Аннотация: Повесть "Остров"
Повесть о больной совести.
1. СЕГОДНЯ, Я ВЕРНУЛСЯ...
1.
Я скольжу, качусь, остановиться не могу, надвигаюсь на девушку в коричневой старой шубейке, попутчики мои, отставшие, слышу, хохочут, а девушка, светлые кудряшки, круглое лицо - тоже смеется. Улочка кривая, спускается в овраг, за ним подъем, поликлиника, больница - и приземистое могучее, с красными обводами вокруг окон, здание, анатомичка, мы туда бежим. Холодно, ветрено, ноябрь, гололед, черные с грязно-желтым листья, вмёрзшие в ледяную корку... В конце спуска скамейка, на ней старик в серых длинных лохмотьях, подпоясанных желтым шарфом. Его звали Никонов... нет, Кононов, и он каждый день в полдень пил пиво, в столовой у вокзала, деревянном домике, сидел, широко расставив колени, наклонившись над столом лысой в коричневых пятнах башкой, стучал не кулаком - согнутыми, растопыренными, застывшими в напряжении, в судороге когтистыми пальцами, крючьями, когтями... и нос крючковатый, а глаза белые с булавочными уколами зрачков.
- Не смейся над стариком, ты молодой, не знаешь, как все быстро, быстро...
Откуда мне было знать.
Надвигаюсь, скольжу, пытаюсь удержаться на ногах...
Мир встряхнулся и пропал на миг, как после удара по голове.
2.
Разум пульсирует как сердце, то возникает, то исчезает, периоды разумного и неразумного бытия кратковременны, разум мигает. Старая теория, но там, где я только что бежал, скользил, ее еще не было. И про полушария мозга не знали, что разные, и Халфин еще улыбался мне еле заметной улыбкой, а тот, кто шел после него, даже не вылупился. Мне говорят "вы оттуда?.. ваши доказательства?.." - и плечами пожимают. Моя уверенность, вот доказательство. Никто не верит, конечно... А я вижу ясно - дорога, овраг, анатомичка... все, что там произошло... а дальше смутно, смутно... Время, пустое, серое, вытесняется силой переживания, все яркое и живое всегда рядом. Говорят - "а, прошлое...", а оно не прошло, никуда не делось. Много там, в начале, хорошего и плохого, но один случай главный. Помню его вопреки желанию. Каждый раз, как перебегу туда, стремлюсь попасть в приятные места, веселые, ведь были!.. но, помимо воли, скольжу и скатываюсь в одно и то же... по той горочке в овраг, и ничего поделать не могу. Побуду там, как они говорят, в прошлом... и меня отшвыривают обратно, через невидимые ворота, сюда, где я старик.
Я так сильно хотел забыть ту историю, в которой глубоко погряз, что, когда начал терять память, обрадовался - освобожусь, ведь ничего не решал, сказали, сделал... Не получилось, стал чепуху какую-то забывать, не стоила выеденного яйца!.. Такова старость: жить настоящим мерзко, прошлым - больно.
Итак, дрогнул мир, я выпал, вернулся в конец истории, никто здесь и не заметил возвращения, заняты своим лицом, это правильно, и спорить не о чем. Сколько меня не было, миг или долго, есть ли изменения в местном пейзаже, трудно сказать. Никаких в памяти деталей и подробностей, напряжение во всем теле да неясные воспоминания.
3.
А если в ту сторону обернуться, к началу, там все ясно, и никаких с памятью проблем.
Климанов, он сидел сзади, запустил мне в голову портфелем, набитым всякой всячиной, только не книгами, он и читать толком не умел, и это в шестом классе... или в пятом?.. После войны торговали в школе разной мелочевкой, и он обычно приносил в портфеле куски подсолнечного жмыха. Крошечная головка, сынок алкоголиков, эпилептик, вонючий, злобный, бледное напряженное личико, сгорбленные плечи... Но он не хотел меня ударить, защищался, его били Веселов с дружками, троица долговязых идиотов в старых вытянутых до колен свитерах с оленями и лебедями на груди, тогда часто вязали с оленями и лебедями... Урок пения, старушка-певица сидит, обхватив голову руками, губы шевелятся, может старую песню потихоньку завела, страх отогнать, а может молится, чтобы звонок скорей, ей полгода до пенсии оставалось. В те годы живы еще были старушки в крошечных ажурных шляпках, вытерпевшие текущий век, нашествия разноцветных варваров, красных, белых, коричневых, многократно проутюживших их жизнь.
Портфель ударил ниже затылка, не больно, но неожиданно, голова мотнулась, я лбом врезался в парту и выронил из сжатых кулачков... в первый раз выпустил из рук один миг, один только момент... Тут же вернулся, вижу - летит, кувыркаясь, портфель Климанова, падает, раскрывается, из него вываливаются угловатые желтые куски, и все кинулись ловить, хватать и распихивать по партам, он даром не давал, а здесь бесплатная раздача получилась.
Потеря памяти - провал во времени, первые потери не забываются. Потеря памяти - бесчувствие, всю жизнь о нем мечтал, да судьба насмешлива: хочешь забыть - пожалуйста... да все не то подсовывает, не то...
4.
Не впервые я стремительно скользил по кривой улочке прошлого, по узкому тротуару, проезжая часть немногим шире, вся в круглых вколоченных в глину камнях, на них пленка замерзшей слизи. Не помню уж в который раз, удачно ускользнув из сегодняшнего дня, радовался живучести лиц, слов, вещей, пусть немногих, но неизменных, нестареющих, как все хорошее... И неизбежно, неожиданно и решительно выпадаю обратно, словно кто-то решает за меня, быстро и властно. Единственное, чем действительность, поверхностный пласт, побеждает остальную жизнь - грубой силой, можешь презирать ее, не замечать до времени, потом делать нечего.
Старость непростительная подлость, а старик - существо, согласившееся с подлостью, сам виноват. Время придумано, чтобы спихивать людей в яму и замещать другими. Люди в большинстве своем ненормальны - убегают от себя, время подсовывает им дорожку, они по ней, по ней... Нормальный человек должен жить, где хочет, среди своих книг, людей, деревьев, слов... Не подчиняться, пренебрегать временем. Есть вещи, всегда весомые, им время нипочем. Что скрывать, и я каждый раз, перебирая старые события, стремлюсь попасть в другие места, более приятные, по удобной колее... Но все повторяется - скольжу и скатываюсь... горка, овраг, анатомичка... и больно, и тянет... Притяжение то ли из груди, то ли от самой местности, невысоких холмов, на них расположен низенький, в основном одноэтажный городишко. Эти холмики и горбики, кривые дорожки обладают все той же силой, а значит, время не при чем.
Побуду там, и выскальзываю, выпадаю обратно, сюда, где я старик.
5.
Сегодня еще удачно, выпадение мягкое, плавное, на лице у девушки недоумение, но это уже мои выдумки - не было, вот так и создаем новую историю, искажаем факты... Недалеко проник!.. Моргнул свет, вселенная замерла... и опять вернулось кручение-верчение небесных тел, пошлая демонстрация силы, нас этими штучками не удивишь, не проберешь - звезды, планеты, якобы бесконечность, разбрасывание камней в темноте и холоде или раздраженная лава, взрывы и прочее... После короткого замыкания в мире снова вспыхнул усталый день, вокруг печальное тепло, лето уходящее, дорога, дорожка, куда, зачем?.. по ней только что прошелся дождь, причесал крупной гребенкой, с листьев скатываются ледяные капли... Какой в сущности чудный обустроен уголок, и сколько это стоило бесчувственным камням, мерзлой пустоте - выжать из себя, отдать последнее ради крохотного теплого мирка?.. Без дураков жертвоприношение - хотя бы в одном месте создать видимость уюта! Надо же родиться таким мелким и злобным существом, так пренебречь, не оценить, подло воспользоваться... Совершено предательство против природы, все ее усилия насмарку - грязью облили. Так мы и живем, люди.
