Я выросла в семье, которая симпатизировала Советскому Союзу. Сейчас об этом говорят неохотно -- здание рухнуло, руины его ужасающи. Но история всякий раз порождает свои великие иллюзии, и случилось так, что среди романтиков и бунтарей начала двадцатого века, ставших впоследствии жертвами своих заблуждений, был и мой отец. "Воздух был полон пророчеств и ожиданий некой большой перемены, грядущего нового порядка вещей, перестройки мира... Поэтому совсем неудивительно, что, когда пришла революция, многие приняли ее за то самое, что они всю жизнь искали", -- так впоследствии писал поэт Иосиф Бродский. Сейчас, стоя на руинах рухнувшего здания, я с некоторой долей недоумения смотрю на ту давнюю, затянувшуюся на долгие годы "просоветскость" отца, его верной помощницы Шевы, многих людей из окружения нашей семьи. Да и среди молодежи, даже подростков, таких как я, было немало очарованных идеями равенства и братства, разрушения старого и построения нового, прекрасного мира на земле. Нас тогда привлекала романтика борьбы за справедливость, и казалось, что именно для нас звучит Девятая симфония Бетховена "Сквозь тернии к звездам..." Конкретные цели этой борьбы были нам неясны, мы себе не представляли, чего именно хотим достигнуть. Идеи эти на самом деле были иллюзией, по-своему прекрасной, порождавшей великую энергию, ту, которую Лев Толстой называл "энергией заблуждения". Думаю, люди верили в эти идеалы еще и потому, что вера эта давала им силу, направление движения, столь необходимое каждому человеку, а творческой личности -- в особенности.
Я не беру на себя смелость объяснить все причины наваждения, так долго владевшего умами множества людей. Могу лишь поделиться своими размышлениями, подводя кое-какие итоги века, прошедшего под знаком великих преобразований и великих катастроф, приведших к крушению многих надежд. Оказалось, что идеалы, служившие когда-то путеводной звездой, не соответствовали законам жизни, истине. Но возможно ли вообще достоверное знание исторической истины с точки зрения человека, живущего при определенных обстоятельствах, воспитанного определенной средой, временем? На этот вопрос трудно ответить.
Просоветские настроения были весьма распространены тогда в Латвии. Были левые профсоюзы и множество культурных организаций так называемого "левого" толка -- народные университеты, рабочие клубы. Идеи социал-демократии, выступавшей, за социальную справедливость, равенство и братство, владели многими умами. Немало было таких, кто, не зная всей правды о происходящем в Советском Союзе, смотрел на эту страну с симпатией и надеждой. Им казалось, что происходящее там -- историческая необходимость, которая совпадает с мечтами лучших людей и борцов за человеческое счастье.
Мой отец руководил крупным еврейским просветительским обществом "Арбетергейм" ("Дом рабочих"), в котором молодежь, независимо от имущественного положения, имела возможность развивать творческую активность, где проявляли себя одаренные художники, артисты, музыканты, литераторы из народа. Так материализовалась тогда энергия социалистической идеологии, она приносила свои плоды, формировала культурную атмосферу. Наш дом, дом отца, был одним из центров, куда эта энергия стекалась, где горячо обсуждали вопросы нового искусства, политики, перспективы создания социалистического государственного очага для евреев. Я думаю, многие тогда, в том числе и мой отец, жили больше верой, эмоциями, чем реалиями. Отец никогда не стремился к власти, он был лишь "культуртрегером" -- знатоком и пропагандистом мировой культуры, но прежде всего -- еврейским публицистом, историком, философом. В молодости он пережил две революции в России, и ему, несомненно, были отвратительны застеночные убийства, имущественные и политические погромы. Зная его приверженность гуманизму, я не перестаю удивляться тому, что он не заметил основного противоречия социалистической революции в России -- подмены общечеловеческих ценностей классовыми.
Я и сама слишком поздно осознала, что революционная романтика и гуманитарный настрой поколения моего отца, их стремления к Добру, поиски рая на земле предполагали причинение Зла -- насильственное свержение существующих реалий, разрушение старого мира, обречение его на гибель. В оправдание этого Зла приходили рассуждения об относительности Добра и Зла, о том, что во имя Добра допустимо, оправдано и даже неизбежно Зло. Отказ революционеров от "нормативной" морали оправдывался "высшей революционной целесообразностью". Долгие годы понадобились мне, чтобы понять, что это была фактически идеологизация преступления. Последствия этого сегодня известны -- во имя рая на земле был создан ад. Но в то время на западе борьба с буржуазностью как стилем и целью жизни, была одной из модных тем - об этом писали романы, ставили спектакли и снимали фильмы. Однако в нашей семье, как и во многих других, буржуазность в обыденной жизни вполне сочеталась с социалистическими взглядами. Мы пользовалась многими доступными нам благами буржуазного мира, в котором тогда жили. Помню, перед самой войной мама даже поехала в Монако, в Монте-Карло, где наслаждалась красотами и комфортом этого знаменитого буржуазного курорта. Идеализм и реалии мирно сосуществовали в моей жизни и жизни многих моих современников. Я бы назвала это совмещением идеализма и конформизма, сыгравшего зловещую роль при советском режиме.
Я часто сейчас задумываюсь над тем, нужна ли вообще человеку вера в какое-то политическое учение, поиск идеала на земле? Возможно, необходимо лишь просвещение, доброта и следование заповедям: не убий, не укради, не донеси, сочувствуй людям, помогай им по мере своих сил и знай, что только жизнь сама по себе и есть прекрасная, все оплодотворяющая цель существования. Ведь немало политических убеждений впоследствии оказывались иллюзией и приводили к злу, к насилию над разумом. Человек склонен верить лишь тому, что поддерживает его убеждения, и отвергает то, что их расшатывает. В итоге он оказывается в плену своих убеждений, становится их рабом. Так случилось и с теми, кто был привержен коммунистической идеологии, со многими единомышленниками моего отца, в определенной степени -- и со мной, с людьми моего поколения. Возможно, единственное, к чему следует стремиться, это знание. Правда, современные физики утверждают, что наука больше не в состоянии все объяснить, что она подошла к границе, когда на помощь должна прийти религия, вера. Возможно, появятся новые идеи, претендующие на истину, новые убеждения. Убеждения, рожденные очередным Временем.
Временем были порождены идеалы моего отца, многих его современников. Временем, а не только действиями тех или иных политиков были порождены и революция в России, и Октябрьский переворот. Время, сам ход истории задействовал воображение наиболее одержимых жаждой власти политических лидеров, таких как Ленин и Троцкий. Именно их убеждения в тот момент оказались силой, рождавшей наибольшую энергию, именно они сумели воспользоваться ситуацией в рушившейся империи. Россия уже долгое время бурлила, идиллии в ней не существовало. Даже в дворянско-помещичьей и буржуазной среде, особенно среде духовной элиты России, десятилетиями зрело убеждение в необходимости радикальных перемен. Эту часть российского общества объединяло растущее недовольство существующим положением вещей, но в ней не было и не могло быть единства воли, реальной программы действий, не было единства самих действий. Поэтому и не нашлось в ней сильного лидера, способного найти общий для того времени знаменатель, объединить разрозненные усилия. Не было готовности рискнуть всем существующим: одним хотелось сохранить одно, другим -- другое, была боязнь потери привычного, устоявшегося образа жизни. Большевистским же вождям терять было нечего, и это порождало их дерзкие, уверенные действия, ошеломившие и парализовавшие противников. Их неожиданный, но успешный приход к власти на первых порах умножил число сторонников, разделивших их убеждения, как в самой России, так и за ее пределами. Так идеи, рожденные Временем, повлияли на ход истории, на само Время.
На свете старится все -- люди, идеи, режимы, планеты. К началу ХХ века, когда начало формироваться общественное сознание и взгляды поколения, к которому принадлежал мой отец, в России состарился и одряхлел царский режим, одряхлела сама империя. Царь и его министры были против просвещения народа. Огромная народная масса, нищая и невежественная, питалась плохо, жила грубо. Были неурожаи, голод, было много поводов и причин для отчаяния и ненависти к власти. Были унижения, произвол жандармерии, остроги. Акатуйская политическая каторжная тюрьма в горах Забайкалья - острог, в котором редко кому удавалось выжить, был уничтожен сразу после Февральской революции 1917 года, однако впоследствии стал прообразом большевистского ГУЛАГа.
Несправедливость, неравенство вызывают в человеке негодование, смятение и боль, а сознание, что злодеи живут припеваючи, требует наступления другой, справедливой жизни, в которой виноватые будут наказаны, а невинные -- вознаграждены. Эта почва была благодатна не только для революции в России, это -- азбука революционеров и ниспровергателей всех времен. Свою роль сыграла и пресловутая иррациональность российского сознания. Вспомним Пушкина: "Не приведи Бог увидеть русский бунт -- бессмысленный и беспощадный". Еще в конце шестидесятых годов девятнадцатого века Огарев, друг Герцена и Бакунина, открыто выступал с самыми бешеными призывами:
Припасайте петли крепкие
На дворянские шеи тонкие!
