебя и оплата будет больше чем у посудомойки, и все время в чистом ходить. И работа не столь тяжелая...
       - Спасибо, спасибо, - торопливо поклонилась ей Гашуня. - Только я не только с посудой. Устя взялась меня поварскому делу обучать. Хорошая повариха всякому нужна, сами знаете...
       - Да-да, - растерянно пробормотала Миненкова, не переставая удивляться столь резонным доводам деревенской девки. - Тяга к обучению - похвальное рвение...
       - Значит, мне можно на кухне остаться? - обрадовавшись, уточнила Гашуня.
       - А чему ты еще научиться хотела бы? Грамоте обучена? Читать, писать умеешь? - вместо утвердительного ответа, поинтересовалась Зинаида Дмитриевна.
       - Нет! Не знаю грамоты, - беспечно махнула рукой Гашуня. - Зачем? Для кухарки это не к чему...
       - Слушай! А ты хотела бы научиться читать?! - вдруг оживилась хозяйка. - Ну, чтобы самой книги читать... Ты видела, сколько у наших девочек в шкафу книжек. В них столько интересного...
       - Ой! Я не знаю. Разве такое возможно?! - растерялась Гашка от такого неожиданного предложения.
       - Конечно возможно! - горячо воскликнула Зинаида Дмитриевна, сама загораясь внезапно возникшей затеей. - Ведь есть и поварские книги, в которые можно весьма забавные рецепты найти. Такие, каких даже Устя не знает...
       - Правда? - подозрительно покосилась на нее девочка.
       - Разумеется! Ведь не все она может у себя в голове держать. Чему-то она тебя научит. Что-то ты сама вычитаешь, когда читать научишься. Вот тогда и впрямь искусной поварихой станешь... Ну, как? Согласна?
       - Д-да... Я не знаю... Разве у меня получится? - совсем сбилась с толку растерявшаяся Гашуня.
       - Получится, получится! - заверила ее хозяйка. - Ты девочка прилежная. А я тебе помогу. Вместе с Симой и Тоней. Пора и им перед тобой за свои проказы повиниться, добрым делом сквитаться...
      
       ...Гашуня еще раз придирчиво оглядела себя в большом зеркале, что висело в просторной гостиной. Одернула подол, поправила крылышки накрахмаленного фартука, пригладила туго зачесанные волосы. Убедившись, что с внешним видом у нее все в порядке, она осторожно постучала в дверь хозяйской комнаты.
       - Входи, Гапка! - тот час послышалось изнутри, будто хозяйка сквозь стену увидела, что это именно она пришла.
       Девочка бесшумно скользнула в комнату и замерла у порога. Зинаида Дмитриевна сидела за столом у окна и что-то писала на небольшом листе бумаги. Жестом она поманила Гашуню к себе, не отрываясь от письма.
      
       - Ну, как грамота дается? Не забыла еще уроки? - поинтересовалась хозяйка, закончив свои записи.
       Подняв на Гашуню печальные глаза, она попыталась улыбнуться. Однако на расстроенном, тронутом скорбью лице улыбка вышла жалкой, вымученной гримасой.
       - Нет, Зинаида Дмитриевна, не забыла. Вечерами сижу над азбукой и уже книжку начала читать... Мне девочки подобрали..., - торопливо доложила Гашуня хозяйке о ходе своего обучения грамоте. - Только...
       Она на миг замялась, стушевалась и глаза ее повлажнели от выступивших слез.
       - Как же теперь быть? Мне так жалко, что вы сыночка своего потеряли..., - растерянно забормотала Гашка. - Это так тяжело для матери. Моя мама сильно переживает, когда кто-то болеет, сама его боль принимает и так мучается. А тут... Такое горе, такое горе!
       Искренняя непосредственность и детское сострадание тронули Зинаиду Дмитриевну.
       - Да-да... Спасибо тебе, милая, за сочувствие. Добрая и светлая у тебя душа и сердечко отзывчивое на чужую беду, - растрогалась она и погладила Гашуню по голове.
       Девочка обмякла, ткнулась барыне в мягкое плечо и хлюпнула носом, давая волю слезам.
       - Ну-ну! А вот это уже лишнее, - помрачнела и досадливо поморщилась хозяйка. - На все божья воля. Как бы не было велико горе, а живым жить. Слезами еще никого обратно вернуть не удавалось. Так что немедленно вытри слезы и успокойся. У нас довольно дел...
       Она легонько отстранила от себя плачущую Гашуню и успокаивающе похлопала ее по спине. Сама Зинаида Дмитриевна уже справилась с минутной слабостью и теперь выглядела прежней хозяйкой. Строгой, властной, невозмутимой...
      
       Холодный, промозглый ветер зло швырял в лицо студеный гроздья дождевых капель, нахально забирался под одежду. Зябко кутаясь в шерстяной салоп, придерживая на голове срывающийся широкий капюшон, безуспешно пытаясь увернуться от пронизывающего степняка, Гашуня почти бегом спешила по мокрой мостовой в бакалейную лавку.
       По заданию хозяйки она уже побывала в аптеке, купив настойку пустырника, бром и еще какие-то успокоительные капли для хозяйской невестки.
       "И зачем они эту дрянь потребляют? Такие деньги платят?! - удивленно размышляла она. - Это же надо такой маленький пузырек, а целый полтинник за него отвалила. Мама бы просто так целый чугунок отвара из трав сделала бы, от которого любую хворь как рукой снимает. И деньжищи огромные тратить не нужно. Зато какой дух от тех трав! Один аромат оживляет. А этот?! Фу! Аж в носу свербит...".
       Гашуня поморщилась, передернулась (то ли от холода, то ли от отвращения) и прибавила шаг. Нужно торопиться, чтобы успеть домой к назначенному времени. Сейчас ей предстояло еще купить кориандра, тмина, испанских маслин и анчоусов. Все это, чтобы она не забыла, хозяйка записала на листке бумаги, чтобы при случае она могла сама прочесть и вспомнить.
       "Так вот чего она разговор о грамоте затеяла! - усмехнулась Гашка, вспоминая недавний вопрос хозяйки. - Ну это я и так могу запомнить, без бумажки. Память у меня хорошая! Эка невидаль, "тмин-маслин"! Что я тимьяна не знаю?!"... Радуясь своей сообразительности и расторопности, она беспечно толкнула тугую дверь в лавку Симона Ковтюха, который один в Верхнем торговал пряностями и прочей заморской съестной невидалью...
      
       Приметив молоденькую и пригожую покупательницу, скучавший в углу подручный хозяина Митяй, вдруг встрепенулся и проворно нырнул под прилавок. Нет, он вовсе не думал прятаться от смазливой девчонки. Несмотря на юные года (Митяю по весне минуло всего пятнадцать) и неброскую внешность мальчишка был боек на язык и слыл заправским бабником.
       С появлением в лавки девушки у прощелыги тут же возникла новая затея. А метнулся под прилавок потому, что там возился с новым товаром его напарник. Митяй склонился к занятому работой парню и оживленно толкнул его в бок.
       - Петька, Петька, гляди, какая кралечка к нам залетела! - возбужденно зашептал он ему на ухо. - Не девка, а мед с сахаром!
       - Да, ну! - недоверчиво буркнул тот. - Небось опять треплешься. Тебе любая кобыла в сладость...
       - Ха! Чья бы мычала! - насмешливо скривился ни чуть не обидевшийся Митяй. - ты сначала сам погляди, а потом говорить будешь...
       - Ну, и где твой "сахар"! - приподнялся с места Петька и выглянул из-за прилавка.
       - Вон, гляди... У коробок с пахощами стоит, разглядывает. Видать любит эту заморскую дрянь себе в тарелку сыпать..., - кивнул Митяй в сторону невысокого помоста, где были выставлены разнокалиберные коробки и мешки с многочисленными пряностями.
       - А ничего девка! Фигуристая! - оценивающе прищурился Петька, разглядывая со спины незнакомку.
       - Ха! Фигуристая! - пренебрежительно покосился на него Митяй и подначил. - А кисло тебе закадрить ее!
       - Да раз плюнуть, что тебе высморкаться! - беспечно махнул Петька.
      
       Одернув рубаху и пригладив на голове и без того зализанный в пробор чуб, Петька Пономарев (а это был он) тот час выскочил на середку магазина и картинно раскланялся перед посетительницей.
       - Здрастьте-пожалуйте, мамзель! Барышня-сударыня, девица-душа! Чего ваше сердце возжелало, чего ваши глазки высмотрели?! - залился он сладкоголосым щеглом. - Не желаете ли кофею с марципаном?! А может вам ландрин с мармеладом?!
       Довольный своим красноречием, он задорно подмигнул приятелю. Мол, ну как! Ловко я барышню охмуряю?!
       Митяй снисходительно ощерился и неопределенно махнул рукой. Не спеши, дескать. победу праздновать... Вон, девка еще даже не повернулась к тебе. Это мы еще поглядим, насколько ты в этом деле проворен...
       Погоди, сейчас все будет в ажуре, успокаивающе выставил вперед ладонь Петька и снова повернулся к девушке.
       - Есть анис, есть розмарин... Настоящий витамин! - весело каламбурил он.
       - Нет-нет, спасибо! Мне только нужно..., - мотнула головой девушка, поворачиваясь. - Петька?!! Ты откуда здесь взялся?!!
       - Г- га... шка! - остолбенел, страшно пуча от удивления глаза и заикаясь, заливистый приказчик. - А т-ты сама ч-что тут делаешь?!!
       - Так я давно здесь, у Миненковых в прислугах работаю. Вот хозяйка за покупками послала...
       - А я тоже... тут работаю.
       - В лавке?! Кем? Продавцом?! - изумленно оглянулась вокруг Гашуня. - Тебя же вроде на завод отправляли...
       - Ха! Завод! Тоже мне работа..., - презрительно скривился Петька и тут же самодовольно ухмыльнулся. - Пусть там другие горбатятся. А я не дурак, чтобы за гроши свое здоровье гробить...
      
       ...Прожорливый фронт усердной метелкой подчистил все крестьянские запасы. Опустошил амбары и поскотины, облегчил лари и погреба. Невиданное дело, крестьянин-кормилец, добывавший для всех пропитание, вдруг сам оголодал и праздновал. Нужда заставила землепашца и скотовода искать себе прокорм в городе.
       - Слухай, батько! Треба и нам что-то решать, - обеспокоено вздохнув, вечером обратилась к вернувшемуся с работ Денису. - Вон, Федора уже Гашку свою на работы в Верхний отправила, нашла место в прислугах... Треба и нам хлопцев куда-то пристраивать...
       - Да я уже думал об этом, - согласно кивнул в ответ Денис, озабоченно хмурясь. - Макара снова на станции встретил, побалакав с ним. Говорит, на заводе много мужиков в армию забрали, рабочих нет. Одни бабы, та детвора. Управляющий парубков шукает... Тех, кому еще время под призыв не пришло...
       - На завод? - охнула Ульяна. - Там же пекло! Грязь, жарко, сыро... Невестка рассказывала...
       - А ты чего хотела? Свежего воздуха?! - насмешливо скривился Денис. - Вон, в степу его багато. Только хиба воздухом наешься? Ничего... Макар всей семьей там, на заводе работает. И старые, и малые... Привык... И наши привыкнут... На завод мы Петра пошлем... Он старше. Хватит ему на селе дурака валять, где попало шляться. Пора уже за ум браться...
      
       Отцовское решение повергло Петьку в глубокое уныние. Такой поворот в жизни нисколько не привлекал шалопаистого и ленивого парня. Здесь на селе ушлый прохвост мог найти тысячу причин и уловок, чтобы избежать работы и при этом казаться необычайно занятым.
       На заводе, под присмотром бдительного приказчика, такой номер явно не пройдет. Там быстро тайное станет явным. Лодыря тут же выведут на чистую воду, платить не станут, погонят в шею. Но тогда ему дома не сдобровать. У отца рука тяжелая и старшие братья миндальничать с ним не будут...
      
       "Вот влип, так влип! Как старый петух в ощип! - сокрушался Петька, кляня себя за непредусмотрительность. - Надо было мне давно на хутор к бабке перебраться! Дурень! Жил бы сейчас у старухи припеваючи. Просторно, сытно, тепло! Старая дура как дите малое опекала, во всем потакала бы. Я же у нее в любимчиках был. Теперь Ванька -сволочь там жировать будет. А мне на заводскую каторгу иди... Эх!"
      
       - Не дрейфь, племяш! Это только с виду на нашем заводе страшно, с непривычки оторопь берет. А так ничего... Разлюли-малина! - попытался приободрить Петьку дядька Макар, по-своему истолковав его угнетенное состояние. - Вот на литейке да! Там, действительно, пекло. Железо кипит, беснуется в печи. Жарко, дышать нечем. Чуть загляделся и все... Поминай, как звали. Даже косточки не сыщешь... Дымком вильнет, жаренным пахнет и прощевай раб божий Петруха...
       Развеселившийся дядька изобразил на лице притворную скорбь и дурашливо перекрестился. Он искоса стрельнул лукавым глазом на безучастного к шутке племянника и толкнул его в бок, как бы приглашая разделить удачную шутку. Но Петька с отвращением поежился и неприязненно насупился. Старый рабочий решил, что до смерти напугал наивного деревенского мальчишку и поспешил его успокоить.
       - Так то же на литейке... А у нас?! - стал тут же живописать "прелести" заводской жизни. - Ни жарко, ни зябко. Ни сухо, ни мокро. А воздух?
       Макар вдруг осекся. Видать сообразил, что забрал лишнего. Чтобы не оконфузиться перед племянником, сбавил хвалебный тон.
       Дышать можно..., - неопределенно покрутил пальцами. - В хлеву и то дух хуже. Зато что такое заводская жизнь?!
       Он снова оживился и с превосходством глянул на Петьку.
       - Это тебе не в селе. До солнца встань, после солнца ляг. Сначала худобу накорми- напои, а потом сам за стол садись. Опять же за урожай переживай. Гарна ли пшеничка поднялась, хороши ли покосы выдались. А у нас?! По гудку на работу вышел, с гудком ушел. За заводские ворота вышел и сам себе хозяин. Куда ноги понесли, туда и пошел. В магазин зашел, что захотел, то и взял. Так что выше нос, пролетарий! Такой жизни еще завидовать нужно!
      
       Дядько ободряюще потормошил понурого племянника. Но тот не поднял головы и не заметил, что слишком натянута вышла улыбка на изможденном лице, что в прищуренных глазах на самом деле плескалась горечь.
       На самом деле оказалось, что заводские гудки почему-то издают свой пронзительный, утробный рык, когда за мутным окошком сумерки еще не развеялись или уже сгустились. После тяжелой смены ноги устало плелись только домой, с единственным желанием, рухнуть на жесткую постель и до утра забыться в вязком, тревожном сне. А в заводскую лавку или городской магазин не хотелось заходить только потому, что в карманах гулял ветер и кроме дырки там нечего было искать.
       Возможно, успокаивая и подбадривая юного родственника, старый работяга прежде всего успокаивал и подбадривал себя. Не распознал, не расслышал Петька, а может и не хотел этого делать, что бравый тон Макара ни что иное, как плохо скрытая издевка. Насмешка над самим собой. Над своей тяжкой долей, к которой тем не менее стоило привыкать и с ней смиряться.
      
       Завод привел Петьку в еще более удрученное состояние. Постоянный, назойливый гул, грязь, сырость и вонь не просто ошеломили выросшего в деревенской тиши и природной чистоте парнишку, а ввели в состояние глубокого транса. Но еще больше не привыкшего к грязной и тяжелой работе лоботряса повергло в уныние то, что угрюмый приказчик с колючим, злобным взглядом определил его "чернорабочим" и отправил работать к грузчикам.
       - Ха-ха! Повезло тебе, парень! - весело ощерились чумазые, полуголые мужики, лоснившиеся мокрым от пота торсом. - Работенка у нас не пыльная. Бери больше, кидай дальше! Вон, лопата в углу валяется. Бери, пристраивайся...
       Шершавый черенок быстро сбил ладони в кровь. Спина онемела и заныла от напряжения. А в голове зашумело от непривычного, удушливого смога и смрада.
       Едва держась на дрожащих от усталости ногах, Петька обливался потом и слезами обиды (благо на красном и потном лице их никто не видел) и от души проклинал все и вся. Отца, решившего отправить его на завод. Дядьку, так весело расхваливавшего свою сраную работу. Приказчика, поставившего его на эту работу. Сам завод с его грохотом, грязью и вонью. И всех, кто хоть как-то, ненароком всплывал в его рассерженном, взвинченном разуме.
       "... твою мать! Ну, и на кой хер сдалась мне такая работа?! - не стесняясь в выражениях и грязных ругательствах, неистовала и бесновалась злоба в раздраженной душе. - Вот удружили, так удружили работенку. Господи! И чем я так перед тобой провинился?! За что мне такие муки?!! А Ванька, засранец, сейчас в лесу прохлаждается, парным молочком опивается. У-у, сволота, ненавижу! Бабка тоже хороша! Старая дура совсем из ума выжила, не могла раньше меня к себе забрать. Маши теперь этой бл...ской лопатой, шевели это вонючее дерьмо! Да будьте вы все прокляты, гады, сволочи, паразиты! Всех ненавижу!!!"...
      
       Прошла неделя, за ней вторая, третья. Миновал месяц. Иной бы уже втянулся, приспособился, но только не Петька. Каждое утро, заслышав заводской гудок, он морщился точно от зубной боли, нехотя одевался и уныло плелся позади родни к ненавистной проходной.
       В воскресный день Петька отлеживался в своем углу или бесцельно слонялся в одиночестве по тесному двору. Двоюродные братья пытались было подружиться с ним, но, встретив молчаливое неприятие, отстали и больше не повторяли попыток к сближению.
      
       В субботу на заводе выдавали зарплату. В узкое окошко заводской кассы Петьке высунули серый лист ведомости и карандаш.
       - Распишись! - сухо буркнул изнутри скрипучий голос и заскорузлый палец ткнул куда-то вниз бумаги.
       Петька торопливо крутнул на бумаге какую-то закорючку, даже не успев сказать, что и писать-то он не умеет. Тут же, следом в его ладошку ткнулись несколько мятых бумажек, а сверху тяжело плюхнулась мелочь.
       Напирающая очередь оттерла парня в сторону. Он стоял в уголке и тупо смотрел на деньги. Первые деньги, которые ему приходилось держать в своей жизни и заработанные своим трудом. Кровью и потом!
      
       Парнишка еще не успел ни разглядеть, ни сосчитать свой первый заработок. Не успел даже понять, что это такое и, может, обрадоваться, погордиться собой. Не дали.
       Сначала над ним нависли все те же чумазые, улыбчивые рожи напарников. Их он тоже терпеть не мог и дружбы не водил.
       - Ну, что, Петруха! Первую получку получил?! Обмыть бы полагается... Такой обычай! - нахально ощерились парни и выразительно щелкнули по кадыку. - Магарыч с тебя причитается...
       - Мало ли что кому причитается! Пошли прочь, пропойцы! Больно охочи до дармовой выпивки. Что?! Свои кровные небось пропивать жалко?! Совесть бы поимели. Мальца обирать вздумали..., - раздался за спиной грозный окрик.
       Петька поднял на голос растерянный взгляд и облегченно вздохнул. Широким, торопливым шагом к нему приближался дядько Макар. Суровый вид хмурого, неуступчивого мужика, воинственно сжимавшего крепкие кулаки, не сулил парням ничего хорошего.
       - Да ты что, дядько Макар! Хиба мы чего плохого хотели?! - поспешили оправдаться стушевавшиеся грузчики. - Мы же, как бы, по старому обычаю... Порядок такой... Первый рубль пропей...
       - Порядок?! Ах, вы шалопаи! Сопляки! Я вам покажу порядок! А то, что сейчас сухой закон, вам ведомо?!! Вам что? Государево слово, не указ...
       - Ха-ха! Ну, дядя ты и насмешил. Тоже мне законник выискался, - расхохоталась толпа. - Да у нас в Верхнем в каждой подворотне бабка-винекуриха твой "закон" блюдет. До бога высоко, до царя далеко... Хватанешь стакан и на сухой закон блюешь...
       Парни намеревались свести все к шутке, но Макар был непреклонен.
       - А вот я сейчас околоточного кликну да укажу, кто тут на законы блюет, - нешутейно погрозил он пальцем. - Да приказчику подскажу, чтобы взял на заметку. Вот когда в подвале покисните в выходной день, да еще штраф с вас выдерут, за озорство, тогда поглядим, будет ли у вас впредь охота чужие рубли пропивать...
       Дело принимало нешуточный оборот и шумную, беспечную ватагу как ветром сдуло.
      
       Дядька Макар сердито погрозил парням вслед и подошел к растерявшемуся Петьке.
       - Ты, племяш, держи с ними ухо востро. Эти быстро обдерут до нитки, а потом и спасибо не скажут. С почином тебя! Вот ты и стал настоящим рабочим. Ну-ка, покажи, много ли заработал?
       Дядька бесцеремонно забрал деньги из Петькиных рук и пересчитал.
       - Три... пять..., семь рублей и сорок..., шестьдесят восемь копеек! Не густо, но вполне! - удовлетворенно заключил Макар пересчитав заработок племянника.
       Петька смущенно покраснел и протянул руку, надеясь получить деньги обратно. Однако у его дядьки оказались совсем иные намерения.
       - Нет, нет, погоди! - протестующе отстранил он мальчишескую ладонь в сторону. - Не ровен час, эти паразиты вернутся или сам по несмышлености растратишься. Пойдут твои кровные прахом. Лучше я их бабе своей, тетке Нюре отдам, пусть пока припрячет, а отец приедет, она ему отдаст. Это для семьи приработок. А тебе вот...
       Мужик поковырялся в мелочи и бросил Петьке на ладонь часть мелочи.
       - Держи... Гривенник и еще вот эти... Восемь копеек. Итого восемнадцать. На конфеты и пряники хватит. Первую получку отметить...
       - Дядь, но..., - пытался возразить обескураженный Петька.
       - Никаких "но"! - безапелляционно оборвал его Макар. - Мне лучше знать, что нужно...
      
       Считая вопрос решенным и не требующим дальнейшего обсуждения, дядько повернулся и пошел по своим делам, оставив в полном замешательстве обиженного племянника.
       "У-у, зараза! Тоже мне советчик нашелся..., - недовольно глядел вслед рассудительному родственнику Петька. - Кровосос чертов! Нужна мне твоя помощь и советы, как рыбе валенки! Гляди, какой быстрый! Хоп и спрятал чужие деньги в свой карман. "Пусть баба спрячет, потом отцу отдаст, это для семьи приработок...". Какая тебе разница, куда я свои гроши дену. Я сам им хозяин!"...
       Парень ярился, ругал и передразнивал неуступчивого дядьку, отстаивал свое право, возмущался, но... только в душе. Понимая, что спорить и возражать бесполезно, он не решился в слух высказывать свое недовольство. Ему лишь оставалось пыжиться и сердито сопеть...
      
       - Петенька! Ты чего это, сынок, такой хмурый?! И ешь плохо... Ты случаем не захворал?! - встревожено оглядела его тетка Нюра. - Надо лучше кушать, сынок! Кто же родителям помогать будет, кто будет зарабатывать. Погоди, я тебе горячего добавлю...
       Сердобольная женщина, охая и причитая, метнулась к печи. И пока она отвернулась к горшкам, досталось и ей "на орехи от доброго и уважительного племянника".
       "Гроши мои под подушку спрятала, а еще спрашиваешь, чего хмурый, - зло зыркнул ей в спину Петька. - Корова худосочная! Нашла сынка! Вон, свои есть и опекай их, обирай как хочешь... "Горячего добавлю..." Лучше гроши мои отдай, чем своей проклятой кашей пичкаешь...".
      
       Не дожидаясь, пока тетка подсыплет в миску добавки, он бросил ложку и выбрался из-за стола.
       - Что, не будешь больше?! - вскинулась тетка. - Ну, ладно! Как хочешь... Может домой сходишь, на Белую Гору. Сколько времени родителей не видел. Почитай соскучился...
       - С такой работой некогда скучать, - буркнул в ответ Петька. - Это сколько верст туда топать нужно, а потом обратно. Ноги свои, не казенные...
       - И то так, - согласно кивнула головой Нюрка. - Пока туда, пока обратно сходишь, устанешь, а завтра с утра на работу. Отдыхай, сынок, уже тут. Сходил бы на улицу. Может, с хлопцами погулял бы... А то все во дворе да во дворе...
       "Без тебя знаю, что мне делать!" - огрызнулся в душе Петька.
       Набросив на плечи старую, перелицованную матерью отцовскую куртку, он тряхнул в кармане оставленной ему мелочью и молча вышел во двор. "Конфеты, пряники!" - припомнил он давешние слова Макара и презрительно сплюнул. Он теперь и сам разберется, как ему своими деньгами распоряжаться. Пусть сейчас их отобрали у него самым наглым образом. В следующий раз не получится. В другой раз он умнее и предусмотрительнее будет.
       "Вот вам, а не деньги!", - скрутил он невидимым оппонентам выразительную фигу и шагнул со двора на улицу...
      
       Битый час Петька бесцельно слонялся по улочкам и закоулкам небольшого, захолустного Верхнего, не находя себе достойного занятия. Неприкаянный, злой и обиженный на весь белый свет.
       "Может и впрямь рвануть на Белую Гору? Все таки свой двор, родная хата..., - подумал он, решая, чем занять выходной день. - А что я там буду делать?".
       Мамка охать-ахать будет, жалеть, что сыночек ее на заводе мучается, работой тяжелой жилы рвет. Батько расспросами мучить будет. Что да как. Про гроши спросит. А где те гроши?! Дядька Макар все равно сам ему их отдаст... У старших братьев свои заботы, а младшие ему самом ни к чему... А тут? Друзей нет, все чужое, незнакомое, постылое.
      
       Парнишка тяжело вздохнул. Словом, и так плохо, и иначе негоже. Потоптавшись посреди пустынной улицы, он уныло поплелся назад, к заводской казарме, где жила дядькина семья. Лучше уж забиться в угол, да отоспаться, чем вот так, зазря шататься.
       Не успел Петька сделать и двух шагов, как вдруг услышал чей-то веселый, насмешливый голос.
       - Глядите-ка, хлопцы, какой гоголь на нашем краю объявился! Нос задрал, точно генерал!
       Петька вздрогнул и внутренне напрягся, приготовившись к стычке.
       - Эй, Микитка - драная свитка! Куда правишь, дороги, не замечаешь?!
       Парень стиснул кулаки и, насупившись, обернулся на голос. Через дорогу, в небольшом палисаде, на скамейке сидело трое ребят примерно его возраста. Тройка беспечно щелкала семечки и насмешливо разглядывала случайного прохожего. Заводилой, похоже, был худощавый, рыжеволосый парнишка с белесыми бровями, побитым оспой лицом и щербатым ртом.
       - Ты че, глухой? - ощерился он и смачно сплюнул под ноги. - Чего ходишь нашей стороной?
       - Да так, гуляю..., - сумрачно буркнул Петька и настороженно оглядел компанию. - Других не чапаю. А кто меня тронет, так и сам застонет...
       - Ого! Глядите-ка, а он оказывается речистый малый. Ну-ка, подгребай к нам...
       - Что, бить будете?! - напрягся Петька.
       - Ха-ха-ха! А ты что? Уже в штаны наложил от страха? - закатилась троица, весело перемигиваясь меж собой.
       - Зачем в штаны... Я и в нужник дорогу знаю, - спокойно обронил Петька. - Просто на всякий случай пытаю. Вдруг тоже кулаки почесать придется...
       - О-о-о! Смелый какой выискался, ничего не боится! - снова залились смехом парни. - Иди, не бойся! Мы сегодня добрые, зря не трогаем. Ну, а если только у тебя большое желание есть подраться, так уважим, не откажем...
       - Нет, я тоже сегодня... добрый!
       - Тогда порядок! - ухмыльнулся щербатый. - Здорово, приятель! Присаживайся рядом, потолкуем за жизнь. Митяй, а тебя как зовут?
      
       Парнишка освободил подле себя место на лавке и протянул узкую ладошку для знакомства. Петька осторожно ответил на рукопожатие.
       - Петро..., - глухо кашлянув, назвался он.
       - Ну, Петро, так Петро. Так от куда ты тут взялся?
       - С Белой Горы... На содовом зараз работаю...
       - На содовом?! Это у бельгияк на вонючке?! - оживился новый знакомец и перемигнулся с приятелями. - Видали, как угораздило пацана? Лучше бы ты, Петька, на литейку пошел. Там не замерзнешь и платят лучше. А тут ты кем горбатишься?
       - Да с грузчиками, - уклончиво пояснил Петька.
       Покраснев от смущения, он потупился, не решившись назвать себя "чернорабочим".
       - А-а! Это с теми, кто "бери больше, бросай дальше"! - понятливо кивнул всезнающий Митяй. - Спину наломаешь, а хрен в карман поймаешь. Дадут грош и тому радуйся, что хорош...
       - Ага, - согласно кивнул Петька. - А вы тоже с завода?
      
       Он с любопытством оглядел новых приятелей, которые в ближайшем рассмотрении оказались мало похожими на заводских ребят. И лица их светились свежестью, а не отдавали нездоровой желтизной и изможденностью. И одежонка на них была вполне добротная, сносная.
       - Не-а, - широко ощерился щербатым ртом Митяй. - Мы для заводу не годимся. Хворые! Нам в цеху хребтину гнуть вредно...
       Разбитной малый лукаво подмигнул друзьям. Мол, верно ли я говорю. Те молча, согласно кивнули в ответ.
       - Я в бакалейной лавке Ковтюха в подручных числюсь. Андрюха (Митяй мотнул головой влево) в сапожной мастерской в подмастерьях, а Серега (кивок вправо) так и вовсе у нас в господах...
       Петька удивленно посмотрел на молчаливого подростка в праздничной косоворотке и отутюженных суконных брюках, пытаясь разглядеть в нем барственные черты, но ничего особенного не увидел.
       - Ему его папаша работать не дает. Он у него при деньгах, в рудоуправлении служит. Так и сынка в грамотеи тянет, учиться заставляет. Ну, а тебе как на заводе? Нравится?
       - Какое там! - сокрушенно махнул рукой Петька и честно признался. - Тоска смертная. Каторга. Лучше бы в селе жить, чем на заводе жизнь гробить. Грязь, вонь, грохот... Бр-р-р... Только разве против батькиной воли пойдешь?!
       - Да, друг, тебе не позавидуешь! - сочувственно вздохнул Митяй.
       - Вот и я о том! - вскинулся Петька, с надеждой поворачиваясь к новому приятелю. - Может, мне где другую работу сыскать?! На литейку тоже боязно идти. Дядько Макар говорит, что там все равно, что в пекле. Чуть зазевался и поминай как звали...
       - И то верно!
       - Так может чего подскажите, поможете!
       - Такие дела, приятель, с кондачка не решаются, - неопределенно пожал плечами Митяй. - Хотя... Хорошему человеку завсегда помочь можно...
       - Да я разве что! - с мольбой кинулся к нему Петька.
       - Ну, не знаю... Поживем, поглядим, может чего и сыщем..., - протянул парень, натягивая на лицо маску значимой весомости и обернулся к своим друзьям. - Ну! Что дальше думает делать, шановное панство! Так и будем стену спиной подпирать да семечками двор застилать или есть другое предложение?
      
       Мальчишки неуверенно переглянулись меж собой, не зная, то ли предложить что-то свое или согласиться с уже спланированным решением. Они покорно уставились на своего заводилу, передавая ему инициативу.
       - А не отметить ли нам наше знакомство? - бодро потер руки Митяй и оценивающе окинул взглядом Петьку. - Деньги есть?
       - Есть, немного! Вот..., - с готовностью сунул тот руку в карман и вытащил наружу горсть оставленной ему мелочи. - Восемнадцать копеек...
       - Хм-м! Не густо, - разочарованно хмыкнул Митяй. - Вчера же получка на заводе была. Это что, так бельгияки труд грузчика ценят?
       Он недоверчиво покосился на стушевавшегося Петьку, видимо, заподозрив его в скаредности.
       - Не-а, - густо покраснел тот под пристальным взглядом приятеля. - Я больше получил. Семь рублей и шестьдесят восемь копеек. Семь с полтиной дядька - паразит отобрал. Чтобы я зазря не потратил. Говорит, отцу отдаст. А это, говорит, на конфеты с пряниками...
       - Да-а, повезло тебе с родней! - насмешливо протянул Митяй. - Заботливая!
       Петька беспомощно пожал плечами, словно показывая, что сопротивляться и перечить в той ситуации он был не в силах.
       - Ладно! На безрыбье и головастик в прокорм, - великодушно махнул Митяй, сгребая с Петькиной руки монеты. - Для начала хватит. Айда в трактир, там сегодня заводские гуляют. Может Васька нам еще чего от них вынесет...
      
       - Как в трактир? - испуганно побледнел Петька, припомнив грозное предостережение дядьки Макара, давеча распекавшего его бригаду. - А как же сухой закон?!! Вдруг околоточный поймает, в подвал посадит?
       - Ты чего, сдрейфил?! Штаны еще сухие или "законом" обмочил? - насмешливо протянул Митяй.
       - Ничего, не сдрейфил, - сердито напыжился Петька. - Только знаю, что с этим сейчас строго. Вон, дядько вчера грузчиков так пужнул, что...
       И он сбивчиво передал приятелям вчерашнюю историю, произошедшую у заводской кассы.
      
       - Ха! Закон для дураков писан! А умный всегда сообразит, как его обойти, - рассмеялся, Митяй. - Ты что думаешь, заводские грузчики так испугались твоего дядьку, что по углам забились как тараканы и боятся на свет божий показаться?! Да они уже с заутрени в трактире сидят из чайника стаканы разливают...
       - Ну, так то же чаи гоняют. Это не возбраняется...
       - Ага! "Чаи"! - пуще прежнего залился Митяй. потешаясь над наивностью приятеля. - Ты пойди, хлебни того "чайку". Они прежде чем в трактир идти, уже к Дуньке косоротой по дороге завернули или к Марфе-чухонке...
       - Зачем?
       - Ясное дело зачем! За первачком. Вот и мы сейчас туда завернем...
       - Только к Дуньке, Митяй, не пойдем, - наконец подал голос один из молчавших доселе приятелей, Сергей. - Она табак добавляет в брагу. От ее самогона голову ломит, точно дубиной по ней саданули...
      
       На Петькины деньги удалось сторговать "сороковку" - пузатую, чуть больше полулитра, бутылку мутной жидкости, заткнутой куском грязной тряпки.
       - О, нектар! Напиток богов! - с наслаждением потянул носом Митяй, откупорив бутылку. - На, оцени...
       Он сунул горлышком Петьке в лицо. От бутылки дурно пахнуло. Ни разу не пробовавший в своей жизни спиртного, парнишка с отвращением отшатнулся и поморщился.
       - Фу! Гадость!
       - Ха! Ты сначала попробуй эту "гадость", - со знанием дела язвительно скривился Митяй, обратно закупоривая и пряча за пазуху вожделенную бутылку. - А как распробуешь, еще попросишь. А я не дам, потому что больше не будет...
      
       ... Солнце прокалило воздух и друзья спрятались в скудном тенечке под старой акацией на пустыре за трактиром. Пустая бутылка валялась в сторонке. Однако, на расстеленной на земле куртке стояла наполовину опорожненная другая такая же (у парней нашлись еще деньги на выпивку) и остатки немудреной закуски, которой поделился с ними приятель - разбитной половой из трактира цыганистый Васька. Друзья лежали вокруг этого "застолья" вальяжным полукругом и по очереди затягивались от одной самокрутки.
      
       От выпитого в голове приятно зашумело и закачалось, точно понесло на санях вниз, к Донцу, по заснеженному крутояру или подняло ввысь на больших качелях. Куда-то прочь провалилась злость и раздражение. На душе было легко и безмятежно.
       Петька, глупо улыбаясь, пялился на новых друзей и все молол заплетающимся языком какую-то белиберду. О заводе, на который он хотел накласть жидким поносом, о грузчиках, которых он в гробу видел с их магарычом, о противной тетке, которой тоже не мешало бы изрядно насолить за то, что она спрятала его деньги, не дав как следует погулять с друзьями. А те понимающе кивали ему в ответ и согласно поддакивали.
       - Ну, что, казачки, подкрепились, отдохнули?! - бодро подал голос искушенный в таких мероприятиях Митяй. - Не пора ли развлечься...
       - Пора, пора, пора! - пьяно пропели Андрюха с Серегой, пытаясь подняться на ноги.
       - А разве мы не развлекаемся? По-моему, очень даже..., - икнув, уставился на них остекленевшим взглядом удивленный Петька.
       - Э, друг, это только присказка была. Сейчас ты узнаешь, что такое настоящая сказка..., - расплылся в многозначительной ухмылке Митяй и повернулся к своим товарищам. - Ну, что, други мои, покажем нашему приятелю, в чем прелесть грешной жизни...
       - Покажем!
       - Значит, в Нахаловку, к девкам?!
       - Конечно! Куда же еще! В Нахаловку! К девкам!
       - В Нахаловку, к девкам! - азартно крикнул и Петька, поддерживая общий порыв.
       Он подхватился с места, качнулся и, не удержавшись на ногах, с размаху зарылся носом в пыльную землю.
       - Э-э! Да он, никак раскис?! - присвистнули озадаченные хлопцы. - Что делать будем?
       - Ничего! Сейчас водой остудим, опохмелим, а по дороге сам очухается, проветрится, - махнул рукой Митяй. - Пока дойдем, будет как огурчик. Пошли...
      
       Что было дальше, Петька помнил смутно. Точнее, совсем не помнил. Очнулся он в незнакомом помещении, пропахшем какими-то странными, неведомыми ему ароматами, на полу, поверх жесткой, колючей дерюги. Голова раскалывалась от нестерпимой боли, будто на нее одели в тернистый венец, а затем зажали в тесный обруч. Сердце гулко гупало в грудине, стараясь выскочить наружу, а все тело колотила крупная дрожь. Во рту было сухо, а, главное, омерзительно гадко.
       Ему вдруг припомнилось, как Ванька с Семкой на толоке сшибли его с ног, ткнув лицом прямо в свежий кизяк. А сейчас ему казалось, что этот кизяк не только залепил глаза и нос, но и залез в рот...
       Морщась от отвращения и боли, он с трудом поднялся на ноги и шатаясь шагнул вперед, надеясь в темноте найти выход. Ногой он наступил на что-то мягкое. Неожиданно это "что-то" зашевелилось, засопело и сонно забормотало.
      
       Петька ошалело дернулся в сторону и с размаху плюхнулся наземь.
       - Кто здесь?! - в страхе пролепетал он осипшим голосом.
       - Кто-кто, конь в пальто! - недовольно буркнул в ответ голос показавшийся ему знакомый. - Я это...
       - Кто я?! - не узнал Петька.
       - Тьфу, дурак! Говорю же тебе - я! Митяй! Забыл что ли?!
       - А где я? - вместо ответа снова спросил Петька, растерянно вертя в темноте башкой.
       - В кладовке! У хозяина моего!
       - А как я тут оказался!
       - А ты что мне адрес дал?! - съязвил Митяй. - Разве я знал куда тебя нужно было тащить... И так с самой Нахаловки волокли тебя, борова, на своих плечах...
       В его замутненном сознании отрывочно всплывали обрывки произошедшего. Какой-то заброшенный сарай, незнакомые девичьи лица, жеманное хихиканье, какая-то похабщина и срамота, которые никак не хотели связываться в единую, ясную картину.
       - Ну, что очухался горе-любовник! - насмешливо хмыкнул над ухом Митяй.
       - Вроде..., - неуверенно отозвался Петька.
       - "Вроде", - передразнил его приятель. - Тут, брат, без привычки перебирать нельзя. Что-нибудь одно. Либо водку есть, либо бабу еть. Можно и то, и другое, но с умом и если сноровка есть... Понял?
      
       Вместо ответа Петька глухо простонал.
       - Что плохо? Погоди, сейчас подлечу..., - участливо отозвался на тот стон Митяй. - Вот, держи... Только нос зажми, если противно...
       В руку ткнулся стакан и в нос ударил отвратительный запах самогона. Сдерживая отвращение, Петька через силу опрокинул в рот содержимое. Его чуть было не вырвало, но друг тряхнул за плечо.
       - Глотай и терпи! - напутствовал он. - Дыши глубже. Сейчас полегчает. На, вон, зажуй...
       В руку ткнулся сухарь. Через минуту действительно боль притупилась и Петька усиленно заработал челюстями пережевывая сухарь.
       - Вот еще это погрызи, запах забей. А то воняет, как из нечищеного сортира...
       В руке появился маленький кусочек чего-то гладкого и твердого.
       - Что это?
       - Орех мускатный. Для отдушки неприятных запахов. Грызи, а то сейчас на заводе приказчик мигом вынюхает. Тогда точно штрафных палок нахватаешь...
       - На заводе? - удивленно переспросил Петька, не понимая, о чем идет речь.
       - Ну, брат, ты даешь! - изумленно присвистнул Митяй и его озорной взгляд блеснул в темноте двумя искорками. - Ты что, с неба свалился?! Тебе же на завод сейчас идти, на работу. "Бери больше, кидай дальше". Забыл, что ли? Девки напрочь память отшибли...
      
       Упоминание о работе больно резануло Петькино сердце. Тяжело похмелье, но дума о работе была гораздо тяжелее. Он застонал так мучительно, что его приятель встревожился не на шутку.
       - Э-э, ты чего?! - беспокойно тронул он Петьку за плечо. - Неужели так горько там? Видать и впрямь каторга...
       Митяй попытался разглядеть в густом сумраке выражение лица приятеля, но услышал лишь скрежет зубов.
       - Ладно, не отчаивайся. Может, еще все образуется. Придумаем чего-нибудь. Давай, торопись... Слышишь, уже гудок заголосил. Это у вас, на содовом... Иди, а то и мне не сдобровать, хозяин скоро поднимется...
       Выпроводив Петьку за ворота, Митяй опасливо покосился на темные окна хозяйского дома и прощально махнул приятелю рукой.
       - Заходи, не забывай! - негромко крикнул он вслед и вдруг забеспокоился. - Ой, а своим что скажешь? Гляди, не выдай, а то и мне твой дядька башку свернет...
      
       - Ты где шлялся, паршивец! Всю ночь из-за тебя глаз не сомкнули...
       Внушительный подзатыльник подтолкнул Петьку вперед, едва не опрокинув на землю. В другой бы раз он не преминул кинуться на обидчика и дать достойный отпор. Но сейчас был иной случай. Потирая ушибленное место, он виновато оглянулся. Позади него стоял раздраженный дядька Макар и зло жег недовольным взглядом, а из-за его спины с любопытством выглядывали неулыбчивые братья.
       - Мне что, мало своих забот, чтобы еще за тебя переживать?
       - Дядь..., - попытался было повиниться Петька.
       Но из его рта по чуткому дядькиному носу ударил резкий запах перегара
       - Фу! Да от тебя как из пивной бочки несет, - поморщился Макар и побелел от негодования. - Ах, ты, засранец! Вот, значит, чем ты занимался! Сопли еще не успели обсохнуть, а уже носом в бутылку тычешься. Хорошую же ты себе дорожку выбрал, племянничек. Батьке очень радостно будет узнать, каков у него помощник растет...
       - Но, дядько Макар! Не виноват я! - едва не плача, снова сделал попытку оправдаться Петька.
       - Молчи, сукин сын! - гневно оборвал его Макар. - Мы с ног сбились, его разыскивая. Антон на Белую Гору бегал... Думали туда ушел, загулялся и про работу думать забыл. Перед сменой не спал хлопец и теперь четырнадцать часов на ногах надо выстоять. А это говно прохлаждается, вино непонятно где и с кем хлещет. Погоди, тварь паршивая! Вот, вечером сюда отец явится, мы с тобой, негодник потолкуем. Мы тебе мозги вправим. Жил себе тихо, спокойно, так теперь от племянника позора дождался...
       Макар в сердцах отвесил племяннику еще один подзатыльник. Бормоча под нос ругательства, он торопливо засеменил на свой участок. Петька, бросив ему вслед понурый взгляд, обреченно поплелся на свое рабочее место...
      
       Пот застил глаза, поджилки мелко тряслись, сердце рвалось из груди, а в висках кололо, точно туда вбивали кованные гвозди. Тяжелая лопата казалась еще более тяжкой и верткой, выскальзывала из рук. Напарники, обозленные несостоявшейся выпивкой, мстя за неудачу, сердито цыкали на неповоротливого парнишку и то и дело шпыняли его, подгоняя.
       Пыхтя и краснея от натуги, Петька выбивался из сил, стараясь поспевать за всеми. Украдкой бросал опасливый взгляд на изредка проходившего мимо приказчика. И когда тот приближался, испуганно таил дыхание, чтобы приказчик ненароком не учуял стойкого винного перегара.
       Сквозь радужную пелену прыгавшую в глазах несчастному мальчишке виделся колючий, подозрительный взгляд заводского соглядатая и он торопливо отводил свои глаза в сторону. Но приказчик вдруг превращался в сердитого дядьку Макара. "Погоди, паршивец! Мы сегодня с отцом тебе уши надерем. Жопу в клочья измочалим, - злорадно ухмылялось и грозило дядькино лицо. - Будешь знать, как без спросу шляться, баловством заниматься...".
       Петька в страхе отшатнулся, побледнел, захрипел и упал без чувств...
      
       - Чего это с ним?!
       - А черт его знает! Плюхнулся в обморок ни с того, ни с сего...
       - Живой?!
       - Вроде дышит...
       - Что же делать?
       - Да что... В лазарет отволочь... Пусть там фельдшер с ним нянчится...
       - Ага... Придут сопляки немощные и панькайся с ними. Нет здоровья работать, так и соваться нечего...
       - Ладно, тащите его скорее к фельдшеру. Работать пора. За простой не платят...
      
       В полуобморочном состоянии до Петькиного слуха доносились далекие, встревоженные голоса рабочих. Хотя на самом деле над ним удивленно склонилось несколько человек. К счастью, его напарники вчера тоже изрядно гульнули и не разобрали странного состояния молодого рабочего.
       Петька пытался открыть глаза. Однако веки, налившиеся свинцовой тяжестью, не хотели открываться. Отказывались слушаться также отяжелевшие и безвольные руки и ноги. Тело то колыхалось, будто на волне, то вертелось волчком. Ему казалось, что его настойчиво затягивает вязкая трясина, закручивает бездонный омут. Он попытался, было воспротивиться, вырваться наверх. Однако, снова встретившись с сердитым взглядом Макара и недовольно хмурившимся рядом отцом, покорно отдался во власть стихии...
      
       ...Цепкие, холодные пальцы приоткрыли веко и заглянули в тревожно распахнутый зрачок. Затем они бесцеремонно задрали на груди рубаху, ощупали живот, постучали по выпиравшим наружу лопаткам и следом прижали к спине какую-то круглую деревяшку.
       - Что с ним, Афанасий Петрович? - неожиданно услышал знакомый дядькин голос Петька.
       Он осторожно приоткрыл глаз и сквозь опущенные ресницы увидел стоявшего у стола встревоженного Макара. Дядька напряженно топтался на месте и беспокойно мял в руках старый картуз. Навстречу ему от топчана, на котором лежал Петька, шагнул невысокий толстячок в белом халате и такой же белой, круглой матерчатой шапочке на голове. Это и был заводской фельдшер, врачевавший заводских рабочих и их домочадцев.
       Фельдшер молча уселся за стол и стал что-то записывать в толстом журнале.
       - Что с ним? - нетерпеливо переспросил Макар.
       - Да, собственно, ничего особенного, - блеснул в его сторону стекляшками очков фельдшер. - Обычное переутомление. Сказалась непривычка молодого, неукрепившегося организма к новым жизненным обстоятельствам...
       - Ага! Это точно непривычка, - почему-то тут же согласился Макар и как-то странно глянул в сторону топчана. - Ничего, это дело поправимое! Это мы живо поправим. Как раз и батько его обещался из села заехать, подлечить...
       На последних словах Макар сделал особенный нажим, от которого у Петьки похолодело в груди.
       - А он что давно из села? - поинтересовался фельдшер.
       - Кто? Батько? - не понял дядько. - Так только сегодня и приедет. Оно тут, рядом, на Белой Горе...
       - Да нет, я про больного...
       - А-а... Да второй месяц...
       - Удивительно...
       - Что же тут удивительного?!
       - Да то, как быстро заводской воздух дал о себе знать...
       - ???
       - Понимаете, голубчик... Хрипы у него какие-то странные внутри...
       - Так я же говорю, что сегодня мы его полечим от его болячек...
       - Да-да! Непременно. Горячим молоком и желательно с медом...
       - О-о! Насчет меда не знаю. А то, что будет ему горячее, это точно!
       - Вот и хорошо! - не уловил сарказма фельдшер. - И пусть он мне через недельку снова покажется, я послушаю его...
      
       Петька чутко прислушивался к каждому слову этой беседы. Он прекрасно понимал, что сегодня вечером ему не избежать заслуженного наказания, но в данный момент волновало его совсем другое. "Хрипы у него какие-то странные внутри..." - тревожным рефреном навязчиво бились в мозгу оброненные фельдшером опасения.
       Стало быть, у него не все в порядке со здоровьем. А если так, то на завод ему дорога заказана. Прощай ненавистное клеймо "чернорабочего", прощай навязчивая ватага грузчиков и ненавистная лопата. Прощайте заводская грязь и вонь, с вашим опостылевшим гулом и лязгом. Теперь он сможет устроить свою жизнь по своему разумению, а новый приятель Митяй ему в том поможет. От открывавшихся перспектив у Петьки повеселело на душе. Он мысленно улыбнулся и облегченно вздохнул. Надвигавшаяся отцова расплата уже не казалась столь грозной и болезненной...
      
       Улучив подходящий момент, Петька побежал к Митяю. Ушлый прохвост, коим был подручный лавочника, как нельзя кстати подходил для осуществления задуманного. Он словно рыба в воде ориентировался в человеческих слабостях, был хорошим выдумщиком и заводилой многих сомнительных и авантюрных мероприятий. Поэтому лучшего советчика и помощника сыскать было трудно.
       Узнав в чем дело, Митяя охватил азарт. Точно опытный драматург, он скрупулезно выписал для приятеля роль неизлечимо больного и со стороны с наслаждением наблюдал за происходящим.
      
       По предписанию Митяя, Петька все последующие дни усердно имитировал "грудные хрипы" и болезненность. Он то и дело хватался за грудь, кривясь от нестерпимой боли, то страшно пучил глаза, будто ему было невмоготу дышать, то надсадно, до посинения кашлял. А то, вдруг, побледнев и закатив глаза, падал в обморок.
       - Господи! Что это с дитем приключилось?! Откуда такая напасть взялась?!! - охала и причитала сердобольная тетка Нюра, страдальчески созерцая, как "мучается" в неожиданной хвори несчастный племянник. - Это же надо, как разительно на него заводской дух повлиял. Не ровен час, еще чахоткой изойдет...
       - Полно тебе, дура! Тоже мне чахоточного нашла, - сердито махнул ей Макар. - Ничего, оклемается! Как самогонку жрать, так он здоров, а как до работы становиться. так хворь у него появилась. К гадкому пойлу приучился, привыкнет и к заводу. Сивуха не лучше от заводской вони, принюхается. А нет, так мы знаем, как эту "хворобу" лечить. Жопу розгами распаришь и всю хворь как рукой снимает. Треба снова за Денисом послать...
      
       Макар ухмыльнулся и бросил неприветливый взгляд в угол, где постанывал Петька.
       "Уж больно ты скор на руку, чертов лекарь! Как бы не так, дядя! Не стану я больше свой зад под порку подставлять. Вы умные, но и я не дурак. Лучше тут в углу сдохну, но на ваш завод ногой больше не ступлю", - ярился в бессильной злобе племянник, слушая дядькину речь.
       От злобы и бессилия он застонал и заскрипел зубами с такой выразительностью, точно и впрямь ему было невыносимо больно.
       - А ты что мелешь, старый дурень! - вскинулась, не выдержав, впечатлительная тетка. - Зенки раскрой! Гляди, как мается бедолага. Хочешь, чтобы и он кровью захаркал? Как брат твой покойный, Николай... Не приведи господь, помрет хлопец. Как перед Денисом с Ульяной оправдываться будешь?!
       - Да цыть ты, дура! Нашла о чем переживать. Пономаревское семя крепкое, выживет! - огрызнулся Макар. - А нет, значит худой у него корень...
       - Это чей же еще! - изумленно вытаращилась Нюрка.
       - Тьфу, зараза! Чего за язык цепляешься! - вскипел Макар, почувствовав, что ляпнул глупость невпопад. - Значит, выродок получился, пустоцвет...
       Он сконфуженно почесал щетинистую щеку, покосился на "впавшего в беспамятство" племянника, досадливо сплюнул и стал собираться... за фельдшером.
      
       Афанасий Петрович недоумевал. Он долго и внимательно выстукивал и выслушивал больного, но не находил никаких симптомов тяжелой болезни. Даже ранее настороживших его хрипов не обнаружил. Вероятно, в тот раз был какой-то случайный и скоротечный рецидив или просто ослышался.
       Легкие молодого человека были девственно чисты, а дыхание спокойным и ровным. Сердце билось ритмично, а жар не наблюдался даже в спертой духоте тесной коморки.
       Старый лекарь, умудренный жизненным опытом, не раз вытаскивающий с того света тяжелобольных и покорно закрывавший глаза тем, кому не смог помочь, вдруг ясно осознал, что его и окружающих сейчас просто-напросто дурачат. Перед ним лежал обычный симулянт, нагло инициирующий болезнь и беззастенчиво спекулирующий трепетными чувствами добропорядочной семьи.
      
       Фельдшер стащил с носа очки и в глубокой задумчивости стал усердно протирать салфеткой и без того прозрачно чистые стекляшки.
       - Вот что, любезные! Выйдите прочь, оставьте нас на минутку, - повернувшись, попросил он замерших в напряжении домочадцев. - Мне нужно с глазу на глаз потолковать с этим "больным"...
       Не уловив в словах лекаря разоблачительных ноток, Макар посунулся к выходу, подталкивая перед собой упирающуюся, заплаканную жену. Когда скрипучая дверь закрылась, Афанасий Петрович водрузил очки на место, недовольно нахмурился и повернулся к лежавшему Петьке.
       - Подымайтесь! Довольно паясничать, молодой человек! - негромко, но повелительно скомандовал он и резко рванул с парня лоскутное одеяло.
      
       - Что?! Как?!! Почему?!!! - испуганно подскочил на постели Петька, но тут же упал обратно, принимая болезненное выражение.
       Притворщик понял, что разоблачен, но упрямо гнул свою линию.
       - Не могу! Сил нет! Дышать тяжело, голова кругом идет! - жалобно заскулил он.
       - Хватит! - повысил голос фельдшер и в сердцах пристукнул сухоньким кулачком по краю топчана. - Хватит ломать комедию, молодой человек! Вы абсолютно здоровы, нет у вас никакой хвори...
      
       Добродушный и безобидный интеллигент, он никогда в жизни не кричал на других. Тактичность и вежливость была нормой его поведения и даже к черни он обращался на "вы". Сейчас выдержка подвела его, обманутая душа клокотала от негодования.
       - Немедленно поднимайтесь, негодный притворщик!
       - А хрипы? Вы же сами говорили, что нутро у меня хрипит. Нет мочи дышать, душит..., - пытался оправдаться Петька.
       - Нет никаких хрипов! Это хитрость вас душит и бесстыдство! Как вам не совестно! Зачем вы устроили этот омерзительный балаган?! Зачем вам это нужно. Неужели вам доставляет удовольствие мучить своих родственников?
       - Нет... А чего они меня на этот проклятый завод загнали?! Сдохну я от этой работы..., - сердито пробурчал Петька, садясь на постели.
       - Скорее от лени, чем от работы, - усмехнулся в ответ фельдшер. - Удивительно! Разыграть такую трагедию из-за такого пустяка. Не хотите работать на содовом, идите на литейку. Не хотите на литейку, устраивайтесь по своему разумению, желанию, способностям наконец. Вы же сильный, здоровый, молодой! Но валяться в постели?! Изображать больного?!! Непостижимо...
       Фельдшер удивленно пожал плечами, пытаясь понять психологию и столь странную логику поведения этого, отмеченного червоточиной в душе, парня.
      
       - Ага! Как телка на веревочке привели на завод и сказали, вот твое место, работай. Хиба кто мое желание спрашивал? - обиженно засопел Петька.
       - А что язык свой дома оставил? Смелости не хватило сказать, попросить другое, более подходящее дело сыскать? - насмешливо хмыкнул лекарь. - Сколько ремесел полезных есть... Выбирай любое по душе. Или тоже лень-матушка оседлала, своей дорожкой погнала?
       Петька не ответил, лишь недовольно напыжился и уткнулся потухшим взглядом в темную стену.
       - Ладно! Разбирайтесь, любезный, со своими родственниками сами! - махнул рукой Афанасий Петрович, поднимаясь с места. - Кто прав, кто виноват. Я не третейский судья. Единственно, что могу для вас сделать, так это сказать приказчику, чтобы впредь близко вас к заводу не подпускал... чтобы заразу не распространяли...
      
       Старик решительно поднялся с места и направился к выходу.
       - Афанасий Петрович, что с хлопцем?! - кинулась ему навстречу обеспокоенная Нюрка. - Чего вы там у него выслушали? Что такая страшная хвороба?
       - Не волнуйтесь, голубушка! Все страшное уже позади! - успокоил ее фельдшер. - Надеюсь, к утру он будет на ногах. А там... Там все он него зависит!
       Фельдшер хотел было уже выйти, но остановился и повернулся к Макару.
       - Вот что, Макар Антонович... Отправьте лучше своего племянника обратно на село. Думаю, привычная домашняя обстановка быстро поставит его на ноги. А для завода он, мягко говоря, гниловатый фрукт...
       Старик выразительно заглянул в сумрачное лицо рабочего.
       - Надеюсь, вы меня поняли?
       - Понял!
       - Вот и прекрасно!
      
       - Не пойду я на Белую Гору! - заартачился Петька, когда утром Макар велел ему собираться домой. - Чего мне там делать?
       - А мне здесь тоже дармоедов не нужно! - отрезал непреклонный дядько. - У нас своих забот достаточно, чтобы еще и с тобой, лоботрясом панькаться...
       - Чего со мной панькаться?! - недоуменно пожал плечами Петька. - Я вполне могу и сам устроиться, без вашей помощи...
       - Вот и устраивайся! Вот бог, а вот порог. А в моем доме для тебя больше места нет! - сказал, как отрезал, Макар.
      
       - Не горюй! Пристроим! - бодро заверил Петьку Митяй, когда тот явился со своим нехитрым скарбом. - Айда до Васьки, в трактир...
       - Не, ты что! Я пить больше не буду, - испуганно замахал руками Петька. - Я и так после того раза еле в себя пришел. А если батько узнает, убьет...
       - Дурень! Я же тебя не на выпивку приглашаю. Попробуем тебя половым в трактир пристроить. Васька говорил, им расторопный малый требуется. В аккурат, как ты!
       - В трактир, половым?! - то ли удивленно, то ли разочарованно протянул Петька.
       - А чего? Хорошее место! Тепло, сытно и..., - Митяй широко ощерился и многозначительно подмигнул. - ... если башка правильно варит, то всегда деньга в наваре... Целковый кармане звенит. Сообразительный половой в трактире всегда сыт, пьян и нос в табаке. Ты еще спасибо скажешь за такую работу...
      
       Работа в трактире и впрямь пришлась Петьке по душе. Проворный, смекалистый, нагловатый, не забывающий свой интерес парнишка быстро освоился в пропахшей щами и кашей, табачным дымом и стойким перегаром трактирной кутерьме.
       В связи с действовавшим в стране сухим законом трактирщик не торговал водкой и вином. Однако в выходной день заводской люд по привычке валом валил в знакомый кабак, чтобы отдохнуть после тяжелой недели. Петька уже знал наперечет всех самогонщиц в Верхнем и охотно "выбегал по делу". Это когда мужики, сунув ему в ладонь засаленную бумажку или пригоршню мелочи посылали его принесли "свежей заварки" в чайник. От этих поручений не оставался в накладе и сам посыльный, получая неплохой навар.
       Единственно, что не нравилось брезгливому парню, так это убирать со стола объедки и грязную посуду, скоблить до белизны замызганные полы. Поэтому, когда однажды на него обратил внимание Симон Ковтюх, заглянувший в гости к свату-трактирщику и под настроение предложил работу в своей лавке, Петька, не раздумывая, согласился...
      
       ... - А ты как тут оказался?! - удивленно уставилась на него Гашка. - Тебя же вроде на завод, к дядьке Макару посылали...
       - Ха! Сдался мне тот завод, как карасю черевики! - самодовольно ухмыльнулся Петька, оглядевшись вокруг. - Мне и в лавке не плохо. Тепло, чисто, светло. А дух какой стоит?
       Он поднял голову и шумно потянул носом ароматы, исходившие от бесчисленных коробок и мешков.
       - Разве на селе такой дух встретишь? Не говоря уже о заводе..., - восхищенно протянул парень и поморщился, некстати вспомнив содовый. - Фу! Вонища какая там!
      
       - Ха! Какой ты чудной! - весело улыбнулась Гашуня, с интересом разглядывая переменившегося до неузнаваемости Петьку. - Прямо таким городским франтом заделался. Рубаха сатиновая, чоботы гармошкой и чуб закрученный... Ты на чем его крутил? На дамских буклях, что ли?
       Девушка не выдержала и прыснула в кулачок.
       - Скажешь тоже, на буклях..., - смущенно покраснел Петька и пригладил и без того зализанный чуб. - Нужны мне ваши бабские штучки-дрючки. Да и что в том особенного? Чуб, как чуб. Ты, вон, на себя лучше глянь...
       - А что я? - встревожилась Гашка и торопливо провела рукой по одежде, оглядываясь.
       - Вот ты и впрямь как настоящая барышня стала. Прямо барынька молодая. Мамзель-сударыня! - насмешливо прищурился Петька.
       Он оценивающе окинул сверху вниз ладную девичью фигурку и с притворной почтительностью расшаркался перед Гашкой.
       - Правда?! - зарделась польщенная девушка и стыдливо потупилась.
       - Еще как, правда! - горячо заверил ее Петька. - У меня прямо сердце замлело, как только ты в лавку вошла. Думаю, откуда такую кралечку к нам занесло. Вот счастье кому-то досталось, каждый день на нее глядеть...
      
       Знакомство и дружба с искушенным ловеласом Митяем дало свои легкомысленные плоды. Способный ученик Петька уже и сам мог уверенно крутить мозги и спокойно обольщать девичьи сердца. Нахаловка давно стала для него привычным местом развлечений и любовных шашней. Смазливый и бойкий на язык он пользовался гораздо большим успехом у женской половины рудничного поселка, чем его более опытный, но внешне невзрачный приятель...
      
       - Вот, выдумщик! Скажешь еще, "барышня"! - залилась густым румянцем Гашуня, хотя сердечко ее радостно затрепетало. - Какая из меня барыня?! Прислуга в господском доме, помощница поварихи и посудомойка. Все в одном обличье...
       - Да ты что! Ты просто себе цены не знаешь! - убежденно затараторил вошедший в раж Петька. - Ты внимательнее на себя в зеркало погляди. Таких красавиц писанных еще поискать нужно и то не сразу сыщешь. Да парни табуном за тобой ходить должны и проходу не давать...
       - Да?
       - Да!
       - А чего же ты тогда надо мной насмехался?! - язвительно прищурилась Гашуня, припомнив давнюю историю. - Весело было, когда я носом в глину с кизяком плюхнулась? Сам же специально и толкнул...
       - Я не нарочно! - в свою очередь покраснел и потупился уличенный Петька.
       - Ага, не нарочно. А ржал громче всех. До сих пор в ушах твой издевательский смех стоит...
       - Так то я не над тобой... насмехался..., - пробормотал он сконфуженно.
       - А над кем?!
      
       Петька тоже вспомнил тот досадный и унизительный для него случай у Донца. Явственно представил распластанную на толоке, будто курица посреди дороги, Гашку. В грязном сарафане. Неказистую замухрышку, подурневшую, от слез обиды и стыда. Вспомнил, как налетели на него грозными коршунами Ванька с Семкой, как свалили туда же в замес, как ткнули рожей прямо в свежий коровяк и лупили жестоко, без пощады... Вспомнив, он нахмурился, потемнел лицом.
      
       - То я поквитаться хотел..., - глухо пробормотал он, отводя в сторону глаза.
       - Поквитаться?! С кем?!! С мной?!!!
       - Нет... С Ванькой...
       - С Ванькой?! - искренне удивилась Гашуня. - За что?!
       - А чего он, падлюка, под ногами путается! - в сердцах вскрикнул Петька. - Глаза свои бесстыжие на тебя все пялил. Мне проход заслонял. Может ты мне еще больше чем ему нравилась, а он, сопля зеленая, свой нос вперед сунул...
       - Что же ты тогда меня в грязь толкнул?! - дрогнула голосом Гашуня.
       - Не знаю! - обреченно вздохнул Петька. - Но я не со зла, честное слово! Я до сих пор места себе не нахожу за ту глупость. Как вспомню, так и краснею от стыда. Все корю себя, что дураком был...
       - Правда?!!
       - Еще как правда! - горячо заверил ее Петька и с мольбой глянул на девушку. - Ты уж прости меня, ради бога! Не сердись...
       - Ладно! Чего прошлое поминать, - великодушно махнула рукой Гашуня.
       - Значит мир и дружба?! - оживился враз Петька.
       - Мир..., - согласно кивнула Гашуня и, поколебавшись, добавила: - ... и дружба!
       - Здорово! - обрадовался Петька. - Может погуляем тогда сегодня?
       - Погуляем? - переспросила девушка и вдруг забеспокоилась. - Ой! Нет-нет! По крайней мере не сегодня. У нас в доме траур. У хозяев сын на фронте погиб. Меня хозяйка по делам послала, а я тут заговорилась с тобой...
       - А когда?!
       - Не знаю... Встретимся как-нибудь...
      
       - Хороша девка! Надо же, как она изменилась. Удивительное дело! - протянул Петька, не сводя восторженного взгляда с двери, за которой скрылась Гашуня.
       Очарованный, он еще некоторое время не сходил с места. Наконец, встрепенувшись и придав лицу беспечное выражение, повернулся к прилавку, где затаился Митяй.
       - Вот видишь! А ты говорил, "кисло"... Сладко, еще как сладко! - самодовольство ухмыльнулся он.
       - Так ты что, ее знаешь?! - разочарованно протянул Митяй, с завистью наблюдавший за увлеченной беседой приятеля с пригожей девкой.
       - Ха! Еще бы! Как облупленную! Мы с ней на Белой Горе через забор живем..., - самоуверенно похвастался Петька. - Да если хочешь знать, она с пеленок по мне сохнет, сама на шею вешалась...
       - Да, ну! А что же ты?!
       - Вот тебе и "ну"! Тогда мала была, соплива!
       - А теперь?!
       - Теперь созрела ягодка! Пора срывать...
      
       Петька похабно осклабился и с вожделением глянул на выход из лавки. Ему казалось, что дверь снова откроется и вернувшаяся Гашка покорно бросится в его объятья. Впрочем, видит око да зуб неймет. Юный сладострастник не мог предположить, что жизнь, увы, решила распорядиться совсем иначе...

    Глава 7.

       За стеной кричала, стонала и неистовала заверюха. Казалось, сама природа взбунтовалась против той дьявольской вакханалии, которая бесстыдно хозяйничала на земле.
       Еще вчера вовсю трещали рождественские морозы. Такие зверски и нестерпимые, что рвали в клочья крепкий ледяной панцирь Донца. Разбуженный витязь недовольно парил распахнутым зевом полыньи, выплескивал наружу студеную воду, зализывая раны и снова засыпал, чтобы опять всколыхнуться от треска в другом месте.
       А тут вдруг обмякло, отпустило. Угрюмый, свинцово-черный занавес небосклона пробил нахальный солнечный луч, с любопытством огляделся, освоился, разогнал в сторону тучи и ударил оттепелью. По вологой соломенной крыше посунулась книзу посеревшая снежная шапка и оглушительно зазвенела капель, напрочь забивая задорное воробьиное чириканье.
       Впрочем, пернатые проказники рано обрадовались неожиданному теплу. Уже к следующему вечеру тучи вновь сомкнулись и недовольно насупились. Почувствовав неладное, в страхе попрятались под стрехой, притихли беспечные воробьи.
       Прячась в сгустившихся сумерках, ударил тяжелыми хлопьями мокрого снега набежавший степняк. Сначала легонько, точно исподтишка, играючи. Вдругорядь сильнее и крепче. Следом еще настойчивее и злее.
       И вот уже закрутила, завертела сатанинская карусель. Испуганно затрепетали, заметались из стороны в сторону голые ветки осин. Степенно качнулась, поскрипывая, раскидистая крона могучего дуба, покорным шелестом откликнулась в бору сосновая хвоя.
       А буран, что есть мочи разогнавшись на степном просторе, с неукротимой силой врывался в лесную чащу и ревел, ревел, ревел...
      
       Еще безветренным утром Михайло предусмотрительно проверил вершу и принес домой полведра окуней и другой речной мелочи. По такому случаю старая Евдокия решила побаловать внука наваристой ухой.
       За то время, как Ванька поселился у дядьки на лесном хуторе, он успел "нагулять тело". Перестали выпирать из-под рубахи острые лопатки, приобрели округлые очертание тощие мослы. Лицо посвежело и зарумянилось. Теперь, в таком виде, он был бы и не прочь показаться перед Гашуней. Наверняка повзрослевший и заматеревший парнишка привлек бы ее внимание и она без капризов восстановила прежние дружеские отношения.
       Но, как ни странно, мальчишеская влюбленность остыла, былые чувства притупились, досада от размолвки прошла и Ванька уже не рвался на завод в Верхний, чтобы быть поближе к своей безответной зазнобе.
      
       Он уже привык к лесной, безлюдной жизни. Любознательная, романтичная душа мальчишки, падкая до невероятных приключений и таинственных загадок, словно пересохшая губка жадно впитывала азы лесной науки. Польщенный любознательностью племянника, Михайло тихо посмеивался над неуемной энергией и непоседливостью любопытного мальчишки и охотно обучал его азбуке лесной жизни.
       - Леса не нужно боятся, Ванюха. Тут, в лесу под каждым кусточком и дом, и прокорм, - добродушно наставлял он парнишку. - В городе, на улице или на ярмарке, среди людей быстрее заблукаешь, чем в лесу. Ну, что тот город. Шум, суета, теснота... А в лесу?! Тихо, чисто, просторно. Все на своем месте стоит. Там дерево веткой тебе махнет. тут цветок головой поклонится... Да и всякая тварь живет в согласии, как то лесным законом прописано...
       - А разве есть такой закон, дядько?! - удивленно уставился на лесника Ванька.
       - Есть, Ванюха, есть..., - усмехнулся в бороду Михайло и потрепал мальчишку за вихры.
       - А что в том законе прописано?!
       - Да багато чего..., - неопределенно пожал плечами лесник. - Главное, чтобы пакости никакой не было. Не баловать без нужды, чужого не трогать, лишнего не брать...
       - Это как?! - не понял Ванька.
       - Ну, как..., - развел руками Михайло, соображая как ловчее и понятнее ответить любознательному племяннику. - С душой относиться к тому, что тебя окружает. Вот стоит березка. Так не ломай ей ветку зазря, ради озорства. Гнездо птахи увидел, не рушь его. Ведь даже волк и тот слабую, больную животину ломает. И ему пропитание, и тварь от хворобы больше не мучается...
       - Так может ее вылечить можно было? - наивно возразил Ванька.
       - А ты сначала найди ее..., - рассмеялся Михайло. - Гляди, лес какой большой, хиба в нем всю хворую худобу сыщешь? А волк, как лесной лекарь бегает по этой чащи и шукает...
       - А человек?! Он ведь тоже на охоту в лес ходит..., - не унимался Ванька. - Ты, вон, давеча зайца принес...
       - Ну, так я же одного подстрелил! - оторопел Михайло и покосился на дотошного мальчишку: укоряет он его или просто рассуждает. - Нам же тоже надо что-то есть дома. Плохо, когда без нужды всех зайцев бьют, ради потехи...
      
       Полагая, что лесная наука пригодится племяннику в дальнейшей жизни, Михайло кропотливо и доходчиво рассказывал ему о повадках зверей и птиц, о целебных свойствах трав, о природных приметах. Старому, одинокому мужику, не испытавшему семейного счастья, сейчас как никогда было легко и радостно на душе. В лице племянника он нашел старательного ученика и благодарного слушателя.
       С помощью дядьки Ванька быстро освоился в лесу и в душе ощущал себя опытным следопытом, исследователем лесных тайн. Он уверенно ориентировался на малоприметных лесных тропках, свободно различал травы, узнавал звериные следы.
      
       В жарко натопленной лесной хате было покойно и благостно. Ванька только что закончил ужинать и теперь с удовольствием прихлебывал с блюдца душистый, заваренный лесником на травах, чай. Прислушиваясь к бесновавшейся пурге, мальчишка зябко ежился и еще теснее жался к теплому боку печи.
       Разгулявшаяся вьюга не пугала его. Рядом с надежным и сильным дядькой он не испытывал страха. На душе было легко и безмятежно. Тем не менее, когда сквозь гул ветра послышался встревоженный собачий лай и неясный стук за стеной, Ванька вздрогнул и побледнел.
       - Ты чего злякался, сынок? Кому тут, в лесу в такую непогодь, что делать..., - успокаивающе глянул на него лесник. - Ну, заверюха завывает. А Трезор голос подал, так то, наверное, ветром волчьего духу до двора занесло. Не дает буран серому не месте лежать. Голод на охоту погнал. А у нашей собаки, знаешь же, какой нюх? С другого краю леса зверя почует...
      
       Однако в глазах лесника мелькнула тревога. Накинув на плечи кожух, он вышел из хаты. Ванька отставил на стол блюдце и напряженно уставился на дверь.
       Минуты через две лесник вернулся в хату. Однако, дверь не прикрыл, а прошел вперед. К несказанному удивлению Ваньки следом в дверном проеме замаячила высоченная, ссутулившаяся фигура. Мгновение она помаячила на месте, осматриваясь и тут же уверенно шагнула внутрь...
      
       Это был солдат. На плечах побуревшей от влаги шинели лежал сырой снег. Лица гостя было не разглядеть. Воротник был высоко поднят, а папаха надвинута до самых бровей. В проеме поднятого воротника, скрывая щеки и губы, торчала густая рыжая борода.
       Гость соскреб с плеч снег, бросил комок в стоявшее у входа ведро и торопливо протянул к печи красные от холода руки. Только когда окоченевшие пальцы почувствовали проникающее в них тепло, он повернулся к сидевшему за столом Ваньке и приветливо кивнул.
       - Ну, здорово, братан!
       - З-здор.. ово! - слегка заикаясь от удивления и неожиданности, ответил Ванька.
       - Что? Не узнаешь?! - усмехнулся солдат.
       - Не-е-а..., - отрицательно махнул головой мальчишка и вопросительно оглянулся на дядьку Михайла.
      
       Лесник не успел ответить ему, как на печи послышался шорох и старческое кряхтение. Это очнулась от дремы Евдокия, услышав незнакомый голос в хате.
       - Миша, у нас шо, гость? Или то мне почудилось со сна? - поинтересовалась она.
       - Гость, баба, гость!- отозвался на ее голос Михайло. - Данила пришел, Бондарь!
       - Господи Иисусе! Чур меня! Ты что мелешь?! Откуда ему, бедолаге, тут взяться. Он же уже сколько годков на погосте покоится..., - испуганно вскрикнула опешившая старуха.
       Услышав знакомое имя, она полагала, что речь идет о старшем зяте.
       - Нет, бабушка, это я! Сын Тараса, внука вашего..., - сам откликнулся старухе гость.
      
       Пока дядько Михайло возился возле печи, затепливая огонь и ставя в горнушку чугунок, Ванька с интересом наблюдал за пришельцем. Судя по уверенному поведению, ему доводилось бывать в этой хате. Он уже стащил с себя мокрую шинель и по-хозяйски развесил ее на просушку. Также привычным движением повесил на гвоздь у двери папаху. Присев на лавку, солдат с трудом стащил растоптанные, заляпанные грязью сапоги, сунул их в теплое запечье и босиком прошел в горницу.
       Только тут, на свету, Ванька разглядел и признал в незнакомце сельского кузнеца, доводившегося ему родственником по бабкиной линии. Он враз вспомнил тот день, когда на майдане, возле панского дома сельский староста выкликал из толпы парубков и мужиков призывного возраста.
       В числе первых крикнули рослого, плечистого Данилу. Ванька, глазевший с забора на происходящее, видел, как помрачнел, насупился старый дядька Тарас, как охнула его жена, тетка Фрося, а молодуха-жена, безжизненно повисла на шее, придерживая на руках упеленанного малыша.
       Глупый мальчишка тогда искренне удивлялся, почему так горюют родные, провожая на войну своих мужей, сыновей, внуков. Откуда ему было знать, что вот в таком же возрасте, как был сейчас сам Ванька, дядько Тарас провожал в неизвестность своего отца, проданного на чужбину злобной барыней. Провожал, не зная, доведется ли им снова увидеться на этом свете. И вот теперь снова, по воле судьбы-злодейки, пришел черед старому ковалю для расставания. На этот раз с сыном. И снова он не знал, доведется ли вновь увидеть его живым...
      
       - Давай до столу! - широким жестом пригласил лесник гостя. - И что тебя в такую пургу сюда понесло?! Небось, до косточек пробрало?
       Заметив, как зябко передернулся Данила, Михайло сокрушенно покачал головой, сунулся до стоявшей в углу скрыни и вытащил закупоренную кукурузным початком бутыль с самогоном.
       - Для разогрева..., - пояснил он, стая бутыль на стол. - А то еще, не приведи господь, занедужишь от этой стужи... Это специально для таких случаев сделано, лечебное...
       Служивый резко опрокинул в рот наполненную до краев чарку, удовлетворенно крякнул и с жадностью накинулся на еду. Михайло, наблюдая как ест гость едва заметно качнул головой. Он прекрасно понимал, что это не простой гостевой визит бражника к хлебосольным родственникам, где можно вдоволь "выпить-закусить". Так жадно есть может только изголодавшийся, обессилевший от долгого пути человек. Лесник глубоко вздохнул и снова наполнил чарки.
      
       - Что, дядя, не ждал таких гостей? - усмехнулся Данила, перехватив недоуменно-вопросительный, изучающий взгляд хозяина.
       - Добрым гостям мы всегда рады, а уж родни своей и вовсе никогда не чураемся..., - уклончиво ответил Михайло и подвинул к нему поближе миску с солониной.
       Внутренний голос и разум подсказывали что-то необычное, странное, может даже неладное, но природная невозмутимость и сдержанность удерживали от расспросов, тем более поспешных выводов. И он терпеливо ждал, когда гость сам прояснит эту ситуацию...
      
       - Данила! Внучек! Ну-ка, дай баба на тебя роздывиться..., - подвинулась к столу разбуженная Евдокия. - Какой ты стал?!
       Она приблизила подслеповатые, выцветшие глаза почти вплотную к заросшему лицу правнука. Щурясь, она тщетно пыталась найти в нем хоть какие-то знакомые черты.
       - Тю! Я думала тут гарный хлопец, ладный парубок пришел. А оно какой-то мужик бородатый сидит! - удивленно протянула старуха, проведя сухой, скрюченной рукой по густой щетине.
       Бабкина ладонь, скользнув по лицу, опустилась на плечо внука.
       - А это что на тебе? Гимнастерка? Ты откуда такой взялся?!! Со службы, что ли, повернулся?
       - Так я, бабушка, с фронта, - откликнулся Данила. - Три года с немцем воевал...
       - А что хиба война была?!! - удивилась старуха.
       - Так она и сейчас еще идет... Ох, и попила она нашей кровушки, проклятая...
       - Да-да, - рассеянно пробормотала старая, не понятно с чем соглашаясь.
       Она тяжело повернулась и посунулась было назад, к печке. Но вдруг снова замерла на месте, точно о чем-то вспомнив.
       - Ну, а батько как там? - поинтересовалась она. - Давно я на селе не была. Никого не бачила. Жив ли еще Тарас?
       - Не знаю..., - коротко обронил Данила и бросил на напрягшегося лесника смущенный взгляд. - Я дома еще не был...
      
       ... Тряские дроги, дребезжа на ухабах, медленно тащились прочь из села, увозя притихших новобранцев на станцию. Возбужденная происходящим сельская детвора, беззаботно бежала рядом, провожая обоз.
       Данила оглянулся назад. Там, наверху, за околицей, еще пестрела толпа, вышедшая взглянуть, может в последний раз, на своих близких, которые с каждым шагом смирных битюгов становились все меньше и едва различимее.
       У забора третьей от краю хаты маячили три фигурки - отец, мать, жена. Когда-то дед ему рассказывал, что вот так же выходил сюда со своей матерью и дедом, провожая отца. Оттуда, с того самого места, смотрели как увозят родного человека на чужбину. Туда часто приходили в надежде увидеть возвращающегося изгнанника. Там прадед так и умер, не дождавшись сына. А он? Суждено ли ему, Даниле Бондарю, вернуться целым и невредимым под родную крышу. К молодой жене, с которой так и не довелось вдоволь натешиться своей любовью. К сыну, который даже еще не научился выговаривать свои первые слова - баба, мама, папа. Суждено ли ему увидеть их снова?...
      
       На станции Переездной стоял невообразимый шум и суета. Грузился к отправке воинский эшелон. Прибывших из ближних сел новобранцев распределяли по вагонам. Белогорский коваль, выделяясь мощной статью, высился над толпой односельчан в ожидании дальнейших команд.
       - Кто таков? Как звать? - поманил его остановившийся рядом офицер.
       - Коваль я... Данила Бондарь, - отозвался парень.
       - Это кузнец, что ли? - уточнил офицер. - Молотобоец?
       - Ну, да...
       - Не боишься?
       - А чего бояться?
       - Как же... На войну все-таки едем, не на прогулку...
       - А я, барин, давно уже гулять разучился. За работой никогда о гулянке думать..., - спокойно возразил Данила. - А пугаться батько не научил. У нас в роду пуганных не было...
       - Хм-м, остер ты на язык, коваль! - усмехнулся офицер. - Только я не барин, а ваше благородие. Так в армии обращаться к старшему по званию положено. Поручик Верхотуров... Хорошим кузнецом был?
       - Люди не жаловались...
       - Значит и бойцом хорошим будешь... Пойдешь ко мне во взвод?
       - Пойду, коль возьмете...
       - Лады! Садись в третий вагон, там мои квартируют. Я унтеру скажу...
      
       Так начиналась его фронтовая жизнь. Прямо с колес часть вступила в бой. Привыкать, обтираться, присматриваться не пришлось. Война обстреляла и приучила к своему суровому нраву с первого дня. Кто запаниковал, заметался, скис, полег сразу. Более спокойные и выдержанные выжили, выдюжили, втянулись, привыкли.
       Многое пришлось увидеть Даниле, многое испытать на себе. Глядеть в глаза смерти и видеть чужую смерть. Вжиматься в окоп под яростным артобстрелом и рыть носом землю под кинжальным пулеметным огнем. Играть в кошки-мышки с противником в ходе перестрелки. Подниматься в штыковую или схватываться в рукопашной. Стремительно наступать и также поспешно бросать позиции под ответным натиском.
       Но, самое тоскливое и постылое, кормить в сыром, вонючем блиндаже вшей во время затянувшейся обороны. Когда без движения деревенеют мышцы и тупится разум. Когда передвигаешься только ползком, на брюхе, а о бане и чистой рубахе думаешь как о манне небесной.
       В эти минуты вдруг остро ощущалась своя мизерность и никчемность в этой затянувшейся, бессмысленной бойне. Ради чего столько лет приходится гробить свое здоровье, растрачивать силы, рисковать жизнью. За веру, царя и Отечество...
       За какую веру? Православную? Так разве не святое писание наставляет - не убий... За царя? А что его разве обижают, ущемляют? Сидит себе в столице, во дворце кофеи гоняет. За Отечество? Но какое Отечество на чужбине?!
      
       Или взять того же германца... В чем провинился перед ним, простым сельским ковалем, солдат-немчура по ту сторону окопа? Может и он такой же затурканный работяга. Крестьянин от сохи или рабочий от станка...
       Какая впрочем разница?!
       Токарь ли, пекарь ли, швец или жнец. Оторвали тоже бедолагу от семьи, от любимого дела, погнали воевать за кайзера. А оно ему нужно?! Видать, тоже не очень... Вон, отложил в сторону винтовку и пиликает себе незамысловатую, веселую мелодию на губной гармошке. Дразнит или развлекает?
      
       Конечно же, забитый, неграмотный мужик больше думал о покинутом доме, о брошенном без присмотра хозяйстве, о неприласканой жене, о беспризорных детишках. Все эти идейные коллизии и противостояния ему были глубоко безразличны. Однако в окопах нет-нет да и появлялись агитаторы-шептуны, с тайными бумажками-листовками. да сомнительными книжонками. Они то и нашептывали, они то и убеждали. Ни к чему мужику война. Паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Цари меж собой земли делят, а мужик за их каприз свой живот кладет.
       Потаенные листовки и прокламации словно зловредная и бесцеремонная вошь лезли в самое нутро и нещадно жалили за душу, смущая подстрекательскими призывами выступить против царя, "сбросить его с престола и выгнать вместе с ним всю самодержавную шайку".
       "Свобода покупается кровью, свобода завоевывается с оружием в руках, в жестоких боях, - шепотом, по слогам разбирали солдатские губы мятежное и смутное чтиво. - Не просить царя, и даже не требовать от него, не унижаться перед нашим заклятым врагом, а сбросить его с престола... Освобождение рабочих может быть делом только самих рабочих, ни от попов, ни от царей вы свободы не дождетесь... Долой войну! Долой самодержавие! Да здравствует вооруженное восстание народа! Да здравствует революция"...
       - Вона как! Лихо завернули! Николашку долой! Ишь ты! - озадаченно чесали всклоченные затылки фронтовики, косясь на подстрекателей. Не то с уважением, не то с опаскою...
       Агитаторов ловили, для острастки даже расстреливали. Но вскоре появлялись другие и червь сомнения закрадывался в темную мужицкую душу. И впрямь доколе можно терпеть такое паскудство. Не уж государи меж собой полюбовно, по-родственному договориться не могут. Хватит зазря страдать. По домам!!!
      
       Упаднические настроения и разброд, словно нарыв, все больше росли и обострялись. Особенно, к концу шестнадцатого года, когда неудачи преследовали русскую армию и она терпела поражение за поражением.
       В ожесточенных боях под Митавой часть, в которой воевал Данила, понесла большие потери. Тяжело раненный командир батальона подполковник Верхотуров был захвачен в плен. Потеряв любимого командира, остатки части пришли в замешательство. Младшие неопытные, а порой и просто трусливые командиры не сумели собрать воедино поредевшие взвода и роты. Воспользовавшись суматохой и неразберихой, предоставленные сами себе солдаты бросились кто куда. В основном, потянулись в сторону дома. Покинул свою разоренную часть и Данила Бондарь. Правда, бежать с фронта его побудили совсем иные мотивы...
      
       - А что же ты домой не зашел? Дорогу забыл или заблудился? - усмехнулся Михайло, не сводя с Данилы испытующего, проницательного взгляда.
       - Домой, дядя, я с закрытыми глазами дорогу найду, - угрюмо пробурчал Данила и сконфуженно добавил. - Нельзя мне сейчас до дому...
       - Это чего так? Провинился, что ли? Боишься, батько порку устроит? - ехидно поинтересовался лесник.
       - Ты, дядя, шутки брось! - недовольно буркнул гость и вздохнул отрешенно. - Бежал я, бросил к черту эту войну проклятую...
      
       - Бежал?!! - в притворном изумлении всплеснул руками лесник. - Струсил или по дому соскучился? Под теплый женкин бочок захотелось да мамкиных вареников?
       - Зря ты так..., - укоризненно скривился Данила. - Чего ерничаешь?! Знаешь же, что я не трусливой породы. Три года на передовой вшей кормил. Сколько еще можно понапрасну кровь проливать, жизнью своей рисковать...
       - Это как же так понапрасну? - удивился Михайло. - Позорно с армии дезертировал и еще героем себя выставляешь.
       - А вот так и напрасно..., - зло огрызнулся Данила. - Ради чего эта война затеяна? Ради чего я такого же мужика убивать должен? Только из-за того, что он другим языком изъясняется? У царей блажь в голове, а мужику страдай?
      
       - Так испокон веков повелось. Царский указ для мужика закон! - непреклонно стукнул по столу Михайло. - Велел он тебе воевать, значит воюй, а не беги, как заяц трусливый!
       - Я не трус! Я свое честно отвоевал, - запальчиво вскинулся Данила. - Спины неприятелю не показывал, пулям не кланялся. Только война та никчемная! Вот тебе и весь сказ! Да и как воевать прикажешь, когда снабжение из рук плохо шло, в действиях полная неразбериха. Один приказ идет - "наступать!", другой следом спешит - "остановиться!", а третий и вовсе повелевает на другие позиции перейти...
       - А ты думаешь, нам на Шипке легче было?! То патронов не хватает, то одна винтовка на двоих остается. А то мороз жмет, в землю вмораживает, только голову поднимешь, пошевелишься, янычар пулю в лоб закатит...
       - Э-э, дядя, ты ту кампанию с этой вакханалией не путай! Я помню, как дед рассказывал, что русский брат тогда на помощь своим братьям-славянам поспешил, от ярма турецкого вызволять. Ради такого случая наш пан даже свое добро распродал и отряд на благое дело снарядил. Ты же сам в том отряде был...
       - Был! Но не сбежал, как ты...
      
       - Ну, вот! Я ему "стрижено", а он мне "кошено" - раздраженно развел руками Данила, горячась от того, что упрямый лесник не хочет понимать и принимать его доводов. - Говорю же, тут две совершенно разные войны были. Разные идеи... Там ты за свободу славянского народа воевал. А здесь война ради войны. Царская забава, от которой только мужику худо. Вот, гляди, что про войну сказано...
       Данила порылся за пазухой и достал уже изрядно потрепанный желтоватый листок бумаги. Он поднес его к тускло мерцающему светильнику и медленно, по слогам прочитал:
       "Дело русской свободы и борьбы русского и всемирного пролетариата за социализм очень сильно зависит от военных поражений самодержавия. Это дело много выиграло от военного краха, внушающего страх всем европейским хранителям порядка. Революционный пролетариат должен неутомимо агитировать против войны...".
       - Понял?! - понял многозначительно качнул головой Данила, пряча листовку обратно. - Мне, рабочему мужику, резон против этой войны выступать, а не класть за государя голову напрасно. В этой войне, мы не только отвергаем допустимость защиты отечества но и признаем желательность поражения всякого буржуазного правительства для превращения этого поражения в революцию. Вот как!
       - Ни черта не понимаю! - пожал плечами старый лесник. - Слова какие-то мудреные ты тут мне втемяшиваешь своей писулькой крамольной. Ясное дело, что это... Это же...
       Михайло озадаченно почесал затылок, подбирая подходящее определение.
       - ...подлое предательство, клятвоотступничество, - наконец нашел он должную оценку. - Господи! Это же надо так ненавидеть свою родину!
       - Пролетариат не может любить того, чего у него нет, - будто по -писанному отчеканил солдат. - У пролетариата нет отечества...
       - Ага... Отечеству, значит, изменить надо?! Чтобы там эту, как ее... свободу и сладкую жизнь получить. Так, что ли, выходит?
       - Да ты что?! Какая измена?! - воспротивился, отстаивая свое Данила. - Просто захотелось двум царям-кровопийцам поиграть между собой. Кто больше у другого заберет. Мне какой прок от того? Глупо делить войны на защитительные и нападательные...
       - Вон ты как заговорил! - удивленно присвистнул лесник. - Прок ему подавай, идею... Где и речей таких набрался?!
      
       Михайло посмотрел на Данилу так, точно впервые видел его. Что с парнем стало?! Был мужик как мужик. Спокойный, немногословный, мастеровитый. Окромя своей кузнецы другого и знать не желал. В чужие дела нос не совал, крамолы какой на дух не переносил. Работал, залюбуешься. Достойно продолжал ковальскую династию Бондарей.
       А что сейчас с ним стало?! О чем говорит, что доказывает? С армии позорно дезертировал, еще и оправдывается, что правильно сделал. А может он, Михайло, и впрямь чего-то сам недопонимает?! Живет бирюком в лесной глуши, вдали от людских склок и суеты. Может, действительно, пропустил, прозевал нечто важное...
      
       Ему вдруг вспомнился отец. Он, Мишка, тогда ползунком еще был, когда Антон бесследно ушел из дома. Оказалось, что злопамятная барыня в отместку за непокорство решила его в солдаты сдать.
       Был шанс у бедолаги избежать тяжкой участи. Кинулся тогда вдогонку дед с паном, чтобы сыскать, вернуть. Разминулись. Мог и сам батько либо спрятаться. либо сбежать. На свою родину, до родителей.
       Все мог. Но не сбежал, не предал своей совести. Сполна отдал свой долг перед государем. Калекой, но вернулся к своей семье.
       Хватил бедолага лиха с избыточком. Озлобился, переменился от той несправедливости и тяжкой доли отец? Нет, остался прежним. К семье заботливым, к родне радушным, к хозяину уважительным, к царскому слову почтительным.
      
       Вспомнилась и своя жизнь. Совсем молодым парубком стал тогда он в строй добровольцев, которых собрал старый пан для отправки на Балканы. Хлебнул тогда он лиха-горюшка полной мерой. Был и ранен, и контужен. Узнал, что такое турецкий плен и жестокие пытки. Тоже не сломился. Бежал из плена, притащил в часть языка. Награжден от государя за усердие, преданность и отвагу двумя медалями и с почетом отправлен в отставку после того, как закончился службы срок. Ожесточила его военная кампания и турецкий плен? Пожалуй, нет. Что с того, что одиноко прожил жизнь в лесу. Семьей не обзавелся. Но ведь людей не чурался. Сам никому в друзья не навязывался, но и в помощи никому не отказывал. Своей последней рубахой мог поделиться без сожаления, но лес - государево добро оберегал зорко и за озорство спуску никому не давал...
      
       Почему же Данила, человек здоровых корней и здравого разума, вдруг оказался таким... странным и непонятным. Точно с чужой дудки поет, чужие мысли как свои пересказывает...
      
       - Идея, говоришь, другая? - встряхнулся от невеселых воспоминаний и размышлений старый лесник. - Это как же прикажешь понимать? Разъясни старику. Уж больно мудрено ты про себя рассказал...
       - Так, а чего тут непонятного, дядя! - оживился Данила, подвигаясь поближе. - Говорю же тебе. Напрасно та война была затеяна. Государи меж собой чего-то не поделили и вот нашими мужицкими лбами решили про меж собой разобраться...
       - Так это всегда так было, - пытался было возразить Михайло. - Когда кто-то на землю нашу пер, рать на защиту высылалась...
       - А кто на нас сейчас пошел?! - нетерпеливо передернул плечом Данила. - Раздел у царей не получился. Это тебе, это мне... Нашему Николашке и вовсе соваться туда не следовало. А вышло, что брат за брата. Помочь решил...
       - Кому помочь? Какому брату? - не понял Михайло. - Мы тоже...
       - Да подожди ты, "тоже", - оборвал его Данила, запутавшись в объяснениях. - Совсем меня с толку сбил...
      
       Похоже, что ему не хватало грамоты и ораторских способностей, чтобы убедить упертого родственника в том, о чем так много рассказывали на фронте агитаторы.
       С одним из них, Иваном Смирновым, Данила подружился и даже сблизился. Убедительный тон, красочные аргументы и образность рассуждений искушенного в агитационной работе приятеля сначала заронили в чистой, незамутненной душе неграмотного сельского коваля червь сомнения.
       Вначале он задумался над тем, о чем рассказывал Иван. Потом провел свои аналогии и убедился в правоте его слов. Вскоре и сам стал убежденным сторонником его взглядов. Тогда он впервые узнал о революционерах, о партии большевиков, о назревающей в стране революционной ситуации и стремлении большевиков свергнуть царя и установить свою, народную власть в России.
       - Вот, возьми, прочитай... на досуге! - то и дело услужливо подсовывал ему Смирнов то листовку, то тощую брошюру. - Это Ленин написал. Мудрый человек! Он плохого не посоветует.
      
       Уединившись в дальнем углу окопов, Данила прячась от посторонних взглядов с любопытством разбирал эти "мудрые" советы и наставления...
      
       "Политическая деятельность социал-демократов состоит в том, чтобы содействовать развитию и организации рабочего движения в России, преобразованию его из теперешнего состояния разрозненных, лишенных руководящей идеи попыток протеста, бунтов и стачек в организованную борьбу всего русского рабочего класса, направленную против буржуазного режима и стремящуюся к экспроприации экспроприаторов".
       - Хм-м... Мудрено как, однако, - качал головой малограмотный солдат, одолеваемый желанием докопаться до сокровенной сути, которая как бы выражала вековые желания трудового народа.
       "В каждой стране борьба со своим правительством, ведущим империалистическую войну, не должна останавливаться перед возможностью в результате революционной агитации поражения этой страны. Поражение правительственной армии ослабляет данное правительство, способствует освобождению порабощенных им народностей и облегчает гражданскую войну против правящих классов... В применении к России это положение особенно верно. Победа России влечет за собой усиление мировой реакции, усиление реакции внутри страны и сопровождается полным порабощением народов в уже захваченных областях. В силу этого поражение России при всех условиях представляется наименьшим злом".
      
       Данила морщил лоб, стараясь вникнуть в суть читаемого. Глубоко затягивался дымом носогрейки, надеясь прочистить ядреным самосадом путь этих "умных" мыслей к самому сердцу и снова погружался в чтение.
       "...Если мы зовем массы бороться с их правительствами "независимо от военного положения данной страны", то мы тем самым не только отвергаем в принципе допустимость "защиты отечества" в данной войне, но и признаем желательность поражения всякого буржуазного правительства для превращения этого поражения в революцию"...
       Складывая воедино прочитанное и услышанное от фронтового приятеля, сельский кузнец приходил к убеждению, что русский народ живет плохо. Но этого ему и не требовалось понимать, сам на том вырос. Понимал, что действительно мужику хочется хорошей жизни. А вот понять, почему Россия должна проиграть войну, почему нужна только революция для этого, честно говоря, до конца не мог...
      
       - Понимаешь, сейчас идет война царей. Несправедливая, захватническая и грабительская Эта... Как ее? - поморщился Данила, припоминая те мудреные слова, которые так тщательно ему втолковывал Иван. - Импе... Империли... Империалистическая! Вот! А наша задача превратить ее в войну против царей, в гражданскую...
       - Чья задача? Наша?! Это кого же? Меня и тебя?!! - удивился Михайло и оторопело уставился на племянника.
       - Это задача большевиков! - понизив голос, важно ответил Данила и почему-то тревожно оглянулся на дверь.
       - Кого?!!
       - Есть такая партия, дядя. Социал-демократическая рабочая партия большевиков. Она за простой народ горой стоит... Хочет, чтобы мужику-трудяге вольно и сытно жилось, чтобы сбросил он с себя рабские цепи, чтобы сам себе хозяином стал...
       В дрогнувшем голосе Данилы зазвенели нотки торжественности, а в глазах вспыхнул благоговейный огонек. Это не ускользнуло от проницательного лесника.
       - Да?!! Это же надо! - протянул он не то восхищенно, не то удивленно, не то насмешливо. - И что же она делать собирается?
      
       - Перво-наперво царя сковырнуть, - поудобнее расположившись за столом, принялся пояснять Данила. - Сейчас для этого в стране ситуация подходящая. Народ обнищал, обносился и оголодал до предела...
       - Это я уже заметил..., - с усмешкой кивнул Михайло на пустую миску перед гостем.
       - Во-во! - не понял сарказма Данила. - Война все подчистую выгребла. А она, как я тебе говорил, народу ни к чему. Грабительская, захватническая. Солдаты гибнут ни за что. тут бабы с ребятней на заводах жилы рвут. Одному царю и его толстосумам. помещикам и капиталистам, хорошо. Тепло и сытно... Хватит, довольно, попили кровушки! Народ не двужильный все это терпеть...
       - А дальше чего?
       - Дальше?! - Данила судорожно сглотнул, собираясь с мыслями и все больше распаляясь своим рассказом. - Дальше, самое главное. Как только Николашку с трона побоку, так сразу свою власть в стране устанавливаем... Рабоче-крестьянскую...
       - А какой прок мужику от той власти?
       - Так мы же все добро царское меж мужиками поровну разделим. Все, что царь и помещики мужицким трудом себе нажили, перейдет к законному хозяину, к мужику. Скот, земли, зерно, все... К рабочим заводы и фабрики перейдут. Сами, по своему желанию и разумению этим добром распоряжаться будем...
      
       - Землю... А лес? Как с лесом новая власть поступит? - пытливо прищурился лесник, переживая за свое хозяйство.
       - Лес тоже станет народным, - убежденно махнул рукой Данила. - Нужно что мужику, дрова там или бревно какое. Пришел и взял, не страшась, что пан с него спросит и на конюшню потащит для расправы...
       - Интересно, интересно..., - пробормотал Михайло, морщась. - А, к примеру, кузню твою как?
       - Что кузню? - удивился Данила.
       - Ее тоже делить будут. Она же, ведь, тоже панская. Значит одному молот, другому наковальня. Так что ли? - хитро прищурился лесник.
       - Э-э, нет! - протестующе покачал головой Данила. - Кузню еще мой прадед ставил. В ней жизнь всего нашего рода прошла. Значит она наша...
       - А за лесом этим тоже прадед наш приглядывал. Только другой, Житник. Гарно приглядывал, разору не допускал, озорство пресекал. Потому и стоит лес как стена, дерево к дереву, глаз радует, - проникновенно вымолвил Михайло.
       - Вот народ тебе спасибо скажет и прадеда добрым словом помянет, когда за своей нуждой в лес придет..., - подмигнул ему Данила.
       - Гарно же у тебя все получается покачал головой лесник. - Интересная "идея"! Значит, если чужое, бери хватай, по дворам растягивай, а моего не чепай... Так, что ли?!
       - Лес, дядя, не чужим будет! А тоже своим, народным..., - досадливо поморщился на упрямство лесника горе-агитатор. - Стало быть, кто чего захотел, то и взял...
       - Это ты так в своей кузне рассуждай! И там майном своим распоряжайся... Кому чего дать или сделать. А лес, это... лес! Его, как дите кохать и лелеять треба, чтобы он и пользу и насолоду людской душе приносил...
      
       Михайло горестно вздохнул, сокрушаясь, что его собеседник не может понять таких очевидных истин и вдруг нахмурился сурово и непреклонно.
       - Нет, Данила! Чтобы там твои большевики не обещали, чем бы народу голову не морочили, но пока я жив, безобразничать в лесу не дам! - повысил он голос и обжег родича гневным взглядом. - Это что тогда будет, если по-твоему разумению сюда каждый встречный-поперечный шастать начнет? Станет рубить налево-направо, что ему понравится-вздумается? Что тогда от этой красы останется? Нет, не бывать такому паскудству!
       Он гневно рубанул рукой воздух и порывисто поднялся из-за стола.
      
       - А чего это ты так переживаешь, дядя?! - криво усмехнулся Данила, смерив лесника пренебрежительным взглядом. - Мы же твое хозяйство рушить не собираемся. Живи себе спокойно. Только раньше ты на пана спину гнул, а то будешь...
       - Лес к государевой казне относится, это и есть достояние всей империи, добро нашей России-матушки... Я ей служу!
       - Вот и будешь новой, народной власти служить...
       От этих слов Михаила передернуло, по лицу скользнула судорога горечи и досады. Он хотел что-то сказать, возразить, опротестовать, отвергнуть. Но, к сожалению, увидел, что перед ним сидит глухой, равнодушный к его сомнениям и душевной боли человек, который точно молитву повторяет одну и ту же глупость, случайно услышанную или кем-то оброненную. И эта глупость так ему приглянулась, понравилась, прикипела к сердцу, что иных суждений он не хотел и на дух принимать.
      
       Михайло обмяк и устало опустился на лавку рядом с Данилой. Сквозь густые брови бросил на парня пронзительный, изучающий взгляд. Так лекарь оглядывает больного, пытаясь найти причину и корень хворобы, чтобы определиться с лечением и точно подобрать лекарство.
       Нет, его родич не похож на хворого. Глаза хотя и горят лихорадочным огнем, но то не от простуды или горячки. Не скажешь сразу, что и разумом помутился. Впрочем, как знать... На войне тронуться рассудком, что высморкаться. Вон, щеки запали, кожа побледневшая с желтизной. Так то от усталости. Видать, довелось бедолаге хлебнуть лиха за эти годы...
      
       - Слушай, Данила, а откуда ты все это знаешь?! Сам придумал, или надоумил кто?! - осторожно поинтересовался лесник.
       - Да нашелся разумный человек, раскрыл глаза, надоумил! - с готовностью отозвался парень и подвинулся поближе к дядьке.
       - А-а! Слава богу! А тоя думал уже контузило тебя на фронте, мозги на бок сдвинуло! - насмешливо протянул лесник и притворно перекрестился.
       - Да я, дядя такого узнал, такое понял, что мозги и впрямь в башке зашевелились, - не поняв издевки, мотнул головой Данила и судорожно взглотнул, как бы решаясь на отчаянный шаг.
       Он оглянулся на дверь, вопросительно посмотрел на смотревшего на него во все глаза Ваньку. Однако, встретив успокаивающий жест лесника, согласно кивнул в ответ головой.
       - Подружился я в части с одним мужиком. Он, оказывается тоже коваль, только на заводе, - загорелся взглядом Данила и стал рассказывать приглушенным голосом. - Ажно в Нижнем Новгороде, в Сормово работал. Иваном Смирновым, его зовут. Вообще-то он родом питерский, только после революции, что в пятом году была, сначала в тюрьме сидел, а потом под надзор полиции сослали...
      
       Рассказчик возбужденно заерзал на месте, точно заново сопереживая судьбу фронтового друга.
       - Вот, знаешь, дядя, вроде тоже человек рабочий, а голова! Столько в ней всего наложено...
       - Мусора?! - смешком обронил Михайло, вспомнив недавние рассуждения племянника о предстоящей новой жизни.
       - Какого мусора?! - обиженно вскинулся Данила. - Я хотел сказать, что грамотный человек, начитанный, не то, что мы - темнота деревенская. Знаний разных, мудреных...
       - Я и бачу, что мудреных, если так спокойно добро по ветру решили развеять..., - не преминул вставить слово лесник.
       - Да что ты все с лесом своим! Люди о всеобщем благе пекутся, жизнями рискуют, а ты как жид над своей скрыней...
       - Ты тоже не больно кузню свою из рук выпускаешь! - парировал Михайло.
       - Между прочим, Иван с нашим земляком дружбу водит. Климом Ворошиловым... Не чув о таком?
       - Нет, не чув...
       - То-то же! Он из Верхнего родом... Работал у Алчевского в имении, потом в Луганске слесарил... Его сам Ленин поважает...
       - А это еще кто?!
       - Вот видишь, дядя, как плохо быть темным, неграмотным! - торжествующе воскликнул Данила.
      
       Еще раз сторожко оглядевшись, парень подвинулся к самому уху старика.
       - Это есть самый главный большевик! Он и партию создал рабочую, хотя сам панского происхождения. Иван рассказывал, что он с малолетства по ссылкам да по тюрьмам. Потому как супротив царя выступает.
       - Что же он с царем не дружит? Вроде же паны крепко за государя держатся...
       - Его брата еще отец нынешнего государя повесил за революционную деятельность, - сокрушенно вздохнул Данила, поясняя. - Тот хотел тогда царя убить, покушение готовил. Вот этот теперь его дело продолжает...
       - Стало быть, один смуту затеял, а другой теперь за преступника мстить принялся...
       - Дурак ты, дядя! - обиделся Данила. - Человек, говорю же тебе, за народ страдает. И партию рабочую создал, власти добивается, чтобы простому мужику жизнь лучше была...
      
       - Да знаешь, племяш ты мой разумный, я хоть и дурак, а жизнь такая меня вполне устраивает и другой бы не хотел...
       - Это жизнью раба ты доволен?!! - изумился Данила, не понимая, шутит или правду говорит лесник.
       - Э-э, друг, не знаешь ты, что такое рабство! Не ходил ты с холопским ярмом на шее! - протянул Михайло. - Мабуть, батько тебе не рассказывал или ты забыл, слухая сказки своего друга. Не видел ты, как паныч хату подпаливает, чтобы мать малых деток посреди двора разложить и надругаться над бедной холопкой. А я то бачив! И дед твой бачив... Покалечили панские прихвостни мужика. И за что?! Только за то, что ту холопку, свою свояченицу вступился... Думаешь, паныч повинился, ответил за свое издевательство. Как бы не так! Потому что он был хозяин и твоего деда, и моей матери! Он мог со своим быдлом делать все, что ему заблагорассудится. А государь дал волю мужику, чтобы не было больше такого паскудства. Бачив бы ты, як народ плакал от радости и молился во здравие освободителя...
       Михайло покосился на недовольно хмурившегося Данилу.
       - А как твои революционеры за то его отблагодарили, знаешь?
       - ???
       - Что твой друг не рассказывал?! Разорвали бомбой бедолагу... И это за то, что волю народу дал...
       - Разве то воля, когда паны как были, так и остались. А мужик, как жил в нищете, так и живет. Обирают бедолагу, как липку обдирают... Наша, народная власть того не допустит...
       - Придет нужда твоей власти и она будет обирать, не хуже прежней! - отмахнулся Михайло. - По божьим правилам нужно жить. В добродетели, и усердии... О худом не помышлять, на чужое не заглядываться... Только господь волен людской жизнью распоряжаться. Он ее человеку дает, он и забирает, когда ему то угодно...
       - "Никто не даст нам избавленья! Ни бог, ни царь и не герой! - неожиданно нестройно пропел хриплым голосом Данила. - Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!". Слыхал такое! Это рабочий гимн. "Интернационалом" зовется...
       - Да ты дерьмо хоть конфетой назови, а в рот все равно не возьмешь, потому, что оно гадостью остается. Так и смута ваша...
      
       В хате на некоторое время повисла тишина. Слышно было только шипел каганец на столе, да потрескивали, прогорая дрова в печи. Собеседники молчали. Молодой и горячий Данила нервничал и злился. Узнав столько нового от своего просвещенного, политически подкованного друга, он сам еще до конца не разобрался в полученных знаниях. Хотя он и воспринял их безоговорочно, недостаток грамоты и полное отсутствие пропагандистского опыта не позволяли ему последовательно и настойчиво убеждать своего родственника в правоте большевистских идей.
      
       Досадовал и Михайло. Без малого шестьдесят лет живет он на белом свете. За это время пришлось повидать и испытать немало. Холопское бесправие родителей, когда по изощренному капризу барыни и ее сынка едва не остался сиротой. Трудное время возрождения своего хозяйства, когда счастливые, будто заново родившиеся родители, кропотливо вили свое семейное гнездо, прирастая достатком и детьми.
       Случилась беда, позвал на помощь серб и болгарин, откликнулся на призыв. По зову старого барина, гордившегося своими сербскими корнями, добровольно ушел на ту войну. Страшную, леденящую ужасом чинимых безжалостными янычарами зверств. Служил верой и правдой. Служил Отечеству и государю. Служил не задумываясь, а той ли идее служит?! Не задумывался, потому что не спонтанная, невесть откуда вылезшая идея, а сформированные веками и проверенные жизнью заповеди, руководили его действиями.
       Сейчас ему, умудренному жизненным опытом простому человеку, было крайне огорчительно, что какие-то случайные знакомые смогли так легко замутить мозги и сбить с толку рассудительного, серьезного, разумного и мастерового парня, каким он знал Данилу до его ухода на фронт.
       Михайло прекрасно понимал, что этот жаркий спор, вдруг вспыхнувший в его хате с неожиданным появлением племянника, безнадежен. Он будет то затухать, то разгораться с новой силой, не находя выхода и не имея конца...
      
       - Зря ты, дядя, насмехаешься над нашей благой задумкой. Зря в большевистское слово не веришь..., - наконец угрюмо обронил Данила. - За царя-кровопийцу горой стоишь, а в народную власть не веришь...
       - Слушай, Данила! А чего это ты так ревностно за тех большевиков горло дерешь?! Чем они тебя так заманили? Неужели тебе так те сказки понравились, что приятель тебе в окопе рассказывал?
       - Это не сказки, дядя! - сурово нахмурился Данила. - Я верю в большевистское слово. Верное оно... Потому и сам в партию большевиков вступил, буду вместе с ними за власть народную бороться. Так что, извини, не обижайся, если с царем и таким как ты, "верным царским слугам" по шапке дадим...
      
       Услышав последние слова солдата, Ванька, во все уши слушавший этот разговор, испуганно вздрогнул и поежился, подвигаясь к крепкому плечу дядьки Михайла. Гость недобро покосился на лесника. Мальчишке показалось, что он уже примеряется, как сподручнее разделаться с непокорным, упрямым мужиком. Однако, лесник не испугался скрытой угрозы. Он успокаивающе приобнял Ваньку за плечи и повернул к Даниле спокойный, слегка насмешливый взгляд.
       - Хоть ты и не любитель сказки слушать, все же послушай мою байку, - неторопливо предложил он. - Мне ее как-то дед рассказал, а он ее от твоего деда услышал. Про цыгана... Не помнишь такую?
       Вместо ответа Данила недоуменно пожал плечами. Мол, что еще за байка?!
       - Слушай...
       "Жил на селе один цыган. Жена была у него и маленький цыганенок. Работать, само собой, у них охоты не было. Потому хата была убогая, а скрыни пустые. Сидят, значит, сиромахи в холодной хате. Мерзнут и от голода мучаются. Цыган посылает цыганча до колодца. "Принеси воды, хоть напьемся...". Принес пацан воды. Села семья за стол, воду из ведра тянет. Цыганка и говорит: "Ото была бы мука, я бы тесто замесила...". "Да!" - кивнул головой цыган и сглотнул слюну. "А был бы сыр, я бы вареников налепила..." - снова подала голос цыганка. "Да-да!" - еще охотнее закивал цыган и голодная слюна потекла по густой бороде. "А было бы масло, я бы вареники еще и маслом заправила..." - не унималась цыганка. "А я бы их сразу по два, по два!" - не выдержав, заверещал цыганенок. "Не торопись, идолова душа! Подавишься!" - раздраженно прикрикнул на него цыган и в сердцах треснул сухой ложкой по лбу...".
      
       - Хм-м! Ну и что с того?! - пренебрежительно скривился Данила, пытаясь уловить скрытый смысл рассказанной байки. - Робить треба, тогда и не голодовали бы... Не потопаешь, не полопаешь...
       - Молодец, хоть это понял! - махнул рукой Михайло, сожалея, что главного смысла, не торопиться и прежде времени не делить недобытую добычу, его оппонент так и не понял...
      
      
       Бушевавшая всю ночь вьюга стихла ближе к полудню. Ванька поднялся с постели и протер заспанные глаза. Возле печи неспешно топталась старая Евдокия, хлопоча с обедом. Больше в хате никого не было. Неужели ему все приснилось. И неожиданный гость, и долгий разговор двух разгоряченных мужиков...
      
       - Бабуль, а где кто? - удивленно завертел он головой по сторонам.
       - Так а где кому еще быть, - прокряхтела старая. - Дядько, вон, на дворе, снег расчищает. Намело чуть не под стреху...
       - А Данила?
       - Данила с утра пошел себе. Мабуть, до дому...
       - До дому? - протянул вроде как разочарованно Ванька, глянув в окошко.
       А, может, напротив облегченно, радуясь тому, что суровый родич-большевик ушел, а его дядько целый и невредимый остался на дворе.
       - Ты хиба чего хотел от него? - подала голос Евдокия, ставя на стол миску. - Так еще побачишь. Слава богу живой вернулся с войны. Надо же, а я старая и забула про нее...
       Она снова занялась чугунками и горшками, не уточнив о какой войне забыла, да и знала ли о ней вообще...
      
       Наскоро перекусив, Ванька быстро оделся и выскочил на улицу, чтобы помочь дядьке со снегом.
       - Ну, что выспался полуночник?! - встретил его лесник добродушной улыбкой. - И охота тебе была слушать все то...
       На языке у него вертелось пренебрежительно-отталкивающее определение ночного спора, но он лишь неопределенно махнул в воздухе рукой и недовольно поморщился.
       - А куда Данила пошел? Он же говорил, что домой ему нельзя...
       - Черт его знает, куда его ноги понесли, - нахмурился Михайло и с натугой перекинул через плетень увесистый ком слежалого снега. - С такими мозгами дороги не разбирают... Что в моих было силах, я для него сделал. Обогрел, накормил, напоил... Чтобы с тела грязь смыть, воды нагрел, а вот с души... То уже его дело, с какими думками жить дальше...
       Лесник замолчал и с удвоенной энергией снова принялся за работу, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей и скрыть от племянника неутихающую в душе досаду. Впрочем, не так это легко было сделать. Старого ведуна и знахаря удивляло и злило то обстоятельство, что он не смог найти разгадки тех нравственных перемен, которые, произошли в сознании его родственника. Надо же! Все хвори знал и средства исцеления. Многие природные тайны были ему доступны, с бессловесной тварью мог запросто общаться и заранее предвидеть беду. А тут вдруг оплошал...
      
       ... - Давай я тебе лучше баню истоплю..., - неожиданно предложил Михайло, когда их спор зашел в очередной тупик. - Чувствую, спать нам все равно сегодня не придется. Может, отмякнешь, от грязи отмоешься. В окопе, видно, думал о чистом белье...
       - Это дело! - оживился и повеселел угрюмый от беседы Данила. - Завшивел вконец за эти годы... А малец, гляди, сомлел. Заснул под нашу болтовню.
       Он кивнул на безмятежно спящего за столом Ваньку.
       - Вот, ради них и затеваем мы все это дело. Чтобы они жили счастливо..., - начал, было, снова о своем Данила.
       - Ладно, угомонись! Пусть пока так поспит спокойно, - отмахнулся Михайло, перенося мальчишку на постель.
       Он подошел к старому, самодельному комоду и принялся сосредоточенно перебирать в нем вещи.
       - Вот, возьми... Это дедово... Тебе должно быть впору..., - положил он на стол нательное белье, рубаху и штаны. - Твое, все равно уже негодное. Да и, судя по всему, ни к чему тебе сейчас в солдатском щеголять...
       - Это ты прав! Переодеться мне и впрямь нужно! - встрепенулся Данила, хватаясь за одежу. - Царские ищейки словно озверели, охоту на нас устроили... Мне от того и домой нельзя. Может, я у тебя поживу какое-то время...
       - Нет, Данила, извини, но я тебя у себя не оставлю, - твердо заявил Михайло. - Лес, хоть и лес, место безлюдное, а у него тоже глаза и уши есть... Мне царь ничего плохого не сделал, чтобы супротив него выступать...
       - Вон, значит, как ты повернул! - протянул Данила.
       - А я и не вилял, - пожал плечами лесник и отмахнулся. - Впрочем, думай как хочешь. Я свое слово сказал...
      
       - Дядь Миш, а что же теперь будет? Как жить будем дальше, если царя не станет? - снова отвлек от работы и раздумий Ванька. - Неужели и правда эти... большевики такое задумали?!
       Лесник распрямился и воткнул лопату в сугроб. Встревоженный племянник топтался рядом и пытливо заглядывал ему в глаза.
       - Кто его знает, Ванюха, что они там задумали и куда это нас вывезет, - сокрушенно вздохнул Михайло и полез в карман за трубкой и кисетом.
      
       Ванька с вожделением глянул на кисет и сглотнул слюну. За то время, что он жил на хуторе, ему крайне редко удавалось покурить. Все время под бдительным присмотром дядьки, да и табак свой давным-давно у него закончился. Залазить к дядьке он опасался.
       - Что, закурить хочешь? - перехватил его тоскующий взгляд Михайло.
       Ванька густо покраснел и мотнул головой.
       - Поганую забаву ты себе нашел, не по годам, - укоризненно покачал лесник и поинтересовался. - И что, давно куришь?
       - Давно... Мы с Семкой уже привыкшие...
       - Нет, поганое это дело. Малый еще, подрос бы, - снова повторил Михайло, но вдруг протянул Ваньке кисет. - А-а, ладно! Кури, сынок, все равно война!
      
       В душе снова колыхнулось и закипело раздражение.
       - Что за власть они придумали, зачем народ мутят? - обронил он с горечью. - В хате четыре угла и каждому поклониться нужно...
       - Зачем? - удивился Ванька, не понимая к чему клонит и что имеет ввиду хмурый дядька.
       - Чтобы грязью хата не зарастала! - воскликнул лесник.
       Он произнес это с таким надрывом, точно решил раз и навсегда освободиться от измучившей его душевной обузы.
       - А тут и тут..., - он показал ладонью на грудь и голову. - Всегда должна быть чистые и ясные думки...
      
       Казалось, что он решил из себя многое выплеснуть, рассказать племяннику о наболевшем, найти в нем не просто родственную, а понимающую, согласную душу. Но едва начавшийся задушевный разговор прервал встревоженный лай собаки.
       За плетнем скрипнули полозья остановившихся у калитки саней, всхрапнула лошадь. Еще через минуту на двор вошел сельский староста Григорий Клочко а с ним какой-то жандармский чин.
       - Здорово, Михайло! Бог в помощь! Что, задала завирюха работы?! - поздоровался староста.
      
       Подходя к леснику, он окинул изучающим взглядом усадьбу, точно кого-то разыскивая.
       - Видишь, как вовремя мы гостя вырядили, - шепнул Ваньке лесник и повернулся к новым визитерам. - Спасибо на добром слове и вам того же! А вас что с дому выгнало?
       Михайло степенно поздоровался с подошедшим старостой и проводил взглядом жандарма, который безмолвно бродил по двору и сосредоточенно оглядывал все углы.
       - Никак потеряли чего? - беспечно поинтересовался лесник, спокойно наблюдая за этими напрасными поисками.
       - Потеряли, потеряли! - отозвался Григорий. - Теперь шукаем того, кто нашел, та сховал...
      
       Староста усмехнулся и бросил на лесника испытующий взгляд, будто пытаясь угадать, знает ли тот, о чем идет речь. Но лицо Михайла было безразлично непроницаемо.
       - Что же такое вы потеряли, что даже в лесу шукать надумали?! - поинтересовался он равнодушным тоном и неторопливо затянулся из трубки.
       - Не что, а кого, - поправил его Григорий и заглянул леснику за спину. где спрятался Ванька. - А это кто? Где такого помощника нашел?
       - Племянник... Дениса младший, Ванюха... Помогает мне по хозяйству, чтобы не скучно одному в лесу было...
       - А ты хиба один живешь? - притворно удивился Клочко.
       - Да, вон с бабой Евдокией еще... Старуха в хате с обедом порается. Как раз вовремя вы явились. Может пообедаем разом?...
       - За приглашение спасибо, но сначала дело, - мотнул головой староста и неожиданно спросил. - К тебе никто ночью не заходил сегодня?
       - Заходил! - кивнул в ответ Михайло.
      
       От неожиданности староста оцепенел, а молчаливый жандарм в два прыжка подскочил к беседующим и вопросительно уставился на невозмутимого лесника.
       - Кто?! Кто заходил?!! - дружно в голос выкрикнули гости.
       - Да как кто, - пожал плечами лесник, будто потешаясь над их нетерпеливостью. - Родич заходил... Данила Бондарь, Тарасов сын. С фронта мужик вернулся...
       Гости торжествующе переглянулись между собой. Дескать, вот оно то, что искали и снова повернулись к леснику.
       - Ну, и где он сейчас. где, где? - нетерпеливо затоптались они на месте. заглядывая через плечо Михаила на крыльцо хаты.
       - Так хиба я знаю?! - развел удивленно руками Михайло, пряча в бороде хитрую усмешку. - Хиба вы с ним по дороге не встретились...
       - Ни с кем мы не встречались! - грубо оборвал его жандарм. - Разве он тебе не сказал откуда явился и куда идет?
       - Так я же вам сказал... С фронта мужик вернулся! - не теряя самообладания, повторил Михайло. - Видать, после контузии, бедолага. А тут еще пурга. С дороги сбился. Слава богу, хоть до нашего двора дорогу нашел...
       - Так он точно ушел? - подозрительно покосился на хату жандарм. - Может спрятался где?
       - Господи! Да зайдите и смотрите, одна старуха там..., - посторонился лесник, пропуская. - Чего мне брехать. А что случилось?!
       - А то, что твой контуженный родич, дезертир и государев преступник! - раздраженно буркнул жандарм. - В розыске он, а ты его спокойно отпустил!
      
       - Здрасьсте-пожалуйте! - в притворном изумлении всплеснул руками Михайло. - На дворе вьюжит, что хата ходуном ходит. Ко мне человек зашел. Голодный, холодный, хворый... Что же я должен был сначала у него выпытывать на пороге, ничего он плохого для государя не сделал ли. А если сделал то и в хату не пускать и вас дожидаться, пока вы его заберете. Да и какой дурак сам добровольно будет рассказывать о своих грехах. Вы такого где-нибудь видели?!
       - Ты, мужик не больно ерничай! - сердито одернул его побагровевший от досады и смущения жандарм. - Гляди, какой умник нашелся. Лучше скажи, куда мог пойти твой "родич"?
       - Так, известно, куда солдат после службы возвращается? - наивно развел руками лесник. - Мабуть, домой посунулся. Я его накормил, обогрел, обсушил с дороги. Отдохнул хлопец и пошел себе дальше... Мабуть соскучился за семьей. Так и вы заходите, вас тоже накормлю, обогрею с дороги...
      
       Но гости лишь сокрушенно махнули рукой на приглашение, раздумывая что им делать дальше.
       - Ага, домой! Соскучился он, паршивец! Как бы ни так! - досадливо поморщился староста. - Нема его дома! Там его уже два дня ждут... Ладно, поехали мы. Спасибо за приглашение, но рассиживаться некогда... Может, перехватим где по дороге, негодника. Ты, Михайло, если он вдруг снова объявится, дай знать...
       - Ладно! Только не пойму, что случилось?! Что он натворил?! - изобразил неподдельное беспокойство Михайло. - С какой стати ему такое внимание?
       - Большевик твой родич, вот что! - зло выкрикнул жандарм. - В революционеры подался, против царя недоброе затеял. То в армии крамольными речами всех смущал, теперь сюда народ баламутить явился. Велено арестовать!
       Он резко крутнулся на месте и, звеня о промерзшую землю шпорами, поспешил к саням. Следом, покачивая головой, засеменил староста...
      
       - Ох-хо-хо! Вот, оказывается, как дело повернулось! - задумчиво потянул Михайло, глядя им вслед. - Говорил же дурню, не торопись хвалиться прежде времени...
       - Что же теперь будет, дядя?! - подал голос Ванька.
       Михайло повернулся, глянул на встревоженное лицо племянника и вдруг озорно подмигнул подбадривая мальчишку.
       - А что будет?! Ничего особенного и не будет... Охота! Один дурак будет бегать точно заяц, ховаться. А другие дурни будут его шукать, чтобы поймать. Вот забаву себе выдумали! А ты что, злякався?! Не бойся, сынок! Это еще не великий страх... Чует мое сердце, что скоро гораздо больший будет...
       Он снова поглядел за плетень, где растворились в лесной тишине скрипучие сани сыщиков, глянул на небо, где сквозь облака пробивался солнечный луч, снова подмигнул племяннику и, как ни в чем не бывало, взялся за прерванную работу...
      
       Петька злился.
       Три месяца прошло с того дня, когда он случайно столкнулся в хозяйской лавке с Гашкой. Увидел заново, разглядел и ... влюбился. Впрочем, влюбился ли?!
       Ну, приглянулась ему повзрослевшая и похорошевшая соседская девка. Появился некоторый интерес, побуждаемый скорее животным инстинктом, что так рано проснулся в его молодой, недостаточно сформированной плоти. А вот затронула ли она, всколыхнула ли истинные душевные чувства? Те, от которых так трепетно и сладко ноет сердце...
       Над этим он как-то не задумывался.
       Все это время Петька старательно искал новой встречи с девушкой. Его обрадовало, что Гашка так легко простила его за прошлые обиды и с радостью согласилась встречаться. Однако, на деле все оказалось не так просто и безмятежно, как виделось вначале.
       Парень вошел в раж и буквально сгорал от нетерпения. Ему казалось, что влюбленная в него девушка сама бросится в его объятия, но глубоко ошибся. Гашка не зашла в лавку ни на следующий день, ни через день, ни через неделю.
      
       Тогда он сам зачастил к дому Миненковых, пытаясь вызвать Гашку на свидание, но все тщетно. Строптивая девчонка точно издевалась над ним, находя всяческие отговорки. То барыня ей дала неотложное задание, то самой ей было неловко спрашивать разрешения, чтобы выйти из дому погулять. Пять-десять минут легкой трепотни у парадного и все.
       Это будоражило и оскорбляло его самолюбие. Еще дотошный Митяй подливал масла в огонь.
       - Что, друг, не по зубам ягодка оказалась? С шипами? - цинично склабился он, наблюдая за напрасными потугами приятеля. - А еще хвалился: "Да мне ее добиться, раз высморкаться! Да она сама за мной по первому зову побежит...". Что-то не больно бежит, твоя краля! Пока что сам вокруг нее бегаешь. Вон, аж вспотел весь, бедолага! Может тебе помощь нужна?!
       - Будет тебе зубоскалить! Тоже мне сочувствующий нашелся! - недовольно огрызнулся Петька. - Всему свое время. Ничего, я шипы обломаю... Мое от меня не уйдет. А ты на чужой каравай не больно рот разевай. Помощник!
       - Так я чего?! Я ничего! Я и подождать могу..., - похабно подмигнул ему Митяй. - Или у тебя к ней серьезные намерения?
       - Какие есть, все мои! Не суй нос не в свое дело. А то его ведь быстро свернуть можно, - недобро зыркнул на пересмешника Петька и сжал кулаки.
      
       Ему вдруг некстати вспомнилось, с какой ненавистью накинулся на него Ванька, когда он посмел обидеть Гашуню. Здорово ему тогда досталось от озлобленных приятелей. Стоит обидеть девушку и сейчас, наверняка ему или кому другому не сдобровать. От такой перспективы его передернуло.
       - Знаешь, сколько у нее защитников? - сурово предупредил он Митяя. - Так что лучше поостерегись ее трогать...
       - А сам не боишься?! - нагло ухмыльнулся тот.
       - То наше дело, мы сами с ней разберемся... полюбовно...
       - Ну-ну, разбирайся. Что-то не больно она спешит взаимностью тебе отвечать..., - попытался было снова подковырнуть незадачливого парня Митяй.
       Однако Петька ожег его таким ненавистным взглядом, что тот поспешно нырнул в кладовку от греха подальше и занялся разборкой товара...
      
       На самом деле Гашуня и не пыталась избегать Петьку. Ее сердце затрепетало и едва не выскочило из груди от переполнявшей радости, когда парень чистосердечно повинился перед ней за прошлое и предложил дружбу. Она видела, с каким нескрываемым восхищением он глядел на нее и это льстило девичьему самолюбию.
       - Ой, девка! И чего это сияешь, как начищенный самовар! Гляди, дом подпалишь, - в притворной озабоченности покачала головой Устя.
       Наметанный глаз сразу заметил перемену в поведении своей помощницы.
       - Ну-ка, иди сюда! Расскажи, что за радость тебя так распирает, - поманила она к себе любимицу.
       - Ой, тетя Устя, ой! Я такая счастливая, такая счастливая! - возбужденно залепетала Гашуня. - Я сегодня знаешь, кого встретила?!
       - Не иначе самого Господа и он тебя своей благодатью отметил, - усмехнулась повариха.
       - Да нет же! - хмыкнула Гашуня, смущенно уткнувшись в мягкое плечо наставницы и пробормотала стыдливо. - Я, знаешь, кого в лавке встретила?!
       - Кого? Митьку, что ли?! Этого шалопая безмозглого..., - подозрительно покосившись на сияющую девушку, недовольно нахмурилась Устя. - Ты девка этого бесстыдника десятой дорогой обходи. Я его давно знаю... У него на уме только одно. Как бычок... Свое дело сделал и в сторону. Что байками своими уже успел тебе голову заморочить?
       - Да нет же! - нетерпеливо передернула плечиком Гашуня, лучась радостью. - Я Петьку сегодня встретила...
       - Это еще кто?! - удивилась Устя.
       - Да наш белогорский сосед. Он оказывается в этой лавке зараз работает...
       Торопясь и сбиваясь, она вкратце пересказала поварихе о неожиданной встрече и об их прежних отношениях на селе.
       - Он у меня прощения попросил за причиненную обиду и теперь дружить предложил, - возбужденно завершила она свой рассказ.
      
       Но, к удивлению, Устя не разделила ее бурной радости.
       - Ладно, девка! Иди, переодевайся и становись до работы, - сдержанно пробормотала повариха, имея свое мнение от девичьего рассказа. - У нас сегодня дел много. Некогда лясы точить. Треба сегодня хозяйке помочь как следует, чтобы все чин по чину было... Переживает бедолага, как бы чего не так... А вечером, как управимся, еще поговорим. Твоя радость потерпит... Что-то я в ней не все поняла. И, честно говоря, не нравится мне эта история. Чует мое сердце, что-то тут не так...
       - Да что ты, тетя Устя! - замахала руками Гашуня, удивляясь, что может быть плохого в этой встрече. - Знаете, какой он!
       - Ох, девонька моя золотая! На мед любая муха падка, - покачала головой повариха. - Только терпеливая пчелка по капельке незаметный сок в улей тягает, чтобы потом все ее трудом восхищались. А если хлопец смог один раз тебя обидеть, то где порука, что и в другой раз ему того же не захочется. Порчена у него душа. С чистой душой никогда подлости не сделаешь. Ни случайно, ни по умыслу...
      
       Всю ночь, точно две близкие подруги, проговорили Устя с Гашуней, обсуждая деликатные вопросы и события минувшего дня. Поселившие в доме скорбь и траур, не могли омрачить той светлой радости, которая переполняла девичью душу. Даже густой сумрак не мог скрыть горящих счастьем девичьих глаз и полыхавших румянцем щек. А рядом блестели печалью женские глаза и в уголках губ светилась скорбная усмешка.
       - Ой, тетечка, я такая счастливая, такая счастливая! - возбужденно шептала Гашуня. - Ты бы бачила, какими глазами смотрел он на меня! А какие слова говорил. Сердце прямо замлело...
       - Дуреха! Как же мало тебе нужно! - сдержанно усмехнулась в ответ Устя. - Глянуть ласково, да слово теплое сказать. Вот и все. Как воск растаешь, а от души то слово сказано, без лукавства тот взгляд и не разберешь...
       - Ой, да что ты, тетечка! - беспокойно завозилась на кровати Гашуня. - Какое там лукавство!
       - Да знаю я этих лавочников! - отмахнулась Устя. - Прохвосты и балаболки! Они с три короба тебе набрешут, чтобы свою выгоду поиметь. Головы заморочить они мастера. Митька-паскудник знает, с кем дружбу водить. Такие друг друга издалека узнают, друг к другу тянутся. Вот и Петька твой, наверное, гарный пройдоха, если Ковтюх его к себе в помощники взял...
       - Ничего он не прохвост! - обиженно засопела Гашка. - Гарный хлопец!
       - Да ты не обижайся, золотко! - привлекла ее к себе Устя. - Дай бог, чтобы оно так и было. Я же тебе только добра хочу. Мамки же рядом нема, оберечь тебя, доброе посоветовать некому...
       - Ой, тетя Устя! Ты прямо как моя мамка! - усмехнулась Гашуня. - Вы что с ней сговорились?! Та мне тоже казала, что Петька для дружбы негодный. Пакостник он хороший, паршивец! Годами малый, а дерьма в нем больше, чем кизяка в самане...
      
       Припомнив давний разговор с матерью у реки, Гашуня закусила в раздумье губу, соображая чему же верить и к чему склониться.
       - Вот видишь! - оживилась Устя. - Материнское сердце не обманешь, оно загодя недоброе чует. А мать у тебя такая, что человека насквозь видит. И душу его, и мысли поганые... Потому и врачует всякие хвори. Так что не торопись девонька. Какие твои еще годы. Успеешь и нагуляться и в людях разбираться. Побачишь тогда, что за щербатым ртом и кирпатым лицом золотая душа ховается...
       - Ну, прямо как мамка! - сонно пробормотала Гашуня, засыпая.
       Она уже не слышала, что ей еще говорила, о чем наставляла беспокойная Устя. В крепком девичьем сне ей снился дружелюбно улыбающийся Петька. Он с восхищением смотрел на нее, говорил ей ласковый слова, предлагал крепкую дружбу и клялся в любви. Она лишь счастливо смеялась в ответ и согласно кивала головой...
      
       Впрочем ее радужным снам не суждено было сбыться. Бдительная Устя стала еще строже следить за своей подопечной, не оставляя ни на минуту без присмотра. Едва стоило Гашуне заикнуться о том, что ей нужно выйти из дома, как на дороге тут же возникала дородная повариха.
       - Куда собралась?! Гулять?! - непреклонно ворчала она. - А работать кто за тебя будет? тебя родители чего сюда прислали? Чтобы ты делом занималась, а не по улице как ветреная девка блукала...
       - Тетя Устя! Ну, я же обещала Петьке..., - наворачивались слезы отчаяния на глазах расстроенной Гашки. - Он же ждет меня! Что же выходит, я обманула его? Ну, тетя Устя! Я всю свою работу сделаю... Хиба я на целый день пойду?
       - Ничего, подождет еще! Гляди, сколько работы у нас. Кто ее за тебя делать будет? - стояла на своем непреклонная Устя. - Вот велика важность, хлопцу она пообещала! Что ты ему обещала?! Ты, вон, лучше Нюрку спытай... Она тоже когда-то Митьке-шалопуту обещала. Заморочил гаденыш девке голову, пока не на паскудил. Слава богу, в подоле не принесла. Вот бы радость родителям была...
       - Ну, тетя Устя! Я же...
       - Все, иди работай. Хватит мне нервы трепать! Если он и впрямь за тобой скучает, сам прибежит...
      
       Однако, даже когда Петька, потеряв терпение, стал едва ли не каждый день слоняться под окнами дома управляющего, Устя не отпускала Гашуню дальше парадного.
       - Иди, погляди на своего красеня и чтобы через пять минут назад! - звучало строгое, как приказ.
       Но и этого бдительной Усте казалось недостаточно. Тогда, к удивлению Зинаиды Дмитриевны, она предложила приставить Гашуню нянькой к малолетним дочерям погибшего сына. Тем более, что овдовевшая невестка хозяев от горя слегла.
       - Ольга Павловна хворает. Деткам много внимания уделять не в силах, - пояснила она хозяйке свое предложение. - А лучше Гашки помощницы не найти. Девка опрятная, аккуратная, добрая. Знает толк в обращении с малыми детьми. Своих сестер в семье, считай она вынянчила.
       - А как же на кухне? - удивилась Зинаида Дмитриевна. - Ты же ее в поварихи готовила. И она сама не захотела, когда я предложила ей в покои перейти...
       - Сейчас пойдет, - заверила Устя, будто это зависело только от нее. - Я ей скажу... Она девка разумная, поймет, что так нужно. А на кухне?! Так туда дорога ей никогда не закрыта... Как учила ее, так и буду учить. Как раз будет для маляток сама готовить...
      
       Предложение понравилось всем. Зинаиде Дмитриевне тем, что без хлопот удалось решить возникшую проблему с присмотром за детьми. Неугомонной Усте тем, что нашла способ оградить свою любимицу, от назойливых ухаживаний сомнительного кавалера. Даже маленьким Лизе и Маше понравилась юная няня. Малышки сразу привыкли и полюбили свою новую воспитательницу. Такую добрую, ласковую и занятную.
       Привыкла к новым обязанностям и Гашка. Собственно, привыкать было не к чему. Это было ей знакомо, доступно и увлекательно. Она любила возиться с маленькими детьми, придумывать для них всевозможные забавы и развлечения. Поэтому она сразу привязалась к девочкам, еще не понявшим, что потеряли родного человека. Гашка всеми силами старалась создать для них атмосферу душевного тепла и заботы, чтобы отвлечь от горьких вопросов и притупить боль потери...
      
       Такой поворот событий не понравился только Петьке. Надежды вытащить Гашуню на свидание становились еще более призрачными...
      
       Короткий зимний день клонился к ночи. Сумерки быстро сгущались. Петька злился и неиствовал. Очередной визит к девушке снова закончился неудачно. Едва они успели перекинуться парой слов, как в прихожую выскочили две сопливых девчонки, видимо хозяйские внучки, и плаксиво позвали Гашку в комнату. А та дурочка рада стараться. Обеспокоено охнув и запричитав, что малявки могут простыть (вдруг в парадное с улицы морозного ветра занесет!), она быстро попрощалась с земляком и торопливо увела детей в покои...
       Парень раздраженно шагал по слякотной, безлюдной улице, подставляя разгоряченное лицо под порывы обжигающего холодом ветра. Он остервенело рубил воздух рукой и яростно бубнил под нос ругательства, которые только приходили ему на ум.
       Не выбирая дороги, не замечая ничего и никого вокруг, незадачливый ухажер брел, куда глаза глядят. Меньше всего ему хотелось возвращаться сейчас в лавку, чтобы маяться в тесной коморке и снова выслушивать циничные насмешки Митяя.
      
       "Может на Нахаловку сходить? - размышлял расстроенный Петька. - Там девки более сговорчивее и покладистее... Не то что эта упрямая и трусливая Гашка. Вот связался с дурой! Без разрешения боится лишний шаг сделать!".
       Он остановился на перекрестке, решая сворачивать ему в проулок, ведущий к шахтерскому поселку или нет.
      
       - Петро?! Пономарь?! Это ты или не ты? - прервал его раздумья чей-то удивленный голос.
       Петька вздрогнул и оторопело огляделся по сторонам. Кто бы это мог быть?! Не так уж и много было у него в Верхнем приятелей и знакомых.
       Внимательно вглядевшись в вязкие сумерки, он увидел стоявшего у глухой стены дровяного склада незнакомого бородатого мужика. Его лицо скрывала борода. На голове плотно сидел лисий треух, показавшийся Петьке знакомым и не менее знакомый кожухок...
       - Это ты, Петро?! - снова обозвался к нему мужик.
       - Ну, я! - настороженно ответил парень. - А ты кто? Откуда меня знаешь?!
       - Что, брат, не узнал? Сильно я изменился? - усмехнулся в ответ мужик.
       - Да, не припомню такого родича, - честно признался Петька, пытаясь найти в лице незнакомца знакомые черты.
       - Да Данила я, Бондарь! Коваль белогорский. Дядьки Тараса сын. Помнишь такого?
       - А-а... Помню... Теперь узнаю, - все еще неуверенно протянул Петька. - А ты откуда тут взялся? Тебя же вроде на фронт забрали, еще в четырнадцатом...
       - Забрали, забрали, - кивнул в ответ Данила и сторожко огляделся по сторонам. - Слухай, давай за угол зайдет, с чужих глаз. Побалакать треба...
       - А ты что в Верхнем делаешь? Давно домой вернулся? Чего не на Белой Горе? Там же кузня у тебя? - забеспокоился вдруг Петька и испуганно оглянулся.
       - Ты чего? Злякался, что ли? - рассмеялся Данила и дружелюбно положил ему на плечо широкую ладонь. - Не дрейфь! Что я, злыдень какой?! Хиба мне с родичем потолковать не о чем?! Дело у меня есть... Только лишние глаза мне ни к чему... Да и чего нам на ветру мерзнуть...
      
       Кузнец мягко, но настойчиво увлек парнишку за угол.
       - Что ты меня так разглядываешь? Одежку узнаешь? - перехватил он его подозрительно настороженный взгляд. - Угадал... Деда Житника одежа. Мне дядько Михайло ее дал...
       Петька поднял на Данилу испуганный, недоумевающий взгляд, не в силах произнести ни слова.
       - Понимаешь, брат нельзя мне зараз дома показываться. Я тут сейчас, так сказать, на скрытном положении, - пояснил кузнец. - Понял?
       Петька согласно кивнул головой, хотя всем его видом было ясно, что он ни черта не понимал и казалось даже начал сожалеть, что сразу не повернул домой...
       - Тут, брат, такие дела сейчас назревают. Не сегодня завтра революция в России грянет. Кышнут Николашку, с трона...
       - Это царя, что ли?! - изумленно вытаращился на него Петька.
       - А то кого же! Я и с фронта по такому случаю бежал. Надоело за кровопийцу понапрасну жизнью своей рисковать. Надо свою власть, народную устанавливать, освобождаться от рабства. Чтобы жить сытно и вольготно...
      
       - Хорошо бы! - глубоко вздохнул Петька, подумав о своих, сокровенных чаяниях.
       - Видишь, даже тебе это ясно! - оживился Данила. - А дядько твой ни в какую. Уперся как баран... Говорит, это грех на царя руку поднимать. Я супротив государя не пойду. Просил его на время укрыть у себя, отказался. Сказал и так достаточно для царева врага сделал. Обогрел, накормил, одел. Я ведь все солдатское там на хуторе сжег. Все насквозь завшивело да и в глаза солдатское бросается...
       - Да, дядько Михайло такой! - протянул Петька, вспомнив, как неприветливо встречал его лесник. - А что же ты теперь будешь делать?
       - Как что?! Нашел тут товарищей по партии... Я же на фронте в партию большевиков вступил. Есть такая рабочая организация, которая за интерес простого народа ратует. Вот, имею задание готовить тут, в Верхнем рабочий народ к революции, агитацию проводить супротив царя. Хочешь мне помочь?!
       - Помочь?! - оробел Петька. - Н-не знаю... Разве я смогу? Что делать нужно?
       - Да сможешь, сможешь! - подбодрил его кузнец. - Вот у меня листовки есть. Прокламации. В них все про преступную, грабительскую войну прописано, которую цари меж собой ведут и из мужика последние жилы тянут, чтобы свою кровавую игру дальше вести...
      
       - Так я неграмотный, читать не умею! Как же..., - протянул неуверенно Петька, колеблясь, стоит ли ему ввязываться в эту авантюру.
       - Не беда! Тебе нужно будет их на заводе раздать, меж рабочими... Ты где работаешь? На литейке или на содовом?!!
       - Нет-нет! - испуганно замотал головой Петька. - Мне на завод нельзя! Я работал на содовом. Захворал, еле на ноги поднялся. Едва чахоткой не изошел... Приказчик сказал, чтобы больше на пушечный выстрел к проходной не подходил...
       - Ладно! А где у тебя тут приятели есть?! - озадаченно почесал затылок Данила. - С заводскими дружбу водишь?!
       - Д-да-а, так! - неопределенно пожал плечами парнишка. - Я, ведь в бакалейной лавке сейчас работаю... Вон, разве что на Нахаловке...
      
       Он брякнул первое пришедшее на ум, видимо вспомнив о своих любовных свиданиях.
       - В шахтерском поселке?! Тоже хорошо! - оживился Данила. - Пусть и шахтеры к заводским подключаются. На руднике тоже неплохо забастовку организовать... Им, пожалуй, тоже не сладко там живется...
       - Да, гадюшник еще тот! - согласился Петька, оценивая жизнь шахтерского поселка со своей колокольни.
       - Вот-вот! Держи листовки. Раз туда идешь, раздашь друзьям. А если кто прихватит, как раз и неграмотность пригодится. Скажешь, нашел, принес... на раскурку, - рассмеялся своей сообразительности Данила. - А так говоришь, в лавке работаешь?
       - Ага!
       - Покупатели есть?!
       - Вроде заходят...
       - Неплохо... Можно и в лавке им товар в эту бумажку завернуть... О, брат, так мы с тобой такое можем завернуть! Это хорошо, что я тебя встретил. Вижу, что дядькиного упрямства в тебе нет..., - возбужденно потер руки Данила и ободряюще подмигнул Петьке. - Погоди, друг! Сделаем революцию, так ли еще заживем!
      
       ... Торопливым шагом, едва ли не вприпрыжку, Петька спешил к Нахаловке. Впрочем, радостно-безмятежным или восторженно-приподнятым его настроение назвать было трудно. Парнишка то и дело встревожено озирался, шарахался в сторону, пугаясь даже собственной тени.
       В душе боролись противоречивые чувства. То его распирала гордость за причастность к важному делу, то терзало сомнение, правильно ли он сделал, что ввязался в преступную авантюру. То кружилась голова от безмерной удали и отваги, то вдруг начинали мелко дрожать коленки от подступившей к горлу трусости...
      
       Под рубахой лежали запретные листовки. Эх, знал бы этой самонадеянный парнишка, что в них было написано, к чему звали, точно бы обмочился от страха и наотрез отказался бы выполнять столь рискованное поручение. Среди листовок, обличающих войну, была и инструкция "Задачи отрядов революционной армии". Составленная Лениным еще в 1905 году для первой русской революции, она подробно разъясняла, что нужно делать рабочим и вполне соответствовала новому моменту, о котором рассказывал Петру Данила.
       "...Отряды должны вооружаться сами, кто чем может (ружье, револьвер, бомба, нож, кастет, палка, тряпка с керосином для поджога, веревка или веревочная лестница, лопата для стройки баррикад, пироксилиновая шашка, колючая проволока, гвозди (против кавалерии)... Даже и без оружия отряды могут сыграть серьезную роль: ...забираясь на верх домов, в верхние этажи и т.д. и осыпая войско камнями, обливая кипятком... К подготовительным работам относится раздобывание всякого оружия и всяких снарядов, подыскание удобно расположенных квартир для уличной битвы (удобных для борьбы сверху, для складов бомб или камней и т.д. или кислот для обливания полицейских...). ...Отряды революционной армии должны как можно скорее переходить и к военным действиям в целях 1) упражнения боевых сил; 2) разведки слабых мест врага; 3) нанесения врагу частичных поражений; 4) освобождения пленных (арестованных); 5) добычи оружия; 6) добычи средств на восстание (конфискации правительственных средств)... Начинать нападения, при благоприятных условиях, не только право, но прямая обязанность всякого революционера. Убийство шпионов, полицейских, жандармов, взрывы полицейских участков, освобождение арестованных, отнятие правительственных денежных средств и обращение их на нужды восстания... немедленное разжигание революционной страсти толпы...".
      
       Свернутая в трубочку стопка тонкой бумаги неприятно скребла и обжигала голое тело, точно за пазуху положили раскаленный уголек.
       Петька в страхе крепко прижимал к груди ладонь. Ему казалось, что злосчастные листовки уже прожгли дыру и настырно лезли наружу, напоказ постороннему взгляду. Однако дорога была тихой и безмолвной, лишь пронизывающий ветер тонко посвистывал в ушах.
       Тяжело дыша от быстрой ходьбы, парень добрался до шахтерского поселка. Мимо убогих лачуг и приземистых, темных хаток извилистой улочкой он привычно направился к рабочей казарме.
       Еще издали он заметил мерцающий свет в окнах длинного, обшарпанного барака. Значит внутри теплилась жизнь и шахтерские семьи после трудового в тесных клетушках решали какие-то свои житейские проблемы.
      
       Петька замедлил шаг, чтобы отдышаться и сообразить, как ему половчее справиться с заданием Данилы. Ведь оно совсем было не похоже на тот скоротечный флирт и порочные забавы, ради которых они сюда регулярно наведывались с Митяем.
       Возле шаткого барачного крыльца на лавочке сидел сгорбленный старик. Он нещадно дымил забористым самосадом и надсадно кашлял. Набрав в легкие воздуху, Петька решительно шагнул к крыльцу, намереваясь спокойно прошмыгнуть внутрь барака.
       - Стой! - остановил его твердый, явно не старческий голос. - Ну-ка, иди сюда, паря!
      
       Петька побледнел и неохотно подвинулся к старику. Приглядевшись, он с удивлением отметил, что перед ним сидел вовсе даже не старик, а мужик примерно батькиного возраста. Глубокие морщины на лбу, впалые пигментно-желтые щеки, бескровные губы и только зрачки молодо светились из глубоких глазниц...
       - Ты куда это намылился?! - грубо поинтересовался мужик.
       - Туда! - растерянно мотнул головой Петька в сторону барака и неуверенно замямлил. - Мне это... Того... Ее... Маньку можно?
       - Маньку?! - сурово переспросил невольный сторож. - Маньку можно! А вот Верку нельзя!
       - Это почему? - машинально удивился Петька.
       - Мала еще, не выросла! - лукаво подмигнул мужик и весело рассмеялся. - Соплива, в постель ссытся! Ха-ха-ха!
       У Петьки отлегло от сердца. Он сообразил, что мужик шутит и остановил его больше от скуки, нежели заподозрив что-то неладное.
       - Ладно! Садись, охолонь! - миролюбиво указал мужик на свободное место рядом. - Вон, как запыхался, точно жеребец загнанный. Что с Манькой тогда делать будешь?
      
       Он покосился на покрасневшего Петьку и подмигнул скабрезно.
       - Так я это... По делу..., - пробубнил он сконфуженно.
       - По делу?!! - протянул мужик. - Вона что! Ты случаем не свататься надумал. А то Савва жаловался. Дескать, зачастил какой-то ухарь к дочке. Как бы не понесла деваха... Это не о тебе речь?!
       - Нет, нет! - испуганно замотал головой Петька. - Это не я! У меня другое...
       - А-а, другое! Тогда ладно... А то Савва грозился этому пакостнику ноги вырвать и еще кой-чего... Понимаешь?
       - Угу..., - мотнул головой обескураженный Петька.
       - А ты чего скис, паря?! - толкнул его в бок мужик. - Тебе же бояться нечего, если ты не при чем...
       - Да я так...
       - А что у тебя за дело?
       - А-а... Так это..., - неуверенно протянул парнишка, видно собираясь с духом и наконец решился. - Вам, дядько, бумага на раскурку не нужна?
       - Бумага? На раскурку? - недоверчиво покосился на него мужик.
       - Ну, да! Я тут... нашел по дороге... стопку. Может пригодится...
       - Что ж, покажи. Может и сгодится..., - как-то странно хмыкнул мужик.
      
       К Петькиному удивлению, он вдруг посерьезнел, приподнялся на месте и сторожко огляделся по сторонам.
       - Давай! - коротко скомандовал шахтер, убедившись что ничего подозрительного в округе нет.
       Петька сунул руку за пазухи и торопливо вытащил стопку листовок. Он тоже испуганно оглянулся и также торопливо сунул бумагу в широкую мужскую ладонь.
       Мужик осторожно развернул скатку и поднес листки к тусклому отблеску из окна.
       - Ага! Вот оно! Значит, есть, не забыли передать..., - удовлетворенно пробормотал он, разглядывая принесенное.
       Петька не понял, чему так обрадовался рабочий. Вероятно он и впрямь принял его за кого-то другого.
       - Спасибо, паря! - тепло, по-дружески улыбаясь, повернулся к нему тот. - Гарна раскурочка! Приноси еще, если попадется. А это...
       Мужик ткнул пальцем в листовки и тут же бережно убрал их в карман.
       - ... это мы используем по назначению. Так своим и передай!
       - Ладно! - улыбнулся в ответ Петька.
       Ему вдруг стало так легко и весело на душе. Надо же, как, оказывается, просто можно выполнить ответственное и рисковое задание. И ничего страшного в том нет. Принес, отдал и с плеч долой!
       - Я тогда еще к вам забегу...
       Он сорвался было с места, до нельзя довольный таким удачным поворотом, но вдруг мужик перехватил его за руку.
       - Э-э, паря! Ты куда?! А как же Манька? - хохотнул он насмешливо и заметив недоумение в Петькиных глазах, подмигнул лукаво. - Иди-иди, не бойся! Савва зараз на смене, в забое... А эта шалава дома сидит, скучает, хахаля поджидает. Нет, наверное, это все-таки ты!
       Мужик еще раз подмигнул покрасневшему Петьке и шутя погрозил пальцем.
       - Ох, гляди, паря! Поймает тебя Савва! Ой, поймает!...
      
       Дня через два со стороны шахты послышался тревожный гудок. А через час весь город знал - шахтеры забастовали. Еще через пару дней в бакалейную лавку Ковтюха заглянул Данила.
       Петька не сразу узнал его, хотя кузнец сбрил бороду и принял обычный вид, который знали на Белой Горе. Остались только пышные рыжеватые усы. И одет он был по-другому. Вместо мехового лисьего треуха шапка-пирожок из стриженной овчины. Деревенский полушубок сменило шерстяное пальто с каракулевым воротником. Не новое, но вполне добротное. Сейчас Бондарь был похож на городского обывателя и только большие, мозолистые, натруженные руки выдавали в нем рабочего человека.
      
       - Что, брат, не узнал? - усмехнулся Данила, потирая покрасневший с мороза гладко выбритый подбородок. - Примелькался я тут своей бородой, полиции глаз намозолил. Пришлось маску поменять и обнову... Да ты знаешь и надоела уже борода. Чесать замучился... А ты как?
       - Порядок! - бодро откликнулся Петька и осторожно покосился в угол, где работал Митяй.
       Впрочем, тот был так увлечен своими делами, что не придал значения появлению в лавке незнакомого мужика (ведь, не смазливая барышня!) и не обратил внимания на оживленную беседу с ним приятеля.
       - Знаю, знаю! - понизив голос, удовлетворенно шепнул Петьке кузнец. - А ты молодец! Расторопный парень. Видишь, как от твоей работы шахтеры всколыхнулись. Здорово! Не сегодня, завтра и литейка шумнет. А там, глядишь, остальные поддержат. Вот так, парень, революция и делается!
       - Так разве я возражаю! Я всегда готов! Для меня это дело, что раз высморкаться! - самодовольно хмыкнув, выдал свое привычное бахвальство Петька. - В поселке просили еще листовок подбросить...
       - Обязательно, обязательно подбросим! - заверил Данила и беспокойно глянул на Митяя. - Только ты смотри, осторожно... А то знаешь как бывает? Когда все хорошо и легко получается, человек бдительность теряет и как мышь, хлоп, и в мышеловке...
       - Да мне на Нахаловке все ходы-выходы знакомы! - самоуверенно похвалился Петька. - Я, если что, оттуда ужом выскользну...
       - Осторожность все же не помешает..., - остудил его пыл Данила. - Вот, я тебе еще бумаги на "раскурку" принес... Сообрази, как ими распорядиться. Кстати, помнишь мы с тобой о покупателях говорили? Попробуй...
       Убедившись, что Петькин напарник по-прежнему занят своими делами, Данила осторожно вытащил из-под пальто увесистую пачку и быстро передал ее Петьке.
       - Ладно! Обязательно попробую... А вы тоже заходите! - нарочито громко ответил ему Петька, моментально спрятав опасную передачу под прилавок.
      
       - Чего ты попробуешь?! - подал голос Митяй.
       Проводив взглядом вышедшего из лавки покупателя, он подошел к приятелю.
       - Да вот, странный мужик! Спрашивал, нет ли у нас... Тьфу, с головы уже вылетела эта гадость, про которую он спросил, - с готовностью пояснил Петька, на ходу сочиняя небылицы. - Говорит, что хорошо мясо с ней жарить. Чудак! Было бы мясо, мы бы его и так пожарили... Без всякой приправы! Правда?!
       - Ну...
       - Ха-ха-ха! - Петька весело рассмеялся, старательно уводя Митяя от дальнейших расспросов...
      
       Оставшись один, парнишка надежно перепрятал листовки в укромном углу, размышляя, как сподручнее и в этот раз справиться с заданием.
       Польщенный похвалой Данилы и уже сознавая свою исключительность и незаменимость в революционной борьбе, он рисовал в своем воображении красочные картины своего геройства и самоотверженности. Тщеславный разум уже представлял его не иначе, как отважным героем, вожаком, от которого враги дрожали в страхе, а все знакомые и близкие друзья приятели смотрели с уважением и завистью. Даже Гашка и та не в силах была скрыть своего восхищения... Гашка?!! Гашка, Гашка...
       Вспомнив о капризной, неуступчивой девушке, Петьку вдруг осенило. Он стал судорожно соображать. В его изобретательном и изворотливом разуме уже завертелась весьма заманчивая идея...
      
       - Ой, Петя, я опять не смогу сегодня выйти, - виновато потупилась Гашуня, встретив своего приятеля в парадном. - Знаешь, Лизонька заболела. Простыла где-то... Теперь вот кашель забивает, мокрая от горячки... Приходится все время рядом с ней сидеть... То попить подать, то в сухое переодеть...
       Она расстроено рассказывала ему о возникших проблемах, боясь, что он снова не поверит ей и начнет либо ругаться, либо насмехаться.
       - Ладно! Понимаю..., - неожиданно покорно кивнул Петька, соглашаясь с доводами подруги. - Чего уж там... Работа есть работа!
       Гашка изумленно расширила глаза. Надо же! Никогда раньше такого он ей не говорил. Только злился и обижался, что она отказывается выйти к нему на свидание. Значит, он действительно искренне стремился к общению с ней, не имея ничего предрассудительного. Неужели, и правда он изменился к лучшему. Повзрослел и пропала ребяческая беспечность, самодовольство, вредность. Вот, а мамка и Устя говорят, что душа у него нечистая. А он...
       - Ты правда не сердишься?! - слабо улыбнулась она сквозь навернувшиеся от растроганности слезы.
       - Нет, не сержусь! - мотнул головой Петька. - Я ведь тоже только на минутку сегодня заскочил. Гостинец тебе принес... Дела у меня важные...
      
       Он вытащил из кармана и протянул замершей от удивления девушке небольшой кулек.
       - Ой! Что это?! Да так..., - изображая неловкость, пожал плечом хитрец. - Конфеты... Ты любишь сладкое?!
       - Конфеты! Мне?! - округлила глаза ошарашенная Гашка. - Надо же! Я даже вкуса их не помню...
       - Ну, вот вспомнишь! - буркнул Петька.
       - Спасибо! - воскликнула Гашка и неожиданно для себя и Петьки звонко чмокнула его в щеку.
       Этот порыв смутил обоих и они стыдливо отшатнулись друг от друга.
      
       - Тогда я пошел... Пора мне! - стал прощаться красный как рак Петька, бережно потирая ладошкой место поцелуя.
       Он принял нарочито серьезный, озабоченный вид и отступил к выходу.
       - И так задержался уже. Дело не ждет...
       - А что за дело?!
       Наконец-то! Петька самодовольно ухмыльнулся в душе. Именно этого вопроса терпеливо ожидал изобретательный пройдоха. Ради него он старательно разыграл всю эту комедию и стоически выслушивал ту сопливо-слезливую чушь, которую только что плела эта глупая девка...
      
       В парадном кроме них никого не было. Тем не менее, Петька настороженно огляделся по сторонам. Убедившись в полной безопасности, он вытащил из-за пазухи пачку листовок и протянул Гашке.
       - Вот, гляди! -шепотом сказал он.
       - Что это? - округлила глаза Гашка.
       Взяв один из листков, она пробежала по нему глазами. "До-лой ца-ря... Ко-нец по-зор-ной вой-не! Вся в-ла-сть Со-ве-там" - медленно, по слогам прочла она бросившиеся в глаза заголовки.
       - Ой, Петя! Это чего?! - испугалась она.
       - Ты что, читать умеешь?!! - гораздо больше нее удивился пораженный Петька.
       - Да! Меня хозяйка со старшими внучками учила, - не без гордости сообщила Гашка, отвлекшись от листовки. - Азбуку я быстро выучила. Даже книжку одну прочитала. Правда, маленькую... Сейчас писать учусь...
       - Так вот тебе почему времени для меня не хватает! - обиженно протянул Петька, но тут же спохватился. - Ой, прости! Глупость сказал... Молодец! Учись! Потом и меня научишь... Ладно?!
       - Конечно! - радостно согласилась Гашка, не успев даже воспринять обидную реплику, сорвавшуюся с уст друга. - Как только время появится, так и научу...
       - Ага! А мне вот приходится распространять эти прокламации, - сокрушенно вздохнув, пояснил Петька.
      
       Он снова придал своему лицу значительность и крайнюю озабоченность предстоящим делом.
       - Я Гашка революционерам помогаю, - многозначительно шепнул он испуганной девушке.
       - Да ты что! - только и выдохнула изумленная подруга.
       Широко распахнув и без того большие глаза она ошалело смотрела на Петьку, точно видела его впервые. Казалось сойди сейчас с небес ангел, она удивилась бы меньше.
       - Ага! - важно приосанился тщеславный парень. - Так что мне сейчас не до азбук! За счастливую жизнь боремся! Чтобы всем хорошо жилось. Без панов и рабов...
       - Ой, Петя, это же так опасно. Я боюсь за тебя!
       - Тю! Чего тут страшного?! - самоуверенно хмыкнул Петька, уже забыв, что только что торопился уходить. - Отнес листовки куда следует, передал кому нужно. Ну, забастовку еще затеял. На заводе или шахте. Чтобы хозяева жилы с работяг не тянули, а там...
      
       Представляя, что это именно он организовывает в Верхнем все рабочие выступления, он складно плел Гашке небылицы и вдруг осекся, не зная элементарного, ради чего была затеяна эта буза. К счастью, Гашка не обратила внимания на эту заминку. Пока девушка приходила в себя от рассказа о таинственной деятельности друга, он деловито оглядывался в парадном, прикидывая, что ему делать дальше и как себя повести.
       - А ты мне не хочешь помочь?
       - Как?!!
       - Ну, распространять эти листовки...
       - Ой, что ты! - замахала руками Гашка. - Я боюсь! Страшно!!!
       - Ладно! Я пошутил! Не женское это дело, - солидно кивнул он, даже не представляя сколько женщин вовлечено и участвует в нарастающем революционном движении.
      
       Петька обратил внимание на стоявший у стены журнальный столик с лежавшими на нем газетами.
       - Что это?! - как бы невзначай поинтересовался он.
       - Почта хозяйская... Недавно почтальон принес. Горничная должна Никите Апполинаровичу в кабинет отнести...
       - Хозяину?
       - Ага!
       - Надо же! - удивленно качнул головой Петька, неясно что этим выражая.
      
       Тем не менее, решение уже возникло. Улучив момент, когда Гашка отвлеклась, он ловко сунул меж газетами одну из листовок. И только после этого вдруг начал спешно прощаться сам...
      
       К обеду Никита Апполинарович приехал домой в крайне раздраженном состоянии. Вторую неделю стояли шахты. Шахтеры отказывались спускаться в забой, требуя повышения заработной платы, сокращения рабочего времени и улучшения обеспечения рудничного магазина товарами первой необходимости. А в последние дни к этим требованиям добавились еще и политические лозунги об уничтожении монархии, прекращении войны и передачи власти каким-то "Советам".
       Управляющий был далек от политики. Особенно после известия о гибели среднего сына он и вовсе стал весьма болезненно воспринимать любую информацию о войне. Однако, нахождение в действующей армии еще двух сыновей заставляло его внимательно следить за развитием затянувшихся фронтовых событий и, естественно, с нетерпением ожидать их скорейшего завершения.
      
       Утром к нему в управление заехал пристав и с порога стал бестактно выговаривать об участившихся случаях распространения на рудничном поселке листовок крамольного содержания, призывающих к революционным действиям и свержению государя. Никита Апполинарович в свойственной ему манере безаппеляционно указал полицейскому невеже на дверь и порекомендовал самому с большим тщанием заниматься сыском преступников, а не приглашать его в этот вонючий гадюшник. Поскольку у управляющего шахтами достаточно иных, более важных проблем.
       - Это я у вас должен спросить, любезнейший, почему рабочие безобразничают, почему стоят шахты и заводы и почему зачинщики всех этих безобразий до сих пор безнаказанно гуляют на свободе?!! - побелев от негодования, жестко чеканил каждое слово управляющий. - Ведь именно за это вы получаете свое жалование из государственной казны. Мое же дело обеспечить бесперебойную добычу угля, а не вынюхивать в паршивом кубле смутьянов и саботажников...
       Миненков был прекрасным горным инженером, организатором производства. По сути, он был ярким представителем первого слоя русской буржуазии, который знает, как зарабатывать и умеет зарабатывать деньги...
      
       Отобедав, Никита Апполинарович, по обыкновению, просматривал свежие газеты и почту. Присев за рабочий стол в домашнем кабинете, он взял из стопки "Ведомости" и порывисто развернул.
       Глаза любопытствующе пробежали по заголовкам, но тут же удивленно опустились вниз, с недоумением наблюдая, как из середки газеты на стол скользнул тонкий лист желтоватого цвета...
      
       Гашуня вместе с хозяйкой поила лекарством капризничавшую Лизоньку, когда в коридоре послышался резкий, недовольный голос хозяина.
       - Зинаида Дмитриевна! Голубушка! Где вы? Будьте любезны, пожалуйте ко мне! - казалось, громовым раскатом прогремело по всему дому.
       - Господи! Что на этот раз случилось?! - побледнела женщина, беспокойно передавая прислуге склянки с микстурой.
       Она тоже стала с особой настороженностью относиться к новостям и трепетно прислушивалась к настроению мужа, когда он уединялся с почтой в кабинете. Поэтому, услышав встревоженный голос, не мешкая поспешила на зов...
      
       - Позвольте объяснить мне, что это такое?!!
       Лицо Никиты Апполинаровича покрылось багровыми пятнами. Мясистые, гладко выбритые щеки дрожали крутым студнем, а глаза метали молнии. Зинаида Дмитриевна перевела встревоженный взгляд на стол, куда указывал подрагивающий от возбуждения перст.
       Женщина торопливо подняла со стола злосчастный лист. "Долой царя! Конец позорной войне! Вся власть Советам!" - бросились в глаза сквозь стекла лорнета грозные призывы листовки.
       - Господи! - побледнела хозяйка и продолжила чтение: - "Товарищи рабочие! Сколько можно терпеть унижения чинимые царем-кровопийцей... Прекращайте работу, выходите на улицы, саботируйте выполнение царских указов. Пришло время взять власть в свои руки...".
       - Фу! Какая мерзость! - брезгливо передернулась Зинаида Дмитриевна и с отвращением откинула листовку обратно на стол. - Откуда у вас эта гадость?!
       - Это я как раз и хотел спросить у вас, голубушка..., - с издевкой прищурился хозяин. - Как могло появиться это в нашем доме?
       - Но откуда она взялась на вашем столе?! - вместо ответа переспросила хозяйка.
       - Да вот, вывалилась прямо в руки, из газеты, - поостыв, более спокойным тоном пояснил ей муж и скривился язвительно. - Не думаю, что наш почтмейстер специально вкладывал подписчикам эту гадость... А что? Вот был бы фокус! Пристав у меня, в управлении государственных преступников ищет, а они вот, под носом у него спокойно сидят...
       - Да... Шутки шутками, но ведь как-то же эта бумажка в дом попала..., - растерянно пробормотала Зинаида Дмитриевна. - Нужно Настю допросить. Она почту и газеты в кабинет заносит... Может знает...
      
       - Да что вы говорите такое, барыня! - всплеснула руками пожилая женщина, более десяти лет проработавшая в хозяйских покоях горничной. - Разве я до такого способна?! Разве вы меня не знаете. Чтобы я рылась в хозяйских бумагах и еще что-то туда совала. Да упаси, господь!
       - Тебя Настя никто и не упрекает, - успокоила ее хозяйка. - Просто Никита Апполинарович хочет разобраться, почему в доме происходят такие безобразия. Кто, без его ведома, приносит в дом всякую вредную чушь...
       - Так откуда я знаю..., - развела руками служанка.
       - Может еще кто приходил до обеда? - спросила Зинаида Дмитриевна. - По какой-либо нужде. Не помнишь...
       - Так этот прибегал, Гашкин ухажер, - вспомнив, махнула рукой Настя. - Петрович только принес газеты. Отдал и пошел. И как раз хлопец до Гашки прибежал, ее знакомый...Я положила почту на стол и пошла девку звать... Пока я в комнатах была, они как обычно в парадном балакали. Дальше выходить, ей Устя не разрешает. А потом, когда она его выпроводила, я газеты со стола в прихожей забрала и в кабинет занесла...
      
       ... Гашуня убаюкала больную девочку и принялась собирать разбросанные игрушки. Дверь в детскую приоткрылась и вошла Зинаида Дмитриевна. Гашка предупреждающе поднесла палец к губам и бесшумно подошла к хозяйке.
       - Тихо, не разбудите! - шепотом попросила она. - Еле уложила ее, все капризничала...
       - Хорошо, хорошо... Умница! - мягко положила ей руку на плечо хозяйка и поманила за собой. - Пока Лизонька спит, пойдем со мной. Никита Апполинарович просит...
      
       Девушка с трепетом переступила порог хозяйского кабинета. Ей крайне редко приходилось встречаться с хозяином. Внутренне она побаивалась этого надменного, барственного мужчину. Вот и сейчас хозяин сидел за столом с холодным, точно окаменевшим лицом и поднял на вошедшую тяжелый, неприветливый взгляд.
       Гашуня вздрогнула и побледнела.
       - Голубушка, Никита Апполинарович хотел бы выяснить..., - склонившись к ее уху мягко произнесла хозяйка. - Не знаешь ли ты откуда у нас в доме появилась вот это...
       Зинаида Дмитриевна подошла к столу и подняла желтоватый листок бумаги. Гашуня в страхе отшатнулась. Она сразу в бумажке ту опасную листовку, пачкой которых бахвалился перед ней Петька.
      
       - Значит знаешь?! - строго вскинула бровь хозяйка.
       - З-знаю..., - пугливо пробормотала Гашуня. - Мне их Петька показывал, хвалился. А я ему прочитала, что там написано. Он же читать не умеет... Сказала, что это страшные бумажки и я не хочу их бачить. А он звал помогать ему...
       - Что помогать?
       - Да бумажки эти проклятые раздавать. Я ему сказала, что не буду таким страшным делом заниматься. А он посмеялся над моей трусостью...
       - Так как же все-таки она оказалась у нас в доме?
       - Ой, Зинаида Дмитриевна! Дорогая. Не знаю! Честное слово, не знаю! - залилась слезами. - Вот вам крест. Я же дальше парадного не выхожу и его не пускаю. Может, паразит, обманул меня как-то. Он до выдумок горазд...
       - Видно, что горазд! - досадливо морщась подал голос и хозяин. - Умудрился прохвост сунуть в газеты эту дрянь...
      
       Он с отвращением смахнул листовку на пол. Словно сорванный с дерева сухой лист, бумажка плавно крутнулась в воздухе и мягко опустилась на пушистый ковер.
       - Ладно, ступай! - махнул Гашке Миненков. - А этот мерзавец... Чтобы духу его возле моего дома не было! Узнаю, что еще приходил, выгоню и тебя на улицу. Не погляжу, что все в доме работой твоей довольны. Мне спокойствие в доме нужно, а не крамола. Ясно?! А эту мерзость сжечь!
       Никита Апполинарович бросил на лежащую листовку такой испепеляющий взгляд, что казалось она тут же вспыхнет порохом.
       Гашка покорно кивнув, бросилась за бумагой и, торопливо скомкав ее, попятилась к двери.
       - Хотя постой! - остановил ее на пороге хозяин и протянул руку. - Дай-ка ее сюда. Приставу вручу, пусть знает, что у него под носом творится, а не грязным шахтерским поселком укоряет...
      
       - Вот и правильно! Нечего негоднику в порядочном доме делать! Дерьмо собачье! Сукин сын! Я его сама, если побачу, так с порога швырну, что будет котиться по дороге пока и видно будет. Смотри, что паршивец выдумал! Бедную дивчину чуть под напасть не подвел!
       Разгневанная Устя шумно передвигалась по кухне и не могла успокоиться. Когда заплаканная Гашка прибежала к ней, она не на шутку встревожилась, полагая, что случилось непоправимое с больной малышкой. Однако, узнав в чем дело, разошлась не на шутку. Вот, не зря она подозревала этого паршивого Петьку в непорядочности и несерьезности его намерений. Чувствовало ее сердце, какая гнусная и подлая душонка у этого вертихвоста. Под горячую руку досталось и любимице...
       - А ты тоже хороша! - накинулась она на Гашуню. - Петя, Петя... Вот тебе и Петя. Гарный и пригожий. Поменялся он! Хороший стал! Как бы не так. Вонять может перестал, а как был дерьмом малым так и здоровым остался. Больше вешайся ему на шею. Такой да тюрьмы да сумы и доведет. Гарна получится парочка, если раньше сам не бросит...
       От таких укоров Гашка еще сильнее зашлась в слезах. Она горько по-бабьи взвыла, что даже ворчливая Устя забеспокоилась.
       - Да не убивайся ты так, детонька! - растроганно привлекла она к себе ревущую девушку. - Ничего страшного не случилось. Бачишь, даже хозяин за тебя вступился. Не стал наказывать... А почему? Да потому, что чистая и добрая у тебя душа... А Петька твой... Отольются ему твои слезы. Ох, как отольются...
      
       Между тем сам Петька блаженствовал. Его душу переполняла радость. Шахтеры приняли его как своего, с радостью забрали у него новые листовки.
       - Бачив бы ты, паря, как тут пристав перед нашим управляющим верещал. Бумагами твоими размахивал, - рассказывал ему старый знакомый, которого он встретил тогда у рабочей казармы. - Шукал, откуда они взялись. Пусть шукает, мы уже, бачишь как их "раскурили"...
       - Ха! Да я и самому управляющему на стол "раскурку" подложил! - самодовольно ухмыльнулся Петька. - Пусть тоже "покурит"!
       - Неужели?!! Ну, ты, паря, даешь! - восхищенно выдохнул шахтер, изумленно разглядывая героя. - Смелый ты, однако... А прикинулся ягненком... "Маню можно?" Можно, паря, можно!
       Довольный шуткой мужик рассмеялся. Улыбнулся и Петька припомнив этот разговор и то, как ловко он обтяпал задание в доме управляющего.
       - Ты чего это лыбишься? Сияешь как новый пятак, - подозрительно покосился на него Митяй. - Или ягодку удалось попробовать?! Ну, как?! Сладкая?
       - Сладкая, сладкая..., - рассмеялся в ответ Петька. - Аж губы липнут... Ты лучше делом занимайся, не суй нос в чужой огород.
       - Подумаешь! - обиженно надулся Митяй и отвернулся.
      
       Петька тоже склонился над товаром, фасуя пакеты. На его лице по-прежнему блуждала самодовольная улыбка, а в голове теснились счастливые мысли.
       - Ого! Ни хрена себе! Вот это покупатели к нам пришли! - прервал его благостное настроение встревоженный шепот Митяя и резкий возбужденный толчок в бок.
       - Что, снова барышни? - с веселой беспечностью отозвался Петька.
       Парень приготовился поддержать возможную игривую линию поведения приятеля, а заодно и подтрунить над ним, чтобы тот впредь не насмешничал. Однако, повернувшись к входу, он остолбенел. Беспечная ухмылка сменилась растерянностью. За растерянностью подобрался страх. Кровь отхлынула от лица, коленки противно затрепетали в крупной дрожи, а ладони покрылись липким потом.
       В двух шагах от него стоял местный пристав, а за ним сутулился высоченный полицейский...
      
       От неожиданности Петька выронил из рук лоток и ненароком толкнул ногой громоздившиеся под боком ящики. В лавке раздался грохот падающих вещей и мелкая дробь рассыпающегося товара. Тут же повисла напряженная безмолвная пауза.
       - Эй, остолопы безрукие! Вы что там вытворяете?! Вот я вам покажу, шкодники! - послышался из внутренней комнаты недовольный голос лавочника. - На минуту нельзя без присмотра оставить...
       Спустя минуту показался и он сам. Грузный, толстобрюхий и неповоротливый Ковтюх с багрово-фиолетовым, как спелый баклажан, лицом медленно выполз из своей комнаты. Заметив полицейских, лавочник просветлел лицом, расплылся в угодливой улыбке и засуетился. Куда девалась его неповоротливость. Он легко выскочил вперед и расшаркался перед хмурым приставом.
       - Добрый день, ваша степенность! Давненько вы не заглядывали к старому Ковтюху. Чего изволите?! Как раз свежий товар получили. Могу предложить вам..., - залебезил он перед полицейским чином и ненавистно стрельнул взглядом на замерших за спиной приказчиком. - Вот, если только эти балбесы ничего не напортили...
      
       - Не знаю, не знаю, Сидор! - насмешливо хмыкнул пристав, с любопытством оглядывая лавку. - Может и напортили... Сам же сказал, что их нельзя без присмотра оставлять...
       Обеспокоенный Ковтюх тревожно проследил за взглядом полицейского (заметил, что ли, чего?!) и снова сердито ожег злым глазом своих помощников. Лавочник неловко топтался рядом с гостями и томился ожиданием.
       Между тем, пристав не торопился пояснять цель своего столь неожиданного визита.
      
       - Так, так... Говоришь, свежий товар получил?!! Любопытно, что за товар..., - наконец подал голос пристав и, как бы, между прочим, поинтересовался. - А Петр Пономарев не у тебя ли работает?
       - Да вот же он, перед вами! - кивнул в Петькину сторону Ковтюх, не понимая, к чему пристав вдруг спросил о мальчишке.
       - Этот?! - холодный взгляд изучающе скользнул по окаменевшей мальчишеской фигуре. - Хм-м, вот ты значит каков! Что же это ты, братец, оконфузился?! Вроде, говорят, ловок, расторопен, а хозяйский товар не доглядел, рассыпал...
       Пристав вроде усмехнулся по-доброму, сочувственно. снова окинул Петьку с ног до головы любопытствующим взглядом и повернулся к городовому.
       - Ну-ка, Бородюк, обыщи его..., - буднично и вяло скомандовал он сопровождавшему его громиле.
      
       Петька обмер. Едва только пристав назвал его имя, у него все оборвалось и похолодело внутри. Коленки стали стучать друг о друга, а сердце заколотилось где-то внизу. Когда цепкие пальцы городового коснулись его, Петька с ужасом почувствовал, как что-то горячее побежало по его ногам...
      
       - Ваше высокородие! Пацан кажется того... Извиняйте... обмочился, - конфузливо морщась, доложил приставу городовой.
       - Батюшки! Как же так?! - в притворном изумлении всплеснул руками пристав и сочувственно заглянул в глаза дрожащему от страха Петьке. - Испугался?! А чего испугался?! Страшно?!
       Петька молча кивнул головой и судорожно сглотнул подступивший к горлу ком.
       - А когда управляющему шахт листовку в дом подбрасывал не страшно было? - в голосе полицейского зазвучали металлические нотки и колючий взгляд просверлил мальчишку насквозь. - Отвечай, подлец! Кто на Нахаловку листовки носил? Кто шахтеров к забастовке подбивал? Кто Миненкову на стол прокламацию положил? Отвечать!!!
       - О чем вы? Я ничего не знаю! - дрожащим со слезой голосом протестующее взвыл до смерти перепуганный Петька. - Я никуда с лавки не выхожу. Никакого Миненкова не знаю...
       - Не знаешь?! А на Нахаловке, что третьего дня делал?!!
       - До Маньки бегал...
       - Какой еще Маньки?! Зачем?
       - По делу...
       - Какому еще делу?!
       - Ну, этому..., - густо покраснел Петька. - ... по любовному...
      
       - Да есть там в поселке одна давалка, перепихивается он с ней! - попытался заступиться за приятеля Митяй.
       - А ты заткнись, щенок! - рыкнул на него городовой и погрозил увесистым кулаком. - Нужно будет, их высокородие и тебя спросит...
       - Ха-ха... Что писюн вырос, по девкам бегать?! - хмыкнул пристав и язвительно прищурился. - Чего же тогда обоссался?
       - Не знаю я ничего, а вы меня обыскивать..., - закуксил снова свое парнишка. - Не знаю я никаких листовок...
       - А это? - пристав вытащил из папки смятую листовку и сунул Петьке в нос. - Управляющий показал, что это ты сунул ее в газеты. Слуги его видели...
       - Это я пошутить хотел, над Гашкой, чтобы нос не задирала, - принялся изворачиваться Петька. - Думаю шугнет ее барин, сговорчивее будет...
       - А где бумажку эту взял?
       - Так нашел. По дороге, когда к Гашке шел..., - зашмыгнув сопли, более спокойно ответил парнишка. - Гляжу, валяется. Вот, думаю, разыграю сейчас ей комедию...
       - Только мне комедию тут не разыгрывай, - нахмурился пристав. - Гляди-ка, дурачка нашел, мозги парить! Вот гляди...
       Он зло вытащил из папки еще одну такую же бумажку. Только грязную.
       - Вот эта, действительно на улице валялась, вся грязью заляпана. А эта чистая, как только со станка снята. В доме сказали, что у тебя целая пачка была. Где она? Куда дел?!
       - Не знаю, о какой пачке вы речь ведете..., - снова жалобно заканючил Петька. -Наговорили на меня...
       - Стало быть, в незнанку играть со мной решил?! Ангелочка из себя строишь?!! - недобро прищурился пристав и через плечо подозвал городового. - Ну-ка, Бородюк, тащи этого героя в околоток. Там мы ему язык развяжем... Только пусть портки сменит, а то приморозит свое добро, чем тогда будет свою Маньку пихать...
      
       Третий час длился допрос в полицейском участке. Раздраженный пристав выбивал о столешницу нервную дробь костяшками пальцев и угрюмо глядел на жалко ежившегося перед ним мальчишку.
       Петька с мокрым от слез и соплей лицом моляще заламывал руки и тщетно пытался убедить полицейского в своей невиновности.
       - Дядечка, миленький! Не виноват я! - стенал он. - Оговорили меня... Со зла оговорили... Ничего плохого я не замышлял. Ничего не знаю... Отпустите меня Христа ради...
       - Хватит мне дурака валять. Гляди, какой балаган устроил! Что мне тут с тобой ночь ночевать прикажешь! - нетерпеливо стукнул кулаком по столу пристав. - Сказывай, где листовки взял, кому помогать вздумал и катись тогда на все четыре стороны. Хоть к Маньке, хоть к Варьке...
       - Не знаю. Никто мне ничего не давал!
       - Бородюк! Ну сколько мы еще с ним нянчится будем?! - устало, с тоскливым безразличием повернулся пристав к маявшемуся в углу городовому. - Ну, не хочет он помогать властям со смутой бороться. Не хочет... добровольно. Придется заставить. Тащи его, братец, в пытошную. Может, на дыбе чего скажет...
      
       Парнишка обмер. Он смутно представлял себе, что такое пытошная и как выглядит дыба. Вместе с тем животный инстинкт подсказывал: будет больно, очень больно. А к боли он не привык. Даже те жестокие мальчишеские драки, в которых ему доводилось участвовать крайне редко, какзались ему комариным укусом по сравнению с тем, что предстояло испытать сейчас.
       Петька в ужасе расширил глаза и бросился перед приставом на колени.
       - Дядечка-а-а! Не надо на дыбу! Скажу... Все скажу... Только не пытайте...
       - Ну, вот... Давно бы так! - удовлетворенно крякнул полицейский и ободряюще подмигнул перепуганному пацану. - А то заладил, как пономарь - не знаю, не знаю... Слушай, а у тебя и фамилия подходящая - Пономарев. Не от этого ли, не от упрямства?
       - Не знаю...
       - Так что ты хотел сказать?
       - Это Данила меня смутил... Сказал, отнеси приятелям бумаги на раскурку. Самому некогда, а обещал. Я же не знал, что там в бумажке прописано, не грамотный я...
       - Какой Данила? Уж не Бондарь ли?!
       - Он! - согласно мотнул головой парень. - Он у нас в селе кузнецом работал...
       - А где он сейчас?!
       - Не знаю... Я его случайно на улице встретил. Думал мужик какой, не признал сразу... А я как раз к Маньке на Нахаловку шел. Думаю, что же знакомому не помочь. По пути же. Больше я его не видел...
       - А кому бумаги отдал?
       - Да какой-то мужик забрал. Я его не знаю. Он на околице меня встретил...
       - Опять брешешь?!
       - Честное слово, не брешу! Истинный крест! - истово перекрестился Петька. - Все, как на духу, сказал...
       - Ладно! Подумай еще, может, чего вспомнишь. Бородюк! Закрой-ка его пока в подвале...
       - Зачем в подвале! Отпустите меня... Я же все вам сказал..., - заныл парнишка.
       - Все да не все! Посиди, подумай, вспомни..., - отмахнулся пристав, собираясь уходить. - Надумаешь, позовешь... А мы пока твоих подельников сыщем...
      
       Подвал был тесным, сырым и холодным. Стены и потолок были покрыты сизой изморозью. А несколько ступенек, ведущих от двери вниз, были мокрыми от падающих с потолка капель и скользкими. Петька едва не упал, пока спустился. Он что есть мочи пучил глаза, пытаясь оглядеться. Но напрасно. В маленькое, замызганное окошко под самым потолком, которое было вровень с тротуаром, едва пробивался скудный свет. С окончанием короткого зимнего дня в подвале и вовсе установилась кромешная тьма. Только в дальнем углу пронзительно пищали не то мыши, не то крысы, видимо стараясь протиснуться в теплую середку большого семейства.
       Петька зябко поежился. От страха ли, от холода... Он был совершенно один и не знал, что ему теперь предстоит.
       От столь удручающей перспективы, он поник, съежился в комок, присел на нижнюю ступеньку и заскулил. Так скулят голодные, брошенные матерью щенки, горько сетуя на свою незавидную собачью жизнь. Петьке его жизнь сейчас представлялась именно такой. Он влип, влип основательно и выхода из создавшейся ситуации не видел.
       Пристав обвинил его в преступной деятельности и сговоре с революционерами. И теперь его ожидает расправа. Какая, он не знал, но чувствовал, что жестокая. Не посчастливится ему, если по его указке поймают Данилу и устроивших стачку шахтеров ибо тогда его обвинят в предательстве и измене. По мальчишеской логике он знал, как поступают с ябедами. Еще хлеще будет, если все-таки революция возьмет верх. Предательство и измену ему не простят тем паче.
      
       Горе-революционер стиснул ладонями виски. Уже не скуля, а воя, он залился горючими слезами. Его стенания прервал скрежет отодвигаемого засова. Дверь противно заскрипела на ржавых, давно несмазываемых петлях. В проеме блеснул огонек керосинки.
       - Живой?! - послышался от входа незнакомый, старческий голос.
       - Ж-жив-вой! - заикаясь пролепетал парнишка.
       - Подвинься в сторону! - скомандовал незримый старик.
       Петька соскочил со ступеньки и отшатнулся в угол. В то же время, шурша по-змеиному вниз посыпалась влажноватая и подопревшая солома.
       - Подстели на пол! Околеешь ночевавши, - снова подал голос старик и дверь закрылась.
       Впотьмах Петька судорожно собрал солому в охапку и перенес в угол. Он уже было улегся ничком на утлую постель, завернув голову в куртку, как дверь снова заскрежетала.
       На этот раз старик вошел внутрь и спустился на пару ступеней вниз.
       - Поди сюда! - поманил он узника. - Вот возьми поешь...
       Петька протянул на свет руки и в них воткнулись черствая краюха хлеба и кружка с остывшим кипятком. Хотя мальчишка и проголодался и уже вспоминал с сожалением о том, что сегодня вечером жена лавочника обещала им пшенную кашу со шкварками, тем не менее он не набросился на этот скудный ужин.
       - Дядь, а ты кто? - слабым, жалобным голосом спросил он незнакомца.
       - Кто я? Известно кто, дворник местный. За двором околоточным присматриваю...
       - Дядя, а ты не знаешь, долго меня тут держать будут?!
       - Ну, это от настроения пристава зависит и от того насколько ты ему насолил, - охотно пояснил дворник. - Может день тебя тут поморозит, а может и неделю мариновать. Еще хуже, если решит тебя в Бахмут отправить, в тамошний острог. Но это если уж очень ты его допек. Тогда, парень, я твоей участи не завидую. Тут он тебя просто постращает и все, там тебе точно салазки загнут...
       - Дяденька, я ни в чем не виноват! - заныл перепуганный Петька. - Отпустите меня домой, Христа ради. Вот вам крест святой я больше пальцем тех проклятущих бумажек не коснусь...
       - Здрастьте вам! - удивленно хмыкнул старик. - Я тебя сюда что ли упек?! С какой стати мне тебя выпускать, по какому праву? Отпущу, а потом что?! Самому на твое место садиться. Нет, голубь сизокрылый, уволь... Сам напроказничал, сам и ответ держи...
       - Не виноват я, дядя! - канючил Петька.
       - Не виноват... А кто тогда виноват?! - пробурчал старик. - Если уж вляпался, так других за собой не тяни... Давеча слыхал, что про какого кузнеца говорил...
       Дворник высунулся на улицу, проверить не подслушивает ли кто его разговор. Убедившись, что все спокойно, он снова повернулся к арестанту.
       - Ты притчу про дурного воробья слыхал?
       - Не-а...
       - Тогда послушай и на ус намотай.
       "Под стрехой одной хаты жил воробей. Горлопан и забияка, а мозгов ни на грош. Словом, полный дурень. И вот захотел он свои законы установить, чтобы вся стая, что под стрехой жила его волю исполняла. Надоело это стае. Взяла она да и выгнала дурака из под стрехи. А на дворе мороз стоял. Вот дуралей замерз и камнем вниз. Тут на счастье или на грех корова мимо шла. Захотелось сердешной опростаться. Воробья не заметила и прямо на него свою лепешку и ввалила. А дерьмо то теплое. Отогрелся пернатый. Ожил. Из дерьма вылез и чирикнул весело. Тут кошка рядом. Легкую добычу увидела, прыгнула и конец дураку. Мораль? Коль в гавно вляпался, так сиди в нем сам и не чирикай. Не то голову свернут..."
       - Понял?!
       - Угу!
       - А если "угу", так жуй сухарь и не высовывайся, перед каждым встречным не оправдывайся. Жизнь сама рассудит, кто прав, кто виноват...
       Дворник вышел, дверь затворилась и Петька остался один взаперти. Он сунул в зубы сухарь, усиленно заработал зубами.
       С горем пополам перекусив, он зарылся в солому и забылся тяжелым сном. Перед глазами всплывали одна за одной мрачные невеселые картины, причем из сказки про воробья. Только живность вся была с человечьим обличьем. Вот воробьи-шахтеры выкидывают его задиру-воробья из своего гнезда. Вот корова с головой пристава обдала его дерьмом, а вот кот Данила хищно рвет его на части за предательство.
       Петька тревожно вскакивал во сне, испуганно пялился в темноту и снова впадал в вязкую дурманящую дрему...
      