6.
Вернулся, и чувствую - холодней стало, мое отсутствие природе на пользу не пошло. Значит сохранились обрывки памяти, при этом не помню ничего про время, то есть, долго ли отсутствовал, и, что особенно важно, спроси меня, кто я и где живу, не смогу ответить, особенно сразу. Только без сомнения чувствую, вижу - старикашка, прервалось безумство, в молодости отключили свет, пожалуйте обратно... Теперь, как обычно, предстоят странные усилия, подробные разбирательства, эти шалости никогда с рук не сходят, не обходятся задешево, я имею в виду расставания и встречи. Теперь из слабых намеков, что, вот, было вроде бы теплей, а стало хуже, или вот дождь, а его не было... я должен заново слепить картину сегодняшнего дня. Что бы сказал на это Халфин, подтвердил ли я его теорию?.. Зачем ему, она и так уж заучена всем миром. Как человек находит новое, каким чутьем, так я и не понял.
Но есть и достоинства во внезапных выпадениях, возвращениях - несмотря на старость и паралич памяти, вижу и чувствую остро, свежо, не спеша вдыхаю прохладный ноябрьский воздух, легкий, прозрачный, в зрачки свободно льется негромкий осенний свет, желтые, красные, коричневые пятна утешают меня, просто и тихо говоря о скором освобождении, чего же еще желать, кроме простоты и тишины, осталось?..
Но пора включаться в природные процессы, отстраниться от гордости, тщеславия, ненависти, вины, смотреть спокойно, пожить еще, если уж решил задержаться, а я решил, правильно - неправильно, не могу сказать. Каждое решение имеет срок, и мой к концу приближается. Но есть еще дела - рассказать, подвести итоги, некоторые события не должны пропасть бесследно, думаю, история Халфина сюда относится.
Так вот, выпав с той стороны, скатился на ночной ледок, он с большим самомнением, упорствует под каблуком, хотя и дает понять, что к середине дня смягчится. Все еще скольжу, размахивая руками, пытаюсь удержаться на ногах... и вдруг понимаю, какая все суета... За поисками истины упускаю главное - медленное, постепенное слияние начинается, я все больше с ней сливаюсь, с природой, и в конце концов полностью сольюсь, стану, как говорил отец, травой, землей, и это принесет мне облегчение, надеюсь. Но еще есть дела.
Не знаю, что там испортилось, но на этот раз отброшен обратно в самом начале действия, от вешалки, можно сказать, и снова к себе... или в себя, это как смотреть. Каждый раз, вернувшись, думаешь - "еще бы разик...", получше разглядеть, что произошло - с Халфиным, Алимом, со мной... Я ведь не свидетель, а участник, важная фигура. Но, невзирая на это, обидным образом пренебрегли, значит вынужден копошиться, чтобы выжить, и при первой возможности снова исчезнуть, перебежать, пережить те несколько дней. Говорят, они в прошлом, но на этот счет у меня своя теория.
7.
Прошлое зависит от настоящего, как сейчас живешь, такое в тебе прошлое живо. У меня к концу... что скрывать, от самого себя не скроешь... в конце, значит, произошел обрыв, или обвал, и на самом краю удерживается, сползая вниз, сегодняшний день, а с другой стороны - немногое из того, что было, как говорят, "давным-давно", с чем никогда не соглашусь, не во времени дело. Провал в полжизни шириной, лучше так сказать. Впрочем, подозрение есть, что забытое рухлядь, нечего и сохранять было. И я прыгаю туда-сюда с рюкзачком за спиной, в нем то, что помню всегда. Главное давно со мной, а все недоумения и трудности от непонимания, вот с этим плоховато, мне трудно понять...
Скользил, смеялся, и пропал оттуда, где еще можно было повернуть события. Или так кажется, молодым всегда кажется, куда хочу - поворочу... Возвращаешься, падаешь на гнилые листья, будто из одного сна в другой, будто ослеп и оглох на миг, будто тяжелым и тупым по шее... Словно просыпаешься в неизвестном месте, гадаешь, что это, где я... или сон продолжается, или надежный дом?.. Надежности ни тут, ни там, отсюда страх. Трудно, когда меняется вокруг, больно, если остается. В старой анатомичке ничего не изменить... И в дверь-то не пустили, бежал, скользил, и выключили свет... Я не предатель, просто не подумал, а когда понял... все равно было, ведь не знал, что так серьезно, что так кончится... В сущности, я в этом деле посторонний, мимо шел, уходил в другую сторону, с безразличием к их научным делам. А Халфина уважал, он мне нравился, фронтовик-разведчик и хулиган. Нет, что-то шевельнулось, чуть-чуть, сомнение, что ли... Но очень быстро все произошло, полчаса, наверное, нет, меньше!.. Отказался бы, с Халфиным было бы все то же. А со мной?..
По-другому бы жизнь пошла?..
Но лучше по порядку.
Ну, не дадут покоя, снова смех за спиной!..
8.
Значит, прибыл?.. Смотрю на ноги, если в галошах, то никаких сомнений. Конечно, в галошах, значит, старик.
Смех довольно злой, и голос незнакомый:
- Ишь, старик, а пристает, да?..
Вместо той девушки приземистая, крепко сколоченная бабенка с мутными глазками и корявым широким носом. Рядом, на скамейке еще две старухи и старикашка с облезлым псом - ручной старенький лев, пышная шевелюра, воротник ослепительно желтый с белым, дальше тощая голая спина, в язвах и расчёсах. Сезонный говорят лишай, игра веществ, к зиме пройдет, а с весны до осени снова, пока дело не закончится небрежными похоронами. Стариков и собак хоронят одинаково.
- Надо же, еще пристает, коз-зел старый...
Это обо мне, я наткнулся на нее в попытках удержаться на ногах. При возвращении вдруг обнаруживаешь себя в немыслимых позах и положениях, иногда сидящим в луже, например. А сегодня до того момента, до перелома, бежал, скользил, и здесь, вернувшись, продолжал скольжение. Придется защищаться, нужно внушить им, что сбить меня на землю не так уж просто.
- Твое время вышло, - обычно говорят они, а если не говорят, то думают, это их обычная подлость.
Или по-другому:
- Старик, старик... время, время, путь... - и важно качают головами. Эти делают вид, что уважают.
Неважно, что говорят, важно, что верят - им-то еще осталось мно-о-го. А мне чуть-чуть. И это правда. Но они не знают, как близко к правде подошли. Мне бы только до конца... еще раз взглянуть. И записать. На этом, пожалуй, можно закруглиться.
9.
В начале события множатся и разбегаются, вот и говорят - время. А к концу все меньше остается - лиц, вещей, слов, а ведь кажется, должно больше?.. События сближаются, сливаются, многие моменты выпадают из картины... как со сложными устройствами, разобрать пожалуйста, а при сборке обязательно ненужные детали... Как ночной снимок городской магистрали - трассирующий свет, и ничего. Пусто там, где бурное движение и жизненный шум. Вместо беготни и суеты - ночь и тишина. Как настроишь себя на другие впечатления, так сразу тихо становится кругом и пусто. Это возраст. Стоит ли ругать память, если она заодно с досадными мелочами выкинула некоторые глупые, но полезные детали?.. Стоит ли удивляться, что, удалившись в стародавние бредни, потом выпадаешь бессознательным осадком из раствора, и долго вспоминаешь, кто такой, куда теперь идти, где дом... Вроде отсюда... но все смутно, и местность слегка изменилась...