Добывайте ножи вострые
На поповские груди белые!
Подымайтесь, добры молодцы,
На разбой -- дело великое!
В 1905 году измученные нищенской жизнью мятежные толпы восстали. По ним стреляли царские солдаты. Мой отец в то время учился в Петербургском университете и видел воочию, как стремительно увеличивался разрыв между властями и народом. К 1917 году этот разрыв достиг чудовищных размеров, и Россия стала разваливаться на глазах, царизм доживал свой век. Все тогда понимали, что революция неизбежна, споры были лишь о выборе пути. Нездоровая общественная атмосфера, волны социальных потрясений взрывали традиционный быт состоятельных, респектабельных семейств, и таких, какой была семья моего отца. Увлеченный идеями социальной справедливости, он, как и многие российские интеллигенты, приобщился к революции, вступил в борьбу с властями. Больше всего его привлекала идея равенства народов, населявших Россию. Он был евреем и ощущал себя частицей наиболее униженного, подвергавшегося чудовищным притеснениям и погромам народа России.
Отец с детства много и увлеченно читал, рано начал свою литературную деятельность, знал, что сочувствие униженным и оскорбленным -- лейтмотив творчества многих писателей. И не только в России -- вспомним хотя бы Диккенса, его традиции в западной литературе. В России это проявлялось особенно остро: протест Пушкина против рабства; душераздирающие сюжеты романов Достоевского; Некрасов, поведший русскую поэзию к политической тематике, к бунту против режима; пропасть между барином и мужиком в сочинениях Тургенева; Чеховские герои с их ощущением вины перед народом; философия Льва Толстого -- властителя дум в России, публично объявленная ересью.
Александр Блок еще до первой мировой войны в статье "Россия и интеллигенция" писал, что "в России жить трудно, холодно и мерзко", что "во всех нас заложено чувство болезни, тревоги, катастрофы, разрыва". "Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть, более страшной". В письме к матери он писал, что считает единственным общим врагом российскую государственность, кабаки, казну и чиновников.
Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма...
-- так писал тогда Блок. Даже российские либералы, которые впоследствии были большевиками уничтожены или рассеяны по свету, в то время признавали, что чаша народного терпения переполнена и близок к концу "мир кнута и мракобесия". Дмитрий Мережковский -- поэт, далекий от революции, писал, что российское самодержавие "от Антихриста". Все тогда в России говорили об одном и том же -- о надвигающейся революции. Горьковский Буревестник -- "гордый, черный демон бури", призывал: "Пусть сильнее грянет буря!". И буря грянула.
В дни Февральской революции 1917 года многие выехавшие из Латвии в начале Первой мировой войны, в том числе и мой отец, оказались в Петрограде, в самой гуще событий, в атмосфере энтузиазма низвержения монархии. Счастливые и гневные толпы заполняли улицы и площади, реяли красные знамена, звучали революционные песни, царило восторженное волнение. Полные радости и надежд люди приветствовали революцию, были словно на крыльях. При встрече обнимали друг друга, поздравляли, воздух свободы опьянял. Сбылась, наконец, мечта декабристов, мечта нескольких поколений! Именно Февраль семнадцатого, а не Октябрьский переворот был тем апофеозом, тем духовным взлетом, который сильнее всего воздействовал на умы, укреплял веру в возможность великих социальных преобразований, в счастливое будущее России, оставил глубокий след в душах участников и свидетелей этих событий. Среди них был и мой отец.
На этой высокой волне, на этом подъеме появились и стали укреплять свои позиции большевики -- Ленин, Троцкий и другие. Они сумели быстро воспользоваться плодами Февраля, захватить власть, и октябрьский переворот был, к сожалению, принят многими умами России как закономерное развитие событий. И если интеллигенция так долго жаждала политических перемен в России и падения самодержавия, то ныне ей предстояло, казалось, принять революцию без колебаний, признать и примкнуть к ней. "Всем телом, всем сердцем, всем сознанием -- слушайте музыку Революции", -- писал тогда Блок. Трудно сказать, какова была бы его позиция, доживи он в Советской России до тридцатых годов. Скорей всего, его постигла бы участь Мандельштама, он был бы уничтожен физически. Но другой великий русский поэт -- Борис Пастернак еще в 1956 году в своих автобиографических заметках назвал российскую революцию "великой русской бурей, единственной и необычайной".
Немалую роль сыграло и то, что надежды многих возлагались на обновление российской культуры. С одобрением было принято создание Горьким издательства шедевров мировой культуры "Всемирная литература", а также учреждение "Пролеткульта" -- школы просвещения для молодых дарований из народа, куда восторженные, часто полуграмотные поэты приходили учиться у старых, признанных мастеров слова. И лишь спустя некоторое время стало очевидным, что "Пролеткульт" был фактически очагом антикультуры, послужил закреплению полуграмотности и положил начало отчуждению народа от истинных духовных ценностей.
Октябрь, как и Февраль, многими воспринимался как начало освобождения малых народностей царской России. Предполагалось, что обещанный коммунизм сотрет национальные предрассудки, будет способствовать свободному самоопределению, равноправию. Этим объясняется участие в событиях множества евреев, латышей, поляков, финнов. Молодые идеалисты разных национальностей из-за рубежа через Коминтерн добивались работы в России, не ведая о том, что впоследствии станут жертвами режима -- будут арестованы, уничтожены физически. Прославленный советский интернационализм оказался лишь идеологической ловушкой для людей во всех странах мира. Я думаю, мой отец, как и многие, тогда не осознавал всей опасности последствий того, что столь близкие ему идеалы равенства народов - этнического интернационализма - были полностью подменены интернационализмом классовым, выраженным в лозунге "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!".
Среди активных сторонников послеоктябрьской власти были люди в подавляющем большинстве с урезанными при монархии правами по социальному или по национальному признаку. Они, естественно, не желали восстановления царского режима и во имя этого были готовы на все. Но и многие интеллектуалы встречали тогда новую власть с надеждой. Поэт Брюсов писал:
И вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном...
Вероятно, этот приветственный гимн продолжал еще долгие годы звучать и в душе моего отца, уже после того, как он в 1919 году вернулся из России домой, в Латвию. Ведь многое, что происходило в Советской России, доходило до него, как и до многих на западе, в искаженном, приукрашенном виде. Вульгарная идеологизация искусства, оправдание партийного диктата и цензуры -- весь ужас грандиозной социальной ломки и невиданного по масштабам террора, доходили до Запада медленно, постепенно и еще долго не исчезали иллюзии насчет "великого эксперимента", порожденного радикальной, "прогрессивной" мыслью конца девятнадцатого и начала двадцатого века.
Уже с самого начала большевики стали руководить страной, применяя демагогию и принуждение, замаскированные лозунгами о свободе и народовластии. Они хорошо усвоили древнюю истину: искусство управления кроется в организации поклонения идолам. Как дикари поклонялись идолам из дерева и камня, так и россияне двадцатого века поклонялись идолам из плоти и крови. Спустя два десятилетия из всех вождей октябрьского переворота в живых останется единственный идол -- Сталин. Остальные-- те, которым вначале поклонялись толпы, перед кем трепетали, чье появление и речи сопровождались овациями, будут объявлены врагами народа, уничтожены и преданы анафеме. Жизнь показала, что великая иллюзия, владевшая революционерами к моменту захвата ими власти, никогда не выливалась в единую общность их взглядов на пути осуществления революции. Возникали лишь временные коалиции, проводились совместные карательные акции против общих противников, однако те, кто возглавил октябрьский переворот, взяв власть, стали затем беспощадно рвать ее на части. Народ, при помощи которого и в интересах которого, как утверждалось тогда, была совершена революция, вскоре уже перестал быть субъектом борьбы, а стал ее объектом, средством к достижению целей тех ее лидеров, кто был у власти и стремился ее удержать любой ценой.
Использовалась такая низменная человеческую страсть, как зависть, вечно испытываемая нищим лодырем и пьяницей по отношению к своему зажиточному и трезвому трудолюбивому соседу. Увешанные пулеметными лентами полуграмотные матросы бесцеремонно врывались в любой дом, в любую квартиру, безнаказанно в ней распоряжались. Это, в свою очередь, порождало ощущение беспомощности перед новой властью и заставляло ей покоряться. Октябрь, последовавший за духоподъемным либеральным Февралем, возвестил начало повсеместного грабежа -- "экспроприации экспроприаторов". Ленин прямо призывал народ "грабить награбленное". Это был всероссийский погром, ставка на алчную, черносотенную темно-мужицкую стихию. Ленин еще до революции писал: "В нашем черносотенстве есть одна чрезвычайно оригинальная черта, на которую обращено недостаточно внимания: это -- темный мужицкий демократизм, самый грубый, но и самый глубокий". Большевики оказались теми же погромщиками, что и дореволюционные черносотенцы, которых всегда презирал культурный мир, интеллигенция России. Впоследствии многие русские черносотенцы примкнули к большевикам. Их привели туда "демократический мужицкий дух" и ненависть к интеллигенции. Но после революции удар пришелся и по исконно мужицкой России. Подсчитано, что одних только российских крестьян за несколько десятков лет погибло более двадцати миллионов. Чтобы удержать власть, новые хозяева приступили к перетряске, перетасовке всех слоев населения, к изничтожению многих вековых традиций. Постепенно исчезали целые классы, целые культурные слои. Было погублено два поколения российской интеллигенции. Большевики успешно применяли старые методы провокаций, насилия, принуждения царской охранки, жандармерии, так хорошо знакомые им -- бывшим конспираторам-революционерам. Этот опыт как нельзя лучше послужил созданию и деятельности новых -- советских карательных органов, но в еще более изощренных формах.