       Он потерял счет времени. А оно тянулось бесконечно долго. Сколько сидел он в темном, холодном подвале, он не знал. Ночь, сутки, двое? Ему казалось, что его специально заперли здесь и забыли, оставив на верную гибель. Парнишка совсем уже отчаялся, когда проклятая дверь снова заскрежетала. В открытый проем ударил свет, а потом потемнело от загородившей его массивной фигуры городового.
       - Эй, ты! Ты где там? Живой еще?! - окликнул его Бородюк. - А ну вылезай сюда!
       Петька выбрался из соломы и скользя по обледеневшим ступенькам пополз наверх. В глаза нестерпимо бил яркий свет и он зажмурился.
       - Куда вы меня?! - жалобно пролепетал он. - В Бахмут повезете?
       - На кой ляд ты мне сдался! - буркнул в ответ полицейский. - Голову морочить, в Бахмут с тобой тащиться. Ступай прочь, чтоб глаза мои тебя не видели! И гляди не ляпни чего непотребного обо мне... А то и я про тебя рассказать могу...
       Петька с трудом разлепил слезящиеся от рези глаза и удивленно уставился на городового. Тот выглядел несколько растерянно и странно, но тем не менее предупреждающе погрозил парню пальцем.
       - Вы что меня отпускаете? - удивился Петька и нелепо пробормотал. - Почему?!
       - Почему, почему..., - недовольно огрызнулся Бородюк, неловко сутулясь. - Революция в стране. Государь от престола отрекся. Велено всех арестованных выпустить. Только гляди, я тебя предупредил... а сейчас ступай прочь!
       Петька еще минуту растерянно топтался возле своей темницы не сознавая, что же все-таки произошло. Но, вдруг осознав свою свободу, сорвался с места и резво метнулся прочь. Он бежал не оглядываясь, не разбирая дороги, петляя точно пуганный с места заяц, боясь погони.
       Если бы его сейчас увидели его шахтеры и тот же Данила, вряд ли им понравился вид горе-революционера. Он был растерян и беспомощен, сломлен и раздавлен, ничтожен и жалок...
      
       Однако спустя всего несколько дней Петра Пономарева было не узнать. Увенчанный венцом мученика, пострадавшего за дело революции, он стал кумиром шахтерского городка. В прищуренных глазах светилась самоуверенность и решительность, в приподнятом подбородке и развернутых плечах горделивая осанка и превосходство. Все эти дни он неотлучно находился возле Данилы, который по поручению партии занимался общественным переустройством в Верхнем.
       - Молодчина! Настоящее революционное крещение прошел! - похвалил его кузнец, выслушав Петькин рассказ о недавних злоключениях. - Это не беда. Все великие революционеры свои академии в тюрьмах проходили. Стойкость вырабатывали.
       Сам же герой в своем живописании предусмотрительно опустил тот факт, что как раз со стойкостью у него промашка вышла...
       - Ничего, научимся и мы страной управлять. Давай, Петро, вливайся в революцию. Нам сейчас крайне важно. Чтобы разный вредный элемент, вроде эсеров и кадетов, к власти не пришел. Вон, гляди, сколько их сейчас в Совете обосновалось. Это не годится, нам свои, большевистские кадры пропихивать везде нужно...
      
       И Петька стал вливаться, стал пропихивать. Смекалистый мальчишка чутко прислушивался к произносимым на многочисленных митингах речам и жарким политическим дебатам. Внимательно присматривался, чью сторону принимает большинство, кого больше приветствует, почему и мотал на ус мудреную политическую науку. Порой ему и самому удавалось вставить в разговор удачную реплику, в такт поддержать, в строку ввернуть "свое лыко".
       Его рассуждения стали более уверенными, гладкими, доступными. Его движения более твердыми и решительными. А предлагаемые им решения имели под собой здравый смысл и логику. Даже пожилые рабочие почтительно замолкали, прислушиваясь к его мнению и согласно кивали головой.
       Эта работа и положение революционера необычайно увлекли Петьку. Ему льстило, что к нему прислушиваются, с ним соглашаются, поставленные им задачи выполняют. Он дневал и ночевал в шахтерском поселке, активно занимаясь обустройством новой жизни и организации работ на шахтах в новых условиях...
      
       Пришло время снова навестить дом управляющего. Теперь уже совершенно в ином качестве...
      
       Известие об отречении императора от трона повергло Никиту Апполинаровича в глубокое уныние. Он и так выбился, из сил призывая озлобленных рабочих к порядку и пытаясь возобновить работу на шахтах. Кое-как ему удалось утихомирить бастующих, где приняв их требования, а где пообещав в ближайшее время изыскать возможность выполнения остальных условий.
       Как опытный руководитель производства, он прекрасно понимал, что в этих условиях нужна сильная рука и непреклонная воля. Изоляция и примерное наказание зачинщиков, постепенное ужесточение порядка на шахты позволило бы выправить ситуацию.
       Однако революция и свержение государя пустили все эти надежды прахом. Теперь неизвестно чего следовало ожидать от окончательно распоясавшейся толпы. По крайней мере об организованном производстве сейчас не могло идти и речи. К тому же война. Революция, увы, не положила конец этой кровожадной и прожорливой лиходейке. И не ясно, как будет вести себя в отношении ее новая власть...
      
       Звонок парадного тревожно задребезжал, оглашая дом беспокойным звоном. А вскоре в дверь грубо забарабанили.
       - Иду! Иду же! И что это за нетерпение такое! - недовольно ворчала Настя, спеша открыть дверь настойчивым гостям.
       Едва она откинула щеколду, как массивная дверь широко распахнулась и в прихожую бесцеремонно ввалился Петька.
       Румяный от быстрой ходьбы и мороза, он решительно оттер горничную в сторону и прошел внутрь.
       - Молодой человек! Позвольте... как вы смеете! - беспокойно вскричала Настя, увидев, кто ломился в дом. - Немедленно покиньте дом! Вам запрещено здесь появляться!
       - Чего?! - насмешливо ухмыльнулся Петька. - Это кто же запретил?!
       - Хозяин... Никита Апполинарович...
       - Ах, хозяин! - дурашливо воскликнул Петька. - А знаешь ли ты, дура, что революция отменила хозяев. Николашку-царя скинули и хозяев всех вместе с ним турнули. Народ теперь хозяин...
      
       - Это какой же народ?! И над чем он теперь хозяин?! - неожиданно послышался резкий мужской голос.
       Навстречу гостю из внутренних покоев вышел сам Миненков. За его спиной показались обеспокоенные лица других домочадцев и прислуги.
       Сдвинув брови, Никита Апполинарович смерил насмешливым взглядом заносчивого визитера.
       - Простого народа, то есть нас, рабочих и селян, - стушевался перед невозмутимым спокойствием хозяина Петька. - И мы теперь хозяева всего того, что раньше царю-кровопийце принадлежало...
       - Позвольте вам заметить молодой человек, что Государь Николай Александрович добровольно отрекся от трона в пользу своего брата, а не скинули его, как вы изволили выразиться..., - назидательно отчеканил Миненков. - К тому же для дальнейшего определения пути государственного развития нашей России создано Временное правительство, которое и определит что и кому теперь принадлежитК тому же для дальнейшего определения пути государственного развития нашей России сздано но ввалился петька.онная воля. нем. а . Об этом, кстати, в газетах написано. Или вы кроме листовок, которые воровским способом в дома подбрасываете, ничего иного не читаете?
       Петька густо покраснел и напыжился, сконфуженный наступательным тоном хозяина дома.
       - К тому же степень вины государя только суд может определить. Позвольте полюбопытствовать, кем вы уполномочены делать такие резкие умозаключения? Какую власть вы представляете?
      
       Парень не ожидал такого оборота. Окончательно сбитый с толку логической последовательностью и непреклонностью хозяина, он готов был отступить и ретироваться, однако заметил в толпе домочадцев взволнованное лицо Гашки. И это придало ему сил. Он приосанился, горделиво поправил на груди красный бант и надменно вскинул подбородок.
       - Я представляю общественный шахтерский комитет, который взял на себя управление шахтами, - важно объявил он. - Комитет поручил мне объявить вам, гражданин управляющий, свое решение. Вам надлежит завтра явиться в управление и объяснить, почему не были выполнены требования рабочих, которые были предъявлены во время забастовки...
       - Позвольте, молодой человек! - повысил голос Миненков, пытаясь поставить на место зарвавшегося визитера.
       - ... Решение это обязательно к выполнению, - не обращая внимание на возмущение управляющего продолжал Петька, неотрывно следя за поведением Гашки. - В противном случае Вы будете привлечены к революционному суду со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вам это ясно?!
       - Воля ваша..., - обреченно махнул рукой Миненков, понимая что возражать и спорить в этой ситуации бесполезно. - Что вам еще угодно?!
       - От вас лично больше ничего! - самодовольно ухмыльнулся Петька. - Я только хотел бы забрать у вас служанку. Так сказать, освободить от рабства. Вон, ту... Гашка! Иди сюда...
       - Чего тебе?! - недовольно отозвалась Гашуня, покраснев, смущаясь всеобщего к ней внимания. - Не хочу с тобой балакать. Напроказничаешь, а потом красней за тебя. Не надоело тебе людей беспокоить?!
       - А разве я для себя стараюсь. Я для общего дела, чтобы все бедняки от рабских оков освободились...
       - Какие еще оковы?! - недовольно поморщилась девушка. - Бачишь, ничего нет на руках. Я просто работаю у хозяев и эта работа мне нравится...
       - Ладно! Брось хоть сегодня про свою работу говорить, - раздраженно поморщился Петька. - Пошли на улицу, погуляем. Посмотришь, что в городе делается... Революция!
       - Ой, я не знаю... Мне надо бы хозяйку спросить, - засомневалась девушка.
       - Да хватит уже спрашивать. Сколько можно. Пойми, нет больше ни панов, ни рабов! Все мы граждане свободной России. Все равны между собой!
       - Ой, не знаю...
       - Ну, что заладила "не знаю, не знаю"! - горячился Петька. - Хочешь со мной на Белую Гору? Давно дома не была? Я как раз по делам туда завтра еду. Подводу мне дают...
       - Да соскучилась уже! - призналась Гашка. - Только как я работу брошу. Надо спросить хозяйку, отпустит ли...
       - Ты сама себе хозяйка, что хочешь то и делать должна! - снова вспылил парень. - Пора от рабской покорности избавляться!
       - Гашенька, голубушка и впрямь поезжайте, - неожиданно подала голос стоявшая в стороне Зинаида Дмитриевна. - Давно уже дома не была. Родителей проведай. Я тебе и гостинцы соберу...
       - Вот, видишь, как хозяева теперь запели сладкоголосо... "Голубушка! Пожалуйста!" То-то же..., - самодовольно ухмыльнулся Петька на женский порыв. - Погоди, то ли еще будет! Давай, сбирайся. Я завтра за тобой заеду. Как только с гражданином управляющим в комитете потолкуем...
       Парень многозначительно смерил полным превосходства взглядом побледневшего Миненкова и с достоинством вышел из дому...
      
       - Господи! Никитушка, что творится на белом свете? Что же теперь будет? - подавленно пробормотала Зинаида Дмитриевна.
       - Да, действительно, ужасающая картина! - согласно кивнул ей в ответ муж. - Но это еще не страх... По все видимости, главные ужасы еще предстоит пережить...
       И он обреченно вздохнул, уткнувшись рассеянным взглядом на упруго хлопнувшую дверь парадного и добавил: - Главное впереди...
      

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    ЧТОБЫ СОЛГАТЬ, ДОСТАТОЧНО СКРЫТЬ ПРАВДУ...

    Глава 1.

      
       Поняв, что ему больше не спать, окончательно разбуженный от зимней дремы Донец недовольно потянулся, с оглушительным треском зевнул и сердито понес свои воды дальше, в поисках более спокойного места. По пути разбушевавшаяся полноводная река подхватывала все, что плохо лежало или не в силах было удержаться и насильно тащила вслед за собой. Куда? Зачем? Это было ведомо только ей...
      
       Так и революция. Точно бурный водный поток, попавший в теснину, она стремительно неслась вперед, подхватывая и закручивая в неукротимый водоворот сотни, тысячи, миллионы человеческих судеб. Те, кто был посильнее и решил пойти наперекор безумной стихии, сумел выбраться из бурлящей бездны и прибиться к берегу. Слабых, безвольных, податливых политический шабаш тащил дальше. Но, главное, эта река, точно лемех прорезала межу, развела в разные стороны, прибила к противоположным берегам не только политических противников, но и близких друзей, родителей и детей, кровных братьев...
      
       - Хватит, граждане господа! Накомандовались! Напились нашей кровушки! Теперь мы все хозяева! Граждане свободной России!...
       Петька самодовольно окинул притихших домочадцев, наслаждаясь произведенным впечатлением. Важно поправив на груди красный революционный бант, он с достоинством удалился.
       - Господи! Что же это такое?! Что же теперь будет?! - побледнела Зинаида Дмитриевна, проводив беспокойно-растерянным взглядом молодого нахала.
       - Не беспокойтесь, голубушка! "Это" - обычное мальчишеское озорство! Бравада перед своей барышней, ну и... перед нами! - поспешил успокоить ее муж.
       Он попытался свести все к шутке и попробовал улыбнуться. Однако лицо исказила вымученная гримаса. Никита Апполинарович досадливо крякнул и помрачнел.
       - Страх и ужас, по всей видимости, ожидает нас впереди, - озадаченно пробормотал он и поспешил в свой кабинет...
      
       Хладнокровный, расчетливый прагматик, Миненков прекрасно понимал, что он имел ввиду. Никогда не полагаясь на эмоции и сиюминутный душевный порыв, привыкший к железной логике неоспоримых аргументов, он с математической точностью представил ужасающее будущее.
       Сейчас, на глазах, в одночасье рухнула государственная машина. Создавалась веками, методом проб и ошибок, а рассыпалась в одночасье. Точно карточный домик разлетевшийся от дуновения легкого ветерка. На смену четкому и строгому порядку с привычными правилами шли хаос, неразбериха и отчаянная злоба.
       Злоба обнищавший, обобранных до последней нитки, крестьян, жаждавших поквитаться за многовековое холопское рабство. Злоба измученных непосильным, каторжным трудом рабочих, получавших жалкие гроши и прозябавших в беспросветной нужде. Злоба уставших от затяжной войны солдат. По сути, тех же крестьян и рабочих, только больных, израненных, огрубевших, оторванных чужой прихотью от родного угла и привычной работы.
      
       Был еще один, пожалуй, самый серьезный страх. Падение абсолютизма нарушило работу органов правопорядка и пенициарной системы. Что такое обоссасавшийся сопляк, который возомнил себя идейным борцом за справедливость после двух дней отсидки в жалком подвале полицейского участка? Пшик, мелочь...
       Февраль семнадцатого широко распахнул прочные ворота тюрем и каторжных лагерей. На свободу выплеснулся поток не только уголовного сброда, но и всех политзаключенных, для которых тюремный карцер стал родным домом, а смертная казнь или бессрочная ссылка или каторга - высшая награда за верность своим убеждениям. Уж они то, действительно, жаждали реванша за ущемление своих прав и свобод...
      
       ... Ненастным мартовским днем из распахнутых ворот Бутырки усталой, пошатывающейся походкой вышел невысокого роста, худощавый мужчина средних лет. Судя по изможденному виду и нездоровому румянцу на бледных, запавших щеках, оставшийся за спиной мрачный острог не был для него благодатным курортом. Мужчина тяжело дышал и то и дело заходился надсадным кашлем.
       Бросив прощальный взгляд на угрюмые тюремные стены он небрежно сплюнул, круто развернулся и, ускоряя шаг, торопливо пошел прочь...
      
       Вряд ли кто из праздно шатающихся горожан обратил на него внимание. Никто из окружающих и предположить не мог, что мимо прошел человек, которому суждено оставить заметный след в российской истории. Впрочем, и наши герои не предполагали, что и в их жизни найдется место для встречи с ним. Хотя в будущем, связанные с этим болезненным мужчиной события получат широкий резонанс, а такие понятия, как "Махно, махновцы, махновщина" приобретут нарицательный смысл и неприглядный окрас.
       Это был Нестор Иванович Махно. Удивительный человек, для которого уже к этому мартовскому дню его двадцативосьмилетняя жизнь до краев была переполнена событиями, которых хватило бы не на одну человеческую жизнь.
       Чтобы помочь матери поставить на ноги многодетную семью, Нестор с семи лет начал батрачить подпаском. Став постарше, пошел чернорабочим на завод. Уже в шестнадцать лет вступил в ряды анархистов и принимал активное участие в первой русской революции. А еще через три года, за участие в терроре приговаривается царским судом к повешению. Однако от висельницы его спас возраст. Ввиду несовершеннолетия (гуманен все же царский суд!) смертную казнь заменили бессрочной каторгой.
       Впрочем, эта гуманность не усмирила бунтаря. Нрав у Нестора был строптивый. Все девять лет отсидки он не давал покоя тюремному начальству, отстаивая свое достоинство. За строптивость и пререкания до последнего дня молодой бунтарь сидел закованный в кандалы, а холодный и сырой карцер к тому же "наградил" его туберкулезом.
      
       Так разве не вправе был такой "сиделец" требовать сатисфакции от "власть предержащих"?!
       Дабы иной читатель с явно выраженными политическими убеждениями не обвинил меня в симпатиях или необъективном представлении этого человека, я умышленно пошел на плагиат и практически дословно использовал воспоминания Нестора Ивановича от третьего лица. Думаю, автор был бы на меня не в обиде. Ведь его существование все-таки оставило след в истории моей семьи...
      
       ... Каторга с ее смирительными кандалами и тяжелая болезнь ни на йоту не пошатнула его убеждений и веру в правоту анархизма как формы организации общественности. Словно на крыльях летел Нестор Махно к родному Гуляй-Полю, чтобы с еще большей энергией и одержимостью продолжить свою борьбу.
       Его сердце трепетало от радостных волнений, от душевной бури, которая толкала сейчас же, немедленно повести по всем кварталам Гуляй-Поля среди крестьян и рабочих пропаганду, разогнать Общественный комитет как правительственную единицу коалиционного правительства, милицию, не допустить организации никаких комитетов и взяться за прямое дело анархизма...
       Бурная деятельность, которую развернул бывший каторжник в родном селе набирала обороты и получила невиданную поддержку со стороны односельчан. Им, разумеется импонировало, что они могут в своей жизни и борьбе за дальнейшее свое освобождение вполне обойтись без посторонней опеки и поступать так, как им вздумается. Полная свобода выбора путей и средств! Разве кто-нибудь, когда-нибудь мог им такое предложить?! Да даже в самом радужном сне такое не предвиделось.
       Махно уже упивался своей безоговорочной победой, как тут в в Гуляй-Поле приехал агент от образовавшегося из состава социалистов-революционеров уездного комитета Крестьянского союза с целью организовать комитет Крестьянского союза.
       Эсер оказался недурственным митинговым оратором. Он нарисовал крестьянам красивую картину будущей борьбы социалистов-революционеров в Учредительном собрании (созыв которого предполагался) за передачу земли крестьянам без выкупа. Для этой борьбы нужна лишь поддержка крестьян. Он призывал их организоваться в Крестьянский союз и поддерживать партию социалистов-революционеров.
       Аргумент агента выглядел заманчиво и грозил обернуться для Нестора если не поражением, то, по крайней мере, существенным колебанием его авторитета. Значит, нужен бой. И он без колебаний вступил в острую полемику.
       С этой целью, Нестор спешно собрал свою группу и поручил единомышленникам подготовить крестьян к предстоящему сходу-собранию, на котором пойдет речь об организации Крестьянского союза.
      
       Собрание проходило оживленно. Польщенный вниманием, эсер сладкоголосо пел дифирамбы и рисовал картины будущего одну заманчивее другой. Завороженные слушатели довольно кивали в ответ. Пришел черед выступить Нестору Махно...
      
       - Мы, анархисты, согласны с социалистами-революционерами в том, что крестьянам необходимо организоваться в Крестьянский союз..., - снисходительно усмехнувшись, согласно кивнул он в сторону важно восседавшего за столом президиума эсера.
       Тот благодушно усмехнулся и кивнул в ответ, полагая, что заручился безоговорочной поддержкой.
       - ...но не для того, чтобы поддерживать партию эсеров в ее будущей диалектической борьбе с социал-демократами и кадетами в будущем (если оно будет) Учредительном собрании, - между тем твердо завершил свою мысль Нестор.
       - Позвольте, дорогой товарищ Нестор! Но я имел ввиду несколько другое..., - забеспокоился, заерзал на месте эсер. - Крестьянский союз необходим для выражения жизненных интересов селян в Учредительном собрании...
       - Организация Крестьянского союза с точки зрения анархизма, необходима для того, чтобы крестьянство влило максимум своих живых, энергичных сил в русло революций. Чтобы оно раздвинуло шире ее берега, углубило революцию и, расчистив пути к ее развитию, определило ее конкретную сущность и сделало бы заключительные выводы из этой сущности, - спокойно отреагировал на эту ремарку Нестор и пояснил: - А эти заключительные выводы трудового крестьянства логически окажутся следующими: утверждением того, что трудящиеся массы села и города, на подневольном труде и на искусственно порабощенном разуме которых зиждется власть капитала и его слуги, наемного организованного разбойника - государства, могут в своей жизни и борьбе за дальнейшее свое освобождение вполне обойтись без опеки политических партий и предполагающейся их борьбы в Учредительном собрании.
       - Но как же! - растерянно развел руками визави, чувствуя, что инициатива уходит из его рук. - Ведь крестьянство должно быть организовано. У него должен быть политический лидер, который бы представлял его во всех институтах власти и, в частности в Учредительном собрании ...
       - Трудовое крестьянство и рабочие не должны даже задумываться над Учредительным собранием. Учредительное собрание - враг трудящихся села и города. Будет величайшим преступлением со стороны трудящихся, если они вздумают ожидать от него себе свободы и счастья, - решительно рубанул воздух рукой Махно и скривился в пренебрежительной ухмылке. - Учредительное собрание - это картежная игра всех политических партий. А спросите кого-либо из посещающих игорные притоны, выходил ли кто из них оттуда необманутым? Никто! Трудящийся класс - крестьянство и рабочие, которые пошлют в него своих представителей,- в результате будет обманут тоже...
       Он на миг замолчал, окинув взглядом притихшую аудиторию слушателей. Она сейчас была в его власти и эту власть он не должен упустить. Ни в коем случае!
       - Не об Учредительном собрании и не об организации для поддержки политических партий, в том числе и партии социалистов-революционеров, трудовое крестьянство должно сейчас думать, - продолжил он с еще большим воодушевлением и пафосом. - Нет! Перед крестьянством, как и перед рабочими, стоят вопросы посерьезнее. Они должны готовиться к переходу всех земель, фабрик и заводов в общественное достояние - как основы, на началах которой трудящиеся должны строить новую жизнь...
       Последние слова проникновенной речи Махно потонули в оглушительных аплодисментах...
      
       Ярко выраженный представитель буржуазного слоя, Никита Апполинарович Миненков не являлся ярым сторонником монархизма. Где-то и ему претила бюрократическая машина абсолютизма. Естественно он видел в ней тормоз для экономического расцвета государства. Однако, промышленник всегда держался в стороне от политики. Он не интересовался и никогда не вникал в тонкости общественно-политического обустройства государства. Его интересовало производство, производство и еще раз производство.
       Тем не менее революционный всплеск не оставил равнодушным и его. Его трезвый, расчетливый разум, привыкший просчитывать ситуацию на несколько шагов вперед, настойчиво подсказывал, что сложившаяся в России ситуация не сулит ничего хорошего. Причем ни одной из противодействующих сторон. Широкая палитра политических течений и взглядов кроме путаницы и неразберихи ничего полезного больше не приносила. Это и беспокоило его, когда он успокаивал и в то же время предостерегал о серьезных последствиях встревоженную жену...
      
       Вернувшись в кабинет, Никита Апполинарович в полной задумчивости подошел к книжному шкафу. Тревожные, беспокойные мысли роились в голове в поисках выхода, а рассеянный взгляд блуждал по корешкам книг, будто там был спрятан правильный, единственно верный ответ.
       Пробежав по названиям хорошо знакомых трудов по горному делу, увесистых фолиантов известных философов, взгляд управляющего вдруг зацепился за тоненькую книжицу. "И.А. Крылов. Басни... - прочел Миненков название и вдруг подумал. - Хм-м, интересно, а что по этому поводу сказал бы почтенный Иван Андреевич. Старик не дурак был и на язык остер...".
       Он достал книжку из шкафа и присел к столу. "Купец", "Бедный богач", "Вельможа и философ", "Откупщик и сапожник", "Волк и ягненок"... Никита Апполинарович внимательно вчитывался в строки, разбирая эзопов язык баснописца и настойчиво ища аналогии нынешнему дню. Он перевернул очередную страницу. "Щука и кот" - прочел он название очередной басни и хотел уже перевернуть страницу дальше. "Какая уж тут аналогия?!". Но пытливый глаз споткнулся о первую строку: "Беда, коль пироги начнет печи сапожник...".
       - Интересно, интересно, - оживленно пробормотал он и буквально вперился в содержание, с чувством читая в слух каждое слово:
      
       Беда, коль пироги начнет печи сапожник,
                А сапоги тачать пирожник,
                И дело не пойдет на лад.
               Да и примечено стократ,
         Что кто за ремесло чужое браться любит,
         Тот завсегда других упрямей и вздорней:
          Он лучше дело все погубит...
      
       - Ай-да, молодец старик! Ай-да, умница! - удовлетворенно крякнул управляющий. - Вот мораль сегодняшнего дня! Написано сто лет назад, а свежо, как только из-под пера...
       Никита Апполинарович снова поднес книгу к глазам и с чувством перечитал:
       ... кто за ремесло чужое браться любит,
         Тот завсегда других упрямей и вздорней:
          Он лучше дело все погубит...
      
       - Верно, Иван Андреевич! Ох, как верно! Не в бровь, а в глаз! Разве можно дождаться прока от тупоголового и наглого прохвоста?! От такого жди только беды..., - он неприязненно покосился на дверь, полагая увидеть там молодого оппонента и огорченно вздохнул...
      
      
       Отречение государя от престола не дало народу ожидаемого облегчения. Напротив, эта неразбериха во власти внесла еще большую сумятицу. И без того, горемычная жизнь точно захлопнувшаяся мышеловка отрезала все надежды на спокойную и сытую, обеспеченную жизнь.
       Временное правительство требовало продолжать опостылевшую войну до победного конца. Пестрые своим составом Советы увлеклись внутренними политическими дискуссиями и затяжными дебатами, не находя компромиссных решений. Спешно образованная в Киеве Центральная Рада заманивала в свои сети малороссийские земли идеей "самостийности и незалежности".
      
       Вконец затурканный и околпаченный, по-прежнему голодный и обездоленный народ попросту взвыл от отчаяния. И этот вой не преминули подхватить большевики. Горький опыт февральских событий, когда они, мягко говоря профукали, инициативу и не сумели должным образом распорядиться революционной ситуацией теперь отрыгивался им отвратительной изжогой и досадой.
      
       Ведь это же надо! Столько сил потратить для того, чтобы поднять народ против царя, раздуть революционное пламя и остаться на обочине, даже не погрев руки от пылающего костра. Не-е-ет! С таким поворотом никак нельзя мириться! Не хватало еще столько лет гробить свое здоровье в тюрьмах и на каторге, рисковать жизнью, чтобы теперь молча наблюдать, как жадно делят властный пирог разные там кадеты с эсерами и прочей анархистской и меньшевистской сволочью!
       Нет, нет и нет! Нужна новая революция и самая беспощадная борьба за власть. Советы должны стать большевистскими и власть в России тоже должна быть только большевистской! Делать это нужно немедленно, безотлагательно. Они снова стали активно звать работный люд на баррикады и смущать новыми стачками и саботажем правительственных решений.
       - Только наша, большевистская партия способна полностью решить все нужды народа! - воодушевленно увещевал Петьку Данила. - Только мы можем реализовать в жизнь все лозунги, поддерживаемые простым мужиком и дать ему то, чего веками жаждала его душа. Землю крестьянам! Мир народам! Заводы и фабрики рабочим!
      
       Отставной солдат и кузнец уже достаточно поднаторел в политической риторике и весьма свободно излагал основные постулаты и положения большевистской программы. Воистину сказано, что стоит дьяволу ухватить тебя за один лишь волосок, и ты навсегда в его власти...
       Это был не прежний неграмотный сельский коваль дезертировавший из армии, потому что разумом понял, сердцем принял линию партии, "горой стоящей за народ", оттого безоговорочно принял ее сторону и стал ее надежным борцом. Вот только язык с непривычки костенел, не приученный к умным и витиеватым речам.
       Природная смекалка подсказала ковалю, что одним душевным порывом желаемого не достичь. Чтобы успешно вести борьбу нужно знать позицию врага. и не просто знать, а уметь находить в ней слабые, уязвимые места. Для этого нужно учиться. Это советовали ему опытные товарищи.
      
       - Нам в университетах прохлаждаться некогда. Наши университеты в окопах да на баррикадах, еще в тюрьмах да ссылках. Все своим горбом, своими руками, - делился с ним сокровенным Иван Смирнов. - Многие наши товарищи так учились и достаточно преуспели...
       Правда, искушенный в "каторжных университетах" революционер не стал пояснять молодому товарищу, только становившемуся на тернистую дорогу революционной борьбы, какие науки ему предстоит постигать. Между тем, Даниле не мешало бы обратить внимание на этот "пустяк".
       Дело в том, что с самого начала своей политической деятельности лидер большевиков Владимир Ленин начисто отметал идейную борьбу цивилизованными методами, предпочитая для реализации своих планов по захвату власти в России и подавлению воли политических противников применять такие авторитарные и антигуманные средства, как террор, насилие, запугивание и психическое воздействие.
       Подобный метод узурпации власти исполком "Народной воли" еще в конце 70-х годов XIX столетия охарактеризовал как "проявление деспотизма". Но Ленина совершенно не смущала реакция широкой общественности на его антигуманные призывы. Очевидно, он хорошо запомнил "вдохновляющие" слова Маркса: "После прихода к власти, - заявлял тот, - нас станут считать чудовищами, на что нам, конечно, наплевать"...
       Вероятно, это сразу успела заметить та самая "эсеро-меньшевистская сволочь", которая смогла более гуманной и доступной программой привлечь на свою сторону народ и прийти к власти после отречения монарха от власти...
      
      
       ... О глубоком изучении политической науки и освоении искусства революционной борьбы в свое время серьезно задумывался и Нестор Махно. Будучи от рождения умным и любознательным ребенком, он решил, что простая отсидка на каторге - "непозволительная роскошь". Поэтому, "прописавшись" в Бутырке, сразу же серьезно занялся самообразованием. За время заточения он изучил русскую грамматику, занимался математикой, русской литературой, историей культуры и политической экономией. Жизнь, факты жизни были другой школой, научившей его узнавать людей и общественные события.
      
       А вот Петьке учеба была не по нутру. На Белой Горе ему не пришлось сидеть за партой. Да и в Верхнем он нашел более привлекательные занятия, по праздной душе. Поэтому, когда Гашка, самостоятельно прочитала листовку, он был крайне удивлен лишь на миг. В следующий это обстоятельство ему уже казалось не столь значительным.
       - Грамоты тебе не хватает, Петро, грамоты! - упрекал его кузнец. - Как же ты будешь с народом работать, если даже прочесть им не можешь то, что написано в листовке. А ведь кроме листовки еще, знаешь, сколько знать нужно?!
      
       Данила только что вернулся из Харькова и Бахмута, где был по партийным делам. Два месяца участия в работе в волостном и уездном Советах, посещение кружков политграмоты, постоянное общение с товарищами по партии, усердное освоение грамоты и самостоятельное изучение большевистской литературы стало для него не просто хорошей школой, а университетом революционной борьбы. Теперь он мог и сам, не страшась, вступить в дискуссию с любым оппонентом и загнать того в угол своими аргументами.
      
       Впрочем, пока все это приходилось делать скрытно, из подполья. Временное правительство, поняв, какая угроза исходит от большевиков, устроило на них настоящую охоту. Естественно, что, как дезертир и большевик находился в розыске и белогорский кузнец.
      
       Тайно вернувшись в Верхний, Данила тут же разыскал своего верного помощника - Петьку Пономарева.
       Парень снова жил в семье дядьки Макара. Собственно такая перспектива Петьке изначально не улыбалась. Возвращаться, это значит выслушать упрек за былые прегрешения и по сути дела повиниться, чего самонадеянному, эгоистичному лоботрясу делать, ну, никак не хотелось.
       Однако, к лавочнику он вернуться не мог по определению. Ковтюх, узнав, что у него под боком живет и ест с ним из одной миски подлый революционер, государев преступник, не на шутку разозлился и наотрез отказался дать расчет за прошлую работу.
      
       Грянувшая в феврале революция не только самым чудесным образом спасла незадачливого бедолагу от уготованной судьбы каторжника, но и вознесла до героических небес, увенчав лаврами кумира. Народная молва щедра на краски. Коль опорочить, не жалеет мрачные тона. Коль льстива, расцветит радугой.
       "Надо же! - не без удовольствия удивлялся пораженный Петька. - Сделал на копейку, а хвалят на рубль!". Его охотно принимали в трущобах шахтерского поселка, щедро делились последним, жадно ловили каждое его слово, прислушивались к его мнению.
       Вместе с тем, почувствовав вкус славы, он возжелал большего. Жить в убогих клоповниках, довольствоваться скудной едой и бесстыжим вниманием поселковых ветрениц уже как-то не хотелось. Растущее тщеславие влекло Петьку к новым радужным горизонтам, которых, увы, не предвиделось.
      
       Ему снова неожиданно повезло. Старший из двоюродных братьев, Николай, состоял в союзе молодых социалистов содового завода и являлся одним из активистов этой организации. Разумеется, когда, появившись в их доме, Петька шалопайничал и не проявлял желания к сближению со своими родственниками, Николай тоже не стал водить с ним дружбы и посвящать в свои дела. Однако, узнав от товарищей по союзу о "геройских похождениях" двоюродного брата и той революционной работе, которую тот якобы "проводил" в шахтерском поселке, в корне изменил к нему свое отношение.
       Улучив подходящий момент, Николай не мешкая разыскал своего "героического" родственника и заключил в крепкие объятия.
       - Молодец, братишка! - крепко пожал он ему руку и доверительно признался. - Честно говоря, я думал что ты того... с гнильцой парень. Шаляй-валяй! Связался с этим прохвостом Митяем и кроме вина и девок тебя больше ничего в жизни не интересует. А ты, вон, какой расторопный оказался...
       - Да, пустяки! - самодовольно ощерился Петька и как бы с пренебрежением отмахнулся. - Подумаешь, дело плевое! Ну, засунул буржую листовку в почту. Ну, побесился он... Ну, поморозился за это немного в кутузке... Что тут особенного?!...
       - Э-э, брат, не скажи! - покачал головой Николай. - Иной лучше в угол забьется и будет покорно молчать и ждать, когда ему кость обглоданную туда бросят. Другой десятой дорогой жандарма обойдет, только бы тот не посмотрел на него с подозрением. А ты, вишь, не струсил...
       - Чего уж там...
      
       Парень притворно смущался, скромничал, отказывался от незаслуженных похвал. Но в душе его колыхалось и тешило радостное самодовольство.
       "Эх! Знали бы вы какой я на самом деле? Наверное, отвернулись бы и руки не подали. А тут, пожалуйста! В обнимку лезете..." - казалось, говорил его торжествующий взгляд.
       Но, к счастью никто не задавался этим вопросом. Ведь, и впрямь никто не знал настоящей истины. Простой, маловыразительной и неприглядной. Не заслуживающей и ничтожной толики того внимания, которое было на него обращено. Ну, сложились так обстоятельства. Ну, слегка подфартило. А как сам он это все прочувствовал, воспринял?! Что сделал для достижения поставленной цели самостоятельно, осознанно?! Такими вопросами не утруждался даже он сам...
      
       - Слушай, Петро! А давай к нам в организацию! - неожиданно предложил ему Николай. - Нам активные хлопцы сейчас, во как, нужны! Сейчас столько работы, столько важных дел! На все рук не хватает...
       Николай так загорелся этой неожиданно пришедшей ему на ум идеей, что не заметил, как поморщился и недовольно передернулся его брат.
       - Ну, так чего?! Согласен?! - возбужденно тормошил он Петьку, нетерпеливо добиваясь ответа. - Не томи, соглашайся. Знаешь, какие у нас в союзе хлопцы?! Ничем не хуже шахтеров. За дело революции жизнь свою готовы положить, только бы другим жилось после счастливо...
       - Опять на содовый! - разочарованно протянул, было, он, но тут же спохватился и принялся неуверенно оправдываться. - Понимаешь, привык я уже к рудокопам. И работа там все время в поселке. А на завод мне идти...
       Петька замялся, лихорадочно соображая, что выдумать для пущей убедительности.
       - Помнишь же, как я захворал тогда? Едва не окочурился от чахотки. А мне сейчас хворать никак нельзя...
      
       - Помню, помню! - усмехнулся Николай и покачал головой. - Доставил ты нам тогда хлопот со своими хворями...
       Петька замер и настороженно покосился на брата. Чего это он?! Сочувствует, шутит или ерничает?! Однако ни иронизировать, ни лукавствовать Николай не собирался. Настроен он был вполне миролюбиво. Заметив, как напрягся Петька, он дружески обнял его и ободряюще постучал по спине.
       - Мать сильно переживала за тебя, - пояснил он. - Боялась, как бы беды не случилось. А ты, молодец, очухался!
       Парень слегка отстранился, заглянул Петьке в глаза и весело подмигнул. И снова тот не понял, что же имел ввиду родственник.
       - Хворать нам сейчас и впрямь нельзя, - прервал его сомнения Николай. - Да и некогда хворать. Работы много...
      
       Он снова, но уже серьезно и озабоченно глянул на Петьку, точно оценивая насколько можно на него положиться.
       - Завод сейчас, считай, стоит, не работает. А жить как-то нужно, - стал посвящать брата в заводские проблемы Николай. - Надо организовать обеспечение рабочих продовольствием, мануфактурой. Нужны также деньги. Хозяева задерживают выплату, пеняют на простои и умышленный саботаж... Так что нужно создавать рабочую кассу, чтобы как-то поддержать семьи... Может быть придется заняться экспроприацией...
       Услышав незнакомое слово, Петька вздрогнул и недоуменно уставился на Николая.
       - Чем, чем?! - удивленно переспросил он.
       - Экспроприацией! - спокойно повторил Николай и отчеканил точно по писанному. - Будем вести организованную борьбу, как велит нам партия, всего русского рабочего класса, направленную против буржуазного режима и стремящуюся к экспроприации экспроприаторов! Понял?!
       - Не очень, - растерянно пожал плечами Петро.
       - Будем забирать у хозяев не только завод, но и все остальное имущество, - видя, что брат не понял о чем идет речь, пояснил старший. Тряхнем и собственников. Лавочников и прочий зажиточный элемент. Нажились на рабочем горбу, пусть теперь поделятся. Как думаешь, Ковтюха следует тряхнуть?!
       - Еще как следует! - мстительно кивнул головой Петька, вспомнив, что не получил расчета за работу. - У этого жилы денег хватает...
      
       Ему понравилась затея. Как, впрочем, уже давно нравилась и сама революционная работа. "Хм-м, здорово, однако! - дивился он. - Только и делай, что ничего не делай! Нужное слово с воодушевлением скажи да вовремя недовольного работягу поддержи, когда он на хозяина косо смотрит. Это тебе не лопатой махать, ни мешки на горбу таскать. Главное, чтобы язык работал бойко и речь вел прочувственно...".
       Не привыкший к тяжелому труду, усидчивости и упорству, особо не обременяя себя познанием не то, что серьезных наук, а элементарной грамоты, Петька, тем не менее, весьма легко схватывал и усваивал все, что приходилось слышать от других.
       Ушлый малый внимательно прислушавшись к разговору, непостижимым образом умел определить верную позицию и прочно запомнить его. Уже после он уверенно оперировал этими сведениями и понятиями, как своими собственными. А уж расцветить, приукрасить, придать убедительности, ему, прирожденному выдумщику, не составляло особого труда. Золотое правило, что язык до Киева доведет, он использовал безукоризненно.
      
       Внутренне согласившись с предложением Николая, Петька между тем не спешил с ответом.
       - Дело конечно стоящее, - протянул он неопределенно. - Только и с горняками у меня еще остались нерешенные вопросы. Им тоже несладко приходится. Бедствуют... Ни денег, ни продуктов...
       - Вот видишь! - оживился Николай. - Одни дела, одни заботы! Ты не думай, что наш союз только о содовом печется. У нас ребята и с депо есть, и на литейке... Мы же по всему Верхнему работу ведем, в села выезжаем... Кстати, за продуктами как раз придется по селам депутацию снаряжать. Помещиков да сельских толстосумов, кулаков да хуторян, потревожить...
       - Так то оно так, - кивнул в ответ Петька. размышляя. - Вот Данилу еще жду. Он должен скоро из Харькова вернуться. У него, видимо, свои задачи будут...
       - Ничего! Мы же одно дело вершим, - убежденно заверил его Николай. - Не думаю, что он в перекос с нами поведет...
      
       Петька, как опытный актер, терпеливо "держал паузу", вместе с тем стараясь не переусердствовать.
       - Погоди, братишка, а ты где сейчас живешь?! - вдруг поинтересовался Николай, меняя тему разговора.
       - Да так... Где придется..., - растерялся Петька, не ожидавший такого поворота. - Шахтеры - народ гостеприимный, приютили...
       - Так давай обратно к нам! Чего тебе по чужим углам скитаться?! - оживился Николай. - В своих стенах и дела решать легче...
       - Д-да я не знаю..., - густо покраснел сконфуженный Петька. - У вас и без меня хлопот хватает...
      
       Впрочем, его смущало и даже страшило совсем другое. Он вдруг явственно представил насмешливо-пренебрежительный взгляд дядьки Макара. Казалось, старый рабочий просверлил его насквозь и увидел его истинную подноготную.
       "Что, паршивец, не хочешь работать?! К революции примазался?! - сурово вопрошал этот взгляд. - Хочешь на чужом горбу в светлое будущее въехать. В грудь стучишь, кричишь, что герой. А какой ты к черту герой?!! Как был подлец с гнилой душонкой, так им и остался. Тьфу!".
       Представив все это Петька, передернулся, побледнел и отчаянно замотал головой. Но Николай воспринял этот отказ по-своему.
       - Пошли, пошли, не робей! Свои, ведь, родные люди... Друг другу не чужие! - ободрил он брата, увлекая за собой. - Мать только рада будет. Она часто о тебе вспоминает, все переживает...
      
       Нюрка и впрямь радостно всплеснула руками, горячо расцеловала блудного племянника и принялась хлопотать с обедом. Макар поздоровался сдержанно.
       - Стало быть, перебесился? Дурь с головы выкинул?! - вполне миролюбиво проворчал он, протягивая Петьке мозолистую ладонь. - Да, брат, жить честно, по совести, не кривя душой - не простая штука. Тяжело быть человеком, а не подлой сволочью... Верно?
       Петька не ответил, лишь коротко мотнул головой. Ему снова показалось, что дядька ни на йоту не верит его исправлению. Он стыдливо потупился, отводя в сторону глаза...
      
       Между тем, радужные надежды на безмятежную жизнь не оправдывались. К чести Временного правительства, разброд и шатания в стране решительно пресекались и строго карались. Правительство призывало продолжать войну и бросить все силы на ее победное завершение.
       Из столицы летели во все концы грозные депеши, предписывающие не миндальничать с саботажниками производства и возмутителями общественного порядка. Снова во всю мощь заработал жандармско-полицейский аппарат.
       Особенно государственные органы ополчились против большевиков, которые, поняв, что упустили из рук инициативу, кинулись рьяно наверстывать упущенное. В безудержном стремлении захватить в стране власть, они усиленно готовили новый революционный переворот...
      
       ... Данила Бондарь вернулся в Верхний. Он знал, что его здесь давно ждут. Ждут не только друзья. По городу, словно собака-ищейка, шнырял вездесущий пристав, пытаясь поймать и упрятать в острог, а еще лучше снова отправить подальше, на фронт белогорского коваля и ему подобных.
       Понимая, что его разыскивают, Данила как и тогда, зимой, не стал наведываться домой, хотя сильно тосковал по жене и маленькому сыну. В период относительной свободы, когда страна опьянела от революционных перемен, ему довелось провести несколько дней под родной крышей. Правда, особой радости та встреча не принесла. Старый Тарас наотрез отказывался понимать новые взгляды сына.
      
       - Сукин ты сын! Опозорил мои седины! - грозно грымнул он на сына, узнав о дезертирстве. - Бондари никогда жопы врагу не показывали!
       - И я не показал, - попытался оправдаться Данила. - Я за другую войну... Не грабительскую, империалистическую, а гражданскую, за счастье трудового народа...
       - Дурак! - презрительно скривился старик. - Наше счастье в нашем ремесле. Мы своим кузнечным мастерством всю жизнь гордились. И прадед мой, и дед, и батько... А я?! Для чего я тебя нашей науке обучал?! Чтобы ты кузню осиротил?! Ты, паршивец, бегаешь по стране как заяц, а я за тебя глаза перед людьми опускаю... Довелось перед смертью краснеть от стыда за сына...
       - Ты не прав, батько! Нечего за меня краснеть! - вскинулся оскорблено Данила. - Может я зараз не меньше, чем на фронте жизнью своей рискую, чтобы моему сыну жилось лучше, чем нам живется...
       - Да что ты о плохой жизни знаешь, паскудник! - усмехнулся насмешливо Тарас. - Заморочили тебе голову какой-то ерундой, а ты и рад слушать. Повторяешь дурницы как тот недоумок...
       - Да вы что с дядькой Михаилом сговорились! - в сердцах вскрикнул Данила. - Тот тоже мне о том же, что ты сейчас толковал...
       - А ты что думал? Ты один такой умный-разумный! Вот я зло увидел, а другие вокруг дурные да слепые. Ничего ни видеть, ни замечать, ни понимать не хотят. Да если бы так было, уже давно бы и царя погнали, и с другого бы спросили...
       Так и ушел Данила из дому, даже не переночевав под родной крышей. Ушел, до глубины души оскорбленный непреклонным упорством и упрямством отца.
      
       Его неудержимо влекло домой. Ему страшно хотелось обнять и приласкать жену, с которой толком не успел натешиться до войны. Ему хотелось подхватить, посадить на колени и поиграть с подросшим сыном, радостно прислушаться к его наивному детскому лепету. Хотелось открыть прокопченную, скрипучую дверь старенькой кузни, раздуть горн и от души ударить молотом по наковальне. Хотелось...
       Данила встрепенулся, мотнул головой, гоня прочь предательские мысли о личном. Его ждали партийные дела, в которых не было места и времени для личного. Коваль глубоко вздохнул и торопливым, сторожким шагом скользнул вдоль безлюдной ночной улицы.
      
       В шахтерской Нахаловке он узнал, что Петька снова перебрался жить к своим родственникам, в рабочие кварталы содового завода.
       - Он теперь в союзе молодых социалистов состоит, - пояснили горняки Даниле.
       - Социалист?! - недоверчиво покосился Данила. - А на какой платформе они стоят?!
       - Да, вроде на нашей, рабочей, - неуверенно ответили ему. - Сказал, что теперь будет за весь рабочий люд Верхнего с властью бодаться. Кажись, вопросами снабжения занимается...
      
       - Вот... Помогаем семьям. Кому продуктами, кому деньгами... Приходится лавочников трясти, из магазинов товар изымать..., прояснил ему ситуацию Петька, когда Данила добрался до Пономаревых.
       - Нужное дело! Как нельзя кстати, - одобрительно кивнул Данила, радуясь за своего помощника. - Народ сейчас в сильной нужде. Эти бесстыжие министры-капиталисты как были так и остались глухи к народному стону. Точно слепые не видят крайней нищеты...
       - Мы сейчас все городские предприятия под свой контроль взяли. Заводы, шахты, мастерские..., - осторожно вмешался в разговор Николай, принимая и на свой счет похвалу. - Но мы не безобразничаем. Берем только самое необходимое...
       - Ничего, не обедняют, - великодушно махнул рукой Данила. - Экспроприация на дело революции - вещь необходимая, без нее не обойтись... А она, друзья, уже не за горами. Потянуло в воздухе грозой. Видите, как зашевелились, злобствуют ищейки буржуазные...
       - Да... Бородюк с меня глаз не спускает, - пожаловался Петька. - Все время возле дома отирается, так и норовит за руку схватить. Он мне еще тогда, в околотке страшил, что спокойной жизни не даст...
      
       Тщеславие парня не могло умолчать о показной мужественности, но скрытая ничтожность предусмотрительно обошло уличение в предательстве и достоверность полицейского предостережения.
       - Ничего, браток! Недолго ему властью уповаться осталось..., - успокоил его Данила. - Скоро, очень скоро наша партия даст сигнал к наступлению...
       - Жаль, людей у нас в союзе маловато, - посетовал Николай. - Разом всего не охватить. Приходится разрываться... С места на место переключаться...
       - Это тоже дело поправимое! Скоро будут у нас помощники и много..., - бодро подмигнул ему кузнец. - Я в Харькове встретил своего приятеля, Ивана Смирнова. Он рассказал, что на фронте не очень призыв временного правительства о продолжении войны приветствуют. Вот, послушайте, что по этому поводу Владимир Ильич говорит...
       Данила достал из-за пазухи газету и пошарил глазами по полосе.
       - Вот, слушайте!
       "В каждой стране борьба со своим правительством, ведущим империалистическую войну, не должна останавливаться перед возможностью в результате революционной агитации поражения этой страны. Поражение правительственной армии ослабляет данное правительство, способствует освобождению порабощенных им народностей и облегчает гражданскую войну против правящих классов.
       В применении к России это положение особенно верно. Победа России влечет за собой усиление мировой реакции, усиление реакции внутри страны и сопровождается полным порабощением народов в уже захваченных областях. В силу этого поражение России при всех условиях представляется наименьшим злом.
       Превращение современной империалистической войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг.. ".
      
       Данила поднял от статьи глаза и посмотрел на замерших родичей, оценивая насколько глубоко дошел до них смысл прочитанного, но парни не проявили никакой реакции.
       - Уходят мужики с фронта, - продолжал коваль свой рассказ. - Штык в землю и домой. Иван сейчас снова туда отправился, агитировать армию против вредного буржуазного правительства повернуться. Позиция большевиков тут одна - превратить войну империалистическую в войну гражданскую...
      
       Слепо повторяя, точно заклятие, один из главных большевистских лозунгов того времени, молодой и потому недальновидный большевик Данила Бондарь даже на миг не задумался о страшной, ужасающей сути сказанного.
       А ведь кому, как ни ему, полной мерой хлебнувшего военного лиха, знать - до чего проклятая штука - война!
       Как она уродует жизнь человека, соприкоснувшегося с ней: одни погибнут в расцвете сил, не познав прелестей жизни; другие смолоду станут инвалидами до конца своих дней; третьи попадут в плен - война без плена не бывает, что бы там ни говорили! - и если выживут, станут надолго считаться людьми второго сорта, предателями родины; четвертые пропадут без вести и о них никто ничего не узнает; пятые, которым повезет и они вернутся невредимыми, вполне возможно, на всю жизнь останутся черствыми, жестокими людьми с надломленной психикой от того, что им приходилось много убивать, - это сделалось их профессией, - и эта моральная травма будет долго их преследовать.
      
       Война ужасна, как ее не назови. Что значит затеять войну гражданскую? Войну, когда сын без жалости рубит отца, брат спокойно стреляет в брата, сосед невозмутимо пронзает штыком соседа, с которым до этого годами жил в мире и согласии.
       И кто додумался до такой кровавой вакханалии, до такого бесстыдного цинизма?! Большевики! Те, кто написал на своих знаменах "Мир, равенство, братство!". Те, кто пуще других рвал глотку за народное счастье! В чем же увидели они это "счастье", каким они себе его представляли?!
       "После прихода к власти, нас станут считать чудовищами, на что нам, конечно, наплевать"...
      
       ... Грозовые раскаты и сполохи сменял пронзительный гул и душераздирающий свист. Багровые сполохи пламени застилали густые клубы черного дыма. Земля то уходила из-под ног, то затягивала вязкой трясиной. Безмятежная невесомость вдруг переходила в стремительную круговерть.
       Неожиданно весь этот дьявольский калейдоскоп исчез. На плечи навалилась свинцовая тяжесть и голова заныла, точно зажатая в тиски. Алексей Верхотуров вздрогнул, приходя в сознание, с трудом разлепил отяжелевшие веки. Взгляд уткнулся в дощатую стену, руки ощупали под собой жидкий соломенный тюфяк.
       Офицер медленно повернул голову, с удивлением оглядываясь вокруг. Незнакомая обстановка абсолютно не напоминала ему ставший родным штабной блиндаж батальона.
      
       Он попытался встать. Но тело не слушалось его. Спина точно приросла к постели. Руки безвольно вытянулись вдоль туловища, а правая нога ниже колена горела огнем. Голова, едва оторвавшись от подушки, тут же бессильно упала обратно. Легкое шевеление отозвалось пронзительной болью по всему телу. Раненный громко застонал и прикрыл глаза.
       - О, кажется очухался! - донесся до его слуха чей-то оживленный голос.
       Верхотуров снова приоткрыл глаза и сквозь мутную пелену увидел склонившееся над собой незнакомое лицо.
       - Где я? - с трудом выдавили сухие, растрескавшиеся губы.
       - Ха! Известно где... В лечебном бараке..., - насмешливо хмыкнул кто-то.
       Алексей Николаевич слабо кивнул, точно соглашаясь не понятно с чем. Его глаза медленно гуляли по потолку, пытаясь все же сориентироваться в неизвестности и привыкая к яви.
       - Здравия желаем, господин подполковник! С возвращением на грешную землю! - прозубоскалило незнакомое лицо. - Мы уж, грешным делом, тут заспорили, сколько вы еще протянете. А вы, извиняюсь, ни туда, ни сюда...
      
       Шутка никак не отразилась на мертвенно-бледном лице раненного. Ресницы и уголки бескровных губ едва дрогнули и тут же безжизненно замерли в скорбном молчании.
       - Не уж представился... от радости?! - недоуменно вскрикнул назойливый остряк.
       - Где я? - натужным, едва различимым шепотом переспросил Верхотуров, уткнувшись неподвижным взглядом в потолок.
       - Нет, жив еще! - азартно оповестил кого-то незнакомец и снова повернулся к раненному. - Так сказали же вам, господин подполковник... В лечебном бараке...
       - Где?!
       - Где, где... Под Сувалками... В Польше! -
       - Как в Польше?! Я же в Курляндии, под Митавой с батальоном стоял! - слабо возразил пораженный новостью Верхотуров.
       - Ха-ха! Все мы где-то, когда-то стояли..., - будто потешаясь над ним, весело рассмеялся некто. - Кто в Курляндии, кто в Финляндии... А вот видите, теперь в этой дыре оказались...
      
       - Да полно вам, поручик, измываться над человеком! Нашли, над кем подшучивать..., - строго осек его густой баритон. - Видите, бедняга только пришел в себя, а вы...
      
       Некто сконфуженно замолчал и отодвинулся в сторону. Над Верхотуровым показалось другое лицо. Крупное, с пышными усами и плотно сдвинутыми к переносице бровями.
       - Позвольте представиться... Штабс-капитан Свищев, Михаил Евгеньевич... К вашим услугам... А тот, ветреный зубоскал..., - он небрежно кивнул за спину. - Поручик Воробьев...
       - Сергей Афанасьевич! - отозвался следом поручик и обиженно добавил. - И вовсе не зубоскал. Что же прикажете тут помирать от тоски?!
       - Благодарю! Подполковник Верхотуров, Алексей Николаевич..., - в свою очередь представился Верхотуров.
       Морщась от боли, он снова зашевелился на постели, предпринимая отчаянные попытки встать.
       - Ну, вот и познакомились! - басовито хмыкнул Свищев, но, заметив, что подполковник тщетно пытается приподняться, бросился на помощь. - Не утруждайтесь... Позвольте, лучше я вам помогу. Здорово же вас зацепило...
      
       - Так где мы все-таки находимся?! Что это за лазарет? - превозмогая боль и отдышавшись от перемены позиции, спросил Верхотуров.
       - В Сувалинском лагере для военнопленных... В плену мы, батенька, в плену! - развел руками Свищев, открывая подполковнику ужасную правду.
       - В плену! - обреченно выдохнул Верхотуров и обессилено закрыл глаза.
       Значит, ему не почудилось. Значит, он и впрямь слышал немецкую речь. Там, в окопе, куда свалился, приняв осколок в грудь. Потом, в краткие промежутки сознания между беспамятством, когда трясся на полу грязной теплушки. Потом уже здесь, когда лагерные врачи оказали ему посильную помощь и доложили руководству лагеря о его состоянии.
      
       Значит, все-таки плен! Какой ужас! Лучше бы ему оторвало тем снарядом голову, что разорвался в трех шагах от него. Лучше бы нашпиговало осколками как чесноком шмат сала и выпустило наружу душу. Лучше бы... Да все, что угодно, чем на радость врагу полуживым и беспомощным валяться на этой утлой койке лагерного лазарета.
       - К сожалению, Алексей Николаевич, ничем утешить вас не могу! - снова подал голос Свищев, обеспокоено оглядывая безучастного Верхотурова. - Ранение в голову, контузия, сквозное в грудь. Но это еще полбеды...
       Капитан умолк, вопросительно уставившись на раненного, точно оценивая, как тот воспримет основную новость...
       - А в чем же беда?! - приоткрыл глаза и изобразил подобие усмешки Верхотуров и внутренне напрягся.
       - Нога..., - сокрушенно выдохнул Михаил Евгеньевич и сожалеюще покачал головой. - Не хочется вас огорчать, но, по всей видимости, у вас начинается гангрена. Утром вашу ногу осматривал хирург. Сказал, что придется резать...
      
       И без того бледное лицо раненого стало белее мела. Однако он справился с волнением и попытался отшутиться.
       - Миленькое дело! Сначала в плен захватили. Теперь и ногу отобрать решили, - язвительно скривился он. - А получше новостей у вас нет, Михаил Евгеньевич?!
       - Получше?! - озадаченно почесал затылок Свищев и развел руками. - Увы, нет! Впрочем... Может это вас как-то порадует... Тут один солдат все добивается вас увидеть. Каждый день пороги обивает, прямо днюет и ночует возле барака... Позвать?!
       - Господи! Неужели Ушаков?!! - оживился Верхотуров и даже сам приподнялся на локте. - Зовите, конечно же! Это мой ординарец...
      
       Спустя минуту, в барак несмело протиснулся долговязый, флегматичного вида солдат. Длинные руки с широкими лапищами-ладонями несуразно свисали вдоль поджарого туловища. Продолговатое, тронутое оспой, лицо дышало некой отрешенностью и умиротворенностью, а в уголках рта застыла благостная улыбка. Казалось оно так и говорило - "Я пришел к вам с миром и от вас не ожидаю зла...".
       Солдат огляделся в сумраке, неловко поклонился повернувшимся к нему офицерам и протиснулся в угол, где стояла койка его командира.
       - Ушаков! Голубчик! - приветственно приподнял навстречу руку одновременно изумленный и обрадованный Верхотуров. - Ты откуда тут взялся?!!
       - Так вслед за вами, ваше высокоблагородие, как и полагается..., - буднично, как само собой разумеющееся, пожал плечами солдат.
       - То есть как это? - опешил от неожиданности Верхотуров. - Ты что же это, сам?! Добровольно?!!
       - Ну, да! Как штыковая закончилась и наши отступили, вы же на позиции не вернулись. Тут еще немец стал из пушек лупить. Потом я вам искать кинулся. Санитары сказали, что среди убитых вас не было и раненным не подобрали. Немцы ведь свой окоп обратно отбили, - спокойно пояснял Ушаков, рассказывая о случившемся. - Потери у нас большие были. Ротные растерялись. Солдаты, видя, что вас нет оружие бросили и врассыпную. А что? Случай подходящий...
       - А ты?
       - Что я?! Вещички свои и ваши собрал и следом...
       - Куда следом?!!
       - Да за вами же! - воскликнул солдат, точно удивившись непонятливости своего командира. - Узнал, что вы в полон забраны и где находитесь! Колону пленных нашел и пристроился. Правда, конвоиры не допускали к вам. Едва не пришибли за настырность. Вот все изголялся, чтобы из виду вас не потерять... Удалось сначала немца уговорить...
       - Как уговорить?! Ты разве по-ихнему понимаешь?! - еще больше поразился Верхотуров.
       - Так а чего тут понимать?! - со спокойной невозмутимостью пожал плечами Ушаков. - У меня случайно червонец в кармане завалялся. Ну, тот, что вы мне еще до войны дали, за службу. А золото на любом языке понятно... Правда, когда в лазарет вас определили, сидеть рядом не допустили. На работу гоняют. Спасибо, вон, господам офицерам, (Нестеров мотнул головой на Свищева и поручика) они мне все про вас рассказывали, не гнали. Это когда я вечером в лагерь возвращался...
       - Ох, Ушаков, Ушаков... Надо же, из-за меня добровольно голову в петлю сунул... Жизнь свою на кон поставил, кровных денег не пожалел, - растроганно пробормотал ошеломленный Верхотуров, судорожно сжимая грубую солдатскую ладонь.
       Недоуменно таращились на чудаковатого солдата и другие офицеры, пораженные услышанным. Уж не святой ли с иконы спустился в этот темный, холодный и вонючий, пропитавшийся тлением человеческой плоти, лекарствами и карболкой дощатый барак и озаривший его блаженной улыбкой и милосердием. Им казалось, что этот смиренный мужик в чистой, стиранной гимнастерке не от мира сего. Это же уму непостижимо: заплатить деньги, чтобы пойти в плен вместе с раненным командиром?!! Когда, где, в какой сказке или яви это было возможно?
       - Ну, братец, такая жертвенность дорого стоит! - только и выдохнул Свищев в свою очередь благодарно пожав, как равному, Ушакову руку.
       - Да чего там..., - смущенно буркнул в ответ солдат. - Ведь столько лет вместе с их высокородием, точно пуповина жизнь нас связала...
      
       Федор Ушаков попал в подчинение к Верхотурову еще в довоенном двенадцатом. На службу он пришел не по призыву, а опять же добровольно... вместо младшего брата, которому как раз пришла пора служить.
       - Какая ему сейчас служба! - махнул рукой Федор, когда его стали расспрашивать сослуживцы. - Девка подходящая подвернулась. Жениться пора! Вот оженится. Двор свой поставит, ребятней обзаведется, тогда пусть и послужит. А зараз соплив еще для солдата...
       - А ты сам-то женат? - попытались подтрунить над простодушным новобранцем.
       Глядя на этого долговязого нескладня с невыразительным лошадиным лицом, солдатня лукаво перемигивалась: разве найдется какая пойти за такого медлительного и неповоротливого "красавца".
       - А то как же! - осанисто кивнул Федор в ответ. - Женат, само собой... Баба у меня хороша на заглядение! И работящая, и рукодельница...
       - Федор, а как насчет этого? - скабрезно усмехнулись пересмешники, подвигаясь ближе.
       - Ничего, ласкова, - невозмутимо кивнул Федор и мечтательно прикрыл глаза. - Сладкая! Как ягодка-малинка!
       - И детишки есть?!
       - Естественно! Что же за семья без детей. Трое..., - горделиво вздернул вперед длинный, острый подбородок Нестеров и неожиданно почесал затылок. - Да, видать, опять на сносях была...
       - Так, стало быть, ты от бабы на службу сбежал? Одолела она тебя своей "сладостью"...
       - Дурилки! - незлобиво покачал головой Федор, удивляясь чужой глупости. - Кто же от такой благодати убежит?! Сказал же брательник младшой жениться собрался. Девка хорошая попалась. Пусть и юнак в сладости понежится. Послужить завсегда успеет. Так и я разве насовсем из дому ушел? Туда-сюда и службе конец. А там вся жизнь впереди. Только поворачивайся. Думаю, женка еще мне мальцов пять-шесть подарит. Вот где радость...
       Впрочем, последние слова потонули в дружном хохоте. Долго еще посмеивались сослуживцы над Федором, подтрунивали над его столь странной логикой рассуждения и жизненной позицией. Не каждому дано понять, не то что примерить на себе обычный человеческий альтруизм.
      
       Но не так простоват и нескладен оказался Ушаков, как думали вначале сослуживцы. Федор оказался весьма смышленым и ловким в освоении армейских премудростей. Хотя на строевом плацу, его длинная, сутуловатая фигура с журавлиной поступью выглядела комично, вызывая раздражение полкового начальства и смех сослуживцев, то в учении ему не было равных. Он метко поражал цели и одинаково легко и проворно орудовал штыком и лопатой, когда следовала команда окопаться.
       Трудно сказать, как он стал ординарцем офицера, что послужило для этого первопричиной. Ясно лишь одно, Алексей Николаевич Верхотуров был прирожденным психологом. Ему удавалось на удивление легко комплектовать свой взвод людьми смекалистыми, расторопными и прилежными. По крайней мере, таковыми их сделать...
      
       Чего-чего, а крестьянской сметки и усердия у Ушакова было предостаточно. Федор относился к той редкой категории покорных и безропотных людей, для которых от природы была присуща жертвенность и стремление быть полезным другим. Ушакова весьма трудно было чем-то ошеломить или ввергнуть в уныние. Его просто невозможно было обидеть или разозлить.
       Для него и солнышко в радость и дождь по душе. Спустись с небес ангел - не удивится, выскочи черт из угла - не испугается.
       Федора просто невозможно было загнать в тупик, поставить в затруднительное положение. Даже уткнувшись носом в монолит, он сыскал бы лазейку для выхода, пусть величиной с игольное ушко.
       Он мог развести огонь на голом камне, добыть воды из песка, найти плоды на сухом дереве и приготовить сытный обед.
       "Ну, прямо бог какой-то!" - недоверчиво хмыкнет иной скептик. Нет, обычный человек. С кристально чистой душой, горячим сердцем и крепкими, умелыми руками. Человек, привыкший делать добро другим...
      
       Незадолго до войны полк, в котором находился взвод Верхотурова, участвовал в учебных маневрах. Дело было к весне. Ветер уже наносил долгожданное тепло. Снег посерел и просел. Солдаты старательно месили его вместо с грязью, выполняя команды командиров.
       Во время одного из учебных боев лошадь Верхотурова чего испугалась и понесла. Ошалелая от страха скотина выскочила речной лед. Подтаявший ледяной панцирь не выдержал и проломился. Лошадь вместе с всадником провалилась. Животное в ужасе заметалось в проруби. Пытаясь выбраться из западни, она нещадно била копытами, кроша вокруг лед и швыряя об острые ледяные края всадника. К несчастью нога офицера застряла в стремени, не давая ему возможности выбраться из ледяной купели.
       Солдаты на берегу оцепенели и только таращили глаза на происходящее. Никто не решался броситься командиру на помощь, опасаясь тоже провалиться.
       Лишь долговязый Ушаков нелепо размахивая руками, широкими шагами рванул к реке. Непостижимым образом ему удалось вытащить Верхотурова на твердый лед за миг до того, как стремнина утащила бедную животину под лед.
      
       За этот геройский поступок по ходатайству спасенного Верхотурова, ротный представил героя к поощрению. Нестеров вполне заслуживал унтер-офицерского звания и иных отличий. Однако полковое начальство сочло этот факт не столь значительным, а может попросту забыло о нем.
       Тогда-то Верхотуров самолично и отблагодарил героя.
       - Прими, братец, золотую медаль от меня, коль в канцелярии не нашлось серебряной, - улыбнулся он, вручая Федору червонец из последнего офицерского жалованья. - Сколько жить буду, не забуду, как ты меня от глупой смерти спас...
      
       - Зря ты, Федор, сюда сунулся! - наконец подал голос Верхотуров. - Лучше бы вместе со всеми ушел. Сейчас, пожалуй, уже дома был бы...
       - Так что это будет, ваше высокородие, если все враз дезертируют?! - возразил ему Ушаков. - Кто тогда с немцем воевать будет? Кто позиции свои держать будет?
       - Стало быть, добровольно в плен к этому немцу идти лучше?! - покосился на него батальонный.
       - Но, ведь вы же не добровольно сюда попали! Кому-то нужно быть рядом с вами, - нисколько не смутился Ушаков, оправдывая свой поступок. - Солдат должен рядом с командиром своим быть и всячески его оберегать...
       - Зря, Федор..., - снова повторил Верхотуров. - Напрасно своей головой рисковал. Сам бы уцелеть еще мог. Мне уже не поможешь...
       - Что вы такое говорите. Вот подниметесь на ноги, а там вместе сообразим, что дальше делать...
       - Нет, братец! Мне на ноги уже не стать, - сокрушенно покачал головой офицер. - По крайней мере на обе... Вон, господа офицеры даже пари заключили, выживу я или нет...
       - Да это шутка была, Алексей Николаевич! - сконфузился Свищев и смущенно потупился.
       - А что? Шутка тоже нужна, - согласно кивнул Ушаков, повернувшись к соседям командира. - Разве можно без шутки в клетке сидеть. Окочуришься с тоски...
       - Верно, солдат! Валяться тут не сахар, - повеселел и молчавший до этого поручик Воробьев. - Только их развеселить трудно...
       - Да, мне только и осталось посмеяться... напоследок, - обронил слабым голосом Верхотуров.
       - Ничего, ваше высокородие, сдюжим! - ободрил его Федор, подвигаясь ближе. - Чего тут у нас?
       Он, точно доктор, сдвинул брови к переносице и окинул деловитым взглядом лежащего.
       - Плохи дела, Федор! От контузии вроде оклемался. Навылет не в счет. Вот нога...
       - А что нога?! Вылечим и ногу, - уверенно заверил солдат, точно знал наверняка удачный исход. - Ну-ка, давайте посмотрим на нее, ваше высоко...
      
       Федор решительным жестом откинул край одеяла и осекся. Зрелище и впрямь было удручающее. Нога офицера невероятно раздулась, стала черно-фиолетовой и покрылась желтоватыми водянистыми волдырями. Даже невозмутимый, ко всему привычный мужик внутренне содрогнулся и судорожно взглотнул подступивший к горлу комок.
       - Что, братец, плохо?! - спросил его Верхотуров, надеясь узнать правду.
       - Да как вам сказать, ваше высокородие! - справившись с волнением, неопределенно протянул Федор. - По правде, хорошего немного, но и страшного...
       - Что-что? - торопил его с ответом Верхотуров. - Говори, не томи...
       - Чего уж тут томить, лечить нужно, - вместо ответа засуетился вдруг на месте солдат.
       Он огляделся вокруг, точно что-то разыскивая. Но махнул рукой и решительно потащил через голову гимнастерку.
       - Ты чего задумал, Федор?! - недоуменно покосился на него Верхотуров.
       - Да лечение же...
       Вслед за гимнастеркой он снял с себя и нательную рубаху. Примерявшись, он тут же располосовал ее на куски.
       - А это зачем?! Чего уж там перевязывать, - попытался возразить удивленный раненый.
       - Нужно..., - коротко обронил Ушаков, продолжая свои приготовления.
       Он снова вопросительно огляделся вокруг и снова отмахнулся.
       - А-а, ладно! Не до приличий..., - пробормотал он и виновато поклонился лежащему и наблюдавшим за ним со стороны офицерам. - Извините, ваше высокородие и вы, господа, тоже извините... Нужда, стало быть...
      
       С этими словами Ушаков подхватил куски рубахи и подвинулся в дальний угол. Он отвернулся к стене и расстегнул штаны. В спертом воздухе давно непроветриваемого помещения вдруг резко запахло мочой...
       - Ты что это вытворяешь, мерзавец! - негодующе выкрикнул Воробьев, брезгливо морщась. - По морде захотел, каналья!
       - Говорю же вам, нужда! Извиняйте, - пожал в ответ плечами солдат.
       Закончив свое дело, он бережно понес мокрую тряпку к постели командира. На глазах возмущенных офицеров Ушаков осторожно приподнял раненную ногу и бережно обмотал ее.
       - Ну, вот! Сейчас вам полегче станет, ваше высокородие! - удовлетворенно обронил он, не обращая внимания на сердитое ворчание.
      
       - Однако ты и выдумал лечение, Федор! Предупредил бы, что ли! - смущенно крякнул Верхотуров, косясь на соседей. - Как ни как...
       - А чего?! Моча - верное средство от таких напастей. Порой придавишь руку или обрежешь, занозу в ногу засадишь или обожжешь. Бывает змеюка жиганет. Распухнет, спасу нет. Так больное место тряпкой сырой от мочи обложишь, а то и просто, извиняюсь, обоссышь и порядок. Глядь и прошло все...
       - Хм-м, как просто у тебя все получается! - усмехнулся язвительно поручик. - Может, братец, дерьма еще прикажешь пожевать. Вместо пилюли. Позвольте. В таком случае опростаться?!
       Офицер дурашливо раскланялся, выражая готовность к услугам.
       - Насчет дерьма не знаю, - серьезно ответил ему солдат, не принимая издевки. - Не пробовал. Коровяком на селе пользовались. Но редко и не во внутрь. А моча... Мочу и пили, когда горловину перехватывало. От нее польза большая. Мне еще бабка рассказывала... О, тряпка высохла. Потянула, стало быть, ваша нога снадобье...
      
       Беседуя с офицерами, солдат между тем заботливо проверял свою лечебную повязку.
       - Ну, как? - повернулся он к командиру.
       - Не знаю..., - неуверенно пробормотал тот, прислушиваясь к своему состоянию. - Вроде не так горит. А то огнем полыхала...
       - А я что говорил! Моча мигом горячку снимает... Жалко только тряпица быстро высохла..., - он озадаченно повертел лоскут перед собой, решая, что делать дальше. - А у меня пузырь пустой.
       Без всякой фальши Федор повернулся к офицерам и просительно протянул им тряпку.
       - Господа! Может, вы поможете?! Смочить бы надо...
       - Ты что, подлец! Издеваться над нами вздумал?! - вспылил уязвленный Воробьев. - Ну-ка, пошел вон отсюда, грязный знахарь...
       - Успокойтесь, поручик! Сейчас все мы в одинаково грязном состоянии, - остановил его Свищев. - Солдат прав! Все средства для спасения хороши. Придет нужда и дерьмо жрать будете! Причем, замечу, добровольно!
       Он повернулся к Нестерову и протянул руку.
       - Давайте, голубчик, вашу тряпку. Обильного орошения не обещаю, но попробую...
      
       Процедуры с мочой немного облегчили страдания раненного, воспалительный процесс замедлился, нога даже посветлела. Однако, намека на исцеления не было. Мрачный прогноз подтвердил и надменный поляк, лагерный врач.
       - Треба резать вашу ногу, сударь! Дело - полный швах! Кончайте это шарлатанство. Или вы потеряете ногу или вы потеряете жизнь. Еще пару дней промедления и за вашу жизнь я ломаного гроша не дам. Выбирайте...
      
       - Увы, Федор! Но гангрена, не заноза. Ее хоть мочой мочи, хоть дерьмом смазывай, она, знай, свое подлое дело делает, - грустно усмехнулся Верхотуров, с отвращением оглядывая кровоточащие язвочки на месте вскрывшихся волдырей. - Ты знаешь, по мне так лучше сдохнуть, чем безногим инвалидом в лагере томиться...
       - Погодите, ваше высокородие, раньше времени тризну править, - прервал его стенания Ушаков. - Кто вам сказал, что моча - живая вода. Брызнул, раз-два и готово. Рану от занозы может и сразу можно вылечить, а тут повозиться надо. Эх, сразу бы за лечение взяться, не запускать. Мне бы сейчас облепихи где сыскать... Хоть бы горсть ягод... Представляете, ваше высокородие, с виду ягодка неказистая и колючками ершистая, а чудеса творит... От любых хвороб помогает. Только разве ее тут, на чужбине сыщешь... Ну, да ладно! Что есть, то есть...
      
       Покачав головой, то ли сокрушаясь, то ли смиряясь, он склонился на вещмешком, который днями перетащил в лечебный барак, под койку батальонного.
       - Что там у тебя?! - вяло поинтересовался Верхотуров, скосив взгляд в сторону ординарца.
       - Да вот ищу что-нибудь подходящее, - озабоченно пробормотал тот, не отрываясь от поисков. - Где-то еще рубаха чистая была... Переодеть бы вас надобно...
       - Откуда это у тебя?!
       - Так я же говорил, что когда узнал, что вы в плену, собрал в блиндаже ваши и свои пожитки и следом...
       - Мои?!!
       - Ну, да! Саквояж, вы уж извините, пришлось бросить... Хоть и знатная штука, ноская, кожа отменная, но слишком уж приметная. Немчура враз бы отобрала. А так кто на солдатский мешок позарится...
       - И что же ты принес с собой, Федор?! - усмехнулся офицер, удивляясь и тешась солдатской расторопностью.
       - Да все и принес! - просто развел руками Ушаков и стал выкладывать на постель офицерские вещи. - Вот, книжка ваша! Помните, все огорчались, что прочитать некогда. Теперь много времени на чтение будет...
       - Да уж, достаточно! - потемнел лицом Верхотуров. - Ты ее мне в домовину не забудь положить, когда подохну...
       - Ну, вот, опять вы за свое! - протянул Федор, продолжая свое занятие. - Вот и бритва. Надо бы вас побрить, а то щетина какая выросла. Сейчас воды сыщу...
       - Погоди, что еще у тебя есть? - остановил его офицер, приподнимаясь.
       - А-а, вот еще кинжал...
       - Тише! - цыкнул на него Верхотуров и настороженно огляделся.
       К счастью в это время в бараке никого не было. Даже Свищев с Воробьевым были где-то на дворе.
       - Как его ты умудрился сюда протащить?! - шепотом поинтересовался он.
       - Обычно, в рюкзаке, - буднично махнул рукой Федор. - Никому мой мешок не нужен был. Разве, что свои безобразничать могли, но я зорко приглядывал... Вот еще пузырек у вас какой-то в саквояже лежал. Я его завернул как следует, чтобы не разбился...
       - Пузырек?! - устало переспросил Верхотуров и вдруг приподнялся на руках, припоминая. - Пузырек, пузырек... Село, старый лесник с медалями и его походная котомка... Ну, да? Кинжал и пузырек со снадобьем в подарок...
       Верхотуров снова явственно представил ту встречу, когда он получил от странного деда диковинные подарки...
      
       ...Лесник осторожно развернул холстину и на свету тускло блеснули серебряные ножны старинного кинжала.
       - Вот, ваше благородие! Прими от чистого сердца...
       - Откуда это у тебя?! - удивленно протянул офицер, с любопытством разглядывая клинок.
       - Отец с Кавказа привез. Потом со мной на Балканах службу нес. Вам на войне пригодится... А вот еще...
       Старик снова нырнул рукой в котомку и вытащил небольшую бутылочку.
       - Меня тут колдуном в селе зовут. Врачеванием занимаюсь. Возьми это снадобье. При самых тяжких ранах поможет...
      
       Как в воду глядел одинокий лесной затворник. Может и впрямь колдун?! Все знает, все ведает. Возможно, и судьбу предсказывает. Вот бы спросить тогда его, что его в жизни ожидает, а он не придал значения ни словам, ни подаркам. Так и пролежали в походном багаже, дожидаясь своего часа. Как же он забыл о них?! Верхотуров встрепенулся, очнувшись от воспоминаний, и жадно потянулся к своим вещам.
      
       - Федор, ты чудотворец! - просиял он, вертя в руках бутылочку. - Видать, сам господь послал тебя мне ангелом-хранителем...
       - Ха! Скажите тоже! - хмыкнул в ответ Федор, не понимая причины неожиданной радости командира. - Нашли себе ангела!
       - Ну не скажи, брат, не скажи! - возбужденно бормотал Верхотуров, пытаясь открыть загадочный сосуд. Может твоя моча и не совсем живая вода. Но, что тут, живая - это точно... Не хуже твоей облепихи врачует. Лесник-колдун твердо обещал, что поможет...
      
       ... Скудный луч дневного света из узенького оконца под самым потолком упал на больничную койку. Алексей Николаевич приподнял голову и оглядел барак. Штабс-капитан Свищев укрывшись с головой, мерно похрапывая, еще спал. Постель Воробьева была пуста. Дела поручика шли на поправку и непоседа с утра уже куда-то уковылял, чтобы как-то скрасить унылое лагерное времяпрепровождение.
       Сам Верхотуров тоже проснулся в хорошем расположении духа. Последние дни он спал на удивление крепко, не мучаясь кошмарами и горячечным бредом. Головная боль прошла, точно с нее сняли вязкую паутину. Стих огонь и в ноге. Кажется он впервые почувствовал свою правую конечность не изнуряющим болью горящим бревном, а вполне живой плотью, отстаивающей свое право на существование. Офицер даже почувствовал, как шевелятся на ней пальцы. "Спасибо тебе, добрая душа! Не обманул, спас..." - мысленно поблагодарил он далекого лесника и улыбнулся.
      
       Алексей Николаевич устроился поудобнее и вытащил из-под подушки книгу. Прав Федор, есть теперь время и почитать. Но, едва он углубился в чтение, как входная дверь скрипнула и в барак, в сопровождении сумрачного санитара, вошел поляк-хирург.
       Холодно поблескивая стеклышками пенсне, врач величественной поступью неспешно направился к койке, где лежал Верхотуров. Заметив в руках раненного книгу он растянул тонкие, бледные губы в змеиной улыбке.
      
       - Пан офицер читает Библию?! - удивленно протянул он приторно-слащавым голосом. - Хм-м... Однако, похвально. Помощь Господа пану зараз крайне необходима...
       - Пан офицер читает Сухомлинова! Уроки турецкой кампании..., - в тон лекарю весело парировал Верхотуров. - Пан офицер учится у Мастера искусству побеждать врага малой кровью...
       - Какой, однако, занятный пан офицер! - насмешливо хмыкнул лагерный врач и кивнул через плечо санитару. - В таком положении и шутить?! Впрочем, это даже хорошо. Нельзя терять присутствия духа перед серьезным испытанием...
       Змеевидная улыбка сползла с надменного, холеного лица и уступила место деловой озабоченности.
       - Все-таки пану офицеру следовало бы помолиться, попросить милости у нашего милосердного Иисуса Христа..., - протянул он, видимо, готовясь сказать главное. - Медлить и оттягивать операцию больше нельзя... Лучше пану офицеру потерять ногу, чем жизнь...
       - А кто вам сказал, что я хочу что-то терять?! - неожиданно бодро отозвался Верхотуров, приподнимаясь на постели. - Нет, пан доктор! Я уж погожу...
       - Пан офицер изволит иронизировать?!
       - Нисколько, пан доктор! - простодушно пожал плечами Верхотуров, лучась беспечной улыбкой. - Я думаю, что еще на двоих похожу...
       - А-а, понимаю! Пан офицер, все еще доверяет шарлатанству своего денщика?!!
      
       По надменному лицу снова зазмеилась отвратительная ухмылка.
       - Напрасно пан офицер тянет время и пытается убедить себя в невозможном. Еще день-два и пан офицер...
       - ... поднимется на ноги! - весело закончил мрачный прогноз врача Верхотуров.
       - Ха-ха! Забавная шутка! Браво! - притворно восхитился врач и вяло хлопнул в ладоши. - Ваш оптимизм, однако, меня поражает... Такая вера в грязное знахарство?!
       - А это вас не поражает, господин доктор! - торжествующе улыбнулся раненный и точно факир откинул в сторону одеяло.
      
       Поляк удивленно вскинул бровь и нехотя подвинулся ближе, чтобы оглядеть раненную ногу.
       - Матка боска! Иезус Мария! - ошеломленно пробормотал он, с изумлением глядя на то место, где еще недавно бурно развивалась гангрена и умирала плоть. - Невероятно! Этого не может быть!!
      
       В один миг слетела спесь и отвращение, куда девался надменный шляхетский гонор и пренебрежение к пленному русскому офицеру. Куда делась та брезгливая мина, с которой врач издали, мельком оглядывал больного. Он буквально уткнулся своим тонким, острым носом в открывшуюся его взору голень. Крайнее удивление и растерянность читались в выпученных поверх пенсне глазах.
       Отек с ноги спал, практически исчезли черные пятна, а язвы затянулись, покрывшись жесткой коркой струпьев...
       - Как же так?! Этого не может быть! - не переставая, бормотал врач, с любопытством оглядывая заживающую рану. - Это же невозможно! Какая глупость?! Чтобы обычной мочой победить гангрену?!! Нет! Чушь какая-то! Чистой воды шарлатанство...
       - Однако, извольте видеть! Результат на лицо! - торжествовал Верхотуров.
       - Ха-ха-ха! Моча - панацея от всех бед! Бред сумасшедшего! - гомерически рассмеялся в конец растерянный врач. - Это невозможно! Чистой воды шарлатанство...
       - Никакого шарлатанства! Вот, все время усердно описывал, - продолжал потешаться над ним Верхотуров.
       Сейчас он ощущал себя расшалившимся мальчишкой-озорником, решившим поквитаться за свои страдания и пренебрежительное отношение.
       - Еще и дерьмишком заедал для профилактики, - мстительно съязвил он и озорно подмигнул проснувшемуся Свищеву. - Не верите?! Вон, господин штабс-капитан может подтвердить. Он во многом мне способствовал...
       - Да-да, особенно хорошо натощак и желательно жидковатого, - в тон Верхотурову охотно принялся пояснять Свищев, сладко позевывая.
       Обескураженный, в конец сбитый с толку врач, пружинисто подскочил на месте и стремительно выскочил прочь. Следом, издевательски толкая в спину, летел слаженный хохот русских офицеров.
      
       - Ха-ха-ха! Не забудьте же, господин доктор! Натощак и пожиже..., - басовито наставлял убегавшего Свищев, сквозь выступившие от хохота слезы.
      
       Когда дверь сердито захлопнулась, Михаил Евгеньевич враз успокоился. Веселая улыбка сменилась издевательской ухмылкой, а в глазах блеснул холодок.
       - Так тебе и надо чертов лях! - недовольно проворчал он в закрытую дверь. - Жопу немцу лизать готовы сволочи, из кожи вон лезут, только бы из-под протектората российской империи выйти, еще и Украину с собой прихватить мечтают...
       - Эка вы его как, батенька! - удивленно качнул головой Верхотуров. - Вроде доктор - неплохой человек, хотя излишне заносчив и амбициозен. Где это он вам успел насолить?!
       - Эх, Алексей Николаевич, Алексей Николаевич..., - сокрушенно покачал головой Свищев, присаживаясь на край постели. - С этим подлым шляхетским семенем у меня давние счеты. Наша семья навечно их в родовой поминальник занесла...
       - За что такая честь, позвольте полюбопытствовать?
       - Мой дед по матери, покойный ротмистр Качалов Михаил Аристархович проходил службу в Варшавском гарнизоне... В январе тысяча восемьсот шестьдесят третьего года ляхи подняли восстание. Первыми были атакованы квартиры драгунской роты, которой командовал дед...
      
       Голос Свищева дрогнул, взгляд помутился, точно он сам был свидетелем тех страшных событий. Штабс-капитан глубоко вздохнул, проглатывая горький ком, и украдкой смахнул набежавшую слезу.
       - Дед вышел к ним безоружным..., - продолжил он свой рассказ. - Он вообще был очень миролюбивым и душевным человеком. Странно, как он выбрал себе армейскую стезю с таким характером. Он не хотел конфликта и распрей. Пытался увещевать распоясавшуюся толпу. А они пригвоздили его вилами к воротам конюшни... А потом кинулись крушить и уничтожать все, что встречалось на пути. Солдат, женщин, детей. Только потому, что они были русскими..., - печально выдохнул Михаил Евгеньевич.
       Он поднял покрасневшие глаза на Верхотурова. В них плескалось боль и отчаяние.
       - Алексей Николаевич, у этой нации нет жалости и чувства сострадания. Только спесь, только апломб, только гонорное шляхетское "я"! Они не знают пощады к беззащитному. У деда было трое детей. Бабушке чудом удалось спасти только кроху-дочку... Мою мать... Вы знаете, у нее до сих пор в глазах стоит страх от того времени. Она так переживала, когда меня призвали в действующую... "Ради всего святого... Только не в Польшу!" - причитала она, провожая меня на вокзале. И вот, пожалуйста. Я в Польше! В лагере для военнопленных... И меня лечит доктор-поляк...
      
       Верхотуров смущенно крякнул, сопереживая с рассказчиком его нелегкие воспоминания.
       - А вы знаете, мой дядя тоже был в это время в Польше, - попытался он как-то сгладить ситуацию. - Его полк перебросили с Кавказа, на усмирение...
       - Да-да... Граф Муравьев тогда тоже проявил твердость, жестко усмирил бунтарей, за что и получил прозвище Вешателя..., - рассеянно кивнул в ответ Свищев и понуро перешел на свое место.
       Видимо, в мыслях штабс-капитан был сейчас далеко, рядом со своей матерью...
      
       Чтобы не теребить расстроенного коллегу, не обострять его переживаний, Алексей Николаевич тактично промолчал и снова углубился в чтение. Впрочем почитать ему в этот день было не суждено.
      
       Дверь барака резко распахнулась. Точно от сильного порыва ветра или толчка. Свищев и Верхотуров изумленно повернули голову к выходу. На пороге стоял взлохмаченный и сильно взволнованный Воробьев.
       Поручик хлопал широко раскрытыми глазами, беззвучно открывал рот и тяжело дышал, запыхавшись от быстрой ходьбы. Весь его вид и выражение лица точно недоумевало. Что же вы тут так спокойно валяетесь и ничего не знаете?!! - говорил этот взгляд.
       - Господа! Господа! - наконец выдавил он.
       Сорвавшись с места, он быстро заковылял по узкому проходу, приближаясь к соседям по заточению. Добравшись до своей койки, поручик с размаху плюхнулся на постель и растерянно уставился на них. Видимо, новость так ошеломила его, что бедолага не мог выдавить из себя хотя бы одну вразумительную фразу.
       - Господа, господа..., - только и слетало с его дрожавших от волнения губ.
       Встревоженный состоянием Воробьева, Свищев метнулся в угол к баку с водой и подал офицеру кружку.
       - Попейте, голубчик, и успокойтесь. Эка вас разобрало. Никак в картишки вдрызг проигрались?! - попытался пошутить капитан, чтобы хоть как-то вывести соседа из ступора.
      
       Однако, Воробьев протестующе замотал головой. Страшно пуча глаза, он жадно глотал воду, пытаясь при этом отчаянными жестами объяснить причину своего возбуждения.
       - Да не волнуйтесь вы так! Спокойно, не торопитесь. Давайте по порядку..., - положил ему руку на плечо Свищев. - Итак, вы были в офицерском бараке. Так?!
       Воробьев покорно кивнул.
       - Так! В карты вы не играли? Так?!
       Воробьев снова послушно замотал головой.
       - Так! Значит вы узнали некую новость, которая потрясла вас до глубины души. Так?!
       - Д-да, да! - выдавил через силу поручик. - Россия...
       - Что Россия? - насторожился Свищев и оглянулся на Верхотурова.
       Алексей Николаевич тоже напрягся в ожидании, приподнявшись на руках над постелью.
       - В России такое сейчас происходит, господа! Такое происходит!
       - Да что же?!! - потерял уже терпение и Свищев.
       - Революция, господа! - потерянным голосом наконец обронил Воробьев. - Точно не знаю, кто затеял все это... Были волнения... Государь отрекся от престола в пользу брата... Михаил Александрович отказался принять власть. Образовано Временное правительство во главе с князем Львовым...
       - Революция?! Россия осталась без монарха?!! Что же теперь будет?!! - едва ли не хором выдохнули пораженные новостью офицеры.
       - Не знаю... Однако сегодня пленных не погнали на работы, - известил их Воробьев о лагерной новости. - Вероятно, Россия выходит из войны... Значит...
       - Значит, домой?!! - с надеждой вскинулся Свищев. - Значит, скоро мы покинем этот гадкий клоповник?!!
      
       Он грузно поднялся с постели и в глазах его заблестели слезы радости.
       - Погодите, дорогой Михаил Евгеньевич! Не обольщайтесь раньше времени, - остудил его пыл Верхотуров. - Мне кажется, что в этой... революционной кутерьме и неразберихе у правительства не скоро руки до пленных дойдут...
       - Да что вы такое говорите, Алексей Николаевич! - укоризненно вскрикнул Свищев. - Неужели правительству безразлична судьба соотечественников?!
       - Увы, дорогой мой, но это так. Как бы горько это не звучало, - сокрушенно развел руками Верхотуров. - Любая революция чревата нелицеприятными последствиями. Вы, ведь сами только что с горечью рассказывали о польской смуте и ее последствиях. Так сейчас и в России... Если государь решился на такой шаг, стало быть, ситуация была критическая. Где уж им сейчас о нашей судьбе печалиться, когда в собственном дому проблем немало...
       - Что же тогда будет?! Что нам теперь делать?! - растерянно пробормотал Свищев и понуро опустился на койку.
       - Ждать! Чем черт не шутит. Может, противная сторона решит сама избавиться от нас, как ненужной обузы...
       - Как избавиться?!! - испуганно вздрогнул Свищев.
       - Да откроет ворота лагеря и выгонит прочь. Идите на все четыре стороны, господа офицеры! - с ироничной усмешкой заключил Верхотуров.
       - А вы, однако, шутник, господин подполковник! - горько усмехнулся в ответ штабс-капитан.
       - Пожалуй, это единственный способ выжить... Не терять духа, - вздохнул Алексей Николаевич и покосился на молчавшего Воробьева. - А вам, сударь, огромная благодарность за новость. Спасибо, обнадежили. Надеемся, что вы нас еще порадуете...
       - Буду стараться! - усмехнулся в ответ поручик и развел руками.
       Мол, все что смогу. От меня тут не много зависит.
      
       И, действительно, жизнь точно решила испытать на прочность терпение пленников. Взбудоражив единожды ошеломляющей новостью, она не торопилась с развитием событий и застыла в томительном ожидании.
       Поручик Воробьев днями слонялся по лагерю, надеясь что-то разузнать. Он то топтался под стенами комендатуры, то пристально вглядывался, кто входит или выходит из лагерных ворот, рассчитывая угадать какие-то перемены. Но, ни конвоиры, ни , тем более, лагерное начальство не спешило оповещать о каких-либо переменах. Военнопленных снова стали выводить на работы.
       Окончательно продрогнув и отчаявшись, Воробьев ковылял в офицерский барак, где той же проблемой томились товарищи по несчастью. Вестей из далекой России не было...
      
       Измучившись в тщетном ожидании, пленники приуныли. Видимо, все же прав оказался Верхотуров. Вероятно, обстановка в стране была достаточно сложной, противоречивой, неустойчивой. Правительству было не до соотечественников-изгоев.
       Чувствуя угнетенное состояние соседей, Алексей Николаевич, пытался хотя бы немного приободрить их. Сам он, чувствуя победу над тяжелым недугом, воспрял духом, находился в приподнятом настроении и был полон оптимизма.
       Увы, того же нельзя было сказать о Свищеве. Вот, что значит - внешность обманчива. При довольно грозной, внушительной стати и сильном, колоритном голосе, Михаил Евгеньевич на деле оказался весьма мягкой, легкоранимой и впечатлительной личностью, податливой на настроение. То он был сама доброта и искренность, то вдруг впадал в уныние и был раздражителен и даже злобен. В таком состоянии, его лучше было оставить в покое и подождать, когда он сам "просветлеет"...
      
       Солнечный луч скользнул по стены и упал спящему Верхотурову на лицо. Он вздрогнул, открыл глаза и тот час зажмурился от яркого света. Впервые за все время пребывания в лагере он просыпался подобным образом. Возможно от того, что солнце впервые заглянуло в их мрачный барак. Или раньше он не обращал на это внимание?!
       Как бы то ни было, но Алексей Николаевич увидел в том добрый знак и улыбнулся. Он сел на постели и снова удивился, что это у него получилось легко и непринужденно. Значит жизнь налаживается, усмехнулся он и глянул на спящих соседей.
       - Доброе утро, господа! - бодрым голосом приветствовал он спящий барак. - Не пора ли подниматься?! У меня такое впечатление, что сегодня что-то должно произойти... Нечто такое значительное!
      
       Верхотуров с наслаждением потянулся, протяжно зевнул и скосил взгляд на койку Свищева. Штабс-капитан укутавшись с головой спал отвернувшись к стене.
       - Михаил Евгеньевич! Просыпайтесь, голубчик! - весело окликнул он соседа. - Труба зовет!
       - Ах, оставьте свои шутки, подполковник! - не поворачиваясь, раздраженно буркнул Свищев.- Какая еще труба?! Какое еще событие?! Разве в нашем мерзком лагере можно ожидать каких-то перемен.
       По всей видимости у Свищева сейчас шла мрачная полоса и "просветления" даже в это солнечное утро не предвиделось. Выплеснув неприветливую тираду, капитан досадливо заерзал в постели и еще глубже нырнул под одеяло.
       Угрюмый тон соседа, впрочем, нисколько не обескуражил Верхотурова.
       - Полно вам, батенька, дуться! Вон, даже солнышко к нам заглянуло, взглядом своим обласкало, - миролюбиво укорил он Свищева в сумрачном настроении. - Не знаю, как вы, но мне кажется, что сейчас откроется дверь...
       - Креститься надо, когда чушь мерещится! - перебив его, сердито проворчал из-под одеяла Свищев.
      
       Но тут дверь, действительно, отворилась, прерывая на полуслове еще не разгоревшуюся перепалку. В утренней, дремотной тишине она скрипнула немазаными, ржавыми петлями так оглушительно пронзительно, что сон улетучился мгновенно. Свищев живо вынырнул из-под одеяла и ошалело уставился на выход. На пороге стоял... ненавистный им поляк.
       К великому удивлению раненных, обычно надменный, с мрачным и холодно-неприступным взглядом доктор сейчас широко и приветливо улыбался пленникам.
       - Доброе утро, панове! - опять же против обыкновения дружелюбно поздоровался он. - Как изволили ночевать?! Как самочувствие?! У какого какие есть просьбы?!
       - Господи Иисусе! Светопреставление! - ошеломленно пробормотал Свищев.
       Широко распахнув от удивления заспанные глаза, он оторопело глядел на сияющего поляка и не понимал, что происходит. Ему казалось, что это архангел спустился с небес и источал великую милость грешникам.
       Михаил Евгеньевич растерянно повернулся к Верхотурову с немым вопросом. Не ваши ли это проделки, господин подполковник?! Но тот лишь весело подмигнул ему, "а я что вам говорил?!", и развел руками.
      
       Появление в бараке врача оказало на Свищева магнетическое действие. Он враз переменился, от досады и угрюмости не осталось и следа. Он оживился, повеселел. Но только лишь для того чтобы подтрунить и потешиться над поляком.
       - Батюшки! Пан доктор! В такую рань?! Какая честь?! - картинно заломил он руки, поспешно поднявшись с постели и притворно приводя себя в порядок. - Вы уж извините, что в таком неприбранном виде вас встречаем. Не ждали! Видит бог, не ждали! Но польщены... Чем обязаны?!
      
       Доктор пропустил мимо ушей сарказм капитана и спокойно приблизился к постели раненных.
       - Сегодня такой день в моей жизни..., - несколько смущаясь, обронил он. - Я счел возможным выразить свою благодарность именно вам...
       - Благодарность?! Хм-м, интересно по какому поводу?! - снова встрепенулся Свищев. - А-а, кажется понимаю...
       Капитан многозначительно ухмыльнулся и подмигнул Верхотурову. Неуемный сарказм так и плескался в его насмешливом взгляде.
       - Вы опробовали наш дерьмовый рецепт и получили поразительный результат! - ерничая и глумливо восторгаясь, подвинулся он к поляку. - Вы перевернули традиционные представления о врачевании? Вас признали светилом медицины? Что ж, такого добра для вас нам не жалко... Алексей Николаевич, где ваш ординарец? Может еще пану доктору что-нибудь присоветуем?!
      
       Врач окинул снисходительным взглядом пересмешника, скупо усмехнулся и подошел к Верхотурову.
       - Вы позволите?
       Не дожидаясь приглашения, он присел на краешек койки, приготовившись объяснить цель своего неурочного визита.
       - Видите ли, пан офицер..., - нерешительно заговорил он. - Ваш товарищ пытается шутить. Но то, бардзо не уместная шутка... Я не знаю, чем я так не угодил ему, хотя может быть у него и есть на то причины...
       Несколько волнуясь, с трудом подбирая нужные слова, врач поднял на Верхотурова смущенный взгляд, надеясь встретить понимание.
       - Я знаю, что сейчас в России происходят большие события. Они не могли не сказаться и на бедной Польше..., - продолжил он.
       - Чем же это вы так обездолены, бедолаги?! - желчно отозвался Свищев, внимательно прислушивавшийся к разговору.
      
       Доктор бросил на него суровый и неприветливый взгляд, но промолчал и снова повернулся к Верхотурову.
       У нас, поляков, сегодня, действительно, знаменательный день, - с торжественным пафосом провозгласил он и глаза его заблестели радостью. - Ваше правительство признало независимость нашей страны!
       - Ах, так вот оно в чем дело! - тут же откликнулся на эту новость раздраженный Свищев. - Конечно! Куда уж правительству до судьбы пленных, ему в первый черед о ляхах думать нужно, чтобы они с тоски не передохли...
       Резко подхватившись со своей постели, он шумно двинулся по бараку, толкая и расшвыривая в стороны все, что попадалось на пути. Что-то злобное и нечленораздельное срывалось с его дрожащих от досады губ.
      
       - А что, собственно, пан офицер имеет против Польши?! - сузил глаза поляк, приготовившись дать отпор. - Чем моя страна так досадила ему, что пан офицер даже на дух не переносит ни польской мовы, ни польского духа... Я раньше тоже никогда не питал дружеских чувств к российской империи, считал ее сатрапом в отношении моего несчастного народа. Но сейчас русское правительство явило гуманизм и великодушие. И наши чувства должны быть адекватны...
       - Ах, ты рожа шляхетская! Жидомор паршивый! - вспылил, выходя из себя, Свищев. - Ты, паскуда, еще спрашиваешь любви и уважения к себе?! За что?!!
      
       На капитана было страшно и больно смотреть. Его большое грузное тело дрожало от возмущения, как крутой студень на блюде. Лицо перекосила гримаса ненависти. Глаза налились кровью, пухлые щеки пошли пунцовыми пятнами, а губы побелели. Казалось, он сейчас вцепится ручищами в худую шею несчастного доктора и не отпустит, пока тот не испустит дух...
       - Да, наверное на всем белом свете нет народа безжалостнее и кровожаднее, чем ваше ляховское семя. Я пока жив буду, не прошу вам гибели моих родных...
       - Что пан имеет ввиду? - побледнел поляк.
       - Семья Михаила Евгеньевича во время Варшавского восстания в прошлом веке потеряла троих человек, - пояснил ему Верхотуров. - Восставшие растерзали его деда и двоих его малолетних детей...
       - Но то была борьба моего народа за независимость. Во время войны всегда есть жертвы..., - попытался возразить доктор.
       - Жертвы должны быть на поле боя, ясновельможный пан! Там все предельно ясно. Там воин противостоит воину... Воевать же с безоружными, тем более с женщинами и детьми, безнравственно..., - нервно вскричал Свищев.
       - Я понимаю вашу боль, пан офицер! И искренне сочувствую..., - примирительно откликнулся доктор. - Но надо быть великодушнее, нельзя столько лет копить злобу и нести ее по жизни, жажда мести...
       Доктор вскинул голову и с некой торжественностью и чувственностью продекламировал:
      
       Вы, злодейству которых не видно конца,
    В Судный день не надейтесь на милость творца!
       Бог, простивший не сделавших доброго дела,
       Не простит сотворившего зло подлеца.
      
       - Откуда это?! - удивленно и в то же время с любопытством вскинул бровь Верхотуров.
       Он готов был услышать какие угодно слова оправдания от гордого поляка, но только не чтения стихов.
       - Омар Хайям... Рубаи... Известный персидский поэт, - охотно пояснил доктор. - Современники его назвали царем философов и доказательства истины. Знаете, существует любопытная легенда. Однажды Хайям позволил богохульство в отношении всевышнего и тот наказал наглеца за святотатство: лицо поэта вдруг почернело. Но тот не оробел, не смирился, а обратился к небесам со словами укора...
       Куровский на миг умолк, припоминая слова и с тем же проникновением прочел:
      
       Кто, живя на земле, не грешил?
       Отвечай!
       Ну, а кто не грешил - разве жил?
       Отвечай!
       Чем ты лучше меня, если мне в наказанье
       Ты ответное зло совершил?
       Отвечай!
      
       Доктор замолчал, смакуя смысл прочтенного и вдруг заключил, обращаясь прежде всего к враждебно настроенному штабс-капитану:
       - Мудрость веков, взывающая к благоразумию... даже непогрешимых!
       - Вон ты как заговорил?! - протянул на то замечание с издевкой Свищев. - Что же ты такой великодушный доселе нос от нас воротил? Не удосужился, как следует раны наши оглядеть, должное лечение предпринять. Вон, господина Верхотурова едва до смерти не залечил. Жив ли был он сейчас, если бы не дерьмовые процедуры, что его солдат выдумал... Вы же, сударь, врач! Где ваша хваленая верность гиппократовой клятве?!!
      
       - Что ж, не спорю, грешен..., - покорно кивнул головой смутившийся поляк. - Но, ведь, я как бы сейчас повинился перед вами, сделал шаг навстречу. Почему бы вам не сделать тоже?! К тому же...
       Доктор на миг замолчал и пытливо покосился на Свищева.
       - Коль скоро вы заговорили о том восстании, в Варшаве..., - в некоторой задумчивости, грустно обронил он. - У меня, ведь тоже, осталась память от того печального времени... Милостью графа Муравьева мой дед был повешен за участие в восстании. Он не был жолнером и у него осталась беременная жена, между прочим урожденная русская... А дед был просто поляк и хотел одного. Свободы для своей Родины. Так что, мы вроде как квиты...
      
       В бараке повисла тягостная пауза. Свищев обиженно и неуступчиво дулся, усевшись на табурет возле бака с водой. Воробьев, закинув руки за голову, безучастно пялился в потолок, никак не реагируя на бурную дискуссию. Поникший доктор отрешенно уставился невидящим взглядом в замызганный пол, а Верхотуров нервно постукивал пальцами о твердый переплет так и непрочитанной книги. И лишь солнечный луч спокойно и безмятежно скользил по серой стене...
      
       - Ну, что же! Будем считать, что объяснение состоялось и стороны остались при собственном мнении..., - наконец оживился и подал голос Алексей Николаевич. - На правах старшего позволю себе продолжить... нашу беседу...
       Он окинул присутствующих любопытствующим взглядом, оценивая их настроение. Поняв, что никто не собирается проявлять инициативы, он мягко тронул доктора за плечо.
       - Простите, господин...
       - Пан Куровский! Станислав Куровский! - с готовностью откликнулся врач и почему-то добавил, покосившись на Свищева. - Назван в честь деда...
       - Итак, пан Куровский вы пришли сюда, чтобы поделиться с нами радостной для вас новостью... Мы вас правильно поняли?!
       - Так! - согласно кивнул в ответ доктор. - Понимая свою вину перед господами и проникнувшись уважением к историческому решению, принятому вашим правительством решил искать примирения и возможности быть как-то полезным...
       - Ну, и какую пользу вы можете нам теперь оказать?! - буркнул со своего угла Свищев.
       - Н-но, я не знаю..., - растерялся врач. - Что может сделать врач для больного?!
       - Да то, что он обязан делать несмотря ни на какие политические симпатии или национальные распри! - зло рыкнул капитан.
      
       Доктор побледнел и беспомощно покосился на Верхотурова, как бы умоляя о помощи.
       - Михаил Евгеньевич! Довольно! Будьте великодушнее! - укоризненно покачал головой Верхотуров, поддерживая Куровского. - Нельзя же с одной меркой ко всем подходить, с камнем за пазухой жить... Если мой родственник, о котором я рассказывал, едва не погиб от руки шляхтича, что же тогда и мне в каждом поляке видеть врага прикажете... Я думаю, что пан доктор и впрямь может быть нам полезен...
       - Чем?!!
       - Ну, хотя бы тем, что даст нам достаточно подробную и достоверную информацию, о том, что происходит за лагерным забором... И там... У нас... В России...
      
       Офицеры словно по команде повернулись к доктору. Смущенный таким вниманием, Куровский покраснел и стушевался.
       - Я, право, не знаю, что интересует уважаемое панство..., - неуверенно пробормотал он.
       - Все! - дружным хором ответили раненные.
      
       Сбивчивый рассказ доктора мало что прояснил пленникам, а главное, не обнадежил их чаяния.
       По отрывочным сведениям, которые Куровский узнал в основном из газет, они поняли, что затянувшаяся война ввергла Россию в глубокий социально-политический кризис, вызванный полным развалом экономики и абсолютным обнищанием народа.
       Доведенные до отчаяния рабочие начали бастовать. По городам прокатилась волна массовых демонстраций. Крестьяне стали насильно захватывать и делить помещичьи владения. Появились случаи столкновения с войсками.
       В конце февраля в Петрограде вспыхнуло восстание. Солдаты в массовом порядке переходили на сторону рабочих. Революционный процесс принял необратимый характер. Восставшие захватили арсенал и ряд ключевых общественно-политических зданий, в том числе и зимний дворец. В результате появления двух властных структур - Временного комитета Государственной думы и Совета рабочих депутатов, в России установилось двоевластие.
       Не в силах противостоять этой вакханалии и усмирить бунт, Николай подписал акт об отречении от престола за себя и сына в пользу брата. Михаил отказался принять царскую власть и вместо думы было образовано Временное правительство во главе с князем Львовым. Спустя несколько дней, царская семья была арестована...
      
       - Самое печальное во всем этом, панове... По крайней мере для вас..., - осекся и виновато потупился рассказчик. - Это то, что ваше правительство заявило о намерении продолжать войну до победного конца...
      
       - Спасибо, пан доктор, утешил! - язвительно пробормотал Свищев. - Вот уж, воистину, услуга за услугу...
       К чести капитана, он внял укору Верхотурова, взял себя в руки и стал вести себя более сдержанно в отношении польского врача.
       - Увы, пан офицер..., - сокрушенно развел руками Куровский. - Все, что знаю. Как говорится, без прикрас...
      
       Он обвел сожалеющим взглядом понурившуюся компанию, не зная чем еще их можно было приободрить.
       - Шановные паны, не стоит однако так печалиться, - сделал робкую попытку успокоения доктор. - Ведь это все-таки лишь намерение, а не окончательное решение. Смею полагать, что те самые Советы не позволят правительству принять такое... непопулярное решение. Ведь, это судьба миллионов ваших соотечественников...
       - Кто его знает, что кому позволят, - обреченно выдохнул, наконец-то подав голос, Воробьев. - Мы - военные, а не политические игроки. Нам вся эта политическая трескотня хуже артиллерийской канонады. На фронте все ясно. Дана команда "вперед!" - бежишь вперед, дана "назад!" - пятишься... А тут...
       Поручик махнул рукой на полную безнадежность и снова умолк, сосредоточенно разглядывая опостылевший потолок.
       - Если это вас немного успокоить, хотел бы еще сказать..., - обмолвился Куровский. - В городе появилась миссия Красного Креста...
       - И что?!
       - Я так полагаю..., - неуверенно пожал плечами доктор. - По всей вероятности, будет идти разговор если не о поголовном освобождении, то по крайней мере об обмене военнопленными, стало быть у вас есть шанс...
      
       Время шло. Но никаких обнадеживающих вестей больше не приходило. Между раненными и польским лекарем с того дня установились если не доверительные, то вполне доступные отношения. Куровский стал снабжать офицеров свежими русскими газетами, которые ему удавалось раздобыть. А в небольшом городке сделать это было не так просто.
       Однако кроме как о политических волнениях, демонстрациях и забастовках, о постоянных стычках правительства и Советов иных новостей в газетах они не находили.
       Наконец, прочитав о ноте министра иностранных дел Милюкова, которая подтверждала обязательства России перед союзниками о ведении войны до победного конца, пленники поняли, что ожидать скорых перемен в своей жизни им не стоит.
       А между тем, перемены зрели. Но совсем в другом месте и в совершенно ином контексте...

    Глава 2.

       Странная, все-таки, эта штука - человеческая натура... В тяжкую годину забывает о многом. О былых обидах, о пережитых невзгодах и неоплаченных долгах. О том, что холодно ему и голодно, что спать ему жестко, а под час бывает не до сна.
       Чем живет в такую пору человек? Силой духа... Откуда берет он эту силу? От надежды...
       Блеснет тонким лучиком малая радость, поманит издали удача, он и доволен. Возблагодарит Господа за милость и душу надеждой теплит. Сегодня мала вышла радость, завтра будет больше.
       Постучится в окошко беда, встретит ее с достоинством. Смахнет слезу, проглотит горечь, перетерпит лихо и снова к надежде взор направляет. Даст бог, завтра обойдет лихоманка стороной. И во всякой ситуации не о прожитом человечина задумывается, сокрушается или печалуется. Все больше вперед заглядывает, на будущее планы строит, на лучшее надеется...
      
       ... Ванька ступил еще несколько шагов, продираясь сквозь густой кустарник, и заворожено замер на краю просторной поляны.
       Пышный изумрудный ковер разнотравья со щедрой россыпью колыхающихся на ветерке цветов-самоцветов раскинулся перед его взором. Золотыми червонцами светились солнечные шары цветущих одуванчиков и трепетных купальниц. Благородными сапфирами синели колокольчики, а скромные ландыши, источая нежнейший аромат, белели гроздьями отборных жемчужин. Все это великолепие резной рукотворной рамкой обрамлял принарядившийся в молодой убор лес.
       А звуки? Казалось, что собравшиеся все вместе птицы, точно певцы хора принялись разом распеваться перед концертом. Каждый своим тоном, кто громче, кто выше. Только один незримый солист выбивался из этого гама, самозабвенно выводя удивительную по силе и вычурности партию. Соловей!
      
       У парнишки даже дух перехватило от этой красоты. Уж не в райский ли сад забрел он ненароком?! И даже хрустнувшая за спиной сухая ветка не вывела его из этого зачарованного оцепенения.
       - Что нравится?! - положил ему руку на плечо Михайло.
       - Ага! - одними губами обронил в ответ Ванька, отчаянно мотнув головой, внимательно слушая и разглядывая лесную благодать.
       - Я тоже это время люблю! - тихо, стараясь не мешать племяннику, поделился с ним своим мнением лесник. - Лето только-только в свою власть вступает. Сейчас каждый кустик на ночлег пустит. Хотя еды мало, да жить весело: цветы цветут, соловьи поют и... красны девки спать не дают...
       Михайло лукаво покосился на парнишку и подмигнул.
       - А, Ванюшка?! Не дают уже девки спать?! - хмыкнул насмешливым вопросом, ожег озорным взглядом.
       - Да ты что, дядь! Какие девки?! - густо покраснел Ванька, смущаясь.
       - А чего?! - притворно удивился лесник. - Гляди, какой парубок стал. Все равно, что молодой дубок посреди поля... Ладный, видный... Пора бы уже девкам по такому гарному хлопцу сохнуть. Вон, у соседа вашего сколько невест растет... Взять хотя бы эту...
       Лесник на миг запнулся, точно знал всех напечет и теперь перебирал в памяти вороненковских девчат.
       - Гашка вроде..., - наконец выбрал (и откуда только знает все лесной бирюк?!). - Я как-то видел ее на дворе... Гарная дивчина! Моторная, работящая и, скажу тебе... на лицо вродливая... Красуня! Не присматривался?! Зря, зря... Приглядись обязательно!
      
       Михайло словно подтрунивал над племянником, изображая то искреннюю озабоченность, то пряча в бороде ироничную усмешку. А тот еще больше краснел, удивляясь, откуда этому, безвылазно живущему в лесу загадочному и нелюдимому мужику известно его неравнодушное отношение к девушке.
       - Дядько Миш! Ну, ты чего дразнишься! - взмолился парнишка. - Разве я чего... А ты шутить взялся...
       - Да разве это шутка?! - изумленно вскинулся Михайло и глаза его как бы серьезно нахмурились. - Погоди, не успеешь оглянуться, как придет пора жениться. А тут и невесту искать не нужно, через тын живет... Что же ты тут, как я, бирюком жить собираешься?! Одному, сынок, ведь тоже не сахар...
       - Я?! Тут жить?!! - несказанно удивился Ванька.
       Он поднял на лесника полный недоумения взгляд и замер не хуже, как перед очаровавшей его лесной картиной...
      
       - А то как же! - кивнул ему (на этот раз вполне серьезно) Михайло и пояснил. - Вон ты как лес полюбил... Помощник ты расторопный, смекалистый, старательный. А главное с душой чистой. Такой для леса хозяин и нужен. Вот я на покой пойду, буду на печи своей безносой госпожи дожидаться, а ты будешь тут всеми делами заправлять...
       Старик снова скосил на племянника озорной взгляд.
       - Ну, а чтобы одному не муторно было в лесу жить, хозяйку привезешь. Как раз вороненковская дивчина для этого тебе подойдет...
       Заманчивая перспектива, нарисованная лесником воодушевила, но и несказанно огорчила Ваньку. Вначале, радостно встрепенувшись, он едва ли не подпрыгнул до небес от счастья, но тут же потускнел, проглотил горький ком и сник.
       - Не подойдет она, дядь Миш..., - сокрушенно выдохнул в ответ парнишка.
       - Что же так?! - уже искренне удивился лесник и озабоченно почесал затылок, глядя на понурившегося племянника.
       - Не захочет... Она теперь такой барышней стала. Все равно, что барыня городская! - скривился огорченный парнишка.
       На самом деле он весьма смутно представлял, как из себя выглядит барыня, тем более, городская. Однако горечь и досада услужливо подсказывали самые нелицеприятные характеристики.
      
       Ему вдруг вспомнилось, как нарядно одетая Гашка появилась на селе в конце зимы. Как раз тогда, когда пришла весть об отречении царя от престола. Для белогорских было в диковину видеть на сельской дивчине городские ботинки и шерстяной салоп. И девичья голова была не повязана не цветастым платком, а кокетливо прикрыта ажурной шалью.
       Румяное от легкого морозца лицо, горделиво приподнятый подбородок, волнистая, темно-русая прядь, выбившаяся из-под шали, заставляли бешено колотиться влюбленное мальчишеское сердце, а восхищенный взгляд туманился дурманящей поволокой. Затаив дыхание, Ванька издали любовался своей недавней подругой, не решаясь приблизиться к ней хотя бы на шаг.
       Но все это радужное великолепие тут же мрачнело и меркло, душа начинала неиствовать, а сердце рваться на части, когда рядом с Гашуней вдруг появлялся Петька. Бедный Ванька буквально лютовал, видя как самодовольно ухмыляющийся братец спокойно и непринужденно разговаривает с девушкой, а та весело улыбается ему в ответ.
       Петька напыщенно пыжился, важно выпячивал грудь колесом, на которой алел красный революционный бант. Парень тоже одет был не по-деревенски. Суконная куртка с теплым воротником, картуз с лакированным козырьком и сапоги гармошкой создавали ему вид бесшабашного ухаря и смельчака.
       Задрав нос, он вертел головой по сторонам, будто говоря всем своим видом - "Ну что, дождались свободы?! Пока вы тут в селе сидели, ничего не ведая о переменах, я ради этой самой свободы своей жизнью рисковал!"
      
       "Тоже мне герой! - раздраженно морщился Ванька, не зная чем бы досадить этому гордецу и нахалу. - Нацепил бант и радуется, как дурень мятному прянику...".
       Впрочем, как бы он не злился на брата, как бы не досадовал на девичье невнимание к себе, к сожалению ситуация была не в его пользу и поправить в ней он ничего не мог. Гашка упорно не хотела замечать Ивана. Два или три выходных дня она была дома, на Белой Горе. И все эти дни, если она не помогала матери по хозяйству, то неразлучно находилась рядом с Петром. Либо участвуя в сельский молодежных посиделках, либо просто прогуливаясь по селу в молодежной ватаге...
      
       - Была у нас с ней дружба... А зараз... Она, дядь Миш, зараз даже не смотрит в мою сторону! - огорченно пожаловался он леснику. - Нужен ли ей деревенский пацан-замухрышка, когда возле нее такой парень вьюном вьется. Глаз не сводит, рта не закрывает. А она и рада! Слушает, да смеется, как дура!
       Ванька недовольно нахмурился и засопел обиженно.
       - Это кто же тебе дорогу перешел!? Уж не ваш ли Петька?! - предположил наугад Михайло.
       - Он! Кому же еще! - буркнул Ванька.
       - Тю! Нашел соперника! - скривился насмешливо лесник. - А я то думал...
       Старый Михайло на миг замолчал, задумавшись. Видать, вспомнил ушлого, себе на уме, племянника, который все норовил сорвать себе какую-то выгоду. Не было у лесника к нему симпатии, не жаловал он этого легкомысленного и хитрого лоботряса. И потому тень недовольства пробежала по морщинистому лицу.
      
       - Зря ты, Ванюха, расстраиваешься. Рано тебе горевать, - поспешил успокоить он парнишку. - Петька может и рожей пригож, да душой не хорош... Какая-то муть у него внутри хозяйничает. С таким, может один день хорошо, да два дня весело. Потом, когда раскусишь и поймешь, что это за человек, так и скривишься как от недозрелой кислицы... Не думаю, что такая дивчина, как Гашка будет большую дружбу с ним водить. Тем более семью заводить... Я тебе, Ванюха, так скажу... Хотя Петро и племянник мне родной, вот, как ты, но такого паскудника-родича мне не нужно...
       - Чего это, дядь Миш?! - испуганно покосился на лесника Ванька. - Может, он только с виду такой... Может, у него... Я бы тоже хотел бы, как он, вот так просто...
       Ванька что-то сбивчиво забормотал, протестуя и доказывая. Видать кровная тяга к родному, близкому человеку была сильнее глупых детских ревностей и обид.
      
       Михайло глянул на разгорячившегося племянника и усмехнулся. Надо же, душа скорбит и терзается, а за своего горой стоит. Вот и пойми ты человеческую натуру...
       - Может и так! - согласно кивнул он головой. - Может, впрямь, то от молодости у него. Дурь в башке плещется, а как повзрослеет, выправится. Бывает же так. Хворь ломает-ломает человека, что без слез не глянешь на бедолагу. А отступит, так красавец писанный на ноги поднимется...
       - Ага! - обреченно отозвался Ванька.
       - Что "ага"! - вскинулся сбитый с толку лесник.
       Он и сам уже растерялся, не зная, кого ему защищать и кого поддерживать.
       - Ты, вот что... Бросай мне эту хандру... А то от твоей тоски сейчас вся эта благодать засохнет, - раздраженно рубанул рукой Михайло. - Гляди-ка, загоревал! Гашка от него отвернулась! Да у вас все только начинается, парень! Она еще посмотрит на тебя. Еще как посмотрит. Вот, чует мое сердце, что вам вместе с ней семью поднимать. Созданы вы друг для друга. Только... пока еще сопливы вы оба. Подрастете, прозреете, тогда и другие взгляды будут...
       - Какие, дядь Миш?! - доверчиво подвинулся к нему Ванька.
      
       Михаил задумался. Нелегко одинокому, бездетному бирюку найти подходящие слова утешения и веские аргументы для поддержки. Тем более в таком деликатном деле, как любовь. Непросто человеку, не испытавшему самому семейного счастья, подсказать, как построить эту счастливую семью. Но перед ним сейчас томился вопросом наивный и доверчивый пацан, которому так нужна была крепкая, мужская поддержка и он обязан был ему в этом помочь.
       - Чистые, искренние, взаимные! - проникновенно, с чувством пробормотал лесник. - Ты, сынок, запомни одно. То, что зараз Гашка с Петькой держатся за руки и смотрят в глаза друг другу, это еще не любовь. С таким настроением семью не строят...
       - А с каким строят?! - жадно хватанул воздух и облизал пересохшие от волнения губы Ванька.
       - С уважительным, Ваня, уважительным, - не торопясь, ответил Михайло. - Когда люди ладят свое семейное гнездо, им таращиться да носами тереться некогда... Они не друг на друга смотрят. Они смотрят в одну сторону. Только так у них выходит все ладно и складно. Что толку очи в очи пялиться. Так и намозолить зенки можно...
       - А разве в одну сторону..., - неуверенно обронил Ванька, до конца не понимая, что хотел сказать ему лесник.
       - Не глядеть, а думать одинаково... Вот что для семьи важно, - пояснил Михайло. - Петька так думать не может. Для него, кроме собственного "я" ничего больше не существует. Он только себя одного любит, поважает и бережет. Ему лишь бы самому хорошо было. Может, когда-нибудь и до него дойдет, что так жить нельзя. А у тебя с Гашкой души как раз, куда нужно, направлены... В одну сторону...
      
       - Хорошо бы..., - мечтательно протянул Ванька и заворожено глянул на лесную поляну.
       Очарованному природной красотой и увлекательным рассказом мальчишке вдруг представился свой двор с просторной хатой и богатым хозяйством. А в хате хлопотливая и радушная Гашка с детьми. Она приветливо и тепло улыбается ему и тут же спешит помочь, едва только он посмотрит в ту или другую сторону. И от того во дворе у них мир, согласие и порядок.
       - Хорошо бы! - снова протянул он и глубоко вздохнул.
       - Так и будет, сынок! - убежденно заверил его Михайло. - Только не закисай в унынии и душой не мутней. Жизнь тебе за чистоту и искренность сторицей воздаст...
      
       ...На берегу маленького озерка, на задворках лесного хутора стоял небольшой деревянный сруб. Это еще Михайло Житник с дозволения Шахновского поставил вместе с зятем Антоном русскую баньку с каменкой. Случись какая хворость, простуда там или ломота, тут же над трубой взвивался в небо веселый дымок, извещая, что сейчас хворобы придет конец...
      
       - Охо-хо-хо! Благодать какая! - удовлетворенно крякнул Михайло с наслаждением растягиваясь на горячем полке. - Никак божьей милостью отмечен тот разумный человек, кто баню придумал... Была моя воля, только тут, в баньке, и жил бы... И телу польза и душе услада! Ну-ка, Ванюха, поддай пару!
       Ванька с готовностью метнулся к кадке. Зачерпнул полный ковш и с размаху плеснул на закопченный до черноты дикарь. Раскаленный камень зло огрызнулся. Видать, не нравится ему, млеющему от жара, холодный душ.
       Угрожающе зашипев, камень в тот же миг обратил мокрую проказницу в клуб нестерпимо горячего пара, что тут же отшвырнул в сторону озорного мальчишку. Он с размаху уселся на пол и широко раскрыл рот, жадно ловя воздух.
      
       - Что, Ванюха, жарко?! - засмеялся Михайло, наблюдая с полка за племянником. - Ничего... Терпи... Жар в бане - первейшее дело. Давай, сынок, забирайся сюда, наверх...
       Лесник подвинулся, освобождая племяннику место рядом. Ванька осторожно забрался на полку и заерзал голой задницей по горячим доскам, привыкая к жару. Особенно не привыкший к банным процедурам парнишка удивлялся, с чего это дядько с утра уже натопил баню и притащил его сюда. Ладно бы был зимний студеный день, а то макушка лета, на дворе с рани духотища стоит...
      
       - Погоди, Ванюха... Еще спасибо дядьке говорить будешь, - точно угадав его недоумение, задорно подмигнул Михайло. - Сейчас тебя веничком похлещу и крылья за спиной почувствуешь, как у ангела, от этой благости... Сегодня день такой и веничек у нас особенный... Аграфена Купальница велит богородской травой да папоротником очиститься от телесной немочи и всякой другой нечистоты... Чувствуешь, какой дух?!
       Вытащив свежий, зеленый веник из деревянного ведерка со специальным настоем, лесник с торжествующих видом потряс им в воздухе и жадно втянул в себя пряный дух. По бане, действительно, поплыл пьянящий аромат чабреца, полыни и мяты, приправленный другими, не менее духовитыми запахами...
      
       Красный, как варенный рак, распаренный и разомлевший после "очистительной пропарки" Ванька выскочил в предбанок и с размаху плюхнулся на скамью у выхода. В открытую дверь с улицы завевал легкий ветерок. Однако, он совершенно не спасал от жара.
       Отирая с лица испарину, Ванька утомленно потянулся за глиняным кувшином с квасом. Он жадно припал губами к посудине и большими глотками потянул ядреный холодный напиток, надеясь остудить полыхающее от жажды нутро.
       - Не торопись! Горло перехватит..., - усмехнулся высунувшийся следом за племянником Михайло. - Нельзя так быстро пар из себя гнать. Иначе он все целебные свойства потеряет. А ты вместо того, чтобы легкой пташкой после бани порхать, будешь квелым как паршивая овца. Соплями и кашлем изойдешь...
      
       Ванька неохотно оторвался от питья и скосил взгляд на Михайла. Он впервые видел лесника без одежды. Не по годам крепкое и мускулистое тело было буквально исполосовано шрамами. Парнишка украдкой, с любопытством разглядывал эти страшные отметины, недоумевая, откуда они могли у него взяться...
       - Что, колдовские знаки ищешь?! - усмехнулся Михайло, перехватив удивленно-вопросительный взгляд Ваньки.
       Парнишка смущенно покраснел и неопределенно мотнул головой.
       - Смотри, смотри..., - махнул в ответ лесник. - У меня этого добра в достатке...
       - Откуда?! - удивился Ванька, не понимая, шутит или правду говорит дядько.
       - Со службы, сынок, со службы! Видишь, как турок своих дьявольских отметин на память мне не скупясь отвалил...
       - Заколдовал?!! - ошарашено выдохнул наивный мальчишка.
       - Ага! Вот это, на плече, ятаганом приложился..., - ткнул пальцем в широкий рубленный рубец Михайло. - Тут вот кожу снимал, когда о позициях наших хотел дознаться...
       - О-ох! Это как же?!
       - Да когда контуженным в плен меня захватили..., - пояснил Михайло. - Допрос устроили. Думали под пытками признаюсь...
       - А ты?!
       - Да что я... Трошки оклемался и убежать хотел...
       - Убег?!!
       - Догнали..., - вздохнул Михайло. - Вот, видишь... Это собаки басурманские ноги рвали, а это копытом примяли, когда турок стал конем топтать...
       - И что дальше?!! - ошарашено прошептал Ванька, цепенея от ужаса.
       - Да про то, сынок, тебя и знать не нужно, - неожиданно прервал свои воспоминания Михайло, заметив как глубоко поразил он ими племянника, а может и сам, внутренне содрогнулся от былых картин пережитого ада. - Как видишь, жив остался. Видать, не смог одолеть чертов турок... Не хватило у него сил на русского колдуна...
       Старик с нарочитой бодростью лукаво подмигнул Ваньке и потянулся за квасом, чтобы скрыть свое внезапное волнение...
      
       Долго не мог уснуть Ванька в ту ночь. Да и сон был у него тревожным и беспокойным. Радостная безмятежность лесного хутора вдруг сменялась кровавой сечей. Добродушное и улыбчивое Гашкино лицо почему-то расплывалось, превращаясь в злобный оскал свирепого турка у которого почему-то были Петькины глаза...
       Спасаясь от преследования, мальчишка выскочил на лесную поляну. Погони не было. Он блаженно улыбнулся, наслаждаясь чарующим птичьим щебетом и неподражаемой соловьиной трелью. Однако, этот удивительный волшебный концерт тут же заглушила ружейная пальба и неистовый собачий лай. Встревоженный переменой, парнишка вздрогнул и зажмурился. Но, когда над ухом неожиданно послышался лошадиный всхрап, Ванька испуганно вскрикнул, метнулся в сторону и... проснулся.
       Воя от страха и боли, он ошалело подскочил на постели, испуганно пяля в темноту широко раскрытые глаза и потирая выскочившую на лбу шишку (во сне он с размаху боднул головой стенку).
      
       - Ты чего кричишь?! Наснилось что ли чего?! - сонно обозвался со своего угла Михайло.
       - Ага! Приснилось! - цокнул дрожащими от страха зубами Ванька. - Такое приснилось, что не приведи господь...
       Зябко передернувшись, он еще раз с опаской глянул в кромешную темноту и прилег, настороженно прислушиваясь. Лесник что-то пробубнил и резко всхрапнул, засыпая. От неожиданности Ванька снова вскрикнул и дернулся на месте. Видать и тогда могучий дядькин храп он принял за лошадиное ржание.
       - Да что же тебе не спится! - в сердцах проворчал Михайло. - После бани обычно спят как убитые...
       - Ага! Наговорил на ночь страстей, уснешь тут..., - огрызнулся Ванька.
       - Надо же, какой ты впечатлительный! Все через сердце пропускаешь..., - усмехнулся в темноте лесник и протяжно зевнул. - Нелегко тебе будет в жизни с таким характером. Треба трошки поспокойнее быть, сдерживать свои чувства...
       - Как тут сдержишься если он прямо в рожу суется..., - обиженно пробормотал Ванька, оправдываясь.
       - Кто?
       - Да Петька-турок, на лошади...
       - Какой еще Петька?! Вот напасть... Турка какого-то выдумал... Ох, Ванька, Ванька, задаешь ты мне хлопот день ото дня...
      
       Поняв, что сегодня ему уже не уснуть, лесник завозился в своем углу, видимо поднимаясь. Кряхтя и позевывая, он посунулся по темной хате, на ощупь определяя путь к выходу. Спустя минуту, звякнула щеколда на двери и та, громко скрипнув, отворилась. Летние ночи коротки и в открытый проем плеснул предрассветный полумрак.
       Михайло вышел на крыльцо и глянул на небо. На светлеющем небосклоне догорали последние звезды, а над верхушками деревьев появилась тонюсенькая розовая полоска просыпающегося солнца. Мужик в задумчивости потеребил бороду, то ли размышляя над тревожным сном племянника, то ли сетуя над столь ранней и неожиданной побудкой. В предрассветной тишине до его чуткого уха донеслись далекие голоса. Веселые и беспечные девичьи вскрики и бесшабашный мужской хохот.
      
       И тут старого ведуна осенило. Господи! Как же он сразу не сообразил. Вот старый дурень. Ведь за Аграфеной Купальницей Иванов день. А меж ними Купальская ночь! Самая загадочная и таинственная ночь, когда Сатана шабашит и всякое колдовство силу обретает. Сила нечистая на гулянья ночные собирается - портить людей и скотину, тешиться над девками и парнями, водить их по лугам, к болотистому голубцу, к дурман-траве клонить.
       К окнам летит и прижимается любопытным носом нетопырь, и лесовик из чащобы выбирается - поглядеть на житье-бытье человеческое. В двери стучит болотная нечисть, засов отодвигает, жутко гукает и хохочет. Оба эти дня, Аграфены и Ивана, почитаются особыми, волшебными и опасными. Но главные чудеса совершаются в ночь на святого Ивана - самую короткую в году.
       В эту ночь и спать-то нельзя, потому как нечисть совершенно распоясывается. Вот почему Ваньке чертовщина всякая мерещилась. А он, старый дурень, забыл, не догадался. Тоже мне колдун...
       Обескуражено хлопнув себя по лбу, Михайло поспешил обратно в хату.
      
       - Ну-ка, Ванюха, поднимайся! Хватит под одеяло прятаться да очи от страха жмурить..., - оживленно подвинулся он к постели племянника.
       - А я и не прячусь, - смущенно отозвался Ванька, не понимая чему вдруг так обрадовался дядько.
       - С именинами тебя, племянничек!
       - Какими еще именинами?! - удивился Ванька.
       Никто раньше не привечал его такими словами, а может и не обращал он на то никакого внимания.
       - Ну, как же! Сегодня ведь твой день. Праздник Рождества Иоанна Предтечи..., - пояснил Михайло. - В честь него тебя и именем таким нарекли...
       - Знаешь, что оно означает?
       - ???
       - Божья милость! - торжественно провозгласил Михайло, поднимая указательный палец кверху. - В Евангелии прописано о чудесном рождении мальчика у пожилой бездетной пары - священника Захария и его жены Елизаветы "И многие о рождении его возрадуются, ибо явился пророк и Предтеча пришествия Христова". Это он возложит в Иордане руку на Того, о Котором пророки предрекали... Что не знаешь об этом?!
      
       - Ой, как интересно! - оживился Ванька, подхватываясь на постели. - Расскажи...
       - Хм-м... Я думал, мать тебе рассказывала..., - озадаченно крякнул Михайло, присаживаясь на край топчана и припоминая библейскую историю.
       - Не знаю..., - неопределенно пожал плечами Ванька. - Мне казалось, что это в честь Иванова дня, когда девки с парнями через костер прыгают...
       - То по народным приметам, - махнул рукой Михайло, припоминая слова из Библии. - А по церковному дело было, стало быть, так...
       "...У стариков не было детей. И они усердно молили Господа о милости. Смилостивился всевышний и послал им ангела с доброй вестью. Старик как увидел сошедшего с небес ангела, испугался (как ты сегодня, хмыкнул лесник). Ангел же сказал ему: "не бойся, Захария, ибо услышана молитва твоя, и жена твоя Елисавета родит тебе сына, и наречешь ему имя: Иоанн; и будет тебе радость и веселие, и многие о рождении его возрадуются, ибо он будет велик пред Господом; не будет пить вина и сикера, и Духа Святаго исполнится еще от чрева матери своей; и многих из сынов Израилевых обратит к Господу Богу их; и предъидет пред Ним в духе и силе Илии, чтобы возвратить сердца отцов детям, и непокоривым образ мыслей праведников, дабы представить Господу народ приготовленный..."".
      
       - Во, как оказывается все мудрено! - восхищенно прошептал Ванька, но тут же недоуменно пожал плечами. - А как же костер и все такое?
       - Дурень! - снисходительно хмыкнул Михайло. - Говорю же тебе, что эти все обычаи и правила с древних времен свой срок ведут, от поколения к поколению передаются. А тут Библия, святое писание! Понял?!
       - Так что мне делать нужно?!! - растерялся Ванька.
       - Что?! - озадаченно переспросил Михайло. - Человеком жить! По человеческим законам и правилам. Божьи заповеди соблюдать, смертных грехов чураться. Чтобы соответствовать своему нареченному имени...
       Лесник искоса глянул на племянника, будто определяя насколько тот "соответствует", добродушно потрепал всклоченные кудри и многозначительно поднял вверх указательный палец.
       - Иоанн! - произнес он с чувством и добавил: - Божья милость...
      
       Впрочем, племянник не спешил проникнуться серьезностью своего предназначения к святому имени.
       - Иоанн, божья милость! - рассеянно повторил он. - Хм-м... Чудно!
       Этой мимолетной реакции вполне хватило ему, чтобы взвесить свою "значительность". Он равнодушно зевнул, почесал затылок и поднял на лесника заспанные глаза. Но в них уже плескался живой огонек. Разбуженное мальчишеское любопытство легкомысленно влекло его к новым познаниям.
      
       - Дядь Миш! Надо же, сколько ты всего знаешь! И это про все-все имена, как кого зовут..., - воскликнул он восторженно и спросил. - А вот, к примеру, твое имя, что означает, знаешь?
       - Мое!? - переспросил Михайло и как бы споткнулся, стушевавшись.
       - Что, не знаешь?! - нетерпеливо и разочарованно дернул его за руку Ванька.
       - От чего же! Знаю..., - побормотал смущенно дядько. - Только, вот...
       Он замялся, не зная, как ловчее ответить.
       - Не знаешь! - весело рассмеялся Ванька. - Или что-то чудное, что говорить не хочешь...
       - Да нет же, знаю! И вовсе не чудное, - жестко отрезал Михайло. - Просто неловко как-то... хвалиться. Словом, Михайло - это очень древнее имя, от иудеев идет и означает ... "равный, подобный Богу".
       - Ого! Ничего себе! - восхищенно присвистнул Ванька. - Значит ты вроде, как бог...
       - Не свисти в хате, дурень! - отвесил ему подзатыльник лесник. - Все добро ветром высвистишь... Вот уж воистину говорят, когда в голове пусто, то и в кармане не густо...
       Он укорливо покачал головой, точно призывая к порядку не в меру расшалившегося озорника. Ванька прыснул в кулачок и покорно притих.
       - Ну какой из меня бог... Тоже выдумал..., - сконфуженно проворчал Михайло. - Разве человек вправе сравнивать себя с богом. Наш заступник, милостивец и судья один на всех. Это просто имя мое такое обозначение имеет. Родители нарекли, а что они подразумевали и кто им подсказал, то только господь теперь и ведает... Мое дело - его не опорочить...
       - А Петька?
       - Что, Петька?! - не понял Михайло.
       - Ну, он это... соответствует своему...
       - А-а-а... Этот соответствует, - кивнул лесник. - Этот уж точно как камень...
       - Какой камень?! - удивился Иван.
       - Так Петро, это и означает - "скала каменная". Не знаю только, к чему ему применить... Руки ли у него крепкие, как камень или характер такой твердый, как глыба, но душа точно черствая и холодная...
      
       Считая, что достаточно посвятил Ваньку во все тонкости и тайны, связанные с людскими именами, Михайло поднялся с места, намереваясь отправиться по своим делам. Только Ванька и не думал успокаиваться на этом.
       - Интересно, а что Гашкино имя означает? - протянул он как бы невзначай, пытливо уставившись в дядькину спину.
       - Вот чертеня! - добродушно хмыкнул Михайло, поворачиваясь. - Что же мне теперь целый день с тобой тут сидеть и про каждого рассказывать... Не бойся, у нее-то как раз все в порядке. В точку имечко - добрая, сердечная. То, что и нужно для тебя...
       - Да это я просто так... Вырвалось ненароком, - с притворным безразличием пожал плечами хитрый мальчишка, понимая, что его вопрос не останется без ответа.
       - Вырвалось у него... Скажи кому другому... Наверное, спишь и видишь девку возле себя, - пробормотал лесник, лукаво поглядывая на хлопца. - Что? Присушила девка? Бачу, что присушила. А все отнекиваешься... Гляди, Ванюха... Федора наверняка своих девчат ворожбе обучила. Так что околдует, захомутает, не почувствуешь как...
       - А разве тетка Федора колдунья?! - недоуменно уставился Ванька на дядьку.
       - Да то я так... Для складности... Пошутил..., - сконфузился Михайло. - Федора - умница. Чудеса творит. Вот уж кто у нашей бабки все лечебные тайны перенял. И сердце у нее горячее, и душа чистая... Людскую беду и хворобу через себя пропускает, на чужие плечи не перекладывает...
      
       - Дядь Миш, а ты колдун?! - неожиданно спросил Ванька.
       Видимо, этот вопрос давно терзал его душу, рвался наружу и никак не мог найти ответа. Сегодня, чувствуя благодушное настроение лесника и его доверительное отношение, мальчишка решил, пожалуй, можно разгадать и эту тайну.
       Он буквально выпалил этот занозистый вопрос и тут же отпрянул в сторону, боясь получить подзатыльник или еще какое-нибудь наказание за дерзость.
       - Чего?!!
       Голос Михаила сел от удивления, брови недоуменно взметнулись вверх и тут же собрались в строгую линию над переносицей, пряча тяжелый взгляд. У Ваньки от страха похолодело в груди.
       "Ну, все! - мелькнула в сознании обреченная мыслишка. - Сейчас боднет вылезшим из-под седых прядей рогом или махнет рукой и в мерзкую жабу превратит... И чего дурак полез с глупыми расспросами. Кто за язык тянул. Да еще в купальскую ночь, когда дружки его лешие вокруг двора ходят."...
       - Так я это..., - робко залепетал он оправдываясь. - Чего тебя на селе колдуном дразнят? Разве ты колдун?! Вон, сколько всего мудреного знаешь. И по Библии, и так...
       Испуганно вжимаясь спиной в стену, мальчишка настороженно следил за поведением лесника, стараясь предугадать его действия.
       - И совсем ты на колдуна не похож..., - бормотал Ванька, едва не плача. - Гарный ты дядько... Добрый и умный. Совсем, как... бог...
      
       Михайло молча стоял посреди хаты угрюмой, неприступной глыбой. Тщетно Ванька пытался разглядеть, какое впечатление произвел на лесника его нелепый вопрос. Предрассветный сумрак делал очертания мужицкого лица размытыми и неясными. Поэтому перепуганный мальчишка не мог видеть, что его наивное любопытство только позабавило старика. На самом деле он не рассердился, не злился, а прятал в бороде добрую, снисходительную усмешку...
      
       - Добрый, говоришь? - наконец обозвался он слегка смущенным голосом.
       - Ага...
       - Значит, говоришь, на бога похож?
       - Ага...
       - Нет, Ванюха, до бога мне далеко. А вот насчет колдуна тут ты в точку попал... Я, ведь, сынок, и впрямь колдун...
       Ванька вздрогнул и отшатнулся, забиваясь в дальний угол.
       - Что не веришь?! - таинственным голосом спросил Михайло и подвинулся ближе, склоняя перед мальчишкой голову. - Вот, потрогай... рожки дьявольские.
       - А-а-а! - протяжно запаниковал, заголосил Ванька и отчаянно отмахнулся от лесника.
       - Да тихо ты, дурень! - обеспокоено буркнул тот, отступая. - Бабу разбудишь, в смерть старую перепугаешь. Да и лес от твоего крика проснется. Ты что, поверил?! Я же пошутил! Ну, парень, ты даешь. Надо же, какой доверчивый...
       Лесник снова присел на топчан и привлек к себе дрожащего мальчишку.
       - Угу... Наслушаешься тут всего, так и не в такое поверишь! - огрызнулся Ванька, унимая озноб. - Я же просто спросил, а ты сразу пугать взялся...
       - Ладно, успокойся. Хотя, с другой стороны, может и вправду я колдун..., - пожал плечами Михайло. - А что? Повадки всякой твари лесной понимаю, в травах толк знаю, приметы разные могу разгадать, заговор от порчи или хвори какой прочитать, снадобье целебное приготовить. А еще душу людскую вижу. Чем она дышит, о чем помышляет. Так что самое, что ни есть, колдовство налицо. Как думаешь?
       - Дядь Миш, а мне можешь сказать, что меня в жизни ждет? - поднял на него доверчивый взгляд Ванька.
       - Ну, брат, ты и загнул! - присвистнул удивленно Михайло. - Это только девки мастерицы себе на суженного гадать. А чтобы парни! Такое первый раз встречаю...
       - Не свисти, дядько... Добро с хаты высвистишь..., - рассмеялся в ответ мальчишка.
       И они оба залились веселым, беззаботным хохотом...
      
       - А все-таки интересно узнать, как дальше жизнь сложится! - мечтательно протянул Ванька, смахивая выступившие от смеха слезы. - Хотя бы одним глазком увидеть, что ожидает...
       - Ишь, какой прыткий! - хмыкнул в ответ Михайло. - Кто же того не хочет... Не зря говорят, "знал бы, где упаду, соломы подстелил бы...". Ладно, давай руку, гляну, что там у тебя написано...
       - На руке?! - удивился Ванька.
       - А то где же!
       Мальчишка недоуменно повертел перед глазами кистью.
       - Ничего нет, чистая!
       - Ха! Ты, парень, на ладошку свою лучше глянь... Видишь, она у тебя вдоль и поперек черточками исполосована. Так то твои стежки-дорожки по жизни размечены. Вся полностью. От пуповины до домовины...
      
       В тусклом отблеске зарождавшегося дня старик склонился над детской ладонью. Заскорузлым пальцем водил он по нежной коже, переходя от одной бороздки к другой, то поднимаясь к растопыренным пальцем, то соскальзывая к запястью. Кустистые брови лесника то смыкались в прямую линию, то выгибались крутыми дугами. Губы беззвучно шептали неведомые мысли.
       - Ну, чего там, дядь Миш?! Ну, скажи! - нетерпеливо теребил Михаила племянник.
       Только ведун не торопился с ответом, а только все что-то нашептывал и все больше и больше хмурился.
      
       - Ну, дядь Миш! Чего ты там увидел?! - дернулся Ванька, изнывая от любопытства.
       - Что увидел, то и увидел. Не девка заневестившаяся, чтобы в гадалки играть. Нечего глупостями заниматься, - буркнул вместо ответа лесник и отпустил руку.
       - А-а... Значит, ничего ты не увидел?! - разочарованно протянул мальчишка.
       - Увидел... Жизнь у тебя будет длинная, как у бабы Евдокии. Но трудная... Хлебнешь ты, парень, лиха в своей жизни... Однако то, что отмеряно, проживешь достойно, людского обличья не потеряешь. Вот и все что я могу тебе сказать...
       Что, на самом деле прочел по мальчишеской руке ведун, что его встревожило и сбылось ли, ни узнать, ни проверить нельзя...
      
       - Да так и я смогу! - уныло отозвался в ответ мальчишка. - Подумаешь, долго... Тоже мне...
       - Ладно! Не вешай нос, сынок! Твоя жизнь в твоих руках. Вот и живи по-своему разумению, - попытался отвлечь его от грустных мыслей Михайло. - Пошли лучше на двор. Я тебе другое чудо покажу...
       - Какое еще чудо?! - вяло и равнодушно обронил Иван.
       - Волшебную росу...
       - Какой от нее мне прок?!
       - А вот умоешься ею, станешь лицом пригожим, тогда и прок узнаешь, когда девки стайкой за тобой полетят...
       - Тоже мне чудо нашел! - безразлично скривился Ванька.
       - Ну, чудо не чудо, а роса сегодня целебная. И травы особую силу сегодня набирают..., - возразил ему Михайло. - Купальская трава любую хворь лечит. Так что пошли, умоемся и пойдем в лес. Тетка Федора тебе за ту траву в пояс поклонится. Да и Гашка улыбнется, что ты про мамку ее не забыл... Эх, Ванюшка, да лучшего чуда кроме самого человека никто ему не сделает. Никакой колдун, добрый или злой, не поможет...
      
       Лес еще спал. Внизу, меж деревьев и густого кустарника, еще было сумрачно и тихо. Солнце едва вызолотило верхушки высоченных дубов, а в скрытых от посторонних глаз гнездах сонно бормотало пернатое царство. Несмотря на столь ранний час, Михайло с племянником уже бодро шагал по едва приметной лесной тропке, следуя одному ему ведомому маршруту.
       Уворачиваясь от хлеставших по лицу росных веток, мальчишка старался не отставать ни на шаг от ходкого старика. А того точно подменили. Шаг у Михаила был легок и пружинист. Острое зрение уверенно разбирало дорогу в чаще. Да и настроение было соответствующее - приподнятое, непринужденное и даже радостное.
       Таким лесника еще никто и никогда не видел. Как тут не вспомнить о чарах колдовской ночи или еще что-нибудь бесовское, загадочное. Но, скорее всего, к нему пришло запоздалое осознание одиночества.
       На закате жизни старому, нелюдимому человеку вдруг остро захотелось семейного тепла, постоянного общения с родным и близким человеком, которому можно было бы доверить все то, что скопилось в его скрытной душе за долгие годы. Появление рядом Ваньки, такого бесхитростного, открытого и искреннего он воспринял как божью милость, решившего скрасить его добровольное затворничество. Доверчивый, любознательный и крайне впечатлительный племянник пленил его огрубевшее сердце. И родной племянник воспринимался им не иначе, как собственный сын...
      
       Размашисто шагая лесной тропой, Михайло отчаянно жестикулировал руками и, оживленно посмеиваясь, все что-то говорил и говорил, то ли наставляя, то ли обучая спешащего следом за ним мальчишку. А угнаться за ним, тем более приноровиться к переменам, надо признать, было нелегко. Время от времени он вдруг резко отступал в сторону и проворно склонялся к неприметному кустику или былинке. То неожиданно замирал на месте, прислушиваясь и вглядываясь в безмолвную лесную стену, затем, поклонившись и пробормотав несколько неразборчивых слов, снова резко срывался с места.
      
       "Гляди-ка! А он и впрямь колдун! - подумал Ванька, удивленно пялясь в широкую спину лесника. - Шагает без страха, точно и нет тут никакого лешака или чертова медянка не прозрела...".
       Поправив на плече котомку и опасливо оглядевшись по сторонам, он прибавлял шагу, чтобы держаться рядом, под надежной защитой дядьки. В мальчишеской памяти цепко держалось старое поверье о том, что в ночь на Иванов день заходить в лесную чащу крайне опасно.
       Многочисленная нечистая сила - ведьмы, оборотни, русалки, колдуны, домовые, водяные и лешие устраивала этой ночью в лесу свой бесовский шабаш. Попадись такой разудалой компании простой смертный, то земной жизнью ему уже не жить. Пропадет бедолага бесследно.
       Но еще страшнее, что в этот день единожды в году слепая медянка получала от Сатаны зрение. И тогда эта ползучая тварь буквально охотилась за людьми, прошибая встреченного точно стрела и жаля смертоносным ядом.
      
       Вспомнив о том, Ванька содрогнулся, ускорил шаг и тут же с размаху ткнулся носом в спину остановившегося Михаила.
       - Ты чего? - удивленно обернулся старик.
       - Да, это... Спросить хотел..., - торопливо выпалил Ванька, скрывая страх и волнение.
       - Опять насчет колдовства?! - усмехнулся лесник. - Ну, спрашивай...
       - Не-а... Другое..., - смутившись мотнул головой Ванька. - Дядь Миш, ты про огонь-цветок знаешь?
       - А-а... Это про цветок папоротника, что ли?! - понимающе кивнул Михайло и озорно подмигнул племяннику. - А говоришь, не про колдовство... Самое, что ни есть! Ведь кто найдет этот волшебный цветок, тому он поможет обнаружить в земле клады, как бы глубоко они не находились...
       - Во-во..., - обрадовался Ванька. - Его как раз в этот день ищут...
       - Так ты, сынок опоздал, - развел руками Михайло. - За этим цветком надо было с полуночи в лес отправляться, а не от чертовщины под одеялом прятаться и от страха добрых людей криком будить...
       - А я виноват, что мне всякая гадость наснилась?! - покраснел Ванька, потупившись.
       - Ну, ничего какие еще твои годы, сыщешь...
       - А тебе разве он попадался?!
       - Нет, сынок, не попадался...
       - Отчего же?! Ведь ты сам сказал, что дружбу с нечистой силой водишь, она тебя не обижает...
       - Ну, насчет такой дружбы я тебе ничего не говорил. Ты уж, будь добр, не завирайся! - нахмурился Михайло. - Знать заговоры для лечения и знать заклятия на порчу - это совершенно разные вещи. А нечисть ко мне не суется потому что уважает...
       - Как это?!!
       - А так! Кто, по твоему, в лесу хозяин?
       - Н-не знаю. Может ведьмак какой?! - неуверенно пожал плечами Ванька.
       - Дурак ты, а не ведьмак! - вспылил Михайло. - Лесник в лесу хозяин. А хорошему леснику любой ведьмак в ноги поклонится, только бы он его из лесу не выгнал...
       - А разве такое возможно?!! - изумился Ванька, снова уставившись на дядьку, как на таинственного колдуна.
       - Все, сынок, возможно. Это уже от человека, а не от колдовства зависит...
       - А от медянки тогда кто нас защитит?! - вдруг хитро прищурился Ванька.
       - От кого? - не сразу понял, что так беспокоило племянника лесник.
       - От слепой змеюки... Которая сегодня зрение обретает и на всякого путника нападает, кто по лесу без спросу шастает...
       - Так то же кто без спросу! - насмешливо протянул Михайло, расплывшись в улыбке. - А мы тут хозяева! Что же мы у всякой гадины дозволения спрашивать будем. А ты, гляжу, никак испугался!
      
       Михайло только сейчас сообразил, чего так настороженно терся возле него мальчишка, не отступая в сторону ни на шаг.
       - Не бойся, Ванюшка, не тронет тебя эта подлая тварь. Пусть только сунется, я ее в клочья порву, в землю вобью..., - успокаивающе приобнял он мальчишку и погрозил суковатым посохом в безмолвную чащу.
       - Как ту гадюку? - наивно поинтересовался осмелевший Ванька.
       - Какую еще гадюку?! - опять удивленно уставился на него лесник.
       - Да которая нашу корову укусила, а ты ее потом от смерти спас, - охотно пояснил хлопец. - Ты ее еще руками разорвал и кровью вымя Квитке помазал. А потом закопал в огороде...
       - А чего вы с Петькой полезли ее откапывать? - вдруг прищурился Михайло. - Я же не велел вам ее трогать...
       - Так а ее там и не было! - опешил Ванька, не понимая откуда о том дядьке ведомо.
       - Знаю... Она землей ушла. Потом мне жаловалась, что вы ее потревожили, не дали раны залечить...
       - Как жаловалась?! - в конец растерялся парнишка, не понимая шутит дядько или говорит правду.
       - А вот так на двор приползла и все рассказала. Пришлось молоком ее угощать, чтобы не обижалась. Не знаю, простила ли...
       - А может и не простить?! - подавленно обронил Ванька.
       - Подлая тварь все может! - коротко бросил в ответ лесник и озабоченно встрепенулся. - Слушай, ты меня в конец заговорил своими расспросами. Давай уже делом заниматься, а то уж день на дворе... "Земля-мати, благослови меня травы брати, и трава мне - мати"...
       Прочитав заговор, Михайло почтительно поклонился земле и принялся внимательно всматриваться в травяной ковер...
      
       Впрочем, сегодня даже важное дело не могло отвлечь его от охватившего желания поговорить. Собирая травы, лесник принялся обстоятельно посвящать племянника в лечебные свойства трав.
       - Гляди, сынок, в оба глаза, слушай в оба уха..., - наставлял он Ваньку. - Такой науки ты ни в одной книжке не вычитаешь. А она тебя большую службу в жизни сослужить может. Сегодня травы не просто лечебную, а волшебную силу имеют. Против них не одна хвороба не устоит...
       Срывая тот или иной цветок или вырывая корешок, он прежде совал его мальчишке в нос. Будто бы потом тот обостренным чутьем, по нюху, должен был сыскать нужный росток.
       - Вот, к примеру, знаешь чабрец... Вчера я тебя веником из него парил. Так вот на Аграфену от него одна польза, а на Ивана другая... Чабрец, собранный на Иванов день, от запоев спасает, любого забулдыгу заставить про шинок забыть. А все просто... Надо бросить траву в горилку и сказать: "Богородская трава, Богородицы голова, вразуми раба Ивана (а может Степана или Демьяна, кого угодно), чтоб хмельного не пил, рюмки не хватал, браги не глотал. Как слово, так и дело. Аминь". Все! Стопку такой горилки гулена выпьет и дорогу в кабак забудет... Понял?!
       - Ага! - кивнул Ванька, потянув носом терпкий аромат травы. - А где у нас в лесу папоротник растет?
       - Так кругом его много... А что?! - удивленно обернулся к нему лесник. - Вон, гляди, у осины куст стоит. И вон еще...
       - Эх! Найти бы его цветок! - мечтательно протянул Ванька, оглядываясь вокруг в надежде, что вдруг да мелькнет в предрассветной мгле диковинный блеск огонь-цветка. - Было бы тогда и богатство, и удача в делах...
       - Дурачок ты! - ласково потрепал его за чуб Михайло. - Разве можно на дьявольскую силу надежду греть. Человек сам свое богатство создает и свою счастливую долю...
       - Как?!
       - Трудом, сынок, трудом...
      
       Солнце поднялось уже достаточно высоко, когда собиратели трав вышли к берегу Донца. На противоположном берегу белело уступом Устиново колено. Берег был пуст. Сельская молодежь, вдоволь навеселившись, разбрелась по домам, отсыпаться после озорной и шумной оргии. Посреди песчаной площадки чернели головешки ночного костра, над которыми еще вились тоненькие струйки дыма. У кромки воды лениво плескались цветы и девичьи венки...
       - Нагулялись, набесились, угомонились..., - пробормотал лесник, оглядывая это обезлюдевшее безмолвие. - Кто радостную встречу себе пригадал, кто разлуку-кручину...
      
       Он обернулся к Ваньке и кивнул в сторону кострища.
       - Ты еще не прыгал там? В игрищах не участвовал?
       - Не-а... Мамка нас не пускала. Говорила, что маленькие еще на такое позорище смотреть...
       - Ничего, подрастешь, попрыгаешь еще... Да и не такое там и позорище. Небось сама, когда молодая была без спросу бегала, - подмигнул Михайло племяннику. - Погоди... Может, тогда дивчина какая на тебя венок по Донцу пустит, загадает на свою судьбу...
       - Ага! Уже заплетает! - насмешливо хмыкнул в ответ Ванька и раздраженно ковырнул носком сырой песок.
       - А что?! Давай я тебя заговору научу..., - неожиданно оживился лесник. - Любую девку, что приглянется тебе присушишь. Хочешь?!
       - Да ну тебя! Тоже мне придумал! - не принял шутки Ванька. - Что я тебе, колдун какой...
       - Ну, не хочешь быть колдуном, тогда давай ополоснемся, - предложил дядько, направляясь к воде. - Духота какая на дворе стоит. Все равно, что к дождю...У меня рубаха от пота к телу прилипла...
       Подойдя к реке, он наклонился и побултыхал в воде рукой.
       - Гляди-ка, теплая! Как молоко парное! Чего же в такой воде не искупаться...
       - А ты что и над Донцом хозяин?! - съязвил Ванька, наблюдая, как раздевается Михайло.
       - С чего ты взял?!
       - Ну, как же! Сегодня у водного лешака именины! Затащит в свои хоромины и будешь раками у него командовать...
       - Ой, спасибо, что предупредил! - в притворном испуге вскинул бровь Михайло, отступая. - А я старый дурень совсем забыл... Постой тут, я пойду поздравлю его... А то и впрямь обидится зеленая борода, что не поклонился ему...
       - Кому?!! - пришел черед удивляться Ваньке.
       - Так водяному же! - отозвался лесник. - Он, вон, в той яме живет...
       Михайло, сокрушенно покачивая головой, подался в сторону небольшого уступа напротив Устинова колена. Там Донец делал резкий поворот и под обрывистым берегом чернеет омут.
      
       Обескураженный чудаковатым поведением дядьки, Ванька недоуменно наблюдал, как тот стал на колени на краю обрыва и принялся что-то говорить в воду. Спустя несколько минут, лесник вернулся назад со спокойной, умиротворенной улыбкой.
       - Все в порядке! Порадовал старика. Доволен, что не забываю о нем. Звал в гости да я отказался..., - принялся рассказывать он о своей "беседе" с водяным. - Сказал, что тут на берегу меня свой именинник дожидается. Так он велел тебе кланяться. Сказал, чтобы ты не боялся в воду заходить. Это ваш общий день. Он Иванов не трогает...
       - Ну, да?! - недоверчиво покосился на лесника Ванька, пытаясь понять, насколько серьезно тот говорит.
       - Точно! - убежденно заверил его Михайло. - Но, на всякий случай запомни молитву. А то вдруг не под настроение когда попадешь ему. Ее читают только раз в год, на Иванов день. Чтобы никогда не утонуть. Запоминай: "Иисус Христос шел по воде. Выше волн и над волнами. Господь всегда с нами. Возьми, Господь, раба Ивана под свое крыло, под свою опеку. Проведи по волне и над волнами. Огороди щитом от водной пучины, от зряшного утопа. Слово крепко, вера вечна. Аминь...".
      
       Лесник перекрестился, стащил с себя рубаху и решительно шагнул в воду.
       - Ух, ты! Благодать какая! Вот, как здорово, сынок! - удовлетворенно ухнув, поманил он к себе племянника. - Раздевайся и спокойно купайся. Давай, быстренько! Не бойся!
       Ванька рывком дернул через голову рубаху и небрежно усмехнулся. Это он, что ли, боится?! Неужели дядько Михайло и впрямь решил, что он испугался какого-то водяного. Как бы не так!
       Естественно, глупо было полагать, что росшая у воды ребятня верит в наивные сказки о водяных и русалках. Несмотря на строгие запреты родителей, самые жесткие наказания и ужасающие предостережения, непоседливые мальчишки по-хозяйски осваивали водное пространство Донца, едва он освобождался ото льда и солнце мало-мальски прогревало прибрежный песок.
      
       Жаркими днями, когда все живое в округе изнывало от зноя, неутомимая пацанва без устали гоняла наперегонки от берега к берегу. С диким визгом терзала самодельную лыковую тарзанку и снисходительно посмеивалась над сопливой малышней, которая робко плескалась на мелководье, старательно соблюдая строгий материнский наказ - "от берега ни на шаг!".
       Здесь же на берегу при них всегда были и удочки, чтобы в случае чего натаскать пескарей или плотвы, поджарить их на хворостинке, утолить голод прямо на берегу и тем самым не тащиться через выгон на гору, домой, чтобы после обеда получить от родителей какое-нибудь поручение.
       Естественно, вечером дома был нагоняй, была и порка за то, что "безмозглый лоботряс день-деньской шлялся неизвестно где, а отцу с матерью хоть разорвись, на все рук не хватает. И когда ирод только за ум возьмется и кому это "счастье" в жизни достанется". Почесывая бока от боли, пристыженное, босоногое воинство сонно разбредалось по углам. А с утра начиналось все сначала.
       Заканчивался же купальный сезон с "белыми мухами", когда слякотная изморось загоняла в сухой, безветренный закуток даже бездомных собак. К тому времени мальчишеская кожа не раз отшелушившись приобретала оттенок печеного яблока, а руки и ноги пестрели бугристыми цыпками, которые затем всю зиму сводили немыслимыми приговорами и средствами заботливые и ворчливые бабки...
      
       Этим летом Ванька уже неоднократно украдкой бегал с хутора к Донцу, чтобы тайком от лесника искурить самокрутку (все же не жаловал Михайло преждевременное увлечение племянника) и, естественно, от души поплескаться в полноводном потоке. Мелководное лесное озерко за лесниковой хатой со стоялой водой ни шло ни в какое сравнение с красавцем Донцом.
       Хорошо знал Ванька и про омут, которому только что уважительно кланялся лесник. Интересно от души или притворялся, рассчитывая на доверчивость племянника?! Сюда действительно мальчишки не совались. Река на этом повороте крутила такой водограй, что с ним не справился бы и опытный и сильный пловец. А еще бывалые рыбаки говорили, что в бездонно речной яме водятся сомы длиной с хорошую бричку и мордой, в которую легко войдет баран...
      
       Зная все это, Ванька решил немного подтрунить над дядькой Михайлом. Вроде испытать его на колдовство и все такое... Он сам затеял эту игру с водяным и теперь исправно играл свою партию в этом спектакле.
       Повторно приглашать мальчишку в воду не пришлось. Он мигом разделся, с размаху влетел в воду. Нырнул, пропал и снова объявился на поверхности за несколько метров от берега. Размашистыми саженками сиганул против течения. Затем, устав, расслабленно перевернулся на спину и отдал себя в полное распоряжение плавного течения, жмуря глаза от ярких солнечных лучей...
      
       Михайло уже давно вылез из воды, обсох и оделся, а Ванька все не хотел расставаться с водной стихией. Он то нырял, доставая со дна ракушки, то стремительно плыл к противоположному берегу и так же стремительно шарахался обратно, увидев белые мазанки села на крутояре. Вернувшись к лесному берегу и погрузившись по шею, лениво плескался на мелководье в теплой воде, не в силах прервать эту безмятежную идиллию.
       - Вылезай! - нетерпеливо позвал его лесник. - Ты что, жить в воде собрался? Так тогда надо было к водяному на поклон идти, в прислуги наниматься...
       - А мне и так гарно! - беззаботно отозвался Ванька. - Лучше у тебя, в помощниках...
       - Так вылезай тогда скорее! Домой треба поспешать, дела ждут...
       - Сейчас вылезу... Еще раз нырну и вылезу...
       - От бисова душа! - укорливо проворчал Михайло. - То не загонишь в воду, а то с воды не выгонишь. Давай, скорее! Неужели не наплескался еще?! Что же целый день на берегу торчать?!
       - Ну, еще немного, дядь Миш! Успеем мы домой...
      
       Неизвестно, сколько еще они припирались бы и спорили между собой, если бы старик не подзадорил мальчишку.
       - Ага! Успеем! Не дай бог чудо прозеваем! - обронил он вдруг ненароком.
       - Какое еще чудо?! - встрепенулся Ванька и живо подплыл к берегу.
       - Так ты же с ночи все чуда от меня просил..., - хитро прищурился Михайло. - Вот я и решил... Что будет тебе чудо! По случаю именин...
      
       - А что за чудо? Ну, скажи, дядь Миш! - изнывал от любопытства и нетерпения Ванька.
       Всю дорогу он умоляюще канючил, уговаривая лесника хоть чуточку раскрыть секрет, но тот был непреклонен.
       - Придем домой, сам все увидишь! - отмахивался он от назойливого племянника.
       Неторопкой, семенящей походкой Михайло шагал обратной дорогой к дому. Позади жарко дышал в спину Ванька. Его так и подмывало сорваться с места и стремглав мчаться на хутор. Лишь боязнь того, что без дядьки он может ничего не увидеть или не распознать обещанного чуда, сдерживала порывы...
      
       Двор по обыкновению дышал безмолвием и встретил хозяев умиротворенной тишиной и покоем. Ничего особенного.
       В камышовой загородке сосредоточенно греблись куры. Они негромко квохтали, переговариваясь меж собой. Изредка тишину нарушал зычный гогот чем-то встревоженных гусей, что паслись на лугу у озера. Да еще жалобно просил питья теленок на привязи. Ну, для порядка раз-другой тявкнет в пустоту Трезор у крыльца.
       Вот и все. Все это видено-перевидено и слышено-переслышено не один раз за время лесной жизни. Какое уж тут чудо. Тоска одна.
       Ванька обвел разочарованным взглядом лесное хозяйство и недовольно насупился. Никак снова разыграл его дядько. Не захотел у реки торчать, схитрил, чтобы побыстрее добраться домой и часок-другой вздремнуть в холодке во время разгулявшейся духоты.
      
       Заметив уныние в глазах племянника, Михайло спрятал в бороде усмешку и неспешно прошел к сараю. Заглянув вовнутрь и в чем-то убедившись, он заговорщески поманил к себе удрученного Ваньку.
       - Чего там?! Свинья? Что я свиньи не видел?! - тускло отозвался он и нехотя подался навстречу.
       - А ты еще раз глянь! - загадочно предложил ему Михайло, посторонившись.
       В темном сарае, действительно, похрюкивала хавронья. Однако, к ее короткому и басовитому хрюку добавлялся какой-то непонятный, пронзительный и тонкий писк.
       - Ой! Дядь, Миш! Так у нее вроде как поросята! - сразу оживился Ванька и шустро нырнул в сарай...
      
       Разумеется, ни о каком чуде не могло быть и речи. Неужели сельскую детвору, по сути рождавшуюся и росшую бок о бок с рогатым и копытным, пернатым и мохнатым, клювастым и рылястым хозяйством, можно было удивить цыплячим писком или блеянием ягненка, скулением слепого щенка или вот таким поросячьим повизгиванием. И, тем не менее, природа крестьянской, а уж тем более, детской, души была такова, что она с неописуемым восторгом и радостью принимала любое прибавление в хозяйстве. Пусть это было не чудо дивное, но это была искренняя радость, сулившая семье благополучие и достаток...
      
       В сарае, на соломенной подстилке, действительно, лежала дородная свиноматка. Округлые еще вчера лоснящиеся под жесткой щетиной бока сейчас поджаро запали и тяжело вздымались от глубокого дыхания. На свиной подбрющине багровели два ряда набухших сосков, в которые жадно тыкалось, ловя материнскую грудь, новорожденное розовое семейство.
       - Гляди, гляди, дядь Миш! Наша Машка опоросилась! - восторженно оповестил Ванька маячившего у входа лесника. - И когда она только успела?! Вроде же с утра ничего у нее не было. Откуда они взялись?!! И так багато!
      
       Мальчишка враз забыл об обещанном чуде. Собственно, он даже и не подозревал, что именно на это и намекал ему у реки лесник.
       Опустившись на корточки рядом с визжащим выводком, Ванька с радостным азартом и изумлением разглядывал неожиданный приплод. Считал и пересчитывал. Принимал на руки то одного, то другого. Без всякого отвращения и брезгливости терся носом о влажный нежный пятачок. Заливисто хохотал, когда поросенок вдруг принимался хватать его за нос, принимая его за материнский сосок или, испуганно вздрогнув, оглушительно взвизгивал, норовя выскользнуть из рук.
       - Дядь Миш! Гляди, гляди, какой резвый! - горячо бормотал хлопец, теперь уже не в силах отвести восхищенного взгляда от этого богатства...
       - Вот... А ты мне не верил, что нас дома ожидает, - отозвался Михайло, не уточняя что имеет ввиду.
       Там, в лесу, возле Донца на самом деле лесник беспокоился не о таинственном чуде, а о благополучном разрешении хрюшки, которого ожидал со дня на день...
      
       - Видишь, как она подгадала. Как раз к твоим именинам... Что? Гарную свинью подложила?! - смеясь, пошутил он.
       - Ага! - счастливо улыбнулся в ответ Ванька и вдруг стушевался. - Только что мы с ними будем делать?!
       - Как что?! - удивленно покосился на него Михайло. - Кормить и растить... Как раз тебе забота появилась. Присматривать за ними будешь... Ха-ха! Вишь какая морока тебе свалилась. Не мала баба хлопот, так поросят приобрела!
       - Ничего! Я справлюсь! - обрадовано кивнул Ванька. - Это гарные хлопоты. Вон, какие они все славные... И приплод большой. Сколько их?! Один, два, три...
       Ванька принялся старательно пересчитывать прибыль, но то и дело сбивался.
       - Ничего... Вот порастут трошки, по родичам рассуем..., - поделился с ним планами старик. - Варфоломею и Макару в город, по подсвинку отправим. Им там зараз голодно с этой войной живется. Катерине тоже... В селе эта злодейка тоже все выгребла. Да и вам тоже нужно... Семья, гляди, какая большая... Ну, а тебе, по случаю именин, свой, особый подарок. Выбирай, какого хочешь...
      
       - Что? Только мой будет?! - встрепенулся Ванька.
       Он протянул вперед руки, перебирая розовые комочки, и жадно забегал глазами по поросячьему выводку.
       - Все гарные! Даже и не знаю, на каком остановиться...
       - А бери вот этого..., - присел рядом лесник и подхватил на руки одного из поросят. - Гляди, какой резвый и хвост закрученный. Гарный кабан вырастет! Мяса и сала будет много...
       - Не-а... Я свинку хочу! - покачал головой Ванька, озабоченно выбирая.
       - Свинку?! - удивился Михайло. - А чего? Кабанчик вроде бы лучше...
       - А что кабанчик?! Зарезал, съел и все..., - деловито рассудил хлопец. - А свинка вырастет и приплод мне принесет. Будет и еда, и гроши, и хозяйству прибыль...
       - Вон оно как! - поразился не детской хозяйской смекалке лесник и с уважением оглядел племянника. - Молодец! Мудро рассудил, сынок! Бог тебе в помощь!
       - Ага! Спасибо! - торопливо кивнул в ответ юный "хозяин" и озабоченно огляделся в сарае.
       - Ты чего?! - перехватил его взгляд Михайло уже поняв, что в голове не по годам башковитого племянника созрел новый план.
       - Так это... Надо бы их с сарая вывести, - неуверенно предложил Ванька. - Душно тут и темно. Да и тесно... Треба на дворе загородку сделать с навесом. Летом им на дворе лучше будет...
       - Сделаем, конечно, сделаем! - с готовностью откликнулся старик, еще раз в душе порадовавшись за расторопного и самостоятельного хлопца. - Вон, у нас старая загорода от овец осталась. Глянь, что там делать нужно... А я тебе помогу...
      
       С небывалым воодушевлением и азартом Ванька взялся за новое поручение. И что удивительно. Обычно мальчишеский запал быстро угасает. Как бы заманчиво и увлекательно не выглядело их занятие. Поиграл, потешился и охладел, сник. Все норовит в сторону вильнуть. А если уж нельзя было отвертеться, то и работал уже нехотя, спустя рукава. тяготясь обременительной обузой. Непоседливый мальчишеский темперамент всегда жаждет новых перемен. С Ванькой вышло иначе.
       Михайло с нескрываемой радостью наблюдал, с каким упорством настырный парнишка занимался новой работой. Он увлеченно строил для своей поросячьей команды легкий, но достаточно прочный шалаш-навес, где можно было бы укрыться от палящего солнца или дождя. На заглядение умело и мастерски, без посторонней отремонтировал плетеную загородку, натаскав от реки свежего лозняка. Каждый день, с утра до вечера, хлопец придирчиво смотрел, не пустует ли корыто и то и дело приносил на двор новую охапку свежей и сочной травы, старательно готовил сытную мешанину...
      
       "Бывают же такие дети, что с малолетства приучены к труду и добровольно тянутся к хозяйству, - думал старый лесник, радуясь усердному помощнику. Иной бы, может, и обиделся такой работе, повел бы недовольно носом. Дескать, записали в свинопасы. Вот другой племянник - Петька, совсем иного склада. Вроде рассудить от одного корня ростки, с одной гряды ягода. А на вкус и цвет совсем разные...".
       Михайло недовольно насупился, припомнив к случаю старшего племянника. До чего же паршивец, хоть младший Иван и защищает брата, не держит на него зла. Бывало прибежит на хутор. Вроде как отец на помощь прислал. А помощи никакой. Бабы воды в хату не занесет, дров не нарубит. А уж о скотине и говорить нечего.
       Тому предложить бы сейчас, вот так как брат, в свинарнике с молодняком заниматься, наверняка бы брезгливо скривился. Еще чего в грязи ковыряться, вонью дышать. А вот Ванька нет, не такой. Похоже, этот заводной хлопец готов был перейти из хаты в свой свиной шалаш и жить рядом с хрюкающим братством, только бы им было сытно, привольно, спокойно...
      
       - Счастливый ты, Ванюшка, человек! - с теплотой обронил Михайло, глядя, как тот хлопочет возле своего хозяйства. - Прямо завидки берут!
       - Это чем же я счастливый, дядь Миш?! - насмешливо скривился Ванька. - Хиба поросята - это и все мое счастье?!
       - Не скажи, сынок, не скажи! - возразил лесник, подыскивая подходящие слова доказательства.
       - Ну и в чем оно?! - нетерпеливо подстегнул его хлопец.
       - В чем? В чем... Правильно, не в поросятах счастье... Вернее, не в них самих..., - раздумчиво протянул дядько. - А в тебе самом. В том, как дело свое делаешь...
       - Как?! - снова встрял в его рассуждения Ванька.
       - Да как?! Гарно! Вот как! - вспылил, выходя из себя, старик. - Вот гляжу на тебя. Молодой, здоровый, до работы жадный. И не одним днем живешь, а вперед смотришь, на будущее загадываешь. Вот этому и завидую...
       - А чего завидуешь?! Разве я тебе мешаю?
       - Дурной ты, сынок! Да ты душу мне радостью греешь, а не мешаешь..., - неожиданно растроганно хлюпнул носом вечно невозмутимый кремень-мужик. - Я к тому, что перед тобой вся жизнь впереди. А мне только назад оглядываться осталось...
       - Ага! Наобещал мне лиха на мою долгую жизнь, а теперь счастью завидуешь, - съязвил Ванька, припомнив ночное гадание по руке.
       - Так, а ты чего хотел?! Всю жизнь сыром в масле кататься? - развел руками Михайло. - У мужика так не бывает. Мужицкая доля на одну лавку счастье и беду сажает. В мужицкой хате смех и слезы из одной миски хлебают, радость и кручина в обнимку живут...
      
       Легкая тень скользнула по морщинистому лицу. Наверняка и сам ведун вспомнил наивно протянутую детскую ладошку, что нетерпеливо дрожала в ожидании радужных предсказаний. Нахмурился, потому что наверняка вспомнил те тревожные черточки, которые не сулили легкой, безмятежной жизни своему хозяину.
       Вспомнив о них, Михайло тяжело вздохнул. Дай бог, чтобы он ошибся. Пусть лучше ему все то недоброе и зловещее, что прочел он по детской руке, померещилось. Пусть этот хлопец найдет свое счастье. Как он того и хочет...
       - Вот так, сынок! Счастье и лихо... Жить-то они, может, и рядом живут, а кому из них панувать и в красном углу сидеть, то уже от самого мужика зависит. Он в своей хате хозяин. Он сам свою долю вершит..., - воодушевленно завершил свою мысль Михайло.
       Мужик добродушно привлек к себе задумавшегося над его словами мальчишку и с отцовской теплотой потрепал его взмокший от работы чуб. Сейчас он не тревожился. Их небосклон был безоблачным и спокойным...
      
       К Спасу на лесной хутор неожиданно завернул староста. Заметив его неспешное приближение еще издали, Михайло внутренне напрягся.
       С чего бы этот визит?! Обычно, Гришка Клочко сам в лес не заглядывал. Собственно, раньше он и дороги сюда не знал. Если была какая нужда, то староста зазывал Михайла на село через родню или кого-нибудь из хлопцев-посыльных, или же передавал поручение. Да и сам лесник, наведываясь на село по своим делам, непременно заглядывал к старосте.
       А тут Григорий что-то "зачастил". Второй раз за год. Правда, в прошлый раз он был не сам, с жандармом. Искал Данилу Бондаря. А сейчас?! Какая причина заставила покинуть село этого хитроватого, себе на уме мужика. Снова кого-то ищет или на Белой Горе произошло нечто из ряда вон выходящее?!
      
       Томясь догадками, Михайло напряженно наблюдал, как ковыляющей, слегка косолапой походкой приближался к его двору староста.
       Меж тем, Клочко не торопился. И можно было предположить, что срочного и важного дела у него не было. Однако острый ревизорский взгляд, которым он цепко озирал округу, а потом, походя, придирчиво осмотрел и двор лесника, подсказывал, что старосте все-таки что-то было нужно...
      
       - Здоров был, Михайло! - степенно обронил Григорий и протянул леснику руку.
       Но сделал это с некой начальственной небрежностью и барственной снисходительностью. Точно говоря, видишь, сам к тебе зашел, с добрым намерением, цени начальственное внимание и милостивое расположение. Но помни, перед кем стоишь и с кем говоришь...
       Впрочем, поведение старосты нисколько не смутило лесника. Не в его правилах гнуть спину перед начальством и проявлять раболепие.
       Ишь, как нос дерет, усмехнулся в бороду Михайло, глядя на напыщенного и самодовольного старосту. Штаны в заплатах, пальцы из сапог на белый свет выглядывают, а гоношится, как туз козырной. Эх, не по Сеньке шапка! Подумал с сожалением лесник, но виду не подал.
      
       - Спасибо! И тебе, Гришка, не хворать! - спокойно, как равному, ответил на рукопожатие и прищурился с любопытством. - Давненько в лесную глушь не забирался. С чем пожаловал?! Никак опять кого-то потерял, сыскать не можешь...
       - На сыски-розыски другие чины в государстве есть! - досадливо поморщился староста, поняв на что намекает лесник. - Приедут, скажут, что помочь нужно, тогда поможем. А так, слава богу...
       - Так что же тогда?!
       - А то ты забыл?! - хитро прищурился, глядя на Михаила, староста.
       - Забыл?! Да вроде никакого меж нами уговору не было, - недоуменно развел тот руками. - У меня пока еще с памятью забот не было...
       - Видать, уже начались..., - рассмеялся в ответ Клочко. - ...если забыл, что зимой к столу приглашал. Только тогда не досуг было. Племянника твоего, паршивца Данилу искали. Господин жандарм все торопил. Вот, до сих пор жалею, что от обеда отказался. Ведь, твоя бабка Евдокия стряпать мастерица...
       - Что есть, то есть..., - согласно кивнул Михайло и покосился на Григория.
       Правду говорит или замышляет чего хитрован. Что-то не больно похоже, чтобы просто в гости, в лес притащился.
       - Ну, так что?! Будешь старосту угощать-привечать или голодным с твоего двора идти?!
       - Нет, голодным от меня еще никто не уходил, - хмыкнул Михайло. - Гостям в этом дворе всегда рады... Добрым гостям...
       Последние слова он произнес с особым нажимом и заметил, как вздрогнул и криво усмехнулся при этом староста.
       - Староста для любого двора добрый гость, - обронил он в ответ, проходя в хату.
      
       Посреди горницы он стащил с головы полотняный картуз, пригладил взопревший редкий чуб и перекрестился на святой угол.
       - Мир вашему дому, покоя и благополучия хозяевам, - почтительно поклонился он и лукаво покосился через плечо на Михаила, вошедшего следом. - Ну, вот! Все у вас оказывается по-христиански в хате. Иконы и лампадка.
       - А разве должно быть по-другому?! - удивленно пожал плечами лесник.
       - Так это... На селе все вас колдунами считают..., - немного сконфуженно пояснил свое недоумение староста. - Бабка Евдокия знахарством промышляла и тебе, как бы знаком колдовской промысел...
       - Знаком, знаком, - коротко бросил в ответ Михайло и хитро прищурился. - А не страшно, Гришка?!
       - Чего? - насторожился староста.
       - Да вдруг обижусь и оберну тебя в кого-нибудь. Ну, скажем, в кабана или барана. Домой прибежишь, а жинка не признает, в сарай загонит, нож приготовит... для свеженины...
       - Да ну тебя, дурень! Придумаешь тоже! - испуганно отмахнулся Клочко и на всякий случай еще раз перекрестился на святой лик в красном углу.
       - Ладно, проходи, к столу. Не бойся! - дружески хлопнул его по плечу Михайло. - Гостей в нашей хате привечают, а не обижают... Баба! Ты где?! Встречай гостя!
      
       На шум оживленного разговора из-за припечка высунулась старая Евдокия.
       - Здравствуй, бабка! Как жива-здорова?! - повернулся к ней Гришка.
       - Та еще жива. Не хочет господь до себя забирать и сатана чурается, - прошамкала беззубым ртом Евдокия.
       Она подслеповато прищурилась и приблизилась почти вплотную к старосте.
       - А ты кто такой? Прости старую... Сослепу не признаю...
       - Клочко... Григорий...
       - Это Петра Клочка, что ли? - оживилась старуха, припоминая старого старосту. - Сын или внук?
       - Внук... Дед давно уже помер...
       - Бачишь, Петра уже нет. Он ведь моложе меня был и багато моложе. А меня все еще грешна земля носит, постоя не дает...
       - Ладно тебе, баба, смерти просить, живи пока живется! - нетерпеливо оборвал ее Михайло. - Ты, вот, лучше гостя привечай. Бачишь, с Белой Горы человек пришел. Там до сих пор твое кухарское мастерство вспоминают, все в гости набиваются. А староста не пускает...
       - А кто там зараз староста?! - спросила у Григория Евдокия.
       - Так он же сам и есть! - вместо Клочко, смеясь, ответил Михайло. - Бачишь, сам пришел, никому не доверил...
       - Староста?! Ну, старосту я зараз нагодую! - засуетилась, потащилась к печи старуха. - Старосте я уважу... Надеюсь, ты такой же, как и дед был. До людей без злобы относишься... Не так, как та подлая скотина - Панас Пасюк... Вот дал Господь такой гидоте жизнь и власть... Гляди, Грицько, дед твой Петро правильный был мужик, уважали его на селе. Так пусть и тебя добрым словом поминают...
       - Всем мил не будешь, баба! - неуверенно откликнулся Клочко. - Кого приветишь, а с кого и спросишь... Так ли?!
      
       Слушая старушечье бормотание, он бросил слегка растерянный взгляд на Михаила, дескать, что он думает по этому поводу? Поддержит бабку или опровергнет?! Но тот к счастью отвлекся от разговора, подавая на стол посуду, закуску и бутыль с самогоном.
      
       - Что там на селе делается? Чем белогорцы живут? - поинтересовался Михайло, разливая первач по чаркам.
       Поинтересовался скорее для приличия, чтобы завести разговор с гостем. Пусть и неожиданным, незваным, но все же гостем.
       - Да разве у селянина работы мало? - охотно отозвался Григорий, присаживаясь к столу.
       Его обрадовало и успокоило то, что лесник не придал значения бабкиным характеристикам прежних старост, а может просто пропустил мимо ушей старческую глупую болтовню. Поэтому Клочко поторопился поскорее поддержать новый разговор и уйти от не совсем приятной ему темы.
       - Ты же сам знаешь. На селе и зимой не больно на печи вылежишься, а уж летом тем более не до отдыха. Откоситься в этом году неплохо получилось, набили сенники травой и отава, слава богу, гарная..., - обстоятельно пояснил староста. - Зараз, вон, начали под озимые пахать, бабы жито жнут... Спасибо, еще погода стоит погожая. Без дождей. Не знаешь, что там на Авдотью ожидается? Ты вроде в приметах гарно разбираешься...
      
       Староста с любопытством глянул на лесника, надеясь услышать обнадеживающий прогноз.
       - Сухо. Постоит еще годинка, - кивнул тот в ответ.
       - Ну, и, слава богу! - обрадовано заерзал на месте Клочко, поднимая чарку. - А то ведь, знаешь как, придет сеногнойка и пиши пропало. Начнет слепец с неба сыпать, не остановишь. Ему говорят - иди туда, где тебя просят, а он идет, где косят. Ему говорят - иди туда, где тебя ждут, а он идет туда, где жнут...
       - Так, так..., - согласился с ним Михайло и успокоил. - Ничего, сейчас не должен дождь помешать, по сухому уберутся. Как с хлебом в этом году дело будет? Какие виды на урожай?
       - Да кто его знает?! Урожай не дуже гарный, но и его хватило бы, если сборщики с амбаров не выгребут...
       - А разве еще собирают?
       - А то как же! Это тебе в лесу хорошо. Никого не бачишь, никого не слышишь. Сам себе хозяин, живешь в свое удовольствие, - зыркнул на лесника староста и в глазах его блеснул недобрый огонек...
       - Расскажи тогда, что вам мешает спокойно жить. Просвети колдуна лесного, - усмехнулся в ответ Михайло. - Может, и впрямь я чего-то не знаю, пропустил важные перемены, в лесу сидячи...
       - Пропустил, пропустил! - язвительно хмыкнул староста.
       Он наполнил свою чарку и зло опрокинул в рот обжигающий первач. Мотнув головой и крякнув, привыкая к крепости вина, Григорий подхватил из миски кусок печеного гуся и яростно заработал челюстями, закусывая.
       Михайло не торопил гостя, давая ему возможность и угоститься, и собраться с мыслями...
      