За увлечения прошлым приходится платить, и потеря памяти на жалкие, но полезные детали текущей жизни - первая из расплат. Будь счастлив, платишь мыльными пузырями. Правда, они нужны для поддержания на поверхности, когда тебя вытесняют новые люди, не люблю слово - молодые, дело не в возрасте... Они выпихивают тебя, новые, и не потому что злы, просто деловито и суетливо ищут себе место, а твое вроде бы свободное, гуляешь, упершись взглядом в пустоту, неприкаянное существо. Они по-своему справедливы - землю носом роют, и заслужили... а ты где был? Откуда взялся?.. Командированное тело. Здесь твоя командировка, да, а где постоянное место, неизвестно, его на карте нет, там не кинуть на койку тело, не пристроить. А, может, к лучшему, что вытесняют?.. Ведь не все там плохо, в прошлом-то, и радости много было - от глупости и здоровья... но недолго радуешься и веселишься, одно окаянное событие лезет и лезет в лицо.
Но раз уж вернулся, о приключениях забудь!.. Чтобы не вызвать подозрений, нужно побыстрей восстановить равновесие, отойти с гуляющим видом, ничего особенного, ну, поскользнулся на гнилых листьях, с кем не случается... Все по давно известному сценарию.
И все-таки чувствую тоску, нарастающую панику, тошнотворный страх, как будто стою высоко, да на узком карнизе. Из двух моих полушарий в черепе, который упрямо качается на тонкой шее, все еще качается... осталось живым - одно, второе давно сморщилось, усохло, живое подтверждение теории Халфина.
Еще чувствую, боюсь, страдаю... а памяти как не бывало, и от мыслей тошнит.
Сколько раз мне хотелось - пусть будет бог и другой мир, и оттуда смотрит на меня сержант Халфин, идиот, гений... он видит, что прав, от этого добр и насмешлив, и говорит мне, не тая зла в себе:
- Б-брось. П-парень. Ч-чего не б-бывает...
Многое среди наших камней бывает, но такого не должно быть, нет.
2. МОЙ ОСТРОВ.
1.
Ухожу за дерево, сохраняя безмятежный вид, осматриваю местность, где в очередной раз нашел себя, - что за пейзаж, деревья, здания, какие животные и люди вокруг снуют, и, главное, - где я здесь живу, мое укрытие, убежище где?.. Где мои любимые - дверь, стены, потолок, и окно!.. пусть опасное место, щель в защите, но очень необходимое отверстие к небу и свободе... И, конечно, первое дело - дверь. Не сомневаюсь, что я отсюда, здесь живу, я не сумасшедший. Наверняка имел свое пристанище, ненадолго отлучился, странным образом пропал, а теперь нашел тело в целости и сохранности, не считая мелких недочетов, свойственных возрасту. Это ужас как важно, чтобы каждый имел свое место, куда вернуться после странствий, можно везде перебывать, да, но возвращаться все равно приходится. Обратное выпадение не очень приятно, часто оно подобно погружению с большой высоты в мусорную кучу, втыканию со всего размаха головой, с предшествующим скольжением вниз по горке, по наклонной, ледяной, и кончается, как сон, из которого вываливаешься, с сожалением или облегчением, но обязательно выскользнешь обратно. Неожиданности при возвращении всегда имеются, и неприятности, главные из них это свирепость очевидцев и необходимость каждый раз восстанавливать нить событий. Повторения не улучшают дела, наоборот, скольжения все круче, выскальзывания все резче и печальней... Слабые ниточки привязывают меня к общей жизни, моменты небытия удлиняются, моменты присутствия укорачиваются, еще ничтожный скачок, сдвиг, скольжение в ту сторону, и не возвращусь. Но исчезнуть совсем пока не хочется, есть дела.
Вот так и прыгаю, туда-сюда, и ничего с этим поделать не могу. И не хочу, даже если б мог - без путешествий в прошлое исчез бы мой Остров, мое убежище, моя сердцевина. Тот самый, Необитаемый, из первой книги, наложившей печать на всю жизнь.
2.
Так что же со мной осталось?..
Ни единого глубокомысленного слова не помню, все стерлись, признаны незначительными, вместе со схемами, законами, правилами, баснями про другую жизнь и прочее.
Мало осталось - несколько мгновений, лиц, голосов, простые картинки, несложные события, взгляды, улыбки, прикосновения... ну, пара слов... вот и все, что сохранил. Нарастание событий привело к истощению памяти. Cначала кажется, как пережить!.. развал, потеря жизненной нити, картины общей!.. Но постепенно начинаешь замечать, что не только потеря, а большая перемена происходит - общая форма жизни, как чувствуешь ее в себе, изменяется. То, что было - воспоминание о мертвой змее... пыльной в колдобинах дороге... жизнь, как что-то неимоверно длинное, с тусклыми повторами, пыльными банальностями - растворяется, уходит в землю, события перестраиваются вопреки изначальному порядку, времени и действию причин... незначительные тают, тают, а те, что остаются, сближаются, сплетаются вокруг единого центра, ядра, не зная времени, все одинаково доступны, в пределах видимости внутреннего зрения... очищаются от мелочей, и предстают перед тобой как Остров, он твой, только твой.
Наивысшее достижение старости... или самое печальное достояние?.. - жизнь, как свой необитаемый Остров, истинный дом.
3.
Стою за деревом и наблюдаю, как новое племя вытаптывает землю, где расположен мой ночлег. Где-то здесь он расположен, очерчены в памяти границы, но штрихом, пунктиром, и довольно широко, подлость или закон насмешливой игры?.. И все же, вернулся в единственное место, которое можно трогать, это успокаивает, хотя и смешно. Такое не в первый раз со мной, в общих чертах помню, но детали ускользают, например, куда шел в прошлый раз и где нашел дверь. И все же хромая память утешает, до сих пор не пропал, значит, и теперь доберусь.
Место, кажется, слегка изменилось... Но я верю в незыблемость правил, как в то, что земля не может даже на миг остановиться: мой дом по-прежнему на месте. Словно негласный договор заключен с непонятными мне силами. А взамен веду себя, как полагается нормальному человеку, подчиняюсь обстоятельствам, которые сильней меня. Руки вверх перед реальностью, она всегда докажет тебе, что существует. Но это только часть меня, опрокинутая в текущий день, а за спиной моя держава, в ней живет сопротивление, ожесточенное и молчаливое, - в траве, в каждом листе, стволе дерева, во всех живых существах, и я своею жизнью поддерживаю их борьбу. Живи и поддерживай жизнь как можешь, и не будешь одинок. Кругом ежедневно и ежечасно совершается предательство, люди предают жизнь и потому обречены, вот и придумывают себе, в страхе, загробное продолжение.
Мне пока везет, почти всегда возвращаюсь в довольно равнодушную среду. Здесь меня не ждут, но и не очень злятся, когда напоминаю о своем существовании слабыми движениями. А я помню, так со мной уже было, ничего страшного не случилось, и успокаиваюсь.
Уверен, что отошел недалеко, и в этих трех домах, которые вижу, находится моя дверь, и стены. Убежище мое.
4.
Иногда я помню, откуда вышел, куда иду, но чаще забываю. Как просто там, у себя - бежал, не зная дома, скользил по кривой улочке, смеялся, молодой... вдруг легкий толчок в плечо, приехали... пространство дрогнуло, и обратно выпадаю. Хмурый день, галоши, тяжесть в ногах, и тут же неприятности, думать о пище, где спать... Ничего не поделаешь, трудно жить тем, что было, отталкивая то, что есть; хорошо бы перед исчезновением запомнить хотя бы одну-две детали текущего дня... Но я неисправим, про безопасность всегда забываю. А потом хожу вокруг да около этих домов и вычисляю, где мое жилье. Каждый раз как на новой планете. Записывать адрес бесполезно, теряются записочки, куда-то исчезают, а расспрашивать опасно, опасно...
Иногда это занимательно, своего рода детектив, игра, но чаще неприятно, даже страшно - можно остаться под открытым небом, а ведь не всегда тепло, в природе происходят смены под влиянием ветров, нагоняющих погоду. Знаю, знаю, есть теории о движении земли вокруг солнца, сам когда-то увлекался... а потом понял, может, и правда, но неважная деталь: никогда не видел, чтобы земля вращалась вокруг чего-либо, не ощущал, и мне привычней говорить о простых вещах, от которых зависит жизнь. Например, про ветер я могу сказать многое.