Далеко не сразу после победы большевиков развенчались идеалы и надежды, порожденные русской революцией. Чтобы полностью осознать сущность этого зловещего витка истории, в котором не оказалось ни справедливости, ни добра, ни красоты -- всего того, к чему стремились передовые умы не только в России, но и за ее пределами, должно было пройти время. Поразительно то, что эта инерция сознания, действовала еще долгие годы, включая часть жизни моего поколения. В течение десятилетий революция в России оставалась путеводной звездой мечтателей, романтиков, идеалистов во всем мире -- на Западе и на Востоке, а Советский Союз продолжал служить предметом симпатий и надежд.
Писательница Нина Берберова в своих воспоминаниях о годах эмиграции пишет, что многие на Западе приняли перемены в России как данность, частью равнодушно, частью с воодушевлением. Были и колебания, сомнения, но в то же время была вера в то, что СССР несет миру и культуре, в особенности левому искусству, обновление, поддержку, перспективы. Революцию тогда воспринимали как часть левого искусства, столь популярного в России и на Западе. Были надежды на то, что левое искусство ныне будет признано главным, если не единственным. Триумф фильма Сергея Эйзенштейна "Броненосец Потемкин" как бы возвещал миру о свободе художественного творчества в России. Многие художники русской эмиграции еще до середины тридцатых годов возобновляли свои советские паспорта и доверчиво ждали возможности вернуться в Россию. И, хотя, Запад знал многое о том, что творилось в Советской России, тем не менее, с ней поддерживались контакты -- политические, экономические, культурные. Было на Западе и немало ученых-марксистов, которые, не сознавая всей экономической бессмыслицы советского строя, прославляли его. И даже среди людей богатых -- банкиров и промышленников, находились "салонные большевики", видевшие в русской революции романтику века. К тому же Америка после биржевого краха 1929 года переживала свою "великую депрессию", в то время как в Советской России, хоть и ценою огромных жертв, начала разворачиваться индустрия -- строились заводы, электростанции.
Фасад социалистического государства украшали такие личности, как советский посол Александра Коллонтай. Дочь русского генерала из старинного дворянского рода, она была изящна и элегантна в общении, широко образована, легко переходила с французского на шведский, с итальянского на немецкий, с английского на болгарский и была блестящим дипломатом. Да и многие представители Советской России за рубежом в те годы были высокообразованными, знали языки, обладали хорошими манерами. Такими были и советские дипломаты в Латвии -- Бродовский, Морштын, Трояновский, Ульянов. Все они были в 1937 году расстреляны, как враги народа. Престижу Советской России способствовала и военная поддержка республиканцев в Испании, считавшаяся тогда бескорыстной. Оставалось тайной, что в это самое время была совершена дерзкая операция по вывозу в Москву испанского золота на сумму более 500 миллионов долларов.
Герберт Уэллс, крупнейший писатель-фантаст и яркий публицист приехал в Россию в 1920 году, пробыл там две недели и по возвращению написал свою знаменитую книгу "Россия во мгле". В детстве я видела ее в библиотеке отца, а спустя годы прочитала сама. Уэллс писал, что после всего, им увиденного, он был вынужден отнестись к коммунистам России, как "к прямым и честным людям", не соглашаясь, правда, с их взглядами и методами. "Здесь идет созидательная и просветительная работа, в которой перемешалось и достойное восхищения, и нелепое", -- писал он. "Разговаривая с Лениным, я понял, что коммунизм может быть огромной творческой силой. Встреча с этим изумительным человеком подействовала на меня живительным образом. Он, во всяком случае, видит мир будущего преображенным и построенным заново". Герберт Уэллс призывал оказывать России помощь, так как видел в большевиках единственную силу, способную предотвратить крушение цивилизации в России и замену ее крестьянским варварством, что, по его убеждению, на долгие годы отрежет Европу от богатых недр России, от ее сырья, зерна, льна и приведет к общему обнищанию Западной Европы. "Вы должны приспособиться к большевистскому правительству, нравиться вам это, или нет" -- писал Уэллс.
В начале двадцатых годов в Россию приезжает балерина с мировой славой Айседора Дункан -- самобытная, неповторимая, переложившая на музыку своего танца Бетховена, Шуберта, Шопена, Листа, даже "Интернационал". Свою книгу воспоминаний Айседора заканчивает так: "По дороге в Россию у меня было чувство, словно душа, отделившись после смерти, совершает свой путь в новый мир... Я чувствую, что иду по тем путям, которые ведут в царство всеобщей любви, гармонии, товарищества, братства... С тех пор, как на земле родилось христианство, большевизм является величайшим событием, которое спасет человечество..." Приехав в Америку, Айседора Дункан каждое свое интервью неизменно заканчивала так: "Коммунизм является единственным выходом для мира!". Дункан на Западе любили, многие ей верили, она оставила след в истории культуры. Когда в 1927 году Дункан трагически погибла, на парижское кладбище Пер-Лашез ее пришли провожать тысячи людей, и потом в Сорбонне, в течение трех дней шло посвященное ее памяти торжественно-траурное заседание.
Горячим сторонником большевистской России был великий романист века Ромен Роллан, перед которым преклонялись просвещенные люди мира, и о котором Стефан Цвейг написал книгу "из чувства признательности за то, что в наше смятенное время нам дано было пережить чудо столь чистой жизни". Цвейг называл Роллана "совестью мира". Ромен Роллан был кумиром моего отца. Отец исследовал его творчество, много писал о нем. Предки Роллана были борцами Конвента, фанатиками революции, которую они скрепили своей кровью. Ромен Роллан, автор трагедии "Дантон", тонко разбирался в психологии революционных взлетов и падений, но оказался слеп, когда реальная жизнь, а не история предстала перед ним в России. Роллан, романтик и идеалист, стремился к справедливости для всех, боролся за то, чтобы высшая нравственность всегда противостояла грубому насилию. И, поразительно, что, посетив в 1936 году закрытую колонию для несовершеннолетних в России, он заявил, что это -- живое воплощение заветной мечты Жан-Жака Руссо. Ромен Роллан, находясь в Москве, жил у Горького, знал о его поднадзорном положении и сам находился под пристальным вниманием приставленных к нему Крючкова и Ягоды. Он знал о массовых расстрелах, арестах и ссылках после убийства Кирова, знал о чудовищном обожествлении Сталина. И, тем не менее, в личной беседе со Сталиным сказал, что именно под его руководством СССР указывает лучшим людям Запада выход из морального и экономического распада. Роллан был убежден в том, что лучезарное будущее требует жертв и оправдывает жертвы.
В 1931 году Россию посетил Бернард Шоу и, вернувшись в Англию, тоже написал книгу, в которой, в частности, утверждал, что преследований интеллигенции в России нет, они давно закончились. И по сей день в доме-музее Бернарда Шоу на камине стоит фотография Сталина с его собственноручной дарственной надписью.
А вот что в 1934 году писал известный английский дипломат и романист Сомерсет Моэм: "...только слепой может не увидеть, что жизнь пролетариата в больших городах -- сплошная нужда и неурядица. Трудно примириться с тем, что у людей нет работы, что сама работа так уныла, что они, а с ними их жены и дети, живут впроголодь и впереди их не ждет ничего, кроме нищеты. Если помочь этому может только революция, тогда пусть будет революция, и поскорее... Я не сомневаюсь, что пролетариат, все яснее осознавая свои права, в конце концов, захватит власть в одной стране за другой... Если то, что произошло в России, повторится у нас, я постараюсь приспособиться..."
Для многих на Западе революция в России стала олицетворением исторической силы, способной разрушить и в их странах то, что они хотели бы разрушить -- нищету, неравенство, несправедливость, олицетворением силы, способной противостоять нарождавшемуся фашизму. Книга Лиона Фейхтвангера "Москва, 1937", в которой он описывает свои впечатления от посещения Советского Союза, сыграла огромную роль в формировании отношения людей на западе к происходящему там, создало у многих иллюзию о правомерности чудовищных судебных процессов, проходивших в то время в Москве. Фейхтвангер приехал туда в канун 1937 года. Его встречали восторженными овациями, его принял в Кремле Сталин, был с ним обаятелен, убедителен, серьезно отвечал на все его вопросы, в том числе и самые острые. Фейхтвангер писал, что Сталин произвел на него впечатление мудрого правителя, всецело поглощенного заботой о благе народа, о процветании страны. Фейхтвангер к тому же ошибочно считал Сталина реальной силой противостоящей столь ненавистному Гитлеру. Этот крупный писатель, автор серьезнейших исторических романов, тонкий знаток человеческих страстей, тем не менее, на протяжении многих лет потом все еще сохранял свою просоветскую позицию.
В те годы ни один видный писатель или ученый на западе не поднял голоса против преследования интеллигенции в России, против ее физического уничтожения. Многие воспринимали происходящее там как любопытный исторический эксперимент. В свое время Карамзин в "Письмах русского путешественника" писал о французском аристократе, который примкнул к якобинцам и на недоуменный вопрос ответил: "Что поделаешь, люблю смуту". Историей, оказывается, многое бывает оправдано. Судьба Наполеона Бонапарта показала, что уничтожение людей в огромных масштабах даже признается исторической заслугой -- его, по нынешней терминологии военного преступника, виновника многих страшных бед, начавшего свою карьеру с расстрела революционного народа, с почетом препроводили на остров, чтобы он мог там писать мемуары, а после смерти его прах перенесли в центр Парижа, в дом, где когда-то доживали свой век семь тысяч инвалидов войны. В 1964 году, когда умер лидер французских коммунистов Морис Торез, долгие годы упорно и последовательно поддерживавший престиж большевистского режима, на его похороны вышло более миллиона парижан. Да и среди русских эмигрантов были такие, которые считали Сталина кем-то вроде Петра Великого и готовы были ему многое простить.
Писал же Пушкин вскоре после казни декабристов в своем напутствии императору Николаю Первому:
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
А спустя сто лет с ним перекликается Борис Пастернак:
Столетье с лишним -- не вчера,
А сила прежняя в соблазне
В надежде славы и добра
Глядеть на вещи без боязни.
..........................................
...Но лишь одно понять пора,
Величьем дней сравненье разня,
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни...
Существует же рассуждение о том, что и дьявол гениален! Как часто люди мирятся со злом, горячо веря лишь в то, на что сами надеются! Многие деятели культуры, общественные деятели на Западе, в том числе и мой отец, доверчиво прислушивались тогда к словам знаменитой песни: "Я такой другой страны не знаю, где так вольно дышит человек...". Свидетельства о репрессиях, лишениях, и порабощенном положении населения в СССР воспринимались чаще всего как буржуазная пропаганда и с интересом прислушивались ко всему позитивному, доходившему до них. Ведь многие известные на Западе российские деятели культуры и искусства стали тогда на сторону советской власти, так как это давало им профессиональную возможность творить. Официально провозглашенная государством покровительственная культурная политика воспринималась вначале как гарантия свободы творчества, освобождение от цензурных тисков, как широкая возможность самовыражения, как дорога в большую литературу, изобразительное искусство, открытые теперь и для левых течений. Были известны имена и творчество поэтов Маяковского и Пастернака, прозаиков Юрия Тынянова и Виктора Шкловского, режиссеров Мейерхольда, Таирова, Михоэлса, Вахтангова и многих других, которым было суждено пережить свое время. Известные кинорежиссеры Сергей Эйзенштейн и Дзига Вертов, художники Владимир Татлин, Натан Альтман и Казимир Малевич, принадлежавшие к левому, нетрадиционному искусству, до поры до времени, чувствовали себя в своей стихии, обрели внутреннюю свободу, восприняли революцию как уникальный шанс для самореализации. И об этом знали на Западе. Однако до нас не доходили стихи поэта Клюева, вначале поверившего в революцию, а затем в ней разочаровавшегося:
Вы обещали нам сады в краю улыбчиво далеком.
На зов пошли -- чума, увечье, убийство, голод и разврат!
Многие именитые гости с Запада приглашались в избранные просвещенные русские дома, такие как дом Максима Горького или Алексея Толстого, где власти обеспечили возможность сохранить уклад старой жизни, и которые служили своеобразной вывеской строя. Кинорежиссер Андрей Кончаловский - потомок великих русских художников Сурикова и Кончаловского в своей книге воспоминаний пишет: "...каким редкостным счастьем было жить в этой среде, какой роскошью в те, сталинские годы было сидеть в русском художническом доме, где по вечерам горят свечи, из комнаты в комнату переносят керосиновую лампу, где подается на стол рокфор, кофе со сливками, красное вино, ведутся какие-то непонятные вдохновенные разговоры..."
Некоторые видные деятели советской культуры, с разрешения советских властей поддерживавшие контакты с Западом, имели возможность в непринужденной обстановке встречаться, свободно выражая себя и развивая в острых дискуссиях свой творческий потенциал, в литературных "салонах" Лили Юрьевны Брик, Елены Сергеевны Булгаковой и некоторых других. Там, как впоследствии выяснилось, они становились объектами наблюдения советских органов безопасности. Даже в хрущевские времена салон Лили Брик был, как выяснилось, оснащен подслушивающей техникой. Для иностранных гостей в этих домах были привлекательны духовность разговоров, европейская культура, отсутствие языкового барьера. Французский писатель Луи Арагон, муж Эльзы Триоле --сестры Лили Брик, долгие годы работал для Коминтерна, написал поэму, прославляющую ГПУ, в которой призывал чекистов явиться в Париж с карающим мечом...
На весь мир прогремел состоявшийся в 1934 году Первый съезд советских писателей. Незадолго до этого был арестован поэт Осип Мандельштам, но об этом на Западе еще тогда не знали. А Борис Пастернак, официально объявленный на том съезде первым поэтом страны, сказал тогда с трибуны: "...нас объединяло ошеломляющее счастье того факта, что этот высокий поэтический язык сам собой рождается в беседе с нашей современностью, современностью людей, сорвавшихся с якорей собственности и свободно реющих, плавающих и носящихся в пространстве биографически-мыслимого..." На съезде выступил Горький, многие его слова были справедливы. "Человек человеку должен быть только сотрудником, другом, соратником, учителем, а не владыкой разума и воли его". И еще: "Вождизм -- это болезнь эпохи, она вызвана пониженной жизнеспособностью мелкого мещанства". И вместе с тем Горький поучал: "Если к смыслу извлеченного из реально данного домыслить по логике гипотезы желаемое, возможное, получим тот романтизм, который лежит в основе мифа, и высоко полезен тем, что способствует возбуждению революционного отношения к действительности, отношения, практически изменяющего мир". Проповедь революционного романтизма в литературе была фактически призывом к неполноте правды, ко лжи, которая, в конечном счете, деформировала не только искусство, но и сознание самого творца. Так готовилась и созревала гремучая смесь идеализма с конформизмом, обладавшая гипнотической силой, и обильно просачивавшаяся в интеллектуальную среду Запада. Мой отец долгие годы был искренним поборником и проповедником революционного романтизма в литературе. Это, как я теперь понимаю, служило ему нравственной самозащитой, некоторым укрытием от неприемлемого для него, но становившегося все более очевидным, тоталитаризма советской системы.
Летом 1940 года советская власть явилась мне как праздник: с кинофильмами "Цирк", трилогиями о Максиме и жизни Горького ("Детство", "В людях", " Мои университеты"), с песнями Ирмы Яунзем, танцами Тамары Ханум, балетом Ольги Лепешинской, выступлениями оперных певцов Валерии Барсовой и Леонида Собинова, детскими монологами Рины Зеленой, очень смешной сатирой Зощенко, Ильфа и Петрова, журналами "Костер" и "Пионер". Наряду с домашним воспитанием, все это создало тогда в моем воображении привлекательный образ той страны, в которой мне предстояло прожить свою жизнь. Я была тогда подростком и события, происходившие на моих глазах, воспринимались мною просто, без анализа. Остались лишь мои впечатления, ощущения того времени. Но, обогащенная опытом своей дальнейшей жизни, ознакомившись со многими, ставшими теперь доступными, документами, я по-новому взглянула на прожитое и пережитое. И мне кажется, что теперь я в состоянии понять многие истинные причины, подоплеку развернувшихся тогда событий, всего того, чему я была свидетелем.
Помню, что в Латвии отношение к Советской России не было враждебным, скорее наоборот. И не только в нашей семье, не только в ближайшем моем окружении. Теперь я понимаю, какие именно события способствовали формированию позитивного отношения населения к Советской России уже сразу после того, как Латвия перестала быть частью Российской империи. В декабре 1918 года правительство России издает декрет о признании независимости Латвии. Во время Гражданской войны правительство Латвии, сознавая, что с победой белого движения ее независимости пришел бы конец, по своей инициативе заключает секретное соглашение с Советской Россией, означавшее выход Латвии из Гражданской войны. Это был путь к спасению суверенитета Латвии. Начинаются переговоры, которые завершаются подписанием мирного договора, в котором Россия первой из государств мира признает суверенитет и независимость Латвии и отказывается на вечные времена от всех своих прав на народ Латвии и на ее территорию. Население воспринимает это с облегчением.
К концу Первой мировой войны народное хозяйство Латвии было в плачевном состоянии. Восстановлению ее экономики во многом способствовали торговые договоры с Советской Россией, заказы из России. Это дало работу тысячам рабочих и служащих, стимулировало развитие транспорта, металлообрабатывающей, текстильной, химической, бумажной, пищевой промышленности. Многие тогда понимали, что отношения с Россией смягчили влияние мирового экономического кризиса на экономику Латвии. Советские власти, естественно, использовали это сотрудничество в политических целях, влияя на внутреннюю жизнь Латвии. Они поддерживали тесные контакты с левыми социал-демократами и группировавшейся вокруг них лево - радикальной демократической интеллигенцией, которые лелеяли мечту о создании левого правительства в независимой демократической Латвии. Фракция социал-демократов была самой многочисленной в латвийском Сейме. Укреплялись контакты Советов и с будущим диктатором Латвии Карлом Ульманисом. Его отношения с советскими представителями длительное время были добрыми, внешне доверительными. Контакты с советским посольством поддерживали многие латвийские политики. С 1928 года активно действовало Общество культурного сближения народов Латвии и Советского Союза, первым председателем которого был крупнейший поэт и политический деятель Латвии Янис Райнис. Общество распространяло позитивную информацию из СССР, приглашало в Латвию известных советских деятелей науки, культуры, искусства. Отец активно участвовал в деятельности этого общества, организовал в Риге публичное выступление Маяковского, издал его поэму "Люблю".
В Латвии знали о том, что в Советской России существует много латышских школ, Центральный латышский клуб и латышский театр "Скатуве" в Москве, Дом латышского просвещения в Ленинграде, свободно издаются латышские книги, газеты, журналы. В России тогда жило примерно сто пятьдесят тысяч латышей, некоторые из них занимали видное положение. Просочившиеся в Латвию скупые сведения о начавшихся в 1937 году жестоких репрессиях многих насторожили. Однако свою роль сыграло то, что в Латвии вскоре после переворота 1934 года и особенно, начиная с 1939 года, в прессе и в выступлениях государственных деятелей началось официальное прославление советского опыта. Авторитарному режиму Ульманиса был близок советский метод администрирования, силовое вмешательство в экономику, в общественную жизнь. В латышской печати приветствовали введение в СССР трудовых книжек и запрет крестьянам оставлять колхозы. В Елгаве была устроена выставка достижений сельского хозяйства СССР. Министр земледелия Бирзниекс в речи, опубликованной в популярной газете "Брива земе" ("Свободная земля"), рассказывал о своих впечатлениях от посещения выставки в Москве, о великих достижениях Советского Союза, о том, что человек там показал свою силу над природой и что добрососедские отношения дают ему право свидетельствовать, что не только формальная дружба, но и хозяйственное сотрудничество между обоими государствами и народами еще более усилится и укрепится. "В то время, когда на западе Европы бушует новая буря войны, Латвия благодаря договору с СССР может жить спокойно и продолжать залечивать раны прошлой мировой войны", -- говорил министр. Вероятно, эти слова министра были лишь данью дипломатической игре, которую власти Латвии вынуждены были вести с Советским Союзом. Истинное положение в той стране было им известно, ведь в Москве находилось латвийское посольство и оттуда шла подробная секретная информация. Однако именно так -- в духе дружбы и сотрудничества с Советским Союзом -- при помощи газет и радио формировалось общественное мнение в канун событий, ставших для Латвии впоследствии роковыми.
Летом 1939 года по различным каналам стали просачиваться слухи о секретном сговоре между СССР и Германией, о разделе сфер влияния в Европе. Трудно сказать, знали ли латвийские власти о словах Сталина в беседе с министром иностранных дел Германии Риббентропом в сентябре 1939 года о том, что "...если Латвия будет противиться заключению договора о взаимопомощи, то Красная армия в короткое время с Латвией рассчитается". Официальные круги в Латвии отнеслись ко всему этому беспечно, расценили как провокацию и продолжали верить в свою безопасность. Это видно из опубликованной впоследствии дипломатической переписки. Спокойно были восприняты и начатые по инициативе Германии переговоры о срочной репатриации прибалтийских немцев. О том, что немцы в спешном порядке покидают Латвию, было широко известно -- об этом говорили все. Осенью 1939 года, после того как Гитлером и Сталиным была оккупирована и поделена Польша, Латвия немедленно порывает с ней дипломатические отношения и интернирует находящиеся на ее территории польские воинские части. Логическим продолжением этого было заключение в октябре того же года пакта о взаимопомощи, а затем и торгового соглашения между Латвией и СССР. В конфиденциальной части этого Пакта было оговорено право СССР на размещение на побережье Балтийского моря -- в Лиепае и Вентспилсе своих военно-морских баз и армейских частей численностью двадцать пять тысяч человек, что значительно превышало численность латвийской армии и было по своей сути началом оккупации Латвии. Однако официальная, публично провозглашенная позиция латвийских властей заставляла людей мириться с этим, видеть во всем этом смысл и даже некую гипотетическую пользу для государства. Министр иностранных дел Латвии Мунтерс, покидая после подписания этого договора Москву, направил телеграмму советскому правительству. "Особо прошу передать мою искреннюю благодарность Сталину, высокий авторитет которого помог нам принять решения в атмосфере взаимного доверия и укрепить дружбу между СССР и Латвией", -- писал министр. Уже 6 октября 1939 года текст этой телеграммы, как и заявление Мунтерса о том, что военные базы СССР укрепляют независимость Латвии, были опубликованы во множестве латвийских газет. Население широко оповещалось и о том, что благодаря выгодным для Латвии торговым соглашениям с Советским Союзом страна обеспечивается горючим, промышленным сырьем, сельскохозяйственной техникой, искусственными удобрениями, кормами и чугуном. Место торговых партнеров Латвии, потерянных из-за военных действий на западе, занял Советский Союз.
Вероятно, некоторые искушенные в политике люди понимали, что такая позиция официальных кругов Латвии в обстановке разгоравшейся Второй мировой войны является вынужденной. Латвия была членом Лиги Наций, но бесполезно было бы тогда возлагать какие-то надежды на эту организацию, которая, хотя и обещала применение экономических санкций против агрессора и даже объявление ему войны, реальной силой не обладала. Открытая агрессия со стороны Германии и СССР не встретила никакого противодействия. Правда, после нападения на Финляндию, Советский Союз был исключен из Лиги Наций, но примечательно то, что представители Латвии предпочли в этом не участвовать и на заседание не явились.
Однако людей, понимавших истинное положение вещей, в Латвии было не так уж много, народ хоть и волновался, но верил официальной пропаганде. В печати и по радио регулярно распространялись успокоительные заявления официальных лиц о том, что слухи об опасности со стороны "великого соседа" в связи с заключением пакта с ним, являются ложными. Введение советских войск именовалось военной помощью, гарантией мирной жизни. По требованию советских властей выдавались десятки коллективных виз для въезда в Латвию из Советского Союза вольнонаемных рабочих. Поступали, правда, жалобы жителей прибрежных районов на факты грубости советских военных, на то, что советская авиация применяет во время учений боевые патроны, однако, никаких мер не принималось. Командующий латвийской армией генерал Беркис дал указание всем чиновникам, должностным лицам и отдельным военнослужащим воздерживаться как в официальных, так и в личных беседах от высказываний, могущих нанести вред существующим лояльным отношениям между Латвией и СССР.
В начале июня 1940 года посол Латвии в Германии в своем докладе сообщает министру иностранных дел Мунтерсу конкретные данные о готовящейся инкорпорации Латвии Советским Союзом, однако власти сохраняют это в тайне, они все еще продолжают верить Сталину, его гарантиям безопасности и независимости Латвии. Ульманис еще 2 июня 1940 года произносит речь в Гарсене, говорит о пользе пакта о взаимопомощи с СССР, о гарантиях мира. "Прежде всего, надо понять, что договор выгоден обеим сторонам и советские воинские части надо встречать с доверием и заботиться о хороших отношениях", -- сказал он тогда. В народе был силен культ вождя Ульманиса, его слово было законом. Газеты сообщают, что в связи с первомайскими праздниками прошел большой парад советских войск в Тосмаре, куда были приглашены и офицеры латвийской армии, был дан праздничный обед, во время которого советские офицеры провозгласили тост во здравие президента Ульманиса, выразили дружеское расположение к народу Латвии, намерение поддерживать его и впредь. Латвийский генерал Хартманис устраивает прием в честь советского военного гарнизона при участии представителей правительства, самоуправлений, военных. Газеты и радио еще 3 июня 1940 г. широко оповещают население о том, как прошел официальный визит военного министра генерала Беркиса в Москву, кто и с какими почестями его встречал на вокзале, какой обед в его честь устроил нарком обороны СССР маршал Тимошенко и какие высокие советские должностные лица присутствовали на этом обеде. Беркис был принят в Кремле главой советского правительства Молотовым. Газета "Брива земе" ("Свободная земля") еще 13 июня 1940 г. публикует рассказ латвийского генерала о поездке в Советский Союз, в котором он высоко оценивает техническую готовность, обученность, воспитание и снабжение Красной армии. Он хвалит сельскохозяйственную выставку, канал Волга--Москва и его систему шлюзов, метро, оперу и театр, отмечает бодрый ритм жизни советских людей, свидетельствующий об их предприимчивости и достижениях в труде. Министру очень понравились жители Советской страны -- взвешенные, серьезные, исполненные чувства долга и ответственности. И люди в Латвии верили этому.