       - Тут же с зимы такое началось! - наконец подал голос Клочко.
       - Это что Данила так замутил?! - попробовал было пошутить Михайло.
       - Да причем тут твой чертов племянник! - раздраженно отмахнулся захмелевший староста. - Пропал и пропал. Не нашли тогда и ладно. Жандарм уехал, делу конец. В другом месте шукали, меня не чепали и за то спасибо. Заваруха пошла, когда царя прогнали... Про это, небось, слышал?
       Староста покосился на лесника.
       - Про это слышал...
       - Так вот! Является на село твой хваленый Данила и при нем другой твой родич сопливый...
       - Это кто же?!
       - Да Петро Дениса..., - пренебрежительно поморщился Григорий. - На грудь банты красные почепляли. Вот, смотрите, какие мы герои! Николашку турнули. Теперь все что царю принадлежало, будет нашим. Давайте делить! Тарас, правда, быстро его остудил. Выматюкал как следует сыночка и выгнал к чертовой матери из дому. Сказал, лучше кузней, дурень, занимайся, чем в революцию играйся...
       - Послушал батька? - вставил слово Михайло.
       - Ага! - мотнул головой староста. - Собрался за свое ничего и пошел. Говорит, мы еще не все сделали. Мы еще власть заберем у буржуйского правительства и тогда поглядим, чья правда...
       - Да! Неисповедимы дела твои, господи! - протянул лесник, припомнив горячий спор с кузнецом зимней ночью. - Чего хотят, чего добиваются. Был государь, было государство, все ясно было, а теперь. На кого молиться, кому кланяться...
       - Вот-вот! - поддакнул и староста. - Вроде стояла наша Белая Гора на отшибе, никому не нужна была. А тут зачастили. То приехал на коляске видный такой господин. Стал мужиков уговаривать, чтобы те за каких-то там эсеров сторону держали. Дескать, они мужика землей без выкупа обеспечат и будут в столице за мужицкую долю печалиться. Потом приехали еще двое на бричке. В жупанах хохляцких, с довгими казацкими усами. Те стали самостийностью смущать. Мол, мужики, так и так, это земля не расейская, а украинская... Давайте горло драть за независимую Украину. Сколько можно москальскому царю ноги целовать...
       - Так царя же уже нет?! - удивился лесник.
       - А им чего? Далдонят одно: в Киеве Центральная Рада образована, Временное правительство независимость хохлов признала. Давайте к нам...
       - И что?
       - Да показали и им, где бог, а где порог... Когда это мы под украинским гетманом ходили?! Но дальше еще лучше вышло. Пришел на село мужичок невзрачненький, анархистом с Гуляй Поля назвался... И таким сочувственным, трогательным голосочком принялся на нужду селянскую сетовать. Мол, как же вам трудно, бедолаги, под паном живется... Ему говорят, "нет у нас пана, село на казенном коште...". А он свое. Усадьба без дела стоит, сеялки, веялки в сарае ржавеют. Земля пустует. Берите все себе, никого больше не слушайте, никому больше не подчиняйтесь. Вы сами себе хозяева. Как хотите, так теперь и живите...
       - Хм-м, интересно...
       - То-то и оно, что интересно, - вскинулся староста. - Мужики ведь к нему прислушались. Говорят, а такое дело очень нам подходит. Стали усадьбу делить, Коммунию создавать, как тот анархист науськивал...
       - Так что на Белой Горе теперь коммуния?!
       - Еще чего! - самодовольно хмыкнул Григорий. - Правительство тоже не дурное оказалось. Вовремя сообразило, что страна вразброд пошла и очень много желающих за властные вожжи подержаться. Словом, затянуло подпруги, натянуло удила, чтобы не сильно озоровали... Кого в острог определили, кого на фронт, под ружье...
       - Значит, война еще продолжается, - задумчиво обронил Михайло.
       - Конечно! Правительство призвало продолжать ее до победного конца. Снова мужиков у нас забирали. Не слышал?
       Лесник отрицательно махнул головой.
      
       - Ну, да! Ты же брата тогда отторговал. Чего тебе еще..., - попробовал съязвить староста, но осекся под колючим взглядом хозяина. - Вообще-то молодь в основном брали. У твоих родичей, таких не было, малы еще... Данила с Петькой опять пропали. Слышал, вроде в Харьков подались... Вовремя втекли... Казаки сейчас приехали порядок поддерживать. В Верхнем часть стоит. А к нам в село разъезд на днях заезжал, за провиантом. Только что сейчас у мужиков найдешь. В амбарах и клунях пусто... А ты говоришь, как урожай...
       - Да, тяжело мужику приходится..., - сокрушенно покачал головой Михайло, точно примеривая на себе нелегкое бремя. - На своих плечах столько лет войну тащить. А тут еще такое безвластие... Не разберешь, кто государством управляет...
       - Кому как! Кое-кто живет и в ус не дует, никакая война, никакие перемены его не тревожат, - неожиданно обронил староста и совершенно трезвым взглядом многозначительно глянул на лесника.
       - Ты к чему это клонишь?! - насторожился тот. - На кого пальцем показываешь, в чей огород камень бросаешь?
       - А то не догадываешься?! - усмехнулся с издевкой Клочко.
       - Ну, если ты меня упрекнуть решил, то мне стыдиться нечего и пугаться некого, - посуровел лицом Михайло. - За мной что, какие-то недоимки имеются? Или, может, я что утаил от сельской общины. Все налоги и сборы отдал исправно. Ты это хорошо знаешь. Даже за брата Дениса не только "отторговался", но и по недоимкам рассчитался...
       - Знаю...
       - Мне с бабой много не нужно на проживание. А у Дениса, вон, какая семья...
       - А я разве возражаю чего, - вроде пошел на попятную староста. - Только...
       - Что только? - вскипел Михайло. - Ты что думаешь, я свою выгоду с лесу имею?! Мзду беру, приворовываю, казенным добром тайком торгую?! Что-то темнишь ты, Гришка! Сказал в гости, с добрым намерением пришел, а сам в чужое хозяйство нос суешь. А на чужое грех заглядываться. Хотя в чужом саду и яблоки слаще, в чужом хлеву и кабан жирнее. Даже блудная баба считает, что в чужом загашнике и корень длиннее...
       - Я - староста! Мой удел таков! - запальчиво вскрикнул Клочко. - Для меня на селе чужого нет!
      
       Он сердито стукнул кулаком по столу и хотел еще что-то добавить, но не успел, только глубоко вздохнул и замер с открытым ртом. Дверь резко отворилась и в хату с улицы вбежал Ванька.
       - Дядь Миш! Я травы принес! - радостно оповестил он с порога лесника. - Будем мешанину поросятам делать?
       - Будем, сынок, будем! Сегодня гарная мешанина у нас получится! - раздраженно отозвался Михайло.
       Только тут мальчишка заметил гостя.
       - Ой! Здрастьте! - растерянно пробормотал он и перевел недоуменный взгляд на дядьку, пытаясь понять, что произошло.
       - Здорово! - как ни в чем не бывало отозвался Клочко и с наигранной улыбкой повернулся к леснику, изображая удивление. - А это никак Ванька, младший Дениса сын?!
       - Ну, он! Ты же его видел здесь зимой! - огрызнулся Михайло. - Вот удивление увидел! Сказал же тебе тогда, что взял хлопца в помощники, чтобы с голоду на селе не загнулся...
       - Так я разве возражаю! Взял так взял! - с показным благодушием развел руками староста. - Доброе дело! Гляди, какой гарный парубок стал. А что?! В лесу не в шахте санки с углем таскать, не на заводе лопатой махать. Чистый воздух, покой. Рай, а не работа.
       - Работа везде одинакова..., - снова неприветливо обронил Михайло. - Разница в том, как работаешь...
       - И я про то, - согласился с ним староста. - Гляди... Два брата от одного батька. Один работает прилежно, хозяйнует, а другой дурака валяет, озорует. Власти не могут хвоста прижать паршивцу...
       - Ну, я его в хате не прячу, с собой за пазухой не ношу! - отмахнулся лесник. - У меня он тоже в почете не был. Пусть лучше ищут и призовут к порядку, если считают, что так нужно...
       - А может и спрятал! - неожиданно выпалил староста. - Кажешь одно, а делаешь другое. Вон, про поросят же утаил...
       - Тю! Гришка - ты дурак или только притворяешься, хоть и староста! - небрежно поморщился Михайло. - Чего это свое кровное добро должен прятать. Разве что от недоброго взгляда. Так на то у меня и приговор есть...
       - Ладно, ладно! Чего вскинулся, пошутить нельзя, - опасливо замахал руками Гришка, выбираясь из-за стола.
       Он вдруг начал поспешно прощаться.
       - Спасибо за угощение. Давно я так не гостевал. Посидел бы еще. Пора домой уже. Там на селе тоже дела...
       - Не гневайся! Чем богаты, тем и рады. От чистого сердца привечали..., - в тон ему ответил Михайло.
      
       Вслед за гостем он вышел на двор, провожая. Однако, настырный староста не торопился покидать гостеприимный двор. Хмель из его головы выветрился и в нем проснулся азарт сыщика. Он неопределенно топтался у крыльца и повел носом, точно собака, определяя направление добычи.
       - К зиме дело, - обронил как бы невзначай. - Верно говорится, Спас - готовь рукавицы про запас...
       - Да тепло постоит еще, хотя и то верно, о зиме забывать не след, - нехотя согласился Михайло, не чая уже, когда выпроводит порядком поднадоевшего Клочко.
       - Видишь, ты как добрый хозяин загодя печешься. Вон и поросят завел, - неожиданно свернул на свое староста. - Ну-ка, похвались своим хозяйством...
       - Чего там хвалиться! - вяло возразил лесник. - Ты что поросят никогда не видел. Ну, опоросилась свинья нежданно-негаданно. Тоже мне событие на всю округу. Можно подумать, такого на Белой Горе давно не случалось...
       - Ну, не хочешь, как хочешь! - неожиданно согласился с ним староста. - Что-то ты сегодня не дуже приветливый. Треба в другой раз зайти. Бывай... пока!
       Стремительно сорвавшись с места, он заковылял к калитке, вышел за забор и уже через минуту его сутулая фигура скрылась меж начинающими редеть листвой деревьями.
      
       Михайло задумчиво достал из кармана трубку, набил табаком и раскурил. Глядя вслед удалявшемуся Гришке, хотя тот уже и скрылся из виду, он прокручивал в сознании весь прошлый разговор, пытаясь понять, с какой все-таки целью староста наведывался на лесной хутор...
      
       - Дядь Миш, будем поросят кормить?! - прервал его тяжелые размышления робкий голос за спиной.
       Михайло повернулся. На крыльце с полной бадьей уже приготовленной мешанины неуверенно топтался Ванька. Он испуганно пялил глаза на посуровевшего лесника, будто чуя свою вину и стараясь понять, насколько она велика. Уловив состояние племянника, Михайло посветлел лицом и улыбнулся.
       - Будем, сынок! Конечно будем! - подмигнул ободряюще Ваньке.
       Он заглянул в тяжелую бадью и удивленно покачал головой.
       - А ты уже успел все приготовить?! Молодец! До чего же расторопный ты хлопец! - похвалил он мальчишку.
       - Дядь Миш! А чего это староста к нам приходил? Искал кого?
       - Может и искал... Не признался...
       - Не надо было мне про поросят кричать, - сожалея, протянул Ванька. - Но я не знал, что у нас чужие в хате...
       - Ничего. Не бойся. Мы же их ни у кого не украли. Наша свинья их принесла. Нам их и растить..., - успокоил лесник взволнованного нелепой оплошностью племянника.
       Не предполагал старый ведун, что спустя много лет благодаря нелепой, волюнтаристской позиции новой власти уже изрядно побитому жизнью Ваньке придется укрывать домашнее хозяйство от всевидящего ока подобных старосте налоговых инспекторов.
       - Ладно, пошли! Не то наше поросячье войско весь лес на ноги поднимет своим голодным визгом...
      
       Уже достаточно подросшие поросята издали почуяли своего хозяина и встречали его привычным слаженным хрюканьем. Толкаясь и перегоняя друг друга, они ретиво бросились к корыту, едва Ванька успел опрокинуть туда бадью с кормом. Тут же образовалась шумная толчея.
       Наиболее проворные и нахрапистые заняли место получше. Уткнувшись рылом в самую гущу мешанины, они старались захватить как можно больше и как можно вкуснее, громко чавкали, жадно набивая утробу. Благостно повиливая крючковатыми хвостиками, они точно приросли к месту. Казалось, никакая сила неспособна была сдвинуть их с места до тех пор, пока они не насытятся.
       Один, вероятно самый нахальных подсвинок и вовсе бесцеремонно залез в корыто с ногами и считай закрыл от всех доступ к корму. Обиженные родичи сердито поддевали наглеца рылом, гоня прочь, но тот и не думал покидать лучшее место.
       Менее расторопные беспокойно суетились позади, тщетно пытаясь протиснуться к еде. Они обиженно повизгивали, метались из стороны в сторону, даже хватали зубами за ляжки своих равнодушных собратьев. Однако безрезультатно. Коротко взвизгнув от боли, они отчаянно отбрыкивались и держали оборону у корыта насмерть...
      
       - А ну тихо! - строго прикрикнул на них Ванька. - Гляди какой гвалт подняли! Чего деретесь?! Всем хватит... А ты куда паразит залез?!
       Грозно нахмурившись, мальчишка подхватил с земли лозинку и несильно перетянул залезшего в корыто наглеца вдоль спины.
       - Только мешаешь..., - недовольно проворчал Ванька. - Правду говорят, "посади свинью за стол, она и ноги на стол...". А ну, вылезай, живо!
       Однако, свинтус даже рылом не повел, а невозмутимо продолжал свое.
       - Ну, я тебе сейчас! - пригрозил ему раздосованный мальчишка и полез в загородку. - Пошел прочь, бесстыжий! Дай и другим поесть...
       Подхватив отчаянно упирающегося и брыкающегося подсвинка за бока, он решительно выбросил его из корыта. Но тот и не думал отступать. Резко крутнувшись на месте, он сердито хрюкнул, грозно набычился и пулей метнулся обратно, в кучу, настырно пробивая себе дорогу к кормушке...
      
       - Что не слушают?! - усмехнулся Михайло, наблюдая за потугами племянника навести порядок. - Это такая и есть братия. Свинья и есть свинья. Ни стыда у нее, ни совести. К порядку не приучена. Уважения друг к другу не на грош, только сам был бы хорош... О! Гляди, гляди! Опять полез по головам, подлец...
       Лесник ткнул пальцем в загородку, где неугомонный и ретивый поросенок рвался на прежнее место.
       - Вот, видишь, сынок, как оно все в жизни устроено. Смотреть тошно на этот срам, - сокрушенно вздохнул он, обращаясь к подошедшему Ваньке. - А ведь такая поросячья натура и у людей. Грызутся, дерутся, по головам лезут. Только бы первому поспеть, кусок по жирнее ухватить... А кто голодный, обделенный останется, то уже его не касается. Лишь бы мне гарно было!
      
       Он недовольно нахмурился, умолк, снова припоминая беседу со старостой и рассказ Клочко о том, какая неразбериха во власти сейчас творится в России.
       - Наверное, и за власть так дерутся. Глотки готовы друг другу перегрызть, - предположил он.
       - Это ты о ком, дядь Миш? - удивленно покосился на него Ванька.
       - Да все о них же! Революционеры или как их там в черта звать..., - раздраженно буркнул Михайло. - Данила... Куда дурень сунулся. Был кузнец, мастер как мастер. Нет, в революцию его потянуло. За власть народную воевать захотелось. Что он понимает в той власти?! Ладно бы сам, а то еще и малого придурка за собой потянул. У хлопца и так мозги набекрень были, а теперь и вовсе...
       - У кого?! - снова перебил его ворчание Ванька.
       - Да у Петра же нашего! - в сердцах бросил лесник. - Поманили дурака мятным пряником, он и рад стараться. Дело по душе нашел... Хиба при такой жизни может хлопец исправиться, настоящим человеком стать. Ага! Заставь дурня поклоны ложить, он и лоб расшибет... Нет, русскому мужику без царя и крепкой узды нельзя. Дай ему волю, он таких дел натворит, что...
       - Что же будет, дядь Миш?! - беспокойно округлил глаза Ванька.
       - Что будет?! - рассеянно переспросил сбитый с мысли лесник. - Гарного ничего не будет, сынок! Бесовская вакханалия будет! Шабаш, как в купальскую ночь. Вот что будет!
      
       Михайло яростно сжал кулаки и вскинул горящие гневом и неприязнью глаза, что от этого взгляда Ваньке стало не по себе. Он испуганно вздрогнул и отшатнулся, непроизвольно защищаясь, точно от удара. Заметив, что своим порывом напугал племянника, Михайло стушевался. Сконфуженно крякнув, он привлек мальчишку к себе.
       - Не бойся! Тебя я в обиду не дам..., - успокаивающе похлопал по спине племянника.
       - А что же нам делать, дядь Миш?! - протянул тот.
       - Что делать? Что делать... Вот это ты во время спросил, сынок. Нам сейчас нужно... На м надо делать..., - лихорадочно размышлял старик, вспомнив нечто важное. - Вот что! Неси-ка сюда мешки... Знаешь, те, рогожные... Что в коморе лежат...
       - Зачем?!
       - Поросят ховать будем!
       - Куда?! От кого?!!
       Ванька изумленно вытаращился на лесника, не понимая, что это он вдруг затеял. Но тот не ответил.
       Михайло уже был полностью во власти осенившего его решения и деловито примерялся к наевшемуся и успокоившемуся свинству, решая как сподручнее приступить к осуществлению задуманного...
      
       - Эх! Повырастали некстати, - вздохнул мужик озадаченно. - Тяжело таскать будет. Но ничего... Придется поднатужиться, сынок, потерпеть... Только быстро, сынок, быстро...
       - Да что случилось?! Для чего их прятать нужно?! - переводил недоуменный взгляд то на поросят, то на озабоченного дядьку хлопец.
       - Недобрый глаз на них положили, сынок. Ох, не добрый! - пробормотал лесник. - А от такого глаза добро ховать надо. На чужое всегда большая ложка найдется... Так что поспешай. Треба успеть хотя бы поросят в схоронку перенести. Там их сам черт не сыщет...
      
       Сейчас леснику вдруг явственно представился "гостевой" визит старосты. Ему сразу стал ясно и скрытое намерение и понятно, почему тот так поспешно ушел со двора, не настаивая на демонстрации поросячьего выводка. Надо снова ждать гостей, решил предусмотрительный старик, причем непрошенных. И не ошибся...
      
       Не прошло и двух дней, как встревоженный лай Трезора оповестил о приближении чужаков. За тыном послышался лошадиный храп и встревоженные домочадцы вскоре увидели приближающихся по лесной дороге всадников и ехавшую следом телегу.
       - Сынок, бери удочки и геть со двора! - тихо приказал лесник замершему за спиной Ваньке. - Задворками иди... Я тут сам разберусь...
       Мальчишка покорно кивнул головой и легкой тенью скользнул за хату...
      
       Вскоре визитеры спешились у ворот и на двор зашел все тот же староста в сопровождении казаков.
       - Вот, Михайло, оказывается слава о твоем гостеприимстве по всей округе бегает, - растянулся в ехидной улыбке Клочко. - Господин вахмистр меня все допытывается о тебе... Покажи да покажи мне того героя, что государевыми наградами за отвагу отмечен и что вместо брата на фронт идти, немца воевать сам напрашивался...
       Лесник прекрасно понимал, что староста лукавит. Наметанный взгляд сразу отметил, как жадно зашарили по двору в поисках поживы глаза заезжих. Видимо, на селе дела и впрямь обстояли несладко и Григорий повел сборщиков по разведанному. легкому пути. А скорее всего решил хитрован выслужиться перед новой властью. Поэтому Михайло решил принять его, старосты, правила игры, чтобы потом не упустить свою инициативу...
      
       - Ну, так позвал бы. Я на село пришел... Чего зря ноги трудить, лошадей гонять, - спокойно отозвался лесник.
       - Э-э, нет! - еще больше расплылся Григорий. - Им интересно было поглядеть как ты живешь... Да и я сказал, что недосуг тебе, дел по хозяйству по горло. Вон, свинья опоросилась, пригляд за поросятами нужен...
       Староста многозначительно оглянулся на своих спутников. Дескать, что я вам говорил. Глядите, что нам сейчас покажут...
       "Вот, ты, приятель, и раскрылся! - торжествующе хмыкнул в душе лесник. - Не дает-таки тебе покоя мой прибыток. Не спится тебе от чужого благополучия. Не знал сам как подступиться, так казаков с собой притащил. Что, повеселиться со мной вздумал? Что ж, давай повеселимся...".
       - За поросятами?! Ты что, Гришка, ополоумел?! - изумился лесник. - Какие поросята?!! Приснилось, что ли спьяну...
       Михайло удивленно развел руками и недоуменно глянул на казаков, будто не понимая, о чем идет речь.
      
       - Ты чего, Михайло?! - насторожился староста и бросил растерянный взгляд на нетерпеливо топтавшегося рядом вахмистра. - Брось дурить! С какого еще спьяну мне почудилось?! Вчера же вот тут твой пацан тебя спрашивал...
       - Да он меня все время что-нибудь спрашивает. Замучил вопросами, паршивец...
       - Ты Михайло не юли..., - забеспокоился, завертелся на месте Клочко.
      
       Видно было, как он взопрел от волнения. Как ни как дело принимало для него нешуточный оборот.
       - Где Ванька? Вот его и спросим сейчас...
       - А черт его знает где? Работы сейчас нет по двору. Может на рыбалку сиганул. Все ныл, просил до хлопцев отпустить, с приятелями сельскими повидаться...
       - Ладно, бог с ним... Нехай гуляет, - махнул Григорий. - Но ты же сам вчера сказал, что свинья у тебя нежданно-негаданно опоросилась. Еще и показать отказался...
       - Да разве было такое! То тебе мабуть показалось..., - притворно удивился лесник. - Не было у нас такого разговора...
       - Ладно! На нет и суда нет..., - неожиданно пошел на попятную староста. - Чего гостей на пороге томишь. Чего в хату не зовешь...
       - Да я гостей не жду! Так что привечать вас нечем...
       - Как же нечем! - забеспокоился Григорий. - Ты же меня привечал вчера. Хвалился. что всегда есть чем гостя приветить. Первач с тобой пили...
       - Первач?! Да сроду у меня первача не было...
       - Как же не было? А в бутыли. Крепкий, аж дух захватывает...
       - А-а... Так то я воды с болота набрал дурман настаивал, чтобы спину растирать...
       - А гуся, скажешь тоже не было...
       - Гуся?! Какого гуся?! Не было у нас никакого гуся... Пост на дворе, баба скоромного не готовит. Ванька ворону на поплавки подстрелил с рогатки. Так баба ее зажарила для собаки. Трезор сырое не ест... Ты же пришел незвано, без предупреждения, вот и пришлось подавать, что было под рукой... Я же тебе говорил, что для добрых гостей у меня дверь открыта...
       Староста вздрогнул, пошатнулся и позеленел лицом, не то от злости, не то от приступа дурноты. Надо же, чем его вчера чертов колдун попотчевал! Пуча глаза, он широко зевал ртом, не в силах вымолвить ни слова.
      
       - Однако веселый ты, дядя! - недобро усмехнулся молчавший доселе вахмистр. - Шутить любишь?! Только мы сюда не шутки шутить приехали...
       - А разве я вас на гульбу к себе звал?! - спокойно обронил лесник, нисколько не смутившись угрожающего тона казака.
       - Вот что, старый! Нам тут с тобой лясы точить некогда! По делу мы сюда явились и твоего приглашения дожидаться нам ни к чему, - построжничал казак, пытливо оглядывая двор. - А будешь нам голову морочить, так мы и нагайками отходить можем. На седины твои и былые заслуги не поглядим... Говори живо, где свинья с выводком...
       Для пущей убедительности вахмистр грозно шагнул навстречу и выразительно потряс в воздухе ременной плеткой. Однако и эта угроза не испугала старика. Лишь тень скользнула по побледневшему лицу, сурово сошлись кустистые брови на переносице, да заиграли желваки под посеребренной сединой бородой.
      
       - Ты, парень, цацку свою опусти... Прибереги свою удаль для более серьезного дела. А меня пугать нечего, - невозмутимо обронил он. - Я жизнью без тебя пуган достаточно. На тебя, сопляка, батько еще свой писюн не дрочил, а мне полковой портной уже гимнастерку строчил... Так что службу военную не хуже твоего ведаю...
       - Ах ты, пень трухлявый! Над кем глумиться вздумал! - вскинулся оскорбленный казак, хватаясь за шашку. - Сейчас раскрою на две половины или язык паршивый вырежу...
       - Тихо! - повысил голос лесник, что ретивец так и замер на ходу. - Больно смел супротив безоружного. Как бы я тебе вот этим дрыном (приподнял он свой суковатый посох) голову не разнес... Без твоего уже и пороли, и рубили. Гляди, сколько отметин...
      
       Михайло повернулся к вахмистру спиной и резко рванул через голову рубаху. Казаки удивленно охнули и раскрыли рты от увиденного. Белая, как молоко, еще по-мужицки крепкая спина старика была густо исчерчена багровыми рубцами страшных шрамов.
       - Видишь! У меня таких отметин несчесть. Так что еще одной больше, спина этого уже не почувствует... Привычная...
       - Ладно, дед! Прости! - сконфуженно кашлянув, миролюбиво отозвался вахмистр. - Вижу, что труса не праздновал. Но, при всем уважении к твоему прошлому должен свою службу соблюсти... Для нужд армии свинью с выводком вынужден реквизировать... Есть она у тебя?
      
       - Скажи-ка, вахмистр, а у твоего отца семья большая? - вместо ответа неожиданно поинтересовался Михайло.
       - Да едоков хватает..., - осторожно ответил казак, не понимая к чему клонит старик.
       - А вот интересно... Случись тебе службой с родного двора последнюю животину свести. Переступил бы ты через отца? Как в глаза голодной родне глядел бы? Со спокойной совестью?
       Вахмистр вспыхнул, залился краской и потупился, не зная что ответить, как возразить. Но неожиданно ему на помощь пришел все тот же староста. Видать, крепко засела в нем злость за давешний разговор с лесником, не терпелось окаянному досадить мужику...
      
       - Ты, Михайло, не морочь служивым голову..., - проворчал он недовольно. - Они свой приказ исполняют, а ты свой исполняй...
       Пока лесник общался с казаком, Григорий окончательно пришел в себя после нелепых шуток, через силу справился с приступом дурноты и от того стал еще злобнее и мстительнее к непокорному мужику.
       - Не жалоби, к совести не взывай! - скривился язвительно. - Гляди-ка, какой сиромаха сыскался! Живешь один, бирюком. Как сыр в масле катаешься, нужды не ведаешь, а все прибедняешься. О детях малых печалуешься... Да их у тебя отродясь не было...
       - Вот ты, Гришка, точно бы через батька своего переступил! - спокойно воспринял гневную тираду старосты Михайло. - Уж больно ты услужлив и льстив. Ради барского снисхождения мать родную продашь, не пожалеешь. То-то даже от родни глухим забором отгородился. А вот я, хоть и одинокий бобыль, как ты заметил, а рожи от родни своей не ворочу, жопой к ней не поворачиваюсь...
       - А чего тебе поворачиваться. Гляди, сколько казенного добра. На всех хватит, - глумливо хмыкнул староста, кивая головой на лес.
       - Дурак ты, Гришка, хоть и староста! - пренебрежительно сплюнул лесник. - Тебе на Белой Горе всякий скажет, что казенного добра я и щепки не дам. Ни своему, ни чужому, озоровать в лесу не позволю. А свою кровную, последнюю рубаху сниму и отдам без сожаления, коль в ней кому-то нужда будет. Да на своих детей мне господь не сподобил. Зато у брата Дениса их семеро по лавкам, да и у других братьев не меньше. Так что есть за кем душе печалиться. Она у меня кровные узы ценит, родством дорожит...
       - Хватит нам, дед, проповеди читать! - нетерпеливо отозвался и вахмистр, которому порядком надоело томиться на этом чертовом хуторе. - Есть у тебя свинья или нет? Где она?
      
       - Да, есть... Чего уж скрывать... Заходил тут как-то один прохожий. Худым человеком оказался. Пришлось в свинью оборотить..., - как-то буднично и вяло обронил лесник, точно это было для него обычным делом. - Вон в загоне поглядите...
       Казаки оторопело уставились на лесника, не в силах понять правду говорит этот странный дед или глумится над ними. Первым обрел голос староста.
       - Не морочь, Михайло, властям голову! - накинулся он на Пономарева. - Показывай хозяйство! Где поросята?! Я сам слышал как они верещали в загороде...
       - Так, мабуть, тебе почудилось после угощения. Какие у оборотня могут быть поросята! - ничуть не смущаясь, отмахнулся лесник. - Дурак ты, Гришка! Все на чужое заглядываешься. Негоже...
      
       Он бросил на старосту таинственный пронзительный взгляд и обронил загадочно:
       - Окривеет то око, что чужим добром свой взор тешит и кусок неправедный дороги в жадную утробу не найдет...
       - Хватит нас колдовскими побасенками стращать! - взвизгнул Клочко, пугливо пятясь за спины казаков. - Тебя о деле спросили. Дело и говори...
       - Так вон же ваше дело, в загородке... Делайте, что хотите..., - указал лесник на плетень в углу двора. - Решили забирать забирайте! Только как берется, так и есться будет...
       Считая на том разговор законченным, он тяжело поднялся на крыльцо. Казаки посунулись было следом.
       - Э, нет! - сурово остановил их Михайло. - Худым гостям в моей хате места нет!
       Вояки нерешительно замерли на месте, глядя, как угрюмый и неприветливый старик скрылся в хате, плотно притворив за собой дверь. Нарушить запрет и переступать таинственный порог они так и не решились...
      
       Утром на хуторе неожиданно объявился Денис. Крайне взволнованный он буквально ворвался в лесную хату и встревоженным взглядом окинул домочадцев. Однако, ничего странного не заметил. Брат и сын сидели за столом и спокойно, как ни в чем не бывало завтракали...
      
       - Хлеб да соль! - с трудом выдохнул он, обессилено опускаясь на лавку рядом с едоками.
       - Едим да свой! - спокойно отозвался старший и пригласил брата к столу. - Садись и ты рядом... Составь компанию... Может по чарке, за встречу?
       - Какая там чарка! - досадливо отмахнулся Денис, отирая рушником обильную испарину со лба и поискал глазами кого-то по хате. - А баба где? Что это ее не видно. Как она тут...
       - Да что ей сделается! - беспечно отмахнулся Михайло. - Она еще и нас переживет... На огород, наверное, пошла. К обеду буряка вырвать да картошки накопать... С ранку готовить затеялась.
       - Ну-ну, это хорошо, что еще по хозяйству хлопочет. Пусть живет, разве место занимает? - согласно кивнул Денис, стараясь перевести дух после быстрой ходьбы и прийти в себя.
       А ты чего такой взмыленный?! - насмешливо покосился на него брат. - Как будто стая голодных волков за тобой гналась... Случилось дома чего?!
       - Да это я у вас хотел узнать, что тут случилось?! - переведя дух, подозрительно покосился на брата Денис.
       - А что у нас? У нас все нормально, - пожал плечами Михайло и заговорщески подмигнул племяннику. - Правда, Ванюха!
       - Точно! - азартно отозвался тот. - Разве в лесу может чего случиться.
       - Вы мне зубы не заговаривайте! - вскинулся младший Пономарев. - Гляди, какие ангелы безгрешные нашлись! Там вся Белая Гора с вечера гудит. Глаза от страха таращит и на лес пальцем показывает...
       - Да! А у нас тут тихо, - притворно удивился Михайло. - Вон, даже птахи петь перестали, пчелы в ульях уже на спячку готовятся. Так что шуметь, гудеть некому... Ты, Денис, чем старшему брату пенять непонятно чем, лучше бы рассказал, что там у вас на селе творится. А то нам с Ванюхой и выбраться некогда. Одна работа другой подпирается, своей очереди ждет...
       - Да что делается?! Зараз сам черт не разберет, что делается, - поостыв немного, отозвался Денис.
      
       Махнув обреченно рукой, он подвинулся ближе к столу и взялся за ложку. Подхватил из миски горячего варева, осторожно поднес ко рту, остудил и неторопливо сунул в рот, тщательно пережевывая. Михайло с Ванькой с любопытством уставились на Дениса, но не подгоняли его, терпеливо ожидая, когда тот сам начнет рассказывать. Наконец, едок отложил ложку и отер рушником рот.
       - С весны как завертелась карусель на селе, так и по сию пору не остановится, - начал он свой рассказ. - Когда узнали, что царя не стало, подумали, что и войне конец. Обрадовался народ. А то как же! Столько лет без кормильца жить. Стали ждать, что начнут мужики с фронта ворочаться... Ага! Начали...
      
       Денис насмешливо поморщился и досадливо сплюнул под лавку.
       - Является на село команда и объявляет новость. Мол, правительство решило войну продолжать, пока германца не одолеет. А потому давайте еще мужиков в армию... У кума старших хлопцев забрили. Следом за ними сборщики приехали. Кормить солдат треба, давайте провиант. Клочко, паразит, выгреб все, что было. Вот крыса, всюду нос свой засунул. Как знал падлюка, где у кого и что лежит...
       - Он такой! Не в пример деду..., - поддакнул Михайло и зачем-то глянул на Ваньку.
       - Во-во! Хотели и на селе его турнуть, как царя, - подхватил Денис. - Тут же явился один агитатор к нам. Антихристом, что ли назвался?...
       - Анархистом, - поправил его Михайло, вспомнив разговор с Григорием.
       - Точно, он самый! - кивнул Денис. - Пришел и говорит. Все мужики, власть царя кончилась и мужик теперь сам себе хозяин. Нет больше над ним никакой власти. поэтому никого больше не слушайте, создавайте общую коммуну и живите, и работайте так, как вам хочется, а не как вас принуждают...
       - Гляди, как сладко вам напели! - усмехнулся лесник. - Прямо райская жизнь получается! Манну небесную вам высыпали...
       - Ага! Мужики, знаешь, как загорелись! Дескать, спасибо на добром слове, давно такого ждем. Кинулись добро с панского двора делить...
       - Ты тоже? - покосился на Дениса брат. - Что же тебе досталось?!
       - Нет! Мне чужого не надо, свое бы добро не забрали! - отмахнулся тот. - Стали совет выбирать. Пока спорили, судили-рядили, выбирались, на село казаки явились. В Верхнем целая часть стоит, а по округе разъезды шастают. Оказывается, правительство решило приструнить таких агитаторов, чтобы народ не мутили, с толку не сбивали... Я грешным делом испугался, когда они на Белой Горе появились. Подумал, опять Данилу с Петькой шукают...
      
       - А что опять они объявились?! - полюбопытствовал Михайло, хмурясь.
       - Нема! - сокрушенно отмахнулся Денис. - Вот шалопай, вляпался в это дерьмо. До чего же неразумна дитина. На кой черт ему эта революция сдалась?! Мало учил уму-разуму паршивца, так и не послушал батька...
       - И что казаки?
       - Да ничего... Слава богу не до нас, не до Тараса не наведывались... Постояли постоем на панском дворе недели две и съехали. А тут...
       Денис замолчал и насторожено покосился на брата.
       - Ты чего? - удивился тот.
       - Так вот, самое интересное начинается..., - протянул младший, не сводя с Михайла глаз. - Вчера с утра староста неожиданно снова с казаками на село приехал. Сам, что ли за ними в Верхний ездил? Зачем они ему понадобились?
       - И зачем?
       - Не знаю. Только после обеда вчера они привезли свинью. У Гришки на дворе сразу закололи и освежевали. Мы думали они мясо сразу в часть повезут, а они на ночевку остались. Сели магарыч у старосты пить...
       - Понятное дело..., - кивнул лесник и удивился. - Не понятно только, что село так встревожило...
       - Так вот и послушай!
      
       ... Нажарила им старостиха свеженины. Грицько самогону достал. Сидят, гуляют. Веселые такие, песни пели. Только вдруг стали старосту корчи донимать. Из нутра все назад полилось-посыпалось, морда посинела, очи наружу полезли. Сунулся он из-за стола до ведра. Да запнулся и упал. Ладно бы под стол или куда на сторону. А то вперед, носом до печи ткнулся. А там дрова лежали. Один дрючок сучком кверху. Вроде и сучок маленький был. Только Гришка спьяну или с корчей как раз на него глазом и нанизался. Враз око вытекло. Тот как заревет от боли. Жинка тоже в крик. Казаки на помощь кинулись. Только один от неожиданности поперхнулся. Не вздохнуть, не выдохнуть, не помощи крикнуть. Пока все возле старосты бегали, этот прямо с куском в горле и представился. За Федорой прибегали, только она уже ничего не могла сделать. У Гришки еще и язык отнялся. Вывалился из пасти и набок свесился. Тот мычит, как телятко, а сказать ничего не может. Федора предложила за тобой еще послать. Так Грицько целый глаз выпучил, руками замахал, ногами засучил. А казаки на коней и айда в часть...
      
       - Во, какие дела! - завершил свой рассказ Денис.
       - Действительно, дела! - усмехнулся Михайло и обронил ненароком. - Как бралось, так и елось...
       - Чего? Что ты сказал?! - не понял Денис.
       - Да что сказал?! Сказал, что на чужой каравай не следует рот не разевать, - спокойно ответил лесник. - Помнишь, как старый цыган цыганча от дармовщины отваживал. Бил и приговаривал: "Не торопись, подавишься!" Не послушался Грицько, вот бог его и покарал...
       - Бог покарал или ты наколдовал?! - подозрительно покосился на брата Денис. - Натворил же ты дел своими дьявольскими выходками?
       - Ты меня не срами! Молод еще старшим указывать! - повысил на него голос Михайло и ожег суровым, неприветливым взглядом. - На мне греха нет! Не веришь, Ваньку спроси. Хлопцу брехать не с руки, он все время при мне был. К тому же он в том кровно заинтересован был. Правда, сынок?!
      
       Лесник повернулся к Ваньке за поддержкой и тот тут же согласно кивнул в ответ головой.
       - Ты бы видел, как он возился с этим хозяйством..., - с горячей проникновенностью и трогательностью, принялся нахваливать племянника лесник. - Ходил за этими поросятками, как за детьми малыми. Чтобы и накормлены и напоены были, еще и спали на мягкому и сухому... А эта зараза проказливая явилась сюда вынюхивать, чем поживиться можно. И то, что я не позволил ему бессовестно пользоваться чужым трудом, спрятал поросят, вины не вижу...
       - Поросят спрятал?! - ошарашено переспросил Денис, непонимающе глядя то на брата, то на сына.
       - Ну, да! - буркнул сердито старший. - Сколько раз тебе говорил, у войны утроба бездонная. Ей все, что не отдай, перетрет без остатка. А у нашего Грицька за чужих детей душа не болит. Ему лишь бы властям угодить. Вот и угодил...
      
       - Погоди, погоди! - стало, наконец, доходить до Дениса произошедшее. - Значит, это они к тебе вчера приезжали и свинью твою забрали...
       - Ну, да! Поросят мы с Ванюхой успели в схоронке спрятать. А ее, здоровую такую, куда спрячешь... Вот и забрали! - сожалеюще развел руками Михайло, будто винясь за недогляд.
      
       - И что ты теперь делать думаешь?! - озадаченно покосился Денис на брата.
       - Семью кормить! Вот что делать! - зло откликнулся лесник. - Не хочу больше дармоедов содержать, когда своя семья голодает...
       - Какая семья?! - вырвалось у Дениса.
       - А такая! Ты - моя семья! Вот он (резко кивнул лесник на притихшего Ваньку) - моя семья! Варфоломей с Макаром и Катря - тоже моя семья. И дураком ты будешь, если того не понимаешь, родного брата за отрезанный ломоть, чужака принимаешь...
       - Да ты что, Мишка! Разве я когда посмел такое... Спасибо тебе...
       - То не мне спасибо казать нужно..., - угрюмо обронил Михайло. - То, вон, деду с бабой, а через них и батькам нашим поклон. За то, что с малолетства приучали, с молоком материнским передавали... Чтобы жить дружно, родства не чураться, друг дружки держаться, помогать и в нужде последним делиться... Бабка Евдокия никогда с пустыми руками на село не приходила. Что нам, что Бондарям одинаково несла... А ты удивляешься, что за семья у меня...
      
       В это время в хату всунулась сгорбленная Евдокия, таща за собой наполненное овощами ведро.
       Сидевший с краю Денис метнулся к бабке, перехватывая ношу.
       - Ты чего сама тягаешь такую тяжесть! - укорил он старуху. - Я же тебе помощника прислал, чтобы тебе во всем помогал.
       - Да он и так молодец. Без работы не сидит. Гарный сынок у тебя, Денис! Уважительный, старательный. Молодец, правильно детей воспитываешь, - обняла и поздоровалась с внуком старуха. - А мне чего без дела в углу сидеть. Без работы кости скорее высохнут. Без работы скучно, внучек...
       - Вот и я ему зараз рассказывал, как ты нас с батьками к дружбе и отзывчивости приучала..., - отозвался от стола Михайло. - Как ты там про руку нам все время говорила? Что там одинаковые пальцы...
       - На руке пять пальцев, сынок..., - качнула головой старуха. - И какой не порежешь, одинаково больно. Так и детей не бывает любимых и нелюбимых, все, что есть, одинаково дороги...
      
       - Слушай, а если казаки снова вернутся! Искать начнут..., - встревожился Денис. - На селе балакают, что это ты порчу наслал...
       - Так разве впервые такое говорят! - отмахнулся Михайло. - Пусть почешут языки, коль зачесались. Поговорят и успокоятся. А казаки?!
       Лесник на миг задумался, припоминая вчерашний разговор с вахмистром.
       - Не думаю, что теперь у них снова появится охота сюда являться. У них разума больше, чем у нашего старосты. Ведь у них тоже дома семьи остались...
       Он поднялся из-за стола, повернулся к святому углу и истово перекрестился.
       - Господи! Прости мою душу грешную! - проникновенно обратился к скорбному лику и добавил сокрушенно. - Чувствовал, что смутные времена наступают, но не ожидал, что так скоро...

    Глава 3.

       Прихрамывая на раненную ногу, Верхотуров выбрался из барака на улицу. Постоянное лежание на койке в унылом, непроветриваемом помещении с тяжелым, спертым воздухом становилось невыносимым. Поэтому, едва офицер смог самостоятельно передвигаться, он спешил выбраться из барака на лагерный двор. Такой же унылый и загаженный, но хотя бы продуваемый ветром и обогреваемый солнцем.
       Тяжело опустившись на грубо сколоченную лавку, Алексей Николаевич прижался спиной к дощатой стене барака и глубоко вздохнул, жадно ловя ноздрями свежий поток воздуха, доносимый из-за колючей проволоки, с воли.
       Однако свежак прошелся вскользь и в нос ударил все тот же опостылевший запах карболки и еще какой-то дезинфицирующей дряни: результат борьбы лагерного начальства со вспышкой дизентерии и брюшного тифа среди военнопленных.
       В связи с активным развитием эпидемии, лечебный барак спешно перегородили, отделив раненных офицеров от заболевших инфекцией в тесный бокс.
       Офицер поднял голову и зажмурился, подставляя исхудавшее щетинистое лицо солнечным лучам. Августовское солнце здесь, в Польше не было столь обжигающе-палящим, как скажем в донецкой степи. Поэтому раненый блаженствовал под его ласкающей теплотой.
       - Наслаждаетесь воздушно-солнечными процедурами, шановный Алексей Николаевич! - донесся сквозь дрему оживленный голос доктора. - Хорошо! А я к вам с приятной новостью!
       Верхотуров быстро открыл глаза и всем телом резко подался навстречу к приближающемуся Куровскому.
       - Что?! Меня решили отправить домой?! В Россию! - с надеждой воскликнул он, порываясь встать.
       - Нет-нет! Моя новость не столь радостна..., - смутился поляк, прекрасно понимая, чего ждет пленный офицер. - Я хотел сказать, что пришел конец вашему одиночеству...
      
       Вот уже второй месяц Алексей Верхотуров жил в боксе лечебного барака один. Штабс-капитана Свищева и поручика Воробьева ввиду полного выздоровления перевели в офицерский барак. Прежние соседи не навещали подполковника. Одиночество ему скрашивал неразлучный томик трудов Сухомлинова, который от скуки он основательно проштудировал. Возможно, он бы уже давно закис от тоски, если бы не преданный ординарец Федор Ушаков, который после работы забегал навестить командира и... доктор.
       Надо сказать, что между ними за это время сложились достаточно дружеские и доверительные отношения. Станислав Куровский на поверку оказался весьма общительным и добродушным малым и увлекательным собеседником.
       Что подвигло поляка к сближению, неизвестно. Взаимный великодушный порыв в благодарность за обретенную родиной независимость? Взыгравшая совесть от осознания русских корней по бабкиной линии? А может просто обычная тяга к общению, банальная человеческая душевность, которая умышленно или непреднамеренно была попросту спрятана и невостребована ввиду неких "национально-патриотических разногласий".
       Как бы то ни было, но теперь Верхотуров во время долгих, задушевных бесед неловко краснел, с удивлением вспоминая, каким черствым, надменным и спесивым казался ему раньше доктор. Снисходительно посмеивался над прежним холодком и враждебностью и пан Куровский. Когда стена отчуждения пала, он старался заглядывать к новому приятелю почаще, снабжая его книгами, свежими газетами и новостями.
      
       К чести благородного шляхтича, он стремился быть полезен и прежним постояльцам лечебного барака. Пытаясь хотя бы как-то сгладить свою вину перед ними за враждебное отношение и ненадлежащий уход, Станислав настойчиво предлагал офицерам свои услуги к спасению.
       Верхотуров воспользоваться этим благородным порывом врача не мог ввиду физического состояния. Чудодейственная мазь хотя и спасла ногу от ампутации, победив гангрену, но ей требовалось еще долгое лечение. К тому же ослабленный ранами организм был сильно истощен. Так что о самостоятельном передвижении не могло быть и речи.
       Свищев гордо отказался от предложения. Ему по-прежнему претило общение с ненавистным поляком и он упорно терзал свое сердце мстительной памятью о трагическом прошлом своей семьи.
       Впрочем, пребывание в плену окончательно сломило легко ранимого и крайне впечатлительного офицера. Михаил Евгеньевич по малейшему поводу впадал в глубокую депрессию, беспричинно брюзжал и мучился от тоски. В конечном счете, он один из первых подхватил заразную инфекцию, запаниковал и после нескольких дней мучений, скончался.
      
       И только легкий на подъем Воробьев тут же, как было предложено, решился на побег. Возможность представилась быстро и банально легко. Здоровых военнопленных выводили за пределы лагеря на работы. Вероятно, затянувшаяся война, революционные перемены в России и народные волнения в самой Германии подействовали на охрану расслабляюще. Конвоиры не особо утруждали себя надзором за работающими, притупили бдительность. Этим обстоятельством не преминул воспользоваться ушлый поручик.
       В первый же выход на работу Воробьев благополучно и бесследно растворился в неизвестности. По всей видимости, у них уже был заранее выработан соответствующий план с Куровским, который поджидал беглеца в условленном месте. Спустя несколько дней после его исчезновения, врач доверительно сообщил, что "пан офицер благополучно добрался до границ российской империи...".
      
       Впрочем, была ли к тому времени многострадальная Россия-матушка империей, вопрос спорный...
      
       ... - Пришел конец вашему одиночеству... Соседа к вам приведут... Теперь не будете один в серый потолок глазеть, будет с кем словом переброситься, - несколько сконфуженно пояснил свою новость Куровский, понимая, что офицер ждал совершенно иного.
       - А что за сосед? Откуда? - сразу сник Верхотуров, теряя интерес к новости доктора.
       - Новая партия пленных пришла..., - ответил доктор. - Среди них был прапорщик с ранением. Я сейчас пулю ему из плеча извлек. Рану обработал... В пути нагноение пошло... Увы, вовремя не нашлось рядом преданного друга и специалиста по народным средствам... как ваш ординарец.
      
       Куровский лукаво покосился на Верхотурова.
       - А здорово вы тогда меня разыграли, Алексей Николаевич! - улыбнулся он, вспомнив старую историю. - Особенно господин капитан старался. Уж так он усердно мне дерьмо навяливал... для лечебных целей.
       - Да, покойный Михаил Евгеньевич, не больно вас жаловал, - усмехнулся смущенно офицер. - Нашел повод отыграться...
       - Жаль беднягу... По сути сам себя и сгубил. Своей мнительностью и глупым упрямством, - помрачнел Куровский, вспоминая о нелепом исходе Свищева. - Все же за жизнь стоит бороться в любых обстоятельствах. Вот, как вы, к примеру...
       - Да что там я! Тоже, по сути, с белым светом прощался, - отмахнулся Верхотуров. - А вот Ушаков, действительно, подвернулся кстати. Тут без шуток... Сначала эти его примочки, а потом и о мази вспомнили. Надо же каким кудесником старый лесник оказался. Помогло его снадобье. Жаль, все израсходовал. Теперь, сколько жить буду, все о его здравии молиться буду... А что, прапорщик очень тяжел?!
       - Нет-нет... К счастью обошлось без заражения... думаю, у него быстро дела пойдут на поправку.
       - Ну, и когда мне ждать соседа? - тяжело вздохнул Верхотуров, смиряясь с мыслью, что лучшей для себя новости ему уже не услыхать. - Хотя бы узнаю из первых уст, как там дела на фронте, что в России творится...
       - Неужели я вам мало рассказываю?! Обо всех доношу без задержки, - ревниво нахмурился доктор. - Не думаю, что у прапорщика новости свежее моих будут. Впрочем, как знать... Сейчас он под присмотром санитара в операционной лежит. А завтра с утра я его осмотрю и потом переведут к вам...
      
       ... - Позвольте!
       Скрипнувшая дверь и осторожный стук оторвал Верхотурова от чтения.
       - Разрешите представиться! Прапорщик...- достаточно бодрый голос, показался ему очень знакомым.
       Алексей Николаевич поднял глаза к выходу и замер. На пороге в накинутом поверх больничной перевязи кителе прапорщика стоял бывший солдат его батальона Иван Смирнов.
       Подполковник уже решил, что ему от тоскливого одиночества померещилось или он обознался. Он моргнул, мотнул головой, стряхивая оцепенение, и понял, что не ошибся. Перед ним стоял тот самый солдат-агитатор, которого он только из-за великодушия, а в большей степени в связи с бурным развитием боевых действий не арестовал и отдал под суд военного трибунала за революционную агитацию и моральное разложение в боевых порядках батальона.
       - Смирнов?!! - недоуменно уставился офицер на вошедшего. - Так это вы?!
       - Т-так точно! Здравия желаю, ваше высокородие! - слегка заикаясь от волнения и неожиданности, ответил тот.
      
       Судя по всему, эта встреча не принесла ему особой радости. Прапорщик смешался. Сложное чувство растерянности, смятения и даже страха плескалось в его широко раскрытых глазах. Он в нерешительности замер на пороге и беспокойно огляделся, пытаясь определить, если здесь еще свидетели его конфуза. К счастью, в боксе с прежним командиром они были одни.
       Смирнов неловко поправил на плече китель. Подполковнику показалось, что этим мимолетным жестом бывший подчиненный старался прикрыть или даже сорвать злополучные погоны. Похоже, они жгли ему плечи и были основной причиной замешательства. Не глядя на Верхотурова, Смирнов осторожно прошел к пустующей койке и отрешенно опустился на постель.
       - Вижу, вас не обрадовала наша встреча, - саркастически усмехнулся Алексей Николаевич. - Хотя вам обижаться на меня нет причины. Все же не подвел вас к расстрелу или каторге, хотя мог...
       - Да-да, могли! - рассеянно кивнул в ответ пришедший. - Меньше всего ожидал, что встречу вас. Честно говоря, думал, что вы тогда погибли...
       - Как видите, уцелел... Думаю, вы удивитесь еще больше когда сегодня еще кое-кого из сослуживцев увидите...
       - Еще кого-то?! - точно во сне переспросил опешивший Смирнов.
       Похоже перспектива быть узнанным ему совсем не улыбалась.
       - А что вы так насторожились?! - удивился Верхотуров. - Как говорится, пути господни неисповедимы... Хотя, как мне помнится, вы ко всему прочему еще и убежденный атеист?! Сами-то как сюда угодили?
       - Как попал?! Это долгая история...
      
       ...Части Северо-Западного фронта вели ожесточенные бои в Прибалтике. Особенно тяжело приходилось русским частям под Митавой. Отражая яростный напор немца, они несли большие потери.
       В одной из этих частей с партийным заданием находился Иван Смирнов. Подпольный комитет большевиков поручил ему вести агитацию среди солдат, настраивая их против преступной царской политики и вовлечения в революционную борьбу по свержению императора и существующей власти.
       Короткими передышками между боями Иван вел незатейливые задушевные беседы с сослуживцами и читал неграмотным солдатами запрещенные властью брошюры большевистских лидеров, в которых живописались ужасающие условия жизни простого народа и рисовались радужные перспективы в случае завоевания власти.
      
       Смирнов рисковал. Смута в войсках всячески пресекалась. Агитаторов ловили, для острастки даже расстреливали. Но вскоре появлялись другие и червь сомнения закрадывался в темную мужицкую душу. Упаднические настроения и разброд, словно нарыв, все больше росли и обострялись. Но и ответные меры становились все более жесткими.
       Офицеры-окопники, делившие невзгоды фронтовой жизни с подчиненными и сами не больно жаловали затянувшуюся войну. Однако, верные воинскому долгу, еще больше не жаловали смуту, неподчинение, анархию. Всякие шептуны для них были костью в горле.
      
       Во время одной из таких тайных бесед, Смирнова с запрещенной литературой прихватил ротный. Вгорячах офицер едва не пристрелил агитатора на месте. Однако, на самосуд не решился и притащил за шиворот возмутителя спокойствия в штабной блиндаж к командиру батальона.
       - Что случилось, поручик?! - поднял на офицера воспаленные глаза Верхотуров.
       - Да, вот, господин подполковник, саботажника поймал, - доложил ему тот. - Сволочь паршивые книжки солдатам читает... Втолковывает, что пора штык в землю и по домам...
       Батальонный не спеша, точно нехотя, повернулся к солдату, пытаясь разглядеть его лицо в полумраке блиндажа.
       - Смирнов?! - узнал он агитатора. - Что, снова за старое? Никак тебе неймется... Идея покоя не дает...
       - Так я же говорил вам, ваше высокородие. У каждого своя цель в войне. Кто за земли воюет, кто за идею, а кто и сам не знает, за что кровь проливает..., - спокойно, не смущаясь, ответил агитатор...
      
       Несколько дней назад Верхотуров стал невольным свидетелем беседы Смирнова с сослуживцами. Чтобы не поднимать лишнего шума, он пригласил агитатора к себе в блиндаж и долго толковал с ним по душам, пытаясь понять, что движет этим человеком, что, не страшась, ведет преступную подстрекательскую работу среди солдат.
       - Зачем вы подстрекаете солдат к дезертирству и ратуете за поражение русских войск? Какой прок вам от этого? - напрямки задал он вопрос агитатору.
       - Поражение правительственной армии ослабляет данное правительство, способствует освобождению порабощенных им народностей и облегчает гражданскую войну против правящих классов, - охотно пояснил Смирнов. - Победа России влечет за собой усиление мировой реакции, усиление реакции внутри страны и сопровождается полным порабощением народов в уже захваченных областях. В силу этого поражение России при всех условиях представляется наименьшим злом...
       - А как же присяга? Долг перед государем, перед Отечеством? - недоуменно пожал плечами Верхотуров. - Разве вы не патриот своего Отечества?! Вы не любите Россию?!!
       - Полноте, ваше высокородие! - скривился на то Смирнов. - О каком долге вы говорите?! Какое Отечество? Пролетариат не может любить того, чего у него нет. У пролетариата нет отечества. Пролетариату нечего терять кроме своих цепей, а с победой революции он приобретет все. В том числе и... отечество. Поэтому, если мы зовем бороться с правительством независимо от военного положения данной страны, то мы тем самым не только отвергаем в принципе допустимость "защиты отечества" в данной войне, но и признаем желательность поражения правительства для превращения этого поражения в революцию...
       - Кто это "мы"?
       - Партия большевиков!
       - А больше похоже на шайку преступников...
      
       Верхотуров был в некотором замешательстве. Разумеется, как командир, он должен был решительным образом пресечь это безобразие. Ведь какой здравомыслящий офицер позволит спокойно разлагать боевые порядки и снижать моральный дух войск перед боем. В то же время любопытство взяло верх.
       Дискуссия затянулась. Смирнов долго и пространно, но не без убежденности и страстности, доказывал преступность царского режима и необходимость его свержения. Увлеченно рисовал радужные картины будущего общественного строя на принципах свободы и равенства, без классовых антагонизмов и сословий.
       Алексей Николаевич, который и сам томился от затяжной кампании, так и не понял тогда, почему политическая борьба должна вестись на полях военных сражений. Ведь для этого есть какие-то соответствующие политические институты, где представители различных течений должны аргументировано доказывать свою правоту и тем самым завоевывать себе популярность и сторонников. Как, к примеру, это было в древнем римском сенате или хотя бы в ныне действующей Государственной думе. Есть трибуна, есть оппоненты и, пожалуйста! Ведите сколь угодно свои словесные баталии. А здесь фронт. Война!
       Какая бы она не была. Справедливая или нет. Но на то божья воля и государево веление. Дан приказ и присяга велит исполнять свой долг до конца. Верхотуров был далек от политики. Ему, кадровому офицеру, продолжателю военной династии было невдомек почему он и ему подобные должны нарушать присягу и самым постыдным образом добровольно демонстрировать трусость перед противником...
      
       .... - Господин подполковник, так что делать с этой сволочью! - отвлек Верхотурова от размышлений раздраженный и нетерпеливый голос ротного офицера. - С такими вояками много мы навоюем...
       Измученный от постоянного недосыпания, озабоченный организацией обороны своих позиций подполковник, раздраженно отмахнулся. Начался артобстрел и следом за ним уже намечалась атака противника.
       - Закройте его где-нибудь! После боя решим, что с ним делать, - приказал он офицеру и тут же отправился на передовую...
      
       Принять решение батальонному так и не удалось. В ходе ответной контратаки тяжело раненный Верхотуров был захвачен в плен. Многие тогда сочли, что офицер погиб. Потеряв любимого командира, остатки части пришли в замешательство. Младшие неопытные, а порой и просто трусливые командиры не сумели собрать воедино поредевшие взвода и роты.
       Воспользовавшись суматохой и неразберихой, предоставленные сами себе солдаты бросились кто куда. В основном, потянулись в сторону дома. Поспешил покинуть разоренную часть и предоставленный самому себе арестованный Иван Смирнов...
      
       Спустя месяц окольными путями Иван добрался до Питера. А еще через пару месяцев в России вспыхнула февральская революция...
      
       Смирнов с головой окунулся в революционную деятельность. Большевики, профукав победу в этой революции, тот час активно взялись готовить следующую. Иван находился в самой гуще этой работы. С новым заданием он отправляется на Донбасс, на который уже обратила свой взор киевская Центральная рада и где были достаточно сильны позиции анархистов.
       - Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству! - слал нервные депеши из-за границы и настоятельно требовал решимости и непреклонности от своих соратников Ленин. - Керенского особенно подозреваем! Вооружение пролетариата - единственная гарантия! Немедленные выборы в Петроградскую думу! Никакого сближения с другими партиями!
       Вся его псевдореволюционная демагогия и призывы "создать действительно общенародную поголовно-всеобщую, руководимую пролетариатом милицию... бороться за республику, полную свободу, за мир, полное разрушение царской монархии, за хлеб для народа... установление диктатуры пролетариата... и передать всю власть в государстве Советам рабочих депутатов" и тому подобное, были ни чем иным, как средством разложения русской армии, разрушения тыла и подготовкой условий для осуществления контрреволюционного государственного переворота в стране с целью захвата власти...
      
       ...Харьков, Макеевка, Луганск, Бахмут, снова Харьков... Смирнов без устали сновал между малороссийскими городами, настойчиво формируя будущую рать большевистского движения. Идеологические противники яростно сопротивлялись, приходилось проявлять недюжинные способности (благо Иван слыл прирожденным оратором и хорошим организатором), чтобы склонить колеблющихся на свою сторону, подбирать себе надежных помощников и отвоевывать места для большевиков в Советах и общественных комитетах различных уровней...
      
       Казалось бы, все шло по накатанному пути. Оголодавший, терпящий крайнюю нужду, измученный изнурительной войной народ, покорным стадом потянулся за большевиками, как за поводырем.
       Послушно возмущался и протестовал, старательно бастовал и саботировал правительственные решения. Настолько старательно, что правительству это попросту надоело. И впрямь, какой может быть в стране порядок при двоевластии и амбициозном разгуле всевозможных политических течений. Там эсеры, тут эсдеки, здесь анархисты, а это большевики. И все тянут одеяло на себя, и каждый норовит захватить место потеплее и сытнее. Особенно усердствовали в этом большевики. Настолько усердствовали, что правительство решило пресечь их деятельность самым решительным образом.
       Все! Хватит! Власть должна быть одна! А то глядите-ка, бывший ссыльный и политэмигрант Ульянов-Ленин явился из-за границы на все готовое и ратует за полновластие большевистской партии. Еще чего!
       Настойчиво пропагандируя насилие, Ленин рвался к заветной цели - узурпации власти в российском государстве. Следует отметить, что практика террора, которую он постоянно применял в своей политической борьбе, отнюдь не была для членов его семьи чем-то из ряда вон выходящим. Так или иначе, но стремление к переустройству общества посредством насилия проявилось при разных обстоятельствах у всех детей Ульяновых...
      
       Для министра-председателя правительства Александра Федоровича Керенского имя большевистского лидера было хорошо знакомо. Его отец был директором гимназии, где учились мальчики из семьи Ульяновых. К тому же отцы семейств дружили между собой.
       Правда, сам Александр Федорович был значительно младше и не был знаком с Ульяновыми. Ему было всего шесть, когда старший братец нынешнего большевистского вожака закончил жизнь на висельнице. Да и этому не видать бы золотой медали, если бы не великодушие папеньки. Позволил родитель достойно закончить ему гимназию и поступить в университет...
       Сходство биографий социал-демократа, большевика Ленина и эсера Керенского почти мистическое, хотя разница в возрасте одиннадцать лет. Они родились в один день, в одном городе, оба из семей педагогов, закончили гимназию с золотой медалью. Оба за участие в студенческих сходках были исключены из университета, а впоследствии получили дипломы юристов Петербургского университета, оба неоднократно арестовывались и сидели в тюрьмах за революционную деятельность...
       Отличны были лишь политические взгляды.
      
       Давайте ненадолго, следуя привычке, заглянем в историю, чтобы понять кто сошелся в идейном противоборстве и, в конечном счете, вверг страну в кровавый хаос революционной смуты и гражданской войны...
      
       В детстве Саша Керенский был глубоко религиозен, что отразилось и впоследствии - образ Христа стал источником юношеской веры, которая впоследствии воплотилась в идею "самопожертвования во имя народа".
       Во время учебы в университете он сблизился с членами "Союза Освобождения" - организацией либеральных земцев и интеллигенции. Сочувствовал движению народовольцев и социалистов-революционеров.
       Перед войной молодой адвокат Керенский вступил в масоны и являлся одним из руководителей российского политического масонства. Он входил в думскую масонскую ложу, в Верховный Совет масонов России, и два года до февральской революции был его секретарем.
       Керенский категорически не воспринимал политические взгляды социал-демократов. По его глубокому убеждению, марксизм отталкивал своим органически присущим лишь ему материализмом и подходом к социализму как к учению лишь одного класса - пролетариата. Согласно марксизму, классовая принадлежность полностью поглощает сущность человека. Но без человека, без личности, индивидуальной и неповторимой, без идеи о необходимости освобождения человека как этической и философской цели исторического процесса. Что же тогда осталось от великой русской идеи?
      
       Александр Федорович был удивительной личностью. Экзальтированной и истерически пафосной. Полицейские, занимавшиеся надзором за его деятельностью, называли своего подопечного Скорым.
       Природа наделила "Скорого" даром блестящего оратора и ... гипнотизера, способного вызвать у слушателя паралич воли. Говорил он много, страстно, проникновенно. Но то, что он говорил, не было спокойной и веской речью государственного деятеля, а сплошным истерическим воплем психопата, обуянного манией величия.
      
       Являясь депутатом Петроградского Совета, он один из немногих мог уверенно справиться с революционной толпой, обуздать ее, найти с ней общий язык. Он не терялся в самые трудные минуты. Не зря о нем говорили, что он слишком прав для революционера и слишком революционен для кадетов и монархистов. Точно бурный, стремительный поток Александр Федорович уверенно лавировал между политическими берегами, не отдавая явного предпочтения ни одному из них.
       - Господа! Вы знаете, я принадлежу к партии, которая открыто признавала необходимость тираноубийства, - объяснял он свою позицию депутатам Совета. - Я говорю о том, что делал в классические времена гражданин Брут. С нарушителями закона есть только один путь - физического их устранения. Страна находится в хаосе. Мы переживаем небывалую в истории нашей страны смуту, перед которой время 1613 года кажется детскими сказками... До тех пор, пока вы не уничтожите старый режим, эту страшную великую язву государства, отдельные предатели всегда будут наслаждаться жизнью!
      
       Войдя во Временное Правительство министром юстиции, Керенский был обязан оставить депутатский мандат Петроградского Совета, в котором он занимал пост заместителя председателя. Но не таков был Керенский. Он сумел убедить депутатов, что должность министра в правительства сослужит положительную роль для Совета.
       - Я не могу жить без народа! И в тот момент, когда вы усомнитесь во мне, - убейте меня! - с надрывом и пафосом бросил он в зал с трибуны Совета.
       Его порыв был встречен взрывом оваций. Керенский понял, что покорил аудиторию и может диктовать ей свою волю.
       - Я заявляю Временному Правительству, что я являюсь представителем демократии, - продолжил он с еще большим воодушевлением. - ... что Временное Правительство должно особенно считаться с теми мнениями, которые я буду отстаивать в качестве представителя народа, усилиями которого была свергнута старая власть!
       Из зала его вынесли на руках, как героя-триумфатора, который в одиночку совершил революцию...
      
       С помощью своих масонских связей Александр Федорович занял доминирующее положение во Временном правительстве. Он искренне считал, что Временное правительство обладает верховной властью и исполнительный Комитет не вправе вмешиваться в его деятельность.
       Уже тогда он оторвался от демократических организаций и все больше вращался в буржуазных сферах. Керенский полагал, что необходимо установить строгий контроль за деятельностью Советов солдатских, рабочих, крестьянских, офицерских депутатов, которые представляют народ и русскую демократию.
       В то же время он заявил о необходимости укрепления страны, проведения выборов в Учредительное Собрание, которое должно высказаться за демократическую республику и удержания фронта.
      
       В связи с этим Александр Федорович уделял большое внимание встречам с представителями армии, поездкам по фронтам, где пытался наладить контакт офицерства с солдатскими комитетами, восстановить дисциплину и призывал к единству во имя победы.
       - Путь к свободе лежит через страдания. Кто не имеет мужества перенести их, тот не достоин свободы! - прибыв на боевые позиции, привычно обращался он к угрюмым фронтовикам с проникновенной, зажигательной речью. - Если вы покинете фронт, не к земле и воле пойдете, а потеряете на веки землю и волю. Мои товарищи, социал-революционеры умирали один за другим в борьбе с самодержавием. Если вам предстоит почетная смерть на глазах всего мира, позовите меня. Я пойду с ружьем в руках впереди всех. Вперед, на борьбу за свободу, не на пир, а на смерть зову я вас...
      
       Однако жертвенная пылкость министра не находила должного отклика в сердцах измотанных затянувшимися окопными сражениями солдат. В лучшем случае, они молча слушали этот воодушевленный треп. Затем, в досаде плюнув, понуро расходились по местам. Порой тихо роптали, иногда бросали злобные реплики в ответ.
       Тогда военный министр Керенский понял, что одной патетики уже недостаточно. Иллюзорные пряники, которыми он щедро одаривал доверчивую аудиторию, ей уже порядком поднадоели. И чтобы удержать ее в своей власти, пора доставать кнут.
       В мае он издал свой первый приказ по армии и флоту: "1. Отечество в опасности и каждый должен отвратить ее по крайнему разумению и силе, невзирая на все тяготы. Никаких просьб об отставке лиц высшего комсостава, возбужденных из желания уклониться от ответственности, в эту минуту я, поэтому не допущу. 2. Самовольно покинувшие ряды армии и флотских команд (дезертиры) должны вернуться в установленный срок. 3. Нарушившие этот приказ будут подвергнуты наказаниям по всей строгости закона".
      
       Временное правительство продолжало войну. Обманув солдатские массы обещаниями скорого достижения мира, оно начало в июне наступательную операцию Юго-Западного фронта в Галиции, окончившуюся неудачей. Далее события развивались еще печальнее.
       К лету 1917 года с помощью России была восстановлена боеспособность румынской армии, а в июле-августе русско-румынские войска в Мэрэшештском сражении сорвали попытку немцев прорваться на Украину, отбросив их на исходные позиции. После этого германское командование развернуло наступление в Прибалтике с целью отторгнуть ее от России и создать угрозу Петрограду. В ходе Рижской наступательной операции в середине августа противнику удалось прорвать оборону русских войск и овладеть Ригой...
      
       Военный министр жестко требовал восстановить в войсках дисциплину, не считаясь с применением силы, для недопущения развала армии, изъятия антивоенных пропагандистских элементов, которые призывали к неисполнению приказов, и расценил их действия как изменников.
       Меры были жесткими, непопулярными, вызывающие ропот и недовольство как на фронте, так и в тылу. Это решили использовать в своих целях большевики, поощряя народные возмущения и обостряя ситуацию в стране. Они считали, что Советы - это прообраз новой государственной власти и ущемление их деятельности - это ущемление демократии. Продолжение войны до победного конца - националистическая демагогия и шовинизм, поэтому лучший выход из войны - поражение России...
       Петроградский Совет, в котором уже превалировали большевики, издал приказ, согласно которому в воинских частях немедленно избирались комитеты из нижних чинов. Эти комитеты брали под свой контроль оружие и не выдавали его даже по требованию офицеров. Офицеры же не могли и командовать подчиненными без санкции комитета. Все приказы на ведение боевых действий подвергались обсуждению и т.д. и т.п.
      
       Правительство гневно стукнуло кулаком по столу и объявило большевиков агентами Германии.
       Еще более жестко и решительно повел себя главковерх генерал Корнилов. В ответ на политический бред Совета он издал свой приказ. И в нем недвусмысленно указал:
       "Видя бессилие Временного Правительства и отсутствие у него решимости принять энергичные меры против лиц и организаций, определенно ведущих к гибели России, я решил подтянуть к Петрограду 4 кавказских дивизии с тем, что если выступления большевиков действительно последует, то оно будет подавлено самыми решительными и крутыми мерами. С преступной работой изменников тыла необходимо покончить раз и навсегда...".
      
       Партия в очередной раз ушла в подполье...
      
       ... Совещание закончилось далеко за полночь. Соблюдая предосторожность, члены комитета расходились по одному и тут же растворялись в кромешной тьме июльской ночи.
       - Погоди, Иван! Задержись... Есть разговор..., - уже на пороге остановил Смирнова председатель уездного комитета.
      
       Потомственный рабочий и профессиональный революционер Павел Васильевич Стрельников вступил в рабочую социал-демократическую партию накануне первой русской революции, участвовал в боях на Красной Пресне. Был осужден, приговорен к смерти. Казнь заменили бессрочной каторгой. Бежал и долгие годы жил на нелегальном положении. Последние годы он возглавлял уездную организацию большевиков.
       Легонько взяв Ивана под локоток, он увлек его назад в комнату. Тусклый свет керосинки осветил мужские лица. Председатель внимательно вгляделся в лицо товарища. Подернутые рыжеватой щетиной щеки запали и отдавали нездоровой желтизной. Сухие, бескровные губы потрескались, а воспаленные от продолжительной бессонницы глаза светились лихорадочным блеском...
      
       - Устал?! - участливо поинтересовался Стрельников.
       - Есть немного, - признался Иван, но тут же отмахнулся. - А кому из наших сейчас легко? Товарищи и так разрываются на части. Дел невпроворот... Приходится терпеть. Об одном только сожалею...
       Павел Васильевич насторожился и пытливо уставился на Смирнова. Неужели и у этого закаленного революционера появилась какая-то слабина.
       - Семью никак не удается повидать, - пояснил Иван. - Третий год домой не заглядывал. Сын безотцовщиной растет...
       - Да-да, приходится нам идти на большие жертвы ради великого дела, - кивнул в ответ председатель. - Даже семьи кладем на алтарь революции. Ничего, придет и наше время. Не будут наши дети расти безотцовщинами. Надо потерпеть, Иван...
       - Да разве я возражаю! - вскинулся Смирнов. - Ты же, Павел, меня знаешь! Я ради революции жизнь положу, не то что...
       - Знаю! Потому и оставил для серьезного разговора...
       Стрельников еще раз окинул пристальным взглядом Ивана, точно оценивая, насколько тот готов к предстоящему...
      
       - Ты где на фронте был? - начал он разговор с вопроса.
       - В Курляндии, под Митавой..., - спокойно ответил Иван, не подозревая, о чем сейчас пойдет речь.
       - Слышал, ты тогда неплохо поработал среди солдат, - кивнул Стрельников. - Товарищ Клим очень хорошо о твоей работе отозвался. Несколько человек привлек в ряды нашей партии. Твоя агитационная работа не прошла даром...
       - Это точно! - усмехнулся Смирнов. - Если бы не атака немцем и наше поражение, то кормил бы сейчас червей с пулей в башке от военно-полевого суда...
       - Как раз о нашем поражении я и хотел с тобой поговорить, - подвинулся к нему старый подпольщик и уточнил. - Вернее о поражении русской армии...
       Иван удивленно уставился на председателя. Причем тут те задачи, которые сейчас обсуждал подпольный комитет и боевые действия на фронте?!
       - Ты же знаешь, что правительство Керенского намеренно вести преступную грабительскую войну народной кровью до победного конца...
       Иван молча согласно кивнул в ответ.
       - ... поэтому любое поражение русских войск на фронте будет восприниматься как победа большевистской партии в борьбе за власть, - продолжил свою мысль Стрельников. - В связи с этим Центральный Комитет взял жесткий курс на поражение России в войне и превращении войны империалистической в войну гражданскую. Только таким образом мы сможем выиграть битву за власть...
      
       - Помощь армии в этом нам как раз пригодилась бы, - наконец отозвался внимательно слушавший товарища Смирнов. - Солдаты давно зуб на правительство точат... За то, что по его милости вшей в окопах кормят. Мужики по земле стосковались, по семьям...
       - Да-да. Об этом я с тобой и хотел поговорить, - подвинулся к нему Стрельников, обрадовавшись, что Иван сам уловил тему разговора. - Понимаешь, поначалу все так и получалось, как мы думали... На фронтах пошло массовое братание. Целые части отказывались продолжать наступление. Солдаты бросали оружие и самовольно покидали позиции. Целые эшелоны шли в тыл, забитые дезертирами...
       - Это не дезертирство, Павел Васильевич! - покачал головой Иван. - Это крик измученной души, вопль отчаяния. Мужику в шинели не за оружие держаться хочется, а за соху...
       - Не убеждай меня в очевидном! Я и сам прекрасно знаю настроение масс, - отмахнулся Стрельников. - Только пробуксовка у нас пошла. Правительство горой стоит за войну. Корнилов настоял на введении смертной казни на фронте. Хватают и расстреливают по малейшему поводу любого подозрительного. За счет животного страха народа хотят добиться своего министры-капиталисты. Но нам отступать нельзя. Нужно продолжать начатое. Твердо и решительно, не страшась потерь...
      
       - Значит, снова на фронт?! - понял, к чему клонит старший товарищ, Смирнов.
       - Да, Иван! На фронт! - вздохнул Стрельников. - Лукавить не буду! Задача опасная!
       - А разве иные у нас бывают..., - попробовал отшутиться Иван.
       - Погоди, не до шуток! - посерьезнел Стрельников. - Ситуация на фронте по сравнению с тем, что ты был прошлый раз, в корне изменилась. Говорю же тебе, что Корнилов свирепствует. Офицеры всемерно его в том поддерживают. Солдаты ненавидят. Для удержания власти над армией главковерх использует преданных ему горцев. Уже несколько наших товарищей погибло. Так что, Иван, ставка не только на смелость, но и на осторожность...
       - Ничего, справлюсь... Когда надо ехать?! Хорошо форму свою не выбросил, сохранил...
       - Э-э, нет брат! - покачал головой Стрельников. - Сейчас солдатская форма тебе мало поможет. Мы придумали тебе другую историю...
       - ???
       - Поедешь на фронт офицером..., - усмехнулся Стрельников, перехватив немое недоумение Смирнова. - А что?! И комфортно, и безопасно. На офицера не так пристально внимание корниловские ищейки обращать будут. К тому же к офицерскому мнению солдаты больше прислушаются. Одно дело, когда между собой посудачат, посетуют. А когда им офицер скажет, что пора с войной заканчивать, совсем иной резонанс выйдет... Ну, как придумано?!
       - Придумано недурно, - протянул Иван. - Только какой из меня офицер...
       - Ничего! Ко всему нужно привыкать. Не боги горшки обжигают. Выйдут когда-то и из нашей, мужицкой, среды и министры, и генералы...
      
       ... Спустя несколько дней с перрона Финляндского вокзала на фронт уходил воинский эшелон. В офицерском салоне уезжал к месту службы выпускник одной из военных школ прапорщик Смирнов. Даже знакомые не сразу узнали бы в новоиспеченном офицере сормовского токаря Ивана Смирнова, одетом в новенькую щегольскую форму...
       Иван ехал на фронт в тот самый период, когда ситуация на фронте обострилась и немцы перешли в решительное наступление с целью захватить Прибалтику. Уже в прифронтовой полосе эшелон попал под обстрел и стремительную контратаку противника.
       Смирнова ранило. Шальной осколок ударил в грудь и сбил с ног выскочившего из разбитого вагона самозваного прапорщика. Последнее, что увидел он, теряя сознание, бегущих к поезду немецких пехотинцев...
      
       - Как же вы сюда угодили? - усмехнулся Верхотуров. - Неужели и в плену будете вести свою агитацию против войны?!
       - Как попал сюда?! Да самым нелепым образом..., - честно признался Смирнов, сокрушенно махнув здоровой рукой. - Даже до фронта не доехал. Состав немцы разбили и захватили. А что касаемо агитации... Так ее в любом месте вести можно... Вот с вами свидеться меньше всего надеялся...
       - Еще бы! - насмешливо скривился Верхотуров. - Не случись тогда бой, быть бы вам под военно-полевым судом, а так, гляди-ка, в прапорщики выбился. Позвольте полюбопытствовать каким образом? Неужели за антиправительственную агитацию сейчас в офицеры посвящают?!
       - Нет! После учебы в этой... школе прапорщиков, - смешался Смирнов, понимая, что уличен...
       - Неужели?! - притворно изумился Верхотуров. - Тогда позвольте еще раз полюбопытствовать... Где же такая школа...
       - В городе N-ске...
       - Что вы говорите! - куражась, весело воскликнул подполковник. - Значит это в N-ске теперь готовят офицеров без соответствующих рекомендаций и направления из... неграмотных солдат...
       - Что вы имеете ввиду? - нахмурился, бычась, Смирнов.
       - Да то, что, как мне помнится, вы даже церковно-приходской школы не закончили, - язвительно прищурился Алексей Николаевич. - Не говоря уже о каком-то другом образовании... Разумеется, ваше революционное прошлое и политические убеждения я в расчет не беру... Потому мне и удивительно, как это простой неграмотный солдат, государственный преступник, сбежавший из-под ареста, вдруг окончил школу прапорщиков и стал офицером?!
       - Ну, знаете... За то время, что вы тут в плену прохлаждаетесь, в России большие перемены произошли, - попытался уколом на укол ответить Смирнов. - После свержения самодержавия, в России не стало сословий... Теперь все являются равноправными гражданами свободной страны...
       - Ничего, господин, с позволения сказать, прапорщик! - побледнел от волнения и закипавшей злости Верхотуров. - У вас еще будет возможность в полной мере испытать на себе "успокоительную прохладу" вражеского плена. И, тем не менее, я не думаю, что мое бедное Отечество, каким бы оно сейчас не стало, столь легкомысленно относится к своим...
      
       Офицер на миг замешкался, подбирая подходящее определение.
       - Ваше бедное Отечество, как вы изволили выразиться, - перебил его Смирнов. - ... дает теперь возможность и простому мужику стать и министром, и генералом...
       Воспользовавшись паузой, он неожиданно вспомнил последний разговор со Стрельниковым перед отправкой на фронт. И этот аргумент посчитал достаточно убедительным в неожиданно вспыхнувшей дискуссии.
       - Не спорю! - вскинулся Верхотуров, переходя в наступление. - В истории нашего государства немало подобных примеров. - Ломоносов, Державин, сподвижник Петра - князь Меньшиков, адмирал Ушаков и заводчик Демидов...
       - Вы о ком?
       - О гордости русской нации! - горько усмехнулся в ответ Верхотуров. - Стыдно, господин псевдопрапорщик, не знать славной истории Отечества, за которое вы так рьяно ратуете... Уж они то талантом своего ума достигли небывалых высот в своей жизни, заслужили государевой милости при жизни и светлой памяти потомков... Впрочем...
       - Что? - насторожился Смирнов.
       - Помнится тогда, в штабном блиндаже, вы меня убеждали, что у мужика нет Отечества.
       - Действительно, пролетариат не имеет Отечества, ему нечего любить...
       - Вот видите! А те, о ком я сказал, любили свою родину - Россию. И во имя любви к ней достигли невиданных высот, составили ее гордость и славу...
       - Почему вы решили, что я...
       - Самозванец! - решительно и безаппеляционно заключил Верхотуров. - Даже начальный офицерский чин вы себе постыдно присвоили, чтобы использовать его в корыстных. политических целях...
       - Что ж! Доложите о том лагерному начальству..., - едко ухмыльнулся Смирнов. - Не мешкайте. Может, оно вам сделает некое снисхождение за разоблачение...
       - Вот видите, сударь, как далеки вы от понятия офицерской этики. Неужели даже простым человеческим разумом вы не можете понять, что для офицера постыдно быть доносчиком... Да еще в стане врага!
       - Хм-м, похвальное благородство! - стушевался Смирнов. - Не ожидал...
       - Тем более постыдны ваши методы, которыми вы добиваетесь достижения своих неблаговидных целей...
      
       С этой минуты между вынужденными соседями по лечебному боксу словно выросла стена отчуждения. Словно два непримиримых дуэлянта разошлись по своим углам, собираясь с силами, чтобы через минуту схватиться в смертельной схватке...
      
       Верхотуров тяготился соседством с самозванцем. Высоко порядочному офицеру, воспитанному на кодексе офицерской чести был омерзителен сам факт незаконного ношения офицерских погон, не говоря уже о том, ради чего они использовались. Он будто объявил бойкот выскочке. Жесткий, непримиримый.
       Стараясь не встречаться с новым соседом даже взглядом, Алексей Николаевич с утра покидал бокс и почти целый день проводил на улице. Благо бабье лето радовало ясной погожей погодой.
       Разумеется, постепенно выздоравливающий офицер мог бы найти достойную компанию для общения и в офицерском бараке. Однако днем лагерь пустел - не взирая на чины, всех пленных угоняли на работы. Поэтому Верхотуров, чтобы скрасить одиночество, либо читал, сидя на лавке под стеной барака, либо, опираясь на сделанный Ушаковым костыль, одиноко ковылял по пустынному лагерю, разминая и тренируя поврежденную ногу.
      
       - Что скучаете, Алексей Николаевич?! Неужели не сошлись характерами с соседом? - сочувственно поинтересовался Куровский, заметив, что его русский приятель тяготится общением с новым постояльцем. - А я то, грешным делом обрадовался. Подумал, вот, веселее теперь будет время вам коротать. Прапорщик не такой брюзга, как покойный штабс-капитан... Значит, не сошлись...
       - Скорее разошлись во взглядах, - сокрушенно вздохнул в ответ Верхотуров. - Я - офицер, у меня в крови служба на благо Отечества. И от политической трескотни и всякой словесной демагогии я так же далек, как далек сейчас от родины...
       - Похоже, или мне показалось, вы и раньше были знакомы с господином прапорщиком?! - попытался развеять возникшие подозрения доктор.
       - Да... Пришлось служить в одной части, - уклончиво ответил Верхотуров. - Тогда общение не принесло удовлетворения. А сейчас негаданная встреча не принесла взаимной радости.
       Корректность и нравственная деликатность души Алексея Николаевича не позволили даже в доверительной дружеской беседе изобличить скрытого негодяя...
      
       - Пан Станислав, помните вы как-то упомянули в разговоре писателя Достоевского? - поинтересовался он, уводя разговор от неприятной темы.
       - Еще бы! Конечно! Это один из моих любимых писателей, - оживился Куровский. - Федор Михайлович был тонкий психолог человеческой души и удивительный философ жизни... Помните, тогда в споре с капитаном Свищевым я аппелировал к нему, говоря, что мир спасет доброта и милосердия.
       - Да-да... Но, мне кажется, князь Мышкин говорил тогда о красоте...
       - Действительно, я погрешил против истины. Немного переврал классика. Но сделал это из благих намерений...
       - Хорошо бы если нами в жизни руководили только благие намерения..., - задумчиво протянул Верхотуров, припомнив бурную дискуссию с соседом-оппонентом.
       - Вы это к чему, Алексей Николаевич?! - встревожился Куровский и вопросительно покосился на подполковника. - У вас есть какие-то подозрения относительно...
       - Нет-нет, - поспешно мотнул головой Верхотуров. - Просто к слову пришлось... Знаете что... Принесите мне что-нибудь почитать. Наверняка у вас на полке есть книги Достоевского, коль он вами так почитаем...
       - Охотно! Чего изволите?! "Братья Карамазовы", "Игрок" или "Идиот"...
      
       - А знаете... Принесите "Преступление и наказание"..., - неожиданно сделал свой выбор Алексей Николаевич.
       - Хм-м... Странный выбор..., - удивился врач. - Чем же вас так тронула судьба этого Раскольникова? Безжалостный убийца хладнокровно лишивший жизни старуху ради сиюминутной корысти... Или у вас возникли какие-то иные аналогии?
       - Аналогии? - задумчиво переспросил Верхотуров. - Возможно... Но мне хотелось бы понять откуда берутся такие Раскольниковы. Какая у них духовная среда? Какая почва их взращивает? Какие нравственные мотивы движут на безнравственные поступки? Почему со спокойной совестью идут они на преступление, хладнокровно совершают его и не страшатся наказания? В конце концов, раскаиваются ли они в совершенном злодеянии? Если да, то искренне? Когда наступит час покаяния?!
       - Однако, Алексей Николаевич вы меня смутили чрезвычайно этой исповедью, - озадаченно покачал головой Куровский. - Не ожидал от вас такого откровения. Знаете, вам престало духовным лицом быть, но никак не боевым офицером...
       - Полно вам, пан Станислав! - грустно улыбнулся Верхотуров. - Человек тем и отличается от животного, что у него есть душа и разум... Представьте себе, они даже на поле брани необходимы. Воевать без ума себе во вред, проиграешь. Бить врага жестоко, бездушно, пьянея от крови, значит навлечь праведный гнев и проклятие потомков за необоснованную жестокость и кровожадность...
       - А помните, я вам читал стихи Хайяма? - неожиданно вскинулся Куровский.
       - Да-да... Знаете они так меня поразили, что кажется навечно высеклись кровавыми строками укора и назидания в моем сердце.
      
       Верхотуров погрустнел и с чувством прочел:
      
       Вы, злодейству которых не видно конца,
    В Судный день не надейтесь на милость творца!
       Бог, простивший не сделавших доброго дела,
       Не простит сотворившего зло подлеца...
      
       - Не просит..., - задумчиво повторил он.
       - Кто кого, позвольте поинтересоваться не простит? - неожиданно вмешался выглянувший из барака Смирнов.
       - Творец подлости на высшем суде не простит, - нехотя откликнулся Верхотуров. - Хотя вам, похоже, господни заповеди ни к чему...
       - А-а, библейские побасенки! - легкомысленно махнул здоровой рукой Смирнов. - Надо же как вас тоска одолела. К слову божьему повернулись. Молитвой решили спасение обрести?!
       - Извиняюсь, господин..., - подал вдруг голос доктор.
       - Смирнов! А лучше просто, Иван Степанович... Я к господину как-то не привычен.
       - Так я что хотел сказать, шановный Иван Степанович... Те слова, что произнес сейчас любезный Алексей Николаевич, то мудрость веков, призыв предков к благоразумию потомков...
       - Ха! Библия! Поповская проповедь! - скривился Иван. - Не убий и тому подобное...
       - Не совсем... То Омар Хайям - царь доказательства истины!
       - Какой еще истины?!
       - Добра, чистосердечия, человеколюбия, правды...
       - Толку от этой истины?! Что разве это сделает рабочего человека голодного, угнетенного, обездоленного счастливым? Пока он сам с оружием в руках не порвет цепи своего рабства, никогда не быть ему хозяином жизни...
       - А каком народе вы печалитесь?
       - О том самом обездоленном народе, которого веками порабощали и держали в цепях...
       Доктор не стал возражать, а вдруг продекламировал с легкой иронией:
      
       Правдивая речь да пребудет крепка!
       Ах, горько нам, горько, ведь правда - горька!
       Но тем, кто правдивость в беседу вложил,
       Пособником речи сам Бог послужил...
      
       - Снова бог! - поморщился Смирнов. - У вас что сегодня, слово божье для лечебных процедур?!
       - Нет! - снисходительно усмехнулся Куровский. - Это опять же народная мудрость... Низами!
       - Кто?!
       - Еще один персидский поэт! Кладезь восточной мудрости...
       - Вижу, вы большой специалист... по Востоку! - усмехнулся, молчавший до этого Верхотуров.
       - Грешен. Признаю Имею слабость, - в тон ему ответил Куровский. - И душу тешит певучестью строк, и мозг наполняет целебностью мыслей...
       - Так может и меня... пристрастите? Уж больно захватывающие вещи вы рассказываете. Интересно самому прочесть.
       - Охотно, Алексей Николаевич! С превеликим удовольствием!
      
       Тяжелые думы одолевали Верхотурова. Боевой офицер мучился и терзался, пытаясь понять, что же происходит в жизни. Какие законы приходят на смену прежним нравственным устоям? Чем они привлекательнее, сделали старомодными и даже смешными такие извечные постулаты, как благородство и честь, достоинство и гордость? Почему, почему, почему...
      
       А вот сам лже-офицер чувствовал себя достаточно спокойно. Угрызений совести от наглого самозванства не было. Ведь лицедейство для подпольщика обычное дело. Обстоятельства достаточно часто вынуждали идти на смену масок, нарядов и декораций. Политическая борьба - это тот же спектакль с захватывающим сюжетом, наполненным массой тревожных поворотов и неожиданных обстоятельств. Поэтому нашего горе-актера смущало совсем другое.
       Уличенный во лжи Смирнов, злился, что так легко и просто был разоблачен. Была лишь досада на нелепую случайность, которая помешала ему выполнить партийное задание.
       Впрочем, помешала ли?! В лагере было довольно военнопленных рядового состава и нижних чинов, с которыми можно было вести привычную разъяснительную работу и склонить их на сторону большевиков. В будущем это был бы солидный арсенал сторонников партии.
      
       Поэтому, слегка посетовав, он быстро освоился с лагерной обстановкой и с присущей энергией принялся за агитацию. Начал он... с Федора Ушакова.
      
       Преданный ординарец и дня не пропускал, чтобы навестить боевого командира. Развеять скуку незатейливой байкой или новостью, случайно услышанной в ходе работ. А порой и принести скромный гостинец, чудом раздобытые "на воле" краюху хлеба, сухарь или пряник, которые были как нельзя кстати к скудному лагерному рациону...
      
       - Ваше высокородие, а у меня сегодня для вас диковина!
       Федор загадочно улыбнулся и широко шагнул от порога в угол, где обосновался Верхотуров.
       - Глядите, какое это чудо!
       Солдат подвинулся ближе, как-то нелепо склонился и жестом факира снял с себя поясной ремень. На заправленную постель, поверх серого суконного одеяла упруго стукнули краснобокие яблоки, наполняя унылое и затхлое помещение давно забытым и оттого, кажется неземным, опьяняющим ароматом.
       - Откуда это у тебя?! - ошалело уставился офицер на духовитое сокровище.
       - Так, ваше высокородие, Спас на дворе! - радостно оповестил Ушаков.
       - Спас?! Какой?! - смутно переспросил Верхотуров.
       - Да яблочный же! Преображение, господне! - ощерился Федор, потешаясь над неосведомленностью командира. - Сегодня и нищий нищего яблоком угостит... так что со святым праздничком вас, ваше высокородие!
       - Да-да... Спасибо. Тебя, Федор тоже с праздником! - кивнул в ответ Верхотуров и грустно усмехнулся. - Это ты точно подметил. Как раз мы на положении нищих и живем тут...
       - Ничего, ваше высокородие! Даст бог и нам его милость улыбнется, - успокоил его Ушаков. - Угощайтесь лучше яблочком. Вам как раз для скорой поправки...
      
       Федор любовно перебирал дразнящие своим чудесным видом фрукты, не зная, на каком остановиться. Все были одинаково хороши. Наконец, он выбрал, казалось, самое красивое, самое ароматное и протянул командиру.
       - Здорово, приятель! Что же это ты?! Все бога поминаешь, а старых знакомых не замечаешь! - неожиданно раздался за спиной солдата насмешливый голос.
       Незнакомый голос удивил, но не обескуражил Ушакова. Удивительно, что же могло вывести его из себя этого спокойного и невозмутимого мужика. Передав облюбованное яблоко Верхотурову, Федор неспешно повернулся на голос. В противоположном углу, бережно придерживая раненную руку, на свободной койке полусидел-полулежал Иван Смирнов.
       - Здорово, Иван! - как ни в чем не бывало, поздоровался с ним Ушаков.
       Он снова пошарил глазами по яблокам. подхватил одно из них и подал раненному.
       - Держи! И тебя, приятель, с праздником! Что, здорово зацепило?
      
       Буднично-равнодушный, спокойный тон Ушакова обескуражил и даже покоробил Смирнова. Надо же! Гляди, какой радушно-заботливый выискался! А ведет себя как?! Точно он здесь хозяин положения. Как будто и неволя для него не неволя. Вот, мол, забежал по случаю навестить раненных сослуживцев, о самочувствии их справиться...
      
       - Да, ничего! Пустяк! Шальной осколок царапнул! - как можно беспечнее ответил Иван и язвительно подмигнул солдату. - Ты то, гляжу, цел и невредим. Ни пули тебя не берут, ни хвори не гнут... Яблоки откуда? Стащил, что ли?!
       - Почему стащил..., - удивился Федор. - Заработал... Поляк с хутора попросил у конвоира подмоги... за гроши. Вот я и вызвался...
       - А гроши тебе тут зачем?! - удивленно усмехнулся Смирнов. - Ты же тут на полном государственном коште...
       - Да деньги не мне, а конвоиру пошли, - пояснил солдат. - Хуторянин с ним за рабочих рассчитывался. А я у него яблок выпросил по случаю господнего праздника. Спасибо, добрая душа, не отказал. Отсыпал дюжину... А про кошт ты, Иван, зря. Ты первый день тут? Вижу, что рожа еще сытая. Ничего на себе все испытаешь. Тогда нашего Митьку-повара не раз добрым словом помянешь...
       - Неужели так туго?! - попытался пошутить пленный новосел.
       - А сам посуди... Сегодня была болтушка с отрубей, а завтра похлебка ячменная с лузгой. Потом на обед дадут тебе чечевичную похлебку, а там супчиком с нечищеной картофельной толченкой и луговой травой побалуют. Когда конинки подбросят, а когда и селедочным хвостом порадуют. Как? Неплохой рацион для солдатского живота?!
       - И как же вы держитесь? - наконец скользнуло в словах шутника сочувствие.
       - Слава богу!
       - Тьфу! Что ты все поклоны ложишь?! Ишь, богомолец нашелся! - поморщился Смирнов.
       - А что в том плохого?! - не обиделся Ушаков. - Все молитвы от жизни человеческой писаны. Все нужды и чаяния людской души и плоти учитывают. Вот... Хотя бы эта молитва. Последних оптинских старцев. Небось знаешь? Или забыл?
       Федор умиротворенно и с почтительностью перекрестился и прочел с выражением:
       "Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне настоящий день. Господи, дай мне всецело предаться воле твоей святой. Господи, на всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня.
       Господи, какие бы я не получил известия в течение дня, научи принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя.
       Господи, во всех моих делах и словах руководи моими мыслями и чувствами. Господи, во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой.
       Господи, научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не огорчая, никого не смущая.
       Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение его. Господи, руководи моею волею и научи меня молиться, надеяться. верить, любить, терпеть и прощать...".
      
       Снова перекрестившись на висевшую в углу барака небольшую иконку, Ушаков повернулся к Смирнову.
       - А? Чем плоха молитва?! Разве чего худого замышляет? Разве ко злу толкает?
       - Подумаешь! Тоже мне защиту нашел? - пренебрежительно хмыкнул в ответ Иван. - Слыхал ли, нет... "Никто не даст нам избавленья... Ни царь, ни бог и не герой... Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой...". Во, как! Все в наших руках. Как в плен угодил?
       - Да, как угодил..., - пожал плечами Ушаков. - Вот, командира тяжело пораненного в плен захватили. Я за ним и подался...
       - Добровольно?!
       - А чего тут такого. Их высокоблагородие дуже плох был. Надо же было кому-то за ним приглядеть. Разве немчура его выходила бы... А так, оклемался... Глядишь, домой скоро...
      
       - Надо же! Добровольно в плен сдаться! - пожал плечами Смирнов и вдруг прищурился хитро. - Видать, Федор, забыл ты о фронтовой памятке...
       - Это какой же?!
       - Да та самая... "Что ожидает добровольно сдавшегося в плен солдата и его семью"..., Помнишь? - напоминал ему Ушаков. - Как там сказано: "Напрасно думают эти русские, что, сдавшись в плен, они спасут свою жизнь. Жестоко они ошибаются... Если же некоторые из пленных и останутся живы, то после разгрома немецкой армии и заключения мира над всеми добровольно сдавшимися в плен по возвращении в Россию будет исполнен приговор военно-полевого суда. Семьи же воинов, добровольно сдавшихся в плен, по закону, высочайше утвержденному 15 апреля 1915 года, лишаются всякого пособия...".
       - Да, знаю, знаю..., - отмахнулся от него Ушаков и в подтверждение завершил цитировать памятку. - "Лишившиеся пособия голодающие члены и дети несомненно будут проклинать своего прежнего кормильца, который гнусною изменой царю и Родине лишил их не только казённого пайка, но и доброго имени и уважения честных людей... Добровольно сдавшихся в плен, как изменников Родины, по приговорам сельских обществ, станиц, сел и деревень изгоняют из членов обществ..."
       - Знаешь, а сдался, - не унимался Иван, надеясь смутить или вывести мужика из душевного равновесия.
       Но не так прост был Федор.
       - А кто о том знает? Часть ведь была разбита в бою..., - спокойно возразил он. - Кто уцелел, разбежались. Я же, согласно устава, командира спасал. Так что, вроде как не добровольно, а по необходимости в плену оказался...
       Ушаков покосился на старого знакомого и лукаво добавил:
       - Ты, ведь, Иван, тоже сбег... А с дезертира спрос не меньше...
       Смирнов покраснел и стушевался. Вот подлец, в точку попал. Он лихорадочно подыскивал новый аргумент, как неожиданно подал голос Верхотуров.
       - Нет, Федор, он не сбежал, а в школу прапорщиков торопился, чтобы офицером на фронт вернуться..., - с издевкой обронил он.
       Верхотуров было снова углубился в чтение книги: Куровский сдержал обещание и принес ему томик Низами. С особым сосредоточением глаза бегали по строкам постигая глубинный смысл восточной мудрости. Неожиданно лицо офицера просветлело и он оживился, видимо найдя удачную мысль.
       - Иван Степанович, сделайте одолжение, послушайте. Как нельзя кстати...
      
       Скажем Правду одну. Для неправды мы немы.
       Мы, вот эти места заселившие, все мы, -
        
       Незлобивый народ. Мы верны небесам.
       Что мы служим лишь Правде, увидишь ты сам.
        
       Не звучат наши речи фальшивым напевом.
       Здесь неверность, о царь, отклоняется с гневом,
        
       Мы закрыли на ключ криводушия дверь,
       Нашей правдою мир одолели. Поверь,
        
       Лжи не скажем вовек. Даже в сумраке дрёмы
       Неправдивые сны нам, о царь, незнакомы.
      
       - Неправда ли, очень метко замечено... насчет обмана! - заключил прочитанное Алексей Николаевич. - К тому же, как видите, преобразование антигуманного общества в справедливое  не обязательно проводить не насильственным путем, а можно при помощи всеобщего просвещения и гуманистической пропаганды...
      
       Лицо самозванца пошло лиловыми пятнами, а здоровой рукой он как бы прикрыл вызывающе блестящий на плече погон. Однако, просто так сдаваться он не собирался. Иван пропустил мимо ушей колкость и не удостоив Верхотурова взглядом, снова повернулся к Ушакову.
      
       - Странный ты мужик, Федор! - хмыкнул, удивляясь, Смирнов. - Другие с фронта по домам побежали, за семьями своими стосковались. А ты по доброй воле голову в пекло сунул, за офицером потащился. Кто он тебе? Кум, брат, сват?!
       - Он мой командир! - спокойно, но твердо и убежденно ответил на то Ушаков. - Мне уставом предписано оберегать его в любых условиях, не щадя живота своего. Я на святой иконе на то присягнул... И пока что от этой присяги меня никто не освободил...
       - Да с тебя и впрямь хоть икону пиши! - в притворном изумлении хлопнул по колену здоровой рукой Иван. - Святой великомученик Федор!
       - Не ерничай, Иван! - не повышая голоса, обронил Ушаков. - Каждый из нас должен жить по заповедям божьим. Если каждый начнет от чужой беды нос воротить, к чужому горю спиной поворачиваться, что с того выйдет? Сам, ведь, знаешь, как еще Суворов русского солдата наставлял - Сам погибай, а товарища выручай!
       - Тоже мне товарища сыскал! - ухмыльнулся Смирнов. - Ты же перед своим командиром хуже холопа. Все раболепствуешь, спины не разгибаешь. Чем он тебе так в душу запал, какую такую милость оказал, что ты даже о семье своей забыл, детишек не поминаешь...
       - Дурак ты, Ванька! Тебе говоришь кошено, а ты стрижено, - просто, по-мужицки возразил ему на то Ушаков. - Видать ты сам службу не больно понимаешь и понимать не хочешь. Вроде и сладкими заманухами в батальоне народ увлекал, к хорошей жизни звал. А того понять не хочешь, что без чистой души и светлых помыслов той жизни не построить...
       - Ты, Федор, с ним поаккуратнее, - предупреждающе снова подал голос Верхотуров...
      
       Алексей Николаевич все еще был под впечатлением недавно закончившейся дискуссии с новым соседом. Душа офицера клокотала от возмущения и досады, не находя выхода обуревавшим эмоциям и должной отповеди. В то же время он прекрасно понимал, что бесперспективно спорить и отстаивать свою точку зрения с человеком, у которого в сознании превалируют политические убеждения, возведенные в ранг маниакального упрямства.
       Поэтому сейчас Верхотуров, не вмешиваясь, внимательно слушал беседу своего оппонента с новым собеседником. Он слегка успокоился и даже обрадовался тому, как неграмотный мужик со свойственной рассудительностью и неспешностью вел свою бесхитростную логику, при этом обличая и высмеивая искушенного агитатора за отрицание очевидных истин.
      
       - ... Как никак с их благородием разговариваешь! - пояснил Верхотуров Ушакову смысл своего предостережения и насмешливо качнул головой. - Учись, брат, как надо в жизни устраиваться. Пока ты тут лагерных вшей кормишь, няньчишься со мной... То есть, извиняюсь, раболепствуешь по собственной прихоти... Иные, вишь, как шагнули! Сразу в офицеры...
       - Так, ваше высокородие! Каждому свой удел... Кому-то нужно и в солдатах ходить, - без сожаления и зависти отозвался Федор. - Это если все в офицеры сунутся, кто тогда солдатскую лямку тянуть будет. Да и кем тогда командовать доведется, коли все в чинах будут...
      
       - А вы, господин подполковник, напрасно насмехаетесь! - бросил из-под насупленных бровей неприветливый взгляд Смирнов. - Пока вы здесь, в плену, спокойно "божьей милости" дожидаетесь, революция в России много чего изменила...
       В надежде, что эта новость как-то заинтересует солдата, он повернулся к Ушакову, обращаясь прежде всего к нему.
       - Прежде всего, революция отменила все сословия. Так что, Федор, забудь о благородиях и высокородиях. Нет больше ни сиятельств, не превосходительств. Все теперь равноправные граждане...
       Однако на бесстрастном лице мужика от этого не дрогнуло ни одной жилки. Господа так господа... Граждане так граждане... Что с того мужику?!
       - Правда, сейчас у власти министры-капиталисты стоят, простой люд не больно жалуют..., - оседлал привычного конька Смирнов. - А вот, когда мы, большевики, власть возьмем в свои руки, так еще и хозяином всего народ станет. Землю - крестьянам, фабрики и заводы - рабочим. Никаких господ и слуг. Не будешь, Федор, тогда перед "высокородием" спину гнуть. Гусь свинье не товарищ!
      
       Агитатор с чувством превосходства глянул на Верхотурова и доверительно подвинулся к солдату. Но реакция того была неожиданной.
       - Ничего, Иван, я не привередливый, - отмахнулся Ушаков. - Я такой гусь, что и свинье поклонюсь, если она уважения достойна. Так что напрасно ты меня в свой райский сад сманиваешь. По мне любая власть хороша, если руководит по совести, разного озорства и паскудства не чинит...
       - Да пойми ты наконец, дурья башка! У нас с тобой совсем иная дорога! Наработались мы на господ. Пора и самим в господах походить..., - вспылил, выходя из себя Смирнов.
       Его бесила равнодушная невосприимчивость и тупая невозмутимость офицерского ординарца. Такой же простолюдин, работный человек, он никак не мог взять в толк, что же движет этим упрямым мужиком, какие духовные ценности ему дороги, о какой совести он рассуждает...
      
       - А ты, Иван, не горячись! Ишь, взвился, точно заноза в задницу впилась или оса ненароком жиганула, - едва усмехнулся в ответ Федор. - Коль твоя революция свободу мне дала, так я сам волен свою дорогу выбрать, а не ту, на которую ты меня тянешь. Что же это тогда получается. Вроде свой хомут брось, он не гож, а в твой впрягайся... Так что ли получается?!
       - Я тебе не хомут напяливаю, а за лучшую жизнь воевать зову, - раздраженно буркнул в ответ Смирнов.
       - А ты вот послушай мою бывальщину...
       - Какую еще бывальшину?! Вырос я от сказок...
       - О сладкой жизни... И не сказка это вовсе... Ты об облепихе-ягоде слышал что-нибудь?
       - Причем тут твои ягоды! - скривился Смирнов, точно ему на зуб попала недозрелая кислятина.
       - Нет?! Зря! Чудная ягода! - не обратив внимание на его раздражение, продолжал рассказывать Ушаков. - От всех хворей она человека врачует... Что нутро и даже душу... Чудная, но и капризная. Все руки исцарапаешь, исколешь, пока ее с дерева соберешь...
       - Слушай! Хватит! Что ты мне голову морочишь?! - попытался прервать его Смирнов, теряя терпение.
       - Э-э, нет, приятель, погоди! Мне больше терпеть приходилось, тебя слушая. Не думай, что твои речи умнее и полезнее. В моей бывальщине тоже прок есть!
       - Ну-ка, давай, Федор, расскажи! Мне тоже интересно послушать, - подбодрил его Верхотуров. - Ты как-то обмолвился, сожалея, что нет у тебя под рукой этих чудо-ягод. Чем же они так чудесны?!
      
       - Вот-вот, ваше высокородие! Чудесные, но и... капризные! - оживленно вскинулся Ушаков, польщенный вниманием. - Я вот, что говорю... Ладно там, что колючая она, так, ведь еще и растет интересно. В паре... Как тот мужик с бабой... Семьей...
       - Это ты о чем?! - хмыкнул со своего угла Смирнов, пытаясь задеть рассказчика. - А говоришь, о бабе не тоскуешь... Вон, даже байки свои к одному клонишь...
       - Дурак ты, Ванька! - нисколько не смутился Федор. - Это ты свои байки в одну сторону гнешь, других слушать не желаешь...
       Солдат, словно сожалея о несообразительности старого сослуживца, сочувственно покачал головой и отвернулся к Верхотурову.
       - Я к тому, ваше высокородие, что у облепихи есть дерево мужицкое и дерево женское. Не будет пары, не будет и чудо-ягод...
       - Естественно, - понимающе кивнул тот головой, будто и впрямь ясно понимал, о чем идет речь.
      
       - Так вот... Посадил мужик в своем дворе такую пару и стал вовсю целебную ягоду пользовать. Глянул на то сосед, позавидовал. Решил тоже полезный промысел освоить. Тоже дерево посадил. Но одно... Женское... Хитро рассудил хват. Дескать зачем место занимать, дополнительные траты нести, когда вон он, мужик, через забор стоит. Думает, у всякого мужика на чужую бабу глаз блестит. Не ошибся. У мужика не стало ягод, а у соседа усыпано. Загрустила его баба-облепиха, заболела и засохла. Сгинула, одним словом... Мужик срубил сухостоину на дрова и сжег. А заодно срубил и мужицкое дерево... За ненадобностью...
      
       - Гляди-ка! Дерево деревом, а все как у живых людей! - усмехнулся Верхотуров. - Спасибо, Федор, потешил душу рассказом...
       - Ну, и в чем соль твоей байки?! - подал насмешливый голос Смирнов.
       - Не байки, а бывальщины, - поправил его Федор. - Бывальщина она, ведь, порой горше сладких сказок бывает. А соль ее в том, что на чужой каравай, без приглашения рот не разевай, в чужой огород не заглядывай - не для тебя сажен...
       - А мы на чужое и не заримся..., - огрызнулся Иван, принимая намек-упрек в свой адрес. - Мы свое отбираем, что нашей, рабочей кровью и потом нажито и присвоено. Разве тебе не хочется земли и быть ее хозяином?
       - Не в том прок, сколько у тебя земли. А в том прок, как ты к ней относишься..., - вздохнул Федор. - У доброго хозяина и в горсти полная нива. А у лежебоки и бескрайнее поле чертополохом зарастет... Рачительный хозяин и с козы сыт, а лоботряс с тучным стадом голодает...
       - Эх, Федор, Федор! Нет у тебя ни светлой цели, ни стремления к хорошей жизни, - разочарованно махнул рукой Смирнов, понимая, что бесполезно склонять на свою сторону несговорчивого мужика. - Как был ты безропотным и покорным холуем, так в холопском ярме и сгинешь... Это же надо - раб по доброй воле! Совсем разума у тебя нет!
       - Ты, Иван, мне тризну раньше времени не заказывай, - остановил его Ушаков. - Лучше свою узду к моей морде не примеряй... А как жить и как свою жизнь счастливой сделать, я как-нибудь сам соображу...
      
       Однако, Смирнов и не думал отступаться от своего. Смирившись с досадным фиаско, он уже следующим вечером отправился в барак, где размещались русские солдаты - военнопленные, чтобы с еще большим упорством и одержимостью вести пропагандистскую работу.
       Надо отдать должное его умению налаживать отношения и устанавливать связь с единомышленниками.
       Непостижимо как, но всего за несколько дней, он обзавелся большевистской литературой и каждый вечер читал своим соплеменникам свежие газеты. Разумеется, большевистского толка.
       Но, что еще больше удивило Верхотурова и Куровского, не прошло и месяца, как за Смирновым в лагерь приехали представители Красного Креста. Именно за ним, а не к нему...
      
       ... В лечебный бокс ближе к обеду в сопровождении начальника лагеря вошли два респектабельных господина.
       - Добрый день! Кто из вас будет господин Смирнов? - поинтересовался один, оглядываясь в сумрачной тесноте.
       - Это я! - удивленно отозвался со своего угла Иван, торопливо сунув под подушку тонкую брошюрку.
       На вечер у него была назначена очередная политбеседа с военнопленными.
       - Собирайтесь! Мы за вами...
       - За мной?! Куда?! - предательски дрогнул голос агитатора.
       В возбужденном мозгу мелькнула шальная мысль. Неужели, его выследили, выдали и теперь предстоит суд и расплата. Какая нелепость!
       - Не волнуйтесь, Иван Степанович! Домой! - поспешил успокоить его другой визитер и, мельком глянув на немца, доверительно понизил голос. - Мы по поручению товарища Клима...
      
       Начальник лагеря скучающе зевнул и вышел на улицу. Беседа соотечественников ему была неинтересна. И уже тем более прощание с освобожденным военнопленным. Хотя педантичного офицера крайне удивило с какой поспешностью пришел категоричный приказ - не мешкая передать сотрудникам Красного Креста некоего прапорщика Смирнова. С чего такая честь прапорщику, если у него в лагере томятся ожиданием офицеры более высоких чинов. Взять хотя бы вот этого доходягу подполковника, который чудом выкарабкался. А ведь уже на краю могилы пластом лежал...
      
       - Товарища Клима?! - обрадовано встрепенулся Смирнов, проводив взглядом конвоира. - Как же вы меня разыскали?
       - Долго рассказывать... Когда ваш состав разбомбили, грешным делом подумали, что вы погибли...
       - Как видите, уцелел...
       - Да-да, к счастью... Вовремя мы вас разыскали... Вы, Иван Степанович, даже не представляете, какие события разворачиваются сейчас в России...
       Господин подозрительно покосился на безучастного к разговору Верхотурова. Дескать, можно ли при нем...
       - Можно, можно! - успокаивающе кивнул радостно возбужденный Смирнов. - Господину подполковнику даже полезно послушать, чем сейчас занята наша партия...
       - А на какой платформе стоит товарищ?
       - Увы... Господин Верхотуров нам не товарищ! - картинно развел руками Смирнов. - Он на дух не переносит нашей программы...
      
       Он насмешливо скосил глаза в сторону офицера, но тот даже виду не подал, хотя внутренне напрягся.
       В душе Алексея Николаевича закипал гнев, но разум понимал, что это не лучший способ для спора. Да и возобновлять бессмысленную политическую дискуссию ему не хотелось.
       Потому Верхотуров собрал в кулак свою волю и сосредоточился на чтении. Перед глазами Родион Раскольников терзался бесконечными сомнениями. Хорошо или плохо совершать убийство? Кто будет убивать ради благородной цели? Конечно же, бесконечно добрый человек. Религия говорит, что все доброе за человека делает Бог, все злое - черт, а ответственность и власть человека каждую минуту выбирать между Богом и чертом...
      
       Между тем интерес посетителей к его личности только усилился.
       - Да?! К какой же партии он благоволит?! - заинтересовались гости.
       - Представьте себе, ни к какой! - весело рассмеялся Смирнов, исподтишка наблюдая за реакцией Верхотурова.
       Офицер невозмутимо молчал. Много чести самозванцу, чтобы перед ним оправдываться и бесполезно доказывать свое...
       - Как так?! - изумились в ответ товарищи и посмотрели на Верхотурова, как на представителя иной цивилизации.
       - Да вот так! У господина офицера точно кол во лбу втемяшилось одно..., - продолжал усердствовать в изобличении Смирнов. - Усердно служить... За веру, царя и Отечество... Однако, царя у нас уже нет. А вот новому Отечеству служить ему вера не позволяет...
       - Любопытно! Что же это за вера?! Господин подполковник иудей или протестант? - повернулся к Верхотурову один из гостей.
       Но его вопрос прозвучал в пустоту.
       - Скорее протестант, - отозвался вместо Алексея Николаевича Смирнов, сам до конца не понимая глубинной сущности вопроса, связанной скорее с вероисповеданием, нежели с протестной чертой личности. - Он, видите ли, протестует против насильственного захвата власти. Точно кисейная барышня проповедует принципы стыдливого благородства, толкует о какой-то чести и достоинстве...
       - Ничего, Иван Степанович! Революция рассудит, она всех расставит по местам..., - с явной угрозой протянул незнакомец. - Кого на стенку, а кого и ... к стенке.
       Товарищи весело рассмеялись удачной шутке.
       ... Алексей Николаевич погрузился в чтение и точно шагнул в каменный погреб петербургских трущоб, со стороны наблюдая за мятущимся героем...
      
       ...Ужас охватил Раскольникова. Он никак не может избавиться от пятен крови. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана... Родион старается не замараться в ней. Но, испачкав руки и топор, пытается смыть с них кровь. Он долго, минуты с три, отмывал древко, где закровянилось, пробуя кровь даже мылом...
       Все время его преследуют эти ужасные кровяные пятна. В мучительном кошмаре он отмывает одни, как тут же находит новые. На бахроме оставались густые следы запекшейся крови... Он схватил ножик и обрезал ее...обрезки бахромы валялись среди комнаты... Не более как минут через пять он вскочил и в исступлении кинулся к своему платью... может быть, все его платье в крови, только он этого не видит не замечает... на подкладке есть пятна!.. Он вырвал ее... весь кончик сапога пропитан кровью...
      
       - Ну, что, господин подполковник, счастливо оставаться! - точно издалека прозвучал веселый голос соседа.
       Верхотуров вздрогнул и, стряхнув оцепенение, медленно оторвал глаза от книги. Рядом с ним стоял Смирнов, готовый к отъезду.
       - Вот видите, недолго вы томились моим присутствием, - широко улыбнулся Смирнов.
       Он не скрывал удовольствия от столь удачного поворота событий в своей судьбе.
      
       - Мой вам совет на прощание... Пока ожидаете "божьей милости", не тратьте время даром... Настоятельно рекомендую определиться с политическими пристрастиями. Негоже в такой судьбоносный час для России стоять на обочине, тем более путаться под ногами... Не знаю, доведется еще ли раз в этой жизни встретиться. По мне, так лучше не встречаться. Прощайте!
      
       Смирнов снисходительно усмехнулся и протянул офицеру руку для прощания. Верхотуров молча смерил его уничижительным, пренебрежительно-холодным взглядом и отвернулся...
      
       По привычке, едва только команда военнопленных вернулась в лагерь, Ушаков выскочил из строя и поспешил к лечебному бараку. Лицо его сияло довольной улыбкой. Сегодня ему удалось разжиться на хуторе куском сала и половиной ржаной ковриги. По лагерным меркам это было целое состояние. Сердобольный Федор никогда не таил от других заработанное и всегда старался подкормить не только командира, но и голодных, измученных товарищей по бараку, по-братски деля добычу. Он не видел в этом ничего необычного. Просто ему повезло с работой.
       Предприимчивый хуторянин еще в первый раз приметил работящего и сноровистого русского мужика и потому не поскупился на "благодарность" перед охраной, практически за гроши купив себе раба.
       Теперь Федор каждое утро являлся на хутор за работой и целый день находился во власти зажиточного крестьянина. Деревенская работа ему была привычна и тешила душу. Потому и получалось у него все споро и ладно, в удовольствие хозяину.
       В этот раз ему пришлось ремонтировать к зиме хлев. Выполненная работа так понравилась поляку, что он расщедрился и снабдил Федора съестными припасами.
       "Ничего, хозяйству убыток небольшой, - разумно рассудил хуторянин. - А хороший работник - это сытый работник. Сколько он еще сделать может за черствую краюху житника...".
      
       - Удивительный ты человек, Федор! - растроганно и грустно проронил Верхотуров, с наслаждением вдыхая аромат свежего хлеба.
       - Что же во мне такого удивительного, ваше высокородие?! - недоуменно пожал в ответ плечами солдат.
       - Ну, как же! Вместо брата на службу пошел. Семья бросил и добровольно на себя такую лямку надел...
       - А-а... Да разве же я один такой... Вон, сколько сирых и убогих на чужбине, в безвестии маются, о семье тоскуют...
       - Слушай, Федор! Вот ты уже пять лет возле меня... И ведь не бока пролеживаешь, а лихо полной мерой хлебаешь. Но ни разу ни печали, ни слезинки я не твоем лице не увидел. Покаянного слова или стона из твоих уст не услышал. Неужели ты о доме родном не тоскуешь, жену свою с детишками малыми забыл?!
       - Не забыл, ваше высокородие! - честно признался солдат. - Бывает, так схватит кручина за горло, что дохнуть нет мочи. Деточки по ночам ручонки навстречу тянут, домой тятьку зовут. А баба... Не поверите, ваше высокородие, даже в носу засвербит, как дух ее дурманящий по вискам ударит. Шарнешь рукой впотьмах, а то сидор под головой мозолит...
       - Как?! Запах женин снится?!!
       - А то! Жаркий такой, духмяный... Аж-но голова кругом пойдет и все нутро тугой тетивой взыграет... Я же кажное ее родимое пятнышко наперечет знаю... Все считаю-пересчитываю...
       - Ну и что?
       - Да, что... Встану, нос потру, соплю вышибу... Когда песню спою, когда работу-докуку какую сыщу...
       - Что-то не слышал я, чтобы ты пел...
       - Так я же без голоса, в душе..., - добродушно ощерился Федор. - Душа человеческая... Она, ведь, знаете какая... В радости сладкоголосым соловьем заливается, в кручине печальной горлицей стенает...
       - Надо же какая душа у тебя поэтичная, - качнул головой удивленно Верхотуров.
       - Да, уж какая есть, ваше высокородие! - развел руками солдат, не поняв командирского восхищения. - В своем запечье и сверчок душу греет...
       - Ну, ты гляди! Не все у тебя ответ готов! - весело рассмеялся офицер, изумленно прихлопнув в ладоши. - Право, удивительный ты человек, из неземного теста замешан...
       - Мужика господь из глины замесил, ваше высокородие, - тут же скромно обронил Ушаков.
       - Слушай! Что ты все меня высоким родством отгораживаешь?! - неожиданно посерьезнел Верхотуров. - Здесь нас одни вши едят, в званиях не разбираются... Да и, слыхал, как Смирнов попрекал за чинопочитание. Отменили на Руси сословия. Так что давай, к новой жизни приноравливаться. Меня, если помнишь, Алексеем Николаевичем зовут...
       - А я вам вот что на то скажу... Алексей Николаевич! - прищурился Федор. - Не в чинах дело, а в натуре человеческой. Сиятельному князю, генералу Суворову русский солдат поясной поклон ложил, батюшкой величал. Когда он жил, а в армии до сих пор о нем добрая молва идет. А возьми, к примеру Ваньку Смирнова, так на него хоть корону нацепи, превосходным величеством он не станет...
       - Это почему же? - заинтересовался Верхотуров.
       - По божьим заповедям не живет, народ озорством смущает, недоброе, грешное дело в чистую одежонку обрядить старается..., - просто, без экивоков пояснил свою мысль Федор. - Что такое революция?! Тоже смертоубийство... Для него получается человека убить, все равно, что высморкаться. Какая разница, кто он пан, заводчик или купец. Он прежде всего человек и господь дал ему жизнь. Господь и заберет ее, когда сам вздумает, Ивану с его дружками не перепоручит... Доброе дело черным замыслом никогда не сладится... Хорошо доктор сказал: "Вы, злодейству которым не видно конца! В Судный день не надейтесь на милость Творца...".
       - Гляди-ка, запомнил! - изумился Верхотуров.
       - Да разве такого не запомнишь! Такое в сердце раз и навсегда впечатывается!
      
       Тусклые и невыразительные краски увядающей осени и промозглая, сырая и студеная непогода придала еще большего уныния и без того тоскливой жизни военнопленных. Осенняя слякоть гнала прочь с улицы все живое, загоняя по мало-мальски сухим и теплым углам. Но в лагерных бараках трудно найти спасения от стужи. Сквозь крупные щели грубой дощатой стены внутрь жилого помещения бесстыдно врывался стылый сквозняк и нагло выгонял остатки скудного тепла.
       Верхотуров зябко кутался в шинель, пытаясь хоть как-то согреться в холодном, не протопленном боксе. Согревая дыханием окоченевшие пальцы, он перелистывал томик Достоевского, выискивая наиболее запомнившиеся места. Сейчас ему почему-то вспомнился последний разговор с Федором.
      
       Надо же, как тонко и чутко понимает мужик человеческую душу. Насколько логично и мудро судит о поведении человека, руководимого своими душевными порывами. Вот и у Достоевского в книге живут не люди, а их души.
       Только этим можно объяснить то, что на протяжении всего романа герои только и делают, что исповедываются или рассказывают о том, как они понимают жизнь и ее смысл. Только это позволяет необразованной и, казалось бы, беспутной и порочной Сонечке Мармеладовой быть в идеологическом споре выше Раскольникова. Ее душа более искренняя и чистая, не приемлющая нечистоплотности...
       Преступление - переступить. Но через что переступить? Через свои нравственные законы, то есть преступление может существовать для человека только относительно его нравственных законов. Но если Раскольников разрешает себе переступить, то встает вопрос: как далеко? Если один раз переступил, то почему нельзя второй? Страшны, но вполне логичны слова Свидригайлова о том, что как-то странно получается: подслушивать не хорошо, и даже омерзительно, а старушонок лущить по головам можно чем ни попадя.
       В России всегда очень много значила религия. Испокон веков была заповедь: "Не убий". Это было абсолютной ценностью. Конечно, на земле всегда были люди. Эти люди не только жили в мире и согласии, но и воевали меж собой. А на войне, как заведено, убивали друг друга. Ради земли, ради богатства, ради собственного могущества, то бишь ради власти над другими, себе подобными.
       Ему, родившемуся в военной семье и всю сознательную жизнь посвятившему армии и военным баталиям. Как никому иному ясно. что такое война. Он воспитан был убивать. Но убивать на поле брани, в открытой схватке с противником. При этом быть милосердным и великодушным к безоружному и беззащитному...
       И вот теперь появляются люди, которые подводят мотивированную основу под убийство. Они утверждают, что убивать можно, правда при определенных условиях, с определенными целями. И зовут народ к оружию. Соседа супротив соседа, сына супротив отца, брата супротив брата...
       Как это мерзко, отвратительно, подло!
      
       Алексей Николаевич в отвращении поежился, когда дверь с оглушительным скрипом распахнулась и внутрь ворвался холодный поток воздуха.
       - Какого черта?! - вскричал было офицер, но осекся разглядев на пороге доктора.
       Куровского трудно было узнать. И без того бледное лицо, светилось пугающей белизной, глаза лихорадочно блестели, а уголки тонких, бескровных губ взволнованно дрожали крупной дрожью...
      
       - Что стряслось, голубчик?! - беспокойно приподнялся навстречу Верхотуров, предполагая худшее.
       - В Петрограде переворот... Большевики пришли к власти... Россия вышла из войны, - на одном дыхании выпалил доктор и бессильно опустился на табурет.
       - Дождались..., - только и выдохнул в ответ Верхотуров, растерянно опускаясь рядом.
      
       Он предчувствовал такой поворот, нетерпеливо ждал вестей с родины. Дождался... Вот, эта весть громыхнула оглушительным громом. И не понять, радоваться ли ей, или огорчаться...
      
       - Что вы намерены предпринять, Алексей Николаевич?! - поднял на него глаза доктор.
       - Выбираться домой, в Россию... И как можно скорее! - решительно рубанул воздух рукой Верхотуров.
       Он даже привстал, готовый бегом бежать, что есть мочи, с постылой чужбины и вынужденного заточения.
       - Но как?!! - немало изумился этому порыву Куровский. - Лагерное начальство не торопится распахнуть перед вами ворота до выяснения всех обстоятельств. Хотя русские военнопленные сегодня категорически отказались выходить на работы...
       - Значит надо бежать!
       - Бежать?! Но достаточно ли здоровы вы для побега? - удивленно вскинулся Куровский и неожиданно замялся. - И потом... Как я успел понять, большевики не питают особых симпатий к представителям сословных классов. Принимают разве что тех, кто принял их сторону. А вы, как я заметил, пылкой дружбы с недавним соседом не вели. Или может...
       - Ни в коем случае! - жестко и решительно оборвал его офицер. - Никогда, ни при каких обстоятельствах я не стану на сторону бунтовщиков, позволивших посягнуть на власть и ввергнуть страну в вакханалию. Никогда и не при каких обстоятельствах я не стану помогать им в постыдных делах...
      
       Глаза Верхотурова полыхнули враждебно-холодным блеском и каждое слово точно кованный гвоздь пронзало воздух.
       - Тогда зачем вам так торопиться в Россию?! - недоумевал Куровский.
       - Спасать страну от гибели! - не раздумывая ответил офицер. - Я полагаю, что найдется немало патриотов, которым не безразлична судьба Отечества. Которые без страха сходились с бою с неприятелем отстаивая честь, достоинство и величие великой России. И поверьте, дорогой пан Станислав, это не патетика истосковавшейся в неволе души. Это священный долг гражданина и воина. Вы горячо любите свою Польшу. У меня такое же чувство к своей родине. Поэтому я не буду спокойно взирать, как она гибнет, захлебываясь кровью революции и гражданской войны...
      
       Алексей Николаевич, прихрамывая, вышел на улицу. Догорающий осенний день высветил на далеком холме старый ветряк.
       Еще летом, озирая окрестную панораму сквозь колючую проволоку лагерной изгороди, он обратил внимание на это старинное деревянное строение. В солнечный безветренный день почерневший от времени ветряк угрюмо темнел над зеленым ковром, покрывающим холм. Его обветшалые крылья недвижимо застыли в хрустально чистом воздухе, напрасно ожидая мощного порыва.
       Верхотуров подставил разгоряченное от волнения лицо порывам холодного ветра. Мелкие капли дождя тут же высыхали, едва коснувшись пылающих щек. До его слуха донесся слабый, натужный скрип. Пленник вздрогнул. Отвлекаясь от тяжелых дум и напряг зрение, вглядываясь в сгущающиеся сумерки. Застывший в недвижимости ветряк ожил. Описывая широкую дугу, его огромные крылья размашисто чертили необъятные круги в вечернем небе.
       Далекий от законов механики и, собственно, никогда не видевший работы ветряных мельниц, больше искушенный в оружии офицер, вряд ли представлял, что сейчас ожившие ветрила тронули с места насаженное на один с ними вал огромное зубчатое колесо. Оно, в свою очередь, привело в движение барабан. На одной оси с которым сидели два могучий круглых, как бублики, камня, жернова. Угрожающе заскрежетав, верхний медленно тронется с места по кругу, тесно прижимаясь шершавым боком к своему нижнему братцу. Стоит лишь засыпать через специальный лоток зерно, как тут же по желобу заструится перетертая жерновами в пыль молочно-белая мука.
       Но, даже не зная о таком безобидном и мирном предназначении, увидев оживший ветряк, офицер содрогнулся. Может, просто от холода, может от пронзительного скрипа... Впрочем, скорее всего ему представилось, как безжалостный молох новой революции с бесстрастной кровожадностью и жестокостью перемалывает в пыль сотни, тысячи, миллионы человеческих судеб...
      
       Ваше равенство - обман и ложь.
       Старая гнусавая шарманка
       Этот мир идейных дел и слов.
       Для глупцов - хорошая приманка,
       Подлецам - порядочный улов.
      
      

    Глава 4.

      
       На покосившейся створке ворот бывшей панской усадьбы невесть откуда появилась листовка. В ночь или с темного спозаранку пришпилила ее тут неведомая рука.
       Четвертушка тонкой бумаги зыбко подрагивала под порывами ветра и норовила вот-вот сорваться и улететь в степь, увлекаемая мощным воздушным потоком. И все же какая-то неведомая сила удерживала ее на месте. В сером сумраке позднего ноябрьского утра листовка призывно белела на почерневшей воротине, маня к себе любопытный взгляд и словно недоумевая, почему до сих пор никто не прочел, не осознал, не изумился той судьбоносной новости, которую она сюда принесла.
       А весть, нежданная, негаданная, неистовала и торжествовала, кричала и ликовала. И молила, умоляла: ну, прочтите же меня, прочтите ...
      
       "К гражданам России!
       Временное Правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Военно-Революционного Комитета, стоящего во главе Петроградского пролетариата и гарнизона.
       Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства - это дело обеспечено.
       Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!"...
      
       Случилось в столь ранний час идти мимо кривому Юшке. Куда сунулся сельский пастух, одному богу известно. Куда ноги несли, туда и шел. Может в гости к кому угоститься, может к куму-приятелю опохмелиться... Разве ему до работы? Пастуший сезон закончился, а его поредевшее рогатое воинство пряталось теперь по теплым поскотинам, с неторопливой унылостью пережевывая душистое сено.
       Потому и ковылял Юшка вдоль пустой сельской улицы, размышляя, куда на этот день приложить свои силы.
       Противно скрипнула под ветром ржавая петля. Пастух передернулся и недовольно покосился в сторону панского двора. Единственный глаз зацепился за болтавшийся на ветру листок.
       "Это что еще за невидаль! - удивленно почесал за ухом Юшка. - Бумажка какая-то... Отродясь тут ничего такого не чепляли... Что бы это могло быть? К чему?".
      
       Снедаемый любопытством, мужик шагнул с дороги ко двору и уткнулся носом в бумагу. Типографские литеры плясали перед зрячим оком, но, увы, не складывались в доступные разуму слова и предложения по причине полной неграмотности.
       - Вот незадача! - досадливо сплюнул Юшка. - Прописано чего-то... А что прописано, не понять... Грамотея какого сыскать бы...
       Пастух в надежде оглядел окрест. Однако улица по-прежнему была пустынной. В эту пору редко кто без нужды высунется со своего двора.
       Тщетно поискав взглядом кого-нибудь из сельчан, Юшка решительно потянулся за листовкой.
       - Снесу я, пожалуй, ее до старосты..., - решил он. - Гришка хотя и окривел, как я на один глаз. Но грамоты небось не забыл... На два целых глаза, думаю, разберемся, что к чему... Может, чаркой отблагодарит за находку...
       Заскорузлая рука вовремя схватила бумажку за край. Резкий порыв ветра уже сорвал ее с места и потащил за собой, не попадись она в цепкие пальцы...
       Юшка бережно свернул листовку и сунул за пазуху. Проверив, надежно ли спрятана загадочная бумага, он торопливой трусцой направился к хате Клочко...
      
       Уже через час Белая Гора гудела от неожиданной новости, на все лады вторя диковинное слово.
      
       Революция! Ре-во-лю-ци-я!!!
      
       Смеялись, хмурились, косились и щурились, изумленно таращили глаза белогорцы, пытаясь понять, что же это за фрукт-овощ такой - Революция. К каше ли его подавать или со щами хлебать, в прикуску или в прихлебку.
       Так поглядеть, вроде и нестрашное то словцо, певучее. Не то, что война окаянная, которая сразу, от одного упоминания животным ужасом сковывает, оторопью берет. Но все же, все же... Чего сулит она, эта самая революция, горемычному, темному и затурканному крестьянину?
      
       Ведь, раньше сколько сказок да бывальщин разных о лучшей доле было сказано-пересказано. И о героях разных. Вроде Стеньки Разина, да земляка своего Емельки Пугачева, что с Бахмута родом... Был там еще в Бахмуте и Кондратий Булатников. Тот тоже свою ватагу поднимал, чтобы светлое мужицкое счастье у худого царя из сырой темницы вызволить, ярмо холопское порубить-потоптать.
       Так этих вроде за государевых преступников всегда почитали. Мол, смуту по земле сеют, разбойным промыслом промышляют. За то те герои-разбойники и были преданы анафеме да лютой смерти.
       В последнее время тоже немало охочих за народ постоять сыскалось. Вон, Данила-коваль даже с фронта сбег, чтобы сотоварищи супротив царя выступить. Вишь, сладилось тогда дело, сковырнули с трона Николашку вместе со всем его благородным сословием. Только толку от того мало вышло. Новое правительство не спешило ни войну прекращать, ни землей с крестьянами делиться. Даже казаков прислало, чтобы поглядели, нет ли на селе озорства какого, а потом и последнее забрали, чтобы войну проклятую, беспросветную до полной победы довести...
      
       Тогда, кажись, тоже, что-то о революции толковали. Правда, большого значения тому не предали. А что мог неграмотный крестьянин сказать?! Да, не нравилась затянувшаяся война. Да, не нравилась беспросветная нищета и по-прежнему полное бесправие. Как был мужик бессловесным быдлом, рабочим скотом так им и оставался.
       Заезжали на село визитеры-агитаторы. Благостные такие, культурные, с речами мудреными. И одеты не по-простому, а нарядно, по-барски. На царя сетовали, на плохую жизнь селянскую сочувствовали. Все за Учредилку, собрание какое-то, ратовали, на свою сторону склоняли. Дескать, вы нас поддержите, а уж мы там, в столицах, за вас порадеем. А на кой ляд мужику собрание, если ему мир да земля потребны, а более и не нужно ничего.
       Правительственная чехарда и фактическое безвластие (то Советы, то Рада, то временщики свои депеши-призывы шлют) приостановили все дела. Ни пахать, ни сеять, только ситуацию обсуждать. Чего ее обсуждать? Тут порой имя свое в бумажке не пропишешь, крест ставишь или палец слюнявишь, а то партийную программу уясни, скумекай и согласие на нее свое дай.
      
       Вон, эти, эсеры вроде, так те тут же скумекали. Сразу сказали, что партия их крестьянская и даст мужику землю и волю. К ним мужик душу свою и повернул. Вишь, как в бумажонке прописано о той революции: "Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства - это дело обеспечено. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!".
       Обеспечено, значит... Глубоко вздохнул мужик, почесал за ухом. Не то восторженно, не то с сомнением. Неужели, правда?! Пока еще тлела, теплилась в селянской душе осторожная надежда, что благие цели революции будут воплощены в жизнь, что есть добрые, бескорыстные люди (эсеры ли, большевики или еще кто, неважно), которые и впрямь страдают за народное счастье. Значит, еще, вот-вот, и вдохнет мужик полной грудью, пьянея от свободы и сытого достатка.
       Восторженно клокотало сердце, радостно вздымалась грудь и поднималось властное желание сейчас же, не мешкая создать новый строй жизни,
      
       Где не было бы ни рабства,
    Ни лжи, ни позора!
    Ни презренных божеств, ни цепей,
    Где не купишь за злато любви и простора,
    Где лишь правда, и правда людей...
      
       ... Панский двор оживленно гудел от тесного многолюдья. Старый майдан перед обветшалым господским домом помнил немало сельских сходок. Несчетное число раз сгонял сюда староста сельчан, чтобы объявить панскую волю или довести какую-то важную новость.
       Здесь белогорцы навсегда расставались с близкими, проданными господской прихотью другому хозяину. Здесь узнавали о рекрутских наборах и военных кампаниях. Здесь подвергались публичному наказанию за недоимки или иные прегрешения перед господином. Здесь же барской милостью получали угощение от хозяйской кухни в дни престольных праздников.
       Последний раз двор заполнялся в четырнадцатом, когда Белая Гора узнала о войне и отправила на фронт первых новобранцев. Однако, царившая сегодня атмосфера радостной приподнятости и праздничности на этом майдане лишь однажды.
       Тогда, солнечным мартовским днем был оглашен государев Манифест о даровании мужику свободы...
       Сгрудившиеся сейчас у крыльца старики еще помнили, как весело и беззаботно бегали меж взрослыми юркими мальцами, мешая им обсуждать великую весть, божью милость. Но мужики и бабы тогда не ругались, не гоняли, не отвешивали подзатыльники расшалившимся сорванцам, прекрасно понимая, что радость всеобщая, и старого, и малого. Сегодня слышен тот же радостный гомон и все так же бегает меж взрослыми беспечная детвора - внуки и правнуки, тех прежних, малых холопов.
      
       Белая Гора собрались здесь до единой живой души неспроста. Маленький клочок бумаги до предела разогрел любопытство сельчан к петроградским событиям и в тоже время ничего толком не прояснил. Потому староста не мешкая отправил в Верхний старшего сына Ваську, парня смышленого и расторопного, чтобы тот разузнал как следует, что к чему.
       Васька обернулся быстро. Но привез с собой не услышанные слухи и уличные новости, хотя и их было в избытке, а свежую, еще пахнущую типографской краской, уездную газету. С первой полосы сразу бросались в глаза крупные буквы первых документов нового правительства "Декрет о мире", "Декрет о земле"...
      
       "Рабочее и Крестьянское правительство, созданное революцией ... и опирающееся на Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, предлагает... начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире..., - пытаясь перекричать шум толпы, начал читать декрет старостин сын. - Справедливым или демократическим миром, ... Правительство считает немедленный мир без аннексий и без контрибуций...".
       - Без чего? - уставился на чтеца удивленно кто-то из слушавших.
       - Без аннексий и контрибуций..., - повторил Васька и пояснил, вычитав в документе. - Это значит без захвата чужих земель и насильственного присоединения чужих народностей...
       - А на кой черт нам они нужны! - рассмеялись из толпы. - Неужели нам своего добра мало?! Лишь бы на него никто глаз не положил... Ладно, Василь, читай дальше!
      
       "...Продолжать эту войну из-за того, как разделить между сильными и богатыми нациями захваченные ими слабые народности, Правительство считает величайшим преступлением против человечества и торжественно заявляет свою решимость немедленно подписать условия мира, прекращающего эту войну на указанных, равно справедливых для всех без изъятия народностей условиях...".
      
       - А про мужиков наших там ничего не говорится?! - раздался пронзительный голос из женской половины. - Когда наши кормильцы домой повернутся? Им то, сердешным чего делить?
       - Тихо, дуры! Не перебивайте! - вместо ответа огрызнулись с первых рядом старики. - Слухайте! Не мешайте хлопцу читать... Что за манера! Бумагу еще до конца не дочитали, а вы уже за мужиков своих переживаете... Ничего, дольше ждали... Дождетесь... Еще надоест брюхо перед собой таскать...
       - Какое еще брюхо?!
       - Известно, какое! - лукаво хмыкнули старики. - А то не знаете, что бывает, когда мужик домой ворочается. Небось тоже бедолаги стосковались за тем... что под подолом!
       - Ха-ха-ха! - весело зашелся майдан.
       - Тю! Старый дурень! Чего выдумал?! - смущенно зарделись бабы, грозя издали кулаком шутнику.
       Враз возникла незлобивая перебранка, прерываемая шутливым подтруниванием и едким смешком.
       - Да тихо вы, в конце концов! - тут же отсудил безрассудность чей-то суровый укоризненный голос. - Нашли время для шуток. Серьезный документ читают. Жизнь новая начинается, а они про блуд речь ведут. Тьфу...
       - Так для новой жизни и новую жизнь в самый раз сотворить, - скаламбурил старый и тут же серьезно нахмурился. - Ладно! Горазд шуток! Читай, Васька, дальше, перебивать не будем...
      
       "...Правительство предлагает всем правительствам и народам всех воюющих стран немедленно заключить перемирие, причем со своей стороны считает желательным, чтобы это перемирие было заключено не меньше как на три месяца, т.е. на такой срок, в течение которого вполне возможно как завершение переговоров о мире с участием представителей всех без изъятия народностей или наций, втянутых в войну или вынужденных к участию в ней, так равно и созыв полномочных собраний народных представителей всех стран для окончательного утверждения условий мира...".
      
       - Ну вот, видите! Перемирие! Значит, не будет больше смертоубийства! Вернутся наши мужики домой целыми...
       - А кто уже побитый в земле лежит?
       - Тем, светлая память... Пусть сыра земля будет им пухом...
       Толпа снова вскинулась наболевшим, запечалилась и поникла, вспомнив об осиротевших дворах. Смахнула нечаянную вдовью слезу и снова с интересом подвинулась к чтецу.
      
       - О земле! Что там за документ о земле, Василь?! Давай, читай его...
       "Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа...
       Право частной собственности на землю отменяется навсегда; земля не может быть ни продаваема, ни покупаема, ни сдаваема в аренду, либо в залог, ни каким-либо другим способом отчуждаема. Вся земля: государственная, удельная, кабинетская, монастырская, церковная, частновладельческая, общественная и крестьянская и т.д., отчуждается безвозмездно, обращается в всенародное достояние и переходит в пользование всех трудящихся на ней...".
      
       - Во, как! А каким же образом она всенародной становится? - удивился, заволновался кто-то из мужиков. - И что значит, "отчуждается безвозмездно"?! У кого? У нас?!
       - Погоди ты! Чего паникуешь раньше срока! Дальше слушай... Небось в бумаге все прописано...
      
       "...Помещичьи имения, равно как все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов, впредь до Учредительного собрания...".
      
       - Во! Понял?! Крестьянский Совет будет землей распоряжаться...
       - Ага! А это...
       - Не "акай"! Слушай...
      
       "...Уездные Советы крестьянских депутатов принимают все необходимые меры для соблюдения строжайшего порядка при конфискации помещичьих имений, для определения того, до какого размера участки и какие именно подлежат конфискации, для составления точной описи всего конфискуемого имущества и для строжайшей революционной охраны всего переходящего к народу хозяйства на земле со всеми постройками, орудиями, скотом, запасами продуктов и прочего...".
      
       - А что с хатами нашими теперь будет?
       - Да кому нужна твоя развалюха!
       - Ничего себе развалюха! Под черепицей, на каменном фундаменте стоит...
      
       "Усадебная, городская и сельская земля, с домашними садами и огородами, остается в пользовании настоящих владельцев, причем размер самих участков и высота налога за пользование ими определяется законодательным порядком...".
      
       - Видишь, тебе остается! Так что успокойся за свою черепицу...
       - А как с лесом будет? Или скажем, Донец тоже делить меж собой будем? К Мишке Пономарю на поклон снова идти или...
      
       "...Все недра земли: руда, нефть, уголь, соль и т.д., а также леса и воды, имеющие общегосударственное значение, переходят в исключительное пользование государства. Все мелкие реки, озера, леса и прочее переходят в пользование общин, при условии заведывания ими местными органами самоуправления...".
      
       - Ага! Не разгуляешься! Не даст тебе Михайло в лесу хозяйничать...
       - Ну, это если его новая власть на то уполномочит...
       - Ничего, Пономарь любой власти усердно служит. Спуску никому не даст...
       - Да, он мужик твердый! Душу нараспашку не выплеснет, но совестью чист...
       - Э-э, мужики! Вы чего это раньше времени ложками по столу стучите. Вам чугунок с кашей еще никто не поставил, - прогремел чей-то голос тревожным рефреном. - Погодите... Еще надо посмотреть, что на деле получится. На бумаге оно хорошо прописано. Гарный грамотей писал...
       - А кто? Кто?
       - Подписаны оба декрета - "Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ульянов-Ленин"...
       - Ишь ты! Ульянов-Ленин... Это как понимать? Ульянов - по отечеству его или как?
       - Да как хошь, так и понимай. Может прозвище такое мудреное...
       - Интересно, а кто он?! Откуда взялся?
       - Так там же ясно - Председатель комиссаров... А откуда? Это теперь у Данилы Бондаря спрашивать надо. Он у нас теперь знаток всех этих дел. Эй, Тарас! Сын не объявлялся? Видать, он тоже руку к этому приложил...
       - Может и приложил или... в штаны наложил, - хмыкнул кто едкой насмешкой. - Как Каледин в наших краях с казаками объявился, так и не стало наших знатоков-агитаторов - ни социалистов, ни анархистов, ни большевиков, ни меньшевиков...
       - Да-да... Тут еще поглядеть надо, как оно дальше повернется. Похоже, Каледин свою власть над донецкой землей отдавать не собирается. Казаки до сих пор в Верхнем стоят, и в Бахмуте, и в Юзовке, и в Дмитровске...
       - Вот генерал шомполами да нагайками и наложит свою резолюцию на эти декреты. А что? Революция в Петрограде, а казачки то тут...
       - Что-то давно на Белой Горе казаки не показывались.
       - Ага! Свиньей лесниковой, видать, объелись...
       - А может уже снялись, на Дон подались?
       - Василь! Казаков в Верхнем не видел, когда за газетой бегал?
       - Не бачил, но говорят, что еще тут...
      
       Так переговаривались, судачили меж собой белогорские мужики. То чутко слушая декреты новой власти, то тут же комментируя на свой лад едва слетевшую с уст чтеца фразу, то сходясь в горячем споре о будничных житейских проблемах, пытаясь постичь через них глубинный смысл судьбоносных документов.
       Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян! Да здравствует ли?! Что там идет вслед за всеобщим ликованием? Как на самом деле все сложится. Манифесту тогда тоже поклоны ложили, за божью благодать почитали. Только не больно сладко на деле царское слово вышло.
       То тогда, а сейчас? Все также. Празднично, нарядно, приподнято-радостно. Разве что без торжественной литургии. Не угодна богу сия революция?! А может и еще кому она поперек горла?! Как теперь быть с приказами Каледина?
       Неужели генерал так просто уберется со своими полками на Дон? А может уже сейчас спешит на село казачий разъезд, чтобы разогнать к чертовой матери эту праздничную толчею, накормить от души "березовой кашей" тех, кто возрадовался сытым обещаниям новой, светлой жизни...
      
       В глубоком раздумье возвращались домой с сельской сходки Денис с Иваном. За компанию с ними увязался и старый Тарас Бондарь, пономаревский родич.
       Неспешно брели мужики вдоль улицы, лениво перебрасываясь пустыми, ничего не значащими словами. Лишь бы не идти молча...
       Говорить и впрямь особого желания не было. В распаленном разуме и без того плескалось немало мыслей. Выплеснутых и недосказанных, радостно будоражащих и беспокойно-тревожных.
       Каждый думал о своем. Но одна думка у всех была схожа. О сыновьях...
       Иван с зыбкой надеждой размышлял о двух старших погодках, вначале года забранных на фронт. С лета не было от хлопцев весточки. Живы ли? Уцелели ли в огненной круговерти? Дожили ли до светлого часа избавления?
       Беспокойно ноет отцовское сердце. Хотя и велика семья, а каждый росток ему мил и дорог.
       Федора тайком от мужа и остальных детей утирала слезы и ложила поклоны Богородице:
       "О Пресвятая Владычице Дево Богородице, спаси и сохрани под кровом Твоим моих чад...
       Укрой их ризою Твоего материнства, соблюди их в страхе Божием и в послушании родителям, умоли Господа моего и Сына Твоего, да дарует им полезное ко спасению их. Вручаю их Материнскому смотрению Твоему, яко Ты еси Божественный Покров рабам Твоим.
       Матерь Божия, введи меня во образ Твоего небеснаго материнства. Уврачуй душевные и телесные раны чад моих...".
       Иван на то хмурился, укорял жену в преждевременной печали. Но стоило остаться в хате самому, как тут же поворачивался к скробному лику сам:
       "О Пресвятая Владычице Дево Богородице, спаси и сохрани под кровом Твоим моих чад...".
      
       Задумчиво хмурясь, рядом с Вороненко шагал и дымил на ходу трубкой белый как лунь Тарас. Под кустистыми бровями (точь-в-точь как у покойного деда Михайла Житника) в глазах плескались сомнение и досада, горечь и разочарование, а сердца старого коваля жег последний разговор с сыном. Тогда он наотрез отказывался понимать новые взгляды сына. Неужели прав тогда оказался Данила?!
      
       ... - Сукин ты сын! Опозорил мои седины! - гневно накинулся он на сына, узнав о дезертирстве. - Бондари никогда слабости своей врагу не показывали! В ноги не кланялись, на вражью милость покорно не сдавались. Как я теперь людям в очи глядеть буду?!
       - А я тоже не кланялся! - попытался оправдаться Данила. - В бою за чужие спины не ховался. Просто я зараз за другую войну стою... Не грабительскую, империалистическую, что наш царь ведет, а за гражданскую, за счастье трудового народа...
       - Дурак! - презрительно скривился старик. - Наше счастье в нашем ремесле. Мы своим кузнечным мастерством всю жизнь гордились. И прадед мой, и дед, и батько... А я?! Для чего я тебя нашей науке обучал?! Чтобы ты кузню осиротил?! Ты, паршивец, бегаешь по стране как заяц, а я за тебя глаза перед людьми опускаю... Довелось перед смертью краснеть от стыда за сына...
       - Ты не прав, батько! Нечего за меня краснеть! - вскинулся оскорблено Данила. - Может я зараз не меньше, чем на фронте жизнью своей рискую, чтобы моему сыну жилось лучше, чем нам живется... Чтобы и тебе хотя бы в старости дышалось легче...
       - Да что ты о плохой жизни знаешь, паскудник! - усмехнулся насмешливо Тарас. - Заморочили тебе голову какой-то ерундой, а ты и рад слушать. Повторяешь дурницы как тот недоумок...
       - Да вы что с дядькой Михаилом сговорились! - в сердцах вскрикнул Данила. - Тот тоже мне о том же, что ты сейчас толковал...
       - А ты что думал? Ты один умный-разумный, зло увидел, а другие вокруг дурные да слепые. Ничего ни видеть, ни замечать, ни понимать не хотят. Да если бы так было, уже давно бы и царя погнали, и с другого бы спросили...
       Так и ушел Данила из дому, даже не переночевав под родной крышей. Ушел, до глубины души оскорбленный непреклонным упорством и упрямством отца...
       Тарас, перебрав в памяти ту злосчастную встречу, досадливо поморщился и кашлянул сконфуженно. Неужели правда сына сильнее оказалась и теперь верх взяла? Приложил ли и он к этому руку? Где он теперь?!
      
       Размышлял о своем блудном, беспутном сыне и Денис Пономарев. Не думал, не гадал Денис, что из его Петьки вырастет такой ветреный шалопай и лоботряс. Вроде все хлопцы росли одинаково. Воспитывались и прилежанию, и уважению. Никого не выделяли они с Ульяной, не баловали.
       И в кого этот паршивец удался?! На селе к какой-либо работе приставить не получилось. Все носом вертел, норовил улизнуть в сторону. Из закутка да из-за чужой спины на других смотрел да тешился. На заводе тоже толку не вышло. Решил сопливым разумом, что негоже ему рук мозолить, можно и почище работу сыскать.
       Сыскал работенку теплую, непыльную... в приказчиках. Ладно, уж хоть так устроился... Что выбрал, то выбрал. Работай, коль захотел в холуях ходить. Так нет! И тут черт шкодника попутал. В заговорщики полез, бумажки тайные разносить. Шахтеров взялся на грех подбивать, чтобы работу саботировали, супротив власти выступали. Едва в тюрьму не угодил за свои проделки.
       Другой бы одумался, а этому, гляди, понравилась такая жизнь. За Данилой теперь таскается, как кот за сметаной. Видать тот и смутил пацана жизнью рискованной, что революцией они теперь прозвали. Где паршивцы сейчас шляются, чего затеяли? Вон, как народ взбудоражили. А каким боком все повернется? Выйдет ли по-ихнему?
      
       - Как думаешь, Тарас? - уже вслух повернулся Денис к двоюродному брату.
       - Ты о чем? - удивленно покосился тот.
       - Да вот эта самая революция... Неуж наши, Данила с Петька, к тому причастны? Ты от своего давно вестей не получал?
       - Да как взашей с хаты выгнал, так боле и не видел, - сокрушенно вздохнул Тарас. - Вот падлюка упертая, хотя бы о сыне вспомнил. Поглядел бы, ирод, что за гарный хлопчик у него... Растет дите безотцовщиной. Слова "батько" не знает...
       Старик раздраженно сплюнул под ноги и прибавил шагу.
       - Ничего, выучит..., - попытался приободрить его Денис, догоняя.
       Приноровившись к размашистой ходьбе рослого коваля, он пытливо заглянул ему в глаза.риноровившись к размашистой хотьбе коваля. ., как народ взбудоражили.ив власти выступали���������������������������������������
       - Наверное, теперь домой вернутся... Таиться им больше некого... Как никак власть! Как думаешь?!
       - Ха! Власть! На заборе бумажку повесили, декрет пропечатали и думают все на том..., - язвительно ухмыльнулся в ответ коваль. - Погоди! Знаешь же, как оно заведено - "не говори "гоп!", пока не перескочишь...". А тут новой власти еще скакать и скакать нужно, чтобы свой верх взять. Тот же Каледин своего просто так не отдаст. И потом... Разве мы знаем, что это за власть такая... Совет рабочих и солдатских депутатов... Военно-Революционный Комитет... Вон, у нас Грицько Клочко - власть. Бачишь, как у него вышло. Пошел супротив и окривел...
       - Супротив кого? - насторожился Денис.
       - Да против рода нашего! - рассмеялся Тарас и шутливо толкнул обескураженного брата в бок. - Сунул нос в чужой огород и получил, что заслужил...
       Он вдруг помрачнел, засопел недовольно и добавил раздраженно:
       - Как бы и нашим по носу не щелкнули. Чтобы нос свой в чужие дела не совали, на чужое не заглядывались...
      
       Положение, действительно, не было столь радостным и безмятежным, как казалось вначале.
       Едва в малороссийские земли пришла весть о падении Временного правительства и образовании нового, советского правительства, расположенные в Донбассе белоказачьи части ожесточились и пришли в действие. По приказу командующего, генерала Каледина, казаки принялись громить местные Советы, которые горячо приветствовали революцию.
       Во второй половине ноября калединцы заняли населенные пункты: города, села, станции и рудничные поселки в большинстве районов Донбасса. Ситуация усложнялась.
       Уже через пару недель после событий в Петрограде, большевик Петровский писал из Донбасса в "Правду": "...попытки казаков в Макеевке поставить под контроль Совет рабочих депутатов вызвали такой активный протест со стороны рабочих всех рудников, что все от стара до мала выступили и вооружаются...".
       Однако рабочим и шахтерам не хватало оружия.
       Тогда Председатель Совнаркома Ульянов-Ленин обратился к рабочим Тульского оружейного завода с настоятельной просьбой снабдить оружием красногвардейцев Донбасса. Туляки выделили тысячу винтовок, сто пятьдесят тысяч патронов, три пулемета. Двести винтовок, патроны, револьверы и гранаты дали москвичи.
       Но превосходящие силы искушенных в боевых действиях калединцев теснили новоиспеченные красногвардейские отряды. Казачьи эскадроны захватывали заводы, шахты и поселки, налетали на села и зверски расправлялись с депутатами Советов, которые отказывались признавать власть Каледина.
       По призыву окружного комитета РСДРП(б) рабочие и шахтеры поднялись на защиту своих Советов. Они прекращали работу на рудниках и заводах и уходили в отряды Красной Гвардии. В ответ на приказ казачьего полковника сдать оружие председатель Берестово - Богодуховского Совета Терехов заявил: "Оружие мы не сдадим, оно нам нужно для самозащиты и защиты наших пролетарских интересов".
       11 декабря 1917 года в Харькове состоялся Всеукраинский съезд Советов, провозгласивший Украину республикой Советов. Было образовано правительство Украины - Народный секретариат. По его указанию красногвардейские отряды и революционные части под командованием Руднева выступили из Харькова в Донбасс. Это наступление помешало объединению войск Центральной Рады с белоказаками и создало условия для успешной борьбы с контрреволюцией.
       Однако, отступая, казачьи отряды, оказывали яростное сопротивление и проявляли неслыханную жестокость. Так шахтерские красногвардейские отряды течение трех дней сдерживали атаки частей есаула Чернецова на Ясиновский рудник под Макеевкой.
       Лишь на третий день казаки ворвались на рудник. Согнав жителей на площадь к церкви, белые требовали выдачи коммунистов. На отказ началась расправа, убивали раненых, женщин, детей. Большую группу шахтеров вывели в Липовую балку и расстреляли. Барак, в котором жили пленные мадьяры, забросали гранатами. В этот день, в канун нового 1918 года погибло десятки ни в чем неповинных людей.
       И все же наступление войск объединенных революционных сил, начавшееся во второй половине декабря 1917 года, продолжалось. 9 января войска под командованием Сиверса освободили Ясиновский рудник к концу, января - Макеевку и Иловайск. Советская власть победно шествовала по Донбассу.
       В телефонограмме, посланной на имя командующего войсками на Украине Антонова-Овсеенко, Ленин от всей души приветствовал "энергичную деятельность и беспощадную борьбу с калединцами".
       После победы над войсками Каледина и Центральной Рады в январе-феврале в Донбассе были проведены перевыборы Советов, в результате которых большевики получили перевес...
      
       Да-а... Сплоховал министр-председатель господин Керенский. Экзальтированный и пафосный демагог и истерик недооценил своего земляка. Жесткого и циничного прагматика Ульянова-Ленина. Недооценил...
       Неслучайно у нового Председателя нового Правительства среди всех прочих увлечений была страстная любовь к шахматам. С детства привык большевистский лидер просчитывать свои действия на несколько ходов вперед. Причем, только во имя победы и бесспорного лидерства. Всегда, везде, во всем...
       Потому и шли большевики напролом, действуя напористо, изощрено, лицемерно. Не считаясь с потерями, пренебрегая былыми соратниками. Шли абсолютно уверенные в своей правоте и своей победе. Шли, не приемля возражений, тем более сопротивления. Это глубинка, вроде Белой Горы, мирно дремала, не ведая политических потрясений. лишь время от времени удивленно-восторженно вздрагивала, переваривая вместе с постным борщом государственные бумаги типа декретов о земле и мире. Но были и другие документы, была и другая реакция на происходящее...
       Большевизм не терпит возражений против себя. Точно коварная кошка с беспомощным мышонком играла большевистская партия со своими политическими оппонентами.
       Буквально на следующий день после вожделенных "народных" декретов Ленин спокойно подписывает Декрет о печати, которым запрещает "контрреволюционные" издания, коими признаются все те, что критикуют новую власть.
       - Печать - не менее опасное оружие в руках врага, чем бомбы и гранаты, - популярно пояснил столь жесткое решение членам рабочего правительства предусмотрительный предсовнаркома. - Как только новый порядок упрочится, всякие административные воздействия на печать будут прекращены...
       О том, что ограничение свободы слова - есть яркое выражение системы политического террора и разжигания гражданской войны, он так же предусмотрительно промолчал. Промолчал. потому, что в мудрой голове уже продумывался новый шаг. Этим шагом стало - Учредительное собрание...
      
       В первые революционные дни идея Учредительного собрания не подвергалась никакому сомнению. Он нем говорилось в первых декретах Советской власти и подготовленной к принятию Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа. "Учредилка" должна была стать образцом свободного волеизъявления трудового народа и равноправного сосуществования политических взглядов на новое обустройство общества. Разумеется, при большевистской гегемонии.
       Ленин лукавил. Выступая перед делегатами съезда Советов, он на голубом глазу убеждал их в своей толерантности.
       - Если даже крестьяне пойдут и дальше за социалистами-революционерами и если они даже этой партии дадут на Учредительном собрании большинство, то и тут мы скажем: "Пусть так!" - с неподдельной искренностью горячо убеждал легковерную публику "Ильич". - Мы должны следовать за жизнью, мы должны предоставить полную свободу творчества народным массам...
      
       Неграмотный крестьянин, растерявшийся перед мудреными политическими программами и платформами, "проголосовал сердцем" и сделал свой выбор в пользу земли и воли, обещанной крестьянской партией эсеров.
       Большевики вновь проиграли своим оппонентам, а проигрывать они не любили. Ульянов тут же меняет свою позицию в отношении к созыву Учредительного собрания.
       Руководимый его верным соратником Яковом Свердловым ВЦИК 3 января 1918 года принял Декларацию, в которой были зафиксированы переход власти к Советам (разумеется, только большевистским) и подписанные Совнаркомом декреты о мире и земле.
       Неожиданно выяснилось, что получить землю и установить мир можно и без демагогической трескотни Учредительного собрания. В глазах крестьян и солдат ( по сути тех же крестьян) оно потеряло всякий смысл. А по сему, не мудрствуя лукаво, в ночь с 6 на 7 января ВЦИК принял декрет о роспуске Учредительного собрания. Игра в демократию закончилась, не начавшись.
       - Разгон Учредительного собрания советской властью есть полная и открытая ликвидация формальной демократии во имя революционно диктатуры, - с циничной откровенностью поделился своим удовлетворением Ленин со Львом Троцким, пока еще близким соратником. - Теперь урок будет твердый! Мы не можем целовать руку, поднятую против нас...
       Вот так! Жестко, непреклонно, без всякого сожаления и сострадания, без уважения чужого мнения и позиции.
       Говоря это, большевистский вождь прекрасно понимал, что с роспуском Учредительного собрания перейден Рубикон и гражданская война, жесткая, тяжелая, не менее кровавая, чем издыхающая мировая, с неизвестным исходом стала неизбежной...
      
       Борьба за власть требовала больших жертв и большой крови... Насколько это было необходимо и оправдано? Что сулила бедному мужику вспыхнувшая сразу за революцией гражданская война?!
      
       Я верил... я горел... я шел с революцией,
       Я думал, что братство не мечта и не сон,
       Что все во единое море сольются,
       Все сонмы народов, и рас, и племен.
      
       Пустая забава! Одни разговоры...
       Ну что же... Ну что же взяли взамен?
       Пришли те же жулики, те же воры
       И вместе с революцией всех взяли в плен...
      
       ...Ранним утром к станции подошел воинский эшелон. Из штабного вагона на перрон сошли трое.
       Старший среди них был одет в щегольскую, дорогого сукна офицерскую форму, правда, без погон. Легкая снежная пороша тут же, с плавной ленивостью и беззастенчиво опускалась с небес ему на широкие плечи и подернутые сединой аккуратно зачесанные, волнистые волосы. На зарумянившемся от морозца лице рыжели залихватски закрученные усы и небольшая, "а-ля Ильич", бородка клинышком.
       Судя по тому, что голова военного была непокрытой, а шинель лишь наброшена на плечи, он вышел из вагона на минутку, проводить своих приятелей- спутников.
       Эти двое, по всей видимости, добрались до места назначения. И по тому, как жадно они оглядывались вокруг, это место им было хорошо знакомо.
       Тот, что постарше был одет в кожаную, до колен куртку, туго перетянутую портупеей. Слева на поясе висел короткий кавалерийский палаш, по правую сторону болталась деревянная коробка маузера. На голове плотно сидела такая же кожаная фуражка. Лицо его было гладко выбрито, но под крупным, мясистым носом тоже топорщилась жесткая щетка смоляно-черных усов.
       Младший, совсем еще юноша, выглядел не по годам серьезным и взрослым. Да и одет он был не по возрасту. На хрупких плечах точно влитая сидела ладно подогнанная по фигуре (видать хороший портной постарался) казацкая бекеша, отороченная по краю серой мерлушкой. Голову юноши венчала ухарски заломленная такая же мерлушковая папаха с алой нашивкой. Суконное галифе было заправлено в начищенные хромовые сапоги, а талия перетянута желтым кожаным ремнем, на котором висела кобура с наганом.
       Вряд ли все красногвардейцы прибывшего отряда выглядели столь живописно-нарядно, как этот юный франт. Скорее всего, это был ушлый ординарец командира, сумевший вовремя подсуетиться и прибарахлиться за счет отбитого у казаков обоза...
       Со стороны прибывшие выглядели важными, обличенными большими полномочиями, особами. Вот только обычные солдатские сидоры за спиной слегка портили общее впечатление этого если не геройского, то, по крайней мере, солидно-представительного вида.
       И все же даже близко знавшие этих людей вряд ли узнали бы в них своих родных или знакомых. Провожающий был никто иной, как Иван Степанович Смирнов, а его приятелями - Данила Бондарь и Петро Пономарев...
      
       - Ну, что, друзья?! Вот вы и дома! - добродушно усмехнулся провожающий, слегка приобняв товарищей.
       - Да, Иван! Добрались наконец-то до родной сторонки, - кивнул в ответ Данила и бросил взволнованный глаз окрест.
       Свободно вздохнув полной грудью, он лукаво покосился на Петра и шутливо толкнул плечом.
       - Надеюсь, что теперь нас пристав со своей собакой Бородюком не будет разыскивать и кандалами трясти. Не таясь можно домой идти... Что, Петро, соскучился за домом, за батьками?!
      
       Парнишка не ответил, лишь бросив смущенный взгляд на Смирнова, молча кивнул головой.
       - А как я стосковался, кто бы знал! - горестно выдохнул Данила. - Сейчас бы на крыльях летел до Белой Горы... Уже и забыл, как жена выглядит. А сынок, наверное, так вырос, что и не признает батька... Да и батько там, видать, до сих пор дуется на меня, клянет, что кузню бросил. Приду домой, сразу горн раздую, руки по работе чешутся...
       - Ишь, какой скорый! - насмешливо усмехнулся на то Смирнов. - Ты что же думаешь, что революцию сделали, калединцев на Дон выгнали и на том все... Нет, брат, шалишь, все только начинается. Так что нам отдыхать под бабским боком некогда. И винтовку с саблей на крючок вешать рано... Всякой вражьей сволочи еще немало осталось, которая норовит нож в большевистскую спину воткнуть...
       - Так я разве чего против возразил?! - стушевался Данила. - Просто сказал, что за домом стосковался. Как на фронт забрали, так только раз на час забежал... И то батько выгнал к черту...
       - Теперь не выгонит! - убежденно заверил коваля Смирнов. - Мы, брат, такое дело для народа сделали. Сейчас бы еще не упустить победу, отстоять ее... Потерпи, думаешь я за своими не скучаю. Так они у меня, вон где, на Волге... И не видел их поболее твоего... Ждут ли? Живы ли?
       - А что же ты их ни разу не навестил?! - искренне удивился Данила. - Неужели, не пришлось?
       - Так бегал по пятам такой же пристав с кандалами, не давал до дома добраться, - отшутился Смирнов.
      
       Скупо улыбнувшись товарищам, он тут же посерьезнел.
       - Большевику, друзья мои, некогда о себе думать... Партийные дела не дают... Так что и вам прохлаждаться дома не придется. Давайте, устанавливайте связь с местной партийной ячейкой, привлекайте в нее верных помощников, новых членов. А главное, формируйте красногвардейский отряд. Из заводчан, из шахтеров... В селах народ поднимайте. Нечего им на печках сидеть, готового дожидаться... Мы им землю дали. Вот пусть сами теперь ее и защищают...
       - От кого, дядь Вань?! - наконец подал голос и Петро, немало удивившись предостережению старшего товарища. - Мы же казаков шуганули так, что, наверное, и зараз до Дона катятся, опомниться не могут...
       - Да разве мало еще вражины вокруг, Петя! - обнял парнишку за плечи Смирнов. - Они же как гидра. Одну голову не успеешь срубить, ее на замену две другие лезут...
       - А кто это такая гидра?!
       - Змея такая была волшебная... Страшной силой обладала и живучестью неимоверной...
       - Знаю... Гадюку тоже, хоть на куски порви, а она, падлюка, до кучи соберется и невредимая уйдет, - усмехнулся в ответ Петька. - Я сам видел, когда дядько Михайло с ней расправлялся...
       Он хотел, было, еще что-то сказать, припомнить, однако паровоз уже дал предупреждающий гудок, готовясь к отправке.
       - Ну, все, пора прощаться! - заторопился Смирнов. - Думаю, скоро свидимся... Давайте, братки, действуйте! Смотрите, не оплошайте! Твердо наше дело в жизнь проводите, никому не поддавайтесь. А тебе, Петро, еще наказ... Грамоту не забывай! Читать и писать ты успел выучиться. Теперь не ленись, учись дальше... Ты парень хваткий, расторопный, на лету все хватаешь. Стране Советов такие как ты смышленые и грамотные хлопцы нужны. Тогда и сам узнаешь и про гидру, и как эту тварь уничтожить нужно...
       Он крепко обнял и горячо расцеловал своих товарищей.
       - Удачи вам, хлопцы! Не горюйте! Доведется и нам когда-то отдохнуть от дел... Трудное у нас время, но счастливое... Не ради себя, ради наших потомков стараемся... Они нам еще спасибо скажут, добрым словом вспомнят...
       Придерживая на плечах шинель, Смирнов резво впрыгнул на подножку тронувшегося с места состава и прощально махнул рукой. Через минуту вагон растворился в клубах дыма...
      
       Данила с Петькой прощально махали вслед рукой, пока весь поезд не исчез из виду. Оставшись на безлюдном перроне одни, братья некоторое время молча топтались на месте. Видимо соображая, что делать дальше.
       Трудно предположить, что, едва ступив на родную землю после многомесячных скитаний, они тут же рьяно примутся выполнять наставления партийного товарища. Вот так, спозаранку взбудоражить митингом сонный городок, бросить клич собираться в отряд... Глупо, нелепо, смешно... Впрочем, революционной одержимости и неуемного энтузиазма тогда хватало с избытком...
      
       Советская власть хотя и шествовала по Донбассу победным маршем, но это триумфальное шествие отдавало некой нервозностью. Эту головную боль донецкой земле в большей степени привнесла февральская революция, после которой ряд земель российской империи вдруг заговорило о своей независимости - Польша, Финляндия, Украина...
       Главной причиной головной боли дончан стала не политическая неопределенность, а банальная территориальная несориентированность. Попросту народ не знал, какому углу ему кланяться - российскому или украинскому. И малороссийский мужик, веками живший под рукой русского царя вдруг недоуменно зачесал затылок. Так кто же он сегодня - щирый хохол или подлый москаль, кацапская рожа?!
      
       Уже в апреле 1917 областная конференция Советов рабочих депутатов Донецкого угольного бассейна, Криворожского рудного района, Екатеринославской и Харьковской губерний объявила о создании Донецко-Криворожской республики с центром в городе Харьков. Территория республики была значительной - от Крыма до Курской губернии и от Днепра до Дона.
       Молодая донецкая республика в числе первых горячо приветствовала октябрьские события в Петрограде и тут же ответила на них резолюцией о создании Донецко-Криворожской советской республики как федеративной части РСФСР.
       Газета "Известия Юга" с гордостью заявила: "Поскольку Украина отделилась от Советской России, - это ее дело. Мы за ней не идем... Надо на весь мир крикнуть, что донецкий пролетарий не считает себя входящим в Украинское государство".
       Впрочем, у большевистского Совнаркома на этот счет было иное мнение.
      
       Ленин, верный в душе своим союзническим обязательствам перед немецким генштабом, сделал на решение донбассовцев вполне определенные выводы. Революция революцией, но самодеятельности большевики не допустят.
       Не мешкая, он написал категоричное письмо чрезвычайному уполномоченному СНК на Украине Орджоникидзе: "Что касается Донецкой Республики, передайте товарищам ..., что как бы они ни ухитрялись выделить из Украины свою область, она, судя по географии Винниченко, все равно будет включена в Украину, и немцы будут ее завоевывать"...
       А?! Каково вам?! Вся власть Советам?! Мир, свобода, равенство и братство?! Чего вы там еще хотели?! Что еще прочли на лукавых полотнищах-лозунгах?! Не верь глазам своим...
      
       Немного забегая вперед жизни наших героев, нужно сказать, что так оно и вышло. По-ленински, по-коммунистически...
      
       В конце апреля 1918 года бойцы Красной Армии Донбасса отступили в соседнюю Донскую республику, с ними ушло и правительство Донецко-Криворожской республики. Борьба за Донбасс переместилась с полей сражений в кабинеты, где велись упорные споры о принадлежности угольного бассейна.
       Россия и Украина пытались любой ценой доказать правомерность своих притязаний на экономически важный регион. Поскольку восточные границы Украины так и не были определены, то по спорным территориям решено было прибегнуть к референдумам среди местного населения. И снова на деле вышло иначе
       Известно, что 27 августа 1918 г. Россия и Германия подписали договор, 12-я статья которого гласила, что Донбасс является временно оккупированной немецкой территорией, и даже сохраняла за Россией право добычи донецкого угля.
       Но уже в конце 1918 года, когда немцы покинули Украину, на освобожденных землях вновь встал вопрос о суверенной ДКР и ее отношении к Украине. На этот раз большевики сразу позабыли свое обещание о референдуме. Они заняли однозначно жесткую позицию по отношению к мнению донбассовцев. Ленин объяснил это тем, что для большевиков "вопрос о границах государств - вопрос второстепенный, если не десятистепенный", и призвал русских большевиков "быть уступчивыми при разногласиях с украинскими коммунистами-большевиками и боротьбистами, если разногласия касаются государственной независимости Украины, форм ее союза с Россией, вообще национального вопроса".
       И на этом поставим пока точку в исторической беллетристике...
      
       ... Состав ушел. Вместе с ним, в распоряжение Луганского комитета РСДРП(б), к старому другу и соратнику Климу Ворошилову уехал Иван Смирнов. "Воодушевленные" его напутствиями на станционном перроне остались Данила и Петро. Настолько "воодушевленные", что никак не могли стронуться с места и решиться в какую сторону им идти...
      
       Хм-м... Все-таки, любопытно. О чем на самом деле думали эти сельские парни, волею судьбы втянутые в самую гущу происходящих в стране революционных событий?
       Данила... Уже который год скитается он по чужим углам. Фронт с его сырыми окопами и провшивленными землянками, с грохотом взрывов и свистом пуль, с болью и смертью в обнимку. Подполье с постоянным риском быть схваченным и в лучшем случае снова отправленным на фронт. А то и вовсе каторга или смерть... Революция с ее митинговой страстью... Опять же смертельный риск по защите завоеванных свобод, беспощадная и бескомпромиссная борьба с врагами революции. Вроде бы победили... Ан нет! Снова работа, снова предчувствие тревоги и опасности, снова борьба...
       Возможно, проводив взглядом ушедший эшелон, коваль задумался о том, сколько дел предстоит ему сейчас сделать здесь, в Верхнем, на Белой Горе и уже подумал, кого можно привлечь в единомышленники. Разве с одним Петькой со всем управишься?! Или...
       Или все же вспомнил Данила последний разговор с батьком и усомнился. Может, все-таки прав тогда был старик. Может, зря затеяли эту катавасию. Ведь и калединцы по ту сторону рубежа тоже стояли насмерть за свои идеалы. Им, ведь, тоже дорого свое отечество и глубоко чтимы обычаи, что веками передавались от предков из поколения в поколение.
       Почему так жестко и напористо идут к власти большевики, не приемля иных путей, кроме своего. Ведь селянину ближе и понятнее та программа, что предложили им эсеры. Теперь вот Учредительное собрание разогнано, диктатура рабочего класса установлена. Дескать, она знает, как сподручней новую жизнь строить... А что сулит мужику та новая жизнь?!
       Словом, голова кругом идет от всех этих политических распрей и перипетий... Может, и впрямь не за свое дело взялся? Его натруженные руки зудят не по оружию, а по молоту. Душа стосковалась по гулу горна, что сладостней самой разудалой и бодрой песни революции. Как там поется?!
      
       Мы кузнецы, и дух наш молод,
    Куем мы к счастию ключи!
    Вздымайся выше, тяжкий молот,
    В стальную грудь сильней стучи.
       Мы светлый путь куем народу, --
    Полезный труд для всех куем...
    И за желанную свободу
    Мы все страдаем и умрем.
       Мы кузнецы. Отчизне милой
       Мы только лучшего хотим...
      
       А с другой стороны, действительно, получается. Если поглядеть, так мы, большевики, только лучшего хотим Отчизне милой.
       Но, ведь, чего греха таить, жили они и до этой революции неплохо. Тихо, мирно, спокойно. Жили в их хате мир и покой, совет да любовь. Хоть и не богато жили, зато дружно. Жили бы и дальше, если бы не война. Все спутала, все смешала окаянная... Молодой женой-красавицей не успел коваль вдоволь налюбоваться, натешиться. Что там, едва год прожили... Сына-сосунка на руках как след не подержал. С первого дня разлуки ретивое сердце к родным на побывку рвалось, хотя бы в полглаза глянуть на них стремилось, не чаяло свидеться.
       Дождался этой светлой минутки коваль. Вот, совсем уж рядом родная хата. Только к Донцу спустись, да стежкой прибрежной в один присест версты отмахаешь...
       Вздохнул глубоко Данила, глазом заблестел...
      
       А что Петро? О чем он думал? Неужели и ему не надоело скитаться вдали от дома. Неужели сумасбродный и своенравный, непоседливый и самолюбивый, непривычный к тяжелому труду паренек, с гордостью щеголявший в ладной казацкой форме раздобытой сомнительным путем всем сердцем и душой проникся революцией и о другой жизни больше не помышлял.
       Вероятно, ему импонировало повелевать судьбами других.
       С тщеславным удовлетворением смотрел он, как покорно внемлет работная масса пламенным революционным речам, как единым душевным порывом откликается на революционные лозунги и призывы. С торжествующим упоением, ощущая себя былинным героем, без сожаления участвовал он в экспроприациях богатых на дело революции. Оказывается, можно совершенно спокойно жить по праву сильного. Главное, доказать это право.
       Значит надо учиться?! Каких душевных мук стоило ему освоить ненавистную азбуку, научиться читать и писать. Однако теперь он сам мог легко прочесть на митинге революционную прокламацию или правительственный декрет и тем самым показать свое превосходство над другими. Пожалуй теперь и Гашка не будет задирать нос со своей ученостью и умением читать детские сказки.
       Гашка! При воспоминании о девушке у Петра сладко заныло под ложечкой. Интересно, как поведет себя она теперь, увидев такого ладного и бравого казака... Нет! Не трусливого казака, что позорно бежал на Дон, а храброго и мужественного героя-красногвардейца. Неужели по-прежнему будет крутить носом. А как она посмотрит, когда он вытащит ей подарок, цветастую шаль, доставшуюся ему трофеем из казацкой седельной сумки...
       Мальчишеские глазенки заблестели торжествующим самодовольством и он возбужденно засопел...
      
       Возможно, так, а возможно, о чем-то ином думали, размышляли наши путники. Не знаю. Человеческая душа - натура робкая, сторожкая, не торопится делиться сокровенным...
      
       - Ну, что, братуха, пошли? - наконец, толкнул парнишку в бок Данила.
       - Куда?! - встрепенулся Петька и беспокойно вытаращился на родича.
       - Домой, Петька, домой! - страстно выдохнул коваль и покосился с усмешкой на друга. - Или уже забыл отсюда стежку на Белую Гору?
       - Не забыл..., - растерянно обронил Петро и с тревогой повернул голову в сторону, куда ушел состав.
       - Ну, ты чего?! Испугался! - хмыкнул насмешливо Данила. - Не бойся! Иван не вернется. Проверять не будет, чем ты тут занимаешься.
       - А я и не боюсь! - попробовал оправдаться Петро и для убедительности расправил плечи.
       - Тогда пошли! Чего тут торчать, время терять..., - бросил коваль и решительно шагнул в сторону.
       - Данила! Я хотел бы тут забежать в одно место..., - замялся Петро.
       - Это куда еще тебе захотелось?!
       - Да так... Приятеля повидать..., - еще больше смутился парень и покраснел.
       - Приятеля?! Это Митяя-шалопая, что ли? - подозрительно покосился на него Данила.- Я думал у вас уже давно дружба врозь. Ты вроде такими делами занимаешься серьезными, а он... Вино, картишки и девки... Ветер в голове...
      
       Коваль недовольно остановился, досадуя на неожиданную задержку. Но Петька упрямо молчал, не объясняя, с кем хотел бы увидеться.
       - А может не друга, а подругу не терпится увидеть?! - сообразил вдруг Данила и хитро подмигнул смущенному приятелю. - Что на Нахаловку побежишь?! Много девок там за тобой сохло?
       - Нет... Это тут рядом, - неохотно буркнул в ответ Петро. - В доме управляющего...
       - К Гашке, что ли? - весело осклабился Данила. - Ты гляди! Никак всерьез женихаться надумал?! Ну, ты даешь! С Вороненками, значит, родичаться будем!
       - Да ну тебя! - запунцовел от смущения Петро. - Просто хотел...
       - Ладно, ладно! Не тушуйся! - приободрил его Данила. - Гашка - девка гарная! Я ее с малых лет помню. Дядько Иван часто ее перед другими дочками нахваливал. Хорошая хозяйка растет. А что?! Вот управимся со всеми своими делами и оженим вас...
      
       Петро не ответил, лишь смущенно теребил лямки сидора, томясь от излишних, докучливых расспросов.
       - Ладно! - великодушно махнул рукой Данила. - Беги до своей зазнобы! Только недолго... Дома, небось, тоже с ума батьки сходят. Столько времени не видели... А я пока до дядька Макара зайду... С Николаем побалакаю... Узнаю, что у них тут в Верхнем творится. Жив ли еще союз на содовом, кто в Совете заправляет, что с большевистской ячейкой... Чтобы знать, что нам потом делать... Ты потом тоже до дядька зайди. Вместе на село пойдем...
      
       Последние слова обрадованный Петро пропустил мимо ушей. Расправив под ремнем складки бекеши, он бодрым, упругим шагом поспешил по знакомому адресу...
      
       ... Закрытое парадное отозвалось мелодичным колокольчиком. Тишина... Нетерпеливо переминаясь на крыльце, Петро снова дернул витой шнур. Затем снова и снова... Наконец дверь приоткрылась и на улицу выглянуло испуганное лицо горничной.
       Увидев перед собой красногвардейца с наганом на ремне, она испуганно охнула и отступила внутрь. Петро бесцеремонно потянул на себя дверь и по-хозяйски вошел в прихожую.
       - Что вам угодно?! - пытаясь встать у него на пути, растерянно пробормотала служанка. - Как прикажете доложить хозяевам?
      
       Женщина сразу не узнала в молодом человеке прежнего ухажера молодой прислуги. А растеряться, тем более испугаться, ей было от чего. Несколькими днями ранее в дом вернулся младший сын хозяев - поручик Андрей Миненков. Разумеется, тайно. У новой власти, известно, какое отношение к представителям старого режима. Особенно к офицерам царской армии, которые яро выступали в защиту прежней власти...
       Мир хижинам, война дворцам! - объявила новая власть. И теперь мало-мальски приличный дом стал объектом пристального внимания. Обыск, реквизиция, а то и арест - стало привычным делом революционной толпы. Поэтому любой посторонний визит, звонок, шорох вызывали у домочадцев неподдельную тревогу. Столь ранний визит вооруженного красногвардейца вызвал в доме настоящий переполох...
      
       - А мне хозяева не нужны! - ухмыльнулся Петро, потешаясь впечатлением, которое произвел на перепуганную прислугу. - Пока... Я Гашку хотел увидеть... Вороненко...
       - Гашуню! - радостно встрепенулась горничная. - Сейчас позову! Подождите минуточку!
       - Ладно! Подожду! - великодушно махнул рукой Петька, уверенно присаживаясь на мягкий диван в прихожей.
       Тот самый, на который раньше, до революции, смотрел издали с душевным трепетом, не смея даже приблизиться. Сейчас он откровенно наслаждался своим превосходством и в душе торжествующе посмеивался над той покорностью, которую вызвало сейчас его появление в доме. Он даже и помыслить не мог об иных мотивах столь безропотной покладистости.
       У бедной женщины, проработавшей не один год в господском доме, свыкшейся и сросшейся со всем его бытом, порядками и правилами, переживавшей за семью управляющего, как за свою собственную, отлегло от сердца. Слава богу, не обыск и не арест. От этих революционеров всего можно ожидать...
      
       В дальних комнатах хозяйских покоев семья Миненковых замерла в томительном напряжении, терзаясь от смутных предположений.
       - Ну, что?! Кто там?!! - с тревогой бросилась навстречу горничной Зинаида Дмитриевна, едва та появилась в хозяйской комнате.
       - Гапкин ухажер... Не признала его сразу, - с нервным смешком ответила прислуга. - Вырядился, прямо офицер какой... Видать, с дороги...
       - Чего ему нужно?! - нетерпеливо перебила ее хозяйка.
       - Так, чего еще?! Гапку и нужно..., - с легким недоумением в голосе пояснила служанка. - Посвиданьичать пришел... Соскучился...
      
       ... Гашуня в детской тихо играла с уже проснувшейся малышней на мягком ковре, чтобы не вызывать лишней суеты и шума. Умиротворяющим полушепотом девушка о чем-то беседовала с детворой, то и дело с тревогой поглядывая на дверь. Кажется, кто-то звонил? Настя вроде с кем-то говорит в прихожей... Что-то случилось?
       Неожиданно дверь в детскую резко распахнулась и в комнату стремительно вошла хозяйка, тут же торопливо прикрыв за собой дверную створку.
       - Бабушка! Бабушка! - радостно кинулись ей навстречу девочки.
       - Тихо! Тихо, милые! Не нужно так шуметь, иначе мы домовика разбудим и он будет сердиться..., - привлекла к себе внучек Зинаида Дмитриевна.
       - Какого домовика?! - удивились малышки.
       - А вот я сейчас вам о нем и расскажу..., - усмехнулась загадочно хозяйка. - Только, чур, вести себя тихо-тихо, как мышка в норке. занимайте места на диване...
       Пока девочки устраивались на диване, Зинаида Дмитриевна подошла к поднявшейся навстречу Гашуне.
       - Голубушка! У меня к тебе будет одно деликатное поручение, - обратилась она к девушке и тревожно глянула на закрытую дверь.
       Гашуня напряглась, пытаясь понять, чем так встревожена хозяйка и что она должна сейчас сделать.
       - Там, в прихожей тебя ждет твой кавалер..., - в некотором замешательстве обронила женщина, видимо, на ходу соображая, что должна предпринять молодая прислуга. - Будь добра, постарайся увести его из дому... Даже знаешь что... Скажи ему, что хозяева дали тебе недельный отпуск и ты как раз собралась идти домой, к родным... Дескать, нужно деньги отнести... Кстати, вот возьми...
       Зинаида Дмитриевна отстегнула от пояса кошелек и высыпала девушке на ладонь горстку серебра.
       - Так вы же мне на днях заплатили за прошлый месяц..., - удивленно глянула на хозяйку Гашуня.
       - Бери-бери..., - успокоила ее барыня. - Считай, что это добавка за усердие. Сейчас жизнь такая, что час от часу не легче. Кто знает, что завтра нас ждет...
      
       - Петька?!
       Выскочив в прихожую, Гашка замерла заворожено. Ей даже притворяться не пришлось, настолько поразил ее вид сильно изменившегося парня. Как бы то ни было, но встреча с ним всегда волновала ее девичье сердце. Какой бы он не был, но Гашка по-прежнему испытывала к Петру сильную симпатию.
       Сейчас и вовсе. Ведь, совсем ничего не осталось в возмужавшем парне от прежнего нахального и самоуверенного паренька. Он вытянулся, заматерел. На румяном лице темнели пробивающиеся усы. Губы поджаты, а меж бровями залегла серьезная. сосредоточенная складка. Настоящий парубок, герой! Смелый, мужественный и... страшно красивый.
       Гашуня даже невольно залюбовалась приятелем. Залюбовалась и внутренне содрогнулась от испуга. А как она?! Захочет ли он сам продолжать с ней дружбу?
      
       Увидев девушку, Петро резво подхватился на ноги и расплылся в улыбке. Широкой, добродушной, искренней... Он порывисто шагнул навстречу и... непостижимым образом девушка оказалась в его объятиях!
       - Гаш-шуня! - сладостно выдохнули мальчишеские губы.
       - Петька! - обмерло от радости девичье сердечко.
      
       Уже в следующий миг они стыдливо отшатнулись друг от друга, залились краской смущения, но оба поняли, как много значит для них обоих эта встреча. Поняли, что это уже не просто взаимная симпатия, не мимолетное увлечение. Это совершенно иное чувство, которое вспыхнуло сейчас всерьез и надолго.
      
       - Ты откуда тут взялся?! - стараясь скрыть смущение, севшим от волнения голосом поинтересовалась Гашуня. - Надо же! То пропал бесследно, а тут... Какой ты стал!
       - Какой?!
       - Ну... Представительный такой, важный... Так где ты пропадал это время?
       - А-а... Дела! - беспечно махнул рукой Петро.
       К нему вернулась прежняя бравада и самоуверенность, а может просто хотелось перед любимой девушкой не потерять своей значительности и сохранить в ее глазах ореол героизма и мужественности.
       - В Москве с Данилой были...
       - В Москве?!! Куда вас занесло!!! - изумилась Гашуня.
       - Ну, да! Сначала учился... Так что теперь я и сам могу тебе, что хошь прочесть..., - самодовольно ухмыльнулся парень и подбоченился с превосходством. - Потом буржуя воевали, советы устанавливали. Потом вот с отрядом на Каледина ходили... Турнули казачков отсюда, чтобы революции не мешали. Вот домой на время заехали. Своих проведать и так...
      
       Петька так лихо начав описывать свои похождения вдруг стушевался и покраснел в неловкости. Точно сказал чего невпопад.
       - А чего еще?! - подняла на него удивленный и призывный одновременно взгляд Гашуня.
       - Соскучился по тебе очень! - залпом выпалил честное признание Петька. - Честное слово, только и думал о тебе все это время!
       - Ну, да! - лукаво повела взглядом Гашка, хотя сердечко радостно затрепетало. - Так я тебе и поверила... Небось за революцией ни разу не вспомнил...
       - Честное слово, помнил! Истинная правда! - горячо убеждал ее парень. - Вот тебе крест. Даже подарок тебе приготовил. Вот...
       Истово перекрестившись, он торопливо рванул из-за плеча сидор, судорожно распутал узел и выхватил из нутра подарок.
       - Гляди...
      
       Взмахнув рукой он развернул перед очарованным девичьим взором большой платок с кистями. По кремовому полю были разбросаны пышные красно-розовые цветы...
       - Ой! Красота какая! Как мальвы в нашем огороде! - восхищенно пошептала Гашуня, принимая на руки подарок. - Это правда мне?!
       - Тебе! Кому же еще!
       - Спасибо!
       Девушка порывисто подвинулась к зардевшемуся от гордости парню и жарко чмокнула его в щеку.
       - Надо же, какое чудо! Откуда он у тебя!
       - Заработал! - уклончиво бросил в ответ Петро, едва заметно смутившись.
       Рассказывать девушке о фактически грабительских реквизициях в отбитом казачьем обозе он не счел необходимым...
      