5.
Они говорят время, я говорю - ветер. Он сдувает все, что плохо лежит, и со мной остается Сегодня, Завтра, и Мой Остров.
Сегодня удерживается потому, что я ухватился за него обеими лапами и держу. Как только явился, выпал, немедленно хватаюсь. Есть подозрение, что существует еще Завтра, но оно пока не живо, не мертво - дремлет где-то, иногда махнет хвостом, чтобы сегодняшние дела не казались уж совсем не нужными, иначе, зачем есть, думать о крыше и стенах, о своей двери, если не будет Завтра?.. На один день хватит всего, и пищи не надо, и без крыши перетерплю. Пока еще дремлет где-то мое Завтра, тощий хвостик, хиленькие лапки... А вот Остров - главное, что имею. Его тоже вроде бы нет, но к нему можно вернуться, пусть на время, а потом обязательно падаешь обратно. Я говорю - выпадаешь, привычка; вокруг каждого дела, пристрастия или заблуждения, образуются со временем свои слова, жаргон, некоторые считают, новый язык, вот и у меня свой.
Сегодняшний день - проходной двор, ничего не поделаешь. Но отсюда ведут пути в другие мои места, это важно, поэтому надо терпеть, и ждать, когда меня стукнет в очередной раз, я застыну на месте с открытым ртом, и буду уже не здесь. Беда в том, что я не успеваю...
3. КАК БЫЛО?..
1.
Мы вбежали, возбужденные морозным воздухом и быстрые, нам говорят:
- Нет вашего Халфина, уволили, а занятие проведет начальник, Алимов Виктор Константинович.
Выгнали все-таки - за пьянство, разгильдяйство и постоянные споры с начальством. Нет, прямо этого никто не говорил, студентам не докладывают, но слух быстро пронесся, все его жалели, потому что был он самый невредный и простой человек, перед студентами не выпендривался и не командовал, и часто рассказывал нам странные истории, о том, как делается наука. Мы рассматривали препараты, рисовали и записывали в тетрадки, а он, сидя на столе, привалившись к стенке, поблескивая очками, негромко, с легким заиканием... Он не пел слова и фразы, как потом придумали учить, а ставил частые точки, останавливался после нескольких слов, оттого речь была весомой. В анатомичке вечный холод, он обычно в куртке, и нам разрешал накидывать на плечи, иначе невозможно, в соседней комнате мертвецы, прохлада на пользу им. Ночью их сваливали в баки с формалином, а днем вытаскивали на столы, чтобы резали студенты первых курсов, а мы занимались тканями, опухолями... стеклышки с препаратами, заморозка, микротомы, прочее, но это специальный разговор.
2.
Однажды Халфина спросили про открытие его начальника, Алимова, или Алима, как его называли мы, а некоторые говорили - "Налим".
- Он важное дело сделал, обнаружил, можно сказать, новый орган в мозгу, пузырек, или островок. От него, как потом оказалось, зависит понимание образа. Ну, вот, вы смотрите картину, или на себя в зеркале - и видите живой образ, воспринимаете всерьез, хотя всего лишь отражение света от амальгамы, да?.. или на холсте намазано краской... Без этого органа будешь как кот - не узнает себя в зеркале, глянет и отвернется.
Алимов высокий, крепко сколоченный, белокожий, с большими руками, при ходьбе размахивал левой, словно такт отбивал, и прихрамывал на левую ногу, осколок задел колено, говорили. Они воевали вместе или рядом, Алим старше лет на десять, командир, а Халфин еще студент, взяли на войну солдатом, потом назначили сержантом, Алимов так и называл его - "наш сержант", и относился к нему с юмором - "наш сержант опять в своей теории погряз, я проведу занятие..." Он долго его терпел, надо правду сказать. Много лет прошло с войны, а один все оставался начальником, а другой - сержант. Мы тоже Халфина между собой - сержант и сержант... ему за тридцать было, а по движениям и разговору все еще мальчишка.
Халфин, как всегда, на столе, в углу, кутался в просторную старую куртку, нос прятал в воротник. Поболтал ногой, помолчал, и добавил:
Если заикается, значит важные слова. В этом смысл теории Сержанта был - полушария мозга разные, причем в самом огромном смысле: одно заведует логикой и мыслью, другое - чувствами и образами. Он был уверен, и пытался доказать. В науке так бывает, сначала уверен, а потом ищешь доказательства, иногда находишь, тогда говорят - гений, но чаще говорят "бред" и пальцем крутят у виска. Халфину почти невозможно было свою истину доказать, слишком на многое замахнулся, один на весь мозг, вот так. И над ним, конечно, смеялись. Алим давно доктор и профессор, а Сержант трижды кандидатскую провалил, не пропускали. Алим его ругал.
3.
Как-то я остался убирать за группу, у нас очередь была, со стола убирать, вытирать, препараты кидали в раковину с щелочью, а утром лаборантка домывала стеклышки, полоскала, сушила для новых работ. И я слышал, и видел их тоже, за стеклянной перегородкой, где кабинетик Алима. Халфин сидел на высокой табуретке, нос, как всегда, утопил в воротнике, Алим наклонился над ним и говорит:
- Ну, ты даешь, Андрей... Надо мной смеются, не можешь парню нормальной темы дать для корочки, кандидатской - это же тьфу делов! Подумай, ну, подумай, сержант, на что ты лезешь в своих тапочках... Одно дело - центр какой, их десятки уже наоткрывали... а ты - полушария!.. Это ж... просто бред, ну, бредовая идея! Мозг!... вершина, что может быть сложней, а ты придумал схемку, модельку, как теперь говорят, и думаешь в нее всю сложность уложить?.. Рассуди сам, бредовый парень, никаких доказательств... К тому же алкаш, меня давно упрекают...
- Сложно, д-да. Но ос-снова. П-п-роста. Т-там явные. Р-различия... С-справа... С-слева. И структуры. Л-логические. А для чувств. Д-другие. У-у-уверен.
- Какие структуры, мальчишка ты, да мало ли причин... Как нарежешь, так и будет, что покрасишь, то и получишь. Я этих срезов миллионы настругал, знаю, можно Бриджит Бардо наблюдать под объективом, если очень хочется. Ты сошел с ума, сержант, бросай это дело. Сумасшедший бред... и вредное оно, на руку врагам науки, поганцам, попам... смеяться будут над твоей механикой, упрощенством... скажут, вот их наука, куда лезут, примитивы, безбожники!.. Мозг особый орган, можно сказать, душа, если поэтически, и он весь, целиком, только весь!.. - думает и чувствует... Конечно, я сам открыл - есть центры, есть, но в них простые реакции расположены, например, читаешь буквы, или речь... Но чувства - в одной, видите ли, половине! А в другой - разум и логика, да? Это вредное направление, вредно-е, сплошной обман, надувательство, резал как хотел... Нет, ты честный парень, но наи-и-вный - жуть!.. Эти твои горизонтальные и вертикальные связи, колодцы... хуже чепухи не слышал!.. Делай нормальную диссертацию... или выметайся, понял?.. Студентов портишь болтовней, отвлекаешь от дела... и мне надоело тебя замещать!..
Вот такой был разговор, обычный разнос, я и внимания не обратил. Только потом вспомнил, и многое по-другому мне видно стало.
4.
Сначала я думал, мои скачки туда-сюда подкладывают свинью мировым законам, ведь известно, никто не пропадает, не завещав материю и энергию другому телу. Нет, всерьез не думал, в этих делах соображать не успеваешь, но подозревал, что как бы исчезаю, чем наношу непоправимый урон науке. А со временем понял, все по закону, так следовало из синяков, порезов и царапин, которые, возвращаясь, неоднократно обнаруживал на себе. Главное правило безопасности - не пересекать трех линий, трех дорог, отделяющих мой угол от прочего мира. Хотя за пределами то же самое, но шляться в бессознательном состоянии поперек границ чревато большими неприятностями, рискуешь потерять то малое, что имеешь. И поэтому я, когда соображаю, держусь поближе к нашим трем домам, стараюсь находиться на своем треугольнике, сколько могу. Здесь есть все, необходимое для жизни, даже еда в одном из домов, лавка продуктовая, если захочется, можно запастись. Когда исчезаешь, еды не надо, но при возвращении тело напоминает, что неплохо бы заморить червячка... а главное, найти свою дверь, то есть, жилье.