Правда, дружественные дипломатические отношения с восточным соседом развивались одновременно с усилением бдительности властей по отношению к действовавшему в Латвии немногочисленному коммунистическому подполью. Еще в октябре 1920 года для борьбы с противниками политического режима создается политическая полиция, совершенствуется система тайного сыска, осведомительства. Среди рабочих было немало недовольных, происходили демонстрации, забастовки. Одним из центров профсоюзного движения руководили коммунисты, и к ним примыкали тысячи людей. Коммунистам удалось провести своих депутатов в Сейм, там была создана рабоче-крестьянская фракция, но всех ее членов вскоре арестовали. Были закрыты левые профсоюзы, ряд культурных рабочих организаций. Политическая полиция пристально следила не только за коммунистами, она преследовала и русских эмигрантов-монархистов, ставивших своей целью любыми средствами, включая террор, освободить Россию от коммунистов. Власти опасались осложнений отношений с СССР.
В мае 1934 года в Латвии произошел антиконституционный государственный переворот, был распущен Сейм, запрещены все политические партии, арестовано несколько сотен противников переворота, закрыты многие периодические издания. Это привело к сближению коммунистов с социал-демократами и к созданию единого нелегального Союза трудовой молодежи. В одну из его ячеек была вовлечена и я -- двенадцатилетняя ученица рижской Общественной еврейской гимназии, куда я поступила летом 1939 года. Мы вырезали из красной глянцевой бумаги маленькие пятиконечные звездочки, которые затем, перед первым мая, кто-то из старших разбрасывал вблизи промышленных предприятий. Сидя в парке на скамейке, шепотом читали вслух запрещенный тогда "Манифест коммунистической партии". Собирались компаниями в квартире одной из старших учениц, вели, как нам тогда казалось, очень важные конспиративные беседы, говорили только намеками, как заговорщики. Это было романтично. Но самым приятным было совместное пение советских песен: "И кто его знает, на что намекает..." и "Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону...". Мы мечтали о любви -- веселой и героической, и эти мечты мы связывали с Советским Союзом.
Режим Ульманиса, несомненно, способствовал росту национального самосознания латышей, их патриотизму, укрепил позиции латышского национального элемента в промышленности и торговле, успешно сплотил значительную часть населения под лозунгом "За латышскую Латвию!". Тем не менее, многие нововведения, такие как Закон о государственной службе, принятый в условиях возросшей безработицы и низких заработков, активизировали в обществе левые силы. Начавшаяся Вторая мировая война вызвала в Латвии тяжелый экономический кризис. Летом многие предприятия закрывались, и рабочие принудительно, как на военной службе, направлялись на сезонные работы по заготовке дров, на торфоразработки, на строительство дорог, в деревенские хозяйства. Закон касался также и всех неработающих, включая студентов. Газеты писали, что привлекаться к работам будут и врачи, писатели, художники, дети состоятельных родителей, пожилые люди. Весной и летом 1940 года агенты департамента полиции безопасности сигнализировали о том, что недовольство во всех слоях населения чрезвычайно велико, что рабочие жалуются на удорожание жизни, злобно и враждебно настроены против власти, против работодателей, что некоторая часть населения, в том числе, и многие латыши, не скрывают своих симпатий к СССР, а коммунистические агитаторы стараются вселить в них надежду на внешнюю интервенцию СССР как выход из трудностей. Благодушию и радужным иллюзиям по отношению к СССР к лету 1940 года способствовало и недовольство части населения существующим строем, желание социальных и экономических перемен.
Долгие годы потом советская пропаганда внушала людям миф о якобы происшедшей в Латвии летом 1940 года социалистической революции. Но революции не было. Были агрессивные силовые действия СССР, было вступление советских войск на территорию независимого соседнего государства. Население в тот момент воспринимало это по-разному: кто с надеждой, кто с благодушным любопытством, кто настороженно, а кто и с затаенной враждебностью. Многие были просто обескуражены и ждали реакции властей. В своих мемуарах бывший начальник Иностранного отдела НКВД Павел Судоплатов подробно пишет о том, как уже с осени 1939 года готовилась агрессия против Латвии. Обсуждались варианты создания там коалиционного марионеточного правительства, в котором были бы представлены и германские, и советские интересы. Сам Судоплатов тайно ездил в Ригу и предлагал министру иностранных дел Латвии Мунтерсу создать и возглавить такое правительство. Использовались резкие расхождения во мнениях и натянутые отношения внутри правительства Латвии. "Но затем, -- пишет Судоплатов, -- правительству Ульманиса был предъявлен ультиматум, и он вынужден был уйти со своего поста, наши войска оккупировали Латвию и экс-президента арестовали". Судоплатов называет вещи своими именами.
Руководители Латвии тогда молча уступили шантажу советских властей. Они не сделали достоянием гласности провокационное нападение на латвийские пограничные посты накануне вступления советских войск, скрыли от населения понесенные при этом потери и 17 июня 1940 года безропотно впустили советские военные части на территорию своей страны. И не только потому, что были обескуражены внезапным, как тогда казалось, поворотом событий. Они еще надеялись на то, что им будет предоставлена возможность сохранить свою власть, пусть и в урезанном виде, под контролем советских войск, они надеялись на статус протектората. Народу Латвии об этом тогда не было известно. События, непосредственно предшествовавшие 17 июня 1940 года, держались властями в строгой тайне.
Из опубликованной впоследствии дипломатической переписки видно, что в ответ на грубый ультиматум СССР от 16 июня 1940 года министр иностранных дел Латвии Мунтерс сообщает главе советского правительства Молотову следующее: "Латвийское правительство не может признать обоснованными мотивы, побудившие правительство СССР предъявить свои ультимативные требования, и декларирует, что оно всегда честно выполняло и будет впредь выполнять пакт о взаимопомощи от 5 октября 1939 года. Правительство Латвии готово обеспечить свободный пропуск войск Советского Союза, но, чтобы вступление происходило упорядоченно, оно просит срочно сообщить через какие пункты, по каким дорогам и в каком примерно численном составе намерены войти хотя бы первые части. Просим учесть, что сегодня в Даугавпилсе Праздник песни, на который съехалось примерно 100 000 человек, большая часть которых ночью, когда кончится концерт, будет возвращаться домой. Чтобы не возникло беспорядка и несчастных случаев, правительство просит отложить введение частей хотя бы до завтра. Мы тогда могли бы послать офицеров связи, чтобы согласовать пожелания советских воинских частей. Просим Вас пока ультиматум не публиковать, так как нецелесообразно создавать атмосферу, не соответствующую дружеской установке латвийского правительства советскому".
До последней минуты власти скрывали от населения предстоящий ввод советских войск в Латвию. И лишь в двенадцать часов дня 17 июня 1940 года, когда уже советские танки были на подступах к Риге, по радио было передано сообщение Латвийского телеграфного агентства. В сообщении было сказано, что после получения заявления советского правительства от 16 июня 1940 года правительство Латвии тотчас собралось на чрезвычайное заседание под председательством президента страны Ульманиса. На заседании было принято решение сообщить советскому правительству, что в том же духе доверия, в котором оно до сих пор выполняло обязательства пакта о взаимопомощи, оно согласно с требованием советского правительства впустить в Латвию части Красной армии. Тот же текст тогда был опубликован в газете "Валдибас вестнесис" ("Правительственный вестник"). Для большинства населения, для тех, кто не читал еще газету и не слышал радио, появление советских танков на дорогах и улицах городов явилось полной неожиданностью. В тот же день они услышали по радио слова Ульманиса: "В нашу страну... вступают советские войска. Это происходит с ведома и согласия правительства... Я желаю, чтобы жители нашей страны относились к вступающим воинским частям с дружбой... Я останусь на своем месте, вы оставайтесь -- на своих". Эти слова президента многими были привычно восприняты как указание, как директива к действию.
Советские войска на границе встречала группа офицеров латвийской армии, заранее были оговорены и направление передвижения войск, и их размещение. Было ясно, что от сопротивления латвийское правительство официально отказалось, однако этот отказ был вынужденным. Ведь во время переговоров с официальными латвийскими представителями Молотов открыто угрожал силовым подавлением любого сопротивления. С другой стороны, он же и обещал сохранить государственную независимость Латвии, оставить на своем месте президента страны. О сохранении независимости Латвии, ее суверенитета, говорил и прибывший в Латвию специальный представитель СССР Вышинский. И не только в беседах с Ульманисом, но и в своей первой публичной речи с балкона советского посольства, которую слушали многие сотни собравшихся перед зданием людей. Эту речь Вышинского слушала и я, стоя в толпе на бульваре Калпака. Вся проезжая часть бульвара была запружена людьми, на тротуарах стояли любопытные, ожидали развития событий. Люди были возбуждены, было немало и радостных лиц, я слышала возгласы "Долой Ульманиса!", "На торфоразработки его!", "Хотим правительство народа!". Все происходившее тогда резко нарушило обычный размеренный ритм жизни города и у многих вызвало смятение. Но я в то время не видела ничего, что свидетельствовало бы об открытом протесте, о явном недовольстве происходившим. Все, что я наблюдала, чему была свидетелем, внешне носило вполне мирный характер.
Полиции был дан приказ обеспечить беспрепятственное продвижение советских войск. С этой целью было объявлено чрезвычайное положение и введен комендантский час. В газете "Яунакас зиняс" ("Новейшие известия") уже на следующий день появилась странная правительственная информация о том, что "поведение публики оставило очень нежелательное впечатление на советские войска, руководство которых обратилось к нашим учреждениям с просьбой воспрепятствовать помехам передвижению советских частей". В связи с этим министр внутренних дел издал весьма строгие правила, категорически воспрещавшие собираться большими группами, находиться на улицах поздно вечером и ночью, приказал закрыть все точки продажи спиртного, рестораны, трактиры и прекратить торговлю оружием. В это же время советское посольство со своей стороны распространило официальное заявление, что военное командование вовсе не обращалось к латвийским учреждениям с просьбой устранить помехи продвижению войск, а, наоборот, очень довольно тем, как население встречает советские воинские части.
Было очевидно, что в неведении и растерянности была не только большая часть населения, но и силы внутреннего порядка, полиция. На Привокзальной площади произошло явно спровоцированное столкновение полиции с толпой. Защищаясь от уголовников, которые, воспользовавшись суматохой, пустили в ход ножи и камни, полицейские были вынуждены применить оружие. Многие полицейские вскоре бросили свои посты и стали разбегаться. События оказались неожиданными и для многих высокопоставленных должностных лиц, которые были в шоке из-за непонятной позиции руководителей государства и не видели возможности сотрудничать с оккупантами. Генерал Людвиг Болштейн, командир бригады латвийских пограничников, застрелился в своем рабочем кабинете, оставив посмертную записку: "Я не в силах разрушить то, что строил всю жизнь...". Некоторым удалось в последнюю минуту тайно выбраться из страны, но большинство чиновников остались на своих местах, веря президенту и все еще на что-то надеясь. Вплоть до 20 июня 1940 года Ульманис не оставлял своего президентского поста.
Представители некоторых партий, в том числе и коммунисты, искали контактов с Вышинским, предлагали свои услуги в создании нового правительства, однако все их предложения были отклонены. Вышинский явился к президенту с готовым списком членов правительства, согласованным с Москвой. 21 июня 1940 года Ульманис покорно объявляет этот состав правительства и призывает на пост президента профессора Августа Кирхенштейна - ставленника Москвы. В своем напутственном слове Ульманис снова призывает население к лояльности и сотрудничеству с советскими воинскими частями.
События в те дни и часы развиваются стремительно, люди не успевают опомниться, ждут все новых сообщений по радио и в газетах. Уже 21 июня они слышат первую декларацию новой власти, в которой снова говорится о задаче обеспечения выполнения договора с СССР и о том, что сердечная, радостная встреча советских воинских частей -- доказательство истинной дружбы к Советскому Союзу. Объявляется амнистия, и освобождаются политзаключенные. Возвращается гражданство лицам, лишенным его ранее по политическим мотивам, в том числе и одному из лидеров социал-демократов Бруно Калниньшу. Имитируется либерализация строя, людям внушают надежды на улучшение жизни. И все это связывается с Советским Союзом, с его дружеской поддержкой.
Думаю, что члены нового правительства не предполагали тогда краткосрочности своей власти и уж конечно не догадывались о том, что часть из них вскоре будет репрессирована и физически уничтожена. На скорую руку, чтобы народ не успел опомниться, назначаются выборы в Сейм, которые проходят под присмотром советских властей. Выборы проходили под лозунгами свободы для Латвии, счастья для рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции. Старое правительство разоблачалось как враждебное народу, обрекшее народ на бесправие и беззаконие, разогнавшее парламент, нарушавшее конституцию и ведшее страну к войне и разорению. Многие были согласны с тем, что им говорили, надеялись на перемены к лучшему. Однако популярные лозунги использовались по команде из Москвы для обмана народа, люди были загнаны в идеологическую ловушку. Существовал только один список для голосования -- "Блок трудового народа". Второму списку, по наивности поданному видными политическими деятелями Атисом Кениньшем, генералом Янисом Балодисом, поэтом Карлисом Скалбе и другими, еще верившими в возможность демократизации, не был дан ход, хотя и они тоже декларировали необходимость тесного и постоянного сотрудничества с СССР, обещали социальные преобразования в интересах трудящихся. Вскоре подавшие этот избирательный список будут репрессированы. А избранные в "Народный" Сейм депутаты на первом же своем заседании предадут своих избирателей -- примут антиконституционное решение об изменении государственного строя, установлении советской власти и вступлении Латвии в состав СССР.
Так в июле 1940 года Советским Союзом в сговоре с латвийскими властями и вопреки воле обманутого ими народа была ликвидирована независимая республика Латвия. В Москве на церемонии принятия Латвии в состав СССР в августе 1940 года выступали разодетые в латышские национальные костюмы депутаты Палдиня и Биргеле. Под гром оваций, длившихся 20 минут, пение "Интернационала" и выражения благодарности товарищу Сталину Латвия на долгие годы лишилась своей государственной независимости.
Дальнейшее -- выборы в Верховный Совет, создание Совета народных комиссаров Латвии было уже делом техники, разработанной и отлаженной. Организовывались манифестации, шествия, митинги, произносились праздничные речи, посылались благодарственные телеграммы в Москву. Все это должно было воздействовать на сознание людей и служить доказательством преданности народа Латвии новому режиму. Люди начали знакомиться со стилем советской демократии: "от имени народа" составляется письмо "вождю всех трудящихся великому Сталину" с благодарностью за "вновь обретенную свободу и справедливость после шести лет бесправия и подавления". Население, конечно, не знало тогда о том, что уже заранее, 11 июля 1940 года, не дожидаясь выборов, еще до присоединения Латвии к СССР, был создан Прибалтийский особый военный округ Красной армии с командованием в Риге.
Ни одно из государств Запада не подняло тогда голоса в защиту Латвии. Лишь заместитель госсекретаря США сделал 23 июля 1940 года негромкое заявление о том, что "один из могущественных соседей" -- кто именно, названо не было -- "движется к цели, чтобы уничтожить политическое и территориальное единство этих стран". Шла война, и мир был занят своими проблемами. Латвийский дипломатический корпус был ликвидирован, официально перестали действовать 16 латвийских послов и 194 консула, и Латвия оказалась полностью изолированной от свободного мира, всецело подчинена произволу новых властей.
Всего этого я тогда, конечно, не понимала. Для меня -- подростка из интеллигентной семьи, в которой материальное благополучие уживалось с критическим отношением к существующей власти, с сочувствием к стране социализма, все происходившее в то лето вовсе не казалось трагедией. Понимание сути всего произошедшего тогда пришло гораздо позже. Я не понимала в тот момент, что прежней жизни пришел конец, что не будет больше благоустроенной дачи, летних игр, крокета, качелей, гамака, мирного счастья. Взрослые говорили: "Пришла Красная армия, пришли большевики". Истинного значения этих слов я тогда еще не знала. Как и после Октябрьского переворота в России, новая власть в Латвии вначале заигрывала с левой интеллигенцией. Это был испытанный прием. Были созданы объединения писателей и учителей, многие тогда ходили на собрания, хотели понять происходящее. Крупнейший латышский прозаик Андрей Упит публично заявил, что только сейчас поистине расцветет латышская национальная культура, литература, искусство. Людям старались внушить, что перед ними широко раскрылись двери в большой, интересный, притягательный своей новизной, мир. Разыгрывалась и национальная карта: в первом марионеточном правительстве Кирхенштейна не было ни одного нелатыша, да и в избранном "Народном" Сейме были в основном латыши.
Министром внутренних дел стал Вилис Лацис -- один из самых популярных писателей Латвии. Его увлекательными произведениями все зачитывались, с огромным успехом демонстрировался недавно созданный по его роману фильм "Сын рыбака". Именно Лацис, прежде вполне благополучный и обеспеченный человек, выступил с предложением о вступлении Латвии в состав СССР и рассказывал о том, в какой нужде жила Латвия до сих пор, какое счастье и благополучие ее ждет в составе великого Советского Союза. И тот же Лацис вскоре выступил по радио с требованием строгого соблюдения жесткого порядка, необходимого, как он заявил, "народу для спокойного и плодотворного труда". Первым предзнаменованием бед был закон о вредительстве, вынужденно провозглашенный еще президентом Ульманисом. Было предусмотрено суровое наказание за уничтожение своего или чужого имущества "с целью вредить государственным или общественным интересам". Одновременно с этим, чтобы унять волнение в рабочей среде, было принято решение о повышении заработной платы на 10--15 процентов.
Версия о свершившейся в Латвии летом 1940 года социалистической революции была ложной, ее и возглавить было некому - коммунистов в Латвии было немного, их лидеры находились в тюрьме и только 21 июня были освобождены по амнистии, принятой без их участия уже новым правительством. А вскоре выяснилось, что в большинстве своем местные коммунисты, бывшие подпольщики вовсе не пользуются доверием Москвы. Началась перерегистрация всех членов компартии, по сути дела -- чистка партийных рядов от нежелательных элементов. Из бывших подпольщиков-коммунистов у власти оказались в основном нелегально засланные ранее в Латвию советские резиденты-латыши, в свое время спасшиеся от репрессий 1937 года, запуганные и послушные советскому режиму, такие как Калнберзин, Спуре, Аугусте. Многие из них имели в Советском Союзе репрессированных родственников, судьба которых всецело зависела от того, насколько покорно и безоговорочно они будут выполнять указания Москвы.
Летом 1940 года населению был продемонстрирован весь парадный фасад советской культурной пропаганды: Ригу посетили многие видные артисты, в оперном театре выступал великолепный ансамбль песни и пляски Красной армии, демонстрировались лучшие советские кинофильмы, звучали стихи, песни, бодро по новому писали газеты, звучало радио. Культ Ульманиса был быстро заменен культом Сталина, и хотя многие испытывали горечь разочарования, им не оставалось ничего другого, как жить при новой власти, приспосабливаться к ней. Не было в то время ни активного, действенного сопротивления происходящему, ни даже громкого протеста. Наступали новые времена.
В предвоенные годы жизнь большинства латышских семей была размеренной, с хорошо налаженным традиционным бытом. Латышские женщины, особенно на селе, были очень выносливыми, старательными, все умели делать -- ткать, ухаживать за скотом, вкусно и обильно готовить. В домах были красивые самотканые шерстяные покрывала, скатерти, полотенца. Детей с раннего возраста приучали к труду, они были сыты, обуты, одеты, все ходили в школу. Перед рождеством в комнатах пахло хвоей, теплым хлебом, пряным печеньем "пипаркукас", жареным мясом, тушеной капустой, сверкала нарядно украшенная елка. К пасхе варили яйца -- в луковой шелухе или завернутыми в тряпочку с овсяным колоском или еловой веточкой для узора. Детям покупали шоколадных или марципановых зайчиков и цыплят. Не только в зажиточных семьях, но и в маленьких квартирках рабочих кварталов -- однокомнатных, с входом через кухню -- было по-хозяйски прибрано, уютно. Кастрюли и большая кухонная плита всегда были начищены до блеска, зимой топилась кафельная печь. На стене обычно висели свадебные фотографии хозяев -- аккуратно причесанный жених в темном костюме и невеста с белой фатой и букетом лилий. Во время праздничных застолий пели народные песни, популярные романсы -- шлягеры, слушали граммофонные пластинки фирмы "Беллакорд" -- песни Розенштрауха, братьев Лайвиниексов, Оскара Строка... Дом был всегда надежным укрытием от тревог и волнений. Многие имели сбережения на черный день -- на случай болезни, потери работы.
Начиная с лета 1940 года, жизнь стала стремительно меняться. Люди, не успев опомниться, почувствовали, что пришла беда. С прилавков стали исчезать товары -- их в большом количестве раскупали приезжие советские служащие, многое вывозилось в Россию для продажи. Все подорожало, произошла принудительная инфляция: латвийская денежная единица -- лат была приравнена к рублю, а затем и вовсе изъята из обращения. Были конфискованы все сбережения в банках, превышавшие одну тысячу рублей, национализированы ценности в ломбардах и все то, что властями признавалось чрезмерным в быту и могло служить "источником нетрудовых доходов": золото, серебро, драгоценные камни, валюта, дорогая мебель, ковры и даже музыкальные инструменты. У собственников отняли землю, водоемы и другую недвижимость -- все это стало государственным. Под предлогом улучшения обслуживания населения и борьбы со спекуляцией были национализированы многие частные торговые предприятия, кинотеатры, гостиницы, клиники, аптеки, фармацевтические фабрики. Были запрещены многочисленные печатные издания и создан Главлит -- специальное учреждение для контроля над содержанием газет, журналов и книг. Из торговли, библиотек и общественных мест было изъято все то, что, по мнению новых властей, не соответствовало интересам советского строя, марксистскому мировоззрению, что восхваляло старый режим -- беллетристика, научная литература, песенники, картины, открытки. Были ликвидированы общественные культурные, благотворительные, спортивные, студенческие, молодежные и детские организации.
Осенью 1940 года в Латвии вступили в силу все кодексы законов РСФСР, в том числе, и уголовный. При этом уголовному закону придается обратная сила, вопреки общепризнанному правовому принципу. Людям отныне предстояло отвечать за те свои действия, которые при прежнем режиме, до прихода новой власти, считались законными, правомерными, а теперь были объявлены преступными, антисоветскими, контрреволюционными и карались смертной казнью или тюремным заключением на долгие годы. Аресты людей начались еще в конце июня--начале июля 1940 года. Срочно, в течение двух месяцев в центре города была построена подземная тюрьма. Об этом тогда знали лишь немногие, хотя слухи распространялись, порождая тревогу и страх. Говорили о пытках, расстрелах. Лишь в наши дни, спустя более полувека, рассекречена и опубликована инструкция Наркомата государственной безопасности СССР о процедуре массовой депортации жителей прибалтийских стран. Все было предусмотрено и расписано: как составлять списки, как на рассвете, без шума, не допуская паники, проводить аресты, как, и в какой момент, отделять глав семьи от жен и детей, помещать их в отдельные вагоны. Инструкция эта была издана уже заблаговременно -- в октябре 1939 года, за восемь месяцев до вступления частей Красной армии на территорию этих стран. Еще до установления в них советской власти в качестве актива упоминались "местные партийные и советские деятели", на который следует опираться, организуя высылку. Весной 1941 года в Москве было принято секретное постановление, в котором содержался список лиц, подлежащих высылке. Это были активисты буржуазных партий и их семьи, бывшие высшие служащие государственного аппарата, служащие полиции и тюремной администрации, торговцы, домовладельцы, фабриканты, офицеры, члены семей приговоренных советскими властями к расстрелу, беженцы из Польши, не принявшие советского подданства, и многие другие. Заодно высылались проститутки и уголовники-рецидивисты. Список был внушительным. Тогда же был утвержден и план депортаций, согласно которому из Латвии предстояло выслать 13 800 человек.
В ночь на 15 июня 1941 года была проведена первая такая операция. Под вооруженной охраной, тайно, в вагонах для скота люди были увезены в отдаленные районы Сибири -- Красноярскую и Томскую область. Среди них были бывшие депутаты и судьи, деятели культуры и учителя, врачи, духовенство, студенты и крестьяне, женщины, старики, дети. Латыши, русские, поляки, евреи... Среди них было и два брата моего отца с семьями, старший из них - Соломон погиб в советском концлагере. Жертвами режима стали тогда многие друзья и знакомые нашей семьи. Всего в ту ночь было депортировано 9992 человека, 4202 человека были арестовано. Остальных забрать не успели -- через неделю началась война.
Известие о том, что арестовали и увезли из дому моих близких - двоюродных сестричек Фиру и Рику, братика Яшу, многих школьных подруг, ошеломило меня. Но события развивались так стремительно, что осознать всю трагичность случившегося я тогда не успела. В память врезалась лишь одна из деталей того, что я тогда узнала - как в эту летнюю ночь на заспанных, не успевших опомниться детей их родители в спешке напяливали теплые зимние вещи. Мне трудно сейчас точно вспомнить, как повел себя отец, узнав о том, что случилось с его родными. Кажется, он молчал, подавленный неожиданным известием. Возможно, он посчитал это тогда ошибкой, перегибом, искривлением линии партии -- это были спасительные формулировки многих идеалистов, остававшихся в плену своих убеждений, своих великих иллюзий еще долгие годы, а иногда и всю жизнь.