       Увлеченная и обрадованная Гашка уже забыла обо всем на свете. Она хотела еще о чем-то спросить своего друга, но тут в прихожей появилась горничная.
       - Гашуня! Ты уже уходишь?! - как бы невзначай поинтересовалась она, бросив любопытный взгляд на накинутую на плечи девушки нарядную шаль.
       - Да-да! Сейчас иду! - спохватилась Гашка, вспомнив о поручении хозяйки.
       - Ты куда?! - насторожился Петька.
       - Да домой... На Белую Гору..., - смущенно ответила дивчина. - Хозяйка отпуск на неделю дала. Чтобы своих проведать...
       - Правда?! - обрадовался Петро. - Вот здорово! Я как раз тоже туда иду... Может тогда вместе и пойдем?!
       - Пойдем...
      
       Заснеженная стежка петляла вдоль мирно спящего под ледовым панцирем Донца. Где ни где сизела, дымясь, полынья, чернели голые ветки замерзшего леса за Донцом, искрился белоснежный саван по косогору. А прозрачный, морозный воздух звенел торжественной тишиной. Эта тишина покорно вслушивалась в неторопливый и беспечный разговор двух молодых людей и иногда вздрагивала от их дружного заливистого смеха. На фоне искрящейся белизны пунцовели разгоряченные щеки, лучились счастливой улыбкой глаза. В такт влюбленным сердцам радостно рдели роскошные цветы по кремовому полю платка и ... тревожно алел на серой мерлушке красный революционный бант...
      
       - Интересно, кто там к селу сунется?! - напряг зрение Денис, обращаясь к куму.
       Управившись с немногочисленными домашними делами в зимующем дворе, соседи вышли на улицу посудачить, "поговорить за жизнь". Путников они приметили еще издали.
       - Не знаю... Судя по одежке, не нашенские, - качнул в ответ головой Иван, так же всматриваясь. - Гляди-ка, мужик казаком одет и баба в шали цветастой. Я у наших такой не видал...
       - Это уж, точно! Ты на селе все шали наперечет знаешь, - подтрунил над кумом Денис.
       - Все не все, а такой не видывал! - невозмутимо отрезал Вороненко, пропустив мимо ушей едкую колкость соседа.
       Иван уже привык к тому, что его на селе считали закоренелым бабником и не обращал внимания ни на упреки, ни на скабрезные шутки. Неожиданно он напрягся. Глаз его оказался острее соседского.
       - Погоди, погоди, кум! Кажется мне эта парочка знакома..., - пробормотал он в осенившей догадке или, действительно, узнав приближающихся ходоков.
      
       Еще через пару минут у него уже не было никаких сомнений.
       - А знаешь, кум, что я тебе скажу, - усмехнулся он загадочно. - Пожалуй, рано ты своего кабана съел...
       - Это еще почему? - несказанно удивился Денис, не понимая, почему вдруг повернул разговор Иван.
       - Так свадьбу с чем играть будешь?
       - Какую еще свадьбу?! - и вовсе опешил Пономарев и глянул на соседа, как на полоумного.
       - Так он, Петра женить! - усмехнулся Иван и кивнул в сторону степной дорожки, где путники уже обрели реальные, узнаваемые черты...
       - Господи! И впрямь Петька! - взволнованно выдохнул Денис. - Появился блудный сын. А то кто с ним?!
       - А то не узнаешь?! - хмыкнул на ухо Иван. - Гашка моя! Во, кум какие дела! Видать скоро сватом мне станешь...
       - Стану-стану..., - отмахнулся Пономарев, хмурясь. - Нехай только женилка у паршивца вырастет и жопа заживет. Я его для порядка вожжами оженю, а там уже и Гашку твою сватать буду... Если охота у сукина сына останется...
       - Ну-ну, ты не очень-то руки распускай! Испортишь мне зятя, как внуков дождусь тогда от него, - притворно погрозил ему Вороненко, попытавшись успокоить кума и свести дело на шутку. - Подумаешь, хлопец погулял. Ну, нагулялся, за ум, видать, взялся. Вишь, какой ладный и пригожий идет. И моя девка возле него мальвой цветет. Чудна парочка, Семен и Одарочка...
      
       Иван и впрямь искренне хотел успокоить соседа-приятеля. Он прекрасно знал, что в роду Пономаревых самым страшным ругательством было именно это злосчастное - "сукин сын". И уж, коль скоро, оно срывалось с уст, стало быть, дело принимало нешуточный оборот...
      
       Тем временем путники поднялись на гору и не спеша шли вдоль улицы. Два-три двора осталось им миновать, чтобы зайти на свое подворье.
       - Гляди-ка, батьки наши стоят! - радостно дернула Петра за рукав Гашка. - Никак нас встречают! Интересно, откуда они узнали, что мы должны домой прийти?!
       Она порывисто рванулась вперед, увлекая за собой парня. Однако тот, напротив, сбавил шаг, едва вовсе не остановившись. В груди беспокойно дрогнуло и гулко застучало сердце.
       Петро побледнел, увидев хмурое, неприветливое лицо отца. Значит сердит, недоволен и неприятного разговора не избежать. Но, с другой стороны, разве кто посмеет его сейчас упрекнуть в чем-то безрассудном, что он поступил неправильно. Вся страна, от края до края, гудит и колышется находясь в безраздельной власти революционных перемен. И он, Петро Пономарев, не стоял в стороне, праздным наблюдателем. а приложил к этому самое непосредственное участие и теперь вправе постоять за себя.
       Парень глубоко вздохнул и решительно шагнул вперед, отцу навстречу.
       Гашка тем временем уже успела поздороваться с соседом и теперь ласково льнула к добродушно улыбающемуся отцу. Веселая и счастливая она без удержу тараторила. посвящая мужиков в те новости, которые сама успела узнать от Петра, пока она вместе шли домой...
      
       - Представляешь, папа, Петро с Данилой аж в Москве были. Революцию делали! - восторженно объявила она. - Потом с казаками рубился. Вишь, какой он стал. Вон, наган у него висит на боку. Настоящий... А саблю не стал с собой тащить... Гляди какой подарок он мне привез... Гарный платок? Правда?!
       - Бачишь, Денис! Видать, действительно, дело у нас к свадьбе! - усмехнулся Иван и задорно толкнул в бок настороженно замершего соседа.
       - Да ты что, папа! - вспыхнула от смущения Гашуня и выскользнула из отцовских объятий.
       - А что?! Такие подарки только невесте хлопцы с похода привозят, или женке. А ты кто? Женка или невеста?!
       Дивчина не ответила, а опрометью бросилась в свой двор под громкий отцовский хохот.
       Денис, напротив, не торопился выявлять отцовской радости. Набычившись, он выжидательно уставился на подошедшего к нему бродягу-сына.
       - Здравствуй, папа! - взволновано кашлянув, несмело поздоровался с отцом Петро.
       - Ну, здравствуй, сынок! - насмешливо протянул Денис и пытливо прищурился. - Что, нагулялся, домой потянуло?
       - Нагулялся, потянуло, - с искренней откровенностью кивнул головой сын и покорно склонил повинную голову перед отцом.
       - А раз нагулялся, иди тогда до хаты! - неожиданно дрогнул голосом батько. - Мать уже все глаза проглядела, тебя дожидаючись...
      
       Кто знает... То ли внушительный вид сына смутил отца и он оробел перед этим возмужалым и представительным парубком, при полной амуниции и оружии... То ли истосковавшееся отцовское сердце по родной кровинке несказанно обрадовалось долгожданной встрече, враз забыв былые обиды и упреки... То ли...
       Как бы то ни было, а родного от себя не оторвать, не отделить, не выгнать прочь... Человеческая натура - она, ведь, еще и жалостлива, великодушна. Растроганный мужик тепло обнял блудного сына за плечи и повел до двора...
      
       В тот день заглянуло солнце и на двор Бондарей.
       - Баба! Мама! Батько вернулся! - звонко оголосил радостной вестью подворье маленький Макар.
      
       Измаявшись в тщетных ожиданиях сына, старый Тарас повел внука на прогулку. Ноги сами привели его на околицу, к кузне.
       Прокопченная до угольной черноты старушка ничуть не изменилась. Разве что чуть больше вросла в землю. Сердце коваля взволнованно тюкнуло, когда приветственно скрипнула давно не открываемая дверь.
       Глаза Тараса увлажнились. Надо же! Сколько годов уже прошло, а скрипит как и прежде. А сколько?! Ведь, больше полувека минуло, когда батько, искалеченный панычом могучий великан Данила привел его, малого хлопчика, сюда, раздул горн и впервые поставил к наковальне.
       Тут он впервые встретился с вернувшимся с далекой чужбины дедом. Тут приучал к кузнечному ремеслу малого сына Данилку. Неужели теперь ему предстоит учить и внука Макара, чтобы не умерло ремесло, не угас ковальский род Бондарей, что из поколения в поколение передает свое мастерство и свою семейную гордость...
      
       Послушно полыхнуло пламя в кузнечной печи, столбом взметнулся ввысь белесый дым над трубой. Загудел, довольно зарокотал оживший горн. Маленький внук с немым восторгом и любопытством наблюдал, как дед Тарас перебирал в руках инструменты, примеряясь. То одним, то другим легонько стучал он по певучей наковальне и с удовольствием прислушивался к этим чарующим звукам.
       - Что, внучек, хочешь тоже попробовать?! - перехватил жадный взгляд ребенка старый коваль.
       - Ага! - живо кивнула детская головенка, едва выглядывая из-за наковальни.
       - Зараз!
       Старик живо подвинул ящик и поставил на него внука.
       - На, вот... Держи крепче..., - сунул в детскую руку небольшой молоток-ручничок. - А теперь стучи! Шибче стучи, коваль!
       На глаза, наблюдавшие за усердными потугами внука, навернулась непрошенная слеза радости и умиления. Нет, не умрет кузнечный род!
       - А можно и мне попробовать?! - вдруг раздался, точно гром грымнул, за спиной до боли знакомый, узнаваемый из тысячи голосов родной и долгожданный голос.
       - Данила?!
       - Батько!
       - Здравствуй, сынок!
       - Здравствуй!
      
       Вспомнилось им о былой обиде?! О гневных упреках и обвинениях?! Полно вам! Встретились родные души, истосковавшиеся друг о друге. Радушно протянули навстречу руки, радостно обнялись и пристыжено отступила в сторону горечь. Человеческая натура - жалостлива, великодушна. ...
      
       Побывка затягивалась. Каждое утро Данила тянулся, было, за кожанкой, намереваясь идти в Верхний. Однако, ноги против воли несли в кузню, где под стенкой уже дымили самокрутками сельские мужики, поджидая для обстоятельного разговора "за жизнь" своего "революционера".
       Соберется с вечера объявить домашним о том, что ему уже пора идти, что ждут партийные дела. Но пылкий, сладостно зовущий взгляд жены, повисший на шее сынишка смешают до кучи все мысли, что враз забудешь, о чем думал последнюю минуту, не говоря уже о более важном, насущном.
       Махнет тогда рукой бедолага и отдастся в манящую власть нежности, душевности и страсти, позволяя опутать себя колдовской паутиной домашнего уюта.
      
       "Ничего, - успокаивал себя коваль, - здесь, на селе тоже треба разъяснительную работу вести. Разве неграмотный мужик сам дотумкает, для чего наша революция затевалась, разве он сообразит, как с советскими декретами поступать треба...".
       Прежние визитеры агитаторы все Учредительным собранием мужицкую башку загаживали. Теперь надо мужикам растолковать, что Советы - есть истинно народная власть. Заодно треба сформировать на селе такой Совет, чтобы за большевиков горой стоял, а не за каких-то там эсеров... К мужикам своим приглядеться, кто для партийных дел гож и в Красную гвардию записаться охоч...
       А в Верхнем есть кому революцию двигать. Николай Пономарев обстоятельно обстановку и на заводах, и на шахтах обрисовал, обо всем поведал. Подробно рассказал, как их заводской союз с партийными задачами справляется. В случае нужды, даст знать...
       Словом, стал Данила проводить революцию в отдельно взятом селе. Так сказать, в домашней обстановке...
      
       Глядя на приятеля, не торопился покидать село и Петро. Однако, в отличие от Данилы, он не мог здесь найти себе применения. Ленивый от природы парнишка никогда не обременял себя сельскими заботами, не торопился к работе и сейчас.
       Отец так обрадовался возвращению блудного сына, что не докучал его домашними заботами. К тому же воинственный вид парня и наличие при нем боевого оружия вселило в Дениса какой-то благоговейный трепет перед ним.
       Лучше уж, не цеплять его, благоразумно решил предусмотрительный мужик. Мало ли чего. Малец, малец, а вдруг и вправду какими-то важными полномочиями обличен. Конфуза бы не вышло...
       Пусть уж ведет себя, как желает. Главное, что дома, рядом. Глядишь, пообвыкнется, сам себе дело найдет. Чай не сладко было скитаться...
       Сердобольный батько ограждал от хлопот "уставшего" сына, сердобольная мать подсовывала кусок послаще "измученному" дитятки. Не житье, а мед с сахаром.
       Вот и томился Петро в праздном безделье. В окружении старых приятелей он ходил гоголем по селу. Плел разные небылицы, живописуя о своих невероятных приключениях, не стесняясь соврать и приукрасить то, чего и в помине не было. Хлопцы слушали, раскрыв рот, а он тешил свое тщеславие, купаясь в восхищенных и завистливых взглядах сверстников.
       Благо, Гашка тоже еще проводила свой отпуск дома. Правда, видеться днем им удавалось редко, разве что вечерами.
       Девушка не привыкла сидеть и без дела. Все эти дни она старалась провести с пользой для семьи и помочь матери по хозяйству. С утра до вечера неутомимые в работе девичьи руки варили и парили, шили и стирали, попутно захватывая еще массу бытовых мелочей. А дел в большой семье всегда хватало...
       - Гашунь, дочка! Ну что ты все в работе и в работе?! С хаты на улицу не выйдешь, - укоризненно качала головой Федора. - Гляди, Петро с утра под окнами вьется...
       - А ему делать нечего, вот и вьется! - отмахнулась дивчина.
      
       Вот, чертовка! Точно вчера и не гупало девичье сердечко при встрече. Будто и не радовалась она щедрому подарку, не бросалась на шею хлопцу.
       - Так ото и я думаю..., - согласно кивнула головой мать. - И зачем тебе такой муж треба, что до работы не дуже... Вон, Ваня у них... Какой гарный хлопец. Михайло нахвалиться на него не может...
       - А что он в лесу так и живет сейчас? - вяло поинтересовалась судьбой прежнего приятеля Гашуня и бросила любопытный взгляд в окошко, нет ли там Петра.
       - Ага... С прошлого лета так и живет у дядька, - тут же откликнулась мать. - Работящий, хозяйственный такой. Тут для семьи поросят за лето выкормил. От казаков сберег... Так они и в город своим родичам послали, и сами обеспечились... Травы мне лечебной насушил... Сказал, что специально на Иванов день собирал... Дуже уважительный хлопец!
       - А Петро тоже, знаешь, какой стал?! - встала на защиту своего ухажера Гашка. - Не думай, он теперь совсем другой. Ему столько испытать, пережить пришлось. Но, сказал, что все время только про меня и думал... Вот...
       - Дай бог, доця, чтобы оно так и было! - печально качнула головой Федора. - Мы же с батьком тебе только добра и счастья желаем...
      
       Мы кузнецы, и дух наш молод,
    Куем мы к счастию ключи!
      
       Счастье! Кто же его не хочет?! Вон, как ясной звездочкой издали манит, как ласковым лучиком душу греет. Только и печаль не дремлет, супротивнику черной завистью завидует, подножку поставить норовит.
       Недолго длилась безмятежная жизнь белогорских героев, недолго плескались они в эйфории революционных побед.
       Первая беда пришла оттуда, откуда никогда ее не ждали (хотя ждут ли ее вообще?!), из лесу...
      
       В каждом деле есть свои издержки. Не обошлась без огрехов и революция. Вслед за митинговой страстью стачек и политическими битвами партий вместо обещанной манны первыми в свободной от кровопийц и эксплуататоров стране поселились хаос, неразбериха и, как следствие, разруха и запустение. Остановились фабрики и заводы, замерли забои, опустели лабазы и склады.
       Город почувствовал зверский голод. Природа тоже решила откликнуться на революционные перемены. На крепкую власть Советов наступившая зима ответила не менее крепкими морозами. К голоду, без дров и угля, добавился жуткий холод...
      
       ... Михайло с тревогой поглядел на звездное небо. "Крепчает мороз!" - нерадостно подумал он. И словно в подтверждение тревожных предположений от Донца донесся гулкий треск лопнувшего льда.
       - Я с утра в омшаник наведаюсь, - объявил он Ивану, заходя с улицы в теплую хату. - Как бы пчел у нас не поморозило...
       - И я с тобой! - с готовностью откликнулся парнишка.
       - Сам управлюсь! - отрезал лесник. - Чего тебе зазря морозиться, лучше за двором пригляди. Да и тесно там вдвоем толкаться. Только холоду больше напустим...
       За окном еще было темно и домашние крепко спали, когда Михайло собрался в путь. На дворе звонко звякнул цепью Трезор и приветливо рванулся навстречу хозяину. Клубы густого пара взметнулись над заиндевевшей пастью.
       - Что, дружище, надоело на привязи сидеть, размяться хочешь?! - походя потрепал тот пса по холке. - Ладно, как-нибудь в другой раз возьму с собой. Сегодня дома посиди. Пока хлопец спит, сторожи... Погоди, я тебе сена в будку подброшу. Небось тоже нежарко... Дает морозец прикурить, пробирает сквозь шубу?
       Старик сунул в конуру охапку душистого сена и снова потрепал псину.
       - Лезь! Обустраивай лежку, грейся!
       Но Трезор не торопился прятаться. Он тщетно дернулся вслед уходящему хозяину и беспокойно гавкнул, точно почуяв недоброе...
      
       Пока Михайло оглядывал ульи, пока протопил небольшую каменку, прогревая землянку, на улице рассвело и заснеженная поляна заискрилась мириадами самоцветных огней под солнечным светом. Лесник, выйдя с темноты, невольно зажмурился от этой праздничной яркости.
       - Ну, вот, дело сделано! Даст бог, перезимуют, - крякнул он удовлетворенно, расслабленно расправляя плечи после темноты.
       Плотно притворив дверку и поджав ее на всякий случай колышком, он еще раз придирчиво огляделся и полез в карман за кисетом.
       Михайло неторопливо набил трубку ароматным самосадом. Спешить и впрямь было некуда. Намеченная работа сделана. Туда-сюда, по-стариковски не спеша доберется до дома, как раз к обеду поспеет. А там с Ванькой еще занятие подвернется... Вот, хлопец неугомонный. Все что-то бы делал, мастерил, ладил. Не может без работы. Наверняка сейчас в хате нашел себе занятие. Сюда, в лес собирался, егоза. И пошел бы с ним без уговоров, только бы дал на то согласие...
      
       Лесник тепло улыбнулся вспомнив племянника. Он сунул трубку в рот, полез за огнивом, как вдруг рука замерла на полпути. До чуткого уха донесся странный стук. Обмороженные ветки стучат по стволу? Нет, безветренно... Донец ухает? Тоже не похоже... Дятел?! Совсем далеко от него...
       Михайло напрягся, прислушиваясь. Лес рубят!
       Господи! Вот и дождались! Нагло, не таясь, ясным днем, без спроса и разрешения кто-то явился в его владения и беззастенчиво пользуется казенным добром, народным достоянием, как прописано в том декрете. Старик встревожено сунул трубку обратно в карман и поспешил на звук...
      
       ... В ватажке было человек пять-шесть незнакомых сумрачных мужиков. Явно не белогорских.
       - Здорово, мужики! Бог в помощь! - насмешливо обозвался к порубщикам Михайло выходя из-за густого, припорошенного снегом кустарника.
       - Спасибо, мы и без него справимся, - без тени смущения отозвались те, не прекращая своего занятия.
       - Это что же за нужда вас сюда привела?! - не отставал Михайло, пристально оглядывая между тем чужаков.
       - А то сам не видишь? - неохотно отозвались те. - Гляди как стужа заворачивает. Без дров мочи нет...
       - А разрешение на порубку у вас есть?
       - Ха... А то как же? - нахально осклабились мужики.
       - И кто же вам его дал?!
       - Советская власть! Вот, кто... Теперь все вокруг народное, все вокруг наше. Так что ступай дед своей дорогой, не задерживай нас...
       - Да нет, мужики! Как раз задерживать я вас и буду!
       - Ха! Да кто ты таков и по какому это праву?!
       - По праву ответственного лица за преступную рубку леса без разрешения...
       - А вот это разрешение ты видел! - хищно ощеряясь метнулся к Михаилу верткий мужичонка с увесистой дубиной наперевес. - Гляди! А-а-а...
      
       Дико взвизгнув, он будто повис в воздухе и изумленно тараща глаза и нелепо махая руками кубарем полетел в кусты.
       Сгрудившиеся в кучу мужики, удивленно замерли, наблюдая как старик мощным ударом сокрушил челюсть подельнику.
       - Падла! Ты мне жубы выбил! - заскулил тот, барахтаясь в снегу и орошая его темной сукровицей. - Убью-ю-у, сука!
       Едва метнувшись на обидчика, он снова полетел назад, оглашая лес душераздирающим хрустом новых выбитых зубов и отборной бранью.
       - Погодите! Я кажется знаю его! Это же белогорский колдун! Он тут лесником работает, - неожиданно осенило одного из порубщиков.
       - А вот мы зараз и проверим какой он колдун! - с плохо скрытой угрозой проворчал другой. - Ну-ка, мужики, укротите этого умника, чтобы не совал нос в чужие дела, не мешал нам своим добром распоряжаться...
       - Это добро народное! И пока я жив, паскудить его не дам! - спокойно возразил на то Михайло, поднимая с земли оброненную зачинщиком дубину...
      
       ... Ванька сидел у окошка и увлеченно строгал из березового чурбака новое топорище.
       - Внучек! Обедать будешь? - позвала его к столу старая Евдокия. - Я борща свежего сварила...
       - Не, баба, я дядьку Михайла подожду, - отказался парнишка и беспокойно выглянул в окошко. - Что-то он задерживается на пасеке... Говорил же ему, возьми собой... Уже давно управились бы...
       Сокрушенно покачав головой, он вновь склонился над заготовкой и увлеченно заработал ножом. Неожиданно рука дрогнула, оцарапав палец. С улицы донесся истошный вой собаки.
       - Господи! С чего бы это Трезор воет?! - тревожно округлив глаза Ванька.
       Он снова выглянул в окошко. Двор был пуст, но собака рвалась с цепи и неистово выла.
       Перепуганный мальчишка вскочил в валенки, набросил на плечи полушубок и выглянул на улицу.
       - Трезор! А ну, замолчи! Ты чего это развылся?! - прикрикнул он с крыльца на собаку, оглядывая при этом двор.
       Ничего подозрительного он не увидел, а собака по-прежнему рвалась с цепи.
       - Молчи! Успокойся! А то батога, - пригрозил Ванька псу и хотел уже нырнуть в хату, как...
       - Ваня, сынок! - донесся до его слуха слабый голос.
       Мальчишка замер на пороге и в страхе глянул в сторону приоткрытой калитки.
       - Кто там?! - несмело окликнул он.
       - Это я..., - узнал он дядькин голос, доносящийся из-за забора. - Иди сюда, сынок... Помоги...
      
       Обронив с плеч полушубок, Ванька опрометью к забору. Выскочив за двор, он замер, пораженный увиденным.
       Растерзанное тело лесника распласталось у плетня, а от леса тянулся кровавый след. Видно битва была жесткой и бескомпромиссной, а расправа безжалостной. Не так просто оказалось справиться со старым воином.
       На разбитой голове в спутавшихся седых волосах чернел запекшийся на морозе сгусток крови. Лицо посинело от кровоподтеков, губы разодраны, левый глаз заплыл.
       Но самое страшное было в другом. В разорванном проеме окровавленной рубахи на груди зияла огромная дыра. Потешаясь над поверженной и беззащитной жертвой, злодеи попытались вбить неуступчивому колдуну в сердце осиновый кол...
      
       Михайло приоткрыл уцелевший глаз и сквозь мутную пелену увидел замершего племянника. Мальчишку колотило крупной дрожью. Скорее от страха увиденного, чем от холода.
       - Что же ты, сынок, раздетый? - с трудом разлепив разбитый рот укорил его лесник. - Мороз на улице, замерзнешь...
       - Нет, мне не холодно... Полушубок упал..., - растерянно забормотал Ванька и вдруг хлюпнул носом. - Кто это тебя так, дядь Миш?!
       - Хозяева новой жизни... Народ! - попробовал усмехнуться в ответ лесник, но внутри у него захрипело, забулькало.
       Страшная рана задымилась паром, заалела красными пузырями. Ванька в ужасе отшатнулся.
       - Не бойся, сынок! Привыкай! В жизни еще не то увидеть доведется, - прохрипел лесник и протянул племяннику руку. - Помоги...
      
       Превозмогая страх и растерянность, хлопец бросился на помощь. Слабеющей рукой лесник обнял его за хрупкие плечи и с неимоверным усилием поднялся на ноги.
       Ванька с трудом удерживал грузное, непослушное тело. Ноги дрожали и разъезжались в стороны. Даже на жгучем морозе он взопрел от напряжения. Из последних сил тащил он избитого к хате. Но посреди двора лесник остановил его.
       - В хату, сынок, не надо... Бабу вылякаем в смерть. Нехай еще поживет стара. Давай до флигеля, - приказал он.
       - Дядь Миш! Давай до хаты! - сквозь слезы умолял его племянник. - Бабушка зараз тебе поможет. Раны перевяжет... Она же знает как...
       - Нет! - отрезал Михайло. - Старая она уже не справится. Да и...
       Он не договорил. Неожиданно легко оторвавшись от Ваньки, старик самостоятельно доплелся до маленькой хатки и ткнулся в дверь. Ванька подскочил следом.
       - Вот что... Беги на село! Батька зови! - обернувшись, приказал ему Михайло удивительно тихим и ровным голосом. - Нехай бабу к себе забирает... Давай! Поспешай, сынок...
       - Зараз, зараз... Потерпи, дядь Миш! Я бегом! Я мигом!
      
       "Потерпи, я зараз, потерпи..." - повторял Ванька словно заклятие. Не разбирая дороги, глотая на ходу горькие рыдания и размазывая соленые слезы по разгоряченному лицу, он мчался к Белой Горе. Едва не вышиб дверь, влетев в хату.
       - Скорее! Помогите! Там дядьку Михайла побили!
       Когда не на шутку встревоженные Денис и Ульяна, прихватив с собой Федору, прибежали на лесной хутор, Михайло был уже мертв. На Белой Горе народная революция открыла свой зловещий счет...
      
       Страшная гибель, а, по сути, подлое убийство лесника всполошила село.
       - Жаль Михайла! Гарный был человек, безотказный. Хоть и колдун...
       - Да какой там колдун! Привык мужик особняком жить, никого не тревожить... В чужую жизнь не совался и своей другим напоказ не выставлял.
       - И какая же это сволочь посмела поднять руку на старика...
       - Старый, старый, а отпор похлеще молодого дал. Видать у них схватка нешуточная там была. Все вытоптано и кровью залито...
       На все лады роптало и негодовало, стенало и сокрушалось пораженное село.
      
       - Что же это за хозяева у нас появились?! Это какую такую новую жизнь они представляют?! Вот, значит, какие порядки принесла твоя хваленая революция! Теперь, значит, можно средь бела дня мирного человека жизни лишать... А за что? За то, что обчественное добро на разорение не отдал, доброго имени своего топтать не позволил!
      
       Голос старого Тараса дрожал от негодования и глубокой душевной боли. С вновь вспыхнувшей неприязнью смотрел он на сына, точно он был виновен в гибели близкого человека, с которым он по сути поднимался с одного угла.
       - Погоди, батько! Не горячись! Тут разобраться треба, - попытался успокоить Данила отца. - Зря на власть грешишь. Не позволит она...
       - А чего тут разбираться! - пуще прежнего вспылил старик. - Разбирайся. не разбирайся... Нет больше человека! А эти падлюки твоей властью еще и прикрываются. Чтоб и у них, нелюдей, земля под ногами горела!
       - Успокойся, батько! Зараз же пойду до Верхнего, все разузнаю, - засобирался в дорогу Данила. - Обещаю, что в Совете разберутся во всем и будет убийцам справедливое наказание...
      
       Гибель дядьки Михайла несказанно поразила коваля и повергла его в глубокое смятение. Ему неожиданно вспомнилась их памятная встреча, когда Данила тайно вернулся, точнее дезертировал с фронта.
       Неистовый снежный буран, утонувший в сугробах лесной хутор и долгий ночной разговор с лесником. Перед глазами и сейчас стоял иронично-насмешливый взгляд спокойного, мудрого и ... крайне упрямого и неуступчивого мужика.
      
       - А дальше чего? - хмыкнул Михайло, пыхнув трубкой.
       - Дальше?! - Данила судорожно сглотнул, собираясь с мыслями и все больше распаляясь своим рассказом. - Дальше, самое главное! Свою власть в стране устанавливаем... Рабоче-крестьянскую...
       - А какой прок мужику от той власти?
       - Так мы же все добро царское меж мужиками поровну разделим. Все, что царь и помещики мужицким трудом себе нажили, перейдет к законному хозяину, к мужику. Скот, земли, зерно, все... К рабочим заводы и фабрики перейдут. Сами, по своему желанию и разумению этим добром распоряжаться будем...
      
       - Землю... А лес? Как с лесом новая власть поступит? - пытливо прищурился лесник, переживая за свое хозяйство.
       - Лес тоже станет народным, - убежденно махнул рукой Данила. - Нужно что мужику, дрова там или бревно какое. Пришел и взял, не страшась, что пан с него спросит...
       - Интересно, интересно..., - пробормотал Михайло, морщась. - А, к примеру, кузню твою как?
       - Что кузню? - удивился Данила.
       - Ее тоже делить будут. Она же, ведь, тоже панская. Значит одному молот, другому наковальня. Так что ли? - хитро прищурился лесник.
       - Э-э, нет! - протестующе покачал головой Данила. - Кузню еще прадед ставил. В ней жизнь всего нашего рода прошла. Значит она наша...
       - А за лесом этим тоже прадед наш приглядывал. Только другой, Житник. Гарно приглядывал, разору не допускал, озорство пресекал. Потому и стоит лес как стена, дерево к дереву, глаз радует, - проникновенно вымолвил Михайло.
       - Вот народ тебе спасибо скажет и прадеда добрым словом помянет, когда за своей нуждой в лес придет..., - подмигнул ему Данила.
       - Гарно же у тебя все получается покачал головой лесник. - Интересная "идея"! Значит, если чужое, бери хватай, по дворам растягивай, а моего не чепай... Так, что ли?!
       - Лес, дядя, не чужим будет! А тоже своим, народным..., - досадливо поморщился на упрямство лесника горе-агитатор. - Стало быть, кто чего захотел, то и взял...
       - Это ты так в своей кузне рассуждай! И майном там своим распоряжайся, кому чего дать или сделать. А лес, это... лес! Его, как дите кохать и лелеять треба, чтобы он и пользу и насолоду людской душе приносил...
      
       "Эх, дядя, дядя! Вот и докохал ты свое дите! Дождался и пользы и насолоды, - горестно размышлял Данила, перебирая в памяти ночной разговор по пути в Верхний. - И чего ты на рожон полез. Черт бы с ним... Пусть бы рубили сволочи... Разобралась бы с ними... Советская власть, наказала за озорство. А теперь что делать?!"
      
       - Где же их теперь искать, Данила Тарасович! - развел руками председатель Совета, выслушав печальный рассказ белогорца. - Видишь, что вокруг творится...
       - Ты, приятель, Ваньку мне не валяй! - нахмурился Данила. - Это тебе не иголка в стоге сена. Разве Верхний с Москвой или тем же Харьковом сравнишь? Тоже мне вавилонское столпотворение нашел. Тут все на виду...
       - На виду! А ты определи по виду, кто виновен, - огрызнулся председатель. - У каждого лицо голодное и злое. Каждый от стужи коченеет. Всех ведь не заподозришь и в душу не заглянешь...
       - Как раз на роже им лесник отметки и оставил! - оживился коваль. - Старик просто так им не сдался. Старый солдат... Герой!
       - Эх, герой, герой, - качнул головой советчик. - Лежит в земле сырой. Ладно, попробую разобраться. Сегодня некогда. На митинг надо идти, на содовый, потом на шахту. Зайди завтра, решим...
       Но ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю убийц так и не сыскали. Их не искали вовсе. Революционные дела оказались важнее простой человеческой жизни.
      
       - Пойми, Данила Тарасович, ситуация сейчас тяжелая, - как мог, оправдывался и выкручивался предсовета. - Заводы и шахты стоят... Голод и холод по всей стране. В городе не лучше... Семьи рабочих нужду терпят, им помочь хоть как-то нужно...
       "Даже ценой человеческой жизни!" - хотел, было, возразить сельский коваль. Но не возразил. Лишь кивнул в ответ головой и ни с чем вернулся домой...
      
       Пустая забава! Одни разговоры...
       Ну что же... Ну что же взяли взамен?
       Пришли те же жулики, те же воры
       И вместе с революцией всех взяли в плен...
      
       Ванька неожиданно оказался в центре внимания белогорской молодежи.
       - А тех мужиков много было?
       - А как они были вооружены?!
       - А, правда, что твой дядько с голыми руками на них пошел?
       - А, правда, что он их заколдовал и они с перепугу разбежались по лесу, что не могли его сразу убить?
       Засыпали мальчишку любопытными и глупыми вопросами приятели.
       - Не знаю! Я не видел, - честно признался Иван. - Я хотел с ним пойди на пасеку, проверить пчел в омшанике, но он не взял. Сказал, что дуже холодно на дворе. Нечего зря морозиться...
      
       Спазм перехватил горло и он закашлялся. Ванька, наверное, больше других переживал смерть лесника. За то время что они прожили бок о бок, ему казалось, что ближе, роднее и доступнее человека для него нет на всем белом свете.
       - А ты дуже испугался, когда он домой в таком страшном виде добрался?
       Ванька вздрогнул, услышав Гашкин голос. Покраснев, он обернулся и увидел теплый сочувственный взгляд девушки.
       Ее румяное от мороза лицо обрамленное нарядной цветастой шалью показалось ему краше всяких икон и картин, которые ему доводилось прежде видеть.
       - Страшно! - искренне кивнул он в ответ, польщенный проявленным девушкой вниманием. - Но я больше боялся, что не успею до наших добежать, чтобы помогли ему. Вот... Не успел...
      
       - Эх! Меня там не было! Я бы знал, как поговорить с этими сволочами! - самонадеянно усмехнулся Петро и многозначительно похлопал по своей кобуре.
       - Тебе никто и не мешал там быть! - неприветливо зыркнул на него Ванька. - Ты первый туда стежку протоптал и никто тебе ее не переходил. Давно мог возле бабки поселиться... Вроде в любимчиках у нее ходил...
       Ванька ожег Петра ненавистным взглядом и молча отвернулся.
       Когда он впервые увидел старшего брата после долгой разлуки, то встреча не вызвала обоюдной радости. Как было меж ними неприятие, так оно и осталось. Что-то холодно-отчужденное шевельнулось в душе. Вроде досады, разочарования и некоторого смущения.
      
       Лесная жизнь наложила благотворный отпечаток на Ивана. Он также вытянулся, окреп, возмужал. Но его возмужалость была несколько отличной от Петра. Если у того свежий румянец носил некую холеность, изнеженность и несмываемую печать лакейства, то обветренная смуглость придавала Ванькиному лицу мужественность и взрослую степенность. Вот одень их сейчас в одинаковые одежды и еще подумали бы девки кто из братьев пригожее.
       У Ивана одежка и впрямь пасовала перед братовым щегольством. Кожушок хоть и овчинный, да разве сравнится с нарядной бекешей. В подшитых кожей валенках на морозе тепло, только смешны и нелепы они рядом с ухарскими хромками. А лисий треух и вовсе не сравнить с лихо заломленной папахой.
       Разве тут посоперничаешь за приглянувшуюся девушку. Тут, как говорят, кому война, а кому мать родная. Эх, не видать ему Гашуни, не видать...
      
       Едва белогорцы похоронили лесника, как на село пришла новая весть. Еще горше и страшнее прежней.
       Опять-таки в хату Пономаревых пожаловал гость. Племянник Николай, Макара сын.
       - А где Петро, Данила?! - взволнованно поинтересовался парень прямо с порога.
       - Да Данила своей хатой живет. К нам он редко заглядывает. Наверное, в кузне зараз... А Петро? С хлопцами где-нибудь хороводиться... А что случилось? - удивились и встревожились неожиданным визитом родича домашние.
       - Война! Немец попер...
       - Немец?! Опять война?!! Куда попер?!!
       - Сюда, к нам... Вот правительство декрет издало...
      
       Во второй раз за последнее время ожил панский майдан. Но уже без восторженного и радостного гомона, без шуток и шумной суеты.
       Настороженные и беспокойные белогорцы безмолвно теснились у крыльца. Данила окинул взглядом собравшихся, точно убеждаясь, что все собрались, и начал читать новый декрет Совнаркома.
       Если в прошлый раз каждое слово, каждое решение встречалось восторженным гулом и тут же живо обсуждалось, примеряясь к деревенской жизни, то сейчас тревожную бумагу слушали в гробовой тишине.
      
       "...Немецкое правительство медлит с ответом. Оно явно не хочет мира. Выполняя поручение капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян, вернуть земли помещикам, фабрики и заводы - банкирам, власть - монархии. Германские генералы хотят установить свой "порядок" в Петрограде и в Киеве.
       Социалистическая республика Советов находится в величайшей опасности. До того момента, как поднимется и победит пролетариат Германии, священным долгом рабочих и крестьян России является беззаветная защита республики Советов против полчищ буржуазно-империалистской Германии.
       Совет Народных Комиссаров постановляет:
       - Все силы и средства страны целиком предоставляются на дело революционной обороны.
       - Всем Советам и революционным организациям вменяется в обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови.
       - Все хлебные и вообще продовольственные запасы, а равно всякое ценное имущество, которым грозит опасность попасть в руки врага, должны подвергаться безусловному уничтожению; наблюдение за этим возлагается на местные Советы под личной ответственностью их председателей.
       - Рабочие и крестьяне всех городов, местечек, сел и деревень по линии нового фронта должны мобилизовать батальоны для рытья окопов...
       - В эти батальоны должны быть включены все работоспособные члены буржуазного класса, мужчины и женщины, под надзором красногвардейцев; сопротивляющихся - расстреливать.
       - Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления.
       Социалистическое отечество в опасности! Да здравствует революция!
       Совет Народных Комиссаров. 21 февраля 1918 г. Петроград...".
      
       Данила закончил читать декрет, аккуратно свернул бумагу и поднял глаза на односельчан. Толпа молчала. Хотя бы звук или вздох нарушил безмолвие. Тишина...
      
       - Ну, что, мужики?! Ситуация ясна? - озадаченно крякнув, обратился коваль к селу. - Беда на дворе. Что делать будем?
       - Так она уже давно пришла! - едко отозвался кто-то из толпы. - Только тогда вроде повеселее звучала, кашу с маслом обещала. А это чего? Оплошала?!
       - Ты шутки брось! - нахмурился Данила. - Слышал, что Совнарком сказал: Отечество в опасности!
       - Да слышали! - отмахнулись из толпы. - Только в толк не возьмем, что за отечество?! Михайло Пономарев, царство ему небесное, уже положил свою жизнь. Да так и не понял бедолага за что...
      
       Как родная меня мать провожала,
       Тут и вся моя родня набежала:
       "Ах, куда ж ты, паренёк, ах куда ты?
       Не ходил бы ты, Ванёк, во солдаты.
       В Красной Армии штыки, чай найдутся.
       Без тебя большевики обойдутся...".
      
      

    Глава 5.

      
       Ванька толкался в общей толпе односельчан и с любопытством присматривался и внимательно прислушивался к настроению белогорцев. Ему было интересно, какое впечатление вызвал у них декрет.
       Сам он воспринял тревожную весть крайне равнодушно. В отличие от прошлого царского указа, объявлявшего мобилизацию в связи с войной, этот уже не вызывал того горячего мальчишеского порыва и неудержимого стремления на фронт за лаврами победителя. Хотя и смущало то обстоятельство, что германские войска ведут сражение не где-то в далеких краях, а движутся сюда, к его дому. В большей степени его взволновало упоминание покойного лесника. Вдруг вспомнился и тот зимний разговор посреди лесного двора...
      
       - Что за власть они придумали, зачем народ мутят? - обронил тогда Михайло с горечью.
       Видать, не давал покоя, не шел у него из головы ночной спор с Данилой.
       - В хате четыре угла и каждому поклониться нужно...
       - Зачем? - удивился Ванька, не понимая к чему клонит и что имеет ввиду хмурый дядька.
       - Чтобы грязью хата не зарастала! - воскликнул в ответ лесник.
       Он произнес это с таким надрывом, точно решил раз и навсегда освободиться от измучившей его душевной обузы.
       - А тут и тут..., - Михайло с жаром ткнул заскорузлым пальцем в грудь и седой висок. - Всегда должна быть чистые и ясные думки...
      
       ... Было о чем сейчас задуматься мужику. Крепко подумать, прежде чем безоглядно сунуть голову в пекло и принести себя в жертву во имя отечества. Какого?!!
       С конца 1917 года правительства на Украине сменялись одно за другим: Центральная рада, большевики, снова Центральная рада, гетманщина. Директория, петлюровщина и опять большевики. Все эти правительства занимались всевозможными реквизициями. Ни одно из них не пользовалось доверием и уважением народа.
       "Донецкий пролетарий не считает себя входящим в Украинское государство!" - твердо и непреклонно заявили горда и села Донбасса, создав свою республику. Но Советы уже приготовили ее на заклание...
       Основной пункт Брест-Литовского договора, заключенный большевиками с германским императорским правительством, предоставлял Германии возможность беспрепятственно занять территорию Украины. Это была наглядная реализация в жизнь восторженно принятого народом декрета о мире. Мир через войну...
      
       Совнарком попытался вполне прагматически использовать новорожденную донецкую республику как временный барьер на пути западной агрессии. Это связано с тем, что германское наступление, начавшееся в февраля 1918 года, поставило первым вопросом на повестку дня спасение Советского правительства любой ценой.
       Слабые красногвардейские отряды, даже объединенные в Донецкую Рабочую армию, не могли остановить железную поступь рейхсвера. Однако своим отчаянным сопротивлением они на целый месяц задержали немцев. Только в начале мая остатки Красной Армии Донбасса, объединившиеся с Луганскими отрядами Ворошилова, были вытеснены немцами с Украины...
      
       Пришла беда открывай ворота. А чтобы справиться с бедой, собирай всех до гурта. Здесь уж не до политических споров, не до пространных рассуждений, хороша власть или плоха. Тут уже не думаешь, какому богу молиться, если подлый вражина чувствует себя на твоем дворе полным хозяином. Разве можно спокойно и безропотно глядеть, как он бесстыдно грабит и насильничает, как безжалостно расправляется с теми, кто пытается противиться, возражать. А главное, снова натягивает на мужицкую шею холопский хомут.
       Нет! Мужик терпелив, но не до такой степени. Геть с моего двора, паршивец!
      
       - Умереть или победить - вот что стоит перед крестьянством Украи-ны в настоящий исторический момент, - обратился с пламенной речью к собравшимся на центральной площади Гуляй Поля крестьянам председатель Совета Нестор Махно. - Но все умереть мы не можем, нас слишком много, мы - человечество. Следовательно, мы победим! Но побе-дим не за тем, чтобы, по примеру прошлых лет, передать свою судьбу новому начальству, а затем, чтобы взять ее в свои руки и строить свою жизнь своей волей, своей правдой...
      
       Прирожденный бунтарь, не привыкший терпеть над собой никакого насилия, Нестор поставил перед собой твердую цель создать из революционного крестьянства реальную орга-низованную силу, которая могла бы бороться с любой контрреволюцией и отстоять свободу и территорию революционного народа.
       Ре-волюционный комитет поручил Нестору сформировать рабоче-крестьянс-кие отряды для борьбы с захватчиками и властями. С неуемной энергией и жаром он делал все необходимое: собирал единомышленников, искал оружие, организовывал обучение новобранцев и с ходу отправлял их в бой. Но силы еще были слишком неравны: малочисленные и плохо вооруженные отряды не могли оказать достойного сопротивления регулярным воинским частям. Махно вынужден вместе со своими партизанами с боями отступить.
       Местная буржуазия, окрепшая с приходом оккупантов, хорошо помнила былые "подвиги" Нестора. За ним началась настоящая охота. Пришлось скрываться, уйти в глубокое подполье. В отместку украинские и немец-кие военные власти сожгли дом матери и расстреляли старшего брата Емельяна, инвалида войны. Но и это не сломило непокорного бунтаря.
       Нестор упорно искал новые пути для продолжения своей борьбы. Он понимал, что собственных сил и опыта недостаточно. Ему как воздух были необходимы помощь и поддержка, дельные советы старших товарищей. Все это можно было найти в столице, в Москве. Не раздумывая, не взирая на опасность, гуляйпольский председатель отправляется в путь.
       В июне 1918 года Махно прибыл в Москву...
      
       Столица встретила Нестора шумной толчеей. Идя московскими улицами, молодой человек внимательно и с любопытством присматривался к оживленной городской жизни. Сколько лет он провел здесь. Правда, провел за высоченным забором с колючей проволокой. В темной, сырой камере, под неусыпной охраной.
       Сейчас он мог прогуливаться здесь спокойно, не таясь. Здесь, вдали от яростных боев, московская жизнь казалась безмятежной и даже беспечной. Весело и звонко перезванивались трамваи, подрагивая на рельсовых стыках. Озабоченная житейскими проблемами, плыла по тротуарам пестрая людская волна. Казалось, нет ей никаких забот и волнений до того зловещего военного пламени, что полыхало на дальних рубежах молодого советского государства...
      
       Нестор нервно передернулся и желчно усмехнулся.
       "Блажен, кто верует: тепло ему на свете!" - почему-то пришла вдруг в голову строчка из грибоедовской комедии. - "Надо же! Бегут, снуют, улыбаются. И никакой немец их не беспокоит, никакая оккупация не страшит. А тут и впрямь, горе от ума... Головы не приложишь, что делать, как ловчее поступить?..".
       Голова, действительно, шла кругом от той политической вакханалии. которая творилась в стране.
      
       Большевики уже начали заметно брать перевес над левыми эсерами по всему фронту Советской власти. Они сумели сломить сопротивление оппонентов и добиться заключения грабительского Брест-Литовского договора. Щедро отдали оккупантам малороссийские земли, чем несказанно угодили немцам. "Здесь, в Москве от народного стона уши не закладывает, от дыма пожарищ голова не кружится" - невесело размышлял Махно, взирая на спокойную столичную жизнь.
       Теперь перед большевиками встал насущный вопрос о том, чтобы как можно скорее и полностью развернуть свой авторитет над трудовой революционной страной.
       Тогда можно со спокойной совестью, на голубом глазу, заявить левым эсерам, что-де они, большевики, являются полными господами политического и социального положения в стране, а потому им, левым эсерам, ничего не остается делать, как только влиться в партию большевиков-коммунистов и заняться более решительно экспериментом "научного" государственного социализма-коммунизма.
      
       Бесцеремонная позиция большевиков, которую последние, в связи со своим явным партийным торжеством над эсерами, они уже не скрывали, тревожила, заставляла нервничать каждого революционера. Партию левых эсеров в особенности. Потому что она начинала понимать, что недооценила своих сил и государственных организационных способностей, на основе коих она мечтала и революцию "спасти", и партию большевиков оборвать, дав ей почувствовать, что она одна, без блока с левоэсеровской партией, не справится с революцией, что революция высвободится из-под ее власти...
       Но партия большевиков уже настолько опьянела от своей фактической и формальной государственной власти в стране, что и подумать о чем-либо, связанном с левоэсеровским политическим беснованием, не находила времени. Она все решительнее толкала свои силы и связанные с ними трудовые массы на то, чтобы целиком и полностью перейти на свой собственный путь, который в ее партийном представлении понимался как путь создания прочного "пролетарского" государства с такой же прочной "пролетарской" властью во главе.
       Опьянев от власти и политической вседозволенности, партия большевиков по сути искоренила, точнее истребила анархистское движение, устроив вероломных погром и массовые аресты сторонников этого движения...
      
       Вспомнив о печальных событиях на Малой Дмитровке, где размещался главный штаб анархистов, Махно помрачнел и яростно сжал кулаки. Разве это демократичное отношение к свободному волеизъявлению политических взглядов?! Или истина по праву сильного?!!
       Однако, протестное настроение в душе пришлось сдержать. Общая беда и объединение усилий против общего врага требовало толерантности. А путь Нестора лежал сейчас не куда-нибудь, а во ВЦИК, главный орган большевистской власти...
      
       В небольшой комнатушке, оказавшейся канцелярией приемной ВЦИКА, Махно встретила скучающего вида девица.
       - Что вам угодно? - равнодушно поинтересовалась она.
       - Я хочу видеть председателя Исполнительного Комитета Совета рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов товарища Свердлова, - ответил Махно.
       Просьба нисколько не удивила работницу канцелярии. Ничего не говоря, она села за письменный стол. Затем взяла у визитера документ и пропуск в Кремль, кое-что выписала из них, написала карточку и указала номер другой двери, куда он должен был зайти.
       Там, куда Нестора направила барышня по особому пропуску, помещался секретарь ВЦИКа Советов - крупный мужчина, видно выхоленный, но с изнуренным лицом. Он тоже вяло и буднично спросил Махно, что ему нужно.
       - Я хочу видеть председателя Исполнительного Комитета Совета рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов товарища Свердлова, - повторил свою просьбу Нестор.
      
       Секретарь кивнул в ответ головой, не то согласно, не то утвердительно и попросил бумаги, удостоверения.
       Документы Махно его заинтересовали. Он оживился и поднял на гостя глаза. В глазах мелькнуло неподдельное любопытство.
       - Так вы, товарищ, с Юга России? - переспросил он, точно пытаясь удостовериться в подлинности документов.
       - Да, я из Украины..., - спокойно ответил Махно.
      
       Секретарь замолк на минуту, а затем принялся расспрашивать Нестора о настроении крестьян на Юге России, о том, как крестьяне отнеслись к немецким армиям и отрядам Центральной рады, каково отношение их к Советской власти...
       Махно отвечал бегло и уверенно. Похоже, что секретарь был доволен этими ответами и задавал все новые и новые вопросы, но Нестору не импонировала эта затянувшаяся беседа. Ему не терпелось увидеть того, ради кого он собственно сюда и пришел...
       Перехватив его нетерпеливый взгляд, мужчина снисходительно усмехнулся. Не говоря больше ни слова, он позвонил куда-то по телефону и тут же предложил гостю пройти в кабинет председателя ВЦИКа товарища Свердлова.
      
       Махно от неожиданности вздрогнул и побледнел от охватившего враз волнения. Это будничное и простое приглашение пройти в кабинет по сути к руководителю целого государства вдруг напомнило ему легенду и контрреволюционеров, и революционеров, и даже его друзей.
       Ярые противники политики Ленина, Свердлова и Троцкого, они усердно распускавших слухи, что к этим в своем роде земным богам добраться недоступно. Они окружены, дескать, большой охраной, начальники которой на свое лишь усмотрение допускают к ним посетителей, и, следовательно, простым смертным к богам этим не дойти.
       Не успел Нестор прочувствовать вздорность этих слухов, неуверенно подходя к двери кабинета Свердлова, как та сама перед ним распахнулась. На пороге стоял сам хозяин кабинета - Яков Михайлович Свердлов.
       С мягкой, казалось, товарищеской улыбкой председатель ВЦИКа пригласил гостя войти. Уже в кабинете он приветственно подал Махно руку и провел к креслу...
      
       Свердлов показался Нестору несколько бодрее, чем его секретарь. Ему показалось также, что он значительно глубже заинтересовался тем, что в действительности происходило на Украине за последние два-три месяца.
       - Товарищ, вы с нашего бурного Юга? Вы чем там занимались? - сразу без всяких предисловий полюбопытствовал он и всем видом показал, что это его интересует чрезвычайно.
       - Тем, чем занимались широкие массы революционных тружеников украинской деревни, - смущенно кашлянув, справляясь с волнением, стал рассказывать Махно. -Трудовая украинская деревня, приняв живое, непосредственное участие в революции, стремилась к полному своему освобождению. В ее передовых рядах я, можно сказать, был всегда первым на этом пути. Лишь теперь, в силу поражения и отступления общего революционного фронта из Украины, я очутился временно здесь...
       - Что вы, товарищ, говорите?! - с некоторым сарказмом перебил Нестора Свердлов. - Ведь крестьяне на Юге в большинстве своем кулаки и сторонники Центральной рады.
      
       Насмешливый тон председателя ВЦИКа не смутил Махно. К тому же он уже совершенно справился с волнением и чувствовал себя в высоком кабинете довольно спокойно и уверенно. К видимому удивлению хозяина он беззаботно рассмеялся в ответ и кратко, но весьма емко нарисовал ему картину действия организованного анархистами крестьянства в Гуляйпольском районе против нашествия немецко-австро-венгерских экспедиционных войск и отрядов Центральной рады.
      
       Невозмутимость и уверенный тон гостя несколько поколебали Свердлова, однако, он упрямо стоял на своем.
       - Почему же они не поддерживали наших красногвардейских отрядов? - не переставал твердить он, отстаивая свое мнение - У нас есть сведения, что южное крестьянство заражено крайним украинским шовинизмом и всюду встречало экспедиционные немецкие войска и отряды Центральной рады с особенной радостью, как своих освободителей...
      
       Горячая, бунтарская натура Махно тут же проявила себя. Он начал нервничать и горячо осуждать "скверные и крайне неверные" сведения об украинской деревне.
       - Я сам являюсь организатором и руководителем ряда крестьянских вольных батальонов для революционной борьбы против немцев и Центральной рады! - запальчиво бросил он Свердлову, трепеща от негодования. - Поэтому, Яков Михайлович, я хорошо знаю возможности мужика...
       Он на миг замолчал справляясь с новой волной охватившего волнения и обдумывая более резонные доводы в защиту свободного крестьянского движения.
       - Крестьянство могло бы выделить из себя могущественную революционную армию против немцев и Центральной рады, - уже более спокойнее, но с душевным надрывом и горечью продолжил Нестор. - Однако оно не видело боевого фронта революции. В красногвардейские отряды, которые вели борьбу по линиям железных дорог, всегда держась своих эшелонов крестьянство не верило...
       Махно едко усмехнулся и бросил разочарованно-насмешливый взгляд на замершего во внимании Свердлова.
       - А как им верить?! - с издевкой хмыкнул рассказчик. - При первом же неудачном бое эти отряды не всегда даже грузились в свои эшелоны и отступали на десятки верст, даже не видя противника (движется он по их следам или остановился). А мужик сознавал, что, будучи без оружия, он останется сам одиноким в своих селах на растерзание палачам революции. Красногвардейские отряды свои эшелоны не бросят в 10-20 верстах от деревни, чтобы прийти в нее и не только вооружить и, подбодрив, толкнуть крестьян на революционный подвиг, в бой против вооруженных врагов революции, но и самим пойти вместе с ними на этот подвиг...
      
       Нестор сокрушенно вздохнул и умолк. Он искоса глянул на задумавшегося председателя ВЦИКа. Судя по тому, как тот сосредоточенно мял свою бородку и нервно постукивал костяшками пальцев по спинке кресла, откровение гостя его смутило и обескуражило.
       - Да, да, на счет красногвардейских отрядов вы, пожалуй, правы..., - пробормотал он несколько растерянно. - Но мы их уже реорганизовали в Красную Армию. Теперь у нас растет могучая Красная Армия, и если южное крестьянство так революционно, как вы мне его представили, то мы имеем большие шансы на то, что немцы будут разбиты, гетман низвергнут в самом недалеком будущем и власть Советов на местах восторжествует и там, на Украине...
      
       - Это во-многом будет зависеть от того, какая работа будет вестись среди крестьянства, - пожал плечами Нестор и пользуясь случаем тут же не приминул "продвинуть" свою анархическую идею. - Главное, чтобы эта масса видела в революции средство избавления себя от гнета не только помещика и богатея-кулака, но и от слуги этих последних, власти политического и административного чиновника сверху и поэтому совершенно сознательно была готова защищать себя, защищать свои завоевания от казни и разрушения их немецким юнкерством и гетманщиной... Что же касаемо установления новой власти на Украине?..
       Нестор озабоченно потер подбородок, соображая и раздумчиво продолжил:
       - Без восстания чисто революционного характера внутри Украины нельзя немцев и австрийцев заставить отступить из Украины, а гетмана и гетманцев пленить или заставить бежать вслед за немцами и австрийцами. Наступление Красной Армии немыслимо в силу Брестского договора и тех условий чисто политического характера, которыми наша революция окружена извне...
      
       Пока он все это говорил, Свердлов делал какие-то отметки для себя в блокноте. По всей видимости, готовя какие-то решения. Закончив писать, он поднял глаза на гостя. Стекляшки пенсне блеснули и из-под них на Нестора глянул добродушный и слегка ироничный взгляд.
      
       - Вашу точку зрения в данном случае я целиком разделяю, - согласно кивнул головой председатель ВЦИКа и вдруг лукаво прищурился. - Но скажите мне, кто вы такой, коммунист или левый эсер? О том, что вы украинец, видно из вашего разговора, а к какой из этих двух партий принадлежите, нельзя понять...
      
       Теперь пришел черед смутиться Махно.
       - Почему вас так интересует моя партийная принадлежность? - с некой настороженностью покосился он на Свердлова и напрягся (из головы не шла расправа с со штабом анархистов на Малой Дмитровке). - Разве вам недостаточно моих документов, удостоверяющих, кто я, откуда и какую роль играл в известном районе в организации тружеников деревни и города, в организации их боевых отрядов и вольных батальонов против контрреволюции, разгуливающей на Украине?
       - Нет-нет, товарищ! Что вы! Никто не подозревает вас в нереволюционной чести и недоверии..., - замахал руками, успокаивая гостя, Свердлов. - Просто, любопытно.
      
       Извинение его показалось настолько искренним, что Махно почувствовал себя неловко.
       - Я - анархист-коммунист бакунинско-кропоткинского толку, - без всяких дальнейших колебаний заявил он.
       - Да какой же вы анархист-коммунист, товарищ, когда вы признаете организацию трудовых масс и руководство ими в борьбе с властью капитала?! Для меня это совсем непонятно! - воскликнул Свердлов, товарищески улыбаясь.
       Он еще раз с нескрываемым любопытством оглядел своего ершистого собеседника и неожиданно предложил:
       - Знаете что, товарищ, вы очень многое знаете о нашем общем отступлении из Украины и, в особенности о действительном настроении крестьян. Ильич, или товарищ Ленин, выслушал бы вас с особым вниманием и был бы доволен этим. Хотите, я позвоню ему?
       От неожиданной перспективы встретиться с самим Лениным Нестор опешил. Разумеется, желание было. Но вот чтобы, вот так запросто?! Такого поворота он не ожидал.
       Махно еще находился в состоянии душевного ступора, а Свердлов уже звонил по телефону к Ленину и сообщал ему, что он имеет у себя товарища, который привез весьма важные сведения о крестьянах на Юге России и их отношении к немецким экспедиционным армиям. И тут же уговаривался, когда можно будет зайти к нему.
       Через минуту председатель ВЦИКа положил трубку и быстро написал гостю, за личной своей подписью, пропуск к себе. Вручая пропуск, он сказал:
       - Товарищ, завтра в час дня зайдите прямо сюда, ко мне, и мы пройдем к товарищу Ленину... Смотрите, непременно зайдите.
      
       На другой день ровно в час дня Махно был опять в Кремле, у Свердлова. Он не мешкая провел гостя к Ленину.
       Нестор в волнении переступил порог кабинета Председателя Совнаркома и оцепенел. Неужели, вот он перед ним - вождь большевиков и лидер мировой революции?! Обыденный, простой, доступный...
       Ленин встретил гостя по-отцовски. Одной рукой взял его за руку, другой, слегка касаясь плеча, гостеприимно усадил в кресло. Затем попросил Свердлова сесть, а после, закончив свои дела, сел напротив и принялся расспрашивать. С каждым вопросом, с каждой репликой и замечанием, Нестор убеждался, что на самом деле большевистский вождь столь простодушен и сердечен, как о нем говорили, и как ему самому показалось вначале...
      
       Из каких местностей?.. Как крестьяне этих местностей восприняли лозунг "Вся власть Советам на местах!"?.. Как реагировали на действия врагов этого лозунга вообще и Украинской Центральной рады в частности? Бунтовались ли крестьяне этих местностей против нашествия контрреволюционных немецких и австрийских армий?.. Если да, то чего недоставало, чтобы крестьянские бунты вылились в повсеместные восстания и не слились с красногвардейскими отрядами, с таким мужеством защищавшими наши общие революционные достижения?..
       Вопросы сыпались быстро и незамедлительно, точно горох из прохудившегося мешка. И чтобы поспеть за ними Махно отвечал также бегло и кратко.
      
       Впрочем, Ленин со свойственным организатору и руководителю умением старался так обставлять свои вопросы, чтобы гость как можно подробнее на них останавливался.
       Так, например, вопрос, как крестьяне воспринимали лозунг "Вся власть Советам на местах!", Ленин переспрашивал три раза, и все три раза удивлялся тому, что Нестор говорил ему.
       - Этот лозунг крестьянами воспринят своеобразно, - каждый раз одинаково отвечал Махно. - Власть Советов на местах - это по-крестьянски значит, что вся власть и во всем должна отождествляться непосредственно с сознанием и волей самих трудящихся; что сельские, волостные или районные Советы рабоче-крестьянских депутатов есть не более и не менее как единицы революционного группирования и хозяйственного самоуправления на пути жизни и борьбы трудящихся с буржуазией и ее прихвостнями - правыми социалистами и их коалиционной властью...
      
       - Думаете ли вы, что это понимание крестьянами нашего лозунга "Вся власть Советам на местах!" - правильное понимание? - сурово спросил Ленин.
       - Да! - твердо ответил гость.
       - В таком случае крестьянство из ваших местностей заражено анархизмом, - раздраженно поморщившись, добавил вождь.
       - А разве это плохо? - удивленно переспросил его Махно.
       - Я этого не хочу сказать. Наоборот, это было бы отрадно, так как это ускорило бы победу коммунизма над капитализмом и его властью, - снисходительно прищурился предсовнаркома.
       - Для меня это лестно, - в тон ему, усмехаясь, парировал Нестор.
      
       В душе у него уже начала закипать горечь и обида за столь пренебрежительное отношение к его идейной платформе.
       - Нет, нет, я серьезно утверждаю, что такое явление в жизни крестьянства ускорило бы победу коммунизма над капитализмом, - примиряющее повторил Ленин, заметив изменение в настроении гостя, и добавил: - Но я только думаю, что это явление в крестьянстве неестественно: оно занесено в его среду анархистскими пропагандистами и может быть скоро изжито. Я готов допустить, что это настроение, будучи неорганизованным и подпав под удары восторжествовавшей контрреволюции, уже изжило себя...
       - Вождю нельзя быть пессимистом и скептиком..., - едко заметил на то Махно.
       Дискуссия накалялась. Заметив, что гость начал распаляться, Свердлов решил включиться в полемику.
       - Так, по-вашему, нужно развивать это анархическое явление в жизни крестьянства? - с некоторой издевкой перебил Нестора.
       - О, ваша партия развивать его не будет! - тут же парировал тот.
      
       Но инициативу спора тут же подхватил Ленин.
       - А во имя чего нужно бы его развивать? - хмыкнул пренебрежительно он. - Во имя того, чтобы раздробить революционные силы пролетариата, чтобы открыть путь росту и развитию контрреволюции и, в конце концов, пойти самим и повести весь пролетариат на ее эшафот?
       Махно не сдержался и нервно заметил большевистскому вождю, что анархизм и анархисты к контрреволюции не стремятся и не ведут к ней пролетариат.
       - А разве я это сказал? - притворно изумился Ленин и тут же пояснил. - Я хотел этим сказать, что анархисты, не имея серьезной своей организации широкого масштаба, не могут организовывать пролетариат и беднейшее крестьянство и, следовательно, не могут подымать их на защиту, в широком смысле этого слова, того, что завоевано всеми нами и всем нам дорого...
      
       Нестор с сожалением глянул на собеседников, горько вздохнул и покачал головой.
       - Я - участник разоружения десятков казачьих эшелонов, снявшихся с германского фронта в конце декабря 17-го и в начале 18-го года, - обронил он с горечью. - Я хорошо знаком с "революционным мужеством" красногвардейских групп и отрядов, а в особенности их командиров... И мне кажется, что вы, товарищ Ленин, имея о нем сведения из второстепенных и третьестепенных рук, преувеличиваете его...
       - Как так? Вы его не признаете? - настороженно и едва ли не враждебно вскинулся Ленин.
       - Были и революционность, и мужество в красногвардейцах, но не такие уж великие, как вы себе их представляете..., - неторопливо пояснил Махно. -Были моменты в борьбе красногвардейцев с гайдамаками Центральной рады и в особенности с немецкими полками, когда революционность и мужество и самих красногвардейцев, и их командиров были очень бледны и ничтожны...
      
       Увидев, что руководители новой власти его внимательно слушают, он решил детально изложить свою позицию.
       - По-моему, это объясняется во многих случаях тем, что красногвардейские формирования производились наспех... Они придерживались методов борьбы с противником, непохожих ни на партизанские, в глубоком смысле этого слова, ни на фронтовые, - продолжил он. - Ведь для вас должно быть известно, что красногвардейские группы и отряды, как бы они ни были многочисленны или малочисленны, производили наступления свои против противника по-над линиями железных дорог. Расстояние в 10-15 верст от железных дорог оставалось свободным; в нем могли находиться сторонники либо революции, либо контрреволюции. И в зависимости от этого в большинстве случаев находился успех наступлений. Лишь на подходах к узловым станциям или городам и селам, пересекаемым железной дорогой, красногвардейские части принимали фронтовую линию и производили свои атаки. Но и тыл, и окружность атакуемого места оставались невыясненными. От этого наступательное дело революции страдало. Потому что при таком ведении его красногвардейские части не успевали даже выпустить свое воззвание ко всему району, как контрреволюционные силы уже переходили в контрнаступление и зачастую заставляли красногвардейцев бежать на десятки верст, бежать опять-таки по путям линий железных дорог, в эшелонах. Таким образом, население деревень их и не видело. И только поэтому оно не могло их поддержать...
      
       - Что же революционные пропагандисты делают по деревням? Разве они не успевают подготовить деревенских пролетариев к тому времени, когда красногвардейские части проходят мимо них, чтобы пополнять их свежими борцами или создавать новые самостоятельные красногвардейские отряды и занимать новые боевые участки против контрреволюции? - нервно спросил его Ленин.
       - Не нужно увлекаться! - горячо ответил Нестор. - Революционных пропагандистов по деревням так мало, и они там так беспомощны! А там же сотни пропагандистов, тайных врагов революции, приезжают ежедневно. Ожидать от революционных пропагандистов, что они создадут новые силы революции в деревнях и организованно противопоставят их Контрреволюции, во многих местах и в большинстве случаев не приходится...
       Он перевел дух и в заключение добавил:
       - Время требует решительных действий всех революционеров и во всех областях жизни и борьбы трудящихся. Не учитывать этого у нас, на Украине, в особенности, значит дать возможность контрреволюции гетманщины свободно развивать и укреплять свою власть.
      
       Видимо, несмотря на полярность взглядов, развернувшаяся в кабинете полемика имела важный резон. Свердлов, глядя то на Махно, то на Ленина, с нескрываемым восторгом улыбался. Ленин же, сплетя пальцы своих рук и нагнувши голову, о чем-то напряженно думал. Наконец, он выпрямился и сказал гостю:
       - Обо всем, что вы мне сейчас осветили, приходится только сожалеть.
       А далее, поворачивая голову к Свердлову, добавил:
       - Реорганизовав красногвардейские отряды в Красную Армию, мы идем по верному пути, к окончательной победе пролетариата над буржуазией.
       - Да, да, - быстро поддакнул ему Свердлов.
       Потом Ленин повернулся к гостю.
       - Чем вы думаете заняться в Москве? - поинтересовался он у Нестора.
       - Я здесь задержался ненадолго: по решению нашей повстанческой конференции в Таганроге, - ответил тот. - Я должен быть к первым числам июля на Украине...
       - Нелегально?
       - Да...
      
       - Анархисты всегда самоотверженны, идут на всякие жертвы, но как близорукие фанатики, пропускают настоящее для отдаленного будущего..., - усмехнулся Ленин, обращаясь к Свердлову.
      
       Повернувшись к Махно, он предостерегающе поднял руку.
       - Не принимайте это на свой счет, - успокоил он Нестора. - Вас, товарищ, я считаю человеком реальности и кипучей злобы дня. Если бы таких анархистов-коммунистов была хотя бы одна треть в России, то мы, коммунисты, готовы были бы идти с ними на известные условия и совместно работать на пользу свободной организации производителей...
       Лукавил ли большевистский вождь или говорил искренне, но сердце анархиста учащенно забилось от удовольствия. Он почувствовал, что начал благоговеть перед Лениным, которого еще недавно убежденно считал виновником разгрома анархических организаций в Москве и устыдился этого чувства.
       Он лихорадочно соображал, что бы такого достойного ответить вождю и возбужденно выпалил в него словами:
       - Анархисты-коммунисты все дорожат революцией и ее достижениями; а это свидетельствует о том, что они с этой стороны все одинаковы...
       -Ну, этого вы нам не говорите, - сказал, смеясь, Ленин. - Мы знаем анархистов не хуже вас. Большинство из них если не ничего, то, во всяком случае, мало думают о настоящем; а ведь оно так серьезно, что не подумать о нем и не определить своего положительного отношения к нему революционеру больше чем позорно... Большинство анархистов думают и пишут о будущем, не понимая настоящего... Это и разделяет нас, коммунистов, с ними...
      
       При последней фразе Ленин поднялся со своего кресла и, пройдясь взад и вперед по кабинету, добавил:
       - Да, да, анархисты сильны мыслями о будущем; в настоящем же они беспочвенны, жалки исключительно потому, что они в силу своей бессодержательной фанатичности реально не имеют с этим будущим связи...
       Свердлов усмехнулся и, обращаясь к Махно, сказал:
       - Вы этого отрицать не можете. Замечания Владимира Ильича верны...
       - А разве анархисты когда-либо сознавали свою беспочвенность в жизни "настоящего"? Они об этом никогда и не думают, - едко подхватил Ленин.
      
       И снова пыхнула бунтарская душа. И снова злость и раздражение пришли на смену восторгу и благоговению. Нестор гордо вскинул голову и устремил полный горечи взгляд на собеседников.
      
       - Я - полуграмотный крестьянин! - сказал он с надрывом и душевной болью. - И о такой запутанной мысли об анархистах, какую Ленин сейчас мне выражал, спорить не умею...
       Он еще раз перевел взгляд на вождей и протестующее покачал головой.
      
       - Но скажу, что ваше, товарищ Ленин, утверждение, будто анархисты не понимают "настоящего", реально не имеют с ним связи и прочее, в корне ошибочно. Анархисты-коммунисты на Украине (или, как вы, коммунисты-большевики, стараясь избегать слова Украина, называете ее Югом России) дали уже слишком много доказательств тому, что они целиком связаны с "настоящим". Вся борьба революционной украинской деревни с Украинской Центральной радой велась под идейным руководительством анархистов-коммунистов и отчасти русских эсеров (которые, правда, имели совсем другие цели в своей борьбе с радой, чем мы, анархисты-коммунисты). Ваших большевиков по деревням совсем почти нет, а если есть, то их влияние там совсем ничтожно. Ведь почти все сельскохозяйственные коммуны и артели на Украине были созданы по инициативе анархистов-коммунистов. А вооруженная борьба трудового населения Украины с вооруженной контрреволюцией вообще и с контрреволюцией в лице экспедиционных немецко-австро-венгерских армий была начата, исключительно под идейным и организационным руководством анархистов-коммунистов. Правда, не в ваших партийных интересах признать все это за нами, но это факты, которые вы не можете опровергнуть. Вам, я думаю, хорошо известны по численности и боеспособности все революционные отряды на Украине. Ибо неспроста же вы мне подчеркивали революционное мужество, с которым они так геройски защищали наши общие революционные достижения... Из них добрая половина находилась под анархическими знаменами. Ведь командиры отрядов Мокроусов, М. Никифорова, Чередняк, Гарин, Черняк, Лунев и многие другие, имена которых, чтобы перечесть, потребуют много времени,-- они все анархисты-коммунисты. Здесь я не говорю еще о себе лично, о группе, к которой я принадлежу, и обо всех тех отрядах и вольных батальонах защиты революции, которые были нами созданы и которые не могли быть неизвестными вашему высшему красногвардейскому командованию... Все это достаточно убедительно говорит о том, как ошибочно ваше, товарищ Ленин, утверждение, что мы, анархисты-коммунисты, беспомощны, жалки в "настоящем", хотя любим много думать о "будущем". Выше мною сказанное не подлежит сомнению, оно верно, и оно говорит обратное вашим заключениям о нас. Оно говорит всем, в том числе и вам, что мы, анархисты-коммунисты, всем своим существом погрузились в "настоящее", работаем в нем и именно в нем ищем приближения нас к будущему, о котором, да, мы думаем, и думаем серьезно...
      
       Во время этого страстного монолога Нестор ненароком взглянул на председателя ВЦИКа Свердлова. Он смущенно покраснел, но благосклонно улыбался гостю.
       Ленин же картинно развел руками и недовольно пробормотал:
       - Возможно, что я ошибаюсь...
       - Да, да, вы, товарищ Ленин, в данном случае жестоко осудили нас, анархистов-коммунистов, только потому, я думаю, что вы плохо информированы об украинской действительности и о нашей роли в ней, - горько заметил ему Махно.
       - Может быть. Я этого не отрицаю. Ошибаться свойственно каждому человеку, в особенности в такой обстановке, в какой мы находимся в настоящий момент, - упрямо твердил, разводя руками, Ленин.
       Видимо ему уже порядком поднадоела эта нескончаемая полемика о правоте убеждений и он попытался сменить тему разговора.
       - Итак, вы хотите перебраться нелегально на свою Украину? - буднично поинтересовался он у Махно.
       - Да...
       - Желаете воспользоваться моим содействием?
       - Очень даже, - с надеждой ответил Нестор.
       Тогда Ленин обратился к Свердлову со словами:
       - Кто у нас непосредственно стоит теперь в бюро по переправе людей на Юг?
       Свердлов ответил:
       - Товарищ... Не то Карпенко, не то Затонский... Да, Затонский лучше всего справится...
       - Так вот, товарищ, зайдите завтра, послезавтра или когда найдете это нужным к товарищу Карпенко и попросите у него все, что вам нужно для нелегальной поездки на Украину. Он вам укажет и надежный маршрут через границу...
       - Какую границу? - удивился Махно.
       - Разве вы не знаете? Теперь установлена между Россией и Украиной граница. Она охраняется немецкими войсками, - нервно заметил Ленин.
       - Так вы же считаете Украину Югом России, - изумленно заметил пораженный Нестор.
       - Считать одно, товарищ, а в жизни видеть совсем другое, - досадливо передернул плечом Ленин.
       Махно сокрушенно вздохнул и промолчал. Он понимал, что спорить и возражать бесполезно.
       Считая разговор законченным, Ленин поднялся. Вслед за ним поднялись Свердлов и Махно...
       Они пожали друг другу руки, и, казалось, сердечно поблагодарили друг друга... Идейными противниками они так и остались. Навсегда...
      
       ... Затонский, не приглашая присесть, стоя выслушал Нестора о том, чего тот от него хочет.
       - Как член украинского Советского правительства, прошу помочь мне выправить надлежащий паспорт из местности, оккупированной немецко-австрийскими армиями, чтобы я мог свободно перебраться в харьковском направлении через границу на Украину..., - объяснил ему Махно.
       Затонский молча окинул пытливым взглядом посетителя, а потом долго, с особым интересом расспрашивал его: в какой район я думаю пробираться; знаю ли, что путь мой связан с большим риском, и главным образом не в пограничной полосе и не на самой границе, а внутри Украины...
       - Все это мною продумано..., - кратко обронил на расспросы Нестор.
      
       Затонский согласно кивнул в ответ головой, ничего не поясняя. Затем, бросив еще несколько фраз чисто отвлеченного характера, он попросил зайти к нему на другой день...
       - Все устроим завтра, - бросил он на прощание.
      
       Наутро Махно опять пошел к Затонскому. Теперь он был более определенен. Расспросил более основательно о том, почему тот стремится в село, а не в город. Сообщил мне, что Нестора отрекомендовали ему с очень хорошей стороны. На этом основании он, дескать, говорит со мною совершенно откровенно. Предложил связи в Харькове.
       - Ведь если вы поедете на Украину с целью организации боевых повстанческих групп против немецких войск и гетмана, то Харьковский район самый подходящий для этого, - пояснил он. - И сейчас все анархисты и большевики обращают внимание на этот район...
      
       Однако Нестор не откликнулся на откровенность Затонского.
       - Я никакими посторонними обязанностями я свой путь на Украину не могу загромождать, - решительно отказался он. - Ни в одном городе задерживаться не могу и не хочу. Направляюсь на Запорожье в села, где я со своими товарищами слишком много поработал, и могу глубоко верить и питать надежды, что мое присутствие и готовность ко всяким жертвам там в настоящее время принесут пользу для украинской революции...
       - Гм... гм... Ну, тогда скажите: на какое имя и фамилию вы хотите сделать себе паспорт? - спросил меня Затонский.
       "Иван Яковлевич Шепель, Матвеево-Курганской волости, Таганрогского округа, Екатеринославской губернии. Учитель. Офицер." - быстро написал на небольшом листке бумаги Нестор и передал ее Затонскому.
       - Почему же вы избрали такую отдаленную от Запорожья местность? - удивился тот.
       - Чтобы отвести всякое желание у пограничных властей подозревать меня, что я из тех районов, где революция имела наиболее яркое свое практическое выражение, и чтобы не погибнуть прежде достигнутой цели..., - объяснил свой выбор Махно.
       - Верно! - засмеялся Затонский и сказал. - Зайдите ко мне за паспортом завтра Нет! Лучше дня через два... Все устроим...
      
       Это немало смутило и даже насторожило нетерпеливого Нестора. Надо же! Какой все-таки неискоренимый дух бюрократизма. Как спокойно и бесцеремонно он перекочевал в кабинеты новой власти.
       "Загляните завтра, зайдите через неделю, справьтесь через месяц...". Как это все знакомо, как отвратительно противно! Но делать было нечего. Досадливо морщась, он попрощался с Затонским и ушел.
       На душе было мерзко. Ему казалось, что он не получит этого паспорта и застрянет если не в самой Москве, то в каком-либо другом городе на продолжительное время. А июль надвигался быстро, и не быть в первых его числах в Гуляйполе или где-либо поблизости от него - это значило не выполнить постановления гуляйпольских революционеров.
       Больше всего его страшила перспектива впасть в общую болезнь. А именно, отделиться от всех и вся и в одиночку путаться из города в город, бесстыдно лицемеря перед незнающими тебя, будто ты разъезжаешь с каким-то поручением, будто ты чем-то занят и что-то делаешь в этом своем шатании. Этой болезни он не мог терпеть; всем своим существом презирал ее.
       Томительное ожидание терзало и мучило его. Особенно, когда ему приходилось встречать то тех, то других приезжих в Москву революционеров, которые чуть не все беззастенчиво лицемерили, что они озабочены судьбами революции на Украине, и жили, жили, ничего или почти ничего не делая; жили, как достойные бойцы после неравной, но успешной борьбы с врагами.
       В особенности так жили люди из правительственных партий большевиков и левых социалистов-революционеров. Противно было смотреть на все это лицемерие. Но выйти из его пошлого омута, чтобы не замечать его хотя бы среди своих близких, нельзя было. Кольцо его слишком крепко охватывало в это время жизнь Москвы, и из него можно было выбраться, только покинув Москву, эту бестолково шумную Москву, подлинно революционный дух которой в это время постепенно уже замирал во властническом политическом круговороте... можно сказать, растерянную Москву, к которой он, Нестор Махно, питал особую злобу, как к содержанке тысяч путавшихся в ней бездельников, не перестававших не только льстить, но и орать во все горло о себе как о неустанных работниках движения...
      
       Спустя два дня он снова появился у Затонского и едва ли не в ультимативной форме потребовал необходимые документы.
       - Я обусловлен большой ответственностью быть в первых числах июля в Запорожье, в селах, и спешу только туда, - жестко и непреклонно заявил он. - Всякая моя задержка может дурно отразиться на работе, начатой нами, анархо-коммунистами...
       Затонский засмеялся и сказал:
       - Разве анархисты способны организовать что-нибудь серьезно и в большом масштабе? Анархисты способны только разрушать...
       - По вашей демагогии, - ответил я ему и тут же добавил: - Когда-либо увидите, что мы способны и создавать...
      
       С легким сердцем покидал опостылевшую за столь короткое время Москву. Даже скорее с облегчением. Собственно, его в столице уже и не было. В мыслях он видел себя там, на полях сражений, в яростной схватке за светлую жизнь трудового народа Украины.
       Где не было бы ни рабства,
    Ни лжи, ни позора!
    Ни презренных божеств, ни цепей,
    Где не купишь за злато любви и простора,
    Где лишь правда, и правда людей...
       Каким ему представлялась эта новая жизнь?!
       В форме вольного советского строя, при котором вся Украина и Россия, все другие страны мира должны покрыться местными, совершенно самостоятельными хозяйственными и общественными самоуправлениями, или советами тружеников, что одно и то же.
       Нестор искренне полагал, что через свои районные, областные и общенациональные съезды эти местные, хозяйственные и общественные органы самоуправления устанавливают общую схему порядка и трудовой взаимности между собою. Создают учетно-статистическое, распределительное и посредническое федеративное бюро, вокруг которого тесно объединяются и при помощи которого в интересах всей страны, всего ее свободного трудового народа согласовывают на поприще всестороннего социально-общественного строительства свою работу.
       Где не купишь за злато любви и простора,
    Где лишь правда, и правда людей...
       ... До Синельникова Нестор добрался без особых проблем. Ему везло в пути. Помогала военная форма с погонами прапорщика. Но от Синельникова до Мечетной, каких-либо 30-40 верст, его путь сделался чрезвычайно тяжелым. Каждую минуту ожидала смерть.
       Старание выглядеть "щирым гетманцем" кое-как сходило с рук по глупости гетманской государственной стражи. Но рассчитывать на этот прием оказалось возможным только до станции Мечетное. Начиная же от этой станции, его имя начало все чаще упоминаться в вагоне.
       Махно упорно разыскивали.
      
       Не искушая судьбу, Нестор сошел с поезда и скрылся в ближайших зарослях. Скрылся, чтобы вскоре объявиться во главе многотысячного крестьянского войска. Лихим и отчаянным предводителем, великодушным и беспощадным батьком, что внушал животный ужас врагам свободного крестьянства на огромных просторах Дикого поля.
       Того самого войска, что с одинаковым успехом рубило головы и немецким оккупантам, и синежупанным петлюровцам, и белым, и красным. Того самого войска, что с одинаковой самоотверженностью держало фронт и беззастенчиво грабило мирное население. Того самого войска, что вызывало и страх, и ненависть, и отвращение одним своим упоминанием - махновщина!
       Пока же Нестором Махно двигало одно желание - скорейшее изгнание с родной земли иноземного захватчика вместо с его верными холуями - петлюровцами.
       "Скорее, скорее... Бежать на простор живого действия украинской революционной деревни! - говорил себе Махно, подгоняя в пути. Только там, на этом просторе, в гуще тех, кто способен его создать и на его основании закладывать фундамент новой жизни, можно найти духовное удовлетворение...".
       Так говорил он себе и уносился мыслью к нему, к этому простору, свято веря в правильность избранного пути...
       Истории еще предстояло дать истинную оценку одному из своих мятежных героев и определить ему надлежащее место...
      
       Впрочем, сколько таких же мятежных и искренних, честных и преданных героев выплеснул в те годы революционный вулкан. Тысячи, десятки тысяч...Рядовых и безымянных... Тех, кто беззаветно положили на жертвенный алтарь свои жизни во имя самого святого - своего Отечества...
      
       - Граждане! Орел! Прибываем в Орел, граждане! - с будничной унылостью объявил в вагон проводник.
       - Сколько стоять будем?! - полюбопытствовал кто-то из тесного, удушливого нутра.
       - Да кто же его знает! - пожал плечами проводник. - Революция все расписание нарушила. Как новая власть распорядится пущать. Может сразу пропустит, может задержит. Для нее что час, что сутки, все едино...
       Считая, что дал исчерпывающую информацию, он недовольно качнул головой и скрылся в своей клетушке.
      
       Вагон задвигался, загомонил. Алексей Верхотуров очнулся от дремы, откинул приподнятый ворот пальто и выглянул в окошко. Мимо проплывали какие-то приземистые постройки и железнодорожные строения. Поезд, замедляя ход, медленно втягивался на станцию. С верхней полки осторожно спустился Федор Ушаков.
       - Алексей Николаевич, я на минутку на перрон выскочу. Может кипяточком разживусь или еще чем. Вы тут за нашими вещичками приглядите...
       - Ступай! Только не задерживайся! Видишь толчея какая. Как бы не отстал...
       - Ничего, мы теперича дома, не потеряемся. Я мигом...
       Верхотуров согласно кивнул и повернулся к окну, с жадностью вглядываясь в забытые пейзажи родной земли. Пусть отталкивающе замызганные, пусть угрюмо неприветливые, но все-таки свои, родные. Даже вот эти теснота, грязь и вонь в вагоне казались ему приятней и соблазнительней опостылевшего лагерного барака.
       В гражданском платье Алексея Николаевича трудно было признать за кадрового военного, боевого офицера. Со стороны можно было подумать, что некий интеллигент, инженер или даже университетский ученый едет с подручным помощником по своим изыскательским делам. И невдомек было бы постороннему, что усталый вид, воспаленные глаза и запавшие бледные щеки - свидетельство не напряженной работы, а результат нечеловеческих мытарств на полях сражений и во вражеском плену...
      
       Второй месяц скитался Верхотуров с ординарцем по чужым и российским просторам, добираясь к дому.
       Нет смысла подробно описывать весь их трудный путь и испытания, которые пришлось преодолеть за это время. Достаточно сказать, что благодаря деятельной поддержке и мужеству благородного польского доктора (к чести пана Куровского он оказался вполне порядочным человеком, нежели казался изначально), русские пленники сумели благополучно покинуть лагерь и добраться до России.
       Вечером, в Москве им удалось сесть на ростовский поезд. И вот уже они в Орле. Впереди Курск, Белгород, а там и родной Харьков. Сердце офицера радостно затрепетало. Неужели конец скитаниям?! Неужели, всего через день-два он сможет обнять мать. Жива ли?! Как на ней отразилась эта революция?!
      
       - Алексей Николаевич! Поешьте! Я картошки горячей раздобыл! - прервал его волнительные размышления вернувшийся в вагон Ушаков.
       От мороза лицо Федора разрумянилось, а от его куртки веяло морозной свежестью. Он протиснулся в купе, поставил на столик котелок с дымящимся кипятком и вывалил из папахи полдюжины картофелин с желтовато-коричневой кожурой. Аппетитный горячий дух тут же перебил устоявшийся смрад.
       Верхотуров блаженно зажмурился и с наслаждением повел носом.
       - Батюшки! Какое чудо! Неземной аромат! - протянул он восторженно. - Нет, Федор, ты и впрямь кудесник. Из ничего чудеса творишь...
       - Да какие тут чудеса?! - с невозмутимым безразличием пожал плечами тот. - Там, на перроне этих кудесников пруд пруди. Им только деньги подавай... Все, что хочешь, купишь...
       - А у тебя-то откуда деньги взялись?! - еще больше удивился Верхотуров, в который раз глядя на ординарца как на неземное существо.
       - Да так, завалялась в складках кое-какая мелочь..., - уклончиво буркнул в ответ Федор, не вдаваясь в подробности, чем ему удалось рассчитаться с торговкой за еду.
      
       - Дожили! Уже простой картошке как заморскому деликатесу радуемся..., - подал недовольный голос незнакомый господин в котелке и шубе, сосед по купе. - С этими большевиками еще не тому возрадуемся! Глоток воздуха за благо почитать будем...
       - Что? Так все плохо?! - усмехнулся Верхотуров.
       - Да вы что, батенька, с Луны свалились?! Или ослепли?! - изумленно всплеснул руками сосед. - Вы что не видите, как страна на этой адовой октябрьской сковородке в муках корчится, кровавыми слезами обливается?!
       - Извините! Не ведаю. С германского плена возвращаюсь, - смущенно кашлянул Верхотуров и опасливо покосился в сторону.
       - А, не беспокойтесь! Никому тут до вас дела нет. В такую давку комиссары свой нос не суют! - успокаивающе махнул рукой господин, поняв, что так встревожило Алексея. - Я так и понял, что вы тоже... из бывших. Офицер?
       - Да... Подполковник Верхотуров... Алексей Николаевич...
       - Соловьев, Аркадий Ильич..., - представился и сосед. - Родом из Курска... Кто я?! Человек без прошлого...
      
       Он грустно усмехнулся и разочарованно развел руками.
       - Производство мое национализировано. Рабочие стали хозяевами моей фабрики и всего нажитого мною и моими предками. Из чего они вышли, в то я и возвращаюсь. Прадед был простым ремесленником. Сумел выбиться в люди, а теперь вот я, милостью большевиков, возвращаюсь назад, так сказать, к истокам... А вы давно не были в России?
       - Более года..., - ответил Верхотуров. - В конце шестнадцатого попал в плен...
       - Да-а... Тогда вы, действительно, много пропустили. Почитай целая эпоха сменилась. Была великая империя, а превратилась в черт знает что, - покачал в ответ головой Соловьев и поинтересовался участливо. - Как же это вас угораздило?!
       - По ранению..., - показал на трость Верхотуров. - Вот, если бы не Федор, возможно, действительно, никогда не узнал бы об этих... переменах.
      
       Алексей с благодарностью покосился на ординарца.
       - Выходил... С того света вытащил... Теперь, вот, как нянька за мной ходит, одного не оставляет...
       - Скажите тоже! Нянька..., - пробурчал в ответ Ушаков, разливая по кружкам кипяток. - Просто сослуживцы, а сейчас попутчики. Вот до Белгорода вас провожу, на Харьков отправлю, а сам к себе домой поверну...
       - И куда же ты, братец, повернешь?! - хмыкнул на то Соловьев, заинтересовавшись столь свободным общением ординарца со своим командиром.
       - Так на Тамбов, господин хороший! - охотно, без робости, ответил Ушаков. - На Тамбовщине моя сторонка родимая!
       - Эка ты хватанул! Ведь это крюк какой! - изумился сосед. - Тебе нужно было в Москве на тамбовский поезд садиться. Прямо и доехал бы...
       - Э-э, господин хороший, какая разница! Прямо, криво..., - добродушно усмехнулся в ответ Федор. - Мы с командиром столько наколесили, столько крюков накрутили, петель напетляли, что этот даже не крюк будет, а мелкая загогулина... Днем раньше домой попаду, днем позже... Подумаешь велика беда...
       - Из крестьян?!
       - Естественно...
       - То-то, что естественно! - ухмыльнулся Соловьев. - К дележу не поспеешь. Декрет о земле читал?!
       - Слыхал...
       - Советы вам всю землю передают. А ты пока кататься-провожаться будешь, без земли останешься...
       - Не останусь. У меня женка расторопная, - спокойно возразил на то Федор. - И потом к чему заграбастывать много. Ею, землицей то, не любоваться-тешиться нужно, а лелеять и обихаживать, чтобы она тебе урожаем добрым свой ответ на ласку дала...
       - Ну ты прямо как о невесте, о земле рассуждаешь! - рассмеялся Соловьев.
       - А как же иначе, господин хороший! Я бы даже матушкой родной ее назвал. Ведь она кормилица и поилица наша. Чем больше ей почета и внимания, тем щедрее и хлебосольнее она будет...
       - Хм-м... Резонно! Эх, если бы, братец, к власти таких, как ты, революция привела, то еще бы не все так страшно было, - сокрушенно вздохнул Соловьев. - А так...
      
       Он махнул рукой и нервно забарабанил костяшками пальцев по столу, углубившись в свои горькие размышления.
       - Неужели все так скверно?! - осторожно поинтересовался Верхотуров.
       - Хуже некуда! - обреченно вздохнул Аркадий Ильич. - Февральские события возможно еще и были как-то обоснованы. Страна зашла в такой тупик, стала на краю такой пропасти, что отречение монарха от власти, действительно, было вполне разумным разрешением "гордиевого узла". Эта сословная кастовость, все эти аристократические амбиции и сиятельный снобизм были таким тормозом в развитии государства...
      
       Соловьев замолчал и недоверчиво покосился на Верхотурова.
       - Простите, сударь! А вы случайно не...
       - Нет-нет! - протестующее поднял руку Алексей, понимая, что имеет ввиду собеседник. - У меня военная династия. Мы по ратному делу, Отечество защищать...
       - Да-да, Отечество... Какое только Отечество..., - рассеянно кивнул Соловьев, но спохватился и продолжил свою мысль. - Вот и мои предки вылезли, что называется из дерьма. Прадед небольшую ремесленную лавку держал, обувью занимался. Сколотил небольшой капиталец и, как говорится, расширил производство. Деду уже несколько лавок досталось, в которых полтора десятка мастеров с подмастерьями трудились. А к отцу уже небольшая фабрика перешла, которую уже я расширял и усовершенствовал. Перед войной новое оборудование поставил. Пятнадцать тысяч золотом в реконструкцию вложил! Марка Соловьева высоко ценилась! Халтуры у нас в роду терпеть не могли и за брак или еще какое безобразие спуску не давали. Дорожили именем и качество строго блюли. А что в итоге вышло. Пришел в контору пьяный сапожник с базарной лавки. На груди красный бант, в руке наган. Позади гурьба таких же омерзительных личностей при оружии. "Пожалуйте на стол ключи от кассы и фабрики, гражданин Соловьев! А теперь пошли прочь, пока дырку в голове не сделали...". Вот и все. Склады вскрыли. Запасы обуви и кожи растащили. Деньги меж собой разделили. Хозяева!
      
       Рассказчик умолк и засопел обиженно.
       - А что, по-другому никак нельзя было..., - неуверенно пробормотал Верхотуров, удивляясь чудовищному рассказу соседа.
       - Так я же вам говорю, сударь, "хозяева"! - в сердцах обронил Соловьев. - Они теперь полновластные хозяева России!!! Для них это законный шаг. Экспроприация экспроприаторов! Вот как! Знаете что сказано по этому поводу в так называемой "Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа"?
      
       Аркадий Ильич с горькой иронией поглядел на собеседника и, чеканя каждое слово, дословно процитировал:
       "...Подтверждается советский закон о рабочем контроле и о Высшем совете народного хозяйства в целях обеспечения власти трудящихся над эксплуататорами, как первый шаг к полному переходу фабрик, заводов, рудников, железных дорог и прочих средств производства и транспорта в собственность Советской Рабоче-Крестьянской Республики.
       Подтверждается переход всех банков в собственность рабоче-крестьянского государства, как одно из условий освобождения трудящихся масс из-под ига капитала.
       В целях уничтожения паразитических слоев общества и организации хозяйства водится всеобщая трудовая повинность.
       В интересах обеспечения всей полноты власти за трудящимися массами и устранения всякой возможности восстановления власти эксплуататоров декретируется вооружение трудящихся, образование социалистической Красной Армии рабочих и крестьян и полное разоружение имущих классов...".
       - Вот так! Сопротивляешься, противишься новой власти - к стенке! А вы говорите, "по-другому"... Могло быть и по-другому. Так, ведь, не дали..., - горестно заключил обувщик.
      
       - Простите, кому не дали?! - не понял Верхотуров.
       Все, о чем поведал ему сейчас словоохотливый курянин, для него было полным откровением. Он точно заново открывал для себя Россию.
       - Э-э, батенька! Да вы и впрямь многое пропустили! - посмотрел на него с сожалением Соловьев. - Ничего, вам теперь предстоит многое увидеть своими глазами, понять и осмыслить своим разумом....
       Он умолк, окинул оценивающим взглядом собеседника и добавил:
       - ... и сделать правильный выбор...
       - Вывод?! - переспросил или поправил его Алексей.
       - И вывод тоже, - махнул рукой Соловьев. - Впрочем, если любопытствуете и не тошно меня слушать, могу посвятить в свои умозаключения, а там сами дальше думайте и решайте, прав я оказался или... обиженно в жилетку поплакался...
      
       - Да-да... Охотно! - оживился Верхотуров. - Путь у нас не близкий, скоротаем за беседой. Я с удовольствием послушаю...
       - Ну, не знаю на сколько это будет в удовольствие..., - смущенно пробормотал Соловьев.
       Польщенный вниманием, он сосредоточенно сдвинул брови, видимо, размышляя с чего лучше начать этот долгий разговор.
       - Так вот... Как я уже сказал. Отречение монарха почли за благо..., - наконец начал он свой рассказ. - Власть перешла к Временному Правительству. На тот период пока будет сформировано учредительное собрание, которое и должно было впоследствии управлять страной. Первым актом стала отмена всех сословий. Все становились равноправными гражданами и все были равны перед законом. Каким законом?! Тем, который должно было разработать и принять Учредительное собрание. Тем не менее, были приняты акты, которые во-многом облегчали жизнь народа. В частности, отменялись все выкупные операции в пользу помещиков, крестьяне получали большие послабления...
       Соловьев бросил мимолетный взгляд на свесившегося с верхней полки Федора, точно говоря, что это новость для него.
       - Далее Правительство было готово рассмотреть и вопросы касаемо жизни рабочих..., - продолжил он свой рассказ. - ...сокращение рабочего дня, повышение заработной платы, улучшение социального обеспечения... Впрочем, много чего. Но на все нужно время. Сформировать Учредительное собрание и законное правительство, разработать и принять законы. Не зря же говорят, что прежде чем поесть ушицы, надо сначала забросить в воду невод...
       - Да-да, без труда не вынешь рыбку из пруда! - согласно поддакнул сверху Федор.
       - Вот-вот! - кивнул ему в ответ Аркадий Ильич и продолжил. - Но что вышло на деле?! Вместо того, чтобы успокоить народ и решать насущные вопросы, все партии и партейки кинулись делить власть. Точно голодная свора собак бросились на одну-единственную мясную кость. Кадеты, октябристы, эсдеки, эсеры, большевики, меньшевики. Какой только дряни не выползло, чтобы заявить свою претензию на главенство. Худо-бедно, но правительство все же стало прибирать вожжи к своим рукам и удерживать порядок. Но... Видимо, большевикам меньше всего тогда досталось от той кости. Вот они и разозлились. Стали народ смущать, к новому перевороту толкать. Благо и повод был. Война продолжается, народ голодает, нищенствует. Где выход? Как где?! Правительство к черту? Заводы, фабрики, банки и все прочее забрать, все припасы, что найдутся - разделить! Любо? Любо! Сказано-сделано! И что получилось?! Власть захватили. Заводы, фабрики у хозяев отобрали. Все, что могли поделили. А как была нищета и разруха, голод и холод, так и остались. Вот и война новая замаячила...
      
       Аркадий Ильич сердито засопел. То ли переводя дух и справляясь с возмущением, то ли раздумывая, о чем вести речь дальше.
       - Это вы от обиды злобствуете, - неожиданно подал с боку голос еще один попутчик.
       С виду не то мастеровой, не то крепкой руки крестьянин.
       - Фабрику у вас отобрали, вот вы и недовольны новой властью. Видать, немало рабочей кровушки попили...
       - Я эту фабрику вот этими руками поднимал! - запальчиво вскинулся Соловьев, побелев от негодования. - Это тот сапожник с базара не может толком набойку сделать, потому что у него руки с перепоя трясутся. А мои руки еще не разучились в руках сапожный нож держать. Прежде чем меня к делу допустить отец меня обычным рабочим в цеху держал, потом в мастера поставил. Так и дед с ним поступал. И мои сыновья наравне с другими рабочими работали, обувное искусство постигали. Не научившись уважать труд другого, никогда не научишься ценить свой... Так что тыкать мне праздностью - дурная затея!
       - Так чего вам тогда горевать, - пожал плечами встрявший в разговор мужик. - Будете на своей фабрике работать... Наравне со всеми...
       - Так если бы она работала! - огорченно вскликнул бывший фабрикант. - А то ведь все растащили, разломали, разворовали... Лодырь и бездельник не способен ценить чужой труд. А кто сейчас пришел к власти. Как раз самые, что ни есть бездельники.
       - Это как прикажете понимать? - насторожился мужик.
       - А так и понимайте! Все эти большевики чем раньше занимались? Бастовали да саботировали работу. За то правительство отправляло их в тюрьмы да на каторгу, где они тоже маялись от безделья. В этой праздности только и могло возникнуть такое страстное желание - оказаться наверху у власти и, нечего самим не делая, повелевать другими. Но разве можно научить или заставить работать других, если сам к этому не имеешь ни малейшего желания?!
      
       - Выходит, по вашему раньше житье лучше было?! - усмехнулся мужик. - Когда над рабочим человеком измывались, жилы из него тянули...
       - Порядку было значительно больше! - твердо ответил Соловьев. - Квалифицированный и усердный рабочий ценился хозяином и зарабатывал достойно. Безобразий не допускалось. Стоило кому-то вредительством заняться, брак ли, воровство или еще чего постыдное допустить, сразу расчет и за ворота. Да с волчьим билетом, чтобы другим вреда не принес. Могли и в острог упечь, если шибко возмущался или бедокурил. И к мужику было внимание. Покойный Столыпин всем желающим хутора и отрубы во владение дал, чтобы новую землю осваивали, хозяйничали, как сами хотели. Помогал с переездом и кредитами. А бездельников на пеньковый галстук, чтобы под ногами не путались и других не смущали. Как сразу Россия ожила, вперед двинулась. Увы, не успел бедолага всего задуманного в жизнь воплотить. Могучее государство сейчас бы жило, все с поклоном бы к нам обращались, как при государе Петре Алексеевиче...
       - Так что назад, к царю вернуться надо?! - снова хмыкнул мужик.
       - Увы, прошлого уже не вернешь. Большевики пришли всерьез и надолго. Власти они уже никому не отдадут. Но и жизни хорошей народу не дадут тоже. Поверьте моему слову. Утонут все их заманчивые обещания в декретах, лозунгах и митинговых, сладкоголосых речах. Не увидит работяга истиной счастливой жизни, не увидит...
      
       - Да, за власть они будут драться до последнего! - кивнул головой и Верхотуров, до этого внимательно слушавший рассказчика.
       Ему видимо вспомнился горячий разговор со Смирновым и его жесткая, непреклонная позиция...
       - Вы абсолютно правы, Алексей Николаевич! - горячо поддержал его Соловьев.
       Он с облегчением отвернулся от неожиданного оппонента, чтобы продолжить разговор с понимающим его попутчиком.
       - Знаете... Как-то мне довелось услышать довольно жестокий, но совершенно гениальный рецепт борьбы с крысами, - решил продолжить он разговор с новой темы. - Не слышали?! Знаете весьма занятно и, главное, поучительно...
      
       Он недовольно покосился на мужика, который, вероятно, тоже приготовился слушать.
       - Да-да, поучительно для нынешней власти! - назидательно поднял Аркадий Ильич палец и повернулся к Верхотурову. - Так вот... Рабочие мне рассказывали, как их в бараках одолели эти мерзкие твари. Эти отвратительные особи бесцеремонно залезали всюду, уничтожали съестные припасы, в курятниках таскали цыплят и многое чего другое паршивое делали. Ни отравленные приманки, ни капканы, ни другие средства не помогали. И тогда кто-то вспомнил или услышал одно верное средство...
       Посреди сарая поставили железную бочку с вращающейся крышкой. Сверху на крышку положили аппетитную приманку и оставили. Ночью подлые твари вылезли из своих нор на охоту. Острый нюх сразу почуял добычу. Но...
       Рассказчик умолк и торжествующе оглядел слушателей.
       - Едва крысиные лапы касались крышки, как тут же она переворачивалась и оказывалась в железной западне. К утру бочка кишела крысами. Можно было их облить керосином и сжечь. Можно было просто передушить, растерзать. Но эту расправу охотники отдали на откуп... самим крысам. От голода и жажды они принялись пожирать самих себя. Сильные слабых. Более сильные менее выносливых. И так до тех пор, пока в бочке не осталась одна-единственная, уцелевшая и выжившая за счет своих слабых сородичей. Крысолов! Ее и выпустили на волю. Больше крысы никого в поселке не беспокоили...
      
       Соловьев замолчал и снова оглядел соседей, определяя, какое впечатление произвел на них его необычный рассказ.
       - Странно! Вроде солидный господин, а о такой гадости говорит, - брезгливо поморщился мужик. - Интересно у вас получается... То власть новую хаете, то вдруг с удовольствием про крыс рассказываете. Странно, как-то...
       - Ничего странного... Просто вы, голубчик, сути не уловили, - снисходительно хмыкнул в ответ обувщик.
       - Какая уж тут суть! Жуть одна! - отмахнулся мужик.
       - Самая непосредственная! - торжествующе обронил Соловьев и подвинулся к Верхотурову. - Понимаете, Алексей Николаевич... Получается, что прежняя власть пряча по тюрьмам и каторгам всяких вредный революционный элемент, крысолова на свою голову выращивала. Вот они сейчас и пришли к власти. Теперь беззастенчиво поедают себе подобных... Более слабых и невыносливых...
       - Слишком образно, но, по сути верно! - согласно кивнул в ответ Верхотуров.
       - Так что, батенька, не в очень удачное время возвращаетесь вы домой. Не слишком гостеприимно стало Отечество...
       - Я вернулся не гостить, а чтобы спасать...
      
       Он хотел еще что-то сказать, но в проеме снова появился проводник.
       - Граждане! Курск! В Курск прибываем, граждане, - уныло оповестил он тесное нутро вагона.
       За нескончаемым разговором собеседники не заметили, как тронулся поезд и добрался до очередной станции.
       - Курск?! - заторопился, заволновался Соловьев, суматошно хватая свои вещи. - Надо же, не за метил! Вот я и дома! Что ж, прощайте, уважаемый Алексей Николаевич! Рад был познакомиться и встретить понимающего человека. Не знаю, доведется ли еще когда увидеться. Но как бы то ни было, желаю удачи... в спасении!
       Он многозначительно заглянул в глаза офицеру и добавил проникновенно.
       - России сейчас очень нужны такие... Желаю...
       - ... не превратиться в крысолова?! - попробовал свести на шутку прощальное пожелание Верхотуров.
       - Пожалуй, что в той бочке нас съедят сразу! - грустно улыбнулся в ответ Соловьев и поспешил к выходу...
      
       В глубокой задумчивости Верхотуров проводил взглядом обувщика. Что же это получается?! Если случайный попутчик не побоялся раскрыть душу незнакомцу, выплеснуть наружу наболевшее, тогда что сейчас творится в душах тысяч и миллионов соотечественников?!! Неужели это только слегка приоткрывшаяся верхушка айсберга?! Что на самом деле кипит и беснуется в измученной душе, до времени недоступное постороннему взгляду? До какого времени? Как, в каком виде выплеснется наружу?!!
       Беседа с Соловьевым породила больше вопросов, нежели прояснила ситуацию для вернувшегося на родину пленника...
      
       - Алексей Николаевич! Я тоже выскочу на минуту..., - прервал его размышления Федор. - Может, разживусь чем, в дорогу...
       Ушаков уж было собрался протиснуться к выходу, но Верхотуров удержал его.
       - Погоди, Федор! Мне кажется Аркадий Ильич прав, - произнес он, о чем-то размышляя.
       - Конечно, прав! - с готовностью откликнулся Ушаков, имея ввиду недавний разговор.
       - Я не о том..., - остановил его Верхотуров. - Он правильно заметил, что ни к чему тебе делать такой крюк. Пора тебе домой отправляться, Федор...
       - Так, а разве я не домой еду?! - удивленно пожал плечами Ушаков.
       - Домой! - согласно кивнул Верхотуров. - Только сам бы уже давно добрался к месту... Сколько ты будешь за мной скитаться?! Так я к тому, что, может, ты отсюда к себе поедешь. Зачем тебе еще крюк делать...
       - Да какой там крюк, Алексей Николаевич! - усмехнулся солдат. - Видите, не успели оглянуться, наговориться, как от Орла до Курска добрались. Тут до Белгорода рукой подать. А там, как вы на Харьков тронетесь, то и я со спокойной душой своей дорогой двинусь. Мало ли чего... К тому же мне из Белгорода удобней добираться до дома. Сразу возьму на Воронеж... А там, до тамбовских земель, и пешком дойти можно...
      
       К Белгороду поезд пришел затемно. Ушаков оделся, забросил тощий сидор за плечи и топтался в тесном проходе, не решаясь сделать последний шаг к выходу. Рядом, опираясь на трость, стоял Верхотуров. Они стояли на самом ходу. Мимо, толкаясь и бурча, туда сюда сновали злые мешочники. Кто, добравшись до места, покидал вагон, кто-то тут же занимал свободные места.
       Однако, старые сослуживцы не обращали внимания на эту суетливую толчею. Их мысли были совсем о другом. Они прекрасно понимали, что через минуту-другую расстанутся. Расстанутся навсегда.
       Казалось бы, что в этом такого. Ну, что может быть общего между боевым офицером, представителем благородной династии и рядовым солдатом-крестьянином?! Ничего. Но только в том случае, если они, действительно, были удалены друг от друга по службе и оказались чужды не только по классу. но и по духу.
       Офицер Верхотуров и солдат Ушаков совсем иная история. Более шести лет прошли они бок о бок. С того самого момента, когда зеленый новобранец, не раздумывая кинулся к полынье, спасая офицера от неминуемой гибели.
       Армейские годы, фронт и плен сплотили, прочно спаяли их вместе. сколько бед и невзгод пришлось пережить, сколько испытаний выдержать. Выдержали, выжили. И вот теперь стоят они на перекрестке жизни, где каждому уготован свой путь...
      
       - Ну, вот, братец, ты и доставил меня до места! - грустно улыбнулся Верхотуров. - Теперь разными дорогами поедем. Каждый к своему дому...
       - Да-да! Добрались! - кивнул в ответ Ушаков.
       Сейчас его трудно было узнать. Если раньше казалось, что нет такой ситуации, которая могла бы нарушить его спокойствие и невозмутимость, то сейчас Федор заметно волновался. Он не знал, куда деть руки, которые почему-то оказались чрезмерно длинными и неловкими. Глаза увлажнились. Может, от спертого воздуха в вагоне?! Они беспокойно бегали по вагону, не зная, на чем остановиться.
       - Вот и хорошо, что добрались! Слава богу все обошлось благополучно! - сморгнув предательскую слезу с глаз, засуетился вдруг Федор. - Ладно, Алексей Николаевич! Прощевайте! Храни вас Господь! А меня не поминайте лихом. Извините, если что не так было... От души старался... Может, что по неведению...
       - Да ты что, Федор!! Какая глупость!!! - задохнулся от избытка чувств Верхотуров. - Ведь, ты же для меня... Если бы не ты... Я всю оставшуюся жизнь за тебя, как на ангела-спасителя молиться должен!
       - Полно вам, Алексей Николаевич, героя из меня лепить! - смутился Ушаков. - Чего уж во мне особенного?! Я, ведь, за всю службу толком и оружие в руках держать не научился... А то что сделал... Так тем мы, люди, от зверя и отличаемся, что сострадание к ближнему имеем...
       - Жаль, что не все это понимают..., - нахмурился Верхотуров, все еще находясь под впечатлением разговора с Соловьевым.
       - Даст бог, поймут и другие, - попытался обнадежить его Ушаков. - Все-таки должно когда-то надоесть безвинную кровь проливать...
       Они еще несколько минут переговаривались между собой, так и не решаясь сказать последнее: "Прощай!".
       Наконец, солдат все-таки решился идти к выходу.
      
       - Погоди! - задержал его Верхотуров и метнулся к своему саквояжу. - В знак нашей дружбы прими подарок, на память...
       Он достал из нутра баула холстину и вытащил из нее старинный кинжал. Тот самый, который когда-то подарил ему старый лесник и который удивительным образом ординарец сумел сохранить в плену.
       - Вот, возьми..., - протянул он солдату клинок.
       - Нет-нет, что вы! - протестующее замахал руками Федор. - Куда он мне?! Мои руки больше к мотыге, косе да топору привычны... А оружие?.. Это вы - человек военный... Вам оно нужнее...
       Махнув рукой, Федор отступил, было, к выходу, но Верхотуров перехватил его за рукав.
       - Постой, постой! Ты ведь столько на меня потратил своих кровных денег. Не пожалел... А у тебя дома семья ждет. Тебе новую жизнь начинать нужно. Это не просто оружие, а дорогая вещь. Серебро, камни. За него хорошие деньги на обзаведение получишь...
       - Нет, Алексей Николаевич! - твердо отрезал солдат. - Настоящая дружба и преданность на деньги не меряются. Не нужно мне... Были бы руки целые, да семья жива, а там с божьей помощью справимся...
       - И все же! Возьми хоть это на память..., - стоял на своем Верхотуров.
       Вытащив клинок, он силой сунул пустые ножны в руки упиравшегося солдата.
       - Соломоново решение! - усмехнулся своему поступку Алексей Николаевич. - Мне останется кинжал, как оружие. Тебе - ножны, как память... При нужде сдашь ювелиру... Все-таки серебро... И не возражай... Все! Прощай, брат! Спасибо тебе за все и не поминай лихом!
       Верхотуров порывисто привлек к себе верного ординарца, крепко обнял на прощание и так же решительно подтолкнул к выходу...
      
       ... Харьков еще спал. Одинокий путник, припадая на раненную ногу, неторопливо брел вдоль пустынной улицы. По промороженной мостовой в сонной тишине гулко стучала его тросточка. Любопытный взгляд жадно шарил по стенам спящих домов. Похоже, все здесь ему было хорошо знакомо. Путник просто узнавал или отмечал про себя перемены, которые произошли в городе в его отсутствие.
       Алексей, действительно, давно не был в родном городе. Последний раз это было в тот памятный, двенадцатый год, когда ему был представлен лечебный отпуск после ледяной купели во время учений...
      
       Тот довоенный Харьков остался в его памяти чистым и опрятным, утопающим в зелени. С нарядной публикой, прогуливающийся по мощеным тротуарам, лучезарными улыбками дам и почтительными поклонами кавалеров... А еще радостно-бравурная музыка духового оркестра, доносящаяся из парка. Красочные афиши на театральных тумбах зазывали на концерт столичного тенора или на премьеру городского театра. Ухоженные клумбы радовали глаз богатой палитрой, а стены празднично белели свежей известкой... По вечерам на улицах загорались газовые фонари, а центральная площадь вспыхивала разноцветной иллюминацией.
       Похоже, все это осталось в том довоенном прошлом. На улице было непроглядно темно и неуютно. Стылый ветер гнал вместе с поземкой обрывки бумаги и другой мусор. Уцелевшие уличные фонари безжизненно чернели. Театральные тумбы сплошь небрежно оклеены поверх старых афиш революционными прокламациями и правительственными декретами о мире и земле. Обшарпанные и угрюмые стены городских зданий пестрели лозунгами. "Вся власть Советам!", "Долой войну!", "Долой десять министров-капиталистов!", "Да здравствует социализм!", "Да здравствует 3-й Интернационал!"...
       Алексей зябко поежился. То ли от холода, то ли от увиденного и прибавил шаг. Он шел домой...
      
       Знакомый перелив звонка радостным эхом отозвался в сердце.
       - Кто там?! - отозвался за дверью удивленный и заспанный женский голос.
       Волнующий спазм перехватил горло, услышав до боли знакомое и родное. Голос матери.
       - Это я, мама!
       - Боже мой! Алеша!!!
       Изумленно-радостно охнул, надломлено вскрикнул за дверью голос. Тут же великодушно звякнула отлетевшая в сторону цепочка, восторженно скрипнула, распахиваясь, дверь. В следующее мгновение хрупкая женская фигура тенью бросилась навстречу и обмякла, бессильно повиснув на крепких мужских руках.
       Измучившись в ожиданиях, потерявшая всякую надежду на встречу, веря и не веря, тычется, жмется она к широкой груди возвратившегося из небытия сына...
      
       Уже через несколько минут ожил, радостно загудел, зашевелился весь дом, радуясь неожиданному возвращению молодого хозяина.
       - Даша! Голубушка! Приготовьте пожалуйста горячую ванну Алексею Николаевичу! - с ходу последовало распоряжение хозяйки.
       Изумленный взгляд оглядывал не смея наглядеться на родное лицо и уже следом звучало привычно материнское, беспокойное причитание.
       - Боже! Как ты исхудал, как исхудал! Кожа да кости! - встревожено бормотала сердобольная мать, внимательно оглядывая со всех сторон сына. - Одни глаза остались! Щеки запали, одежда болтается. На кого ты стал похож?! Кстати, а почему на тебе гражданское платье?
       Вот что значит военная семья. Вслед за придирчивым оглядом тут же следовали новые команды-распоряжения.
       - Глафира! Растапливай печь! Ставь самовар! Даша! Достаньте чистое белье и приготовьте комнату Алексея Николаевича. Да, и позови дворника... Пусть вынесет на помойку это барахло. Не дай бог вши в дом занесутся.
      
       Спустя час, вымытый, гладко выбритый и переодетый в чистую домашнюю одежду Верхотуров в компании матери чаевничал в небольшой уютной столовой. Счастливая женщина не сводила с сына сияющих от радости глаз и все не могла поверить, что это действительно ее родной мальчик сидит перед ней.
       - Откуда ты, сынок?! - допытывалась она у Алексея. - Столько времени прошло... Хоть бы маленькую весточку о себе прислал. Я уж подумала, сгинул. Но извещения о смерти не было. Пропал без вести...
       - Я был в плену, мама... В Польше... Один благородный человек помог выбраться...
       - В плену?! Так долго?! Как это случилось?
       - Ранен... Находился без чувств... Подобрала конвойная команда... Бросили в барак умирать... Спасибо Ушакову... На преступление ради меня пошел... Пошел следом, разыскал в лагере выходил...
       - Что так плох был?!
       - Теперь все позади! - успокаивающе усмехнулся сын. - Ты сама как? Как живется при новой власти?
       - Ничего...Живется..., - грустно вздохнула женщина, неопределенно махнув рукой. - Заходили как-то эти... Из Совета... Квартиру оглядели. А что у нас глядеть?! Кроме дедовых и отцовских наград ничего ценного больше нет. Землями и дворцами мы тоже не обзавелись, завода своего на построили... Носом повертели, сказали, что уплотнять надо, просторно живем... Но, слава богу оставили в покое...
       - Да, прежнего Харькова я не увидел...
       - Больше года этот "маскарад" тянется, - скорбно поджала губы мать. - Как государь подписал отречение, так и началось...
       - Я об этом уже в лагере узнал. Надеялся, освободят нас, но новое русское правительство решило продолжать войну..., - кивнул в ответ сын.
      
       - А у нас здесь непонятно было, какое правительство главнее... То Киев свои претензии выдвинул, под Центральную раду тянул. Потом большевики образовали Донецкую республику. Потом правительство положило конец двоевластию. Потом..., - женщина вздохнула и замолчала.
       Видимо, устав перечислять или поняв тщетность этого перечисления.
       - Мне в поезде достаточно полную "оперативную обстановку" нарисовали - усмехнулся в ответ Верхотуров, вспомнив словоохотливого Соловьева.
       - Знаешь, Алеша! Намерения, собственно, благие у этой власти..., неуверенно пожала плечами мать. - Улучшение условий труда, облегчение женского и запрет детского труда, повышение заработной платы, обеспечение продовольствием и медицинская помощь. Забота о человеке - благая затея. Но, какой ценой и какими методами. Эта их чрезвычайка...
       - Что-что?
       - Есть у большевиков такая комиссия... Чрезвычайная..., - пояснила мать. - Как бы для борьбы с контрреволюцией. Однако...
      
       Мать подняла на сына встревоженный взгляд.
       - Ну, скажи, Алеша, какой контрреволюционер из нашего соседа Михаила Абрамовича?! В чем его вина?! В том, что он работал в земском банке? Или что его сын служит у Корнилова? Ночью пришли, вытащили старика из постели и больше нет о нем никаких вестей. Кстати, кто-нибудь видел тебя по дороге домой?! Патруль не останавливал?!!
       - Нет... Такое впечатление, точно город вымер...
       - Что ты! Мы уже научились спать в полглаза и пол-уха... Нас не тревожат, так как знают, что ты... пропал без вести... К офицерам прежней армии подозрительность необычайная. Тем более после того, как разбили и отодвинули к Дону части генерала Каледина. Ты помнишь его, Алеша? Алексей Максимович вместе с генералом Корниловым пытался оказать сопротивление, но, увы... Покончил с собой бедняга...
       - Да-да, помню... Правда, мне мало с ним приходилось по службе сталкиваться. А вот Лавра Георгиевича хорошо по фронту помню. Умница, настоящий боевой офицер!
       - Я слыхала, что он сейчас на юге Добровольческую армию формирует...
      
       Верхотуров кивнул в ответ головой и неожиданно зевнул. Ванная, чай и благостная домашняя обстановка разморила его и он вдруг остро почувствовал смертельную усталость. Тело его обмякло, веки налились свинцовой тяжестью.
       - Ой, Алеша, ты же ведь устал с дороги! А я, глупая, морочу голову тебе своими разговорами. Точно не успеем еще наговориться..., - спохватилась мать, поднимаясь от стола. - Даша! Комната Алексея Николаевича готова?! Ему с дороги непременно нужно хорошенько выспаться.
      
       Едва голова коснулась белоснежной накрахмаленной наволочки на пышно взбитой пуховой подушке, как Алексей Николаевич тут же уснул. Впервые за последнее время он спал крепко и безмятежно. Впрочем, даже дома выспаться ему не удалось...
       Ближе к обеду дверь в комнату, где спал Алексей, осторожно приоткрылась и внутрь тихо проскользнула мать.
       Женщина подошла к кровати и замерла у изголовья. Сын разметался по постели. Дыхание его было ровным и спокойным. Изредка он всхрапывал, но тут же вздрогнув, совсем по-детски причмокивал губами и снова замирал в крепком сне.
       Мать залюбовалась на спящее лицо, отмечая про себя знакомые черточки. По материнскому лицу пробежала тень, а губы дрогнули в горькой усмешке, когда она заметила, что ранняя седина уже тронула виски сына. Знать, довелось мальчику хлебнуть лиха полной мерой. А сколько еще доведется в этой тревожной, неспокойной жизни.
       Женщина огорченно нахмурилась, вспомнив, ради чего сюда зашла, но все же не решалась нарушить покой спящего.
       Как всякой заботливой матери, ей, безусловно, жаль было будить сына. Однако установленные в военной семье правила обязывали ее идти на это.
      
       - Алеша! - бережно положила она мягкую ладонь на взопревшее чело сына. - Вставай!
       - Да, мама! - тут же, следуя все той же привычке, откликнулся сын и открыл глаза. - Что-то случилось?!
       - Случилось... Новый декрет Советов..., - сокрушенно обронила мать.
       Замолчав, она молча протянула Алексею газету.
      
       " Социалистическое отечество в опасности!" - бросился в глаза крупный жирный шрифт названия документа.
       Верхотуров беспокойно приподнялся на постели и углубился в чтение.
       "...Немецкое правительство... медлит с ответом. Оно явно не хочет мира. Выполняя поручение капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян, вернуть земли помещикам, фабрики и заводы - банкирам, власть - монархии. Германские генералы хотят установить свой "порядок" в Петрограде и в Киеве.
       Социалистическая республика Советов находится в величайшей опасности. До того момента, как поднимется и победит пролетариат Германии, священным долгом рабочих и крестьян России является беззаветная защита республики Советов против полчищ буржуазно-империалистской Германии...".
       - Значит, снова война?! - поднял вопросительный взгляд на застывшую рядом мать Верхотуров.
       Но в женских глазах читалась лишь волнение и растерянность.
      
       - Война! - кивнул сам себе офицер и снова побежал глазами по строкам декрета. - "Все силы и средства страны целиком предоставляются на дело революционной обороны"... Так, ясно... Дальше... "Всем Советам и революционным организациям вменяется в обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови...". Понятно... Дальше... Все запасы... мобилизовать... Ясно... " Сопротивляющиеся... Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления... Социалистическое отечество в опасности!" Ну, что же мама, все понятно!
       - Что понятно, Алеша?! - с трудом выдавила мать.
       - Война, мама! - снова повторил Верхотуров и спросил: - У меня сохранилась какая-нибудь форма? Мне нужно собираться...
       - Куда?! - с душевным надрывом вскрикнула побелевшая мать. - К большевикам?!!
       Этот вскрик прозвенел в комнате словно вопль отчаяния. Впервые... Впервые эта мужественная и терпеливая женщина, дочь офицера, жена и сестра офицера, наконец, мать офицера восстала против прописных армейских истин. По военной тревоге офицер обязан занять свое место в боевом строю. Впервые измученная долгим ожиданием женщина недоумевала: зачем это нужно ее единственному, горячо любимому сыну?!
       - К патриотам России, мама! - спокойно ответил сын. - На юг, в Ростов... К Алексееву, Корнилову, Деникину... Все равно... Но туда, где собираются силы Добровольческой армии... К тем, кому небезразлична дальнейшая судьба России. Я не могу в такой час стоять в стороне!
      
       ... Ванька обвел растерянным взглядом онемевшую толпу односельчан.
       - Социалистическое отечество в опасности! Что делать будем, мужики! - страстный призыв и вопрос Данилы повисли в воздухе без ответа.
       После долгих уговоров, увещеваний и упреков в красногвардейский отряд вызвалось записаться человек шесть-восемь. Из бывших, недавно демобилизованных солдат. Остальные недоверчиво скребли затылки и не торопились покидать свои дворы.
       - Где еще этот немец?! Может он сюда и не сунется никогда... Чего ему в дикой степи делать? - с сомнением бормотали они. - От новой власти кроме обещаний мы еще ничего не получили, а свое нажитое бросать... Весна на пороге, к севу готовиться надо. Вон, амбары пустые стоят. С голода пухнем... Какая уж тут война...
      
       - По кой черт ты в эту гадость ввязался?! Не сидится тебе дома, шалопай! - сердито выговаривал Петру Денис, наблюдая, как Ульяна со слезами собирает сына в дорогу. - И в кого ты такой шалопутный?! До нормального дела душа у него не лежит, а в дерьмо по уши вляпался!
       - Сынок! Может останешься? Молодой совсем, зеленый... Куда тебе с дурнями взрослыми тягаться? - причитала мать. - Вот, Данила - паршивец, смутил хлопца. Сбил с толку дитя неразумное!
      
       Петро угрюмо молчал и яростно натирал чистой тряпкой наган. Ему и самому было несладко на душе. Одно дело находиться при революционном штабе, выполнять поручения Смирнова или какого другого большевистского вожака. Особенно по вопросам обеспечения, когда спокойно и безнаказанно можно было экспроприировать буржуев и с торжествующим видом наблюдать за их покорным подчинением. А тут?! Фронт - не забава. И встать против наступающего немца, это не гнаться за отступающими казаками...
       Парнишка вздохнул сокрушенно. Конечно же, он с превеликим удовольствием остался бы дома, забросил бы в Донец этот чертов наган и больше бы никогда и не перед кем не хвалился бы своим "революционным прошлым", но... Что-то все же удерживало его от честного признания в нежелании и... трусости.
       Как это так! А вдруг Красная гвардия сейчас без особых забот шуганет немца прочь, а он что?! Останется в стороне от победы?! И потом... Как на него посмотрит Гашка? Отвернется с презрением... Или, вон, Ванька?! Этот паразит точно засмеет...
      
       Петро покосился в угол, где младший брат наблюдал за его сборами.
       - Слышь, Ванька! О чем попросить хочу..., - преодолевая неприязнь, хрипло обозвался он к брату.
       - Проси...
       - Ты тут это... Пригляди за Гашкой. Как бы не обидел кто девку, - попросил он неожиданно взволнованным голосом.
       - Кому ее обижать?! - удивился Ванька. - Да и братьев полон двор, не дадут ее в обиду.
       - Ну, мало ли что. Она девка видная, пригожая, найдутся охотники..., - с искренним сожалением пробормотал Петро, но вдруг усмехнулся недобро. - Сам небось давно глаз с нее не спускаешь. Гляди, узнаю чего, голову отверну!
       - Свою сначала сбереги! - бросил в ответ Иван.
       Он выскочил из угла, ожег Петра неприветливым взглядом и выскочил на улицу...
      
       Как родная меня мать провожала,
       Тут и вся моя родня набежала:
       "Ах, куда ж ты, Ванёк, ах куда ты?
       Не ходил бы ты, Ванёк, во солдаты.
       В Красной Армии штыки, чай найдутся.
       Без тебя большевики обойдутся...".

    Глава 6.

      
       Июль... Макушка лета. Жара пекельная. В стороне от пыльного большака на бугре дремлет село, изнывая от зноя. Знакомая картина.
       Знакомая и,... увы, нет... Бывавший раньше в этих краях путник или местный сельчанин, возвращающийся домой после долгой разлуки с домом, вряд ли узнали бы сейчас Белую Гору.
      
       Куда делось то сытое самодовольство, с которым в благодатный довоенный год село снисходительно смотрело с высоты своего географического положения и на петляющий к Луганску большак, и на прямую струну железки в сторону Попасной.
       Утонувшие в темной зелени вишневых садков, белоснежно-нарядные мазанки солнечно светились свежими соломенными стрехами. Меж ними, то тут то там, пробивались янтарные пятна черепичной кровли, хвалясь возросшим достатком хозяина двора. А сейчас?!
      
       Даже издали бросалась в глаза обжившаяся на селе нищета и обветшалость. Обшарпанные, давно не беленые стены, темнели бурыми пятнами, прикрытые сверху черными полусгнившими шапками. Некогда модные черепичные крыши таращились на мир выгоревшими на солнце белесыми пластинами. Сейчас они были похожи на плотно стиснутые зубы голодно ощерившейся пасти. Даже густая зелень садков смотрелась угрюмой, тусклой и отталкивающе неопрятной.
       Выгон перед селом был пуст. Ни одной рогатой твари, коровы, теленка или захудалой козы, не паслось на пожухлом от жары выпасе. Да и сельские улочки, на которых в былые времена квохтали по бурьяну разморенные куры, дышали мертвой тишиной. Белая Гора, обобранная до нитки, до зернышка, точно вымерла.
      
       Шел одна тысяча девятьсот девятнадцатый год... Шестой год, как Россия воевала. Сначала царь с немцем. Потом большевики с буржуями делили власть. Затем снова с немцем сцепились, но уже не царь, а Советская власть. Теперь вот появились белые и красные, а рядком с ними петлюровщина, махновщина, антоновщина и прочая чертовщина.
       Тьфу! Тошнота одна! Перманентное состояние опостылевшей войны вконец измотало миролюбивую мужицкую душу. С садистским наслаждением тянула жилы и мучила, раздражала, злила.
       До такой степени вымотала, что только одно желание в душе и осталось. Бросить к чертовой матери все и пуститься бегом, куда глаза глядят, только бы сыскать укромный уголок, забиться в неприметную щель и замереть, наслаждаясь безмятежным покоем...
      
       ... На берегу, в примятой прибрежной траве, у лесного озерка лежали трое подростков. В тощих, но заметно вытянувшихся и уже по-взрослому заматеревших парнишках, с трудом можно было узнать прежних мальчишек - Ваньку Пономарева, Сеньку Вороненко и Афоню Зинченко.
       Рядом валялся влажный бредень, с запутавшимися в ячеях водорослями, а у берега волновал воду туго набитый рыбой садок.
       Друзья только что закончили рыбачить и теперь отдыхали. Подставив голые спины под жаркие лучи солнца, они сосредоточенно тянули самокрутки и лениво перебрасывались словами.
      
       Прийти сюда, на лесное озеро, предложил Ванька.
       - Чего на Донце жариться?! Вся рыба на дно спать ляжет. День проканителишься и, в лучшем случае, пару плотвичек вытащишь, - резонно рассуждал он. - Айда в лес, к хутору... Озеро небольшое, зато с рыбой. Протянем пару раз бредень, так хоть будет, что домой принести... Я с дядькой Михайлом, только там и рыбачил...
       - Пошли! - согласно кивнул в ответ Семка. - А на Донце, и впрямь, разве что раков натаскать сейчас можно. И то, за Тимохой рыжим не поспеешь... Этот паразит уже все лужи на селе опустошил...
       - На хутор?! Так его же немцы попалили! Страшно! - округлил в испуге глаза Афоня.
       - Чего страшного?! - покосился на него Семка. - Подумаешь хата сгоревшая стоит. Все равно там никого сейчас нет. Немчуру прогнали и партизаны с лесу вышли до Верхнего... Так ведь, Вань?!
       Он вопросительно глянул на приятеля.
       - Не знаю..., - неуверенно пожал плечами тот. - Конечно, кому там что делать зараз...
       - А ты давно сам на хутор наведывался? - поинтересовался Семка.
       - Да как дядьку убили, мы бабку до села с хозяйством перевезли и больше туда не совались...
       - Тогда пошли! Интересно все-таки поглядеть, что с лесниковым двором стало?! - загорелся азартом Семка.
       - Интересно..., - грустно кивнул в ответ Ванька.
       Как бы то ни было, лесная жизнь оставила в его душе самые благоприятные воспоминания. Несмотря ни на что...
      
       ... Прошлым летом на двор к Пономаревым в сопровождении кривого Грицька завалился немецкий конвой. С приходом оккупантов Клочко снова поставили на Белой Горе старостой. Словно Иуда он старательно служил новым хозяевам, усердно выполняя все распоряжения новой власти.
       Что привело немцев на двор Дениса и Ульяны, одному богу было известно. Молча, не говоря ни слова, на глазах изумленных хозяев и перепуганных детей они устроили придирчивый обыск.
       Угрюмые и злобные чужаки бесцеремонно перевернули вверх дном хату и сарай. Не найдя ничего подозрительного, немцы принялись допрашивать Дениса.
       - Ты есть партизан?! - ткнул мужику в грудь мясистым пальцем толстый фельдфебель.
       - Господь с тобой! - ошарашено отмахнулся от него Денис. - Только этого лиха мне не хватало!
       - Пан офицер хочет знать, что за люди в лесу на хуторе живут..., - высунулся из-за широкой спины немца тощий староста и угодливо поклонился ему. - Вчера ночью возле балки на обоз напали. Пан офицер считает это дело рук партизан, которые живут на вашем хуторе...
       Единственный глаз Грицька пронзительно прожег растерянно замершего Дениса.
       Угодливость старосты и столь нелепые претензии настолько возмутили Пономарева, что он даже забыл о страхе.
       - Грицько! Ты что, с печи нае...ся?! - в сердцах грязно выругался он. - Или вместе с глазом и мозги у тебя вытекли?! Какой еще мой хутор?! У меня один этот двор отродясь был...
      
       В большой досаде Денис плюнул под ноги старосте и повернулся к насупившемуся немцу.
       - Пан офицер! Да не слушайте этого придурка! - горячо замотал он головой. - Это он все со зла вам наплел. Думает, что из-за брата моего покойного глаза лишился, вот и вымещает свою злобу, как может...
       Немец молчал и колючим взглядом сверлил взволнованного мужика. Рядом с ним стоял какой-то незнакомец, видно из городских. Он склонился к уху фельдфебеля и что-то сказал ему не непонятном, лающем языке. Багровое лицо военного скривила легкая ухмылка и он снисходительно кивнул головой.
       - Гут...
       - Продолжай! Что ты хотел еще сказать, - пояснил Денису этот благосклонный кивок городской мужик.
       - Ага! - судорожно взглотнул Денис и беспокойно продолжил, раздраженно косясь на старосту. - Так я что хотел сказать... То мой старший брат на хуторе жил. Он у пана лесником работал, как и дед наш. А его убили ироды... Хозяева новой жизни! Жил бы себе мужик спокойно, если бы не эта революция проклятая. Нашлись хозяева на чужое добро...
      
       Горожанин снова склонился к немцу и тихо перевел слова мужика.
       - Гут, гут! - удовлетворенно кивнул немец и уже более заинтересованно глянул на Дениса.
       - И сына, дитя несмышленое смутили! - с горечью добавил Денис. - Потащили силком непонятно куда и зачем. Жив ли, здоров ли? Где он?! Одни слезы да переживания матери... А хутор?! Да гори он ясным огнем, проклятый! Одна беда от него. Вон, бабу к себе забрал... Пусть старая на селе свой век доживает, а я сам в лес не ногой...
       Денис не стал вдаваться в подробности революционной жизни беспутного сына. К счастью и немца это особо не заинтересовало.
       - Гут, гут..., - кивнул он на прощание головой.
       Не то соглашаясь, не то одобряя, не то сочувствуя. Семью "пострадавшего" от революции оставили в покое. Правда, со двора свели Михайлову лошадь с подводой. "Для нужд кайзеровских войск"... А хутор, действительно, сожгли, от греха подальше.
       Денис с войсковой командой не пошел и показывать дорогу наотрез отказался.
       - Вон, староста пусть укажет, если сам про партизан выдумал. Он там чаще меня бывал. А я с детства леса боюсь..., - решительно рубанул рукой воздух. - Делайте со мной что хотите, а детей сиротить не хочу... Боюсь, и все тут!
      
       - Тебе, Ванька, не страшно?! - беспокойным полушепотом спросил Афоня.
       Едва не наступая на пятки, то и дело тычась в спину приятеля, он торопливо семенил следом и опасливо оглядывался по сторонам.
       - Не страшно..., - обронил в ответ Ванька. - Чего теперь бояться?! Голых, полуразвалившихся стен? Вон, одна труба от печи торчит. Гляди, даже тына нет... Все сгорело... Собак тут нет, а зверь на гарь не пойдет...
       Сердце мальчишки сжалось от грусти, когда он сожалеющим взглядом окинул поросшее бурьяном пепелище. Перед затуманившимися глазами всплыло прежнее хозяйство. Опрятное, ладное, радующее глаз своей ухоженностью. Собака у крыльца, верный пес Трезор. После похорон лесника бедная псина пришла на погост, улеглась на свежий могильный холм и так околела у последнего хозяйского приюта. Скорее от тоски, нежели от мороза и голода...
      
       ...Разговор не клеился. Друзья щурились от солнца и дыма, усердно дымили самосадом и неохотно перекидывались словами.
       - Немчура, сволочь! Такую гарную хату спалил! Вань! Тебе жалко?
       - Жалко... Только что с того. Она все равно беспризорная стояла...
       Тишина.
       - Нет, гарно тут. Лес, озеро, рыбы сколько...
       - Ага! Два раза завели и полный садок набили...
       - Только треба молчать! Рыжему не слова! Зараза узнает и жаб отсюда вытянет...
       - Да, Тимоха такой... Ладно, не скажем! Гарное место, самим пригодится...
       - Здорово! Тебе тут нравилось, Ванька?!
       - Нравилось...
       Снова тишина.
       - Слыхали, в Верхнем деникинцы объявились...
       - Ага! Слышали...
       - К нам придут?
       - Да кто их знает! Немцы же пришли...
      
       Долгая пауза. Глубокая затяжка. Вверх взметнулось ароматное облачко.
       - Сколько они тут пробудут? Турнут их большевики или нет.
       - Немца турнули...
       - Так то немца. Он сам драпанул. Революция в Германии тоже случилась. А тут вроде как свои...
       - Какие свои?!
       - Ну, как же! Русские...
       - Да-а-а... Комедия получается, свой на своего... Как на Масленицу, стенка на стенку. Комедия...
       - Хороша комедия! Стрелять и рубать друг друга...
       - Точно! Страх один!
      
       Хлопцы, и вправду, повзрослели. Сопливые пацаны так меж собой не разговаривают, так серьезно на жизнь не глядят. А если даже юнакам невдомек, зачем революция провела кровавые межи прямо по дворам с вековыми устоями и нерушимыми кровными узами, то что говорить о тертых жизнью мужиках. Каково им было определиться, каким путем к новой жизни шагать, чьей стороны держаться...
      
       - Ты на чьей бы стороне стоял? Беляков или красных...
       - Не-а, за красных не пошел бы... Бачив, что они творили на селе, когда немца прогнали. Дядьку Гришку Клочка застрелили...
       - Не застрелили, а расстреляли! За то, что немцам прислуживал... Так ему и нужно вражине. Все время гад свой нос совал куда не попадя...
       Это Ванька взвился, вспомнив въедливого и гадливого старосту.
       - Это он паскуда калединцев на дядьку Михайла натравил, а потом и до нас немца привел. Из-за него, сволочуги, хутор немцы спалили...
       - А что большевики добрее?! Вспомни, как их продотряд приезжал на село... Все до зернышка выгребли. Мусором отсеялись... А какого урожая с паршивого зерна ждать...
       - Ага! А худобу со двора забирали для своей армии.
       - Ну... И мужиков под ружье! Полную мобилизацию за Советскую власть объявили.
       - А какой командир в продотряде был... Зверюга! Помните, как он тетку Нюрку Цыганчиху ногами колотил за то, что та в мешок с зерном вцепилась, не отдавала. Хотел пристрелить, так на руке у него красноармеец повис. Совесть видать взыграла...
       - Ага, шукай у них совести...
      
       Ванька вспомнил, как на двор к ним после немцев явились красноармейцы.
       - Ну, что, мужик, помогал немцам?! - ухмыльнулся усатый мужик в кожанке, пытливо оглядывая напрягшегося Дениса.
       - Ага, помогал! - едко парировал в ответ Пономарев. - Гляди, что со двором сделали. До сих пор не могу от той "помощи" оправиться...
       Красноармеец обвел взглядом порушенный двор. Но, не сочувствуя, а оценивая: что можно отсюда взять во благо новой власти.
       - Я уже одного сына отдал, - проследив за этим взглядом, обмолвился Денис. - Ушел еще по первому призыву с Бахмутским пролетарским полком...
       О том, что блудный сын давно уже воюет не под красным знаменем мужик благоразумно промолчал.
       - Добро! Гордись, отец! За тебя, за твое светлое будущее сын воюет..., - удовлетворенно кивнул военный.
       Красноармейцы покинули двор, прихватив с собой подсвинка, конскую сбрую, сиротливо висевшую на крючке опустевшего хлева, а позже забрав в пополнение старших Антона и Семена...
      
       - А я бы до махновцев подался! - мечтательно протянул Афоня. - Они крестьянина не обижают. Бьют панов и офицерье, а бедным помогают...
       - Ты то откуда знаешь?! - удивленно покосился на него Семка.
       - Так Ванька рассказывал, помнишь?! - не меньше приятеля удивился Афоня.
       Парнишка растерянно повернулся к Ивану в поисках поддержки. Но тот, отвернувшись к лесу, молчал, думая о чем-то своем.
       - Вань! Помнишь, ты рассказывал нам, как с самим Махно виделся?! - умоляюще протянул Афонька по-детски жалобным голосом.
       - Ну...
       - Ты же по правде все рассказал, не брехал?!
       - Ну...
       - Бачишь, Семка, не брехал нам Ванька. Так что если идти воевать, то лучше к махновцам. Крестьянская повстанческая армия у него... Во, как! Петька не дурак, что туда перешел. Он хорошо знает, где воевать лучше...
       - Ага! Петька точно знает! Этот своей выгоды нигде не упустит, - сумрачно кивнул в ответ Ванька...
      
       ...На тыльном скате соломенной крыши зияла внушительная дыра. При желании в нее можно было даже просунуть голову, чтобы выглянуть наружу. Впрочем, дыра, по всей видимости, была сделана совсем для иных целей.
       Толстый сноп солнечного света, ворвавшись в это предусмотрительное отверстие, под острым углом разрезал темное пространство чердака. Упав на противоположную сторону, он большим сияющим пятном распластался на глинобитной поверхности и неспешно двигался от одного угла к другому. Этого света было достаточно, чтобы в ясный день осветить чердачное помещение.
      
       Внимательный взгляд тут же заметил, что чердак кем-то обжит. Там, где "гуляло" солнечное пятно, стоял небольшой, грубо сколоченный стол с приставленным к нему колченогим табуретом. На столе стояла молочная кринка и глиняная миска с остатками скудной крестьянской еды. Тут же лежала стопка бумаги и карандаш. Кто-то работал за столом под солнечным освещением. В противоположной стороне, прикрытая гирляндами из початков прошлогодней кукурузы, находилась соломенная постель.
       А вот и сам постоялец этого тайного убежища. Невысокий, худощавый мужчина поднялся с постели и вышел на середину тесного чердака. Солнечный луч осветил бледное лицо с запавшими щеками. Длинные темные локоны гладкозачесанных волос спадали до плеч. Под густыми, кустистыми бровями блеснул пронзительный горящий взгляд.
       Эти летние дни выдались на редкость жаркими и безветренными. На чердаке царила неимоверная духота. Мужчина то и дело стирал рушником со лба струившийся пот и с трудом сдерживал рвавшийся из груди надсадный кашель - неизменный спутник заработанного на каторге туберкулеза.
      
       Ясно было, что затворник здесь находится скрытно и старается даже звуком не выдать своего тайного присутствия. Этим "чердачным сидельцем" был Нестор Иванович Махно.
       Нестор мерил нервными шагами душный и пыльный чердак, задыхаясь и изнывая. Но не только июльская духота была причиной его нервозности.
      
       Несколько дней назад, в начале июля 1918 года, Махно вернулся на Украину, в свой родной Гуляйпольский район. Вернулся для того, чтобы заняться организацией восстания крестьян против насильников: непрошеных хозяев земли, свободы и жизни украинских тружеников - хозяев, имя которым Украинская Центральная Рада и ее союзник немецко-австрийское юнкерство. Прибыл, казалось бы, вовремя.
       Ситуация на Украине все более обострялась. При поддержке грубого юнкерства буржуазия низвергла раду и поставила на ее место своего представителя в лице гетмана Павла Скоропадского. Теперь в порядке царско-помещичьих прав Украина опутывалась еще более крепкими цепями реакции. На почве этой реакции обосновалась, росла и развивалась гетманщина. Развивалась исключительно при помощи всех тех же контрреволюционных, карательных в отношении украинских трудовых масс сил.
       Народ стонал от произвола немецко-гетманской власти. Насилие и грабеж, чинимые оккупантами и их гетманскими приспешниками до того накалили обстановку, что, казалось, поднеси горящую лучину и революционное крестьянство вспыхнет сухим порохом, восстанет против оккупационной власти с такой энергией и желанием разбить ее раз и навсегда, каких враги революции в нем даже не подозревают.
      
       Тяжело и больно было бунтарю-революционеру, с кипучим, неугомонным характером и жаждой практической деятельности спокойно и безвольно смотреть на этот произвол. Нестор рвался в бой, яростно сжимая кулаки, и... тут же бессильно опускал руки.
       Выходить из подполья было преждевременно и опасно. Силы единомышленников не были собраны воедино, не было подготовлено оружие. Вражеские ищейки, узнав о его возвращении, без устали рыскали по округе, разыскивая скрывающегося предводителя революционного крестьянского населения.
       Поэтому друзья нашли наиболее благоразумный выход, спрятав председателя Гуляйпольского крестьянского совета в безопасном, на их взгляд, месте. На чердаке у своего верного сторонника, крестьянина села Рождественки Захара Клешни.
       Жить нелегально было очень трудно. Связь с революционной массой была крайне ограниченной. К тому же, сидеть в тайной схоронке, окруженным крестьянскими искренностью и заботами, Нестору казалось крайне неудобно...
      
       Махно снова и снова бороздил тесный полумрак чердака стеная от бездействия. В такие минуты он чувствовал себя дезертиром, трусливо спрятавшимся за чужие спины в столь решительный и судьбоносный час.
      
       Нужно действовать! Да, да, нужно действовать, убеждал себя Нестор. Как убеждал и тех, кто временно появлялся к нему, докладывая обстановку в районе и тут же исчезал с очередным поручением руководителя по подготовке вооруженной борьбы...
       Действовать! Ибо только через действие одних сила эта пробуждается в других и ищет своего выявления.
       "Да, да! В трудовой крестьянской семье эти силы есть, и их нужно организовать" - так мыслил Махно в эти дни и стремился как можно скорее очутиться в этой семье и увидеть себя за прямым своим и ее делом.
       Но как действовать?! Выскочить из своего укрытия и очертя голову броситься с голыми руками на вооруженного до зубов врага? Кому нужно такое безрассудство, легкомысленная мальчишеская брава?!! Нужно незамедлительно, через верных помощников собирать силы, искать оружие. По крупицам собрать отряд, который станет монолитным объединяющим ядром крестьянского революционного повстанчества.
      
       Нестор порывисто шагнул к столу, присел на шаткий табурет, подвинул к себе бумагу и принялся быстро писать. На чистый лист размашистым почерком полились проникновенные и страстные, идущие от сердца, строки.
       Уже через несколько минут на столе лежало готовое письмо-воззвание к своим землякам.
      
       "Товарищи!
       После двух с половиною месяцев моего скитания по революционной России я возвратился снова к вам, чтобы совместно заняться делом изгнания немецко-австрийских контрреволюционных армий из Украины, низвержением власти гетмана Скоропадского и недопущением на его место никакой другой власти. Общими усилиями мы займемся организацией этого великого дела. Общими усилиями займемся разрушением рабского строя, чтобы вступить самим и ввести других наших братьев на путь нового строя. Организуем его на началах свободной общественности, содержание которой позволит всему не эксплуатирующему чужого труда населению жить свободно и независимо от государства и его чиновников, хотя бы и красных, и строить всю свою социально-общественную жизнь совершенно самостоятельно у себя на местах, в своей среде. Во имя этого великого дела я поспешил возвратиться в свой родной революционный район, к вам. Так будем же работать, товарищи, во имя возрождения на нашей земле, в нашей крестьянской и рабочей среде настоящей украинской революции, которая с первых своих дней взяла здоровое направление в сторону полного уничтожения немецко-гетманской власти и ее опоры - помещиков и кулаков.
       Да здравствует наше крестьянское и рабочее объединение!
       Да здравствуют наши подсобные силы - бескорыстная трудовая интеллигенция!
       Да здравствует Украинская Социальная Революция!
       Ваш Нестор Иванович
    4 июля 1918 года".
      
       Захар Клешня тут же переправил письмо в Гуляй Поле.
       Махно нетерпением ожидал ответа на это свое послание. Надеялся, что он будет удовлетворительным. В ожидании ответа, Нестор, опять таки через Захара, тут же принялся договариваться с крестьянами села Рождественки обо всем, касающемся организации боевых крестьянских групп.
       Тем не менее душа бунтаря была уже там, в родном Гуляй Поле, в гуще боевых событий. Но ответа все не было. Время от времени к нему на чердак поднимался Захар. С едой или с очередным посетителем. На немой вопрос крестьянин сокрушенно качал головой. Гонца с Гуляй Поля не было...
      
       В томительном ожидании прошла неделя. В который раз за это время скрипнула поднимающаяся ляда. Нестор уныло повернулся навстречу. Затворник немало удивился и в то же время несказанно обрадовался когда на чердак к нему поднялась... мать. Старуха привезла сыну письма от гуляйпольцев.
       Горячо расцеловавшись с матерью и коротко расспросив ее о доме, Махно жадно схватился за письма в надежде увидеть в них приглашение к решительным действиям. Однако, прочесть пришлось совсем иное...
      
       "Дорогой Нестор Иванович!
       Категорически предупреждаем Вас самому не переезжать в Гуляйполе. Более того, мы настаиваем, чтобы Вы переехали из Рождественки еще далее от Гуляйполя, потому что у нас среди гетманцев носятся упорные слухи, что Махно приехал в Гуляйполе и поселился нелегально где-то на окраине его. Мы накануне повального обыска во всем Гуляйполе.
       Неужели Вы не верите нам, что мы так же, как и Вы, если не еще больше, хотим Вас перетащить к себе?.. Ваше письмо мы обсуждали и еще будем обсуждать. Согласно его положениям начнем нашу работу. Как только увидим, что нам можно собираться, мы сейчас же перетащим и Вас сюда. Но сами Вы не приезжайте. Вы погибнете здесь раньше дела. За Вас немцы не пожалеют заплатить хорошие деньги, и могут найтись люди, которые Вас выдадут за эти деньги...".
      
       - Что же мне теперь делать?! Всю жизнь торчать на этом чертом горище?!! - в сердцах выкрикнул Махно, побледнев от досады и раздражения. - Сколько же мне от этой сволочи прятаться можно?!
       Он нервно стиснул в кулаке письмо и яростно погрозил куда-то в пустоту.
       - Сынок! Поберегся бы! - всплакнула мать. - Чего лезешь на рожон?! Куда ты свою горячую голову суешь?! Мало тебе, что на каторге здоровье потерял... Так теперь и жизни лишиться хочешь. И нам ироды покоя не дают, потому что родня твоя. Емельяна, инвалида несчастного убили. Савва с Мишкой чудом спаслись от расстрела...
       - Спаслись?!
       - Ну, да! - кивнула старуха, вытирая слезы. - Наши паны гуляйпольские когда узнали, что ты из России вернулся, перепугались. Боятся, что спросишь с них, поквитаешься. Так пере немцами выгородили хлопцев, освободили...
       - Боятся значит?! - усмехнулся Нестор. - Видишь, мама, они боятся меня, а я чего должен их опасаться? Да и как я смогу людям в глаза смотреть, если буду ожидать сложа руки, когда немец с Петлюрой и Скоропадским с нашей земли уйдет. Меня же народ своим председателем крестьянского совета выбрал. Народ же надеется на меня, верит мне. Нет, мама! Было бы великим преступлением перед делом революции, перед делом трудящихся села и города бежать и прятаться от врага...
      
       Распрощавшись с матерью, Махно снова остался в своем убежище один. Он с жаром принялся заново перечитывать письма земляков, размышляя, какое решение ему лучше принять.
       Учитывая реальную опасность и настоятельные советы поберечься Нестор решил было на недельку-две совсем замолчать и даже выехать из Рождественки, чтобы не подвергать опасности других. Но то было время, когда мысли могли быстро меняться.
       Уже через день Нестор в корне изменил свое решение. Он остро почувствовал в себе большую ответственность за бездействие в такое время и ощущение добровольного дезертирства стало довлеть над ним с необычайной силою..
       Кроме того, оценив по письмам обстановку в районе, Махно решил переехать в Гуляй Поле, чтобы самолично присмотреться к жизни села и гуляйпольцев.
      
       - Рискуешь, Нестор Иванович! Ох, как рискуешь! Не ко времени затеял ты это мероприятие..., - взволновано и предупреждающе замахали руками окружавшие его революционеры-крестьяне. - Не стоит тебе предпринимать этой поездки. Рискованно и преждевременно...
       Однако увещевания были напрасны. Махно был в ту минуту необычайно упорен и твердо стоял на своем.
       - Найдите способ подвезти меня к Гуляй Полю, - настойчиво попросил-приказал он окружавшим. - А там я сам найду дорогу, как сподручнее пробраться к своим близким...
      
       В ту же ночь два крестьянина, вооружившись винтовками повезли Махно по направлению к Гуляй Полю. Нестор тоже был достаточно вооружен, имея при себе две бомбы и хороший револьвер. В трех верстах от села он неожиданно соскочил с подводы.
       - Прощайте, друзья! До скорой встречи! - крикнул он.
       Прощально махнув провожавшим рукой, Махно тут же скрылся промеж копен ржи.
       - Вот неугомонная душа! - сочувственно покачали вслед головой крестьяне и осенили кромешную темноту крестным знаменем. - Храни тебя господь, честный и благородный человек!
       Стояла глубокая ночь, село крепко спало, когда Нестор сторожко постучал в окошко одной из хат...
      
       Нырнув той памятной июльской ночью в темень неизвестности, Нестор Махно по сути с головой плюхнулся в бурный поток повстанческой борьбы. Он без сожаления оттолкнулся от спокойного и безопасного берега и смело ринулся по течению (а скорее против него) революционной реки, полной скрытых порогов из трагизма, тревог и опасностей.
       Время летело быстро. Вот уже заканчивался и сентябрь. Во главе небольшого, человек тридцать, отряда, Махно, спасаясь от преследования подошел к селу Большая Михайловка. Несмотря не малочисленность, этот партизанский отряд доставлял немало хлопот оккупантам.
       Местные помещики, попрятавшиеся в больших центрах, кулаки и немецкие власти решили во что бы то ни стало уничтожить Нестора и его отряд. Они даже создали особый добровольческий отряд из своих и из кулацких сынков специально для борьбы с Махно.
      
       Нестор обернулся оглядывая сгрудившихся за спиной партизан. Суровые, сосредоточенные лица молодых сельских парней с надеждой и уверенностью глядели на своего командира, готовые в любой миг выполнить его распоряжение.
       По лицу Махно скользнула легкая усмешка. А ведь всего несколько недель назад эти люди приговорили его к смерти и едва не расправились с ним, как с немецким шпионом...
      
       Случилось так, что Нестору снова пришлось спешно покинуть Гуляй Поле. Спасаясь от немецких ищеек, он укрылся на селе, у своих родственников в другом районе. Но и здесь чаще всего появлялись немецко-гетманские карательные отряды, что принуждало Махно иногда днем быстро уходить из деревни, прятаться в поле, в лесных посадках или в кукурузах и возвращаться домой по ночам.
       Такая жизнь скоро показалась странной крестьянской молодежи, так или иначе участвовавшей в революции. Эта молодежь взяла Нестора под подозрение. Она пыталась узнать от родственников Махно, в чем дело, кто он такой, почему только по ночам показывается на деревне? Не получив вразумительного ответа, молодежь решила, что это тайный гетманский шпион.
       Около недели сельские парни собиралась по соседству с хатой, где квартировал Нестор, приглядывалась, высматривала и обсуждала вопрос, как поступить, чтобы избавиться от "вражеского элемента".
      
       В один из воскресных дней крестьянская молодежь устроила "пирушку" с целью силою захватить таинственного соседского постояльца, вывезти его в поле, допросить с пристрастием и, в случае чего, убить.
       Под благовидным предлогом на "посиделки" пригласили Нестора. К вящему удивлению сельчан он охотно принял приглашение. Парням было невдомек, что этот незнакомец - организатор повстанчества. Он только что получил из Гуляй Поля важные сведения. Более того, торопясь с возвращением, он решил организовывать силы для задуманного повстанческого авангарда именно отсюда, именно из этой сельской молодежи, которая подозревала его в измене.
      
       "Пирушка" проходила через улицу, в большом крестьянском сарае. Посреди сарая стоял большой низкий стол. Вокруг него сидела молодежь. Сбоку, прямо на застланной рядном земле, сидели крестьяне постарше, лет по 30-40. Первые выпивали и пели песни о крестьянской доле. Вторые играли в карты, в распространенную на Украине в зимнее время по деревням игру, в так называемую "арбу".
       Появление Нестора в сарае кое-кого смутило, но кое-кого явно обрадовало. Это не ускользнуло от цепкого взгляда опытного революционера, хотя в сарае становилось уже темно.
      
       - Хлопцы, угостите чужого человека пивом! - крикнул, видимо, кто-то из старших.
       Нестор почувствовал какую-то непонятную тревогу и воздержался от угощения, сдержанно поблагодарив хозяев застолья.
       - Тогда, может, в карты с нами поиграешь?! - с едва скрытой насмешкой предложили из старшей компании.
       - В карты?! - вроде как рассеянно переспросил Махно и окинул цепким взглядом присутствующих. - Мне кажется, что в такой тяжелый для простых крестьян и рабочих момент, есть о чем подумать несравненно более серьезном, чем картежная игра...
       В сарае повисла напряженная пауза. На полуслове оборвалась песня, стих гомон. Присутствовавшие побросали выпивку и карты и повернулись к незнакомцу.
       - Ну, и чем же ты предлагаешь заняться, уважаемый?!
       - Я предлагаю заняться борьбой! - протянул он с некоторой выжидательностью, наблюдая, какое впечатление производят на собравшихся его слова. - Борьбой за свое освобождение. Или, может, вы уже привыкли?! Может вам по нутру произвол непрошеных властелинов - гетмана Скоропадского и немецко-австрийского юнкерства. Или вам нравится установленная ими черная реакция и беспардонное насилие над жизнью селянина?!
      
       Ему никто не ответил, не возразил. Только хмуро сдвинулись брови на переносице и засопели поникшие носы. Удрученно, обескуражено.
       Пока Махно им это говорил, молодежь слушала внимательно. Люди же постарше подталкивали друг друга под бока и одобрительно подмигивали глазами. Однако Нестор на это не обратил особенного внимания. Разговор на больную тему все более втягивал его в роль пропагандиста.
       Он тут же вообразил себе, что из этой молодежи можно создать солидный по количеству кружок, а из кружка выбрать более стойких людей и создать боевую группу для начальной деятельности в целях поднятия всей трудовой крестьянской массы против контрреволюции. Промедление смерти подобно. Надо действовать!
       Махно глубоко вздохнул, собираясь с духом и решаясь на важный шаг и обратился к присутствовавшим с проникновенным призывом к немедленной борьбе с врагом.
      
       - Я не могу питать надежду на то, что где-то наши городские товарищи вместе с большевиками группируют свои силы для переброски их на Украину с целью организовать восстание против укрепившейся немецко-гетманской контрреволюции, - объяснял он собравшимся свое вынужденное присутствие в этих краях. - В эти силы я не верю. В Курске я их видел. Силы эти посредственные. Они будут выполнять наказы большевистских центров и в угоду этим центрам, может быть, когда-либо забредут и в деревню, к крестьянам. Но главное свое внимание и свои помыслы личного, быть может, даже спекулятивного характера люди эти сосредоточат в городе, на жизни и деятельности городских тружеников. А деятельность городских тружеников у нас на Украине в настоящее время мы видим. Мы видим, как городские труженики в погоне за куском хлеба спокойно и мирно работают в строе казнивших революцию палачей. И наоборот, мы видим, как трудовое революционное крестьянство бунтует против этих палачей, попадая за это в тюрьмы и под расстрел. Следовательно, надеяться на тех наших товарищей, которые вместе с большевиками идут на Украину из Курска, мы не можем. Силы подлинной революции находятся в трудовом крестьянстве по деревням и в рабочих массах (поскольку эти последние не отравлены ядом власти и не стремятся к ней), по городам. Мы пробрались сквозь рогатки контрреволюции к крестьянству, верные сыны которого нас знают и пойдут с нами. И мы должны пользоваться случаем, не терять, в связи с недостойными нашего внимания надеждами, напрасно времени и действовать на смерть всем нашим врагам, за жизнь революции, нашего в ней идеала и тружеников мира...
      
       Когда Махно закончил свою пламенную речь. Собравшиеся долго молчали, размышляя над сказанным, а в большей степени о том, ради чего собственно они здесь собирались.
       Наконец двое отделились от общей толпы и подошли к Нестору. Бросив смущенный взгляд на оратора, они повернулись к своим и сказали:
       - Друзья! Оказывается, наш гость совсем не такой человек, как мы думали о нем, и ему нужно об этом сказать!
       - Верно, правильно! - раздались голоса. - Это наш человек! Надо ему обо всем рассказать...
       Тогда эти два человека подвели Махно в угол сарая и приподняли перед ним лежавшую здесь кучу одежды.
       - Смотри, товарищ!
       На земле лежала куча "обрезов", винтовок, револьверов, шашек и штыков.
       - Это оружие добыто нами в рядах красногвардейцев весною, - пояснили сельчане. - Оно приготовлено против тебя... Мы думали, что ты шпион. И решили сегодня ночью схватить тебя, вывезти в поле и там рубить тебя по кусочкам, чтобы выпытать, кто ты, а затем добить и зарыть в землю...
      
       Хранивший до этого невозмутимое спокойствие Нестор вздрогнул. По телу пробежала дрожь и тотчас сменилась жаром. Минуту-две он волновался до крайности. А когда преодолел это волнение, спросил:
       - Чем же я навлек на себя такое подозрение?
       Но мужики смущенно потоптавшись перед ним, уклонились от прямого ответа.
       - Теперь, когда мы услыхали твою речь, - горячо принялись уверять они Махно. - У нас этого подозрения уже нет. Мы только жалеем, что твои родственники были настолько глупы, что боялись сказать нам правду о тебе. Мы могли сегодня ночью убить тебя, товарищ, как шпиона... Теперь же мы готовы вступить в твой отряд и идти с тобой до конца, пока ни одной подлой вражьей твари не останется на нашей родной земле...
      
       И вот последним сентябрьским днем этот небольшой партизанский отряд окружен в районе Большой Михайловки сильными воинскими частями немцев и гетманцев.
       У Махно в этот момент было 30 партизан и один пулемет. Ему пришлось отступать и лавировать между многочисленными врагами. Попав в Дибривский лес, Махно оказался в очень затруднительном положении. Пути отступления были заняты врагом. Пробиться отрядом было невозможно, а спасаться поодиночке было недостойно революционных повстанцев. Да никто из отряда и не согласился бы в этот момент оставить своего руководителя.
       После некоторого раздумья Махно решил на другой день идти обратно на Большую Михайловку. Выбравшись из лесу, партизаны встретили нескольких крестьянок, спешивших предупредить их о том, что в Дибривках великая сила неприятеля и что им надо торопиться пробраться на другую сторону. Сообщение это не остановило Махно и его партизан. Они, удерживаемые плачущими женщинами, все-таки двинулись на Большую Михайловку.
       Подъехав осторожно к селу, Махно сам с несколькими товарищами из отряда пошел на разведку и увидел на церковной площади большое становище неприятеля, десятки пулеметов, сотни оседланных лошадей и кавалеристов, расположенных группами. Со слов крестьян они узнали, что в селе находится батальон австрийцев и помещичий отряд. Отступать было некуда.
       Тогда Махно обратился к своему отряду.
       - Ну, друзья! Вот здесь-то мы все должны умереть сейчас..., - с присущей ему твердостью и решительностью напрямую заявил он своим бойцам. - Отступать некуда. Сдаваться - позор...
      
       Это была серьезная минута, полная душевного подъема и решимости. Все 30 человек видели перед собой только один путь - путь на врага, численностью около тысячи хорошо вооруженных бойцов, и все сознавали, что это означает для них конец. Все были взволнованы, но не потеряли мужества.
       И вот в эту минуту Щусь, один из партизан отряда, обратился к Махно.
       - Жизнь нас с тобой одной пуповиной связала, Нестор Иванович! - сказал он проникновенно. - Отныне ты над нами всеми будь батькой, а мы клянемся умереть с тобою в рядах повстанчества...
       Здесь же весь отряд клятвенно постановил никогда не покидать рядов повстанчества, а Махно считать общим батькой всего революционного повстанчества. Затем двинулись в наступление. Щусю с отрядом в 5-7 человек была дана задача заехать в сторону и ударить неприятеля в бок. Сам Махно с остальными пошел в лоб ему.
       При громком "ура" партизаны стремительно бросились на врага, врезались в самую середину его, действуя шашками, винтовками и револьверами.
       Нападение произвело ошеломляющее действие. Ничего не ожидавший противник сразу был опрокинут и начал панически бежать, спасаясь кучками и в одиночку, бросая оружие, пулеметы и лошадей. Не давая времени опомниться ему, учесть силы напавших и перейти в контрнаступление, повстанцы гнали его разрозненными кучками, рубя на всем скаку. Часть особого помещичьего отряда забежала в реку Волчью, где была перетоплена вышедшими на побоище местными крестьянами. Поражение неприятеля было полное.
       Местное крестьянство и съехавшиеся отряды повстанцев-революционеров торжественно приветствовали героев. С полным единодушием было принято здесь постановление считать Махно батькой всего революционного повстанчества Украины...
       Я в бой бросался с головой,
    Пощады не прося у смерти,
    И не виновен, что живой
    Остался в этой круговерти.
       Мы проливали кровь и пот,
    С народом откровенны были.
    Нас победили. Только вот
    Идею нашу не убили.
       Так поэтично охарактеризовал Нестор Иванович свое предназначение в то смутное и непростое время на стыке двух эпох...
       Слава и популярность Нестора Махно росла как опара на дрожжах.
       Вслед за блистательной победой над вражеским гарнизоном пришла весть о революции в Германии. Немецкие части спешно покинули Украину. У Нестора под контролем неожиданно оказалась обширная территория с многотысячным населением.
      
       Сердце бывшего политкаторжанина радостно затрепетало. Вот он, тот долгожданный миг, ради которого он шел на лишения и страдания. Вот он, тот верный шанс, когда он может реализовать свою заветную цель, к которой стремился всю сознательную жизнь.
       Пробил его час! Он может с полным основанием на освобожденной от врага земле создать свою политическую систему по анархо-коммунистическим канонам. Высшим авторитетом (но не властью) своего движения Нестор искренне считал созываемые съезды, где коллегиально обсуждались и принимались решения по устройству мирной жизни свободных граждан.
       Поэтому, используя короткую мирную передышку, Махно с жаром и энтузиазмом незамедлительно взялся за подготовку такого съезда Советов района.
      
       - В нашей повстанческой борьбе нам нужна единая братская семья, рабочих и крестьян, защищающая землю, правду и волю! - страстно доказывал он делегатам на съезде свое видение будущей жизни. - Поэтому съезд настойчиво призывает товарищей крестьян и рабочих, чтоб самим на местах, без насильственных указов и приказов, вопреки насильникам и притеснителям всего мира строить новое свободное общество без властителей панов, без подчиненных рабов, без богачей и без бедняков...
      
       Эти проникновенные и искренние слова потонули в оглушительной овации и тут же единодушно были приняты, как главное решение съезда.
      
       - Батько! Нестор Иванович! - неожиданно поднял руку один из делегатов, когда шум в зале немного подутих. - Вопрос тут про меж нас один возник...Разобраться бы надо, уяснить бы надо...
      
       Комкая в натруженных руках папаху, крестьянин смущенно потупился и несмело косился на предводителя из подлобья.
       Махно посерьезнел и насторожился. Подвох какой или впрямь что-то серьезное?!
       - Ну, давай, говори! Все вместе с твоей печалью-заботой и разберемся...
       - Да понять мы хотим..., - протянул неуверенно мужик, обдумывая как ловчее изъясниться. - Вот немец враг был... Так?
       - Так...
       - Ну, немец к себе домой подался, а Скоропадский с Петлюрой остался. Это еще те вражины! Так?!
       - Так-так... Били мы этих гадов и бить будем. Без всякой пощады! В чем твоя-то печаль?! - нетерпеливо передернулся Нестор. - Говори, не тяни...
       - Да, вот мы думаем... насчет большевиков...
       - Ну...
       - Они для нас как?! Это же они, вроде как, эту революцию затеяли... Буржуев с панами турнули. И Советы как власть народную представляют...
       - В революции, товарищ, весь народ участвует..., - перебил делегата Махно. - Панское ярмо на шее никому не любо. За свою свободу любой готов драться... И в советах тоже каждый может участвовать, как вот на нашем съезде. И анархист, и меньшевик, и эсер...
       - Ты нам, батько, про большевиков, - робко, но настойчиво напомнил мужик. - Они-де свою линию сейчас усиленно гнут, к своей власти склоняют... Как нам с ними быть?
      
       Махно ответил не сразу. Молчал, обдумывая ответ. Видать, еще свежа была в памяти встреча с большевистскими вожаками в Кремле. Видать, кололо мятежное сердце их пренебрежение к чужому волеизъявлению и к почитаемому Нестором анархизму в частности. Вот и немецкая оккупация Украины показала, что надежда на большевиков в организации борьбы с врагом мала. А может он сам недоглядел, недопонял чего и заблуждается. Тут с плеча рубить нельзя. Не на сечи над вражьей головой шашка занесена. Вон, сколько сидит единомышленников и союзников. Жадно ловят каждое его слово, чтобы завтра понести по своим селам и поселкам, применять в жизнь. Тут ответить нужно мудро, взвешенно, доступно.
       Молчал и притихший зал, терпеливо ожидая, что думает по столь важному, животрепещущему вопросу их вождь, их идейный идол.
      
       - Большевики..., - задумчиво и неторопливо начал излагать свое мнение Махно. - Мы их приветствуем, как стойких борцов. Но...
       Загудевший было зал, тут же окаменел, замер. В глазах батьки сверкнул решительный огонек.
       - ... мы опасаемся их, как властников, - продолжил он уже более твердо и уверенно. - Ибо они сразу выдвинули свою власть, от которой попахивает властью вообще, которая веками нас душит. Властью, которая что-то видно, чтобы стремилась использовать свое торжество для водворения в жизнь. Идеи трудящихся самоуправляться у себя на местах без приказа и указа начальника. Везде учреждаются комиссариаты. И комиссариаты эти больше с полицейским лицом...
       Нестор обвел взглядом притихший зал и вдруг лукаво прищурился и спросил:
       - Скажите, товарищи, а нужны нам, в нашей новой, свободной жизни полицейские надзиратели с дубинкой и нагайкой?!
       Дружный смех и громкие аплодисменты были на то ответом...
      
       Пользуясь сложившейся обстановкой Махно быстро распространил свое анархистское влияние на территорию юга Украины и России с населением около 2 миллионов человек.
       Люто ненавидя помещиков и всяческих угнетателей "свободного духа", батька не особо жаловал и большевиков. Его бунтарские лозунги "Долой комиссародержавие и назначенство!", "Долой чрезвычайки - современные охранки!" находили горячий отклик в сознании свободных хлеборобов и еще больше крепили его авторитет и влияние среди крестьянской массы.
      
       Истинное правосудие, считал батька, должно быть неорганизованным, но живым, свободным творчеством. На деле это самое "свободное творчество" нередко выливалось в многочисленные "реквизиции", убийства без суда и следствия белых, красных и просто попавших под горячую руку.
       В то же время в штабе повстанческой армии без всяких расписок раздавали деньги бедным крестьянам, а сам батька Махно, помня о своем голодном детстве, внимательно следил, чтобы в детских приютах всегда было вдоволь продуктов...
      
       ... - Вань, а, Вань! А расскажи еще, как ты с Махно разговаривал, - попросил Афоня. подвигаясь поближе к другу.
       - Да сколько можно про одно и тоже! - отмахнулся Ванька. - У меня до сих пор мурашки по коже бегут, как ту встречу вспомню.
       - А что, правда он тогда голову мужику отсек?! - не унимался любопытный Афоня, нетерпеливо ерзая на месте. - Вот так вот шашкой махнул и покатилась башка под ноги? Страшно глядеть было?
       - Да ты бы точно в штаны наложил..., - насмешливо хмыкнул, встревая в разговор, Семка. - Вишь, даже Ванька до сих пор трусится...
      
       Иван ничего не ответил, только слегка побледнел и непроизвольно схватился за щеку, будто что-то тщательно вытирая...
      
       ...Весной Пономаревым пришла короткая весточка от Петра. Блудный сын сообщал родителям, что, дескать, он жив-здоров и воюет теперь с беляками в составе Третьей Украинской бригады под командованием самого Нестора Ивановича Махно.
       Петька не поскупился на краски, расписывая свои "подвиги". Как они "шуганули" деникинцев аж до Азова. Как захватили эшелон с хлебом и отправили тот хлеб голодным рабочим Москвы и Петрограда. За то их комбриг получил орден Красного Знамени и добрая молва о нем идет по всей округе. А сейчас они стоят совсем недалеко от дома, в Славянске. Так что при желании можно свидеться...
       - Хорошее дело! - желчно скривился Денис, перечитывая письмо. - Значит, наш хлеб у вражины отбили и в Москву отправили... Там, значит, люди голодают. А тут, значит, святым духом сыты. Защитники, мать вашу...
      
       Выругавшись, он сердито крякнул и в досаде сплюнул.
       - Чего ты ругаешься?! - укорила его Ульяна. - Там люди...
       - А тут кто?! Нелюди?! - в сердцах перебил жену Денис. - Правильно, скоты безропотные... Выгребли все до зернины, сеяться нечем, жрать нечего и молчите. голоса не подавайте. Была нужда спрашивать куда ваш хлеб отправлять...
       - Ладно, отец, не лютуй! - примирительно положила ему на плечо руку Ульяна. - Может они и не весь хлеб до Москвы отправили. Там тоже не дураки... Вишь, Петро пишет, крестьянская повстанческая бригада... Стало быть, мужики свои. Знают, что и тут, дома не сладко с зерном...
       - И что с того, что знают?! - огрызнулся Денис.
       - А то! Треба тебе до Славянска съездить, пока наш хлопец там... Петро в курсе дела. Поможет зерном разжиться или еще чем..., - резонно рассудила женщина. - У хлопца насчет этого голова гарно соображает. Заодно проведаешь его. Поглядишь, как он там. Все-таки батько...
       - Ага! И сразу в строй под ружье рядом с ним стану, чтоб не скучал за батьком, - ухмыльнулся на то Денис. - Зараз только стоит от двора отойти. Так сразу со всех сторон подскочат и тысячу вопросов зададут. Кто да откуда? Зачем пришел и что нашел? Да за кого ты? За белых или за красных? На крест молишься или на красную звезду...
       - Ну так тогда сиди в углу молча и не гавкай! - повысила на мужа голос Ульяна. - А то на лавке ты дуже разумный. Хлеб у него отобрали!
      
       Семейный скандал полыхнул бы сейчас огнем, не вмешайся в разговор родителей Иван.
       - Мама! Давай я до Петра съезжу. У батька и так багато работы по двору...
       - Да какая там работа! С кумом через тын языки чесать..., - в досаде отмахнулась Ульяна. - Ему лишь бы отговорку найти!
       Она хотела уже идти по своим делам, но остановилась на месте и с любопытством повернулась к сыну.
       - Ванечка! А ты что и в правду можешь до брата доехать?!
       - А чего тут такого! - пожал плечами тот, как будто всех дел только и было. что перейти сельскую улицу.
       - Так далеко же! Не страшно?!
       - А чего? Сяду на поезд и доеду. Все равно мне дома делать нечего сейчас. Да мне и сподручнее будет. Как батька вопросами донимать не будут...
       Ванька беспечно кивнул в сторону недовольно сопящего отца, но тот никак не среагировал на шутку сына.
       - Вот и гарно! - неожиданно обрадовалась, засуетилась Ульяна. - Тебе и правда легче будет его разыскать. А батько тебя в Верхнем на поезд посадит. Я зараз Петру на гостинец пресняков напеку, с фасолью. Он любит пресняки...
      
       ...Состав резко дернулся и, пронзительно заскрежетав колесами о рельсы, остановился. Сверху на головы путников посыпались мешки, ящики, корзины. Один из них, оцарапав щеку, больно ударил Ваньку по плечу. Вдобавок он качнулся и с размаху стукнулся лбом о ребристую перегородку.
       - ... твою мать! - грязно выругался кто-то. - Это что за езда такая?!
       - Что случилось? Почему остановились?!
       - Махновцы! Состав проверяют... На наличие вражеского элемента, - пояснил кто-то знающих.
       Точно в подтверждение этих слов снаружи донеслась грозная команда:
       - Всем из вагонов! Живо!
      
       Подхватив свою тощую котомку и потирая шишку, Ванька торопливо метнулся к выходу, увлекаемый тесным потоком. Соскочив на насыпь, парнишка затерялся в общей толпе, вытянувшейся длинной шеренгой вдоль вагонов и только после этого огляделся.
       В нескольких метрах от состава редкой цепью стояли вооруженные всадники. Иные, но тоже с оружием, сидели на рессорных бричках с установленными на них пулеметами. Тачанки, как потом узнает Ванька название этого военного чуда на конной тяге.
       Пассажиры поезда, преимущественно местные крестьяне и рабочие из близлежащих степных городков, плотно жались друг к другу и с опаской глядели на военных. Испуганный ропот побежал по этой людской ленте, когда из-за урчащего впереди паровоза появилась небольшая конная группа и неспешно двинулась вдоль шеренги.
       Чуть впереди всех на бойком жеребце ехал невысокого роста и щуплого телосложения мужчина в военном френче, перепоясанном кожаной портупеей. На голове у него была белая каракулевая папаха с красной звездой. А на груди, меж ремнями свежо алел красным эмалевым флагом неведомый знак - орден молодой советской республики.
       Скуластое лицо всадника было бледным и на впалых щеках горел нездоровый румянец. Зато глаза горели молодым задором. Эти глаза пристально и цепко озирали замершую перед ним толпу.
       - Махно, Махно! Сам батько прибыл состав проверять..., - животным ужасом прошелестел по шеренге шепот. - Снесет кому-то башку сейчас, как пить дать, снесет... Господи, спаси и сохрани!
      
       Трудно было узнать в бравом комбриге, а по сути, просто "батьке" огромного войска, прежнего предводителя партизанского отряда в тридцать штыков при одном пулемете. Но то была хорошая школа.
      
       Период немецкой оккупации Украины явился для Нестора Махно школой ведения партизанской войны. Он понял, что для успеха необходимо иметь доверие и поддержку местного населения. По мере надобности окрестные крестьяне включались Махно в небольшой, но крепко сплоченный постоянный отряд, следовавший за ним повсюду. Остальные сидели по своим деревням. Эти мирные на вид деревенские жители, на самом деле вооруженные до зубов, имели наготове лошадей, повозки, спрятанное оружие и солдатский опыт почти четырехлетней войны. Попав в такое село, постороннему человеку трудно было догадаться, что он находится в вооруженном лагере. А этот лагерь оживал обычно ночью. Тогда по приказанию Махно вся округа начинала кишеть бандитами, и ядро махновского отряда сразу превращалось в значительную боевую единицу.
       Система его разведки и шпионажа была основана на верности ему деревенского населения. Крестьяне держали Махно в курсе всего, что происходило в округе, сообщали ему о расположении, передвижении, численности и вооружении войсковых частей неприятеля.
       Залог успеха заключался в неожиданности и быстроте нападения. Совершая ночью большие переходы, с невероятной быстротой появлялся он там, где меньше всего его ждали, захватывал оружие, грабил частное и казенное имущество, кроваво расправлялся с местной администрацией, с зажиточным населением и поджигал то, что сам и помогавшие ему крестьяне не могли вывезти на подводах, с такой же быстротой бесследно исчезал.
       Для скорости он передвигался на тачанках. Вместе с махновской конницей эта крестьянская пехота могла покрывать большие расстояния.
      
       С белыми и гетманцами Махно никаких переговоров не вел, их парламентеров расстреливал. С большевиками дело обстояло иначе.
       То и дело Махно был в союзе с советской властью. Сейчас был как раз такой период, когда он объединил с Красной армией усилия против Деникина. Несколько дней назад после тяжелых боев махновцы отбросили деникинские войска к Азовскому морю и отправили 100 вагонов захваченного у них зерна голодающим рабочим Москвы и Петрограда.
       Для совместной борьбы с Деникиным Нестору предложили войти в состав Красной армии. Так революционная повстанческая армия Украины стала третьей революционной крестьянской бригадой Красной армии, а сам "батько" на время превратился в комбрига Махно. А за разгром белых под Мариуполем его наградили орденом Красного Знамени.
      
       Однако, обоюдная симпатия и дружба оказались непрочными. Амбициозным большевикам не давали покоя необычайная популярность Махно и его лавры народного героя. А убежденный анархист и идейный противник большевизма отказаться от партизанских методов не мог и не хотел.
       В глазах местного населения Махно смотрелся героем, легендарной личностью, воплощением разбойной удали Запорожья. Городские жители, страдавшие от его набегов, смотрели иначе. Для них Махно был отъявленным негодяем, грабителем и убийцей. Они считали, что движение его отражало веками накопившуюся злобу на всякие несправедливости, выпавшие на долю крестьян; что, прорвавшись наружу, эта злоба выявляла в самом отвратительном виде звериные инстинкты, в прошлом связанные с именами недоброй памяти Емельяна Пугачева и Стеньки Разина.
      
       - Добровольцы Махно, разумеется, представляют опасность для Деникина, поскольку на Украине господствует Деникин..., - оценил поведение строптивого батьки главковерх Троцкий. - Но завтра, после освобождения Украины, махновцы станут смертельной опасностью для рабочего-крестьянского государства. Махновщина... есть национальный украинский нарыв, и он должен быть разрезан раз и навсегда...
       Лев Давидович Троцкий - один из идеологов и лидеров большевизма, организатор октябрьского переворота и руководитель вооруженных сил молодой республики, безжалостный диктатор и ярый сторонник жестокого террора, не мог мириться с растущим авторитетом свободолюбивого бунтаря и объявил Махно вне закона...
      
       Ситуация складывалась нешуточная. Крестьянское ополчение с тревогой и надеждой смотрело на своего вожака. Что предпримет он? Как ответит на решение Реввоенсовета республики о разоружении повстанческой армии? И батько ответил:
       - Самодержавец Троцкий приказал разоружить созданную самим крестьянством Повстанческую армию на Украине, - обратился он с пламенной речью к своим полкам. - Он хорошо понимает, что пока у крестьян есть своя армия, защищающая их интересы, ему никогда не удастся заставить плясать под свою дудку украинский трудовой народ. Поэтому мы не сложим оружия и не станем плясать под большевистскую дудку! Мы пойдем к намеченной цели до конца, не взирая на смертельную опасность. Готовы вы идти на такие жертвы ради собственной свободы?
       - Готовы, батько! Веди нас! мы пойдем с тобой до конца! Сложим головы если понадобится, но в новое ярмо их не сунем! - слаженным хором ответило крестьянское войско.
       И этот ответ для Махно был слаще самого торжественного гимна...
      
       ... Конный эскорт медленно двигался вдоль людской вереницы. Покачиваясь в седле, батько пристально вглядывался в нахмуренные, испуганные лица.
      
       - Товарищи! Не бойтесь! Украинская повстанческая армия не воюет со своим народом..., - приподнявшись в стременах крикнул вдоль замершей шеренги пассажиров Махно, пытаясь успокоить встревоженных внезапной остановкой людей. - Напротив, наша армия воюет за свободу трудового народа против всяких буржуев и панов, против всякой насильственной власти... Русская белогвардейская сволочь подняла свою подлую голову и формирует свои контрреволюционные силы за вашей спиною против украинской революции... Немало разных гадов спешит сейчас в ряды генерала Деникина, чтобы помешать нам строить свое счастливое, свободное будущее, но мы не позволим им осуществить свой коварный замысел и твердой. безжалостной рукой сметем со своего пути...
      
       Пламенная речь батьки не нашла должного отклика в сердцах путников. Шеренга упорно молчала, тупо пялилась на вооруженных людей и томилась трагической развязкой.
      
       Ваньку обдало жаром и по телу пробежала крупная дрожь, когда он вдруг ощутил на себе проницательный взгляд Махно. Ошарашенный парнишка вздрогнул, побледнел и потупился.
       Он даже не понял, почему грозный предводитель остановился как раз напротив него и, кажется, поманил к себе.
       Оказалось все банально просто. Пока парнишка во все глаза следил за происходящим толпа перепуганных пассажиров, переминаясь на месте каким-то непостижимым образом лавировала и в конце концов незаметно выжала хлопца вперед и он оказался не просто впереди, а еще и обособленно от всей толпы. Один в некой "приграничной" полосе.
      
       - Эй, хлопец! Ты что оглох?! Не чуешь, что тебя батько к себе зовет?! - раздался из конной группы чей-то грозный и недовольный голос.
       Ванька сжался и несмело поднял на всадника глаза.
       - Подойди! - кивнул ему Махно.
      
       На ватных, непослушных ногах перепуганный бедолага сделал несколько шагов навстречу.
       - Кто таков? Как зовут?
       - И-иван... Пономарев..., - запинаясь, осипшим от волнения голосом назвался парнишка.
       - Откуда?
       - С Белой Горы...
       - С горы?! Это где же такая гора есть, белая..., - удивленно усмехнулся Махно.
       - Село, возле Донца, там..., - Ванька простодушно махнул в сторону, откуда только что ехал поезд.
       - Где это "там"?
       - Да у Лисьей балки, что под Лисичанском, Рубежном... Слыхали, небось? - уже смелее, успокоившись, пояснил парень.
       - Нет, не слыхал, не доводилось... А куда путь держишь?
       - Да до брата мать послала проведать. А что нельзя?!
       - Чего же нельзя, можно, - улыбнулся в ответ всадник. - А где он, твой брат?
       - Написал, что в третьей революционной украинской бригаде, у Махно...
       - Так это ты прямо по адресу попал! - весело рассмеялся Махно. - Как брата зовут?
       - Петро! - отлегло от сердца у Ваньки и он простодушно улыбнулся в ответ. - Он до вас с бахмутским пролетарским отрядом пришел, красноармеец...
      
       Улыбка сползла с батькиного лица. Он поморщился и досадливо крякнул.
       - Красноармеец, говоришь?! Нет, приятель... Разошлись наши стежки-дорожки. Части Красной Армии от нас отвернулись... Большевики их в другое место отправили. Так что, пожалуй, не найдешь ты у нас брата...
       - Нестор Иванович! У Юрка Ковтуна в роте несколько хлопцев с Донбасса осталось, со своими не пошли. Может там и брат его есть, - подсказал кто-то из-за спины...
       - Значит не все за большевиками подались! Добро! - удовлетворенно усмехнулся Махно и снова повернулся к Ивану. - А ты сам, какому знамени кланяешься? Красному большевистскому или черному анархистскому?
       - Да кто его знает! Хиба враз разберешься..., - неуверенно развел руками Ванька и неожиданно вспомнил Михайлову присказку. - В хате четыре угла и каждому поклониться нужно. Так то в своей хате...
       - Ха! Мудрено завернул! Это зачем же?!
       - Да чтобы грязью не зарастали, чтобы чисто было...
       - Гляди-ка как ты рассуждаешь! - удивленно качнул головой Махно и кивнул своим спутникам. - Слыхали, хлопцы?! Пацан еще, а понимает, что революцию надо делать с чистыми помыслами...
       Последние слова он произнес с особым нажимом, чтобы слышали все.
      
       Махно с возросшим интересом глянул на Ивана и неожиданно прищурился. То ли лукаво, то ли недоверчиво.
       - А ты, друг, не брешешь, что брата шукаешь?! - спросил с подозрением. - Может ты лазутчик вражеский? Вон, как складно и разумно говоришь. А сам бомбу в котомке прячешь...
       - Да что вы! - испуганно отшатнулся Ванька. - Какая бомба?! Пресняки тут у меня... Брату гостинец...
       - Пресняки, говоришь? - оживился Махно и спрыгнул из седла на землю. - С чем?
       - С фасолью...
       - С фасолью! Свежие?!
       - Ага! Мамка с ночи пекла, в дорогу, на гостинец...
       - А можно попробовать? Я тоже пресняки люблю. Моя мама в детстве пекла, с фасолью...
       - Да ради бога! Угощайтесь! - щедро раскрыл перед Махно свою котомку Иван.
       - Ум-м... Вкуснотища! Давно такого не ел... А на чем мать замешивала?
       - Так говорю же - Пресняки! На воде. Хиба зараз молока, где разживешься..., - простодушно отмахнулся Ванька. - Впроголодь живем. Продотряды все повыгребали. Это мама брату на гостинец расщедрилась. А так зерна даже сеяться нет, не говоря...
      
       Ванька не успел договорить, как со стороны послушался какой-то шум и бурная перебранка. Насторожился и Махно. Отступив в сторону от хлопца, он сурово и напряженно глянул в сторону, откуда доносились крики...
      
       - Мерзавцы! Хамы! Что вы себе позволяете?! Я еду в Харьков с ответственным заданием. Я буду жаловаться товарищу Артему! Где ваш командир?! - гневно выговаривал кому-то начальственный голос.
       - Да хоть самому господу богу жалуйся! Зараз батько тебя к нему и отправит. Давай, шагай швыдче, не ерепенься..., - насмешливо прозвучало в ответ.
       Толпа тут же расступилась. На открытую местность, где стоял Ванька с Махно, подталкиваемый винтовками, выскочил дородный мужчина в форме инженера-путейца. Пухлое, холеное лицо его побагровело, а обвислые щеки тряслись от негодования.
       - Что случилось?! - нахмурился Махно.
       - Вот, батько... Этот тип закрылся в купе и не хотел подчиняться твоему приказу... Не выходил из вагона..., - доложили бойцы.
       - Я хочу знать, по какому праву эти негодяи так со мной обращаются! - взвизгнул путеец. - Я занимаю ответственный пост в комиссариате путей сообщения и следую по неотложным делам в Харьков! Я буду жаловаться Артему! Я требую немедленно освободить меня от гнусных притязаний!
       - А я требую вам замолчать! - спокойно, но жестко осек его Махно.
       - По какому праву!
       - По праву Революционной повстанческой армии!
       - А кто вы такой?! - запальчиво вскрикнул задержанный.
       - Я - командующий этой армии. Махно Нестор Иванович...
       - Махно?! - удивленно или обреченно протянул инженер и растерянно огляделся по сторонам. - Скажите, а по какому пра..., почему меня задержали?!
       - Большевик?
       - Сочувствующий...
       - Что ж, поглядим, какой сочувствующий... Хлопцы, обыщите этого "товарища"!
      