Не так все плохо, если спокойно относиться к жизни, в ней можно найти интересные моменты, и я нахожу. Например, встречаются еще нормальные люди среди населяющих мой треугольник жизни, площадку между тремя домами. Но главное, здесь трава, деревья, листья - я с ними заодно, со своими братьями по жизни; они, как я, против разума. Жизнь глубже разума, в ней все связано, а разум только разделяет, укладывает по полочкам, как здесь любят говорить, и это неприятно мне. Звери лучше, спокойней живут. Разум дает силу, но лишает радости. Впрочем, и я о радости мало знаю, после того дня все было испорчено.
Однажды... нет, дважды в жизни, я рассказал свою историю женщинам, случайным, ведь такое только случайным можно рассказать, и ночью, когда темно и больше ничто не связывает, даже страсть прошла. И обе сказали, как сговорившись:
-Ты ненормальный, всю жизнь так страдать... Что ты мог изменить?.. Не понимал, вот и выполнил.
Изменить не мог, а отказаться - мог. И не могу сказать, что ничего не понимал. Просто не думал. Считал - их дела...
И не знал, конечно, что все так серьезно.
4. ОКНА и ДВЕРИ.
1.
Мне приходится наблюдать за жителями, чтобы найти свое жилье. Вступать в хитрые переговоры с уловками, осторожно выспрашивать, где я живу. Надо спрашивать так, чтобы не заметили незнание. Допытываться, кто я, не решаюсь - убедился, они затрудняются с ответом, и, думаю, это неспроста. Как-то я обхожусь, и за своей дверью, куда все-таки проникаю после разных несчастий и ошибок, о которых говорить не хочется... там я многое вспоминаю о себе. Но счастливым и довольным от этого не становлюсь, что-то всегда остается непонятным, словно на плотную завесу натыкаешься... Но сейчас не до этого, важней всего найти дом. Проникнуть к себе до темноты. Вроде дело небольшое, но нервное, так что спокойствия нет и нет. И я завидую коту, идет себе домой, знает все, что надо знать, он спокоен. Я тоже хочу быть спокоен, это первое из двух трудных счастий - спокоен и не боишься жить. Второе счастье - чтоб были живы и спокойны все близкие тебе существа, оно еще трудней, его всегда мало, и с каждым днем все меньше становится. Этому счастью есть заменитель - спасай далеких и чужих, как своих, счастья меньше, усталости столько же... и в награду капля покоя. Это я хорошо усвоил, мотаясь днями и ночами по ухабам, спасая идиотов, пьяниц, наркоманов и других несчастных, обиженных судьбой.
А теперь я забываю почти все, что знал, топчусь на месте, однообразно повторяя несколько спасительных истин, часто кажется, это безнадежно, как миллион повторений имени бога, в которого не веришь. Но иногда на месте забытого, на вытоптанной почве рождается простое, простое слово, новый жест, или взгляд... То, что не улетучивается, растет как трава из трещин.
Про каждого они знают, что сказать, люди в моем треугольнике, а про меня - ничего. Иногда удается вытянуть про жилье, но чаще сам нахожу. Чаще приходится самому. Не отхожу далеко, тогда после возвращения обнаруживаю, окружающие меня помнят. Вернее, они помнят, где я живу. Я имею в виду постоянных обитателей. Только надо приступать к ним с пониманием, осторожно и без паники, чтобы не догадались. Потеря памяти явление непростительное, люди за редким исключением слабоумны, но каждый обязан помнить хотя бы про свой дом и кое-какие дела. Кто забыл, вызывает сильное подозрение.
2.
Люди быстрей чем вещи, меняют внешний облик, но тоже довольно редко и мало меняются. Те, кого я помню или быстро вспоминаю, они, во всяком случае, сохраняют свое лицо. Каждый раз я радуюсь им, что еще здесь, и мне легче жить. Иногда после долгих выяснений становится ясно, что такого-то уже нет. И тогда я думаю, скорей бы меня унесло и захватило, чтобы в спокойной обстановке встретить и поговорить. Неважно, о чем мы будем болтать, пусть о погоде, о ветре, который так непостоянен, об этих листьях и траве, которые бессмертны, а если бессмертны те, кто мне дорог, то это и мое бессмертие. Так говорил мне отец, только сейчас я начинаю понимать его.
Я наблюдаю за людьми, и веду разговоры, которые кажутся простыми, а на самом деле сложны и не всегда интересны, ведь куда интересней наблюдать закат или как шевелится и вздыхает трава. Но от людей зависит, где я буду ночевать. Листья не подскажут, трава молчит, и я молчу с ними, мне хорошо, потому что есть еще на свете что-то вечное, или почти вечное, так мне говорил отец, я это помню всегда. Если сравнить мою жизнь с жизнью бабочки или муравья, или даже кота, то я могу считаться вечным, ведь через меня проходят многие поколения этих существ, все они были. Если я знаю о них один, то это всегда печально. То, что отразилось хотя бы в двух парах глаз, уже не в единственном числе. То, что не в единственном числе, хоть и не вечно, но дольше живет. Но теперь я все меньше в это верю, на людей мало надежды, отражаться в их глазах немногим важней, чем смотреть на свое отражение в воде. Важней смотреть на листья и траву, пусть они не видят, не знают меня, главное, что после меня останется что-то вечное, или почти вечное...
Но от людей зависят многие пусть мелкие, но нужные подробности текущей жизни, и я осторожно, чтобы не поняли, проникаю в их зрачки, понемногу узнаю, где мое жилье. Спрашивать, кто я, слишком опасно, да и не знают они, я уверен, много раз убеждался и только беду на себя навлекал. Не все вопросы в этом мире уместны. Я только о жилье, чтобы не ставить в трудное положение ни себя, ни других.
Причем, осторожно, чтобы не разобрались, не заподозрили, это важно. Всегда надеюсь натолкнуть на нужный ответ, но чаще приходиться рассчитывать на себя. Каждый раз забываю, что надежды мало, и остаюсь ни с чем в опасной близости к ночи. Темнеет, в окнах бесшумно и мгновенно возникают огоньки, и вот я в сумерках стою один. Но с другой стороны, темнота помогает мне, а солнце, особенно на закате, мешает: оконные провалы попеременно, то один, то другой, искрами источают свет, он сыплется бенгальскими огнями, и я ничего не вижу, кроме сияния. Но это быстро проходит, сумеркам спасибо, с ними легче разглядеть, темное окно или в глубине светится, и если светится, то оно не мое. Есть вещи, которые я знаю точно. Я один, и возвращаюсь к себе - один. Это никогда меня не подводило, никогда. Как может человек быть не один, если рождается один и так же умирает, простая истина, с которой живу. Многие, как услышат, начинают кривляться - "всем известное старье ..." Знать и помнить ничего не значит, важно, с чем живешь.
Я знаю, если свет в окне, то не для меня он светит.
3.
Но в самом начале, сразу после возвращения, я не гляжу на людей, чем меньше на них смотришь, тем лучше, они реже замечают тебя. Люди как звери, если не встречаешься с ними глазами, то спокойней жить. Нельзя смотреть в лицо, тем более, в глаза, то есть, попадать в зрачок, а если попадешь, то они мигом вспомнят о тебе, и начнутся расспросы и приставания. Лучше глаза в сторону, чтобы не было приставаний и допросов, отчего это ты скитаешься меж трех домов, занят рассматриванием местного населения. Но встречаются такие, которые не прощают сам вид фигуры, профиль, наклон головы, одежду, и сразу бдительно пристают. Тогда я молчу и улыбаюсь.