       Бойцы с готовностью кинулись исполнять приказание командира и бесцеремонно вывалили на землю содержимое объемистого саквояжа.
       - Ого! Батько, а этот товарищ с комфортом едет! - восторженно присвистнули махновцы, перебирая вещи. - Не голодает...
       На земле в беспорядке лежала разнообразная снедь. Пшеничный каравай, печеная утка, сыр, шоколад и прочие деликатесы. В серебряной фляжке хлюпнул дорогой коньяк. Тут же лежал и золотой портсигар с папиросами.
       - Хм-м... А вы, действительно, неплохо сочувствуете большевикам! - скривился в ухмылке Махно, скользнув взглядом по вещам путейца.
       - Что вы имеете в виду?! - надменно вскинул голову тот. - Я нахожусь на государственной службе и получаю за нее...
       - А то я имею в виду уважаемый товарищ сочувствующий, что вы вместе со своими большевиками продолжаете беззастенчиво пить кровушку народную..., - протянул Нестор с плохо скрываемой неприязнью.
       - Но, позвольте!
       - Не позволю! - гневно рубанул рукой воздух Махно. - Не позволю больше издеваться над измученным народом. Вы вместо обещанных благ до нитки, до крошки обобрали несчастного мужика, а сами жируете на его плечах. Гляди...
       Махно ткнул под нос понурому инженеру зажатый в кулаке недоеденный пресный пирог.
       - Несчастная мать по пустой хате последние крохи собрала, чтобы сыну гостинец приготовить, - с душевным надрывом потряс он пресняком. - А ты, смеясь над этой нуждой и голодом, рыло самодовольное себе наел!
       - Но...
       - Никаких "но"! - резко оборвал пленного батько. - Может ли быть человечным и милосердным тот, кто спрятав за пазухой драгоценность с усмешкой наблюдает, как его отечество гибнет от нужды и голода? Впрочем, что толку взывать к совести глухое равнодушие. Воистину говорят, что сытый голодного не разумеет. Таким бессовестным сволочам нет пощады! Смерть кровопийце!
      
       Что произошло в следующую минуту, Ванька так толком и не понял, сколько не прокручивал этот эпизод в своей памяти. Махно коротко кивнул головой. Стоявший рядом с ним дюжий боец мгновенно вытащил из ножен шашку. Грозной молнией сверкнул в воздухе клинок, в ужасе ахнула онемевшая толпа, хрюкнул ли, взвизгнул предсмертным криком бедолага. Точно горячая искра обожгла мальчишескую щеку брызнувшая капля чужой крови. И вот голова, страшно и недоуменно пуча стекленеющие глаза, покатилась под ноги, оставляя за собой алую стежку на свежей, весенней траве...
      
       Обезглавленное тело конвульсивно дернулось в смертной агонии и замерло. С белым как снег лицом Ванька застыл каменным изваянием, не в силах не пошевелиться, не вымолвить ни слова.
       - Что испугался?! - толкнул его в плечо батько. - Не бойся, брат! Это мы только с врагами так беспощадны. Мужика Махно в обиду не даст... Слушай, а может ты тоже к нам пристанешь?
       Нестор Иванович пытливо прищурился и окинул подавленного Ваньку оценивающим взглядом.
       - Мне такие смышленые и расторопные хлопцы нужны. Главное, башка у тебя соображает в нужном направлении. Вот это ты правду сказал, что нельзя грязью зарастать... Так что, останешься? Я тебя возле себя оставлю...
       - Нет, спасибо... Не готов я еще к такой борьбе, - с трудом выдавил Иван, справляясь с приступом дурноты. - И мать дома ждет. Она надеется. что я хоть немного зерном разживусь. Говорят, вы у деникинцев эшелон отбили...
       - Было дело, - согласно кивнул в ответ Махно. - Ладно! Ты меня от души угостил и я тебе помогу. Эй, Сидор, подойти!
       Батько поискал глазами кого-то из бойцов и подозвал к себе.
       - Ты говорил, что у Ковтуна есть хлопцы с Донбасса...
       - Ну, да! На селе сейчас они стоят.
       - Вот что... Помоги Ивану брата найти. А для начала отведешь его к Васюку, на склад. Скажешь, что я распорядился обеспечить хлопца провизией... Сала пусть там даст, крупы какой... И пусть пуда два зерна ему насыплет. Довезешь?
       Махно по приятельски подмигнул оторопевшему от такого поворота хлопцу.
       - Спасибо, батько! Довезу! - обрадовано пробормотал Ванька.
       - Вот и добре! Матери за пресняки поклон от меня. Дуже гарные получились, совсем как на сметане... А у самого будет охота за свободу повоевать, приходи, приму...
       Прощально махнув рукой Махно легко вскочил в седло и вместе с сопровождением ускакал прочь...
      
       - Ванька?! Ты откуда тут взялся?! - ошалело оглядывал младшего брата Петро и недоуменно оглядывался по сторонам. точно тот вырос из-под земли или свалился с неба.
       - Вот мать прислала проведать... Гостинец передала...
       Ванька достал из торбы холстину и протянул брату пирожки.
       - Пресняки?! С фасолью?! Тю! Тоже мне гостинец выдумала! - пренебрежительно крутнул носом Петро и с любопытством глянул на увесистый мешок у ног Ивана. - А это что у тебя?! Откуда?!
       - Провизия! Батько распорядился выделить..., - с гордостью пояснил Иван.
       - Батько?! Какой?! Наш?!
       - Махно! Ему, между прочим, мамкины пирожки по душе пришлись. Поклон велел передать..., - обижаясь за мать, не преминул задеть Петра Иван. - А это для семьи от него гостинец, выходит...
       - Ну-ка, дай гляну! - по-хозяйски сунулся в мешок Петро. - О, сало! Кусище какой не пожалел!
       Проворно вытащив из брюк складень, он беззастенчиво отмахнул себе изрядный ломоть и торопливо сунул за пазуху.
       - Ты чего?! - нахмурился Иван. - Это же для всей семьи!
       - Ничего и вам хватит! - отмахнулся старший.
       Проверив все остальное и удовлетворившись осмотром, Петро наконец повернулся лицом к брату.
       - Ну, как дома дела?
       - Как сажа бела! - обиженно буркнул Иван. - Голодно... Мыши с сарае сбежали, потому что жрать нечего...
       - Теперь заживете! - беспечно кивнул Петро на мешок, полагая, что этого добра большой семье хватит на всю жизнь.
      
       Ванька промолчал. Он уже сожалел, что вызвался на эту встречу. Как не было меж ними привязанности, так и не стало. Он угрюмо топтался на месте, не чая пуститься в обратный путь. Встреча с грозным батькой ему казалась светлее и радостней, чем с родным братом.
       - Как там Гашка? - спросил Петро.
       - Да что Гашка. Какая была, такая и осталась...
       - В Верхнем еще работает, в прислугах...
       - Нет, уже дома, рассчитали...
       - Что же! Не оправдала?!
       - Хозяева обеднели... Накладно стало прислугу держать, самим бы выжить...
       - А-а... Ну-ну... Ты того... Помнишь, что я тебе приказал? Голову сверну, в случае чего...
       - А ты помнишь, что тебе ответил? Свою сначала сохрани, потом за чужую берись...
      
       Братья обожгли друга взаимной неприветливостью и даже враждебностью. Так они и расстались. Не подав друг другу руки, не обнявшись на прощание, как заведено это между братьями. Словно чужие повернулись друг к другу спинами и шагнули каждый в свою сторону. Шагнули, чтобы больше никогда не увидеть друг друга. Расстались навсегда...
      
       - Нет... Не знаю, как там деникинцы себя вести будут, что они нам наобещают, а я бы к махновцам подался, - снова протянул Афоня, мечтательно щурясь. - Они спуску ни красным, ни белым не дают. За мужика горой стоят. А, Вань?! Вот ты бы к кому подался?
       Парнишка толкнул в бок приятеля и нетерпеливо заглянул ему в глаза.
       - Я?! - задумчиво переспросил Иван и с загадочной усмешкой оглянулся вокруг. - Никуда и не к кому бы я не пошел. Была бы моя воля, я сюда, в лес вернулся бы и тут жил себе спокойно, никого не цепляя...
       - Сюда?! На это пожарище?! - изумленно округлил глаза Афоня.
       - А чего! - невозмутимо пожал плечами Иван. - Сегодня пепелище, а завтра новая хата стоит. Помните, как толоку перед войной собирали?
       - Ну...
       - Вот и я отстроил бы тут все заново и жил. Без войны, без белых, без красных, без Махно... Нехай они сами меж собой разбираются, без меня...
      
       Ванька приподнялся на месте, вздохнул полной грудью и мечтательно посмотрел на лес, обрамлявший просторную поляну перед озером. Но вместо унылого и мрачного пепелища перед глазами встала совсем иная картина...
      
       ... Вслед за лесником Ванька ступил еще несколько шагов, продираясь сквозь густой кустарник, и заворожено замер на краю просторной поляны.
       Пышный изумрудный ковер разнотравья со щедрой россыпью колыхающихся на ветерке цветов-самоцветов раскинулся перед его взором. Золотыми червонцами светились солнечные шары цветущих одуванчиков и трепетных купальниц. Благородными сапфирами синели колокольчики, а скромные ландыши, источая нежнейший аромат, белели гроздьями отборных жемчужин. Все это великолепие резной рукотворной рамкой обрамлял принарядившийся в молодой убор лес.
       А звуки? Казалось, что собравшиеся все вместе птицы, точно певцы хора принялись разом распеваться перед концертом. Каждый своим тоном, кто громче, кто выше. Только один незримый солист выбивался из этого гама, самозабвенно выводя удивительную по силе и вычурности партию. Соловей!
      
       У парнишки даже дух перехватило от этой красоты. Уж не в райский ли сад забрел он ненароком?!
       - Что нравится?! - положил ему руку на плечо Михайло.
       - Ага! - одними губами обронил в ответ Ванька, отчаянно мотнув головой, внимательно слушая и разглядывая лесную благодать.
       - Я тоже это время люблю! - тихо, стараясь не мешать племяннику, поделился с ним своим мнением лесник. - Лето только-только в свою власть вступает. Сейчас каждый кустик на ночлег пустит. Хотя еды мало, да жить весело: цветы цветут, соловьи поют и... красны девки спать не дают... А, Вань, не дают девки спать?!
      
       Старик снова скосил на племянника озорной взгляд.
       - Да, ну, дядь Миш! Какие девки! - смутился Иван. - Ты шутить взялся...
       - Да разве это шутка?! - изумленно вскинулся Михайло и глаза его как бы серьезно нахмурились. - Погоди, не успеешь оглянуться, как придет пора жениться. А тут и невесту искать не нужно, через тын живет... Что же ты тут, как я, бирюком жить собираешься?! Одному, сынок, ведь тоже не сахар...
       - Я?! Тут жить?!! - несказанно удивился Ванька.
       Он поднял на лесника полный недоумения взгляд и замер не хуже, как перед очаровавшей его лесной картиной...
       - А то как же! - кивнул ему (на этот раз вполне серьезно) Михайло и пояснил. - Вон ты как лес полюбил... Помощник ты расторопный, смекалистый, старательный. А главное с душой чистой. Такой для леса хозяин и нужен. Вот я на покой пойду, буду на печи своей безносой госпожи дожидаться, а ты будешь тут всеми делами заправлять...Ну, а чтобы одному не муторно было в лесу жить, хозяйку привезешь... Семьей жить в лесу все же веселее. Худо, сынок, одному...
      
       Вспомнив злодейски убитого дядьку Михаила, Ванька потемнел лицом и тяжело вздохнул.
       - Нехай они хоть глотки друг другу перегрызут, только другим спокойно жить не мешают, - зло и надрывно выдавил он.
       - Ты о ком это?! - удивились, Семка с Афоней.
       - Да о тех, кто никак власть поделить меж собой не могут! - раздраженно бросил он в ответ и поднялся на ноги. - А-а, чего тут говорить-рассуждать! Айда домой! Пока рыба наша не протухла...
      
       ... - Пора домой отсюда выбираться! К черту! Что это за жизнь такая?! Не знаешь, какой бок подставлять... Петлюровцы наседают, деникинцы жмут, красные тоже бьют, не жалуют. И все из-за того, что власть не могут меж собой поделить... Да кой нужна мне эта власть, чтобы головой своей рисковать?! Лучше уж дома, на селе сидеть... Вон, была работенка непыльная, сытная в Совете...
      
       Петька стенал, томился и нервничал, не находя себе места. Ему уже до чертиков надоела эта беспокойная и опасная партизанская жизнь. Когда от набега к набегу живешь и не знаешь, откуда ждать удара или засады. Когда спишь в полглаза, когда ешь в два глотка и слушаешь не только ушами, но и спиной, и затылком и даже задницей, чтобы вовремя дать отпор или просто сбежать.
       Наверное, он с тоской и ненавистью вспоминал тот злополучный день, когда поддался на уговоры своего паршивого родственничка Данилы и согласился распространять революционные листовки.
       Конечно, когда все оно ладилось и удачно складывалось, то было неплохо. Его ценили, уважали, осыпали всеми благами. Жизнь на виду ему была по душе. Командовать, и наблюдать, как четко и безропотно исполняются его распоряжения, ему нравилось. Куда хуже самому исполнять чужие команды. А все круто поменялось, когда со сводным красногвардейским шахтерским отрядом он влился в Бахмутский пролетарский полк и вместо вольготной и безопасной штабной жизни оказался рядовым бойцом в цепи на передовой...
      
       Парень в страхе передернулся, вспомнив тот ужас ожесточенных боев, который ему пришлось пережить.
       Смирнов тогда словно забыл о прежней дружбе. Будучи комиссаром полка, Иван Степанович не только не приблизил к себе прежнего помощника. но и едва не расстрелял перед строем за допущенное в бою малодушие. Ну, испугался, когда немец обрабатывал из орудий их позиции. Ну, не смог, не нашел сил, выбраться из окопа, когда цепь пошла в штыковую.
       Ведь, все это было для него впервые. С кем не бывает?! А этот перед строем его вывел, срамить стал, трусостью попрекать. Сам то где был? Когда калединцев после революции к Дону гнали... В обозы за провиантом и вещами посылал, не стыдился, не сторонился, не выговаривал. Хвалил за расторопность, а тут, гляди какой принципиальный стал. Спасибо, хоть Данила вступился. Сообразил фронтовик от чего конфуз вышел, на поруки взял.
       В Красной Армии Петру было несладко. Кормили плохо, солдатская кухня то и дело где-то терялась. С одежей тоже не густо... Что удалось в казацком обозе добыть обносилось, обветшало. К тому же кое-что из вещей, ту же бекешу, которую он так любил и гордился, просто стащили у него...
      
       Военная жизнь парня немного наладилась, когда полк придали "на усиление" и для "идеологической" твердости Крестьянской повстанческой армии Нестора Махно, которая как раз превратилась в бригаду Первой Заднепровской дивизии Павла Дыбенко.
       У махновцев не хватало оружия и боеприпасов. Зато их батько зорко глядел за тем, чтобы его бойцы были сыты и одеты. Да и атмосфера в их рядах была раскрепощенной и дружеской.
       Поэтому, когда части Красной Армии стали под натиском Деникина отступать вглубь России, "местная" армия махновцев не захотела уходить с большевиками со своей земли и перешла к партизанской борьбе. С армией Махно остался и Петро.
       Здесь он совершенно случайно встретил своего старого приятеля рыжего Митяя, с который работал у лавочника. Ушлый парняга уже давно освоился среди вольного воинства. Он-то и уговорил Петра переметнуться к махновцам от большевиков...
      
       - Интересно, кто там сейчас в Совете заправляет?! Небось, наш Николай... Он бы меня к себе забрал..., - продолжал бубнить, размышляя сам с собою Петро.
       - Ага, забрал бы... если его самого куда не забрали, - насмешливо обозвался Митяй.
       Валяясь в углу на топчане, он с наслаждением пересчитывал высыпанные поверх одеяла деньги: горсть золотых и серебряных монет.
       - А куда его могли..., - не понял Петро.
       - Да куда угодно! - хмыкнул Митяй. - Ты что думаешь, там дома тишь и райская благодать осталась?! Там и немец побывал, и петлюровцы нагадили... Наверное, зараз Деникин квартирует. Ото он сказал твоему Николаю: "Давай, милок, руководи тут своим Советом, пока я с Махно разберусь...". Да он уже давно твой Совет разогнал по степи, а твоего Кольку к стенке, как большевика поставил. Или на столбе фонарном повесил, возле содового...
       - Ну, в лавке у Ковтюха тоже неплохо бы..., - обронил на то Петро. - Там еще спокойнее. "Барышня! Чего изволите?! Кофе, мармелад?! Марципан, шоколад?!".
      
       Дурашливо изогнувшись в угодливом поклоне, он картинно расшаркался перед приятелем.
       - Ха! Вспомнила стара как девкой была! - зареготал на то Митяй. - Нашего Ковтюха уже давно большевики растрясли... Небось, забыл, как сам к нему с реквизицией заходил... Бедолага даже брюхо свое потерял от горя... Точно шар сдулся... Со своим добром, знаешь, как тяжко расставаться...
       Митяй любовно взвесил на руке свой капитал и бережно ссыпал в кожаный мешок.
       - Нет, Петька! Рано нам еще домой собираться, - протянул он восторженно. - Куда ты торопишься?! Гляди, как тут хорошо. Анархия - мать порядка! Пока есть возможность, набери, приготовь себе добра, чтобы жизнь потом веселая была...
       Рыжий пройдоха даже зажмурился от удовольствия, представив себе сытое, беспечное будущее.
       - Ага! То-то я гляжу, что ты время даром не теряешь. Мошну свою усердно набиваешь, как крот нору на зиму...
       - А чего теряться?! - самодовольно ухмыльнулся Митяй. - Мне все равно, какая власть... Царю молиться или Совету кланяться. Нехай дураки за власть дерутся. А будет золото за душой, будет и власть...
       Митяй многозначительно потряс в воздухе увесистым кошелем и тут же сторожко сунул его за пазуху.
       - Да-да..., - кивнул на то Петька. - Вон, гляжу, снова с добычей... Когда только успеваешь...
       - Вот, пощипал немного местного жида. Вроде нашего Ковтюха. "На благо революции!" - осклабился Митяй. - Понятливый дядька оказался. Расщедрился...
       - Гляди... Прознает батько, не сносить тебе головы. Ты знаешь, у него с этим строго. Он погромов не любит. Особенно, когда жидов обижают...
       - Не любит, не любит, - беспечно отмахнулся Митяй. - Так хиба я дурак, чтобы на рожон лезть или перед батькиным носом жида щипать. По-умному все делать треба... Знаешь, сколько таких умников у нас?! Через одного...
       Митяй насмешливо зыркнул на Петра и прищурился с легкой угрозой.
       - А те, другие, что батьке указывают, бывает своей "указки" лишаются. Слыхал, на прошлой неделе в сортире боец утонул. Сказали, по пьянке, а оказывается умный был, справедливый, не любил жидов обижать... Так то...
       - Что же ты думаешь, что я на тебя доносить собрался?! - зябко передернул плечом Петро. - Друзья, вроде... А друзей не предают...
       - Так и я... по дружбе... предупредил, - похабно ощерился Митяй. - Мужики у нас горячие. А ты... все-таки друг...
       - Друг..., - рассеянно кивнул в ответ Петро.
       - Так вот, друг, не вешай нос! Скоро на Екатеринослав пойдем... Гляди, там не оплошай. Город большой, ... прибыльный. Подкрепимся, оперимся, а там... и домой можно...
      
       То была трудная осень девятнадцатого. Деникин теснил Красную Армию. Части добровольческой армии достигли Орла и угрожали Москве.
       В этот критический момент Махно буквально спас большевиков. Все же большевистские Советы рабочих и крестьян для батьки-простолюдина были ближе и терпимее, нежели благородное и знатное офицерство.
       Лихие махновцы, ведя в тылу деникинцев отчаянную партизанскую войну, наголову вырубали лучшие офицерские полки и смешивали все планы белого движения...
      
       Губернский Екатеринослав медленно пробуждался. Сонно потянувшись, он разморено глянул на унылое октябрьское утро и... спокойно зевнул, не чувствуя тревоги.
       От пристани слышалась привычная слуху пронзительно-суетливая перекличка речных буксиров, в которую изредка вмешивался басовитый рев парохода. Протяжный паровозный гудок со стороны станции известил о прибытии утреннего экспресса. По мощеным, еще пустынным в столь ранний час, улицам, где ни где, гулко простучат лошадиные подковы, скрипнет рессора упруго подпрыгивающей на мостовой пролетки и снова тишина.
       Зарождался обычный выходной день. Спешить было некуда и горожане не торопились покидать теплого жилища в обмен на осеннюю стылую слякоть.
       Впрочем, ветер от Днепра разорвал плотное свинцовое покрывало облаков и из синей бреши по темным стенам ударил веселый солнечный луч...
      
       Словно по мановению волшебной палочки город враз преобразился. Оказалось, что зима еще не спешила в эти края. Сады и парки по-прежнему красовались багряно-золотым убором, который тут же заиграл на солнце праздничным блеском. Повеселел разговор речных работяг, точно мужики вспомнили меж собой смешную байку и залились дружным хохотом. Забегали-засновали трамваи, откликаясь при встрече мелодичным перезвоном, точно град по железной крыше зачастила дробная иноходь пролеток, прерываемая зычным рыком извозчика: "Поберегись!".
       Ожили, проснулись и улицы, наполняясь озабоченными прохожими. Горожане вдруг вспомнили, что сегодня в городе базарный день. Домохозяйки и господская прислуга, захватив пустые кошелки поспешили к рынкам. Туда, навьюченные мешками, толкая перед собой нагруженные тележки, уже тащились местные торговцы.
       Поэтому появление со стороны степи длинного крестьянского обоза не вызвало ни у кого ни малейшего удивления.
       Скрип деревянных ступиц и скрежет железных ободков о булыжную мостовую заполнил близлежащие улицы своим неприятным звуком. Опустив до земли гривастые головы, лошади натужно тянули тяжело груженные телеги покато поднимающейся в гору улицей. По всей видимости, прибывшие селяне намеревались торговать на верхнем рынке, в центре города. Впрочем, несколько телег повернуло и к другим базарным площадям.
       Мешканцы провожали обоз с будничным любопытством. Дескать, чем сегодня на рынке можно будет разжиться?! По сходной ли цене?!
       Затянувшаяся война, смена властей и разруха подчистили по домам и без того скудные запасы. А впереди зима. Хотя и задерживалась она где-то в дороге, но не примнет спросить, с каким припасом пережить ее приготовился.
       Прибывший обоз был гружен овощами. По преимуществу, капустой. Это обстоятельство вызывало некоторое недоумение обывателя.
      
       - Куда столько капусты приперли?! - досадливо ворчал иной, глядя на это белокочанное раздолье. - Разве будешь сыт кочерыжкой?! Муки бы, картошечки
       - Ничего! В самый раз! - деловито возражал другой. - Без капусты и щи пусты. А когда хлебушка нет, похлебаешь щец... И утробе сытно и на душе радостно... Самое время капустки нарубить на зиму...
       - Э-э... Да ты никак только проснулся, приятель! - желчно осклабился ворчун. - Кто же капусту на Прова-мученика рубит?! Ее, брат, до Покровов обихаживают...
       - Ха! Ты на улицу глянь! - незлобиво парировал другой. - Разве по такой теплыни капусту квасят. Она у тебя враз стухнет! Ее по морозцу крушат. Чтобы на зубах хрустела, как наст под ногой. А коль Покров гол выдался, то и Дмитрий голым походит. Так что до морозов нам еще далеко...
      
       Пока, озабоченные житейско-природными проблемами, горожане живо обсуждали привезенный товар, сами торговцы спокойно и невозмутимо правили к намеченной цели. Дымя ядреным самосадом, они нетерпеливо понукали лошадей и тут же, присев обратно на козлы, погружались в раздумье. Со стороны можно было подумать, что рачительный хозяин прикидывал, какую цену назначить за свой товар и тут же считал, какую прибыль он может за него получить.
      
       Где-то в середине обоза одной из телег управляли Петро с Митяем. Митяй время от времени легонько стегал по крупу саврасую кобылку и с любопытством вертел башкой по сторонам. В Екатеринославе он впервые.
       - Петька! Гляди, какой город! - восторженно шептал он приятелю. - Дворы ничего, ухоженные. И магазинов с лавками сколько! Вот где разгуляться можно...
       - Угомонись, пока батько тебя не угомонил! - остерег его Петро от крамольных замыслов.
       - Тю на тебя! - насмешливо скривился Митяй, покосившись на настороженно замершего Петра. - Что ты меня все время батькой пугаешь?! Сам-то не обосрался еще с перепугу?
       - Я то не обосрался! - спокойно возразил Петро. - А тебе не до смеху будет, когда Нестор Иванович свой револьвер к твоей башке приставит или Левке своему прикажет шашку из ножен достать...
       - Да знаю я! - беспечно отмахнулся Митяй. - У батьки на всех пригляду не хватит. Вон, какое войско расплодил. Не все, как ты дурень, за идею воюют... О себе прежде всего думают... Знаешь, как мужики меж собой говорят: "Пана и жида потроши, только батьке на глаза не попадайся!". Вот я и не попадаюсь... Ха-ха-ха!
       Митяй залился веселым смехом и откинулся назад. Лошадь испуганно дернулась, метнувшись в сторону. От резкого движения груз качнулся, осыпаясь и неожиданно оголяя вороненый бок спрятанного под товаром пулемета.
       - Ты что, идиот! - зло шикнул на Митьку побелевший Петро, испуганно прикрывая рогожей открывшееся оружие. - Не хватало еще раньше времени переполох устроить. Тогда уж точно головы не сносить...
       Сообразив, что хватанул своей бравадой через край, Митяй торопливо помог другу замаскировать пулемет и покорно замер рядом, справляясь с испугом и волнением...
      
       Между тем обоз втащился на рыночную площадь. Несмотря на то, что свободного места было в достатке, крестьяне, тем не менее, поставили телеги плотным рядом. Причем, лошади почему-то оказались внутри, а сами телеги задними бортами были направлены на помещения, в которых располагались офицерские роты деникинцев.
       Рынок постепенно заполнялся посетителями, но торговцы не торопились не распрягать лошадей, ни выставлять свой товар. Казалось, они чего-то ожидали.
       - Зараз, зараз... Не волнуйтесь, граждане! - успокаивали крестьяне нетерпеливых покупателей, донимавших расспросами о товаре и ценах. - Передохнем чуток, с дороги, осмотримся, приценимся к обстановке и начнем с богом... свою работу.
      
       Беспечные обыватели как-то не обратили внимание ни на насмешливые ухмылки, ни на странное положение повозок, ни на слова крестьян. Изнывая от нетерпения и брезгливо шарахаясь в сторону от лошадиных морд, они покорно ждали условного часа и... дождались.
       - Ну, хлопцы, с богом! - пронеслась над обозом зычная команда.
       Крестьяне на повозках вмиг оживились. Но к изумлению покупателей, они развернулись к городской публике спиной. Сбросив в сторону мешающую поклажу, они сноровисто оголили спрятанное оружие и ударили дружным залпом по казармам...
       Не ожидавшие нападения деникинцы, в растерянности заметались по двору и тут же падали, сраженные пулеметным градом. В панике бросилась прочь с рынка насмерть перепуганная городская публика.
       - Махновцы!
       Непередаваемым ужасом полетела по городу страшная весть. И точно ей в подтверждение в город с той стороны, откуда час назад пришел овощной обоз, могучим потоком хлынула неудержимая конница.
       Застигнутые врасплох деникинцы не имели никаких шансов на спасение не говоря уже о каком-то мало-мальском сопротивлении. Спустя два-три часа все было кончено. Екатеринослав оказался в полной власти Повстанческой крестьянской армии батьки Махно.
      
       Город заполошно охнул и испуганно замер, ожидая массовых грабежей. Так уж было заведено.
       Большевики пришли с "экспроприацией экспроприаторов". Во имя своей светлой идеи борьбы за всеобщее равенство и власть Советов, они основательно подчистили городскую казну, вещевые склады и продовольственные лабазы.
       Деникинцы во благо спасения Отечества проводили реквизиции для пополнения и обеспечения Добровольческой армии. Свои неотложные нужды были у Скоропадского и Петлюры.
       Городская газета того времени так описывала сатанинский парад властей:
       "Со всех сторон горят неугасимые костры власти, и обыватель, хотя и произведён в гражданина, мечется между ними, потеряв голову... Губернский староста, он же главнокомандующий - первая власть. Власть сия призывает к верности киевскому правительству [П. Скоропадскому], а непокорным угрожает карами. Кошевой атаман Воробьев - вторая власть предатель Директории, которая гетьмана объявила вне закона, а всех поддерживающих киевское правительство - изменниками. Командир Добровольческого корпуса Васильченко - третья власть... Четвертая - Городская Дума, которая гетьмана не признаёт, петлюровцев не одобряет, большевиков побаивается и ничего не делает. Пятая - губернский комиссар, который никого еще не завоевал и никому не угрожает, но, надо думать, проявить себя не замедлит. Шестая - надвигающаяся Цикука [так иронично именовали ЦИК украинских коммунистов] с Квирингом и Авериным во главе. Эта власть вообще никого не признаёт и норовит разогнать старосту, комиссара, корпусного командира, думу и петлюровцев...
       Итого "власть властей" каждая из которых считает себя единственно авторитетной...".
      
       Теперь пришел черед махновцев. Однако, к удивлению горожан явного разгула грабежей и мародерства не случилось.
       Батька и его приближенные без устали носились по городу и расстреливали мародеров и погромщиков на месте...
       Впрочем, мародерством считалось только то, что выходило за рамки установленных батькой правил., которое гласило: "Каждому позволяется взять по одной паре всего, сколько нужно на себе носить. А кто возьмет больше, такого расстреливать!".
      
      
       ...На площадке против бывшей деникинской комендатуры собралось человек 80-100 махновцев. В сторонке толкалась толпа любопытных из местных жителей. Судили мародера. На скамейку поднялся молодой матрос и призывно поднял руку. Шум в толпе стих.
       - Братва! Мой помощник Кушнир произвел сегодня самочинный обыск и ограбил вот эту штуку..., - матрос поднял над головой и показал всем золотой портсигар. - Что ему за это полагается?
       - Расстрелять! - негромко крикнули из толпы два-три голоса.
       Матрос, удовлетворенный голосованием приговора, согласно махнул рукой. Он спрыгнул со скамейки и тут же застрелил провинившегося. "Справедливый" народный суд окончился.
       - Ишь, сволочи, не поделили! - возмущенно зароптали те, кто только что требовал расстрела.
       - Что есть возражения?! - грозно сдвинул брови "судья".
       Махновцы притихли. Бормоча под нос "возражения", опасливо косясь на матроса. они спешно разошлись по сторонам. А тот тоже, опустив "реквизированный" портсигар в карман брюк, отправился выполнять свои обязанности...
      
       - Видел?! - кивнул Митяю на кровавую расправу Петро, когда она спешно метнулись от собрания в проулок.
       - Видел! - зябко передернулся Митяй и рассудил по-своему. - Дурак! Прятать лучше нужно было. А если попался отдай безропотно, на "общее дело". Голова на плечах дороже золота за пазухой...
       - Ты свое хорошо прячешь?! - насмешливо поинтересовался Петро.
       - Как могу так и прячу... Не твое дело! - зло зыркнул на него приятель, но тут же помягчал. - Знаешь... Ты прав, пожалуй...
       - Чего?! - не понял Петро. - Не стоит в такие грязные дела соваться?
       - Нет! Домой пора отсюда выбираться. Слишком неспокойно стало. Мужики недовольны. Батько лютует. Вчера самолично на базаре пятерых расстрелял и приказал повесить на виду у всех, для устрашения... К тому же, неровен час, деникинцы ударить могут...
       - А как пойдем? - обрадовался и забеспокоился одновременно Петро. - Если на красноармейцев нарвемся, еще куда ни шло. А если на Деникина?! Откуда он ударит?! Потом... Вдруг нас батькин караул прихватит... Порешит, как дезертиров...
       - Что-нибудь сообразим..., - пожал плечами Митяй. соображая. - Надо в дозор напроситься, на окраину, откуда наступали... Степью пройдем до ближайшей станции, а там, на Харьков двинем...
       - А как ты с дозора уйдешь?! Еще быстрее поймают, - засомневался Петро.
       - На месте поглядим. Если по-умному все сделаем, не поймают... Главное, чтобы вдвоем оказаться...
      
       Невдомек было приятелям, что не только они обсуждали план бегства из города. Буквально в двух шагах, в укромной квартире сердобольных екатеринославских интеллигентов, двое чудом уцелевших в жестоком бою офицера говорили о том же...
      
       - Дальше оставаться здесь опасно. Алексей Николаевич, мы не можем злоупотреблять душевностью хозяев и подвергать их смертельной опасности. Нам нужно пробиваться к своим!
       Штабс-капитан Миненков горячо махнул рукой и тут же поморщился от боли, схватившись за раненное плечо.
       - Да что вы, Владимир Никитович! В таком состоянии?! Куда?! - всполошилась хозяйка, бросаясь навстречу раненному. - Слава богу, повальных обысков по домам нет. А наш дом не настолько богат, чтобы привлечь внимание махновцев... Ничего... Как-нибудь, с божьей помощью, переждем...
       - Спасибо вам большое, Вера Ивановна, но Владимир прав, - поднялся со своего места Верхотуров. - Мы не можем подвергать вашу семью риску. Махно к офицерам беспощаден. Не думаю, что он пощадит и вас за укрывательство. Не известно, сколько он еще будет хозяйничать в городе. День, два, неделю... Придут ли сюда снова части Добровольческой армии или явятся большевики... А эта братия не лучше махновцев. Так что разумнее всего нам пробираться навстречу своим... Возьмем на Харьков, а там как судьба распорядится. Харьков - это родной дом, там тоже укрыться можно, в случае чего...
       - Да-да, или у нас, в Верхнем..., - тут же отозвался и Миненков. - Алексей, ты же хотел повидать моих стариков, рассказать о Сергее...
       - Конечно, если случится...
      
       По странному стечению обстоятельств, по пути в Ростов, Верхотуров познакомился в поезде со следовавшим туда же капитаном инженерных войск.
       - Штабс-капитан Миненков Владимир Никитович! - представился офицер.
       - Простите, как вы сказали?! - опешил Верхотуров, услышав знакомую фамилию.
       - Миненков... Владимир Никитович! - удивленно повторил тот. - Вас что-то удивило?!
       - Нет-нет, простите! Просто я уже знал одного капитана Миненкова, артиллериста...
       - Сергея?!
       - Да!
       - Это мой брат... Он погиб в шестнадцатом, под Верденом...
       - Да-да, я знаю! Мы с ним служили в одной дивизии. Кстати, и познакомиться с ним пришлось вот так же, в поезде, по пути на фронт...
       - Стало быть, судьбе угодно мне продолжить эту службу...
       - И дружбу!
       - Охотно! Всегда к вашим услугам...
      
       Когда махновцы внезапно атаковали Екатеринослав, боевые друзья находились рядом, держа упорную оборону. Шальная пуля навылет пробила плечо Владимиру. Подхватив истекающего кровью товарища, Верхотуров метнулся дворами с места боя. В одном из домом навстречу спасительно распахнулась дверь. И вовремя. Уже через минуту на усеянную трупами площадь ворвалась махновская конница...
      
       - Господи! Как же вы пойдете?! Напролом?! В офицерской форме?! - сокрушенно покачала головой хозяйка квартиры.
       - Да, прогулка в форме по городу вряд ли понравится этим бандитам, - усмехнулся Верхотуров. - Если вы, дорогая Вера Ивановна, не возражаете, мы бы воспользовались гардеробом вашей семьи...
       Смена экипировки неожиданно зашла в тупик, когда в доме не оказалось подходящего размера обуви для рослого Верхотурова.
       - Ничего, пойду в сапогах! - решил он. - Мало ли сегодня мужиков в офицерских сапогах щеголяет. Не босиком же идти, в конце концов...
      
       - Ну, что, пора? - толкнул Петра в плечо Митяй. - Время самое подходящее. Как след еще не рассвело. Смена не скоро. Напрямки до станции километров шесть-восемь будет... Пока кинутся, пока разбираться станут, мы уже далеко будем... Айда!
       - Айда!
      
       Едва парни сделали несколько шагов, как рядом, из соседнего проулка послышали чьи-то торопливые шаги. Прямо них шло двое незнакомых мужчин в гражданской одежде.
       Обе пары замерли на месте в некотором замешательстве, лихорадочно обдумывая, как им выпутаться из сложившейся ситуации.
      
       - Сторожевой пост махновцев! - тут же определил Верхотуров. - Вроде двое всего, иных не видно...
       - Что будем делать? - поинтересовался Миненков.
       - Что делать? - переспросил Алексей, покосившись на раненного приятеля. - Попробуем отговориться. Судя по виду, мальчишки неопытные... Что не скажешь, за чистую монету примут...
       - А если нет?!
       - Если нет, тогда мой справа. Со своим-то справишься?! В случае чего, помогу... Продержись, пока я со своим управлюсь...
       - Так ведь это мальчишки! -усомнился в правильности выбора Миненков.
       - Прежде всего это бандиты! Подлые бандиты - позор нации, а потом уже мальчишки, - зло сверкнул взглядом Верхотуров и решительно шагнул вперед...
      
       - Гляди, двое! - встревожился Петро. - Откуда взялись?! Вроде, гражданские, без оружия...
       - А мы это сейчас проверим! Мало ли что под тужуркой можно спрятать, - рассудил Митяй. - Мы же с тобой при службе... Так что либо разойдемся мирно в разные стороны, либо в штаб к батьке сведем. Есть повод отличиться...
       - А может лучше сразу... мирно, - неуверенно предложил Петро. - Сам сказал, время самое подходящее...
       - Не ссы, Петька, прорвемся! - ободряюще хлопнул испуганного приятеля по плечу Митяй и решительно дернул с плеча карабин. - Стой!...
      
       Переодетые офицеры остановились, насторожившись. В двух шагах напротив замер махновский патруль.
       - Кто такие? Откуда? Куда путь держите?
       - Здорово, хлопцы! Молодцы, гарно службу правите, - с нарочитой веселостью отозвался в ответ Верхотуров. - Прохожие мы... Вот нужда в дорогу позвала. Недалеко тут нам...
       - Ты мне зубы не заговаривай! - грозно прикрикнул на него Митяй и для убедительности передернул затвор. - Тоже мне прохожий выискался. Что-то ты не больно на прохожего похожий. Вона, сапоги какие справные. Даже в темноте лоском горят! Небось, офицерские...
       - Офицерские! - беспечно махнул рукой, не подавая виду, что смутился, Верхотуров. - На рынке по случаю прикупил. Мужик там один приторговывает. Если нужно, могу посодействовать...
       Забалтывая махновцев, офицер даже сам удивился, как это у него легко и просто получается. Не прошла даром наука верного ординарца. Научил Федор, как вести себя в такой обстановке, когда возвращались домой из плена. Тогда повезло, выкрутились... Повезет ли теперь?!
      
       - Ты гляди, Петро, какой отзывчивый прохожий попался! - осклабился Митяй. - Прямо последнюю рубаху готов с себя для нас снять...
       - А чего же доброму человеку не посодействовать. Человек человеку помогать должен, так, вроде, закон божий предписывает, - усмехнулся Верхотуров и внутренне напрягся, готовясь к атаке или отпору. - Ладно, хлопцы! Спасибо за компанию. Нам поспешать треба. Дело спешное, не ждет...
       - Э-э, погоди, прохожий! - остановил его решительным жестом Митяй. - Больно ты скорый. Чует мое сердце, что ты нам голову морочишь... А? Документы у вас есть? И попутчик твой молчит, как в рот воды набрал... Онемел от страху?! Ну-ка, прохожие, руки вверх!
       Митяй вскинул карабин и кивнул Петру.
       - Держи этого "прохожего" на прицеле, а я пока молчуна проверю...
       Петро послушно шагнул вперед и воткнулся стволом карабина в грудь Верхотурову. Досадуя на нелепую встречу со случайными встречными, он недовольно косил глазом на приятеля, наблюдая за его действиями.
       Митяй тем временем забросил свой карабин за плечо и вплотную подошел к Миненкову, намереваясь его обыскать...
      
       "Пора!" - молнией пронеслось в голове Верхотурова. Понимая, что отступать дальше некуда, он резко опустил руки и дернул из мальчишеских рук карабин в сторону... От неожиданности Петро опешил, однако, оружие держал цепко. К тому же палец непроизвольно нажал курок. Хлесткий выстрел ударил в землю...
       От внезапного рывка, оглушенный выстрелом Петро потерял равновесие и стал мешковато заваливаться на противника. Между тем офицер успел сгруппироваться и вытащить из-за голенища кинжал.
       "Возьми на добрую память, хороший человек! Пусть он тебе сослужит добрую службу, как когда служил он моему отцу и мне..." - вспомнились, вихрем пронеслись в мозгу слова напутствия уже забывшегося старого лесника, что принес ему в дар этот старинный кинжал. Впрочем, в этом миг было не до ностальгических воспоминаний.
       Сколько раз приходилось ему, боевому офицеру-окопнику схватываться в рукопашной с куда более опытным, сильным и отчаянным противником. Сейчас же всадить клинок в безвольно падающее, хрупкое мальчишеское тело было банально просто...
      
       Митяй недоуменно повернулся на шум. В тот же миг от сильного толчка дыхание у него перехватило, словно кто-то в мощные клещи взял горло. Теряя сознание, парень стал сам заваливаться на бок, ощущая в груди нестерпимо горячую боль...
       Это Миненков воспользовался заминкой. Молниеносно сунув руку в карман, выстрелил прямо оттуда из револьвера.
      
       Выстрелы в утренней тиши прозвучали артиллерийским грохотом. Беспокойно залаяли, забесновались во дворах собаки. На беду беглецов рядом, соседней улицей, проезжал конный патруль. Тут же торопливо застучали копыта.
      
       Эх! Метнуться бы им в еще темный глухой проулок, перескочить забор, затаиться в укромном углу. Но, удивительна человеческая натура. Она ищет спасение от света, а не в темноте. Обнаружившие себя офицеры отчаянно метнулись вдоль по улице вперед, туда где за околицей светлела степь...
      
       - Стой! Стой, бисовы души! - послышался сзади сердитый окрик.
       Миненков обернулся и на ходу, не целясь, выпустил в преследователей оставшиеся патроны. Отбросив в сторону ненужный револьвер, он прибавил ходу. Верхотуров, припадая на покалеченную ногу, заметно отставал.
       - Ах, ты, паскуда! Еще огрызаешься, Ну, погоди, сволочь! - еще злее прозвучало в ответ.
       Тут же ударил сдвоенный ружейный залп.
       Алексей успел почувствовать, как мощно ударило в спину, успел увидеть, как заалела пелена перед глазами, тут же заволакиваясь черным покрывалом. Он по инерции сделал несколько торопливых шагов и упал замертво.
       Уже на околице всадник догнал Миненкова. Искрой полыхнул в рассветном воздухе клинок и обагрилась кровью земля...
      
       - Дывысь, Микола, на нашу варту напали сволочи! - спешился возле распластанного на земле Петра махновец. - Наверное лазутчики... Глянь, какой кинжал. Не пожалел гад...
       Выдернув из груди парня окровавленный клинок, он стал с любопытством разглядывать его, не уточняя, кого не пожалел "лазутчик": кинжал бросить или хлопца убить.
       Петро застонал и с трудом раскрыл глаза.
       - Дедов?! - протянул он удивленно.
       Цепкая мальчишеская память на краю угасающей жизни вдруг отчетливо нарисовала ему знакомый клинок в руках лесника и еще успела удивиться. Откуда он тут вдруг появился и стал причиной его нелепой гибели.
       - Что ты сказал?! - удивился махновец, склоняясь над умирающим.
       - Де..., - хотел, было, повторить парнишка и обмяк, замирая.
       - Отошел..., - кивнул махновец и перекрестился. - Странно... Чего его удивило? А вещь знатная. Вон, рукоять серебряная, с камнями. Интересно, а ножны где?
       Махновец отер кровь с кинжала о куртку убитого и по-хозяйски спрятал его себе за голенище. В нем проснулся азарт добытчика и он хищно повертел головой вокруг.
       - Эй, Микола! Обыщи этих гадов. Может, документы при них какие есть, - приказал он напарнику. - А я тут еще погляжу... Этот бедолага уже готов. На другого треба глянуть. Может этот жив еще...
      
       Судя по командному тону, он был старшим в этой конной паре. Когда напарник послушно отъехал к лежащему в стороне мертвому Верхотурову, старший патруля склонился над Митяем, который тоже не подавал никаких признаков жизни.
       - Неужели и этот готов?! - удрученно пробормотал махновец.
       Привстав на колено, он склонился к неподвижному телу, прислушиваясь. Ухо зацепилось за странный бугор на груди. Махновец торопливо рванул ворот косоворотки и наружу тут же вывалился туго набитый кожаный кошель с небольшой дыркой посередине. Револьверная пуля, выгнув серебряный рубль, расплющилась и застряла среди монет, которые спасли жизнь своему хозяину.
       - Ого! Да тут целый банк за душой! - алчно блеснули бандитские глаза.
      
       Воровато оглянувшись на напарника, махновец торопливо потащил кошелек на себя. Крепкий шнур натянулся, не оборвавшись. Неожиданно труп зашевелился и застонал.
       - Э-э, нет парень, так не пойдет! Убит, значит, убит, - раздраженно пробормотал махновец.
       Еще раз покосившись на приятеля, который возился с убитым беглецом, он взял еще не пришедшего в себя Митяя за скулы и резко повернул в сторону. Шейные позвонки сухо хрустнули. Бедолага конвульсивно дернулся и замер.
       - Вот так то лучше будет. Лежи себе с миром! Ты свое уже отбегал...
       Подлый убийца срезал с безжизненного тела кошелек, удовлетворенно взвесил его содержимое на ладони и со спокойной совестью отправил неправедное богатство себе за пазуху...
      
       Так нелепо и трагично закончился жизненный путь наших героев... В чем-то неприятных и порой симпатичных, где-то отталкивающих и иногда жалких и беззащитных, беспутных и настойчивых в достижении своей, только самому себе ясной цели...
      
       Пускай схоронят нас сейчас,
    Но наша Суть не канет в Лету,
    Она воспрянет в нужный час
    И победит. Я верю в это!
      
       Ах, Нестор Иванович, Нестор Иванович! Совсем иную суть подразумевал ваш наивный разум анархиста-коммуниста, когда вы писали эти строки. Но восторжествовала именно та низменная суть, которая настойчиво культивировалась с момента ваших юношеских терроров и экспроприаций.
       Грабеж, грабеж, грабеж... Грабь награбленное! Таков низменный смысл борьбы за пресловутую свободную жизнь. Святые постулаты "будь милосерден, не убий, не кради, не желай ничего, что у ближнего твоего" утонули в мерзком болоте корысти и зависти, жестокости и бессердечия.
       Но никому не минуть Судного дня, где каждому воздастся по заслугам. "Всякое древо не приносящее доброго плода будет срублено и брошено в печь, там будет плачь и скрежет зубов..."
      

    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    БЫЛА БЫ ДОЛЯ, ДА ВОЛИ НЕТ...

    Глава 1.

      
       Первой снежной поземкой и стылым, порывистым степняком стремительно пронеслась по белогорским дворам взволнованно-будоражащая весть: "Война закончилась!".
       Господи! Неужели?! Конец войне?! Все! Баста!! Мир!!!
      
       Опостылевшая война с ее ошеломительным революционным всплеском, размежевавшим страну гражданским противостоянием, вконец измучила мужицкую душу. Устала многострадальная сиромаха замирать и цепенеть от ужаса, стенать от горя и молить о скорейшем избавлении от страшной напасти братского кровопролития.
       Засохнув и почернев от невзгод, выплакав все слезы, истерзанная страдалица с тупым равнодушием взирала на происходящее. С рабской покорностью ожидала, когда же, когда, наконец, придет светлый час избавления...
       Дождется ли? Придет ли?
       Дождалась... Только вот радости как не было, так и нет. Снова замерла, застыла в ожидании. Трепеща, терзаясь и мучаясь. А дальше что?!
      
       Радоваться и впрямь было нечему. Взгляд тускнел и мутился влажной соленой пеленой, озирая буреющую сухим сорняком заброшенную ниву, пустые, бесцеремонно выпотрошенные чужой рукой, закрома и порушенный сельский скарб. Чуткое ухо глохло от могильной тишины пустующих поскотин. Разор и нищета, запустение и убогость.
       С таким незатейливым "приданым" вступал мужик в новую жизнь, милостиво дарованную ему большевистской революцией и властью Советов...
      
       ...Чертыхаясь и морщась от досады, Денис с трудом брел вдоль улицы. Ругался больше на весеннюю распутицу. Порывистый ветер, отчаянно гоняя по небу мохнатые облака, бесцеремонно толкал мужика в спину. Видавшие виды, старые, изношенные сапоги облипли пудовыми комьями грязи, сковывали движение. Ноги против воли разъезжались в стороны, норовя тюкнуть хозяина носом в вязкое месиво.
       По-хорошему, сидеть бы в такую погоду дома, чаевничать. В крайнем случае, решать домашние хлопоты возле хаты. Только нужда погнала Пономаря со двора. Рассыпался старый плуг, а на носу, как ни как, посевная. Так что надо идти до кузни, чтобы выковать для починки какую-то пустяковую деталь.
      
       Конечно, без Данилы проку на селе не было. Кузня перестала работать, как только коваля забрали на фронт. По нужде приходилось ездить то в Боровское, то в Горское. Правда, особой нужды и не было. Особенно, если это касалось подковать лошадь. Лошадей-то почитай всех реквизировали для нужд фронта.
       Потом и сам Данила "испортился". Ударившись в революцию, на селе больше не появлялся. По городам да весям за мужицкую "правду-матку" горло драл, государевой власти супротивился. Его батько, старый Тарас уже давно сам не брал в руки инструмента. Словом, кузнечный горн давно остыл и округу не оглашало ежедневное ритмичное постукивание ручника о наковальню.
       Впрочем, трошки сбрехал. С осени старший Бондарь все же затопил в кузне печь. Понимал старик, что односельчанам не наездиться за всякой ерундой до Верхнего или до соседних сел. Да и лишний грош для семьи в это голодное время не был помехой.
      
       Однако, Денис шел к двоюродному брату не только и не столько за помощью. Обошелся бы он и без этой проклятой железки. Хватило бы своего ума, как плуг наладить. Было бы что сеять. Зерна-то в ларе нет. Тревожило его другое.
       Считай, полгода прошло, как побили и Врангеля, и белополяков. Разогнали в округе местные банды Шаповалова и лихой Маруси.
       Вот, недавно, под Переездной, взяли в оборот и этого ирода Каменюку. Ведь, сколько подлый нелюдь, бандюга-кровопивец бед натворил. Народ грабежами да смертоубийством мучил, покоя не давал. Теперь, как бы и вздохнуть можно, спокойно жить, без страха. Хотя за эти годы люди и бояться уже разучились. Ко всему притерпелись...
      
       Тут, главное, другое. Потянулись домой мужики. Отцы и сыновья, мужья и братья. Те, кто все эти годы воевал. Кто за власть советскую, кто за долю селянскую, кто еще, черт знает, за что.
       Все, тем не менее, потащились к родным углам. Уже пришли домой вороненковские хлопцы. Пришли и его с Ульяной старшие сыны, Антон с Семеном. Пересчитывая в уме сельчан-"возвращенцев", Денис досадливо поморщился.
       Почитай, полсела вернулось к своим дворам, только вот Данилы Бондаря, да его меньшего шалопая, Петра, все не было. С первым отрядом как ушли из села байстрюки и до сих пор где-то блукают беспутные души. Ни слуху, ни духу от них.
       Петра последний раз под Славянском видели. Вот от той поры и все. Пропал с концами паршивец. Ульяна с ума сходит. Какой ни какой, а все же свой. Родная кровинка.
       И куда делся?! Как в воду канул. Данила, вроде, как откликался еще, присылал недавно домой весточку. Может он знает чего, отцу отписывал...
      
       ... Двери кузни были открыты. Космы черного дыма под порывом весеннего ветра метались из стороны в сторону. Из черного нутра древней, закопченной мазанки доносился дробный стук молотка. Видать, Тарас был при работе и усердно обрабатывал какую-то деталь...
      
       - Здорово, Тарас! Бог в помощь!
       - И тебе того же!
       - Гляжу, не сидится тебе в хате без дела. Как, держат еще руки молот?!
       - А куда им деваться, Денис! - горестно вздохнул старый коваль. - Не поднимешь руки, так протянешь ноги. Вон и внука кормить нужно с невесткой. Меня батько к делу приучал, а кто хлопца зараз приучать будет, если его батько шалопутный за советскую власть пупок рвет...
       - Ты что же не рад новой власти?! - насмешливо скривился Денис. - Она ведь за нас с тобой горой стоит... Радеет, чтобы мужику свободно дышалось...
       - Ага! То-то я и гляжу, что так мне свободно во дворе стало. Даже петух под окном не кричит, спать не мешает, - съязвил в ответ Тарас. - И утроба пустая свободе радуется. Разверстка все до зернышка вымела...
       - Так нужда, говорят, заставила. Хиба голодная армия много навоюет и завод работать не будет, если рабочие с голоду опухнут...
      
       Денис сожалеюще развел руками. Но трудно было понять, всерьез он говорит или ерничает. Однако, Тарас не принял ни сожаления, ни иронии.
       - ...твою мать! - грязно выругался он в сердцах. - А мы кто?! Мы что, не рабочие?! Мы что, не люди?!! Святым духом питаемся?! Скотина бессловесная и та с голоду ревет, требует, чтобы ей в ясли что-то под морду положили... Тьфу! Зла не хватает, а ты говоришь радости...
       Отбросив в сторону инструменты, коваль отер со лба пот и полез в карман за трубкой. Старая, прокуренная она перешла ему еще от деда. Сердито хмурясь и сопя, он нервно набил ее самосадом и раскурил от уголька из печи.
       - Во! Даже махорка вперемежку с соломой теперь у нас...
       Тарас сунул дымящуюся трубку Денису под нос, чтобы тот убедился какое дерьмо приходиться курить. Но некурящий Пономарь и без того брезгливо поморщился и отодвинулся в сторону.
       - Бачишь, какая гадость! - по-своему истолковал отвращение родича коваль. - И так зараз во всем... Продотряды зерно и всякие излишки со двора вывезли, бумажками рассчитались. Мол, город вам мануфактурой за то сквитается. А где та мануфактура?! Спички да соль, кусок ситца да бутылка керосину?! Что мне тем керосином семью кормить? Подсолить и дитю вместо молока давать?
       Старик недовольно затянулся дымом, помолчал и продолжил с надрывом.
       - Я тебе вот что скажу, Денис... Ничего хорошего от новой власти нам не будет. И манны ждать, только время терять. Как был мужик при царе холопом, так он при большевиках им и останется. Но ты знаешь...
       Тарас покачал сокрушенно головой, точно сравнивая две жизни - прошлую и настоящую.
       - ... я сам хлопцем в холопах был. На панщину, правда, не ходил. Однако родители наши при Шахновском жили лучше. Старый пан даже сына своего, выродка, с дому выгнал за то, что над селянами издевался. Вон, батька моего покалечил, а твоего в солдаты сдал... Тебя тогда еще не было, а я хоть и мал еще был, но помню эту сволоту... А старший Шахновский не такой... Своих мастеровых почитал, не обижал...
       - Ага! Батько рассказывал... Как пан твоего батька без откупа на волю отпустил. Кузню ему в пользование отдал..., - согласно кивнул Денис.
       - Да-да... Отдал..., - тяжко вздохнул Тарас. - Сколько в ней жизней Бондарей прожито, а теперь...
       - Что теперь?
       - Да что? Даниле она теперь не нужна. Помнишь, как Михайло ваш говорил?! "Сейчас не хочу даже так, как я хочу"...
       - Ага! Это он так про упрямых и капризных говорил..., - снова согласно поддакнул Пономарь. - Рассказывал, что так в Сербии народ своих упрямцев определяет. А твой Данила тут причем?!
       - Так у него же свои капризы! Не торопится до наковальни становиться..., - раздраженно отмахнулся старый Бондарь. - Блукает баламут по белу свету, лучшей доли шукает... Будто где-то там ему специально медом намазано, яишню на шкварках подают!
       - А где он зараз?! - оживился Денис, радуясь, что Тарас сам подвел его к этому вопросу. - Давно давал знать о себе? А то наш, бисова душа, пропал. Ни слуху, ни духу...
       - Так где же ему еще быть! В Красной армии..., - досадливо поморщился Тарас. - Куда теперь нам до него?! Командир! На Тамбовщине, с Антоновым, или бес его знает, еще с кем, воюет... Понесли черти дурака на злого мужика...
       - На какого мужика? - не понял Денис.
       - Злого, брат, злого! - сердито повторил старый коваль. - Ты разве не слышал?! Как в тамбовской губернии мужики супротив Советов поднялись?!
       - Да слышал... Мужики тут недавно читали газету про сельский бунт...
       - Вот-вот... Только разве то бунт?! Там зараз целая война идет... Мы с тобой только плачемся тут друг другу... Посетовали, пожаловались на свою беду-нужду и разошлись, а там мужик за вилы взялся. Против хваленой власти Советов в штыки пошел. Видать крепко мужика проняло, если дело такой оборот приняло...
      
       Разговор ненадолго стих. Тарас сосредоточенно дымил трубкой, размышляя и сопереживая над высказанным. Денис удрученно хмурился, как бы примеряя невеселые размышления брата к своему безрадостному бытию.
       И пока родичи молча думали сами по себе, но об одном и том же, испоконной рабской доле мужика, пустимся по привычке в небольшой исторический экскурс, чтобы разбавить рассказ и возможно понять, что же их так тревожило...
      
       ... Крестьянская война, собственно, началась еще весной 1918 года. И, как не странно, против новой, "народной" власти.
       Воодушевленное большевистским декретом о земле, крестьянство буквально опьянело от представленных свобод и благ. Возвратившиеся в деревни с фронтов мировой войны озлобленные и одичавшие солдаты рьяно взялись за конфискацию помещичьих имений.
       Впрочем, экспроприация экспроприаторов длилась недолго. С одной стороны разразилась гражданская война, в которой класс имущих попытался вернуть и отстоять свое добро. С другой стороны - начались нововведения Советской власти.
       Прежде всего был установлен товарообмен "город-село", в результате которого снабжение продуктами города практически сошло на нет. Город стал душить голод...
       - Если питерцы двинут 10-20 тысяч человек в Тамбовскую губернию и на Урал, то и себя спасут, и всю революцию, вполне и наверное..., - "мудро" рассудил Ленин.
      
       Лучшим выходом из сложившейся ситуации большевики сочли продразверстку, принудительное наложение обязанности сдачи "излишков" производства на производителей продуктов питания. Естественно, что таким "производителем" оказался многострадальный крестьянин, который теперь сам становился жертвой экспроприации.
       Ведь в скудном крестьянском хозяйстве никаких излишков не было и в помине. Было лишь насильственное изъятие продуктов питания. И форма проведения разверстки оставляла желать лучшего.
       Вместо того, чтобы возложить груз поборов на зажиточных крестьян, Советы последовали обычной политике уравнительности. Пострадала масса середняков и даже простых крестьян, составляющих основной костяк деревни, производителя продуктов питания.
       Положение усугубили комитеты бедноты, на которых была возложена обязанность изымать излишки. Предполагалось, что часть изымаемых продуктов будет поступать членам этих комитетов. Субъективный подход комбедов к решению "правительственной задачи" подкреплялся штыками военизированных продотрядов.
       Создание комбедов свидетельствовало о полнейшем дилетантстве большевиков в крестьянском вопросе и незнании крестьянской психологии, в которой главную роль играл общинный принцип.
      
       Восстановив против себя крестьянство, продразверстка не удовлетворила и горожан. На дневной рацион, предусмотренный советской властью, прожить было невозможно. Интеллигенты и "бывшие" снабжались продуктами в последнюю очередь, а часто и вообще ничего не получали.
       - Война не кончена, она продолжается на бескровном фронте..., - велеречиво рассуждал большевистский вождь. - Нужно, чтобы вся четырехмиллионная пролетарская масса подготовилась к новым жертвам, новым лишениям и бедствиям не меньше, чем на войне...
      
       Помимо несправедливости системы обеспечения продовольствием, она также была и очень запутанной: в Петрограде существовало, по меньшей мере, 33 вида карточек на получение продовольствия со сроком годности не более месяца.
      
       Страшные последствия голода углубились принятыми большевиками еще ранее мерами. В годы гражданской войны, когда голод уже начал косить сотни тысяч россиян, когда люди, обезумевшие от голода, превращались в зверей, а людоедство приобретало уже далеко не единичный характер, Совнарком начинает поход против личных подсобных хозяйств, против кур и огородов.
       В марте 1919 года, в разгар первой волны голода, предсовнаркома Ленин, несмотря на умирающих от голода людей, со всей жестокостью защищал закон, по которому: "никто из рабочих и служащих не имеет права заводить в хозяйствах собственных животных, птиц и огороды... А если снова заводить отдельные огороды, отдельных животных, птиц и т. д., то, пожалуй, все вернется к мелкому хозяйству, как было и до сих пор. В таком случае стоит ли и огород городить? Стоит ли устраивать советское хозяйство".
      
       - Где равенство, если в социалистической России... господствует неравенство, - в недоумении писал в те тяжелые дни известный писатель и заместитель председателя украинского совнаркома Владимир Винниченко. - Где равенство... если у одного есть "кремлевский" паек, а у другого голодный... В чем... коммунизм? В хороших словах?... Советской власти нет. Есть власть бюрократов... Революция мертвеет, окаменевает, бюрократизируется... Везде воцарился безъязыкий чиновник, некритический, сухой, трусливый, формалист-бюрократ...
      
       Наряду с продразверсткой, Советская власть вводит ряд повинностей: дровяную, подводную, гужевую, а также трудовую.
       Обнаружившийся огромный дефицит товаров, в том числе и первой необходимости, создает благодатную почву для формирования и развития в России "чёрного рынка". Правительство тщетно пыталось бороться с "мешочниками". Силы правопорядка получили приказ арестовывать любого человека с подозрительным мешком.
      
       В ответ на это забастовали рабочие многих заводов. Они требовали разрешения на свободный провоз мешков весом до полутора пудов, что свидетельствовало о том, что не одни крестьяне занимались продажей своих "излишков" тайком. Народ был занят поиском продуктов. Какие уж тут мысли о революции. Рабочие бросали заводы и, по мере возможностей, убегая от голода, возвращались в деревни.
       Потребность государства учесть и закрепить рабочую силу на одном месте заставляет правительство ввести "рудовые книжки", а Кодекс законов о труде распространяет трудовую повинность на все население в возрасте от 16 до 50 лет. При этом государство имеет право проводить трудовые мобилизации на любые работы, помимо основной.
       Весьма своеобразным способом вербовки трудящихся было решение превратить Красную армию в "трудовую армию" и милитаризировать железные дороги. Милитаризация труда превращает рабочих в бойцов трудового фронта. Их можно перебрасывать куда угодно, ими можно командовать, они подлежат уголовной ответственности за нарушение трудовой дисциплины.
       Однако апофеозом революции, несшей "свободу и счастье" трудовому народу стал "военный коммунизм" - установление политической диктатуры, диктатуры партии большевиков.
       - Диктаторская власть и единоличие не противоречат социалистическому демократизму..., - вполне буднично и спокойно пояснял такое поведение лидер большевиков Владимир Ленин. - Не только опыт, который мы проделали за два года упорной гражданской войны, приводит нас к такому решению этих вопросов... когда мы их только впервые ставили в 1918 году, у нас никакой гражданской войны не было... Нужно больше дисциплины, больше единоличия, больше диктатуры... Диктатура есть власть, опирающаяся непосредственно на насилие...
      
       Не мудрствуя лукаво, большевики полностью монополизировали исполнительную и законодательную власть и беспардонно расчистили себе дорогу на политический Олимп, методично уничтожая небольшевистские партии.
       Решение более чем прозорливое. Они не могут позволить критику правящей партии, не могут предоставить избирателю право свободы выбора между несколькими партиями, не могут смириться с возможностью отстранения правящей партии от власти мирным путем в результате свободных выборов.
       Однако оппоненты выглядели достаточно убедительно и набирали в массах популярность и авторитет. Так, левые эсеры вначале не сошлись с большевиками по двум пунктам: террору, возводимому в ранг официальной политики, и брест-литовскому договору, который они не признавали. По мнению эсеров, необходимы: свобода слова, печати, собраний, ликвидация ВЧК, отмена смертной казни, немедленные свободные выборы в Советы при тайном голосовании. Левые эсеры обвинили Ленина в новом самодержавии и установлении жандармского режима.
       Эсеры выдвигают идею "Союза трудового крестьянства", реализуют её во многих регионах России, получают поддержку крестьянства и сами участвуют во всех его выступлениях. В ответ большевики обрушивают репрессии на их партии.
      
       К концу 1920 года большевистский режим выглядел триумфатором. Последняя белая армия была побеждена, казаки разбиты, отряды Махно рассеяны. Однако, если война между белыми и красными, о которой всем было известно, закончилась, война между властью и широкими слоями общества продолжалась, не ослабевая.
       Из всех крестьянских выступлений, начавшихся с лета 1918 года вместе с широкой кампанией реквизиций, восстание в Тамбовской губернии было самым продолжительным, самым важным и самым организованным...
      
       ... - Так, говоришь, Данила зараз на Тамбовщине? - наконец нарушил молчание Денис.
       - Ага! Там..., - кивнул Тарас, затягиваясь дымом. - Дурак! Куда полез?! Чего?!! Как будто сам не из мужиков, не понимает, что селянство просто так за оружие не возьмется. Допекли, значит, до крайности. А этому обидно, что на его власть косо смотрят. А кому же охота, чтобы с него эта хваленая власть шкуру с живого сдирала и живьем в могилу загоняла...
       - А где мой Петро блукает, с кем воюет я так и не знаю, - вроде как беспечно махнул рукой Денис и спросил невзначай. - Данила случаем не писал. Может, знает, где мой шалопут...
       - Не-е-а... Не писал... А хиба ваш не откликается?! Вроде же вы его в Славянске бачили...
       - Так то когда было дело..., - отмахнулся Денис. - Это еще Махно с большевиками в дружбе был. На руках его носили. Герой, освободитель. А тут, видишь, как врага побили батька...
       - Стал бельмом на глазу, вот и побили, - обронил в ответ Тарас. - Кому же любо будет, если другого больше тебя уважают и любят. Как это говорят о нем?! "С Гуляй-поля до Полог Махно - царь, Махно - бог...". Так хиба моему Даниле, хотя бы, любо слышать, что не его большевистский Ленин, а какой-то селянский атаман - царь и бог?
       - Да вроде неплохой человек был этот Махно, - неопределенно протянул Денис. - Мой Ванька до сих пор вспоминает его. Ему встреча с ним больше запомнилась, чем с родным братом. Душевный, отзывчивый мужик. Видать сильно радел за мужика. И чего с него бандита и врага сделали?!
       - Я же тебе сказал, что он стал бельмом для Советов, - хмыкнул Тарас. - А что за мужика он был и мужик к нему симпатию имел, это точно. Поглядел я, как он в своем Гуляйполе новую жизнь строит... Помнишь, я на крестьянский съезд от Белой Горы ездил?!
       - Да-да..., - рассеянно кивнул Денис, припоминая. - Как раз тогда мы получили письмо от Петра, что он в бригаде Махно воюет...
       - А я от Данилы... Он тогда тоже еще в той бригаде был. По его рекомендации меня отрядили на тот съезд. Хитрый паршивец. Хотел, чтобы я сам поглядел на то, что Советская власть мужику дает. Правда... Махно багато, что для своих мужиков сделал... Так Махно же, а не его хваленые большевики! За это батька народ и уважает...
      
       ... В начале апреля 1919 года в Гуляйполе проходил съезд представителей всех волостей Александровского, Бахмутского, Бердянского, Павлоградского уездов, а также делегатов бригады Нестора Махно.
       На съезде обсуждались политические, земельные и продовольственные вопросы. Делегаты пришли к выводу, что, захватив власть, партия "коммунистов-большевиков" не пренебрегает ничем, только бы эту власть удержать. Звучал открытый протест против методов социализации земли и продразверстки, выдвигались требования изменения продовольственной политики, "налаживания правильного товарообмена между городом и селом", полной свободы слова, печати и другие наболевшие проблемы сельского труженика.
       На том съезде был выработан и утвержден исторический акт, согласно которому трудовое крестьянство объединялось с фабрично-городским рабочими в общий союз. Этот союз провозглашал земли, фабрики и заводы общественным достоянием. Союз ставил своей главной целью совместное построение нового общества на началах подлинного самоуправления трудящихся, без опеки государства и его органов власти.
       По Украине разгорались направленные против политики "военного коммунизма" крестьянские восстания, которым сочувствовал и Нестор Махно.
      
       - Революционное повстанчество, не останавливаясь ни перед какими жертвами, бесстрашно идет вперед и умирает за идеи подлинного освобождения трудящихся от власть имущего буржуазного класса и его наемного слуги - государства, - с присущей страстью обратился к делегатам батько. - "Смерть всем врагам освобождения трудящихся!" - должен сказать каждый труженик в селе и в городе и в согласии с этим действовать против врагов... Итак, друзья, возьмемся за это великое и неотложное дело с верой, что мы его с успехом выполним в начальных его формах. А там придут широкие массы тружеников, они его закончат...
       Страстный призыв к борьбе был воспринят бурной овацией.
      
       В этот период популярность Махно и его повстанческой армии была огромной. Популярность Махно во-многом объясняется проводимой им политикой на подконтрольных территориях.
       Социальный строй гуляйпольской республики представлялся чем-то вроде воплощенной крестьянской мечты, уникальной альтернативы коммунистической диктатуре. Махно предполагал государственно-общественное устройство в форме вольного советского строя, при котором вся страна покрывается местными совершенно свободными и самостоятельными социально-общественными самоуправлениями тружеников.
      
       Главной идеей махновского движения стал тезис о вольном советском строе, при котором Советам отводилась роль представительных органов власти трудящихся, а не исполнительных, подконтрольных какой-либо партии структур.
       - Необходимо строить истинно Советский строй, - горячо убеждал делегатов съезда Нестор. - Такой строй, при котором Советы, избранные трудящимися являлись бы слугами народа, выполнителями тех законов, тех порядков, которые напишут сами трудящиеся...
       Не отсюда ли пошел гулять по стране лозунг "За Советы без коммунистов!"?! Уж кто-кто, а большевики вряд ли бы согласились с такой "легкомысленной" трактовкой свободы. Уж им-то совсем в ином свете видалась советская власть и строительство нового государства. Только мужику после оков многовекового рабства хотелось другого...
      
       - Заданием нашей Революционной армии и каждого повстанца, который вступил в нее, является честная борьба за полное освобождение трудящихся от любого порабощения, за полное раскрепощение их труда, - сформулировал Махно основную идею, которую ставил перед собой и к которой призывал собравшихся в Гуляйполе делегатов. - Не может быть несправедливости в нашей среде. Не может быть от нас неправды хотя бы одному сыну или дочери трудового народа, за который мы боремся...
       Эти идеи находили поддержку и пользовались популярностью у крестьян, что и делало махновщину широким социальным движением.
      
       Даже большевистские газеты писали, что "только полностью близорукие люди могут не видеть, что махновское продвижение в глубь областей, захваченных деникинской кликой, - это что-то большее, чем простая военная операция. Это еще и широкое народное движение, которое охватило и повело за собой в своем стихийном и непреодолимом развитии огромные слои трудовых масс, которое, в конце концов, вылилось в наполненную величайших задатков революцию...".
      
       Как бы не кивали большевики на стихийность повстанчества, как бы не морщились от пресловутого "Анархия - мать порядка", но на удивление постороннего наблюдателя порядок в гуляйпольском районе действительно был. Работали учреждения и производства. Рабочим был повышен заработок и созданы нормальные условия труда. Сам испытавший в детстве нужду и голод, Махно строго следил, чтобы дети крестьян и, особенно сироты, были накормлены, обуты и одеты.
       - Налаживаются детские коммуны, школы. Гуляйполе - один из самых культурных центров Новороссии. Здесь три средних учебных заведения. Усилиями Махно открыто десять госпиталей для раненных, где лечат и больных крестьян со всей округи..., - в некой растерянности докладывал в Москву Ленину итоги своих наблюдений Антонов-Овсеенко.
       Он был специально послал в центр махновщины с негласной инспекцией и заданием пресечь на корню анархистскую ересь и инакомыслие. Но воочию убедился в обратном. Эти позитивные перемены в жизни простого труженика увидели и делегаты крестьянского съезда. Увидел и подивился этим переменам и Тарас Бондарь. Не один вечер он восторженно рассказывал об увиденном землякам, стараясь не упустить ни малейшей подробности.
       - Да! Чудеса! Дождемся ли и мы такого рая?! - удивленно качали головой и озадаченно чесали затылки белогорцы. - Хватит ли у батька сил и до нас, до Донбасса добраться?!
      
       Вероятно, этого больше всего и боялись большевики, то и дело объявляя героя гражданской войны, краснознаменца Нестора Махно вне закона.
       - Безжалостно расправляться с бандами Махно и населением, которое его покрывает! Искоренить эту партизанщину каленым железом! - категорично потребовал в своем приказа "лучший друг" Нестора председатель Реввоенсовета Лев Троцкий. - В случае сопротивления махновцев в районе Гуляйполя действовать самым жесточайшим образом, полностью уничтожая пункты сопротивления, сравнивая их с землей. Нужно покончить с авантюристами не на словах, а на деле...
      
       Акцентируя внимание на слабостях и недостатках крестьянского батька, большевики методично и жестко проводили в жизнь свою линию.
       Поняв, что беспорядочные поиски излишков продовольствие толку не дадут, гуманная Советская власть пошла на радикальные меры. Вместо обещанной земли, воли, социальной справедливости село получило разбой государственного масштаба - продразверстку...
       11 января 1919 года был обнародован декрет "О разверстке хлеба и фуража".
       Согласно этому декрету, государство заранее сообщало точную цифру в своих потребностях в продуктах. То есть каждая область, уезд, волость должны были сдать государству заранее установленное количество зерна и других продуктов, в зависимости от предполагаемого урожая (определяемого весьма приблизительно, по данным предвоенных лет). Выполнение плана было обязательным. Каждая крестьянская община отвечала за свои поставки.
       Только лишь после полного выполнения общиной всех требований государства по сдаче сельскохозяйственной продукции, крестьянам выдавались квитанции на приобретение промышленных товаров, хоть и в количестве намного меньшем, чем требовалось. Скудный ассортимент ограничивался лишь товарами первой необходимости: ткани, спички, керосин, соль, сахар, изредка инструменты.
       На продразверстку и дефицит товаров крестьяне отреагировали сокращением посевных площадей возвращением к натуральному хозяйству.
      
       Расположенная в пятистах километрах на юго-восток от Москвы, Тамбовская губерния представляла собой с начала века один из бастионов партии эсеров, наследников русских народников. Несмотря на все репрессии, обрушившиеся на эту партию, ее сторонники были многочисленны и активны на Тамбовщине.
       Но помимо этого Тамбовская губерния была еще и ближайшим к Москве хлебопроизводящим районом, и с осени 1918 года более сотни продовольственных отрядов свирепствовали в этой густонаселенной местности.
       В 1919 году здесь разразились десятки бунтов, и все они были безжалостно подавлены. В 1920 году была резко повышена продразверстка: губерния вместо 18 миллионов пудов зерна должна была сдать 27 миллионов пудов. Но еще до этого распоряжения крестьяне, зная, что всё, что они не смогут потребить, будет реквизировано, резко сократили посевные площади. Таким образом, выполнение продразверстки означало голодную смерть для крестьянства.
      
       Реквизированное продовольствие, собранное на многих станциях, гнило, чтобы не попасть к населению. Так, на железнодорожные станции только Курской губернии было свезено около полутора миллиона пудов ржи и овса, и весь этот хлеб погиб из-за отсутствия вагонов. То же было на десятках железнодорожных станций от Алтая до Днепра.
      
       Вижу, что иной читатель недовольно морщится, читая эти скучные строки истории. Дескать, к чему засорять рассказ сухими фактами? Зачем заниматься плагиатом, разбавляя семейную драму в принципе уже известной официальной статистикой?
       Может оно и верно. Не стыкуется художественный вымысел с документальной летописью. Но я еще вначале своего повествования предупредил и неоднократно повторял, что буду обращаться за помощью к документам и публикациям, характеризующим описываемый период жизни моих героев.
       Беда в том, что новые взрослеющие и подрастающие поколения без особого любопытства оборачиваются к своим корням. Я и сам запоздало кинулся, спохватился - а откуда собственно берет начало мой род?! Что уж говорить об истории Отечества.
       Так пусть хоть эта возможно не совсем удачная авторская задумка напомнит, подскажет и поможет представить, в каких условиях жили мои герои, мои предки. А вместе с ними также жили тысячи и миллионы других моих соотечественников. Разумеется, точек зрения и исторических оценок прошлому существует много. Я же брал лишь те, которые, на мой взгляд, показались наиболее достоверными. Не премину воспользоваться ими и дальше...
      
       ... Только-только стихла канонада на фронтах гражданской войны, а крестьянская война уже достигла своего апогея.
       Целым губерниям удалось вырваться из-под власти большевиков. В Тамбовской губернии, в части губерний Поволжья, в Западной Сибири власть большевиков держалась только в городах. Село контролировали сотни банд зеленых и даже настоящие крестьянские армии. Чуть ли не каждый день вспыхивали волнения в частях Красной Армии.
      
       ... - Значит твой на Тамбовщине... За революцию с мужиками сражается... Так-так..., - уже в который раз протянул не то разочаровано, не то осуждающе Денис и добавил обреченно. - А где же моего остолопа судьба носит?
       Вопрос так и повис безответно в воздухе. Потоптавшись на пороге кузни он обреченно махнул рукой и, больше не дожидаясь от Тараса подтверждающего ответа или какого-либо сочувствия, уныло поплелся домой...
      
       ...Удививший своей неожиданно теплой и ясной погожестью, октябрьский день быстро догорал. Только что ласкавшее теплом солнце точно спохватилось, дрогнуло на чистом лазурно-синем небосклоне и покатилось к закату. В полном безветрии вдруг дохнуло студеной свежестью.
       Данила Бондарь зябко поежился и поправил наброшенную на плечи кожанку. Несколько минут назад он вышел из штабного вагона на воздух, перекурить. Расслабленно прижавшись к теплой, прогретой осенним солнцем стенке сквозь узкий прищур наблюдал, как сноровисто и в то же время, спокойно, без суеты и спешки, его полк грузился в эшелон для отправки.
       Сделав последнюю затяжку, Данила бросил и втоптал в землю маленький окурок. Он схватился за поручень и, уж было, собрался вернуться обратно в вагон. Однако, его внимание привлек неясный, далекий звук. Едва различимый, доносившийся откуда-то с выси, этот звук, тем не менее, показался ему до боли знакомым.
       Глаза вспыхнули детским любопытством. Коваль живо задрал кверху бородатое лицо и заинтересованно забегал взглядом по безоблачному небу.
      
       - Иди чай пить, командир! Самовар вскипел..., - неожиданно позвал, отвлекая, Данилу выглянувший из вагона комиссар полка Ищенко.
       - Погоди, Павел! Не мешай! Я сейчас..., - отмахнулся Бондарь, не отрывая от небосвода восторженных глаз.
       - Чего ты там увидел?! Или потерял чего?! - насмешливо ухмыльнулся комиссар, пытаясь проследить за его взглядом.
       - Журавли летят!
       - Журавли?! Да, ну! Брось ты! Где?!
       Невысокий и щупленький, больше похожий на земского врача или учителя, комиссар полка оживился и проворно спрыгнул с подножки, обращая свой взгляд в сторону, куда показывал рукой кузнец, а точнее командир полка Данила Бондарь.
       - Вон, гляди...
      
       Освещаемый лучами заходящего солнца, высоко в небе, к югу, растянулся большой журавлиный клин.
       - Ишь, ты! И впрямь журавли! - удивленно протянул Павел. - Куда это они?
       - Как куда?! В теплые края подались, на зимовку..., - удивился простодушию комиссара Данила. - Ты что, ни разу перелетных птиц не видел?!
       - Да как-то не приходилось обращать внимания, - беспечно махнул рукой тот, но тут же оживился. - А гляди-ка, командир, они как и мы тоже... На зимние квартиры собрались... А что?! Войне конец, пора из окопов домой, в тепло...
       - Домой, в тепло..., - согласно кивнул в ответ Данила, провожая взглядом клин и думая о чем-то своем.
      
       Без малого два с половиной года прошло с того дня, как Данила Бондарь покинул Белую Гору.
       Очередной большевистский декрет собрал стылым февральским днем встревоженных белогорцев на панском подворье. Молча слушали, как коваль читал страшную новость о новом лихе.
       Закончив читать воззвание, Бондарь аккуратно сложил бумагу, сунул ее за пазуху и пытливо оглядел толпу. Но майдан молчал. Сельчане точно окаменели, никто не проронил ни звука. Данила озадаченно крякнул и растерянно пошарил глазами по толпе в поисках поддержки.
       - Товарищи! Вы что не поняли о чем речь идет?! Социалистическое отечество в опасности! Что делать будем, мужики?! - вскинулся он.
       Однако его страстный призыв и вопрос повисли в воздухе без ответа.
       Сумрачные сельчане, едва опомнившиеся от недавнего военного молоха и революционной неразберихи, недоверчиво скребли затылки и не торопились покидать свои дворы.
       - Где еще этот немец?! Может он сюда и не сунется никогда... Чего ему в нашей дикой степи делать? - с сомнением бормотали они. - Да и чем нам новая власть мила? Кроме обещаний мы еще ничего от нее не получили, а свое нажитое бросать... Весна на пороге, к севу готовиться надо. Вон, амбары пустые стоят. С голода пухнем... Какая уж тут война...
      
       После долгих уговоров, увещеваний упреков и даже угроз в добровольческий отряд вызвалось записаться человека три-четыре. Из бывших, недавно демобилизованных солдат. Из тех, у кого в кармане вошь на аркане и кому все равно, что война, что мать родная.
       Кусая от досады губы, Данила, не мешкая, выступил во главе этой жалкой группы добровольцев к Бахмуту. В расстроенных чувствах он размышлял, как будет оправдываться перед Смирновым за свою столь неудачную агитацию.
       "Какой к черту из меня большевик, если не смог убедить своих сельчан в правоте нашего дела и в минуту опасности поднять их на защиту своей земли...", - горестно сетовал горе-агитатор, уныло шагая по промерзшему тракту.
      
       Впрочем, горевал он напрасно. Сводный красногвардейский шахтерский отряд, куда попали белогорцы, так и формировался. По одному, парой, а то и небольшой, как Данилова, группкой вливались в отряд добровольцы. Шли по-разному. Кто с винтовкой, кто с казацким тесаком, кто со старой берданкой, а кто и просто с пустыми руками.
       - Ничего. С миру по нитке, голому рубашка. Курочка, тоже... По зернышку клюет да к христову дню яичко несет, - миролюбиво щерился щербатым ртом командир отряда - пожилой шахтер. - Милости просим к нашему шалашу... Мал золотник, да дорог. А груздем назвался, лезь в корзину без сожаления. Мы еще покажем супостату, где раки зимуют...
       Новоиспеченный командир (искренне или наигранно?) был беспечно весел. Темное от въевшейся угольной копоти лицо светилось задором и радостью, точно не к бою готовился, а собирал родню для праздничной гульбы. Он точно мальчишка озорно подмигивал прибывшим добровольцам и сыпал к месту и невпопад точно горохом поговорками.
       - Милости просим к нашему шалашу... Мал золотник, да дорог. А груздем назвался, лезь в корзину без сожаления. Мы еще покажем супостату, где раки зимуют...
      
       - Конечно, покажем! Чай за свое идем! - не вполне уверенно и робко поддакивали смущенные добровольцы, внося свои имена в куцый список отряда.
       Новобранцы недоверчиво косились на словоохотливого командира, удивляясь его оптимизму.
       "А какое оно свое? Где оно? У кого его отвоевывать и как? Может напрасно я сюда сунулся??! Сидел бы себе дома, берег, что есть. А то как бы последнее не потерять..." - заполошно металось не в одном распаленном мозгу.
       Металось, стенало, сомневалось, но не торопилось вырваться наружу воплем сомнения или отчаяния. Воистину, человеческая душа - натура робкая, сторожкая, не спешит к откровению...
      
       Белогорские добровольцы сразу растворились в общей массе разноликого отряда, приглядываясь и привыкая к неведомому. Данила, как большевик и бывший служилый, получил под свое начало небольшую группу бойцов, что-то вроде армейского взвода. В таком качестве он и встретился в Бахмуте с Иваном Смирновым, который стал комиссаром только что сформированного полка.
       Особой радости или удовольствия эта встреча, как ни странно, им ни принесла. Смирнов выглядел уставшим и озабоченным, точно куда-то спешил. Данила, напротив, был скован и чувствовал себя не в своей тарелке.
       Старые приятели обменялись лишь скупым рукопожатием да несколькими короткими фразами.
       - Вовремя явился. Завтра выступаем..., - коротко обронил Смирнов, вскользь оглядев приятеля, и деловито поинтересовался. - Сам или кого с собой еще привел?
       - Да Петро со мной, Пономарев... Помнишь? Да еще хлопцы..., - стушевавшись замялся было покрасневший Данила.
       Однако Смирнов не заметил его смущения.
       - А... Да-да... Хорошо..., - рассеянно пробормотал Иван, думая о чем-то другом и нетерпеливо легонько хлопнул коваля по плечу. - Ладно, обустраивайтесь тут... Извини, дел много. Не на гулянку ведь идем. А за Советскую власть бороться. Это для нас теперь вопрос жизни и смерти. Гляди, Данила, не оплошай...
      
       То ли предупреждающе, то ли ободряюще махнув на прощание рукой, Смирнов поспешил по своим делам. А у Данилы, на удивление, отлегло от сердца и он облегченно вздохнул. Слава богу, обошлось без дотошных расспросов, тем более упреков. Правда, душу неприятно кольнуло это хорошо знакомое смирновское "не оплошай!".
       Сколько раз слышал он эти слова от Ивана. Сколько раз задавался одним и тем же вопросом. Что подразумевал старший товарищ, какой смысл вкладывал в это короткое - "не оплошай"? Не доверял, чувствовал его слабину, сомневался в преданности? А может просто таким образом закаленный революционер и опытный наставник старался подзадорить своего ученика, что старательно постигал премудрости политической борьбы.
       Конечно же, даже легкий укор коробил самонадеянную мужицкую душу. Неужели он, лучший коваль округи, мастер, с которым уважительно разговаривали даже старики, похож на пацана-несмышленыша. Неужели у него нет своего твердого убеждения и непоколебимого внутреннего стержня в душе? Неужели мотает его из края в край, как сухой шар перекати-поля или болтается он как то мерзкое дерьмо в тесной полынье. Не утонуть, ни к берегу пристать...
       Данила упрямо боднул головой, глядя вслед уходящему Смирнову. "Э, нет, дорогой мой товарищ, Иван Степанович! Брешешь! - задиристо клокотнуло в душе коваля. - Не из того теста Бондари замешаны, чтобы в ответственном деле оплошать. Мы своему слову крепкие хозяева. Если уж сказали, стало быть так тому и быть...".
      
       И впрямь, не оплошал Данила Бондарь. Помотало его по фронтам гражданской. Бился с немцем, бился с Деникиным, гнал прочь Врангеля и белополяков. Командовал взводом, батальоном, полком. За чужие спины не прятался. Первым поднимался в атаку, последним выходил из боя. Красноармейцы уважали его за храбрость, любили за командирскую заботу. Свидетельством бесстрашия и беззаветной преданности делу революции стал пламенеющий на широкой груди орден Красного знамени.
       Правда, чего греха таить, случался и у него червь сомнения. Когда добрая половина сводного отряда, с которым Данила вступил в гражданскую переметнулась к махновцам. Задумался и он тогда, с чего это батька вдруг во враги революции записали? Ведь за лучшую мужицкую долю Нестор Иванович бился, о светлой жизни для селян мечтал. Не все понимал Данила и когда с деникинцами сражался. Кто же из них правее в своей истине? Ведь каждая сторона за родину воевала. Случалось, брат в брата целил, сын на отца шашку поднимал. Без жалости, без пощады. Почему так вышло? За какую родину они воевали? Где она? Для кого какая? Кому роднее и милее?
      
       Не хватало Даниле мужицкого ума и понимания, не доставало политического кругозора, чтобы определить достоверность, понять истину. Играя желваками, натужно морщил лоб разбирая заковыристую ситуацию, стараясь не ошибиться, решить по совести. Тут то и появлялся тот подлый червячок, который сверлил душу и терзал сомнением. "Погоди! Опомнись! То ли ты делаешь, в том ли окопе сидишь?!".
       Не раз перед глазами всплывало потемневшее от гнева лицо отца.
       - Дурак ты, Данила! Куда тебя понесло?! В какое дерьмо ты вляпался?! Седины мои позоришь! - увещевал сына старый коваль. - Наше счастье в нашем ремесле. Мы своим кузнечным мастерством всю жизнь гордились. За это нас люди всегда уважали. И баре, и простые селяне. А ты что делаешь, паршивец?! Петляешь по стране как тот заяц, лучшей доли шукаешь... А я за тебя перед народом глаза долу опускаю, краснею... Довелось перед смертью не за себя, так за сына краснеть...
       Вслед за батьком тут же выглядывал дядько Михайло.
       - По божьим законам треба жить, Данила. В добродетели и усердии. О худом не помышлять, на чужое не заглядываться. А если силой у одного забрать, а другому отдать, разве то правильно будет. Твои большевики так ведь поступают...
       Данила морщился, тряс головой, гнал прочь неприятные воспоминания и тут же снова и снова спрашивал себя. А если все же правы отец и дядька Михайло? Неужели напрасное кровопролитие мы затеяли? Кто за него ответит? Перед кем?! Так какому же богу в конце концов кланяться?!!
       Но тут же точно демон возникал рядом Смирнов. Решительно топтал в душе приятеля червь сомнения и качал укорливо: "Наше дело правое! Большевистское! Не оплошай, Данила...".
      
       "Не оплошал, Иван Степанович, не оплошал..., - подумал с грустью Бондарь, перебирая в памяти прошлое. - Кажись, теперь все. Слава богу, разобрались со всем вражьем. Теперь можно и домой...".
      
       ... Проводив печальным взглядом растворившийся в вечернем сумраке журавлиный клин, Данила тяжело вздохнул.
       - Так чего ты погрустнел?! - покосился на него Павел. - Не рад, что домой возвращаемся?! Не навоевался?! Ведь разбили буржуев с интервентами. Победа! Новую жизнь теперь строить будем, командир! Мирную, спокойную, счастливую! Гляди-ка, как наши бойцы по вагонам грузятся и торопить, подгонять не нужно. За своими дворами стосковались. А что? Мы свое дело справно сделали. Всю вражью нечисть со своей земли согнали. Теперь другие заботы грядут. Ты же, вроде, кузнец? Перекуем мечи на орала!
       - Перекуем..., - коротко кивнул в ответ Данила, неохотно опуская взгляд от темнеющего небосклона. - Как только приказ получим, так сразу и перекуем...
       Задумавшись о своем, о пережитом, он даже забыл, что рядом с ним топтался комиссар полка Павел Ищенко. Земляк, слесарь с Луганского паровозостроительного завода.
       - Какой приказ? - не понял Ищенко, озадаченно почесав затылок.
       - Разрешение... Обратно, к своим дворам отправляться, - усмехнувшись, пояснил Бондарь и тут же напрягся серьезно и сосредоточенно. - Гляди, комиссар, кажись, к нам курьер скачет...
       Он глянул поверх комиссарской головы в сторону, где вдоль железной дороги, поднимая густые клубы пыли, легким галопом к ним приближался верховой.
      
       - Где мне увидеть командира полка Бондаря? - осадил он у штабного вагона коня.
       - Я - Бондарь! - шагнул навстречу Данила. - В чем дело?
       - Товарищ командир полка! Вам пакет из штаба армии..., - лихо спешившись, козырнул ему вестовой.
       Он проворно расстегнул планшет и вытащил наружу плотный желтоватый пакет.
       - Распишитесь в получении. Велено лично в руки...
       - Вот тебе и приказ! - весело осклабился комиссар, подвигаясь к Даниле поближе. - Точно в воду глядел, командир... Давай, читай, не томи! Что там?! По домам?!!
      
       Вот оно истинное человеческое нутро. Ничто смертное ему не чуждо, даже если оно обличено высоким комиссарским званием. До высоких ли революционных идей, если душа в многолетней разлуке по семье стосковалась, а натруженные рабочие руки по мирным слесарным инструментам.
       В редкие минуты передышек вели меж собой Данила с Павлом неторопливый мужицкий разговор. Не засоренный высокими революционными идеями и выспренними лозунгами спор, а незатейливую, задушевную беседу. Вспоминали о прежнем житье-бытье, о женах с детишками, о брошенных любимых ремеслах. Мастерством друг перед другом хвалились. Точно горделивые кулики, каждый свое болото нахваливал.
      
       Нет-нет, да и темнели лица собеседников от беспокойства и печали о ближних. Нерадостные вести доходили с Донбасса. Война принесла в родной край разруху, эпидемии, голод. Впрочем, такое было повсеместно, но сердце ныло о своих. Как они? Выдюжат, справятся? Не попадут ли под новый молох? Слышно, что неспокойно в донецком краю. Обиженный и голодный люд волноваться стал, новой власти сопротивление оказывает, бастует, восстает. Советская власть против бунтарей Красную Армию выставляет. А вдруг как и их полк на усмирение своих пошлют?! Неужели все сначала?!! Свой против своих?!!!
       Тревожные предположения и смятение земляков были весьма близки к истине.
      
       Политика, проводившаяся в то время в Донбассе, была показательной для диктаторских методов, применявшихся большевиками, чтобы заставить рабочих работать. Далекие от мысли ослабить давление на рабочих, большевики продолжали и даже усилили милитаризацию труда, начавшуюся в предыдущий период.
       Один из ближайших соратников Троцкого Григорий Пятаков в то время был назначен председателем Центрального правления каменноугольной промышленности Донбасса. Путем жесточайшей эксплуатации шахтеров, основанной на все той же милитаризации труда, он увеличил добычу угля в пять раз. Была установлена строжайшая дисциплина: любое отсутствие на работе приравнивалось к "акту саботажа" и наказывалось заключением в лагерь и даже смертной казнью. Восемнадцать шахтеров были расстреляны за "злостный паразитизм".
       Продолжительность рабочей недели была увеличена за счет труда по воскресеньям, широкое распространение получила практика "шантажа продовольственными карточками" в целях увеличения производительности труда. Все эти меры предпринимались в то время, когда рабочие в качестве зарплаты получали паек, составлявший от одной трети до половины необходимого для выживания рациона, когда им приходилось в конце рабочего дня отдавать свою единственную шахтерскую обувь товарищам из следующей смены.
       Само Правление каменноугольной промышленности среди причин многочисленных неявок на работу, помимо болезней, называло "хронический голод", а также "почти полное отсутствие рабочей одежды и обуви". Чтобы уменьшить количество едоков в условиях надвигающегося голода, Пятаков распорядился выселить из шахтерских городов и поселков всех лиц, не занятых работой на шахтах, избавившись таким образом от "мертвого груза". Продовольственные карточки у членов шахтерских семей были аннулированы. В начисто выпотрошенных продотрядами селах положение было и того горше.
      
       Ни Данила, ни его комиссар обо всем этом, естественно, не знали, но чуткое мужицкое сердце нестерпимо ныло в необъяснимой тревоге.
      
       - Не томи, командир! О чем приказ?! - нетерпеливо дернул Данилу за рукав Ищенко.
       - Погоди! Сказано же, мне лично..., - стараясь сохранить спокойствие, отмахнулся Данила и нескрываемым напряжением вскрыл пакет.
       Изнывая от любопытства, Павел внимательно всматривался в лицо командира, пытаясь угадать его реакцию. Но Бондарь точно окаменел, не выражая ни радости, ни печали.
      
       - Ну, что? Что?! - занервничал Ищенко.
       - Велено прибыть в Москву..., - обронил в ответ Данила.
       - В Москву?! - изумился Павел. - Кому прибыть? Полку?! Зачем?!!
       - Нет. Мне одному... В Реввоенсовет... За новым назначением, - нехотя пояснил Данила, с явным разочарованием убирая приказ обратно в пакет. - Так что принимай, комиссар, командование... Повезешь наших бойцов домой один... Без меня...
      
       Несмотря на ранний час, Бондарь прямо с вокзала отправился в Реввоенсовет. Старый трамвай нещадно скрежетал, шатко раскачиваясь на стыках рельс и оглашал сонную округу пронзительным звоном. Данила с любопытством уставился в замусоленное окошко, надеясь увидеть какие перемены произошли в облике столицы молодой Советской республики с той поры, когда он видел Москву в пору революционной круговерти.
       Разительных перемен он, впрочем, не увидел. То же многолюдье, та же городская суета. Которая здесь, в Москве, не прекращалась ни днем, ни ночью. Те же витрины и вывески. Разве что появились новые афиши и плакаты, соответствующие текущему моменту. И только...
      
       Предъявив документы на проходной, Данила быстро выправил пропуск и пружинистым шагом легко поднялся на второй этаж к кабинету, куда ему следовало явиться.
       Одернув гимнастерку и расправив ремни он решительно постучал в дверь.
       - Войдите! - тут же отозвалось изнутри.
       Голос Даниле показался подозрительно знакомым...
      
       Комната была небольшой, к тому же заставлена громоздкой мебелью и от этого казалась совсем крошечной и тесной. Мелькнувшее в мыслях предположение о знакомом голосе не обмануло раннего посетителя. От широкого, крытого зеленым сукном стола, навстречу Даниле шагнул... Иван Смирнов.
       - Ну, здорово, Данила Тарасович! Здорово, товарищ дорогой! - радостно распростер он объятия и с интересом оглядел старого приятеля. - Ого! Да ты у нас герой! Орденоносец!
       Судя по всему, Смирнов давно ждал этой встречи и действительно был несказанно рад встрече.
       - Герой! Право, герой! Ай да, молодец! Не ошибся я в тебе в германскую. Сразу увидел нашего товарища. Не оплошал... За что орден? - возбужденно тормошил и засыпал вопросами Иван оторопевшего от неожиданности Данилу.
      
       А тот и впрямь был не то обескуражен, не то разочарован, не то... Трудно описать, что царило в душе Данилы. Во всяком случае ответной радости в ней не вспыхнуло. Острым коготком скребнуло знакомое - не оплошал...
       "Ну, вот, снова здорово! - сухой искрой пыхнуло раздражение. - Что же ему теперь все время под недремлющим оком своего наставника каждый шаг свой сверять? Каждый раз решать - оплошал или нет?!".
      
       Легкая тень пробежала по лицу Бондаря. Однако виду он постарался не подавать. С трудом усмехнувшись, он в ответ слегка обнял товарища и приветственно похлопал по спине.
       - Здравствуй, Иван Степанович! Честно говоря, не ожидал тебя встретить. Хотя по голосу сразу узнал. Ты!
       - Так ты что не рад нашей встрече?! - насмешливо прищурился Смирнов.
       - От чего же! Конечно, рад! - смутился Данила. - Столько лет не виделись. Ты, гляжу тоже... зря время не терял.
       Он кивнул приятелю на грудь, где над пышными бантами краснели два таких же как у него ордена.
       - За что?
       - Один еще под Царицыным получил, когда с Климом Ворошиловым Краснова бил. Второй - за Врангеля! - пояснил Иван и снова кивнул Даниле на его орден. - Ну, а ты за что?
       - За белополяков..., - скупо бросил в ответ Бондарь и зачем-то неловко потеребил награду.
       - Ничего, друг! Не горюй! У тебя еще все впереди..., - по-своему истолковал этот жест Смирнов и вдруг пытливо заглянул в лицо приятеля. - Нет, ты все же не рад нашей встрече! Что? Не хотел со мной увидеться?! Чем это я тебе так досадил?
       - Да, ну! Что ты, Иван! Выдумал тоже! - еще больше смутился Данила. - Просто...
       - Что просто? - нетерпеливо перебил его Смирнов, сверля недоверчивым взглядом.
       - Да за своими стосковался уже, - уклончиво ответил Бондарь. - Столько лет дома не был. Руки по мирной работе стосковались. В кузню свою хочу...
       - Э-э, приятель! Это форменное малодушие! - насмешливо протянул на то Иван. - Негоже большевику слабости волю давать. Пока существует классовый враг, не может быть окончательной победы революции...
       - Так вроде бы всех врагов разбили. Война закончилась..., - попытался было возразить на то Данила.
       - Близоруко смотришь, товарищ Бондарь! - нахмурил брови Смирнов. - Это мы голову международной гидре срубили и ее верным холуям. А теперь внутренняя контрреволюция свое змеиное жало выпускает. Нет, брат, погоди еще на покой отправляться. Нам еще столько важных дел предстоит...
      
       Смирнов притворно-строго (а может и предупреждающе) погрозил товарищу пальцем и вернулся к своему столу. Сосредоточенно стал перебирать бумаги, разыскивая нужную. Данила молча наблюдал за ним, гадая, какое дело ему теперь предстоит.
       - Ты о тамбовском бунте слыхал? - не отрываясь от поиска, спросил Смирнов.
       - Да что-то слышал... Вроде крестьяне там недовольны, поднялись против власти... Приходила в полк бумага..., - неуверенно, с растущей настороженностью ответил Бондарь.
       - Э-э... Тоже мне, герой-орденоносец! Бумага приходила ему..., - с издевкой передразнил его Иван, отрываясь от своих бумагах. - Там настоящая война сейчас идет. Антонов целую армию бандитов сколотил. Разбой, грабежи, неповиновение, убийства. А ты говоришь "недовольны..."...
       Смирнов еще раз перебрал стопку бумаг и наконец нашел нужную.
       - Вот, что, товарищ Бондарь Данила Тарасович..., - произнес он с начальственной официальностью. - По решению Реввоенсовета республики ты назначаешься командиром отряда особого назначения...
       Поймав растерянно-недоуменный взгляд Бондаря, усмехнулся, ободряюще подмигнул и пояснил.
       - В Тамбов, на борьбу с контрреволюцией мобилизует тебя партия, Данила!
       - Одного?! А как же мой полк?!
       - Твой полк? - переспросил Смирнов. - Ему тоже дело найдется. На Донбассе тоже сейчас неспокойно. Небось, тоже "бумага приходила"?
      
       Видимо, довольный своей остротой, он громко рассмеялся, не заметив или сделав вид, что не заметил, как переменился в лице его товарищ.
       - Твой ЧОН формируется в Н-ске. Можешь выехать туда сегодня. Как раз после обеда туда отправляется специальная группа Реввоенсовета..., - деловито, по-будничному наставлял Смирнов. - Я сейчас позвоню, дам распоряжение...
       Данила слушал все эти наставления словно в тумане. В мозгу сверлила одна страшная мысль. Значит, его специально отозвали из полка. Полк пойдет наводить порядок в Донбассе, тогда как он будет усмирять тамбовских крестьян. Занятная рокировка! Такая вот какая она "партийная мобилизация"!
      
       В чувство его привело покровительственное похлопывание по плечу.
       - Ну, желаю удачи, Данила Тарасович! Гляди там, не оплошай и... готовь дырку под новый орден...
       Бондарь не ответил. Сухо, по-военному козырнув, он принял из рук Смирнова приказ о назначении и поспешно покинул опостылевший вдруг кабинет...
      
       Положение становилось взрывоопасным, голод грозил этим богатым, но безжалостно обобранным в предыдущие годы краям.
       В Тамбовской губернии большевистская власть в этот период сохранялась только в губернском центре и в нескольких других городах. Дезертиры тысячами вливались в крестьянскую армию, которая достигала пятидесяти тысяч бойцов.
       Из Самарской губернии командующий Волжским военным округом доносил: "Многотысячные толпы голодных крестьян осаждают склады, где хранится реквизированное для армии и городов зерно. Дело дошло до попыток захвата, и войска были вынуждены стрелять в разъяренную толпу".
       Саратовский губком большевиков с тревогой телеграфировал: "Бандитские выступления охватили всю губернию. Все запасы зерна - три миллиона пудов - на государственных складах захвачены крестьянами. Они отлично вооружены, благодаря дезертирам, доставившим им оружие. Надежные части Красной Армии рассеяны...".
      
       Голод... Костлявой рукой безжалостно вцепился он в податливо-покорное мужицкое горло и неистово хохотал, потешаясь предсмертными корчами. Новая, народная власть не только спокойно взирала на эту вакханалию, но и активно способствовала "революционному процессу". Такого равнодушно-циничного отношения к людскому горю русская история еще не знала...
      
       Последний страшный голод в дореволюционной России случился в 1891 году. Он унес с собой около 500 тысяч человеческих жизней. Но тогда государство и общество соревновались между собой в оказании помощи голодающим. Впрочем, примеры мизантропии случались и тогда. Не удивительно, что в числе таких мизантропов оказался и будущий председатель Совнаркома, а тогда молодой помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов.
       Пламенный борец "за народное счастье" и великий гуманист оказался единственным представителем местной интеллигенции, не только не принявшим никакого участия в организации помощи голодающим, но и категорически возражавшим против такой помощи.
       - Владимир Ильич имел мужество открыто заявить, что последствия голода - нарождение промышленного пролетариата, этого могильщика буржуазного строя, - явление прогрессивное, рассказывал впоследствии один из его друзей. - Голод, разрушая крестьянское хозяйство, двигает нас к нашей конечной цели, к социализму через капитализм. Голод одновременно разбивает веру не только в царя, но и в Бога...
      
       ... Деревенский погост темнел свежими могильными холмами. У одного из них топтался долговязый, сутулый мужик. Легкий ветерок лениво трепал выбившиеся из-под старой солдатской фуражки сухие, побитые проседью, космы.
       Сквозь тонкую суконную куртку, свободно болтавшуюся на тощей фигуре, рельефно, точно верблюжий горб, выпирали острые лопатки. Вытянутое, скуластое лицо было обтянуто пигментно-желтой кожей. Обтянуто так туго, что даже разгладились морщины на покатом лбу и у глаз. Впрочем, сами глаза завалились так глубоко, что страшно зияли в свинцово-черном обрамлении потемневшем от недоедания век. И лихорадочно горящие зрачки блестели как водяные блюдца глубокого колодца. Длинный острый нос, свисающий книзу клювом удода, венчал этот малопривлекательный портрет.
      
       Федор Ушаков (а это был он) отряхнул с колен подсохшие комья земли, снова потрогал (устойчиво ли стоит?!) воткнутый в могилу сосновый крест и огляделся.
       - Ну вот, Маня, ты на месте..., - пробормотал он, обращаясь к земляному холму, под которым только что схоронил жену. - Лежи с миром... Даст бог, еще свидимся на том свете. А пока не скучно тебе тут без меня будет. Гляди, почитай половина нашей деревни сюда перебралась...
       Федор обвел рукой по сторонам, точно приглашая невидимую собеседницу удостовериться в сказанном.
       - Вон, Нестеровы, всем двором уже освоились тут, - кивнул он, перечисляя. - Да и ты рядом со своими легла... Вот, Настенька слева... Доченька... А тут, справа, Павлик... Видишь, посередке, между деток тебя положил... Так что...
       Несчастный, видимо хотел еще что-то сказать, но спазм сжал горло, а глаза застило мутной пеленой. Соленая слеза сбежала по щетинистой щеке и упала на грудь. Федор порывисто шагнул вперед, обхватил в объятиях могильный крест и глухо замычал в горьких рыданиях.
       - Прости, родная... За все прости... За то, что бросил с детишками на долгие годы... За то, что не торопился к хозяйству вернуться, хотя мог бы... За то, что не сберег ни деток наших, ни тебя...
      
       Пожалуй, впервые за прожитые годы этот вечно невозмутимый и непоколебимый мужик дал волю чувствам и не стыдился их... Разве об этом он помышлял, разве на такой исход надеялся торопясь к родному порогу после многолетней отлучки?
      
       ...Январь восемнадцатого... Белгород... Железнодорожный перрон... Попрощавшись с Верхотуровым, Федор Ушаков вздохнул полной грудью, поглубже запахнул шинель, до бровей натянул облезлую папаху и решительно шагнул в морозную ночь.
       Светлые и радостные мысли грели окоченевшее мужицкое тело жарче костра, а его размашистую поступь делали легкой и невесомой. Солдат через шесть долгих лет военной мясорубки и ада вражеского плена спешил домой. К семье, к мирной жизни...
      
       Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше. Семья Федора была жива и здорова, дождалась фронтовика. Хозяйство хоть и обветшало немного (военное положение как-никак потрепало, тут никуда не денешься), но сохранилось почитай в целости. Спасибо Назару, младшему брату, за которого Федор солдатскую лямку тянул, семью его не бросил, присматривал, не дал до сумы дойти.
       А что теперь? Теперь только о самого себя все зависит. А у Федора руки крепкие, мастеровитые, хозяйственные. Ох, как за деревенской работой стосковались. Да и возвратился он домой вроде как вовремя.
       Новая власть своим самым первым декретом даровала мужику землю. А чего еще крестьянину нужно?! Наконец-то получил он возможность работать не на чужой а на своей ниве. Наконец-то теперь ломал он хребтину не ради барина, а ради своей собственной выгоды. Не зря в народе говорится - "как потопаешь, так и полопаешь". Уж он то, Федор, теперь расстарается. За все шесть годков, отлученных от земли.
       Радостно трепыхала селянская душа, с удовольствием и надеждой опуская зерно в дымящуюся пашню. Слава богу, мир пришел, землицу получили, обиходили. Даст бог урожай, будем с хлебушком.
      
       Только гладко да сладко у новой власти, оказывается, лишь бумаги писать получалось да лозунги всякие провозглашать. На деле совсем все по иному вышло.
       Снова заполыхал пожар войны. Теперь уже междоусобной, гражданской, братоубийственной. Не стал в нее ввязываться Федор. Чуяло сердце, что не его это дело, к добру не приведет. Да и семья бы одна в этом молохе не сдюжила. Потом пришли продотряды с беспощадной разверсткой.
      
       По началу все это было объяснимо. В городах голодали рабочие, к тому же война требовала издержек (разве в германскую не такое положение было?!). В общей беде можно и перетерпеть, поделиться последним. Только бы потом жизнь наладилась.
       Однако, продармейцы быстро стали злоупотреблять данной им властью. Они стали бесстыдно грабить и разорять все хозяйства без разбора. Реквизировали даже подушки и кухонную утварь, делили награбленное между собой и зверски избивали дряхлых стариков за то, что их сыновья дезертировали и прячутся в окрестных лесах, не желая помогать новой власти. Но больше всего возмутило голодных крестьян то, что конфискованное зерно тлело и гнило под открытым небом. Нашли, отобрали, выполнили партийный приказ и беспечно бросили. Ни голодающим городам, ни обнищавшим селам. Ни-ко-му!
       Вот тут и дрогнуло, возмутилось крестьянское сердце. Не могло оно смириться с таким паскудством, с таким бессовестным, издевательским отношением к своему труду. Ведь хлебушко для пахаря, что родное дитятко. Пока взрастит поднимет, обильно мужицким потом, а то и слезой да кровью смочит.
       Загудел возмущенно и ненавистно крестьянский набат...
      
       Вздрогнула от гнева и Осиновка, где жили Ушаковы.
       Ранним утром, доведенные до отчаянья мужики перебили спящих бойцов продотряда. Отобранное зерно было тут же снова растащено по дворам. К обеду село и впрямь гудело как растревоженное осиное гнездо. Взрослое мужское поголовье вооружалось, чем могло и стало формировать свой партизанский отряд.
       К Федору во двор заглянул младший брат - Назар.
       - Ну, брательник, айда комиссарам кишки пускать! - позвал с собой старшего.
       Он хищно ощерился и угрожающе взмахнул над головой невесть откуда взятым палашом. Скорее всего, добыл во время утренней расправы над продармейцами.
       - Не пойду! - коротко отрезал Федор.
      
       Он неспешно прошел в угол, достал из закутка дратву и с невозмутимым видом принялся за починку старого сапога.
       - Т-ты чего, Федька! - опешил от такого поворота Назар. - Тебе что, Советы по душе?!
       Брат молчал, увлеченный делом.
       - Мало на барина спину гнул, так теперь и этой большевистской сволочи потакать думаешь?!! - не унимался младший.
       - Никому потакать я не собираюсь, - спокойно возразил Федор не отвлекаясь от своего занятия. - Мое дело мужицкое. Землю пахать, хлеб сеять да убирать. А какая власть - царь ли, Керенский или большевики, мне все равно. Хватит! Слава богу до родного угла живой добрался. Я шесть годков без семьи был, по чужой земле скитался...
       - Так с голоду подохнешь в своем углу с такой властью! - запальчиво закричал младший Ушаков. - И ты, и семья твоя... Подохнете! Выберут комиссары со двора все до последней былинки. Землю жрать заставят! А ты что? Благодарно кланяться им в ответ будешь?
       - Там видно будет, - пожал плечами Федор. - На все воля божья. Только паскудством таким заниматься я не буду...
       - Каким паскудством?!
       - Смертоубийством... Не тать я, не душегуб...
       - Ты чего это мелешь, Федька?! - ошалел от удивления Назар, таращась на брата. - Ты же солдат. Фронтовик. Как там на фронте? Разве там в немца не стрелял?!
       - Стрелял... Но то война. Враг в тебя целит, ты во врага. А тут? Наскочили на сонных, подушили как курят. Там ведь совсем еще дети были...
       - Тоже мне нашел, кого жалеть? - презрительно скривился Назар. - Они нас больно жалели, когда наше кровное зерно из закромов выгребали? Когда последнее со двора тащили. Разве что шкуру живьем не драли. Так что нечего им было измываться над нами, кровушкой нашей упиваться и слезам нашим радоваться...
       - Они не по своей воле. Им такой приказ был дан! Случись тебе такое и ты бы... А над ними самосуд.
       - Нет! Ни одна мужицкая рука на такую подлость не поднимется и за такой властью только такие дурни, как ты, безропотно пойдут... Ладно! Сиди дома, жертвенник! Дожидайся, когда тебя вместо коняги в ярмо запрягут и погонять будут, а мне с такой властью не по пути!
       Назар смерил старшего брата презрительно-уничижительным взглядом, сплюнул на пол и стремительно выскочил со двора. Федор проводил его печальным взглядом и покачал головой.
      
       - Батянь! Чего это дядька Назар на тебя кричал? - дернул его за рукав Пашка, старший сынок. - Сердитый такой... Чуть с кулаками на тебя не бросился. Разве ты его обидел чем?!
       - Не я, сынок, обидел его... Это новая власть мужика обидела. Только не понятно почему... Так заведено у нее или по недомыслию? - в задумчивости пробормотал Федор и легонько потрепал всклоченные вихры сына. - Мужик к мирной жизни привычный. Ему война не по нутру. Его руки больше к сохе, чем к ружью привычны...
       - Что же теперь будет, батяня?! - по-взрослому сосредоточенно нахмурил брови малец, не до конца сознавая происходящее. - Куда дядько побег?
       - Побег за лучшую долю драться?
       - С кем? С мужиками?!
       - С новой властью, сынок! - грустно усмехнулся в ответ Федор. - Дай бог, чтобы у этой власти хватило разума не доводить дело до большого кровопролития. Не то будет тогда всеобщий плач и скрежет зубов...
      
       ... Крестьянское восстание стремительно распространялось. Полыхнув пламенем в нескольких уездах, оно за несколько недель охватило всю губернию и превратилось в этом традиционном бастионе эсеров в широкое повстанческое движение, отлично организованное под руководством Александра Степановича Антонова.
      
       Антонов создал не только великолепно организованное крестьянское ополчение, но и замечательную службу разведки, сотрудники которой сумели проникнуть даже в Тамбовскую ЧК. Был создан и пропагандистский аппарат, выпускавший брошюры и листовки, обличавшие "большевистскую комиссарократию" и сплачивающие крестьян вокруг таких популярных лозунгов, как свобода торговли, прекращение реквизиций, свободные выборы и упразднение комиссаров и ЧК.
       Параллельно с этим подпольный ЦК партии эсеров создал в губернии Союз трудового крестьянства с обширной сетью местных отделений. Несмотря на сильные трения между Антоновым, по сути дела, эсеровским диссидентом, и руководством Союза, тамбовские крестьяне располагали военной организацией, разведывательной службой и политической программой, усилившей и сплотившей их, чего до сих пор не знали другие крестьянские движения, за исключением махновцев...
      
       Крестьянская война на Тамбовщине рыбной костью торчала в горле советской власти, нещадно саднила и требовала скорейшей санации.
       - Скорейшая (и примерная) ликвидация безусловно необходима, - ничуть не смущаясь жестокости предлагаемых мер, рекомендует своим соратникам Ленин. - Прошу сообщить мне, какие меры принимаются. Необходимо проявить больше энергии и дать больше сил...
      
       Энергию проявили, силы дали.
       Сразу же после разгрома Врангеля в Крыму и закрытия польского фронта численный состав войск ВЧК, отправляемых в Тамбовскую губернию, резко увеличился. Спешно формировались ЧОНы - отряды особого назначения.
       Для комплектования этих отрядов привлекались проверенные на фронтах гражданской войны военные кадры. Целиком же использовать готовые воинские части Красной Армии большевики не решались, так как не очень надеялись на них при подавлении народных восстаний...
      
       Все туже и туже затягивала петлю на мужицком горле новая власть. Забирала все до последней крохи, до полуистлевшей рубашки. И запировала смертушка на людском горе. Голодной косой усердно выкашивала дотла некогда многолюдные крестьянские семьи.
       Как не крепился Федор, как не старался уберечь семью от потерь, не смог. Первыми не выдержали истощенные дети. Умерла дочка, вслед за ней убрался любознательный и не по-детски рассудительный сын - Пашутка. Сломленная горем, угасла и жена...
      
       Словно подкошенный Ушаков рухнул на свежий могильный холм, обнял могильный крест и глухо замычал в горьких рыданиях.
       - Прости, Маня... Прости, родная моя... За все прости... Не довелось нам с тобой жизнь прожить так, как загадывали - долго и счастливо... Не сумел я ни тебя сберечь, ни всех деток наших...
      
       Он не таил ни слез, ни причитаний и не стыдился их. До стыда ли теперь. Если даже власть, та самая народная власть, что обещала мужику вольную жизнь, на которую он надеялся, против которой он отказался восстать, и эта власть в своем человеконенавистничестве всякий стыд потеряла.
       - Господи! Вразуми! - возопил доведенный до отчаяния обычно невозмутимый и терпеливый ко всему мужик.
       Он поднял к небесам красные и мокрые от горючих слез глаза, простер худые мосластые руки.
       - Господи! Видно ли тебе с небес, что творится на этой грешной земле?! Если видно, почему равнодушно взираешь на этот дьявольский шабаш. Почему не покараешь вероотступников? Неужели на то святая воля твоя?!! Господи! Вразуми! Что мне теперь делать? Где правда? Чья истина?
      
       Федор тяжело поднялся с земли, вяло отряхнул с колен комья сырой земли, бессмысленным взглядом обвел погост. Что делать? Идти в лес, к брату? Брать в руки оружие и мстить за безвинно убиенных и заморенных? Искать своего смертного часа, чтобы лечь в сыру землю рядом с близкими ему людьми? Где выход?!
       Ушаков взвыл по-звериному, отчаянно мотнул головой и уныло поплелся к деревне. На осиротевшем без хозяйки дворе на его руках оставались еще мать-старуха двое уцелевших в голодоморе малолеток - две девчушки семи и полутора лет...
      
       А партия требовала решительно покончить с мятежниками. Покончить, не гнушаясь самых жестоких и циничных карательных мер. "Действовать решительно и жестко, жестко и решительно..." - шли гневные директивы в послушные ЧОНы.
      
       В один летних дней Данилу Бондаря вызвали в уезд на совещание. В штабе военной группировки, воевавшей с Антоновым, он неожиданно встретился со Смирновым.
       - Здравствуй, Данила! Видишь, вновь нас судьба с тобой свела, - усмехнулся Иван Степанович, протягивая руку для рукопожатия.
       - Вижу... Знать судьба моя такая рядом с тобой до самой смерти держаться, - невесело отшутился Бондарь. - Ты, что ли, вызывал?
       - Я! Вот направлен Реввоенсоветом вместе с Тухачевским. Что-то затянулась здесь кампания. Пора заканчивать с этим мятежом... Думаю, на месте разобраться, поглядеть откуда сподручнее за дело браться. Вот и вспомнил о тебе. Думаю, что ты мне как никто лучше поможешь...
       - Это правильно. Нужно разобраться, - оживился вдруг Данила, на свой манер истолковав озабоченность старшего товарища. - Не все так просто, Иван Степанович, как это видится из Москвы. Мужики ведь напрасно страдают...
       - Ха! Ничего себе напрасно! - насмешливо присвистнул Смирнов. - Войной против власти пошли. Разбойничают, наших товарищей по партии убивают, а ты говоришь. Уж не заодно ли ты с мятежниками тут стал?!
      
       Он подозрительно покосился на враз сникшего Бондаря.
       - Я ведь тебя еще в Москве предупреждал. Гляди, не...
       - Помню. Не оплошай! - угрюмо перебил его Данила, с трудом произнося уже ставшее ненавистным смирновское напутствие.
       - Вот-вот! - удовлетворенно кивнул тот. - А ты тут миндальничаешь вместо того, чтобы со всей большевистской сознательностью и решимостью давить эту сволочь...
       - Иван Степанович! Нельзя так! Мы сами мужика довели до отчаяния, - проникновенно вскрикнул Данила, рассчитывая на откровенность и понимание старшего более опытного товарища.
       - Э-э, как ты загнусил! Точно барышня, а не доблестный орденоносец, командир ЧОНа, - с издевкой протянул Смирнов и в прищуренных глазах сверкнул холодный блеск.
       - Даже зверь, загнанный в западню, на врага своего бросается. А мы не со зверьми, а с людьми воюем, своими людьми. Простыми мужиками. Разве сладко ему было после войны. Разруха, голод... Он защиты, помощи от новой власти ждет, а она его придушила. Вот и не стерпели..., - снова попытался высказать свое мнение Данила.
       - Наша задача - каленым железом выжечь эту контрреволюционную нечисть! Уничтожить этих подлых врагов революции, - повысил голос и безапелляционно стукнул кулаком по столу Смирнов. - А ты что?! Добреньким благодетелем хочешь для мятежников быть?!!
      
       Он сердито порылся в своих бумагах и поднял со стола листок
       - Вот, читай, благодетель! - гневно сунул в лицо Даниле документ. - Приказ  171 от 11 июня 1921 года... Подписан Антоновым-Овсеенко и Тухачевским...
       Но Бондарь точно окаменел. С побелевшим лицом он молча уставился в одну точку, не обращая внимания на предложенную бумагу.
       - Читай! Не хочешь?! Тогда я тебе прочту! - яростно прорычал багровый от злости Смирнов. - Тем более что это не фривольная писулька от барышни, а приказ начальника... А как тебе известно, товарищ Бондарь, "приказ начальника - закон для подчиненного". Известно это?!
       - Известно...
       - А раз известно, тогда слушай...
      
       Иван Степанович поднял к глазам бумагу и жестко, с нажимом, стал читать:
       "1. Граждан, отказывающихся называть свое имя, расстреливать на месте, без суда.
       2.   Селениям, в которых скрывается оружие, властью уполиткомиссии или райполиткомиссии объявлять приговор об изъятии заложников и расстреливать таковых в случае несдачи оружия.
       3.   В случае нахождения спрятанного оружия расстреливать на месте без суда старшего работника в семье.
       4.   Семья, в доме которой укрылся бандит, подлежит аресту и высылке из губернии, имущество ее конфискуется, старший работник в этой семье расстреливается без суда.
       5.   Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитов, и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда.
       6.   В случае бегства семьи бандита имущество таковой распределять между верными Советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать или разбирать.
       7.    Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно"...
      
       ... - Сурово и беспощадно! - чеканя каждый слог, еще раз повторил последние слова Смирнов и поднял глаза на замершего Данилу. - Понял, благодетель?!
       - Но...
       - Никаких "но"! - решительно пресек всяческие сомнения и возражения Иван. - Ты, Данила, прежде всего большевик! Боец нашей партии. И не просто боец, а командир! Лицо, обличенное доверием проводить в жизнь партийную линию...
       Он выдержал паузу и добавил: - Сурово и беспощадно! Как требует текущий момент...
      
       Текущий момент, действительно был не очень. Крестьянские банды, как их характеризовала власть, были тем не менее хорошо организованы и весьма успешно использовали приемы скрытой партизанской войны. Совершив набег на уезд или военный гарнизон, они в случае опасности буквально растворялись в чаще глухих урочищ. Не оттуда ли пошла известная присказка о тамбовском волке в качестве верного товарища?
       Так что текущий момент требовал неординарных и радикальных мер.
       Полагая, что лучшего выхода нет, Политбюро ответственным за ликвидацию банд Антонова в Тамбовской губернии назначило Михаила Тухачевского. Герой Гражданской войны, отличавшийся твердостью, решительностью и даже крайней жестокостью, весной беспощадно подавил Кронштадский мятеж и теперь считался в таких делах непревзойденным специалистом.
       Встав во главе почти стотысячной армии, в которую вошли многочисленные специальные части ВЧК с тяжелой артиллерией и авиацией, Тухачевский не мешкая взялся за проведение жесточайших карательных акций.
       - Леса, в которых укрываются бандиты, должны быть очищены с помощью удушающих газов, - объявил он с привычной безапелляционностью свое решение. - Все должно быть рассчитано так, чтобы газовая завеса, проникая в лес, уничтожала там все живое. Начальник артиллерии и специалисты, компетентные в такого рода операциях, должны обеспечить достаточное количество газов...
       Вместе с председателем Полномочной комиссии ВЦИК Антоновым-Овсеенко Тухачевский установил в Тамбовской губернии подлинный оккупационный режим, применяя такие меры, как массовые взятия заложников, смертные казни, заключение в наспех оборудованные концлагеря, атаки отравляющими боевыми веществами и депортации целых деревень, заподозренных в помощи "бандитам".
       Так и появился их известный сто семьдесят первый приказ...
      
       - Ну-ка, иди сюда. Разберемся на месте, что делать будем, - позвал Данилу к столу Смирнов. - Помоги мне сориентироваться на местности. Что где находится?
       На широкой столешнице была разложена карта уезда. Склонившись над картой, точно заправский стратег и прозорливый полководец, Иван долго и сосредоточенно изучал расположение населенных пунктов и подходы к ним. Наконец, он ткнул карандашом в облюбованную точку.
       - Вот! Сюда мы с твоим отрядом и пойдем! Судя по названию, здесь самое бандитское гнездо должно быть...
       - Осиновка..., - прочитал название деревни Данила, в которую указал Смирнов.
      
       На закате дня отряд чоновцев вошел в Осиновку. Во главе отряда, покачиваясь в седлах ехали рядом Бондарь и Смирнов. С виду деревня казалась пустой и вымершей. Только у одной из изб всадники заметили седовласого старика.
       Не обращая внимания на приехавших военных, дед смежил глаза и расслабленно откинулся спиной к потемневшему срубу, грея старые кости в нежарких лучах заходящего июльского солнца.
       - Здорово, старый! - с напускной бравадой приветствовал старика Смирнов. - Никак спишь?1 гляди, хозяйство свое проворонишь. Растащат все...
       - А чего тут тащить! - спокойно махнул костлявой ладошкой дед. - Уже все выбрали. Тащить более нечего. Да и кому я нужен?
       Шамкая, он пожевал беззубым ртом, приложил к глазам ладонь козырьком и с любопытством оглядел выцветшими глазами нежданных гостей.
       - А бандиты?! Вон, сколько их у вас по лесам шастает, - хитро прищурился Смирнов, надеясь захватить врасплох.
       - У нас нет бандитов, - не поддался на подвох старый. - Когда-то проезжали мимо, но даже хорошо не знаем, были ли то бандиты или кто другой, мы живем мирно, никого не беспокоим и никого не знаем. Да и откуда им взяться, бандитам-то... Почитай половина деревни на погост переместилась... От голода мрет народ, как мухи... А меня смертушка что-то не торопится забирать...
      
       - Ну, это мы еще посмотрим. Есть или нет бандиты, - сухо перебил его Смирнов. - Больно складно ты поешь, дед. Прямо слезу от жалости пустить осталось и только...
       - А у нас и слез не осталось. Тоже все выплакали, - снова откликнулся дед, похоже, совсем не пугаясь вооруженных людей.
       - А мы не слезы вытирать вам приехали, - недовольно буркнул Иван, уже злясь на словоохотливого и докучливого деда. - Сейчас разберемся, кто вы тут на самом деле... Деревня твоя, дед, как зовется?
       - Осиновка...
       - Вот-вот... Осиное гнездо! А ты говоришь, что отродясь бандитов не видел. Как же в таком гнезде без бандитов.
       - Так то осины у нас, а не осы, - встрепенулся в тревоге старый.
       - Вот и поглядим, какие осины, - протянул Иван, оглядываясь по сторонам. - Может и осины твои сгодятся. Иуду тоже на осине повесили. Помнишь? Ха-ха-ха...
       Откинувшись в седле, он заливисто рассмеялся, довольный своей выдумкой.
       Старик на то ничего не ответил. Тяжело поднявшись с места, он обреченно махнул рукой и потащился во двор. Прочь от насмешливого командира.
      
       - Не нравится мне эта Осиновка, - снова повертел головой по сторонам Смирнов.
       Лицо его стало серьезным, сосредоточенным и даже злым.
       - Чем же она тебе не приглянулась? - скривился Данила.
       - Не нравится и все. Чую, врет старик. Бандитская деревня. Как пить дать бандитская!
       - Погоди, Иван Степанович, раньше времени нагнетать. Разобраться же надо!
       - Вот и разберемся! Пошли бойцов по дворам. Пусть оглядят все. Соберут всех, кто живой есть. Поголовно всех пересчитать. Кто где есть... Старик ли, младенец, без разницы... Чтобы полная бухгалтерия. Приход-расход...
       - Хм-м... Прямо как купец в лавке, - хмыкнул было Данила. - Все-таки люди, не товар какой.
       - Эти люди у Советской власти уже вот где! - раздраженно дернул ладошкой по горлу Смирнов. - Сколько ты тут уже нянчишься?! Год?!
       - Без малого...
       - Во! А какой прок с того?! Пора кончать с этой вакханалией. Раз и навсегда! Сурово и беспощадно!!!
      
       Он резво спешился и порывисто прошелся взад-вперед по деревенской улице, нервно похлопывая нагайкой по голенищу сапога.
       Данила с удивлением и тревогой наблюдал за старшим товарищем. Никогда он еще не видел его таким взвинченным, раздраженным, озлобленным. Но главное, что поразило Бондаря в поведении Смирнова - маниакальная кровожадность и цинично-пренебрежительное отношение к человеку. Откуда это?
       Ведь сколько знал он Ивана Степановича, сколько раз сходился в откровенных разговорах "по душам", тот всегда говорил о необходимости лучшей жизни для простого человека, труженика.
       Откуда такая ненависть к этим несчастным крестьянам. Обобранным, голодным, униженным. Разве они не труженики? Разве это не их трудом и стараниями кормится вся Россия? Разве не их обещали освободить большевики от ига помещиков-эксплуататоров? А что получается? Расправиться сурово и беспощадно. Со старым и с малым. Революция до победного конца, до полного искоренения классового врага? А кто здесь враг?!...
      
       Не знал, да и откуда мог знать неграмотный сельский коваль, волею случаю поднятый на командные высоты, что те красивые рассказы, которые рассказывал ему во фронтовом окопе Иван, не более чем складная байка. Не мог темный мужик себе даже представить, что гуманистическая большевистская идея о всеобщем равенстве и братстве, свободе и счастье всего человечества не более, чем блеф, лакомая приманка в бесстыдной борьбе за власть.
       Не мог он даже догадаться, что в принципах партийного руководства так останутся жить старые постулаты - чинопочитания и угодничества, лести и мздоимства. Ни за что не поверил бы этот прямой и искренний человек, что коварная партийная номенклатура приучает жить по своим циничным правилам даже самых стойких и бескорыстных.
       Данила даже не чувствовал, что уже самым стал послушным зарядом этой номенклатурной обоймы, что партия уже крепко спеленала его по рукам и ногам вязкой паутиной "партийного долга".
      
       - Действуй, Данила Тарасович! - хлестко, точно выстрел, скомандовал Смирнов начало операции. - Не оплошай! Чтобы ни одного двора не пропустили. Перетряхни все сверху донизу. Ищите тайники, схороны. Оружие, патроны. Считайте всех по головам! Выпытывайте, кто и где скрывается! Заложники... Взять заложников!! С каждого двора! Будут молчать, отпираться, будем расстреливать!!!
       Яростные слова приказа вонзались в сердце калеными гвоздями. Бондарь инстинктивно отшатнулся в сторону, с ужасом заметив, как загорелись безумством глаза Смирнова.
       - Найдем! Обязательно найдем! Вытравим эту нечисть! - лихорадочно повторял тот, почуяв добычу и запах крови.
      
       ... Походный строй отряда вмиг рассыпался. Чоновцы с оружием наперевес послушно бросились исполнять приказ. Точно натасканные на добычу охотничьи псы, получившие команду "фас". Не в бой против противника на передовой. По дворам, против безоружных и беззащитных.
      
       Далеко за полночь Данила заглянул в избу, где Смирнов устроил свой временный штаб. Постучал осторожно в дверной косяк и вошел с опаской.
       - Заходи, заходи! Не топчись у порога! - прозвучал из горницы спокойный и даже миролюбивый голос Ивана.
       Смирнов сидел у стола и читал, поближе подвинув к коптящему светильнику книгу.
       - Проходи, Данила! Садись! Чаю хочешь? - пригласил он товарища к столу, не отрываясь от чтения.
      
       Данила с нескрываемым изумлением наблюдал за читающим. От былой вспышки бешенства не осталось и следа. Точно лихорадка мужика поколотила и отпустила. Видимо, книга его сильно увлекла. Перевернув очередную страницу, Смирнов с живым любопытством жадно бежал глазами по строкам, удовлетворенно покачивая головой и весело хмыкая в кулак. Поглощенный чтением, он не обращал внимания на Бондаря, точно забыл о его присутствии.
       - Что, интересно?! - легонько кашлянул Данила и кивнул на книгу.
       - Ага! Очень! - нехотя отодвинул в сторону томик Иван. - Понимаешь, есть у меня слабина... Люблю на досуге хорошей книжкой себя побаловать. Вот, захватил с собой в дорогу сборник новелл О Генри...
       - А кто это? Тоже большевик? - больше из вежливости, для порядка, чем любопытства поинтересовался Бондарь.
       - Ха! - хмыкнул Смирнов, потешаясь над необразованностью приятеля. - Большевик ли он, не знаю... Он из Америки... Туда революция еще не дошла. Но пишет лихо шельмец. Обхохочешься над его историями. Вот...
       Смирнов снова с удовольствием взял в руки книгу и полистал.
       - "Родственные души"..., "Деловые люди"... "Дороги, которые мы выбираем"..., - перечислил он. - Одни названия рассказов чего стоят... Представляешь, жулье, бандиты... Но как он их преподносит. Это же надо...
      
       Иван покашлялся, изобразил на лице крайнее огорчение, с притворной озабоченностью почесал себя за ухом (видимо копируя героев книги) и трагическим голосом процитировал:
       "... Подняв глаза, он увидел дуло сорокапятикалиберного кольта, из которого целился в него бесстрастной рукой Акула Додсон..."
       Чтец не выдержал и хмыкнул.
       - Каково? Приятель в приятеля...
       Но тут же снова вошел в образ и продолжил читать:
       "... - Брось ты эти шуточки, - ухмыляясь сказал Боб.
       Лицо Акулы Додсона выразило глубокую печаль.
       - Ты не поверишь, Боб, - вздохнул он, - как мне жаль, что твоя гнедая сломала ногу. Но Боливар выдохся и двоих ему не снести..." Б-бах! Раздался выстрел вероломного друга".
       - Ха-ха-ха! - снова весело рассмеялся Смирнов. Находясь под впечатлением от прочитанного. - А, каково?! Представляешь, бандюга взял и ухлопал приятеля-подельника... Еще извинился перед ним за вынужденную подлость... А золотишко его себе прибрал. Вот она, звериная сущность охотников за богатством! Нравы буржуйские! Истинно бандиты! - многозначительно подмигнул он Даниле. - Ну, а ты чего топчешься?! Садись! На лавке места много, выдержит. Это не бандитский Боливар... Ха-ха-ха!
      
       Закинув в веселом хохоте голову, он приглашающе похлопал по лавке рядом с собой.
       - Чаю хочешь? - предложил Даниле, подвигая свободную чашку. - Я как раз самовар сообразил... Сидись, пей...
      
       Данила вздохнул облегченно, подсел к столу и потянулся за кипятком.
       - Давай-давай! Отдохни, дружище... Вымотался, небось. Целый день в седле. А тут я еще накинулся. Прости, не сдержался..., - смущенно коснулся Смирнов приятельского плеча.
       Пытаясь сгладить вину, он полез в свою дорожную сумку и выложил на стол хлеб, сало, сахар.
       - Поешь...
       - Вот за это спасибо. Знаешь, я даже ошалел от удивления... Что это вдруг с Иваном случилось?! Будто бешенный с цепи сорвался, - разоткровенничался на радушное гостеприимство Данила, с аппетитом прихлебывая ароматный чай. - Никогда я тебя таким еще не видел. Там, на германском, такой задушевный мужик был...Все о рядовых солдатах пекся, хорошей жизни для них добивался. И все спокойно, рассудительно. А тут...
       - С волками жить, по-волчьи выть, - снисходительно усмехнулся на то откровение Смирнов. - Власть покупается кровью, власть завоевывается с оружием в руках, в жестоких боях. А такая борьба огрубляет душу, обостряет звериные инстинкты. Тут не до сантиментов. Кто смел, тот и съел! Если не ты, так тебе вцепятся в горло или оседлают спину. Чтобы стать хозяином положения...
       - Но мы же с тобой не звери, - попытался возразить Данила. - Разве о звериных инстинктах мы с тобой размышляли и мечтали, когда шли в революцию?! Власть народу! Мир, равенство, братство. На это мы надеялись, в это верили. А что получается на деле?
       - Да пойми же ты, башка твоя бестолковая! Идет классовая борьба. Жестокая и бескомпромиссная. Кто одержит в ней победу, тот и будет управлять страной. Мы с тобой большевики. А партия большевиков поставила нам, своим бойцам, задачу... Всеми силами удержать завоеванную нашей, рабоче-крестьянской революцией власть! Народную власть!
       - Против кого же мы тогда сейчас идем? - упрямо гнул свое Данила. - Против народа, которому обещали власть. Против братьев своих... Вон и на Донбассе у нас тоже...
      
       - Вон ты куда клонишь! - насмешливо прищурился Смирнов. - Правильно я тогда сделал, что отозвал тебя из армии и сюда направил. Куксился сейчас бы в своей хате, сомневался бы. Дескать, правильно ли я поступаю. Против своих или против чужих иду... Ты, большевик, Данила! И никаких сомнений и малодушия в душе большевика не должно быть.
      
       В следующую минуту его лицо стало сосредоточенным и отчужденным.
       - Закончили проверку дворов? - холодно поинтересовался он. - Докладывай, что удалось найти...
       - А ничего не нашли! - развел руками Бондарь.
       - Как ничего? - вскинул кверху бровь Смирнов и она нервно дрогнула. - Значит, плохо искали! Не может быть, чтобы ничего здесь не было...
       - Ничего! - подтвердил Данила. - Видимо, до нас уже все перетрясли. А что не смогли найти, то в лес унесли, спрятали...
       - Кто унес, знаешь? - встрепенулся Смирнов.
       - Кто ушел, тот и унес, - пожал плечами Бондарь. - В деревне считай старики да бабы с детьми остались, мужиков почти нет...
       - А с каких семей ушли узнал? Это же бандитские семьи! Заложников взял? - нетерпеливо заерзал на месте Иван.
       - Да все сделали, как велел... И заложников взяли, и дозоры выставили. Завтра будет день, будем и разбираться, - вяло отмахнулся Данила и вдруг замялся. - Тут, Иван Степанович, другая интересная новость есть...
      
       - Что еще за новость?! - насторожился Смирнов. - Опять что-нибудь эдакое, из разряда душеспасительного...
       - Может и так, - пожал плечами Данила. - Знакомца нашего я тут встретил...
       - Знакомца? Здесь, в Осиновке?! Кого это?!!
       - Федора Ушакова... Помнишь? На фронте ординарцем у батальонного был...
       - Ушаков?! - подскочил от неожиданности Смирнов. - Еще бы не помнить! Мне же с ним в лагере для военнопленных в Польше свидеться довелось. Значит уцелел, холуй офицерский. Жив остался! Где он? Арестовал?
       - Зачем? - изумился Данила.
       - Как зачем?! Это же самая, что ни есть вражина! - так же изумленно вскрикнул в ответ Смирнов. - Он же за своим командиром даже в плен подался. Добровольно, чтобы пятки барину лизать. Как преданный пес не отходил ни на шаг от своего хозяина. Как там его... Верхотурова. Интересно, где он сейчас. Этот уж точно против Советской власти пошел...
      
       Он на миг задумался, но тут же спохватился.
       - Ушакова арестовать! Немедленно!!!
       - Зачем?! - еще больше изумился Данила. - Никуда он не денется.
       - Сбежит!
       - Нет, не сбежит! - твердо отрезал Данила и нахмурился огорченно. - Некуда ему бежать, да и незачем... жену с детишками схоронил. Мать-старуха да двое малолеток на плечах осталось. Куда он такую обузу бросит?
       - Этот точно не бросит! - согласился Смирнов, неожиданно вспомнив о немецком плене. - Это же надо быть таким дураком, чтобы за раненным командиром добровольно в плен потащиться. Еще меня уму-разуму учить пытался... Божьими заповедями наставлял, байки поучительные рассказывал...
      
       Иван скривился, припомнив нелицеприятное, но вдруг встрепенулся.
       - Ты ему сказал, что я тоже здесь, с отрядом? - кинулся к Даниле.
       - Само собой... Как ни как, и твой же он сослуживец...
       - А-а... Дурья башка! - заметался в досаде Смирнов. - Пошли за ним... пусть арестуют!
       - Да зачем?!
       - Потому, что теперь точно сбежит. Ему со мной видеться не в радость будет. Во взглядах мы с ним в лагере не сошлись... Чужой он человек для нашей власти...
      
       ... Федора привели примерно через час. Он спокойно вошел в избу, слегка сутулясь в низком проеме двери. Прошел в горницу и выпрямился во весь свой могучий рост. Впрочем, истощенное голодом некогда крепкое мужицкое тело выглядело сейчас беззащитно и жалко.
       Тем не менее, глубоко запавшие на изможденном лице большие серые глаза смотрели прямо, с достоинством. Ни тени страха, ни растерянности, ни заспанной ошеломленности. Похоже, Ушаков был готов к аресту, ждал его.
       - Здорово, приятель! - всплеснул в притворной радости Смирнов, не поднимаясь, однако, с места. - Удивлен? Не думал, что доведется снова свидеться! Как видишь, судьбе было угодно, чтобы снова сошлись наши дорожки.
      
       Он окинул насмешливым взглядом неподвижно замершего перед ним мужика.
       - Чего хмуришься?! Не рад, что в гости тебя позвал?
       - С добрыми намерениями по ночам в гости не кличут, - обронил в ответ Федор. - Да и добрые люди ночью в гости не ходят...
       - Ну, прости-прости..., - притворно раскланялся Смирнов. - Я, ведь, с лучших побуждений. Как только узнал, что тут старый приятель-сослуживец проживает, так обрадовался, что тот час за тобой послал...
       - ...конвой! - насмешливо вставил Ушаков. - Чтобы с почетом доставили... Или, напротив, боялся, чтобы не сбежал от "теплой встречи"?!
       - С почетом, почетом! - саркастически ухмыльнулся Смирнов. - А ты, гляжу не изменился. Все язвишь... Ладно, не серчай! Садись лучше к столу. Потолкуем... Былое вспомним, о сегодняшнем моменте... посудачим...
      
       - А что о нем говорить, - пожал плечами Ушаков, оставаясь на месте. - Его и так видно...
       - Что же ты такого диковинного увидел? - прищурился Смирнов.
       - Да то и видно. Была у мужика жизнь несладкая, а стала еще горше...
       - Чем же тебя так Советская власть допекла. Вроде бы от господ мужика избавила, землю дала. А ты недоволен?!
       - А чему радоваться? Как был мужик бесправным рабом так и остался. Что толку в той земле, если все, что мужик потом своим полил, вырастил у него и отобрала... твоя власть, - не смущаясь, откровенно ответил Федор. - Тот же разбой и грабеж. Помнишь, говорил я тебе в лагере... Без чистой души и светлых помыслов хорошей жизни не построить...
       - Ну-ка, ну-ка, поделись, подскажи..., - принял озабоченно-заинтересованный вид Смирнов, ерничая. - Может, мы и впрямь чего-то недопонимаем...
       - Чего уж подсказывать, когда дело сделано. Знаешь, дурака учить, только портить. Вы же и так все наперед знали, когда в свой райский сад заманивали. "Вот, когда мы, большевики, власть возьмем в свои руки, так еще и хозяином всего народ станет. Землю - крестьянам, фабрики и заводы - рабочим. Никаких господ и слуг. Не будешь, Федор, тогда перед "высокородием" спину гнуть...". Так, что ли ты мне в лагере пел?
       - Стало быть, не по душе тебе Советская власть?!
       - По мне любая власть хороша, если руководит по совести, разного озорства и паскудства не чинит...
      
       Смирнов со смешанным чувством любопытства и раздражения оглядел стоявшего посреди избы Ушакова. Как там, в лагерном бараке, так и тут в обветшалой деревенской избе он никак не мог взять в толк, что же движет этим упрямым мужиком, какие духовные ценности ему дороги, о какой совести он рассуждает... Такого в оборот просто так не возьмешь, свои песни петь не заставишь. С таким нужно иначе.
      
       - Да сядь ты, наконец! - пряча растущую неприязнь махнул он великодушно и настойчиво Федору, указывая на свободное место рядом. - Маячишь тут жердью верстовой.
       Однако Ушаков не принял приглашения и пристроился напротив. Присев на колченогий табурет у печи. Следователь и арестант должны быть по разные стороны.
       - Знаешь, Федор, мне вдруг показалось что мы с тобой снова в лагере, - неожиданно проникновенно обозвался к нему Смирнов. - Помнишь, тогда в бараке спорили. Ты все своего командира защищал. Этого... Как его... Верхотурова?! Не знаешь, что с ним?! Как пить дать, в белую гвардию подался. Ему наша Советская власть тоже костью в горле торчала...
       Сделав нажим на "тоже", Смирнов бросил многозначительный взгляд на бесстрастного Ушакова и сжал кулаки, точно охотник досадуя, что добыча ушла из-под носа.
       - Жаль, не довелось мне с ним больше встретиться. Интересно было бы за жизнь потолковать. Уж больно он красиво о патриотических чувствах толковал. О присяге, о верности... царю и Отечеству!
       - Зря ты, Иван, зуб на Алексея Николаевича держишь, - откликнулся на то Ушаков. - Светлая у него душа, без зависти, без гордыни, без злобы. Честный и правдивый человек. Сам не раболепствовал и других без нужды не обижал. А куда он пошел?! К белым ли, к красным ли или зеленым. То его воля и его судьба. Так ему бог определил...
       - А ты все богу поклоны кладешь! - скривился насмешливо Смирнов. - Что помогает?!
       - У каждого человека свой бог в душе, своя вера. Вот и у Верхотурова...
       - Да черт с ним, с твоим золотопогонником, - досадливо отмахнулся Смирнов. - Если жив остался, его счастье. А нет, так туда ему и дорога. Все равно ему с Советской властью не по пути. Расскажи лучше о себе... Как из плена удалось выбраться? Как живешь?
       - Как живу? - неопределенно пожал плечами Федор. - А вот утро придет, увидишь, как мы теперь живем... Наша жизнь без лишних слов как на ладони видна, без всяких прикрас...
      
       Смирнов сердито сдвинул брови, но сдержался.
       - А с Польши тогда мы бежали с Верхотуровым. Добрые люди помогли... Помнишь доктора лагерного?
       - Этого шляхтича-умника?! - скривился пренебрежительно Смирнов. - Все своей образованностью козырял. Любитель восточной мудрости. Слишком уж заносчив. Удивительно, как это он решился вам помочь? Откупились, что ли?
       - Нет, он помог бескорыстно. Откуда у нас деньги были. Это вон тебя друзья-приятели выкупили...
       - Странно. Чересчур умным этот доктор себя выставлял, - проворчал неприветливо Иван.
       Он поморщился, припомнив, как в политических дискуссиях его лагерные оппоненты загоняли его в угол, цитируя восточных мудрецов и приводя свои неоспоримые факты...
       - Почему же! Вполне нормальный человек, - возразил Федор. - Конечно, сразу не увидишь, что за душа прячется под одеждой. Поначалу он тоже нам показался неприветливым и даже враждебным. Но оказалось напротив... Честный, искренний... Из лучших побуждений вызвался нам помочь. Помнишь, как он говорил?
      
       Федор смежил глаза, припоминая подзабытое, но не ушедшее из памяти. Наконец, собрав воедино, негромко, с чувством продекламировал:
      
       Вы, злодейству которых не видно конца,
    В Судный день не надейтесь на милость творца!
       Бог, простивший не сделавших доброго дела,
       Не простит сотворившего зло подлеца.
      
       - Вот! Золотые слова! Правильные, мудрые... Забыл только, кто это сказал. Но очень мудрый человек был, прозорливый!
       - Хм-м... Вот, значит, ты куда клонишь! - насупился Смирнов и нервно постучал костяшками пальцев по столешнице. - Не зря таким усердным слугой у своего хозяина в лагере бегал. Старательно с чужих уст поешь...
       - А если песня хорошая, чтобы не спеть, - тут же парировал Ушаков.
       - Это какие же по твоему песни хорошие?! - насмешливо прищурился Иван.
       - Да много их разных..., - неопределенно пожал плечами Федор. - У народа на всякий случай найдется что спеть. И в горе, и в радость, в удовольствие и для бодрости...
       - Ха! Для бодрости, говоришь? - хмыкнул Смирнов. - А такую вот "бодрящую" слышал?
       Он откашлялся, прочищая легкие, вздохнул и запел, отбивая по столу такт:
      
       Наш паровоз, вперед лети!
    В Коммуне остановка,
    Иного нет у нас пути,
    В руках у нас винтовка.

    Пойдем на бой мы, сыновья,
    В рядах с отцами вместе,
    Мы бьем врага - одна семья,
    Горя единой местью...
      
       Федор насупившись уткнулся в пол, а Данила удивленно глазел на старшего товарища, впервые видя его поющим. Да он и не слышал раньше такой песни. Откуда она взялась, кто сочинил. Не сам же Иван?!!
       - Вот! Видишь, какие песни наша власть народу для бодрости духа дает!
       - Да-да... Хороша песня, нечего сказать, - рассеянно кивнул в ответ Федор. - На "добрые дела" ею твоя власть народ сманивает. Винтовку в руки и давай круши всех подряд. Налево-направо, "горя единой местью"...
       - Хм-м... Не то значит мы поем?! - кивнул в притворном замешательстве Иван и вдруг прищурился хитро. - А ты подскажи нам! Может и впрямь в пылу борьбы что-то проглядели, заблудились, забыли...
       - А чего подсказывать... Ты, Иван, не скоморошничай. Сам хорошо все знаешь, - не поддался на ту уловку Федор. - Все тебе ведомо. Раньше народ все больше о счастье, о любви, о добре пел. И были те песни, как молитва, а молитва точно песня. Не забыл, небось, к чему мать приучала?! Взять хотя бы оптинских старцев...
       - Ты же знаешь, Федор, что я поклоны иконам не ложу, с попами не якшаюсь...
       - А зря! Впрочем, для того, чтобы жить по совести, не обязательно в церковь ходить. С господом можно и так разговаривать. Неужели забыл?!
       Ушаков, понимания что делает это напрасно, но все же смежил глаза и трепетно, с чувством прочел:
       "Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что даст мне сей день. Господи, дай мне вполне предаться воле Твоей Святой. Господи, на всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Господи, открой мне волю Твою для меня и окружающих меня.
       Господи, какие бы я ни получил известия в течение дня, дай мне принять их с покойной душой и твердым убеждением, что на все Святая воля Твоя.
       Господи, Великий, Милосердный, во всех моих делах и словах руководи моими мыслями и чувствами, во всех непредвиденных обстоятельствах не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой.
       Господи, дай мне разумно действовать с каждым из ближних моих, никого не огорчая и никого не смущая.
       Господи, дай мне силу перенести утомления сего дня и все события в течение его. Руководи моею волею и научи молиться, надеяться, верить, любить, терпеть и прощать...".
       Прочитав молитву, Федор перекрестился на святой угол и поднял глаза на Смирнова.
       - Понимаешь, Федор, о чем мудрые люди о бога просят? Видишь, не хотят они гореть "единой местью"... А просят научить их надежде, вере, любви, терпению, а главное, умению прощать... Ведь, даже в апостольском послании сказано: "Не мстите за себя, возлюбленные, дайте место гневу Божию, ибо написано "Мне отмщение и Аз воздам".... Справедливый суд Божий каждому воздает по делам его!
      
       - Ну, ладно! Певец... под чужую дудку! - недовольно прервал его на полуслове Смирнов, поднимаясь из-за стола. - Развел мне тут поповские бредни. Тоже мне проповедник нашелся! Тебя привели сюда не песни петь. А по важному делу.
       - Так я это давно понял. Удивляюсь только, что столько времени ты, Иван, все вокруг да около ходишь, как вьюн вьешься, - не испугался такого поворота Ушаков. - Арестовал, так по делу и спрашивай!
      
       - Ты не больно хорохорься! - не сдержался, прикрикнул сердито на него Иван. - Тоже мне умник нашелся! Думаешь, Советская власть будет спокойно глядеть, как вы тут бузу творите, противитесь ее законам! Она живо бузотеров к ногтю... Со своими врагами расправляется решительно и безропотно. Вот поставлю к стенке и погляжу какие ты тогда песни запоешь...
       - Ты, Иван, мне тризну раньше времени не заказывай, - остановил его Ушаков. - И не пугай, пуганный... Как семью свою на погост пристроил так и перестал бояться...
       - Власти не боишься?! - притворно изумился Смирнов. - А что же тогда в лес не ушел, к бандитам? Раз тебя власть обидела...
       - Я не разбойник, чтобы душегубством заниматься, - печально обронил Ушаков. - Каждый себе сам дорогу выбирает. Так что, как дальше жить, я как-нибудь сам соображу...
       - Да поздно тебе, Федя, уже соображать! Отсоображался! - издевательски осклабился Смирнов. - Шлепну я тебя, как классового врага Советской власти. Чтобы не засорял другим мозги своими глупыми рассуждениями...
      
       Он смерил арестованного презрительным взглядом.
       - Ты тут мне чужую мудрость припоминал. Попрекал в делах неправедных. Позволь и я тебя напоследок потешу. Твоей же байкою... Помнишь! Сам рассказывал... О каком-то дереве, с мужским и женским началом... "...Загрустила его баба, заболела и засохла. Сгинула, одним словом... Мужик срубил сухостоину на дрова и сжег. А заодно срубил и мужика... За ненадобностью...". Ха-ха-ха! Видишь, не снес старый Боливар обоих!
       - Что еще за Боливар?! - удивленно покосился на него Федор.
       - Да это я так, к слову...
       Лицо его стало суровым и жестким. Смирнов повернулся к неподвижно сидевшему в углу Даниле. Тот был настолько ошеломлен протекавшим в избе разговором, что точно онемел и не мог вставить в этот драматичный диалог ни слова.
       - Избу его обыскали? Оружие нашли? - сухо поинтересовался у него Смирнов.
       - Иван Степанович! Какое там оружие! - тоскливо откликнулся Бондарь. - Старуха да две девчонки-малолетки в избе... Семью он схоронил всю... Было бы оружие, может и он в лес ушел, как брат...
      
       Данила вдруг осекся, запоздало сообразив, что сказал о фронтовом приятеле лишнее.
       - А что брат у него с бандитами? - оживился Смирнов. - Эх, Данила, оплошал ты все-таки...
       Он укоризненно покачал головой.
       - Если брат против Советской власти воюет, значит и у этого должно быть припрятано...
       - Не майся, Иван! Не трудись напрасно и другим не пеняй. Вот мое оружие, другого нет..., - подал голос от печи Федор.
       Он поднялся с места, шагнул к столу и выложил на стол, вытащенную из-за пазухи холстину.
       - Что это?! - отшатнулся насторожившийся Смирнов.
       - Не бойся! - усмехнулся на то Федор. - Мое оружие беззубое, не кусается...
      
       Он аккуратно развернул тряпицу и мерцающем свете коптящей лампы тускло блеснули серебряные ножны.
       - Ого! Знакомая вещица! - оживленно заерзал на месте Иван. - Видел ее в лагере, у твоего командира. А где сам кинжал? Это у тебя откуда? Стащил?
       - Я таким паскудством не промышляю, - с достоинством ответил Федор. - Алексей Николаевич сам подарил. На добрую память и на... черный день!
       - Что же ты не воспользовался своим богатством?! Или, считаешь, что этот день еще не наступил в твоей жизни? - насмешливо поинтересовался Смирнов.
       Он с любопытством повертел безобидные ножны в руках и повернулся к Бондарю.
       - Видел?!
       - Не только видел, но и знаю, откуда они, - заволновался вдруг Данила. - Это же мой дядька Михайло подарил свой кинжал Верхотурову. Когда он приезжал к нам на село за новобранцами... Я тогда, правда, не обратил на то внимание. Да и на фронте не часто приходилось с командиром видеться. Вот, оказывается куда его занесло...
       Он протянул было руку за семейной реликвией, но Смирнов торопливо отложил ножны в сторону.
       - Это теперь достояние республики! Страна в таком тяжелом положении находится. Из руин подняться старается. У нее каждая копейка на счету, а здесь такое богатство утаивается.
       Он еще раз удовлетворенно осмотрел изъятую улику и предусмотрительно убрал ее в свою сумку.
      
       - Ну, что же! Теперь все ясно! - закончив с процедурой осмотра, заключил с явным удовлетворением Иван. - Улики налицо. Бандитская семья!
       - Иван Степанович! Да ты что! - попробовал возразить Бондарь. - Какой же Федор бандит?!
       - Бандит и классовый враг! - повысил голос Смирнов и обжег товарища сердитым, непреклонным взглядом.
       Он повернулся к Ушакову и жестко бросил:
       - Где брат?!
       - Откуда же я знаю! - пожал плечами Федор. - У него своя голова на плечах. Он сам свою дорогу выбрал!
       - Где скрываются бандиты, знаешь? Домой являются? Когда твой последний раз приходил?
       - Я ничего не знаю! Назара давно не видел... Как ушел и все... У меня мать больная, не сегодня-завтра помрет, дочки... Мне о них думать нужно, а не за взрослым мужиком следить...
      
       - Вот видишь! Форменный бандит! А ты его еще выгораживаешь! - торжествующе повернулся к Даниле Смирнов.
       - Но...
       - Не возражай! Бандита от властей укрывает, значит, сам бандит. Это раз! Серебро добровольно не сдал. Страна бедствует, а он такой клад прячет. Это два! Все ясно! Расстрелять подлеца. А другим наука будет!
       - Иван Степанович! - опешил от такого решения Бондарь. - За что?!
       - Отставить малодушие, товарищ Бондарь! - негодующе прикрикнул Смирнов и лицо его покрылось багровыми пятнами. - Довольно потакать бандиту. Расстрелять! Приговор привести в исполнение сейчас, ... собственноручно!
      
       Напрасно утверждают, что на царской каторге политические сторонились уголовников, не желая иметь с ними ничего общего. Большевики в тюремных университетах хорошо усвоили уголовные законы. Особенно один из них - скреплять свой союз круговой порукой и кровью. Кровью своих жертв...
       ... Коротка июльская ночь. Нечаянные собеседники не заметили, как за окном забрезжил рассвет.
       Солнечные лучи позолотили макушки темнеющего вдалеке леса, когда пустынной деревенской улицей понурившись брели двое.
       У одной из изб путники остановились.
       - Дозволь проститься, - дрогнувшим голосом обронил Федор, кивнув на родное подворье.
       - Давай! - согласно кивнул в ответ Данила и полез в карман за кисетом...
      
       ... В избе было сонно и душно. На широких полатях разметавшись во сне крепко спали две малышки. Одна, совсем кроха, засунула в рот большой палец и время от времени сладко причмокивала, представляя видимо материнскую грудь или соску. В углу за печкой завозилась старуха. Сквозь чуткий сон она сразу угадала осторожную поступь сына.
       - Это ты, Федя? - негромко обозвалась женщина.
       - Я, мама, я...
       - Ты где был? Что случилось?
       - Ничего! Старого сослуживца встретил, заболтались...
       Федор неуверенно потоптался посреди избы, окидывая прощальным взглядом родные углы.
       - Мама! Мне нужно уйти... по делам. Вы за детками приглядите...
       - Господи! Да что случилось?! - всполошилась было женщина, завозившись на постели.
       - Ничего, мама, ничего! - торопливо успокоил ее сын. - Вы спите, рано еще... Спите...
       Он склонился над спящими дочерьми. Жадно вдохнул аромат их разомлевших во сне тел. Такой родной, такой волнующий... Скупая мужская слеза скользнула по щетинистой щеке и, сорвавшись, запуталась, растворилась в спутанных детских волосах.
       Боясь, что не выдержит этой душевной муки, Федор торопливо поцеловал дочек в висок, перекрестил их и почти бегом выскочил из избы...
      
       - Там за околицей овраг. Пойдем туда. Не возражаешь?! - несмело предложил он Даниле, когда они продолжили свой путь, и пояснил: - Понимаешь, не так слышно будет. Зачем деревню зря будоражить...
       Бондарь молча кивнул в ответ и послушно поплелся следом. Душа его клокотала, категорически протестовала против затеянного злодейства, судорожно искала и не могла найти выхода.
       - Нет! Не могу я этого сделать! - решительно рубанул он рукой воздух, когда они пришли на место. - Я же солдат, а не палач! Одно дело в бою пулю в лоб врагу пустить. Но стрелять в безоружного, безвинного...
       - Ну, твой начальник вину нашел, приговор вынес, - отозвался Ушаков. - Так чего тут... обсуждать.
       - Нет, погоди! - горячо запротестовал Данила. - Я все время послушно исполнял его волю. А сейчас не буду! Беги, Федор! Вот оврагом, к лесу и беги. Другому может быть и не представил такой возможности, а тебе... Я же тебя с германской знаю... Не верю, что ты на подлость способен. Беги! Укроешься где-нибудь, переждешь это смутное время. Глядишь, уляжется все...
       - Спасибо, Данила, за великодушие и сочувствие. Но, я не побегу. Тебе же отвечать перед Смирновым.
       - Отвечу!
       - Нет, не побегу! Стало быть, судьбой так мне начертано. Пришло время с женой там, на небесах, соединиться. А у тебя своя судьба! Ты раб новой власти и должен безропотно исполнять ее приказы. Иначе она и тебя, как меня, приговорит в расход. Так что не тяни время. Все за нас уже решено другими...
       - Ну, что же! Прощай, Федор!
       - Прощай!
       - Прости меня за это... злодейство! Перед людьми и богом, прости!
      
       Сухо щелкнул револьверный выстрел. Негромко, точно старый сук обломился. Пробуждающийся гомон ранних птах растворил в себе этот страшный треск. Спящая Осиновка даже не вздрогнула, не проснулась...
      
       ... - Митинг! Собирайтесь все на митинг! - вскинулось над Белой Горой.
       От двора ко двору зашелестело новомодное слово, приглашая белогорцев до панского подворья.
       - А что за митинг? Чего собирают? - озадаченно выглянул за калитку Денис Пономарев на звонкий голос посыльного от сельсовета.
       - Так Данила Бондарь приехал! - радостно известил хлопчик. - Герой! Орденоносец. Председатель попросил его выступить перед народом. О текущем моменте рассказать...
      
       Данила объявился дома неожиданно.
       Накануне Первомая двадцать второго года с пыльного шляха свернула на проселок легкая пролетка и резво взяла под гору. На мягком, кожаном диване покачивался рослый военный и с нескрываемым волнением оглядывал округу. Вероятно, хорошо ему знакомую.
       Случись сейчас прохожий из местных, он наверняка узнал бы в военном местного коваля - Данилу Бондаря. А, может, и не узнал бы.
       Хорошего сукна, мастерски сшитая гимнастерка плотно облегала ладную фигуру, упруго поскрипывала на плечах кожаная портупея, блестел на солнце лаковый козырек военной фуражки. Но, главное, на широкой груди ездока огнем пламенели два ордена.
       Еще издали его зоркий взгляд приметил дымок, поднимавшийся над старой кузней. Сердце военного затрепетало.
       - Ну-ка, давай туда! - скомандовал он вознице.
       Не дожидаясь, когда тот осадит лошадей, нетерпеливо выскочил из коляски и рванул на себя знакомую дверь...
      
       - Давай, Коля! Вдарь еще! Так! Добре! А ну, еще! Крепче бей, внучек! Ты же коваль! - подбадривал старый Тарас внука, старательно тюкавшего ручником по раскаленному куску железа. - Так, так... Молодец! И батько твой так начинал, и я, и мой батько... Теперь твой черед кузню держать...
       - Бог в помощь, ковали! А можно и мне попробовать? Дай-ка, сынок, мне свой инструмент. Посмотрю, не отвык ли еще от работы, не разучился ли... Жару, батько, жару!
       - Зараз будет тебе жар! - ворча, повернулся до горна Тарас, опешив от неожиданности. - Ты бы еще дольше по свету поблукал, тогда бы и дорогу до дома забыл, не то что работу...
       - А это мы сейчас посмотрим! - не обижаясь на отца, весело откликнулся Данила. - Давай заготовку на наковальню! Э-эх!
       Ручник с придыхом и наслаждением, направленный уверенной рукой лег в точно намеченное место.
       - Помню! Не забыл! Помню! Не забыл! - радостно и звонко звучало с каждым ударом...
      
       ... Панский дом стал сельсоветом. Белогорцы толпились у крыльца, над которым развивался красный флаг и с любопытством, во все глаза разглядывали земляка. Удивляясь его внезапному появлению и еще больше разительным переменам в его облике.
       Надо же! Жил на селе мужик! Крепкий, ладный, работящий, безотказный. А тут!
       Заматерел, приосанился Данила. Какой-то барственный лоск появился в его облике. И взгляд какой?! Прямой, уверенный, решительный и даже повелительный, начальственный. Робели и притупляли глаза перед таким взглядом мужики.
       - Вот так Данила! Вот тебе и сельский коваль! Не мужик, а прямо барин! Гляди, как складно говорит. Слово к слову ловко стелет. Будто всю жизнь только этим и занимался, - удивленно перешептывались сельчане, слушая пламенную речь Бондаря.
      
       - Товарищи! Дело, за которое все эти годы боролся народ во главе с нашей большевистской партией завершилось убедительной победой! Мир народам, земля - крестьянам, заводы - рабочим, власть Советам - это дело сегодня обеспечено. Война закончилась, враг разбит. Нелегкой ценой далась нам эта победа. Столько верных бойцов Советской власти и большевистской партии сложили свои головы...
       В толпе горестно охнула чья-то баба. Ее поддержали, заголосив еще несколько голосов. На них недовольно цыкнули и причитания враз стихли. Но на Бондаря это произвело несколько иное впечатление. Он встрепенулся и с сочувствием обвел взглядом собравшихся.
       - Знаю, что и на Белой Горе есть дворы, которые сегодня не досчитались своих домочадцев. Вон, у дядьки Дениса Петро не вернулся, нету Павла Зозули, Степана Дорошенко..., - сокрушенно стал перечислять он погибших земляков, но тут же с еще большим воодушевлением вскинул голову. - Они погибли во имя вашего счастливого будущего. Чтобы вам, дорогие мои земляки, лучше жилось. Но сейчас перед нами другой враг - хаос, разруха, голод и нищета. Только сплотившись вокруг нашей партии, только следуя дорогой, указанной нашим великим вождем - Владимиром Ильичом Лениным, мы справимся и с этим врагом! Решительно и беспощадно, в крепком сплочении поднимемся на борьбу с разрухой! Не оплошаем, товарищи! ...
       В возбужденном пламенной речью мозгу вдруг всплыли слова когда-то напетой Смирновым новой песни. Бравурной и задорной...
      
       Наш паровоз, вперед лети!
    В Коммуне остановка,
    Иного нет у нас пути,
    В руках у нас винтовка.

    Пойдем на бой мы, сыновья,
    В рядах с отцами вместе,
    Мы бьем врага - одна семья,
    Горя единой местью...
      
       Да неплохо бы речь закончить на бодрой ноте. Но, вспомнив эту песню, бывший сельский кузнец, досадливо мотнул головой, точно отмахнувшись от назойливой мухи. Перед глазами всплыло печально лицо Федора. Почерневшее от горя, оно точно укоряло оратора.
       - Хороший путь ты себе выбрал, друг! С винтовкой в коммуну... А против кого ты горишь местью?! Забыл, о чем я вам с Иваном говорил?! Не хочет народ гореть "единой местью"... А просит Господа научить его надежде, вере, любви, терпению, а главное, умению прощать...
      
       Данила встрепенулся, гоня прочь грустные мысли, обвел горящим взглядом собравшихся односельчан и вдруг все же запел. Хрипло, нестройно:
      
       Мы кузнецы, и дух наш молод,
    Куем мы к счастию ключи!
    Вздымайся выше, тяжкий молот,
    В стальную грудь сильней стучи...
      
       Песню первым подхватил председатель сельсовета. За ним несмело включились еще несколько голосов. Видимо, знавшие слова.
      
       Мы кузнецы, и дух наш молод,
       Куем мы к счастию ключи!
      
       Данила старательно выводил революционный напев, но в его душе мятежно и неистово плескалось другое. Засевшее однажды и навсегда:
      
       Бог, простивший не сделавших доброго дела,
       Не простит сотворившего зло подлеца...
      
       Вновь и вновь всплывало перед глазами высохшее от голода и изможденное горем лицо Федора Ушакова. Посеревшие запавшие щеки, горящий немым укором взгляд. "Что же вы большевики натворили?! Где же обещанный вами рай?! "Мне отмщение и Аз воздам!" Справедливый суд Божий каждому воздает по делам его!".
       Данила гнал прочь назойливое наваждение, пытался переключить мысли на другое, более светлое и радостное. С трудом ему удавалось показать себя на людях волевым, решительным, уверенным в себе.
       Односельчане с удивлением и завистью смотрели на своего земляка-орденоносца. Брала мужиков оторопь перед величественной солидностью и начальственной осанкой бывшего сельского коваля.
       Но мало кто мог заметить, да и заметил ли вообще, спрятавшиеся в глубине его глаз - глубокую печаль, тоску и отчаяние...

    Глава 2.

      
       Коротки июльские ночи. Едва спрячется жаркое солнце за бугор на закатной стороне, только выбелит Чумацкий шлях черный, как смоль, небосклон, а, глядь, уже зарумянилось с другой стороны. Светает...
      
       Этим утром Ванька поднялся необычно рано. В тусклом окошке едва забрезжило, все домашние еще зоревали, когда хлопец был на ногах. Впрочем, хлопцем, как, собственно, и Ванькой звать его было не с руки. Как-то неловко так, с мальчишеской небрежностью, обращаться с взрослым человеком.
      
       От мая ему пошел двадцать первый год. Парубок, почитай мужик! А это уже Иван, а не сопливый Ванька. Внешне, правда, он мало чем изменился. В рост не пошел, да и в плечах не было дедовой шири, богатырской мощи в грудине.
       Но, все же, взрослая заматерелось в глаза бросалась сразу. Крепкие руки бугрились узлами натруженных мускулов, слегка покатые плечи были разведены в стороны со спокойной уверенностью и были готовы принять на себя любую ношу.
       В любом движении, в каждом шаге уже не было прежней мальчишеской порывистости и суетливости. Выдержка, степенность и основательность читались в них. Лицо хотя и светилось молодым румянцем, но уже темнели щетиной узнавшие бритву щеки, а над верхней губой топорщились темнорусые, с рыжинкой, усы.
       А глаза... Серые, с прозеленью, в легком прищуре. Эти глаза уже не смотрели на окружающий мир с детской, наивной доверчивостью и непреодолимым любопытством. Они деловито оценивали и примеряли под своего хозяина все, что представало перед ними, определяя важность и полезность, отличая истинность от фальши. Одним словом, вырос, превратился в мужика прежний вьюноша-хлопец.
      
       Стараясь не разбудить родню, Иван быстро и бесшумно оделся и осторожно, на цыпочках, юркнул за дверь из хаты. Сонно потянувшись и протяжно зевнув, парубок полез в карман за кисетом и дрожащими от волнения руками торопливо свернул самокрутку.
       Что заставило его в столь ранний час оторвать тяжелую, сонную голову от влажной от пота подушки? Порыбачить на утренней зорьке? Но старые удочки давно беспризорно пылились под стрехой. На детскую забаву не было времени. Собрался на работу? Так слишком рано. Обычно мать, поднимавшаяся раньше всех, будила сыновей, кормила и выпроваживала со двора. Неужели так захотелось покурить?! Тоже вряд ли. Стало быть, причина у Ивана была иная и от того значительно важнее.
      
       Судорожно затягиваясь от трещавшей сухой махоркой самокрутки, Иван нетерпеливо топтался у тына и с видимым беспокойством поглядывал на соседний двор. Но и тот мирно спал, не торопясь оживать под первыми солнечными лучами.
       Парню казалось, что время остановилось, замерло, не хотело идти вперед. Он истомился в ожидании, когда наконец-то дверь вороненковской хаты скрипнула и на двор высунулся сам хозяин - Иван Вороненко. Мужик с наслаждением, до хруста в суставах потянулся, почесал затылок и посунулся за угол, по малой нужде.
      
       Хлопец вздрогнул и побледнел от волнения. Он негромко кашлянул, привлекая к себе внимание. Старший Вороненко от неожиданности передернулся и ошарашено оглянулся.
       - Тьфу! Нечистая сила! Кто тут?! - с некоторым испугом вскрикнул он, озираясь и торопливо заправляя загашник на штанах.
       - Здорово, дядь Вань! - робко откликнулся со своего двора Иван. - Это я!
       - Ванька! - удивился Вороненко. - Здорово, тезка! Ты чего это в такую рань на дворе товчешься?!
       Конфузливо поддернув портки, мужик подошел ближе к соседскому тыну.
       - Вылякал меня, чуть до греха не довел, в штаны едва не обмочился, - усмехнулся он. На работу собрался? Или покурить вышел, пока батько не видит...
       Вороненко лукаво кивнул на цигарку в руках хлопца.
       - А чего мне бояться?! - хмыкнул Иван, смелея и успокаиваясь. - Это мы с Семкой пацанами от вас ховались, а сейчас...
       - Что сейчас? Не страшно?! - притворно нахмурился Вороненко.
       - Не-а! Уже не страшно! - весело ощерился парубок. - Не будете же вы взрослых мужиков крапивой по жопе охаживать за эту забаву...
       - Не будем. Только забава эта не дуже гарна, Ваня! - посерьезнел дядько, никогда в жизни не знавший вкуса табачного дыма. - Знаешь, сынок, к плохому привыкаешь быстро, а вот отвыкать тяжко. Думаю, что вы хлопцы и впрямь взрослыми стали, теперь сами разберетесь, что вам лучше в своей жизни выбирать...
      
       - О! Точно! Вот это, дядь Вань, ты правильно сказал! - неожиданно оживился Иван. - Насчет выбора...
       - А что такое?! - удивленно глянул на него сосед, не понимая, чему так обрадовался и к чему парень клонит.
       - Да, вот дело у меня к тебе есть, - снова стушевавшись, неуверенно протянул хлопец, соображая, как получше высказать соседу то, ради чего он в столь ранний час тут и маялся.
       - Дело?! - еще больше удивился Вороненко.
       Он растерянно оглядел свой двор, точно надеясь увидеть, то "дело", которое заинтересовало парня. Однако ничего подходящего не увидел.
       - Ладно! - махнул тогда рукой с некоторой обреченностью. - Говори, что за дело... Надо же, выдумал дела, ни свет, ни заря!
       Мужик нетерпеливо уставился на хлопца, томясь то ли любопытством, то ли так и несправленной нуждой. Однако, Иван теперь не торопился. Он переминался за тыном, тупился под ноги и... не раскрывал рта. Наконец, видимо, решившись, глубоко вдохнул. Точно в омут решился прыгнуть.
       - Дядь Вань, отдай за меня Гашку! - выпалил залпом, вздрогнул, отшатнулся и выдохнул с облегчением.
       А глаза... По-прежнему выпученные смотрели на соседа с мольбой и надеждой.
      
       Теперь уже не спешил Вороненко. От столь неожиданной просьбы, батьково сердце дрогнуло, защемило, затрепетало. Семь девок в хате. Считай, все заневестились. Нет-нет, да и задумывались они с Федорой, куда, к какому двору пристроить ту или другую дочку, откуда сватов ждать, как приданое готовить. Все было в родительских думках. Всякое ожидалось. И вдруг, вот так, сразу и... просто.
       Глаза мужика увлажнились, по душе побежало пьянящее тепло, преисполняясь симпатией и отеческой душевностью к этому растерянному и оробевшему хлопцу-самосвату.
       Старый Иван хмыкнул, качнул озадаченно головой, усмехнулся. Искренне, по-доброму.
      
       - Гашку, говоришь, за тебя отдать?! - переспросил он. - Так ты что это? Жениться никак надумал?!
       - Ага! - мотнул головой Иван.
       - Хм-м... Действительно... серьезное дело! А она как?
       - Кто?
       - Ну, как кто? Гашка! Она согласна?!
       - Ага! Согласна... Мы с ней давно, сговорились. Не знали, только когда вам сказать.
       - Да-а-а! Дела! - снова протянул Вороненко, не торопясь с ответом. - Такие дела, сынок, так с ходу не решают. Батько знает?!
       - Да пока не говорил еще. Думал с тобой побалакаю, попрошу, а потом...
       - Ваня! Это дело серьезное! Так оно не решается! - проникновенно, по-отечески приобнял парня через тын Вороненко. - Знаешь, как это все делается. Сваты, сговор и так дальше...
       - Так кто его знает, как при этой новой власти надо! - недовольно буркнул в ответ Иван. - Все меняется, на свой лад перестраивается. Церкви закрывают, балакают, что скоро и свадеб не будет...
       - Та нехай, бисови души балакают и делают, что хотят! - сердито зыркнул на то Вороненко. - А те правила, что жизнью написаны, народом придуманы, мы с тобой менять не будем...
       - Так что же мне делать тогда?! - растерялся Иван.
       - А ничего и не надо делать! - весело улыбнулся ему в ответ Вороненко. - Готовьтесь с Гашкой, к тому что... мы вам ответим. А пока ты, вот что... Скажи отцу, пусть зайдет до нас с матерью...
       - Зачем?!
       - Да за тем, что мне сейчас сказал!
       - Ладно, скажу...
      
       С сердца отлегло. Иван облегченно вздохнул, снова с надеждой глянул на улыбающегося соседа, будто убеждаясь, что тот не обманывает его. Тот добро улыбнулся в ответ. Парень удовлетворенно кивнул и торопливо метнулся к хате. Вороненко проводил хлопца теплым взглядом.
       - О чем это вы тут спозаранку толковали? - отвлекла его вышедшая во двор Федора.
       - Да так по-свойски, - уклончиво отозвался мужик. - По своим, мужицким делам...
       - Надо же! Нашли время для дел! - хмыкнула Федора, открывая курятник. - Будто дня не будет...
       Последние слова утонули в беспокойном кудахтанье пернатого семейства.
       - Цып-цып-цып! - поманила свое хозяйство Федора, рассыпая корм.
       Первыми метнулись к еде два петуха, увлекая за собой призывным кокотанием многочисленный гарем. Старший, белоснежный пивень с роскошным гребнем клюнул раз-другой, поднял голову, важно огляделся по сторонам, хлопнул размашисто крыльями и огласил двор звонким и раскатистым "ку-ка-ре-ку".
       Вороненко задумчиво стоял посреди двора, рассеянно наблюдая за этой куриной суетой. Вдруг его взгляд прояснился, озаряясь неожиданно пришедшим решением.
       - Слушай, Федора! - живо повернулся он к жене. - Зарубай старого петуха...
       - Зачем?! - изумилась женщина. - Не такой он и старый... Два года ему. Чем это он так перед тобой провинился? Хиба криком оглушил...
       - Зарубай! - уже не прося, а приказывая, с нажимом повторил Иван. - Сваты в гости придут...
       - Сваты? Какие сваты?!
      
       От изумления или в растерянности Федора выронила из рук миску с кормом. Настырные куры тут же бросились хозяйке под ноги. Галдя и отталкивая друг друга, они проворно набросились делить неожиданное подвалившее счастье. Женщина обреченно махнула на них рукой и с удивлением уставилась над мужа.
       - А такие сваты! - передразнил тот жену, потешаясь над ее оплошностью и той реакцией, которую вызвала его неожиданная новость.
       - А кто? Откуда? За кем? - нетерпеливо допытывалась Федора, не в силах справиться с охватившим ее волнением.
       - Хм-м... За кем? Разве на нашем дворе нет, за кем сватам приходить?! - съязвил в ответ Вороненко, но, решив, что достаточно потешился над женой, пояснил миролюбиво: - Гашка, вон, с соседским Иваном сговорились...
       - Да? Сговорились..., - рассеянно, точно во сне повторила вслед за ним Федора и усмехнулась счастливо. - Когда только успели...
       - Так дело молодое! - развел руками Иван, точно недоумевая, чего уж тут странного.
       - Ну, и слава Богу! - облегченно перекрестилась женщина.
       К ней вернулась обычная хозяйская озабоченность и она уже совсем иначе, как бы примеряясь, посмотрела на свое пернатое хозяйство.
       - Так-так! - довольно поддакнул ей муж.
       Удовлетворенно качнув головой, Вороненко огляделся по двору, определяя с чего ему начинать этот так неожиданно начавшийся день.
       Так-то оно так! Только невдомек было воодушевленным приятной новостью родителям, что это решение к молодым пришло не так уж легко и просто...
      
       ... Посыльный от сельсовета предусмотрительно еще с вечера оббежал все дворы, оповещая белогорцев, чтобы утром собрались на майдане у панского дома. Зачем? Так, праздник же!
       Первомай! Мужик никогда прежде не обращавший внимания на этот день, разве что на погоду в период горячей весенней страды, вдруг обрел от новой власти праздник. Вполне подходящий по названию - день трудовой солидарности. А разве селянину не лестно, когда его труд в почете?!
       День и впрямь выдался праздничный. Солнце радостно плескалось на лазурном небосклоне, точно пасхальное яичко на нарядном праздничном блюде. Изумрудом тешила глаз молодая зелень, веселил душу беспечный щебет скворцов, возвратившихся к родному гнездовью на старой акации.
       И у Ивана настроение было под стать этой первомайской погоде. Лучезарное, безмятежное, радостное. С утра он толкался в толпе односельчан, собравшихся на входивший тогда в моду праздничный митинг. Новая власть определяла, как нужно праздновать вводимые ею праздники.
       Почти не слушая пламенных речей вернувшегося на село родича - Данилы Бондаря, парень то и дело бросал лукаво-озорные взгляды на стоявшую рядом Гашуню, весело подмигивал ей, а девушка в ответ одаривала его теплой, ласковой улыбкой. Такой обворожительной, что от нее голова у хлопца кружилась хлеще, чем от хмельного вина.
      
       Иван радовался погожему дню и размышлял, куда бы пригласить Гашуню после митинга. Сидеть в такой день возле двора не хотелось. Побродить по селу? Молодь, наверное, будет гулять. С гармошкой, с песнями... Но, вроде, дивчина, не очень любит в гурте толкаться. Разве, что под настроение.
       Может тогда до Устинова колена сходить? Иванов день еще далеко. Это тогда там будут шабашить вокруг костра. Тогда там и шум, и гам, и толкотня. Все примнут, вытопчут. А зараз... Какая красота там сейчас! Листочки на вербах только-только проклюнулись, трава молодая, цветочки первые к солнцу потянулись. Там сейчас тихо, безлюдно. Гашке точно такая прогулка понравится. Или может еще что придумать?
       Иван совсем запутался в выборе занятий на праздничный день. Парубок снова повернулся к своей подруге, надеясь найти у нее совет или поддержку. И тут от крыльца панского дома до его уха донеслись тревожные слова оратора. Иван встрепенулся и с интересом повернулся к выступавшему, напрягая слух.
       - Война закончилась, враг разбит. Нелегкой ценой далась нам эта победа, - с глубокой печалью и скорбью произнес Бондарь. - Столько верных бойцов Советской власти и большевистской партии сложили свои головы...
      
       В толпе горестно охнула чья-то баба. Ее поддержали, заголосив еще несколько голосов. На них недовольно цыкнули и причитания враз стихли. Но на Бондаря это произвело несколько иное впечатление. Он встрепенулся и с сочувствием обвел взглядом собравшихся.
       - Знаю, что и на Белой Горе есть дворы, которые сегодня не досчитались своих домочадцев. Вон, у дядьки Дениса Петро не вернулся домой. Совсем еще хлопец был. А ведь мы с ним еще в Москве революцию делали. В числе первых пошел Петро и за нашу Советскую власть воевать. Не испугался, не спрятался. И вот сгинул... Нету Павла Зозули, Степана Дорошенко..., - вспомнив своего боевого товарища, Данила стал сокрушенно стал перечислять погибших земляков, но тут же с еще большим воодушевлением вскинул голову. - Они погибли во имя вашего счастливого будущего. Чтобы вам, дорогие мои земляки, лучше жилось...
       Услыхав в траурном перечне имя старшего брата, Иван вздрогнул и нахмурился. Хвалебная осанна брату больно царапнула по душе.
       "А ты что, бачив какой он герой?! - неприязненно подумал он, зло зыркнув на воодушевленного Данилу. - Гарные же защитники у новой власти, если все такие были, как наш Петро. Тот прежде всего себя не забывал. А уж на наше счастье ему было глубоко наплевать...".
       Он тут же представил Петра жадно рывшегося в его мешке и бесцеремонно отбиравшего себе часть продуктов. Тех, что великодушно распорядился выдать батько Махно для большой голодной семьи...
      
       ... - Ты чего вытворяешь, гад?! - набросился на брата Иван. - Это же для всей семьи!
       - Ничего и вам хватит! - отмахнулся старший, пряча за пазухой изрядный кус сала.
       Проверив все остальное и удовлетворившись осмотром, Петро, наконец, повернулся лицом к брату.
       - Теперь заживете! - беспечно кивнул Петро на мешок, полагая, что этого добра большой семье хватит на всю оставшуюся жизнь.
       Ванька промолчал. Он уже сожалел, что вызвался на эту встречу. Как не было меж ними привязанности, так и не стало. Он угрюмо топтался на месте, не чая пуститься в обратный путь. Встреча с грозным батькой ему казалась светлее и радостней, чем с родным братом.
       - Как там Гашка? - спросил Петро.
       - Да что Гашка. Какая была, такая и осталась...
       - В Верхнем еще работает, в прислугах?
       - Нет, уже дома, рассчитали...
       - Что же! Не оправдала?!
       - Хозяева обеднели... Накладно стало прислугу держать, самим бы выжить...
       - А-а... Ну-ну... Ты того... Помнишь, что я тебе приказал? Голову сверну, в случае чего...
       - А ты помнишь, что тебе ответил? Свою сначала сохрани, потом за чужую берись...
       Братья обожгли друга взаимной неприветливостью и даже враждебностью. Так они и расстались. Не подав друг другу руки, не обнявшись на прощание, как заведено это между братьями. Словно чужие, повернулись друг к другу спинами и шагнули каждый в свою сторону. Шагнули, чтобы больше никогда не увидеть друг друга. Расстались навсегда...
      
       Вспомнив ту последнюю встречу с Петром и разговор о Гашке, Иван невольно покосился на девушку. Упоминание о Петре, с которым она дружила до ухода на фронт, тоже произвело на нее впечатление. Гашуня, казалось, забыла о присутствии рядом Ивана. Услышав из уст оратора знакомое имя, девушка побледнела, тонко, по-бабьи охнула и на глазах ее навернулись слезы. Она напряглась и точно посунулась вся вперед, желая услышать и узнать гораздо больше о судьбе старого приятеля.
       "Надо же, как вскинулась! - скривился в недоброй ухмылке Иван, наблюдая за состоянием девушки. - Ишь, нюни распустила! Точно вдова завыла. Вот, стерва! Не забыла, значит, старую зазнобу. Видать сильно любила этого паршивца. Ждала, надеялась, что вернется. А я для нее так... развлечение от скуки. Ладно! Черт с тобой, дура! Тужи по своему Петеньке, а с меня дурака нечего делать!".
       Иван помрачнел. Радостной, будоражащей приподнятости на душе как не бывало. Ему было муторно, гадко и противно. Парень осторожно выбрался из толпы и подался прочь со двора. Поглощенная выступлением Данилы, Гашка не заметила его ухода. Другие истолковали этот порыв парня по-своему. "Да, нелегко родных терять. Видать задело хлопца. Переживает... А как же, все-таки брат, родная кровь..." - сочувственно кивнули вслед.
       Выйдя за ворота, Иван порывисто свернул внушительную цигарку и жадно затянулся крепким, едучим дымом. От сельсовета все еще громыхал уверенный голос Данилы.
       - Сейчас перед нами другой враг..., - неуклонно вел свою линию оратор. - Это -хаос, разруха, голод и нищета. Только сплотившись вокруг нашей партии, только следуя дорогой, указанной нашим великим вождем - Владимиром Ильичом Лениным, мы справимся и с этим врагом! Решительно и беспощадно, в крепком сплочении поднимемся на борьбу с разрухой! Не оплошаем, товарищи!
      
       - Не оплошаем, Данила! Теперь не оплошаем! - зло буркнул ему в ответ Иван.
       Сердито сплюнув под ноги, он с силой втоптал в землю обжегший пальцы окурок и решительно шагнул прочь...
      
       Внизу под крутояром, точно гадюка, сбросившая старую шкуру, глянцевито блестел Донец. По ту сторону пологий берег бурел набухшими почками дубравой. Зато с этой стороны узкая полоска низины вовсю светилась изумрудом молодой зелени краснотала.
       Иван сидел на старой, полусгнившей колоде у перелаза и тоскливо, невидящим взглядом пялился в заречье. Под ногами парня валялось с полдюжины куцых окурков, а пальцы крутили новую самокрутку. В горле саднило от выкуренного. Скребло так, что казалось, горловину натерли крупным речным песком. Только Иван не обращал внимания на этот физический дискомфорт. Душа его клокотала и неистовала. От вопиющей несправедливости, подлого лицемерия и... неуемной ревности.
      
       "Светлое будущее, лучшая доля, счастье народное...". Иван досадливо поморщился, вспомнив складную болтовню Данилы на митинге. Политической грамотешки пареньку, конечно, не хватало. Куда разобраться в партийной линии крестьянскому парню, если он даже читать умел с грехом пополам. Только природная сметка упрямо нашептывала другое. Заливает, мягко говоря, родич. Заманухами белогорцам сыплет, точно коварный паук вязкую паутину плетет. А ведь с тех сладких речей сыт, одет, обут не будешь...
       Парень недоумевал. "Мы не рабы, рабы не мы!" А кто мы?!! Была одна война. Вычистила мужицкие дворы дотла. Потом вроде революция народная мир, волю и землю мужику дала. А где они?! Новая война забирала у мужика последнее, едва ли ни шкуру с живого тела снимала. Теперь, вот, треба на войну с разрухой подниматься. А кто в той порухе виновен? Он, Иван? Или батько его? А может братья, что тоже только что домой с фронта вернулись? И в чем его вина?
       Вот он сидит как на духу перед людьми и богом. Рубаха старая, застиранная, штаны не лучше, чоботы стоптаны. Антон с Семеном тоже пришли домой в чем душа держалась. Тощие, в обносках, с пустыми сидорами. А на Данилу глянуть?! Сытый, гладкий и румяный, как откормленный боров. И гимнастерка с дорого сукна. Холеный! Барин барином. Даже тогда, из Москвы, где "революцию делали для народа", приехали они с Петром, выряженные и самодовольные. Так что тогда получается? Кто смел, тот и съел?! Значит новая власть для одних ласковая матушка, а для остального народа злая мачеха?!! Мы не рабы?!
       Иван тяжело вздохнул и угрюмо посмотрел вдаль, где в просыпавшейся дубраве зарастало дядькино пепелище. Эх, жаль сгинул старый Михайло. Опять же по воле новой власти, давшей волю разбою. Как его сейчас не хватает Ивану. До чего же мудрый был мужик! Никому не кланялся, своим умом жил, по совести, в согласии с божьими законами. Уж он бы сейчас точно ответил Даниле и про разруху, и про голод, и про красивые обещания. Не дал же он ему спуску тогда, зимней ночью.
       Только Ивану сейчас на ум пришел не тот горячий ночной спор, а их задушевная беседа о жизни. Старого лесника и сопливого подростка. Вспомнил и подивился, как точно старик подбирал сравнения и строил аналогии...
      
       ... - Что не слушают?! - усмехнулся Михайло, наблюдая за тщетными потугами племянника навести порядок в загороде с поросятами. - Это такая и есть братия. Свинья и есть свинья. Ни стыда у нее, ни совести. К порядку не приучена. Уважения друг к другу не на грош, только сам был хорош... О! Гляди, гляди! Опять полез по головам, подлец...
       Лесник ткнул пальцем в загородку, где неугомонный и ретивый поросенок настырно рвался к корыту, бесцеремонно отирая в сторону менее сильных и не таких нахальных сородичей.
       - Вот, видишь, сынок, как оно все в жизни устроено. Смотреть тошно на этот срам, - сокрушенно вздохнул он, обращаясь к подошедшему Ваньке. - А ведь такая поросячья натура и у людей. Грызутся, дерутся, по головам лезут. Только бы первому поспеть, кусок по жирнее ухватить... А кто голодный, обделенный останется, то уже его не касается. Лишь бы самому гарно было!
      
       Михайло недовольно нахмурился, умолк, оценивая и взвешивая в душе то, какая неразбериха во власти сейчас творится в России.
       - Наверное, и за власть так дерутся. Глотки готовы друг другу перегрызть, - предположил он.
       - Это ты о ком, дядь Миш? - удивленно покосился на него Ванька.
       - Да все о них же! Революционеры или как их, там в черта, звать..., - раздраженно буркнул дядько. - Данила... Куда дурень сунулся?! Был кузнец, мастер как мастер. Нет, в революцию его потянуло. За власть народную воевать захотелось. Что он понимает в той власти?! Ладно бы сам, а то еще и малого придурка за собой потянул. У хлопца и так мозги набекрень были, а теперь и вовсе...
       - У кого?! - снова перебил его ворчание Ванька.
       - Да у Петра же нашего! - в сердцах бросил лесник. - Поманили дурака мятным пряником, он и рад стараться. Дело по душе нашел... Разве при такой жизни может хлопец исправиться, настоящим человеком стать. Ага! Заставь дурня поклоны ложить, он и лоб расшибет... Нет, русскому мужику без царя и крепкой узды жить нельзя. Дай ему волю, он таких дел натворит, что...
       - Что же будет, дядь Миш?! - беспокойно округлил глаза Ванька.
       - Что будет?! - рассеянно переспросил сбитый с мысли лесник. - Гарного ничего не будет, сынок! Бесовская вакханалия будет! Шабаш, как в купальскую ночь. Вот что будет!
      
       Вспомнив тот разговор, Иван огорченно вздохнул и глубоко затянулся цигаркой. Впрочем, не только этот "политический момент" взволновал его. И даже вовсе не он терзал молодую душу. Как и внезапные упоминания о брате, с которым никогда не было у него ни взаимопонимания, ни дружбы. Ну, сгинул и сгинул. Бог ему теперь судья. Пусть чужая земля будет ему пухом. Господь там, на небесах, разберется - грешник или праведник к нему на высший суд явился. Что до него, Ивана, то ему глубоко плевать как и за что погиб Петро. За счастье народное или в бандитской разборке, не поделив добычу. Ему все равно, кто упорно хватается за властные вожжи и пытается царем-барином на державном троне примоститься. Равнодушен он и к лицемерным речам-призывам.
       Больше, чем лицемерие и несправедливость, его душу жгла и истязала ревность.
      
       Гашка! Вот паскудница! Морочит ему голову, глазки строит, улыбается ласково, а сама? Петро у нее с ума не сходит. Вспомнив, как залилась на митинге девушка слезами, Иван ненавистно засопел и заерзал на месте.
      
       Мальчишкой еще приглянулась ему соседская девка. Чем взяла, трудно сказать. Не лучше и не хуже других. Только сердце у пацана, колотилось, как перепуганный горобец в руке, когда приходилось случайно столкнуться-встретиться им. Гордая, самонадеянная девчонка, казалось, не замечала его. Хрупкого, нескладного, невыразительного. То ли дело смазливый и нахальный Петька. Хотя тот только потешался над дивчиной и вряд ли держал серьезные намерения.
       Даже тогда, при последней встрече спросил о Гашке просто так, без интереса, а чтобы подчеркнуть свое превосходство и лишний раз уколоть брата, подергать его за больные струны души. А, может, таким образом выместить свою обиду за тот позорный случай, когда слабый Ванька не побоялся встать на защиту оскорбленной и униженной им, Петром, Гашуни.
       Тогда-то девчонка впервые по-новому глянула на Ваньку, искренне приняла предложенную дружбу. Увы, той дружбе тогда не суждено было быть долгой. Великодушная Гашуня не только простила Петра, но и крепко подружилась с ним. Казалось, дело шло к логической развязке.
       Впрочем, вся родня, пусть и в шутку, но больше склонялась к тому, что более вероятным будет именно их союз - Ивана и Гашки.
       Парень снова вспомнил лесника, который не то в шутку, не то серьезно предположил, что Иван заменит его в лесничестве.
      
       - Да разве это шутка?! - изумленно вскинулся Михайло и глаза его как бы серьезно нахмурились. - Погоди, не успеешь оглянуться, как придет пора жениться. А тут и невесту искать не нужно, через тын живет... Что же ты тут, как я, бирюком жить собираешься?! Одному, сынок, ведь тоже не сахар...
       - Я?! Тут жить?!! - несказанно удивился Ванька.
       Он поднял на лесника полный недоумения взгляд и замер не хуже, как перед очаровавшей его лесной красотой...
      
       - А то как же! - кивнул ему (на этот раз вполне серьезно) Михайло и пояснил. - Вон ты как лес полюбил... Помощник ты расторопный, смекалистый, старательный. А главное с душой чистой. Такой для леса хозяин и нужен. Вот я на покой пойду, буду на печи дожидаться, когда безносая госпожа к себе на постой позовет, а ты будешь тут всеми делами заправлять...
       Старик снова скосил на племянника озорной взгляд.
       - Ну, а чтобы одному не муторно было в лесу жить, хозяйку привезешь. Как раз вороненковская дивчина для этого тебе подойдет...
       Заманчивая перспектива, нарисованная лесником воодушевила, но и несказанно огорчила Ваньку. Вначале, радостно встрепенувшись, он едва ли не подпрыгнул до небес от счастья, но тут же потускнел, проглотил горький ком и сник.
       - Не подойдет она, дядь Миш..., - сокрушенно выдохнул в ответ парнишка.
       - Что же так?! - уже искренне удивился лесник и озабоченно почесал затылок, глядя на понурившегося племянника.
       - Не захочет...
       - Ты, вот что... Бросай мне эту хандру... А то от твоей тоски сейчас вся эта благодать засохнет, - раздраженно рубанул рукой Михайло. - Гляди-ка, загоревал! Гашка от него отвернулась! Да у вас все только начинается, парень! Она еще посмотрит на тебя. Еще как посмотрит. Вот, чует мое сердце, что вам вместе с ней семью поднимать. Созданы вы друг для друга. Только... пока еще сопливы вы оба. Подрастете, прозреете, тогда и другие взгляды будут...
       - Какие, дядь Миш?! - доверчиво подвинулся к нему Ванька.
       - Чистые, искренние, взаимные! - проникновенно, с чувством пробормотал лесник. - Ты, сынок, запомни одно. То, что зараз Гашка с Петькой держатся за руки и смотрят в глаза друг другу, это еще не любовь. С таким настроением семью не строят...
       - А с каким строят?! - жадно хватанул воздух и облизал пересохшие от волнения губы Ванька.
       - С уважительным, Ваня, уважительным, - не торопясь, ответил Михайло. - Когда люди ладят свое семейное гнездо, им таращиться да носами тереться некогда... Они не друг на друга смотрят. Они смотрят в одну сторону. Только так у них выходит все ладно и складно. Что толку очи в очи пялиться. Так и намозолить зенки можно...
       - А разве в одну сторону..., - неуверенно обронил Ванька, до конца не понимая, что хотел сказать ему лесник.
       - Не глядеть, а думать одинаково... Вот что для семьи важно, - пояснил Михайло. - Петька так думать не может. Для него, кроме собственного "я" ничего больше не существует. Он только себя одного любит, поважает и бережет. Ему лишь бы самому хорошо было. Может, когда-нибудь и до него дойдет, что так жить нельзя. А у тебя с Гашкой души как раз, куда нужно, направлены... В одну сторону...
      
       - Ты куда это запропастился? - прервала его воспоминания неожиданно появившаяся у перелаза Гашка. - Бросил, ушел, ни слова не сказал. Тоже мне кавалер! Ищи-свищи его. Я уже по селу собралась тебя искать, так тетка Ульяна подсказала, что ты до своего двора повернул. А ну, подвинься...
       Возбужденная от быстрой ходьбы или с досады, что Иван оставил ее у сельсовета одну, она с размаху плюхнулась рядом на колоду и недовольно толкнула парня в бок.
       - Чего ушел? Еще и дуется как сыч... Что за муха тебя укусила? - допытывала Гашка парня. - Что молчишь? Кавалер... плохих манер!
       Служба в господском доме научила ее мудреным словам и складной речи.
       - Да я бачив, какой тебе кавалер по душе, - обиженно насупился Иван и раздраженно отстранился от девушки.
       - Это еще что за новость?! - изумленно вскинула бровь Гашуня. - А ну-ка, глянь на меня! Что еще тебе в башку втемяшилось?
       - Не втемяшилось, а кажу то, что есть! - грубо отрезал Иван. - Бачив, не слепой, как ты затужила, когда Данила Петра нашего в своей болтовне помянул. Все по нему сохнешь?! А я для тебя так, вроде забавы...
       - Дурак же ты, Ванька! Какой же ты дурак!! - всплеснула руками ошарашенная таким откровением Гашка. - Это же надо, что выдумал! Какую глупость себе вообразил! И я еще с таким придурком панькаюсь!
       - Ну, и не панькайся! - отмахнулся Иван. - Подумаешь, какое одолжение она мне сделала!
       - Дурак! Ну, чего ты злишься, на кого обижаешься?! - с грустью попыталась прильнуть к нему Гашуня. - Что такого плохого Петро тебе сделал, что ты даже о мертвом плохо думаешь?! Грех это, Ваня!
       - А насмехаться ему над тобой было не грех? А в торбе с продуктами рыться, от семьи кусок хлеба отрывать - не грех?! А...
       Иван хотел еще что-то сказать сердитое, но вдруг скривился язвительно.
       - Конечно, никудышный с меня ухажер. Разве я могу такие подарки девчатам дарить...
       Только сейчас он заметил на плечах у девушки цветастую шаль, что когда-то привез ей в подарок Петро.
       - Это только Петро на такое способен. Это он у нас был... расторопный!
       - Да, успокойся ты! - мягко положила руку на плечо ревнивцу девушка. - Когда это было? И чего в жизни не бывает? Великодушным надо быть, милостивым. Нельзя жить с камнем за пазухой. А Петро... Как ни как, он же брат твой родной. Вы же от одной матери на свет появились. Вон и тетя Уля с мамкой моей плакали, когда услышали... Смерть радости никому не приносит. Любого человека жалко потерять. Так что светлая память...
       - Нет Петру светлой памяти! - неуступчиво и грубо оборвал Иван Гашуню. - Не заслужил он такой памяти. Ты, если хочешь, можешь и дальше его оплакивать. А с меня дурака делать хватит!
       - Ну, хватит, так хватит! - порывисто поднялась с места Гашка. - Подумаешь! Раскапризничался... хуже бабы! И то ему не так, и это не эдак!
      
       Девушка раздраженно так мотнула головой, что толстая коса, точно плетка, хищно вильнула в воздухе и обожгла щеку Ивана. Но тот, набычившись, молча уткнулся в землю и не ответил на укор.
       - Поглядите на него, не весь белый свет обиделся! - насмешливо протянула Гашка на прощание и махнула рукой, точно отрубила. - Бог с тобой! Сиди тут! Дуйся дальше! Обижайся!
       Круто развернувшись, она стремительно метнулась ко двору.
       - Да идите вы все к черту! - в сердцах выкрикнул, поднимаясь, ей вслед Иван. - Подумаешь, какая цаца! Обойдусь, переживу!
       Он тоже порывисто рванул с места. Но не к хате, а вниз, по крутояру. Очертя голову, рискуя упасть и покатится кубарем. Туда, к блестевшему под солнцем Донцу, где изумрудом сияла молодая зелень лозняка и где в густых зарослях весело заливался соловей. Радуясь жизни и погожему дню...
      
       Глотая на ходу слезы, ничего не замечая вокруг, Гашка бежала к хате укрытым белой кипенью вишневым садом. С размаху она налетела на идущего навстречу отца.
       - Гашка! Тихо, оглашенная! Чего несешься, как угорелая. Чуть батька с ног не сбила...
       Вороненко бережно приобнял дочь и шутливо потормошил.
       - Ты чего такая? Случилось чего? Плакала, что ли?
       Гашуня опустила голову и увернулась, чтобы отец и впрямь не заметил ее заплаканных глаз.
       - Ничего, папа! Это я так... Просто день сегодня... гарный!
       - Чем же он такой гарный?! - удивленно усмехнулся батько. - Что до слез тебя довел...
       - Да, это просто так. Бачишь, какой солнечный, ... аж глаза режет! - с трудом сдерживая плач, ответила Гашка, прикрыв глаза краешком платка.
       Она поспешно вывернулась из отцовских рук и проворно скрылась за углом хаты, убегая от новых расспросов и разоблачения.
       - Надо же! Солнце глаза режет! - озадаченно почесал затылок Вороненко, так и не заметив истинного настроения дочери. - Чего только не придумает эта детвора...
      
       Да, тяжело взрослому понять психологию молодежи, хотя и старый когда-то сам был молодым. Как, впрочем, и молодежь еще далека от печалей и забот взрослого поколения....
      
       ... Когда Иван незаметно покинул панский двор, митинг шел своим чередом. Данила с жаром втолковывал "линию партии" односельчанам.
       - Товарищи! Сегодня наш главный враг - разруха! - вещал он точно пастырь с амвона. - Эта вражина пострашней любой войны будет. Знаю, что и обносились вы, и оголодали за эти годы. Хозяйства ваши пообтрепались, захирели. Но война позади и теперь надо бороться с этой подлой разрухой.
       - Не было бы вашей продразверстки, не было бы и разрухи! - недовольным шепотом буркнули в ответ мужики, сердито косясь на лоснящегося от сытости оратора.
       - В одиночку с этой падлюкой не справиться, - не обращая внимания на пробежавший по толпе ропот, со всей горячностью продолжал Данила. - Надо объединяться в артель. Совместно и дружно поднимать пашни, собирать инвентарь. Стране, как воздух, нужен хлеб, мясо, молоко. Заводам нужен уголь. Надо поднимать шахты...
       - Надо, надо! - насмешливо кивала в ответ толпа и перешептывалась. - Только откуда это все брать. С воздуха, что ли?! Вон, отсеялись шелухой да половой. Какого урожая от такого сева ждать?! Стране нужно, а мужику? Когда у него спросят, что ему нужно?
       Только и эта боль утонула в пустых призывах.
       - Но, прежде всего стране, нашей дорогой Советской власти нужны ваши руки. Умелые, рабочие, не ленивые. Только так, все вместе, под руководством партии большевиков с ее великим и мудрым вождем Лениным мы добьемся полной победы и построим новую жизнь!
       Жиденькие всплески аплодисментов поблагодарили Данилу за заманчивые обещания. Потом коваль запел. Его поддержали несколько голосов сельских активистов. Когда песня стихла, белогорцы спешно покинули майдан. Быстрее, чем собирались на митинг.
       У молодежи от этого сборища осталось свое впечатление. Старики увидели свои проблемы...
      
       - Ну, что, кум! Начнем новую жизнь строить? - весело ощерился Иван Вороненко, толкая в бок Пономаря. - Может, как раньше, перед войной? Толоку соберем? А?! Когда начнем?
       - Так я разве против?! Я хоть сейчас! - в тон соседу отозвался Денис. - Вот Данила выкует нам орало. Одно на всех. Впряжемся в него всей Белой Горой и начнем... новую жизнь!
       - Ага! Гарно начнем! - подхватил Вороненко. - Бабы подолом по клуням пометут, зерна наскребут. И будет у нас... колобок!
       - Какой колобок?!
       - А ты что, сказку забыл? "Я от деда ушел и от бабы убежал... И от волка, и от зайца...". А от падлючного продотряда убежать не получилось. Проглотил, сволота, целиком и не подавился.
       Вороненко потемнел лицом, неожиданно закончив байку печальным концом.
       - Но-но! Ты на власть не греши! - притворно погрозил ему Денис. - Власти лучше видно, что нужно делать, чтобы гарную жизнь для нас построить. Ты что думаешь, если бы у нас с тобой все было, то зачем бы власти тогда переживать было, беспокоиться, что Иван с Денисом плохо живут. Да и на сытый живот разве хотелось бы чего-то лучшего?
       - Так и я о том же! - подмигнул в ответ Иван. - Оно, знаешь, как в той игре. А ну, догони, а ну, отними!
       - Ага! Дуже гарная игра!
       Соседу дружно рассмеялись над своей забавой.
      
       - Вы чего это регочете? - окликнул мужиков старый Тарас, подходя ко двору двоюродного брата. - Что у вас за причина такая для веселья? Расскажите, может, и я с вами посмеюсь...
       - Да просто день сегодня гарный! - весело ощерился Вороненко, вспомнив, как недавно, до этого разговора, ему ответила Гашуня.
       - Чем же он такой гарный? - удивленно хмыкнул Тарас, недоверчиво переводя взгляд то на брата, то на Ивана.
       - А как же! Чув, что сын твой сказал. Новую жизнь надо начинать строить, - охотно пояснил Денис. - Ото мы и рассуждаем с кумом, как лучше за ту стройку браться. Вот решили... Данила твой выкует нам орало...
       - Черта лысого он тебе выкует, а не орало! - раздраженно отмахнулся Тарас. - Бисова душа! Научился складно балакать, а до старой работы ему теперь и дела нет.
       - Тарас! Ты чего это так на сына?! Гляди, какой герой домой вернулся. Дай парню разглядеться. Сколько лет дома не был. Праздник пройдет, сховае мужик свою тужурку с орденами в скрыню и станет до наковальни...
       - Не станет! Нема теперь тут у него дома! - зло обрезал приятелей Тарас и обреченно махнул рукой. - Чертов выродок!
       - Тю! Да ты никак сказывся? Разве можно так до родной детины. Как ни как - сын! Домой приехал. Герой! У власти в почете, - попытались урезонить старика приятели.
       - А я вам кажу, что нет у меня сына. И дома тут у него больше нет! - с душевным надрывом крикнул Тарас и скривился страдальчески. - То-то и оно что он теперь у власти, а не у родного батька в почете. Видите ли, он теперь солдат партии. Большевик! Куда ему партия прикажет, туда он и пойдет. Как то неразумное телятко за дойной коровой...
       Старик тяжко вздохнул и развел руками. Щетинистый подборок его мелко затрясся от беззвучных рыданий.
       - Зачем ему кузня? - продолжил он дрожащим голосом. - Ему партия целый завод отдает. Теперь Ленин у него за родного батька. Про другого он и слышать не хочет...
       - Ленин?! - в один голос переспросили мужики и переглянулись недоуменно.
       - Ага! Вождь всего народа. Тот, что до гарной жизни нас приведет...
      
       Тарас замолчал, засопел, насупился, сетуя на сына, забывшего родительский порог, на нескладную жизнь, что перевернула все привычное и знакомое до горы ногами, на того неведомого ему Ленина, что смутил и его сына, и весь народ, и перевернул всю его жизнь. Рядом молча топтались мужики, не зная, как успокоить и как помочь другу.
       - Так что, Данила снова уезжает? - поинтересовались мужики, чтобы заполнить паузу.
       - Так говорю же, завод ему новая власть дала, - неохотно пояснил Тарас. - Литейный. Был коваль, теперь будет управляющий. Как в старину, хозяин. Во, до чего дорос!
       - Литейный завод! А где? У нас, в Верхнем?! - опешили мужики.
       - Какое там! - с досадой отмахнулся Тарас. - Верхний - это, считай, дома. Говорит, что в Тагиле...
       - А где это?
       - Так я хиба там был... Где-то в Расее, на Урале... У черта на рогах!
       - И когда уезжает?
       - Да уже послезавтра! Невестка вещи собирает. Жалко и внука забирают с собой. Одни со старухой остаемся...
      
       - Слухай, Тарас! А ты знаешь, что сделай?! - неожиданно оживился Иван Вороненко и ободряюще хлопнул старого коваля по плечу. - Ты пришли Данилу, вон, до бабы Евдокии. Нехай проведает старую, расскажет ей, как он за счастье народное борется. Как с Лениным приятельствует... Старая ему враз растолкует, какой из Ленина батько...
       Иван весело рассмеялся и подмигнул Денису.
       - А, кум? Правильно я говорю? Растолкует баба внуку? Помнишь, как она Антону с Семеном втолковывала... палкой вдоль хребта!
       - Помню..., - неохотно обозвался Денис.
       - А у Данилы спина зараз справная. Не промажет старуха сослепу. И палка у нее подходящая. Гарную межу ему вдоль хребта сделает ... А, Денис? Сделает?
       - Да кто ее знает! Чего привязался? - отмахнулся Пономарь сердито. - Тоже нашел мне забаву...
      
       Межи, межи... Сколько их нарезано по земле. Вешками и верстовыми столбами, плетнями и глухими заборами. Косой взгляд или грубое слово тоже может стать непреодолимой преградой меж людьми. Ладно бы меж чужими. Гражданская война провела межи прямо по семьям. Страшные межи, кровавые... Настроив сына против батька, столкнув лбами братьев. Полыхала Россия жарким пламенем. Бычились через фронтовую межу мужики друг на друга. Кто под красным знаменем, кто под белым, кто под черным. А кто под "в зеленый горошек". У каждого своя правда, каждый за свое отечество, за лучшую долю насмерть стоял.
       Братьям Пономаревым повезло. Вместе ушли со двора по красноармейской мобилизации. Вместе и вернулись под родную крышу, когда войне пришел конец. Пришли по-простому. Без ярких орденов, как Данила. Без богатых трофеев, как иные мужики. Что на себе было, в том и явились перед родительскими очами. Где воевали, кого били, за кого стояли, не рассказывали. А родители и не допытывались. Живы-здоровы домой вернулись и ладно.
      
       В первый же день возвращения домой Антон вытащил из-за пазухи пожелтевший лист бумаги, бережно разгладил и приладил в святом углу, под иконами.
       Листок оказался вырезанной из газеты фотографией. На мутном, расплывчатом снимке, слегка прищурившись, усмехался в бородку незнакомый мужик.
       - Кто это? - с любопытством подвинулся к листку Денис.
       - Ленин..., - коротко бросил в ответ Антон.
       - Ленин?! - переспросил батько, смутно представляя, о ком идет речь. - Это какой же?
       - Так он, батя один у нас! - весело ощерился Семен. - Владимир Ильич... Председатель Совета народных комиссаров. Помнишь, декреты читали на панском дворе. О мире, о земле! Вот это он и есть. Вождь мирового пролетариата и всего трудового народа.
       - Надо же! - удивленно качнул головой Денис, неизвестно чему удивляясь. - Это что же вроде царя?!
       - Ну, ты, батя, тоже скажешь! - дружно прыснули сыновья. - Царя еще когда шуганули...
       - Вот и я про то, что не дуже он на царя похож. Не осанистый какой-то..., - по-своему истолковал реакцию сыновей Денис.
      
       Он подвинулся ближе, чтобы получше разглядеть незнакомое лицо с фотографии, но на плечо вдруг легла сухая ладонь бабки.
       - Что это вы в святом углу сгрудились? - старчески проскрипела Евдокия. - Что там такого интересного? Разве что богородица замироточила? А ну, дайте я погляжу...
      
       Лесничиха давно разменяла двенадцатый десяток. Даже она сама точно не знала, сколько же ей. Не то сто пятнадцать, не то все сто семнадцать. Годы высушили и согнули в крутую дугу некогда статную и дородную Евдокию. Писанная красавица, на которую с восхищением заглядывались мужики, превратилась в неприглядную старуху. Сморщенную, тощую, почерневшую...
      
       - Так что вы тут разглядываете? - подслеповато щурясь, ткнулась она носом до стены.
       Беззвучно шевеля бескровными губами, вроде читая молитву или заговор, Евдокия долго и сосредоточенно изучала незнакомое мужское лицо, изображенное на бумаге. Старая даже поводила по снимку скрюченным пальцем, точно осязание могло подсказать ей нечто большее. Домашние замерли, с любопытством следя за манипуляциями бабки. Вдруг та недовольно нахмурилась, отшатнулась от портрета и истово перекрестилась
       - Тьфу! Чур меня! Что это за сатанинская рожа? Откуда этот бесовский листок тут взялся?! В святом углу!
       Старческий голос, слабый и дребезжащий, неожиданно зазвенел металлом, а выцветшие глаза сверкнули молодо и гневно.
       - Да ты что, бабушка! - кинулся к ней Антон. - То же Ленин! Народный заступник!
       - Сатана то, а не заступник! - твердо отрезала старуха. - А ну, геть эту поганую бумажку из святого угла. Ишь, чего выдумали срамотники!
       - Бабушка, господь с тобой! Разве так можно про него?! На Ленина сейчас, как на икону вся Россия молится. За то, что он царя с буржуями прогнал, землю народу дал, за мир стоит... Святой человек!
       - А я кажу, Антихрист! Черная у него душа, - была непреклонной Евдокия. - Дурни те, кто ему кланяются. Кровь людская на нем... Рядом с иконами я эту срамоту держать не дам!
       Старуха протянула скрюченные пальцы, чтобы сорвать снимок со стены, но Антон с Семеном решительно загородили ей дорогу.
       - Не трогай, баба!
       - Геть с дороги, шкодники! - вскрикнула старуха. - Что за мода старших не слухать! Денис!
       Старуха гневно повернулась к внуку.
       - Ты хозяин в своей хате или нет?! Ты что это позволяешь хлопцам? Это что за баловство такое без родительского дозволения.
       - А я разве что?! Разве я знаю, что то за бумажка..., - растерялся Денис, не зная, возражать ему или соглашаться с бабкой.
       - Зато я знаю!
       Евдокия неожиданно подхватила свою суковатую клюку и ретиво принялась охаживать внуков по плечам.
       - Гляди, что вычудили! Срамоту в хату!
       Но парубки, терпеливо сносили побои и стояли на своем.
       - Нет! Пока мы живем в этой хате, портрет нашего народного вождя будет тут висеть! - неуступчиво заявили они бабке.
       - Тогда моей ноги больше не будет в этой хате! - также твердо заявила старуха. - Я под одной крышей с сатаной жить не буду. Лучше в лесу вернусь, под кустом сдохну... По крайней мере там чище, чем возле этой скверноты...
       Треснув напоследок заодно и Дениса палкой по лбу, оскорбленная Евдокия засеменила прочь из враз опостылевшей ей хаты...
       Что так возмутило старую ведунью? Что тревожное, греховное плохое она высмотрела, выщупала в невразумительном газетном снимке? Что вывело из себя доживавшую свой век женщину? В чем она была так уверена и что не знали тогда ее родные? Все это так и осталось загадкой.
       Скорее всего, старому, глубоко религиозному человеку не понравилось возмутительное соседство со святыми ликами входившей в повседневный народный быт советской иконы убежденного безбожника. Пожалуй, так оно и было. Однако ультиматум был жестким и непреклонным. И он прошел глубокой межой по миролюбивому и дружному семейству...
      
       - Так что, Тарас, гони сына до бабки. Она с него порчу снимет! - смеясь, присоветовал Вороненко старому ковалю.
       - А-а-а... Какая, в черта, бабка! - раздраженно вскрикнул в ответ Тарас. - Бисова душа! Ему уже никакая бабка не поможет. Ни заговор, ни приговор. Такого, как того горбатого, только могила выправит...
       Старик глубоко затянулся от неразлучной трубки и сник.
       - Словом, конец пришел Бондарям, - сокрушенно заключил он и обреченно махнул рукой. - Все! Кончился ковальский род...
       - Между прочим, Тарас, ты сам виноват! - вдруг ехидно подмигнул старому ковалю Вороненко.
       - Это еще чем?! - вызывающе подбоченился тот. - Что это я его на революцию с дома выпроводил. Вот так взял и послал. Иди, мол, сынок, с богом, помогай товарищу Ленину за счастье народное беспокоиться. Нехай кузня постоит. Это дело важнее. Так что ли?
       - Да я не про Данилу..., - отмахнулся Вороненко. - Я, как раз про кузню...
       - А что тебе моя кузня?!
       - Дуже много ты ей внимания удивляешь...
       - Так то же моя работа. Что же мне надо было на печи лежать. Данилу сторожить. Так он тоже возле наковальни... Само, ведь, железо не куется.
       - Про печку ты самый в раз вспомнил! - ощерился Иван. - Не Данилу возле наковальни надо было сторожить, а жинку на печи. Пока хлопец в кузни, наковали бы с ней еще хлопчиков да девок. Вот и была бы забава на старости лет. Сейчас бы не горевал, не жалился, что двор и кузня твоя осиротели. Не тужил бы, что род кончился, некому дело твое продолжать...
      
       Вороненко оценивающе смерил взглядом Тараса и подмигнул Пономарю, точно ища у того поддержки своим словам.
       - Гляди, вон, у нас с Денисом полон двор. А зараз еще детей поженим, так еще и общих внуков заведем...
       - Это кого ты женить собрался?! - пришла очередь удивляться Денису.
       - Как это кого?! У тебя хлопцы повырастали, а у меня девки заневестились, - ничуть не смутился вопросом кума Вороненко. - Взять, хотя бы, Гашку. Помнишь, как мы ее собирались...
       - Ха! Тоже вспомнил! Она же с Петром все хороводилась до войны, - грустно усмехнулся Денис и помрачнел. - А где зараз тот Петро? Сгинул и места не показал...
       - С Петром встречалась, а зараз с Иваном не расстается! - тут же парировал кум. - Бачив, как на митинге друг возле друга терлись... Петьке вашему, конечно, царство небесное, жаль хлопца. Но знаешь, кум...
       Вороненко сочувственно покачал головой и покосился на Дениса.
       - Ты не обижайся, но я тебе так скажу... Даже если бы Петро живой-здоровый домой вернулся, я бы ему свою дочку не доверил. Сызмальства к нему не было ни симпатии, ни доверия...
       - С чего это?
       - Да черт его знает! - пожал плечами Вороненко. - Может, и сказал бы, да про покойника плохого говорить не полагается. А вот Ванька ваш... Вот если Иван спросил бы насчет Гашки, то мы с великой радостью...
      
       Иван, понуро опустив голову, бесцельно брел вдоль берега. Время от времени, парень наклонялся к земле, поднимал приглянувшийся камешек и яростно бросал его вдоль водной глади, отсчитывая "напеченные блины". Но и эта детская забава, не тешила, не занимала растревоженную душу парня. Злость, обида, ревность отступили, но все равно ему было муторно и неуютно. Теперь его душу терзала досада и недовольство самим собой.
       Надо же! Взял и испортил такой хороший день. На Гашуню взъелся. На ровном месте обидел дивчину. Чего ради? Что ему втемяшилось ее Петькой попрекать?!
      
       В грустных раздумьях парень с тоской бросил взгляд по ту сторону Донца, где набухла почками, побурела после зимней спячки темная дубрава. Ему вдруг показалось, что там, меж старых дубов мелькнул знакомый лесной хутор. Не страшным, безлюдным пожарищем вспомнился, а ухоженным, манящим уютом и достатком родным подворьем радостно подмигнул-подбодрил из заулков мальчишеских мечтаний...
      
       ... На берегу лесного озерка отдыхали юные рыбаки и вели бесхитростный разговор о будущей жизни. Голодным пацанам так хотелось счастья. Не золотых гор, не роскошных дворцов, не безграничной власти. Простого, без всяких изысков и выкрутасов мужицкого счастья. Чтобы большая семья была, дружная и слаженная. Чтобы достаток в своем дворе был, худоба в хлеву и хлеб в коморе. А больше всего хотелось мира и согласия на земле. Чтоб без войны и мордобоя жил народ. Чтоб не тянул сосед от соседа лишний кусок, чтоб не перепахивал на свой лад межу, чтоб не мерялся, кто важнее и главнее. Чтоб...
      
       - Вань?! Вот ты бы к кому подался? - толкнул в бок приятеля Афоня и нетерпеливо заглянул ему в глаза.
       - Я?! - задумчиво переспросил Иван и с загадочной усмешкой оглянулся вокруг. - Никуда и не к кому бы я не пошел. Была бы моя воля, я сюда, в лес вернулся бы и тут жил себе спокойно, никого не цепляя...
       - Сюда?! На это пожарище?! - изумленно округлил глаза Афоня.
       - А чего! - невозмутимо пожал плечами Иван. - Сегодня пепелище, а завтра новая хата стоит. Помните, как толоку перед войной собирали?
       - Ну...
       - Вот и я отстроил бы тут все заново и жил. Без войны, без белых, без красных, без Махно... Нехай они сами меж собой разбираются, без меня...
      
       Парню вдруг показалось, что оттуда, из лесу, ему помахал приветливо дядько Михайло. Старый лесник лукаво блеснул из-под кустистых бровей насмешливым взглядом. Точно спрашивая: "Ну, что, Ванюха! Сговорились с Гашуней обжениться?! Ты давай, не тяни с этим делом... Гляди, хозяйство без пригляду порушено, брошено. Пора поднимать пепелище...".
      
       Кусая в раскаянии губы, Иван недовольно мотнул головой и швырнул в реку очередной камень. С ума не шла размолвка с Гашуней.
       Дурень! Дурень неотесанный!! Ну, кто тебя за язык тянул всякую ерунду молоть?! Ведь с таким трудом наладил и бережно пестовал дружеские отношения с девушкой и сам же взял и все разрушил. Истинно дурень! Совсем голову потерял... Голову?!
       Иван вдруг замер на полушаге, снова припомнив последний разговор с Петром. Гляди-ка, как раз об этом и толковали они тогда...
      
       ... - Смотри, Ванька, сверну башку, если вдруг чего, - пригрозил Петро.
       - Свою сначала сбереги, потом за чужую берись, - не страшась, тут же парировал младший.
       Братья обожгли друг друга ненавистным взглядом и шагнули каждый в свою сторону. Уходя, Петро резко вскинул кверху руку. Не то прощаясь, не то угрожающе. Но Ванька не испугался этого жеста. Точно вкопанный замер на месте. Не дрогнул, не отшатнулся. Лишь слегка побледнев, проводил брата прищуренным взглядом. Неуступчивым, злым, решительным...
       Петро уже давно скрылся в лабиринтах узких улочек незнакомого городка, а Ванька все топтался на месте, возле своих мешков. Оставшись один, он вдруг растерялся и в замешательстве крутнул башкой по сторонам, не зная, куда ему идти и что делать дальше. Но, видимо, судьба распорядилась в этот день ему знаться только с фартом.
      
       - Ты чего это, хлопец, посреди улицы товчешься? - неожиданно окликнули растерянного парня.
       Ванька живо повернулся на голос и увидел знакомого махновца Сидора из окружения батька. Того самого, что помог ему разыскать брата и загрузиться провизией на складе.
       - Ну, что?! Доволен батьковым гостинцем?! - широко щерясь в улыбке Сидор шагнул Ваньке навстречу.
       - Доволен! - нехотя бросил Ванька и хмуро глянул в ту сторону, куда ушел Петро, видно находясь еще под впечатлением разговора с братом.
       - Тю! Ты глянь на него! Рожу скривил, будто кислиц объелся, а каже, что доволен..., - изумленно протянул махновец и недоверчиво оглядел хлопца с ног до головы. - Ты чего это?! Что другого ожидал?! Мало тебе Нестор Иванович за твои пирожки отвалил?
       Сидор сжал эфес шашки и просверлил Ивана недружелюбным взглядом.
       - Нет-нет! Это я по-другому..., - торопливо, с опаской, затараторил перепуганный хлопец. - Все гарно! Спасибо за гостинец! На семью хватит...
       Сам того не желая, он повторил слова Петра. Это больно царапнуло душу и Ванька досадливо сплюнул.
       - Э-э, нет! Брешешь, брат! Вижу, что кривишься недовольно, - стоял на своем Сидор. - А батько наш, гляди, сколько всего тебе...
      
       С этими словами махновец уверенно развязал мешок и сунул внутрь руку, чтобы воочию подтвердить свои слова.
       - О! Ты глянь, чудеса какие! - ошарашено протянул мужик, вытягивая на свет свернутую холстину. - А что это сало у тебя так стаяло?!
       Сидор поднял на Ивана удивленный взгляд.
       - Сам, что ли, ковтнул?! С голодухи?!!
       - Не... Брат себе... отделил.
       - Брат?! - округлил глаза Сидор и сердито потряс в воздухе нагайкой. - Вот паразит! Ну, погоди, паскудник! Скажу батьке, он ему...
       - Не надо! Ради бога! Ничего не говори Нестору Ивановичу! - взмолился Ванька.
       Он горячо схватил Сидора за руки, точно удерживая его, и с мольбой заглянул в глаза. В памяти еще свежа была картина быстрой и жестокой расправы с провинившимся чиновником.
       - Ха! Что жалко брата?! - ощерился самодовольно Сидор. - Ну, ладно! Не скажу. А то, знаешь... Батько у нас за мародерство на расправу скорый...
      
       Махновец в некоторой задумчивости ковырнул носком сапога землю и похлопал нагайкой по голенищу. Встревоженному Ваньке, показалось, что он что-то замышлял. Но что? Неожиданно махновец встрепенулся и подхватил один из мешков хлопца.
       - А ну пошли со мной! - коротко скомандовал он.
       - Куда? - вконец растерялся Ванька и внутри у него все оборвалось.
       - Идем-идем! - на удивление радушно пробормотал в ответ Сидор и увлек парнишку за собой. - Разве я не понимаю, что такое голодуха. У меня самого дома тоже мал-мала меньше остались без пригляду. Не жируют... А братан твой - сволочь первостатейная. Зря ты его выгораживаешь. За такое башку отвернуть надо. У нас в войске никто еще с голоду не опух. Все бойцы сыты, одеты, обуты...
       Недовольно ворча, махновец привел хлопца до полевой кухни.
       - Василь! Ну-ка, покажи, что у тебя сегодня есть... Чем богат? - окликнул Сидор хлопотавшего у печи кашевара.
       - Чем богат, тому и рад! Что есть, то есть, не про тебя честь! - неприветливо отозвался тот.
       - Но-но! Не очень мне свой норов показывай! - построжничал Сидор. - Батько прислал! Велел хлопца накормить как следует и в дорогу снарядить. Так что пошевеливайся!
      
       Уплетая за обе щеки жирный, наваристый борщ, Ванька счастливо оглядывал на столе внушительную гору харчей. Крупа, соль, сахар, масло, сало... Вот повезло ему встретить сердобольного Сидора. Дай бог ему здоровья, помог. Не ведал счастливый хлопец, что при иных-прочих условиях он благодарил бы бога только за то, что остался жив, а его нехитрый скарб мог бесследно раствориться в робингудовских каморах махновцев и достаться кому-то другому, приглянувшемуся батьке под хорошее настроение. Но об этом почему-то не думалось. Фарт сегодня был на его стороне.
       Окончательно расщедрившись, Сидор от себя добавил Ваньке знатного табаку и самолично проводил его к поезду.
       - Мало ли что. Вдруг еще какой ухарь найдется, к тебе в мешок заглянуть, - пояснил он свой поступок. - А так, теперь домой без проблем доберешься. Гляди в оба, чтобы по дороге никто не обобрал. А ты за малым пригляди, чтобы не обидели...
       Наставляя Ваньку, Сидор сурово повернулся к проводнику и для убедительности ткнул ему в нос наганом.
       - Головой за него перед батькой ответишь... Понял?!
       - Понял, как тут не понять! - покорно мотнул головой перепуганный железнодорожник. - Пригляжу...
      
       Благополучно, без происшествий добравшись домой, Ванька с гордостью выложил все на стол перед оторопевшей матерью.
       - Ой, сыночек! Кормилец ты наш! - всплеснула в изумлении Федора. - Где же ты все это добыл?! Откуда?!! Петро, что ли прислал?
       - Ха! Ждите от нашего Петра. Пришлет он! - пренебрежительно, с чувством превосходства, усмехнулся Иван и гордо подбоченился перед домочадцами. - Это мне сам батько распорядился!
       - Какой батько! - не поняла Федора и бросила растерянный взгляд на пожимавшего плечами Дениса.
       - Так Махно же! - пояснил Ванька. - Тебе, мам, он особый поклон передал. За пресняки...
       - Махно? За пресняки?! - еще больше удивилась женщина, так и не понимая, о ком и о чем идет речь.
       - Ага! Дуже ему понравились твои пирожки. Сказал, что с детства пресняки с фасолью любит. Его мать такие же пекла, - весело делился своими впечатлениями Ванька.
       - Ты что, впрямь с самим Махно разговаривал?! - недоверчиво покосился на сына Денис. - Не брешешь, случаем?
       - Была охота брехать! - обиженно надулся Ванька. - Вот, как с тобой балакал. Думаешь, откуда бы я все это набрал, если он поезд остановил и всех в поле высадил...
      
       Сбиваясь и волнуясь, хлопец во всех красках расписал свою встречу с грозным атаманом крестьянской армии, страшную казнь инженера-путейца и неожиданное внимание и милостивое отношение к самому Ваньке.
       - Так что, это спасибо Махно и Сидору за провизию и зерно. А от нашего Петьки я бы только дулю привез и то без мака..., - завершил он свой рассказ.
       - Спасибо, спасибо..., - задумчиво протянул на то Денис и покачал головой. - Гарное дело! У одних, стало быть отбирать, а другим давать...
       - Так а что тут плохого? У Деникина отбили и раздают теперь, - по-своему рассудила Федора. - О бедняках, вишь, печется тот Махно.
       - Да оно, мать, разбой и есть разбой. Как его не назови. Деникин у нас забрал, Махно у Деникина, новая власть у Махно заберет или... снова у нас. И все силой, по принуждению... Когда-то своими трудами жили...
       Гордый так ладно исполненным поручением, Ванька уже не вникал в детали этого диалога. Для него куда важнее было пусть и недолгое, но сытое благополучие своей семьи. И в том была его главная, определяющая роль.
      
       Преисполненный своей значимостью, парнишка с самодовольством наблюдал, как мать перебирает и распределяет неожиданные запасы. Самодовольство и гордость, естественно, имели место в порывистой мальчишеской душе, однако тут же рядом жило и давало о себе знать и искреннее великодушие.
       - Мама! А давайте и соседям чего-нибудь дадим... Из того, что я привез, - неожиданно дернул он за рукав Федору и смущенно потупился.
       - Вороненкам?! - в замешательстве переспросила мать и растерянно окинула разложенные на столе припасы.
       - Ну, да! Крупы там, соли, сахару..., - робко и просительно протянул в ответ Ванька. - Вон, какая у них семья большая! Больше нашей. Им тоже, наверное, тяжко. Не жируют...
       Объясняя свой порыв, Ванька вспомнил в качестве главного аргумента последние слова добродушного махновца Сидора о своей семье.
       - А что?! И впрямь треба им помочь, - неожиданно оживилась Федора, поддерживая затею сына. - Разве можно в такое время без помощи друг другу жить. Сколько лет дворами в мире и согласии прожили. Хату вместе поднимали. Правильно, сынок! Добрая у тебя душа, отзывчивая. Так и нужно в жизни...
       Федора засуетилась, прикидывая, чем можно поделиться с соседями. Собрав узелок, она протянула его Ваньке.
       - Вот, сынок! Отнеси... Сам привез, сам решил, сам и передай! Иди! Как раз и Гашке про Петра расскажешь... Ждет, ведь, дивчина...
       - Ага! Расскажу! - буркнул в ответ Ванька, подхватил из рук матери передачу и метнулся к двери
      
       Последние слова больно резанули его по душе. Так больно, что сразу пропало всякое желание идти к соседям. Ведь, предлагая матери помочь Вороненкам, он как раз и подумал прежде всего о Гашуне. Поймав фарт, он хотел использовать его до конца. А тут в его задумки и сокровенные чаяния снова бесцеремонно вмешивается этот противный Петька.
       Ванька зло скрежетнул зубами, помянув недобрым словом брата, как вдруг у него померкло в глазах и тупая боль пронзила лоб, точно налетел на какую-то преграду.
       - А-а, черт! Что за напасть, твою..., - Ванька в сердцах ругнулся.
       С его губ уже готово было сорваться более крепкое бранное слово, но он осекся на полуслове и немо уставился перед собой, ошалело потирая ушибленный лоб.
       - Ой! Мамочка! - скорее почувствовал, чем услышал, он беспокойный девичий вскрик.
       Погруженный в свои мысли, хлопец даже не заметил, как оказался на соседнем дворе, резко дернул на себя входную дверь и со всего размаха на кого-то налетел лбом. Ругнувшись, он поднял глаза и остолбенел.
       Прямо перед ним стояла... Гашуня. Точно в зеркале, повторяя его движения, она также морщилась от боли и в такт с хлопцем потирала свой лоб.
       - Ты чего это... налетела?! - придя в себя, только и нашел, что сказать дивчине Ванька.
       - А ты чего? - вторила ему Гашка.
       - Да, вот... Принес вам, - рассеянно протянул он вперед узелок.
       - Что, так торопился, что никого перед собой не замечаешь? - все еще морщась, улыбнулась Гашуня.
       - А ты чего не глядишь вперед?
       - Так я...
       - Вот и я так...
       Не зная, как признать, кто больше виновен в этом невольном столкновении, они глянули друг на друга и рассмеялись.
       - Ну, вот как на Пасху, по яичку съели! - сквозь смех выдавила Гашка.
       - Это как?!
       - Ну, как-как... Тюкнулись лбами, точно крашенками. Слышал, как треснули. Твой лоб цел?
       - Цел!
       - А мой не знаю. Наверное, шишка вскочила. Глянь...
       - Вроде, нет. А у меня?
       - Да вроде тоже не видно...
       Они неловко топтались на пороге, делая вид, что сосредоточенно разглядывают свои ушибы и не знали, что им делать и о чем говорить дальше.
      
       - О, Ваня! Здорово, тезка! - прервал эту заминку старший Вороненко. - Ты чего это к нам?
       Мужик неожиданно вывернул из-за угла хаты и наткнулся на соседского хлопца. Заметив рядом дочку, он понимающе кивнул головой и лукаво подмигнул.
       - На свиданку, стало быть, пришел... Никак свататься надумал? Гарное дело!
       - Папка! Ты что?! - вспыхнула стыдливым румянцем Гашка. - Ишь, чего выдумал...
       Девушка подхватила оброненное ведро и метнулась со двора к колодцу. Видать, сразу собиралась идти по воду, да вот случилось такое...
       - Не-е, дядь Вань! Я по-другому..., - смутился и Ванька.
       - А что так?! - в притворном удивлении округлил глаза Вороненко. - Или Гашка тебе не по нраву?!
       - Да по нраву! Только..., - совсем смешался сбитый с толку Ванька, не понимая, шутит сосед или говорит искренне. - Я, вот, вам гостинец принес... До Петра ездил...
       - Гостинец?! А-а... Ну, то до Федоры... Заходи в хату, расскажешь... Батько говорил, что тебя до Петра вырядили, проведать... Эй, мать! Встречай гостя!
      
       Мужик распахнул дверь и крикнул жену, пропуская вперед смущенного Ваньку.
       - Да какой же это гость! - ласково улыбнулась Федора. - Ваня свой же! Проходь, сынок! Ты когда вернулся? Все гаразд? Мамка переживала, как ты обернешься. Лихих людей зараз по дороге много встречается...
       - Ничего... Все нормально прошло, - уже уверенным, спокойным голосом ответил соседке хлопец. - Вот гостинец вам привез...
       Он бережно положил на край стола свой узелок.
       - Гостинец?! - обрадовано всплеснула руками Федора. - Ой, спасибо тебе, сынок! Что, нашел Петра? Это он передал?!
       - Не-е... Это я сам... разжился, - потемнел лицом Ванька. - От нашего Петра разве дождешься... гостинца.
       - Ой, Ваня! Ты чего это так?! - удивилась на него Федора.
       Хлопец не успел ответить, как ему на помощь пришел Вороненко.
       - Что ты до хлопца привязалась! - накинулся он на жену. - Тебе хлопец сам доброе дело сделал, а ты его попрекаешь...
       - Да разве же я возражаю?! - отмахнулась женщина. - Я за то, что вроде братья...
       - Что с того, что братья?! Знаешь же, что сызмальства меж ними дружбы не было. Да может и не было у Петра такой возможности, как Ванюхе подвернулась. Что это за удача такая тебе выпала, сынок?!
       - Да, что..., - развел руками Ванька, благодарно улыбнувшись хозяину за поддержку. - Вот, довелось мне самого Махно увидеть...
       - Махно?!! - разом выдохнули изумленные хозяева. - Да, ну! И как он? Какой?
       - Да, какой..., - пожал плечами Ванька. - Обыкновенный. На простого мужика похожий. Небольшой, худой. Волосы длинные и глаза, как угли горят...
       - Что, страшный?
       Ванька хотел было отмахнуться беспечно, но в хату вернулась от колодца Гашка. Увидев девушку, хлопец приосанился и важно повел бровью.
       - Как вам сказать..., - протянул многозначительно, не торопясь с ответом. - Строгий... И на расправу скорый...
       Дальше, не жалея красок, он рассказал завороженным Вороненкам всю свою одиссею.
       - И ты не испугался, - округлили домочадцы глаза, когда Ванька поведал им, как грозный атаман жестко расправился с путейцем.
       - Да я, по правде, и не понял сразу, что случилось, - честно признался хлопец. - Только, почувствовал, как щеку чужой кровью обожгло...
       - Ой, мамочки! Страх какой! - тоненько взвизгнула слушавшая его во все уши Гашка. - Я бы точно в смерть перепугалась.
       - Да ты и так собственной тени лякаешься! - усмехнулся на то батько и снова повернулся к Ваньке. - Ну, а Петра хоть бачив? Как он там? Живой-здоровый?
       - Бачив..., - нехотя буркнул в ответ хлопец и пренебрежительно хмыкнул. - А то вы нашего Петра не знаете?! Что ему станется. Такой, как он везде приживется...
       - Ну, да! Ну, да! - согласно кивнул Вороненко, непонятно с чем соглашаясь.
      
       Посидев еще немного у соседей, Ванька подался домой. Неожиданно его вызвалась проводить Гашка. Уже на дворе, не боясь, что услышат родители или любопытные сестры, она просительно дернула хлопца за рукав.
       - А мне Петро ничего не передавал?! - обронила несмело.
       - Передавал..., - коротко, сквозь зубы, буркнул хлопец.
      
       Ему уже вдругорядь за последний час всплыл перед глазами прощальный взгляд Петра. Недружелюбный и насмешливый, преисполненный самодовольства и превосходства. Ваньку передернуло. Ему хотелось сказать Гашке что-то язвительно-обидное, неприятное. За острым словом он никогда не лез в карман. И слова эти уже гнездились на кончике языка. В глубине его серых, с прозеленью глаз, сощуренных сейчас до узеньких полосок, вспыхнул недобрый огонек. Вспыхнул и тут же погас. Видимо, та случайная, нелепая сшибка лбами на крыльце основательно встряхнула его мозги, перевернула и разложила по своему разумению. Так, как тому и следовало быть. Приспело время.
       Хлопец, точно оценивая, окинул томящуюся в ожидании ответа девушку. Сколько раз он видел до этого Гашку?! Знал, что нравится ему эта своенравная дивчина. А тут... Сейчас перед ним стояла просто сказочная красавица, от которой трудно было взгляд отвести. Хрупкая и гибкая как молодая лозинка, румяная как утренний рассвет, Гашуня взволнованно теребила кончик толстой темнорусой косы, открыто и доверчиво глядела на хлопца. От этого взгляда душа его полыхнула точно сухой порох от искры. А сердце затрепетало, забухало словно незадачливая птаха затрепыхалась в цепких лапах проворной кошки...
      
       - Передавал! - снова повторил, но уже иным, повеселевшим, голосом Ванька и озорно усмехнулся. - Только не тебе, а мне...
       - Как это? - не поняла девушка.
       - А так! Велел за тобой приглядывать...
       - За мной приглядывать?! - удивилась Гашуня и вдруг прищурилась лукаво. - Ну, и что ты ему сказал?
       - А чего ему говорить. Ведь я и так... давно за тобой приглядываю, - просто и бесхитростно ответил Ванька.
       - Что?!
       - А то, что слышала! - смелея, пояснил хлопец. - Давно на тебя гляжу. Сам... без чужой указки. Может ты мне гораздо больше до души, чем ему. Так что мне приказывать, за кем доглядывать не надо...
       Ванька неожиданно почувствовал себя легко и непринужденно. Такой упоительной легкости, такого опьяняющего, ни с чем несравнимого чувства он никогда прежде не испытывал. Вдруг заблестела, засверкала, заискрилась радугой унылая сельская округа. Хмельно закружилась голова, а внутри заплескались теплые ласкающие душу волны. Казалось упругий вешний поток томившийся в теснине наконец пробил затор и решительно рванул напролом.
      
       Хлопец расплылся в широкой искренней улыбке и смело, даже с каким-то бесшабашным вызовом, глянул на девушку. Густой румянец залил ее щеки.
       - Ой, Вань! - заговорщески понизила она голос и таинственно прищурилась. - А ты, случаем, не того... не влюбился в меня?! Никак женихаться со мной собрался?!
       - Ну, собрался! Ну, влюбился! - дерзко вскинул он подбородок. - Хотя бы и так!
       Выпалив это, ему показалось, что рухнула еще одна плотина, а за спиной выросли крылья.
       - Ой! Как интересно! - весело всплеснула в ладоши Гашуня и глаза ее лукаво заблестели. - Надо же! Ты мне в любви признался! А ведь мне так еще никто не говорил. Даже Петька...
       - А при чем тут он?! - досадливо поморщился Ванька, опускаясь с небес на землю.
       - Ну, как же! - удивилась девушка его непонятливости. - Когда он домой с войны вернется, что ты делать будешь? Он же...
       - Не уступлю! Не отдам! - решительно и безапелляционно перебил ее хлопец.
      
       В душевном порыве Ванька инстинктивно схватил Гашуню за плечи и притянул к себе.
       - Так и знай! Не отдам! Чуешь?! - не сказал, криком отчаяния выдохнул.
       - Тихо ты! Отпусти! Схватил, как клещами... Оглашенный!
       Гашуня вырвались из цепких рук и бросилась к хате. Уже от крыльца, справившись с охватившим волнением, она повернулась к замершему у калитки хлопцу.
       - Дурак ты, Ванька! - крикнула дрожащим голосом. - "Не отдам!"... Да кто тебя спрашивать будет! А меня... меня ты спросил? Хочу ли я, чтобы меня не отдавали?!
       - Чего еще спрашивать? - угрюмо и неуступчиво пробурчал хлопец, пожимая плечами. - Сказал, не уступлю, значит - не уступлю! И все тут!
      
       Считая дело решенным, он спокойно и уверенно вышел со двора. Гашка замерла на месте и проводила его растерянным взглядом.
      
       Надо же! Кто бы мог ожидать такого поворота? Что же ей делать, как теперь себя вести с Ванькой?
       Только сейчас ей вдруг стало понятным прежнее поведение хлопца. Озорной и беспечный, проворный и бойкий на язык в общении с братьями, он внезапно становился неповоротливым, неуклюжим и онемевшим, когда она оказывалась с ним поблизости.
       Ванька словно преображался. Он немел, бледнел, вздрагивал, отшатывался в сторону и... все таращил и таращил на нее свои серые, с прозеленью, в легком прищуре, глазищи. Как бы ненароком старался оказать ей какую-то мелкую услугу. Что-то подвинуть, подать, поддержать. Но от смущения и робости все это получалось нескладно и смешно.
       К своему удивлению Гашуня вспомнила, что ни разу не услышала от него бранного слова или насмешливой издевки, хотя другим от него доставалось изрядно. А уж о случае возле Донца, когда Ванька открыто заступился за нее и, не страшась, наказал обидчика за унижение, она даже забыла. Увы, хорошее забывается быстро.
       Ну, да! Сколько раз и мать, и тетка Ульяна в шутку или всерьез сватали ее именно к нему, а она морщилась и не желала ничего о том слышать. И вот, поглядите! Сам пришел, сам признался. С Петром, сколько встречалась, дружила, но тот никогда даже попытки не делал такое сказать, хотя она втайне и ждала, мечтала о таком признании. А Ванька? Взял и сказал! Так просто и легко! Чудно!
      
       Девушка глубоко вздохнула, снова глянула (в надежде ли, в досаде?) на калитку, за которой скрылся хлопец, и зашла в хату.
       - Ну, как, доця, свиданка?! - любопытствуя, весело ощерился батько.
       - Какая еще свиданка?! - отмахнулась Гашуня, не принимая шутливого отцовского тона.
       - Как, какая?! - притворно удивился тот. - Вон, как за Ванькой из хаты следом выскочила!
       - Так я его просто спросить хотела..., - стушевалась девушка.
       - Спросила? - не унимался старший Вороненко. - Мабуть, что-то дуже интересное спрашивала...
       Батько лукаво прищурился и пристально уставился на покрасневшую дочь.
       - Ой, пап! Чего ты цепляешься?! Ну, спросила... Ну, побалакали...
       - Интересно, о чем можно было так балакать, что даже хата тряслась от вашего смеху и... крику...
       - Ничего мы не смеялись и не кричали, - возражая, покачала головой Гашка. - Просто Ванька стал глупости разные говорить...
       - Видно гарные то были глупости! - вмешалась в этот разговор Федора.
       - Ой, мама! И ты тоже! Ну, с чего ты взяла! - снова вспыхнула в смущении Гашка.
       - А тут, доця, и брать нечего! - качнула мать головой. - Оно же все у тебя на лице...
       - Что на лице?! - беспокойно схватилась за щеки девушка.
       - Та счастье, доця! Счастье! Так человек только от счастья светиться может...
       - Вот выдумали еще! Ничего у нас не было с Ванькой! - залилась краской смущения Гашуня. - Я его про Петра хотела спросить, а он...
       Однако душевных сил рассказать родителям о том, как хлопец признался ей в любви, уже не было. Да она и сама еще до конца этого не осознала, не поняла, не приняла. Поэтому, протестующе махнув рукой, Гашка прикрыла пунцовое от стыда лицо и метнулась в свой угол. Подальше от излишних расспросов.
       - Не-е... Мабуть, не случайно хлопец приходил! - хмыкнул Вороненко и повернулся к жене. - Что-то тут не так. Как ты думаешь?
      
       Федора ответить не успела. Входная дверь снова скрипнула и проем затемнел внушительным силуэтом.
       - Есть кто в хате живой? Зайти можно? - раскатисто прогремело от порога.
       Иван с Федорой недоуменно переглянулись. Этот зычный женский голос им не был знаком. Им, но не Гашуне. Уж она-то этот голос узнала бы из тысячи других. Едва скрывшись в своем укрытии от назойливо любопытных родителей, девушка тут же с еще большей прытью выскочила назад.
       - Тетя Устя! - с радостным криком повисла на шее у дородной поварихи, звонко целуя в обе щеки. - Конечно, заходи!
      
       Девушка с любопытством разглядывала неожиданную гостью, которую не видела несколько месяцев. Восемнадцатый год, первый год Советской власти, оказался весьма сложным и тяжелым для семьи Миненковых.
       Революция и война поставила все производства на прикол. Отвлеченные на борьбу за лучшую жизнь рабочие не торопились возвращаться на рабочие места и с завидной алчностью разбирали и делили все, что из них раньше "высосали царские кровопийцы". Бесхозные, а точнее ставшие народными заводы и шахты приходили в запустение и упадок.
       Новая власть не больно жаловала прежних хозяев. А бывшие инженеры и управленческий аппарат не очень и стремился к сотрудничеству. Никита Апполинарович оказался не у дел. Прежние накопления быстро таяли. Пришлось отказываться от старых привычек и сокращать ставшую обременительной прислугу. Накануне зимы вернулась домой оставшаяся без работы Гашка. Устю, которая практически уже сроднилась с семьей управляющего, держали до последнего. Но печать новых перемен отразилась и на этой сильной и своенравной женщине. Она заметно постарела, осунулась. Бледное лицо рассекли глубокие морщины, а некогда румяные и пухлые руки высохли и бугрились неприглядными бурыми жилами.
      
       - Господи, как ты тут оказалась?! Как ты нас нашла! - оживленно тормошила Гашуня суровую повариху.
       - Так что, разве я не знаю, что ты на Белой Горе живешь, - усмехнулась в ответ Устя. - Дорога до вашего села одна. А язык до Киева доведет. Вашу хату мне сразу тут парубок один показал. Гарный такой! Случаем, не к тебе заходил?
       Гашка еще толком не пришла в себя от перепалки с родителями, как снова залилась румянцем, не зная, что ответить своей наставнице. Но, к счастью, ее выручила мать.
       - К ней, к ней! - приветливо кивнула гостье Федора. - Проходьте, Устя, будь ласка! Что тебя к нам привело?
       - Да что сейчас людей из дому выгоняет и по белу свету заставляет блукать? - вопросом на вопрос ответила Устя.
      
       На ходу снимая с головы платок, она неспешно прошла внутрь и осмотрелась в хате. Тесно, убого, голодно. Хозяйская кухня, где она была царь и бог, выглядела просторнее и богаче. Впрочем, когда это было?! Повариха грустно усмехнулась и повернулась к хозяйке.
       - Нужда! - не то заключила, не то ответила на свой же вопрос.
       - Так, так..., - обозвался в свой черед и Иван. - Было не сладко, а стало еще горше! Что там, в Верхнем?! Совсем худо стало?
       - Горше, наверное, не придумаешь..., - утвердительно кивнула в ответ Устя. - Заводы стоят, никто не работает. Хозяева старые?! Кто убежал, кого прибили, а кто ждет, когда прибьют...
       Гостья примолкла, обдумывая или осмысливая происходящее. Затем глубоко вздохнула, как бы обреченно и вытерла краешком платка и без того сухие губы.
       - А куда убежишь?! От судьбы никуда не денешься, - обронила скорбно. - Вон, у хозяев молодежь на юг подалась. Младший сын, Андрей, потащил с собой всю ораву. Невесток, детей... А куда? Зачем? Хиба где есть спасение от этой напасти. Вон, хозяина, Никиту Апполинаровича убили...
       - Убили?! - тревожно вскрикнула Гашуня.
       - Ну, да! - сверкнула глазами Устя. - Только немцев выгнали, так и пошли по домам... Эти, как их в черта?... Чека! Выясняли, кто с немчурой дружбу водил. А какой с нашего хозяина ворог?! На работе, правда, спуску никому не давал. Держал в строгости. Так на то она и работа. А так? Кисель киселем. Лишнего поперек никому не скажет. Пришли немецкие офицеры. Стали на постой, дом-то гарный. В чистоте и порядке содержался всегда. Понравился им, вот и все. Побыли и ушли. А эти дурни посадили горемыку в кутузку. Мол, зачем врага привечал? Подержали, потомили, а потом и...
       Устя снова вздохнула, хлюпнула носом и удрученно потупилась.
       - А Зинаида Дмитриевна как? - тревожно посунулась к ней Гашка.
       - Да как?! Плохо! - развела руками Устя. - Дом же Советы отобрали для своих нужд. Переселили в деревянный флигель. Помнишь, в садку...
       - Этот флигель батько нашего соседа ставил! - встрял в беседу Вороненко. - Знатный был плотник!
       - Нема зараз и флигеля! - кивнула ему в ответ Устя. - Зимой на дрова раскатали! Какие морозы были. А угля нет! Шахты стоят... До леса, видно, далеко ехать было. А тут под рукой дрова стоят...
       - Так, так! - снова согласно кивнул Иван. - Прошлой зимой у нас лесника убили. Пришли в лес без спроса. Так до сих пор тех лиходеев шукают. Наверное, у новой власти до мужика дела нет или еще руки не дошли. Мужику же гарную жизнь обещали...
       - Обещали..., - Нас в коморку с хозяйкой выселили, в ту, что за кухней. Там и ютимся сейчас. Хворает хозяйка. Сдала! Как не крепилась, как не держала себя, а сдала.
       - Ох, лихо какое! - горестно всплеснула руками Федора. - Надо же! Жила себе семья... В мире, согласии, достатке. И не совестно грех такой на душу брать, смертоубийством заниматься. Как вы теперь с хозяйкой живете?
       - Куда же я от нее? Столько лет вместе. Да и как она без меня? Так и живем. Что добуду, тем и содержу, - развела руками Устя. - Лавки все позакрывали. Купить ничего нельзя. На базаре спекулянты три шкуры дерут. А за что? То, что раньше копейки стоило, теперь тыщи просят или серебро с золотом берут. Впрочем, теперь и покупать особо не за что. Из дому считай все растащили... А что? До чужого добра охотники всегда найдутся... когда задарма и безнаказанно... Кто смел, тот и съел, у кого власть, у того и сила. У кого сила, того и правда...
       Неожиданно подытожив свой рассказ, Устя вымученно улыбнулась и обвела грустным взглядом домочадцев.
       - Ладно! Заговорила я вас своими бедами, а у вас и своих хватает. Гляжу, тоже не сладко живется, - она снова повела взглядом по бедной, убогой хате. - Не буду докучать. Может, подскажете, к кому тут, на селе, можно зайти, чтобы продуктами разжиться... Хоть что-нибудь...
       - Так разве сразу скажешь, - задумчиво потер подбородок Иван. - Сейчас оно и на селе хлеба не увидишь. А ну, сколько визитеров перебывало. И казаки, и немцы... Новая власть тоже не забывает. Теперь ее продотряды то и дело наведываются. Точно им тут манна небесная сыплется...
       - Да что ты такое, батько, кажешь! - перебила его Федора. - Ясное дело, что клуни и сараи пустые стоят. Но все же не то, что в городе. Известно, что зараз с города все на село идут, чтобы голод пережить, чем-то разжиться. Знают, что тут можно найти... хоть что-нибудь.
       Сама того не заметив, сердобольная женщина машинально повторила последние слова гостьи. Скорее всего, думала, чем она сможет ей помочь. Федора наперечет знала все свои припасы, которые разложила, распланировала надолго вперед. И сейчас прикидывала, чем из этих скудных запасов сможет поделиться.
       - Доця! Напои гостью с дороги чаем, а я зараз, - дала она распоряжение Гашке и подалась на двор, к погребу.
      
       Вернулась она скоро, неся перед собой наполненный подол.
       - Чего тебе зря по селу блукать, выгоды искать. К кому идти, не знаю. Мы по чужим скрыням не заглядываем, чужой достаток не считаем, своим живем. Вот, возьми... Невелика добыча, но от чистого сердца...
       С глухим стуком на стол высыпались привычные сельскому глазу овощи: картофель, свекла, морковь, лук. Немного подумав, Федора потянулась к Ванькиному узелку, который все еще лежал на лавке. Она еще бросила мимолетный, вопросительный взгляд на мужа. Едва заметный кивок был красноречивее любых слов. Рядом с овощами тут же легли горстка крупы, щепотка соли, кусок сахара.
       - Нет-нет! Не возьму! - замахала руками Устя и категорично отодвинула предложенное в сторону. - Вы что это выдумали? Вон, какая семья у вас. Столько ртов голодных. Я лучше по селу пройду. Может, в каком дворе найду чего...
       - Бери! - мягко, но настойчиво повторила Федора. - Куда ты пойдешь? Только время зря потеряешь...
       - Тогда хотя бы возьми гроши! Чего задарма отдавать, - полезла за пазуху гостья. - Мне хозяйка тут выделила...
       - Прекрати! Какие гроши?! Невелика с этого добра выгода, - грустно усмехнулась Федора, оглядывая свой подарок. - На чужой беде своего счастья не построишь. А гроши прибереги, пригодятся еще вам. Кто его знает, что впереди нас ожидает.
       - Удивительные вы люди! - дрогнувшим от волнения голосом только и могла сказать некогда грозная и неприступная повариха. - Это же надо! Вот так просто взять и отдать последнее... От голодных детей чужому человеку. И кому?! Барыне! Не понимаю! Не укладывается в голове...
       Устя оторопело уставилась на хозяев, точно это небесные ангелы ей явились и тут же, хлюпнув по-бабьи носом, изумленно покачала головой и ткнулась в платок.
       - Что же тут удивительного?! - пожала плечами Федора. - Это же в божьих заповедях определено сочувствие и милосердие, помощь страждущему... Какая разница, кому помогаешь. Бедному человеку или барыне. Нужда всех в правах уравнивает.
       - Ох, Федора, Федора! - печально вздохнула Устя. - О каком милосердии ты балакаешь?!
       - Так, об обычном, людском милосердии! - ответила та, удивляясь, что же непонятного в естественном.
       - Ха! Да ты что, голубушка, ослепла?! - сверкнула насмешливым взглядом Устя и всплеснула в ладоши от крайнего изумления. - Помнишь, как в писании сказано?! "...люди очерствели, им заложило уши, глаза их закрылись, и не видят они глазами, не слышат ушами, не разумеют сердцем и не приходят ко Мне ...". Вот, оно все в точности сейчас так и есть!
       К ней вернулось ее прежнее состояние. Язвительное и жесткое, самоуверенное и непреклонное.
       - Погляди, что творится вокруг! - обвела она рукой, точно все, о чем она собралась говорить, было видно, как на ладони. - Люди, точно звери стали! Готовы в глотку друг другу впиться, только бы самому выжить, уцелеть, себе гарную жизнь обеспечить. Ведь раньше как было? Ну, работали на пана, ну тянули жилы на работе. Перед паном шапку ломали, в ноги кланялись. Взгляда поднять на него не смели, слово поперек сказать боялись. Потому, что он - их хозяин. Взыщет, так взыщет. Но тот же хозяин за гарную работу работника привечал, не обижал. Каждый знал, что на что заработаешь, на то и съешь. И между собой... Если поругались, подрались, тут же выпили, обнялись, помирились. А зараз? Очнулись, сообразили, что жили плохо, не по тем законам. Давай на митинг, давай на демонстрацию, давай оружие, будем революцию делать! Геть подлых хозяев! Да какое "геть"?! Смерть падлюкам!!! Кто прав, кто виноват. Всех под одну гребенку. Получи, зараза, за то что кровь мою пил. А ты за то, что помогал пить! А ты за то... А ты за это... У кого стала власть, у того стала и сила. У кого сила, того и правда! Глаза кровью налились. Душа мести, расправы требует. Ни солнца, ни белого света не видят. Люди улыбаться разучились...
      
       Домочадцы в удивлении и страхе замерли, слушая страстный выплеск души своей гостьи. Смутно понимая, что Устя в чем-то права, они не могли понять, взять в толк, откуда у этой женщины, неграмотной стряпухи, всю жизнь проведшей на хозяйской кухне, привыкшей командовать кастрюлями и сковородками, иногда позволявшей себе дерзить хозяйке такой взвешенный взгляд на происходящее. Откуда такие прагматичные оценки, точные сравнения, глубокие умозаключения?!
       Вряд ли революция враз переменила ее образ мыслей, расширила политический кругозор от кухонной плиты до вселенского масштаба. Вряд ли все они слышали когда-нибудь лицемерную сентенцию пролетарского вождя о том, что и кухарки будут управлять государством. А если когда и услышали, то не бросились с непостижимым азартом занимать в этой народной власти вакантные места. Их чистые, наивные души по-прежнему жили совсем иными нормами общечеловеческой морали...
      
       ...Устя на миг умолкла, собираясь с мыслями. Ей неожиданно вспомнился покойный Никита Апполинарович. Побледневший и растерянный, он ошеломленно замер посреди кабинета, узнав о свершившейся в России революции. Неукротимым смерчем ворвалась она в мирный и спокойный дом, переворачивая привычный, размеренный уклад с ног на голову.
      
       ... В сопровождении вооруженных людей в дом бесцеремонно ввалился нахальный парень с красным бантом на груди. Это был Гашкин ухажер, волею случая оказавшийся на вершине власти.
       - Я представляю общественный шахтерский комитет, который взял на себя управление шахтами, - важно, с чувством превосходства объявил он. - Комитет поручил мне объявить вам, гражданин управляющий, свое решение. Вам надлежит завтра явиться в управление и объяснить, почему не были выполнены требования рабочих, которые были предъявлены во время забастовки... Решение это обязательно к выполнению! В противном случае Вы будете привлечены к революционному суду со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вам это ясно?!
       Объявив вердикт, он презрительно смерил растерянно застывших перед ним господ и с достоинством удалися.
       - Господи! Никитушка, что творится на белом свете? Что же теперь будет? - подавленно пробормотала Зинаида Дмитриевна, когда незваный визитер удалился.
       - Да, действительно, ужасающая картина! - согласно кивнул ей в ответ муж. - Но это еще не страх... По все видимости, главные ужасы еще предстоит пережить...
       Миненков обреченно вздохнул, уткнувшись рассеянным взглядом на упруго хлопнувшую дверь парадного, и добавил: - Главное впереди...
      
       - Вот так-то! - горестно заключила Устя, встряхнувшись от воспоминаний. - Самое страшное еще впереди, это нам еще предстоит пережить...
       Вероятно, гостья тоже не обратила внимание на то удивительное совпадение, что повторяя старые предположения покойного хозяина, она, по сути, согласилась с высказанными несколько минут назад отзывчивой хозяйкой. Главное впереди...
      
       - А тебя, гляжу, ничего не берет! Ни нужда, ни голод! Все хорошеешь! - пошутила Устя и ласково оглядела Гашуню, которая вышла ее проводить.
       - Да, ну тебя, теть Устя! - покраснела в смущении девушка. - Тоже скажешь...
       - А что?! Правду и кажу! - стояла на своем повариха, не сводя глаз со своей любимицы. - Давно тебя не видела. Гляди, какая красавица! Совсем невестой на выданье стала! Сватов еще не было на вашем дворе?
       - Какие еще сваты? - еще больше смутилась Гашуня. - Я, вон, как проводила, Петьку...
       - Ну, проводила и проводила! - перебила ее Устя, недовольно хмурясь. - Невелика потеря...
       По всей видимости, у нее по-прежнему были свежи в памяти неприятные воспоминания об этом парне.
       - Я тебе еще когда сказала, что он тебе не пара! А вот этот хлопец, что от вас вышел, мне сразу глянулся. Гарный! Женихаться приходил?! На свидание?!
       - Тетя Устя! - укорливо покосилась на гостью девушка и даже притопнула ногой. - Ты прямо как мама с батьком. Те тоже...
       - Тоже допытывались?! - рассмеялась повариха. - Видать, я не вовремя пришла! У вас такое дело важное в хате решалось...
       - А-а... Ничего важного! - отмахнулась Гашка. - Это брат Петра - Ванька. Ездил к нему проведать. Вот, зашел... рассказать нам. А потом стал глупостями разными мне голову морочить...
       - Э-э, девонька! - догадливо прищурилась Устя. - Наверное, не такие уж и глупости. На шалопая он не похож. Так мне, по крайней мере, показалось. Видно, серьезные у хлопца намерения... А ты чего?
       - Да ну, его! - отмахнулась Гашка. - Блажь себе придумал. Я Петра жду...
       - Жди-жди! Мало от его проказ плакала, - язвительно скривилась Устя. - Гляди, девка! Дождешься, довыбираешься. Останешься в вековухах, как я. Этот Ванька плюнет на тебя, строптивую такую, и найдет себе еще краше. А ты дожидайся... когда рак на горе свиснет!
       - Какой рак?! - удивилась девушка.
       - Та хоть какой! Останешься ни с чем! Впрочем... Голова на плечах есть, глаза в той голове смотрят. Гляди сама. Не проглядись только. Мне, ведь, бобылихе старой, тоже счастья для тебя хочется.
       Женщина растроганно прижала девушку к себе и сердечно, по-матерински, поцеловала ее в темечко.
       - Ну, бывай! Храни тебя, господь! Даст бог, еще свидимся! А время покажет, кто прав...
       - Покажет...
      
       Время шло. Но ни ясности, ни какой-то определенности в жизнь Гашки и Ивана оно не вносило. Тот памятный разговор с неожиданными признаниями на вороненковском дворе никак не сказался на их взаимоотношениях. Напротив, теперь девушка, казалось, даже стала старательно избегать встреч с решительно настроенным парнем. Под любым благовидным предлогом она отказывалась заходить к Пономаревым, хотя раньше ей доставляло удовольствие пообщаться с добродушной Ульяной.
       Боялась ли или смущалась теперь она влюбленного в нее Ваньки? На удивление, тот тоже не искал с нею встреч. Вероятно, решил, что и так сказал ей довольно. Теперь оставалось дождаться только подходящего случая, чтобы прийти к закономерной развязке.
       А случай этот все не представлялся. Война продолжалась. В середине лета Верхний заняли деникинцы...
      
       ...Ближе к вечеру, когда жаркое солнце посунулось на покой за высившимся на горизонте терриконом, у ворот бывшей усадьбы управляющего угольными шахтами спешился всадник. Наспех привязав коня к ажурной решетке ограды, он ускоренным шагом направился к дому. Судя по уверенной поступи, он бывал здесь раньше. Пружинисто поднявшись на крыльцо, офицер нетерпеливо дернул шнур звонка. Тишина. Еще и еще раз... Снова тихо. Кусая в досаде губы, поздний визитер нервно дернул на себя дверь и та, к великому его изумлению, легко распахнулась.
       Недоуменно таращась, военный порывисто шагнул внутрь. Под ногами заскрипели осколки стекла, черепки разбитой посуды, зашелестели обрывки бумаги. В темноте он едва не запнулся о валявшийся посреди прихожей разломанный диван. Чертыхнувшись, он растерянно повертел головой, свыкаясь с темнотой и удивляясь непривычному для этого дома беспорядку и разрухе.
       - Есть кто дома?! - негромко окликнул он чернеющую пустоту. - Мама! Вы где?!
      
       Да-да, этим неожиданным посетителем был младший сын Миненковых - Андрей. Еще до немецкой оккупации, он решил перебраться со своей семьей, женой и маленьким сыном, на Кубань, где собирались все, кому претила новая власть. Вместе с ним поторопились убраться от мужицкого беспредела и две старших снохи. Старики срываться с места не стали. Чего уж искать лучшего на исходе жизни, решили они. Даст бог, все образуется. Но тогда пекельное пламя жестокой междоусобицы и безжалостной кровавой бойни только разгоралось.
       Кое-как пристроив родню в Екатеринодаре, Андрей записался в добровольческую армию, глубоко проникнувшись и свято поверив в идеалы белого движения. Пока оно было еще на подъеме...
      
       - Мама! Отец! Вы дома?! - снова окрикнул младший Миненков звенящую тишину.
       - Господи! Никак Андрей Никитович объявился?! - неожиданно услышал он с хозяйственной стороны дома знакомый голос старой поварихи. - Зинаида Дмитриевна! Сынок ваш приехал!
       Андрей порывисто шагнул на голос. Похоже, что узнавшая его Устя, оповещала о радостной новости мать. Но что за хаос творится в доме?! Почему не спускается отец? Где он?!
       - Тут мы, Андрей Никитович! Идите сюда, к кухне! - тем временем позвала его кухарка.
       Уже через минуту офицер в тесной, темной каморке крепко обнимал трясущуюся от рыданий мать. Сжимая мягкие материнские плечи, он недоуменно озирался в мерзкой тесноте, не понимая, что происходит.
       - А почему вы здесь? Почему дом в таком виде? Что случилось? И где отец?! - настойчиво засыпал мать расспросами.
       - Папы больше нет...
       - К-как нет?! - опешил сын. - Что с ним?!!
       - Советы расстреляли... За связь с немцами, - тускло и буднично пояснила мать, вводя сына в курс происходящего. - Флигель сожгли на дрова. А дом забрали для нужд своего учреждения. Нам, вот, дали возможность жить здесь, в каморке...
       - Сволочи! Мразь! Подлое, грязное быдло! - выругался взбешенный печальным известием Андрей.
       Даже в темноте было видно, как побелело от гнева его лицо.
       - И эти твари еще смеют декларировать, что они несут избавление и счастье русскому народу. От чего? От деспотизма и жестокости тиранов? А сами?! На смену одному пришла мстительная и не менее жестокая орда других. Хамы! Тупые, безмозглые, грязные хамы! Сладкой и сытой жизни захотели?! Будет вам сладкая жизнь!
       Выплеснув наружу гневную тираду, офицер мстительно сжал эфес шашки.
       - Вешать и стрелять гадов! Без всякой пощады... Под корень истреблять эту большевистскую заразу!
       Миненков был вне себя от ярости. Тем не менее, он нежно поцеловал мать в седой висок, бережно отстранил от себя и стремительно метнулся вон из дома, оставив женщин в полном смятении.
      
       Два дня, пьянея от крови, снедаемый жаждой отмщения, бешенным волком метался Андрей Миненков по округе с маниакальным упорством отыскивая утаившихся в городе и по селам представителей Советской власти и их сторонников. Суд был коротким, а расправа беспощадной. Око за око, зуб за зуб! Когда, наконец, пресытился ролью палача, когда на смену злобе и ярости пришли опустошение и апатия, он снова вернулся к родному порогу.
       Приехал не один. Под конвоем солдат в дом загнали бригаду угрюмых мужиков и несколько дрожащих от страха баб из заводской казармы. Под пристальным присмотром конвоиров они в течение дня отремонтировали, вымыли, выскребли и привели в порядок загаженное и испорченное жилище. Былой роскоши и великолепия, конечно, восстановить не удалось, но вполне сносный вид дом приобрел. Из дверей кухни снова донесся подзабытый аромат добротной пищи, а возле больной Зинаиды Дмитриевны появился врач.
       Только все хорошее быстро кончается. Вновь послышалась артиллерийская канонада. Все мрачнее и задумчивее вечерами возвращался из штаба Андрей. Чаша весов стала снова клониться на сторону Советов.
       На этот раз сын не стал вторично испытывать судьбу. В один из дней он подогнал к дому коляску и в категоричной форме приказал матери собираться.
       - Андрюша! Ну, куда я в таком состоянии поеду?! - попыталась возразить едва оправившаяся от болезни Зинаида Дмитриевна. - Здесь, как ни как, родной очаг...
       - Нет! Больше я тебя одну не оставлю! - безапелляционно заявил Андрей. - До конца жизни не прощу, что не увез вас в прошлый раз. Отец был бы жив сейчас. А здесь? Сегодня очаг, а завтра будет пепелище. Это быдло нас в покое не оставит... Ты, мама, мне еще нужна! И внукам тоже! Они там, в Екатеринодаре, ждут нас...
       - А как же Устя? - перевела хозяйка взгляд на свою верную помощницу. - Если бы не она...
       - Она едет с нами! - прервал ее сын, считая, что этот вопрос не подлежит обсуждению.
       - Ну, уж нет! Никуда я не поеду! - решительно громыхнула на то своенравная кухарка. - Чего я в чужом краю не бачила?! А тут моя батькивщина. Если и умру, то в родной земле лежать буду!
       - Воля твоя! - покорно кивнула в ответ Зинаида Дмитриевна, по сути, и сама колеблясь и сомневаясь в затее сына. - Оставайся с богом, голубушка! Спасибо тебе за все! Не держи обиды и не поминай лихом!
       - И вы меня тоже! Простите, коль что не так меж нами было...
       Эти две сильные женщины, не раз схватывавшиеся между собой в непримиримом споре и где-то недолюбливавшие друг друга, вдруг скривились по-бабьи, пустили слезу, обнялись, расцеловались и... попрощались. Навсегда!
      
       ... Война откатывалась все дальше. Слабело и утушало грозное пожарище. Потянулись домой смертельно уставшие и стосковавшиеся по родным дворам солдаты. Только не в каждой хате радостно скрипнула дверь, встречая своего домочадца. Немало буйных голов легло в сыру землю.
      
       Пропал и Петька Пономарев. То хотя бы изредка записки домой передавал, а тут словно отрезало. Как в воду канул. Ни его самого, ни вестей от него дома больше не дождались.
       Погоревали родители, решив, что таки сгинул неразумный сын. Оплакали горемыку, покручинились и успокоились. К тому же была на то и веская причина. Крестьянская повстанческая армия Нестора Махно превратилась в банду, а легендарный комбриг-краснознаменец в злодея и врага Советской власти. Потому упоминание о том, что твой родич - махновец, стало нежелательным и опасным.
       Будет ли кто вникать, выяснять обстоятельства, разбираться - когда и как погиб боец мятежного батьки?! Героем в боях с белой сволочью или заурядным уголовником в мародерском шабаше. Это только для родителей тяжела боль утраты, независимо от политических пристрастий.
      
       И только Ваньке это было на руку. Казалось бы, вот он счастливый шанс открылся перед ним. Никто не стоит на его пути и Гашка свободна от взятых ею обязательств. Можно бы теперь и определиться в своих симпатиях, принять взаимное решение. Только судьбе было угодно распорядиться по-своему.
       Рассудила злодейка, что пусть идут они к своему счастью не открытым, просторным шляхом, а пробиваются тесной, тернистой тропой, полной лишений, терзаний и невзгод. Впрочем, видать, и этого показалось мало паршивке. Тешиться, так тешиться. Развела она нашу молодь по разным углам, каждому определила свой удел, задала свое испытание. Чтобы не вместе, рука об руку, а в одиночку искали выход на ту счастливую тропку, тянулись друг к другу...

    Глава 3.

       Говорят, худой мир лучше доброй брани. Если бы так...
       - О-хо-хо! Хо-хо! - разочаровано качнет головой иной мужик. - Мир, мир! А где он в черта, тот "мир"?! Нет ни счастья, ни радости бедному человеку...
       Вроде бы давно стихла канонада, а зловещее пожарище все полыхало над порушенной, обессиленной Русью не хуже кровопролитной войны. Военный коммунизм...
       Разумеется, в ту пору мало кто, вышедший из холопского племени, достаточно ясно представлял себе, в чем стратегический замысел этого самого "коммунизьма", да еще и военного.
       Национализация предприятий, централизация руководства, строгое распределение и запрещение частного предпринимательства, карточная система и всеобщая трудовая повинность... Эти незнакомые заумные определения мало о чем говорили темному, неграмотному мужику. Зато жестокий диктат и насилие военного коммунизма оценили и поняли все и сразу. Терновое ярмо новой власти показалось горше канувшей в лету постылой барщины...
      
       ...Угольная шахта Шахновского, как, впрочем, и все рудники в округе, представляла из себя довольно мрачное мануфактурное производство с кабальными условиями работы. Сюда, как на каторгу, Семен Михайлович ссылал провинившихся холопов и беглецов. Поэтому рудник был огорожен добротным частоколом, а к рабочим была представлена угрюмая и бдительная стража.
       Рудничный двор произвел на Антона удручающее впечатление. С тревожной настороженностью и нараставшим беспокойством вертел он головой по сторонам. Невиданный им раньше уголь черными горами громоздился на дворе. И на самом руднике было черным-черно. Черными были доски высоченного забора, черными были угольные повозки, черным был снег. Даже старая кляча, понуро двигавшаяся по кругу, тоже была смолянисто черной.
       Условия работы углекопов были поистине каторжные. В кромешной темноте, задыхаясь от тесноты и нехватки воздуха, находясь в постоянной опасности быть заживо похороненным под обвалом, словно кроты вгрызались забойщики кованым обушком в слоистый угольный пласт, выдавая "на гора" основу барского благополучия.
       Неслучайно уже тогда назвали горючий камень "черным золотом" и считавшие барыши хозяева не особо печалились тяжкой долей шахтера и каким трудом им давалось это "золото". Основными орудиями труда забойщика были кайло, молот и железный клин. А средством доставки угля от забоя к подъёму - тачка или сани. Лишь на подъёме и водоотливе применялась простейшая механизация - ручной и конный ворот, а для подъёма тяжестей - лебёдка.
      
       - Господи! Никак это вход в преисподнюю?! - испуганно отшатнулся Степанищев от бездонной черной дыры шахтного шурфа.
       Шахновский привез гостя на рудник как раз в тот момент, когда из испугавшей Григория Васильевича дыры клеть подняла наверх старую смену рудокопов. Черные от угольной копоти, с изможденными от непосильного труда лицами и лихорадочно блестевшими глазами, рабочие были мало похожи на людей и повергли Степанищева в искреннее изумление.
       - Да это же черти из преисподней! - пугливо воскликнул он, в ужасе отшатнувшись от клети. - Вот, Антон, гляди! Другим потом передашь. В этой норе паршивой окажутся за непослушание. Понял? Это тебе не на конюшне под розгами. В шахте сгною, коли слова хозяйского ослушаешься.
       Зловеще усмехнувшись, Степанищев сурово глянул на Пономарева. Ничего хорошего не предвещал этот взгляд. Сердце парня тоскливо заныло от дурных предчувствий...
      
       Помните, когда это было? Молодой крепостной парень, бесправный холоп Антон Пономарев, страшась барского гнева, тогда и представить себе не мог, что спустя почти семь десятилетий на его месте окажется его же внук. Вольный раб и каторжанин Советской власти.
      
       Военный коммунизм... Его безграничный диктат и жестокое насилие оказались опустошительнее двух прошедших войн. Предполагая поднять страну из разрухи, он напротив еще больше бросал ее в пучину глубочайшего кризиса. Донецкий край изнывал и задыхался в безжалостных тисках народной диктатуры. Народной ли? Станет ли народ заниматься самоедством?!
       Страшная, нечеловеческая усталость навалилась на людей, разбивших белую гвардию, прогнавших интервентов, сносивших все лишения и невзгоды, изголодавшихся; промерзших, ждавших 6 лет мира и свято надеявшихся, что, как только он наступит, придет и незамедлительное улучшение жизни. Ведь новая власть это твердо обещала! Никаких улучшений не было!
       Вместо обещанного счастья пришел военный коммунизм. При экспроприации зерна у крестьян Донбасса им разрешалось иметь для личных нужд лишь 30 фунтов хлеба на семью в месяц, остальное изымалось. Однако продотряды часто не оставляли и этого. Сокращались посевные площади. В городах перестали выдавать продовольствие (это была заработная плата рабочих). Останавливались заводы и шахты. Участились забастовки. Рабочие, спасаясь от голода, уходили в села. Но и там спасения не было.
      
       До революции квалифицированный рабочий получал 18 рублей в месяц, в двадцатом же году только 50 копеек, а в двадцать первом и того - 16-21 копейку! Зато фунт хлеба осенью двадцатого стоил 370 рублей, а весной двадцать первого почти три тысячи!
       В двадцать первом на Украине случилась засуха. Начался голод. Особенно остро он ощутился в Донбассе. Вместе с голодом росло недовольство и возмущение народа. Ради чего страдали и терпели нужду?! Где обещанное?!
       Не в силах взять ситуацию под контроль и выправить положение, власть неиствовала. Легендарные герои Гражданской войны Василий Блюхер, Павел Дыбенко, Александр Пархоменко по указанию партии безропотно направили свои, прославленные в боях полки на усмирение собственного народа. Воинские части переформировываются в военно-трудовые.
       Была установлена строжайшая дисциплина: любое отсутствие на работе приравнивалось к "акту саботажа" и наказывалось заключением в лагерь и даже смертной казнью. Продолжительность рабочей недели была увеличена за счет труда по воскресеньям, широкое распространение получила практика "шантажа продовольственными карточками" в целях увеличения производительности труда. Все эти меры предпринимались в то время, когда рабочие в качестве зарплаты получали паек, составлявший от одной трети до половины необходимого для выживания рациона, когда им приходилось в конце рабочего дня отдавать свою единственную шахтерскую обувь товарищам из следующей смены.
       Все эти меры шли вразрез с идеями равенства и "гарантированного снабжения", которыми все еще баюкали себя многие, поверившие в пролетарскую мифологию большевизма. Рабочий класс превращался рабсилу, которую надо было эксплуатировать самым эффективным способом. Милитаризация труда представлялась самой подходящей формой для управления этой рабочей силой - строптивой, голодной и малопродуктивной.
       Донбасс был объявлен административно-военной зоной. Вводилась обязательная трудовая повинность мужского населения от 18 до 45 лет. Для восстановления шахт, угольных подъездных путей и строительства мостов в Донбассе создается трудовая армия из шести полков и двух рабочих батальонов.
       В одном из них оказался Ванька Пономарев...
      
       - Становись!
       Зычная команда поспешно схватила за шиворот пугливо жавшихся друг к другу сельских парней и швырнула на середку рудничного двора. Там, в самом центре двора, твердо вонзив в землю широко расставленные ноги, маячил угрюмого вида моряк. По крайней мере, об этом свидетельствовали черный распахнутый на груди бушлат, замызганный тельник и лихо заломленная бескозырка на кудлатой голове. В его крепком волосатом кулаке была зажата совсем неподходящая к такому наряду казацкая нагайка. Бычась исподлобья, он неприветливо глядел на прибывшее пополнение и нетерпеливо ждал выполнения своей команды.
       Не зная элементарных азов армейского строя, селяне сбились в бесформенную кучу и нелепо толпились, толкая и выпирая вперед себя зазевавшегося соседа. С явным беспокойством и настороженностью Ванька поспешил в строй следом за всеми. Оказавшись наружи, парень растерянно вертел головой по сторонам, озирая место, где ему теперь предстояло жить и работать.
      
       Собственно, страха, как такового не было. Подумаешь, на работу пригнали. Сызмальства привычный к труду, всегда охотно помогавший и родителям, и покойному дядьке, Ванька не страшился ни какого дела. Тяжелое ли, грязное, неблагодарное - ему не по чем. От скуки на все руки! В последнее время он даже тяготился от вынужденного безделья и порывался перебраться в Верхний, чтобы устроиться на завод. Но и содовый, и литейка стояли недвижимы.
       Впрочем, одно обстоятельство все же сдерживало его порывы и привязывало к Белой Горе.
       Гашка... Вот чертова девка! До чего же оказалась мастерица морочить голову. Видать, такова девичья натура, одинаковая для всего женского племени. Своими капризами-выкрутасами сводить с ума, не давать покоя парням.
       Вот и эта туда же! После того, как Ванька набрался духу признаться Гашке в своих чувствах, она как будто перестала его замечать. То стороной обойдет, то мимо пройдет, вроде как возле пустого места. Нет хлопца и все! Такое поведение поначалу не беспокоило Ваньку. Он свое слово сказал, а она пусть думает.
       Избегает, значит смутилась. Скорее всего, собирается с духом, чтобы сказать ответное признание, решил он про себя. И не ошибся...
      
       Два дня назад хлопец занимался во дворе, помогая матери по хозяйству. Он, было, сунулся к сараю за инструментом, как нос к носу столкнулся с Гашкой, заскочившей к ним на двор. Как бы по делам, к тетке Ульяне.
       - Ой, здравствуй, Вань! Мать дома? - слегка покраснев, поинтересовалась девушка.
       - А где же ей еще быть! Иди, там она..., - кивнул на хату хлопец.
       Он отступил в сторону, полагая, что дивчина, как обычно, тут же проскочит мимо. Но Гашка не торопилась. Напротив, она загородила дорогу хлопцу, всем своим видом показывая, что сейчас ей нужен именно он.
       - Ты чего? - оторопел от неожиданности тот.
       - Как это чего? - притворно удивилась Гашка и лукаво прищурилась. - Претензия к тебе имеется...
       - Ч-чего-о-о! - совсем ошалел Ванька. - Что еще за претензия?!!
       - Ну, как же! Не хочешь обещания свои исполнять?! - ядовито протянула Гашка. - А говорил!
       - Что говорил?!
       - Да грозился, что приглядывать за мной будешь! А сам ни разу даже на двор не зашел...
       - Так ты же! Так я! Так..., - растерянно залепетал Ванька.
       - "Так-так"! - передразнила его Гашка. - Гляди, запетушился! А на свидание пригласить, что духу не хватает?!
       - Хватает! - хватанул ртом воздух обескураженный Ванька. - Давай тогда это... встретимся!
       - Хм-м! Ну, давай! Когда! Да, хоть... завтра!
       - Ну, завтра, так завтра! - усмехнулась Гашка, куражась.
       Она еще раз окинула насмешливым взглядом остолбеневшего Ваньку и подалась... на свой двор.
       Свидания у них так и не случилось. На следующее утро на Белую Гору пришла мобилизационная команда...
      
       ... - Становись!
       Ванька встрепенулся. Суровая команда и последовавшая за ней гневная тирада незнакомца в морской форме, по всей видимости, начальника на этой шахте, вернула его к действительности, оторвав от грустных мыслей о несбывшихся надеждах.
       - А-а! Деревня! Сено-солома, ... твою мать! - яростно сверкал выпученными бельмами морячок. - Вы что порядка не знаете?! Стадо безрогое! В две шеренги разобрались! Живо!
       Прибывшие на шахту для пополнения рабочие испуганно засуетились и с грехом пополам стали, как положено.
      
       - Что, паря, страшно?! - ощерился оказавшийся рядом с Ванькой в одной шеренге парень лет двадцати пяти.
       Вылинявшая гимнастерка и фуражка со сломанным козырьком выдавали в незнакомце недавно вернувшегося с фронта солдата. Хлопец не ответил, только судорожно сглотнул и еще больше вытаращил серые с прозеленью, в легком прищуре глаза.
       - Не боись! - озорно подмигнул ему сосед. - Радуйся, что на шахту попал! Не работа, а сущий рай! Лежи себе в лаве да, знай, маши себе кайлом, кроши пласт! Ни дождя, ни ветра, ни снега, ни мороза! Разлюли-малина! Я, знаешь сколько, до войны этого уголька накрошил...
       Большего рассказать о "прелестях" шахтерской жизни словоохотливый отставной солдат Ваньке не успел.
       - Р-разговорчики! - гаркнул морячок. - Устроили гвалт, как голодные чайки. Я вас живо к порядку приучу. Научитесь молчать, когда командир говорит.
       Кто такие чайки, сельская молодежь не представляла, но покорно прекратила полушепот и замерла. На дворе повисла тягостная тишина. Такая тихая, что стало слышно, как поскрипывают на ржавых петлях створки старых ворот, да далеко в степи меж собой переговариваются беспокойные перепелки.
      
       Довольный произведенным впечатлением, моряк удовлетворенно щелкнул нагайкой себя по голенищу и с оценивающим видом прошелся вдоль строя.
       - Моя фамилия - Громов! Федор Петрович! - представился он. - В соответствии с мандатом Совнаркома я являюсь начальником этой шахты. Кроме того, приказом Реввоенсовета Республики я назначен командиром трудовой команды входящей в состав шахтерского рабочего батальона Донецкой трудармии, трудовыми бойцами которой вы теперь являетесь. Вашим командиром! С этой минуты вы так и будете ко мне обращаться - товарищ командир! Ясно?
       Строй угрюмо промолчал.
       - Вот и хорошо! Значит, ясно! - хмыкнул Громов, обведя взглядом замерших трудбойцов. - Стало быть, дело такое...
      
       Язвительная ухмылка сползла с его лица, а кустистые, рыжеватого цвета брови сомкнулись на переносице в хмурой сосредоточенности. Он повернулся вполоборота к замершему строю и ткнул за спину черенком нагайки.
       - Вон, там - шахта! В шахте уголь. Этот уголь нужен заводам. Заводы стоят без угля. Шахта стоит без дела. Наша задача - запустить шахту в работу и дать уголь заводам. Ясно?!
       Тишина.
       - Значит, ясно! - снова ответил за всех командир-начальник и конкретизировал задачу. - Времени у нас мало. Партия дала нам месяц на восстановление шахты. Но... Я думаю, что это слишком много. Не привык я впустую тянуть леер. Мы сумеем справиться быстрее. Думаю, что первый уголь мы вытащим через две недели. Нет! Через 10 дней!
       Определив задачу и срок, Громов окинул строй.
       - Вопросы есть?! Вопросов нет! Правильно! Вопросов быть не должно. Должно быть лишь желание справиться с задачей...
      
       - Ишь, какой скорый! - едко хмыкнул Ванькин сосед. - Сам-то хоть раз в забой опускался?! Языком чесать, не кайлом махать...
       Хотя он это и процедил сквозь зубы шепотом, скорее всего для себя или, по крайней мере, для ближнего соседа, но его язвительная реплика не осталась незамеченной. Громов услышал сказанное и тут же подскочил к пересмешнику.
       - Что ты сказал?! Есть возражение?!
       - А чего? То и сказал..., - спокойно пожал плечами бывший солдат. - Оно по незнанию легко пальцы загибать. Это раньше у приказчика своя арифметика была. И своя выгода. Из-под палки. У нас теперь вроде как освобожденный от рабства труд, а что получается?! Снова на каторгу пригнали?!
       Говорил он спокойно, не страшась, открыто глядя в глаза начальнику. Ощущая спиной безмолвную поддержку сумрачной толпы.
       - Ты, командир, видать, уголек только на корабле своем и видел. А как он из лавы на-гора выходит, не знаешь. Потому и машешь от лукавого...
       Солдат хотел еще что-то сказать, но закипавший в гневе Громов не дал.
      
       - Фамилия! - зло ткнул он неожиданного оппонента нагайкой в грудь.
       - Худолей!
       - Еврей?! - брякнул невпопад начальник шахты.
       Он вдруг как-то сразу обмяк и, не понятно почему, развеселился.
       - От чего же сразу еврей! - обидчиво нахмурился солдат. - Православный! Григорием меня зовут. Местный я, из малороссиян, хохлов, стало быть... А что? Разве евреи не люди?!
       - Да, так, ничего! - конфузливо поморщился Громов, уличенный в антисемитизме. - Сорвалось невзначай... Фамилия твоя больно странная?! Вот, гляди у меня, Гро-мов!
       Морячок с чувством, по слогам, нараспев и с явным удовольствием произнес свое прозвище.
       - Или, к примеру, взять нашего председателя Укрсовтрударма... Ста-лин! Вишь, сразу видно - крепкий человек! А ты?! Худолей! Знаешь, на Руси зря прозвищ не дают. Чего худо льешь?!
       Его лицо растянулось в бесшабашной панибратской ухмылке и он даже озорно подмигнул насупившейся толпе. Неожиданный конфуз не смутил, а развеселил его. Чтобы как-то разрядить накалившуюся обстановку и сгладить неловкость, незадачливый моряк попытался перевести некстати вспыхнувшую дискуссию в шутку. Не получилось...
       - Откуда я знаю! Какая была у отца фамилия, такая и мне досталась, я не жалуюсь! - хмуро парировал Григорий и недружелюбно глянул исподлобья на Громова. - А лью, как подобает. Никто еще не жаловался. И не тебе судить, начальник...
       - Э, нет, голуба! Шалишь! - с притворной ласковостью протянул Громов и в глазах его заполыхала ярость. - Вот тут ты как раз и ошибся!
       Мимолетного веселья и куража как ни бывало. Начальник шахты отступил на середину рудничного двора и грозно поднял кверху нагайку, призывая к вниманию.
       - Не в моих правилах повторять, но сегодня так и быть повторю. Первый и последний раз! Через десять дней шахта должна дать первый уголь! Баста! А на таких умников..., - Громов ткнул нагайкой в сторону Худолея. - ... у меня свои разумные головы есть! Техники осмотрели все, что полагается. Шахта, в целом, рабочая. Надо лишь откачать воду и поставить эту, как ее...
       Он досадливо поморщился, вспоминая мудреную шахтерскую терминологию.
       - Крепь! - подсказал кто-то.
       - Во-во! Эту самую... крепь, ... в забое. Так что дел не так уж и много, как некоторым тут показалось.
       Громов снова выразительно глянул в сторону Худолея. Григория этот взгляд не испугал. Он лишь снисходительно хмыкнул и расправил плечи. Вальяжно и независимо. За этим противостоянием наблюдали десятки глаз и начальнику нужно было как-то выходить из ситуации. Вразвалочку он неторопливо прошелся взад-вперед перед строем, точно что-то обдумывая и взвешивая. И вдруг остановился. Как раз супротив упрямо бычившегося Григория.
       - Ну, вот что, Худолей! У тебя есть повод показать, как "гарно" ты льешь! Точнее выливаешь! - заструилась по лицу Громова ехидная улыбка. - А я погляжу. Кстати, это ты верно заметил. Твое дело - работать, а мое - смотреть за твоей работой и судить! Хорошо ты работаешь или плохо. Судить... по всей строгости советских декретов. Понял?!
       В голосе Громова с каждым словом металл зазвенел все звонче, а в глазах заполыхали испепеляющие молнии. Худолей спокойно выдержал и этот взгляд, подняв голову и открыто глянув глаза в глаза.
       - Понял! Понятливый!
       - А чтобы еще понятней было, запомни..., - Громов повертел головой по сторонам, призывая остальных. - И вы все слушайте и запоминайте. Полезно будет. Худолея я назначаю старшим на участке...
       Убедившись, что все обратились в слух, Громов приблизился вплотную к Гришкиному лицу и жестко отчеканил:
       - Если через 10 дней на твоем участке не поднимут первый уголь - расстреляю! Сначала тебя, а потом и тех, кто будет саботажничать и отлынивать от работы. Так что, гляди, от тебя теперь зависит не только собственная жизнь, но и...
       Громов пространно махнул рукой, точно указывая, кого еще не минет его беспощадная кара. Стоявший рядом с Григорием Ванька побледнел и внутренне содрогнулся. Ему вдруг явственно представился грозный Махно, который вот также решительно и безапелляционно расправился с непокорным путейцем.
       Приглушенный ропот, не то изумленно-испуганный, не то протестующе-возмущенный, пробежал, прошелестел, заколыхался над ожившим строем. На удивление, начальник шахты ни стал кричать, призывать к порядку, требовать тишины. Он вдруг широко ощерился в самодовольной улыбке и удовлетворенно мотнул головой.
       - Вот и ладушки! Разрешите считать это..., - Громов обвел строй широким жестом, - ...общим мнением одобрения и единодушного согласия с поставленной задачей. А по сему...
       Он снова довольно ухмыльнулся и выразительно глянул прямо в гущу примолкшей толпы. Видать, понравилось служивому куражиться и чувствовать свою безграничную, непререкаемую власть.
       - ... торжественный митинг, по случаю начала ударных работ по восстановлению шахты на этом объявляю закрытым! - ерничая, заключил он свое выступление. - Сейчас полчаса на обустройство и отдых с дороги и... за работу! Разговоры закончены, начинается дело.
       Последние слова прозвучали точно команда. Резко и жестко...
      
       Прибывших поселили в казарме приютившейся здесь же, в углу рудничного двора. По сути, все было рядом, за одним забором. Как на каторге. Клеть в шахту, склады, приказная конторка, жилье...
       Казарма представляла собой старый, еще времен первого хозяина, полусгнивший барак, зияющий пустыми глазницами небольших окошек под самым потолком, без стекол, да большими щелями в дощатых стенах. Внутри барака по обе стороны тянулись двухярусные нары, грубо сколоченные из неструганных досок. Посередке стоял такой же грубо сколоченный стол со скамьями. В углу холодела нетопленная по случаю теплого времени печь. Рядом на лавке стояла рассохшаяся дереыянная бадья с ковшом - для питья. Вот и все жилище рудокопов.
       Доски нар чернели наготой без каких-либо признаков мало-мальской подстилки. Тюфяков там или, на худой конец, соломы. У тех, кому теперь предстояло тут жить, окромя тощих вещмешков с убогими пожитками "на первый случай", иного скарба не было. Бросили мешки на нары, вот и все обустройство.
      
       Ванька сел на краешек нар, положил рядом свои пожитки и растерянно оглянулся, не зная, что делать дальше. Впрочем, иные были в том же положении. Потому ничего лучшего не придумали, как познакомиться и поближе узнать друг друга. И здесь, в бараке хлопец оказался по соседству с гонористым солдатом.
       - Ну, что, давай, сосед знакомиться, раз связала нас судьба одной ниточкой, - улыбнулся Худолей и дружески протянул Ваньке широкую мозолистую ладонь. - Григорий!
       - Да уже слышал сегодня! - улыбнулся в ответ Ванька. - Иван Пономарев.
       - О-о! Твоя фамилия подходящая! У нашего Грома вопросов не вызовет! - весело рассмеялся Григорий, сразу окрестив прозвищем сурового начальника. - Откуда?
       - Да тут рядом. С Белой Горы... А ты?
       - Да где я только не был! - беспечно махнул рукой Худолей. - Раньше под Юзовкой жил. Тоже на шахте работал. А там сначала ни империалистическую забрили, потом так и пошел. То за власть, то против власти...
       Он насмешливо покосился на Ивана, дескать, понял ли. Но тот никак не отреагировал, не понял.
       - Женат? - переключился тогда на другое Григорий.
       - Нет! - покраснел Пономарев.
       - А что, не вырос?! - осклабился Худолей.
       - Не успел..., - еще больше залился краской Иван, мимолетом припомнил объяснение с Гашкой.
       - Вот и хорошо, что... не успел! - хохотнул солдат. - А я, вот... успел... Сбежать!
       Донельзя довольный своей шуткой, Григорий закинул голову и залился веселым, беспечным хохотом. Казалось, что ему все ни по чем. Точно не для него несколько минут назад жестокий и беспощадный командир трудовой команды определил смертный приговор.
       - Откуда сбежать?! - недоуменно вытаращился Ванька, не понимая, что так развеселило его нового приятеля.
       - Да, понимаешь, вернулся домой после войны. Столько лет без бабьей ласки. Вот и пустился во все тяжкие, - с явным удовольствием и охотой принялся объяснять Григорий. - Подвернулась мне одна деваха знатная. Жаркая, сладкая. Только папаша у нее оказался больно строгим. Вроде нашего Грома...
      
       Худолей кивнул за стену барака, на рудничный двор, точно там все еще топтался, дожидаясь, его грозный визави.
       - ... Как узнал, что дочка его понесла, схватился за топор и кинулся по поселку меня разыскивать. "Опозорил девку, так пусть женится! - блажит на всю округу. - Или под венец или голову с плеч долой!" Ну, я дожидаться не стал, пока голова по улице кочаном покатится. За свое ничего и огородами-задворками айда, от греха подальше...
       Закончив о своих приключениях, Григорий озорно подмигнул Ивану.
       - Так что, друг мой, Ваня, не горюй, что не успел! Еще приспеет время! К тому же, слышал, новая власть всякие свадьбы-женитьбы отменяет напрочь!
       - Это как?!
       - А вот так! Мне тут один декрет совдеповский попался. Разжился газетой на раскурку, а там документик интересный. Любопытствует?!
       Озорник стрельнул цыганистым глазом по Ивану.
       - Ну?
       - Слушай!
       "Законный брак, имеющий место до последнего времени, несомненно является продуктом того социального неравенства, которое должно быть с корнем вырвано в Советской республике... Поэтому... отменяется право постоянного владения женщинами, ... за бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право на внеочередное пользование своей женой... Граждане мужчины имеют право пользоваться женщиной не чаще четырех раз в неделю в течение не более трех часов... Каждый мужчина, желающий воспользоваться экземпляром народного достояния, должен предоставить от рабоче-заводского комитета или профессионального союза удостоверение о своей принадлежности к трудовому классу...".
       Видимо, сей необычный документ так пришелся по душе искушенному ловеласу, что он точно молитву отчеканил некогда вычитанное. Закончив цитировать декрет, Худолей восхищенно цокнул языком и многозначительно кивнул раскрывшему от изумления рот Ивану.
       - Видал?! Во, до чего новая власть додумалась! Так что, друг мой Ваня, требуй теперь от Грома справку...
       - Ч-чего?
       - Что у тебя есть основание девкой пользоваться...
       Довольный Гришка снова заливисто и громко рассмеялся.
      
       - Вот, чудак-человек! Его к стенке поставить грозятся, а он регочет и в ус себе не дует, - неожиданно послышался со стороны чей-то удивленный голос.
       Иван с Григорием повернулись на голос и увидели стоявшего в проходе рослого увальня. Незнакомый парень, как и Худолей был одет в видавшую виды солдатскую форму. Но, этот, похоже, только-только из части, едва выпустил из рук винтовку.
       - Здорово, служивый! - живо приветствовал его Григорий. - Подгребай к нашей стороне. Как звать-величать?! Чего киснешь? Тебя ведь к стенке еще не примеряли...
       - Чему радуетесь?! - вместо ответа сумрачно поинтересовался солдат. - Вот влипли, так влипли! С фронта да на каторгу... Домой добраться не дали...
       - Ладно, не зуди! - попробовал успокоить его Григорий. - Оно, конечно, тут не хоромы, но жить можно...
       - Какое там! - стоял на своем парень. - Мне у австрияк в плену довелось сидеть, так там условия получше были...
       - Ну, затянул волынку! - насмешливо присвистнул Худолей. - Скажи лучше, как зовут тебя, горемыка?! Откуда сюда попал?
       - Тимофей я, Плаксин... Из тамбовских... Вот часть нашу сюда направили, в трудармию, на восстановление хозяйства. А дома кто будет хозяйство восстанавливать?! Чай шесть лет по чужим углам скитаюсь...
       - Ха-ха-ха! - расхохотался в ответ Григорий. - Вот тебе, Тимоха, господь точно в самое темечко имя сподобил. Жаль, не ты Грому на дворе попался, то-то бы морячок потешился. Плак-син! Точно, Плаксин! Ну, чего нюни распустил, как дите малое?
       - Я тебе еще нюни подотру! - набычился обидчиво Тимофей. - Гляди, какой ухарь нашелся! Все ему ни по чем... А я, между прочим, дело говорю...
       - Ну, и что же за дело? Говори, может и мы чего... уразумеем.
      
       Григорий подвинулся к Тимофею, пытаясь придать своему лицу серьезное сосредоточенное выражение. Но легкомысленная ухмылка приклеилась к нему намертво.
       - А дело такое, - Тимофей опасливо крутнул головой по сторонам и понизил голос. - Бежать отсюда нужно. И побыстрее! Пока эти комуняки еще толком не пригляделись к нам и в нору не спустили...
       - Какую нору? - вытаращился Ванька.
       - Это он имеет в виду забой, - пояснил ему Григорий и повернулся к Плаксину. - Гарно придумал! Сам или надоумил кто?!
       - Ага, надоумили! А ты что, слепой, не видишь, что творится?! - зло прошипел Тимофей подвигаясь к приятелям ближе. - Вот, гляди чего мне брательник прислал из дому. У нас там целая война против Советов поднялась...
       Плаксин снова сторожко огляделся и достал из-за пазухи клочок бумаги.
       - Читать умеешь? - поинтересовался он, протягивая листок Худолею.
       - Разберусь, как-нибудь...
       - Только тихо, а то моряк узнает, сразу шлепнет, без разговоров... у кого какая фамилия.
       Мятая, видавшая виды бумажка оказалась воззванием тамбовских крестьян к солдатам воинских частей, присланным в губернию на подавление народных волнений. Едва шевеля губами, полушепотом, по слогам Худолей прочел листовку.
      
       "Коммунисты всех нас бросили в бездну нищеты и дикого произвола. Народ поголовно превратился в нищих, но коммунисты не видят этого, ибо глаза их помутнели от крови невинно расстрелянных жертв. Народ, как покорный раб, молил о пощаде и снисхождении, и они не слышат это, ибо уши их оглохли от стона и вопля обиженных. Народ взывал к разуму, но разума у них нет или не было, или он тоже помрачился от ужаса действительности.
       Раскалывая как горшки наши головы, ломая кости, коммунисты целых три года обещают построить новый мир, но теперь мы уже поняли, какой будет этот новый мир, он будет пустынен и мрачен, населять его будут не свободные и счастливые люди, а голодные, голые и безгласные рабы. Мы не хотим больше, чтобы коммунисты грабили нас и издевались над нами...".
      
       - Да-а! Интересный фокус! - протянул Григорий, возвращая хозяину бумажку.
       - Вот и я говорю! Бежать нужно! - оживился Тимофей. - Не помогать комунякам надо, а бить, как гниду поганую!
       - Тихо-тихо! Ишь герой-освободитель нашелся! - урезонил его Худолей. - Куда бежать собрался?!
       - Да хотя бы домой! На Тамбовщину! - горячо зашептал Плаксин. - Мужики за оружие взялись, в леса ушли. За настоящую, счастливую жизнь воевать. А не то, что эти обещают... Видали, куда загнали?! На каторгу! Работать под палкой. А что не так - пулю в лоб! Тебе, Гришка, вишь, уже определил морячок вышку. Ну, так что, бежим?!
       - Это он так... погорячился! - усмехнулся Худолей. - Ему тоже не резон пули тратить. Кто тогда его задачу выполнять будет?!
       - Ха! Да ему наша жизнь, что чих от насморка! - покачал головой Плаксин. - Народ как был быдлом, так и остался. Не станет нас, другое стадо пригонят...
       - Вот тут ты прав, Тимоха! У кого сила, у того и власть, у кого власть, того и правда... Ты когда-нибудь против ветра малую нужду справить пробовал?! Одна морока и портки сырые. Вот и здесь тоже самое... Так что радуйся, что тут, в шахте оказался.
       - Это почему же?!
       - Да потому, что сейчас либо за тобой, как за зайцем по лесам охотились. Либо тебя заставили бы за такими "зайцами" гоняться. Брательник-то, небось, в лесу?!
       - Наверное...
       - Так ты лучше прикуси свой язычок... до поры. И бумажку свою лучше на раскурку используй, а не грей у души. Она тебя от пули Грома не закроет...
       - Так ты что, на комуняк готов покорно спину гнуть?!
       - Я, Тимоха, человек рабочий! Где мне скажут работать, там и буду. Гром зря смеется. Он еще не видел, как Худолеи работать умеют. Мои руки работы не страшатся. А кому уголь рубить, мне все равно. Камень и есть камень, ему политическая линия без разницы. А по мне...
       Гришка повеселел и с лукавым видом толкнул в плечо молчавшего доселе Ваньку.
       - ... по мне лучше читать декреты о бабах! Гляди, как совдеп придумал: "Всякая девица, достигшая 18-летнего возраста, объявляется собственностью республики. Она обязана быть зарегистрирована в "Бюро свободной любви" при "Комитете бдительности" и иметь право выбирать себе среди мужчин от 19 лет до 50 временного сожителя-товарища...". Здорово?! Вышел из забоя и сразу в бюро свободной любви. Не жизнь, а разлюли-малина!
       - Тьфу! Дурень! - досадливо плюнул Тимофей. - Тебе только потешаться!
      
       Он с сожалением глядел на беззаботно смеющегося Худолея, не понимая, он и впрямь такой или притворяется.
       - Вот, что, Тимофей! Смех смехом, а ты, действительно, того..., - неожиданно посерьезнел Григорий и поближе придвинулся к Плаксину. - Бумажкой своей не очень маши, а еще лучше используй ее... по назначению.
       - Куда?!
       - Ну, куда хочешь! Хочешь, на раскурку, а, хочешь, в нужнике, на подтирку. Видишь, окошки без стекол, в стенах щели...
       - И?!
       - Так глаза и уши там! Что им нужно высмотрят и выслушают. Кому надо донесут... Вань, ты чего-нибудь тут слышал?
       Худолей снова толкнул замершего, точно под гипнозом Ивана.
       - Нет, - не слышал! - торопливо мотнул тот головой, очнувшись.
       - Вот и добро! Не слышал и не надо, - удовлетворенно кивнул ему в ответ Григорий. - А если и слыхал, то на ус намотай и зря рот не разевай...
       - Ага!
       - Но, мы же все здесь одной веревкой повязаны..., - попытался возразить Тимофей.
       - Одной да по-разному, - остудил его пыл Григорий. - Притчу слыхал?
       - Какую?
       - А вот, слушай... "Жили-были два мужика по соседству. Скажем, Гришка и Тимоха. В дружбе не были, но и вражды друг к другу не испытывали. Правда, Гришку зависть брала, что у Тимохи лучше шли дела и хозяйство посправнее от его было. Случилась революция и хозяйство Тимохи новая власть слегка потормошила. Обида взяла за то Тимоху. Когда пришли казаки, он на новую власть пожаловался и защиты попопросил. Казаки ему помогли, только победу свою не сберегли. Сбежали, когда та новая власть к ногтю их прижать собралась. А Тимоха на своем дворе остался. Пришли Советы и спрашивают, кто казакам помогал? Гришка и кивнул - да, вон, Тимоха. Повели Тимоху на расстрел. Идет бедняга, голову опустил, а по дороге навстречу Гришка шагает. Пытает его: "Ты чего, Тимоха, отворачиваешься? Обижаешься?! А за что?! Я же правду сказал!". Так что, друг, и тут, как в этой притче случиться может. Кто-то скажет Грому правду, а тебя к стенке...
      
       Плаксин не успел ни возразить, ни согласиться с доводами нового приятеля. За стеной барака набатом забухал металлический звон сильных ударов по чугунине. Это прибывшую команду собирали на первую рабочую смену...
      
       Впрочем, по-настоящему рабочей, в привычном понимании, эту "смену" назвать было трудно. День получился суматошным и бестолковым. Начальник шахты Федор Громов, горлопан и матершиник, привыкший кулаками и крепким словом поднимать в атаку цепи, оказался никудышным хозяйственником и организатором. Кроме отборного мата, политических лозунгов и грозных угроз в его арсенале управления рабочим коллективом ничего другого не было. А ведь у каждого стратега, если тот себя мнит таковым, для достижения поставленной цели есть свой план. У Громова не было даже плана...
      
       ...Над рудничным двором стоял невообразимый гам. Такой, что слышно было на всю степную округу. Точно воронье слетелось на поживу и с криком рвало друг у друга жирный кусок. Но на шахте добычу не делили. По старой морской привычке Громов объявил здесь... аврал.
       Две группы вроде определили к делу. Одна ремонтировала разрушенную клеть для спуска в забой. Другая готовила помпу и шланги для откачки воды. Остальная, в большинстве своем, трудовая команда под руководством начальника шахты принялась наводить порядок на дворе.
       С места на место перетаскивали бревна для крепи, накопившийся за долгие годы хлам и прочую ерунду. И, как обычно в таком случае выходит, получалось, что штабель складывался совсем в другом углу от того места где требовалось, а куча собранного мусора вдруг вырастала как раз посреди дороги. Быстро справившись с одной пустяковой задачей, рабочие часто топтались без дела и то и дело перекуривали, ожидая новых задач.
       Багровый от пота, а больше от бешенства, Громов стремительно сновал между работающими. Приказывал переделывать, подгонял и нещадно матерился.
       - Слушай, начальник! Давай либо работать будем, либо за ухом чесать, - в сердцах дернул его за рукав Худолей, не выдержав такого безобразного отношения. - Ты можешь прямо сейчас перестрелять нас как куропаток, но с такой мышиной возней мы те только через десять дней, но и через десять лет угля не увидим.
       - Разговорчики, ... твою мать! - яростно сверкнул бельмами Громов. - Делай, что велено! Сказано перенести бревна к забору, значит носите! Якорь тебе в горло!
       Для убедительности он потряс нагайкой перед носом Григория и в следующую минуту его крик слышался уже в другом конце двора.
       - Да засунь ты его себе... куда поглубже, паскуда! - прошипел сквозь зубы ему в след Худолей. - Вот послал бог командира! Если не можешь, какого рожна берешься?! Эх! Руководители хреновы, наработаете же вы на нашу голову!
       - А я тебе, Гришка, что говорил! - зашептал в ухо тут же подвернувшийся Плаксин. - Доведут нас совдепы с комуняками до ручки...
       - Заткнись хоть ты, надсада! - отмахнулся от него Григорий. - Тоже мне нашелся умник! Лучше подсоби!
       Крякнув скорее от раздражения, чем от натуги, Худолей схватился за увесистый комель и подкинул бревно на плечо.
      
       Вечером измученные, голодные, злые работники вернулись в барак. Здесь их ждал новый сюрприз. Служба обеспечения что-то не досмотрела, о чем-то забыла и рабочие оказались без еды. Сетуя и проклиная все на свете, они потянулись к своим пожиткам, доставая из мешков то, что удалось прихватить с собой из дома.
      
       - Хороша работенка, нечего сказать! Ни шиша не сделали, а вымотались как собаки! - протянул Гришка, с наслаждением вытягиваясь на голых нарах. - После такой работы разве же захочешь в бюро свободной любви идти. Ноги еле волочешь... Вот бабам действительно совдепы благоволят. Народное достояние! По декрету определяют, когда и сколько их пользовать можно...
       Парень мечтательно закатил глаза и причмокнул от удовольствия. Но тут же радушно- блаженное выражение исчезло и по его лицу пробежала тень.
       - Хотя... С такой властью и им, бедолагам несладко приходится, - удрученно заключил он.
       - Вот видишь, Гришка! Ты меня все паскудничаешь, а я тебе дело говорю..., - снова придвинулся к нему Тимофей. - Бежать отсюда надо... Сейчас самое время! Пока вакханалия такая тут творится...
       - Бежать, бежать... Куда бежать? - грустно усмехнулся Худолей.
       - Как куда?! Домой!
       - Я дома! Да и от судьбы не убежишь. Ты можешь сказать, где сейчас лучше нашего? То-то же... Все поговорили, пошутили и будет! Давайте лучше спать. Думаю, что теперь нам будет не до шуток...
       Но уснуть ему не довелось. Едва голова коснулась тощего, заменявшего подушку, мешка, как от двери его окликнули.
       - Худолей! Давай в контору!
       - Это еще по кой черт?! - удивленно приподнял он голову.
       - А хрен его знает! Иди! Начальник вызывает. Он растолкует...
      
       Контора шахты примостилась справа от ворот, подпирая глухой стеной высокий дощатый забор. Это была обычная, сложенная из самана хата-мазанка, каких по окрестным селам было несчесть. Единственно, что отличало ее от сельских "соплеменниц", так это то, что стояла она на высоком фундаменте из песчаника и была крыта железом. В прежние времена контора служила чем-то вроде служебного "офиса" для мастеров и маркшейдеров и одновременно жильем для приказчика, что неотлучно находился при руднике.
       От времени и бесхозности контора изрядно обветшала. Мало того, что она с нови не отличалась беленной опрятностью, так со временем глиняная штукатурка щедро отваливалась широкими пластами и теперь стены бурели пятнами проплешин. Железо на крыше рыжело густой ржавчиной, а покосившееся крыльцо грозило вот-вот рухнуть. Рыба гниет с головы, хозяйство рушится с хозяйского дома, то бишь, с конторы...
      
       Громов в одной тельняшке, подсунув под себя босую ногу, сидел на колченогом табурете за небольшим дощатым столом. Посреди стола лежала раскрытая книга, а возле нее, потрескивая, нещадно чадила керосиновая лампа.
       Левая щека начальника шахты расплюснулась о здоровенный кулак, подпирающий скулу, а мохнатые брови летящей чайкой сомкнулись на переносице в глубокой сосредоточенности. Федор читал.
       Судя по тому, как медленно двигались глаза по странице, как полушепотом шевелились губы, складывая из слогов слова, как обильно оросило потом лоб, чтение начальнику давалось с трудом.
      
       Войдя в хату, Худолей на миг замер, свыкаясь с внутренним сумраком и незнакомой обстановкой и только потом кашлянул, как бы оповещая о своем прибытии.
       - А-а... Худолей! Пришел?! - искоса бросил от стола на него взгляд Громов. - А чего не докладываешь?! Вроде в армии служил, порядок должен знать.
       Но Гришка счел благоразумным пропустить это замечание мимо ушей и молча топтался у порога.
       - Ладно, проходи! - махнул рукой Громов и отодвинул в сторону книгу. - Видишь, осваиваю твою шахтерскую науку...
       Он повернул к свету обложку книги, на которой крупно чернело - "Горное дело".
       - Так что не думай, Григорий, что ты здесь один такой умный и можешь начальнику перечить. Дай срок, я еще тебе покажу...
       - А чего мне показывать?! - невозмутимо пожал плечами Гришка. - Разберешься, узнаешь, как соль на шахтерской робе появляется - честь тебе и хвала. Может, тогда не будешь так глотку драть да нагайкой своей махать...
       - Не думай, что я только командовать умею, - запальчиво вскинулся Громов. - У меня руки, не меньше твоего в мозолях. Вовсе не от нагайки... И не только морскую соль испробовал...
       - Так я разве об этом..., - начал было оправдываться Худолей.
       - А я тебе вот что хотел сказать..., - горячо перебил его Громов, срываясь с места. - Я понял, откуда у тебя такая фамилия появилась! Рот у тебя худой! Язык за зубами не держит. Сыплет всякой дрянью, как зеленый салажонок блевотиной...
       - Это что же..., - хотел, было, вставить слово слегка обескураженный Худолей.
       Однако, задетый за живое Федор, яростно рубанул рукой воздух, решительно пресекая всяческие возражения.
       - Не перебивай! Меня попрекал, что, дескать, языкаст больно, а сам?! Кто дал тебе право обсуждать мои действия! Я здесь командир и начальник. И у меня есть приказ. Вот, читай, умник!
       Громов крутнулся босыми пятками на месте и сорвал пришпиленный к стенке листок.
       - Это приказ Председателя Укрсовтрударма товарища Сталина! Читай! Не хочешь?! Тогда слушай, я прочту!
      
       Задыхаясь от негодования, лихорадочно бегая глазами по строчкам, заикаясь и путаясь. Едва не криком он стал читать, а точнее, почти дословно пересказывать уже не раз читанный и выученный наизусть документ.
      
       "Приказ по трудовой армии Украины 7 марта 1920 г.
       Доблестная 42-я дивизия, героически дравшаяся с врагами России бок о бок с другими дивизиями фронта и вместе с ними разбившая наголову Добровольческую армию Деникина, ныне должна отложить в сторону оружие для того, чтобы вступить в бой с хозяйственной разрухой и обеспечить стране каменный уголь.
       Командиры 42-й дивизии! В боях с Деникиным вы умели вести красноармейцев от победы к победе, - докажите, что в борьбе с угольным кризисом вы способны одержать не меньшие победы.
       Комиссары 42-й дивизии! На поле брани вы умели поддерживать среди красноармейцев образцовый порядок и дисциплину, - докажите, что в борьбе за уголь вы способны сохранить незапятнанным святое знамя трудовой дисциплины.
       Красноармейцы 42-й дивизии! Вы умели драться с врагами рабоче-крестьянской России честно и самоотверженно, - докажите, что вы способны трудиться так же честно и самоотверженно для подвоза угля к станциям, погрузки его в вагоны и сопровождения угольных грузов до места назначения.
       Помните, что уголь так же важен для России, как победа над Деникиным.
       Полки 3-й армии на Урале уже отличились в деле добычи и подвоза дровяного топлива полки Запасной армии на Поволжье покрыли себя славою в деле ремонта паровозов и вагонов, 42-я дивизия должна показать, что она не отстанет от других, обеспечив стране подвозку, погрузку и сопровождение угля. Этого ждет от вас рабоче-крестьянская Россия!".
      
       - Понял, чего ждет от нас страна?! Угля! И мы должны ей дать этот уголь! Во что бы ни стало и как можно скорее!!!
       - Хм-м... Красиво говоришь, начальник! С чувством! Точно в атаку поднимаешь..., - насмешливо хмыкнул Григорий.
       Отставной солдат бросил исподлобья оценивающий взгляд на Громова, неопределенно качнул головой, ерзнул задницей по табуретке и потянулся в карман, за махоркой.
       - А я вот что тебе скажу на это..., - продолжил он, неспешно и с наслаждением затянувшись дымом. - Знаешь, сколько мы этих красивых слов-обещаний за последние годы слышали?! Несчесть... Долой царя - даешь революцию! Было? Было! Долой буржуев - даешь Советы! Было? Тоже было! Что там еще? Землю, мир, свободу, равенство... Тоже даешь! Куда глаз не положи, пальцем не ткни, всюду даешь... обещание!
       - Ты к чему это клонишь?! - насторожился Громов.
       - Да к тому и клоню, что слова-то хорошие, только из них ни рубахи сшить, ни путных щей сварить, - нехотя отмахнулся Григорий.
       - Что же тебя не устраивает?! - едко прищурился на то начальник шахты.
       - Работа такая не устраивает! - безапелляционно отрезал шахтер.
       - Работа?!
       - Работа! - сердито вскинулся Худолей.
      
       Он подхватился с места с такой порывистостью, что табурет жалобно скрипнул и отлетел в угол. Однако парень, не обращая на то внимания, размашисто зашагал по тесной комнате и в такт шагам рубал ладонью воздух, словно помогая себе в рассуждениях.
       - В былые времена приказчик если ярился, так хоть толк в том был, - с душевным надрывом выплескивал наружу наболевшее Григорий. - Этот держиморда три шкуры за смену спустит, чтобы лишнюю копейку для хозяина добыть и при этом себя родимого не забыть. Под его приглядом лишней минуты свободно не вздохнешь, по нужде не сходишь. Бывало, прямо в забое под себя и опростаешься. И ведь никто поперек пикнуть не посмел. Во, как держал! В порядке и строгости...
       - А чем же у нас работа налажена хуже? Или, может, у тебя язык распустился, укорота требует? - язвительно прищурился на то Громов.
       - Это ты работу наладил?! - ничуть не смутившись, в тон ему парировал Худолей. - Ты что работой называешь? Никому не нужную суетню. Целый день под твоей нагайкой с бревнами по двору пробегали, как Тузик с косточкой. Вымотались до смерти, а ничего путного не сделали. И это ты называешь работой? А потом еще наганом машешь, пристрелить грозишь...
       Выговорившись, выпустив наружу клокотавшее в душе недовольство, Григорий глубоко и разочарованно вздохнул и снова нервно закрутил в руках самокрутку. Не спешил с ответом и Громов. На удивление, сейчас его глаза не штормили гневом, не метали молнии ярости. Напротив, они мягко лучились снисходительностью и с неподдельным интересом и любопытством разглядывали ершистого и непокорного визави.
      
       - Гляжу на тебя, Григорий, и не могу взять в толк..., - наконец после томительной паузы подал голос Громов. - ... кто ты на самом деле?
       - Как это кто? Обычный мужик! - удивленно буркнул в ответ Худолей.
       - В том-то и дело, что не обычный! - протянул Громов и лукаво прищурился. - Вот вижу, что контра отъявленная. Ведешь себя, как враг нашей власти. Надо тебя к стенке ставить и делу конец. А вот не могу... Не знаешь, почему?
       - Знаю. Потому, что и сам не веришь в то, что говоришь...
       - А что говорю?!
       - Да все! И про контру, и про долг, и про... власть вашу. Плетешь с чужого ума, как дьякон молитву с алтаря, а сам толком не понимаешь, что говоришь. Мол, велено так, вот и говорю, вот и убеждаю. Даешь, даешь стране угля! Хоть мелкого, но до ...
       У Гришки уже висела на губах заключительная скабрезность, но он вдруг осекся и вздрогнул от оглушительного удара кулаком по столешнице. Это снова вышел из себя быстро возбудимый Громов.
       - Ах ты, с-сука-а-а! - выдохнул он белея от бешенства. - Смеяться надо мной вздумал?! Над Советской властью глумишься?!! Да я тебя без всякой...
       В порыве гнева он уже потянулся к висевшей на стене портупее с кобурой.
       - Во-во! - ничуть не испугался угроз Гришка. - Истину говорю. Вишь, как взвился. Горька-то правда! Не по вкусу. Боишься согласиться, что неправ. И грех на душу тоже брать боишься. Ведь, всем придется на высшем суде там (он ткнул пальцем в потолок) держать, за дела свои земные...
       - П-пшел вон, сволочь! Пока не довел до греха! Якорь тебе в горло!
      
       "А тебе куда поглубже!" - мысленно парировал Худолей, но на виду лишь пожал плечами. Мол, пошел, так пошел. Согласно кивнув, он неторопясь посунулся к двери, но на пороге споткнулся о суровый окрик сзади.
       - Стой! Куда?! - рявкнул ему вслед Громов и снова для убедительности громыхнул по столешнице.
       - Так сам же сказал: "Пошел...".
       Худолей недоуменно обернулся. Начальник шахты, упершись руками в стол, недружелюбно бычился и ... в детской беспомощности дул губы.
       - Ишь, какой прыткий! Нагадил и сразу в кусты! - пробормотал он с обидою. - Садись! Разговор есть!
      
       Он обошел вокруг стола, поднял валявшийся табурет и уселся напротив удивленного Григория. Глаза в глаза.
       - Попрекать и насмехаться над чужой нерасторопностью всякий горазд..., - обронил с горечью, - а чтобы помочь, дать дельный совет - охотников нет. Думаешь легко за новое, незнакомое дело браться. В управлении обещали прислать горного мастера и этого, как его... Тьфу, дьявол, язви его душу! Ма... Мак... Марк... Маркшейдера! Фу! Во, словечки! Хрен выговоришь, не то что за него сработаешь! А я что? Два класса и коридор в церковно-приходской, потом в прислугах. Потом докером в порту, потом на флоте. Вот и вся моя наука! Так что, умник, ты бельмами не очень крути, язык не больно показывай. Учи уму-разуму! Что присоветуешь делать, чтобы шахту нам побыстрее запустить?...
      
       В барак Григорий вернулся глубоко за полночь. В кромешной темноте оглашаемой смешанным хором сочного храпа, сонного бормотания, причмокивания и посапывания он пробрался к своему месту.
       - Живой! Слава богу! Ты куда запропастился?! - беспокойно оторвал голову от подушки Тимоха. - Я уж грешным делом подумал, что Гром решил тебя втихаря шлепнуть, чтобы не встревал поперек...
       - Кому быть висельнику, тому не быть утопленнику! - усмехнулся в ответ Григорий, блаженно растягиваясь на нарах. - А я... Думаю, поживу еще!
       Даже в этой непроглядной темени было видно, как светилось удовлетворением его лицо.
       - Что?! Никак спелись?! - удивленно проворчал Плаксин, заметив перемены в поведении приятеля.
       - Тихо ты! Ванюху разбудишь! Гляди, как умотался парень за день. Спит и в ус не дует, - шикнул на него Худолей.
       Он беспокойно покосился на мирно спящего Ивана, поправил у него под головой выбившийся мешок и подвинулся ближе к Плаксину.
       - Спелись - не спелись, а по-мужски поговорили..., - подмигнул лукаво настороженному Тимохе, хотя тот вряд ли мог это заметить в кромешной тьме.
       - Интересно, это о чем же можно было столько разговаривать?! - недоверчиво протянул Плаксин, тщетно пытаясь разглядеть или угадать, шутит приятель или говорит правду.
       - А-а! Да, кстати, о тебе и говорили, - приглушенно хохотнул Гришка. - Громов все выспрашивал. Что это за прохиндей, говорит, возле твоего уха вьется? Это о чем, говорит, он тебе все нашептывает? Уж не контра ли завелась у нас, якорь ему в ж...пу! Может, говорит, шлепнуть его, пока не поздно.
       - Да ты что! Так прямо и спрашивал?! - в голос вскрикнул Тимоха.
       Даже в этой тьме было видно, как, тревожно заблестев, полезли из орбит его испуганные глаза.
       - Тихо-тихо! Чего тревогу орешь? Всполошишь всех своим криком! - поспешно зажал ему ладонью рот Гришка. - Пошутил я! Нужен ты Грому, как якорь в ж...пе! Его только партийные задачи и волнуют. Спи! Подъем ранний! Работы много предстоит...
       Он протяжно зевнул, потянулся до хруста, смежил глаза и уже в следующий миг крепко спал.
       - Работы много, работы много...- недовольно бурча, покосился на спящего Тимоха и со странной интонацией добавил: - Это кому как!
       Впрочем, это возражение, предостережение или, что вернее всего, принятие окончательного решения прозвучало скорее самому себе. Утром Тимохино место на нарах холодило пустотой...
      
       - Сбежал! - с какой-то изумленной радостью констатировал свершившийся факт Худолей. - Все-таки не выдержал, шельмец... обосрался! Задристал дальше, чем сам видит. А может жаба его задушила?! Побежал свою корову у совдепии отвоевывать. Ну, да бог с ним! В няньки ему никто не нанимался. Каждый сам, по своей кишке, дорогу выбирает...
      
       Он еще раз оглядел пустующий лежак, для чего-то похлопал ладонью по голым доскам и махнул рукой. Что означал этот жест?
       Облегчение? От чего? Что пропал из его жизни вечно недовольный ворчун и нытик? Пропал человек, значит, пропала и его постоянно терзающая душу проблема - мы не рабы - рабы не мы?!
       Сожаление? В чем? Ведь каждый волен сам выбирать свою дорогу в жизни, следовать своему решению. А сторонний советчик всегда считает свой совет самым подходящим, мудрым и истинным.
       Отчаяние? Вот это, пожалуй, меньше всего читалось в этом неунывающем и бесшабашном, неробком и самоуверенном парне.
      
       - Сбежал, так сбежал! Попутного ветру! - заключил он свое впечатление от столь неожиданного события и повернулся к Ивану. - Что, притих, Ванюха? О Тимохе скучаешь?! Или сам тоже надумал тоже того...
       Гришка лукаво подмигнул на выход и шутливо толкнул в плечо молча пялившегося на него парнишку. Ванька встрепенулся и протестующее мотнул кудлатой после сна головой.
       - Нет?! Вот и правильно! - весело ощерился Худолей. - Что толку бегать? Работать нужно! Тогда скучать некогда. А когда нет скуки, нет и дурных мыслей в башке...
       Улыбка сползла с его губ и лицо приняло серьезное, сосредоточенное выражение.
       - Когда человек делом занят и это дело ему по душе, ему о всякой ерунде размышлять некогда, - обронил он с неподдельной искренностью и убежденностью. - Все эти лозунги и прочая политическая дребедень... Она, ведь, Ванюха, для лентяев. Тем, кого хлебом не корми, а дай языком почесать. Эти готовы день и ночь трещать, только бы руки не мозолить. А вот когда смену в забое проведешь, кайлом намахаешься до одури, тогда...
      
       Гришка закатил глаза, вспомнив и представив что-то свое, понятное и осязаемое только ему.
       - ... тогда выйдешь, Ванюха, на свет божий, а тебя покачивает легонько из стороны в сторону. От усталости. Только, знаешь, усталость эта трудовая, заслуженная. От нее и краюха слаще, и вино хмельнее, и любовь жарче! Во, как! А на кого работать?! Это глупый вопрос! Не вол хозяина выбирает, а хозяин вола под свое хозяйство. А мы, Ванюха, с тобой волы! Или... рабы?!
       Последние слова сорвались с его уст как-то быстро, зло, но точно против его воли, ненароком. Выплеснулась с ними из молодой шахтерской души прятавшаяся где-то в заулках тоска и горечь. Выплеснулась и тут же растворилась, будто капля воды на горячем, сухом песке. Потому что уже в следующий миг Гришка слегка покраснел, мотнул головой и виновато улыбнулся, извиняясь за минутную слабость и нелепую оплошность.
      
       - Не боишься в шахту лезть?
       Первым, пришедшим на ум вопросом, он попытался скрыть неловкость.
       - Не-а... Чего бояться? - самоуверенно хмыкнул Ванька и добавил для убедительности. - Другие же лазят, а я чем хуже...
       - Вот, и правильно. Вот, и молодец! - обрадовался Гришка и ободряюще подмигнул Ивану. - Шахты бояться не нужно. Чего ее бояться. Преисподняя все равно ниже будет...
       Он приобнял парнишку за плечи и прижал к себе.
       - Ты, вот что, Ванюха... Рядом со мной держись... Я из тебя настоящего шахтера сделаю...
      
       Однако настоящим шахтером Ивану тогда так и не пришлось стать...
      
       ... После обстоятельного и долгого ночного разговора Громов назначил Григория Худолея старшим восстановительных работ в забое. Трудно сказать, что подвигло начальника шахты принять такое решение, но то что он не прогадал и не ошибся, стало ясно сразу.
       С виду беспечный балагур и ветрогон, гулена и отъявленный бабник, Гришка на деле оказался весьма расторопным и смекалистым работником. А, главное, незаменимым заводилой, отменным организатором. Нынешнее продвинутое поколение о таком бы сказало - "трудоголик со спортивным азартом". Это когда, покорив одну вершину, тут же стремишься взять следующую и при этом заряжаешь своей энергией и тянешь за собой всю команду.
       Видать, Гришка от природы был добросовестным трудягой. Не в его правилах было отлынивать, работать вполсилы, без желания. На удивление, он легко сформировал рабочие команды и как опытный стратег расставил их по участкам. Запущенный им маховик сразу заработал ритмично и слаженно. Причем, сам так и не почувствовал себя начальником. По крайней мере, Григорий не заострял внимания на том, что он все-таки тут старший.
       Работал увлеченно, азартно, с огоньком. Первым подставлял плечо под тяжелый кряж или протискивался в заброшенную лаву, чтобы поставить крепь. За смену его бодрый голос слышался то на одном, то на другом участке. Его сноровистые руки уверенно и споро делали привычное дело.
       - Не боись, Ванюха! Шахта для шахтера как красна девица на выданье! Не работа. А разлюли-малина! - ободряюще подмигивал он. - Давай вникай! Осваивай премудрость рудокопскую. Это глаза боятся, а руки свое дело делают. Ничего, привыкнешь. Еще и тосковать по шахте будешь...
       Работая до самозабвения сам, Худолей, тем не менее, не давал спуску и другим. Он не ругался площадно, не грозил суровой расправой. Едкая острота била лентяев крепче отборного мата, поднимая на всеобщий смех нерадивцев. Вдругорядь попасть под острый язычок старшего провинившемуся уже не хотелось...
      
       - Ты случаем не приказчиком у прежнего хозяина работал? - с хитрецой поинтересовался у него Громов. - Больно ловко у тебя получается управляться. Истинно ловкач! Сам жалился, что держиморда три шкуры с тебя драл, а сам? Без кнута жилы тянешь. Вон, как работа споро идет. Значит, управимся к сроку?!
       - Случаем не случилось, - скаламбурил в ответ Худолей. - Не успел... Вы революцию свою затеяли, хозяина прогнали. А то может быть и выбился бы в... мастера!
       - Но-но! Ты болтай, да того... не заговаривайся! - построжничал Громов. - Опять за свои контровские штучки?! Революция поперек горла встала! Эх! Не был бы ты хорошим работником, точно бы шлепнул контру!
       - Ну, так шлепни! - щерился на то Гришка. - Я камня за душой не ношу. Что думаю, то и говорю...
       - Ладно, "правдолюбец"! Лучше думай, что говоришь, - примирительно буркнул на то Федор.
       Удивительно, но в последнее время его воинственный пыл и митинговая страсть заметно поостыли. Он терпимее стал относиться к остротам Худолея и внимательно прислушивался к его дельным и разумным советам.
       - К сроку управимся?! - снова повторил Громов оставшийся без ответа вопрос.
       - Это смотря к какому..., - невозмутимо обронил Григорий.
       - К-как, к какому? Я же установил! - вспылил начальник и хрястнул кулаком по столешнице.
       - В тот, что ты назначил, не уложимся, а к тому, что по бумаге прописано - справимся..., - спокойно, без испуга, ответил Худолей.
       - Ну и гад же ты, Гришка! - процедил сквозь зубы Федор, яростно сверля глазами неуступчивого помощника. - Так и норовишь супротив партийной линии идти...
       - Я супротив глупости иду и напрасных обещаний давать не хочу!
       Громов хотел, было, снова вспылить, обложить Худолея матом, погрозить ему наганом, но лишь устало махнул рукой. Он понимал, что Григорий прав и большего он не добьется...
      
       Работа в шахте кипела, как вода в котле на жарком огне. Работали круглосуточно. Меняя друг друга, спускались в забой смены. Расчищали завалы, откачивали воду, крепили штольни. Выбиваясь из сил, не обращая внимания на смертельную усталость, Гришка руководил восстановительными работами и работал сам. Случалось, отправив одну смену наверх, он оставался в забое с новой. Ванька неотлучно находившийся при нем, тоже пытался оставаться. Но Худолей гнал его на отдых.
       - Поднимайся наверх! - категорично и непреклонно приказал он парню, видя как тот шатается и валится с ног от усталости. - Иди поспи, отдохни! Молод еще! Не приведи господь, надорвешься. Твое время впереди, наработаешься...
      
       Ценой неимоверных усилий, спустя три недели после начала работ, на-гора был поднят первый центнер угля. Громов ликовал. Вот он, первый уголек его шахты. Пусть не через десять дней, как запальчиво он определился вначале, но все же на неделю раньше установленного срока.
       По этому случаю из управления Укртрудармии пришла приветственная телеграмма за подписью самого Сталина. Гордый и польщенный начальник шахты на радостях тут же собрал праздничный митинг.
       В центр рудничного двора была поставлена доверху нагруженная углем телега. Правда, украшенная для праздничности момента алым кумачом эта смолянисто-черная гора со стороны больше смахивала на свежую могилу. Но это нисколько не смутило самодовольства Громова. Сияя от радости, он воодушевленно взгромоздился сверху и обвел счастливым взглядом собравшуюся на дворе толпу рабочих. Сегодня все они для него были самые родные, самые близкие, самые желанные люди.
       - Товарищи! Дорогие мои! Поздравляю вас с великой победой! - хриплым от волнения голосом прокричал он. - Наша шахта заработала. Ура, товарищи! Ура-а-а!
       Срываясь чуть ли не на фальцет, Громов счастливо заблажил на всю степную округу.
       - Ура! Ура! Ура! - чуть скромнее и менее охотно откликнулась толпа.
       - Вот он, наш первый уголек стране Советов! Вот он, наш вклад в борьбу с разрухой, - между тем заливался сладкоголосым соловьем некогда грозный начальник. - Этот уголь, друзья мои, это... это... живая вода мертвым заводам и фабрикам, паровозам и кораблям. Мы добыли его и еще добудем! Это наша победа! Первая победа на мирном фронте. Но у нас еще будет немало других побед, дорогие мои! Ура!...
      
       После митинга свободные от смены рабочие разбрелись по двору, чтобы использовать для своих нужд короткий отдых.
       - Григорий! Зайди в контору, разговор есть..., - окликнул Громов с крыльца Худолея.
       Широкими шагами, не в силах совладать с радостным возбуждением мерил Федор Петрович тесную комнатенку, когда его помощник вошел следом.
       - Ну, что?! С победой, Григорий?! С победой, дружище! - в счастливом порыве схватил он за плечи помощника и затормошил. - Это же надо, какое дело сделали. Великий почин! Помнишь, как Владимир Ильич писал о свободном коммунистическом труде...
       Он снова возбужденно прошелся по комнате, едва не сбив стоящего в проходе Григория, Вдруг живо метнулся к углу.
       - Нет! Этот почин надо обмыть. Не стоит нарушать обычай..., - с этими словами он вытащил на стол запечатанную "казенку", краюху хлеба, шматок сала и пару луковиц. - Давай выпьем, Григорий. А то как-то не по-людски...
       - Да я, Федор Петрович, по этой части не очень, - протестующе поднял руку Худолей. - Вроде и не праздник...
       Как не праздник! - удивленно вытаращился Громов. - Видишь, сам Председатель Укртрудармии товарищ Сталин нас поздравил...
       Он не без удовольствия вытащил из кармана листок и с выражением прочел: - "Поздравляю с досрочным выполнением поставленной задачи. Желаю новых побед! С большевистским приветом... И. Сталин". Во, как! С большевистским приветом! Значит, верит в нас. И мы эту веру должны оправдать. Оправдаем?!
      
       Григорий не ответил, только неопределенно пожал плечами.
       - Чего молчишь? - нахмурился Громов. - Что же ты за человек такой?! На тебя кричишь, не боишься, хвалишь - сторонишься.
       - Так оно от гнева до милости только носы в стороны развернуть! - хмыкнул Гришка. - Знаешь, как оно говорится, убереги господи от царской ласки и от катовой встряски...
       С той поры, как Громов назначил его старшим работ и своим помощником, он всячески старался приблизить Худолея к себе. Настойчиво предлагал перебраться жить в контору.
       - Гляди, места сколько, чего тебе в казарме на нарах со всеми париться, - убеждал он Григория. - Ведь ты же теперь руководство. Мне то и дело совет твой нужен. Что же каждый раз за тобой посылать...
       - Ничего, путь недолгий. А я в гурте привык, - отмахавался от предложения Григорий. - Да и мужикам так легче, когда я с ними, рядом...
      
       Опять какую-то дрянь задумал?! - подозрительно прищурился на мрачного помощника Громов и погрозил. - Смотри мне! Я тебя своим помощником сделал, чтобы ты помогал мне, а не вредил...
       - Здрасьте-пожалуйте! Нашел вредителя! - изумился Гришка. - На-гора, чай уголь, а не дерьмо вытащили...
       - Да я не к тому, - сконфуженно отмахнулся Громов. - Ясное дело, постарались. Молодцы! Но ведь одной этой телегой дело не заканчивается. Надо дальше двигать. Помнишь, ты о нормах рассказывал. Можем мы те нормы, скажем... увеличить. Стране ведь много угля нужно...
       - Погоди! Опять тебя, Федор Петрович, заносит..., - досадливо поморщился Худолей. - Раньше нормы тоже были - я тебе дам! Прохлаждаться не давали. Надо, чтобы мастер пласт оценил, маркшейдер свое дело сделал, а потом и о нормах толковать можно. Меня, Федор Петрович, другое беспокоит...
       - И что же? - настороженно насупился Громов.
       - Сейчас бы отдохнуть народу дать. Хотя бы день... С ног все валятся. Столько дней без роздыху. Добрый хозяин и тот о своей скотине печется. После работы накормит, напоит, мягкую подстилку положит.
       - Ну, вот! Я ему про Фому, а он мне про Ерему..., - раздраженно передернулся Громов. - А разве...
       - Разве! Шахтер не может работать холодным, голодным и больным! - перебил начальника Гришка. - Ты видел, в каких условиях шахтеры живут? Хуже чем холопы на барщине или того хлеще каторжане...
       - Ну ты сравнил! - насмешливо протянул Громов.
       - А тут и сравнивать нечего! - категорично отрубил Худолей и добавил с горечью: - Ты все о победах печешься. Срок, нормы на свой лад устанавливаешь. Партии рапортовать торопишься, а сам хоть бы раз из своей конторы в казарму заглянул, поглядел, как твоя команда живет...
       - Э-э, как ты запел! - ехидно прищурился на то начальник. - Гляди, какой благодетель нашелся! Защитник обиженных и сирых. Да что, умник, думаешь один ты такой рассудительный и мудрый. Шалишь, братишка! Наша власть никого обижать и унижать не собиралась и не собирается. Вот, гляди...
      
       Сердито сопя, Громов отодвинул в сторону нетронутую выпивку с закуской, порылся в ящике стола и бросил на столешницу пачку бумаг.
       - Вот... Постановление Совета Украинской трудовой армии  4 "О снабжении рабочих предметами необходимости и медикаментами". Прочитать?! Читаю... "Для повышения производительности труда Совет поручает Опродкомюгзапу в двухдневный срок выработать проект мероприятия для обеспечения рабочих угольной промышленности (особенно забойщиков) усиленным фронтовым пайком, одеждой, обувью, бельем, организовать санчасть при Центральном управлении угольной промышленности, подчинив ей, по соглашению с Наркомздравом Украины, необходимое количество больниц Донбасса и обеспечив ее медикаментами и медперсоналом...".
       Прочитав документ, Громов поднял сердитый взгляд на Худолея.
       - Ясно?! Нет?! Тогда вот еще... Постановление Совета Украинской трудовой армии  2 "О доставке продовольственных грузов в Донецкий бассейн"... Читаю... "Опродкомюгзапу три раза в неделю (по понедельникам, средам и пятницам) сообщать Центральному управлению каменноугольной промышленности и Отделу путей сообщения Юго-западных железных дорог, на каких станциях имеются погруженные в вагоны продовольственные грузы из предназначенных для Донбасса...".
       Отбросив в сторону бумажку, начальник шахты тут же схватил новую.
       - А вот еще одно... "В целях создания продовольственного фонда для снабжения Донецкого бассейна Южному опродкомгубу дать наряд на месячную потребность Донецкого бассейна на все продукты местной заготовки...". У меня таких документов целая пачка! Понял, правдолюбец?!
       - Понял! - с грустной усмешкой кивнул головой Григорий. - Понял, что... бумага терпеливая. Стерпит все, что на ней не напиши. Только краюху от твоих постановлений не отрежешь, щей не сваришь, рубаху не сошьешь. Где это все - одежда, обувь, пайки?!
       - А хрен его знает! - искренне и честно развел руками Громов и озадаченно поскреб щетинистый подбородок. - Черт его знает, Гришка! Может ты и прав...
      
       Условия работы и жизни на шахтах Донбасса в то время и впрямь были ужасны. Казарма не были застеклены, зимой не отапливались, спали бойцы на голых нарах. Бань не было. Не хватало обуви, шинелей. Свирепствовал тиф. Заработок командира трудполка - 8 фунтов хлеба в день. Работающий в шахте проходчик получал 40, а подрывник - 30 фунтов хлеба за одну погонную сажень (3 аршина, или 2 м 14 см) законченной выработки. За погрузку половины вагона платили 1,25 фунта хлеба. Техник и инженер зарабатывали 8 фунтов хлеба...
      
       Увы, даже природа не щадила, не проявляла милосердия к тяжкой шахтерской доле. После пекельной засухи на землю промозглой слякотью стремительно опустилась осень...
      
       Вторую неделю нествовал степняк. Ярясь и свирепея точно, разбушевавшийся задира, он нещадно колотил в хлипкие стены покосившегося барака, грозя неминуемо обвалить его. Врываясь сквозь щели, грубиян бесцеремонно хозяйничал и внутри. Гонял из угла в угол всякий хлам. Холодил тощую и окоченевшую человеческую плоть. Усердно помогал ветреному брату и его мокрый сородич - дождь. Поощряемый буяном, он злорадно швырял в стену полные пригоршни воды. А то, в короткие передышки неугомонного сородича, вольготно поливал словно грядки из ведра. Сквозь дырявую крышу потоки дождя заливали голые нары, скапливались лужами в проходах.
       Казарма зачихала, засморкалась, захрипела надсадным кашлем. А вскоре, на одном из утренних разводов в строю упал в беспамятстве шахтер.
       - Тиф! - коротко заключил после беглого осмотра вызванный из ближнего поселка фельдшер.
       По приказу встревоженного Громова. За забором спешно вырыли землянку для изолятора. "Земляной лазарет" обживался быстро: число больных росло с каждым днем...
      
       ...Ванька с трудом разлепил глаза. Давно немытое тело саднило и нестерпимо чесалось от вшиных укусов. Вдобавок к этому на шее и под мышками вздулись огромные чирьи, причиняющие неимоверную боль при каждом движении.
       Мучительно застонав, парнишка поднялся с нар. Его колотило в сильном ознобе. Но не от холода. Напротив, к знакомой уже боли добавился жар. Все тело полыхало точно в огне, а перед глазами плясали яркие искры и расплывались радужные круги.
       Парень сунул руки в рукава влажной куртки, потащился к выходу. Однако, не сделав и двух шагов, он резко качнулся и, теряя сознание, рухнул на землю.
      
       - Ванюха! Что с тобой?! - беспокойно бросился, затормошил бесчувственного приятеля Григорий.
       - Еще один! ...дцатый! В лазарет! - тут же констатировал фельдшер.
       - М-да! Дела, однако! От такой житухи скоро все за забор переберемся..., - мрачно дополнил кто-то за спиной.
       - Нет-нет! Ванюху домой надо! - неожиданно встрепенулся, засуетился Гришка. - В лазарете ему хана будет. Помрет!
       - Какая разница, где помирать! Тут, в лазарете или дома?! - возразили из толпы. - Чего ты так о нем печешься? Домой ведь никого не отправляли. А ты вдруг выдумал...
       - Нет! Я его домой отправлю! Село, где он живет, рядом, - категорично отрезал Худолей и торопливо ринулся в контору, к Громову.
      
       - Чего ты так о нем печешься? - удивленно повторил начальник шахты. - Кто он тебе? Кум, брат, сват?! За что ему такая честь?!!
       - Братишку он мне напоминает..., - дрогнувшим голосом обронил Григорий.
       - Брата?!
       - Ну, да! Яшку... Был у меня меньшой брательник. Как раз погодки с Иваном. Смышленый хлопец... был.
       - А что с ним стались.
       - Деникинцы повесили! Наган у офицера спер...
       - Действительно... смышленый! - хмыкнул Громов. - Интересно, чего ты тогда Советскую власть не любишь, если она как раз против Деникина и воевала...
       - Так у меня еще и сеструха была, - помрачнел Григорий и бросил недобрый взгляд исподлобья на начальника. - Гарная девка! Красавица! В невестах ходила...
       - И?!!
       - И ее такие, как ты, морячки пьяные, с красными бантами на тужурках..., - скрипнул желваками Худолей. - Словом, покуражились гуртом над девкой. Три дня отметалась в горячке бедолага, пока не померла. Мать из-за того рассудка лишилась...
       - Ты это брось! Всех на один аршин не меряй. Знаешь, в семье не без урода, - конфузливо крякнул Громов, прикрывая широкой пятерней полосатый тельник на груди. - Что же теперь всю жизнь будешь за сестру квитаться. В чем власть перед тобой провинилась?
       - Я поперек никому не стаю! Ты спросил, я ответил, - сумрачно обронил в ответ Хулодей. - Ванька мне вроде за брата стал. Жаль пацана. Не хочу его смерти. Может дома и выходят. Он рассказывал, как у лесника до войны жил. Бабка у него вроде знахарки. Глядишь...
       Не договорив, он расстроено шмыгнул носом и махнул рукой.
       - Поступай, как знаешь! - покладисто кивнул Громов. - Только не в ущерб работе! Это что же будет, если всем такое одолжение делать. Вон, сколько народу в команде из местных...
       - Я за одного Ваньку прошу!
      
       Получив согласие Громова, Григорий тут же принялся искать оказию, чтобы отвезти больного хлопца на Белую Гору.
       Добытый уголь с шахты на станцию свозили на подводах мобилизованные с ближних сел мужики. Очередная груженная вереница как раз потянулась со двора. К ней и кинулся Худолей.
       - Мужики! Белогорские есть среди вас?!
       - Не-а... Нема! Мы тут все с Лоскутовки. Белогорские вроде с Тошковки уголь возят.
       - Тоже на станцию?!
       - А то куда же!
       - Слушайте! Христом богом молю! - хватая возниц за плечи, с мольбой заглядывал в хмурые лица взволнованный Гришка. - Хлопец тут белогорский захворал сильно. Пацан совсем. Иваном Пономаревым кличут. Передайте! Может кто из родни его там есть... Скажите... Пусть заберут. Даст бог, выходят...
       Помощник начальника шахты, энергичный, решительный и даже немного раскованный, сейчас не был похож на самого себя. Бледный от волнения, удрученный постигшей бедой сейчас он выглядел растерянно и беспомощно. Лишь одно и напоминало о его решимости - во чтобы-то ни стало помочь и спасти друга...
      
       ... Ближе к вечеру у ворот шахты, скрипнув ступицами остановилась телега. Судя по всему, сюда она прибыла впервые. Управлявший ею возница не был знаком охране.
       - Хлопцы, не подскажите, где мне сына забрать? Мне тут передали, что хлопец мой захворал, забрать треба...
       Это был Денис Пономарев. Узнав горькую весть, вне себя от горя, он погнал со станции на шахту. Но не туда, где работал Ванька, а на ту, откуда возил уголь сам. Порядки было строгие и за самовольство можно было поплатиться головой.
       - Товарищ начальник! Милостивец! Позволь сына забрать! - кинулся он едва ли не в ноги начальнику шахты.
       - Что еще за фокусы?! Сына забрать?! Блажь какая-то! - недовольно поморщился тот, толком не понимая, о чем его просят.
       - Да сын у меня на соседней шахте работает! Захворал! Мне передали, что до дому забрать треба, - едва не плача пояснил Денис. - Треба быстро, пока живой еще...
       - Тю! Блажь какая-то! - повторил, брезгливо передернувшись начальник.
       В отличие от малограмотного и простодушного, грубоватого Громова этот был вроде как из "бывших". Культура воспитания и благородные манеры не унижали его до низменного хамства, но и сочувствия от него дождаться было сложно.
       - Зачем больного нужно забирать домой?! - удивленно пожал плечами он плечами. - При шахте все же есть лазарет. Там за больными надлежащий уход. Вылечат твоего сына...
       - Да о чем ты говоришь, милостивец! - рыдал несчастный отец. - Помрет он в этом лазарете. А дома бабка его травами в три счета поднимет!
       - Ну, не знаю! - неопределенно протянул начальник. - Тут ведь, товарищ, работа, трудармия, а не богодельня. Кто нормы выполнять будет?!
       - Да выполню я свои нормы! Отработаю! - простонал в безысходности Денис.
       - Когда?!
       - Да ночью и отработаю! Хоть две ночи дополнительно отработаю. Только позвольте...
       - Ладно! - неожиданно быстро согласился, оживившись, начальник. - Договорились, значит. Отвезешь домой сына, а за это дополнительно отработаешь... три ночи!
       - Отработаю! - обреченно махнул рукой Пономарев и поспешил прочь...
      
       ... Степняк куражился от души. За Донцом стенала и гудела черная дубрава. Вдоль безлюдной улицы точно пушинки летели обломанные ветки сухостоя и ошметки сорванной с крыш соломы. Под мощными порывами ветра дрожал и жалобно скрипел пономаревский плетень. Двор опустел. Даже старый, одряхлевший сторож, кудлатый Жулька забился в будку и не высовывал носа наружу.
       Старая Евдокия не обращала внимания на стылую непогодь. Накинув на плечи ветхую сукню, она вылезла из хаты и с несвойственной для ее лет резвостью прошаркала до калитки. Казалось, разгулявшийся буян вот-вот подхватит эту высохшую древнюю старуху и завертит, понесет былинкой в некуда. Но лесничиха, упершись двумя руками в суковатую палку, крепко стояла на ногах и что-то с нетерпением высматривала вдоль пустынной дороги.
      
       - Бабушка! Ты чего в хате не сидишь?! - изумилась выглянувшая во двор по своим делам Ульяна. - Гляди, заверюха какая! Точно зима завернула. Что ты на холоде делаешь?! Может треба чего?
       С момента того памятного раздора Евдокия сразу перебралась в пустующую хатку, в которую когда-то вселяла дочку с зятем и ни разу не нарушила поставленного ею ультиматума. Упрямая старуха ни разу не зашла в новую хату и почти не общалась с семьей Дениса. Категорически отказывалась и от всякой помощи, которую ей предлагала сердобольная Ульяна.
       - Сама справлюсь! Не треба мне от вас ничего! - отрезала она. - Милуйтесь, молитесь на своего антихриста. У меня свой бог был, есть и, пока жива, один и останется...
      
       - Может треба чего? - повторила Ульяна, кинувшись к старухе. - Сказала, я бы сделала...
       - Ничего мне не треба. Внука встречаю..., - спокойно пояснила Евдокия.
       - Внука?! - не то удивилась, не то растерялась Ульяна. - А разве кто должен...
       В полном замешательстве и внезапно появившейся тревоге она заглянула в непроницаемое лицо бабки. Что это? Старческая блажь? Помутнение рассудка? Или старая ведунья действительно что-то знает, чего неведомо и недоступно ей... Не найдя ответа, женщина растерянно выглянула на улицу, но и та была пуста.
       - Бабушка, иди в хату не холонь, - зябко передернула плечами Ульяна. - На работе все. И Денис, и хлопцы... Выдумала чего!
       - Нет! Ваня хворый! До дому едет..., - стояла на своем Евдокия, не сводя глаз с дороги.
       - Ваня?! - не успела ни удивиться, не уточнить Ульяна.
       В подтверждение бабкиных слов сквозь гул ветра послышался лошадиный храп и скрип телеги. Изумленная женщина выглянула за двор и увидела поднимающуюся в гору повозку. Впереди, на облучке сидел... Денис и беспокойно погонял тощую лошаденку.
       - Господи! - всплеснув руками, только и смогла вымолвить побледневшая от волнения Ульяна. - Что случилось?!!
       - Вот... Ваньку домой привез, - пояснил подъехавший тем временем ко двору Денис.
       - Ага! Привез... Зачем? - согласно кивнув, точно во сне пробормотала Ульяна, так и не поняв, откуда все это знала старая бабка.
       - Захворал хлопец. Вон, в беспамятстве лежит..., - горестно кивнул батько на телегу.
       - А-а-а! Сыночек! Кровинушка моя! - заголосила, запричитала несчастная мать.
       - Тихо! Чего завыла?! Не над покойником..., - ткнула ее сзади палкой Евдокия. - Не время тужить. Заносите хлопца ко мне. В хату не треба. Не дай бог, малые захворают. Ты, Ульяна, лучше воды согрей и пошли до Федоры... Мне трав треба...
       Откуда взялась эта проворность в движениях, твердость в голосе, четкость рассуждений у этой дряхлой старухи?! Казалось, и не было за ее сгорбленными плечами ста с лишним прожитых лет. Безропотно подчиняясь ее воле, действия домашних стали более спокойными и расторопными...
      
       - Теть Федора! Теть Федора! - заливистым звоночком зазвенел с порога девичий голосок.
       Десятилетняя дочка Пономаревых Маринка вихрем влетела в вороненковскую хату. Маленькая и юркая непоседа минуты не могла спокойно усидеть на месте и делала все быстро и стремительно.
       - Чего тебе, егоза?! - ласково улыбнулась девчушке хозяйка.
       Федора мягко положила ей руки на плечи и легонько прижала к себе, точно опасаясь, что еще миг и эту вертунью сдует с места.
       - Мамка с бабкой прислали! - затараторила Маринка. - Травы нужно. Там Ваньку нашего привезли. Еле живой...
       - Ой! - беспокойно вскрикнула Гашка, выглянув сразу за матерью к маленькой визитерше - Что с ним?!
       - Да сильно хворый! Без памяти совсем лежит..., - охотно принялась рассказывать та. - Мамка плачет. Боится, что не выживет...
       - Ой, мамочка! - снова вскрикнула побелевшая Гашка. - Да как же это?! Почему?! Покалеченный, побитый?!
       - Не-а... Целый! - беспечно махнула рукой Маринка. - Только без памяти. Горячка у него...
       Сама толком не зная, что к чему, она с детской наивностью охотно плела наобум Лазаря всякую небылицу. Польщенная вниманием, дивчина уже забыла, зачем, собственно, пришла к соседям.
      
       - Мамочки! Да как же это?! - охнула Гашка и залилась слезами. - Что же теперь будет?!
       Ей вдруг вспомнился тот необычный разговор на дворе. Неожиданное признание хлопца в своих сокровенных и искренних чувствах к ней. Его глаза. Серые, с прозеленью, в легком прищуре. Они смотрели на нее с усмешкой, но решительно и открыто.
       "Не уступлю! Не отдам!" - объявил ей тогда Ванька просто и твердо. И набычился. Упрямо, неуступчиво. А что она?! Посмеялась, потешилась над светлым и добрым чувством хлопца. И вот...
       - Я пойду к нему!
       Подхватилась, рванулась к двери. Зареванная, подавленная, несчастная. Но одержимая уверенностью, что только от нее сейчас зависит жизнь хворого парня. Только ей по силам спасти его от тяжелой хворобы. Вырвать из костлявых рук смерти. Однако, материнская рука твердо легла на плечо, пригвоздила к месту.
       - Стой! Куда?! Только твоих слез и причитаний там не хватало! - остудила девичий пыл мать. - Нечего тебе делать возле него сейчас. Вот, даст бог, оклемается, тогда и проведаешь...
       Федора истово перекрестилась на скорбный лик Богородицы и деловито осмотрелась по хате, определяя, что ей нужно неотложно собрать.
       - Мам..., - попыталась возразить дивчина.
       - Нет! - жестко обрезала ее мать. - Слышала, без памяти хлопец лежит. Не увидит, не услышит тебя. Будешь только под ногами путаться, мешаться...
       - Да я помогать буду!
       - Все! Дома сиди, помогай! - уже сердито прикрикнула на дочку Федора. - Без твоей помощи обойдемся.
       Быстро собрав все необходимое, она поспешила к соседям...
      
       ... - Эй, кто есть живой, выходи на улицу! - гулко прогремела по штреку зычная команда. - Живо все наверх!
       - С какой стати?! Смена только началась..., - недоуменно пожал плечами Ванька.
       Подхватив коногонку и кайло, он торопливо попятился вслед за товарищами из тесного забоя к клети. Парень еще больше удивился, когда поднявшись наверх вместо рудничного двора увидел степной простор, железную дорогу и пыхтящий на ней паровоз с вагонами. В стороне, у насыпи толпились люди. Видимо, пассажиры с этого поезда. Они пугливо озирались по сторонам и прижимали к себе свои вещи.
       - Где это мы? Как тут оказались?!
       Ванька ошарашено толкнул в бок Гришку, не понимая, откуда все это взялось, причем все это он где-то и когда-то видел.
       - Известно где! - как-то странно ощерился и подмигнул ему Худолей и в тот же миг растворился, точно его и не было.
       - Гришка, ты куда?! -беспомощно протянул вслед руку Ванька, но тут же вздрогнул от услышанного.
       - Батько едет! Батько! - тревожно пронеслось вдоль строя.
       - Какой батько?! - холодея, выдавил хлопец.
       - Ясное дело, какой! - вдруг вырос перед ним Громов и злорадно осклабился. - Махно! Нестор Иванович! Сейчас он спросит у вас, как вы свою задачу исполняете!
       Начальник шахты для убедительности потряс перед Ванькиным носом своей неразлучной нагайкой и растворился также как и Гришка.
       Хлопец растерянно поглядел вслед начальнику, не понимая, что происходит, как его окликнули.
       - А, старый знакомый! Здорово, Иван!
       Он повернулся на голос и замер от неожиданности. Прямо перед ним на горячем жеребце гарцевал сам Махно. Батько весело улыбался и по-свойски подмигнул знакомцу.
       - Ну, как живешь?! Остались у тебя еще пресняки с фасолью? Дуже гарно мать твоя их делает...
       Хлопец не успел ответить, как в стороне послышался какой-то шум и в тот же миг Сидор, батькин ординарец, вытащил вперед упирающегося... Петьку. Брат изо всех сил сопротивлялся, цепко прижимал что-то за пазухой и все норовил вырваться и убежать. Но Сидор держал его за шиворот крепко.
      
       - В чем дело? Что случилось? - грозно нахмурил брови Махно.
       - Да вот, Нестор Иванович, паскудничает гнида, - пояснил махновец и злобно толкнул брата в бок. - Ты хлопца в дорогу харчами снабдил, чтобы семью голодную накормить, а эта падлюка у него мешок ополовинила...
       - Сволочь! На чужом горе жируешь?! Свою же мать на голодную смерть обрекаешь?! - недобро сверкнул глазом батько. - Смерть негодяю!
       Ванька не успел и глазом моргнуть, как в руках Сидора сверкнула сабля и ему под ноги покатилась голова брата.
       - Не горюй, Иван! - успокаивающе хлопнул его по плечу Махно. - Худую траву с поля вон! У меня с врагами разговор короткий...
       - Нестор Иванович, дозволь доложить..., - вдруг всплыл за спиной у батьки Громов. - У нас на шахте тоже враги имеются. Вон, Тимоха Плаксин письма крамольные рабочим читает. Супротив Советской власти настраивает. Гришка Худолей, подлец, прямо в глаза надо мной, своим командиром, смеется. А этот...
       Громов злорадно покосился на Ваньку.
       - ... этот в приятелях у них ходит. Видать, тоже заодно.
       - В расход! - гневно сверкнул глазами Махно.
       Уже не глядя на бывшего доброго знакомца, он коротко кивнул головой своему окружению и пришпорил коня.
       - Ха-ха-ха! - довольно загоготали махновцы.
       К побелевшему от ужаса Ваньке кровожадно потянулись чужие руки. Кто-то тут же накинул и крепко затянул на мальчишеской шее тугую петлю, кто-то обхватил голову раскаленным обручем. Вот перед носом хищно сверкнуло острое жало сабли. А самодовольно ухмыляющийся Громов угрожающе потащил из кобуры наган.
       - А-а-а! Отпустите, гады! Что я вам сделал?! - захрипел Ванька от боли и удушья.
       В отчаянии он рванулся, что есть мочи, в сторону пытаясь освободиться от цепкой хватки безжалостных бандитов. Но тут же невесомой пушинкой поднялся в воздух и в следующий миг тяжелым камнем провалился в бездну...
      
       - Тихо, тихо, сынок! Успокойся! Ты дома. Никто тебя тут не тронет, - бережно положила сухую ладонь Евдокия на пылающий жаром лоб внука. - Надо же как хвороба бедолагу корчит. Огнем так и полыхает бедное дите...
       Старуха сокрушенно покачала головой. Приняв от Федоры мокрую тряпку, она положила ее на горячий лоб больного и что-то зашептала (молитву ли, приговор ли?) бескровными губами.
       Метавшийся в горячечном бреду Ванька, по-детски всхлипнул, успокоился и затих.
       Вымытый и переодетый в чистое белье, он лежал на широкой лавке под образами. Грязные лохмотья изветшавшей и завшивленной одежды догорали в печи. Там же, полыхнув порохом, сгорели и остриженные волосы. Давно не мытые и так же обильно кишевшие гнидами и вшами.
       Сейчас, со стороны, хлопец был похож на покойника. Дедово белье свободно болталось на тощем, исхудавшем теле. Руки, тонкие, как лоза, безвольно вытянуты вдоль. Коротко остриженная голова была сильно закинута назад и лопушилась оттопыренными в стороны ушами. Острые скулы обтянутые желтоватой пигментной кожей, пугали страшными багровыми пятнами на впалых щеках. Серые, с прозеленью, в легком прищуре глаза плотно закрыты и глубоко запали в темнеющие чернотой глазницы. Лишь мелко вздрагивающий время от времени острый кадык и говорил о еще теплящейся в этом теле жизни.
      
       - Господи! Ванечка! Живой ли?! Выживешь ли?! - в страхе прошептала Гашуня, всматриваясь от двери на неподвижно лежавшего хлопца.
       Вопреки материнскому запрету, она тайком пробралась следом за Федорой на соседское подворье. Она буквально вжималась в темный угол, стараясь быть незамеченной. Обеспокоенная девушка во все глаза наблюдала за хлопотами женщин возле больного, точно пыталась угадать - принесло ли это хоть какое-то облегчение ее любимому.
       Любимому?! Когда она услышала страшную новость о страшной хворобе Ваньки, перед ней стремительным калейдоскопом пронеслись все их прежние встречи. Вспомнились все разговоры. Девичье сердечко колыхнулось и Гашка вдруг поняла, что да. Вот она пришла ее любовь. Настоящая, не детская, трепетная и пылкая. Пришла, вспыхнула счастливой звездочкой, засияла. И что? Неужели теперь ее любовь должна вот так быстро и страшно погаснуть?! Нет-нет!
       Гашуня вскинула широко раскрытые, полные мольбы и отчаяния глаза к образам и истово перекрестилась.
       - Матерь божья! Царица небесная, владычица! - горячо зашептала она, обращаясь к скорбному лику богородицы. - Спаси и сохрани раба божьего Ивана! Закрой его от хворобы и лютой смертушки своим покровом. Спаси! Ты же мать, оберегаешь и защищаешь своих детей. Спаси Ваню!
       Завершив свою молитву по-простому, вопреки установленным канонам, девушка снова перекрестилась и с надеждой глянула на образа. Но тут силы оставили ее и она не выдержала. Хлюпнув носом, Гашка глухо замычала и залилась слезами.
      
       - Ты что тут делаешь?! - изумленно вскинулась Федора, заметив в хате дочь. - Я тебе что сказала?! Марш домой! Тоже мне помощница явилась! Слезами тут не поможешь...
       Однако, крайняя удрученность дочери умерила пыл строгой женщины. Она мягко взяла дочку за плечи, чмокнула ее в темечко и легонько подтолкнула к двери.
       - Иди-иди! И успокойся. Страшного ничего нет. Даст бог, оклемается хлопец. Еще придет к тебе на свиданку...
      
       "Оклемывался" Ванька долго и трудно. Точно цепкая заноза впилась хвороба в бедного хлопца и никак не хотела покидать его.
       Коварная падлюка выкручивала бедолагу наизнанку, бросала то в жар, то в холод и с садистским наслаждением наблюдала за его мучениями.
       Когда и без того едва приметное дыхание вдруг сбивалось и он, холодея, синел и бился в корчах от удушья. А то вздумается пакостнице полыхнуть пекельным пламенем, закрутить несчастного в горячечном бреду. И тогда он, обливаясь потом, страшно кричал и выл зверем, цепенея от непередаваемого ужаса мучавших его видений.
       Старая Евдокия, несмотря на дряхлость и древний возраст, ни на минуту не отходила от внука. Откуда только и силы брались. Казалось, ее совсем не брала усталость. То и дело она обтирала безвольное, тощее тело целительными мазями, силком вливала в разжатый ножом рот целебные настои и все что-то шептала и шептала.
      
       Проходили день за днем, а болезнь не отступала. Казалось, что и у больного силы уже на исходе. Еще немного и все, конец. Но Федора тут же гнала прочь это подленькое чувство, еще настойчивее обихаживала хлопца.
       Все это время она неотлучно находилась при бабке. Пытаясь уговорить старуху хотя бы немного отдохнуть, Федора старалась взять на себя основную тяжесть ухода за больным.
       Искусная целительница, достаточно искушенная в вопросах врачевания, она доставала из своих запасов новые травы, готовила настои и снадобья, в надежде как можно скорее побороть тяжелый недуг.
      
       Муторно и тяжко было у нее на душе. Впервые за много лет целительской практики чужая хвороба не хотела ей поддаваться.
       Но гораздо тяжелее для сердобольной матери было встречать полный мольбы и отчаяния взгляд дочери. Каждый вечер Гашуня нетерпеливо дожидалась мать на пороге, надеясь услышать успокаивающую новость. Но Федора всякий раз смущенно отводила свои глаза в сторону, горестно вздыхала и сокрушенно разводила руками.
       - Пока ничего хорошего, доня. Терпи, жди...
       - Господи! Сколько же еще ждать. Ведь, который день лежит без памяти. А вдруг умрет?!
       - Не умрет! Сдюжит...
      
       Успокаивая дочь, Федора прежде всего успокаивала, подбадривала себя. Не отчаиваться, не сдаваться, выходить хлопца. Только бы сам он не сдался, сдюжил.
      
       Нет, не зря старый Михайло нагадал Ваньке трудную, но долгую жизнь. Кто знает, может в те часы, что хлопец провел в беспамятстве, ему являлся покойный лесник. Помогал, поддерживал, заставлял бороться с хворобой, не сдаваться. И он не сдавался.
       Как тот путник, неожиданно сорвавшийся в пропасть, обдирая пальцы в кровь, карабкался обратно наверх, так и Ванька упорно карабкался из небытия назад, к жизни...
      
       ... На исходе зиме, когда днем с соломенной стрехи, пробуя голос, зазвенела капель, а на выгоне потемнел белоснежный саван, Ванька впервые осмысленно открыл глаза, медленно огляделся вокруг и попытался подняться.
      
       - Где я?! Кто тут есть? - окликнул он тихую хату.
       - Ой! Батюшки! Очнулся!! Слава тебе, господи! - вздрогнула, заметалась в радостном изумлении Ульяна и истово перекрестилась на святой угол.
       Слабый, едва слышный голос ее Ванечки прогремел в материнских ушах оглушительным громом.
      
       Это же надо такому случиться?! Сколько раз порывалась она прийти к больному сыну, но тщетно. Упрямая и непреклонная бабка Евдокия, кроме Федоры, никого и близко к порогу своей хатки, ставшей строгим изолятором (не приведи господь, перекинется зараза на других!). Бедной матери было плевать на опасность, когда родное дитятко лежит при смерти, но и она не смогла преодолеть строгий бабкин запрет. А тут утром старуха сама выглянула во двор и поманила к себе невестку. Якобы за помощью. Неужели знала, что как раз сегодня хлопец должен был очнуться? Почувствовала?!
       "Чудеса!" - изумленно вскинет бровь иной несведущий. "Колдовство!" - еще хлыще завернет другой и многозначительно закатит глаза.
       Только не понять непосвященному, что ни чудес, ни колдовства в том нет. Не понять, не осмыслить, не поверить им, что настоящий лекарь и ведун чужую боль и хворь пропускает через свое нутро и свою душу. Точно пуповиной прочно и накрепко срастается с немощным. Собственными жилами тянет из него хворобу. И когда та пуповина слабеет, обрывается, понимает, что беда отступила. Сколько раз, еще в молодые годы, полная сил и здоровья лесная ведунья Евдокия валилась без сил и сама впадала в беспамятство после того, как спасала от неминуемой гибели больного. Тоже случалось и Федорой. Сегодня ее ученица тоже не пришла, занедужав.
      
       Как бы то ни было, но Ванька наконец-то очнулся после долгого беспамятства.
       - Где я? - повторил он свой вопрос.
       - Так где же еще тебе быть, сынок? - удивленно переспросила мать. - Дома ты...
       - Дома?! - в свою очередь удивился хлопец. - А где хлопцы?
       - Так кто где... Работают... Семен на заводе, Гришка на железке... Юхим, вон в сарае, загороду справляет...
       Не сообразив, о ком спрашивает сын, Ульяна стала рассказывать ему о домашних.
       - А смена моя уже ушла? - перебил ее хлопец. - Мне ведь тоже надо идти. Громов заругает...
      
       Ванька попытался подняться, но сил не хватило и слегка приподнявшись он обессилено рухнул обратно.
       - Куда ты? Лежи! - обеспокоенно бросилась к нему мать, поправляя под головой подушку.
       - На шахту мне треба! У нас там строго! Начальник лютует...
       - Лежи! - успокаивающе погладила его взопревший лоб Федора. - Какой с тебя работник?! На ногах не стоишь. Да и нечего тебе теперь на шахте делать. Нет больше твоей трудармии, распустили. Вон и батька тоже домой отпустили. Твое дело теперь поправляться да сил набираться...
       - Распустили?! Когда?! - вяло обронил Ванька.
       - Да, наверное, уже месяц прошел, - неопределенно пожала плечами мать. - Так что, не переживай. Никто тебя искать не будет. Мы уже и не чаяли, что живым тебя увидим. А ты, молодец! Сдюжил...
       - А что, долго хворал?
       Ванька повернул к матери бледное, осунувшееся лицо и по его губам скользнула слабая усмешка.
       - Ой, долго, сынок, долго! - покачала головой Федора. - Бабка с Федорой с ног сбились, тебя выхаживая. Никого не подпускали, боялись, как бы зараза на других не перекинулась. И Гашка сильно переживала...
       - Гашка?! - вздрогнул Ванька, услышав знакомое имя. - А она чего?!
       - Так за тебя же и переживала, - улыбнулась мать. - Вот, бедная дивчина. Все слезы, наверное, выплакала, все углы под окнами вытоптала. Все к тебе рвалась. Побачить хотела, да баба не допускала...
      
       Узнав о том, что здесь, рядом, была Гашка и хотела с ним увидеться, Ванька беспокойно шевельнулся. Он снова сделал попытку подняться, но безуспешно. Болезнь отобрала последние силы.
       - Да, лежи ты, сынок, лежи! Куда ты рвешься?! - по-своему истолковала его желание мать. - Никто тебя тут не тронет. И шукать не будет. Кому ты такой нужен?..
       - Гашку хочу увидеть...
       - Подожди... Поправишься как след и увидишь. Впереди еще много времени будет повидаться.
       - Тогда позови ее. Пусть придет. Я зараз хочу увидеть...
       - Так ее дома сейчас нет. На работе...
       - На работе?! А какая сейчас работа у нее? В огороде, наверное, еще снег лежит, - удивленно повернул к матери бледное лицо Ванька.
       - Не в огороде она, сынок. В городе..., - качнула та в ответ головой. - В Верхний ее позвали. Поварихой, к хозяевам...
       - Нет дома... В городе..., - точно во сне, но с явным огорчением повторил вслед за матерью хлопец.
       Его не удивило, не обрадовало то, что больше не нужно спускаться в забой, вставать и ложиться по команде в сырой, промозглой казарме, под бдительным присмотром угрюмого и неприветливого Громова. Он не задумывался над тем, почему распустили трудармии и что сейчас происходит в стране. Ваньку несказанно огорчало то, что на селе нет Гашки и неизвестно, когда он ее теперь увидит.
       На фоне личных душевных переживаний происходившие в стране перемены совершенно не волновали сельского хлопца. Хотя удивляться было чему...
      
       Военный коммунизм трещал по швам. Молодая республика Советов отчаянно противилась жесткому диктату большевистской власти. Национализация всего и вся, продовольственная диктатура, продразвёрстка, прямой продуктообмен между городом и деревней, государственное распределение продуктов по классовому признаку, всеобщая трудовая повинность, военно-приказная система руководства всей жизнью общества. Все эти преждевременные, непродуманные шаги правительства привели к политическому кризису весной 1921 года. Голод, разруха, нищета и безработица озлобили народ до крайности.
       Начались волнения рабочих в Петрограде, дезертирство в трудовых армиях приобрело массовый характер, разгоралось тамбовское восстание крестьян, вспыхнул мятеж в Кронштадте...
       Как в последствии едко заметил Юрий Ларин, сын известного большевика Николая Бухарина: "для некоторых товарищей потребовался гром кронштадтских пушек, чтобы разъяснить необходимость вступить на путь отмены разверстки...".
       С заменой продразверстки натуральным налогом на смену военному коммунизму пришла новая экономическая политика - нэп...
      
       Этот нэп, точно ретивый родник, освободившись от песка и ила, вырвался из пут гнилого и гиблого болота и резво рванул по сухому простору к бурлящему морю Жизни. Как грибы на обильно увлажненной почве стали появляться всевозможные ремесленные мастерские, артели и кооперативы, харчевни и торговые лавки. Задымили трубы заводов, зашумели ожившие цеха.
       В Верхнем из небытия объявился и старый знакомый Ковтюх. Снова гостеприимно распахнула двери его лавка, заблагоухав, расцветившись богатым ассортиментом невесть откуда взявшихся и порядком подзабытых товаров. Но, главное, на эти товары нашлись и покупатели. Как ни странно, это были прежние клиенты оборотистого лавочника. Так сказать, местная знать и интеллигенция.
       А все просто. На заводы, рудники и фабрики стали возвращаться старые, дореволюционной поры специалисты. Еще вчера всячески гонимые и притесняемые, сегодня они были щедро обласканы. Так щедро, что могли позволить себе восстановить прежний уклад жизни. Ну, может, не совсем прежний, но в отдаленном приближении такой же уютный и сытный. С прислугой и кухаркой...
      
       ...В один из рождественских дней на Белой Горе, в вороненковской хате вновь объявилась Устя. На этот раз женщина выглядела бодрой, воодушевленной и вполне довольной жизнью.
       Предвосхищая недоумение хозяев, гостья сама выложила на стол гостинцы.
       - Вот, пришла проведать, по случаю святого праздника, - сразу объяснила она свое неожиданное появление. - Каждый день молюсь господу о вашем здравии. Если бы не вы, кто знает, что и было бы со мной...
       Устя неспешно поведала, как осталась одна после отъезда Зинаиды Дмитриевны, как потом ее самолично разыскал и забрал в свой дом директор литейки.
       В свое время он был частым гостем у ее прежних хозяев и всегда восхищался кулинарными талантами поварихи. Еще тогда он то ли в шутку, то ли в серьез сманивал Устю к себе, суля златые горы, но своенравная повариха оставалась верна одним, однажды избранным хозяевам. Поэтому, когда сложилась такая ситуация, она тут же оказалась востребованной и долго без дела ей сидеть не пришлось.
      
       - И к тебе, девонька, у меня есть дело..., - стрельнула лукавым взглядом Устя в сторону прильнувшей к ней Гашки. - На содовый прислали нового инженера. Ищет подходящую повариху. Мои хозяева просили помочь ему. Мол, нет ли кого на примете... А кого же я еще могу ему порекомендовать, как не тебя, моя рыбонька. Разве не я сама тебя учила и лучше всех тебя знаю...
       Глаза дородной поварихи увлажнились от избытка чувств и она ласково потрепала зардевшуюся любимицу за ушко.
       - Так что, дивчина, собирайся! - неожиданно подытожила гостья. - Пойдем со мной, в город. Хватит в хате углы обтирать...
       Гашкино сердечко сладко колыхнулось в груди. Она встрепенулась и... на миг растерялась. Как?! Ее приглашают на работу и она будет самостоятельно распоряжаться на хозяйской кухне. Она даже представила себе эту кухню. Такую же просторную, как была у Миненковых. Хорошо! Но...
       В глазах дивчины мелькнуло беспокойство и растерянность. Как же она будет без своих?! От вынужденной безработицы она снова точно корнями приросла, прикипела к родным углам, из которых вроде бы и страшно теперь выбираться наружу.
       - Ничего, ласточка моя, не бойся! - ободрила ее Устя, заметив испуг в девичих глазах. - Ты же у меня умница, работница прилежная. Хозяева там хорошие, не привередливые. И сам хозяин - мужик обходительный, хотя и солидный. И хозяйка... Молодая, приветливая. По крайней мере вредности и заносчивости в ней не заметила. Да ты такая, что и с чертом сладишь...
       Польщенная похвалой Гашка смущенно улыбнулась. Но тень сомнения снова пробежала по лицу.
       Ванька! Ее Ванечка! Как же она оставит его?! Так и не дождалась ведь, что он очнется, увидит ее и обрадуется их долгожданной встрече. Все лежит без памяти, не знает о ее чувствах.
       Гашка в растерянности перевела свой взгляд с довольно улыбающейся Усти на родителей. Что ей делать, какое решение принять??! Встретив в их глазах согласие и одобрение, бросилась собирать свои вещи...
      
       Гашуне повезло. Семья, в которой ей предстояло работать, действительно оказалась непритязательной и приветливой. Собственно это была даже не семья в привычном для сельской девушки понимании, а просто семейная пара. Муж и жена.
       Хозяин дома - Борис Савич Горюнов был весьма крупным мужчиной лет сорока. Природа щедро одарила его ростом и статью. Он был широк в груди и объемен в талии. При ходьбе он слегка косалапил и был похож на покладистого медведя-увальня из передвижного цирка. Веснушастое лицо слегка побитое оспой румянилось пухлыми щеками. Под мясистым, сизым носом добродушно топорщились соломенные усищи, а сквозь редкие волосы на голове розовела обширная плешь.
       Борис Савич был родом из малороссийских мещан Приазовья. Состояние семьи позволило ему еще до революции получить хорошее образование. Однако на манерах и поведении это никак не отразилось: мещанские корни оказались крепче. И потому, даже выбившись "в люди" он так и оставался во всех житейских делах простолюдином.
       Под стать мужу была и хозяйка - Антонина Карповна. Но не дородностью, а характером.
       Молодая женщина была лет на десять, а то и все пятнадцать моложе своего мужа. Но эта разница в возрасте ее ничуть не смущала. Переросшая, засидевшаяся в невестах дочка мелкого провинциального чиновника была рада любой партии. Не видя иных перспектив, она не задумываясь, даже с радостью откликнулась на предложение неожиданно подвернувшегося жениха-перестарка.
       Перспектив и впрямь у Антонины не было. Писанной красавицей назвать ее было трудно. Среднего роста. Узкая в груди и широкая в тазу она походила на молодую уточку, которая только-только выходила из детского утиного возраста.
       Да, жена инженера не была писанной красавицей. Но, тем не менее, в ней была некая естественная очаровательность. Как у полевого цветка. Неброская, скромная, но притягательная и трогательная.
       Круглое лицо дышало чистотой и свежестью. Небольшой носик-пуговка, присыпанный несколькими бледными веснушками был вздернут кверху. Дерзко и смешно. Светло-голубые, широко распахнутые глаза смотрели на мир доверчиво, но немного грустно. А некогда роскошная русая коса была обрезана в угоду современной моде и теперь короткая прическа лишь назойливо выпячивала тонкую, длинную шею. От этого Антонина стеснительно приподнимала верх узкие плечи и вжимала в них голову. Точно нахохлившаяся птица, вжималась в сложенные крылышки.
       Отношения между супругами были если не пылко-влюбленными, то весьма спокойными и мирными, приправленными чувством взаимного уважения и нежности. "Боренька, душа моя..., милый, дорогой". "Тонечка, голубушка! Золотце! Радость моя!" - вполне привычный и искренний набор постоянного общения супругов.
       Горюновы были убежденными домоседами. Ходить по гостям они не любили. По той же причине старались не зазывать гостей к себе.
       В свободное от работы время Борис Савич предпочитал полежать на диване. С газетой, а то и просто часок-другой сладко, с сочным похрапыванием вздремнуть. Антонина была страстной поклонницей любовных романов. По всей видимости, они еще в девичью пору утешали ее одинокую, романтичную душу. А еще она любила вышивать.
       Всевозможные вышивки ее собственной фантазии и производства можно было встретить в любом углу их семейного гнездышка. Салфетки, полотенца, картины в рамочках и даже мужнины рубашки. Крестиком или гладью были помечены мастерской рукой Антонины Марковны. Этим она и скрашивала свой досуг, времени для которого у нее было предостаточно.
      
       Как известно, у Горюновых детей не было. Это обстоятельство для Гашки, выросшей в многодетной семье, стало ошеломляющим откровением.
       - А что это деток у вас нет? - с наивным простодушием и без всяких экивоков поинтересовалась она у хозяйки. - Без деток оно ведь плохо. И дом пустой, и скука смертная. То может вы того... не можете?! Так у меня мамка дуже гарно бесплодие лечит. Ох, как вам нужно дитятко в хату...
       - Ну, что ты, Аграфенушка! Какие сейчас дети?! - беспечно махнула в ответ рукой хозяйка и чересчур громко рассмеялась, пряча смущение. - Время, гляди какое, трудное, злобное, неясное. Дай бог, самим выжить, во всем разобраться. Потом о детях думать. Нельзя за чужую жизнь в такое время брать ответственность...
       Чтобы как-то сгладить неловкость ситуации и не обострять внимания на бестактности молодой поварихи, хозяйка вдруг лукаво стрельнула глазом и шутя ткнула в нее пальцем.
       - А сама-то чего?! С виду и красива и здорова, а не замужем. Что не берут?!
       - Почему, не берут, - пожала плечами Гашка. - Берут!
       Она тот час вспомнила Ванькино признание и, в следующий миг самого Ваньку. Хворого, без памяти, лежащего на лавке точно покойник. Душевная боль тенью пробежала по ее лицу, а глаза заблестели навернувшимися слезами.
       - Что с тобой, Аграфенушка? - встревожено метнулась к ней Антонина.
      
       Это вычурное "Аграфенушка" пошло именно от нее, хотя, появившись в доме, Гашка представилась просто: - Гапка! Ну, дома еще Гашкой или Гашуней зовут, кому как вздумается.
       А я тебе буду звать Аграфеной! - объявила свое решение хозяйка. - Так лучше, красивее звучит. Правда, ведь?!...
      
       - Так что с тобой, Аграфенушка? - настойчиво затеребила кухарку Антонина. - Может я чего не так? Так ты прости меня...
       - Нет-нет! Все гараз! - торопливо смахнула слезы фартуком Гашуня. - Это я хлопца своего вспомнила. С шахты его привезли, хворого. Без памяти уже сколько лежит. Мамка его лечит. Сказала, что обязательно поднимет. Тогда мы с ним и семью заведем и деток. Багато деток у нас будет!
       Гашка шмыгнула и улыбнулась.
       - Обязательно будут!
       - Конечно-конечно! - торопливо затараторила хозяйка, успокаивая. - Надо же какая у тебя оказывается интересная история. А я и не знала. Я тут недавно в книге вычитала. Там такая страстная любовь у героев. Совсем как у тебя...
       - Ага! - согласно кивнула в ответ Гашка.
       - А, хочешь, я тебе расскажу про эту историю? -загорелась неожиданным желанием Антонина. - давай, давай... Знаешь, какая это увлекательная история была?! Садись!
       Хозяйка сама уже удобно устроилась на диване и хлопнула рядом ладошкой, приглашая присесть кухарку. Гашка уже было направилась к ней, как вдруг испуганно округлила глаза и всплеснула руками.
       - Ну, что еще?! - в легкой досаде закусила губку Антонина.
       - Так мне же надо с обедом закончить. Скоро Борис Савич с работы придет. Его же накормить надо...
       - Ах! Да-да..., - разочарованно кивнула Антонина Марковна. - Конечно, ступай. В другой раз поболтаем...
      
       Пожалуй, единственным недостатком молодой женщины было то, что она была никудышней хозяйкой. Она совершенно не умела готовить. Сначала молодые супруги кое-как перебивались, потом в тяжкие для "бывших" времена было как-то не до кулинарных изысков, что попадало в руки, тому и радовались. Поэтому, когда позволил достаток, они первым делом решили завести в доме кухарку.
       Что-что, а поесть инженер любил. Не то, чтобы его радовали какие-то кулинарные изыски. Нет, по его разумению пища должна быть простой, сытной и вкусной. Если борщ, так такой наваристый и густой, чтобы ложка в тарелке стояла. Если печеная утка, так чтобы плавала в жиру, как в пруду, глянцевито блестя поджаристой корочкой. Даже простая яичница, и то чтобы на сочных румяных шкварочках.
      
       Горюновы занимали довольно просторную квартиру в три комнаты. Кабинет, спальня и большая гостиная. А вот кухня, вопреки Гашкиным ожиданиям оказалась весьма маленькой и тесной. Печь, стол, пара колченогих табуретов и буфет в углу. Казалось, все, а двоим уже не повернуться.
       Вместе с тем за кухней была крошечная комната. Такая крошечная, что в ней едва помещалась кровать и небольшой комод. Хозяева не стали нарушать эту комнату для того, чтобы увеличить в размерах кухню. Зато у поварихи был свой отдельный угол. Для Гашки, росшей в тесноте большой семьи, этот свой, отдельный угол казался настоящими хоромами. Как хорошо все устроилось. Все рядом и дом и работа!
       Борис Савич имел обыкновение кушать прямо здесь на кухне. Чтобы еду подавали ему прямо с пылу, с жару, с плиты. "Это баловство, таскаться по комнатам с кастрюлями и мисками" - считал он и удивительным образом втискивал свою массивную фигуру в узкую щель между столом и посудным буфетом. "Все под рукой, - с радостным оптимизмом пояснял инженер свой каприз. - Только руку протяни. Тут хлеб, тут графинчик, а отсюда стопочку не трудно достать...Ну-ка, Гашуня, плесни мне еще борщеца! Знатный у тебя борщ сегодня получился...".
      
       Большую часть тесного кухонного пространства занимала огромная печь или, как ее назвали в Малороссии, "груба". Это было кирпичное творение с топкой и поддувалом. Сверху, над топкой чугунными плитами выстилалась собственно варочная плита. Где-то сбоку встраивалась духовка, а у в дальнем уголке "грубы" оставлялось узкое подобие лежанки. Для просушки каких-то домашних вещей или иных надобностей.
       Вот с чем, так это как раз с печью Гашке вначале и не повезло.
       - Вот, падлюка капризная! Никак не хочет топиться, - жаловалась она хозяевам. - Вроде и дрова сухие ложу, и поддувало открою, а она, гадина, со всех щелей дымом травит...
       - Да-да, одно мучение с ней. Вот, с самого начала мы с ней маемся, - согласно кивала в ответ Антонина. - Надо бы печника найти. Может заново перекладывать придется...
      
       Известный во всей округе печных дел мастер старый пьянчужка Ларионыч свой вердикт вынес сразу. Он лишь для порядка заглянул в топку, открыл и для чего-то понюхал заслонку на дымоходе.
       - Знаешь для чего это? - кивнул он наблюдавшей за ним Гашке.
       - Ага! Чтобы сажу трусить...
       - Во-во! Соображаешь! - довольно ухмыльнулся старый печник. - А на грубу грешишь. Эту грубу я сам ложил, без изъяну. Труба у нее забита. Не чистилась, видать, с нови. Ты же вроде девка деревенская. Должна понимать что к чему. Это вон, антилегентам, эта премудрость ни к чему. У них ручки всегда чистые. Пачкать не хотят...
       - Да я и забыла! Впервой самой на кухне справляться приходиться, - честно призналась обескураженная Гашка. - А это я мигом сделаю...
       - Вот-вот, сделай! Она тебе еще спасибо за это скажет, - добродушно кивнул Ларионыч. - А мне за совет, дочка, плесни лучше чарочку. А то на улице такая слякоть, что старые косточки насквозь промерзли...
       - Так я вам и борща горячего налью! - враз оживились, засуетилась Гашуня. - Садись, дядько Ларионыч к столу...
       - Да борщ, девонька, то лишнее будет, - ухмыльнулся пропоьца. - А, вот, чарочку да корочку занюхать, то в самый раз! Ну, разве, что кусочек сальца сверху еще положишь...
      
       Случай прочистить злосчастную трубу подвернулся сразу. В выходной хозяев на целый день пригласили в гости, на какие-то торжества. Их отсутствием и решила воспользоваться Гашка, чтобы сразу прибраться после грязной работы.
       Проводив Горюновых за порог, Гашка спустилась к сараю за сухой растопкой. В ее привычке было загодя все приготовить, чтобы все было под рукой. Едва она нагнулась к поленице, как спины коснулась чья-то рука.
       - Ой! Что это?!
       Испуганно вскрикнув от неожиданности, она подхватила первое подвернувшееся полено и резво развернулась.
       - Это что еще за новость! Кому шутить захотелось! - грозно нахмурив брови, Гашка хотела кинуться на шутника, но тут же осеклась.
       В двух шагах от нее стоял незнакомый молодой человек лет двадцати пяти и приветливо улыбался.
       - Извиняюсь! Не хотел вас испугать, - виновато потупился он. - Не вы, случаем, кухаркой у Горюновых будете?
       - Ну, я! - настороженно отозвалась Гашка, опуская и пряча за спиной полено. - А тебе чего?!
       - Надо же! Я думал что тут тетка, а это девушка и причем весьма привлекательная, - вместо ответа протянул парень.
       - Так ты что тетку хотел попугать? Ошибся? - съязвила на то Гашка. - Не ожидал, что поленом можешь по лбу получить.
       Она снова вытащила из-за спина деревяшку и потрясла для убедительности в руках. Парень на всякий случай отступил назад.
       - Да я, можно сказать, по делу... к тебе, - пояснил он, с любопытством разглядывая девушку. - Ты вроде печную трубу чистить собралась...
       - Ну, собралась! А ты что помочь захотел?! - усмехнулась на то Гашка, недоумевая, откуда незнакомцу известно, что она собралась делать.
       - Не совсем... Меня интересует то, что ты из трубы достанешь... Не могла бы ты мне ее отдать?
       - Сажу?! - еще больше удивилась Гашка и окинула парня с ног до головы, точно это был и не человек вовсе. - А на что тебе эта грязь?!
       - О, нет! Это далеко не грязь! - неожиданно встрепенулся незнакомец и глаза его азартно заблестели. - Видишь, что это?
       Парень подошел к девушке ближе и ткнул пальцем в изящные, до блеска начищенные сапоги на своих ногах.
       - Ну, сапоги..., - недоуменно пожала плечами Гашка, не понимая, к чему клонит неожиданный визитер.
       - Вот именно сапоги! А почему они так блестят у меня, знаешь?
       - Начищены, вот и блестят...
       - Правильно! Начищены! А чем начищены?!
       - Откуда я знаю. Чем ты их чистишь. В селе все по-разному. Кто дегтем, кто еще чем чистит, а кто и просто так носит, - отмахнулась от расспросов Гашка и собралась уходить.
       - Э-э... Дегтем! - с издевкой покачал головой парень. - а чтобы так сапоги блестели, их надо чистить гуталином. А для гуталина нужна сажа! Вот! Все просто! А ты говоришь - грязь...
       - Так если одна морока от нее. Вон, печка не топится. Когда трубу чистим, все время выбрасываем. Грязь она и есть грязь..., - снова отмахнулась Гашка.
       - Так можно ее забрать?
       - Да забирай, только я ее не чистила...
       - Тогда я подошлю тебе мальчонку?
       - Присылай!
       - А как хоть зовут тебя?
       - Гапка! Ну, дома еще Гашкой или Гашуней зовут, кому как вздумается.
       - Гашуня?! Красиво! А меня Сержем зовут. Вот и познакомились...
      
       Спустя несколько дней, Серж снова объявился во дворе дома Горюновых. Через плечо у него висел лоток с железными баночками, а в руке он держал цветастый пакет.
       - Что снова за грязью пришел? - шуткой встретила его Гашка.
       - Вот принес тебе конфет и пряников, - смущенно улыбаясь, Серж протянул девушке свой подарок.
       - Мне?! Спасибо! - обрадовалась подарку Гашка. - А я подумала, снова тебе сажа понадобилась. Так рано еще. Труба чистая, печка хорошо горит. Теперь нескоро трусить буду...
       - А ты знаешь, что из этой грязи хорошие деньги получаются?! - возразил на шутку Серж и для убедительности поправил на плече свой лоток.
       - Деньги?!
       - Ну, да! Представь себе..., - воодушевленный своей затеей, парень не заметил, как вплотную подошел к девушке и по-свойски приобнял ее за плечи. - ... в каждом доме есть хотя бы одна пара обуви. Сапоги там, ботинки, штиблеты...
       - И что с того?!
       - Да то, что этой обуви, чтобы она хорошо выглядела и долго служила нужен вот этот гуталин, - горячась Серж подхватил с лотка несколько банок и торжествующе потряс ими в воздухе. - Понимаешь?
       Лихорадочно сверкнув глазами по молчавшей девушке, он с еще большим воодушевлением принялся посвящать ее в суть своих дел.
       - Без гуталина люди не могут обойтись так же как без хлеба. Всего копейку за банку. Но из таких копеек вырастает рубль. А если не копейку, а пятак, гривенник, пятиалтынный?! Да взять не одно село или поселок, а целый уезд?!! Ты представляешь, сколько это денег можно заработать. И это все будут наши деньги...
       Серж от избытка чувств крепко прижал к себе девушку и с надеждой заглянул ее в глаза.
       - Наши?!! - изумленно отстранилась от него Гашка, не понимая к чему клонит ее новый знакомый.
       - Ну, да! Наши! Выходи за меня! - без всяких предисловий вдруг предложил ей Серж. - А что? Ты мне сразу понравилась, только тебя увидел. Даже забыл, зачем пришел. Поженимся, будем вместе дела делать. Согласна? Верное дело тебе предлагаю, прибыльное...
       Считая, что вопрос фактически решен, он снова попытался обнять и даже поцеловать девушку.
      
       - Э-э-э! Ты руки не больно распускай на чужих девчат! - неожиданно раздался позади грозный окрик. - Гляди, какой скорый нашелся. Смотри, как бы прыти тебе не убавили...
      
       Серж вздрогнул от неожиданности и обернулся. В распахнутом проеме калитки стоял незнакомый парень и угрожающе сжимал кулаки.
       - Ваня! Откуда ты тут взялся?!- одновременно и смутилась, и удивилась, и обрадовалась Гашка.
       Она поспешно выпросталась из объятий самозваного ухажера и бросилась навстречу новому гостю. Давно ожидаемому и более желанному.
       - Как ты здесь оказался?! Что делаешь?!! - радостно сыпала вопросами.
       - Работаю я тут! - коротко бросил в ответ парень, не сводя тяжелого, угрюмого взгляда со своего соперника...
      
       Первая новость, которую узнал Ванька, придя в себя после тяжкого недуга, поначалу сильно огорчила его. Надо же! Гашки нет на селе. Работает... Не дождалась его выздоровления. Потом горечь сменилась досадой. И почему ему так не везет?! Сначала работа в трудармии, а следом болезнь не позволили ему видеться и общаться с любимой девушкой. Тут же, на смену досаде, пришло решение. Надо не мешкая отправляться в Верхний! Да-да, туда к ней. Искать работу себе, чтобы быть рядом и видеть Гашку каждый день. Ни в коем случае не оставлять ее одну, пока не нашлись охотники...
      
       Но его радужным планам решительно воспротивились мать.
       - Куда ты в таком виде? Какой из тебя работник?! Сил наберись, а то ноги самого не держат, не то, чтобы какую-то работу делать...
       Однако, и хлопец проявил завидное упрямство. Мало-мальски оправившись от болезни, он засобирался в Верхний, в поисках работы. О возвращении на шахту теперь уже не думалось само собой. Впрочем, трудоустроиться оказалось не так-то просто...
      
       Замедленные темпы промышленного роста вызывали постоянно растущую безработицу. Безработица, вызванная кризисом ремесленного производства и непродуманным распределением малоквалифицированной рабочей силы, в первую очередь ударила по молодежи.
       После разрухи гражданской войны во время экономического подъема последующих лет в промышленность в основном нанимали опытных рабочих.
       Несмотря на установленное профсоюзами правило, согласно которому предприятия обязывались брать на работу определенное число молодых людей, последние составляли только пятую часть общего числа нанятых. Кроме того, этой плохо обученной рабочей молодежи пришлось выдерживать конкуренцию деревенских рабочих, согласных на меньшую зарплату. Безработица все больше утяжеляла социальный и моральный климат города. Каждый четвертый взрослый был безработным...
      
       ... Ваньке с работой помог двоюродный брат Николай. Отличившись еще в о время революции, тот вступил в большевистскую партию, воевал на фронтах гражданской, а теперь заправлял в завкоме, на содовом.
       - С работой сейчас трудно, - почесал Николай за ухом, о чем-то размышляя. - Только-только завод восстанавливаем. Но... кажется есть выход.
       Видимо, вспомнив нечто важное, он расплылся в довольной улыбке и обнадеживающе подмигнул замершему в томительном ожидании Ивану.
       - Ты вроде по плотницкому делу способен?
       - Так это же у нас семейное, от деда, - кивнул парень как само собой разумеющееся. - Батько научил...
       - Вот и отлично. Это как раз то, что нужно. У нас тут ремонтную группу собирают. Пойдешь в бригаду к плотникам?
       - Пойду!
       - Здорово! Работы, брат, хватит. Цеха стоят без окон и дверей. Я напишу записку мастеру. Устраивайся! А там дальше посмотрим...
      
       Довольный, что удалось так быстро найти работу, причем такую, к которой руки сами тянулись, Иван трудился в охотку, с жаром. Так, что взрослые мужики во время короткого перекура снисходительно посмеивались и подшучивали над старательным хлопцем.
       - Ты, паря, не больно жилы рви. Куда торопишься?! Все сразу сделаешь, а потом что делать будешь? Лучше на зазнобу силы побереги..., - остужали его пыл.
       - Спасибо, Макарыч, за помощника! Гарный хлопец, работящий, - нахваливали они Ивана и Николаю, когда тот заглянул на участок, узнать, как работается родичу. - Только чересчур прыткий! В передовики, что ли рвется?! Не угнаться за ним...
       - Так мы - Пономаревы, все такие. В полсилы работать не привыкли...
       - Оно-то так, Макарыч! Только переживаем за него, - хмыкнули работяги и многозначительно переглянулись меж собой. - Вдруг надорвется, а как семью потом заводить с таким... Ха... Не поднимет, нет, не поднимет! Ха-ха-ха!
      
       - Ты, брат, не обращай внимания! Куражатся мужики! Сами не понимают, что плетут, - успокаивал Ивана вечером после работы Николай. - А ты молодец! Не подвел меня. В бригаде довольны твоей работой. Только так и надо...
       - А чего тут такого? - удивился Иван. - Если взялся работать, так работай. На селе ведь как народ говорит? Как потопаешь, так и полопаешь...
       - Ну, крестьянин привык прежде всего о себе думать! - снисходительно усмехнулся Николай. - Единоличник. Несознательная личность. А пролетариат стремится, чтобы всем хорошо было. Ради общего блага трудится. И усердный труд на благо всей страны Владимир Ильич называл великим почином...
       - Кто?
       - Ленин! Вождь мирового пролетариата, председатель совнаркома. Он и говорит. Что рабочий не ради собственного блага должен трудиться, а вот, как ты, свободно и в удовольствие...
       - А-а! Ну-ну! - протянул на то Иван и стал собираться.
       - Ты куда? - удивился Николай. Наблюдая за его приготовлениями.
       - Да так, пойду прогуляюсь, отдохну после работы, - уклончиво ответил Иван. - Сделал дело - гуляй смело. Так, ведь, еще в народе говорят? Или тоже несознательные?!
       - А ты, брат, остер на язык. Палец в рот не клади..., - покачал головой Николай. - Слушай... Чего тебе просто так по улицам шататься? Айда со мной в клуб. Там у нас сегодня диспут. "Как ты понимаешь свободный труд?". Пойдем! Выскажешь свое мнение. А что?! Нужно тебе, Иван, серьезно определиться в жизни. Видишь, только начал работать, а уже передовика в тебе видят. Давай к нам, под большевистское знамя! Вступишь в комсомол. Потом в партию. Глядишь, так и пойдешь по политической линии вверх. Как Петро ваш...
       - Нет! Как Петька не хочу! - сразу. Без всяких объяснений решительно отрезал парень. - Я уж лучше как-нибудь сам, своей дорогой...
      
       ...- Ваня! Ты поправился?! Пришел! Как же ты меня нашел?! - в радостном смятении тормошила его за рукав Гашка.
       - Людей спросил. Показали дорогу..., - сухо буркнул он в ответ, не спуская взгляда с новоявленного ухажера дивчины.
       Вот как оно получается. Нельзя оставлять без присмотра ни на один день. Охотники сразу найдутся свободное место занять.
       Серые, с прозеленью, в легком прищуре глаза потемнели, пугая бездонностью омутов. По губам скользнула усмешка. Неприветливая, угрожающая. Больше похожая на хищный оскал одинокого волка, что загнал в угол свою жертву и теперь наслаждается своим превосходством и не торопится с расправой.
       - Кто это?
       - Это -Серж... Я ему тут помогла по делу. Вот зашел поблагодарить за помощь.
       - Ага! Слышал я его благодарность, - скривился Иван. - Уже в женихи набивается. Семью предлагает сладить.
       - Ну и предлагаю! А что в том удивительного?! - с вызовом наконец подал голос Серж. - Гашуня мне очень даже по душе. Да и она...
       - Вот, что друг мой ситный... Серж-Серьга или как там тебя еще..., - протянул неспешно, но с плохо скрытой угрозой Иван. - давай-ка за свое ничего и топай от этого двора. Не для тебя тут дорожка проложена.
       - Погоди! Как это?! Позволь! - поперхнулся и взвизгнул от такой бесцеремонности незадачливый кавалер. - Ты кто такой?! Чего раскомандовался здесь?!! У меня серьезные намерения. И потом... И потом... у нас с Гашенькой общее дело образовалось. Это коммерция!
       - Валяй, валяй! Не зли меня своей... коммерцией. Ишь, намерения у него! - уже строже и непреклоннее наступал на соперника Иван. - Иди, пока я тебе рожу не размалевал... твоим общим делом...
       Он легонько толкнул лоток ремесленника, что банки на нем жалобно зазвенели.
       - Но-но, не очень тут! - испуганно заслонил свой товар Серж и покорно попятился к выходу.
      
       - А чего это ты тут раскомандовался?! Гляди, какой нашелся?! Кто тебе разрешил моих кавалеров прогонять?!! - в притворном возмущении накинулась на парня Гашуня.
       Она безо всякого сожаления глянула вслед поспешно ретировавшемуся горе-ухажеру и повернулась к сердито набычившемуся Ивану.
       - Ну! Чего молчишь? Отвечай!
       - Чего отвечать? - угрюмо пробурчал тот. - Я же тебе уже сказал один раз. Зачем еще повторять...
       - А ты повтори! Язык небось не сломается...
       - Ну и повторю! Сказал тебе, что никому не уступлю, значит не уступлю. Умру, а не...
       Но девушка не дала ему договорить, прикрыв его рот своей ладошкой.
       - Эх ты! Ухажер мой горемычный! - прошептала она дрогнувшим от волнения голосом.
       Глаза девушки заблестели. Она хотела было снова перевести все в шутку, озорно щелкнуть хлопца по носу. Но руки против воли обвили его шею. Губы трепетно дрогнули. Легонько, чуть заметно, одним дыханием . робко коснулись шершавой щеки. А в следующий миг, смелея, впились, прикипели к его губам. Неумело, но отчаянно и страстно...

    Глава 4.

       На душе у Ивана было муторно и гадко. Обида, злость, огнем полыхнувшая ревность, давно прошли, услужливо освободив место досаде, унынию и раскаянию. Парень бесцельно брел берегом Донца и корил себя на чем свет стоит.
       "Вот дурень, так дурень! Баран безрогий! Ну чего тебе вздумалось сорваться с места, тишком бросить дивчину одну, а потом еще наговорить ей всякой ерунды?! Кто тебя, дурака, за язык тянул, попрекать памятью о Петре?! Ну, не забыла его, помнит, так что с того?! Да и сколько уже можно самому держать на брата камень за душой? Ну, не было у нас с Петром дружбы, кровной близости и ладно. Чего прошлое поминать. На то господь свой суд вынесет. И мне, и Петру... Оно и впрямь грешно худое о погибшем думать. Сгинул и пусть себе лежит с миром. Небось, оно тоже не мед, найти последний приют в чужой земле?..".
       Досадливо морщась, Иван тяжело вздохнул и снова, уже в который раз, потянул из-за пазухи кисет.
       "Да-а-а... Натворил дел! Выпустил из рук свое счастье, как вьюна из верши..., - огорченно затянулся он едким дымом. - Чего уж тут искать правых и виноватых. Сам заварил кашу, самому и расхлебывать. Только легко это сказать - "расхлебать"... Как теперь к Гашке подступиться, как повиниться. Чертова девка сейчас его и близко к себе не подпустит. Обидчива страх...".
      
       Что верно, то верно. Имена на Руси даром не давались. Неслучайно и в святцах записано, что "зимние" Агафьи и Аграфены (Гашка как раз родилась в феврале) нелегки в общении. С ними тяжело дружить - они слишком прямолинейны и неуступчивы. Эти качества нередко служат причиной семейных неурядиц.
       Парень озадаченно почесал затылок, размышляя и прикидывая, как ему восстанавливать нарушенный мир. С такой строптивой девкой сделать это было непросто...
      
       Гашка, и впрямь, с того дня всячески избегала встреч с Иваном. Собственно, особо сторониться и прятаться не пришлось. Хлопец по-прежнему работал в Верхнем, на содовом. Его и дома отец с матерью толком не видели. Чуть свет убежал на смену, затемно вернулся.
       Если раньше молодым удавалось встретиться и посвиданьичать в Верхнем, после работы, то сейчас такого случая для Ивана не предвиделось. Гашка уже третий месяц жила дома. Дело в том, что Бориса Савича Горюнова перевели на работу в Харьков и она осталась без работы. Хотя для расторопной и работящей кухарки все могло сложиться иначе...
      
       - Поехали с нами! - сразу предложила ей хозяйка. - Чего тебе в этом захолустье киснуть?!
       За то время, что Гашка работала в доме Горюновых, домоседка и белоручка Антонина Марковна успела если не сдружиться, но весьма сильно прикипеть к старательной, доброй и отзывчивой девушке. Она даже представить себе не могла, что вот так, враз, останется без сноровистой и послушной помощницы. Ей и в голову не приходило, что теперь придется искать Гашуне замену. Такая перспектива ее вовсе не прельщала.
       - Ну, правда! Поехали! - с жаром уговаривала Горюнова девушку. - Ты же нигде дальше своей Белой Горы не была. Представляешь,... будешь жить в большом городе. Сколько там всего интересного! Учиться пойдешь...
       Внезапно осенившая мысль еще больше воодушевила Антонину Марковну. И она с возросшим энтузиазмом принялась живописать возможные перспективы и прелести предстоящей городской жизни.
       - Да-да! Тебе непременно нужно учиться! - несказанно обрадовалась она пришедшей на ум затее. - Конечно! Не всю же жизнь тебе в кухарках быть?! Без грамоты сейчас никуда... Борис Савич тебе поможет... И я тоже буду тебя готовить. А что?! Я могу по литературе, истории, географии... Ты ведь читать и писать умеешь?!
       Глаза Горюновой горели лихорадочным блеском. Она возбужденно заглянула в девичьи глаза и порывисто сжала в своих пухлых, мягких ладошках заскорузлые, натруженные руки домработницы. Ей казалось, что рассудила все как нельзя лучше и от такого предложения грешно отказываться.
      
       - Нет-нет! Спасибо! - запротестовала Гашуня. - Вы, Антонина Марковна, очень ко мне добры. Все это, конечно, хорошо, но...
       Девушка осторожно выпростала свои руки и отмахнулась категорично, чтобы не подвергаться искушению.
       - Куда мне учиться?! - усмехнулась она. - Я к грамоте не очень. Моя наука - горшки да кастрюли. Так меня Устя выучила. На мою жизнь хватит... Да и как я отсюда уеду. Тут же мой дом, родина... Тут батьки, братья, сестры... Иван тут... Как я от Ивана уеду?! Нет! Спасибо...
       Помянув в числе прочих своего возлюбленного, Гашуня счастливо улыбнулась. Ей вдруг вспомнилось, как напористо и непреклонно прогнал Иван от ее порога непрошенного ухажера - Сержа.
       "Не уступлю! Не отдам!". И глаза хлопца - серые, с прозеленью, в легком прищуре - пугающе потемнели бездонными омутами. Ох, и упрямый же, ее Ванька. От такого разве куда уедешь?! Такой уж точно никуда не отпустит. Девушка покачала головой, вздохнула, облегченно и решительно подняла на хозяйку сияющие счастьем глаза.
       Нет, Антонина Марковна! - снова повторила свое решение. - Спасибо, за вашу заботу. Но я никуда не поеду! В добрый путь вам...
      
       ...Только к Иванову дню отчаявшемуся на примирение хлопцу довелось увидеть Гашуню.
       С вечера сельская молодь по привычке рванула к Устинову колену на гульбища. Правда, Гашка идти на те гуляния не собиралась. Она, как и прежде, не сильно жаловала этот праздник. Для благонравной девушки не по душе была раскованность языческого шабаша, который казался ей диким и похабным. Но и одной сидеть дома тоже муторно. Вездесущие и неугомонные сестры Дунька с Женькой настойчиво манили ее с собой.
      
       - Ты, Гашка, у нас прямо монашка в келье! Ну чего киснешь в углу?! - накинулись они с двух сторон на сестру с упреками. - Чего ты там высидишь?! Кого выглядишь? Так жизнь мимо и пройдет. Света белого не увидишь...
       - А чего там глядеть? - вяло отмахнулась от назойливых сестер Гашуня.
       - Тю! Дура! - дружно, с издевкой, хохотнули те. - Мало того, что хватило ума отказаться в Харьков перебраться, так еще и из хаты нос высунуть не хочет! Это же надо ради сельской скукотищи отказаться от городских развлечений. Да мы бы на твоем месте!... Мы бы минуты на одном месте в городе не сидели. Мы бы, мы бы...
       Из избытка чувств и желаний девушки запнулись, не подобрав ничего подходящего для завершения своей мысли.
       - Воистину дура! - только и заключили сожалея.
       - Зато у вас ума хватает через костер голяком прыгать! - огрызнулась на то Гашка.
       - А чего в том плохого?! На то он и Иванов день, - невозмутимо пожала плечами более озорная и непринужденная в забавах Дунька. - И потом не обязательно совсем раздеваться. Можно и в рубахе. А можно и просто смотреть. Зато с народом. Весело. А не такая скука смертная, что ты тут развела...
       - Да, ладно! Чего ее уговаривать?! - нетерпеливо дернула Дуньку за рукав Женька. - Не хочет, не надо. Пусть идет, вон, на политбеседу, в избу-читальню. Там Тимохе Лисице как раз таких дурочек и не хватает. Тот дурень затянет сейчас свою тягомотину про текущий момент, да про партийную линию, а наша дурочка меж стариками сядет, уши развесит и слушать будет...
       - Не-а, не будет! - ухмыльнулась Дунька и лукаво стрельнула карим глазом по поникшей Гашке.
       - Это почему?! - не поняла Женька.
       - Так Тимоха может же глаз на нашу тихоню положить, а Ванька Пономарев этого не стерпит. Рожу быстро ему размалюет..., - съехидничала Дунька.
       Чертовка снова глянула на Гашку, пытаясь угадать какое произвела на нее впечатление, но та упорно отмалчивалась.
       - Нет, не размалюет..., - подхватила игру Женька и со знанием дела покачала головой. - А зачем теперь это Ваньке нужно?! У них видать разлад случился. Спина к спине! Видишь, сколько времени не свиданьичают. Эта из хаты ни ногой и Ванька на наш двор носа не кажет...
       - Ага, не кажет, - согласно мотнула головой Дунька, озорно подмигнув сестре. - Зачем ему с монашкой жизнь связывать. Он парень не промах. Найдет себе девку бедовую. Слышь-ка, он вроде тоже к Донцу собирался. Семка говорил. Погоди, а может мы его в оборот возьмем. А что?! Чем мы Гашки хуже?!! Может и приглянемся...
       Сестры весело рассмеялись. Толкаясь и перемигиваясь, они вволю потешались над безучастной ко всему Гашуней.
       - Ладно-ладно, смейтесь! - скривилась та в ответ обиженно. - Когда мои наряды себе растаскивали, так Гашка была для вас и родненькой, и дорогой, и любимой раскрасавицей. А теперь плохой монашкой стала. Ладно, неблагодарные...
      
       ...Это была у Гашуни давняя душевная боль, которую она держала на сердце и никому не выказывала. Еще прежняя хозяйка, Зинаида Дмитриевна, щедро снабдила старательную работницу целым ворохом добротных вещей, оставшихся от внучек. Аккуратная и запасливая девушка полагала, что этого приданого ей хватит надолго. Будет в чем перед Иваном покрасоваться на зависть подругам. Однако пронырливые сестры сразу положили глаз на красивую одежку и в отсутствие сестры бесцеремонно присвоили себе ее "приданое".
       - Бессовестные! Кто вам позволил мои вещи брать?! - со слезами накинулась она на легкомысленных девок. - Это мое! Мое!
       - Молчи, нечистая сила! Что здесь твое?! Да знаешь ли ты, идолова душа, что на тебе и шкура моя! - неожиданно встал на защиту дочерей отец.
       Старший Вороненко потемнел лицом. Черная, как смоль, борода устрашающе взметнулась кверху и гневно сверкнули из-под косматых бровей цыганистые очи. Гашка испуганно отшатнулась и сжалась, предчувствуя недоброе. Отец, любивший и привечавший ее больше других, вдруг стал враждебно сердитым и злым.
       - Это что еще за моду взяла, делить где чье?! - грымнул он недружелюбно. - Ты что одна в хате? Что ты думаешь? Я что, должен дивчат на улицу с голой жопой выпустить, когда куча барахла без дела лежит?!
       - Так то же мне хозяйка..., - глотая слезы, попыталась возразить и оправдаться Гашка.
       - Молчи! - в сердцах хлопнул широкой ладонью по столу батько. - Вот своих детей заведешь, тогда и определяй, кому чего давать, чем срам прикрывать. А пока я в этой хате распоряжаюсь...
      
       Зачем Гашка вспомнила о той размолвке? Чтобы отбиться от назойливых сестер? Может случайно сорвалось с языка, в укор за незаслуженные насмешки?
       Как бы то не было, но не это вдруг снова встревожило и опечалило ее. То обстоятельство, что Иван после злополучной первомайской ссоры может от нее отвернуться и найти себе иную, более подходящую пару, никак не укладывалось в ее голове. И с этим она ни за что не хотела смириться.
       Нет, нет! Такого не может быть!! Вон, как он ее схватил тогда на дворе, когда впервые признался в любви. "Никому не отдам!" Ревниво оберегал от чужих взглядов и Сержа наладил прочь без всяких церемоний. Или ей это только кажется?
      
       - Хорошо, пойду с вами! - покорно вздохнув, кивнула она сестрам. - Подождите, сейчас переоденусь.
       - Ну, вот и хорошо! Вот и умница! - сразу оживились те. - А то киснешь, как барда в кадушке. Давай, собирайся быстрее. А то придется самим до Донца идти. По темноте страшно...
       - Только если там безобразничать будут, всякие пакости творить, я домой уйду, - на всякий случай строго предупредила Гашка нетерпеливо переминавшихся на пороге сестер. - И темноты не испугаюсь...
       - Да, ладно уже, пошли скорее!
      
       В сгущающихся сумерках белогорская молодежь небольшими стайками двигалась к Донцу. Стоило одной группе затянуть песню, ее тут же подхватывала другая, за ней следующая. Едва в одном месте озорно зазвенит частушка, ей тут же вторит ответ с другого конца. Еще более задорная, перченая, забористая.
       Сельская изба-читальня тускло мерцала сквозь мутные стекла зыбким светом керосиновой лампы. Тимоха Лисица как всегда просиживал за книгами, готовя очередной доклад.
       Проходя мимо читальни, неугомонная выдумщица Дунька Пономарева озорно дернула Женьку за руку, лукаво подмигнула и завела звонким голосом:
       Девки по селу гуляли,
       Пели под гармошку,
       Читальню мимо пробегали
       Не звали Тимошку...
      
       Озорница едва перевела дух и тут же выдала следующую:
       Тимоха сам собой не плох,
       Но любит книжки и горох.
       В хате стоит такая вонь,
       Что даже морщится гармонь!
      
       Женька весело рассмеялась на едкую частушку сестры и внакладе не осталась. Глубоко вздохнув, она пронзительно заголосила свою:
       Тимошка, Тимошка!
       Не порти нам гармошку.
       Заткни жопу до предела,
       Чтобы больше не пердела...
      
       - Девки! Вы чего? - испуганно округлив глаза шикнула на сестер Гашуня. - Я же предупреждала вас, чтобы никакого похабства...
       - А чего тут похабного?! - беспечно осклабилась Дунька, напевая под нос какой-то веселый мотив. - Подумаешь, потормошили немного нашего зануду-книжника. Наверное, каши гороховой налопался и пыхтит над умной книжкой. На улицу арканом не вытащишь. Разве, что митинг какой с крыльца прокричит.
       - Ага! - согласно кивнула с боку Женька. - Всю читальню своим горохом пропердел. Вонища, в хату не войти...
      
       - Да ну вас! Пустомели! - отмахнулась от девок Гашуня. - Болтаете, не зная чего. Никуда с вами не пойду! Это вы посреди села так безобразничаете, а что там, у Донца будет?! Не пойду!
       Она решительно метнулась в сторону и с размаху наткнулась на неведомую преграду. Ее лоб зычно стукнулся о чей-то такой же твердый, упрямый и неуступчивый. В глазах зарябило от ярко вспыхнувших искр, а следом градом брызнули слезы.
       - Ой! - жалобно вскрикнула она, потирая вскочившую шишку. - Кто тут?!
       - Да я это!
       - Ты?! - смахнув слезы, Гашуня в темноте узнала Ивана. - Откуда ты тут взялся?!!
       Изумлению не было предела. Пока она внутренне настраивалась на предстоящие забавы у реки, пока злилась на беспутство и развязность сестер, девушка даже не заметила, что все это время за ними неотступно, чуть поодаль, точно тень, следовал Иван.
       - Так праздник же! Все на Устиново колено идут. Вот и я..., - обескуражено пробормотал он в ответ, тоже держась за голову.
      
       С вечера Иван бесцельно слонялся по двору, не спуская глаз с соседского подворья. Затянувшаяся ссора доводила его до отчаяния. Казалось, что он больше и минуты не мог прожить без общения с Гашуней.
       "Все, баста! Надо мириться. Не могу больше. Сегодня или никогда! - твердо решил он уладить отношения с девушкой. - Как раз случай подходящий, праздник. Молодь до Донца пойдет гулять, там к ней и подойду. А если не пойдет? Тогда пойду в хату! Нет больше мочи терпеть...".
       Сердце парня екнуло и сладко заныло, когда из вороненковской хаты вслед за сестрами вышла Гашуня и направилась с ними на улицу. Иван судорожно затянулся самокруткой. Да так, что едва не поперхнулся дымом. С трудом подавляя рвущийся из груди кашель, он торопливо затоптал окурок и осторожно метнулся со двора, за девушками.
       Стараясь быть незамеченным, точно дикий зверь, выслеживающий добычу, бесшумно крался он за беспечно болтающими девушками, ни на миг не выпуская их из виду в сгущавшихся сумерках. При малейшем постороннем движении или звуке тут же вжимался в темнеющий рядом плетень, укрывался за деревом и чутко ловил подходящий случай, чтобы обозначиться.
      
       Судя по веселому смеху и оживленной болтовне настроение у вороненковских девчат было приподнятым и радостным. Самое подходящее настроение для того, чтобы выйти из укрытия, как бы невзначай войти в их компанию, поддержать беседу.
       "Пора!" - решил Иван, когда озорная частушка оборвалась дружным хохотом. Парень с развязной непринужденностью рванулся вперед, так и не расслышав сквозь девичий смех гневное возмущение Гашуни похабством сестер и ее категоричное "Не пойду!".
       Уже в следующее мгновение дружелюбная улыбка на его лице сменилась гримасой неожиданной боли и вспыхнувшей с ней досады.
       "Черт! Кого еще подвернуло навстречу?!" - еще только подумал он, собираясь вслух завернуть что-нибудь покрепче, когда сердце вздрогнуло и затрепетало от вскрика. Этот голос он узнал бы из тысячи голосов. Такой знакомый и такой дорогой. Этот вскрик боли показался ему сладостней и приятней всякой музыки.
       "Ой! Кто тут?!"...
       - Ясно кто! Сторож твой! - тут же хмыкнул в темноте насмешливый голос одной из сестер. - Видишь, уже тенью твоей стал неразлучной...
       Дунька понимающе подмигнула Женьке и торопливо потащила сестру прочь. Их оживленные голоса, растворяясь в десятках других таких же голосов, удалялись все дальше и становились все слабее и неразличимее. Иван с Гашуней остались одни посреди темной и пустынной улицы.
       - Ты чего тут делаешь?! - снова переспросила Гашка парня, оглядывая его из-под прижатой ко лбу ладони.
       Переспросила скорее просто так, для порядка, чтобы заполнить паузу или сообразить, как ей поступить дальше.
       - Так праздник же! - тоже повторил Иван, пытаясь в темноте разглядеть любимое лицо. - Вот думал со всеми сходить до Донца. Молодь, как всегда, на Устиновом колене игры затеяла... А ты... куда?
       - Домой! Не по душе мне такие игры. Вон, слышал, что Дунька с Женькой зараз пели? Слушать стыдно. А там, на Донце и вовсе такое вытворять будут. Что же мне за ними нянькой ходить...
       Озорство сестер стало для Гашки спасательной соломиной. Выговаривая за их беспутство, она словно прятала свое смущение от неожиданной встречи, не в силах придумать, как ей вести себя дальше.
       - А не страшно? - усмехнулся Иван.
       - Чего?
       - Так все ушли, а ты одна посреди села. Темно... Мало ли чего.
       - Так чего в селе бояться? - пожала плечами Гашуня. - И не одна я, ... с тобою! Разве что тебя бояться?...
       - А чего меня бояться?! - стушевался таким неожиданным вопросом Иван. - Разве я страшный?
       - Вот и я думаю, что... не страшный! - непринужденно и доверчиво вдруг улыбнулась она в ответ.
       В черноте летней ночи девичьи глаза сверкнули-перемигнулись ясными звездочками. Гашуня то ли вздохнула, то ли всхлипнула и неожиданно ткнулась носом Ивану в грудь.
       - Разве можно тебя бояться такого?! - выдохнула с трепетом.
       - К-какого?
       От такого поворота парень опешил, растерялся и сам задохнулся от захлестнувшего волнения.
       - Гашка! Гашуня! - уже в следующий миг он счастливо схватил, стиснул, сжал в крепких объятиях прильнувшую к нему девушку. - Ласточка моя! Да я тебя... Да я для тебя... Господи, какой же я дурак! Прости меня... Виноват! Каюсь... Наговорил гадостей! Дернул черт за язык. Прости! Больше ни одного плохого слова от меня не услышишь.
       Безумея от счастья, Иван сбивчиво и смущенно бормотал о покаянии и осыпал любимое лицо жаркими поцелуями.
       - Тихо-тихо, оглашенный! Задушишь! - рассмеялась в ответ Гашуня, но не отстранилась, а еще теснее прижалась к хлопцу. - Кого тогда целовать будешь?
       - Не задушу... Нет! Я тебя сейчас готов не задушить, а..., - Иван попытался в темноте заглянуть ей в глаза, чтобы прикинуть, оценить, чтобы он сейчас сделал с девушкой. - Наверное, проглотил бы или... Ну,... не знаю что! Только бы никуда тебя больше от себя не отпускать. Чтобы каждая твоя частичка, от макушки до пяток моя была!
       - Ишь ты какой! - лукаво, в притворном испуге прищурилась Гашуня. - Точно волк голодный. Так тебя и впрямь сторожиться нужно...
       - Да это я так, для примера..., - смутился Иван, опасаясь, что снова брякнул что-то невпопад. - Я же тебя на руках готов носить, чтобы никто и ничто не могло тебя потревожить...
      
       В этой безобидной и шутливой словесной перепалке, а больше в душевном откровении прошло немало времени, пока они сообразили, что стоят одни посреди пустынной, ночной, сельской улицы.
       - Ну, что... Так до утра тут и будем стоять? Тимохину читальню сторожить? - хмыкнула Гашуня, наконец оглянувшись по сторонам.
       - Так пошли! - с готовностью откликнулся Иван. - Молодь, наверное, уже костер возле Донца палит...
       - Да мне что-то не хочется туда идти, - честно призналась Гашуня. - Я, ведь, и не собиралась на эту гулянку. Девки вытащили...
       - И я не хочу! - согласно кивнул в ответ Иван. - Я, собственно, только тебя и выглядывал. За тобой и пошел следом, мне других не нужно...
       - А что тогда делать будем? Куда пойдем?
       - Не знаю... Я сейчас готов куда угодно идти, только... с тобой! - покорно мотнул головой Иван и снова прижал к себе Гашуню.
       - Тогда пошли... домой! - вдруг предложила девушка, но почувствовав, как разочарованно выдохнул хлопец, добавила: - До перелаза! На наше место...
       - Пошли! - сразу повеселел Иван.
       Взявшись за руки, они тут же сорвались с места. Их путь был известен, к старой дубовой колоде. Ее еще прадед Ивана притащил на задворки дочкиной усадьбы, в надежде, что когда-то из нее получится знатный човен. Вряд ли старый Михайло Житник тогда подозревал, что это древнее, полусгнившее бревно, станет любимым местом для свиданий его внукам и правнукам...
      
       Тесно прижавшись друг к другу, Иван и Гашуня стосковавшись по встрече, казалось, забыли обо всем. Сбиваясь и перебивая, смеясь и смущаясь, радуясь и волнуясь, они делились меж собой самым сокровенным. Их не тревожила назойливость кровожадных комаров. Они не заметили, не услышали, как вернулась с игрищ, разбрелась по домам сельская молодежь. В эти минуты для них существовали только они сами. Но...
      
       Коротка летняя ночь. Казалось, только затеплился, разгорелся душевный разговор влюбленных после долгой и нелепой размолвки, как уже зарумянились рассветными лучами макушка дубравы по ту сторону Донца.
       - Знаешь, о чем я сейчас подумала? - вдруг спросила Гашуня, попутно пришлепнув и смахнув со лба очередного насытившегося кровью комара. - Нам с тобой надо чаще лбами сталкиваться...
       - Зачем?! - опешил Иван.
       - А у нас тогда все хорошо складывается, - улыбнулась девушка, потирая невидимую шишку. - Помнишь, толоку? Ну, когда мы с тобой у Донца также стукнулись?
       - Ну..., - протянул парень, припоминая.
       - Так мы тогда подружились с тобой...
       - ?!!
       - А сейчас стукнулись и помирились. Вот я и говорю, если снова что случится, надо сразу лбами... Бац! И все прошло!
       Гашуня залилась веселым смешком от своей выдумки. Но Иван не поддержал ее. Он слегка нахмурился и сосредоточенно ковырнул носком землю.
       - Нет! Лучше не ругаться. Зачем лбы портить, - серьезно обронил он. - Я тебе больше никогда не обижу...
       - Правда?!
       - Слово даю!
       - Посмотрим!
       Гашуня шутливо щелкнула Ивана по носу и еще теснее прижалась к его плечу. На минуту в воздухе повисла молчаливая пауза.
       - А я, знаешь, о чем подумал? - прервал молчание Иван. - Пожениться нам с тобой надо, вот что...
      
       Решение о женитьбе пришло сразу. Хлопцу вдруг вспомнилась легкомысленная болтовня Гришки Худолея в шахтерской казарме.
      
       ... - Знаешь, друг мой, Ваня, что я тебе скажу? - беспечно ухмыльнулся новый приятель и подмигнул Ивану. - Не горюй, что жениться не успел! Еще приспеет твое время! К тому же, слышал, новая власть всякие свадьбы-женитьбы отменяет напрочь!
       - Это как?!
       - А вот так! Мне тут один декрет совдеповский попался. Разжился газетой на раскурку, а там документик интересный. Любопытствуешь?!
       Озорник стрельнул цыганистым глазом по Ивану.
       - Ну?
       - Слушай!
       "Законный брак, имеющий место до последнего времени, несомненно является продуктом того социального неравенства, которое должно быть с корнем вырвано в Советской республике... Поэтому... отменяется право постоянного владения женщинами, ... за бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право на внеочередное пользование своей женой..."
      
       "Фу! Гадость! Ерунда какая-то! - досадливо поморщился и помотал головой Иван, припомнив тот давнишний разговор. - А мое время, действительно приспело...".
       - Да! Пожениться нам надо! - добавил уже вслух.
       Решительно и твердо.
       - Да ты что?! Неужели надумал сватов к нам засылать, - прыснула в кулачок Гашуня, пряча враз всколыхнувшее душу волнение.
       - Ага! Пора уже самим, своей семьей жить, - на полном серьезе подтвердил свои намерения Иван, не обращая внимания на легкомысленный девичий смешок. - Так что на днях пойду до твоего батька, поговорю...
      
       ... Свадьбу сговорились сыграть осенью. Как это было заведено на селе испокон веков. После завершения всех полевых работ.
      
       Довольные благополучным исходом сговора (да разве могло быть иначе?!), одуревшие от счастья Иван и Гашка улучили удобный момент и сбежали от праздничного стола. Им не терпелось побыть в эту минуту одним и в стороне от посторонних глаз поделиться тем, что творилось сейчас у каждого на душе. Родителям же счастливая и пока еще беспечная молодежь предоставила право определять, как им дальше устраивать уже совместную, семейную жизнь.
       Заметно осушив внушительную бутыль забористого первача и управившись с петухом, хмельные и тоже несказанно довольные кумовья вышли от стола на двор, "дохнуть свежего воздуха".
       - Бачишь, кум, как мы с тобой вовремя насчет толоки сообразили, - шутливо толкнул Дениса в плечо Вороненко.
       - Ты это о чем?! - вскинул на него осоловелый, непонимающий взгляд Денис.
       - Так, помнишь, перед войной? Еще брат твой, покойный Михаил, заставлял тебя строиться, а ты противился, мол, не время...
       - Ну, так построился же, - не понимая, к чему клонит Иван, пожал плечами кум.
       - А-а-а, не хоте-е-е-л! - пьяно скалясь, помахал пальцем Вороненко. - Говорил же тебе тогда, что сватами станем, помнишь?! Что мои девки к тебе на подворье придут, а?! Мол, места больше для семьи нужно, а?! Видишь, все так и случилось. Просторно живешь, будет молодым угол...
       - Ага! Вон хатка пустая стоит. Пусть живут, - по-своему истолковал и разрешил жилищную проблему молодых Денис.
       Он кивнул на свое подворье, где напротив его большой хаты дышала безмолвием древняя родительская хатка. Окинув оценивающим взглядом родовое гнездо, Денис грустно вздохнул и добавил:
       - Бабка, как специально, освободила...
      
       Старая Евдокия умерла посреди светлой пасхальной седмицы. Следующим утром после Христова воскресенья она выглянула из своей хатки и поманила к себе Ульяну.
       - Зайди... Помощь твоя нужна.
       В хатке, как всегда, было чисто и опрятно. Даже в преклонном возрасте старуха не допускала небрежности и запущенности в хозяйстве. В горнице пахло ладаном. Под иконостасом, на праздничном расшитом рушнике лежал нетронутый пасхальный кулич и крашенные яйца. То, что с Маринкой накануне прислала Ульяна.
       - Бабушка, а что это ты кулича не попробовала?! Такой праздник на дворе, - удивилась женщина и обеспокоенно глянула на старуху. - Ты часом не захворала? Может Федору позвать? Пусть посмотрит...
       - Не нужно, - отмахнула старая и поинтересовалась. - Денис дома?
       - А где же ему еще быть! Вчера с Иваном нахристосались до чертиков. Спит, поднять не могу..., - раздраженно передернула плечами Ульяна.
       - Такой праздник, - понимающе кивнула в ответ Евдокия и пожевала губами, видимо припоминая, зачем звала невестку.
       Но, как оказалось, не припоминала, а решалась сказать нечто очень важное, неотложное.
      
       - Ты, вот что, Ульяна..., - слабо протянула она. - Скажи ему, когда проснется... Пусть мне... труну сделает, а ты зараз...
       Договорить она не успела. Слово "труна", или в привычном понимании "гроб", точно обжигающий бич наотмашь ударило по сердцу ничего не подозревавшую женщину.
      
       - Труну?! - изумленно охнула она, ошарашено пуча на старуху глаза. - Ты что, бабушка?! Что ты такое выдумала?
       - Ничего, ничего, детка! Не пугайся! - успокаивающе подняла костлявую ладонь Евдокия. - Все так! Пришел мой срок! Пора! Михайло зовет к себе, стосковался один без меня... Так что давай, дочка, без крику и слез. Спокойно все сделаем. Помоги мне обмыться и переодеться. Хоть и в холопках жизнь прожила, но никогда замызганной неряхой не ходила. Должна же я перед Господом в чистоте и порядке предстать.
       К вечеру ее не стало...
      
       Весть о смерти старой знахарки мигом облетела хмельную от праздника Белую Гору.
       - Вот так учудила Евдокия! Известное дело - колдунья! Напоследок решила божий праздник испортить! - пьяно ярились иные "праведники". - Не нашла более подходящего времени.
       - Дурни! Ничего вы не понимаете! - резонно увещевали их другие. - Это Господь ей великую милость явил, раз в такие дни ее к себе забрал. Стало быть, душа ее сразу в рай попадет. А если так, то никакая она не колдунья, а самая что ни есть праведница.
       - И то верно! - согласно кивали головой старики, давно знавшие лесничиху. - Евдокия никогда никому зла не сотворила. Ко всякому с добром и помощью спешила. Вот и воздал ей Господь по заслугам. Дай бог и нам такой милости, какую она заслужила...
      
       Существует поверье, что бог к каждой живой душе своего ангела-хранителя приставляет. Чтобы от бед и невзгод сиромаху на всем его жизненном пути оберегал, а заодно присматривал, чтобы на дьявольские искушения тот не поддавался. Откроет ангел в божьем тереме окошко и правит свою службу. А когда дорога жизни заканчивается и душа к небесам устремляется, окошко то захлопывается.
       Говорят, когда на небосклоне гаснет звезда, значит чей-то ангел-хранитель окошко затворил. Только нет в небесном тереме захлопнутых окон. Взамен потухшей звезды тот час вспыхивает новая. Новая душа начинает земной путь.
       С каким настроением опускает ее на землю Господь, какую судьбу уготовил безвинной сиромахе? Каким будет для нее этот путь? Ровный, как казацкая стрела, шлях? Широкий и привольный, спокойный и безмятежный... Или нырнувшая в глубокую балку безымянная сакма? Извилистая, тернистая, полная опасностей и тревог...
      
       Верно, каждый из нас не раз задумывался о том, тщетно пытаясь определить-выведать свою судьбу-судьбинушку.
      
       ... - Да-а-а... Интересно бы узнать, как дальше жизнь сложится! Хотя бы одним глазком увидеть, что там впереди..., - мечтательно протянул Ванька и поднял доверчиво-вопросительный взгляд на старого лесника. - Дядь Миш, ты можешь сказать, а что меня в жизни ждет?
       - Ишь, какой прыткий! - хмыкнул в ответ Михайло. - Кто же того не хочет... Не зря говорят, "знал бы, где упаду, соломы подстелил бы...". Ладно, давай руку, гляну, что там у тебя написано...
       - На руке?! - удивился Ванька.
       - А то где же!
       Мальчишка недоуменно повертел перед глазами кистью.
       - Ничего нет, чистая!
       - Ха! Ты, парень, на ладошку свою лучше глянь... Видишь, она у тебя вдоль и поперек черточками исполосована. Так то твои стежки-дорожки по жизни размечены. Вся полностью. От пуповины до домовины...
      
       Старик сосредоточенно насупился и склонился над детской ладонью. Заскорузлым пальцем водил он по нежной коже, переходя от одной бороздки к другой, то поднимаясь к растопыренным пальцам, то соскальзывая к запястью. Кустистые брови лесника то смыкались в прямую линию, то выгибались крутыми дугами. Губы беззвучно шептали неведомые мысли.
       - Ну, чего там, дядь Миш?! Ну, скажи! - нетерпеливо теребил Михаила племянник.
       Только ведун не торопился с ответом, а только все что-то нашептывал и все больше и больше хмурился.
      
       - Ну, дядь Миш! Чего ты там увидел?! - дернулся Ванька, изнывая от любопытства.
       - Что увидел, то и увидел. Не девка заневестившаяся, чтобы в гадалки играть. Нечего глупостями заниматься, - буркнул вместо ответа лесник и отпустил руку.
       - А-а... Значит, ничего ты не увидел?! - разочарованно протянул мальчишка.
       - Увидел..., - слабо отмахнулся от Ваньки лесник, точно оправдываясь за оплошность. - Жизнь у тебя будет длинная, как у бабы Евдокии Но трудная... Хлебнешь ты, парень, лиха в своей жизни... Однако то, что отмеряно, проживешь достойно, людского обличья не потеряешь. Вот и все что я могу тебе сказать...
      
       ... - Да уж, проживу, если только... выживу! - недовольно проворчал Иван. - Вот насчет чего ты, дядька, не обманул, так это насчет лиха. Хлебнул уже с избытком, да так все и хлебаю... До захлеба...
      
       Ему вдруг некстати (а может и в самый раз) вспомнился давнишний шутливый разговор из детства. Когда радостно и безмятежно жил он у мудрого дядьки-лесника, пытливо постигая житейские премудрости и стараясь тогда заглянуть в будущее.
       - Эх ты, жизнь-житуха, наша горемычная! - горестно вздохнул молодой мужик, с трудом продираясь сквозь густые лесные заросли. - В нужде и горючих слезах выплескиваешь ты нас на свет божий. В слезах и соленом поте земной купели полощешь рабами бесправными. И только последний вздох, облегченный и свободный, освободит сиромах от тяжких пут...
      
       Вот, так, то воспоминаниями, то горькими откровениями, коротая свой путь, вел Иван неспешный разговор о трудном селянском бытие. Разговор с самим собой...
      
       Тревожно ныло сердце, за душу брала тоска. Почему так? Кем установлено-заведено такое паскудство? Кто объяснит, втолкует темному, неграмотному мужику будет ли когда ему счастье в жизни или только остается, что уповать на те блага, которые дарует ему царство небесное?
       Так ведь вон, гляди... Большевики все талдычат, что нет никакого царства небесного, и что бога тоже нет. Церкви рушат, иконы жгут, праздники отменяют. Дескать, все что попы говорят - сплошной обман и замутнение мозгов. Только один Ленин сегодня за бога почитается. А покойная бабка Евдокия так та сразу определила - сатана! И помыслы его сатанинские. Не позволила портрету незнакомого бородатого мужика рядом со святой иконой висеть.
       Зато Тимоха Лисица, председатель сельсовета и первый на селе большевик аж из штанов выскакивает за своего Ленина горло перегрызть любому готов. Мол, это великий и мудрый Ильич мужику путь к свету показал и теперь его партия большевистская в ту светлую жизнь бедного мужика за уши тащит. Только в светлую ли, в лучшую ли?!
      
       Пойди, разберись, какая жизнь на поверку лучше. Та, что при царе была или та, что с революцией пришла? Куда не кинь, всюду клин. Дед холопом барским был и отцовы старшие братья холопами родились. Помнится, дядька Михайло про ту несладкую пору рассказывал. Как барыня поедом ела, как барчук измывался.
       Лучше ли стало, когда царь мужику свободу даровал? Может и лучше. Кто с умом да руками неленивыми мало-мальски выправился, хозяйством обзавелся, человеком а не скотиной рабочей себя почувствовал. Оно же, благополучие и достаток, трудом, а не манной небесной достаются. Так ведь и они, Иван с Гашкой, сегодня в носу не ковыряю, мух не ловят, бока не пролеживают, работают от зари до зари. А толку?..
       У батька до революции хотя и небогатое, но было свое хозяйство. По крайней мере, большая семья жила и росла, с голоду не пухла. Перед войной даже хату новую поставить успели.
      
       А что революция мужику дала? После одной войны бросила в другую. Более жестокую и кровавую. Если в той войне немчуру иноземную били, то в другой свой своего дубасить начал. Брат брата рубил, сын в батька стрелял. Вот тебе и мир народам, земля крестьянам! Где она та земля?! Где скотина, зерно? Войны, как помелом, вымели со дворов все дочиста.
       Потом продразверстка даже траву возле хат выгрызала, по плечи мужика в землю втаптывала. Куда там той барщине?! Не жизнь, а сущий ад! Ох, и заворчал же тогда селянин. Едва за вилы не взялся.
       Вздрогнула тогда власть Советов, испугалась. Как бы беды не вышло. Ослабила узду на мужицкой шее, послабления дала. Новую линию в экономике объявила. Хлебороба мятным пряником поманила. Дала власть мужику возможность свободно поработать. Для себя, для своей семьи.
      
       Выжили селяне, мало-помалу стали на ноги подниматься. Как та стриженная овца, стали шерстью обрастать. Подумали, что наконец-то заживут спокойно, по-людски. Ан, нет! Советская власть придумала для себя новую забаву.
       С какой печали-радости селянин должен жить единолично, своим подворьем?! Зачем ему свой земельный надел, свои поскотины, собственный скарб?! Зачем ему добро, которым он будет распоряжаться сам, по своему разумению?!
       Вон, гляди, пролетарий в городе... Гол, как сокол. Как до революции окромя цепей ничего не имел, так и сейчас не имеет. На народный завод по гудку трудиться идет, к народному станку по команде становится. Все в городе общественное. А почему на селе должно быть по-другому?!
      
       Нет, так не годится. Нужно и на селе все до одной кучи собрать. Коль государство у нас народное, так и все крестьянское майно должно быть общим, народным. Зажил мужик хорошо, а в гурте будет жить еще лучше! Так партия решила! Коллективизация!!!
       Не знал, да и как мог это узнать-понять, темный, затурканный, испокон веков притесняемый землепашец, что хваленая Советская власть объявила настоящую войну классу мелких хозяйчиков. Такую войну, которая по своей жестокости и беспощадности вряд ли могла найти себе достойный пример, тем более оправдание .
       Что опять в хлеву корова замычала, овца в кошаре заблеяла? Что зерно в амбаре появилось? Все в колхоз!
       Так что же с революцией в крестьянской жизни поменялось?! Раньше все было барским. Барин был единым хозяином. И земли, и скотины, и холопов... Той же самой скотины, только двуногой и говорящей. Теперь получается, что советская власть стала вместо барина. Отобрав и землю, и добро, каждый день гонит мужика на свою барщину в зачет скудного трудодня...
      
       Вспомнив о тех днях, когда на Белой Горе шло обобществление хозяйства и образование колхоза, Иван раздраженно поморщился и досадливо мотнул головой. Так, точно у его уха кружился надоедливый овод. Кружил-кружил, а потом все-таки жиганул, зараза. Серые, с прозеленью, в легком прищуре глаза потемнели и вовсе превратились в азиатские щелки...
      
       ...Декабрьскими сумерками дверь в пономаревской хатке резко распахнулась. С тучными клубами морозного воздуха в зыбкий полумрак плеснула визгливая скороговорка сельского посыльного.
       - Ванька! Ходи швидче до сельсовета, - проорал он с порога в темноту. - Председатель на сходку собирает!
       - Тихо ты, паразит! Детей вылякаешь! - сердито шикнула на него Гашка. - Тоже взял моду орать, как оглашенный. По-людски, разве нельзя зайти?! Сказать спокойно...
       - Ничего, не баре! Не оглохнете! - пренебрежительно хохотнул побегай. - Гляди, какая неженка выискалась. Привыкла в барском доме к обхождению...
       Договорить он не успел. Молодая женщина, остервенело подхватив от печи кочергу, фурией метнулась навстречу.
       - Ах ты, падлючий выродок! - ненавистно прошипела она. - Ты кто тут? Пан или хозяин? В моей хате будешь мне указывать?! У меня дите хворое, а ты тут холоду напустил, кричишь как резанный кабан. Зараз башку, как паршивый горшок, расшибу...
       - Но-но, ты не очень! - в страхе пуча глаза, попятился назад парень. - Рукам волю не больно давай!
       Оказавшись на улице, на безопасном расстоянии, он обрел прежнюю самоуверенность и спесиво бросил в закрывающуюся дверь.
       - Ванька! Ты возле Гашкиного подола не долго засиживайся. Ходи на сход! Председатель ждать не будет...
      
       - Что этому Тимохе вздумалось?! Опять, наверное, какая-то идея в башку втемяшилась или бумагу из волости получил..., - недовольно проворчал Иван и встревожено покосился в угол, где возле детей хлопотала жена.
       Трехлетний Петька сладко посапывал, вольготно разметавшись на своем топчанчике. Его пухлые щечки светло розовели во тьме и слегка подрагивали в такт мерному дыханию. Хата была жарко натоплена. От чего на детских висках выступила испарина и темные вьющиеся волосы, сбившись, прилипли к мокрому лбу. Малыш спал так крепко, что даже ухом не повел на неожиданно возникший гвалт и скоротечную перепалку в хате.
       Зато, уж было заснувшая четырехмесячная Катерина, снова зашлась плачем. Впрочем, она тут же выбилась из сил и жалобно куксилась на руках у матери. Девочке нездоровилось. Еще вчера днем она резво мотала ручками и о чем-то своем забавно агукала в зыбке. А к вечеру заметалась в горячечном бреду.
       Гашка не на шутку испугалась. Босая и простоволосая, забыв накинуть на плечи хотя бы шаль, опрометью кинулась на родительский двор, за матерью.
       - Мама! Дивчине плохо! Огнем горит! - заламывая от горя руки, залилась она слезами. - Не дай бог, что случится... Я не перенесу!
      
       Несчастной женщине было от чего испугаться. Через год после свадьбы маленькую хатку оголосил детский крик. В семье Ивана и Гашки родилась девочка. Молодые родители были на седьмом небе от счастья. Ребенка назвали Катериной. Девочка родилась здоровой, резвенькой и росла так же. Но неожиданно, как раз в четырехмесячном возрасте, заболела и стала таять на глазах.
       Дни напролет Федора не отходила от больной внучки, пытаясь победить недуг. Но тщетно. Ни целебные отвары, ни молитвы, ни заговоры не помогали.
       - Крепись, дочка! - горестно вздохнула она, поднимаясь от угасающего младенца. - Не в моих силах спасти ее. Знать, Господу она нужнее, если решил прибрать безгрешное чадо к себе. Крепись... Вы только начинаете жить. Даст Господь вам еще деток...
      
       - И чего ему, паразиту, треба?! - снова переспросил Иван, озадаченно почесывая затылок.
       Спросил скорее просто так, для острастки, самого себя. Точно раздумывая, как ему поступить в сложившейся ситуации и не решаясь принять какое-то определенное решение. Он вопросительно глянул на жену. Однако та не проронила в ответ ни слова.
       Гашка полностью была поглощена дочуркой. Она бережно покачивала малышку, тихо напевая ей что-то по-матерински нежное, успокаивающее.
       Все еще бесцельно топчась на месте, Иван заглянул через плечо жены. В полумраке увидел болезненно сморщенное личико дочки, ее крохотный, кривившийся в плаче роток.
       - Не спит? - участливо легла мужская ладонь на женское плечо.
       - Тихо! - нервно дернула плечом Гашка. - Не мешайся! Успокаивается вроде...
       Молодуха слегка повернулась к мужу и кивнула на дверь.
       - Иди, уж, до сельсовета! Узнаешь, что к чему..., - выдавила из себя нехотя. - Иди... А то, ведь, знаешь... Лисица потом поедом заест. Пальцем тыкать будет. Как на "несознательный элемент". Он же...
       Гашка хотела еще что-то сказать, но на руках зашевелилась Катька. Женщина беспокойно склонилась над дочкой, махнув мужу на дверь. Раздраженно и нетерпеливо...
      
       ... В бывшей барской гостиной было сумрачно, убого и грязно. Две опустошительные войны и не менее вороватая и загребущая революция, неуемная алчность и греховная тяга к чужому добру сделали свое паскудное дело.
       Куда все девалось из славящегося на всю округу своим достатком дома, то одному богу известно да разве что сатане-искусителю, что правил здесь шабаш.
       Даже постороннему человеку было бы горько и неуютно смотреть на это убожество. Вместо прежней, сверкающей хрустальными переливами люстры сейчас чадили коптящие керосинки.
       Расставленные в беспорядке - на подоконниках и уцелевших навесных полках, они своим тусклым заревом едва освещали столь большое помещение. На самих окнах уже давно и в помине не было роскошных гардин и занавесок. Чудом уцелевшие стекла, давным-давно не мытые, лоснились точно кус сала на грязном базарном прилавке.
       Кому-то даже сподобилось (от жадности, от злости ли?) ободрать нарядные узорчатые шпалеры. Потому в сером, вечернем сумраке обшарпанные стены с осыпающимися углами и рыжими глиняными проплешинами смотрелись уныло и даже недружелюбно.
       Прежняя мебель с клеймами известнейших мастеров-мебельщиков - хозяйская гордость и предмет соседской зависти - была либо вывезена в неизвестном направлении, либо банально сожжена в печи случайными временными постояльцами по причине холода и отсутствия обычных дров.
       Интересно бы узнать, куда делся знаменитый посудник искусно сработанный молодым плотником Антоном Пономаревым и сделавший крутой поворот в его жизни? Знал ли о том сын Денис или внук Иван? Вряд ли...
       Сейчас пустое помещение заполняли ряды грубо сколоченных лавок да длинный стол у стены, на которой полуобвис, как дань новой моде, кумачовый транспорант - "Вся власть Советам!". Зато стол был укрыт бордовой, с затейливыми вензелями, скатертью. Видно случайно уцелела одна из хозяйских гардин. Что было крайне удивительно в этом непрекращающемся хаосе и неразберихе.
       Узорчатый наборной паркетный пол был затоптан до неузнаваемости. Вместо мягкого, пушистого ковра его густо устилали шелуха от подсолнечных и гарбузовых семечек, пепел искуренной махры, окурки и засохшие плевки.
       С недавних пор здесь обосновался сельсовет. Его председателю - Тимохе Лисице не хватило то ли времени, то ли сил, а может и хозяйского соображения, чтобы привести барский дом в порядок и мало-мальски придать ему вид государственного учреждения на селе...
      
       Комната постепенно заполнялась белогорцами. Когда Иван зашел в сельсовет, в просторной зале свободного пространства уже не было.
       Собрание гудело встревоженным ульем, а под потолком висело плотное облако табачного дыма. Даже в морозный декабрьский день и при остывшей за день топки в помещении было не продохнуть.
       Иван протиснулся в дальний угол, к стене и потянулся за куревом...
      
       - Ну, что!? Все собрались- поднялся от стола Тимоха.
       Он пробежался по головам, пытаясь на глаз определить присутственную активность односельчан. Но в вязком полумраке, что царил в комнате, сделать это было тщетно. Все смотрелись единой, серой массой. Поняв бесполезность своей затеи сосчитать и проверить сельчан, Лисица решил перепоручить это своему помощнику-посыльному.
       - А ну, Микола, глянь! У тебя глаз острый. Возьми на карандаш, кто у нас на селе несознательный элемент.
       Когда, наконец, процедура проверки была завершена и проворный Микола, угодливо согнувшись за спиной на ухо доложил Лисице результаты, тот согласно кивнул и снова поднялся с места.
       - Тихо, товарищи! Тихо! - прикрикнул он в галдящий зал и требовательно постучал карандашом по графину с водой.
       Что-что, а графин на столе, как обязательный атрибут официальных мероприятий, председатель сельсовета где-то выглядел на таком же сборище и теперь непременно и с явным удовольствием пользовал.
      
       Впрочем, белогорцы не особо охотно откликнулись на председательский призыв. Пользуясь случаем, что зимним вечером их вытащили из теплых хат и собрали до гурта, они с большей охотой вполголоса обменивались меж собой скудными новостями да делились накопившимися проблемами.
       А какие на селе новости? В том дворе дите народилось, а в том, наоборот, покойник. Радость да горе в обнимку ходят. И горести на всех одни. Чем худобу кормить?! Сена мало, до весны не хватит. Да и самим чего есть? В погребах да житницах шаром покати...
      
       - Тихо, кому сказал! - повысил голос раздраженный Тимоха.
       Он с таким остервенением забарабанил карандашом по графину, что казалось, сейчас разобьет вдребезги.
       - Совесть имейте! - увещевал председатель. - перед гостем стыдно. Товарищ из города к нам с важным документом приехал. А вы тут разгалделись, как воронье на погосте...
       Упоминание о госте, а уж тем более о неком "важном документе" возымело магическое действие. Гурт как загипнотизированный враз смолк на полуслове и с любопытством поднял головы к столу.
       Только сейчас белогорцы приметили сидевшего рядом с Лисицей плюгавенького мужичка, который едва выглядывал из-за стола. Разве что голова на тонкой шее торчала.
       Если бы сейчас здесь в зале были те, кто знал прежнего панского старосту, наверняка бы перекрестился в страхе: "Свят, свят! Никак сам Панас Пасюк из могилы поднялся!?". Гость и вправду как две капли воды был похож на того сельского старосту.
       Маленькая голова, обрамленная венчиком редких пегих волос над тонкой шеей напоминала грушу. Точно сочный, желтый бергамот насадили на шест хвостиком вперед. Длинный, заостренный нос крючковато свешивался над выпяченной вперед тонкой верхней губой, из под которой по-звериному хищно желтели, видимо, не совсем здоровые зубы. Маленькие круглые глазки, опушенные белесыми ресницами прятались за толстыми стеклами пенсне и, увеличенные, казались непомерно большими, устрашающими.
      
       Собрание замерло. Рот городского гостя скривила торжествующая ухмылка и он неспешно поднялся над столом.
       Не спуская с сельчан проницательного, оценивающего взгляда, незнакомец неожиданно достал из внутреннего кармана расческу и тщательно, даже с каким-то наслаждением причесал, выводя ровный пробор, волосы. Закончив это занятие, он также тщательно дунул, прочищая, на расческу, убрал ее в карман и... неторопливо опустился на место.
       Только после этого, удовлетворившись произведенным впечатлением, а белогорцы просто оцепенели в ожидании, достал из другого кармана сложенную вчетверо газету и не спешно разгладил ее на столе.
      
       - Вот, товарищи! К нам прибыл товарищ Фридман из Бахмута, - отчего радостно осклабился на все это Лисица. - Моисей Лазаревич...
       Договорить, толком представить гостя Тимоха не успел.
       - Глянь-ка, жид! - неожиданным громом в полной тишине грянул чей-то изумленно-насмешливый возглас. - Моисей, да ишо Лазаревич. Прямо, как в Библии...
       Дерзкая выходка поразила собрание еще больше, чем известие о таинственном документе. Толпа вздрогнула, ахнула и замерла, ожидая непоправимого. В зале повисла гробовая тишина. Радостная улыбка на лице председателя застыла и медленно поползла куда-то в сторону, вниз. Побелевшее (от злости, от страха ли?) лицо Тимохи зловеще светлело в полумраке.
       - Это кто у нас такой грамотей-всезнатец выискался?! А?!! - прошипел он с едва скрытой угрозой. Может это тебя нам послушать?! Может ты нам о текущем моменте расскажешь, документ растолкуешь?..
       Едва заметным кивком он мотнул головой своему посыльному. Так охотник науськивает свою собаку на добычу. Побегай угодливо метнулся в массу, по ходу послушно вынюхивая, выискивая смутьяна.
       Но белогорцы тесно сжались и онемели, не выдавая своего...
      
       - Ладно! Разберемся еще с этим несознательным элементом, - с нажимом отчеканил Тимоха. - Моисей Лазаревич прислан к нам из укома партии. Товарищ Фридман имеет ответственное задание провести у нас читку и обсуждение статьи товарища Сталина. Очень важный документ, товарищи!
       Не найдя больше подходящих слов, Тимоха назидательно поднял вверх указательный палец и неожиданно громко захлопал. Ему страх как хотелось сгладить конфуз неожиданной дерзкой выходки.
       Однако только несколько жидких хлопков поддержало его из зала. На что Фридман слегка кивнул крысиной головкой и снисходительно махнул в воздух рукой. То ли благодаря, то ли призывая к вниманию...
      
       На этот раз он вышел из-за стола. Прошелся неторопливым шагом в полосе свободного пространства, отделявшего власть за столом от покорной массы в зале. Двигался крайне медленно, задумчиво. Точно определяя, стоит ли ему делать следующий шаг. Вдруг резко остановился. Крутнулся волчком и стрельнул по собравшимся насмешливо-лукавым взглядом.
      
       - А что?! Если товарищам так интересно... Я, действительно, еврей! И нисколько не стыжусь своего происхождения, - неожиданно заговорил гость.
       Его голос, вопреки невыразительной внешности, напротив был приятный. Ровный, чистый, с легка заметной картавиной.
       - Благодаря Великому Октябрю, - зазвенел голос еще звонче и пафосней, - благодаря революции в нашей стране обрели равные права не только прежде неимущие классы, но и ранее угнетаемые и презираемые нации и народности. Недаром сегодня наше государство гордо именуется Союзом Советских Социалистических Республик! Вполне закономерно, что сегодня нерушимым единством пролетариата и крестьянства, монолитным единством всех наших народов мы достигли выдающихся достижений...
      
       При этих словах председатель сельсовета снова подхватился с места и истово зааплодировал, призывая к тому же и белогорцев. Однако Фридман протестующее вскинул руку и остановил его порыв.
       - Вот и истекший год был годом великого перелома на всех фронтах социалистического строительства, - слегка повысив голос, продолжил он свою речь. - Об этом так и сказал наш великий вождь и верный ленинец - товарищ Сталин!...
       Теперь он сам горячо ударил в ладоши и кивнул приглашающе остальным.
      
       Когда аплодисменты стихли, докладчик смахнул со лба едва приметные капельки пота и поднял вверх ту самую газету, что минуту назад достал из кармана.
       - Вот, товарищи! Здесь в газете "Правда" опубликована статья товарища Сталина, - Ткнул пальцем на передовицу Фридман. - Она так и называется - "Год великого перелома". Это, по сути программный документ партии. Товарищ Сталин совершенно четко и определенно указывает нам путь, по которому мы пойдем вместе с партией вперед... К полной победе на всех фронтах социалистического строительства!
       Живо сунув газету под мышку, оратор снова воодушевленно захлопал. Только теперь белогорцы откликнулись не столь охотно и пылкому выступлению аплодировали без особого энтузиазма.
       - Ну вот! Снова-здорова! - тихим шелестом покатился меж рядами разочарованный ропот. - Опять одни побасенки! Опять сдобным калачом подразнить решили. А нам бы на голодуху и ржаного сухаря хватило бы...
       - Во-во! Раз к победе зовут, значит снова обберут!
       Господи! Как же чутка на беду крестьянская душа! Заныла, затосковала, но еще не поняла и... не приняла. Нетерпеливо и в то же время покорно ерзал бедный мужик тощим задом по жесткой лавке, сгорая от любопытства или недоумения и стараясь понять в чем же все же важность привезенной из города газетки. Вот для самокрутки, так в самый раз была бы...
       Однако Фридман не торопился удовлетворить растущее любопытство сельчан. Видать, это было в его манере так общаться с аудиторией. Помурыжить, помытарить, потерзать, чтобы потом без усилий подчинить своей воле и добиться желаемого результата. Так рыбак, зацепив крупную добычу, не торопиться тащить ее к берегу, а терпеливо водит ее, изматывая, не давая сорваться с крючка. Потом, обессиленную и покорную, удовлетворенно подхватывает подсаком и торжествует победу.
       Поэтому Моисей Лазаревич передал газету для чтения Тимофею Лисице, а сам зачем-то вышел в соседний покой. Зачем, стало ясно несколько позже...
      
       ... Прошло не меньше часа, прежде чем изрядно взопревший от напряжения Тимоха закончил нудное чтение сталинской статьи.
       Энтузиаст-самоучка, он и сам толком не понимал о чем читал. Хотя за несколько лет работы в избе-читальне, а потом и на руководящей должности в сельсовете Лисица изрядно поднаторел в проведении подобных акций, которые впрочем были похожи друг на друга и заключались в наборе дежурных фраз и стандартных лозунговых штампов. Для серьезного анализа и углубленного понимания проблем образовательного уровня у Тимофея, увы, не было. Поэтому и читал он сталинскую статью так, как ему казалось правильным и необычайно важным.
       На это скорее всего и рассчитывал хитрован из укома, препоручив читку полуграмотному председателю сельсовета. Оставив действительно важное для усыпленной бдительности на последок...
      
       - Во! Глядите, мужики! Как метко завернул товарищ Сталин! - время от времени радостно вскидывал кверху указательный палец Тимоха, пытаясь привлечь внимание подремывавших под его монотонное бубнение белогорцев. - Гля, как точно!...
       Лисица ткнулся носом в газету и старательно прочел: "...теперь даже слепые видят, что без наступления на капиталистические элементы деревни и без развития колхозного и совхозного движения мы не имели бы теперь ни решающих успехов в деле хлебозаготовок, одержанных в текущем году, ни тех десятков миллионов пудов неприкосновенных хлебных запасов, которые уже накопились в руках государства.".
       - Слыхали?! Или вот еще, дальше...
       ... "...если развитие колхозов и совхозов пойдет усиленным темпом, то нет оснований сомневаться в том, что наша страна через каких-нибудь три года станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной в мире.".
      
       - Поняли, мужики! До чего же правильно все расписал товарищ Сталин! Надо бы обсудить теперь... Высказать, так сказать, свое единодушное одобрение, - закончив читку, предложил председатель.
       Он бережно свернул газету, с благоговением положил ее на стол. Туда, где до этого сидел Фридман и поднял взгляд на односельчан.
       Но измученные долгой читкой, одурманенные духотой и табачным дымом белогорцы не то, чтобы понимать написанное, а даже то, где сейчас находились, соображали плохо. Некоторые даже умудрились крепко заснуть.
       - Ты понял, Савка, какая жизнь тебя теперь ждет? - дурашливо толкнул в бок один из мужиков сочно похрапывающего рядом соседа.
       - А? Чего?! Да-да, гарно! -встрепенулся заспанный Савка.
       Мужик испуганно лупнул раз-другой вытаращенными глазами и воодушевленно зааплодировал. Оживились, зашумели, загалдели и остальные, дружным хохотом потешаясь над незадачливым земляком.
      
       - Я гляжу, статья товарища Сталина получила единодушное одобрение, - широко растянулся в ухмылке неожиданно появившийся в панской гостиной Фридман.
       - Да-да! Самое единодушное! - угодливо закивал в ответ Лисица, стараясь отвлечь гостя от нового конфуза. - Белогорцы, так сказать, горой стоят за линию нашего великого вождя. Единодушно и безоговорочно!
       - Вот и хорошо! Вот и ладненько! Значит можно теперь и об основном поговорить. Более важном..., - удовлетворенно кивнул Моисей Лазаревич.
       При этом гость сделал на последних словах особый нажим. И снова зал вздрогнул, замер, насторожился. Белогорцы уж наивно решили, что этим балаганом и закончится "обсуждение важного документа".
       Положа руку на сердце, где-то в душе они изначально отнесли этот сбор к числу обычных дежурных мероприятий. Ан, нет! Ошиблись! Стало быть, все же есть нечто более важное. И таинственное...
       Эта тревожная неизвестность вдруг пробежала горячей искоркой от сердца к сердцу. Взбудоражила, парализовала.
       Фридман усмешливо оглядел зал. Молчаливый, загипнотизированный, покорный. При этом стеклышки его пенсне в отсвете тусклых керосинок блеснули уже не столь дружелюбно. Скорее даже угрожающе.
       Напрягшиеся ожиданием белогорцы обратили внимание, что городской гость вернулся к собранию не один, а с моложавым спутником, лет тридцати. Внешность незнакомца многим белогорцам показалась знакомой...
      
       ...Николай?! Томившийся скукой в дальнем углу комнаты Иван Пономарев вздрогнул от неожиданности и удивленно вытаращил глаза, едва не выронив при этом дямящуюся самокрутку. Серые, с прозеленью, в легком прищуре глаза сузились еще больше, приглядываясь.
       Точно, Колька! В новом незнакомце Иван признал двоюродного брата. Сына дядьки Макара из Верхнего. Того самого Кольку, что когда-то работал на содовом заводе и зазывал его, тогда еще безусого хлопца, в какую-то молодежную организацию.
       Особо они меж собой и не якшались. В отличие от покойного Петра, Иван не стал селиться в дядькиной семье, а каждый день ходил домой, на белую Гору. И на заводе, в смене, братья встречались редко. Правда, вскоре их стежки разошлись вовсе.
       Николай ушел с содового, продвинувшись по "партейной" линии. Вроде, его даже как в Бахмут забрали, а то и вовсе в Харьков. Ивана же сманили на шахту вербовщики. И от села недалеко, и заработки вроде хорошие.
       Набиравшая обороты индустриализация требовала донецкого уголька в больших количествах. Для этого были нужны рабочие руки, много рабочих рук. Так Иван добровольно снова оказался на той самой шахте, куда когда-то пригнали силком, в отряде трудармии.
       Старого приятеля Гришку Худолея встретить на шахте не пришлось. Как и сурового начшахты Громова. Судя по ответам на его настойчивые расспросы, Грома перевели в Сталино, в управление. Гришку отправили учиться на инженера. Башковитый и расторопный бригадир пришелся по нраву Советской власти, которая сильно озаботилась необходимостью своих, из народа, грамотных специалистов.
       Шахтера из Ивана, как и в тот первый раз, не вышло. Не отработав в забое и месяца, снова занедужил. Замучил саднящий, удушающий кашель.
       Врач городской больницы, куда отвез из фельдшер с рудника, долго и сосредоточенно выстукивал и выслушивал узкую, впалую грудину горняка. Тяжело вздохнул и принялся что-то долго записывать, царапая пером грубый лист истории болезни.
       - Что доктор, хреновы мои дела?! - вымученно улыбнулся Иван, томясь ожиданием сурового вердикта.
       - Хреново! - сухо буркнул, не поднимая головы, врач.
       Впрочем, уже в следующий миг, он все же оторвался от записей, поднял на пациента глаза и подмигнул одобряюще.
       - Хреново! - повторил чуть живее и мягче. - Но не смертельно. Легкие у тебя, друг, ни к черту. Табачком, наверное, балуешься?
       - Балуюсь...
       - Давно?
       - С пацанов...
       - Лихо! - качнул головой врач и погрозил серьезно. - Бросать бы надо. Пока наружу свой ливер не выплюнул. О шахте придется забыть. Не для твоего нутра угольная копоть. Лечиться нужно и серьезно. Деревенский?
       - Ага!
       - Вот! Там тебе самое место. Воздух свежий. Пей молоко козье. Отвары из трав тоже на пользу пойдут. Бабки подскажут, что нужно. От таблеток тут проку мало...
       Врач еще раз окинул взглядом Ивана и улыбнулся ободряюще.
       - Не горюй, паря! Жить будешь долго... если курить бросишь. Зато в армию не мобилизуют. Белобилетник!
       Подытоживая сказанное он размашисто подписался под написанным и также размашисто и хлестко плюхнул сверху фиолетовый штамп.
       Болезнь и впрямь отступила. Курить, правда, не бросил. Но сердобольная теща - Федора Вороненко - своими целебными отварами поставила зятя на ноги. Так из рабочих Иван вернулся к крестьянским корням.
       И вот собрание, неожиданная встреча с братом. Иван оживился, вытянул шею, пошарив в толпе белогорцев в поисках отца. Где он? Узнал ли родича?!...
      
       Между тем, Фридман не торопился представлять своего спутника, а для верности решил еще немного помытарить сельчан. С тем, чтобы достичь намечено цели уже точно, наверняка...
      
       ... - Отрадно, отрадно! - снисходительно-усмешливо повторил он снова, точно проводя пойманную рыбину по ново, но уже более короткой дуге. - Такая единодушная поддержка партии сегодня нам крайне необходима...
       Снова замолчал, как бы ослабил поводку, убеждаясь достаточно ли крепко зацепил добычу и надежный ли мосток прокинут к сердцам сельчан в ходе проведенной читки.
       Собрание безвольно молчало, желая лишь одного. Поскорее бы все это закончилось и их отпустили по домам. К теплым, протопленным печкам, родным, насиженным углам.
       Затянувшийся сбор уже не страшил неизвестностью. Он попросту всем надоел...
       - Сегодня и сейчас..., - развивал между тем свою мысль Моисей Лазаревич, - мы должны хорошо понять другое, дорогие мои друзья!..
      
       От этой вкрадчивости по рядам пробежал нервный озноб. Неосознанно, интуитивно предрекая недоброе. Потому что каждая следующая фраза звучала все жестче, все неприветливее.
       ...- достигнутые успехи, на которые указал товарищ Сталин должны быть закреплены самым решительным образом. А времени нам отпущено очень мало. Сроки сжаты до предела...
       - Мы приложим все силы..., - в угодливой готовности тут же подхватился Лисица, но непреклонным жестом гостя тут же приплюхнулся на место, растерянно тараща глаза на Фридмана.
       - Товарищ Сталин объявил..., - поднял высшую ноту напряжения тот и ледяным тоном отчеканил: - ... о переходе от ограничения эксплуататорской деятельности кулаков к полной ликвидации кулачества как класса!
       - Так у нас на селе вроде нет кул..., - снова было встрял еще больше растерявшийся Тимофей.
       - Полной ликвидации! - оборвал его на полуслове Фридман и хлопнул ладонью по столешнице так, что жалобно зазвенел графин.
       Скривив крысиный рот едкой усмешкой, он блеснул холодными стекляшками по залу и повернулся к онемевшему Лисице.
       - Вот мы и проверим, есть в вашей Белой Горе кулацкий элемент или нет! Для этой цели я специально привез вам помощника... Вот... Знакомьтесь - Пономарев Николай Макарович...
      
       - Пономарев?! - оживились морально подавленные и приунывшие белогорцы.
       Заполненные лавки качнулись волной.
       - Денис! Ты где?! Гляди, это не твой родич! Вроде, как твоего брата...
       - Да-да! Товарищ Пономарев тоже... белогорских корней! - усмешливо кривясь, удовлетворил любопытство сельчан Фридман. - Вот он вам и поможет по-свойски разобраться... с наличием в селе кулацкого элемента. Вы уже пригляделись друг к другу, привыкли, считай, сроднились. Трудно вам определиться. Свежий взгляд вернее...
      
       Заключительные слова представителя укома, по сути определяющие основной замысел данного сбора утонули, растворились во взбудораженном гуле.
       Глядя на это оживление, Фридман удовлетворенно кривился крысиной ухмылкой. Его тактический прием сработал на все сто. Он достиг своей цели. Усыпил бдительность.
       Поможет разобраться... Произнесенное едва ли не с угрозой, должно было, точно панский батог, стегнуть, ожечь тощую холопскую спину, вспенить кровь в жилах, заставить трепетать. Ан, нет. Ишь, как оживились. Еще не ведают дуралеи, что их ждет.
       Ох ты, селянская доля горемычная! Скоро, ой как скоро, познаешь ты, что тебя ждет. Вон, уже стоит, поджидает тебя у покосившихся ворот - ее отвратительность Беда!
       Еще оставалось несколько часов из длинной декабрьской ночи. Последней ночи относительно спокойного, безмятежного крестьянского сна.
      
       Когда селяне разошлись по домам и Белая Гора погрузилась в сон, в опустевшем сельсовете работа закипела с новой силой.
       В пустом зале, возле стола сидели трое. Председатель сельсовета Тимофей Лисица и гости - Моисей Фридман и Николай Пономарев. Вел заседание Фридман.
       Сейчас Моисей Лазаревич мало походил на того снисходительно-добродушного и компанейского докладчика из города, каким он еще час назад демонстрировал себя белогорцам. Сейчас, несмотря на внешнюю тщедушность, у стола стоял надменно-решительный, властный и непреклонный, обличенный неограниченными полномочиями представитель власти. Руководитель, начальник, лидер, а по сути, хозяин, Барин.
       Каждое слово Моисея отливало свинцовой тяжестью и веяло бесстрастным колодезным холодом. В такт этим словам толстые стекляшки пенсне сверкали угрожающими отблесками-молниями.
       - Все, товарищи! Время миндальничать и играть в бирюльки закончилось! - чеканя каждое слово, стучал кулаком в столешницу Фридман. - Великое наступление на кулаков и прочих мелких хозяйчиков началось по всей стране. Мы должны стереть с лица земли этот презренный пережиток прошлого, не оставив даже следа воспоминаний от его гнусной сущности. В противном случае он сотрет нас...
      
       Глубоко затянувшись от трещавшей сухой махрой самокрутки, Моисей лишь на миг перевел дух и продолжил чуть спокойнее, но не менее решительно...
       ...- Все хозяйства на селе должны быть объединены в одно, общее, коллективное. Все должно быть обобществлено. Все! Вплоть до горшков и мисок! Это линия партии! - голос укомовского работника снова дал экзальтированную нотку. - И мы, большевики, должны этой линии следовать твердо и неуклонно!
       Почувствовав, что с пафосом слегка перегнул (не та аудитория!) Моисей досадливо поморщился и конфузливо крякнул. Чтобы спрятать это смущение, он снова судорожно потянул самокрутку и выпустил густой клуб дыма.
       - А сейчас перейдем от слов к делу, - прохрипел пересохшим горлом и повернул лицо к Тимофею. - Давай, председатель, тащи сюда списки дворов. Будем решать, кто у вас в Белой Горе должен быть раскулачен...
      
       Рассмотрение списков растянулось на всю ночь...
      
       Взяв курс на всеобщую коллективизацию, специальная комиссия Политбюро партии большевиков определила три категории кулаков: контрреволюционеры - враги Советской власти; те, кто был эксплуататором чужого труда и был склонен помогать врагам и те, кто был в принципе лоялен режиму, но все же имел червоточину...
      
       Белую Гору, опустошенную и обнищавшую, разложить на эти три категории было практически невозможно. Но партийные директивы не обсуждаются, а четко исполняются.
      
       ...- Несознательный элемент ты, Тимофей! А еще председатель сельсовета, представитель власти! - раздраженно морщился Фридман и сверкал на Лисицу стеклами пенсне. - Ну, чего пялишься на меня?! Чего на жалость берешь?! "Нету у нас кулаков!"...
       Передразнив растерянного председателя, укомовец досадливо сплюнул на пол и чиркнул спичкой, прикуривая новую самокрутку.
       - А с этим как прикажешь поступать?! - он рванул из внутреннего кармана сложенный вчетверо серый листок документа. - Вот... План укома! Согласно решения бюро в каждом селе должно быть раскулачено не менее одного-двух хозяйств по первой категории, три- четыре двора по второй, а также по третьей...
       Пробежав глазами по документу, Фридман зло сунул его под нос Тимофею.
       - Но Лазарь Моисеевич! - едва не плача протянул тот, в испуге перепутав имя-отчество гостя.
       - Моисей Лазаревич! - злобно прорычал Фридман, наседая.
       - Так и я о том же! - не заметив своей оплошности, захныкал Лисица и поднял навстречу списки белогорцев. - Какие у нас кулаки?! После такой войны одна голь перекатная на селе осталась. Не богатством, а нищетой двор перед двором хвалится...
       - Упорствуешь? Прибедняешься? Добреньким перед земляками хочешь казаться?! - с нескрываемой угрозой прошипел Фридман. - Ничего! Вот ваш земляк разберется, насколько вы тут обнищали. Поверь мне, Николай Макарович так миндальничать с вами не будет. Он человек твердый!
       Фридман замолчал, глубоко затянулся и выпустил густой клуб дыма прямо в лицо Тимофею.
       - Нет, значит в Белой Горе контрреволюционного элемента? - насмешливо хмыкнул он. - Ладно! Черт с тобой! В конце концов, эта категория по линии ОГПУ идет, пусть они с тобой разбираются. Посмотрят, каких врагов ты на селе пригрел...
      
       ... Под утро в Белую Гору приехал уполномоченный ОГПУ, а едва засерело небо над селом, по белогорским дворам пошли спешно сформированные комиссии по раскулачиванию и коллективизации хозяйств.
       С горем пополам под раскулачивание в Белой Горе подвели три двора. Клочко вспомнили, что когда-то их дед, кривой Грицько, был старостой и пособничал белоказакам и немцам. Хозяйство Беловолов раскулачили за изготовление и продажу черепицы. Еще одна семья не понравилась комиссии тем, что в ней двое взрослых сыновей работало на заводе, обеспечивая дополнительный достаток.
       Остальные дворы подверглись всеобщему обобществлению. На пономаревский двор комиссия пришла уже вечерними сумерками...
      
       - Ну, что, хозяева, в колхоз вступать будем?! - вместо приветствия, прямо с порога вопросом в лоб сразу приступил к делу прыткий Лисица. - Только давай, дядька Денис, без разных там фокусов-антагонизмов. А то, вон, у кума-свата твоего, Вороненко, девки такой балаган устроили. Хлеще сорочинского ярмарка!
       По раздраженному тону председателя сельсовета чувствовалось, что на соседнем дворе ему снова досталось от острых на язык вороненковских девчат...
      
       ... Когда уполномоченная бригада описывала для обобществления скудный скарб пожалуй самой большой семьи на селе, Дуняха Вороненко не выдержала. Бесшабашная молодуха рванула с себя заношенную юбку и яростно швырнула ее в председательскую морду.
       - Держи, Тимоха! Это тебе мой личный вклад в общее дело. Может пригодится в твоем колхозе! - прозвенела следом ее едкая насмешка. - Бери-бери, не морщись. Чистая, стиранная, ... горохом, как твои портки, не забздеханная! Если сам носить не будешь, так хотя бы полы в своем сельсовете вымоешь...
       - Т-ты что вытворяешь, дур-ра! - заикаясь от неожиданности, пролепетал побледневший Тимофей. - Под суд захотела?! За неподчинение сельской власти...
       - А ты, милый, теперь мне не указ! Я теперь не сельская баба, а городская барышня! На стройку завербовалась! Есть даже документ у меня. Показать? Вот, приехала домой пожитки свои забрать...
       Озорно, по-девчоночьи показав язык, Дунька так же неожиданно выхватила из председательских свою одежку обратно и юркнула за печку, одеваться.
       - Так что, Тимошка, опоздал ты меня... кол-лек-тивизировать! - насмешливо донеслось уже из-за печи. - И дурак! Был бы умнее да расторопнее. Может быть, и замуж за тебя пошла!
       В хате повисла напряженная тишина. Домашние вперемежку с представителями комиссии по раскулачиванию и обобществлению недоуменно теснились посреди горницы, не зная, что сказать и как отреагировать на Дунькину выходку...
      
       ...- Дунькино счастье, что в город сбегла! - раздраженно морщился уже в соседской хате сконфуженный Тимофей. - Я бы ей, паскуде, показал, как над серьезными вещами смеяться!
       При этом закоренелый и безнадежный холостяк не стал уточнять, что он подразумевал под "серьезными вещами" - проходившую коллективизацию или прошедшую мимо него семейную жизнь.
      
       - Сколько душ здесь проживает? Что имеется в хозяйстве из живности, сельхозинвентаря? Посевное зерно есть? - нетерпеливо перебив пустую тираду председателя, сухо и буднично поинтересовался Николай Пономарев.
       В вязком сумраке хаты его лицо было почти не видно.
       - Ты бы, племяшик, хотя бы поздоровался с родней! Для приличия..., - горестно усмехнулся в ответ Денис. - Как-никак, на батькивщину зашел. Когда-то тут, в колыске, и твой батько колыхался. Слышь, Ульяна! Погляди на родича! Сынок Макаров... В кожу приоделся, нос задрал, сельскую голодрань признавать не хочет...
       - О! И тут к Советской власти непочтение! Гляди, Николай Макарович, как сватья-кумовья меж собой спелись! - оживился-засуетился вдруг Лисица, надеясь заслужить расположение представителя партии.
       - Батюшки-светы! - ошарашено всплеснула руками Ульяна, встревая в разговор. - Это о каком таком непочтении ты говоришь?! Побойся бога, Тимофей! А за что по твоему наши хлопцы воевали?! За что Петро свою голову сложил?!
       - А чего мне бога бояться?! - самодовольно осклабился Лисица и небрежно мотнул головой в сторону святого угла. - Я в бога не верю. Это пусть он, там наверху, нашего наступления боится. Как бы мы и до него, с коммунизмом не добрались. Верно говорю, Николай Макарович?!
      
       Однако Пономарев не отреагировал на это председательское рвение. Он молча шагнул к родичам и также, не проронив ни слова, смерил их настороженно-испытующим взглядом.
       - Ты, вот что, дядя! Не больно меня уму-разуму учи! Кому нужно и чему нужно меня уже выучили. Ученый! - твердо, с нажимом, отчеканил дядьке, не отрывая тяжелого взгляда от притихшего родича. - Хотя ты мне и родич, но партию я на родню не меняю. А насчет Петра вашего... Так он и у нас когда жил, мутного характера был. Это еще разобраться надо, по какую сторону он стоял и за какую власть воевал. Слыхал, что в последнее время у махновцев отирался...
       - Так если бы жив был, так и спросил бы с живого, - попробовал возразить на то растерявшийся Денис, но голос его предательски дрогнул. - А так где сгинул, где голову сложил, и за что ее положил - одному богу известно. А родителям, знаешь все равно. Они родную кровь оплакивают...
       В повисшей на миг тишине горестно хлюпнула носом и Ульяна. Но комиссии нет дела до семейного горя и времени на сантименты. Николай Пономарев поморщился от затянувшейся паузы и досадливо кашлянул.
       - Ладно, дядя! Не досуг вас успокаивать и убеждать. Так что, давай не бунтуй, а спокойно и молча дуй до колхоза. Так тебе лучше будет. Поверь..., - обронил он негромким, но настойчивым голосом.
       Затем Николай неспешно окинул хату. То ли оценивающе, что можно записать в общий колхозный список. То ли кровно-заинтересованно. Неужели, действительно, из этого сельского убожества идут его корни?!
       - Батько твой в той, маленькой хатке родился, - как бы предугадывая ход мыслей племянника, кивнул на двор Денис. - Там сейчас Иван своей семьей живет.
       Николай молча кивнул в ответ и поспешно вышел из хаты, словно освобождая себя от унизительной процедуры обобществления скудного скарба родственников.
       Выходя во двор, он нос к носу столкнулся с... Фридманом.
      
       Длинное, дорогого сукна теплое пальто с каракулевым воротником. Такая же каракулевая шапка-пирожок. Щегольские лайковые перчатки и лакированные галоши на черных хромовых штиблетах. Не хватало только трости с изящным набалдашником. Весь внешний облик ответственного представителя укома больше подходил к праздной господской прогулке по городскому бульвару или широкому проспекту, но никак ни к появлению на грязном сельском дворе.
      
       Моисей Лазаревич, оказывается, не покинул село. Черной тенью беды перемещался он от двора к двору. Присматривался, прислушивался, принюхивался. Точно тайный соглядатай, верный пес партии зорко следил за тем, чтобы неукоснительно и твердо выполнялась партийная установка.
       Ему было наплевать на слезы и стенания, на крики возмущения и молчаливые ненавистные взгляды. Задача поставлена и она должна быть выполнена. Он готов выполнить ее любой ценой. А помощники? Похоже, что в своей подозрительности Фридман не доверял даже своему ближайшему соратнику. А может у него были какие-то свои, особые цели?...
      
       - Ну-с, Николай Макарович! Как идут дела? - высунулась из воротника остроносая мордочка Моисея и едко растянулась широкой узкогубой улыбкой.
       - Работаем! - коротко бросил в ответ Пономарев, не скрывая своего удивления столь неожиданным появлением здесь Фридмана.
       - Есть проблемы? Возмущение, саботаж, сопротивление? Сил хватает? Как земляки реагируют на решение партии? - между тем, как ни в чем не бывало, сыпал вопросами укомовец.
       - Ничего... Работают бригады, переписывают имущество..., - неохотно ответил Николай.
       Вопросы, больше похожие на допрос, больно царапнули за душу, колыхнули досадой. Чего он тут объявился? Зачем остался? К чему эти формальные расспросы? Если уж так волнуется за ход коллективизации, то можно же, как принято, в конце дня собраться в сельсовете. Послушать отчеты бригад, подвести итоги, обменяться мнениями... К чему вот эта излишняя "забота" и забота, беспокойство ли это?! Больше смахивает не перестраховку, недоверие...
       - А это, похоже, ваше родовое поместье? - ехидно прищурился Фридман и театральным жестом обвел двор. - Так, Николай Макарович?
       - Так-так, - нехотя кивнул Пономарев, пытаясь уйти от этой темы. - Но я здесь и не жил вовсе. Я в Верхнем родился. Это отец мой родился в этой хате...
       Он мотнул головой на маленькую хатку у забора, о которой только что ему говорил дядька Денис.
       Николай полагал, что этим разговор и закончится. Ему не терпелось поскорее покинуть этот двор, предоставив возможность уполномоченной бригаде закончить процедуру коллективизации хозяйства его родичей.
       Но у Фридмана, видно, были иные намерения. Как закоренелые преступники вяжут себя меж собой общей кровью, так и он решил до конца просветить партийную преданность соратника и через унижение близких ему людей намертво привязать его к клану, именуемому партией большевиков.
       - О-о! Любопытно-любопытно! - оживился Моисей, изображая на своей крысиной роже неподдельный интерес. - Николай Макарович, не откажите старшему товарищу в удовольствии. Позвольте полюбопытствовать, откуда же вышли корни столь достойного бойца нашей партии. Покажите!
       - Ну, пойдемте, посмотрим! - без особого желания пригласил Пономарев. - Честно говоря, я и сам ни разу тут не был, не видел...
      
       ... - Здравствуй, Иван! - с порога кивнул он брату.
       Возможно свежий дядькин упрек сыграл свою роль, а может сам решил признать родственника, не сторониться. Все же когда-то вместе работали на содовом, общались часто по-свойски, по-родственному.
       - Здорово..., - живо двинулся ему навстречу Иван. Хотел было по-простому довавить еще что-то вроде "братан", "брательник", но, заметив за спиной Николая постороннего, неловко выдавил из себя: - Макарыч!
       - Так ты теперь здесь живешь?!
       - Ага! Семьей обзавелся вот... Гашка - жинка моя! Да деток двое - Петро и Катюха.
       - Все так же на содовом работаешь?
       - Нет. На шахту ушел. Да захворал. Нутро прихватило. Врач сказал, что не для рудника я. Думал все, окочурюсь. Слава богу, очухался. Теща, спасибо, выходила. Травами. Так что пока на селе...
       - Так давай в колхоз! - оживился Николай, вспомнив опыт агитатора. - Я знаю, ты мужик работящий, мастеровитый. Еще заводские о тебе хорошо отзывались. Колхозу такие как раз и нужны. Что у тебя за хозяйство?
       - Да как что? Две козы в сарае, да кур десяток. Какое там сейчас хозяйство, - махнул рукой Иван.
       - Ничего, товарищ, как я понимаю, тоже Пономарев! Ничего! - неожиданно подал голос и высунулся вперед из-за спины Николая дружелюбно улыбающийся Фридман. - Смотрю, ваш брат весьма лесную рекомендацию вам дает. И совет тоже дельный. Ступайте в колхоз без раздумий! В колхозе, в общем, так сказать гурте, жизнь будет значительно лучше! Так что не бога будете поминать, а партию и колхоз за то, что из нужды вас выводят...
      
       Иван вздрогнул и замер, не ожидая, что в разговор вдруг встрянет такой важный гость из города и поведет с ним разговор о светлых, заманчивых перспективах колхозной жизни. К тому, несмотря на дружелюбный тон, в душе Ивана скребнулось сомнение. А с добром ли пришел гость?
       Почувствовав недоброе, испуганно прижалась к плечу мужа и Гашка. Это не ускользнуло от цепкого взгляда Фридмана. Удовлетворенный произведенным эффектом, он шагнул в горницу и по-хозяйски огляделся.
       Обычно так домушник, забравшись в чужую хату, оглядывает хозяйское добро, прикидывая, чем можно поживиться. От такого наметанного взгляда не утаится ничего. И не утаилось...
       - О! А это что такое! - вскрикнул незваный гость, не скрывая своего удовлетворения.
       Домашние с тревогой проследили за его взглядом.
       В неярком зареве керосиновой лампы на спинке люльки, где спала Катька тускло блеснул серебряный образок Богородицы. Небольшой, в половину спичечного коробка прямоугольник свисал на черном шнурке прямо у изголовья хворой девочки.
       Это еще вчера Федора забежала проведать внучку. Принесла новый целебный отвар и неожиданно сняла с груди свой поистине талисман. Старинный, намоленный, пришедший к ней по наследству и всегда помогавший в лечении всяческих хворей.
       Почему она впервые решила расстаться с ним, непонятно. Федора оглядела девочку, напоила отваром, убаюкала, бережно уложила спящую в люльку. А потом вдруг сняла с шеи и повесила на спинку этот образок.
       Не беспокойся, доченька! - ласково и обнадеживающе шепнула она Гашка. - Будет жить наша Катюшка. Чую, пошла на поправку. Вот, пусть ее теперь Богородица оберегает...
       Фридман алчно потянулся за образком.
       - Нет, нет! - метнулась ему наперерез встревоженная Гашка. - Это мамино! Нельзя! Дочка хворая, Богородица ее...
       - Назад! - неожиданно резким фальцетом остановил ее гость. - Молчать, дура! Что еще за фокусы?! Больных у нас в лазаретах лечат, а не шарлатаны разные...
       - Моя мама не шарлатан! Она давно людей лечит. К ней со всей округи..., - обиженно хлюпнула носом Гашка, похватывая из люльки проснувшуюся и заревевшую от испуга дочку. - Этот образок ей помогает лечить...
       - Что за чушь ты несешь! - презрительно поморщился Фридман. - Это не медицинский инструмент, а предмет религиозного культа! А Советская власть выступает против религии и всех ее атрибутов. Он назидательно поднял вверх указательный палец, при этом другой рукой опытным жестом оценщика взвесил на ладони добычу.
       - К тому же этот предмет сделан из драгоценного металла, - продолжал он обличительно. - Серебро! А наша страна сейчас остро нуждается в золоте, серебре, бриллиантах и прочих драгоценностях. Для того, чтобы купить селам трактора, сеялки, жатки. Чтобы облегчить жизнь крестьянину.
       Выдав хорошо заученный агитационный спич, Моисей Лазаревич без тени смущения опустил в карман пальто образок и удовлетворенно подытожил:
       - Так что вступайте в колхоз, друзья! Там все ваши блага!
      

    Глава 5.

      
       Эх, мужик, мужик! Мужик - пахарь. Мужик - кормилец. Тяжка, горемычна и незавидна твоя селянская доля.
       Испокон веков суждено тебе быть униженным и бесправным рабом. Молча сносить истязания и оскорбления. Покорно исполнять приказы и капризы надменного всевластного хозяина. Пахать, сеять, взращивать и кормить плодами своего нелегкого труда сидящих на твоей безропотной шее и жестоко понукающих тобою господ.
       А кому понукать тобою, тянуть из тебя последние жилы и жировать на твоей тощей хребтине всегда хватало. С завидной пронырливостью оседлывали тебя и баре, и граждане, и товарищи. Отличаясь классовой сословностью да разве что внешностью, все они были едины в одном. Всем им и всегда нужен был послушный и исполнительный раб.
       Такой раб, которого можно нещадно мять, точно кусок сырой глины, чтобы при случае залепить, заткнуть им появившуюся некстати дыру-прореху. Такой раб, которого можно спокойно и буднично сломать, как ломает хозяйка сухую хворостину, чтобы развести огонь в очаге. Такой раб, которого можно без сожаления и растоптать, точно это ползучая мерзкая гадина вдруг подвернувшаяся на пути...
      
       Несчастный горемыка! Глотая сквозь горькие слезы незаслуженную обиду, обильно поливая потом и кровью пашню, сколько раз обращал ты свой взор к господу, взывая о милости и лучшей доле. Почему же упорно глухи остаются небеса к твоим мольбам?!
       Казалось бы, вот он, блеснул лучик надежды. Ан нет, снова безжалостно поглотила его беспросветная тьма.
       Вроде бы, с высшего благословления божий помазанник, царь-освободитель взял на себя смелость покончить с извечной несправедливостью и дал мужику волю. Эта историческая эволюция давала свободному землепашцу землю, право на нее, мирный порядок, культуру хозяйства и духа, свободу и богатство.
       Тем не менее, большевики смутили и подняли мужика на бунт, лицемерно пообещав, что только рабоче-крестьянская революция способна принести ему именно те блага, о которых он все время мечтал.
       Однако революция лишила его всего. Большевики через продразверстку, а затем и коллективизацию нагло ограбили и пролетаризировали крестьян, ввели государственное крепостное право.
       Это какой же степенью цинизма нужно обладать, чтобы взбунтовать русского мужика и затем снова превратить его в крепостного крестьянина?!...
      
       ...Поздним вечером сельский активисты и уполномоченные укома по коллективизации снова собрались в сельсовете. Только этот сбор уже мало походил на то шумно-встревоженное собрание сельчан по обсуждению великомудрой статьи товарища Сталина. Со стороны сбор актива был больше похож на воровскую сходку, собравшуюся делить богатую добычу.
       В просторной гостиной, где вчера теснились белогорцы, на лавках, подоконниках, на огромном столе и просто на полу было свалено имущество, конфискованное у раскулаченных хозяйств.
       Среди всего этого добра, выставив вперед керосиновую лампу, с неторопливой деловитостью перемещался Моисей Фридман.
       Видимо, изрядно поднаторевший на разного рода экспроприациях, он удивительным образом охватывал стекляшками пенсне все пространство, не давая никому малейшего шанса что-то от него скрыть или, упаси бог, перепрятать. Любой заинтересованный взгляд, любое движение руки в сторону разномастного скопища барахла тут же пресекалось гневным визгливым окриком. Маниакальная страсть к чужому добру, неуемная жажда поживы и алчность шокировали своей неприкрытостью и откровенностью.
       Точно барин-скареда, собравший очередную подать с холопов, Фридман с холодной, расчетливой циничностью отдавал приказания своим приказчикам и лакеям, что куда убирать и как использовать.
       Наиболее ценные вещи - деньги, драгоценности, старые, в добротных окладах иконы - безоговорочно откладывались в сторону и тут же упаковывались в отдельный ящик, якобы "для передачи в какой-то особый орган на государственные нужды".
       При этом, Моисей Лазаревич не удосужился даже вспомнить, как бесстыдно снял с детской кроватки и воровато сунул в собственный карман серебряный образок. По всей видимости, решил, что достаточно его личного авторитета для передачи ценной вещицы в тот самый "особый орган".
       Впрочем, никто ему и не укорял столь постыдным поступком. Все активисты были озабочены другим. Щедрый укомовец, как заправский торгаш-барышник, предложил им выкупить приглянувшиеся вещи по вполне доступным ценам. Вырученные деньги, разумеется, также должны были пойти на государственные нужды, но никак не в зачет будущему колхозу.
       Шабаш у чужого добра продолжался всю ночь. О будущем колхозе и о будущем Белой Горы верным слугам партии как-то не думалось...
      
       С того памятного дня прошло полтора года.
       Время пронеслось так, точно сухой куст чертополоха невесомо пролетел над землей, гонимый стремительным и неудержимым степняком.
       Лето тридцать первого выдалось жарким и засушливым. Такой засухи в Белой Горе не помнили даже древние старики. Под испепеляющими лучами солнца степь враз выцвела и выгорела, и теперь смотрелась унылым серым пожарищем.
       - Вот пекло завернуло, так завернуло! - отирая рукавом со лба обильную испарину, изумленно качал головой Иван. - Расшуровал чертяка свою печку. Хлеще, чем у нас, в кочегарке! А еще и день не начался...
       Ранним, рассветным утром, ломая в пыль выгоревшую траву, он упругим шагом спустился к Донцу.
       - Ну, господи! Проводи по волне и над волнами. Огради от зряшного утопа..., - иронично осенил себя крестным знаменем и закатал штанины. - Хотя какой тут утоп?! И спьяну теперь не захлебнешься. От берега к берегу пройдешь, халяв не замочишь...
       Действительно, Донец обмелел до такой степени, что его спокойно могла перейти даже пугливая к воде курица. Привычно полноводная речка напоминала жалкий, пересыхающий ручей, где ни где темнеющий ямами и промоинами.
       - Разве можно тут хотя бы пескаря поймать?! Вон, жабуриння и то высохло..., - досадливо и брезгливо покосился Иван на белесо-бурое кубло высохших водорослей...
      
       Воспользовавшись случаем, он решил наведаться в лес, на старое пепелище - дедово лесное подворье. Не ради праздного любопытства. Нужда заставила...
      
       - Ступайте в колхоз, друзья мои! - напутствовал Пономаревых в свое время Фридман. - В колхозе все ваши блага...
       Однако в Белой Горе колхозных благ так и не дождались. Приснопамятный ящик с наиболее ценным имуществом под бдительным присмотром Фридмана и надежной охраной уполномоченного ОГПУ уехал в неизвестном направлении. С ними уехали и все благие намерения, о которых так горячо и вдохновенно живописали организаторы коллективизации.
       Спешно согнанное с ухоженных хозяйских дворов в заброшенные, полуразрушенные панские поскотины домашнее поголовье без заботливого хозяйского ухода на глазах хирело и таяло. Начался падеж...
       Видя, как беспардонно пропадает их кровное добро, озлобленные, доведенные до отчаяния мужики, нещадно матерились и едва не хватались за грудки. Растерянный и испуганный председатель сельсовета Тимофей Лисица тщетно пытался вразумить земляком уже набившими оскомину лозунгами и даже угрозами. Но лишь еще больше распалял злость и ненависть. И дождался.
       В крещенскую ночь над крутояром факелом вспыхнул сельсовет. Тимофей чудом остался жив. С обгоревшим чубом и бровями, он в одном исподнем метался по двору и ошалело глазел на пожарище. Никто не прибежал на помощь и тушить пожар не собирался.
      
       Благо все-таки пришло. Едва вышла статья Сталина о перегибах в коллективизации, белогорцы рванули к панскому двору, развели по домам уцелевшую скотину и дружно вышли из колхоза.
       Уже через несколько дней несостоявшийся колхозник Иван Пономарев устроился на работу в Верхнем. Там как раз запустили только что построенную ГРЭС. Иван попал в кочегарку. Работа не из легких, но она принесла кое-какой достаток в семью. Но уже чувствовалось дыхание приближающейся беды...
      
       ... Выдачу продпайка на ГРЭС задерживали.
       - На продскладе пусто, хоть шаром покати. Продукты никак не завезут. Говорят, состав где-то под Харьковом застрял..., - шушукались меж собой в сменах рабочие. - Домой идти не захочешь. Дети есть просят...
      
       - Папа кусять принес? - широко распахнутые маленькой Катьки глядели на отца с надеждой и мольбой.
       - Принесу, доченька, принесу! - подхватил Иван на руки дочку и трепетно прижал к себе. - Вот у папы на работе есть бяка нехорошая, не привез папе хлебушка для Катюши. Папа его накажет, ремнем его по попе, по попе...
       Он горячо бормотал дочери на ушко еще какую-то ерунду, прекрасно понимая, что для двухлетней голодной малышки это слабое утешение. Если не сказать, что это вовсе и не утешение.
       - Не знаю, что и делать, чем детей кормить..., - горестно вздохнула Гашка, принимая от мужа дочку. - Про паек так ничего на работе и не слышно?
       - Ничего... Ходят слухи, что вот-вот завезут и сразу выдадут. А когда это "вот-вот", одному богу известно.
       - Скорее бы! У нас с ведро старой картошки осталось. На сколько ее растягивать придется? Горсть пшена есть. На обед супчик сварю, постный. А дальше что?!
       - Мне завтра в ночную смену. Так что с утра в лес схожу, на дедово подворье. По старым тропкам, полянкам пройдусь. Может разживусь чем..., - решил Иван, заключая невеселый разговор.
      
       Собственно, на лесной хутор белогорцы не ходили. После злодейского убийства лесника Михаила Пономарева, кто хотел, поживился брошенным майном. Денис вместе с бабкой Евдокией еще успел кое-что перевезти на село. Остальное ушло на поживу. Тайком, сторожась посторонних глаз, расторопные сельчане растащили по дворам все мало-мальски пригодное в хозяйстве. При полном оскудении, тогда и сухой ветке радовались. Потом, что осталось, сожгли немцы, опасаясь партизан.
       Сам Иван на хуторе не был давно. Пожалуй, от той самой поры, когда в гражданскую, вместе Семкой и Афоней, отощавший от голода, искренне радовался небогатому улову из лесного пруда.
       Чего он подался сюда сегодня? Что надеялся здесь найти? Но коль шел, значит, на что-то рассчитывал. Да и как иначе...
       Если в то время рыбалка была просто ребячья охота, подстегиваемая еще острым желанием самим поесть и, если повезет, принести что-то домой, то сейчас...
       Сейчас на мужских плечах Ивана лежала ответственность за родных ему людей - жену и детей. Сейчас он был не просто добытчик, родительский помощник. Он сам был главой семьи, хозяином в собственном доме, которому божьим уставом было предписано кормить, поить, оберегать от невзгод свою семью.
      
       За прошедшие годы широкая, пригодная даже для конной упряжи тропа, сильно заросла и стала непроходимой даже пешему.
       - А-а-а! Черти бы тебя взяли! - досадливо чертыхнулся Иван и поморщился от боли.
       Сухая ветка, которую он только что отвел в сторону, упруго спружинила и оцарапала подернутую рыжеватой щетиной щеку. Мужик поморщился и невольно прижал больное место ладонью. На потной поверхности заалело несколько пятнышек крови. Еще раз чертыхнувшись, Иван отер с руки кровь о штанину и упрямо рванул напролом дальше...
      
       Старый лесной пруд практически высох. Питавшие его ключи видимо безнадежно заилились или же нашли другие, более просторные подземные протоки. Потому сейчас на месте пруда осталась неглубокая впадина еще хранившая остатки влаги и потому густо заросшая хвощем и осокой. Лишь в самом центре еще блестело крохотное зеркальце воды.
       Сам лес застыл в неподвижном безмолвии. От жары сочная темная зелень густых крон уже кое-где подернулась желтовато-бурыми плешинами подсохших листьев. Лесная чаща сейчас больше походила на хорошо протопленную деревенскую баню. Жаркий, парной воздух был напоен, настоян терпким ароматом хвои, листвы и перезревшей травы. Таким ароматом, что пьянило и перехватывало дух. От этой распаренности, казалось все вокруг сомлело, замерло, уснуло.
       Только в самом низу, у земли, жизнь не останавливалась ни на миг. Туда-сюда сновали неугомонные трудяги - муравьи. Спешили по своим делам суетливые жучки и букашки. Бесшумно парили над зеленым травяным ковром мотыльки и бабочки, пытаясь найти среди созревших и увядающих цветов хоть толику нектара или пыльцы.
       Откуда-то из травяных зарослей на простор выскочила мышка-полевка. Покрутилась на месте, понюхала воздух и вдруг... Зверушка приподнялась на задних лапках, испуганно вытаращила черные бусинки глаз, истерично пискнула и заполошно метнулась прочь от огромного валуна.
       Две озорные серо-зеленые ящерки, играя меж собой, так же с опаской поглядывали на испугавший мышку дикарь. Наконец, не выдержав, юркнули прочь, от беды подальше.
       Что же так напугало безобидных тварюшек? Кто покусился на их безмятежную, привольную жизнь? Какую угрозу они для себя увидели на том валуне.
       Некогда этот большой дикарь служил опорой для деревянных мостков, с которых лесничиха и ее дочери полоскали в пруду белье. Любил посидеть тут с удочкой и сам лесник.
       Сейчас от мостков не осталось и следа. Камень наполовину врос в землю и по окружности, точно венком, был обрамлен травой. Когда в заболоченном пруду еще сохранялась вода, на валун вылезали лягушки. Погреть на прогретой солнцем каменой поверхности озябшие от студеной ключевой воды лапки или погорланить ночные лягушачьи песни.
       Теперь же над валуном на все времена было установлено безоговорочное господство. Под жаркими лучами солнца на камне нежилась старая гадюка.
       Свернув в несколько колец свое огромное, полутораметровое тело, гадина умиротворенно положила сверху приплюснутую голову, страшно пялилась на лесной мир безвекими немигающими глазами и время от времени выбрасывала наружу аспидно-черный, раздвоенный язык.
       Внимательный взгляд осмелившегося подойти к ней ближе, наверняка бы отметил на теле гадюки в двух-трех сантиметрах от головы белесое кольцо-шрам. Отметина, свидетельствующая о том, что когда-то голова гадины существовала отдельно от тела...
       Несказанно удивился бы тот любопытный. Непостижимо! Возможно ли такое?!
       И только бы двое - сама змея и тот, кто в свое время примерно наказал ее за провинность, утвердительно кивнули: возможно!...
      
       ... Давным-давно этой старой гадюке случилось совершить в своей жизни досадную промашку. Инстинктивно обороняясь, боясь быть растоптанной, она укусила на пастбище корову. Случай, который обязательно вызвал бы проклятия на ее ядовитые зубы за гибель семейной кормилицы. Совершив непоправимое, она предусмотрительно убралась с места преступления. Но откуда ей было знать, что то рогатое существо было со двора, где жила родня того грозного двуногого существа, которого боялись и которому безоговорочно подчинялись в лесу все без исключения. Бегающие, прыгающие, летающие и ползающие твари с беспрекословным трепетом слушали всемогущего лесника-ведуна.
       Когда старый лесник позвал ее из спасительных земных недр наружу, гадина в ужасе затрепетала, почувствовав недоброе.
       С минуту они смотрели в глаза друг другу. Змея и человек. Смотрели, не отводя взора, проницательно, испытующе. Будто проверяя друг друга на прочность. Кто первый не выдержит, отступит, отвернется. Кому из них главенствовать, диктовать свою волю. Вдруг змеиная голова дернулась назад и понуро опустилась, уступая право сильнейшего.
       - Твоя работа? - негромко и властно спросил лесник змею, показывая на больную корову.
       Гадюка виновато кивнула и опустила приплюснутую морду еще ниже.
       - Зачем ты это сделала? - снова обозвался до змеи лесник.
       Гадина покачала головой из стороны в сторону, точно отвечая: "Не знаю... Так получилось...".
       - Покажи, куда укусила..., - сурово и требовательно приказал лесной повелитель.
      
       Гадюка, показав на место укуса, ослабила свои кольца на человеческой руке, намереваясь соскользнуть на землю, но цепкие пальцы лесника крепко держали ее за шею. Толстое змеиное тело беспомощно затрепыхалось в воздухе, тяжело раскачиваясь из стороны в сторону.
       - Подожди! Ты куда это собралась?! Разве я с тобой закончил?! - повысил голос старик и погрозил шипящей собеседнице пальцем. - Дел натворила, а отвечать кто будет? Так не пойдет...
       Глаза ведуна загорелись праведным гневом, преисполненным справедливого возмездия, а голос зазвенел непреклонностью.
       - Я приказываю скоробее издохнуть, укусу ее иссохнуть, змее издыхать, а твари божьей, Квитке, вреда не бывать..., - решительно прозвучало, словно приговор заключительное заклятие.
       Едва Михаил произнес последние слова, как тут же схватил свободной рукой голову гадюки и резко рванул в сторону. В напряженной тишине было слышно, как хрустнули шейные позвонки гадины и сочный треск разрывающейся плоти.
       Змеиное тело сжалось пружиной и забилось в конвульсиях. На земле, широко щеря страшными зубами огромную пасть, бесновалась оторванная голова. Лесник смазал гадючьей кровью очищенные на вымени раны и только после этого бросил на землю и обезглавленное тулово.
       Закончив заговоры и лечение укушенной коровы, лесник возле кучи сушеного бурьяна и прочего сора выкопал неглубокую ямку и бросил туда половинки змеи.
       Засыпав яму, он прихлопнул холм сапогом, сплюнул и также, не торопясь, пошел к хате.
       - Не трогайте ее! Нехай идет себе.... - буркнул он, проходя мимо наблюдавших за ним пацанов. - Не то обиду затаит надолго...
       Однако разве можно обуздать детское любопытство. Едва взрослые скрылись в хате, они тут же схватили заступ и кинулись к месту захоронения змеиных останков.
       - Дядька не велел трогать..., - угрюмо возразил заносчивому брату Ванька. Слышал, что он говорил. Вона сама уйдет...
       - Ха! Как же! Дохлая и уйдет..., - огрызнулся Петька, недовольный, что брат вмешивается.
       - Гадюка не может издохнуть до захода солнца, какие увечья ей не наноси..., - стоял на своем младший. - Разве тебе про то дядька никогда не говорил...
       - Вот мы зараз и подивимся... Дохла она или жива..., - взял в руки лопату Петька и решительно направился к месту, где была зарыта змея.
       Только сколько не ковырялись они в грязной жиже, ничего не нашли. Гадина, собрав остатки жизненных сил, кое-как соединилась с оторванной башкой и ушла только ей ведомыми подземными тропами...
       - Видишь! Сказав же дядька, что она уйдет, а ты что? "Дохла, дохла..."..., - торжествующе сопел за спиной Ванька, передразнивая брата. - Разве эту гадину можно убить... Зря мы сюда полезли, не нужно ее дразнить. Теперь обиду затаит, будет следить за нами...
      
       Невероятно, но факт - гадина выжила. Сейчас, когда ее хозяина уже не было в живых и лесной хутор обезлюдел, она стала здесь безраздельной хозяйкой и хранительницей всех тайн, которые уже никогда не станут доступны человеку. Старая гадюка ревностно оберегала границы своего царства и горе тому, кто попытался бы нарушить их или ее старческий покой.
       Но что это?! Неужели все-таки нашелся такой смельчак, что осмелился вторгнуться в ее владения?! Кто отважился на такую наглость?
       Гадина почувствовала приближение постороннего, напряглась, упругой пружиной сжала свои кольца и приподняла голову. Несмотря на древний возраст, у нее еще есть силы, чтобы нанести смертельный удар обидчику.
       Тем более, что эта поступь показалась ей знакомой. Даже спустя годы мстительная память выделила бы ее из множества других. Пусть тогда это и были торопливые мальчишеские шаги, а сейчас твердая и уверенная мужская поступь, старая змея нисколько не сомневалась. Это был один из тех, кто посмел нарушить запрет ее хозяина и решил раскопать ее - примерно наказанную, но еще живую.
       Даже сейчас, спустя годы, у нее, хладнокровной гадины стыла в жилах кровь и пучились от ужаса глаза, когда она вспоминала и каждой клеткой вновь и вновь прочувствовала хруст разрываемых позвонков собственного тела и страшные конвульсии агонии. Тем не менее, она тогда получила шанс на жизнь, а детское любопытство, едва не лишило ее этого шанса. И этого она простить не могла...
      
       Иван неспешно оглядывал некогда родное и знакомое каждой кочкой порушенное подворье, когда в полном безмолвии вдруг услышал злобное змеиное шипение. Удивленно вскинув бровь, он повернулся на звук и оторопел. В двух шагах от него, на шершавой поверхности серого валуна, покачиваясь точно маятник в боевой стойке, ему грозила нападением огромная гадюка.
       - Господи! Неужели та самая?! Жива! Запомнила! - растерянно пробормотал побледневший мужик и отшатнулся.
       Гадина сделала выпад, но не прыгнула, а снова закачалась на камне в воинственной позе. От неожиданности Иван забыл, что в руке сжимал суковатую палку, подобранную по дороге. Она была бы сейчас как нельзя кстати. Но опешивший мужик не придумал ничего лучшего, как свободной рукой рванул с головы легкий картуз, остервенело скомкал его и швырнул в гадюку.
       - Падла! Сучья плетка! Убью, сволочочь! Растопчу! - заорал он первое, что взбрело на ум, ненавистно топнул ногой о землю.
       Гадюка стремительно метнулась на брошенный в нее предмет. Схватила ли нет, заметить было трудно, но слетев с камня, она упруго врезалась в травяные заросли и растворилась.
       - Погоди, человече! Еще свидимся, поквитаемся! - вроде как прошелестела оттуда напоследок змеиная угроза.
       - Ага! Свидимся, поквитаемся! - согласно кивнул на то, то ли почудившееся, то ли и впрямь услышанное, бледный от испуга мужик. - Я тебя, падлюку, встречу-привечу! Вот этой... палкой в клочья изорву!
      
       Только сейчас, приходя в себя от пережитого, Иван вспомнил о злополучном дрючке в руке. В грудине вскипела досада и злость.
       Не стесняясь в выражениях, он нещадно матерился и неистово молотил палкой густую траву. Надеясь, видно, достать-таки свою обидчицу. Но та точно в воду канула. Выпустив пар неистовства, мужик в конце концов разбил о валун теперь уже бесполезный дрын и устало поплелся к поросшему бурьяном разрушенному дому лесника.
       Найдя более-менее удобное место и на всякий случай внимательно оглядевшись, он присел на подвернувшийся чурбачок, достал кисет, свернул самокрутку и закурил.
       Пуская кольца дыма, он задумчиво озирал двор лесного хутора, а точнее то, что от него осталось. По правде говоря не осталось ничего. Ни дома, ни тына, ни загона для скотины.
       - Сходил на поживу, называется! - скривился он едкой ухмылкой. - Сам едва поживой не стал. Жиганула бы гадина и все. Пиши, пропало. Даже домой не добрался бы. Так бы тут в лесу и остался. Вечным лесником. Эх, дядька! Где же твое обещанное счастье?! Вишь, как все обернулось. И твоего хутора больше нет, и на Белой Горе, черт знает что, теперь творится...
      
       С тоской оглядев пепелище, Иван горестно вздохнул, затушил каблуком окурок, тяжело поднялся с места и сунулся по тропе дальше.
       Куда? Зачем? Туда, куда помимо его воли вели ноги. Память снова и снова услужливо возвращала его в прошлое. В то далекое, дореволюционное детство. В целом радостное и беззаботное.
       Вот тут он со старым Михаилом брал лечебные травы, старательно запоминая какая от какой хвори. А там, в густеющих зарослях они устроили схрон для поросячьего выводка, надежно пряча его от алчного догляда сельского старосты и неприветливых казаков.
       Посмотреть уцелел ли схрон? Мелькнула мимолетная мысль и тут же запротестовала. А зачем? Неужели там что-то могло сохраниться от той далекой поры. Разве что дерьмо поросячье? Да и от того считай следа не осталось.
      
       В эту минуту Иван даже представить не мог, что ему предстоит пережить потрясение не меньшее, чем встреча с гадюкой.
       Едва он отступил в сторону и хотел продолжить свой путь, как в зарослях что-то зашелестело, затрещало. Иван был не робкого десятка, но то, что случилось в следующий миг, повергло его в животный ужас и буквально пригвоздило на месте.
       - Хлеба! Христа ради, человече! Хоть сухую корку дай! - прозвучало, а скорее прогремело, пророкотало громом среди ясного неба из зарослей, куда он только что еще беспечно намеревался ступить.
       Меж лопатками по выпирающим на хребтине позвонкам пробежал холодок. Видно это перепуганная душа шмыгнула в пятки. Шершавые натруженные ладони (в таком-то пекле!) тут же покрылись липким, холодным потом. Руки машинально опустились вниз и пробежались между ног, инстинктивно ощупывая штаны - уж не обмочился ли он грешным делом с перепугу?!
       Челюсть у Ивана безвольно отвисла. Он замычал что-то нечленораздельное и немо пялился на кусты.
       Раздирая плотно переплетенные ветки, из кустов под ноги оторопевшему Ивану вывалился мужик. Внешний вид незнакомца поразил не меньше, чем неожиданный окрик в лесной тишине.
      
       Иван переводил оторопевший взгляд сверху вниз и обратно, тщетно пытаясь разобраться - кто перед ним? Человек, или дьявол с преисподней.
       Непонятного цвета всклоченные лохмы на голове напоминали грубо развороченную старую, полусгнившую копну соломы. Слипшиеся, давно немытые пряди волос торчали в разные стороны и, казалось, шевелились. Настолько обильно их заселили вши и гниды.
       Такого же вида и качества была и огромная, от уха до уха, закрывавшая всю грудь борода.
       Все это грязное, шевелящееся волосяное убранство обрамляло морщинистое, цвета печеной картошки лицо. Рта, разумеется, под бородищей не было видно, как, собственно, не просматривались в этих дебрях и уши. Зато выпирал вперед сизого отлива внушительный, мясистый нос. На самом кончике засохла когда-то не сбитая сопля.
       Больше всего поражали глаза незнакомца. Большие, с красноватыми прожилками от недосыпа и постоянного напряжения, они горели лихорадочным огнем и пучились, как пучатся бельмы вытащенного из воды на берег сазана.
       Женская кацавейка с оторванными рукавами обнажала тощие, но мускулистые руки, обильно покрытые струпьями и коростой. Сатиновые штаны пузырились на коленях, а на одном зияла внушительная прореха.
       Полуразвалившиеся лапти на босу ногу завершали эту удручающую картину. Впрочем, она была бы не полной, не обрати внимание на запах, который исходил от скитальца.
       Он буквально смердел. Можно было подумать, что из старого схрона только-только убрали поросячий выводок и этот бедолага, в поисках укрытия его тут же занял. Не удосужившись убраться, он просто от души вывалялся в зловонной свиной жиже. Исходивший от мужика смрад забивал собой все вокруг.
       Привыкший к чистоплотности Иван брезгливо поморщился и отступил назад. Он уже пришел в себя от пережитого потрясения и теперь пытался понять - кто перед ним и как он тут появился?
      
       - Христа ради, хлеба! Хотя бы кусочек! Три дня не жрамши..., - страдальчески повторил свою просьбу незнакомец, протягивая навстречу грязную ладонь. - Сдохну с голода!
      
       - Чем же тебе помочь, бедолага?! - озабоченно пробормотал в ответ Иван. - Я ведь и сам из дому натощак подался. Думал, может в лесу какую поживу найду. В хате семья голодная сидит...
       Прекрасно зная, что в его карманах насчет съестного пусто, он, тем не менее, сунул руку в старую торбу, что прихватил с собой, и пошарил по углам. На удивление рука наткнулась на что-то твердое. Иван оживился и вытащил наружу бог весть как затерявшийся в торбе небольшой кусок жмыха. Заветренный, затертый, давно потерявший свой привычный ароматный запах, но все же вполне пригодный для употребления.
       - Вот, разве что макухи трошки нашел, - повеселевшим голосом предложил Пономарев. - Да еще курево есть...
       Он не успел даже договорить и предложить свою находку, как драгоценный кусок жмыха уже оказался во рту незнакомца.
       - Господи! Вкуснотища какая! В жизни ничего подобного не ел..., - едва ворочая в забитом рту языком, блаженно выдавил мужик.
       Даже под густыми зарослями бороды было заметно, как быстро и сноровисто двигаются его желваки, пережевывая, перетирая грубый жмых. В минуту все было закончено. Незнакомец сделал последний глоток, отправляя внутрь остатки долгожданной пищи, облегченно вздохнул и расслабленно опустился на землю.
       - Слава богу! Ожил! - умиротворенно пробормотал он, щуря от яркого света покрасневшие глаза. - А то уже нутро спеклось от голода! Траву и листья жрал. Утром жабу поймал, разодрал, а она, тварь, в рот не полезла. Обратно отрыгнулась. Фу! Гадость!
       Вспомнив неудавшийся завтрак, мужик передернулся и сплюнул.
       - Слушай, мил-человек! Ты вроде про курево что-то говорил... Не побалуешь табачком? Как тебя хоть зовут, благодетель?
       - Иваном... А ты кто такой будешь? Откуда тут взялся? - в свою очередь поинтересовался Иван, протягивая кисет. - Что-то вид у тебя не очень...
       - Э-э, друг! Пережил бы ты с мое, поглядел бы я, какой у тебя был вид! - горестно усмехнулся мужик и с наслаждением затянулся внушительной самокруткой. - Я ведь тоже местный. Недалече отсюда мой дом. Если, конечно, что осталось от него...
      
       Карп Мельниченко, так звали лесного незнакомца, был родом из Горского. Это село находилось в десяти километрах и появилось в одно время с Белой Горой в качестве ранговой дачи одного из сербских офицеров Бахмутского гусарского полка.
       Но если Белая Гора располагалась на отшибе, облюбовав крутояр над Донцом, то Горское лежало на людном тракте. Через него шел путь на Алчевск, Луганск и дальше, до самого Дона. Потому с годами Горское все больше разрасталось и богатело.
      
       Семья Мельниченко относилась к числу местных богатеев. Правда, богатеев уже последнего, предреволюционного слоя. Глава семьи - Севастьян Мельниченко с молодости слыл мужиком расторопным и работящим. "От скуки на все руки" - говорили о нем в Горском. А руки у него были золотые.
       В основном Севка слесарил. Ремонтировал и налаживал сельхозинвентарь. Сеялок, веялок, жаток, не говоря уже о боронах, плугах и прочей мелочи, вроде вил да кос, в большом селе было в достатке. Так еще же были и маслобойки, и сепараторы, которым тоже требовался мастерский пригляд.
       Немного Севастьян и по-кузнечному делу работал. В случае чего сам мог отковать необходимую деталь. Мог сработать и скорняком. И это не говоря уже о других знакомых и подвластных ему ремеслах, которых при желании набралось еще с полдюжины.
       Тем не менее, особым достатком двор Мельниченко, увы, не выделялся. Знавала большая семья и нужду, и голод.
       Когда началась война, Севастьян Мельниченко с первой мобилизацией попал на германский фронт. Домой вернулся лишь перед февральской революцией, той самой, когда с трона кышнули царя. Вернулся с унтер-офицерскими нашивками, с двумя георгиевскими крестами на груди и с пустым рукавом в гимнастерке.
       - Ничего. И с одной рукой можно жить. Была бы голова на плечах, - отшучивался фронтовик перед односельчанами. - Господь сподобился отобрать ненужное. Левую же руку оторвало. А она у меня нерабочая. Ничего, я одной правой дел наворочу...
      
       О том, что у Севастьяна голова на плечах есть и даже у однорукого хватка железная, намертво, скоро увидели и узнали все. О таких обычно говорят - "для кого война, а для кого - мать родная" и таким палец в рот не клади - отхватят руку по локоть.
       Кроме крестов на груди проворный вояка принес за плечами плотно набитый сидор с разным барахлом. Впрочем, и это было не главным источником будущего достатка. Отставной унтер, таясь посторонних глаз, выпорол из загашника плотный холщевый мешочек туго набитый золотыми червонцами и серебряными ефимками. Где он их раздобыл, как сохранил - одному богу известно.
       - Ну, Марфа, теперь заживем, - объявил он жене, взвешивая на ладони свою драгоценную добычу. - Нахлебались лиха, пора и по-людски пожить...
      
       Между тем, Севастьян повел себя благоразумно и даже прижимисто. Он не стал жить на широкую ногу и хвалится своим достатком. Для начала распродал то, чем был набит его вещевой мешок. К выручке кое-что добавил из заветного кошеля и открыл в Горском скобяную лавку. Вскоре при лавке появилась мастерская по производству и починке сельскохозяйственного инвентаря. Вилы, лопаты, грабли и прочая утварь все требовались в крестьянском дворе.
       Трое взрослеющих сыновей были хорошей подмогой оборотистому лавочнику. Что-то делали Мельниченко сами, что-то подешевке скупали в ближней округе, чтобы потом с выгодой перепродать в своей лавке. Для этих целей Севастьян купил лошадь и рессорную бричку. А чтобы семья не голодала, во дворе всегда стояла пара-тройка дойных коров.
      
       Но была у однорукого солдата заветная мечта. Страх как хотелось ему поставить в селе свою паровую мельницу, чтобы не ветряк или вода, а машина крутила жернова и вместе с мукой ссыпала в семейный закром вожделенное богатство.
       - Нам без мельницы никак нельзя. Нас фамилия обязывает иметь свою мельницу, - пояснял он наследникам свое сокровенное желание. - Как мы зовемся? Мельниченками... От мельников наше прозвище пошло. Стало быть, мельницу нам и строить...
      
       Но сбыться мечте было не суждено. Грянула пролетарская революция, за ней отгремела гражданская война. Потрясла, попотрошила мужика продразверстка. На удивление Севастьян довольно спокойно пережил, пересидел в своей лавке все эти потрясения. С того, что было на виду, исправно платил в казну все поборы, все налоги. Но главное свое богатство надежно прятал и берег как зеницу ока. Вдруг все же случится ему осуществить задуманное.
       Казалось, случай такой подвернулся. Когда Советы объявили новую линию в хозяйстве - НЭП и дали возможность крепким хозяевам свободного развития и предпринимательства. Тогда, как лезут грибы после дождя, так же споро стали открываться новые лавки и магазины, мастерские и мануфактуры.
       Потянулся за заветным холщовым кошелем и Севастьян. Сунул в укромное место уцелевшую руку и... остановился. Задумался, насторожился. Точно нашептал кто на ухо, чтобы не доверялся власти, не торопился с решением и не вытаскивал на свет божий свое богатство.
      
       Однако желание иметь свою мельницу довлело, не давало покоя. К тому же, все, что творилось вокруг - стройки, бойкая торговля и рост благополучия - никак не предвещало беды. Народ радовался жизни и спешил реализоваться, чтобы получить для себя как можно больше. В противном случае можно было опоздать, оказаться на обочине.
       И Севастьян не утерпел. Колеблясь и сомневаясь, он все же вытащил немного денег из кубышки, нашел подходящее место и стал потихоньку строиться, реализовывать свою мечту.
       Мельница была почти готова, когда в стране подоспела коллективизация. На двор к Мельниченкам уполномоченная комиссия по раскулачиванию пришла в числе первых...
      
       ... Время шло. День перевалил за полдень и стал клониться к вечеру, а работа комиссии на дворе Мельниченко, больше похожая на обыск, все продолжалась. Казалось, конца не будет этому кошмару.
       Опись имущества началась с мастерской и лавки. Хотя какая там опись?! Особо не церемонясь, активисты разбрасывали, ломали, крушили все, что попадалось под руку. Даже несведущему было понятно, что они что-то искали.
       И это "что-то" называлось - деньги. Это была одна-единственная цель комиссии. Если есть торговая лавка, значит у нее есть доход, а значит должны быть деньги. А деньги, еще лучше в серебре и золоте (у оборотистого и прижимистого Севастьяна наверняка этого добра было в достатке) - для Советов самая желанная добыча при раскулачивании.
       Но, к большой досаде реквизиторов, кроме бесхитростного товара, который представлял определенную ценность для любого крестьянского двора, в их руки более весомой добычи ничего не попадалось.
      
       - Да что же вам еще нужно?! - в сердцах воскликнул Севастьян, глядя, как безобразно обращаются с имуществом, в которое была вложена частичка его души. - Разве все это не добро?! Добрый хозяин любому колышку в своем хозяйстве рад, любой железке применение найдет. А здесь... Смотрите, сколько всего. Зачем же ломать, портить. В каждую вещь чей-то труд, да что труд..., душа вложена. Разве все это не пригодится в вашем колхозе?!! Что же это за хозяйство такое будет, если его с разорения начинать?
       - Заткнись, гнида! Не умничай! А то быстро язык твой укоротим,- зло цыкнул на него угрюмого вида мужик, из не местных. - Не тебе, кулацкая морда, учить, как нам жить. Насосался чужой крови, мироед, а теперь на жалость берешь? Чужой труд жалеешь?
       - Да какой же он чужой? Это же я сам, со своими хлопцами..., - попытался возразить Севастьян, но тут же получил сокрушительную зуботычину.
       - Не перечь, кому сказано! Лучше по-хорошему выкладывай - где деньги? Барышник!
       - Тю! Нашли барышника! - сплевывая кровь, удивленно вытаращился Мельниченко. - Я на алтын продаю, а на гривенник товару закупаю. Какие тут барыши. Вон, мельницу еще строю. Для общей же пользы. Чтобы у себя, под боком народ мог зерно смолоть. Туда все мои барыши и пошли...
       - Вот мы зараз и поглядим, куда ты деньги зарыл! Под каким углом спрятал, - с угрозой протянул чужак. - Давай, мужики, тащите его на эту чертову мельницу...
      
       Пиная винтовочными прикладами несчастного калеку, Севастьяна в легкой поддевке и опорках на босу ногу погнали стылой декабрьской улицей к темнеющему в конце села зданию недостроенной мельницы. Но и там поиски были безрезультатны. Тщетно искать в темном углу черную кошку, если ее там нет...
      
       ...Озлобленные неудачей, члены комиссии ввалились в хату, где под присмотром выставленной охраны томилась тревожным ожиданием развязки большая семья Севастьяна.
       Ввалились, как голодная волчья стая. Даже нет, волки, понукаемые голодом, загоняют и дерут слабого. Здесь, скорее была свора гончих, разогретая азартом охотничьей забавы, а не голодной нужды. Свора, натасканная опытным охотником на добычу, раздразненная запахом добычи, освирепевшая из-за отсутствия добычи.
       Толкаясь меж собой и топча домашних, эти горе-охотники заученно кинулись по углам и закромам. Кто-то уже шарил по полкам, кто-то рылся в кладовке, кому-то на поживу достался семейный сундук.
      
       Вожак же по-хозяйски принялся обследовать домашнюю божницу. Искушенный в подобных реквизициях, он был почти уверен, что там, за иконами, его наверняка ожидает весомый улов. Но и тут вышла промашка. Свернутая в трубку и перевязанная бечевкой тощая стопка каких-то купчих и семейных документов, вот и все, что хранилось у Мельниченко за образами.
       Взбешенный таким невезением, вожак остервенело рванул на себя божницу. Потемневшие от времени доски с нарисованными скорбными ликами святых полетели на пол.
       Набожная Марфа, жена хозяина, истово перекрестилась на такое богохульство и кинулась спасать иконы.
       - Назад! Куда руки тянешь, лярва?! - свирепо рявкнул старшой и грубо оттолкнул женщину носком сапога.
       - Да как же можно иконы бросать на пол?! То же святотатство! - попробовала возразить женщина. - Они мне от матери перешли...
       Она снова предприняла попытку подобрать сброшенные образа.
       - Ах ты, сучка кулацкая! Ты еще и противиться вздумала?! Иконы, падлюка, пожалела?! - в конец озверел реквизитор. - Я тебе покажу, курва, как власти перечить. Получи, гадина!
       Он легко, точно пушинку рванул кверху за плечи присевшую на корточки женщину и, когда бедолага поднялась в полный рост, точно распоясавшийся буян в пьяной драке нанес женщине сокрушительный удар в челюсть.
       В наступившей на миг тишине послышался хруст сломленной кости или зубов. Марфа охнула, безвольно мотнула головой и, отлетев к печи, стукнулась затылком и кулем стала грузно оседать на пол.
       Насмерть перепуганные малые дети истошно заревели.
       - Марфа! Мама! - встревожено кинулись к бесчувственному телу хозяйки Севастьян с сыновьями и невестка.
       Единственной рукой Севастьян попытался приподнять жену. Тогда сыновья бережно подняли и положили мать на лавку. Побелевшее, как мел, лицо женщины не подавало никаких признаков жизни, а из уголка опухшего рта потянулась тоненькая темная ниточка крови.
      
       - Сволочь! Что ты сделал?! Ты же ее убил!!! - в отчаянии, едва справляясь с рыданием, выдавил Мельниченко.
       - Заткнись, кулацкая морда! Не сволочи, а то враз следом за женкой своей пойдешь! - цинично осклабился вожак, потирая для убедительности внушительный кулак. - Видишь как..., с одного удара ложу! Лучше признавайся, где деньги прячешь...
      
       Ну, что же ты Севастьян?! Возмутись, воспылай праведным гневом, поднимись и дай достойную отповедь мерзавцу. Нет! Ни семья, ни соседи, никто из тех кто знал старшего Мельниченко сейчас ни за что не признал бы его.
       Где тот смекалистый, разудалый работяга, который шутя мог сделать любую работу? Где тот храбрый солдат, георгиевский кавалер, который не раз смотрел в глаза смерти? Смело, без смущения и своей отвагой вдохновлял других? Где он? Где тот недавний Севастьян, что со смехом относился к своей инвалидности, который не упал духом, а твердо и даже жестко держал одной рукой бразды большого хозяйства.
       Сейчас в хате сидел слабый, больной и беспомощный старик. Подавленный и глубоко несчастный. Гнусное откровение и бахвальство подлого убийцы прозвучало для него словно в тумане.
       Окаменевший от неожиданной, непоправимой беды, Севастьян молча прижимал к себе культей холодеющее тело жены, а ладонью уцелевшей руки бережно разглаживал седые пряди на ее висках. Таких нежных чувств он вряд ли проявлял к ней при жизни. Стеснялся, не привык, а, может, некогда было за постоянной маятой и домашними заботами?
      
       Где-то в глубинах омертвевшей души несчастного человека еще боролось смятение, еще спорили меж собой два противоречивых желания.
       Может подняться сейчас, выскочить во двор, метнуться за сарай к своей надежной схоронке? Достать этот разнесчастный кошель с золотом, которое так и не принесло семье ни счастья, ни богатства. Достать и швырнуть в эту отвратительную рожу. Возьми, подавись! А лучше, собрав последние силы, запихнуть в его прожорливую глотку. С силой, до самого нутра! Чтобы выпучил от удушья бесстыжие глаза и захлебнулся, задохнулся от собственной жадности.
       А с другой стороны поднимался протест. Отдать добровольно? Это все равно, что послушно оплатить кровавые услуги палача, принесшего в дом страшное горе.
       Нет, пусть уж лучше лежит на месте этот злосчастный клад. Пусть лучше земля заберет его или, спустя годы, найдется более удачливый счастливец, который отыщет богатство и использует себе во благо.
      
       - Нет, у меня ничего! Все, что было нажито своим трудом, все вы видели. Сами все перепортили, переломали. Хату можете разобрать, ничего больше не найдете...
       - Так вот ты как! Не хочешь, стало быть, Советской власти помогать?! - зло ощерился реквизитор. - Ладно! Твоя воля...
       Он повернулся к своим подручным и коротко скомандовал:
       - А ну, мужики! Ломайте печку!
       Его подручные на миг оторопели. Не от несуразности команды, а соображая, как им подступиться к жарко протопленной печи, чтобы самим не повредиться.
       В этой паузе взволнованно прозвенел голос вдруг осмелевшей невестки.
       - Да вы что! Что вы творите, ироды! - выкрикнула она истерично. - Зима же на дворе! А в хате дети малые... Померзнут же!
       Статная, симпатичная молодайка в праведном гневе еще больше похорошела. И это не укрылось от цинично-похотливого глаза старшего команды.
       - О! Это кто у нас еще такой смелый выискался?! - с картинным удивлением вскинул он бровь. - Ба! Какая кралечка! Я деньги ищу, а тут такое золотко наверху лежит. А может тебя и впрямь сейчас на полатях разложить... потешиться. Пока хата еще не остыла
       Не обращая внимания ни на родных, ни на детей, упиваясь своей вседозволенностью, этот заезжий садист и циник вел себя омерзительно разнузданно и нагло.
       Молодуха побледнела и испуганно юркнула за спасительные спины свекра и мужа. Шагнувший было следом мужик, споткнулся о тяжелый, не предвещающий ничего доброго взгляд взрослых домочадцев. Гнилым нутром чужак почувствовал, что эти, доведенные до отчаяния люди сейчас способны на все... и отступил.
       - Ладно, краля! Поговей еще трошки! - скривился похабно. - Недосуг мне сейчас тобой заниматься. А за хату зря переживаешь. Теперь это уже не ваша хата. Обчественная! А вам теперь в северных краях свои кости парить. Так что если ваши выблядки и вымерзнут, туда им и дорога. Поменьше вражьего семени по нашей земле разбросано будет. А ты, девка, не горюй! Если не дура, будь покладистой. Я тебя и отогрею и семенем пролетарским наделю...
       Довольный этой высказанной гадостью, он заржал точно жеребец, но снова наткнулся на гневный взгляд уже сжимавших кулаки мужиков. Только ни взгляд, ни кулаки его больше не смущали и не пугали.
       Эти беззащитные, бесправные и униженные трудяги были для него презренным быдлом, а он над ними всесильным барином. Все здесь было в его безграничной воле.
       - А ну, хлопцы, гоните этот кулацкий сброд с хаты прочь! - прозвучало, как приговор, коротко и жестко. - На станцию их...
      
       ...- Так что, Ванюха, выкинули нас с теплых, родных углов, как завшивленный кожух на мороз, для протравки, - грустно заключил свой рассказ Карп, докуривая уже третью самокрутку.
       - Ага! То-то гляжу, что ты весь аж шевелишься, - шуткой попытался немного разрядить обстановку Иван. - Видать не берут морозы твоих вшей. Да и дух от тебя, извини, тяжеловатый тянет...
      
       Вроде уже привыкший к внешнему виду нового знакомого и принюхавшись к его дурному запаху, Иван, тем не менее, передернулся, покачал головой и поморщился.
       - Эх, друже! Помыкался, победовал бы ты с мое, поглядел бы я тогда, как бы ты шевелился и какой дух от тебя шел, - незлобиво огрызнулся на то Карп и яростно зачесался. - Не приведи господь познать тебе и таких морозов, и таких мук...
      
       От того, что затем поведал Карп, волосы на голове у Ивана зашевелились не хуже, чем от надоедливых вшей, а кровь в жилах стыла хлеща, чем от декабрьской стужи.
       Оторопь и ужас брали от представленных картин промерзших пакгаузов и столыпинских вагонов, изуверского поведения распоясавшейся охраны и массового мора несчастных людей, не выдерживавших тех адских мук, которые им уготовила "народная" власть Советов...
      
       ...Чуя скорую кончину, сломленный морально и ослабший физически, больной Севастьян во время одной из стоянок подозвал к себе Карпа.
       Карп - старший из сыновей был его надежным помощником и опорой. Ему он собирался передать со временем все дела и сейчас он решил доверить ему самое ответственное и сокровенное.
      
       - Беги, сынок! - с трудом давя в груди саднящий кашель, прошептал он на ухо сыну.
       - Да ты что, батя! Куда бежать?! Как же я вас всех в таком состоянии брошу? - горячо запротестовал Карп, но отец крепко зажал ему рот ладонью.
       - Беги, беги! Я знаю, что говорю, - твердо стоял на своем Севастьян. - Улучи удобный момент и беги. Не выживем мы. Обречены на смерть. Власть нас не пощадит. А кому-то надо остаться в живых. Надо! Пробирайся назад, к дому. Там за сараем есть...
       Придвинувшись поближе к уху сына, он чуть слышно поведал ему о своей схронке.
       - Постарайся забрать ее. Но об одном прошу и заклинаю..., - лихорадочно горевшие глаза больного мужика потемнели от гнева. - Не для пропоя и житейских утех передаю тебе эту тайну. Все что там есть используй для благого дела...
      
       На минуту отец замолчал. Переводя дух и собираясь с мыслями, он вспомнил жену, которую ему не суждено было придать земле по христианскому обычаю, погибшую уже в дороге обесчещенную невестку, умерших от переохлаждения и голода маленьких внуков. Вспомнил и горючая слеза скатилась по морщинистой старческой щеке.
       - Отомсти, сынок! - выдавил Севастьян как заклинание. - За мать, за жену, за деток своих отомсти! Сколько жить будешь, сколько сил в теле твоем будет, не уступай этой подлой власти. Золото, что на дворе зарыто тоже не доброе. Вот и используй его во вред власти. Все, без остатка...
      
       ... - Так что, Ваня, кровь из носу, но надо мне до Горского добраться. Вшивым, вонючим, но добраться, - окончательно подытожил свое повествование Карп. - Может, кто из родни в селе остался. Расскажут, где и как мать схоронили...
       Об истинных целях и наказе отца, тем более о доверенном ему кладе, он благоразумно умолчал.
      
       - Все-таки не мешало бы тебе в порядок себя привести, - посоветовал Иван. - В таком виде все Горское перепугаешь и схватят тебя, как зазевавшегося хорька в курятнике.
       - Ничего, я ученый. На рожон не полезу...
       - Эх! Тебе бы сейчас мыла дегтярного или на худой конец керосину..., - озабоченно пробормотал на то Иван и пошарил рукой в пустой торбе, будто там все это было. - Была бы бритва. Обрил бы тебя от этой гадости. Может, подождешь? Я до села сбегаю...
       - Нет, нет! Не досуг мне ждать! - засуетился, забеспокоился Карп, заподозрив неладное.
       - Да ты не бойся! Я ведь от души..., - поспешил успокоить его Иван. - Тогда хоть чередой голову потри. Ее сейчас вдоль берега много. Можно полынью или мятой. Вша не больно их запах жалует. Да и искупаться бы тебе не грех. Вода сейчас как молоко парное. Правда, Донец от засухи воробью по колено стал, но подходящую яму найти можно...
       - Ладно, разберусь как-нибудь, - махнул Карп. - Теперь уже, считай, дома. Тебе спасибо... за макуху, за табачок. Будь здоров! Не поминай лихом!
       - Ну, да! И тебе помогай бог! Мне тоже пора! Засиделись мы с тобой, а солнце вон уже где..., - Иван поднял голову кверху, где между макушек деревьев отвесно вниз жарко бил солнечный сноп.
       - Бывай! - еще раз кивнул ему на прощание Карп и тут же растворился в зеленой чаще, будто его и не было вовсе.
      
       Собрался было подняться с места и Иван. Но что-то удержало его. Может столь сильные впечатления от услышанного, может еще чего.
       Лишь слегка переместившись, облюбовав поваленное дерево, он потянулся в карман за кисетом. Опираясь о ствол, он уже потащил руку из кармана, как вдруг почувствовал, что лежащую на дереве ладонь больно обожгло укусом.
       Гадюка?! Неужели все-таки выследила, достала подлая?! Мелькнула первая, пришедшая на ум мысль. Он резко одернул руку и со страхом оглядел насиженное место. Змеи не было. Зато на стволе билась предсмертными судорогами раздавленная им лесная пчела.
       - Фу, ты, черт! Напугала! - выругался Иван, высасывая из ранки жало. - Откуда ты тут взялась?
       Приглядевшись, он заметил, что пчела была не одна. Вот подлетела к дереву еще одна. Снизу вылезла другая, третья.
       - О, да вас тут целый рой, - пробормотал он то ли шутя, то ли озадаченно. - Хотя, постой, постой... Рой...
       Иван оживился, припоминая.
      
       Ну, да! Как же он забыл. У старого лесника была же пасека. Небольшая, на два-три улья, но, все же пасека. Иван вспомнил, как вместе с Михаилом приходил на поляну (это было недалеко отсюда) проверять ульи и скачивать мед. Вспомнил и то, как сетовал, горевал лесник, когда прозевал и упустил молодой рой. Может это и есть тот самый упущенный рой?
       Иван стал внимательно обследовать округу и поваленное дерево. Каково же было его изумление, когда он обнаружил в дупле леток.
       - Господи! Неужели борть?! - взволнованно прошептал он. - Если так, то... там же может быть мед!
      
       Иван поднял голову и поглядел в сторону, куда несколько минут назад скрылся Карп. Надо же мужик с голоду помирал, а тут целый лесной улей в дупле. Но лес немел тишиной.
       Он опустился на колени и стал торопливо собирать сухую траву. Пчелы просто так свое добро не отдадут. "Тоже силу применять придется, как при коллективизации - горько усмехнулся мужик, припомнив свежий разговор с лесным приятелем. - Придется выкуривать с насиженного места...".
      
       Скрутив тугим жгутом пару пучков сушняка, Иван разжег один из них и с надеждой поднес к дуплу. Пчелы не собирались просто так отдавать насиженное место, тем более собранное по крупицам янтарное богатство. Они либо гибли от огня и дыма, либо нещадно жалили непрошенного гостя, обидчика.
       Незащищенные руки густо покрылись волдырями. Вот опухла, занемела укушенная губа. Но упрямый мужик тоже не отступался. Когда с пчелами было покончено, он осторожно просунул руку в расширенный им проход дупла и с радостным замиранием вытащил наружу соты загустевшего дикого меда...
      
       Гашка приготовила тюрю. Это решение у нее появилось сразу, как только Иван выложил на стол свою лесную находку.
       "Кушай тюрю, Саша! Молочка ведь нет. - Где ж коровка наша? Увели, мой свет...".
       Интересно, слышала ли когда Гашуня эти некрасовские строки? Верно, нет. Вряд ли их читала ей Зинаида Дмитриевна Миненкова, когда взялась обучать грамоте свою исполнительную прислугу?
       Но вот, что такое тюря молодуха знала прекрасно. Эта бесхитростная, незамысловатая похлебка из скудного ассортимента продуктов была постоянной палочкой-выручалочкой в каждой бедной семье.
      
       Потому Гашка, как опытная хозяйка, тут же достала пару вареных картофелин, раскрошила сухарей, капнула немного подсолнечного масла, для запаха, забелила полчашкой кислого молока, залила водой и все это заправила мелко порубленными листьями коровяка.
       За свою мягкость и пушистость они еще звались в просторечии заячьими ушами. Вот в эти самые уши Иван завернул медовые соты, а они напитались сладким нектаром.
       Что же добру пропадать, решила рассудительная хозяйка. Тем более, что от коровяка еще и польза была. Федора часто лечила его отваром своих многочисленных чад. То от простуды, то от поноса с колитом.
       - Оно и тюря гуще получится. И мед не пропадет. Да и детвора, глядишь, не обдрыщется, - заключила она, помешивая в горшке приготовленный обед. Наполнив до краев миску, она все же поставила рядом маленькое блюдце и положила в него несколько кусочков разломленных сот. Когда еще такая удача выпадет, подумала сердобольная мать. А малым детям - то великая радость, праздник, да и только.
      
       Что верно, то верно. Оголодавшая детвора так проворно работала ложками, что Гашка не успела даже глазом моргнуть, как внушительная глиняная миска была уже пустой.
       - Слава богу, хоть тюри медовой похлебали! - кивнула она мужу с умиротворенной усмешкой и склонилась над детьми. - Ну, как, вкусно?!
       - Вкусно, ох как вкусно! - хором откликнулись сын и дочка.
       - Наелись?! Может еще чего хотите?
       - Не-а, наелся! - расслабленно протянул розовощекий Петька и сыто икнул. - Но меду я все-таки еще съем...
      
       Мальчуган с трудом приподнялся над столом и жадно потянулся к блюдцу, где на коричневатых кусочках сотов янтарными бусинками блестел дикий мед. Петька неторопливо, по-хозяйски подхватил один, размеренным движением отправил его за щеку и блаженно прикрыл глаза. Дичок немного горчил, но даже эта горечь не могла заглушить ни аромата, ни сладости
       - Ум-м-м... Какая вкуснота! Всю жизнь только бы один мед и ел! - не открывая глаз, мечтательно протянул пацан.
       Внимательно наблюдая за братом, несмышленая Катька тоже потянулась к блюдцу. Торопливо сунула ладошку, но не взяла, а лишь макнула пальцы в липкое, тут же одернула их и сразу потащила в рот.
       Подражая Петьке, она также крепко зажмурила глазенки и протянула:
       - А-а, вкусьне!
       - Но, ты, соплявка! Чего передразниваешься?! - обиженно надул губы Петька и сердито замахнулся на малышку ложкой. - Взяла моду все повторять за мной. Это я мед люблю и я буду...
      
       От недавнего мира и благодушия за столом не осталось и следа. В охватившей его злости, у пацана перехватило дух и он едва не треснул сестру ложкой по лбу. Но девчушка испуганно отшатнулась, не удержалась, скатилась с лавки и заревела.
       Гашка уже с материнским беспокойством кинулась к дочери, подхватила с пола на руки, крепко прижала к груди и закачала, успокаивая. При этом она походя отвесила сыну подзатыльник и обожгла недовольным взглядом.
       - Дурень! Ты чего дивчину обижаешь?
       - А она чего меня дразнит?! - накатились на глаза слезы у пацана.
       - Так она еще мала, ничего не понимает, сынок, - дрогнул, смягчился материнский голос. - Ты же старше ее, умнее, сообразительнее...
       - Ага! Это я первый про мед придумал, - по-прежнему обиженно дулся Петька. - Я мед люблю. У меня всегда будет мед. А ей, дурочке, не дам ничего...
       - Ну, что ты! Нельзя так сынок. Катюшка - твоя сестричка родная. А в семье жить дружно надо, - сердобольная мать присела на лавку и свободной рукой прижала к себе сына. - Вон, как пчелы. Если бы они не жили дружно, то никогда у них бы меду не было
       - Это я сказал, что буду..., упрямо бычился под боком у матери пацан и недовольно косился на притихшую у нее на руках сестру.
       - Будешь, сынок, будешь! - успокаивающе еще сильнее прижала к себе сына Гашка. - Не злись! Вот вырастешь, заведешь себе пчел. Будешь за ними ухаживать. С пчелами тоже нужно быть добрым. Пчелы злых не любят. А будешь добрым и заботливым, пчелы тебе меду принесут. Вот тогда ты и будешь мед есть. Сам и других угощать. Без труда, заботы и доброты, сынок, оно же ничего не дается. Понял?
       Гашка ласково потрепала вихры сына и чмокнула его в макушку.
       - Ага! Обязательно заведу. У меня будет много-много пчел, чтобы и меду много мне приносили, - горячо согласился с материнским советом Петька.
       Пацан враз успокоился и повеселел. Правда, он толком еще не представлял о чем вел речь. Ни что такое пасека, ни какие из себя ульи. И вообще. Сколько же нужно завести пчел, чтобы они приносили много меда? А, главное, сколько в мальчишеском понимании было это "много"?!
       _ Что бог даст, сынок! - то ли воодушевила, то ли остудила мальчишеский пыл погрустневшая мать. - Оно же видишь, как в жизни все складывается. Вчера в мясном борще лениво ложкой ковырялся, есть не хотел, а сегодня и сладкой тюре на столе радуешься. Зато завтра и горькой редьки, возможно, не сыщешь...
       Если бы знала беспокойная материнская душа, что эти слова были в шаге от страшной истины...
      
       Что будет с садом, оставшимся без заботливых рук садовника? Одичает и засохнет. Что будет с благодатной нивой, оставленной землепашцем? Заглохнет, поросшая бурьяном.
       А что будет с душой человека, которого с равнодушным цинизмом нещадно эксплуатируют, постоянно преследуют, топчут и унижают, которому создают режим жестокого террора и насилия? В такой душе селится страх.
       Власть Советов с кощунственным лицемерием поднявшая на свой щит лозунг - "Мы - не рабы, рабы - не мы!", эта, так называемая народная власть, мечтавшая сделать свободными народы всей земли, в своей стране сделала все наоборот. Она поработила свой народ, ввела новую форму рабства и сделала страх массовым явлением. Новая власть открыла эпоху великого страха.
      
       Чего боялась любая крестьянка, вроде Гашки? Она боялась, что сведут со двора семейную кормилицу - корову и даже последнюю козу. Ей было страшно от того, что однажды утром на просьбу голодных детей о еде, она просто не сможет их накормить.
       Чего боялся мужик-крестьянин, вроде Дениса Пономарева или Ивана Вороненко? Он боялся насильственной коллективизации и принуждения к непосильному и неблагодарному труду. Это когда власть в селе пришла к пролетарским, босяцким, по сути, деклассированным элементам, которые лютой ненавистью ненавидели настоящий крестьянский труд, но беспрекословно и твердо выполняли то, что велела им партия. Выполняла вопреки вековой крестьянской культуре труда, вопреки логике сельской жизни.
       А боялся ли Тимофей Лисица? Разумеется! Ему, ох как, страшно было потерять хлебное место председателя сельсовета в случае очередной чистки кадров. Также слепо, со страхом в душе, выполнял партийное поручение на селе Николай Пономарев, боясь что его обвинят в партийном уклоне. Этого же боялся и Моисей Фридман, не стесняясь при этом подло обворовывать бедных селян, забирая из хат самое дорогое для семьи.
      
       После двух опустошительных войн, разбавленных двумя революциями вместо подъема и расцвета многострадальная Россия возвращалась к принудительным методам регулирования сферы труда. К методам, сходными с методами военного коммунизма, на зашедшими еще дальше...
       Создавая яркий фасад социализма, поднимая гиганты-заводы, пуская гидроэлектростанции и строя прекрасные города, власть проявляла чудовищную деспотию.
       Она безжалостно перемалывала в своих жерновах людские судьбы и жизни, как бесформенную, безликую серую массу. Она была глуха к стонам и стенаниям тех, чьими руками создавалась все это могущество, богатство, красота. Она не спешила помочь им в беде, а порой сама становилась виновницей беды. Одной из таких страшных бед стал голод...
      
       Но, не зря в народе говорят - трусь, не трусь, а року не миновать!
      
       Старая гадина протащила свое дряхлое, в струпьях вылинявшей кожи, но все еще гибкое тело меж густой травы и выбралась на прибрежную тропу. Она свернула длинное тулово кольцами и приподняла голову. В двух-трех сантиметрах от головы белел круговой шрам, из-за которого сама голова была словно сдвинута в сторону. Это был изъян давнего сращивания. Видимо, поспешного и от того неудачного.
       Слегка покачиваясь, гадюка повела головой из стороны в сторону. Безвекие глаза, неморгающие, гипнотические, но незрячие, казалось, внимательно оглядывали местность. На самом деле этим занимался ее язык. Змея то и дело выстреливала его наружу. Аспидно-черный, раздвоенный, точно печной ухват или рогатина. Этой-то рогатиной гадина и принюхивалась, присматривалась, определялась.
       - Здесь! - как будто кивнула себе, прошипела согласно. - Тут он ходит. Тут его и ждать нужно...
      
       Старуха-змея чувствовала, что дни ее сочтены. Жизнь уходила из ее холодного тела. Сколько лет она прожила, и сама не знала. Немало. Все было в ее гадючьей жизни.
       Удачная охота молодой, сильной, коварной и жестокой, наводившей страх и животный ужас на округу. Было и голодное прозябание, когда зализывала раны полученные от достойного отпора или когда холодное тело буквально замирало от промозглых дождей и стылого степного ветра, которые буквально выдували и выстужали ее нору.
       Было безоговорочное господство в лесостепном царстве, когда всякая мелкая тварь ошалело бросалась прочь, едва завидев ее или покорно ползла в пасть под немигающим гипнотическим взором. Но была и страшная расплата за содеянное зло. Настолько страшная, что едва не стоила ей жизни.
       Она сумела выжить и даже еще похозяйничать в своем лесном наделе. Вот только отдать долг, отомстить за причиненную обиду, она так до сих пор и не смогла.
       Своему старому хозяину, который судил ее жестоким судом, она мстить не собиралась. Судил он ее справедливо и заслуженно. Это она нарушила его запрет и принесла беду близким ему людям. К тому же его давно нет на белом свете. Сам закончил жизнь мученически, помер лютой смертью. Нет, он не заслуживал мести. А вот его помощники...
      
       Это те сопливые, любопытные пацаны, что тоже не послушались ее хозяина и нарушили строгий запрет - не трогать наказанную виновницу и отпустить ее с миром. Старый лесник тогда по обычаю закопал ее растерзанное тело, давая возможность ей выжить и уйти восвояси землей. Уйти навсегда с этих мест, чтобы больше не вредить.
       Однако непослушные мальчишки нарушили запрет. Это едва не стоило ей жизни. Она все же выжила, но не ушла, а поклялась себе отомстить озорникам. Один, правда, пропал с поля зрения. Его никогда она больше не встречала. Но другой...
       Этот негодник вырос, повзрослел и даже осмелился прийти на старое лесное пепелище, где она была безраздельной хозяйкой. Пришел самозвано, как хозяин. Еще пытался снова покуситься на ее жизнь.
       Тогда она пригрозила ему жестокой расплатой. Теперь этот час настал. Она должна свершить задуманное. Яда в ее усохших железах еще хватит на это возмездие. И оно случится сегодня! Другого времени у нее больше не будет.
       Гадюка еще раз подняла голову, стрельнула языком и свернулась клубком. Она ждала свою жертву...
       ... Узкая тропа, белесая и зыбкая от густой пыли, змеилась-петляла вдоль берега Донца. Как ни старайся, а быстро не пойдешь. Чуть неверный шаг вправо - и скатишься в реку. Качнешься влево - бугор зацепишь, плечо, а то и щеку о жесткий кустарник оцарапаешь.
       Но Иван торопился. Не думая о том, что может упасть, скатиться или оцарапаться, он с трудом лавировал по узкой стежке и двигался вперед едва ли не бегом.
       Мужик спешил на работу, боясь опоздать к началу смены. А опаздывать было нельзя. Порядки на ГРЭС, как и на любом заводе, установились очень строгие.
      
       На днях мастер смены зачитал новое правительственное постановление. Согласно этому суровому документу за прогул без уважительных причин работник подлежал увольнению с лишением его права пользоваться выделенными ему продовольственными и промтоварными карточками и выселению из рабочего общежития.
       Начальник ГРЭС пошел дальше. В целях укрепления производственной дисциплины, он издал приказ, согласно которому также строго наказывались и опоздавшие на работу.
       Справедливо?! Но, приказы начальства не обсуждаются. Своя рука владыка. Что сделаешь, если директора предприятий получили от партии и советской власти диктаторские полномочия "казнить или миловать" своих работников - переводить с места на место без их согласия, увольнять по собственному желанию, а то и вовсе отдать под суд.
       Вот эти местные шкурники-сатрапы и изгалялись. Прежде всего, чтобы обезопасить себя (ох, как страшились, боялись, пеклись они о своем собственном благополучии!) они и плодили собственные приказы и распоряжения, чтобы как можно точно и безоговорочно выполнить партийно-государственные решения.
       План, план и еще раз план! А для плана нужна железная дисциплина.
      
       Правда, спешащий на смену кочегар Пономарев вряд ли в эти минуты думал о таких высоких материях, как производственный план и железная дисциплина. Его страшило лишь то, что может попасть в список опоздавших и тем самым лишить свою семью столь вожделенных продуктовых карточек, которые позволяли им выжить в эти трудные дни. Дни надвигавшегося на страну голода.
       Иван задержался не по своей воле. Обычно он выходил из дому загодя. Место в рабочем общежитии при ГРЭС у него было, но жил дома, на селе. Гашка категорически не хотела покидать Белую Гору.
       - С какой радости ехать мне в эту казарму?! - отмахнулась она от предложения переехать в город. - Клетуха-комнатуха на семью. Вот удовольствие мне с другими бабами на одной кухне с кастрюлями своими толкаться. А тут хоть маленькая хатка, да своя. Сама себе хозяйка. И огород есть, и садочек. Детворе раздолье. А там грязный, вонючий двор. Заплеванный, загаженный. Знаю я эту жизнь, городскую, сама жила, видела. К тому же тут хоть какое-то хозяйство в своем дворе держать можно...
      
       Понять женщину, привыкшую к чистоте, аккуратности и домашнему уюту, созданными своими заботливыми руками было не трудно. Тем более, что Гашка всегда мечтала именно о такой жизни. Чтобы у семьи был свой двор, своя хата, свое хозяйство. А поддерживать все это в порядке она умела и делала это с завидным мастерством и желанием.
       К тому же после первого неудачного опыта с коллективизацией власть спохватилась или, по крайней мере, сделала вид, что пошла на попятную. Просто послабила вожжи, с тем, чтобы потом, чуть погодя, взнуздать и затянуть до предела. Далекая от политического анализа Гашка не следила и не собиралась наблюдать за действиями властей. Главное, разрешили держать во дворе небольшое хозяйство.
       Для Гашки, подлинной селянки, цепко державшейся за каждый росточек в огороде, за каждый хвост в хлеву и каждое перышко в сарае, это было определяющим.
       Сразу появившаяся пара козлят во дворе принесла ей радость не меньшую, чем появление собственных детей. А тут, каким-то чудом, у нее появился еще и десяток маленьких утят.
      
       Собственно, чудо было вполне обыденным. Один из старших братьев, что жил в соседнем селе, за Донцом, в Боровском, принес родителям гостинец. В решете копошились и дружно пищали несколько желтых, забавных, клювастых комочков.
       Иван Вороненко с интересом посмотрел на подарок, почесал побитую сединой бороду и обернулся к Федоре.
       - Знаешь, что мать! Давай отдадим их Гашке, - предложил он жене. - Стары мы уже для такой забавы. Хлопотное это занятие - утят доглядать. А Гашка рада бкудет. Она к хозяйству охоча. И для внучат наших будет развлечение, и для семьи ее допомога. Если выходит, вырастит, будет чем семью покормить.
       Лукавил старый батько, кивая на немочь и возраст или действительно беспокоился о благе своей любимицы. Или благодарно вспомнил, как дочка всяк помогала семье, работая с малолетства в прислугах. А, может, вспомнил и устыдился того выговора-разноса, который устроил когда-то дочери за то, что пожалела своего заботливо собранного приданого, которое беззастенчиво растащили сестры. Вспомнил, пожалел, решил откупиться.
      
       Как бы то ни было, но выводок оказался на дворе у дочери. Гашка несказанно обрадовалась родительскому подарку. Тут же устроила возле дома небольшой загончик для утят. Вкопала в землю старое корыто, создав небольшой водоем для водолюбивой живности и с присущим азартом принялась выхаживать утиный выводок.
       Только жадная до работы молодуха не рассчитала своих сил. Придя однажды вечером со смены, Иван вдруг обнаружил свою жену в постели, стонущую от боли.
       - Что с тобой?! Что случилось?! - обеспокоено бросился он к ней.
       - Да вот... Ходила к Донцу за ряской утятам и, видно, перестаралась. Поясницу прихватило. Ломит, хоть криком кричи...
       - А ты случаем не, не того..., - насторожился Иван, намекая, что жена снова оказалась в интересном положении.
       - Да нет же! - кряхтя от боли, отмахнулась Гашка. - Какое там, "того"... Пустая я сейчас. И слава богу! Не время зараз семью пополнять. Этих бы прокормить, голодом не заморить. Говорю же, перестаралась. Полные ведра набрала. А ну, занеси такую тяжесть на нашу кручу. Глаза вылазят, но худобу кормить надо. Все сама же. С Петьки еще какой помощник...
      
       Эти слова прозвучали как укор. Хотя оба хорошо понимали, что оснований укорять им друга друга нет. Ивану с его городской работой просто не хватало времени на домашние дела. Особенно теперь, когда и смены увеличились и правила на работе ввели строгие. Чуть что не так, за порог или под суд. А его работа все-таки кормила семью. Потому все домашние хлопоты безропотно решала сама Гашка.
       - Не было у бабы хлопот, так купила она себе порося, - попробовал пошутить и как-то приободрить жену Иван.
       - Да с поросенком наверное легче было бы, - со стоном отозвалась на то жена. - Вон, бурьяна бы за огородом надергала, насекла, запарила и все. А утята - тварь деликатная. Это же не курчата, пастись не умеют. Возле воды все время. Вот и подавай им, сатанчатам капризным, ряску...
      
       Потому сейчас и бежал Иван со всех ног на работу, боясь опоздать, что чуть свет уже сходил к Донцу. Жалея хворую жену, он затемно поднялся, набрал и принес домой злополучной ряски, чтобы она могла спокойно накормить свое прожорливое утиное стадо...
      
       ...Старая гадюка вздрогнула, очнувшись от сна, приподняла голову, прислушалась. Змеиные рефлексы подсказали ей точно - жертва приближается. Гадина плотнее сжала свои кольца, подняла голову выше и закачалась из стороны в сторону, готовясь к своей последней атаке.
      
       Иван торопился. Он почти бежал тропой, которую, казалось, знал в мельчайших подробностях. И, все равно, в этой спешке с трудом держал равновесие, опасаясь оступиться, упасть, потерять драгоценное время.
       Вот сейчас впереди будет уклон, небольшая впадина, за ней небольшой, но крутой подъем, а там, за выступом, который огибает тропа, она станет ровной, точно стрела. Уж там можно и припустить во всю прыть своих ног.
       Мужик проворно сбежал в ложбинку, в три прыжка преодолел ее и упруго поднялся наверх. Он уже занес ногу, чтобы сделать следующий шаг, намереваясь обогнуть уступ и перейти на бег, как точно споткнулся, замер, застыл на месте.
      
       Прямо на тропе, раскачиваясь в боевой стойке, на него смотрела крупная змея. Белый круговой шрам ниже головы тут же подсказал ему - старая знакомая. Угрожающая поза змеи не оставляла сомнений. Гадина собиралась на него напасть!
       - Вот и встретились. Сочтемся! - вроде как прошипела в воздухе злорадная змеиная угроза.
       Но старуха просчиталась, ошиблась и от того, вроде, как сама растерялась. В своих змеиных расчетах она исходила из своих же одряхлевших возможностей. Она не предполагала, что ненавистный ей человек, которому она собиралась отомстить за причиненную обиду, будет столь стремительный и быстрый.
       Заняв эту, удобную для атаки, позицию, старая гадюка полагала, что ее жертва будет медленно, неспешно и даже с трудом преодолевать крутой подъем. Она рассчитала, что когда его лицо появится из низины на уровень тропы, то тот час нанесет ему свой неожиданный, смертельный удар.
       Однако просчиталась, опоздала. Когда гадина разжала пружину своего тела и бросилась и бросилась вперед, человек стоял на тропе в полный рост. Старуха не была столь стремительна. Это спасло ее жертву.
      
       Иван от неожиданной встречи оторопел и растерялся. И все-таки инстинктивно сорвал с плеча торбу, в которой лежал скудный рабочий тормозок на смену. Этой торбой, точно пращой он отразил смертельную атаку и отшвырнул нападавшую змею на косогор.
       Гадюка стукнулась о землю и, что было мочи, поползла наверх. Спасаться? Нет. Раздраженная неудачей, она уже задумала план новой атаки. Сверху.
       Не устоял на ногах и мужик. Он потерял равновесие, оступился и скатился, падая, обратно в низину. Локоть больно заныл, ударившись о что-то твердое. Приподнявшись, Иван увидел на краю тропы внушительный булыжник. "Это ты мне удачно подвернулся!" - не чертыхнулся, а обрадовался он, не обращая внимания на боль.
       Иван быстро подхватился на ноги, схватил камень и метнулся наверх. Змеи ни на тропе, ни на косогоре рядом с тропой не было. "Вот, черт! Снова ушла гадина!" - едва подумал он с сожалением, как до слуха донесся шорох летящего тела.
      
       И снова Ивану повезло. Гадина вновь просчиталась, выбрав неверный угол атаки. Мужик успел увернуться, а гадюка, пролетев мимо, грузно упала в шаге от него. Но теперь уже ей не суждено было ни увернуться, ни собраться. Ее жертва сама бросилась в атаку. Иван порывисто шагнул вперед и каблуком вмял змеиную голову в жесткую, утоптанную землю.
       Гадина затрепыхалась, закрутилась, забилась, то обвивая, то хлыстом стегая по мужской ноге. Но тщетно. Это был ее конец. Бесславный и страшный.
       Мужик свободной рукой схватил гадючий хвост. Крепко вминая в землю голову, он с остервенением рванул змеиное тулово в сторону. Послышался хруст разрываемых позвонков и обезглавленное тело забилось в предсмертных конвульсиях, щедро орошая тропу, а заодно и штанину темной кровью.
      
       Иван отбросил в сторону не пригодившийся камень и встряхнул опавшее тело безголовой змеи. Что с ним делать? Бросить в Донец? Может, найдется какая крупная рыбина на такого червя. А вдруг падлюка снова оживет и будет его преследовать?! Уж, нет!
       Пономарев знал, что тут у косогора был большой муравейник. Крупные черные муравьи облюбовали себе здесь место для жилища. Через пешеходную тропу проходила их муравьиная охотничья тропа. Часто, перешагивая, он краем глаза отмечал, как эти трудяги что-то тащили к себе домой.
       Вот и пусть эта гадина станет их богатой добычей - решил он и бросил мертвую гадюку прямо в середину муравейника.
       Муравейник сразу ожил, пришел в движение, зашевелился. Змеиная туша на глаза почернела от облепивших ее муравьев. Но наблюдать за дележом Ивану было некогда. Подхватив с земли котомку, он, что было духу, рванул к маячившей вдали ГРЭС...
      
       ...Запыхавшийся, мокрый от ручьями лившегося пота, он едва пересек проходную, как зазвенел зуммер, извещавший о начале новой смены.
       - Успел, Иван, успел, - добродушно проворчал знакомый вахтер, запирая на замок проходную. - Что-то сегодня припозднился ты. На тебя не похоже...
       - Да я и сам на себя сегодня не похож, - еле дыша кивнул в ответ Пономарев и поспешил на рабочее место.
       - Э, погоди, парень! Что это у тебя нога вся в крови?! Случилось чего? - обеспокоенно окликнул его вахтер, обратив внимание на окровавленную штанину. - Может тебе в медпункт нужно?
       - Случилось, случилось! - на бегу отмахнулся Иван. - С гадюкой воевал. Едва жив остался...
       - С кем?! - удивленно вытаращился вслед страж порядка. - С гадюкой?!! И не испугался?!!!
       Но Иван лишь непонятно махнул рукой в ответ. Уже издали, заворачивая за угол своей кочегарки.
       - Да чего там страшного?! - пробурчал он себе под нос, переодеваясь в рабочую робу. - Гадину раздавить не страшно. Страшнее, когда тебя топчут и давят, как последнюю гадину...
       Сказал и испуганно оглянулся: никто не слышал его откровения. Но раздевалка была пуста, лишь за стеной глухо гудела топка котла...
      
       Когда-то в старину говаривали: "Русь, не трусь, это не гусь, а вор воробей, вора бей, не робей!".
       Да, к ворам, разбойникам, татям во все времена отношение было суровое. Если поймают на горячем, бьют нещадно. Да и по суду наказание было лютым - били батогами, рвали ноздри, клеймили, а то и рубили без жалости руки таким нечестивцам. Могли и башку снести запросто.
       Только вот какой вопрос-заковырка есть. Если в чужой дом или амбар залез, на чужое добро позарился - ворюга без всяких разговоров. Руку в казну государеву запустил - казнокрад. Коня с конюшни свел - конокрад. А, скажем, барин, забравший у своего холопа со двора то, что его душе приглянулось. Он кто? Он - хозяин! Сатрап, мироед, деспот, но - хозяин. Ему все принадлежит. И холоп, и то, чем обладает холоп.
       Новая власть освободила мужика от холопских оков и сказала ему: живи, мужик, свободно. Паши землю, расти скот, богатей и радуйся жизни! Любо? Ох, как любо! Но сказать, не значит так и сделать.
       Эта власть пришла к мужику и сказала: отдай, мужик, выращенный урожай, отдай корову, лошадь. Все отдай! Не отдашь добром, заберем силой. Кто тогда эта власть? Сама она именует себя народной и убеждает, что радеет за народное счастье. Почему же ее не любит и страшно боится этот разнесчастный народ?! Уж свою "народную" власть он никак не осмелится назвать разбойной и вороватой.
       Народ от такой "заботливой опеки" стал нищать, хиреть и потихоньку... стал озоровать сам. Когда живот подтягивает к горлу голодом, любому куску радуешься. Даже чужому. Вот и пошло поехало. То в одном краю села кто-то из своего добра чего-то недосчитался, то в другом дворе запричитали об убытке...
      
       ... У Гашки пропала коза. Та самая Белка, которую сначала забрали в колхоз, а потом вернули. Вернули к великой радости хозяйки да, собственно, и самой отощавшей в общественном хлеве козы. Вот сейчас ее вдруг не стало. Увели, украли!
       Рано утром Гашка, как обычно, пошла в сарай подоить свою любимицу, а загон пустой. Сердце бедной женщины так и зашлось.
      
       - Господи! Что же это за беда такая! Кормилицу нашу украли! Как же мне детей теперь... Кто сделал такое паскудство?! Ироды! Чтобы у вас руки отсохли! - завыла, запричитала в неутешном горе молодуха.
       Выпал из рук, покатился по земле бесполезный подойник. Слезы текли ручьем, застили глаза. Гашка металась по двору точно затравленная, в надежде, что эта пропажа всего лишь какое-то досадное недоразумение.
       Вот сейчас ее Белка подаст голос, выбежит из-за хаты, подскочит к ней и ткнется не больно, но нетерпеливо рогами в хозяйский бок. Как знать. Возможно, это она сама, зараза, умудрилась как-то выбраться из сарая, вскочить в огород, чтобы попроказничать, пока хозяйка спит. Но, ни во дворе, ни за хатой, ни в огороде следов козы не было. Исчезла.
      
       Куда бежать? Где искать? От кого ждать помощи? Иван на работе. В хате только дети спят. Свекруху со свекром тревожить не стала.
       В горючих слезах несчастная бросилась на соседний двор к матери. А то как же?! Кто как ни мать поймет дочкину беду.
       - Сволота бессовестная! Ироды! Ма-а-а-моч-ка! Как можно такое сотворить?! Последнюю кормилицу со двора увели! - навзрыд стенала Гашка на материнском плече. - Падлюки! Чтоб вам моя Белка поперек горла встала! Чтоб вы подавились, проклятые, ее несчастными косточками.
       - Тихо, доченька, тихо! Не гневи бога! - прижала к себе и ласково укорила дочь Федора. - Разве так можно?! Не желай другому зла, потому что оно к тебе и вернется...
       - Мама! Да разве же я когда кому что плохое сделала или сказала?! - подняла на нее зареванное лицо Гашка. - Разве же я ленивая, не работящая?! За что бог меня так наказал?
       - Ой, дочка! Не суди да не судима будешь..., - библейскими словами на то ответила ей мать. - Господь и смилостивится, господь и осудит. Ему спрашивать с того, кто зло творит. Что теперь сделаешь, где твою козу теперь искать? Тужи не тужи, а нет ее. Дай бог, чтобы большей беды не было...
       - Вот тут, мать, ты права! На бога надейся, но и сам не плошай, - подал голос молчавший до этого отец.
      
       Иван Вороненко грузно поднялся с места и стал куда-то собираться.
       - Оно, конечно, за всем не уследишь. Ладно бы с выгона, где на привязи паслась, увели бы. Можно было бы и на себя попенять - недоглядели. А когда прямо с сарая крадут - это паскудство, - продолжал он свою мысль, одеваясь. - По Белой Горе уже гул идет: крадут, крадут. Сколько народу чужого ходит по селу. То за подаянием, то еще за каким-то чертом. Вот, нечистая сила! Прости меня, господи! Кто за порядком следить должен? Раньше староста все видел, все знал. Ни сам от него не спрячешься, ни спрячешь, ни украдешь ничего. А зараз? Делай что хочешь, безобразничай, как хочешь. Власти нет!
      
       Батько нервно насунул на самые брови полотняный картуз, гневно сверкнул цыганистым глазом и поманил за собой Гашку.
       - Пошли, дочка, до Лисицы, - решительно рубанул он рукой воздух. - Тимоха у нас кто? Председатель сельсовета. По-старому - староста. Ему за порядком на селе положено следить. Вот и пусть следит, а не в читальне штаны протирает. Взял моду только книжки читать да речи умные говорить. Какого черта ему дармоедничать. Пусть разбирается. На селе воровство, а он и ухом не ведет! Пошли!
      
       После того, как спалили старый панский дом, в котором располагался сельсовет, восстанавливать пожарище никто не стал. Не было ни средств, ни времени, ни желания. Скорее всего, у ленивого Лисицы не было последнего и он с сельсоветом расположился в избе-читальне. Собственно, Тимоха и раньше там сидел. Озорные вороненковские девки, проходя мимо, часто допекали его своими частушками, чем вводили в немалое смущение стыдливую Гашку.
       Однако сейчас у разбитой горем молодой бабы не было ни стыда, ни смущения, ни робости. Она горела одним желанием: найти, восстановить свою потерю и как след поквитаться с обидчиками. Потому без лишних слов вышла из родительской хаты вслед за отцом.
      
       На улице отец с дочерью столкнулись с Денисом Пономаревым.
       - Здорово, сват! Куда это ты спозаранку собрался. Еще и Гашку с собой прихватил..., - поздоровался с Иваном Денис и заглянул ему через плечо на невестку. - Случилось чего, дочка?! Чего зареванная такая? С Иваном, что ли, нелады?
       Угрюмый и решительный вид родичей его насторожил. Старик удивленно таращился то на свата, то на сноху, не понимая, чем они так обеспокоены.
       - Да вот козу у нее ночью с сарая увели, - буркнул недовольно Иван. - До председателя идем. Сколько еще эти безобразия будут на селе твориться?
       - Ах ты, идолова душа! Что же ты нам ничего не сказала. До батька сразу побежала! - вместо сочувствия накинулся на невестку Денис. - Мы что не одним двором живем или мы для тебя не такие родители?!
       - Не лайся, папа! Я и сама не знаю, что делать? Иван на работе. А Белки нет! - в голос заревела Гашка. - Вот, я до матери...
       - И, правда, сват! Чего ты взвился? Какая разница, к кому она побежала за помощью, - примирительно проворчал Иван. - Видишь, на дивчине лица нет. С ума сходит. В таком состоянии разве сообразишь - куда бежать, кому кланяться. Тут, хоть черту кланяйся, а толку нет. Не до чужих же людей пошла. До батька с матерью...
       - Ладно! Пошли тогда, что ли, вместе разбираться, - кивнул согласно Денис, пряча вспыхнувшую досаду. - Оно и, правда, непонятно что на селе стало твориться. Даже в войну такой гадости не было...
      
       Сельский мужик, добрый хозяин - птаха ранняя. Сельские дворы с рассветом пробуждаются. Дымом печных труб, скрипом воротин в хлеву и стуком подойников. Тугой молочной струей и мерным чавканьем жующей скотины. Шорохом скошенного валка и звоном отбиваемой косы.
       Власти шуметь нечем и незачем. Власть в такую рань крепко спит. Это прежний староста или панский приказчик уже давно обежал бы все село, сгоняя народ на ненавистную барщину. Заодно оглядел бы все зорким, придирчивым оком. Все ли на месте, ничего не порушено, не пропало?
       Новая же власть с завидным упрямством культивировала в мужицкой психологии лень и отвращение к работе.
      
       ... Сельсовет был заперт изнутри на засов. Спал даже флаг над крыльцом. Линялый кумач с унылой сонливостью неподвижно обнимал грубое древко.
       - Спят паразиты! - зло ругнулся Иван Вороненко, поднимаясь по шатким ступеням. - Все никак не выспится, нечистая сила! Все на свете проспали, сволочи!
       - Эй, Тимоха! Открывай! - подступился рядом и Денис. - Хватит вылеживаться...
       Старый Пономарев недовольно дернул ручку и остервенело забарабанил в дверь.
      
       - Какого черта! Кого там принесло ни свет, ни заря! - послышался за дверью недовольный, заспанный голос председателя сельсовета. - Неужели больше времени нет, как только спозаранку беспокоить?! Дня, что ли, не будет?!!
       Лязгнул засов, возмущенно скрипнули петли и дверь неохотно распахнулась перед ранними визитерами. Из нутра хаты садануло спертым запахом холостяцкой неухоженности.
       На крыльцо высунулся опухший от сна Тимофей Лисица. Волосы на его голове были мокрые и торчали липкими космами в разные стороны, к сырой щеке прилипло перо. В уголках пухлых губ застыли, но еще не просохли слюнявые пузыри. Видать, крепок и безмятежен был председательский сон.
       С другого угла избы-читальни показался такой же заспанный колхозный бригадир.
      
       После неудачной попытки создать в Белой Горе колхоз, когда после партийного осуждения за перегибы оттуда разбежались почти все белогорцы, в селе оставили что-то вроде бригады - полеводческо-огородное звено и ферму.
       Бригада состояла из активистов и тех, кому кроме колхоза больше и деваться было некуда. За бригадой оставили то, что осталось от имущества раскулаченных дворов и кое-что из обобществленного. Так ей достался небольшой клин земли, около дюжины тощих коров, пара лошадей, старая сеялка и жнейка, да кое-что по мелочи.
       С этим убогим скарбом бригаду прикрепили к колхозу с горделивым названием "Мирная Долина", который стал существовать в соседней, через ярок, более богатой и благополучной Устиновке.
       Для усиления колхозного движения в Белую Гору прислали одинокого пожилого шахтера - Василия Митрофановича Чередниченко. Фамилия у бригадира вполне сельская, но только фамилия. Василий Митрофанович был так же далек от сельской жизни как луна от земли. На шахте работать он уже не мог. И годы, и здоровье не то. Зато был человеком партийным и шибко болел за партийное дело.
       По натуре бригадир был мужиком неплохим. Не злоблив, не привередлив. Народ особо не докучал. Правда, одна слабина в нем была - выпить любил. А как выпивал, впадал в меланхолию, но иногда и становился раздражительным и даже агрессивным. Вот тогда Митрофаныч выдавал белогорцам "на-гора уголька" по самую маковку.
       Чтобы не скучно было, а заодно совместно вести общее дело, председатель сельсовета и колхозный бригадир жили бирюками в одной хате.
       Когда следом за Тимохой на крыльцо вышел Чередниченко и широко зевнул, к одуряющему запаху немытого и непроветриваемого помещения добавился стойкий перегар самогона, махорки и лука.
       Гашка вдруг некстати вспомнила Дунькину частушку про горох, брезгливо поморщилась и отступила за спины родичей.
      
       - Дядька Иван? Дядька Денис? О, сваты, как всегда на пару! Еще и дочку с собой привели, - толком не проснувшись, обвел сонным взглядом ранних посетителей Тимофей. - Ну, и чего вам надо?! Чего Белую Гору всполошили спозаранку?
       - Да Белая Гора уже давно проснулась! Это ты все зорюешь..., - насмешливо скривился Иван. - Спишь, беды не чуешь...
       - Какой еще беды? - вскинулся Лисица, сгоняя с лица остатки сна.
       - Да как же! Уже прямо со двора скотину уводят! - подвинулся к свату Денис. - Вот, у Гашки ночью козу украли. Сколько еще такое безобразие будет на селе твориться?
       - Фу! Напугали! - с пренебрежительным облегчением выдохнул Лисица. - Я уж думал, война началась!
       Он сладко зевнул, потянулся до хруста, явно сожалея о напрасно прерванном отдыхе.
       - Ты погоди, председатель! У дивчины горе, - нахмурился неуступчиво Иван. - Даже в войну такого озорства не было. А сейчас? Гляди... У одного мешок с амбара вытащили, у другого курей вытащили. Вот козу увели...
       - Ну, плохо, конечно... Только где теперь ее искать? Я что должен?
       - Как что?!! - хором возмутились мужики. - Ты же председатель сельсовета! Власть на селе. Должен порядок обеспечивать...
       - А что я вам? Обязан, что ли, за вашим добром следить? - передернул плечом Лисица. - Сколько дворов на селе? В каждом я сторожем не стану. Вы сами решили своим хозяйством жить. Вот, сами им и занимайтесь. Присматривать надо лучше, тогда и красть не будут...
       - Что же мне козу, прикажешь, в хате держать?! - всплеснула руками возмущенная Гашка. - Чтобы она по нашим головам прыгала.
       - Ну, то твоя уже забота, где тебе худобу свою держать, - отмахнулся равнодушно Тимоха, считая разговор законченным.
       - Ты погоди, не отмахивайся! - посунулся к нему Денис, упрямо стоя на своем. - Ты кто есть на селе? Власть! А что власть делать должна? Порядок обеспечивать. Ты кривого Клочко вспомни. Когда он сельским старостой был. Да он и с одним глазом все приметит, обо всем знает, всему свое решение найдет. Как ты, староста до обеда бока на печи не вылеживал...
      
       - Ваш Клочко - пережиток прошлого! - пренебрежительно хмыкнул Тимофей и недружелюбно покосился на непрошенных визитеров. - А вы сами-то кто есть?! Вы есть единоличники! Несознательный элемент, чуждый Советской власти. Советская власть за таких ответственности не несет. Единоличник сам отвечает за себя и за свое добро. Решили так жить, вот и тряситесь теперь над своим добром, как лист на осине.
       - Во-во! Были бы в колхозе и проблем не знали бы, - встрял в разговор молчавший до этого Чередниченко.
       Голос бригадира с вечернего перепоя просел и его пересохшая глотка сипела и хрипела.
       - Да мы и так их не знали, когда вы всю худобу на панский двор согнали, - хмыкнул в ответ на то Иван. - А что с вашей затеи вышло? Какая худобина от холода околела, какая от голоду сдохла. Животине ведь хозяйский досмотр и забота нужны, а не громкие читки газет и речи на митингах...
       - Я свою Белку чуть живой домой забрала. Бедолага еле на ногах стояла, едва оклыгала от колхозной сладкой жизни, - поддакнула отцу Гашка. - Выходила, выкохала. А теперь какая-то тварь ее под нож пустила...
       - А была бы ты сейчас в колхозе и не ревела за пропажей, - прокашлявшись, гнул свое бригадир. - Заработала в колхозе трудодень, кринку молока получила, детей напоила. Ни забот, ни хлопот.
       - Ага! Молоко откуда взялось бы! Тебя, что ли доить?! - едко скривилась Гашка. - На вашей ферме от коров кожа да кости остались, живые мощи выменем в навозе полощутся. На выпас выгнать лень. Много вы от них молока видите?
       Выплеснув едкий упрек, молодуха даже сама испугалась своей смелости и снова спряталась за широкую спину отца.
      
       - Дядька Иван, что же за семя у тебя такое вредное?! - поморщился раздраженно Тимофей. - Так и норовите куснуть, на Советскую власть пальцем тыкнуть. То Дунька твоя, язва, языком, как помелом полоскала. По любому поводу прохода не давала. А это, гляди, и Гашка-тихоня туда же.
       - А ты мое семя не паскудь! - сурово нахмурился Иван. - Сам-то языком не меньше моих девок треплешь. Читать выучился, складно говорить приноровился, а к работе так и не приспособился. Какого черта сиднем сидишь в конторе. Вон, зайти внутрь гадко. От вони нутро выворачивает. Ты по селу пройди, проветрись. Узнай, что на селе делается. Если тебе власть доверила руководить, так ты и руководи, следи за порядком. Не гневи людей.
       - Ладно-ладно, разберусь, - отмахнулся с досадой Лисица. - Не учи, как мне свои обязанности исполнять...
      
       Лишь дня через три на Белой Горе появился милиционер из Верхнего. Походил по селу, позаглядывал во дворы. Что-то поспрашивал, что-то записал в свою планшетку. Потом засел в конторе пить с бригадиром самогонку, а под утро, едва стоя на ногах, с трудом забрался в пролетку и уехал восвояси. Искать пропавшую Белку, равно как и кур, и зерно, и другое майно обворованных белогорцев никто не собирался. До мужицкой беды никому дела не было...
      
       Вот так-то, горемыка! Хотел правды от власти сыскать? А где та правда? Где ее искать? Не тобой ли придумано и с горечью выплеснуто - "до господа высоко, до царя далеко". Не из той же песни, что все от царя зависит. Смени плохого царя на хорошего и жить станет вольготнее, лучше. Вот скинула революция царя, установила свою власть и выбрала своего царя. Ну, пусть не царя, а отца народов. Лучше тебе жить стало, вольготнее?
       Видать ли народному миропомазаннику, как пухнут с голоду твои детки? Знает ли он, как бесстыдно тащат с твоего двора последнее, не оставляя тебе никаких шансов на выживание? Радеет ли он за сохранение твоего кровного? Не видит, не знает, не радеет. Некогда! Он радеет за все государство и за народное, государственное добро.
       Вот, даже собственноручно написал закон об охране государственного имущества и укреплении общественной социалистической собственности.
       Что ему мужицкие нищенские пожитки, когда злой, недобрый глаз ворога смотрит на государственные богатства. Он за это спросит и осудит строго. С разбойником и вором у него разговор короткий. Сломал на станке резец - в темницу. Стащил с колхозного поля три колоска - на плаху.
       В один из сентябрьских дней оглушительным майским громом ударила по Белой Горе страшная весть. На железной дороге, недалеко от Волчеяровского переезда застрелили Вальку Зинченко...
      

    Глава 6.

      
       Не зря говорится, коль не знаешь, как поступить, загляни в прошлое. Погляди, как до тебя это делалось. Не хватает своего ума, займи у мудрого.
       Исстари, ведь, как повелось? По первому морозу соберет князь дружину и выедет вотчину свою обозревать. Дымки считать. Это сколько труб его холопы затеплили. По дымкам и считал, какой ему налог установить. Чтобы с голоду не передохли или, чего доброго, не сбежали к другому. Понимал, что этой чернью его сиятельное могущество крепится.
       Барин старосте да приказчикам тоже строго-настрого наказывал мужика не обижать. На барщину гонять, налоги и недоимки взымать, но последнее не отымать. Чувствовал мироед, что холопскими душами он живет и в достатке прибывает.
       Знал ли об этом городской партиец, когда по велению партии приехал на село обобществлять крестьянские дворы и сгонять народ в колхоз? Думал ли о том, насколько сытнее супротив прежней жизнь у мужика сложится?
      
       Но лукавить тоже не нужно. Никогда мужик не жировал, вдоволь не наедался. Постоянное недоедание было, по сути, хронической народной болезнью. Не зря в народе так и говорилось: щи да каши пища наша, худой квас лучшей хорошей воды. А еще - "видит око, да зуб неймет", "на чужой каравай рот не разевай", "сытый голодного не разумеет"... Это все слова одной песни...
       Потом появились другие песни. Мы наш, мы новый мир построим... Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Только и в сказке сказано, что на чужом пиру по усам течет да в рот не попадает.
       Почему мимо мужицкого рта прошла обещанная манна небесная? Действительно ли стремясь к власти, радели большевики за народное благополучие и подбивали мужика на бунт против старого мира? Какие сладкие заманухи так затмили мужицкий разум, что он обманулся и доверчиво пошел за смутьянами? В революцию, в гражданскую войну, в колхоз...
      
       Впрочем, чего уж тут гадать-рассуждать?! Вряд ли в Белой Горе или Устиновке да в каком другом селе, русском ли, татарском, вели долгие споры-разговоры о том, хороша или плоха старая-новая власть и каков Расее нужен царь. Вряд ли сравнивали, какие песни лучше - прежние или новые. Задумывались лишь об одном - как выжить, страшна ли их жизнь или будет еще страшней.
       А чем можно устрашить терпевшего перетерпевшего мужика?
       Голод! Самое страшное, что может ожидать человека в жизни - это голод. Голод делает из человека зверя. Дикого, злобного, беспощадного. Двуногий, говорящий зверь, который руководствуясь естественными инстинктами, пытается выжить во чтобы то ни стало. Тогда над ним властвуют не законы человеческого общежития, не господни постулаты морали, а жестокие законы природы - "Выживет сильнейший!".
      
       До какой степени цинизма и лицемерия нужно было дойти, насколько нужно было очерстветь душой и каким покрыться слоем равнодушия, чтобы на пятнадцатом году советской власти спокойно взирать, как люди превращаются в зверей?!
       Какое кощунство, провозгласить прекрасный лозунг - мир народу, власть народу, дворцы народу, землю народу! - а на деле привести человека в такое состояние, чтобы он в безысходности начал есть корни и кору, питаться падалью!
       А по каким законам живет человекозверь, что преступив мораль, нарушает одну из главных заповедей - не укради?! Не по законам ли выживания?!
       И что значит украсть? Что считать воровством? Кошель из кармана - да! Скарб из семейной скрыни - да! Припасы из каморы - тоже.
       А оставленный в поле колосок? Упавший, неподобранный, забытый. Колосок, что станет удачной добычей пролетной птахи или запасливого сурка. Чем будет он для звереющего от голода человека? Подлое преступление или господня милость и ничтожный шанс на выживание?!
       Вопросы, вопросы, вопросы... Если и роились они в измученной мужицкой душе, кто мог ответить на них?!
      
       Далеко-далеко от Белой Горы, в главном городе Советского государства, за высокой кремлевской стеной, в огромном кабинете, за рабочим столом сидел Вождь. Любимый вождь и отец всех народов. Попыхивая ароматным дымом трубки и сосредоточенно хмуря густые брови, Вождь писал письмо.
       Нет, не простому белогорскому мужику отвечал он на мучавшие того вопросы. Вождь писал своим соратникам. Писал о крайне важном и безотлагательном. Писал с тревогой о народном государстве. Не о народе, не о каком-то отдельном мужике, а именно о государстве. Руководитель такой огромной страны не может думать и писать иначе.
       Увы, не заглянул в прошлое народный "светлый князь". Погнушался старорежимным опытом. Посчитал, что и сам может принять единственно верное решение. Не стал спрашивать совета у мудрых, ибо сам слыл мудрым над мудрыми. Потому и ложившиеся на бумагу строки были твердыми, решительными, бескомпромиссными.
      
       "За последнее время участились хищения грузов на железнодорожном транспорте, хищения кооперативного и колхозного имущества, - сурово скребло бумагу перо. - Хищения организуются главным образом кулаками и другими антиобщественными элементами, старающимися расшатать наш новый строй...".
       Во, как! Теперь ясно, откуда у голода ноги выросли?!
       "Социализм не сможет добить и похоронить капиталистические элементы и индивидуально-рваческие привычки, навыки, традиции, расшатывающие основы нового общества, если он не объявит общественную собственность священной и неприкосновенной, - с каждым словом письма усиливался накал сложившейся обстановки. - Он не может укрепить и развить новый строй и социалистическое строительство, если не будет охранять имущество колхозов, кооперации, государства всеми силами, если он не отобьет охоту у антиобщественных, кулацко-капиталистических элементов расхищать общественную собственность...".
      
       Вождь отложил перо на чернильный прибор, пробежал взглядом написанное и поднялся от стола. В мудрой голове роился сонм мыслей, из которых сейчас необходимо было выбрать одну, единственно верную.
       Он неторопливо, в глубокой задумчивости прошелся по кабинету. Мягкая и толстая ковровая дорожка делала его шаги бесшумными. В этой тишине слышалось лишь мерное качание маятника в часах да легкое потрескивание тлеющего табака в прижатой к груди неразлучной трубке.
       До чуткого уха Вождя донесся приглушенный бой курантов. Вождь подошел к окну и слегка отодвинул штору. Он посмотрел на Спасскую башню: золоченные стрелки на часах были плотно сомкнуты, показывая полдень.
       Вождь перевел взгляд левее, на Мавзолей. Там внизу, в стеклянном саркофаге сейчас лежал человек, который в свое время считал его излишне горячим и несдержанным. Человек, который опасался передавать ему власть, полагая, что это может быть опасным и даже вредным для рабоче-крестьянского государства.
       Ошибся! Даже его прозорливости не хватило для того, чтобы представить, кто станет на самом деле тот, кому были отнесены столь нелестные эпитеты. А он стал Вождем! Новым, безоговорочным и полновластным. Вождем, которого народ с трепетом в душе и счастливыми улыбками на лице теперь называет верным соратником и любимым учеником прежнего вождя, любимым отцом всех народов. И сейчас от его "отцовского" решения зависит судьба этих самых народов.
      
       Вождь с наслаждением затянулся ароматным дымом из трубки и также неспешно вернулся к столу. Это стало его повседневной привычкой, манерой поведения - делать все неспешно, с убийственным спокойствием и невозмутимостью, держать паузу, брать собеседника, оппонента измором.
       Вождь подвинул к себе недописанный лист, обмакнул в чернильницу перо и, со всей решительностью, завершил письмо.
       "Терпеть дальше такое положение немыслимо. Для этого нужен новый закон. Такого закона у нас нет. Этот пробел надо заполнить, - твердо и жестко, как приговор, чеканились слова принятого решения. - Предлагаю издать новый закон (в изъятие или отмену существующих законов), который бы: а) приравнивал по своему значению железнодорожные грузы, колхозное и кооперативное имущество - к имуществу государственному; б) карал за расхищение (воровство) имущества указанных категорий минимум десятью годами заключения, а как правило - смертной казнью...".
      
       Вальку Зинченко убили за горсть зерна вперемежку с придорожной пылью...
      
       ...Вот уже несколько дней, как Валентине нездоровилось. Низ живота налился свинцовой тяжестью и изнурял саднящей болью.
       - Мам, ты бы до тетки Федоры сходила, - уговаривала ее встревоженная Верка. - Чего ты боишься к ней сходить? Она же добрая, всем помогает.
       - Да чего жинку лишний раз тревожить у нее и так своих хлопот хватает, - отмахивалась Валька и давила в груди стон, чтобы не расстраивать дочку. - Ничего страшного, очухаюсь. Видно на работе сквозняком прохватило. Сама знаешь, какие дыры в нашем коровнике светятся. Ветер так и гуляет...
       Собственно, Валька и впрямь могла зайти за помощью к Федоре. Ведь скольким бабам та помогла с их бабьими проблемами. Но, если по-честному, Валька стыдилась и долгие годы чувствовала свою вину перед сельской знахаркой. После того блудного случая с Иваном и откровенного бабьего разговора бабы между собой ни разу не встретились. Федора просто не ставила для себя такой цели, а совестливая Валька старалась всячески избегать даже случайных встреч. Даже дочери, которая была очень похожа на отца, она категорически запрещала общаться с Иваном.
       - У него своя семья, свои дети. Он батько им перед богом, а ты байстрючка, - сказала, как отрезала. - Ничего, сами как-нибудь проживем...
      
       Мать и дочка Зинченко работали доярками в колхозе. Записались они в колхоз сразу. С бедного двора вдовы-солдатки взятки гладки. Пусто, хоть шаром покати. Вот и понадеялись на прелести колхозной жизни.
       Афоня еще до колхоза пошел работать на содовый, а потом завербовался на стройку в Рубежное. Там новый химзавод строить начали. Пока помощи от него не было. Но Валентина на сына не обижалась. Молодому мужику надо на ноги самому стать, семьей обзавестись, потом уже и матери с сестрой помогать. Если будет у него такая возможность. А не будет, значит, не будет.
       Вальке вдвоем с Веркой жилось более менее сносно. На трудодень чашку молока да горсть крупы получат, тем и кормились. Ничего! Там, даст бог, может жизнь наладится, лучше станет.
       Так, по крайней мере, рассуждала неунывающая солдатка, пока ее не прихватила хворь.
      
       - А ну, поехали до фельдшера! - скомандовал стонущей от боли доярке бригадир. - Я как раз к председателю в Устиновку еду и тебя довезу...
       Колхозный медпункт и фельдшер располагался в соседнем селе. Василь Чередниченко относился к вдове благосклонно. Не сказать, что у одинокого бирюка на склоне лет появилась какая-то тяга к женскому подолу. Нет, какое там!
       Вот поставь перед ним бутылку и бабу, без сомнения к бутылке руку протянет. Может, по молодости у самого что-то с семьей не сложилось. Может, солдатка еще не утратившая женской привлекательности, кого-то напомнила ему и шевельнула старые струны. Только на ферме бригадир появлялся часто и за работой Валентины наблюдал подолгу. Потому сразу приметил, что с бабой творится чего-то неладное. А поскольку был человеком отзывчивым и душевным, хоть и выпивоха, то без лишней канители сам подъехал за хворой на ферму, чтобы показать ее лекарю.
       - Поехали! - покорно залезла в бричку Валька и даже обрадовалась, что не надо теперь идти до Федоры.
      
       Старый коновал, доживающий свой век в сельском медпункте, был специалистом так себе. Все больше пользовал занозы да ссадины. На худой конец таблетку какую в рот засунет или микстуры вольет. Искушенная во многих хворях Федора справилась не в пример ему много лучше. Только разве было уговорить упрямую Вальку сходить к опытной знахарке.
       Выслушав сбивчивый рассказ Вальки о симптомах болезни (там печет, тут болит) старик уложил ее на скрипучую кушетку, задрал подол и, не обращая внимания на бабье смущение (лицо Валентины запунцевело от стыда), кряхтя пощупал упругий живот, приложился через трубку ухом. А потом озадаченно за тем же ухом и почесал.
       - Хм-м... Черт его, извини дорогуша, знает, что за болячка к тебе прицепилась, - пробормотал он в задумчивости.
       Фельдшер задумался до такой степени, что машинально побарабанил пальцами по голому Валькиному животу. Вдова стыдливо дернулась, пытаясь прикрыть выставленный наружу срам.
       - А-а, извини, дорогуша! - крякнул конфузливо старик и отодвинулся в сторону, позволив женщине одернуть вниз подол. - Только ты не смущайся. Мне твое добро ни к чему. Оно мне давно уже не интересует. А вот тебе надо в больницу ехать, к мандяному доктору...
       - К-кому?! - изумленно округлила глаза Валька.
       - Тьфу! Извини дорогуша, старика! Вырвалось ненароком, - снова сконфузился фельдшер. - Тебе до доктора треба, что ваши женские болячки пользует. Тот кажный день к вам в срам заглядает и все знает-понимает. Он при родильном отделении сидит...
      
       На следующий день Валентина уже сама пришла к бригадиру.
       - В Верхний мне надо, в больницу. Фельдшер послал...
       - А на ферме кто останется? - недовольно поморщился Чередниченко. - Кто коров доить будет?
       Голова Василя разламывалась с похмелья. Сейчас ему было ни до забот, ни до сантиментов с симпатиями.
       - Василь Митрофанович! Да разве у нас такое стадо, что рук не хватает?! - удивилась на такой оборот Валентина. - Ты же сам сколько раз видел, что друг за дружкой ходим, без дела...
       - Видел, ну и что... - прохрипел бригадир. - Ты же член колхоза и должна выйти на работу. Как я тебе трудодень закрывать буду?
       Он мотнул головой, отворачивая ее в сторону, чтобы не докучать бабу перегаром. Но и сам томился в досаде. В сухой глотке горело и драло, как песок в пекле. Нутро требовало облегчения, а тут нужно с бабьими проблемами разбираться.
       - Вот тебе, здрастьте! - всплеснула ладошами Валька. - Вчера силком к фельдшеру потащил, а сегодня уже работать некому. Твой же фельдшер и отправил меня в больницу. Сам не справился. Ты, гляжу, тоже того... хвораешь с утра. Я, как чуяла, лекарства прихватила...
      
       Только тут Чередниченко обратил внимание на узелок в ее руках. Зинченко проворно поставила узелок на ступеньки крыльца и с не меньшим проворством вытащила поллитровку мутного самогона.
       - Вот... Стоит дома без дела. Мужика нет, а мы с Веркой непьющие, - по ходу рассуждала Валентина. - Ты поправь свое здоровье и за мое, заодно, выпей. А насчет трудодня... Так Верка за меня отработает. Все в одну хату трудодни идут...
       - Ладно! Ступай! - согласно кивнул бригадир и воровато сунул бутылку в карман. - Только в Верхний придется тебе пешком телепать. Лошадь я тебе в больницу не дам...
       - Ничего, не барыня, дойду, - махнула на то Валька. - Бывай, бригадир. Не поминай лихом!
       Она с каким-то бесшабашным лукавством подмигнула томившемуся на крыльце Василю. То ли в насмешливом вызове, то ли в бабьем упреке. Мол, что же ты мужик с собой делаешь. Мог бы и семью себе еще завести, жить по-людски, а не топить свою жизнь в сивухе. Гляди, дескать, какая я и гладкая, и видная, и... доступная. А ты...
       Только Чередниченко уже не видел этого многозначительного взгляда, уже не думал о Вальке. Все мысли его были в кармане, который вожделенно тяготила полная бутылка...
      
       Из больницы Валентину выписали только через месяц.
       - Застудила, бабонька, ты свое хозяйство! Вот и случилось воспаление придатков..., - заключил доктор, внимательно осмотрев больную. - Что же мужик тебя не доглядел?
       Врач был жизнерадостен и словоохотлив.
       - Так нет у меня мужика и глядеть некому, - грустно усмехнулась ему в ответ Валька.
       - Ничего, вылечим! Не переживай! А как вылечим, так и мужика сразу сыщешь. Разве можно такому добру без присмотра пропадать?
       - Где же его сыщешь? Я уж и искать перестала. Да и привыкла уже сама, без мужика жить...
       Похудевшая, осунувшаяся, с темными кругами под глазами Валька вышла с больничного двора. В серой унылой больничной палате с угрюмыми, неприветливыми соседками и сварливыми санитарками она страшно стосковалась по своей хате и дочке и со всех ног торопилась домой.
      
       Прибрежной тропой Валентина в село не пошла. Место пустынное, глухое. Забоялась баба. Пошла вдоль тракта. Пусть дальше, зато по открытой местности. Вон и железка рядом. Пройдет состав, и легче, веселее идти.
       Еще издали женщина приметила, как у железной дороги вьется большая стая птиц. Дикие голуби то подхватывались вверх, то снова садились на землю, а между ними шныряли, шумно галдя, задиристые воробьи.
       Птичья возня привлекла женское любопытство. Уже подойдя ближе, Валентина увидела случайную жировку небесных тварей.
       В этом месте рельсы делают плавную дугу, на которой состав слегка качает. Вероятно, не так давно прошел состав с зерном. Видимо, по недогляду один из вагонов был неплотно закрыт или имел дыру в полу. Видимо по нерадивости один из мешков был плохо завязан, а может от напряжения треснула прелая мешковина. Вероятно, видимо.
       Вагон качнуло на повороте. Мешок развязался и треснул. В образовавшуюся прореху обильно потекла на землю зерновая струя, представляя счастливый случай голодным диким голубям для удачной охоты.
      
       Стой! Назад! Нельзя! Не тобой брошено, не тебе и подбирать! Не бери! Не укради!
      
       "Приравнять железнодорожные грузы к государственному имуществу и карать за его хищение, как правило, смертной казнью!" - строго и непреклонно прозвучало из края в край по стране.
       Знали ли об этом неразумные птахи? Слыхала ли о том темная, неграмотная крестьянка? А если и слыхала. Разве могла она равнодушно пройти мимо, приученная с пеленок ценить и бережно относиться к каждому зернышку? Ведь оно, это золотое зернышко полито крестьянскими слезами и потом.
      
       Подойдя ближе к птичьей жировке, баба отпугнула стаю и опустилась на насыпь.
       - Господи! Зерна сколько! - прошептала она потрясенно. - Тут как раз на месяц трудодней собрать можно...
       Сорвав с головы косынку, Валентина расстелила ее на землю и принялась торопливо, но бережно собирать просыпанное зерно.
       - Зараз на муку перетру. Оладушек Верке испеку. Оголодала, наверное, девка без матери, - уже крутилась, вертелась в голове беспокойно-радостная мысль, забывая обо всем ином.
       За этими мыслями бедная женщина не услышала, как дрогнули и тихо застучали рельсы. Не увидела появившуюся вдалеке движущуюся черную точку. Точка на глазах росла, а металлический перезвон ее приближения становился все отчетливее. Еще минута и стало ясно, что по рельсам неслась дрезина.
       На дрезине ехали двое. Один был, собственно, механик, управлявший этим бесхитростным железнодорожным аппаратом. Второй на железнодорожника походил меньше. Винтовка в руках выдавала в нем, по меньшей мере, охранника, сопровождавшего груз. Но, поскольку дрезина не была груженой, можно было предположить, что это были объездчики, получившие задание проверить железнодорожное полотно: нет ли какой диверсии, вредительства или воровства.
       Брались ли ими в расчет птицы нагло склевывавшие просыпанное зерно? Знали о том зерне сами объездчики? Скорее всего до этих потерь им дела не было. У них была своя инструкция.
      
       К увлеченной своим занятием Валентине неотвратимо мчалась расплата. Несчастная не заметила ее вовремя. До ее слуха донеслась уже отборная брань.
       - Ах ты, курва! Ты что это тут делаешь?! - громовым раскатом ударило по ушам.
       Валька испуганно вздрогнула, подняла расширенные от страха глаза. На нее с каждым метром приближалось что-то огромное, страшное, орущее. Она в ужасе прижала к груди свернутый платок с собранным зерном и метнулась от железки через тракт. Там, по другую сторону зеленой стеной стояла спасительная посадка.
       - Стой, сука! Куда бежишь, бл...ь?! - истошно заорал охранник, передергивая затвор. - Я кому сказал?! Назад! Убью, паскуда!
       Насмерть перепуганная вдова припустила еще прытче. Однако, видать, годы дали свое. Не такой яркой и расторопной, как раньше, была сейчас Валька-солдатка. Видать и сидевший на дрезине стрелок, что нещадно крыл ее площадной бранью, был парень не промах. Что не промах, то не промах. Видать, приобрел где-то хороший опыт стрельбы по бегущим мишеням. Привычно прильнула щека к прикладу, прицельно прищурился глаз. Сухо щелкнул выстрел, а широкая привольная степь тут же поглотила звук.
       Валька дернулась, споткнулась, чувствуя, как меж лопатками что-то ударило, впилось в тело, потекло, запекло. Яркая, как молния, вспышка, ударила по глазам, но тут же все померкло, погружаясь в вечную тьму.
       Женщина взмахнула руками и точно подломленная повалилась в придорожный бурьян. Падая, она еще успела сделать один, последний шаг. Тот самый, что отделял ее от посадки. Шагнула, протянула руки и обвила тонкий ствол молодого явора. А уже в следующий миг, потеряв все жизненные силы, она ткнулась мертвеющим лицом в землю.
      
       - Добегалась, падлюка?! - зло пнул ногой мертвое тело женщины подбежавщий стрелок. - Так тебе и надо, курва! Послушалась, не бегала бы, может и живой осталась. Разве что побаловались бы тут, в посадке по-любовному... Вишь, какая краля видная. При теле баба была...
       Мужик с плотским сладострастием окинул заголившиеся ноги убитой и бесстыдно задрал подол, оценивая, что там было повыше.
       - Ну и что с ней теперь будем делать?! - выглянул из-за его спины подошедший возница.
       - Черт! Надо бы на станцию ее, в милицию на опознание, - озадаченно почесал затылок стрелок. - Вот, бл...ь! Задала нам забот. Какого ... убегала! Ну дала бы разок-другой. Наверное, не убыло бы!
       Он снова сердито пнул неподвижное тело.
       - Тяжелая! - примерился к убитой механик. - Взопреешь, пока дотащишь.
       - Да ну ее к черту! - досадливо махнул рукой стрелок. - Таскайся с нею. Потом еще докладывай, рассказывай, объясняй, что и как случилось. Одна морока!
       - Так положено же! - заикнулся было возница.
       - На то, что положено у нас, знаешь, что положено?! - зло огрызнулся стрелок. - Лучше держи язык за зубами. Целее будут. За лоскутовским переездом видел труп в ярку валялся? Распух уже. Видно с голода кто-то представился. Никто же его не подобрал. Вот и эта пусть тут теперь валяется. Кому нужно, найдут...
       Он раздраженно скривился, зло сплюнул и решительно рванул назад, к дрезине. За ним поспешил и пристыженный механик...
      
       Гашуня затеяла стирку. Для села - явление незаурядное. Но, для такой чистюли, как Гашка, это была вполне привычная еженедельная работа. Рабочая спецовка Ивана, кое-что детское, кое-что с постели. Ворох грязного белья всегда набирался.
       Молодуха уложила спать малолетнюю дочку. Вынесла на двор корыто и вернулась в хату, где на печи для стирки грелась вода. Она уже подхватила чугун с водой, повернулась к выходу и едва не выронила горячую ношу из рук.
       В дверном проеме стояла Верка Зинченко.
       - Господи! Перепугала насмерть! Чуть не обварилась из-за тебя, - вскрикнув от неожиданности и испуга, было упрекнула Гашка девушку, но осеклась и даже встревожилась. - Ты чего? Откуда ты такая?! Что случилось?!!
      
       Испугаться и насторожиться Гашке было от чего. Хотя Верка по отцовой крови и доводилась ей сестрой, грех отца никто из вороненковских девчат не поминал и отношений с девушкой-байстрючкой не поддерживал. Даже, чего греха таить, поглядывал на нее косо.
       Верке шел шестнадцатый год и она слыла в Белой Горе красавицей. Вот что значит плод грешной любви. Она, точно в насмешку, взяла от родителей все самое лучшее. И стать, и пригожесть. Год от года она все больше расцветала и хорошела. Белогорские хлопцы заглядывались на красуню и гадали кому достанется этот прелестный цветок.
       Сейчас вид у девушки был просто пугающий. На мертвенно-бледном, с желтушной синевой лице от былого румянца не осталось и следа. Большие карие глаза страшно пучились и горели безумным огнем. Толстая темнорусая коса расплелась и густые волосы рассыпались по девичьим плечам неопрятными прядями. Ситцевый сарафан бурел грязными пятнами, а кое-где зиял свежими прорехами. Голова девушки покачивалась из стороны в сторону, а из приоткрытых пухлых губ доносился слабый звук, похожий на вой.
      
       - Верочка, рыбонька, что случилось?! - забыв былые обиды и упреки, обеспокоенно кинулась к ней Гашка и прижала к груди. - Тебя точно с креста сняли. Ты где была? Что с тобой сделали? Кто-то обидел, надругался? Мамка знает?
       В голову Гашки лезли самые страшные и разные мысли. Разные, кроме одной...
       - Ма-ма-ма-мам-ки больше нет! - заикаясь от внутренних рыданий с трудом выдавала из себя Веерка. - Нет моей мамки! Убили-и-и-и!
       - Тетки Вали нет? Убили... Как убили?! - опешила Гашка, оседая на лавку. - Где? Кто? Когда? Она же в больнице...
       - Отпустили ее. Шла домой. Не дошла...
       - Батюшки! Надо же, горе какое! Что же ты теперь делать будешь?! - ошарашено прошептала Гашка, как бы задумываясь над тем, почему именно к ней пришла к ней дочка убитой.
       - А Иван на работе? - слабым голосом спросила ее Верка.
       - А где же еще! Я его и не вижу дома, - горестно махнула рукой Гашка. - Из смены в смену. А зачем он тебе?
       - Мне его помощь нужна. Он же с нашим Афоней дружил... Мне надо бы труну сделать, чтобы мамку сховать. Да и привезти ее домой надо... Я ее сейчас там прикрыла платочком, чтобы солнце голову не напекло...
       Эти слова точно бритвой полоснули по женскому сердцу. Гашка охнула, снова подхватилась с лавки и кинулась к девушке. Они крепко обнялись и зарыдали.
       - До батька тебе треба идти, Верочка. До батька..., - сквозь слезы выжала из себя Гашка. - Он у нас гарный, добрый. И в радости приветит, и в беде утешит. Пошли до батька, сестра...
       Узнав страшную новость, Иван без лишних разговоров потащил девок до власти.
      
       ... - Ты посмотри, бригадир, снова к нам знакомая депутация за правдой идет, - насмешливо кивнул на окно председатель сельсовета.
       Когда на пороге снова появился Иван Вороненко с зареванными дочками, Тимофей Лисица уже предположил, о чем старик поведет разговор. Только не ожидал председатель, что оборот будет столь трагичный.
       - Что на этот раз у тебя украли, дядька Иван? - хмыкнул он насмешливо. - Петуха или курицу?
       - Ты, Тимоха, пока погоди шутки шутить, - сурово одернул его мрачный мужик. - Тут дело серьезней, чем курица. Вот, у Верки мать какие-то сволочи украли... Нет больше Вальки-солдатки. Убили...
       - Как убили?! - в один голос воскликнули изумленные Тимофей и Василь.
       - Я же ее в больницу отправил, лечиться, - уточнил еще бригадир.
       - Все, отлечилась! - буркнул Вороненко. - В посадке лежит, пухнет. Забрать надо...
      
       Верка нашла мать только на третий день после убийства. Она знала, что Валентину вскоре должны были отпустить домой. Но время шло, а мать не приходила. Улучив момент, дочка побежала до больницы сама. В отделении дивчина с немалым удивлением узнала, что Валентину Зинченко выписали домой еще три дня назад и она в полном здравии ушла на село.
       Девушка в полной растерянности вышла с больницы, не понимая куда могла подеваться ее мать. Здесь ее вылечили, выписали, ушла. Куда ушла? Какой стежкой-дорожкой? Куда эта дорожка ее завела, где заплутала?
       Ноги Верки помимо ее воли (видно Господь нашептал) пошли той самой дорогой, по которой сделали последние шаги в земной жизни ноги ее матери. Бессознательно она вышла на тракт и уныло побрела в сторону села. Спросить бы кого, узнать. Только кого спросишь, дорога струилась впереди унылой пустотой.
       - Дядь, а дядь! Ты тут жинку не видел? - окликнула Верка пожилого мужика в железнодорожной форме, что неторопливо шел по шпалам и что-то внимательно осматривал.
       Это путевой обходчик проверял свой участок.
       - Какую жинку, дочка?! Знаешь, тут народу всякого порой много проходит, - остановился старый и вопросительно глянул на незнакомую девку.
       - Мамку я потеряла. Три дня как с больницы ушла, а до дома так и не вернулась, - глотая слезы, пояснила Верка. - Валентиной звать ее... Такая она... хорошая...
      
       Девушка хотела обрисовать старику свою мать, но силы ее оставили и она разрыдалась.
       - О, сколько воды побежало! Прямо как паровозу в котел из крана, - попытался пошутить путеец, подходя к Веерке. - Чего ревешь, дуреха! Вон, какая выросла. Скоро своих няньчить будешь, а голосишь хуже малого. "Мамку потеряла!".
       Обходчик укоризненно покачал головой, внимательно оглядел девушку и почесал за ухом, думая, как ее успокоить.
       - Может мамка твоя на радостях, что выписали из больницы живой здоровой в гости к кому зашла. К куме или сестре. Загостилась..., - предположил он.
       - Нету никого у нас тут. Она домой собиралась, - хлюпнула сквозь слезы Верка.
       - Тогда не знаю... Оно, что и сказать, - развел руками старик. - Ведь и лихих людей сейчас развелось, что за кусок хлеба могут невинную душу сгубить. Да и с голоду падают замертво. Собирать мертвляков некому... Тут, девка, на днях прямо возле дороги бабу...
       Обходчик запнулся на полуслове и ошарашено поглядел на дивчину в страшной догадке.
       - Да, нет! То не твоя мамка! - торопливо поспешил он успокоить Верку. - Побирушка какая-то. Ее даже забирать не стали. Вон там, возле посадки, так и валяется. А кому забирать? На всех рук не хватит...
      
       Верка уже не слушала его объяснений. В душе полыхнуло огнем от неотвратимого. Замутненные, наполненные слезами глаза незряче уставились в пугающую неизвестность. Туда, где зеленой стеной стояла посадка. Стена, способная укрыть от ветра, от жары, но не укрывшая горемычную душу от смерти.
       Одеревеневшие, непослушные ноги шли сами собой, против воли. Спотыкались, равнодушно роняли девичье тело в сухой, колючий бурьян, царапая кожу и разрывая одежду. Снова поднимались и упрямо вели вперед, к горю. Такому горю, которое ни словами высказать, ни слезами выплакать. Разве есть на земле горе больше и горше, чем потерять свою мать?! Самого родного, близкого и незаменимого человека, который через собственную боль и муки дал тебе жизнь.
      
       То, что на краю посадки лежит ее мать, Верка поняла сразу. Она и узнала ее сразу. Лежавшую ничком, уткнувшись в землю лицом. Брошенную, застывшую, потемневшую от напорошенной ветром придорожной пыли.
       - Мама!
       Тонкий, пронзительный вскрик что есть мочи рванул из девичьей души, оглушил притихшую округу.
       - Вот оно в чем дело! - изумленно присвистнул старый обходчик, сдвигая на ухо форменную фуражку. - Нашла, стало быть, девка свою мамку!
       С некоторой опаской он доковылял следом за Веркой. Склонился, попытался то ли успокоить, то ли поднять и отвести в сторону обнявшую мертвое тело девушку.
       - Гляди-ка, как оно получается, - пробормотал путеец сконфуженно. - А я думал бродяжка. Их зараз много за подаянием ходит.
       Не сумев поднять стенающую над мертвой матерью девушку, старик отступил в сторону, опустился прямо в траву и раскурил самокрутку.
       - А что сделаешь? Оголодал народ. Жрать нечего, вот и ходят, - продолжал рассуждать он. - Вот и ищут. Кто чего ищет. Кто чего находит... Кто - кусок хлеба, а кто и смерть свою находит...
      
       Не зная сам, что делать в данном случае, как помочь несчастной, обходчик все бормотал и бормотал. То слова утешения, то просто рассуждения, а подчас и тревожные предположения.
       - Знаешь, дочка, а ведь ее могли того... Объезжики пристрелить, - вдруг предположил он, не ведая, что попал в самую точку. - Ну, да! Сейчас же закон о колосках вышел. Знаешь, какой строгий. На поле зашел, попался и все! Получи...
       - Какие колоски! - с надрывом выкрикнула Верка, поднимая голову от матери. - Она же с больницы домой шла. Колосков уже давно нет...
       - Э-э! Не скажи, девонька! - усмехнулся недобро путеец и погрозил пальцем. - Видишь, железка идет. А на дороге тоже много всяко-разного возят. Может мамка твоя - вредитель! Может она хотела пакость какую государству сотворить...
       - Да что вы такое брешете, дядько! - обозлилась Верка, размазывая по щекам слезы. - Мамка добрая была! Она никогда чужого не брала!
       - Не брешу, а правду говорю! - нахмурился и повысил голос обходчик. - Твое счастье, что ее не забрали, а тут бросили. Было бы тебе тогда весело. Еще бы и батька забрали за такие дела...
       - Нет у меня батька!
       - Тогда все со двора забрали бы. Знаешь, что такое - конфискация имущества? Нет?! Это когда все забирают подчистую. Вот корову бы вашу и забрали.
       - Нет у нас коровы!
       - Тогда козу...
       - И козы нет. Подчистую уже все в колхоз забрали...
       - А если нет, то и сопли не распускай, - безапелляционно заключил обходчик. - Молча забирай свою мамку отсюда. Хорони по-людски и все... Тебе же лучше будет. Супротив закона не попрешь. А закон... О-о, знаешь, какой суровый этот закон.
       Считая, что поступил правильно и сказал все убедительно и доходчиво, старик поднялся с земли. Отряхнул штаны, махнул на прощание рукой и поплелся обратно, к железке, оставляя убитую горем девушку один на один с ее страшной бедой...
      
       Пусть будет суров закон, но милостивы судьи!
       Однако, не все в жизни легко и просто. Жалует царь, да не жалует псарь. Чтобы угодить, выслужиться, удостоиться милости господ, усердные господские холуи часто из кожи вон лезут сверх меры. Потому и несчастную, случайно подвернувшуюся под руку Вальку, сразила услужливая пуля ретивого блюстителя порядка. Походя и без разбора, легкомысленно и безрассудно, без всякого сожаления и раскаяния. Рабская душа не стоит ни гроша!
      
       ... Колония черных муравьев, что привольно расположилась у подножия белесого мелового косогора возле прибрежной тропы, жила своей жизнью. Будничной, размеренной, несуетливой. Своими размерами эта муравьиная вотчина, конечно же, разительно отличалась от тех огромных стогов, что собирают из хвои их рыжие лесные сородичи и, тем не менее, выглядела весьма внушительно.
       Муравьи-первопроходцы, в свое время, выбрали себе место для жилья в небольшой котловине или даже ямке, похожей на глубокое глиняное блюдо, в котором радушная хозяйка в воскресный день подает с пылу-жару на стол дымящиеся вареники с творогом.
       В ямке муравьи пробили шурф и повели под землей тоннели, пещеры и террасы, создавая себе жилище и делая его надежным, удобным и просторным.
       Семья росла. От одного двора отделялся новый. Появлялись улицы, города и села, уезды и провинции. Образовалось государство. Подземного пространства стало уже недостаточно и было принято решение выбираться наверх и обживаться снаружи.
       Котловина постепенно заполнялась сухими стеблями и соломой, мелкими ветками и прочим подручным материалом, который попадался под проворные лапы неутомимых трудяг. Все это строительное добро усердно подгонялось друг к другу, со временем оседало, уплотнялось, давая место новому слою - новой улице, новому городу.
      
       Государство росло. Принимало свои законы и устанавливало свой уклад жизни. И эти законы, и этот уклад были, по сути, подчинены одному - добывать пищу, чтобы жить. Потому с рассвета и до заката охотничья тропа, пересекающая протоптанную человеком стежку у реки, не замирала ни на миг.
       Были и другие дороги. Вверх на косогор, в другие, некогда облюбованные направления, но эта была главной. Для смолисто-черного воинства она была чем-то вроде торгового пути, по которому туда-сюда идут богатые товаром караваны.
       В прибрежной полосе всегда была славная охота. То на берег выбросит рыбешку или головастика, то прибьет ленивой волной ненароком утонувшего жука. Видно, оскользнулся бедолага в воду с ветки, а выбраться на суше сил не хватило. Всеядные муравьи все тащили домой, а вечером проходил всеобщий дележ.
       Семейство уже было настолько огромным, что доля, достававшаяся каждому, была крайне мизерной. Мизерной настолько, что усталый и голодный усатый охотник-труженик засыпал с одной мыслью и желанием, чтобы на следующий день его охотничий трофей был более богатым, а доставшаяся ему порция более сытной.
      
       Такой удачи, какая выпала муравейнику в этот солнечный летний день, никогда не было и, вероятно, больше никогда не будет. Казалось, это сам господь услышал мольбы этих мелких трудолюбивых тварей и решил накормить их вдоволь.
       Муравейник как всегда проснулся рано. Армия охотников нескончаемой вереницей шустро поспешила к берегу в поисках добычи. Бригады многочисленных строителей продолжили работу по возведению новых жилищ.
       С природной расторопностью и основательностью укладывались травинка к травинке, веточка к веточке. Ничто не могло нарушить этот годами отработанный процесс, как вдруг...
       Муравьиное царство неожиданно сотряс мощный толчок. Сминая верхние слои строения, ударная волна прошла внутрь до самых дальних, подземных заулков. В один миг бесчисленное население государства пришло в замешательство и паническое движение.
       "Что? Что случилось? Землетрясение? Упал метеорит? Началось светопреставление?!" - такие тревожные мысли-вопросы могли возникнуть только во взбудораженном человеческом сознании. Когда от охватившего ужаса и всеобщего безумия мечешься, не зная, что делать и как спасаться.
      
       Муравьи же дружно, точно по команде, бросились наверх. Никакого хаоса, никакой паники. Их подгонял не инстинкт самосохранения, а желание разобраться: кто осмелился так небрежно наступить или неосторожно упасть на их жилище и нарушить привычный, отработанный и четкий алгоритм жизни. Разобраться и при необходимости дать достойный отпор нарушителю. Сколько раз в таких случаях дружные и слаженные действия помогали одержать убедительную победу над врагом, который многократно превосходил их своими размерами и мощью.
       На этот раз отпора не потребовалось. В самый центр муравейника чья-то услужливая рука бросила обезглавленное тело огромной змеи. Зачем? С какой целью? Думать об этом не было ни времени, ни желания.
       Тело еще трепыхалось в предсмертных конвульсиях, сотрясая своей массой весь муравейник, но запах свежей крови распалял охотничий азарт и пьянил предвкушением богатой добычи.
       Сигнал о неслыханном трофее уже прошел по всем углам муравьиного государства. Он передался даже на охотничью тропу, на ходу меняя планы усатых добытчиков. С половины дороги разворачивались к дому отряды еще находившиеся на марше. За ними, ускорившись, спешили возвращающиеся.
       Змея буквально на глазах чернела от муравьиного скопища, облепившего ее тело. Около двух дней усердствовал над тушей муравейник, жируя и наслаждаясь столь обильной божьей милостью.
       Спустя неделю, по пути на смену, Иван обратил внимание на абсолютно чистый, обглоданный безголовый змеиный скелет. Высушенный жарким степным солнцем, он страшно белел поверх муравейника, а вскоре и вовсе исчез в его недрах. Распорядительные и хозяйственные муравьи пустили змеиные кости на стропила и подпорки в восстановленных и новых зданиях своего государства.
      
       Вот так случается и в человеческой жизни. Мирно живут сосуществуют дворы, улицы, города, страны. У каждого свои законы, свои обычаи и правила жизни. Каждый живет своим уставом, вершит свои дела тихо и спокойно, пока, не приведи господь, косо и недружелюбно не посмотрит на него сосед. Или, чего хуже, не позарится на его кровное добро. Тогда держись! Куда денется и мир, и согласие, и дружелюбие. Война не на жизнь, а на смерть. И зло, зло, зло...
      
       Сколько нужно времени, чтобы на смену злу и ненависти, снова вернулись мир, покой и согласие? Прежние хозяева Белой Горы Шахновские знали, как поддерживать на селе этот миропорядок и при этом держать мужика в жесткой узде...
      
       ... Масленица! Широкий майдан справа от господского дома колыхался людской волной как Донец впору весеннего половодья. В раннего утра здесь собралось почитай все село. В глазах рябило от праздничного многоцветия. Яркие ленты в девичьих венках перемежевались с выходными свитками парубков, а цветастые бабские платки нарядными пятнами светились на фоне строгих казацких жупанов. То в одном, то в в другом краю этой многоликой толпы взметался кверху дружный хохот над очередной байкой или удачной шуткой. То тут, то там прорезала людской гомон мечтательно-лиричная кобза. Вслед за ней, точно споря, спохватывалась заливистая гармоника. И вот уже слаженный хор задорно выводит очередной напев.
       Праздничную атмосферу дополняли выставленные вдоль забора дощатые столы, на которых по панскому указанию были выставлены бутыли с горилкой и корчаги с брагой, теснились миски и блюда с пирогами, пряниками, баранками и другой снедью. А, главное, с дымящимися на легком морозце и оттого невероятно ароматными блинами - с требухой и грибами, с ягодами и просто масляные.
       Между взрослыми суетливо туда-сюда сновала сельская детвора. Шустрые мальчишки успевали побывать во всех местах. Скатиться на санках с крутояра до самого Донца и легкой рысью подняться к майдану. Ухватить со стола пирожок, блин или пряник. Торопливо затолкав угощение за щеки, уже в следующий миг они мчались поглазеть на высокий, обильно обмазанный смальцем шест, с которого молодые парубки азартно пытались достать подвешенные там безделушки, но, прежде всего висевший выше всех главный приз - добротные яловые сапоги. С краю, над самой кручей, страшно пучила угольные глаза с полотняного лица Акуля - соломенное пугало, выставленное на высоком сугробе над просмоленной бочкой. Пока она дожидалась своей участи, быть сожженной в конце праздника, вездесущая детвора бесстрашно и насмешливо корчила ей рожи.
       В стороне от оживленной толпы степенно переминались Шахновские со своим гостем. С барственным величием они наблюдали, как веселится челядь и время от времени отвечали своей дворне небрежным легким кивком на низкие поклоны и подобострастные приветствия по случаю праздника.
       - Балуешь, Семен, дворню, балуешь! - заметил насмешливо Степанищев. - Притворяешься строгим и жестким хозяином, а сам в заигрыши с холопами идешь. Гляди, какой пир закатил. Не перегибаешь, Семен? Как бы потом на шею не сели...
       - Это ты перегибаешь, Григорий! - усмехнулся в ответ Шахновский. - Хочешь жить в достатке, спать спокойно, есть сладко, умей управлять холопом. А ты как хотел! Только так и нужно. Кнутом и блином, кнутом и блином. Гляди, будет ли мужик после такого на своего хозяина камень за пазухой держать. Много ли ему нужно. Для порядку выпори! Потом пожалей, чарку налей. Он тот час забудет, что у него спина в лохмотьях. Еще и спасибо скажет, за науку. Вот так вот. Кнутом и блином...
       Шахновский самодовольно хмыкнул, кивком головы указывая, как, теснясь у винных корчаг, пьяно куражились сельские мужики. Но один ли только Шахновский это понимал?!
      
       Умный царь, князь, барин хорошо знали, что коситься и зло обращаться со своей челядью себе же дороже. Чего доброго, не только трона, стола или вотчины можешь лишиться, но и голову потеряешь.
       Один известный английский писатель как-то заметил: "Всегда глупым не бывает никто, иногда - бывает каждый".
       Вождь в Кремле никогда не допускал глупостей и считал себя мудрым руководителем. Более того. Его мудрость была неоспоримой и непререкаемой.
       Июльский день, точно кувшинка под солнечными лучами, расцветал своей погожестью. Солнце поднялось почти к зениту и припекало. Впрочем, внизу, под сенью деревьев, держалась приятная, освежающая прохлада.
       Вождь неспешно шел по аллее ближней дачи. По краям ухоженной, посыпанной мелким гравием, дорожки росли высокие, многолетние липы. Густые кроны медоносов тесно переплелись меж собой и создали тенистый коридор. В воздухе висел тонкий аромат липового цвета. А тишина на даче стояла такая, что было слышно деловитое жужжание пчел, что собирали из сочных соцветий нежнейший нектар. Неслучайно липовый мед всегда был в особом почете у гурматов.
      
       Вождь благодушествовал. Нет, не хорошая погода и чарующая красота окружающей природы были причиной его благодушия. Сантименты натуралиста ему были чужды.
       Вождь думал о предстоящей встрече с английский писателем. Тем самым чудаком-идеалистом, снискавший популярность как проницательный фантаст, который высказывался насчет человеческой слабости иногда совершать глупости.
       Хотя в предстоящей беседе Вождя занимала совсем не эта глупость. Мало ли что придумают и возомнят эти писатели, только чтобы их заметили, оценили и полюбили. Слава - слишком сладкое искушение. Но Вождь думал о другом.
       Этот фантаст-филантроп был одержим идеей обустроить миропорядок так, чтобы всем жилось хорошо и счастливо. Причем без революционных потрясений и радикальных перемен. Почему-то у него было слишком велико любопытство именно к судьбе России.
       Несколько лет назад Герберт Уэллс, а именно так звали писателя, встречался с Лениным. Беседа была продолжительной и обстоятельной. Они говорили об электрификации России (Ильич тогда был одержим планом ГОЭЛРО), но, все же, в большей степени собеседники дискутировали о будущем ходе истории и, в частности, о возможности построения социализма в стране, основную часть которой составляет неграмотное крестьянство.
      
       - Мне кажется, что социалистическая революция - это все-таки крайнее средство, - настаивал на своем Уэллс, потрясенный масштабами разрухи, запустения и хаоса, которая предстала перед его глазами в этот, уже второй визит в Россию. - Я уверен, что капитализм может перерасти в коллективистское общество. Но для этого нужна длительная воспитательная работа, всеобщее образование рабочих и сельских тружеников. Ведь неграмотный работник не способен не только понять революционной цели, но и правильно ее решить...
       - Вот здесь вы не правы! - прищурился в снисходительной усмешке Ленин. - Предварительным условием построения нового, то есть социалистического общества, должно быть падение старого, то есть капитализма. И рабоче-крестьянская революция в октябре 1917 года со всей убедительностью это доказала.
       - Но вы же не будете оспаривать тот факт, что Россия сейчас находится, мягко говоря, в весьма... сложном состоянии, - недоуменно развел руками писатель, деликатно опустив более красноречивые эпитеты для характеристики увиденного им.
       - Приезжайте через десять лет и тогда посмотрите нашу страну, - ответствовал на то вождь мирового пролетариата.
      
       Блестящего полемиста трудно было загнать в угол. Уэллс признал, что в том споре ему пришлось туго и даже он тогда понял, что коммунизм таит в себе огромные созидательные возможности.
       Тем не менее, вскоре из-под его пера вышла в свет книга с довольно странным, если не раздражительным названием - "Россия во мгле", в которой он назвал своего собеседника "кремлевским мечтателем".
       И вот теперь этот умник снова в России. Вождь прекрасно понимал, что в лице Уэллса перед ним предстает общественное мнение Запада. Ему не терпится узнать, насколько пророческими оказались ленинские слова. Что ж, сейчас ему есть, и что показать, и что рассказать.
       Вот только самого Ильича уже десять лет как нет на белом свете. Но ведь дело его живет и побеждает!
      
       Да, действительно, есть чем похвалиться перед зарубежным визитером, чтобы поставить этого всезнайку и прорицателя на место. Вождь даже замедлил и без того неторопливый шаг. Задумался, вспоминая факты и сосредотачиваясь к предстоящей беседе...
      
       ...Очередной, семнадцатый съезд партии прошел с большой помпой. Несмотря на зиму официальный партийный форум, прошел оживленно, горячо и радостно, как праздничный Первомай. Позади остались ужасы голода и коллективизации, впереди светились лучезарные дали социалистического строительства, ошеломляющие своим масштабом и благостными перспективами.
       Съезд победителей! Так сразу окрестили его в газетах и так пошло гулять в народе.
       А что? Ведь верно все сказано. Сколько великих побед одержано партией?! Ее ленинская политика, которую он, Вождь, доработал и воплотил в жизнь. Политика индустриализации победила? Победила! Политика сплошной коллективизации сельского хозяйства и ликвидации кулачества как класса победила? Безоговорочно!
       И во всем этом прежде всего виделась его заслуга - Вождя. Неслучайно каждое выступление, каждый лозунг и каждая здравица, прозвучавшие на съезде были обильно сдобрены такими эпитетами, которые никогда раньше не звучали на партийных съездах. Великий и величайший, гениальный и гениальнейший, мудрый и мудрейший, могущественный глашатай мирового прогресса и славный фельдмаршал пролетарских сил - это лишь малая толика того, что он услышал в свой адрес в мажорных рапортах передовиков и новаторов и в слезных покаяниях униженных уклонистов и двурушников.
      
       Но и это не все. Вождь самодовольно усмехнулся, вспомнив, как один из выступающих без всякой задней мысли, в раже, громогласно заявил с трибуны партийного съезда, что даже Ленину не удалось осуществить столь большое единство, которого достигла партия в настоящее время под руководством мудрого и гениального Вождя.
       Или вот этот... Осип Мандельштам. Пошленький поэтик, жид. Из ссылки оду ему посвятил. На съезд прислал.
      
       Само грядущее - дружина мудреца
       И слушает его все чаще, все смелее.
       Он свесился с трибуны, как с горы,
       В бугры голов. Должник сильнее иска.
       Могучие глаза решительно добры,
       Густая бровь кому-то светит близко...
      
       Ишь, как завернул! Пойми, что сказать хотел этими выкрутасами. На снисхождение надеется. Пусть надеется. Покорным быть нужно, послушным, безропотным. Будет тогда и снисхождение.
       Пусть теперь шепчутся по углам, что в норму партийной жизни вошел культ личности Вождя. Пусть! Понадобится, закроем рот и этим шептунам. Но без твердой руки и непререкаемого авторитета шиш, что удалось бы сделать.
       К съезду партия пришла единой и сплоченной. Длительная внутрипартийная борьба завершилась поражением оппозиционеров, не веривших в возможность построения социализма в стране и всячески мешавших проведению генеральной линии партии.
       СССР превратился из отсталой аграрной страны в индустриально-колхозную державу. Построен фундамент социалистической экономики, разгромлен последний капиталистический класс кулачество, а основная сельская масса - колхозники стали прочной опорой Советской власти в деревне.
       Это с его уст, уст Вождя, пошла гулять в народ "народная молва" - "в нашей великой социалистической державе материальное положение трудящийся значительно улучшилось и жить стало лучше, веселее"
       Так что глядите сами, господин фантаст! Во мгле Россия или в полном блеске своего социалистического великолепия?!..
      
       ... Они сидели в кремлевском кабинете друг напротив друга. Вождь и зарубежный гость. Руководитель огромного государства, твердо знавший, куда он ведет свою страну и писатель-идеалист, пытавшийся своими наивными советами и рецептами помочь в управлении государством и обустройстве общества. На самом деле выходило, что встретились и другие два человека. Строгий и взыскательный учитель и нерадивый и упрямый ученик, плохо усвоивший однажды преподанный урок...
      
       ...- Социализм с одной стороны, и индивидуализм - с другой, не являются такими же антиподами, как черное и белое, - упрямо отстаивал свою точку зрения писатель. - Между ними имеется много промежуточных стадий. Имеется индивидуализм, граничащий с бандитизмом, и имеется дисциплинированность и организованность, равносильная социализму. Осуществление планового зависит в значительной степени от организаторов хозяйства... Ибо сначала организация, затем - социализм. Организация является наиболее важным фактором. Без организации идея социализма - всего лишь идея.
       - Непримиримого контраста между индивидуумом и коллективом, между интересами отдельной личности и интересами коллектива не имеется, не должно быть, - назидательно заметил на то Вождь. - Его не должно быть, так как коллективизм, социализм не отрицает, а совмещает индивидуальные интересы с интересами коллектива. Более того, социалистическое общество представляет единственно прочную гарантию охраны интересов личности. Но разве можно отрицать контраст между классами, между классом имущих, классом капиталистов и классом трудящихся, классом пролетариев? Класс имущих не видит ничего, кроме своего стремления к прибыли. Он не подчиняется воле коллектива, а стремится подчинить любой коллектив своей воле.
       - Я возражаю против этой упрощенной классификации человечества на бедных и богатых, - тут же решительно запротестовал гость. - Конечно, есть категория людей, стремящихся к наживе. Но на Западе немало людей, которые инвестируя средства и получая прибыль, совсем не в этом видят цель своей деятельности. Немало есть талантливых и преданных инженеров, организаторов хозяйства, у которых совсем иные стимулы жизни, нежели нажива...
       - Вы возражаете против упрощенной классификации людей на богатых и бедных, - снисходительно усмехнулся Вождь. - Конечно, есть средние слои, есть и та техническая интеллигенция, о которой Вы говорите. В этой среде есть очень хорошие, Очень честные люди. Но есть в ней и нечестные, злые люди. Всякие есть. Но прежде всего человечество делится на богатых и бедных, на имущих и эксплуатируемых, и отвлечься от этого основного деления и от противоречия между бедными и богатыми - значить отвлечься от основного факта. Отвлечься от этого основного деления общества и этой основной борьбы между двумя основными классами - значит игнорировать факты. Эта борьба идет и будет идти. Исход этой борьбы решается классом пролетариев, классом работающих.
       - Но разве мало небедных людей, которые работают и работают продуктивно? - не сдавался, стоял на своем Уэллс.
       - Конечно, имеются и мелкие земледельцы, ремесленники, мелкие торговцы, - вроде соглашаясь, кивнул в ответ Вождь, - но не эти люди определяют судьбы стран, а те трудящиеся массы, которые производят все необходимое для общества.
      
       Дискуссия становилась все более жаркой. Уэллс, одержимый идеей всеобщего образования и достижения социального подъема именно через более продуктивное использование природных человеческих способностей и развитие интеллекта, категорически возражал против тирании и применения любых форм насилия.
       Вождь с ледяным спокойствием доказывал, что радикальных перемен в общественном устройстве иначе как революционным путем не достичь. А революция без насилия - пустая трата времени.
      
       - Революция, смена одного общественного строя другим всегда была борьбой, борьбой на жизнь и смерть, - не менторским, но достаточно твердым, поучительным тоном внушал он свою позицию собеседнику. - Всякий раз, когда люди нового мира приходили к власти, им надо было защищаться от попыток старого мира вернуть силой старый порядок. Им всегда надо было быть настороже, быть готовым дать отпор покушениям старого мира на новый порядок. Поэтому коммунисты говорят рабочему классу: готовьтесь ответить силой на силу. Как видите, процесс смены одного общественного строя другим является для коммунистов не просто стихийным, а процессом сложным, длительным и насильственным...
      
       Уэллс понял, что склонять Вождя к всеобщему миролюбию, толерантности и говорить о необходимости какой-то эффективности и компетентности, о совершенстве - тщетно. Поэтому в завершение встречи он решил польстить этому суровому, непреклонному человеку, точно заложил еще один камушек в монолитный фундамент его культа.
       - Я еще не могу оценить то, что сделано в Вашей стране, в которую я прибыл лишь вчера. Но я видел уже счастливые лица здоровых людей, - поделился писатель своими первыми наблюдениями. - Я знаю, что у Вас делается нечто очень значительное. Контраст по сравнению с 1920 годом поразительный.
       - Можно было бы сделать еще больше..., - добродушно кивнул в ответ Вождь и слегка усмехнулся, - ... если бы мы, большевики, были поумнее.
      
       И трудно было понять: съязвил он или торжествовал, празднуя победу. Дескать, ну что прорицатель?! Сбылось твое предвидение? Во мгле Россия или сияет лучами могущества? Кто из нас на поверку оказался мечтателем?
      
       - Нет, если бы вообще умнее были человеческие существа, - улыбнулся в ответ фантаст, тоже стараясь отстоять свою истину. - Не мешало бы выдумать пятилетку по реконструкции человеческого мозга, которому явно не хватает многих частиц, необходимых для совершенного социального порядка.
       Однако этим словам писателя Вождь уже не придавал никакого значения. Совершенный социальный порядок в Советском Союзе уже установлен. Социализм в стране одержал убедительную победу. А насколько он совершенен, судить уже не заморским идеалистам.
       Жить стало лучше, жить стало веселее!..
      
       ... Вместе со всей страной оживала от потрясений и Белая Гора. Как исчез, пропал в муравьиной бездне гадючий скелет, так прошли, забылись страшные дни голода, притупились обида и злость на скоропалительную и разрушительную коллективизацию, прошли страх и боль от нелепой гибели Вальки Зинченко, забылись иные горести и утраты.
       Жизнь на селе затеплилась, зашевелилась. Точно облегченно вздохнула и проснулась степь, откинув прочь стылое одеяло зимней спячки.
       Над сельскими плетнями поднялись мальвы, расцветились роскошными цветками-коронами, будто соперничая друг перед другом, чьи цветы лучше, ярче, крупнее, цветистие.
       Точно горделивые мальвы залучились, засветлели радостными улыбками и сельские дворы. А чтобы не радоваться, когда государство такое внимание крестьянину явило?!
       Из уст в уста, с уха на ухо передавалось, обсуждалось и будоражило читанное-перечитанное партийное решение о личных подсобных хозяйствах. Разве это не отдушина для селянина, который испокон веков рождался и умирал с хозяйством?!
       Сколько горьких слез было пролито, когда коллективизация забирала со двора даже кур. А сейчас на глаза наворачивались слезы умиления от того, что государство теперь не забирало, не запрещало, а, напротив, поощряло содержание коров, свиней и прочей живности.
       Пожалуйста, живи в свое удовольствие сельский труженик! Покажи пример своего беззаветного труда на колхозной ниве. Чем больше сработаешь трудодней, тем больше и заработаешь. Ведь достаток всегда в радость. А когда еще из хаты в сарай заглянешь, а там свое, родное мычит, хрюкает, квохчет, так душа крестьянская просто возликует от счастья. Дождались, слава богу!
      
       Масляна каша на столе, а родная партия еще больше ее умасливает. Что там подсобные хозяйства! Карточную систему долой, дорогу свободной торговле!
       Ступай пахарь на колхозный рынок! Тащи то, что у тебя в излишек пошло. Мясцо и яйцо, молоко и сметанку. Торгуй без опаски, в свою выгоду. Цену на рынке спрос и предложение определяет. Никто тебя барыгой и спекулянтом не назовет, в органы за грудки не потащит.
       Так что живи, богатей и радуйся. Только в колхозе трудись прилежно, поднимай урожай, за надои переживай. Дух захватывало от таких перемен, душа пьянела от счастья. И крестьянин, что еще вчера косо смотрел в сторону колхоза и в сердцах клял советскую власть и партийную линию, смущенно скреб затылок. Надо же, как оконфузился. Гляди-ка, как государство к мужику... С любовью, с почтением... Выходит задумка неплоха была. Только потерпеть, подождать нужно было.
      
       ...В воскресенье в Белую Гору приехала передвижная торговая лавка.
       Еще накануне, по поручению председателя сельсовета, посыльный обежал село и предупредил сельчан, чтобы воздержались от воскресной поездки в Верхний.
       - Так базарный же день! Что это за глупость Тимоха выдумал?! Разве можно дома сидеть?!- удивлялись белогорцы. - В такой день всегда потреба найдется. Чего своего продать и себе, для хозяйства прикупить...
       - Не знаю! Председатель так сказал, что будет интересно. А что, не пояснял. Кто хочет, пусть идет на базар. Дома интересное пропустит...
       Раззадоренные и заинтригованные белогорцы сочли благоразумным этот базарный день пропустить и остаться дома. Томимые ожиданием и неизвестностью они уже спозаранку стали выглядывать на улицу, гадая, что же такого диковинного может сегодня произойти.
       Но, время шло, а ничего особенного на селе не происходило и, судя по всему, не ожидалось. Наиболее нетерпеливые уже начали роптать и не раз сбегали до сельсовета, чтобы полаяться с председателем, который "сам дурью мается и другим покоя не дает, а от того своими глупостями испортил народу весь день".
       Лисица досадливо отмахивался от ходоков, яростно матерился и гнал всех в шею прочь. "Не мешайтесь! Ждите!". При этом, он с напряжением и беспокойством тянул шею и вглядывался в устиновскую дорогу, что-то все-таки ожидая.
       Наконец, ближе к полудню, по цепочке, от двора к двору пробежала весть: в сторону Белой Горы идет обоз. Подвод пять или шесть. Груженные.
       Точно щепка подхваченная бурной волной, село колыхнулось, пришло в движение и в считанные минуты колыхалось на майдане.
       - Какого черта раньше времени приперлись?! Ждали бы пока позовут, - чертыхался председатель сельсовета. - А ну, отойдите в сторону! Дайте людям проехать, расположиться...
       Толпа неохотно отступала на шаг-другой назад и тут же снова брала прибывший обоз в тесное кольцо, стараясь угадать, что скрыто под плотной рогожей.
      
       На самом деле в Белую Гору пришли три подводы. На одной теснилась агитбригада. Бойкий парнишка-агитатор привез с собой увесистую пачку свежих газет, которая исчезла прямо на глазах. Неграмотные сельчане предусмотрительно запаслись впрок бумагой "на раскурку". Обеспокоенный Тимоха запоздало кинулся в толпу и с боем отвоевал несколько экземпляров для избы-читальни.
       Довольные первой удачей, повеселевшие белогорцы с любопытством наблюдали, что же будет дальше.
       С агитатором приехало полдюжины самодеятельных артистов. Это были наследники тех самых неугомонных скоморохов, которые от скуки на все руки - "и швец, и жнец, и на дуде игрец".
       На агитационной телеге были аккуратно уложены духовые инструменты, гармошка, бубен, цимбалы и кобза. Здесь был даже старый патефон с набором пластинок. Видно реквизированный у какого-то купчишки или сельского мироеда затасканный аппарат теперь усердно служил "делу партии".
       У агитки больше толпились праздные ротозеи, старики да дети, которым было в диковину выступление "настоящих артистов", громоподобная духовая музыка и хриплое шуршание пластинок.
       Женская половина села по большей степени теснилась в другой части прибывшего обоза, которые вызывали у них куда больший интерес. Две другие телеги были гружены продовольственными товарами и различной мануфактурой. Хлеб, соль, сахар, селедка, конфеты и пряники, керосин и кожаная сбруя, ситцевые платки и резиновые калоши, цветастые шали и сатиновые рубашки - все это смешалось меж собой цветом, запахом, объединившись одним понятием - изобилие.
       Но особый восторг сельской общины вызвала дубовая бочка пива, которую с неким благоговением и торжественностью добровольные помощники выкатили на середину майдана. А в следующую минуту бочка уже была облеплена белогорцами точно сладкий пирог мухами.
      
       В общей толпе покупательниц затерлась и Гашка. Она, в принципе не собиралась ни на базар в Верхний, ни на этот неожиданный выездной сельский ярмарок. Иван был на работе, в смене, а без него она со двора выходила редко.
       С утра Гашка по привычке возилась в огороде, когда к ней подбежал раскрасневшийся от бега Петька и возбужденно дернул за подол.
       - Мам-мам, там на майдане такое, такое! Артисты приехали и конфеты привезли! - скороговоркой выпалил мальчуган первое, что пришло на ум. - Пошли посмотрим. Знаешь, как там интересно.
       - Да куда же я пойду, сынок. У меня работы много! - вроде было отмахнулась мать. - Если хочешь, иди, посмотри... Мне некогда гулять!
       - Мам, там пряники..., - насупился сын и плаксиво хлюпнул носом.
       - И я хочу пряника! - подала голос из-под вишни маленькая Катька, баюкавшая на руках самодельную куклу. - И я хочу посмотреть...
       Не ожидая ответа матери и сама, не понимая от чего, тут же заревела в голос.
       - А ну, замолчи! - сердито цыкнула на нее Гашка. - Это что еще за капризы! В хате хлеба нема, а им пряники!
       Крикнула и тут же покаялась на эту сиюминутную злость.
       Зачем? Разве детвора в чем виновата? Разве она у нее чем-то хуже других детей? Разве ей жалко купить им тот разнесчастный пряник? Как будто она каждый день их покупает. К тому же гроши у нее есть, вчера Иван получку принес. Так если на селе праздник устроили, чего она должна своих детей этого праздника лишать.
       - Ну-ка, тихо! Бросайте слезы! - снова скомандовала Гашка, но уже миролюбиво, с ласковой усмешкой. - Давайте быстро умываться и переодеваться. На майдан пойдем!
       - Ура-ура! На майдан мы пойдем! - весело подпрыгнул от счастья Петька.
       - Ура! Пойдем! - счастливо захлопала в ладоши и Катюшка.
       Спустя полчаса умытые, в чистой одежке дети нетерпеливо бежали впереди матери к веселому скопищу на сельском майдане.
       Гашка купила детям по леденцу и отправила их к агитационной телеге слушать выступления артистов, а сама принялась внимательно изучать ассортимент привезенного товара, примериваясь, прицениваясь и прикидывая, что ей первонеобходимо приобрести для семейного хозяйства.
       До позднего вечера шумел, плескался людской волной сельский майдан. Давно не слышал он столько радостных, довольных голосов, песен, шуток, веселого смеха.
      
       - Вот, тудыть твою растудыть! А новая власть то, того... мордой к мужику, а не жопой повернута. Ишь, как умасливает! Видать никак ей без мужика не обойтись. А чего?! Мы такому обращению завсегда рады. Коль к мужику с мирком, да с ладком подойти, так мужик... он того... он ого-го-го! - в избытке переполнявших чувств великодушно захлебывались белогорцы. - Мы с такой властью жить и дружить всегда согласны!
       - Вот видите, как о вас Советская власть печется! А вы ее жаловать не хотели, все косились да морщились, - самодовольно склабился председатель сельсовета, со своего крыльца слушая и наблюдая за неожиданным сельским праздником. - А она вон чего для вас сделала. Это еще что! Вот мы свой сельмаг скоро в Белой Горе откроем. И клуб со своими артистами. У нас сколько своих артистов в селе живет?! Вот это жизнь будет!
      
       Собственно, белогорцы почувствовали положительные перемены в жизни со сменой власти. Нет-нет! Советская власть никуда не делась. Помилуй, боже! Вождь по-прежнему оставался в Кремле. Тимофей Лисица в сельсовете тоже. Как же без него.
       Такой пустобрех для советской власти был незаменим. Где еще сыскать такого горлопана, чтобы дни напролет взахлеб только и пел осанну партии и на каждом углу с пеной доказывал необходимость победы коммунизма.
       Словоблудие и митинговая страсть, увы, были в большем почете, чем унылая повседневность трудовых будней. Потому председатель сельсовета в Белой Горе остался прежний.
      
       А вот Василию Чередниченко не повезло. Попал мужик как кур в ощип, подхватила бедолагу-бражника жесткая метла очередной партийной чистки и загнала туда, где Макар телят не пас.
       Человек далекий от сельской жизни, но по партийному призыву ставший колхозным бригадиром, Чередниченко так и не смог организовать ударную работу бригады в Белой Горе.
       Надои на белогорской ферме были мизерные. То и дело случался падеж. Огородничество и вовсе было в плачевном состоянии. Из-за недогляда и плохой работы полеводов делянки ежегодно зарастали буйным бурьяном, а чахлая рассада сразу засыхала на корню.
       Председатель колхоза на чем свет костерил нерасторопного пьянчугу-бригадира за то, что тот "совсем потерял совесть, ни хрена не делает, а только портит общие показатели по колхозу" и клятвенно грозил привлечь к ответственности за "недостойное поведение партийца, умышленное вредительство колхозному строю и потакание враждебному элементу".
       Долгое время дальше ругани и угроз дело не шло. С каждой председательской взбучки Василь возвращался раздраженный и злой. Целый день понуро скитался между фермой и огородами. Вечером напивался до беспамятства и уходил в трехдневный, а то и недельный запой.
      
       В конце концов председательское терпение, видимо, лопнуло. Утром, как обычно, маясь от похмелья, Василь с трудом залез в бричку, предупредив Тимофея, что едет в Устиновку, к председателю. Уехал и... пропал.
      
       Спустя неделю, в Белой Горе появился сам председатель колхоза. Следом за его разлетайкой у крыльца сельсовета привычно стала и знакомая бричка бригадира. Только на этот раз на ней сидел не хмурый после разноса Чередниченко, а молодая незнакомая пара. На вид лет двадцати, не больше.
       Лопоухий паренек то и дело одергивал на плечах городского кроя пиджак, серьезно хмурил брови и сосредоточенно морщил усыпанный крупными веснушками курносый нос. Миловидная девушка напротив застенчиво рдела, приветливо улыбалась и с любопытством оглядывала сельскую улицу широко распахнутыми васильковыми глазами. При этом ее тонкие и прозрачные пальчики беспокойно теребили толстую русую косу.
      
       Позже выяснилось, что это молодая супружеская чета приехала в колхоз по комсомольской путевке после окончания учебы в техникуме. Леонид Платонович Горлов - зоотехник, а его жена - Лидия Павловна - учительница.
       Обрадованный председатель тут же определил молодого специалиста на бригадирство в Белую Гору.
       - Ничего-ничего, там ферма на ладан дышит, как раз по твоей специальности внимания требует, - сразу пресек голова колхоза возможные протесты. - А огороды... Это вроде общественной нагрузки. Зато перспектива!
      
       Председатель многозначительно поднял вверх указательный палец. Хитрован умел увлечь, уговорить людей даже, в казалось бы самой безнадежной ситуации.
       - Вот прежний бригадир - дурак! Не понимал своей выгоды, - раздраженно поморщился и сплюнул голова, вспомнив о Чередниченко. - Это же своя вотчина. Целое село в подчинении! Если с умом развернуться, так с бригады и колхоз можно поднять. Народом надо же руководить, а там, в Белой Горе, я скажу - народ работящий. Старый пан, еще до революции, лежебок не любил. Хорошее село у него было...
       Председатель глубоко вздохнул, точно это он сам был когда-то хозяином Белой Горы и теперь сожалел об утраченном.
       - Так что вам, молодым, такие возможности наш колхоз открывает, - тут же встрепенулся он и продолжил агитацию. - Вот хотя бы взять школу... Есть она в Белой Горе? Нет! Значит, будем строить. Детворы в селе много. Теперь будут прямо там, у себя, в школу ходить. И Лидочке, виноват, Лидии Павловне, не придется каждый день до Устиновки таскаться. В своей школе будет работать...
       Председатель конфузливо кашлянул и покраснел, от невольно вырвавшегося панибратства (кто его знает, как среагирует на это городская барышня, они же манерные, капризные).
      
       Отнюдь. Горловы оказались вовсе не избалованными и не капризными. Это были те редкие энтузиасты своего дела, которым важен был сам факт своей полезности и возможность приложить свои способности к реальным делам.
       Твердую руку и крепкий характер щуплого и тихоголосого зоотехника и бригадира белогорцы почувствовали сразу, с первого дня.
       Знакомство с новым хозяйством, которым теперь ему предстояло руководить, Леонид Платонович начал с фермы. Она как-то для него роднее, ближе. Но то, что предстало перед его глазами, повергло бы в глубокое уныние даже видавшего виды мужика, не говоря уж об неискушенном молокососе.
       Провалившаяся крыша зияла огромными дырами от сгнившей и осыпавшейся соломы, которую тут же подбирали голодные, тощие до крайности коровы. В разбитые окна врывался и гулял по коровнику сквозняк. Сейчас, в летний день он давал животным спасительную прохладу, а в студеную пору пронизывал насквозь обтянутые кожей кости. Все пространство коровника, как и прилегающий скотный двор, было обильно залито давно не убиравшейся навозной жижей и создавало зловонное озеро.
       Голодная скотина, привязанная у пустых ясл, натужно мычала и глядела на своих двуногих истязателей с тоской и отчаянием. Страшно, горько, больно.
      
       Но молодой бригадир испытание знакомством выдержал стойко. Не обращая внимания на то, что светлые парусиновые туфли тут же порыжели и потеряли прежний вид от мерзкой, липучей жижи, Горлов неспешно прошелся по проходу коровника, внимательно оглядывая его жалкий убогий вид. Посмотрел, похмурился, вздохнул и повернулся к сопровождавшему его рассыльному.
       - А почему стадо на привязи? - поинтересовался
       - Так на дойку, видать, пригнали..., - развел руками тот, не зная, что ответить.
       - Судя по буренкам, их сегодня еще и никуда не выгоняли, - горестно вздохнул на то Горлов, окинув мокнущее по колено в навозе стадо. - А где пастух?
       - Так отдыхает... пока дойка, - снова стушевался вестовой. - Где-то тут, в холодочке...
       - Вот что, любезный! Собери-ка мне всю бригаду, - решительно скомандовал Горлов.
       - Всю?! - удивленно вытаращился на новичка белогорец, точно тот спросил его о чем-то запредельном. - Так где я ее?..
       - Всю до единого человека, - тихо, но с нажимом повторил молодой бригадир. - Через час я жду всех колхозников из бригады здесь. На ферме! А я пока сам ...в холодочке посижу...
      
       Горлов говорил тихо, спокойно и даже вежливо, но тон... Тон, каким было дано распоряжение, не оставлял надежд на пререкание. От этого тона тоскливо повеяло холодом и неотвратимой взыскательностью. Так давал распоряжения строгий панский приказчик, с которым шутки плохи.
       Посыльный испуганно вытаращился и тут же сорвался с места выполнять поручение.
       Где, по каким углам собирал он колхозников, что им говорил, как стращал - одному богу известно. Но ровно через час немногочисленная колхозная бригада белогорцев собралась на скотном дворе в полном составе.
       С настороженным любопытством и тревожной опаской еще издали работники осматривали, приглядывались к новому начальству.
      
       Горлов стоял посреди двора, в самом центре большой лужи. От липкого навоза побурели не только туфли, но и штанины брюк. Но, казалось, это вовсе не беспокоило бригадира. Он невозмутимо отмахивался сломанной веткой от наседавших мух и радушным жестом подзывал к себе колхозников.
       - Давайте, ближе подходите! Не стесняйтесь! Поговорим по душам, познакомимся поближе...
       Голос бригадира был приветлив, дружелюбный и вроде как бодрый. Только юные щеки предательски запунцовели. Не от стыда и смущения. От кипевшего в душе негодования.
       - Что-то место для знакомства выбрали не того..., - хмыкнул кто-то из толпы и демонстративно зажал нос. - В селе оно вроде посвежее...
       Дурашливо хохотнули и заморщились остальные.
       - Что не нравится?! - в картинном изумлении вскинул бровь Горлов и с деланным изумлением огляделся.
       Но ломать комедию перед сельчанами терпения уже не было.
       - А им, думаете, нравится?! - дрогнувший голос взял верхнюю ноту и сорвался на фальцет.
       Резко и раздраженно махнув головой в сторону мычащего коровника, Горлов повернулся к сгрудившейся перед ним бригаде.
       - Каково им, бедолагам, по брюхо в навозе барахтаться. Да еще и вымя подставлять, что дергали...
       - Так на то она и скотина, - снова донеслось из толпы насмешливо-язвительное. - Привычная, чтобы ее... дергали.
       - А свою скотину вы тоже в таком состоянии держите?! Небось своя буренушка с холе и в неге. Напоена, накормлена... А тут? - едва ли не с надрывом вскрикнул новый бригадир. - Как же вам не стыдно так с божьей тварью обращаться! Обрадовались, что бессловесная, пожаловаться не может. А вы еще и надои какие-то от нее ждете...
       - Так это же теперь колхозное, общественное. Мы свой тощий трудодень честно отрабатываем...
       - Отрабатываете?! Вредите, а не отрабатываете. Потому и трудодень тощий, что не заработан, а как милостыня получен. Сами виноваты, что живете впроголодь. Не зря сказано, как потопаешь, так и полопаешь...
       - Ну, бригадир, ты заворачиваешь! Еще сказки начни рассказывать. Так по сказкам у нас в сельсовете мастак сидит. Тимоша - еще тот сказочник.
       - Сказки?! Все! Сказок не будет! Работать будем!
       Дальнейший разговор был коротким и безапелляционным.
       - К завтрашнему дню коровник и двор очистить от навоза. Стадо сейчас же к реке. Вымыть, отскоблить от грязи. И на выпас! После утренней дойки - тоже. В стойле голодом скотину не морить!
       - Да ты что, бригадир! - зашевелилась, зароптала бригада. - Тут работы на добрую неделю. Вон, сколько дерьма скопилось. Не управимся.
       - Управитесь! Ночью работайте!
       - А сколько трудодней положишь?
       - Ни одного! Сами нагадили, сами и подчищайте. Все! Хватит лясы точить. За работу! Где пастух?! Пошли, выпасы покажешь...
      
       Спустя пару дней Горлов уже собрал свою бригаду посреди густого бурьяна на колхозных огородах...
      
       Зашевелилась, закипела жизнь в бригаде. Тощий трудодень белогорцы тут же прозвали соленым. Соли от пота хватало. Бригадир работал от зари до зари сам и спуску не давал никому.
       - Надо же как все в жизни странно получается! - удивленно качали головой белогорцы, с интересом наблюдая, как преображается колхозное хозяйство Белой Горы. - Старый бригадир Василь Чередниченко больше всего о горле своем пекся, чтобы не пересохло. А Ленька Горлов, молодой да сопливый, об общественной череде печется. Чтобы худоба была ухожена да надои были хорошие. А говорит как?! Скажет слово тихо, а дрожь до пят пробирает...
       Впрочем, легкомысленно Ленькой бригадира назвали только попервости. Увидев, как старается парень, как из кожи вон лезет, чтобы привести в порядок колхозное хозяйство, а, главное, чтобы колхозники его бригады получали полновесный трудодень, белогорцы уважительно стали звать его Платоныч.
      
       Лидия Павловна на поверку тоже оказалась вовсе не неженкой-белоручкой. Первоначально Горловы заняли угол в сельсовете, где до этого жил прежний бригадир. Глянув на это холостяцкое захолустье, девушка не стала закатывать истошных истерик мужу и брезгливо морщиться.
       Она молча сложила свои нехитрые пожитки в угол, подоткнула, как заправская деревенская баба, подол, и взялась за приборку. Выбросила из хаты весь ненужный хлам. Сноровисто замесила глину, подмазала осыпавшиеся углы и проплешины на стенах.
       Едва стены подсохли под жарким летним солнцем, Лидия Павловна тут же щедро выбелила их меловым раствором. Затем принесла с колодца воды, взяла в руки тряпку и отскребла, отмыла, оттерла от въевшейся многолетней грязи полы, окна, полки и всю внутреннюю утварь. Заодно прихватила, привела в порядок и председательскую половину. И все у нее получалось как то ладно и складно, скоро и споро, точно эти хрупкие нежные руки горожанки только и занимались грубой крестьянской работой.
       К вечеру хату сельсовета было не узнать. В лучах заходящего солнца она радостно светлела свежебелеными боками, а чистые окошки весело пестрели новыми цветастыми занавесками, а нутро хаты благоухало чистотой полов, стиранных половиков и ароматом свежих полевых цветов.
       Опешивший от такой перемены Тимоха, несколько минут неуверенно топтался у выскобленного крыльца, не решаясь войти. Наконец, кряхтя опустился на чистые ступеньки, разулся, сунул пыльные сапоги под мышку и на цыпочках, не дыша проскользнул на свою половину...
      
       "Во, завирает! - хмыкнет недоверчиво иной скептик. - Надо же чего придумал! Было, мол, худое село, одни разгильдяи и недотепы в нем жили. Вдруг, откуда не возьмись, появились сопливые благодетели-реформаторы. Махнули волшебной палочкой и все враз выправили, райский сад сотворили...".
       Да нет, уважаемые! Грешить не буду, райского сада в Белой Горе никогда не было. А то, что на Руси всегда были жадные до работы люди, за это буду стоять насмерть.
       Вот хочется верить, что и Горловы были из той же породы. Работали азартно, от души, самозабвенно. И в колхоз напросились сами. Потому, что юным сердцем искренне восприняли и полюбили Советскую власть, верно служили ей и своим примером хотели показать, как эта власть действительно печется о народном благосостоянии. Верили, что только через вот такое коллективное хозяйство и коллективный труд мужик, наконец, увидит, что такое счастье.
       Работай и воздастся тебе по заслугам твоим. Правда, зачастую светлые помыслы, благие намерения и желание работать начисто губили пустые партийные директивы и глупые бессмысленные решения...
      
       - Эх, Тимофей маловато у нас людей в бригаде! - сокрушался Платоныч, листая рабочую тетрадь в клеенчатом переплете. - Сколько дел надо сделать, а рабочих рук не хватает. Стадо растет. Коровник новый к зиме поставить не мешало бы. Неплохо бы птичник возле Донца поставить, для гусей и уток. Курятник тоже переделывать нужно. Со школой еще ничего не решили...
       - Ну, ты замахнулся! - скривился насмешливо председатель сельсовета. - По твоим планам в Белой Горе просто колхоз-гигант, а не бригада стоит. Где же тебе работников набрать?!
       - Как это где?! - изумленно вытаращился на Тимоху Горлов. - Сколько в Белой Горе дворов? А сколько из них в колхоз записано? Нет, Тимофей! Надо звать народ в колхоз!
       - Так звали уже! Силком тащили! - отмахнулся Лисица. - А что вышло? Только разрешили, сразу, как мыши, по норам разбежались. Разве мужика уговоришь?
       - Не силой надо было тащить, а на деле показать, почему в гурте лучше, чем самому лямку тянуть, - горестно вздохнул Леонид.
       - Зато сейчас с единоличником строго, - самодовольно осклабился Тимофей. - Сейчас запросто в колхоз ему дорожка закрыта. Еще покланяться, походатайствовать должен, прежде чем его туда возьмут. Вот, ЦИК специальное постановление принял о строгом отборе единоличников при приеме в колхозы...
      
       Лисица порылся на полке и достал из картонной папки газетную вырезку. "Прием новых членов в колхозы, - начал читать он нужное место, пошарив глазами по тексту, - может производиться лишь при условии, если единоличник, вступающий в колхоз, добросовестно выполнил производственные задания и обязательства по сдаче продукции государству и сдает в колхоз свою лошадь и причитающийся на его долю посевной материал...".
       - Понял?
       - Да это понятно, - досадливо отмахнулся Горлов. - Только колхоз больше теряет от отсутствия хороших работников. Зерно за год вырастить можно, лошадь за два-три года, а вот работника...
       Он горестно вздохнул, молча полистал страницы своей тетрадки и снова поднял укоризненный взгляд на председателя сельсовета.
       - Странный ты человек, Тимофей. От рождения в селе живешь, столько лет Советскую власть здесь представляешь, а земляков своих не знаешь, не ценишь, не доверяешь. Язык у тебя, как ветряк. Молотит без устали. Да только без толку. Не можешь ты по-простому с человеком поговорить. Все бы тебе директиву или партийное указание. Написали тебе, что единоличник - скрытый враг колхозного строя, ты так и смотришь на них. А, может, он давно уже спит и видит себя в колхозе. Готов пользу принести немалую. Хотя бы на один такой двор зашел, потолковал с хозяином по-свойски. Может он тебе душу свою и выплеснул...
       - Как же выплеснет! - пренебрежительно скривился на упрек председатель. - У единоличника кроме недовольства и камня на Советскую власть ничего за душой больше не найдешь...
       - Что ж, поглядим, что это за камни. Вдруг сгодятся для колхоза..., - подытожил бесполезный спор Горлов.
       Он еще минуту топтался на месте, что-то обдумывая и решая. А уже в следующий миг порывисто и решительно шагнул из сельсовета на улицу. Спустя несколько дней молодой бригадир зашел и на подворье Пономаревых...
      
       У глухой стены старой хаты Пономаревых, под старой раскидистой жерделой стоял большой столярный верстак. Прикрытый еще и очеретовым навесом от дождя и солнца он долгие годы верой и правдой служил семье. Его сделал еще Антон едва поселившись на этом дворе.
       С годами многое чего порушилось, поменялось в хозяйстве Пономаревых, что-то затерялось, пропало. А вот верстак уцелел. Даже в тяжелые годы, когда в лютую стужу семье радовалась любой щепке, его берегли, не трогали, на дрова не пустили.
       Вот и сейчас возле старого верстака привычно хлопотал Денис. Одной из снох потребовалась люлька. Сколько он переделал этих зыбок на этом верстаке! До сих пор передаются они из семьи в семью. А вот, гляди, не хватает. Еще требуется. И слава богу! Растет семья, множится род. И пусть растет, пусть множится. Подумав так, Денис по-доброму усмехнулся сам себе.
       Нет во дворе достатка, нет богатства. Да и черт с ним, с богатством. Дети - разве не богатство?! Своих полон двор был, теперь вот внуки новые отводки дали. А чем гуще и многочисленнее корни, тем крепче семейное дерево.
       Да и вообще... Деревья Денис любил. Особенно любил работать с деревом. Это у него от отца. Дерево же, как живое. В него вложи душу и оно будет согревать тебя благодатным огнем долгие годы. Так батько учил и наставлял, так в течение всей своей жизни поступал и Денис.
       Собственно, все сыновья Антона уверенно обращались с плотницким топором и прочим столярным инструментом. Но только Денис принял от отца в наследство ремесло. Любая вещь, сделанная его руками, отличалась особым изяществом и радовала глаз.
      
       Денис мастерил люльку. Рядом с дедом копошились внуки. Петька и Катюха. Иванова детвора, что жили со стариками одним двором, словно в утеху, постоянно крутились возле деда с бабой. Вот и сейчас они нашли себе забаву со стружками, которые длинными пахучими спиралями падали на землю из-под рубанка.
       Искусно налаженный инструмент легко скользил по поверхности доски, оставляя за собой искрящийся гладкий след. Порой даже слышалось, что рубанок пел, выводя свою замысловатую мелодию.
       Старый мастер был настолько увлечен работой и очарован этими звуками, что не сразу услышал, не приметил, как скрипнула калитка и на дворе появился неожиданный гость.
       - Деда, а к нам дядька какой-то идет! - беспокойно дернул его за штанину внук.
       Денис нехотя отставил рубанок и повернулся в сторону двора, куда показывал встревоженный хлопец. От калитки, приветливо улыбаясь, к нему неторопливым шагом подходил Горлов.
       Старший Пономарев уже знал, что колхозную бригаду возглавил новый бригадир. Он даже видел его на общей сходке белогорцев. Но то было мимоходом, со стороны. А чтобы встретиться вот так, лицом к лицу да еще и повести разговор между собой... Такого не было.
       Старик отряхнул с колен стружку и вышел из-под навеса навстречу гостю, распаляясь любопытством: что могло привести к нему колхозное начальство? Какая печаль-нужда заставила?
       После того, как его попросили сделать гроб для убитой Вальки-солдатки, сельская власть его вниманием не жаловала. Да и то, тогда кум Иван зашел к нему, а не бригадир. Зачем же он сейчас понадобился новому?
      
       - Здравствуйте, Денис Антонович! - издали дружелюбно приветствовал его Горлов. - Не помешал? Вы уж извините, что от дел отвлек...
       - Здравствуйте, здравствуйте! - покладисто кивнул в ответ старый мастер. - Ничего. Проходите... Чего уж там. Значит, нужда какая-то есть или дело. Начальство, оно же без нужды в чужой двор не заглядывает.
       Угадать было трудно, что скрывалось за этим "без нужды" - ехидство, лукавство, горечь или все же искреннее любопытство. Однако молодой бригадир не придал значения этим словам.
       - Я гляжу, вы все мастерите. Не даете рукам покоя, - прошел под навес Горлов и с неподдельным любопытством стал рассматривать работу столяра.
       - Да какой там покой! Его до смерти никогда не будет. То одно, то другое по мелочи делаешь, - махнул рукой столяр.
       - Вот это вы мелочью называете?! Гляди-ка, какая красота! - восхищенно цокнул языком Горлов. - Ишь, как ловко у вас выходит, Денис Антонович...
       - Чего уж тут мудреного?! Вот, понадобилась еще одна люлька. Сноха заказала. Не хватает уже, - хмыкнул Пономарев, польщенный чужой похвалой. - Может вам тоже такую треба? За этим пришли?
       - Нет-нет, пока не нужно. Спасибо! - смущенно зарделся молодой бригадир и поспешно отставил в сторону заготовку.
       - А то смотрите. Я враз сделаю, - лукаво прищурившись, стоял на своем Денис. - Чего смущаетесь?! Ваше дело молодое. Семья без детей - это не семья...
       - Да-да! Но, пока нет! Дел невпроворот. Когда понадобится, обязательно закажу у вас..., - торопливо забормотал, закивал окончательно сбитый с толку и крайне смутившийся парень.
       - Ну-ну! - не то понимающе, не то иронично кивнул в ответ Денис. - Конечно дела важнее. Сейчас-то по какому делу?
       - Вот, решил поближе познакомиться, - оправившись от смущения, пояснил цель своего визита Горлов. - На селе много говорят о вашем мастерстве, а сейчас и сам увидел.
       - Да я что... Я так..., - пришел черед смутиться Денису, но видно было, что такое внимание и похвала ему льстили. - Вот батько мой... Когда-то в таком, как вы, возрасте, а может и моложе, такую мебель смастерил, что даже пан от удивления рот раскрыл. Она потом в панском доме стояла, а дальше не понятно куда делась. Видно, сперли, когда панское добро растаскивали или сожгли в холода...
       - Может все же уцелела?! Хорошая вещь всегда спросом пользуется..., - поспешил успокоить старика бригадир.
       - Так-так...
       - ... как и хороший мастер, - неожиданно подытожил свою незаконченную мысль Горлов.
       - Это вы к чему?! - недоверчиво и настороженно покосился на него Пономарев.
       - Так поглядите, сколько работы вокруг хороших рук требует, - кивнул за двор в сторону села бригадир. - Задумали мы, Денис Антонович, панский дом восстановить. В таком хорошем месте стоит и пожарищем глаза селу мозолит. Нехорошо как-то. А так отстроим его заново. Будет там школа и изба-читальня. Или даже сельский клуб... А что?! Дом большой, просторный места хватит. Вон, ваши внуки подрастают. В школу в соседнее село не нужно будет ходить. Своя рядом будет...
       - Школа это хорошо, - одобрительно кивнул старик. - Сам-то я грамоте не обучен, а внукам надо бы...
      
       Денис озабоченно почесал за ухом, оглянулся на детей, которые спрятались у него за спиной и с некоторой опаской и недоверием выглядывали на незнакомого гостя. По тону разговора взрослых они понимали, что ничего страшного не будет. Вот, даже о них что-то сказали. А что, малолетний ум еще не мог взять в сознание.
       Сам Денис тоже еще не вполне понимал, какие перспективы сулит для внуков грамота и вообще все те перемены, что идут сейчас на селе. Но понимал, душой чувствовал, что плохого в том быть не может.
       Он сам никогда не сидел за школьной скамьей. Для него школой была жизнь, партой отцовский верстак, а учебниками - отцовские инструменты. Завидный мастер, постигший в тонкостях премудрости столярного ремесла, он тяжелым топором мог бы смастерить весьма хрупкую и замысловатую вещь. Зато с превеликим трудом его натруженные пальцы удержали бы в руках легковесную ручку. Он на глаз определял любой размер и делал вещи с ювелирной точностью. Однако с большим трудом и отвратительной корявостью его точный глаз и мастеровитая рука вывели бы на бумаге самую простую букву из азбуки.
       Старик еще сам не знал, какой прок в письме и чтении, но понимал - польза в том есть.
      
       - Вот видите, Денис Антонович! Я так и знал, что вы согласитесь! - радостно воскликнул Горлов, прерывая его размышления.
       - С чем?!
       - Да в колхоз вступить!
       Бригадир это объявил с такой уверенностью, что у Пономарева даже глаза округлились от изумления. Вот тебе оборот разговора. Ни слова о колхозе не сказали, а, будьте любезны, пожалуйте! Но Горлов упорно наседал, не давая опомниться.
       - Мне в бригаде как раз хороший плотник нужен. Это сейчас школу строить будем, - увлеченно развивал Платоныч свои замыслы. - А там, в доме - окна, двери новые нужны. Парты для школяров. Дальше еще больше - новый коровник, птичник. Парники для огородов. О-о! Денис Антонович, работы! Делать - не переделать!
       - И это что, все мне одному?! - насмешливо хмыкнул старик. - Боюсь, бригадир, не по годам такая ноша. Пупок от натуги развяжется...
       - Не развяжется! - отмахнулся в азарте Горлов, не обращая внимания на стариковскую иронию. - И почему одному?! Мы сформируем вам бригаду. Вы, Денис Антонович, за старшего. Будете, как и я, бригадиром...
       - Да, ну! - то ли насмешливо, то ли удивленно воскликнул Пономарев.
       - Да-да! - поддакнул, подтверждая сказанное бригадир. - Не сомневайтесь, вступайте! Трудодень определю вам хороший, весомый. У вас, ведь с запасами, небось, туго.
       - Небось, туговато..., - кивнул усмешливо Денис.
       - Ну, вот, видите! Один выход - вступать в колхоз! - радостно развел руками бригадир. - И дочку вашу возьмем. Слышал, что она повариха знатная. Бригаде как раз стряпуха на полевом стане нужна. Потом столовую колхозную откроем...
       - Хм-м... И откуда вы все знаете? - удивленно глянул на него Пономарев.
       - Так земля слухом полнится, - широко улыбнулся на то Горлов. - Хорошее, оно ведь сразу заметно. Добрая молва впереди бежит, а худая сзади плетется.
       - Это еще как сказать! - возразил Денис. - Бывает, что худая весть у ворот давно толчется. Перваком во двор заскочить норовит...
       - Нет-нет, Денис Антонович! Я к вам с добром пришел, - краснея замахал руками Горлов.
       - Вижу... потому и не гоню! - усмехнулся старый Пономарев. - Да что ты меня все по батюшке величаешь?!
       - Так вы же годами старше. Положено к старшим с уважением...
       - Это ты правильно заметил, что уважение к старшим необходимо. Глядишь, меньше глупости совершалось бы. А вот насчет того, что по батюшке... Не привычны мы к такому обращению. Вроде, как баре, - пожал плечами Пономарев. - Зови уж лучше - дядька Денис. Оно так проще и сподручнее...
       - Ладно! Пиши заявление в колхоз... дядька Денис.
       - Так я же писать не умею!
       - А я помогу. И перед председателем за тебя похлопочу...
       - Давай, коли так!
       - А сын?
       - Что сын? - не понял Денис. - Какой? У меня их много.
       - Тот, что с вами живет. Он в колхоз не хочет?
       - Иван?! Так он же в Верхнем, на ГРЭС работает. Его оттуда не отпустят и сам захочет ли еще...
       - А семья?
       - Семья?! Нет! Гашка без Ивана никуда. Как нитка за иголкой, - потеплел взглядом Денис, представив себе реакцию снохи на предложение вступить в колхоз. - Они только живут тут. В Верхний, в рабочую казарму переселяться не хотят. Нет! Гашка со своего двора никуда не пойдет!
       Трудолюбивая и хозяйственная Гашуня тем не менее мало подходила для жизни в колхозе. Жадная до работы, беспокойная и неугомонная, она была готова работать от зари до зари, делать любую работу. Но только в своем дворе и во благо своей семьи. Это хорошо знал и понимал старый Денис. Но, об этом он не стал говорить одержимому и дотошному бригадиру...
      

    Глава 7.

       Воистину говорят - не было ни гроша - да вдруг алтын!
       Перемены в жизни белогорцев были столь стремительны и разительны, что они уже не успевали изумляться, удивляться, радоваться. Казалось, только вчера электрическая "керосинка", эта диковинная стеклянная груша озарила ярким светом избу-читальню, как следом побежала по селу, взбудоражила новая весть. Радио ведут!
       Село снова изумленно ахнуло, пришло в движение. В считанные минуты старый панский двор заполнился до отказа. Все, стар и млад дружно задрали головы вверх, удивленно таращась в одну точку. Перед восстановленным господским домом, на самом верху высоченного столба командированный монтер с деловитой сосредоточенностью подсоединял к проводам никем невиданную черную штуковину, чем-то похожую на рупор граммофона. Эта штуковина, как потом выяснилось, звалась репродуктором.
       Пока сельчане томились вопросами: что это, да для чего это и как это будет работать, мастер подсоединил к клеммам концы. Штуковина вздохнула, хрипнула, крякнула и вдруг громыхнула на всю мощь:
      
       Широка страна моя родная.
       Много в ней лесов, полей и рек,
       Я другой такой страны не знаю,
       Где так вольно дышит человек...
      
       Толпа зевак ошарашено охнула, сжалась, оцепенела. Торжественно-величавый мотив малознакомой песни рванул по ушам, придавил и понесся вниз по крутояру, теряясь в густоте притихшей от неожиданности и заслышавшейся дубраве...
       Уже следующие величальные слова песенной славицы прошли нервной дрожью по спинам сельчан, застали глаза слезами умиления, наполнили трепетом восторга сердца:
      
       За столом никто у нас не лишний,
       По заслугам каждый награжден.
       Золотыми буквами мы пишем
       Всенародный Сталинский Закон.
       Этих слов величие и славу
       Никакие годы не сотрут:
       Человек всегда имеет право
       На ученье, отдых и на труд.
      
       ...В кремлевском кабинете стояла оглушительная тишина. Вождь в полной сосредоточенности склонился над бумагами. Перед ним на столе лежал проект Основного закона государства. Через два дня чрезвычайному съезду Советов суждено принять его и дать ему путевку в жизнь.
       Вчера редакционная комиссия закончила свою работу, внесла последние правки и разослала всем делегатам предстоящего съезда Советов проект окончательного текста. Казалось бы, все учтено и выверено. И все же Вождь был взволнован. Его (да-да, именно его!) Конституция впервые в мире давала законодательное оформление социалистическому обществу.
       Основной закон страны просто и сжато, почти в протокольном стиле говорил о фактах победы социализма в СССР, о фактах освобождения трудящихся советской страны от капиталистического рабства, о фактах победы развернутой и до конца последовательной демократии.
       Эта Конституция в ясных и мудрых формулах определяла общественное и государственное устройство первой фазы коммунизма, ставшего для народа страны радостным настоящим...
       "Вся власть в СССР принадлежит трудящимся города и деревни в лице Советов..., - снова и снова пробегал проницательный и вдумчивый взгляд строки Закона. - Земля, ее недра, воды, леса, заводы, фабрики, шахты, рудники, транспорт... являются государственной собственностью, то есть всенародным достоянием...".
       Хорошо! И крестьяне тоже не забыты. Вождь опустил глаза на следующую статью.
       "Каждый колхозный двор, кроме основного дохода от общественного колхозного хозяйства, имеет в личном пользовании небольшой приусадебный участок земли и в личной собственности подсобное хозяйство на приусадебном участке, жилой дом, продуктивный скот, птицу и мелкий сельскохозяйственный инвентарь - согласно устава сельскохозяйственной артели..., допускается мелкое частное хозяйство единоличных крестьян и кустарей, основанное на личном труде и исключающее эксплуатацию чужого труда...".
      
       Нет, все-таки хорош получился Основной закон! Вождь удовлетворенно хмыкнул. Закон показывает всем отрядам трудящегося человечества, расположенным по другую сторону Страны Советов, каким может быть их "завтра", ибо то, что осуществлено в его стране, вполне может быть осуществлено и в других странах. Этот самый путь в "завтра" показан им на бесценном опыте его государства.
       Вождь снова довольно усмехнулся. Но эту легкую усмешку надежно прятали пышные усы. Он вдруг снова вспомнил беседу двухгодичной давности, которая состоялась в этом кабинете. Это была беседа с Уэллсом, английским писателем-фантастом, который скептически относился ко всему, что происходило или предполагалось к осуществлению в советской стране. Даже спустя время, Вождь помнил этот разговор почти дословно.
      
       - Я, может быть, сильнее, чем Вы, верю в экономическую интерпретацию политики, - горячась, настаивал на своей точке зрения Уэллс. - Благодаря изобретениям и современной науке приведены в действие громадные силы, ведущие к лучшей организации, к лучшему функционированию человеческого коллектива, то есть к социализму. Организация и регулирование индивидуальных действий стали механической необходимостью, независимо от социальных теорий. Осуществление планового хозяйства зависит в значительной степени от организаторов хозяйства, от квалифицированной технической интеллигенции, которую можно, шаг за шагом, завоевать на сторону социалистических принципов организации. А это самое главное. Ибо сначала - организация, затем - социализм. Организация является наиболее важным фактором. Без организации идея социализма - всего лишь идея.
       - Непримиримого контраста между индивидуумом и коллективом, между интересами отдельной личности и интересами коллектива не имеется, не должно быть, - между тем спокойно трактовал свою линию Вождь и этот тот отметал всякие возражения. - Его не должно быть, так как коллективизм, социализм не отрицает, а совмещает индивидуальные интересы с интересами коллектива. Социализм не может отвлекаться от индивидуальных интересов. Дать наиболее полное удовлетворение этим личным интересам может только социалистическое общество. Более того, социалистическое общество представляет единственно прочную гарантию охраны интересов личности. В этом смысле непримиримого контраста между "индивидуализмом" и социализмом нет. Но разве можно отрицать контраст между классами, между классом имущих, классом капиталистов, и классом трудящихся, классом пролетариев? Вы знакомы с положением в Соединенных Штатах лучше, чем я, так как я в США не бывал и слежу за американскими делами преимущественно по литературе. Но у меня есть кое-какой опыт по части борьбы за социализм, и этот опыт говорит мне: если Рузвельт попытается действительно удовлетворить интересы класса пролетариев за счет класса капиталистов, последние заменят его другим президентом. Капиталисты скажут: президенты приходят и уходят, а мы, капиталисты, остаемся; если тот или иной президент не отстаивает наших интересов, найдем другого. Что может противопоставить президент воле класса капиталистов?
      
       Увы, господин фантаст не сумел тогда привести в ответ убедительных аргументов. А бесценный опыт развития Страны Советов - самый что ни есть убедительный и неоспоримый аргумент.
       Советское социалистическое государство на двадцатом году своего существования возвышается могучим утесом над сонмом раздираемых внутренними противоречиями буржуазных государств. Далеко позади остались годы гражданской войны, голод, разруха и первые шаги в области восстановления народного хозяйства. В результате упорной борьбы, которую народы СССР в течение 19 лет вели под руководством партии, борьбы на военном и хозяйственном фронтах, борьбы с врагами революции, борьбы с собственной темнотой, неграмотностью, технической отсталостью - в результате этой борьбы наша страна стала страной социализма, страной изобилия, страной мощного технического прогресса, страной счастливой, полнокровной творческой жизни, не знающей более ни антагонистических классов, ни ужаса безработицы.
       А что дает своим труженикам ожиревший на рабочей крови капитализм?! Разве он может гарантировать им такие права и свободы, какие советскому народу даст его Основной закон?! Нет! Никогда!
       Вождь поднес к глазам странички, на которых было выведено: "Основные права и обязанности граждан".
       Вождь с удовольствием читал строки, которые за эти пять месяцев работы над документом знал уже наизусть.
       "Граждане СССР имеют право на труд, то есть право на получение гарантированной работы с оплатой их труда в соответствии с его количеством и качеством. Право на труд обеспечивается социалистической организацией народного хозяйства, неуклонным ростом производительных сил советского общества, устранением возможности хозяйственных кризисов и ликвидацией безработицы.
       Граждане СССР имеют право на отдых. Граждане СССР имеют право на материальное обеспечение в старости, а также - в случае болезни и потери трудоспособности".
       Что, любезный мистер Уэллс?! Есть такие права у трудящихся вашей хваленой Америки?! Ни черта нет, а у нас есть! Или вот...
       "Граждане СССР имеют право на образование. Это право обеспечивается всеобщеобязательным начальным образованием, бесплатностью образования, включая высшее образование, организацией на заводах, в совхозах и колхозах бесплатного производственного, технического и агрономического обучения трудящихся".
       Все в нашей стране будут уметь читать и писать. Каждая кухарка, как говорил Ильич, сможет управлять государством. А за учебу наше государство не возьмет с советского человека ни копейки! Что и это по вашему кремлевские мечтания?! Это - реальность, мистер писака! А равноправие?! Уж больно много вы любите рассуждать об этом. Оно, равноправие, есть у вас в Америке?! А у нас есть! Вот, читайте еще!
      
       "Женщине в СССР предоставляются равные права с мужчиной во всех областях хозяйственной, государственной, культурной и общественно-политической жизни. Возможность осуществления этих прав женщин обеспечивается предоставлением женщине равного с мужчиной права на труд, оплату труда, отдых, социальное страхование и образование, государственной охраной интересов матери и ребенка...
       Равноправие граждан СССР, независимо от их национальности и расы, во всех областях хозяйственной, государственной, культурной и общественно-политической жизни является непреложным законом. Какое бы то ни было прямое или косвенное ограничение прав или, наоборот, установление прямых или косвенных преимуществ граждан в зависимости от их расовой и национальной принадлежности, равно как всякая проповедь расовой или национальной исключительности, или ненависти и пренебрежения - караются законом.
       В целях обеспечения за гражданами свободы совести церковь в СССР отделена от государства и школа от церкви. Свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами.
       Гражданам СССР обеспечивается неприкосновенность личности. Никто не может быть подвергнут аресту иначе как по постановлению суда или с санкции прокурора. Неприкосновенность жилища граждан и тайна переписки охраняются законом...".
      
       Права и свободы в Стране Советов надежно защищены законом! Ведя эту безмолвную заочную полемику с незримым собеседником Вождь, вопреки привычке, широко и довольно улыбнулся. Да, безусловно, он был очень мудрым и очень проницательным руководителем государства.
       Вождь прекрасно усвоил опыт истории и понимал одну непреложную истину: чтобы народ не роптал, ему нужно показать, а главное убедить, что у него появилось очень много прав. Народ должен твердо усвоить, что на земле нет такой другой страны, где "так вольно дышит человек". Но...
       Скрытая под усами усмешка бесследно стерлась с лица. Вождь сурово нахмурил брови. Костяшки сжатых в кулак пальцев методично отбивали слова новой, совершенно иной истины. Народ никогда не должен забывать о своей рабской сущности.
       "Мы не рабы, рабы не мы!" - этот карамельно-фривольный лозунг подходит больше для учебников ликбеза. Народ должен твердо знать, что он безоговорочно принадлежит власти. А значит тому, в чьих руках эта власть сосредоточена. Пусть народ думает, что этот Основной закон, который через два дня единодушно (иного быть не может!) примет съезд Советов и есть его единоличная Власть! И эта власть установила ему законные обязанности.
      
       "Каждый гражданин СССР обязан соблюдать Конституцию, исполнять законы, блюсти дисциплину труда, честно относиться к общественному долгу, уважать правила социалистического общежития.
       Каждый гражданин СССР обязан беречь и укреплять общественную, социалистическую собственность, как священную и неприкосновенную основу советского строя, как источник богатства и могущества родины, как источник зажиточной и культурной жизни всех трудящихся. Лица, покушающиеся на общественную, социалистическую собственность, являются врагами народа...".
      
       Враг народа! Этот страшный ярлык еще обретет свои новые, страшные черты, сломает немало судеб. Но это будет чуть позже. Сейчас Страна Советов готовилась к величайшему празднично-радостному событию - принятию Основного закона страны.
       Пробежавшись последний раз по строкам документа, Вождь аккуратно сложил листы в стопку и убрал их в красную сафьяновую папку. Конституция страны готова. Она прямыми и прочными нитями связана с величайшим документом Маркса "Манифестом коммунистической партии". Только есть одно существенное отличие. Коммунизм уже не призрак. Он прочно вошел в жизнь и стал действительностью на одной шестой части земного шара. И этот факт закрепила в себе Конституция СССР, его конституция...
      
       ... - Ма-ма мы-ла ра-му. Ма-ша е-ла ка-шу. Мы не ра-бы, ра-бы не мы!
       Восьмилетняя Катюшка сидела у окна, за столом и усердно водила испачканным в чернилах пальчиком по странице букваря. Девчушка учила уроки. Всего месяц назад она пошла в школу, в первый класс. От усердия у девочки взмокли волнистые локоны на висках, а на носике блестели капельки пота.
       - Умница, дочка! Хорошо читаешь! - похвалила Гашка дочку и ласково погладила по головке.
       Похвала матери еще больше воодушевила девочку. Катя приосанилась, поправила тугосплетенные косы за плечами, по школьному сложила руки на столе и с еще большим жаром повторила домашнее задание.
       - Ма-ма мы-ла... Ма-ша е-ла... Мы не ра-бы...
       - Вот-вот! Читай, доченька, читай! - согласно кивнула мать, будто соглашаясь с тем, что читает ее маленькая школярка. - Учительница говорит, что ты дуже способная. Грамотейкой у нас будешь...
      
       Вчера Гашка случайно встретилась возле сельмага со школьной учительницей - Лидией Павловной.
       - Как хорошо, что я вас встретила, Агафья Ивановна! - здороваясь, подошла к ней Горлова. - Давно хотела с вами о детках ваших поговорить...
       - А что случилось?! - встревожилась Гашка. - Натворили чего? А то я им...
       - Нет-нет! Ничего! - поспешила успокоить ее учительница. - Наоборот... Дочка ваша мне очень нравится! Очень старательная девочка и сообразительная.
       - Она у нас с малых лет такая, - улыбнулась умиротворенно Гашка. - Только ходить-говорить начала, а уже ручки тянет - "мама, что тебе помочь". Все к брату в книжки заглядывала, за ним повторяла. Не терпелось и ей в школу...
       - Да, Петя у вас тоже мальчик способный, но... вроде как с ленцой какой-то, - слегка нахмурилась Лидия Павловна. - На лету все схватывает, а учится наскоком, без желания. Сделает задание наспех и все куда-то торопится, все дела у него какие-то неотложные. Все что-то с приятелями шушукается, вроде как торгуется с ними. Сам вроде управился с уроком, а других отвлекает...
      
       Горлова на минутку умолкла, досадливо закусила губу, точно представив себе неугомонного ученика Пономарева, который вертелся за партой и мешал другим ученикам в классе выполнять школьное задание. Не раз приходилось ей и на перемене делать ему замечание, когда мальчишка слишком азартно вел с друзьями какие-то обменные операции.
       Петька даже стал прятаться от нее. Едва в поле зрения появлялась строгая учительница, он тут же поспешно уводил своего собеседника или компаньона за угол, подальше от посторонних глаз.
       Учительница укоризненно покачала головой и снова посветлела лицом, переключившись на любимую ученицу.
       - А вот Катя у вас не такая..., - улыбнулась она матери. - Способная к учебе, прилежная, аккуратная. Счет быстро усвоила и читает хорошо... Видно, будет в классе передовиком, как ее мама в бригаде...
      
       Ошибся Денис Пономарев, уверяя бригадира в том, что его сноха не приспособлена для колхозной жизни. Удивительно, но факт - Гашка согласилась вступить в колхоз. Чем, какими посулами убеждал-заманивал ее дотошный бригадир, непонятно. Однако, вскоре после того визита на пономаревский двор, Гашка вышла на работу.
       Молодуха выбрала для себя огородничество. Работа не мед на пекельной жаре. Спустя несколько дней она пришла к бригадиру.
       - Никак уже выйти хочет из колхоза, - сразу предположил Лисица, едва завидев Гашку на пороге. - Не по нутру пришлось, за своим единоличным хозяйством стосковалась...
       Председатель сельсовета по натуре видно был злопамятен. Ему не давали покоя старые выходки вороненковских девчат. При всяком удобном случае он старался устроить семье какие-то козни. Вот и сейчас решил подсолить бригадиру предстоящий разговор.
       - Не может быть! - возразил Горлов. - Пономарева работает хорошо, споро. Я сам видел. Все бы так в бригаде работали. Тут что-то другое...
       - Просьба у меня есть, - пояснила причину своего визита Гашка. - Леонид Платоныч, вы можете мне отдельный надел для работы давать?
       - Меньший?! Что не справляешься с нормой?! - насмешливо склабясь, встрял в разговор Тимофей. - Так ты колхозу все показатели...
       - Не переживай! Я, что положено, выработаю! - резко оборвала его Гашка и обожгла гневным, неприветливым взглядом. - Надел мне нужно как всем. Я и больше могу. Только я должна знать, сколько мне на трудодень положено сделать. А как, это уже мое дело...
       - Что-то я тебя не пойму, Пономарева! - озадаченно поморщился Горлов.
       - А что тут непонятного?! Вы мне скажите - "ты должна сегодня прополоть вот там столько-то" и я сделаю. Ждать никого не буду!
       - А кого тебе надо ждать? - хмыкнул Лисица.
       - Бригаду! - зло зыркнула на него Гашка. - Пока она расчухается, пока соберется вся у тебя под крыльцом, наставления выслушает, я уже половину всей работы сделаю. Мне в носу ковыряться, холодка искать да прохлаждаться некогда. Я за это время может и два трудодня выработаю. А мне по бригаде одну галочку поставят. На кой черт мне такой коллективизм нужен?!
       - Ладно-ладно, Агафья, не горячись! - миролюбиво кивнул ей Горлов. - Подумаю над твоей просьбой...
       Он почесал затылок и лукаво покосился на возбужденную колхозницу.
       - А что и впрямь по два трудодня за день сработаешь?!
       - Вы мне надел свой дайте, а там посмотрим...
       Гашка, действительно, работала в колхозе на совесть. Случалось, полеводы, приходя на работу, видели далеко впереди ее спину да споро летающую тяпку в проворных руках. Восхищенный ее выработкой бригадир постоянно ставил в пример усердную работницу, а фамилия "Пономарева" прочно закрепилась на стенде передовиков бригады...
      
       ... - Да уж работу у нас в роду любят, - усмехнулась смущенно Гашка на похвалу учительницы. - Лентяя праздновать мы не привычны. Петьке я ремня всыплю, чтобы не баловал, а вам за дочку спасибо! Даст бог, будут и в нашей семье грамотеи...
       - Будут, обязательно будут! - горячо заверила ее Горлова. - Причем вашими стараниями... без божьей помощи!
       А как же иначе! Ну, разве могла учительница-комсомолка поощрять религиозные убеждения сельчан?!
      
       - Читай, дочка! - снова повторила Гашка. - Пусть и батько послушает, как ты хорошо читаешь. Может и ему захочется, его читать научишь...
       Девочка зарделась от удовольствия и искоса стрельнула взглядом в сторону, где на лавке возле печи сидел отец и что-то справлялся по-домашнему. Не по-детски ответственный характер (вот уж копия матери!), а тут еще и лестная похвала не позволяли ей отложить в сторону учебники, хотя уроки давались ей легко и без напряжения. Однако, сейчас она с большим удовольствием отложила в сторону учебник. Ее так и подмывало подсесть, прильнуть к отцу, выплеснуть ему кучу вопросов. На то у Катюшки была весомая причина...
      
       Утром, как обычно, дети собрались идти в школу. Они только вышли из хаты и тут же, не сговариваясь, с дикими воплями радости бросились к калитке. На двор заходил батько. Радость детворы была вполне объяснимой: Ивана не было дома около двух месяцев...
      
       Напряженный режим, из смены в смену, тяжелые условия работы в кочегарке, угольная копоть и высокая температура, сделали свое дело. У Ивана "проснулись" и обострились старые болячки. Поначалу он и не обратил внимания.
       Подумаешь, хлебнул от жажды холодной воды да сквознячком свежо обдало вспотевшее тело из распахнутого окна. Ну, шмыгнул заложенным носом раз-другой. Ну, запершило в горле от кашля. Однако, день ото дня дышать становилось все труднее. Сухое горло драл саднящий хрип, а тощее тело обволакивалось холодной, липкой испариной. Ноги налились свинцовой тяжестью, а руки немощно задрожали. Наголо обритая голова покрылась большими болезненными чирьями.
       Обеспокоенная состоянием мужа, Гашка упорно гнала его к матери, но Иван только отмахивался.
       - Когда мне идти?! Тут перед сменой хотя бы поспать часок...
       - Разве на то времени треба много. Что тебе стоит через двор перейти, - упрекала она упрямого мужа. - Мама тебе мазь какую приготовит да отвары...
       Понимая, что уговоры бесполезны, Гашка сама по материнским рецептам заваривала травы и совала бутылку с настоем в тормозок мужа. Но, ведь, лечение дает плоды, когда хворый лежит в постели, в состоянии покоя...
      
       Развязка пришла неожиданно. Во время ночной смены вдруг потемнело в глазах, тяжелая лопата с углем выпала из рук. Иван, теряя сознание, едва не ткнулся головой в пылающее жерло топки. Очнулся он на кушетке в заводском лазарете.
       - Живой? Очухался? Ну, натворил ты переполоха, Пономарев! - радостно залыбился фельдшер, когда тот зашевелился, открыл глаза и попытался встать. - Лежи, лежи! Сегодня ты уже отработался. Сейчас приедет карета скорой помощи и повезут тебя, брат, в больницу. Больничная койка по тебе плачет, приятель!
      
       ...Отмытый в больничном душе, переодетый в застиранную больничную пижаму Иван сидел перед врачом и покорно ждал. Он сразу узнал уткнувшегося в бумаги доктора, который несколько лет назад вынес ему суровый вердикт об армейской непригодности и настоятельно рекомендовал бросить курить.
       - А-а, старый знакомый! - скорее не признал, а наткнулся на свою же запись в медицинской книжке врач. - Что, старые хвори дали о себе знать?
       - Да вроде того, - кивнул в ответ Иван.
       - Так на шахте и работаешь? Курить не бросил? Что же теща тебя не вылечила? - нет, все же, действительно, запомнил его доктор, потому что сыпал такими вопросами, что будто вчера осматривал этого больного.
       - Нет, на ГРЭС я сейчас работаю, в кочегарке, - ответил Иван.
       - Час от часу не легче! - покачал укоризненно головой доктор. - Ты бы еще в пекло к сатане работать нанялся.
       - Туда я еще успею...
       - Да успеешь, это точно! - сконфузился лекарь. - А чего в селе не работаешь? Шел бы в колхоз. Есть у вас колхоз?
       - Есть, да не про мою честь. На трудодень разве семью прокормишь? Благодаря этой кочегарке семья голодовку пережила...
       - Ну, да! - буркнул неопределенно врач и уткнулся в бумаги, что-то быстро записывая.
       О больном он точно забыл.
       - Что же мне теперь будет?! - обеспокоенно кашлянул Иван, вроде как напоминая о себе. - Еще, чего доброго, вредителем посчитают...
       Зловещая тень вредительства уже устойчиво маячила и выглядывала из каждого угла.
       Доктор не отозвался.
       - Что же мне делать?! - снова бросил в пустоту вопрос Иван.
       - Что делать? - переспросил врач, поднимая от стола голову. - Прежде всего строго соблюдать больничный режим и выполнять те процедуры, которые я тебе сейчас прописал. Выполнять! Понял?!
       Доктор придал лицу угрожающий вид и вдруг приятельски подмигнул понурому Ивану.
       - Чтобы раньше времени не устроиться к дьяволу в кочегарку... Ясно?
       - Ясно! - повеселел и Иван...
      
       Целый месяц его пичкали какими-то таблетками, кололи уколами тощий зад, таскали на разные мудреные процедуры. Дело шло к выписке, когда в палату заглянула санитарка, пошарила глазами по койкам и поманила Ивана.
       - Пономарев! Швыдче к доктору иди. Там пришли... за тобой!
       У Ивана разом все оборвалось в груди. Ну, вот! Дождался! Пока тут на койке больничной прохлаждался, там, на работе, уже дело против него состряпали. Во вредители определили. Подлечили и теперь под суд. Все! Тюрьма!
       Бледный, взопревший, на негнущихся от страха ногах он медленно доплелся к кабинету врача и робко постучал.
       - Войдите!
       В кабинете кроме доктора сидело еще двое. Вроде грэсовские, с работы. В форме никого не было. У Ивана немного отлегло с души.
       - Вот и ваш больной! - веселым голосом доложился гостям доктор. - Вид правда еще не совсем здоровый, но вполне живой! Так что, как я вам и говорил - товарищ нуждается в дополнительном лечении...
       - Да-да, мы об этом уже подумали, - согласно кивнул один из посетителей.
       Иван, приглядевшись, узнал в нем председателя профкома ГРЭС.
       - Ну, что, Иван Денисович, разреши тебя... поздравить! - поднялся председатель навстречу оторопевшему Ивану. - Принимая во внимание твое добросовестное отношение к работе и учитывая тот факт, что ты для работы свое здоровье положил...
       Профкомовец повернулся к сопровождавшему товарищу и подал знак. Тот торопливо вытащил из папки какие-то бумаги и передал председателю.
       - Так вот... Руководство ГРЭС премирует тебя, дорогой товарищ Пономарев, путевкой в санаторий, - председатель сунул Ивану те самые бумаги, схватил за руку и горячо потряс в поздравлении. - Вот... Езжай в Крым, на море. Лечись! Поправляй здоровье и с новыми силами, так сказать, к новым успехам в труде. На благо нашей любимой родины и горячо любимого товарища Сталина!
       На одном дыхании выпалив привычный, заученный штамп, председатель отчаянно ударил в ладоши, призывая поддержать его порыв и остальных. В тесном кабинете под беленый свод ударили недружные аплодисменты...
      
       С курорта Иван вернулся посвежевшим и смуглым от загара. Таким прокопченным он был разве что в детстве, днями пропадая с друзьями у Донца. Из Крыма привез на гостинец детям целую торбу оранжевых ароматных мячиков. Эта невидаль называлась апельсинами. А еще горсть гладких круглых камешков, морской гальки.
       Катюху подмывало забраться к отцу на колени и расспросить обо всем. Но она учила уроки. Тем не менее, польщенная материнской похвалой и потому осмелевшая она свесила набок головку, скосила любопытный взгляд на отца и спросила:
       - Пап, а какое оно море?
       - Ой, дочка, очень большое, - развел руки в стороны Иван.
       - Больше Донца?
       - Да куда там нашему Донцу! - усмехнулся на то батько. - Возле моря стоишь на берегу, а ему нет ни конца, ни края...
       Он вспомнил морскую прогулку на пароходе и добавил:
       - Вода, вода, одна вода. Теплая и соленая.
       - А кто ее посолил?
       - Да кто же его знает. Только такую воду и в рот не возьмешь. Аж горло печет от горечи...
      
       После болезни Ивана послали учиться на краткосрочные курсы и перевели на более легкую работу слесаря. Причем зарплата у него стала более весомой, чем у кочегара. Добросовестный работник не был обойден и другими благами.
       - ГРЭС новый дом для своих рабочих заканчивает строить. Квартиру мне предлагают..., - объявил он однажды Гашке, придя с работы.
       - Нет-нет! - сразу запротестовала, отказалась та. - Колхоза мне и тут, в Белой Горе, хватает. Что та квартира?! Четыре стены и все! Общий двор. Ни хозяйства завести, ни огорода посадить. А тут я в своем дворе сама хозяйка. До работы или после пораюсь себе спокойно. То ли с козой, то ли с курами, то ли в огороде... Нет, городская жизнь не для меня! Родители нам хату свою отдали, а ты в квартиру тянешь...
       - Не тяну, а предлагаю, - пожал плечами Иван. - Мне, как хорошему работнику, это вроде благодарности. Вот я с тобой и советуюсь...
       - Все! Я с этой хаты никуда не пойду!
      
       Семья Ивана уже второй год жила в той самой хате, которую общей толокой поднимали соседи перед войной.
       Большая семья Пономаревых с годами повзрослела и разлетелась по разным углам. Вышла замуж, зажила своим хозяйством самая младшая - Маринка. Денис с Ульяной остались в большой хате вдвоем.
       - Куда нам такие хоромы? Пусть Иван тут живет, - предложил жене старый Пономарев. - А мы в ту хатку перейдем. С нее жизнь начинали, в ней и заканчивать будем.
       На том и порешили.
       Гашка несказанно обрадовалась таким переменам. Роль полновластной хозяйки на дворе тешила ее самолюбие и вполне соответствовала неугомонной энергии и трудолюбию. Потому всякие иные перемены она отвергала напрочь.
      
       Жизнь налаживалась. Приветливо и радостно светило солнце с лазурного небосклона. Небо было таким чистым, таким безмятежным, что сразу и не приметилось, не разгляделось в дальнем уголке маленькое, незначительное облачко, которому суждено было стать грозовой тучей...
      
       ...Ранним утром Гашка выскочила во двор, чтобы успеть до работы справиться со своим домашним хозяйством. Едва она открыла сарай, чтобы выпустить в загон кур, как ее вдруг окликнул со своего двора отец.
       - Дочка, иди скорее до хаты. Мать зовет...
       Голос батька предательски дрожал. Гашка тревожно оглянулась на зов и сердце ее тревожно сжалось.
       Таким отца она еще не видела. Некогда дородный, высокий и статный мужик, разбивший не одно женское сердце, как-то враз постарел, осунулся, сник и превратился в дряхлого, беспомощного старика.
       Окладистая, черная как смоль борода еще вчера была аккуратно расчесана и сверкала благородными отблесками редкой седины. Сегодня, заметно посветлевшая и всклоченная, она сбилась набок и висела неопрятным мочалом. Бельмастые цыганистые глаза всегда смотревшие на мир с нагловатой насмешливостью сейчас блестели навернувшимися слезами.
       Иван Вороненко махнул дочери рукой, неловко повернулся и шаркающей старческой походкой засеменил к хате. Встревоженная Гашка, забыв о своих делах, поспешила следом за отцом.
      
       Старики Вороненки так и жили единоличниками. Жили трудно. Власть не жаловала тех, кто когда-то позволил себе усомниться в правильности ее решений и нелицеприятно отозвался о колхозном строе. А Вороненко всегда были остры на язык. Те же Дунька с Женькой едкими частушками то и дело поднимали на смех незадачливого сельского активиста Тимофея Лисицу.
       Собственно, жизнь на селе никто и не собирался делать безмятежной и райской. Вождь в Кремле был твердо убежден, что уступки колхозному крестьянству должны простираться до определенной грани и нужно осторожно способствовать, а может даже и тормозить рост благосостояния колхозника. Весьма странная логика для руководителя, который с высоких трибун печется о благе народном. Но факт есть факт.
       - Откуда же вы получите рабочих на заводы и рудники, если у колхозов дела пойдут лучше? - назидал он своих соратников на одном из совещаний. - Если колхознику дать вполне достаточную обеспеченность, то он никуда на завод не пойдет, а вот на подземельные работы его и на аркане не затащишь...
       Так это сказано о тех, кто душой и сердцем поддержал партийный курс на коллективизацию и безропотно вступил в колхоз. В отношении единоличников Вождь занял еще более жесткую позицию.
       - Надо создать такое положение, при котором индивидуалу в смысле усадебного личного хозяйства жилось бы хуже..., - категорично объявил он своим соратникам. - ...чтобы он имел меньше возможностей, чем колхозники... Надо усилить единоличнику налоговый пресс! Пусть у него кости трещат, пусть кожа на спине лопается. Чтобы колхоз для него спасительным ковчегом показался...
      
       Иван может и вступил бы в колхоз вместе с дочкой и сватом за компанию. Наверняка бы Денис, пользующийся уважением у Горлова, походатайствовал за него перед бригадиром. Но злопамятный председатель сельсовета бдительным цербером сидел на пути, яро убеждая колхозное начальство, что "Вороненки - самый несознательный элемент на селе и к колхозу допускать их никак нельзя".
       Гордый Иван идти на поклон этому заносчивому сопляку не пожелал. Ладно, дети выросли, семьями обзавелись, в жизни устроились. Кто в том же колхозе, кто в городе, на заводе, кто на стройке. Многодетное гнездо опустело. А старикам много не нужно. Слава богу, дети не забывали. Как могли, помогали. И на том спасибо.
      
       ...Родная хата встретила привычным ароматом сухих трав, настоев, отваров и всего того, что обычно присуще для жилья, в котором обитает знахарка. Гашка не спутала бы этот запах ни с каким другим. Но сейчас ей в нос ударило и нечто новое, непривычное, пугающее. Это был слащавый, тлетворный запах умирающего человека.
       Гашкино сердце сжалось и заныло в предчувствии надвигающегося горя.
       Федора лежала на неразобранной постели за занавеской. С годами она заметно высохла и казалась совсем миниатюрной. Изможденное, в глубоких бороздах морщин лицо отливало пергаментной желтизной. Темные, натруженные, с узловатыми пальцами руки были сложены на груди. Бескровные губы скорбно поджаты тонким полдужьем. Глубоко запавшие глаза были плотно прикрыты почерневшими веками. Такие же темные круги были и под глазами.
       Гашка сразу обратила внимание, что на матери была одета одежда, которую она доставала из скрыни в крайне редких случаях и берегла ее для случая последнего...
      
       Страшная догадка насквозь пронзила душу и спазмом подступающих рыданий сдавила горло. Дочь заполошно бросилась к матери и обвила руками неподвижное тело.
       Федора шевельнулась и приоткрыла глаза.
       - Пришла? Не плачь! Сядь..., - тихо, почти шепотом велела она дочери.
       - Что с тобой, мама? Захворала? - проглотив навернувшиеся слезы, как можно спокойнее спросила Гашка. - Помощь моя нужна? Так я зараз до бригадира сбегаю. Он меня отпустит. Я помогу...
       - Не надо, Гашуня, не надо! - прошептала мать и ее губы озарила слабая благодарная улыбка. - Вот, какая ты у меня беспокойная. Все бы сама делала, все бы помогала...
       - Мама!
       - Не плачь! Привыкла, как я, всякую беду через душу пропускать. Надо было тебе передать свое дело. Лечила бы сейчас вместо меня. У тебя получилось бы. Жалко. Семь дочек вырастила и не одна не переняла моих способностей...
       - Подожди, мама! Сейчас поправишься, справишься со своей хворью и будешь дальше сама лечить.
       - Нет, Гашуня! Я свое уже отхворала и отлечила. Пришла за мной хозяйка. Вон, на лавке сидит, дожидается...
       - Мама! Не говори так!
       - Так тут и говорить нечего, доченька! Все богом предусмотрено. Никто по-другому еще не ступил, такого конца не избежал...
       Гашка шумно хлюпнула, с трудом сдерживая рыдания.
       - Мамочка! Ты же столько людей от смерти спасла!
       - Так то богу было угодно, чтобы они еще на белый свет порадовались. Когда черед приходит и я бессильна. Зараз, правда, гневит народ бога, отворачивается от заповедей божьих, в грехах завяз. Мое врачевание мракобесием теперь называют, а душу свою без всякого стыда в грязи валяют...
       Федора тяжело вздохнула и ее лоб прорезала глубокая складка задумчивости.
       - Права была Евдокия, когда говорила, что сатана власть взял, от господа народ отвернул, - пробормотала она с сожалением. - А зараз еще страшнее дьявол страной правит. Кровь любит и много еще крови себе потребует...
       - О чем это ты, мама?!!
       - Да так..., - снова вздохнула мать и с трудом повернула голову к дочери. - Предупредить хотела. Характер у тебя непростой. Впечатлительная и доверчивая очень, переживаешь сильно по всякому поводу. Ты вот что, Гашуня! В жизни твоей многое чего случится. Будут приобретения, будут потери. Не бери все близко до сердца. Потому что не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Запомни одно. Самая дорогая для тебя потеря неожиданно найдется. И еще... Дочку береги, не обижай, не отдаляй от себя. У нее твой характер и ты для нее очень много в жизни значишь...
       - Так разве я до детей плохо отношусь?! И разве можно Катьку обидеть? За что?!! В школе первая и дома помощница.
       - Жизнь еще только начинается, много еще чего случиться может, - уклончиво осадила Гашку мать. - Отцу тоже помогай! Один останется. А один он...
       Федора вроде даже как всхлипнула жалобно.
       - Какой дуб стоял, красовался. А вот подсох, зашатался...
       - Мама! Да что ты со мной все прощаешься! - не выдержала, брызнула слезами Гашка.
       - Ничего, дочка. Так надо. Пора мне!
       К полудню Федоры не стало...
      
       Даже в самые светлые моменты жизни человек не может знать, что ждет его завтра или вон за тем поворотом на петляющей тропе жизни.
       Чем весомее были успехи в битве за коммунизм, чем увереннее говорилось о разительных переменах к лучшему в обществе, тем все более биполярным становилось это внешне отполированное социалистическое общество.
       На одном полюсе вольготно расположилась партийно-государственная элита, обладающая всей полнотой власти и потому имеющая все земные блага. С другой стороны теснилась многомиллионная рабоче-крестьянская масса с единственной привилегией - правом на беззаветный труд.
      
       Прозорливый Вождь прекрасно понимал, с кем имеет дело. Он считал номенклатурную бюрократию "проклятой кастой", которую необходимо держать крепко в "ежовых рукавицах".
       - Эти люди с известными заслугами в прошлом считают, что партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков, - сурово нахмурившись, негодовал Вождь. - Это те самые люди, которые не считают своей обязанностью исполнять решения партийных органов. Они надеются на то, что советская власть не решится тронуть их из-за старых заслуг. Эти зазнавшиеся вельможи думают, что они незаменимы и что они могут безнаказанно нарушать решения руководящих органов... Напрасно они уверовались в своей безнаказанности...
      
       Это был сигнал. Натужно скрипнув, вздрогнули и пришли в движение жесткие и бесстрастные жернова, стосковавшиеся по человеческим судьбам. Маховик насилия начал набирать предельные обороты.
       Вождь был очень мудрым, проницательным и дальновидным человеком. Мудрец принял решение включиться в террор, который нельзя уже было остановить, но под колеса которого вполне можно было понять самому.
       Сигнал к действию прозвучал, как звук егерского рожка, возвещающего о начале охоты. Маховик террора заработал на полную мощь. Верные слуги, органы государственной безопасности, пьянея от азарта, вошли во вкус "охоты на врагов". Добросовестные подручные, "сознательные граждане" усердно науськивали на добычу и засыпали "охотников" доносами друг на друга...
      
       ...Первые морозы уже дали о себе знать, но снежный покров еще не укутал землю. Студеный степняк гнал вдоль улицы жесткую поземку. Зябко ежась от холода, белогорцы привычно толпились на майдане. Здесь, перед сельсоветом, под столбом с репродуктором рдела кумачом специально сколоченная праздничная трибуна.
       Белая Гора праздновала первую годовщину Конституции. Разумеется, событие такого масштаба не могло обойтись без традиционного митинга.
       - Дорогие земляки! Товарищи! Поздравляю вас с большим всенародным праздником! - радостно приветствовал всех председатель сельсовета, забравшись на трибуну.
       Как всегда в такие дни, Лисица был в приподнятом настроении и широкая улыбка не сходила с его лица.
       - Сегодня я не буду вас терзать своим докладом..., - вроде как шутливым тоном оповестил он белогорцев, - ... а предлагаю послушать выступление верного соратника Ленина и дорого товарища Сталина, выдающегося партийного и государственного деятеля товарища Молотова...
       - Хм-м, сегодня товарищ и верный соратник, а завтра кто?! - прокатилось, прошелестело в толпе.
      
       Политические процессы и обличения уже плескались зловещими волнами по стране, захлестывали брызгами устрашающих слухов самые дальние деревни и глухие заулки. Не было такой хаты, где бы в тревоге не глянули на стену - а тот ли портрет там сегодня красуется, где с напряжением ждали, какие страницы драть со школьных учебников, с какими фотографиями газеты и журналы без сожаления бросать в печь...
       - Тихо-тихо, товарищи! - по-своему истолковал ропот сельчан Лисица. - Сейчас начинается...
      
       Точно в подтверждение его слов, динамик хрипло ожил и заговорил незнакомым голосом, вырвав из середки доклада:
       "Новую Конституцию с восторгом приветствуют не только трудящиеся нашей страны, но и всего мира. Все перечисленные в ней права: на труд, отдых, образование, материальное обеспечение в старости и в случае болезни, обеспечение интересов матери и ребенка, свобода печати, слова, мнений, шествий - давно уже стали привычными для трудящихся нашей великой Родины...".
       Репродуктор захрипел, зашумел какими-то неясными звуками. Скорее всего это были аплодисменты, прервавшие пламенную речь оратора. Чтобы сгладить заминку, с трибуны громко забил в ладоши и председатель, внимательно вслушивавшийся в выступление. Его нестройно поддержали и остальные, когда со столба снова посыпались слова:
       "Конституция записала уже завоеванные достижения, прочно вошедшие в жизнь советских граждан. Сила Конституции в том, что, обобщив то, что уже претворено в жизнь, она наглядно отразила счастливую жизнь советского свободного народа, ярко показала всю глубину и величие советской гуманности, всю ту, возможную лишь в условиях нашей социалистической родины всестороннюю заботу о человеке, которой окружены люди нашей страны. Наша Конституция пронизана сталинской заботой о человеке...".
       - Ура-а-а!!! - неожиданно заорал Тимофей. - Слава товарищу Сталину!
      
       Ему показалось, что в том нет ничего предрассудительного и товарищ Молотов не обидится, если белогорцы, отвлекшись от прослушивания доклада, выразят свою бурную радость, единодушную поддержку и горячую любовь величайшему и мудрейшему Вождю.
       - Ура! Слава! - опять же вяло и недружно отозвалась на призыв толпа.
       "Сталинская Конституция вдохновляет и мобилизует широкие массы нашего Союза на завоевание новых побед, - между тем громогласно неслось из динамика. - Ярким свидетельством этого являются могучий рост стахановского движения, общий подъем производства, умножение рядов героев Советского Союза, новые рекорды во всех областях труда. Новая Конституция, наглядно показав то, чем мы владеем, еще и еще раз укрепляет нашу волю к победе, нашу решимость отстоять свои завоевания от всех покушений врагов, поднимает нашу революционную бдительность, усиливает наш гнев против преступного отребья фашистской гнусной троцкистско-каменевско-зиновьевской банды убийц, еще теснее сплачивает нас вокруг знамени большевистской партии...".
      
       Радужные панегирики и льстивые славицы Вождю, торжественное величание преимуществ социализма и суровое обличение его непримиримых врагов.
       Все это раздольно плескалось по тесному майдану, мощно било по сердцам сельчан и улетало по крутояру вниз, за Донец, где утихало и гасло в равнодушной, впавшей в зимнюю спячку дубраве.
       Природа была невозмутимо толерантной к сложным политическим перипетиям человеческой жизни.
       В этой митинговой суете и праздничной взбудораженности белогорцы как-то сразу не приметили, как в село вошел незнакомый юноша лет пятнадцати. Парнишка был одет по-городскому. И, судя по одежде, он был явно не из простой, рабочей семьи.
       Хорошего сукна теплое пальто с мерлушковым воротником, цигейковая шапка, кожаные ботинки с галошами. Общую картину портил только объемистый полотняный вещмешок за плечами да картонный чемодан в руке.
       В другую, свободную руку юноши уцепилась детская ручонка в цветастой варежке. Девочка лет девяти в свою очередь крепко держала еще пятилетнего мальчика.
      
       Эта детская группка вряд ли когда была в Белой Горе, однако по их поведению было видно, что их путь лежал именно сюда. Пройдя в некоторой растерянности по пустой улице, парнишка неуверенно свернул к первому же двору и робко позвал домочадцев.
       На лай собаки из хаты выглянул хозяин.
       - Добрый день! Извините за беспокойство. Не подскажите, как нам разыскать Бондарей? - с вежливой учтивостью обратился к нему парнишка.
       - А кого тебе треба?! - удивленно вытаращился мужик.
       Впрочем, его больше удивил не вопрос, а обращение незнакомого хлопца.
       - Дедушку Тараса...
       - Тю! Так его уже сколько лет нема в живых! Как сын его с села съехал, так и помер старый... И жинка его, Лукерья тоже. Года два прошло после ее смерти...
      
       ...Старый Тарас был крайне расстроен. Только что у него состоялся тяжелый и непростой разговор с сыном. Герой-орденоносец, отцова надежа и опора, каким он считал Данилу, оказывается только на день заехал домой. По партийному заданию сын уезжал на Урал директором литейного завода.
       - А как же наша кузня? Осиротеет теперь без хозяина, - тяжко вздохнул старый кузнец и сокрушенно махнул рукой.
       Щетинистый подборок его мелко затрясся от беззвучных рыданий.
       - Да что ты, батя, о кузне печешься, когда в стране такие дела разворачиваются. Сейчас целые заводы народу отданы. Их Ильич поднимать и возвращать к жизни велел...
      
       - Вот такие дела у нас, мужики! - засопел, насупился, сетуя на сына Тарас. - Нету больше на Белой Горе коваля и не будет. Теперь Ленин у Данилы за родного батька. Про другого он и слышать не хочет... А как же! Завод ему новая власть дала. Литейный. Был коваль, теперь будет управляющий. Как в старину, хозяин. Во, до чего дорос!
      
       Прощание было недолгим и сухим. Только Лукерья выла в голос, повиснув на плече у сына и никак не отпуская от своего подола маленького, ничего не понимающего внука.
       Машина рыкнула, обдала провожавших выхлопным газом и, подпрыгивая на ухабах, понеслась прочь. Звук мотора с каждой минутой становился все тише, увозя со двора навсегда отрезанную часть некогда дружной семьи.
       Старик никак не мог прийти в себя. В душе плескалась и горечь обиды, и сожаление, а главное отцовская тоска. Тарас то бесцельно слонялся из угла в угол, то присаживался у окна, но снова вставал и снова мерил хату шагами. Помимо воли ноги вывели его во двор, дальше на улицу и знакомой тропой туда, за околицу, где темнела притихшая сирота-кузня.
       Приветственно скрипнула дверь, впуская внутрь старого хозяина. Казалось, зазвенели, ожили, узнав его, инструменты, гулом отозвался холодный горн.
       Сердце заныло и сжалось, горло тисками стиснул спазм. Ноги подкосились. Тарас жалобно хлюпнул носом и в страстном порыве обнял наковальню. В душе запекло, в глазах вспыхнуло пламя и враз померкло. Старого коваля так в обнимку с наковальней и нашли на следующий день...
      
       - Так что никого из Бондарей сейчас на селе нет, - пояснил детям мужик. - Вон там, через три двора их хата заколоченная стоит. А вы кто им будете?
       - Внуки! - коротко ответил парнишка.
       Было видно, что эта новость его сильно расстроила и он не знал куда идти и что делать ему дальше.
       - Внуки?! - протянул удивленно мужик. - А как же?.. Вы что разве не знали, что тут никого нету?
       - Нет...
       - Так-так..., - понимающе кивнул белогорец, озадаченно почесал затылок и вдруг оживился. - А знаешь что?! Иди до двора Пономаревых. Они же родичи были. Ну, да! Тарас с Денисом же братья двоюродные. Так что родня у вас еще в селе осталась...
      
       - Данилы дети?! - удивленно и радостно переспросил Денис, разглядывая неожиданных гостей. - Это же надо! Ты только погляди, Ульяна, какие у нас родичи появились. А когда с села уезжали - один хлопчик у него был.
       - Андрей сейчас в Красной Армии служит. Лейтенант, танкист..., - пояснил парнишка.
       - А вас как зовут?
       - Меня - Владилен, в честь Ленина так назвали. А это Таня и Клим...
       - Надо же - Владилен! - всплеснула изумленно руками Ульяна. - Это что же за имя такое тебе родители выдумали?!
       - Владимир Ильич Ленин сокращенно - с серьезным видом, как само собой разумеющееся растолковал юноша.
       - А! Ну-ну..., - кивнул на то Денис и задал главный вопрос. - А что это вы сами приехали с такой дали? Где родители? Живы-здоровы?
       Парнишка сразу не ответил. Он зачем-то привлек к себе брата и сестру, бесцельно оправил на них одежку и понуро потупился.
       - Случилось с Данилой чего?! - всполошился Денис. - Чего молчишь?
       - Папу... арестовали! Маму тоже... Как врагов народа..., - с некоторой запинкой ответил Владилен.
       - Господи! - испуганно только вскрикнула Ульяна и перекрестилась.
      
       Юноша вскинул голову. Глаза его возбужденно блестели, а щеки покрылись багровым румянцем.
       - Но это не правда! Никакие они не враги! Это обман! - звонкий голос звенел от волнения и срывался на крик. - Я сам напишу товарищу Сталину. У папы ордена. Он и в революции участвовал и в гражданскую за Советскую власть воевал. Ему Серго Орджоникидзе орден Ленина за завод вручал...
       Силы покинули его. Владилен зарылся лицом в съеженные плечи сестры и брата по-детски заплакал.
       - Тихо, сынок, тихо! Успокойся! - растроганно пробормотал Денис и привлек всю внучатую гурьбу к себе. - Конечно, тут какая-то ошибка. Разберутся...
       Правда этот неграмотный крестьянин и сам мало верил в благополучный исход. Не для того была запущена в ход чертова мельница...
      
       "Мы любим плоть - и вкус ее, и цвет, и душный, смертный плоти запах... Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет в тяжелых, нежных наших лапах?"...
      
       В начале лета наркомат обороны срочно созвал расширенное заседание Военного Совета. Заседание носило крайне важный, чрезвычайный характер. Помимо членов Военного Совета в заседании участвовало более ста приглашённых. С характеристикой "текущего момента и сложившейся ситуации" выступил сам Вождь.
       - Товарищи! В том, что военно-политический заговор существовал против Советской власти, теперь, я надеюсь, никто не сомневается, - начал он свое выступление вполне сурово и безапелляционно. - Факт, такая уйма показаний самих преступников и наблюдения со стороны товарищей, которые работают на местах, такая масса их, что несомненно здесь имеет место военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами...
      
       Далее из выступления следовало, что членами антисоветской троцкистской военной организации на протяжении ряда лет велась передача представителям германского Генштаба секретных сведений военного характера и разрабатывался подробный оперативный план поражения Красной Армии на основных направлениях наступления германской и польской армий.
       Но самое страшное было в том, что члены этой преступной группы вели подготовку террористических актов против членов Политбюро и советского правительства и вынашивали план вооружённого "захвата Кремля" и ареста руководителей партии и советского правительства.
      
       Армейская общественность вздрогнула и окаменела от удивления, когда услыхала, что всю эту гнусную деятельность организовал и руководил ею никто иной, как блистательный полководец, герой Гражданской войны и первый красный маршал Михаил Тухачевский.
       - ...В армии к настоящему моменту вскрыто пока не так много врагов. Говорю - к счастью, надеясь, что в Красной Армии врагов вообще немного, - многозначительно окинул притихшую аудиторию Вождь. - Так оно и должно быть, ибо в армию партия посылает лучшие свои кадры. Страна выделяет самых здоровых и крепких людей...
       Однако аудитория немо молчала. Насколько сказанное истинно? Рыба гниет с головы?!..
      
       ...Последние дни на душе у Данилы Бондаря было тревожно и неспокойно. Повода для тревог вроде не было. Жизнь у бывшего сельского кузнеца и отважного командира полка складывалась просто иным на зависть. Красный директор, делегат партийного съезда, "съезда победителей".
       Всего год назад Данила закончил промышленную академию и теперь руководил крупным уральским заводом. Этот завод был в Москве на особом счету. Он работал на оборону и сейчас готовил новую броню для танков. Правительственный заказ должен быть готов к знаменательной дате - двадцатилетию Великого Октября.
       Руководящие задатки Бондарь проявил еще в Тагиле, где командовал литейным производством. К толковому, расторопному и очень ответственному и исполнительному работнику благосклонно относились и в наркомате, и ЦК партии. А после воодушевленно-пафосного выступления на партийном съезде милости и щедроты посыпались на его голову как из рога изобилия.
       На полувоенном френче (эту моду руководители высокого ранга взяли от Вождя) рядом с боевыми орденами красовался новенький орден Ленина - высшая награда страны. В наркомате ему недвусмысленно намекнули, что в случае успешного выполнения задания на его груди вполне может заискриться и звезда Героя.
       Лишенный амбиций, но не лишенный самолюбия, Данила трудился самозабвенно, сутками не покидая завод. Он был совершенно далек от политических интриг и казалось не замечал или не хотел замечать тех устрашающих обличительных партийных процессов, которые с каждым днем набирали силу. Не замечал до тех пор, пока холодок ужаса не повеял у него за спиной.
      
       Данила неожиданно почувствовал, что вокруг него происходят какие-то странные, непонятные вещи. Как-то некстати образовалась пустота и враз все стихло. Перестали докучать звонки из обкома, замолчала правительственная связь. Настороженно молча стали смотреть окружающие. Так затихает перед бурей степь...
       Приближался день испытаний новой брони, но никто не интересовался, не запрашивал отчетов, как идут дела и не выбился ли завод из графика.
       Томимый тревожными предчувствиями, Бондарь сам снял трубку "вертушки". Он знал, к кому ему нужно сейчас обратиться.
       Старый фронтовой товарищ, с которым в боях и делах, в победах и трудностях прожит не один год - Иван Степанович Смирнов наверняка прояснит ему ситуацию. Ободрит и непременно скажет свое привычное - "смотри, не оплошай!".
       - Соедините меня с заместителем наркома товарищем Смирновым! - уверенным и даже требовательным голосом попросил он телефонистку.
       Но то, что Данила услышал с другого конца провода, ошеломило его.
       - Изменник Родины гражданин Смирнов в наркомате больше не работает! - жестко и грубо отчеканил мужской голос.
      
       Точно во сне Данила положил трубку на рычаг. "Смирнов - изменник Родины!" - тяжелым молотом бухало в голове.
       Тьфу, чушь какая! Уж кого-кого, а Смирнова он знает как облупленного. С февральской революции вместе. Он же в партию его рекомендовал!
       Или все же не чушь?! Скажи это ему кто-то в простой, приватной беседе, не задумываясь, съездил бы за такой бред по роже мерзавцу. А тут правительственный телефон. На той стороне говорить нелепицы не будут.
       Неужели, правда?! Неужели все то, о чем ему то и дело докладывал парторг ЦК, в действительности происходит в стране?!! Выходит, теперь сам Иван Степанович оплошал?!!!
       Да, нет! Не может быть! Это полная ерунда! Ну, не может Смирнов быть врагом партии и Советской власти! Не может!
      
       Все еще сомневаясь и не веря услышанному, Данила, тем не менее, поднял другую трубку и попросил телефонистку с заводского коммутатора соединить его с квартирой.
       - Здравствуй, дорогая! - поздоровался он, услышав в трубке голос жены.
       - Здравствуй! Ты как всегда задерживаешься?
       - Да, Зиночка, скорее всего сегодня меня не жди.
       - Снова будешь обедать всухомятку и спать в кабинете на диване?
       - Ты же знаешь, что поджимают сроки. Мы должны к юбилейным торжествам управиться с правительственным заданием. А в заводской столовой кормят вполне сносно. Не по-домашнему, но все же...
       - Вот именно, что "все же"..., - недовольно проворчала жена. - Совсем дома не появляешься. Дети отца не видят. Узнавать скоро перестанут...
       - Ничего, я им напомню, - усмехнулся на то Данила и на время умолк, собираясь с мыслями.
       - Алло! Данила! Ты где? - нетерпеливо окликнула его жена.
       - Здесь-здесь... Зинуля! Я вот зачем позвонил, - медленно и грустно протянул он, решаясь сказать главное. - Мне кажется, что тебе с детьми стоит не мешкая уехать из города.
       - Куда?! И зачем?! - удивилась Зинаида. - Летом были на море. До каникул еще далеко.
       - Нет! Надо именно сейчас. Хотя бы... в Белую Гору!
       - С какой стати?!!
       - Не спокойно, Зинуля! Смирнова арестовали! - как можно спокойнее пытался пояснить жене суть своей задумки Бондарь, но голос его все же дрогнул.
       - Ивана Степановича арестовали? - сдавленно простонала на другом конце жена. - За что?
       - За участие в антисоветском заговоре. По делу Тухачевского..., - коротко пояснил Данила. - Ты погоди, не перебивай! Мало что может произойти. Я не хочу, чтобы пострадала семья. Надо уберечь детей...
      
       Но, видимо, жена его не слушала и не слышала. Страшная новость ошеломила и надломила ее.
       - Я никуда не поеду! Я тебя не брошу! - едва не кричала она в трубку в легкой истерика. - Дорогой! Я останусь с тобой до конца!
       - Зиночка, родная моя! Успокойся! Сейчас не время для эмоций! - нетерпеливо оборвал ее Данила, горячо доказывая свое. - Я знаю, что ты всегда была мне верным, надежным другом. Любящей и нежной женой. Но ты мать! Ты обязана сохранить наших детей.
       - Я не брошу тебя одного! Я пойду с тобой до конца! - упрямо твердила свое жена.
       - Не глупи! Забирай детей и уезжай!
       - Нет!
       На другом конце провода повисла тишина.
       - Алло, алло! Данила! Ты где? Я люблю тебя! Я не могу тебя бросить! - едва не кричала Зинаида в трубку. Но в ответ никто не отзывался. Неожиданно несчастная женщина услышала на другом конце отдаленный, но вполне четкий, чужой голос:
       - Гражданин Бондарь?
       - Да - это я!
       - Вы арестованы!
       Короткие гудки оборвали связь...
      
       Зинаида еще минуту крепко сжимала в руке надсадно пикающую трубку. Наконец медленно и безрассудно опустила ее на рычаг и отшатнулась словно от угрожающе зашипевшей гадины. Она обессилено опустилась на стоявший рядом стул и широко распахнутыми глазами незряче уставилась в одну точку. Откуда-то из душевных глубин в разум с трудом втискивалось осознание свершившейся беды. Поднялось, обожгло, всколыхнуло.
       Зинаида суматошно подхватилась с места, заметалась по комнате, лихорадочно соображая, что ей нужно теперь делать. Уезжай, уезжай, уезжай - услужливо застучал в висках мужнин наказ.
       Да-да! Уезжать! Сейчас же! Немедленно прочь из города. Спасать детей. Увозить их подальше, в безопасное место, пока не случилось новой беды.
      
       Она вдруг вспомнила, как зимой в белогорскую хату ввалился полицейский наряд. Полиция разыскивала сбежавшего государственного преступника с фронта и дезертира, революционера Данилу Бондаря - ее мужа. В то время она была с маленьким Андрейкой на руках. Сын сейчас в Красной Армии служит. Тогда царские служки не тронули их, пощадили. А сейчас? Пощадят ли их органы НКВД? Что будет с младшими? Как отразится арест мужа на Андрее?
       Последнее время женщина старательно прятала от семьи свое беспокойство. Но каждую ночь она тревожно вздрагивала и пугливо прислушивалась, когда урча мотором во двор въезжал фургон, а внизу парадной гулко хлопала дверь. Утром взбудораженные соседи тихо шушукались и кивали на окна очередной опустевшей квартиры...
      
       Зинаида обеспокоенно бросилась в детскую. У окна, за письменным столом пятнадцатилетний Владилен учил уроки. Младшие - Танюшка и Клим - гуляли во дворе. Она сама час назад собирала их на прогулку. Ах, жалко покормить не успеет. Сейчас дорога каждая минута
       - Владиленушка! Сыночек! - позвала она сына и бросилась к шкафу. - Помоги мне собрать ваши вещи.
       - А мы разве уезжаем, мама?! - удивился сын. - Куда?
       - К бабушке с дедушкой. На Украину...
       - Сейчас?! А как же школа? У меня завтра контрольная по геометрии..., - растерянно пробормотал Владилен, не понимая с чего такая спешка.
       - Ничего! Наверстаешь или... пойдешь в школу там... в селе.
       - Но почему?!!
       - Владилен! Не задавай глупых вопросов! Собирайся! - прикрикнула на него мать. - У нас нет времени...
      
       Спустя час, усадив детей в вагон, Зинаида украдкой смахнула набежавшие слезы и поманила старшего сына за собой, на перрон.
       - Все, сыночек! Дальше вы сами! Присматривай за младшими. Не бросай их! - как можно спокойнее стала наставлять она Владилена.
       Парень удивленно таращился на мать и не понимал, к чему она клонит.
       - Ты уже большой, взрослый, самостоятельный. Я верю, ты справишься..., - продолжала тем временем Зинаида.
       - Мама! А ты? Что случилось? - хриплым от волнения голосом выдавил из себя сын.
       - Я?! - встрепенулась мать и по щеке скатилась крупная слеза. - Я, сынок, остаюсь с папой! Его сегодня арестовали...
       - Папу арестовали?!! - крикнул ошарашенный страшной новостью Владилен. - За что?!!!
       - Тихо! Не кричи! - привлекла к себе сына Зинаида и тревожно огляделась вокруг. - По всей видимости здесь какое-то недоразумение. Но... Сейчас время такое. Наверное, заберут и меня. Прошу тебя об одном... Все, что будут о нас говорить - это ложь! Не верь! Мы ни в чем не виноваты. Это - нелепая ошибка. Разберутся и нас... отпустят. Береги детей. Будь счастлив, сынок!
       Мать порывисто обняла сына, крепко прижала к груди, поцеловала и буквально силой втолкнула его обратно в вагон. Впереди протяжно загудел паровоз, состав вздрогнул и нехотя тронулся с места.
       Глотая слезы, Зина прощально махнула прильнувшим к окну детям и поплелась по опустевшему перрону к вокзалу, домой. В их директорской квартире, угодливо открытой услужливым управдомом уже вовсю шел обыск...
      
       ...Ночью Данилу привели на допрос. Кабинет следователя находился здесь же, в подвале областной тюрьмы НКВД. Он мало чем отличался от тюремной камеры. Приземистый, мрачный, тесный. Только вместо нар посреди камеры стоял стол со стулом. В двух шагах перед столом темнел грубо сколоченный табурет. Судя по всему, его уже не раз ремонтировали.
       Прямо над столом на длинном шнуре свисала лампа с широким металлическим абажуром. Бывалые заключенные уже хорошо знали ее назначение. Когда многократно увеличенный отражателем яркий свет, направленный следователем прямо в лицо, нещадно бил, жег и слепил по воспаленным от бессонницы глазам.
       Данила грузно опустился на качнувшийся под его весом табурет и вгляделся в густой сумрак кабинета. По ту сторону стола надежно скрытый темнотой сидел следователь. Ни лица его разглядеть, ни возраста понять в этой тьме, конечно, было невозможно.
       Хорошо видны были только руки, кисти рук. Тонкие, холеные, с ухоженными ногтями. "Видать из интеллигентов" - подумал Данила.
       Следователь нещадно дымил папиросой и сосредоточенно водил скрипучим пером по казенному бланку: заполнял протокол. Рядом на столе лежала тощая коленкоровая папка и почему-то свернутая в небрежный рулон газета.
       - Фамилия! - отрывисто и резко, как команда прозвучало из темноты.
       "Молодой!" - отметил про себя Данила и ответил: - Бондарь, Данила Тарасович...
       - Ну, что, Бондарь! Будешь сознаваться или в молчанку играть?! - после коротких формальностей сразу преступил к делу следователь.
      
       Голос его звучал самоуверенно и нагло. Костяшки музыкальных пальцев отбили по столешнице задорную дробь. Хотя лицо энкаведешника было скрыто темнотой, чувствовалось, что и на нем сейчас играла самодовольная ухмылка.
       - А в чем, собственно, я должен сознаться?! - недоуменно пожал плечами Бондарь.
       - Ха! Гляди! И этот из себя девочку-целочку строит! - в картинном изумлении всплеснул мягкими ладошками следователь. - Видите ли, он ни сном, ни духом не знает, не ведает ничего... А диверсию на заводе кто готовил?
       - К-какую диверсию?! - изумился Бондарь. - Завод второй месяц работает над важным правительственным заданием. Через несколько дней предстоят серьезные испытания. От них зависит, получат ли наши танки новую, качественную броню. Люди самоотверженно работают день и ночь. А вы...
       - Заткнись, гнида! Попоешь мне еще про патриотизм и самоотверженность! - злобно осек его следователь. - Заданием партии прикрываешься?! А сам являешься членом антисоветской организации, которая готовит военный заговор. Троцкист!
       - Чего?! Ах, ты, сопель зеленый! - не выдержав, взвился Данила. - Да я в партию большевиков вступил, когда ты еще в портки срался. У меня два ордена за гражданскую...
      
       В возмущенном раже бывший полковой командир на миг забыл, где он находится и в каком качестве. Он подхватился с табурета, посунулся к столу, когда что-то сильно обожгло ему щеку. В десне хрустнуло и из уголка губ потянулась струйка крови. Свернутая газетка следователя тяжелым металлом стукнула о стол.
       Бондарю бы осадить, опомниться, притихнуть, но подлый удар исподтишка лишь еще больше раззадорил, подстегнул его. С годами он погрузнел, раздался вширь, но руки кузнеца не утратили прежней силушки.
       Данила лишь коротко ткнул сжатым кулаком в темноту. Наугад, наощупь. Но и этого хватило, чтобы загремел, покатился сломанный стул, чтобы глухо шмякнулось о стену отброшенное сокрушительным ударом тело.
       Поверженный следователь по-детски ойкнул, пискнул, что-то плаксиво и обиженно пробормотал и вдруг заверещал словно загнанный заяц. Пронзительно тонко, истошно.
       - Сволочь! Тварь! Паскуда! Мразь троцкистская! - вопил он что есть мочи! - Ты на кого руку поднял?! Убью-у-у, гадина! Охрана-а-а-а!
       На этот вопль в камеру ввалилась обеспокоенная ватага дюжих вертухаев.
       - Хватайте мерзавца! Вяжите подлеца! - не скомандовал, а проныл следователь.
       Он болезненно кривился и держался рукой за щеку и ненавистно тыкал пальцем в сторону арестованного.
       Но Данила даже не думал сопротивляться. Запоздало сообразив, что он все-таки арестованный и не ему править здесь бал. Он обреченно сидел на табурете. Ссутулившийся, поникший.
       Охранники цепными псами накинулись на него, свалили на пол и принялись избивать. Свое дело они делали мастерски. Спокойно, размеренно, с садистским изуверством. Когда-то вот так же усердные панские холуи калечили Данилиного деда.
      
       За спинами истязателей нетерпеливо пританцовывал оскорбленный следователь, пытаясь как-то вклиниться в этот кровавый процесс.
       - Держите его, держите! Пустите меня, пустите! - назойливо зудел он, забыв о собственной боли.
       Когда, наконец, ему уступили место, он кровожадно набросился на беспомощную жертву. Руки в ход он не пустил. Берег. Потому и выглядели они такими холеными. Зато его ноги, обутые в изящные хромовые сапоги с большими подковами и острыми шпорами, с неописуемым злорадством и наслаждением отплясали свой мстительный танец.
       Видно было, что этот сопливый мальчишка кроме уличных мальчишеских потасовок никогда не участвовал в подобных мероприятиях. Но уязвленное самолюбие клокотало от ненависти и злобы. Он футболил незащищенное, распластанное на полу тело неумело, но с таким азартом, как гоняют по полю мяч, стараясь ударить его половчее, забить подальше.
       - Признаешься, гад! Все мне выложишь, сволочь! - сопровождал удары угрозами следователь.
       Однако Данила, стиснув зубы, молчал. Лишь изредка из его широкой груди вырывался уже несдерживаемый глухой стон.
       Через неделю после ареста, так и не получив признаний, истерзанного Бондаря отправили в Москву.
      
       ...На допрос его тоже привели ночью. Лубянская камера как две капли воды походила на уральскую. Разве что одним табуретом здесь было больше. Причем один уже был занят.
       Перед столом следователя сидел сгорбленный старик. Нательная рубаха бурела пятнами крови. Седые волосы на голове тоже слиплись от кровавых сгустков.
       Мельком глянув на незнакомца, Данила с трудом опустился на свободный табурет. Его голова бессильно клонилась к груди.
       - Здравствуй, Данила! Что не узнал старого друга?! - вдруг услышал он знакомый голос.
       Бондарь встрепенулся, приоткрыл опухшие от побоев глаза и всмотрелся в соседа.
       - Иван Степанович?! - узнал он Смирнова. - Здравствуй! Узнал! Что случилось?! За что...нас?!!
       - А то ты не знаешь?!
       - Так нет же!
       - Брось, Данила! Не упорствуй. Ты же прекрасно знаешь, что мы с тобой служили под началом Тухачевского...
       - Так это когда было!
       - ... а сейчас являемся членами антисоветской троцкистской организации, - не обращая внимания на возражение, упрямо продолжал Смирнов, - которую возглавлял Тухачевский. Эта организация готовила заговор с целью свержения существующей власти. А мы активно помогали...
       - Но...
       - Признавайся, Данила! Не юли! - упорствовал Смирнов. - Так и было! Помогали! Сознаешься, останешься жив... Подумай, у тебя семья большая...
       - Иван Степанович! Но я же ни сном, ни духом! - взмолился Данила. - Ты же сам следил, чтобы в срок было задание партии по новой броне выполнено...
       - Напрасно упрямишься, Данила. Не надо! - скривился грустной усмешкой Смирнов. - Все равно, что им нужно, они узнают!
       Последние слова Иван Степанович произнес с особым нажимом, обреченно махнул рукой и сник...
      
       ...Весть о том, что на дворе Пономаревых объявились дети бывшего кузнеца, мгновенно облетела Белую Гору.
       Сердобольная Ульяна еще не успела толком накормить оголодавших в долгой дороге гостей, как на пороге хаты появился председатель сельсовета.
       - Кто такие? Откуда прибыли? С какой целью? - сурово хмуря брови, тут же приступил к расспросам Тимофей, внимательно оглядывая чужаков. Не успевшие вылезть из-за стола дети, отложили в сторону ложки и притихли. Они молча и испуганно таращились то на председателя, то на хозяев, не зная что им дальше делать. На помощь пришла Ульяна. Она вышла на середку горницы и заслонила собой детей.
       - Кто такие, кто такие..., - недовольно передразнила она Лисицу. - Внуки покойного Тараса. Вот, кто такие!
       - А почему в сельсовет не зашли?
       - Что им в твоем совете делать? - скривилась женщина и тут же набросилась сама на председателя. - Чего тебе, Тимофей, от детей треба?! Зачем они тебе? Приехали, спросили родичей, им на нас показали. Хата Бондарей заколочена стоит. Что же им на кладбище, до дедовой могилы идти? Так еще успеют, проведают...
       - Зачем они приехали? С какой целью? - упорствовал, стоял на своем председатель. - Старший, гляжу, уже большой. Паспорт есть?
       - Еще нет, - тихо отозвался Владилен. - Мне его в следующем году получать...
       - А как же родители вас отпустили одних? - не унимался Тимофей. - Сами они где?
       - Дома...
       - Дома? И чем они занимаются дома? - съязвил Лисица.
       - На заводе...
       Владилен держался из последних сил. Вот-вот и он не выдержит, разрыдается.
       Денис не стерпел.
       - Ну и паскудник же ты, Тимоха! - протянул он в сердцах. - Что ты до детей привязался? Зачем они тебе сдались? Стоишь тут измываешься. Им отдохнуть с дороги надо, а ты их вопросами мытаришь.
       - А нарушение паспортного режима?! Чего они сюда приехали, с какой целью?
       - Чего, чего! Родственников проведать, родные отцовские края навестить. Вот чего!
       - Посреди учебного года?! Нет, вы мне голову не морочьте! Тут что-то не так. Я обязан поставить в известность органы...
       - Странно! - насмешливо протянул Денис. - Когда в селе безобразия творились, беспризорные пришлые свободно болтались, со дворов все добро тянули, тогда ты свои органы оповещать не торопился. О том, что ты - сельская власть не вспоминал. А тут, конечно... Ты сейчас герой перед малыми. Попыжься, покажи свою силу...
       - Ты, дядька Денис, лучше прижми язык за зубами, - с едва скрытой угрозой обронил на то Тимофей. - Целее будет. Он тебе еще пригодится. А с гостями твоими я сам как-нибудь разберусь.
       - Ах ты, паразит! Вот я тебе зараз разберусь! - взвилась Ульяна и замахнулась на председателя тряпкой.
       Но Тимоха ее уже не слушал. Он вышел из хаты даже не притворив за собой дверь...
       Следующим утром у двора Пономаревых остановилась полуторка. Из нее вышел строгий, неулыбчивый военный. Скрипя кожаной портупеей и позванивая шпорами на сапогах, он неторопливо и уверенно вошел в хату, а спустя несколько минут уже вывел на улицу детей. Вытирая мокрые от слез глаза, Ульяна расцеловала малышей, обняла и затем перекрестила старшего. Владилен обреченно закинул вещи в кузов. Военный сухо приказал забраться им следом. Парнишка неловко вскарабкался и бережно принял от Дениса брата и сестру.
       Полуторка обдала поникших домочадцев выхлопным газом и, шатко подпрыгивая на ухабах, понеслась прочь, в неизвестность...
      
       - Вот тебе и орденоносец! - гудела, обсуждала случившееся Белая Гора. - А как распалялся тут на митинге?!
       - За Советскую власть как ратовал?! А сам?
       - Хорошо, Тарас не дожил до такого позора!
       Лисица, проявивший бдительность и не позволивший спрятаться от власти детям врага народа, ходил по селу гоголем. Впрочем, гордился он напрасно. "Молодец среди овец, а супротив молодца сам стоит как овца!".
       Белогорцы осуждали неуместную ретивость и демонстративно отворачивались от горе-героя.
       - Господи! Дети в чем виноваты?! Несмышленыши, что они понимают.
       - Да и насчет Данилы разобраться бы надо. Не верю, что он на подлость способен.
       - Разберутся, кому положено!
       На том все и утихло. Сразу и внезапно, как и всколыхнулось. Разве в первый раз мужик сталкивается с бедой. Прошла одна, готовься к другой.
      
       ... В то раннее летнее утро Белая Гора проснулась не совсем обычно. Хотя и светало рано и вроде к ранним побудкам селянин привык. Но в этот раз село разбудил истошный вороний крик.
       Солнце едва зарумянило макушки заречной дубравы. Невесть откуда взявшаяся старая ворона примостилась на столбе над спящим репродуктором и принялась что есть мочи кричать. Пронзительное карканье взбудоражило всю округу. Во дворах залаяли, завыли собаки. Забеспокоилась в сараях скотина, загалдели куры.
       - Бисова душа! Откуда ты взялась? Всполошила все село, - недовольно бурчали белогорцы, поглядывая на столб. - Пошла прочь! Накликаешь еще беду.
       Кое-кто из наиболее нетерпеливых попытался согнать назойливую птицу со столба. Она огрызалась, угрожающе взмахивала крыльями и не спешила покинуть насиженное место. Председателя сельсовета за то, что замахнулся на нее палкой и поступал по столбу ворона обдала смачным шлепком жидкого помета.
       Ругаясь и грозя всяческими карами, обгаженный Лисица подался скорее прочь. "Пометил господь шельму" - усмехнулись на то одни. "Так свинья всегда... дерьмо найдет" - поддакнули им другие.
       Лишь к полудню, когда репродуктор кашлянул и проснулся, вещунья прощально каркнула и улетела восвояси. Знать, сидела она тут неспроста.
      
       "Граждане и гражданки Советского Союза!" - донесся из динамика знакомый голос наркома иностранный дел Молотова.
       Даже сквозь хрип репродуктора чувствовалось, что нарком чем-то очень сильно встревожен. Невольно столпившиеся у столба белогорцы замерли в беспокойстве. Не надоедливая же птица была причиной такого настроения?!
       "Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление, - продолжал меж тем Молотов. - Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города..."
       Война! Господи! Вот оно что! Не об этой ли беде спозаранку кричала горластая вещунья?!
       Майдан ошеломленно притих, замер. Над селом неслись полные скорби слова горькой и страшной новости:
       "Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом.
       Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя тов. Сталина.
       Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами...".
       Ни Иван, ни Гашка, ни их дети, стоявшие сейчас в этой толпе, еще не знали и даже не предполагали, какие им предстоят испытания, какой ценой будет добыта эта победа.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       В.Мамаев ПОРУБЕЖНИКИ
      
       528
      
      
       3
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Мамаев Вячеслав Иванович (mayslavin@rambler.ru)
  • Обновлено: 18/08/2009. 2281k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.