Сначала я смотрю на окна. Первое дело - окна, хотя не забываю о траве, кустах, листьях, солнце и ветре, правда, ветер я не вижу, но чувствую и слышу. Ветер главная причина того, что события следуют друг за другом. Они говорят - время, я говорю - ветер. Время я не ощущаю, что о нем говорить. Оно никак себя не проявляет, а искать то, что себя не проявляет, бесполезное занятие. Я вижу знакомое лицо, потом оно становится чуть другим, мне говорят - "время..." и разводят руками в стороны, как в цирке кланяются после трюка - широкая улыбка и ожидание аплодисментов... Они говорят про себя "мы разумные...", надувают щеки, кичатся своим устройством. Вот пусть и ловят время, а по мне, так лучше давить блох в шкуре, как делают звери. И слушать ветер, как умеют слепые, повернув глаза внутрь себя.
Но слепые не видят окон, а окна после возвращения важней всего. Надо узнать окно, иначе не вернешься в дом, и можно попасть во власть людей, которым нужно приколоть тебя в свой гербарий, с подписью - "Человек, выживший из ума".
Действительно, лишился памяти и способности умно рассуждать... сначала испугался, а потом с удивлением чувствую, ничего важного не потерял, все, кого люблю, по-прежнему со мной - животные и растения, вещи и люди, и мне есть, о чем с ними говорить.
Потом мне пришло в голову, что не я, а мир сошел с ума, но об этом лучше помолчать.
4.
Постепенно, ближе к сумеркам, картина становится понятней. Всегда есть несколько окон, которые не светятся. Когда я смотрю на них, они никогда не освещены. Я прихожу и ухожу, снова смотрю, и все равно темнота. А я точно знаю, мое окно никогда не светится. Значит оно среди этих, и я могу быть спокоен, задача невелика, ведь мое окно темно. Когда я смотрю, конечно, а смотрю я с улицы. Если я не дома, там не может быть светло. Много раз проверял, это правило никогда не нарушается, куда бы я ни пропадал, и откуда б ни возвращался. Это один из истинных законов. Он истинный, потому что зависит от меня. Те, что не зависят от меня - всего лишь правила жизни, но их нужно соблюдать, чтобы не было неприятностей. Законы нужно соблюдать вдвойне, иначе огромные неприятности. Например, если я оставлю свет гореть и выйду из дома, то случится очень большая неприятность. Хотел сказать несчастье, но это преувеличение, именно неприятность - искать то, что найти невозможно, чего на свете нет, например, искать свое окно, если оно не отличается от многих. Мое окно отличается - оно всегда темно, всегда, и это важно. Если ходить долго, терпеливо смотреть, то убеждаешься, истинно темных окон всего лишь несколько, остальные хоть раз в вечер загораются. Если не совершишь глупость, не оставишь свет гореть. Если же оставишь, то найти окно станет невозможно или очень трудно, и, может случиться, что придется искать дверь, а это гораздо трудней. Про двери я тоже много знаю, но не скажу, неприятный разговор, дверь искать гораздо серьезней дело, чем найти окно. На первый взгляд кажется, все окна одинаковы, но это не так, скорей одинаковы двери, но и они не одинаковы, хотя более схожи между собой, чем окна. Надо только внимательней смотреть, и всегда узнаешь свое окно.
Значит так: я хожу и выбираю окна, которые никогда не светятся, а потом уж выбираю истинное из них.
5.
Очень важная вещь - свет в окне.
Если же говорить об источнике света, то не горение это, а мучение: больно смотреть на сияние раскаленной спиральки, истощается живая тварь, запертая в прозрачной тюрьме. Также с людьми, которые излучают энергию и чувства на окружающий мир, их встречают с недоумением и враждебностью. Та же пустота кругом, и тот же образ жизни, никому, кроме самого себя, не нужный. Жизнь стоит на нескольких простых опорах, ну, не китах, но довольно прочных, так мне сказали, когда ум еще был при мне, - "без этих основ нет жизни и развития..." Мне неохота эти костыли перечислять, противно, дутые герои, даже сами названия мертвы и неприятны. Еще мне говорили, что одни вещи живы, а другие нет, но и это оказалось не совсем так, например, в человеке примерно столько же мертвого, сколько и в камне, к тому же гораздо больше мертвой воды. Вода подвижна, но при этом бывает мертва, движение путают с жизнью. В воде нет памяти, вернее, ее память так быстротечна, что вспомнить о себе невозможно даже самой воде. Камень помнит долго, с камнями легче, чем с водой. С ними есть о чем говорить, что вспомнить, а с водой не о чем вспоминать, она сама себя не помнит. Тем более, трудно общаться с ветром, самым коварным существом. Также трудно с многими людьми, они уже при жизни мертвы. Нет, с ними еще хуже, потому что с виду живы, сначала это обескураживает. Потом почти все привыкают. Я не привык, и у меня не стало выхода. Вернее, остался один - выйти из ума и жить собой. И теми вещами, которые живы для меня. Я начал так жить. Ничего не решал, само решилось. Несколько событий произошло, и нечего решать стало.
Я еще напомню себе рассказать о стекле, о балконе, о многом, что позволяет найти свое окно и не спутать его с другими окнами. Сейчас надо разглядеть много окон, а это долго, и не всегда благоприятствует погода, я имею в виду ветер.
6.
В прошлый раз весело получилось и легко. Когда я выпал, то есть, вернулся туда, где тело, слякоть, старость...
Повторяю потому, что многие путают, куда он падает - туда? сюда?..
В прошлое, к себе я ухожу незаметно, тихо, исчезаю, растворяюсь, словно в жарком дне, в слепящем свете... а оттуда, обратно, в осень, старость, мерзость - падаю, выпадаю... теперь ясно?..
Так вот, в прошлый раз, когда я выпал, вернулся под давлением обстоятельств, нажимом грубой силы, реальность и есть грубая сила, не так ли?.. представьте, получилось весело и легко, под деревом валялся старик, лохматый, в одной брючине, вторая рядом лежала. Я его сразу вспомнил, он живет в левом доме на первом этаже, у него кошка рыжая Нюрка и жена дворничиха. Он тут же сказал мне, очень убедительно:
- Слушай, я тебя знаю... ты живешь в красном доме, - и этаж мне сказал, какой, хоть убей, не помню. А потом говорит:
- А где я живу?.. хоть убей...
При словах обо мне, он кивнул в сторону одного дома, что страшно важно!.. Без его кивка я бы долго разбирался. Старик мне помог, такие люди, как он, живые, легко меня понимают, а я их.
Я встал, как он сидит, понял, где какая сторона, и отвечаю ему с большой радостью:
- Ты живешь в левой башне, на первом, как войдешь, направо и прямо, упрешься в дверь. Там дворничиха Настя, твоя жена.
Про кошку не сказал, достаточно ему. И сам удивился, откуда помню. Но тогда я недолго отсутствовал, да и старик мне давно знаком. Кивнул ему, и понемногу стал выруливать направо, не спеша, гуляючи, чтобы не выдать свое прошлое незнание. Сначала вошел в подъезд, там никого, ознакомился с расположением квартир по первому этажу, и легко вычислил, где моя дверь. Но домой не пошел, отправился вокруг дома, чтобы исключить ошибку. Быстро разобрался, это не трудно, если знаешь этаж, особенно вечером, ошибки быть не может. Не помню где, но быстро нашел.
Сегодня старика нет, и где была его правая сторона, мне трудно вспомнить. Недаром говорят, знание относительно, все придется начинать с начала.
Тогда я легко устроился, а сейчас не знаю, как получится. Нормальных людей не вижу, и место, хотя и похожее, но не совсем то... непонятно, куда вернулся. Нет, конечно, туда же, по-другому не бывает, но кое-что меняется, и с каждым разом возвращаться трудней. Некоторые люди понимают, откуда дует и куда, они говорят, что умеют жить. Я только вижу, многое меняется. Так уж устроено, хотя это не по мне. Я хочу видеть то, что незыблемо, стоит как было, и жить среди таких вещей. Иногда удается, но потом зато сложно, когда обратно выпадаешь.
Теперь немного о себе. Пару слов для любопытных, и к делу, иначе где ночевать?.. На этот раз никаких соображений, смотрю на два дома, третий не в счет, он желтый. Оба красных кажутся одинаковыми, а я должен вспомнить, наконец, где живу.
Значит, о себе...
То, что помню всегда.
То, что помню всегда и есть мой Остров.
А все остальное пусть тонет, черт с ним.
5. ДОМ, или ЧТО ОСТАНЕТСЯ.
1.
Меня зовут Роберт. Родители, поклонники оперы, решили единогласно, что Роберт звучит красиво. Но я называю себя Робин. Робин, сын Робина. Мне было пять, когда мать начала читать мне ту книгу, а потом отказалась - времени мало. Бросила меня, не добравшись до середины. Только-только возник Необитаемый Остров, и она меня оставляет, намеренно или, действительно, дело во времени - не знаю, и уже не узнаю. Что делать, я не мог остаться без того Острова, собрался с силами, выучил алфавит и понемногу, ползая на коленях, облазил свои сокровища. И не нашел там никого, я был один. Это меня потрясло. Как в тире - пуляешь из духовушки, и все мимо, только хлещет дробь по фанере, и вдруг!.. задвигалось все, за-скрежетало, оказалось - попал. Я попался, изъян был во мне от рождения. От отца.
- Кем ты хочешь быть сынок?
Теперь уже часто забываю, как его звали, отец и отец, и мать к нему также. Он был намного старше ее, бывший моряк. С ним случилась история, которая описана в книге, или почти такая же, не знаю, и теперь никто уже не узнает, не проверит. Преимущество старости... или печальное достояние?.. - обладание недоказуемыми истинами.
Так вот, отец...
2.
Он лежал в огромной темной комнате, а может мне казалось, что помещение огромно, так бывает в пещерах, стены прячутся в темноте. Я видел его пальцы. Я избегаю слова "помню", ведь невозможно говорить о том, чего не помнишь... Да, пальцы видел, они держались за край одеяла, большие, костистые, с очень тонкой прозрачной и гладкой, даже блестящей кожей... они держались за надежную ткань, поглаживали ее... То и дело по рукам пробегала дрожь, тогда пальцы вцеплялись в ткань с торопливой решительностью, будто из-под отца вырывали почву, и он боялся, что не устоит. Руки вели себя как два краба, все время пытались убежать вбок, но были связаны между собой невидимой нитью.
А над руками возвышался его подбородок, массивный, заросший темной щетиной... дальше я не видел, только временами поблескивал один глаз, он ждал ответа. А что я мог ответить - кем можно быть, если я уже есть...
- Так что для тебя важно, сын?
- Я хочу жить на необитаемом Острове.
Руки дернулись и застыли, судорожно ухватив край одеяла.
- Это нельзя, нельзя, дружок. Я понимаю... Но человек с трудом выносит самого себя. Это не профессия, не занятие... Я спрашиваю другое - что тебе нужно от жизни? Сначала выясни это, может, уживешься... лучше, чем я. Надо пытаться...
У него не было сил объяснять. И в то же время в нем чувствовалось нарастающее напряжение, он медленно, но неуклонно раздражался, хотя был смертельно болен и слаб.
- Хочу жить на необитаемом остро...
- Кем ты хочешь стать, быть?
- Жить на необитаемом... Я не хочу быть, я - есть... Я не хочу... Никем.
- Юношеские бредни, - сказала мать, она проявилась из темноты, у изголовья стояла, и наклонившись к блестящему глазу, поправила подушку. - Я зажгу свет.
Отец не ответил, только руки еще крепче ухватились за ткань. Нехотя разгорелся фитилек керосиновой лампы на столике, слева от кровати... если от меня, то слева... и осветилась комната, помещение дома, в котором я жил. Я недаром подчеркиваю это свойство, справа-слева, основанное на простой симметрии нашего тела, два возможных варианта... знаю, как это важно, и сколько трудностей и огорчений возникает, когда один отсчитывает стороны от себя, не беря в расчет другого, а другой великодушно делает уступку и в центр отсчета ставит своего собеседника или друга.
Тогда я упорствовал напрасно, книжные пристрастия и увлечения, не более... они соседствовали со страстным влечением к людям, интересом, стремлением влиться в общий поток. Самое удивительное, своя истина была гениально угадана недорослем, хотя не было ни капли искренности, сплошные заблуждения, никакого еще понимания своего несоответствия... но возникло уже предчувствие бесполезности всех усилий соответствовать. Ощущения не обманывают нас.
6. КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ?..
1.
Ну, вот, я снова освободился, воспользовавшись кратковременным перерывом, сначала мусорка, потом сантехники... мой треугольник перегружен фигурами, топчущими траву.
Одно занятие осталось, Халфина уволили, он исчез в тот же день, и дома не было, но это никого не удивило, у него всегда было множество мест, где его встречали женщины, молодые и разные, хотя он не был ни красив, ни богат, ни красноречив... Что-то было в нем, однако, такое, что чувствовали именно женщины. В свои тридцать семь лет он был мальчик молодой, хотя видел и кровь и смерть. Есть такие люди, живут вроде среди нас, но на деле только в себе и в себе, движутся по своим законам и траекториям-путям... и раньше или позже их сминает человеческая масса, обозленная их постоянным отсутствием... или равнодушная к ним, все равно.
Значит, говорили, исчез, занятие провел Алим, как всегда, понятно и красиво, но никаких отступлений и бесед на общие темы жизни и смерти.
После занятия все спешат на выход, а он меня окликает - "помоги подготовить материалы новым студентам". Он выбрал меня как самого рослого, надо снимать коробки с полок, он сказал.
Мы перешли в другое помещение, где занимались в самом начале. В углу дверь, за ней я никогда не был и другие студенты тоже. Алим достал ключ и отпер замок, за дверью оказалась небольшая комната с единственным окном, смотревшим на лес за рекой, у стены полка до потолка, перед окном стол... в углу раковина, вытяжной шкаф. Алим заткнул раковину, взял с полки банку с едкой щелочью, высыпал грамм сто, залил сверху водой до половины раковины, вода тут же разогрелась, дым пошел, едкий запах щекотал ноздри.
- Ничего, - он сказал, - сейчас включим тягу.
Загудела, засвистела вытяжка, засуетились смерчики пыли и мелкого мусора.
- Ну, бардак... Начинай с верхних полок, там самая рухлядь, - он говорит.
2.
Я вытянулся, доставал с верхних полок всякую ерунду, сломанная лампа там была, потом старые тетради, бумажки, миллион сломанных ручек, огрызки карандашей, бутылочки из-под туши, отдельно крышки от них, мелкие гвоздики, скрепки... и все это он велел бросать в большую урну рядом со столом, предметы побольше ставить в угол, потом уборщица вынесет, он говорит.
На третьей полке сверху, и на четвертой, пятой и шестой, до пола, толпились картонные коробки, как из-под обуви, кое-где даже в два ряда.
- Старые препараты. Вытаскивай из коробок и бросай в раковину, щелочь растворит, а лаборантка утром промоет, высушит и будут основы для других работ.
Обычное дело, мы сами так за собой убирали, только удивило количество стекол, в каждой коробке около сотни, между ними бумажки с записями.
- Записи бросай в урну, я потом вынесу, - он сказал, и вышел.
На каждой полке десять- двенадцать коробок, полок шесть, значит... тысячи стекол, вот это да...
Я уже очистил три полки, раковина забита стеклышками, раствор поднялся, вот-вот через край... Вошел Алим, понял, что в раковину не поместится, открыл пошире вытяжной шкаф, в нем огромный сосуд типа аквариума, насыпал в него кучу щелочи, налил воды и велел дальше складывать туда. Я еще подумал, вдруг сосуд не выдержит, треснет... Он поймал налету, говорит - "стекло химическое, скачки температуры ему нипочем". То есть, ничто нам не помешает, он сказал. Взял урну с бумажками, ушел, через минуту принес пустую и снова вышел.
3.
Что-то меня настораживало в этом деле. Я думаю, размах работы поразил, уж очень много было стекла... Осталось полторы полки, я решил сделать перерыв, осмотреться, что за помещение, и вообще... что-то меня смущало...
И, стоя рядом со столом, я, наконец, повнимательней огляделся.
Место Халфина, вот где я оказался. Его кусок пространства, можно сказать, вселенной, а я вперся своими сапогами. Он здесь работал и, похоже, нередко ночевал на рабочем месте. В дальнем углу старый диванчик, на нем рыжее выцветшее одеяло, вместо подушки плотно свернутая куртка, я видел, он в ней как-то возвращался из колхоза... сапоги, на плече лопата... лицо... Кто-то из девок сказал тогда - "нездешнее лицо", и еще "он как Блок Александр, такие глаза..." Иногда дуры попадают в сердцевину. Он шел и нес свое лицо через серый дождик, нес на высоте...
Рядом с топчанчиком стул, на нем большая темно-коричневая кружка из толстого фаянса, в ней остатки чая, рыжего от крепости, выпавшего в осадок. Говорили, он заваривает полпачки на кружку, так оно и было. О нем много знали, городок маленький, студенты, преподаватели, а он здесь давно. О себе говорить не любил, но за годы, конечно, накопилось, и тем, кому интересно, ничего не стоило узнать. Девушки старались, а мы узнавали от них.
Он воевал, последние два года, в этих местах ранили, в Прибалтике, остался после лечения, учился в Университете, начал работать здесь, на кафедре. До войны семья его, родители, жили в городишке под Курском, и все погибли, все, он и не вернулся туда.
Я был наблюдательным, "у тебя глаз хороший", он как-то сказал мне, а потом, едва улыбнувшись, добавил - "внимательности маловато". Вот и я говорю, замечал, а не видел, к своим выводам пришел через годы, когда стал думать о том, что заметил. О Халфине много думал. Он был странный, конечно, человек. Думаю, изначально домашний, очень привязанный к родным, к семье. И не сумел пережить их гибель, один остался. Как ребенок, которого ударили по ногам, иногда перестает расти, так и он, только в другом, внутреннем смысле, остановился - не стал взрослым человеком. У него не было никаких жизненных целей, простых задач, обычно возникающих при взрослении: добиться успеха, окружить себя семьей, построить дом, наладить жизнь, чтобы полегче, веселей стало... Я не говорю - деньги, какие тогда деньги!.. но просто ничто его не привлекало - ни еда, ни одежда, ни еще что-то... Когда-то дали общежитие, студенту, он до сих пор и жил там, среди неустроенности, ночного веселья... правда, в своей угловой комнатке, но похожей на щель, четыре метра... кухня общая, в конце огромного коридора... Никогда не жаловался, не требовал, ему было все равно. Пил, но не больше других, и Алим пил, и вся кафедра, спирта - море. Женщины? Тоже странно, к нему словно липли, он не возражал, но никакого азарта, пыла, даже оживления, тем более, напора... одни уходили, приходили другие... он как бы плыл, опустив руки, плыл...
Он был неряшлив и расхлябан в жизни, ходил по комнате как по лесу, словно не понимая разницы... иногда казалось, сейчас плюнет на пол, или отойдет в угол, расстегнет штаны... Что поделаешь, так казалось. Алимов морщился - "свинарник развел...", но терпел, потому что знал: пять занятий подряд - зови Халфина, картошку собирать в дождь - опять Халфин... А вот за работой... другой совсем. Обычные его движения медленные, рассеянные, а здесь - быстро, изящно, точно, не выпуская папиросы изо рта...
Как-то я пытался справиться с руками, в одной пинцет, в другой пипетка... третьей не хватало!.. Он молча наблюдал, потом говорит:
И слегка улыбнулся, не глядя на меня, - в воздух, в угол.
...........................
Еще осенью, в начале года, центрифугу привезли, несгораемый ящик, метр на полтора, и в высоту метр, ни ручек, ни колес, родной чугун... Радость безмерная, таких было две на факультет. Привезли и уехали, а ведь пятый этаж, а она как два рояля...
- Аспиранты - к детям, - Алим говорит, - учебный процесс не разрешаю прерывать.
Дети это студенты, аспирантов у Алима куча, и вот они испарились, а мы впряглись, поволокли. Я почему-то всегда попадался, "помоги..." - и как дурак бегу... Впереди "трое гнедых", как Алим распорядился, хотя гнедой один, Филя-лаборант, могучий парень, слегка недоразвитый, молчаливый, по бокам от него мы с Халфиным, он шатен, я белесый, сам не заметил, когда начал седеть... с боков случайные люди, шофер да вахтер, привлеченные ректификатом, а сзади сам Алим да Ефим Гольдберг, тоже лаборант, бывший физик, средних лет диссидент-отказник, секретный до гробовой доски. Алим подобрал, "в лаборанты сгодится, но к детям приказали не подпускать".
Мы с Халфиным одного роста оказались, и немного похожи, оба худощавые и остроносые. Кое-как дотащили, потом праздник, спирт рекой, атмосфера единения, обман, конечно, иллюзия, но приятно. А я в тот день, перед стипендией, не позавтракал, гулкие стали голоса, лица отдаляются, пространство выросло, а кожа на лице бесчувственная, чужая... Халфин посмотрел на меня и говорит:
- П-пройдемся. Н-надоели они мне. Все.
В конце коридора окно и выход на балкончик, висит над деревьями, дальше спуск к реке, за ней в серой дымке поля... Мы в хорошем месте жили, и жизнь, при всей ущерб-ности, была устойчива, спокойна.
- Сложи руки на груди, - он говорит. Я удивился, но сложил. Он внимательно посмотрел на меня - "ты левша". Опять я удивился, он не мог это знать, меня с пеленок переучивали, и успешно, даже прицеливался, как полагается, и ел правой, и все такое...
-И еще, переплети пальцы... вот так... - и показал.
Почему нет, пожалуйста... Я думал, он меня отвлекает, чтобы я вовсе не поплыл, иногда помогает - сосредоточишься на чем-то важном, тем временем спирт испаряется, и понемногу трезвеешь. А он посмотрел на пальцы, нахмурился, ничего не сказал. Мы постояли, мир казался морем, легкая зыбь по кронам, по дороге, реке, полям, словно нарисовано на бумаге все, или тонком холсте...
Наверное, и ему так казалось, потому что он повернулся ко мне, и говорит:
- Ты не думал, что это у нас внутри, все-все... Такое хитрое пространство, особая геометрия, что ли, и ты, как сгусток мира, его нервное окончание... Ну, такой пузырь, островок... остров, а на самом деле часть?..
Слишком серьезно для двух пьяных людей. А для меня и вообще...
Мы постояли и вернулись. Вспомнилось почему-то...
И еще. Смотрел, смотрел, как я над микроскопом кручусь, и говорит:
- Левый глаз береги, он тебе еще пригодится...
Через двадцать лет вспомнил его, когда очки примерял.
...........................
Как-то он принимал зачет. Этих зачетов была куча, по всем тканям, каждую неделю какой-нибудь опрос, Алим шутить не любил. Халфин скучал, зевал, смотрел в окно, и девки наши этим бессовестно пользовались. Он послушал меня, махнул рукой, достаточно, говорит. Сидит, молчит, и я сижу...
- Слушай, ты хочешь быть врачом, почему?
Я пожал плечами, интересная работа, говорю. И все-таки помогаешь... иногда.
Он говорит, "да, это можно понять". А потом спрашивает: