Марьяш Рута Максовна
Быль, явь и мечта. Книга об отце

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 3, последний от 29/11/2020.
  • © Copyright Марьяш Рута Максовна (rutol@latnet.lv)
  • Размещен: 27/01/2010, изменен: 15/06/2010. 946k. Статистика.
  • Статья: Публицистика
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:

       Р.М. ШАЦ-МАРЬЯШ

    "Быль,

    явь

    и мечта"

    КНИГА ОБ ОТЦЕ

    Рига 1995

      
       Я, начальник 1-го отделения Следотдела МВД Латв.ССР, майор Щемелев, рассмотрев материалы след-ственного дела  17281 по обвинению ШАЦ-АНИНА Мак-са Урьевича и ШАЦ Фрехи Самуиловны в преступлениях, предусмотренных ст.58-1 "а", 58-10, ч. I и 58-11 УК РСФСР,
       нашёл:
       ШАЦ-АНИН М. У. и ШАЦ Ф. С. арестованы МВД Лат-вийской ССР 18 февраля 1953 года и обвиняются в про-ведении организованной антисоветской деятельности.
       ...с 1904 года, находясь в рядах еврейской рабочей пар-тии "социалистов-территориалистов", а затем "Объеди-ненной рабочей партии" - членом ЦК этой партии, вел активную борьбу против большевиков.
       В годы Великой Октябрьской социалистической рево-люции на Украине был членом украинской Центральной Рады и участвовал в издании контрреволюционного жур-нала "Еврейский пролетарий" и газеты "Новое время".
       С 1919 по 1922 год возглавлял в Риге так называемый "Еврейский рабочий клуб", который проводил в своей дея-тельности контрреволюционную линию Бунда.
       После установления в 1940 году советской власти в Латвии продолжал свою националистическую деятель-ность, являлся одним из организаторов в г. Риге еврейских культурно-автономистских учреждений, которые служи-ли рассадником национализма среди еврейского населения Латвии.
       В годы Отечественной войны писал националистиче-ские статьи для советской и зарубежной прессы, в кото-рых стремился преувеличить роль евреев в борьбе с фа-шизмом.
       В 1945 году по возвращении из эвакуации в г. Ригу создал так называемый "Еврейский националистический центр" и как его главарь направлял всю враждебную дея-тельность националистов против Советского государ-ства.
       Систематически на протяжении 1945-1948 гг. устраи-вал на своей квартире сборища участников "Центра", на которых обсуждались вопросы практической деятельно-сти еврейских националистов, а также возводилась кле-вета на советскую действительность...

    Из постановления следователя

    от 16 апреля 1953 года

    3

      
      
       ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
      
       Уверена, что есть немало людей, ощущающих потребность по-своему выразить мысли об ушедшем поколении отцов. Ведь преемственность нравственности, мыслей и стремлений - осо-бое качество человеческого существования.
       Листаю воспоминания отца, матери, документы, фотографии, читаю письма, и мне слышатся голоса родителей, характерные интонации, я вижу их лица, жесты. Все это обращено теперь ко мне. И мне хочется к работе моего воображения приобщить читателей этих строк...
       Вот слова Льва Толстого, выписанные рукой моей матери: "Цель всякого сочинения должна быть польза - добродетель. Предмет сочинения должен быть высокий". Эта мысль созвучна образу жизни и творчеству отца. Его публицистическая патетика всегда была обращена к предмету высокому. Вся его жизнь была преодолением во имя высокого, примером силы духа и воли. В служении избранным им высоким идеалам он был предельно искренним. Именно эти, главные его черты прежде всего и побудили меня начать работу над книгой.
       И еще один стимул - сугубо личный - побудил меня занять-ся архивом родителей. Это - и долг перед их памятью, и свое-образное чувство вины, ощущение непоправимости упущенного мною при их жизни, желание хоть в какой-то мере восполнить это сейчас.
       Когда уходит в прошлое твоя молодость, и нет уже с тобой твоих родителей, ты остаешься один на один с памятью о них. Образ их кристаллизируется в твоем сознании в некую главную для тебя Истину. И Истина эта освещает твою последующую жизнь. Свет этот яркий, теплый, порой жгучий. Это - свет их души. Все в этом свете - и весенняя зелень парков родного города, и берег моря, дюны, сосны. Все так, как было тогда, при них. И все по-иному. Так хочется сберечь этот свет, передать

    4

      
       его другим. Как это сделать, как приблизить прошлое к настоя-щему?
       Эмоции порой мешали мне в работе. Но они, эти эмоции, и двигали ее вперед. Я прикасалась к интеллекту отца, увлекалась образом его мыслей, и чувства мои входили в нужное рабочее русло.
       Читая рукописи автобиографических работ отца, я временами чувствовала, как материал сопротивляется мне, не дается, ус-кользает. В чем же дело? Возможно, мои хрестоматийные пред-ставления о давнем прошлом мешают понять многое? В вос-поминаниях отца нет ничего необязательного, незначительного, мелкого, нет суеты. Его рассказ о прожитой жизни - это рас-сказ на социально-политическую тему. В этом и трудность его восприятия, но в этом и его ценность. О чем бы ни шла речь в воспоминаниях отца - об окружающей природе, о раннем дет-стве, юности, любви, - во всем присутствуют его философские раздумья. Все здесь от личного - к общему. От родного город-ка - к Вселенной, от национального - к интернациональному, от традиционного - к революционному, от собственной жизни - к общечеловеческому. Научные и художественные интересы отца были обширными, но в центре всегда оставались вопросы соци-ального и этического совершенствования человека. Давно уже он начал мечтать о мировом планетарном сообществе, о еди-нении человека и природы.
       Обычно жизнь отдельного человека, пусть даже долгожителя, слишком коротка, чтобы он смог полностью осознать свое время и мысленно проникнуть в будущее. Я думаю, что отцу это в определенной мере удалось. Причина, вероятно, в том, что он обладал обостренным зрением души и разума, хотя большую часть своей жизни прожил физически незрячим.
       Помню его слова о том, что, лишь достигнув вершины боль-шой горы, можно узреть не только отдельные тропинки, но и весь пройденный путь и перспективу дальнейшего. Наверное, он достиг такой вершины.
       Образы отца и матери неразрывно связаны. Фактически - это одна жизнь в облике двух людей. Все, что собрано в архиве отца, собрано матерью. Рукописи отца переписаны ее рукой. А многочисленные собственные ее записи свидетельствуют о том, что она высоко поднималась над повседневностью, заботами, бесчисленными утратами, а на склоне лет - даже над приближающейся

    5

      
       кончиной... Читать это больно. Я чувствую, что моя мать готовила для меня материал, готовила молча, завещая мне ра-боту над книгой об отце.
       Живет во мне опасение: не смогу охватить все важное, отра-зить главное, выразить существенное. Ведь память моя несо-вершенна, она хранит лишь отдельные мазки для большой кра-сочной картины их долгой жизни. Начиная эту работу, я под-бадривала себя словами Софьи Ковалевской: "Говори, что знаешь, делай, что обязан, и будь что будет!". Закончила я книгу в 1988 году. С тех пор прошло уже несколько лет, и снова рукопись книги передо мной, снова я надеюсь на то, что книга, наконец, выйдет в свет.
       Свои автобиографические записи Макс Урьевич Шац-Анин объединил под названием "Между былью и мечтой". Именно эти работы и являются основой данной книги. Обширный архив дает возможность дополнить рассказ подлинными документами, пись-мами, воспоминаниями современников. Я чувствую себя иссле-дователем жизни Макса Урьевича и Фани Самойловны - иссле-дователем времени их жизни и их жизни во Времени. Но я и сама буду говорить о близкой и знакомой мне окружающей среде, чувствуя ответственность за сохранение памяти о ней. Эта среда - не только мои родные, близкие, но и люди, их окружавшие, - личности часто значительные, ибо за ними - общество, народ, которому они служили беззаветно и самоотвер-женно, с которым разделили судьбу.

    6

      
      
       ГЛАВА ПЕРВАЯ
      
       На юге Латвии, в 80 километрах от Риги, на левом берегу Даугавы, как раньше говорили, Двины, расположен небольшой городок Яунелгава. Его старое название - Фридрихштадт. А еще его называли Найри - сокращенно от Най Рига (Новая Рига).
       В этом городке 22 июня 1885 года родился Макс Урьевич Шац.
       С трех сторон городок окружен густыми живописными лесами с поэтическим названием Тауркалне.
       Люди селились здесь уже с конца XVI века, а в 1648 году местечку был присвоен статус города. В XVII и XVIII веках здесь, на речном пути, шла оживленная торговля льном, зерном и прочими товарами.
       Судьба городка была трагична. Страшная эпидемия чумы в 1710 году, опустошающие пожары, неукротимые наводнения. Горо-док испытал и нашествие Наполеона, и трагедии первой мировой войны, и чудовищные зверства гитлеровского фашизма - ни одна беда не прошла стороной.
       В этом тихом уездном городке были свои общественные и культурные традиции, закалившиеся в испытаниях. Здесь рож-дались и росли люди, которые несли эти традиции дальше, и они вливались в широкий поток жизни общества
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича Шац-Анина
       ЧУДЕСА ДЕТСТВА
      
       Почему переживания детских лет до старости остаются в памяти гораздо более яркими и отчетливыми, чем события зрелого возраста? Не потому ли, что детство - подлинная пора чудес, и все дети - в большей или меньшей мере - вундер-кинды?.. Они все рождаются творцами, романтиками, призванными

    7

      
       открывать, завоевывать, осмысливать и создавать мир, полный тайн, пропастей и вершин. Огромная впечатлительность, страстный порыв все воспринять, все осознать.
       Широко открыты глаза ребенка: сколько вокруг форм, красок, очертаний! Как чутко прислушивается ухо ребенка ко всему, что вокруг него творится, звучит и распевает! Душа и тело ребенка насыщены порывом овладеть этим миром чудес. Игры детей тем и увлекательны, что открывают новые чудеса в этом мире та-инств. Подсознательное еще самодержавно царит над сознанием. Ребенок неотделим от Космоса, он - неразрывная часть его.
       Оглядываясь на первые годы своей жизни, нелегко вспомнить, когда именно в сознании наметилась грань между "Я" и "не Я", между мной и внешним миром.
       Мы играли с собачками, кошками, курами и утками, как с себе подобными. Особенно велика была моя дружба с песиком Буфкой. Мы вместе гуляли, гнались за убегающей от нас кошеч-кой. Это было подлинное содружество. Но вот однажды, мне было тогда года три, все взрослые сидели за обедом, а мы с Буфкой нежничали под столом. Вдруг кто-то со стола бросил вниз косточку. Буфка поймал ее и начал грызть, а я ухватился за конец косточки и потащил ее к себе. Буфка впервые на меня рассердился и схватил зубами за ухо. Я почувствовал гнев моего друга, страшно обиделся и закричал. Взрослые нас помирили. Это был первый момент, когда я почувствовал грань между "Я" и "не Я", между дружбой и враждой. Наша дружба с Буфкой продолжалась. Мы гуляли с ним по ближайшим перелескам, гнались за ящерицами и ужами, охотились за гадюками. Буфка, как и я, с огромным вниманием следил за всеми чудесами, которые творятся вокруг муравейника. Мы оба жадно вдыхали чудесный, полный ароматов весенний воздух, вместе купались в Двине, резвились, плавали, и Двина на своих берегах открывала перед нами чудеса мира.
       Часто я доплывал до середины реки. Как-то раз, уже совсем близко от берега, я попал в глубокую яму. И снова - момент, навсегда запечатлевшийся в памяти: погружаюсь глубоко в воду, чувствую, как голубизна летнего неба затягивается густой пеленой, в ушах шумит, сознание затухает на грани бытия и небытия. Еще не зная, что такое смерть, я всем существом ощущаю ее близость. Где-то рядом громко лает Буфка, и что-то в моей душе

    8

      
       встрепенулось... Чудом всплываю наверх и ползком добираюсь до берега, где меня Буфка встречает радостным лаем.
       Дружба и вражда, радость и горе - как это все перепле-тается! И кажется мне, что с того дня жизнь и смерть, как сиамские близнецы, неразрывно сплелись воедино. И жизнь по-бедила смерть!
       У соседа пивовара был сын Илья, недоросль четырнадцати лет, который любил играть с нами, малолетками. Однажды, в жаркий летний день, мы гуляли с ним по городскому саду. Рядом с садом, на базарной площади, был глубокий колодец, в который на длинном канате опускалось ведро. "Жарко, напиться бы", - обратился я к Илюше. Недолго думая, он посадил меня в ведро и стал опускать в колодец. Никогда не забыть мне эти мгно-вения, когда солнечный мир стал исчезать, а я все глубже опускался во мрак. Сырость охватила меня, и дрожь прошла по всему телу. "Конец!" - мелькнуло в затухающем сознании. Когда ведро плюхнулось в воду, меня окатила ледяная влага, и я громко завопил. Прохожие извлекли меня из колодца, насквозь промокшего. Илюша встретил меня с наивным изумлением: "Ну, напился?". Сложное сплетение - разум и безумие, жизнь и смерть, солнечный свет и мрачная тень. Сколько противоречий, сложных переплетений в этом мире чудес!
       Дом, в котором я родился и рос, находился на самой окраине городка. За садом и огородом было большое необработанное поле, и я любил бродить там, собирая в букеты полевые травы и цветы. На этом поле были болотистые места, где почва уходила из-под ног, и родители запрещали мне там гулять, но я не мог отказать себе в этом удовольствии. Во время одной из прогулок я услышал вдали чьи-то крики, вой живого существа. Побежав в направлении этого воя, я вдруг увидел голову и шею лошади, которая погрязла в жидком болоте, извивается, пытаясь вы-браться, и неустанно вопиет от боли и ужаса. Несколько человек с палками в руках пытаются спасти лошадь, но это им не удается, так как почва ускользает из-под ног. Это длилось не-сколько мучительных минут, болото затягивало лошадь все глуб-же, крики становились все более ужасающими, и вдруг насту-пила тишина. Лошадь утонула, исчезла. Болото сомкнулось над живым существом. В моих ушах еще звучали ее предсмертные стоны, душа сжималась от ужаса, из глаз лились слезы, я брел

    9

      
       обратно, в наш огород. Тогда я впервые увидел, как умирает живое существо, и никогда уже потом не смог этого забыть.
       Зло могло свалиться и с ясного неба. Вспоминаю такую картину: в нашем дворе всполошилась домашняя птица - над нею кружил ястреб, в когтях его был только что пойманный им цыпленок. Не помня себя от ярости, я схватил палку, кинул ее в хищника, и он выпустил свою жертву. Именно тогда я начал понимать, что хищникам всегда и везде надо давать отпор!
       Помню, как мы, дети, с недоумением глядели на взрослых, когда они с приближением грозы плотно закрывали окна и двери. Чего они боятся, думали мы, и с нетерпением ждали, когда, наконец, сможем выскочить на волю и полной грудью вдохнуть очищенный грозой воздух!
       Как восхищал меня мир красок и цветов! Как восторгался я подснежником - предвестником весны! И как зачарованно бро-дил вокруг черемухи, вдыхая с ее ароматом всю чудотворную красу природы. А когда вдоль забора в саду расцветали ландыши, я не мог оторваться от белых головок-кудесниц, своим запахом рождающих порывы вдаль и ввысь... Росла на лугах травка-цве-ток - со множеством шариков, гладких, блестящих. Наберешь пучок, подымешь вверх, и солнце в зеркальных шариках отра-жается ярким букетиком лучей. Как весело бежать навстречу солнцу! Сидишь в саду, в беседке из сирени, аромат уносит тебя далеко, в голубую синь, вдаль чудес. А когда расцветает жасмин и акация наполняет воздух мучительной тоской по ушедшей весне, весь мир кажется тебе букетом тончайших ароматов, всех нюансов красок, всех причудливых форм бытия.
       От клумбы с розами не оторваться! По форме, цвету и аро-матам роза была для меня ярчайшим воплощением земной радо-сти, посулом райского блаженства. А с грустными астрами я тихо провожал уходящее лето и яркое солнце...
       Любимым местом игр был берег Двины и канал, кольцом окружавший городок. Из песка, глины и камушков мы воздви-гали фантастические строения, башни, крепости. Мир, осязае-мый руками юных чудотворцев, превращался в мир диковин. Дети предвосхищали чудотворную силу труда!
       Летние купания, состязания в плавании, катания на лодке закаляли тело и душу. На лесистом островке мы ловили удочкой рыбу. Зимой, когда Двина замерзала, мы стремительно носились на коньках вдоль берега, на бегу перескакивая проруби, и это

    10

      
       наполняло душу радостью преодоления. Во время ледохода, когда пароходик и паром не курсировали, мы пробирались на лодках между плавучими льдинами, напряженно сражаясь с грозной стихией. В эти весенние дни половодья и ледохода река при-носила городку постоянные волнения и тревогу. Она широко разливалась по низкому берегу, затопляя целые улицы и чаще всего - расположенные ниже кварталы бедноты. Выходил из берегов и городской канал, весь городок был объят водной стихией. Но мы и тут ухитрялись на самодельных плотах с баграми в руках передвигаться по затопленным огородам и са-дам.
       Светлыми праздниками были для нас лесные походы с ранней весны до поздней осени: сбор орехов, ягод - земляники, чер-ники, голубики, малины, брусники и клюквы, грибов - лисичек, боровиков. Все нюансы вкусовых ощущений! Чудеса раститель-ного мира переплетались с манящей прелестью мира животных. На чердаке двухэтажного дома была голубятня. Туда мы прино-сили крошки хлеба, остатки каши и молчаливо внимали воркотне мирных созданий. То была подлинная дружба. "Голубка нежная" на всю жизнь осталась любимым светлым образом, живым воп-лощением добра и красоты. А когда перед закатом солнца зву-чала трель соловья, вся прелесть мироздания воспринималась детским ухом как ритмическое биение пульса Вселенной: тихая радость, нежная печаль, светлые призывы - все вдаль и ввысь... Бродя по лесу, вдруг услышишь: зовет кукушка, грустно, вдум-чиво, настойчиво. Куда? Вперед, вдаль и ввысь! В птичьих го-лосах ребенок чуял единство, моноритмию Вселенной и полную бесчисленных звуков и ритмов многоголосую полиритмию кос-моса.
       Под вечер, усталый, притихший, я возвращался домой и уже издали слышал, как из комнаты старшей сестры доносятся лас-кающие звуки рояля. Моцарт и Бетховен, Огинский и Шопен, "Анданте кантабиле" Чайковского - музыка, объединяющая мир звучаний природы с миром человеческих устремлений. Звуки природы и звуки музыки сливались воедино, увлекали детскую душу гармонией, красотой созвучий, открывали единство красок и звуков, ритмическое биение пульса Вселенной.
       Так детство впитывало в себя ритмы природы, и они влияли на всю дальнейшую жизнь, направляя на поиски добра и кра-соты, симфонии и содружества.

    11

      
       Солнце - источник света и тепла, жизнеутверждения и устремления ввысь - основной фон физического и духовного роста ребенка. Летняя пора на всю жизнь остается олицетво-рением беззаботного детства. Летняя ночь, полная неги и грез, - сильное переживание детства - сохраняется в памяти как сим-вол восторга, мечты о прекрасном.
       Но на этом солнечном фоне всплывает вдруг иная летняя ночь, ночь, полная ужаса. Ребенок просыпается не у себя в комнате, а среди поля, и первое впечатление от ярко пылающего неба вызывает радостную перекличку с солнечным блеском. Но вот слышны тревожные людские голоса, треск пылающих домов. Все вокруг охвачено смятением, страхом. В эту летнюю ночь сгорел дотла весь центр городка. И потом, проходя мимо раз-валин и одиноко торчащих обгорелых труб, озаренных ярким летним солнцем, в течение долгих лет я вспоминал ужасы той летней ночи.
       Когда весной начиналась работа в саду и огороде, мы с воодушевлением помогали взрослым готовить грядки и клумбы, обкладывали их камушками, кирпичиками. Мы очищали посевы от сорняков, но особенно нас восхищала борьба со жгучей крапивой. Венцом, завершающим эту радость, был осенний сбор плодов, фруктов. Труд был сладок, и не столько вкусом малины, яблок "белый налив", сочных слив, сколько сознанием и чув-ством выполненного долга, овеществленного труда.
       Так постепенно в детском мире гармонически сливались на-чало космическое с зачатками социального, индивидуальное с универсальным.
       На улицах и в домах родного городка звучала речь на разных языках - латышском, русском, еврейском, немецком, и дети с ранних лет к этому привыкали. Разные звучания и образы, разнообразие форм и содержания впитывались душой ребенка и прочно оседали в его памяти, в сознании. Было так понятно и близко совместное звучание этих речей на разных языках. С каким вниманием я слушал сказания о Самсоне, Лачплесисе, Илье Муромце, Нибелунгах! Все это переплеталось, дополняя друг друга, без противоречий, без розни. И сколько песен разных народов, полных любви к природе, к человеку, воспринималось чуткой детской душой!
       Сомнений нет, детство - пора чудес, пылающих, освеща-ющих путь вперед. Предстоит светлая дорога, полная радости

    12

      
       созидания и содружества, мир открытий и изобретений, мир торжества света над мраком! Это не идеализация детства. Это его многообещающая реальность. С этим каждый из нас входит в мир - мы рождаемся с криком удивления. Сколько нас ждет чудесного!
       И сколько помех, горестей и разочарований ждет ребенка на его долгом пути к старости! Недаром прозвучали полные тоски слова Гёте: "Счастливейший человек тот, кто может привести в связь конец своей жизни с ее началом!".
       Начало сулило райское счастье для души и для тела, для глаза и для уха, для любви и содружества, а жизнь повседневно, с юности до старости приносила сложный поток радостей и горестей, взлетов и срывов, света и мрака, консонансов и дис-сонансов, гармонии и дисгармонии. Часто потом казалось невоз-можным: как мог этот мир разума и просветления так быстро сменяться тупым бездумием, звериной яростью? Но детская па-мять твердо хранила юную мечту - мир чудес, полный красоты, гармонии, согласия, содружества. Переживания детства помога-ли преодолеть горечь разочарований.
       Да, подлинно счастлив тот, кто может органически соединить чудотворные мечты детства со светлыми чаяниями зрелого воз-раста.
      
       ПОРЫВЫ ОТРОЧЕСТВА
      
       Огромное влияние на формирование отрока имеет ритм окру-жающей среды - семьи, общества. В этом ритме обобщены опыт поколений, навыки и традиции былого, социальный уклад среды. Психика отрока настраивалась в основном на ритм будней, дей-ствия. Покой и бездействие субботы ощущались как нарушение ритма жизни, как некая пустота в ходе событий.
       По пятницам в доме готовились к субботним празднествам. Но уже с раннего утра нас ожидали переживания. Толпа город-ских нищих начинала свой обход за подаянием. В моей памяти жив щемящий образ Иоселе- слепца, в огромном старом ватнике, с мертвенно-бледным, изможденным, застывшим лицом. Веки его опущены. В лице - боль, тоска по солнечному свету и бес-конечная печаль. Рука жалобно протянута в мольбе. Искалечен-ный мир! Однажды один из мальчиков бросил ему камень в спину. Слепец повернулся в его сторону и молча вперил свой мертвый взор в обидчика. И столько было в его лице горечи,

    13

      
       обиды, безмолвного крика о помощи, что мы все, мальчишки, набросились на озорника, и он с плачем убежал. Мы объявили ему бойкот и не нарушили его до тех пор, пока он не исправил своего проступка: стал бережно провожать слепца через дорогу.
       Бывала по пятницам и иная картина. Двери нашего дома широко распахиваются и появляется глава бедняков квартала - нищий Кайзер, могучий великан с копной рыжих волос. Он чисто выбрит, ноги обуты в высокие сапоги. Как подлинный властелин, он обходил дома городка, протягивал свою руку, словно требовал не подаяния, а дани. Медяки он тут же возвращал, принимая: лишь серебряные монеты. Кайзера опасались и безропотно вы-полняли его волю. Это был наглый попрошайка. Много лет спустя, читая роман И. Зангвилля "Король шнореров", я вспом-нил, что уже в раннем детстве видел в нищем Кайзере прототип этого "героя".
       Ночью дома охранял изможденный старичок - сторож Фетерл. С трещоткой в руках он обходил квартал, отпугивая воров, хриплым басом распевал свои песенки, то грустные, протяжные, то насмешливые, сатирические. Запомнилась одна из них: "Хо-зяйчики пьют себе чай, а я, одинокий, шагай да лай! Эй- да, кто идет?". И снова безмолвная тишина ночи.
       Это были тени светлой зари детства и отрочества, когда еще чужды нам были поиски смысла жизни, цели бытия и сознания. Лишь медленно, постепенно зарождались думы о вчерашнем и завтрашнем, о едином потоке жизни.
       В нашей семье родители придерживались религиозно-нацио-нальных традиций былого. Но фанатизма не было, и молодежь пользовалась полной свободой духовного развития. Бывало, ран-ним утром из соседней комнаты был слышен речитативный напев - это отец читал старинное Священное писание. Но уже за завтраком, читая газету "Дюнацайтунг" на немецком языке, отец делился с нами светскими новостями. В отцовском книжном шкафу мирно уживались огромные фолианты Талмуда и энцик-лопедии, книги русских, немецких, еврейских классиков, книги на латышском языке.
       Азбуке меня обучал дедушка. Его задумчивое лицо, обрам-ленное широкой седой бородой, доброжелательный взгляд и ти-хий голос побуждали меня внимательно следить за причудли-выми сочетаниями букв и слогов. После удачного урока появля-лась бабушка и сыпала мне на азбуку горсть изюма или

    14

      
       миндаля - награду за успехи в учении. А к концу недели де-душка в виде премии дарил мне изготовленную им самим гли-няную птичку-свистульку с несколькими дырочками. На ней можно было исполнять несложные мелодии.
       Пяти лет меня определили в хедер. Там десяток ребят сидели вокруг стола во главе с чернобородым меламедом (учителем) и монотонно зубрили Священное писание - Тору. Нерадивых меламед костяной указкой тыкал в ребро. А в окно заманчиво лился солнечный свет и манили просторы полей.
       В первый же день занятий меламед Ицик Бакстер начал нам переводить и толковать слова из Библии: "В начале Бог создал землю и небо". Наступила короткая пауза, и я тихо спросил меламеда: "А кто же создал Бога?". Лицо раввина исказилось гневом, он не стал отвечать на мой вопрос, ткнул меня в бок указкой и выставил вон.
       Меня определили в городскую начальную школу, где директор Утендорф на ломаном немецко-русском языке обучал нас "всем" наукам, в том числе пению и гимнастике. Из начальной школы меня вскоре перевели в городское училище. Директор, немец Гартман, тоже, как нам казалось, нарочно беспощадно коверкал русский язык и больше всего заботился о муштре, о блеске пуговиц на нашей ученической форме. Учителя остались в моей памяти как "люди в футлярах", о которых я прочитал потом у Чехова. Между наставниками и учениками помимо уроков не было никакого общения, они лишь обучали нас грамоте, но задатков общественности и человечности не прививали. Любовь к знаниям развивалась благодаря самообразованию. Когда я впервые попал в городскую библиотеку и увидал ряды полок с книгами, я в изумлении остановился перед этой сокровищницей. Я дал себе тогда зарок обязательно прочесть все книги в мире! Именно в то время у меня появилось страстное стремление все познать, изучить все науки. И я с ранних лет пристрастился к чтению, книга стала моим лучшим другом.
       С особым увлечением я знакомился с прошлым, с мировой историей. Я чувствовал, как в моем сознании былое врывается в сущее и освещает явь. Сопоставления былого с явью зарож-дали новые проблемы и чаяния грядущего. Перед моим мыс-ленным взором разворачивалась картина волнообразных сдвигов, подъемов и спадов в жизни людей и народов.

    15

      
       В древней мифологии меня чрезвычайно взволновало сказа-ние о потопе. Передо мной вставала поразительная картина: грозная стихия смывает всю накопленную веками грязь, всю скверну зла и насилия, и мир, очищенный этой бурной водной стихией, начинает новую жизнь. А с вершины высокой горы на это обновление гордо взирает новый человек.
       Народные мифы, героические легенды, накопленная веками мудрость - все это захватило душу. Космос детства расширил-ся, объединяя и обобщая все воспринятое зрением и слухом, обонянием, вкусом и сознанием. Разум начал перерабатывать чудеса детства, и сознание прочно стало над подсознательным.
       Наряду со своеобразным библейским миром я впитывал об-разы творений Гёте, Шиллера, Пушкина, Лермонтова. Рели-гиозные традиции все больше переплетались со светским ми-ропониманием, национальное наследие обогащалось межнаци-ональными элементами. Естественные и гуманитарные науки тогда, в отрочестве, расширили мой духовный кругозор и услож-нили восприятие окружающего мира. Привычный фон детства - городок - оказался лишь песчинкой бесконечного космоса, а сами детские годы - лишь мгновением из всемирной истории человечества. Психика перестраивалась на новый лад, и теперь стало необходимо увязать частности с целым, детали с все-общим.
       Синагогу я с детства посещал редко - лишь только в дни праздников. Я заметил отсутствие подлинного единения моля-щихся, различие между разодетыми в добротные черные сюртуки людьми, стоящими у восточной стены синагоги, и плохо одетой толпой бедняков, толпившихся у самого входа. В пение кантора врывались разнобой выкриков, жалобы, горестные вздохи. Каж-дое посещение синагоги вызывало глубокие раздумья о проти-воречиях, раздирающих весь уклад жизни городка.
       Еще при изучении Библии я обнаружил глубокие проти-воречия, борьбу добра со злом, отражавшую народную мудрость. Бог, преисполненный милосердия, был близок, а Бог - мститель и сокрушитель вызывал неодобрение, неприязнь. Я начал пони-мать, что такая раздвоенность божества - результат борьбы между добром и злом в самой жизни.
       Я знал уже об ограничении евреев в правах в царской России, читал о страшных еврейских погромах, от которых чаще всего страдала еврейская беднота. Я читал историю еврейского народа,

    16

      
       узнал о том, что и в еврейском народе еще в древние времена существовало классовое и духовное расслоение людей.
       Уже тогда передо мной встала трудная задача: осмыслить, четко осознать водораздел между положительным и отрицатель-ным наследием народа. Предстояло много лет исканий, колеба-ний и сомнений.
       В эти годы безмятежная пастораль природы сменилась в моей душе социальной патетикой и политической героикой, столь характерными для общественных настроений России конца XIX и начала XX века. Со всех концов огромной страны доходили сведения об усиливающемся революционном брожении. И я ду-мал о том, станет ли явью древняя мечта человека о том вре-мени, когда "перекуют мечи на орала", а "волки станут мирно пастись рядом с ягнятами"? Действительность была так мало похожа на эту мечту!
       В июне 1898 года, в день праздника Лиго, когда вокруг звучали веселые песни, девушки и парни в венках из дубовых листьев водили хороводы и прыгали через костры, в нашей семье было торжественно объявлено мое совершеннолетие - мне ис-полнилось тринадцать лет. Завершился период моего детства и отрочества в родном городке.
      

    * * ****

    * * *

       В день столетия отца, 22 июня 1985 года, мы поехали к нему на родину, в Яунелгаву. Нам уже не пришлось переправляться с правого берега Даугавы на левый паромом или пароходиком, как это делалось в годы его детства и юности. Через совре-менную Плявиньскую гидроэлектростанцию мы перебрались на левый берег к тем самым изумрудным солнечным полянам, лесам и холмам, с которых начиналось полное чудес детство отца...
       Сейчас на том самом заболоченном лугу, где в прошлом веке на глазах у мальчика погибла несчастная лошадь, стоят корпуса жилых домов, а в парке играют дети. Большая часть жителей городка трудится в расположенном здесь леспромхозе - одном из крупнейших в Латвии. Но и леса здесь отнюдь не скудеют, люди за ними любовно ухаживают, постоянно восстанавливают. Ежегодно в питомниках хозяйства выращивают около трех мил-лионов саженцев. А садоводы создают здесь новые сорта пре-красных роз - потомков тех самых роз, которые в детстве каза-лись мальчику ярчайшим воплощением земной радости... Люди

    17

      
       заботливо сберегли здесь ту изначальную прелесть природы, о которой писал отец и образы которой он пронес через всю свою долгую, многотрудную жизнь.
       На старом городском кладбище среди покосившихся каменных надгробий сохранился будто нетронутый временем высокий чер-ный гранитный памятник. На нем четкая надпись на русском языке:
      

    Долголетнему гласному

    Уриасу Исааковичу Шац

    город Фридрихштадт

    15 марта 1913 года

      
       Это мой дед. Мать моего отца Роза была немного старше своего мужа, но пережила его на целых 22 года. Прах ее покоится в Риге, на кладбище Шмерли. Сохранилась фотография ее сыновей и невесток у могилы. Снимались в 1936 году, когда ставили памятник. В годы фашистской оккупации Риги кто-то учинил на кладбище разгром - валили памятники, раскалывали на части, оскверняли могилы. Бабушкин памятник валялся с отбитой верхушкой, но сыновья и внуки его подняли, рестав-рировали, и он снова высится над осевшей с годами могилой, храня на себе неизгладимый шрам - трещину. Передо мной фотография бабушки, я хорошо помню ее - спокойную, привет-ливую, державшуюся с большим достоинством. Она была сильно сгорбленной. Говорили, что в молодости ее лягнула в поясницу корова и бабушка после этого долго болела. Последнее десяти-летие своей жизни она провела в Риге и скончалась в возрасте 90 лет ночью, во сне. В глубокой уже старости на нее стал очень походить лицом отец.
       Как сложилась судьба братьев и сестер моего отца, этой многочисленной семьи?
       Самому старшему - Леопольду к началу второй мировой вой-ны было 70 лет. Он был седой как лунь, благообразный, тихий человек. Работал провизором в аптеке на Мариинской улице, в так называемом "Пассаже Упита" - огромном доходном доме. Тетя Юля, его жена, была родом из Петербурга, полная, очень степенная и, как мне тогда казалось, обладавшая аристокра-тическими манерами. Их единственная дочь Сара, или, как ее с детства называли, Ака, была врачом-венерологом. К ней на ре-гулярные осмотры приходили официально зарегистрированные

    18

      
       в рижской префектуре представительницы самой древней профес-сии. К этой своей работе Ака относилась с большим юмором. Но пациенток своих она по-своему, по-женски жалела. Личная жизнь Аки не сложилась. В ноябре 1941 года, в одну из акций по уничтожению еврейского населения города, они все - Леопольд, Юля и Ака - были зверски убиты фашистами в Румбульском лесу.
       Второй брат - Николай жил с семьей в Лодзи. Он имел степень магистра фармации, занимался наукой. Его диссертация на тему "Химические исследования казина и некоторых других составных начал цветков Куссо", написанная в 1900 году на основании исследований в лаборатории Фармакологического ин-ститута Юрьевского (ныне Тартуский) университета, хранится в Москве, в государственной библиотеке. Николай, как и мой отец, был весьма непрактичным человеком, "не от мира сего". Он был убежденным сионистом. Скончался он в 1922 году. Его жена и дочь погибли от рук фашистов в Польше. Его вторая дочь Зося чудом уцелела и поселилась в Израиле, где сейчас живут внуки и правнуки дяди Николая.
       Был уничтожен гитлеровцами и другой брат отца - Жанно, круглолицый, предприимчивый, жизнерадостный человек. По-гибла вся его семья. До нас дошли сведения о том, что его сыновья Симон и Урий в 1943 году были в числе руководителей восстания в Варшавском гетто.
       Старше отца был еще брат Соломон, державший в Риге, на той же Мариинской улице, магазинчик аптекарских товаров. Соломон очень любил моего отца и, когда отец потерял зрение, дал обет не посещать никаких зрелищ - ни кино, ни театр. 14 июня 1941 года он был арестован органами НКВД и умер в годы войны на севере России, в сталинском лагере.
       Моложе отца был его брат Абрам. Он начинал свой трудовой путь младшим учеником-"фуксом" Воскресенской аптеки в Пе-тербурге, поставлявшей лекарства царскому двору. В январе 1905 года он был участником первой забастовки петербургских фармацевтов. Его воспоминания об этих днях были опублико-ваны в 1960 году в журнале "Аптечное дело" в Москве. Абрам Шац был одним из старейших провизоров Риги, долгие годы являлся генеральным представителем препаратов парижского Па-стеровского института в Латвии, Литве, Эстонии и Финляндии.

    19

      
       Вместе с семьей он был выслан в Сибирь в июне 1941 года. Скончался в Риге в возрасте 80 лет.
       Старшая сестра отца - Рика в начале века вышла замуж за уроженца Фридрихштадта Михаила Шена, который активно участвовал в революционных событиях 1905 года в Яунелгаве и Скривери, а потом был вынужден нелегально покинуть Россию и поселился в Париже. Там они и жили - в темноватой, скром-ной квартирке на рю Арман Миассан. Михаил Шен был со-трудником Пастеровского института, учеником знаменитого профессора Роу, и сам стал известным профессором биологии.
       Когда в 1922 году умерла от инфлюэнцы жена Михаила Шена, он женился на ее младшей сестре Зархен. Они часто приезжали летом в Ригу, жили на даче. Дядя Миша Шен был темпе-раментным и веселым, носил пышные усы, много шутил и был похож на провансальца. Перед самым началом второй мировой войны он внезапно умер, тетя Зархен приехала в Ригу и по-селилась в семье младшего брата Абрама. По профессии она была пианисткой и терпеливо обучала меня игре на пианино, но наука мне не давалась, и я на всю жизнь осталась лишь слуша-телем музыки. Тете Зархен тогда было пятьдесят лет. Она была внешне строгой, даже суровой, а в глазах была грусть. В 1941 году фашисты ее тоже убили в Риге.
       Зимой 1975 года моя мать, находясь возле угасающего отца в больнице, подводила итог жизни всей многочисленной семьи Шац. Я нашла эти записи - длинный список утрат, трагических судеб людей XX века. И тут же чьи-то слова, взятые матерью в кавычки, цитата, которая помогла ей высказать важную мысль:
       "Мы преобразуем мир и монументы воздвигаем во славу мощи человеческого духа, героизма, красоты. А незабвенным родным и друзьям своим воздаем главным образом тем, что продолжаем их дело, их достоинства. Именно в этих непрекращающихся свершениях, вечной устремленности в светлое, доброе - вели-кая, непреходящая сила памяти".

    20

      
      
       ГЛАВА ВТОРАЯ
      
       В России конца XIX века молодежь рано приобретала опыт общественной жизни. Этому способствовала небывалая интен-сивность исторического движения. Юные умы работали напря-женно и вдохновенно, все чаще отказываясь выполнять про-грамму уходящего поколения. Молодые становились носителями общественной динамики, они проникались верой в жизнь, рас-пахнутую перед ними. Романтика юности органически вплета-лась в революционную романтику эпохи. Но путь к истине был тернист и извилист.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       ЮНОСТЬ, ГИМНАЗИЯ.
       ПЕРВЫЕ ШАГИ В РЕВОЛЮЦИИ.
       НАЧАЛО ПУБЛИЦИСТИКИ
      
       Отрок рвется к свету, к разуму. Все узнать! Все прочесть! Все увидеть! Все услышать! Везде побывать, все охватить! Юно-шей человек мечтает стать творцом. Осуществить извечную меч-ту о совершенстве, о всемогуществе человека, созидателя нового мира, мира всечеловеческого счастья!
       Оглядываясь на пройденный путь, извилистый и ухабистый, хочешь найти ту красную нить, которая делает этот путь единым, целостным. Быть может, это - поиски стимула или символа. А может быть, и здесь желание - мать мысли...
       С юных лет, проведенных на лоне природы, я страстно, как все, любил солнце, но по-особому - бурю, грозу. В молниях меня привлекали солнечные лучи, а в раскатах грома - вольная, очищающая душу небесная ширь. Я надевал дождевик и бродил вдоль Двины или по берегу моря, впитывая в себя освобож-дающую прелесть грозы, и полной грудью вдыхал очищенный грозой озонистый воздух.

    21

      
       Уже с детства меня страстно влекли звуки музыки, уже тогда я был человеком уха, а не глаза. Гайдн, Моцарт радовали меня светлой игривостью, Мендельсон - раздумьем. Но подлинную радость и восторг вызывал Бетховен. Его идиллическая пасто-раль была для меня вестником солнечной зари. Его "Лунная соната" - гимном космической тишине ночи, а подлинный вос-торг и душевный подъем вызывали во мне его героика и пате-тика, его мощное и бурное стремление овладеть силами космоса. Бурная "Аппассионата" - антитеза "Лунной" - звала мою душу ввысь и вдаль. Героические симфонии, "Эгмонт" рвали оковы, сносили темницы, освобождали душу, наполняя ее вос-торгом борьбы. Так с ранних лет и до самой старости Бетховен олицетворял для меня великое двуединство солнца и бури.
       Учеба, чтение книг расширяли мой горизонт. Рождалась страсть познать прошлое и настоящее, понять, куда несет тебя мировая стихия. Литература и наука мощно стимулировали эти поиски единства жизненного потока.
       Когда я прочитал слова Горького: "Пусть сильнее грянет буря!" - мое юношеское влечение к буре получило идейно-об-щественную осмысленность. Я стал читать с разбором, стремясь найти путеводитель по бурному потоку жизни, и нашел его в Шекспире. Меня отталкивали Макбет, Отелло, Лир. Я колебался в поисках пути вместе с Гамлетом. Я уносился ввысь к Эросу вместе с Ромео. Меня глубоко волновал страстный Ричард Льви-ное Сердце. Но подлинный восторг осознания единства жизнен-ного потока я пережил с шекспировской "Бурей". Образ Просперо вновь вывел меня на простор бури, призванной очистить мир от мерзости, бесчеловечности.
       Пришла юность, потребовавшая перехода от слов к делу, от размышлений к действию. Ведь я чувствовал, что буря в природе не только разрушает, сокрушает, но и освобождает силы для нового созидания. Теперь же юная мечта подняла бурю на новую высоту, на сокрушение старого, отжившего, на созидание нового, нарождавшегося в общественном бытии и сознании. "Буря, скоро грянет буря!" - говорила нам повседневная жизнь конца XIX и особенно начала XX века. Я прочитал "Коммунистический мани-фест". История всех революций от Спартака до Парижской коммуны глубоко волновала и влекла к себе юную мысль, эмоции и волю.

    22

      
       Летом 1898 года я оставил родительский дом и, выдержав конкурсные экзамены, был принят во второй класс Митавской классической гимназии. Митава (теперь Елгава) - столица Курляндского герцогства - была повторением облика Фридрихштадта - Яунелгавы, только масштабнее. Это был тихий, спокой-ный провинциальный городок, его внешний жизненный ритм протекал медленно, размеренно. Чисто прибранные широкие ас-фальтиро-ванные или мощеные улицы, аккуратные дома с пали-садниками, пустынные, безлюдные окраины. Две реки - Аа (Лиелупе) и Дрикса - завершали идиллию маленького патри-архального губернского городка. Но внешнее спокойствие было обманчиво. Переплетение социальных и национальных противо-речий определяло тогда своеобразие балтийских городков. Поли-тические заправилы - губернатор, полицмейстер с их аппара-том - были инструментом российской колонизации. Их ненави-дели и боялись. В самом тесном контакте с этим насильственным аппаратом бюрократического чужеродного ига состояли немец-кие бароны, которые веками чувствовали себя здесь хозяевами, влияя на культурный климат городка. "Немецкий порядок", немецкая ограниченность - все это давило тяжелым грузом. И все же духовную жизнь города определяли истинные хозяева страны. В тяжкой борьбе латышский народ с большим упорством защи-щал свое национальное достоинство, самобытность, право на самоопределение. Царский гнёт и баронская реакция объединили весь трудовой люд Курляндии в единый лагерь угнетенных, ведущих борьбу за свободную демократическую Балтику.
       В центре города высились роскошные дворцы Растрелли, где столетиями правили немецкие герцоги, а после них - русские губернаторы. В одном из зданий, построенном сыном грозного диктатора Бирона, находилась наша классическая гимназия.
       Ознакомление с классической культурой Эллады и Рима, с их стремлением к гармоническому сочетанию плоти и духа, образа и идеи, добра и красоты открыло передо мной новые горизонты. Спорт, все виды гимнастики укрепляли тело и душу. Учеба давалась легко. Знаток и любитель русской классики, учитель Леонид Окнов сумел вызвать глубокий интерес к гуманистичес-ким идеям русской литературы. Преподаватель немецкой литера-туры Вейнек раскрыл перед нами богатое наследие германской культуры, литературы.

    23

      
       Классическая программа гимназии пополнялась самообразо-ванием в области естественных и общественных наук. Белин-ский, Чернышевский, Добролюбов вводили нас в мир русской революционно-демократической мысли. Это были годы, когда революционное движение в России быстро шло в гору и привле-кало нас смелым дерзанием и светлыми перспективами.
       Многонациональный состав учащихся - русские, латыши, немцы, литовцы, белорусы, поляки, евреи - содействовал сбли-жению учеников на основе идейно-политических симпатий. В кружках самообразования мы увлеченно читали тогда Маркса, Энгельса, Плеханова. Шли ожесточенные дискуссии между иде-алистами и материалистами, сторонниками различных полити-ческих течений.
       Мои товарищи и я искали решения и глубоко волновавшей нас национальной проблемы. С увлечением читали мы попадав-шие к нам первые номера ленинской "Искры", и нас привлекало то, что одним из программных пунктов партии российских со-циал-демократов было признание равноправия всех угнетенных царизмом наций, признание их прав на самоопределение.
       Помню летние вечера, когда мы конспиративно, группами отправлялись на лодках далеко за город по реке и там до самой зари горячо дискутировали о возможных путях и перспективах революции. Значительная часть учащихся полагала, что револю-ция автоматически решит все вопросы, в том числе и нацио-нальный. Среди учащихся была группа бундовцев, видевших решение еврейского вопроса лишь в культурной автономии. Но я и мои товарищи уже тогда не представляли себе культурную автономию в отрыве от территориальной автономии. Мы страст-но искали синтез между усвоенными нами общими принципами и неотложной задачей приобщения широких еврейских масс к аграрно-индустриальному труду путем заселения какой-либо не освоенной еще территории. С детства запечатлелись в душе рассказы о страшной волне погромов 80-х годов, о массовой эмиграции евреев из черты оседлости в поисках очага, мирного труда и хлеба. К этому времени среди учащихся появились и горячие сторонники сионизма.
       Мы пытались выработать свой собственный синтез научного социализма, интернационального решения всеобщих проблем трудящихся с решением специфических задач еврейских тру-дящихся. Так образовались у нас первые кружки социалистов-

    24

      
       территориалистов. Мы мечтали о "широкой пролетаризации" еврейских масс и увлеклись надеждами и поисками.
       Был 1904 год. Революция шла в гору, и ее текущие задачи все более отодвигали на задний план теоретическую "проблему территориализма".
       В гимназии мы занимались распространением революционных прокламаций. Ученики находили их в партах, учителя - в кар-манах своих пальто. Черносотенный директор гимназии Пят-ницкий и педель (надзиратель, следивший за поведением уча-щихся. - Авт.) Сапожников метали громы и молнии в поисках виновных, смутьянов. Вели мы революционную пропаганду и среди местных рабочих и батраков. Мы предпринимали агитационные поездки в окрестные селения, проводили в лесах массовые собрания.
       В Митаве усилилась борьба между эсерами и социал-демо-кратами за руководство революционным движением. Учениче-ская группа эсеров организовала убийство черносотенного инс-пектора реального училища Петрова. За это военно-полевой суд приговорил к смертной казни двух учеников - братьев Иосельсон, и они были расстреляны. Мои товарищи и я были против террористических актов.
       Весной 1905 года участились революционные собрания в ок-рестностях Митавы. На одной из маевок я выступил с рассказом об истории революционного движения, начиная от Спартака, восстания крепостных под руководством Томаса Мюнцера до наших дней. Речь свою закончил призывом к открытому выступ-лению против местных органов самодержавия. Участники ма-евки, вернувшись в город, разгромили полицейский участок и помещение прокуратуры города.
       На следующий день я был направлен в сопровождении жан-дарма в замок губернатора Курляндии "либерала" Свербеева. "Молодой человек, вы хотите делать революцию? Вы сломаете себе шею!" - грозно рявкнул губернатор. Меня тут же выдво-рили из Митавы, а в моем аттестате зрелости наряду с пятер-ками красовалась четверка по поведению - свидетельство о по-литической неблагонадежности. Махровый реакционер, директор гимназии Пятницкий злорадно напутствовал меня: "Вот и за-кончилось ваше образование, с таким аттестатом двери высших учебных заведений перед вами закрыты!". Однако осенью того же

    25

      
       1905 года я был зачислен на юридический факультет Пе-тербургского университета.
       Моя публицистическая и даже литературная деятельность началась уже в гимназии. Я писал революционные прокламации, посылал корреспонденции в газеты. Учитель русской словес-ности Окнов иногда зачитывал перед классом мои сочинения на заданные им темы. К 1904 году я под его руководством написал свою первую литературную работу на тему "Макбет" Шекспира и "Борис Годунов" Пушкина". Она была опубликована в сбор-нике ученических работ. Когда я уезжал из Митавы, Окнов дал мне письмо к Владимиру Короленко, с которым он лично был знаком, просил привлечь меня к участию в "Русском богатстве". Но мне не удалось воспользоваться этим рекомендательным пись-мом своего учителя.
      
       1905 ГОД В ЯУНЕЛГАВЕ
      
       Городок Яунелгава был опорным пунктом власти помещиков над уездом. Напротив городка на высоком берегу Даугавы грозно высился замок Сиверса - страж семивековой баронократии.
       В течение XIX века в городке народилась торговая буржуазия, которая посредничала между городом и селом. За годы капита-листического подъема были построены пивоваренный завод, па-ровая мельница, кожевенный завод, лесопилки. Наступили годы кризиса, многим угрожало банкротство. Начались пожары, пред-приятия закрывались, в центре громоздились развалины, сирот-ливо торчали уцелевшие заводские трубы. Городок быстро шел навстречу упадку. Железные дороги, как будто опасаясь встречи с чахнущим городком, обходили его стороной - через Скривери, через Тауркалне. Городок хирел с каждым годом и к началу XX века уже влачил сумеречно-сонное существование. Молодежь уезжала в поисках работы, образования.
       В этом захолустье события 1905 года получили своеобразный резонанс. Люди как бы очнулись от сонной одури. Вести из Петербурга и главным образом из Риги будоражили все слои населения. Активизировались кружки самообразования. Нача-лись горячие дискуссии между сторонниками социал-демократов и эсеров - кто был за "единую и неделимую", кто за федерацию и т. д. Печатались на гектографах и распространялись прокла-мации, их читали на улицах и площадях. Была связь с рево-люционными группами сельского населения.

    26

      
       Летом, когда в городок вернулась учащаяся молодежь с окреп-шим революционным зарядом, городской парк, базарная площадь и окрестные леса стали местом многочисленных митингов. Была создана боевая организация, вооруженная наганами, браунин-гами. В лесах проходила учебная стрельба. Запылали помещичьи усадьбы. На митингах обсуждались задачи и перспективы ре-волюции, текущие и местные вопросы.
       Помню, как на одном из собраний на трибуну взобрался безусый паренек из квартала еврейской бедноты, слабо владев-ший русским языком. Он начал свою речь высоким срывающимся фальцетом: "Когда борьба... с борьбой... с борбуться". Ему не хватило слов для выражения своего волнения и возмущения действиями царя, который трусливо скрывался от народа в своем дворце и приказал стрелять по безоружным людям. Под одо-брительный смех собравшихся паренек закончил свое выступ-ление: "Долой царя Николашку!".
       Надолго остался в памяти вечер Иванова дня в июне 1905 года. Обычно в этот вечер на берегу Двины укреплялись на шестах бочонки со смолой и зажигались костры. На этот раз огни горели по-иному. На берегу Двины находилось несколько купальных будок, принадлежавших городским богатеям. Эти буд-ки были торжественно подожжены и вокруг них, распевая народ-ные и революционные песни, вела хоровод наэлектризованная людская толпа. Любительский духовой оркестр по требованию народа исполнял "Марсельезу" и другие революционные песни. Тут и там поднимались красные флаги, раздавалось дружное "Долой самодержавие!".
       А на противоположном берегу Двины в мрачном молчании, погруженный во тьму высился замок барона Макса фон Сиверса. К нему неслись крики: "Долой баронов!". Полицмейстер городка Андерсон до бесчувствия напился в своем доме, полицейские предпочли укрыться в тиши.
       Этот вечер еще больше сплотил революционные группировки города и села, из их среды был выдвинут совместный распо-рядительный комитет, задачей которого было налаживание свя-зей с близлежащими центрами, главным образом с Ригой. Пред-седателем комитета был избран студент Михаил Шен, членами комитета были Калнпуке, Межвеверис, Вульфсон и другие.
       В город прибыл эскадрон драгун для подавления беспорядка в уезде. Распорядительный комитет установил связь с теми

    27

      
       драгунами, которые сочувствовали революции, и они не раз заранее предупреждали о том, куда именно эскадрон направ-лялся с карательными заданиями. Как и во многих районах Латвии, в городе была создана народная милиция, которая на-ходилась в тесном контакте с милицией других районов, в част-ности с видземской.
       К осени революционное движение в Латвии приняло характер открытого вооруженного восстания. Отряды народной милиции нападали на полицейские участки, арестовывали стражников, жандармов, царских ставленников, баронов, поджигали помес-тья.
       В конце ноября народная милиция видземского побережья Двины сообщила распорядительному комитету, что готовится нападение на Скриверский замок барона Сиверса, где к этому времени собрались владельцы близлежащих замков и поместий. Замок охранял отряд черкесов и ингушей. Надо было помешать эскадрону драгун, расположенному в Яунелгаве, прийти на по-мощь охране замка Сиверса. Стало известно, что у драгун не хватает патронов из-за того, что бастовали железнодорожные рабочие.
       27 ноября началась осада замка Сиверса вооруженными отря-дами революционеров. Активисты народной милиции городка захватили паром и пароход, обслуживавшие переправу; драгуны остались на левом берегу.
       Когда революционные отряды овладели замком, бароны, вос-пользовавшись подземным ходом, бежали в Лиелварде, где были арестованы народной милицией.
       28 ноября 1905 года жители обоих берегов Даугавы видели, как пылал в огне замок Сиверса. Это зарево послужило сигналом к восстанию во всей округе. Власть в уезде перешла в руки народных представителей. Жители поздравляли друг друга с победой демократической республики. Были отменены все цар-ские повинности, налоги. Народная милиция охраняла рево-люционный порядок. Одним из мероприятий народной власти была ликвидация винной монополии и склада спиртных напит-ков - рассадника пьянства. Велась ожесточенная борьба со спе-куляцией. Порядок в городке был образцовый. Люди разных национальностей почувствовали себя союзниками в борьбе с общим врагом. И лишь под свирепым натиском реакции рево-люция отступила. Но и потом, в последовавшие годы реакции и

    28

      
       произвола, царизму не удалось разжечь национальную вражду в Латвийском крае.
      

    * * *

      
       Сегодня на высоком левом берегу Даугавы расположен Скри-верский заповедный парк-дендрарий. Это бывшее владение баро-на Макса фон Сиверса, окружавшее его величественный средне-вековый замок в те давние времена. Со времени пожара 1905 года замок Сиверса уже не восстанавливался. Сейчас от него остались семь опорных столбов старинной каменной кладки да изящная полукруглая терраса, над берегом - смотровая пло-щадка, с которой видна живописная панорама изумрудного пра-вого берега Даугавы. Со стороны шоссе парк огибает старинная каменная стена, вернее, остатки той стены, что когда-то ограж-дала баронское владение.
       Какая здесь благодать! Первозданная тишина, ярчайшая зе-лень, прозрачная голубизна неба, теплый каштановый цвет воды у берегов Даугавы. Я пытаюсь представить себе штурм замка Сиверса в осенние дни 1905 года и понять тот высокий душевный подъем, мощную силу протеста, которая тогда поднимала людей на борьбу. Как крут и обрывист этот берег Даугавы!

    29

      
       ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      
       Молодые люди начала XX века, которые имели возможность самостоятельно выбрать свой жизненный путь, решали этот во-прос в сложных условиях. Отцу ближе и понятнее всего была судьба евреев-тружеников, бесправных, угнетенных и гонимых в условиях царизма. Горечь и печаль их существования жгли его юношескую душу, и он, не сомневаясь, стал на сторону рево-люции. Так определилась в те годы социальная нота его даль-нейшего творчества, его жизненного пути.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       ПЕТРОГРАД, 1905 ГОД
      
       Уже с ранних лет я чувствовал в себе внутреннюю борьбу двух склонностей - к специальному, с одной стороны, к универ-сальному - с другой. Я хотел все видеть, все слышать, все знать, но вскоре убедился, что силы человека ограничены. И я направил основные усилия на гуманитарные науки, не утратив, однако, интереса к естествознанию. Начались поиски синтеза между специальностью-профессионализмом и всеобобщающей уни-версальностью познания.
       Я понимал, что революция требует не только волевой целе-устремленности, но и четкого осознания научной закономер-ности развития общества и всего космоса. Меня отталкивала узкая специализация немецких ученых, сосредоточивающих всю свою деятельность на разновидностях "крылатых и бескрылых жучков". Я стремился самостоятельно расширить круг своих познаний во всех основных сферах гуманитарных и точных наук. Основное внимание было направлено на историю человечества, его культуры, литературы и искусства.
       Я избрал профессию юриста. Сама по себе эта профессия меня не воодушевляла. Ведь она служила в основном власть

    30

      
       имущим, а я уже на школьной скамье твердо решил бороться с "хозяевами" жизни, властвующими над народом. Однако мне, как и некоторым другим моим революционно настроенным това-рищам, представлялось, что эта профессия позволит глубже проникнуть в социальные проблемы, быть в гуще политической борьбы и предоставит трибуну для революционной пропаганды.
       Поступив на юридический факультет Петербургского универ-ситета, я стал активно участвовать в работе левосоциалистической группы студентов. Демонстрации, митинги, забастовки, стычки с казаками - все это происходило на моих глазах, вов-лекало меня в водоворот революционной борьбы. При разгоне демонстрации казак шашкой отрубил руку моему товарищу-сту-денту. Я выступал на митинге перед Гостиным двором с импро-визированной трибуны. Лозунг - "Трепов приказал патронов не жалеть, народ же ныне знает, куда направить пули! Долой Трепова и царя!". С крыши Гостиного двора в нас градом полете-ли камни и битое стекло. Товарищи успели стащить меня с трибуны. Нападение черносотенцев превратило митинг в дикую свалку.
       В рабочих кружках Петербурга мы делились своими знаниями с теми, кто был разбужен революционной бурей. Одной из первых моих публицистических работ была брошюра о всеобщей политической забастовке, нелегально изданная в конце 1905 года в Лодзи.
       Самодержавие пыталось отвлечь народ России от революции тем, что провоцировало и организовывало зверские антиеврей-ские выступления. Волна гнусных погромов прокатилась по Рос-сии - в Кишиневе, Гомеле, Одессе, Риге и других городах. Группа студентов Петербургского университета решила аноним-но опубликовать брошюру под названием "Кому нужны погро-мы?". Одним из авторов и редакторов этой брошюры был я. В этой брошюре на основе фактов были показаны тесные связи царского самодержавия с черной сотней, контрреволюционная сущность погромов. Однако для издания такой брошюры мас-совым тиражом необходимы были средства, которых у нас не было. И мы обратились за советом к Максиму Горькому.
       Еще в отрочестве, читая "Песню о Соколе", "Песню о Буре-вестнике", я полюбил этого русского писателя за высокую ро-мантику, которая поднимала нас над будничной действитель-ностью, одухотворяла. Потом я уже стал читать все доступные

    31

      
       мне издания, все публикации Максима Горького. Ряд его статей я перевел на немецкий язык, и они вышли в свет в 1906 году в Германии, в социал-демократической газете города Гисена. Я знал, что Горький - ярый противник расовой дискриминации, резко выступал против проявлений антисемитизма, называя его "гнусным" и "изуверским". В то же время Горький с большой симпатией и интересом относился к революционному пробужде-нию в среде еврейских тружеников.
       Тогда, в 1905 году, я впервые увидел Горького. Он внима-тельно прочитал рукопись брошюры и сказал: "Нужное дело!". По совету Горького и при его содействии тогда в Петербурге был организован платный концерт, участники которого отка-зались от гонорара за свои выступления. На вырученные сред-ства брошюра была издана массовым тиражом, который нам удалось распространить, прежде чем власти конфисковали изда-ние. Один из экземпляров этой брошюры и поныне хранится в петербургской Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щед-рина.
       Как редактор этого издания я должен был предстать перед судом, но, своевременно узнав о предстоящем аресте, я в начале 1906 года покинул Петербург.
       Мне пришлось проделать долгий путь по многим городам юго-запада России, выступая с докладами. В Витебске, Жито-мире, Киеве и Вильно на рабочих собраниях и в нелегальных кружках я рассказывал о революционных событиях в Петер-бурге. Круг знаний, которыми я к тому времени уже располагал, давал мне возможность ориентироваться в бурном потоке собы-тий, делиться своими мыслями с теми, кто жаждал знаний, истины, нуждался в совете для активных действий.
       В январе 1906 года по пути из Киева в Житомир на станции Сарны мне пришлось ночью пересесть с поезда на поезд. Там меня задержал жандарм, которому я показался подозрительным. Он доставил меня в участок, где жандармский офицер встретил меня вопросом: "Куда, молодой человек, вы везли чемодан с бомбами, с которыми вас поймали?". Я ответил, что обвинение вымышленное, что никаких бомб я не возил. Офицер взорвался в гневе, вызвал двух жандармов и приказал меня увести. При этом я заметил его недвусмысленный жест... По дороге я услы-шал, как один из моих конвоиров тихо сказал другому: "Чего мы с ним будем здесь возиться? Попытка к бегству и...". "И что

    32

      
       скажет ваша совесть, - обратился я к нему, - если вы уничто-жите невинного человека?". Не знаю, повлияло ли мое обра-щение к их совести, или по иным причинам они отказались от мысли меня расстрелять, но кончилось тем, что меня затолкали в арестантский вагон, отвезли в Ровно, где посадили в тюрьму. Просидел я там четыре месяца. Проводились частые изнуряющие допросы. В конце концов, меня под конвоем доставили к границе и выдворили за пределы России.
       Был канун Первомая 1906 года. В пограничном австрийском городке Броды я уже на следующий день выступал на перво-майском митинге с рассказом о революционном движении в России.
      

    ***

      
       Читая эти воспоминания о начале творческого пути отца, я вижу, как рано он стал задумываться над своим духовным на-значением, как высоко ценил роль просвещения, культуры. Ос-ваивая духовные ценности, приобщаясь к революционному про-цессу, он стал понимать природу своей собственной одаренности и занялся публицистикой. Революционным публицистом он ос-тавался в течение всей своей жизни. Уже тогда стала выковы-ваться логика его публицистических доказательств, его остро-полемический стиль. Такая форма творчества соответствовала складу его характера: непосредственное вмешательство в собы-тия, воздействие на общественное мнение, политическую прак-тику.
       В годы учебы из-под его пера рождаются прокламации, по-являются заметки в рижских изданиях "Биржевые ведомости", "Дюнацайтунг", "Ригаше рундшау". В Петербурге в 1905 году издается в его переводе книга Гумпловича "Брак и свободная любовь". Первая его большая самостоятельная публицистичес-кая работа - "Национальное освобождение и социалистические партии" в издании "Труд и борьба" (С.-Петербург).
       К двадцати годам Макс Урьевич Шац-Анин уже определился как профессиональный литератор-публицист. В центре его по-литических интересов был национальный вопрос - проблема раскрепощения угнетенных народов, в том числе и еврейского народа, завоевание равноправия. В этом смысле он не составлял исключения - многие революционно настроенные и активно действовавшие в революции люди были озабочены судьбой

    33

      
       национальных меньшинств, из среды которых они происходили. Национально-освободительное движение тогда, как и впослед-ствии, вплоть до наших дней, - одна из движущих сил истории.
       Необходимо отметить, что шовинистическая политика цариз-ма, которую разоблачал отец в своей брошюре "Кому нужны погромы?", в те годы решительно осуждалась В. И. Лениным. В газете "Пролетарий" ( 5 за 30 сентября 1906 года) в статье "Партизанская война" Ленин писал: "Ответной" формой борьбы самодержавия является черносотенный погром, начиная от Ки-шинева весной 1903 года и кончая Седлецом осенью 1906 года. За весь этот период организация черносотенного погрома и избиения евреев, студентов, революционеров, сознательных ра-бочих все более прогрессирует, совершенствуется, объединяя с насилием подкупленной черни насилия черносотенного войска, доходя до применения артиллерии в селах и городах, сливаясь с карательными экспедициями, карательными поездами и так далее".
       И позднее, в докладе о революции 1905 года, 9 января 1917 года в Цюрихе Ленин говорил: "Царизм умел отлично исполь-зовать гнуснейшие предрассудки самых невежественных слоев населения против евреев, чтобы организовать погромы, если не руководить ими непосредственно, - в 100 городах за это время насчитывается более 4000 убитых, более 10 000 изу-веченных, - это чудовищные избиения мирных евреев, их жен и детей, вызвавшие такое отвращение во всем цивилизованном мире". Позиция В. И. Ленина в национальном вопросе имела тогда большое значение для формирования политических симпа-тий членов партии еврейских соцйалистов-территориалистов, од-ним из видных представителей которой был М. У. Шац-Анин. Программа национальной политики, провозглашенная Лениным, вселяла надежды на то, что революция в России станет поворот-ным моментом в трагической истории евреев Восточной Европы.

    34

      
      
       ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       ШВЕЙЦАРИЯ.
       ПАМЯТНЫЕ ВСТРЕЧИ -
       ПЛЕХАНОВ, ЖОРЕС, ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ
      
       В те годы в Австрии шла всенародная борьба за всеобщее равное и прямое избирательное право. На первомайский митинг в Бродах собрался почти весь городок. Мое выступление на этом митинге вызвало живой интерес, свидетельствовавший о том влиянии, которое революция 1905 года оказала на соседние с Россией страны. Помню, что мое внимание в Бродах привлекли шнырявшие там агенты, которые от имени пароходных обществ вербовали еврейских иммигрантов в Америку.
       Из Австрии я направился в Швейцарию, в Берн, где встре-тился со своей старшей сестрой Рикой и ее мужем Михаилом Шеном. Они вынуждены были бежать из Латвии от пресле-дования карательной экспедиции.
       Почему я избрал Швейцарию? Потому, что это маленькое государство представляло собой "эльдорадо свободы", куда бе-жали преследуемые властями свободомыслящие люди. Сыграла свою роль и прочитанная мною знаменитая трагедия Шиллера "Вильгельм Телль", в которой на романтический лад описы-вается борьба швейцарского народа за независимость. Были и другие основания поселиться в Швейцарии, но в основном - перспектива быть принятым в Бернский университет, где заня-тия вели знаменитые профессора.
       Я начал учебу, но вскоре несколько разочаровался. По мо-лодости лет мне казалось, что большинство профессоров и пре-подавателей не обладали ни высокой эрудицией, ни талантом. Наибольшая посещаемость была на лекциях по истории фило-софии профессора Людвига Штейна - автора ряда научных трудов.

    35

      
       Но когда этот изысканный оратор заявил: "Так же, как на Северном полюсе царит мороз, так на Южном пылает жара", - я утратил интерес к его лекциям.
       Лекции по международному частному праву читал семидеся-тилетний слепой профессор Маркузе. Лекции его были содер-жательны, но суховаты, малоэмоциональны. В аудиторию его провожала большая собака сенбернар, которая обычно лежала у ног профессора перед кафедрой. Многие студенты пользовались тем, что лектор не видит, и незаметно ускользали из аудитории. Сенбернар сердито провожал взглядом уходящих студентов, не-довольно шевелил хвостом и ушами. Однажды старый профес-сор, очевидно, из-за усталости, читал свою лекцию без всякого подъема, и студенты один за другим стали исчезать из ауди-тории. Сенбернар начал нервничать и, когда в аудитории оста-лось всего трое студентов, стал жалобно повизгивать. Маркузе, поняв печальную ситуацию, прервал лекцию и с подавленным видом оставил аудиторию. Спустя много лет эта картина не раз вставала перед моим мысленным взором, когда я сам, уже ли-шенный зрения, читал свои лекции в студенческой аудитории. Я не видел свою аудиторию, однако чувствовал ее и стремился поддерживать с нею духовный контакт.
       Осенью 1907 года с рюкзаком за плечами я отправился пеш-ком из Берна в Женеву. Уже давно меня привлекал благородный облик этого города на берегу темно-синего озера. Революция шла под гору, и в женевской студенческой колонии велись ожес-точенные дискуссии о движущих силах и перспективах рево-люции в России. Один за другим выступали с докладами пред-ставители различных революционных течений, лучшие ораторы-полемисты. Спорили до глубокой ночи, и по мере того как убывали волны революционного движения, все страстнее ста-новились теоретические дискуссии.
       В заграничных студенческих колониях популярен был Ге-оргий Плеханов - авторитет по вопросам марксистской фило-софии и эстетики. Его лекции собирали аудиторию без различия политических направлений. Он импонировал своей огромной эрудицией, спокойной уверенностью речи. "Классный настав-ник", - мелькало в моем сознании, когда я слушал его. Черный длинный сюртук застегнут на все пуговицы. Бородка аккуратно подстрижена, волосы гладко причесаны. Твердый, сухой, порой немного надменный голос, взгляд "сверху вниз". Когда после

    36

      
       разгрома восстания на Красной Пресне мы услышали из его уст холодное: "Не надо было браться за оружие", - престижу его в наших глазах был нанесен серьезный удар. Однако в характе-ристиках, которые Плеханов давал различным политическим те-чениям, он был весьма остроумен и меток.
       Многое говорило нам, студентам, имя Жореса. Мы восхи-щались его "Историей французской революции", его блестящими статьями в "Юманите", его смелыми выступлениями в парла-менте. В споре "посибилиста" Жореса с марксистом Гедом все наши симпатии были на стороне Геда. Поэтому, когда осенью 1907 года в Женеве была объявлена публичная лекция Жореса о текущих проблемах интернационального социализма, я пошел на эту лекцию с двойственным чувством. Выступит убежденный оппортунист, думал я. В переполненном до отказа крупнейшем концертном зале Женевы на трибуну вышел Жорес и начал говорить несколько неровным, глубоко взволнованным голосом. И мы все подчинились могучему потоку его интеллекта. Когда Жорес говорил, мы были вынуждены не просто думать, но вместе с ним переживать все то, что переживал этот поистине большой человек. Он говорил о русской революции 1905 года и о союзе русского царя с французскими банкирами. Он метал громы и молнии против германских милитаристов, давал убийственную характеристику кайзеру Вильгельму и тут же клеймил его фран-цузских конкурентов в погоне за мировыми рынками. Основной же фон его выступления - это идея единого человечества, ко-торая уже тогда, казалось, жила в его сознании, в его эмоциях и волевом напряжении.
       Атмосфера в зале достигла высшего накала, когда Жорес заговорил о войне. На всю жизнь мне запомнилась его фраза: "Капитализм беременей войной, как грозовая туча громом и молнией!". В зале разразилась буря аплодисментов. Во время своей речи Жорес не стоял на одном месте, он непрестанно двигался по огромному концертному подиуму. Его тело, дви-жения были в единстве с ходом его мысли, взлетом эмоций. Резким жестом он рванул мешавший ему ворот рубашки, что могло вызвать улыбку, даже смех, но было воспринято всеми как выражение больших переживаний оратора.
       Когда спустя семь лет я узнал из газет, что Жореса убил выстрелом из окна обезумевший маньяк, я вспомнил речь Жо-реса и понял: начиная первую мировую войну, преступные политики

    37

      
       не могли оставить в живых этого яркого обличителя, ярого врага войны.
       В эти годы политического упадка я познал прославленный запад Европы со всеми его плюсами и минусами. Запад не откликнулся на революцию в России. В политических дискус-сиях каждый оратор доказывал, что лишь его партия призвана творить волю истории, а история тем временем шла своим путем.
       На одном из дискуссионных вечеров в Женеве выступил молодой Муссолини. Он, казалось, пылал революционной па-тетикой, поносил социал-демократов и эсеров, самоуверенно про-возглашая, что только анархо-синдикализм способен освободить пролетариат всего мира от капиталистического гнета. Надо ска-зать, что у подавляющего большинства его выступление не на-ходило сочувствия. "Ах, эти ультралевые!" - отмахивались от него присутствовавшие.
       Когда спустя 15 лет я узнал, что "ультралевый" Муссолини перескочил на крайний ультраправый фланг политики и стал родоначальником итальянского фашизма, я подумал о том, что такова природа большинства "ультра" - перескакивание от од-ной крайности к другой. Этот прежний "ультрареволюционер" окружил себя графами, вроде своего зятя Чиано - стяжателя, торгаша, спекулянта, министра иностранных дел фашистской Италии. А когда итальянский народ восстал против фашистской диктатуры и Муссолини был повешен вверх ногами, я подумал о том, что такова логика, такова судьба всех "ультра".
       В 1907 году на вечере политических эмигрантов в Женеве я прочитал доклад "Классы и нация". На этом вечере выступил Шолом-Алейхем. Он был настроен оптимистически и говорил, что реакция в России потерпит крах. Шолом-Алейхем сказал, что преследования и аресты не спасут царизм. Революция побе-дит. Она, словно потоп, очистит мир от социального зла. Взойдет солнце свободного человечества.
       Летом 1908 года я вновь встретился с Шолом-Алейхемом. На сей раз в Риге, куда великий писатель получил приглашение для чтения своих произведений. "Курортный зал" на берегу моря был переполнен. Долго длились овации. Шолом-Алейхем мастерски читал свои произведения, и чтение его производило глубокое впечатление. В комических сценах, когда зал буквально катался со смеху, Шолом-Алейхем невозмутимо стоял на сцене, и только в его глазах светилась озорная искорка смеха. Самым примечательным

    38

      
       в его чтении была способность вживаться в психо-логию персонажей и достоверно передавать их индивидуальные особенности. Читая письмо Менахем-Мендла к жене Шейне-Шейндл, писатель настолько перевоплощался, что на подмостках сцены слушатели ощущали присутствие "человека воздуха", который свел двух невест и решил построить мост через давно высохшую реку. В его голосе были ирония и сочувствие к судьбе неудачника.
       Летом 1914 года Шолом-Алейхем еще раз посетил Латвию и выступил в Риге и Двинске. В то лето я видел Шолом-Алейхема в последний раз в зале оружейников. Шолом-Алейхем очень изменился, после тяжелой болезни постарел. В его облике чув-ствовалась усталость. Но когда он вышел на подмостки и начал читать свои новеллы, он весь преобразился. Потрясало гар-моничное сочетание в нем писателя и артиста. Он читал, а слушатели видели в нем Тевье-молочника, этого вечно живого и мудрого труженика, воплощение лучших черт народа. "Пока душа в теле, продолжай свой путь, Тевье!" - эти слова произнес со сцены человек, глубоко веривший, что труд одолеет все невзгоды. Вечер в зале оружейников вдохновил многих людей. Они верили своему учителю жизни, который дал народу рецепт: "Смеяться полезно...".
       И сегодня Шолом-Алейхем стоит перед моими глазами словно живой. Я вижу, как на лице его играют свет радости и тени печали, как в глазах его сквозь слезы пробивается улыбка. Я слышу его призыв: "Люди, всматривайтесь в грядущее! И вы радостно и уверенно пойдете навстречу новой жизни, которая принесет победу справедливости".
       Швейцария очаровала меня своей неописуемо прекрасной при-родой, горами, озерами, водопадами. И одновременно здесь меня поражали частнособственническая ограниченность людей, их ото-рванность от больших социальных проблем. Под маской "личной свободы" и международного сотрудничества процветали алчность, купля-продажа услуг и улыбок за чистоган, за любую валюту мира. В сущности, вся Швейцария в культурно-политическом отношении представляла собой интернациональный отель, где можно было встретить революционеров и контрреволюционеров из разных стран мира. Впечатления от Швейцарии я описал в своей первой статье, написанной в эмиграции, и послал статью в Вильно, где она была напечатана под заголовком "Реакция в

    39

      
       Швейцарии" в еженедельнике "Найер вег". В этой статье я выразил то разочарование, которое многие из нас тогда испытали по приезде на родину Вильгельма Телля и Жан-Жака Руссо, в страну, которая с детства в нашем воображении была связана с идеалами подлинной демократии.
       Здесь, в Швейцарии, которую Герцен назвал "допотопным государством среди допотопных гор", получила своеобразное разрешение национальная проблема. Кантональное самоуправ-ление предоставляло каждому из народов, населявших страну, определенную возможность для национального самоопределения. Национальная проблема в то время активно дискутировалась в заграничных студенческих колониях. Я знакомился с австромарксистскими трудами по национальному вопросу Рудольфа Шпрингера (он же Карл Реннер) и Отто Бауэра. В своей статье "Национальная проблема или национальные проблемы?", опуб-ликованной в том же еженедельнике "Найер вег" в Вильно, я подверг критике постановку вопроса теоретиками "культурной автономии" и указал на необходимость учета своеобразия ин-тересов каждой национальности.
       С 1906 года я стал постоянным сотрудником берлинского периодического издания "Социалистише монатсхефте", где по-местил ряд своих статей по национальному вопросу. Серия ста-тей с критикой идеи персональной культурно-национальной ав-тономии была мной опубликована в Лемберге (Львове), а в берлинском журнале "Демография и статистика" была опуб-ликована моя работа на тему о протекционизме процесса эмиг-рации-иммиграции.
       В Женеве, осмысливая двадцатилетний опыт своей жизни, я написал статью "Класс и нация", напечатанную в 1906 году в социалистическом ежемесячнике "Цукунфт" в Нью-Йорке.
       Из Женевы я возвратился в Берн, чтобы завершить учебу в университете. Мои товарищи тепло проводили меня и подарили на память швейцарские карманные часы с сердечной надписью, которые я носил при себе впоследствии долгие годы.
      
       СЛУШАЮ ЛЕНИНА.
       ДИССЕРТАЦИЯ ПО НАЦИОНАЛЬНОМУ ВОПРОСУ
      
       Большое впечатление произвели на меня услышанные в те годы выступления Ленина о российской революции и об ин-тернациональном рабочем движении.

    40

      
       Одной из основных задач российской революции Ленин про-возгласил разрешение сложного национального вопроса. Он осуждал любые разновидности национального гнета, вражду на-родов, шовинизм, ксенофобию и всемерно стремился укрепить у слушателей убеждение, что только органическая связь нацио-нального с интернациональным приведет к торжеству общечело-веческого блага. Ленин говорил, что полноправие и равноправие всех народов, больших и малых, является обязательным услови-ем государственного строя социалистической эпохи.
       В начале XX века венский социал-демократ Отто Бауэр воз-вестил, что единственный выход для евреев - это немедленная ассимиляция с местным национальным большинством, как это происходило в Германии. В 1906 году я возразил Отто Бауэру в своей статье "Возможна ли ассимиляция евреев при капи-тализме?", опубликованной в издании "Социалистише монатс-хефте" в Берлине.
       История XX века полностью подтвердила мою правоту. К чему привела при фашизме ассимиляция евреев с немцами, всем известно. На ассимиляцию немцы ответили полным уничтоже-нием евреев до четвертого поколения, даже при смешанных браках.
       В 1908 году я усиленно готовился к выпускному экзамену и заканчивал свою диссертацию на глубоко волновавшую меня тему - национальная проблема современности. Я изучил право-вое положение народов в Швейцарии, Австро-Венгрии, Турции и России и проводил в своей работе основную мысль о том, что прогрессивное развитие многонациональных государств в совре-менном обществе, в том числе и России, возможно лишь на основе федеративного союза равноправных автономных нацио-нальных республик.
       "Первым шагом к демократизации, - писал я, - является проведение широчайшего локального и территориального само-управления народов" (с.71).
       "В России имеется ряд областей с более или менее преоб-ладающим едино-национальным населением. Механически цен-трализованная система губерний должна быть заменена федера-цией национальных союзных республик" (с.72).
       В областях России с многонациональным населением "пер-сональный принцип автономии должен быть применен как допол-нение к территориальной национальной автономии" (с.73).

    41

      
       Я выявил роль и значение федерации и автономии для ра-дикального решения национальной проблемы и в других со-временных многонациональных государствах.
       В диссертации подчеркивалась значительная роль националь-ного фактора в дальнейшем развитии человечества. Ведь чело-веческое общество развивается в основном на отдельных терри-ториях в различных государствах. Идея федерализма сочетает общие социально-политические интересы всех национальностей данного государства с их своеобразными национальными ин-тересами, сочетает принцип интернационализма с принципом национального самоопределения.
       После успешной сдачи экзаменов и защиты диссертации мне была присвоена ученая степень доктора права.
       В 1910 году моя докторская диссертация под заголовком "Национальная проблема современности" была издана в Риге (под псевдонимом Максим Анин).
       В эпилоге этой работы я писал:
       "Велика и сложна задача поддерживания прочного мира между народами. Зигзаги истории нередко приводили народы на поле брани, разделяли их и снова объединяли. XIX век - "век нацио-нальностей" - положил начало разбору этого "национального хаоса": малые родственные национальности стали консолиди-роваться в крупные, сплоченные объединения. В огне боев, под грохот орудий возникли большие нации современности.
       Измученное бесконечными войнами человечество жаждет мира. XIX век, пришедший под торжествующие возгласы "Свобода, равенство, братство!", не принес, однако, народам освобождение от войн. Век мира еще не наступил. Ныне цивилизованное человечество ожидает от нового XX века завершения усилий его предшественников. Оправдает ли XX век эти надежды? Приведет ли он к тому долгожданному миру, о котором тысячелетиями так горячо мечтали народы?
       Идея вечного мира с самой древности занимала умы передо-вых мыслителей многих народов. Эту идею вдохновенно провоз-гласила и французская революция. Но лишь в последнее время идея интернациональной солидарности пустила глубокие корни в широких массах всех народов. Идея эта находит все больший отклик и применение. Принципы интернациональной солидар-ности и равноправия всех наций, как и право каждой нации на политическое и культурное самоопределение, - это главенствующие

    42

      
       идеи на пути к становлению великой интернациональной общности. Их осуществление - фундамент для прочного мира между народами. Построение грандиозного здания мира - важ-нейшая задача грядущих поколений.
       Мир окутан грозовыми облаками. В наш век предстоит еще не один конфликт. Впереди длинный, трудный путь к вечному миру. Но великая, возвышенная цель освещает этот путь: мирное соревнование, содружество свободно развивающихся народов всего мира!".
       Моя работа вызвала оживленные отклики. Первой отозвалась либеральная газета "Ригаэше рундшау" статьей доктора Пауля Шимана, подчеркнувшего ее значение для разрешения набо-левшей национальной проблемы в России. Редактор нью-йоркс-кого социалистического журнала "Цукунфт" доктор Карл Форнберг указал на актуальность работы и проявленную автором эрудицию. Были отзывы и в ряде других периодических изданий.
       Спустя 32 года я узнал, что в июле 1913 года в Берне с моей работой ознакомился В. И. Ленин и сделал из нее ряд выписок, готовясь к реферату по национальному вопросу.
       Эти выписки Ленина опубликованы в XXX Ленинском сбор-нике, изданном в 1937 году Партиздатом ЦК ВКП(б) (с. 40-41):
       "М. Шатц. "К национальному вопросу" Макс Шац сотрудник "Sozialistische Monatshefte": "К нацио-нальному вопросу". Рига. 1910 (стр. 101). /(Уни-верситет Берн) Диссертация юридическая. Берн/. Подробные статистические данные о Швейцарии, Австрии (1880, 1890 и 1900), России и часть Турции. (((Очень полезны для справок))). Автор за соединение территориального и экстер-риториального принципа /вообще и для евреев/. Особенно гла-ва о еврейском вопросе. /Автор - еврейский территориалист/...".

    43

      
      
       ГЛАВА ПЯТАЯ
      
       Воспоминания отца о начале его пути уже в качестве об-щественного деятеля и публициста вызывают у меня особый интерес, особое чувство. Я познаю его молодого, неизвестного мне, узнаю о том, как, в каких условиях он становился тем, кем знала его я.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       НАШИ КОММУНЫ. ПОЕЗДКИ И ПОХОДЫ
      
       Неповторимое своеобразие нашей юности определилось тем, что мы как бы отрывались от реальности, от окружавшей нас действительности и всеми помыслами и чаяниями устремлялись к нашему идеалу - к Коммуне. Мы были уверены, что призваны осуществить эту свою мечту, хотя и не имели ясного пред-ставления о том, как это сделать.
       Когда после спада революции в России активная часть юных революционеров попала в эмиграцию, в ряде городов Западной Европы - в Берне, Вене, Париже - образовались кружки-со-общества, которые стремились продолжать дело революции, дело
       Коммуны на чужбине. Эти сообщества вели свое хозяйство в складчину, была общая касса, сообща питались и во время еды вели нескончаемые споры на тему "вчера-сегодня-завтра". Когда не было денег, то обед состоял из сосисок и супа - воды, в которой сосиски были сварены. Закуска - черный хлеб. И это было вкусно.
       Коммунары верили в то, что в своих спорах, а затем и в делах решат все наболевшие социальные и национальные проблемы. Эта вера составляла содержание, смысл и пафос их жизни тогда и на многие десятилетия вперед.
       У нашей коммуны был свой нелегальный печатный орган. Редакция была в одном городе, типография - в другом. Все мы

    44

      
       были уверены, что именно наш нелегальный орган - вестник Коммуны. Кипела дискуссия о путях и средствах реализации нашей мечты о Коммуне, но сомнений в ее реализации не было.
       Мы выпускали и свой гектографический орган юмора и сати-ры "Де профундис коммуне" ("Из глубин коммуны"), в котором самокритически освещали "бытие и сознание" членов коммуны.
       Общая мечта определяла и нравы нашей коммуны. Подлинная дружба, тесное товарищество объединяли очень различных, раз-нородных молодых людей. Стирались грани возраста, интел-лекта, темперамента и эмоций. Мы стремились к тому, чтобы коммуна стала нашей семьей в подлинном смысле. Если среди членов этой семьи оказывалась обаятельная девушка или жен-щина, то она, естественно, становилась объектом мечты, ув-лечения многих членов нашей коммуны, но с условием: без дуэлей, без ревности и пересудов. Таково было правило, и его соблюдали.
       Кончилась эмиграция. Коммуна ушла в прошлое, и на смену ей пришла суровая действительность. Члены коммуны разъе-хались по разным странам, но внутренняя связь между ними длилась долгие годы, порой даже до глубокой старости.
       Сообща мы предпринимали тогда поездки по бесчисленным озерам Швейцарии, ездили и в Италию. Неизгладимо в памяти то чувство очарованности, которое не покидало меня во время вечерней поездки по Лаго-Маджиоре и Изолл-Белла. Никогда не забыть чудесный вид Милана с крыши величественного Ми-ланского собора. А в опере "Ла Скала" меня потрясло то, что мелодию, исполняемую певцами, подхватывала публика в зале. Бесконечные аллеи между надгробными памятниками милан-ского кладбища внушали ощущение величественного вечного покоя.
       В Швейцарии мы с увлечением занимались альпинизмом, взбирались по глетчерам на вершины Юнгфрау, Рига-Кульм и Биргеншток.
       Лунная летняя ночь. Блики луны зыбью бороздят поверхность Фирвальдштетского озера. Издали доносятся молодые голоса, распевающие на разных языках песни о красоте мира, о любви и свободе. В одиннадцать часов вечера мы начинаем подъем на гору Пилат - свыше двух километров над уровнем моря. Дорога сперва отлогая. Низко над нами со свистом пролетает летучая мышь. Под ногами пробегает ящерица. Ночную тишину

    45

      
       временами нарушает заунывно-печальный крик совы. Подъем все кру-че. На луну набегают легкие облака. Перед нами на плоскогорье луг, на котором в сонной дреме расположилось стадо коров. На шее коров колокольчики, и при каждом их движении слышится серебристый звон в унисон с серебряным ликом луны. Кажется, что в явь превратилось чудесное звучание "Лунной сонаты" Бетховена. И снова тишина.
       Но вот издали, с далеких окрестных гор, доносятся иные звуки - торжественное, глубокое и грустное раздумье. Откуда они, эти звуки? Мы поднимаемся выше и видим на выступе скалы пастуха, который на длинной свирели поет свою пре-красную мелодию, полную тоски и надежды. Эхо гор разносит его песню как перекличку между землей, горами и далекой луной на небе. Кажется, что над первобытным хаосом мира витает призыв к гармоническому единению человека с Космосом.
       Чем выше мы взбираемся, тем круче становится подъем. То и дело ноги скользят по тонким пластам горных пород, и только с помощью посоха с железным наконечником нам удается пре-одолевать каменистую кручу. Но вот все трудное позади и мы на вершине горы Пилат.
       Луна уже скрылась за горизонтом, и вся природа застыла как бы в торжественном ожидании извечного чуда - пламенной ве-сти о зарождении нового дня. Ни звука. Ни дуновения ветерка. Далеко внизу, в полумраке, мерцали, словно светлячки, огоньки прибрежных селений. Но вот и они стали исчезать.
       С озера потянуло сыростью, и стал подыматься густой туман. С каждой минутой туман сгущался, медленно взбираясь по скло-нам горы вверх. Все ближе подбирались к ним желтовато-бурые клубы сгущенного тумана. Вскоре вокруг нас и под нами все было затянуто огромными передвигающимися глыбами необо-зримого океана-тумана. Лишь вершина Пилата одиноким ост-ровком возвышалась над этим безбрежным океаном. Какой зате-рянной в Космосе пылинкой казался на этом острове человек... Но как вольно над безбрежной стихией витало наше сознание, предвосхищая торжество света над тьмой!
       На западе клубы тумана все более сгущались, окрашиваясь в иссиня-черные, фиолетовые тона, а на востоке постепенно стало алеть - занималась утренняя заря. Но вот на южной окраине горизонта ярко вспыхнула и взлетела вверх тонкая игла рас-плавленной красной меди: это вершина горы Ури-Ротшток первая

    46

      
       подхватила лучи восходящего солнца, зарделась и вознеслась над безбрежным океаном тумана, как ярко пылающий шпиль, возвещая зарождение нового дня. В памяти промелькнуло вос-поминание: белые ночи Петербурга и "адмиралтейская игла", которая вместе со шпилем Петропавловской крепости первой встречает восходящее дневное светило.
       Серо-бурые валы тумана перекатывались все быстрее и быс-трее, окрашивались в красные тона, подымались вверх, а сквозь туман стрелами начали прорезываться лучи восходящего солнца. Они сразу все стремительнее рассеивали и разгоняли серо-бурые облака. Казалось, вот-вот со дна этого безбрежного океана ту-манов всплывает лучезарный "Город солнца", о котором мечтали Кампанелла, Томас Мор - романтики грядущей свободы Чело-века.
       Под нами развернулась картина величественной борьбы двух стихий - мрака и света. Под натиском пламенных солнечных стрел этот безбрежный океан-туман приближался к нам, и вот уже он поглотил всю вершину горы Пилат, а мы, потонувшие в этом тумане, уже не видим друг друга. Но, все усиливаясь, натиск дневного светила подымает снизу клубы тумана выше и выше. Вот они уже над нами, над нашими головами.
       Борьба света и тьмы становилась все напряженнее, и, нако-нец, остатки величественного океана-тумана островками перис-тых облаков унеслись в голубую высь. Солнце победило и залило ярким светом все вокруг. Потянуло свежим ветерком, зашеле-стела листва, зазвучали звонкие голоса птиц. Отовсюду на-встречу солнцу вознесся восторженный гимн радости. И мы, юные мечтатели, преисполнились страстным порывом, влекущим в ясную голубую даль, в светлую высь, к солнцу мирообновления.
       Эта ночь на вершине горы Пилат, победа солнца над океаном мрачного тумана представляется мне и поныне ярким символом завершения борьбы света и тьмы. Ave soll Солнечный привет свободному счастливому человечеству грядущего дня!
      
       ОН, ОНА И ОНИ.
       СУЩЕСТВУЕТ ЛИ ИНТЕГРАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ?
      
       Молодое тело интегрально. Оно пронизано эмоциональностью и озарено яркими вспышками ума. Сплетаются тела, взаимно индуцируются эмоции, перебегают от одного к другому мысли.

    47

      
       И настает большая компактная радость совместимости. И рож-дается любовь - единая, интегральная.
       Когда расцветает чувство, появляется плод. Появляются дети. Новая задушевность вплетается в интегральное чувство любви. Эхо бессмертия отзывается в двуедином чувстве двоих. Сытое тело достигло своего зенита, чувство дополняется семейным укладом. Намечаются очертания имущественного комплекса. И чем крепче семейные узы, тем меньше бдительность чувств. От кульминации берет начало дезинтеграция. Влечение, вправлен-ное в рамки привычного, неизбежно идет на убыль.
       И тогда появляются они, другие, иные. Главное - иные. По-является Он или Она, с зачатками новой интегральности, нового синтетического комплекса тела и духа. Тогда круговорот начи-нается сызнова, порой с еще высшим напряжением, с утончен-ностью опыта былого и жадностью уходящего в вечность. Это - когда повторяется неповторимое. Единственная, дважды един-ственная. А там - трижды, четырежды. Где грань бесконеч-ности? А если на Его пути или на Ее перепутье, когда завер-шился первый круговорот, попадается Тело и только Тело, ма-нящее - чем? Быть может, незримо глубокой душевностью, скрытой за этими стройными формами, быть может, яркими взлетами воображения, разрывающими черепную коробку? Они впиваются друг в друга, ищут скрытую душу, чуткую совесть, яркое горение фантазии, а находят - Тело.
       Но бывает иное. Он или Она в гнетущей тоске по обновле-нию, по разрыву замкнувшегося круговорота ненароком натал-кивается на существо серое, неказистое. Тело, трепетно замкну-тое. Но глаза излучают великое тепло заключенного в тюремную плоть светлого духа. В тихом голосе - отзвуки потерянного мира. Манит щелочка в далекую синь. Синь - темень, темень - пропасть. Зовет. Путь через взор, через звук, шепот, через великое молчание. Но нужно раскрыть дверь темницы, раскрыть плоть. Только через нее путь к духу для человека, если в нем не умерла мечта о синтетическом комплексе. И через раскрытую плоть, манящую щель - в далекую синь-темень.
       А бывает и так. На Его пути и на Ее перекрестках ярким пламенем вспыхивает фейерверк, искрящийся интеллект. Яркие вспышки. Молнии-мысли, блестки ума. Все это вмиг срывает завесу, китайскую стену средостения между Ею и Им. Какой интересный! Какая обворожительная! Где-то прорвался замкнутый

    48

      
       круг, отмерший круг, мертвый комплекс. И в новую брешь кинулись жадное тело и алчущая душа. А пламень - синий, холодный. И обжигает тело холод мертвого пламени. И гасит чувство эфир далеких бесплодных высот. И падают вниз рассы-пающиеся уголья ракеты. И снова темно. И когда застывший комплекс, завершившийся круг повсюду продырявлен вылазками, взлетами, козлиными прыжками и нет в нем живого места - остается крепкий обруч. Он крепок дырявостью своей и величай-шей доступностью. Он и Она. Нет, Он и оне. Она и они. Но разве оне и они реальности? Не больше, чем Он и Она.
       И наступает день, когда планета развеется в пыль. Но Космос был и будет интегрален. Космос был и будет синтетическим комплексом. Любовь-космос - была, есть и будет. И в одну брешь продырявленного комплекса вцепится спираль нового вос-хождения, нового интегрального комплекса. И там они снова встречаются в едином слиянии бессмертного Тела, бесконечного устремления, все расплавляющего жара двуединого чувства и всеохватывающего взлета мысли-молнии.
       Как богаты, как многогранны явления жизни, как убоги слова, обозначающие эти явления!
       Любовь. Сколько в этом слове реального содержания и аспек-тов! Тут и половое влечение, и человеческое сочувствие, и глубокое содружество, и товарищеское сотрудничество, словом, универсальное сожитие и сострадание.
       Все это уже с юности я вкладывал в понятие "любовь" и искал в жизни полнокровный комплекс всех этих переживаний.
       Отроком я по уши влюбился в красивую ровесницу. Началось это с юного Ргеstо. Мы играли в прятки, стремительно обгоняли друг друга. Всегда стремились навстречу друг другу. Нас манила юная мечта, и весь мир был светло-голубым фоном этой мечты. А над миром - радостный лик солнца. Мы глядели друг другу в глаза, но каждый видел в них лишь свою радость, пламя своей мечты.
       На короткое время наши пути расходились, но близкий образ сопутствовал нам повсюду, рождая слова, полные светлого горе-ния.
       Летние каникулы были чудесной порой радостных встреч. Леса, луга и горы были свидетелями юного счастья. Луна с улыбчивой завистью следила за взлетом задорной юности.

    49

      
       Помню маевку 1904 года. Назначена она была на полночь - в лесу, в трех километрах от Митавы. Мы с подругой условились о встрече на перекрестке двух дорог. Мы были полны сил и веры в будущее. От окраин города к опушке леса со всех сторон тянулись рабочие, учащиеся. Багровая луна поднялась над го-ризонтом. Жизнь была так прекрасна, красота революционной борьбы делала ее еще прекраснее. Мы любили друг друга, и любили друг в друге наше яркое будущее. А серебряные нити луны навевали нам светлые мысли и грезы о близком счастье. Такое чудесное Andante cantabile! Нежно-певучая грусть! Вот мелькнула вдали в лунном сиянии ее белая кофточка. Стре-мительный бег... Яркая вспышка... Сплетенные руки... Радость уходит вглубь. Тишина. Чудесная сказка о том, что будет. Мы в лесу. Тени, шорохи. Подходим к поляне, где уже собираются товарищи по борьбе.
       В эту лунную ночь мой голос звучал особенно звонко. Я призывал к борьбе с ненавистным злом, говорил о вечной борьбе человека-раба - за волю, за солнце, за счастье детей, за чистую любовь. Я ощущал мощные волны созвучия и сочувствия, кото-рые охватывали собравшихся, зачарованных видением былого и грядущего. Это длилось долго, но казалось - лишь мгновение. Лунные нити оплели нас, слили воедино. Наступила тишина, и я ощущал, как все сердца бьются в унисон. Тишина была тор-жественная, обрамленная лунным сиянием. И мне, и ей, и всем вокруг казалось, что вся планета, убаюканная грезами, плавно несется навстречу солнцу завтрашнего дня.
       И вдруг тишину лунной ночи нарушил резкий протяжный свист - нас предупреждали об опасности. Толпа стала расте-каться по лесу. Нас пытались окружить конные стражники, началась дикая погоня, послышались крики ярости и ненависти. Это была борьба на деле, не на словах. Кровь. Жертвы.
       В переулке рабочего пригорода я нагнал свою подругу, и мы молча побрели домой. Она вся трепетала. Луна уже скрылась за тучами, но на востоке брезжила юная заря. Поднималось солнце.
       Шли годы. Меня по-прежнему влекли к ней гармония теле-сных форм, улыбчивая юность, веселый нрав. Но больше всего я любил в ней воплощение своей мечты о прекрасном, о вечном в себе, в ней, во всем мире. Эта любовь целое десятилетие целомудренно озаряла мою молодость, мои искания, учебу и труд.

    50

      
       Юность обогащалась опытом жизни, мир проникал в созна-ние. Вокруг мечты начали собираться легкие перистые облака. Но молодое Allegro разбрасывало их, очищая путь к солнцу. Каждую осень наши дороги вновь и вновь расходились. Жизнь-борьба врывалась в юное счастье. Радость революционной три-буны разметала серые тучи, нависавшие над счастьем любви. Успех раздувал ее пламя, неудачи стремились это пламя пога-сить. Мы были далеки друг от друга, но в письмах зарницы юного чувства освещали свинцовое небо, нависавшее над нами. Правда, то и дело нотки грустного Andante врывались в ее письма. Раньше мечта и она были едины. Но вот легкая тре-щинка появилась меж ними. Месяцы царской тюрьмы, глубокие раздумья. Итоги прожитой юности. У каждого свой путь. Счастье раздвоилось, раздвоилась мечта о единстве.
       Однажды дороги наши снова встретились на берегу лазо-ревого Женевского озера. Снова лунная ночь. Но теперь луна глядит на нас с тревожным любопытством. Мы молча идем в горы встречать там восход солнца. Когда из-за горизонта брыз-нули первые снопы солнечных лучей, она вышла им навстречу на выступ скалы. Ее окутал пенистый, белый клубок облаков, и когда он стал опускаться, четко обрисовался ее стан в мягких складках черного шелка. Я подошел ближе, увидел белорозовый мрамор щек, голубоватые прожилки на висках, каштановые ко-сы. Из ее серо-голубых глаз струилась страстная жажда бытия, радость жизнеутверждения. Все это я когда-то уже видел. Во сне, наяву или в мечте? Ведь это - Венера, вечно рождающаяся на заре мечты из пены морской...
       Но вот кровавый диск солнца появился на горизонте, белые клубы облаков начали вздыматься вверх, и она, такая близкая и такая далекая, стала исчезать в млечных волнах. Такая родная и такая чуждая. Молча мы спускались в долину. Певучая грусть указывала нам путь. Солнце, разбросав пенистые клубы облаков, несло миру весть о рождении нового дня.
       В ту прекрасную летнюю ночь я увидел перед собой красивое существо, к которому в душе моей не было подлинного сочув-ствия, а было одно лишь влечение. И вновь наши дороги разош-лись, теперь уже навсегда. Спустя 30 лет из осажденного фа-шистами Ленинграда донеслось ее последнее Adagio, вздох веч-ного успокоения.

    51

      
       В те далекие годы в душе моей все ярче разгоралась жажда полноценной, интегральной любви к женщине, к человеку, к другу, соратнику. Жизнь моя проходила в скитаниях, в поисках истины и любви. На пути попадались и цветы, и сорняки, и розы, и шипы. Если было влечение, не было содружества. Если было и то, и другое, не было жизненной спайки в труде и в борьбе за общие идеалы.
       Но прочно жило во мне стремление к двуединству, моноритмии - Он и Она. Прошло десятилетие разочарований и ув-лечений, ярких вспышек и медленного угасания. В душе нарас-тали мучительные сомнения: а вдруг любовь - это действитель-но лишь выдумка романистов? Так жизненные волны, большая - общественная и малая - личная, кидали меня то вверх, то вниз.
       Великое мировое потрясение - революция, быть может, не случайно совпало с подъемом в моей личной жизни. Вместе с верой в социальное обновление мира во мне ожила детская вера в Интегральную Любовь. Ни та, ни другая вера меня не об-манули.
       Выбор подруги жизни во многом решает основную пробле-матику путей жизни человека. И когда по прошествии долгих лет я оглядываюсь на пройденный жизненный путь, то могу с полным основанием, осознанной ответственностью перед собой и миром сказать: Интегральная Любовь не сказка, не выдумка романиста, а живая реальность, подтвержденная бесчисленными примерами унисонного содружества, а главное - сотрудничес-тва на многосложном, порою болезненно-тернистом, порою светло-радостном пути к осуществлению идеалов - общественных и личных, великих - мировых и лично-интимных, семейных.
      
       ПАРИЖ. ВЕНА
      
       Прошел срок моей административной высылки из России, и в 1909 году я вернулся на родину. Но здесь меня ожидало тревожное известие: во время моей эмиграции петербургской прокуратурой против меня как ответственного издателя бро-шюры "Кому нужны погромы?" было возбуждено судебное дело. Мне снова угрожало тюремное заключение. Несколько недель я прожил среди родных в Яунелгаве. Защиту своих интересов в Петербурге я поручил присяжному поверенному Леонтию Мои-сеевичу Гольдштейну. Мне снова предстояли скитания на чуж-бине. И я избрал Париж - город славной революционной были.

    52

      
       Уже с юности Париж привлекал меня как один из ведущих центров мировой культуры. В течение целого столетия там шла одухотворенная борьба за светлое будущее человечества. Воль-тер, Дидро, Д'Аламбер готовили здесь почву для провозглашения великих заветов Свободы, Равенства и Братства людей и наро-дов. Бабёф, Фурье, Сен-Симон, Прудон, Бланки будили и на-правляли революционный дух парижского пролетариата в 1830 и 1848 годах. Парижская коммуна 1871 года явилась новой вехой мировой истории.
       Париж в моем сознании был неразрывно связан с великими произведениями Флобера, Золя, Мопассана, Беранже, с непре-ходящей ценностью творчества Берлиоза, Гуно, Сен-Санса и Визе, со скульптурой "Мыслителя" великого Родена.
       Для революционных эмигрантов из России поражение рево-люции 1905-1907 годов было тяжелым переживанием. Но мы верили, что это лишь временное отступление. С тем большими надеждами мы взирали на Париж - колыбель славных рево-люционных традиций. Мы тогда еще верили, что до тех пор, пока "галльский петух не пропоет зари", пока Париж не восстанет, поработители всех стран смогут продолжать свое гнусное дело. Наше первое разочарование наступило, когда "La belle France"- прекрасная Франция, - скинув фригийский колпак якобинки, кинулась в объятия русского царя Николая II в благодарность за выгодные проценты по контрреволюционному займу.
       В рабочих кварталах Парижа кипела тогда борьба между гедистами и жоресистами. Гед, развивая во Франции принцип революционного марксизма, не сумел увлечь за собой рабочий класс на новый штурм Бастилии. Жорес же, пылавший рево-люционным романтизмом и будучи любимым трибуном париж-ских предместий, сам был в плену реформизма. Этот раскол подготовил почву для властвования Леона Блюма, который с равной грацией вальсировал и в салонах миллионеров, и в та-вернах простолюдинов. Леон Блюм чувствовал себя одинаково вольготно и на Олимпе, и на Синае, и на Нотр-Дам де Пари. Леону Блюму противостояли тогда носитель традиций комму-наров, любимец рабочих честный Марсель Кашен, а также по-пулярный в те годы среди пролетариата Шарль Раппопорт, про-делавший извилистый путь от Священного писания - Торы до "Коммунистического манифеста".

    53

      
       В Париже на кладбище Пер-Лашез состоялись тогда похороны одного из руководителей боевиков-эсеров Гершуни. Я выступил на этих похоронах и свое выступление закончил словами: "К сожалению, все мы знаем, что за светлыми образами таких борцов революции, как Гершуни, стоит мрачная тень, гнусный облик предателей типа Азефа. Но это не должно помешать нам признать героизм и самоотверженность Гершуни, которому уго-товано достойное место в Пантеоне Революции".
       В парижском кафе "Ротонд" я впервые увидел Илью Эренбурга. Я знал его тогда как автора романа "Хулио Хуренито", в котором сложно сочетался библейский скепсис - "суета сует" - с новой тогда разновидностью монмартрского "жеманфушизма" - субъективистского наплевательства. Спустя десять лет рижский издатель Рудзит в своем издательстве "Грамату драугс" бесце-ремонно издал эту книгу Эренбурга, не спросив согласия автора, не уплатив ему гонорара, самовольно "исправив" и "улучшив" текст. По просьбе тогда уже известного литератора мне была поручена судебная защита его авторских прав против издателя Рудзита.
       Шумная богемная жизнь Парижа втягивала меня в свой во-доворот. Неделями я ходил по Лувру и восторгался творениями человеческого гения. Версаль, Сакрэ-Кёр, Елисейские поля, на-бережные Сены, лотки букинистов, Эйфелева башня, Монмартр и многое-многое другое манило и зачаровывало. Красочная, шум-ная жизнь Парижа будто оттесняла на задний план и славное былое, и светлые мечты этого бурлящего города. И я вспоминал не раз о том, что Париж был городом не только революционных взлетов, но и падений - город Бонапарта, Тьера, Гизо, Галифе и Кавеньяка. Если о немцах справедливо сказано, что, выигрывая сражения, они проигрывают войны, то о французах можно смело сказать, что они были великими инициаторами революций, ко-торые до сих пор неизменно кончались неудачей.
       Удельный вес индустриального пролетариата в Париже тогда был сравнительно невелик. Потребительство и роскошь оттес-няли на задний план производство средств производства, тяже-лую промышленность, развитие пролетариата, и таким образом контрреволюционная Вандея легко подавляла мятежные взлеты Парижа. Поэтому наряду с блестящими взлетами духа в Париже так пышно расцветали все разновидности "жеманфушизма". Уже в первые годы XX века эстафета всемирно-исторического

    54

      
       революционного движения переместилась из Парижа в другой центр - в Петербург.
       Из Парижа я поехал в Вену - уютную, жизнерадостно-урав-новешенную столицу Австро-Венгрии. Этот город в моем созна-нии был овеян гением Моцарта и Бетховена, творения которых я воспринимал как сплав этики и эстетики гуманизма. Я поехал в Вену Бетховена, а приехал в город веселых опереток и вальсов. Кнут и пряник - основные орудия воздействия на народы. Но если англосаксы в течение веков владычества над континентами и морями научились более или менее искусно сплетать кнут и пряник воедино, то немецкие властители не успели научиться этому искусству. Берлин был воплощением неприкрытого гогенцоллерновского кнута, который в своем пруссаческом "дранг нах остен" беспощадно хлестал людей. Габсбургская же Вена, окру-женная многочисленными парадностями "лоскутной" австро-вен-герской монархии, была тем опереточным пряником, который еле-еле прикрывал кнут немецких поработителей. Австро-Вен-грия переживала в те годы смертельный кризис центробежного распада, прикрываемого показным уютом благоденствия, кото-рый был не что иное, как пир во время чумы.
       Не случайно именно в Вене возник австромарксизм Адлера и Бауэра, это механическое сочетание революционно-марксистской фразеологии с бесшабашно конъюнктурным оппортунизмом. Со-глашательство было практикой, а австромарксизм - пустой тео-рией. Брюннская программа культурно-национальной автономии была тем же опереточным пряником, который был призван при-крыть кнут насильственной германизации народов Австро-Венг-рии. И не случайно, что идеолог этого экстерриториального владычества австро-немцев над всеми народами габсбургской монархии Шпрингер-Реннер после распада лоскутной монархии Австро-Венгрии был избран президентом немецкой Австрии. Не случайно и то, что идейно-политический распад австромарксизма получил свое характерное воплощение в индивидуально-терро-ристическом акте одного из последних могикан Фридриха Ад-лера.
       Именно в Вене подвизался в свое время яростный расист, юдофоб Штеккер - вождь так называемого "христианского со-циализма", предтеча национал-социализма австрийца Адольфа Гитлера.

    55

      
       Там же, в Вене, в те же годы выступил как основатель сионизма соредактор венского журнала "Нойе фрайе прессе" Теодор Герцль. Волны антисемитизма прибили тогда к штабу Герцля людей различных направлений. Тут был и автор "Кон-венциональной лжи" Макс Нордау - Зюдфельд, и галицийский бытописатель Саул-Рафаэль Ландау, и вольнодумец Матиас Ахер - Натан Бирнбаум. Ландау был редактором либерально-национального журнала "Нойе национал цайтунг", в котором я, по его предложению, поместил ряд своих статей, в частности обзор сионистского движения - в связи с очередным Базельским конгрессом, на котором духовный сионизм Ахад-Гаама на-нес удар сторонникам экономической колонизации. Статья на-зывалась "Фарисей, ты победил!".
       В Австрии вел свой натуралистический "хоровод" Артур Шницлер, а Гуго фон Гофмансталь в различных вариантах пел свои философско-эстетические гимны "Всемогущей Смерти". Критик -афорист Карл Краузе в своем журнале "Факел" освещал бездну духовной раздвоенности: "Qual des Lebens, Lust des Denken!" - "Муки жизни - радость мышления". Отто Вейнингер прикрывал свое духовное банкротство высокопарной теорией о всесилии "М" - мужского начала над бесплодностью "F" - женского начала в мировой культуре. Зигмунд Фрейд и Макс Адлер возвели в догмат веры "всепроникающий сексуальный психоанализ".
       Критике взглядов Отто Вейнингера и Карла Краузе были посвящены мои статьи "Преодоление современного еврейства" и "Желайте, ибо обязаны желать!". Я написал тогда о Шоломе Аше, о Переце Гирштейне. Мои статьи в то время печатались во многих периодических изданиях Австрии и Германии.
       Среди еврейских политических деятелей, эмигрировавших из России после поражения революции 1905 года, были социалисты-территориалисты, сеймовцы и представители ряда других партий. С идеологом сеймовцев Марком Борисовичем Ратнером мне часто приходилось встречаться, беседовать на волновавшие нас темы, которые касались, главным образом, приобщения ши-роких еврейских народных масс к революционному процессу. Результатом этих встреч явилась выработанная нами совместная платформа объединения обоих течений - социалистов-территориалистов и сеймовцев. На конференции в Вене в 1910 году эта платформа была положена в основу дальнейших переговоров с

    56

      
       целью создания одной объединенной еврейской социалистиче-ской рабочей партии. В сборнике "М. Б. Ратнер", изданном уже после его смерти, я поместил свою статью под заголовком "М. Б. Ратнер и объединенцы"; ряд статей по вопросу объеди-нения я поместил в журнале "Фрайланд".
       В сборнике "Бар-Кохба", вышедшем в Вене в 1910 году, я опубликовал работу об основных течениях еврейской социа-листической мысли. Статья была озаглавлена "Еврейский со-циализм и его течения". В журнале "Фрайштадт" была опуб-ликована моя работа "Евреи-социалисты и еврейские социали-сты", в которой я высказывался за пролетаризацию еврейских народных масс, рассматривая еврейский социализм как часть общего интернационального социалистического движения.
       Культурная атмосфера Вены резко отличалась от Парижа. Опера и оперетта, вальсы Штрауса, Пратер, кафе "Централь" и "Аркади", Шёнбрунн и Венский лес - все это располагало к легкокрылому веселью, уюту и дружескому общению. Но меня влекли политическая борьба, серьезный литературный труд.
       В 1911 году я получил известие, что судебное дело против меня по поводу брошюры "Кому нужны погромы?" прекращено, и я решил, наконец, вернуться в Россию, на родину.
      

    ***

      
       Научная и культурная атмосфера того времени, встречи и беседы с людьми, значение которых в истории неоспоримо, - все это во многом определило дальнейший общественно-поли-тический и литературный путь отца. Это - один из основных ключевых моментов его облика. Именно в эти годы выковывалась его эрудиция, тогда он сформировался как публицист.
       Начиная с 1906 года, отец стал подписывать некоторые свои публикации псевдонимом Анин. За границей в эмиграции, по возвращении в Россию, а затем в Латвии он публиковался под различными псевдонимами. Но псевдоним М. Шац-Анин он ос-тавил за собой на всю жизнь в память о первом светлом ро-мантическом юношеском увлечении. Именно о ней - красавице Анне Аминовой - писал он в своих воспоминаниях. Анна вскоре вышла замуж, жила в Ленинграде. В осажденном гитлеровцами непокоренном городе она умерла от голода. Об этом отец узнал уже после войны.

    57

      
       В начале XX века идея революционного обновления мира была притягательной, в революцию шли люди мыслящие, ищу-щие. Многие двигались, на ощупь пробираясь к истине, ошиба-ясь и путаясь в теориях и теорийках, блуждая между правдой и иллюзией, реальностью и утопией.
       В те годы в центре политических интересов отца была судьба еврейской бедноты, прозябавшей в царской России в местечках черты оседлости, подвергавшейся зверским погромам и гонени-ям, страдавшей от двойного гнета - царского самодержавия и своих собственных эксплуататоров. Отец мечтал о раскрепо-щении еврейских народных масс, он искал путь к свободному развитию народа.
      
       Из тетрадей Фани Самойловны Шац
      
       В 1942 году в Алма-Ате я встретилась с академиком Линой Штерн. Она рассказала мне, что в студенческие годы в Берне не раз слушала выступления Шац-Анина, и он запомнился ей как яркая индивидуальность, мимо которой нельзя было пройти.
       В Москве в 1943 году, когда мы посетили семидесятилетнюю Любовь Аксельрод, она говорила нам, что еще с тех далеких лет в начале века хорошо помнит публицистику Шац-Анина, которая определялась его революционной деятельностью и носила агита-ционный полемический характер. Я подумала тогда: а ведь я в те годы в далеком Житомире Волынской губернии только еще училась читать и писать...
       Да, судьба еврейских трудящихся занимала Макса Урьевича. Ему с детства были близки история, культура, жизнь и будущее еврейского народа. Ему был близок образ пророка Исайи, он любил в своем народе тех, кто звал к миру, к любви, к радо-стному вольному труду, к равенству людей. Он мечтал о том времени, когда евреи будут с любовью обрабатывать землю, трудиться во всех отраслях на пользу людей всех националь-ностей. Он мечтал о Едином Человечестве и отдал осуществ-лению этой мечты всю свою жизнь.

    58

      
      
       ГЛАВА ШЕСТАЯ
      
       Свои воспоминания о событиях первой мировой войны и Февральской революции 1917 года в России отец писал уже в старости, обогащенный опытом великих исторических перемен и социально-политических осложнений. Перебирая в памяти со-бытия тех лет, он, естественно, соотносит их с современностью, но не переиначивает пережитое на свой лад, как это нередко бывает, а излагает факты и исторические события, участником которых он был, именно так, как он воспринимал их в те годы.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       СНОВА НА РОДИНЕ. БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
      
       В 1906 году, когда я был выдворен из России, страна находи-лась на революционном подъеме, а когда в 1911 году я возвра-тился домой, я застал ее в тисках реакции. Трудно было свык-нуться с сумеречным настроением людей. Что делать? Необ-ходимо было искать свое "место в жизни" и прежде всего сдать в России государственные экзамены. Без этого невозможно было работать по специальности. И снова начались мои странство-вания по России. Я посетил Варшаву, Лодзь, но большинство моих товарищей находились либо в тюрьме, либо в ссылке, либо в эмиграции. Тогда я поехал в Киев, чтобы сдать экзамены при Киевском университете, но попал туда в разгар "Бейлисиады", в тяжелую атмосферу, царившую там после покушения Багрова на Столыпина.
       Однажды на Николаевском бульваре в Киеве я увидел, как группа мальчишек с остервенением громила какой-то деревянный ларек и била палками по спине одного парнишку. На мой вопрос, что все это значит, один из сорванцов с вызовом ответил: "Мы играем в погром!". Свои впечатления от посещения Киева я

    59

      
       описал в статье "Киев", опубликованной в венской газете "Юдише цайтунг".
       В Киеве я не остался, а уехал к своим родителям в Фридрихштадт. Меня глубоко тронуло, когда мой преждевременно состарившийся отец преподнес мне папку, в которой были за-ботливо собраны мои статьи, опубликованные в печати за время пребывания за границей.
       Атмосфера родного дома располагала к итоговым размыш-лениям и труду. За несколько месяцев я написал для виль-нюсского журнала "Идише велт" работу о специфике еврейского культурного творчества, а также статьи об Анри Бергсоне, Ген-рихе Гейне, Вернере Зомбарте.
       Однажды зимней ночью я в спешке на ходу вскочил в поезд. Поручни обледенели, я не смог удержаться и упал на перрон, головою к рельсам. Ступеньки всех вагонов поезда проносились над моей головой, малейшее движение угрожало смертью. Мгно-вения, пережитые под грохот колес, показались мне вечностью, и на грани между жизнью и смертью мысль молниеносно начала подводить итоги пройденного пути. В статьях "Под грохот ко-лес", "Смерть по пятам", "Смерть и эгоцентризм" я попытался осмыслить это явление. Жизнь и смерть человека постоянно и неразрывно переплетены. Щупальца смерти сопровождают чело-века на протяжении всей его жизни. Слабодушных они загоняют в тупик отчаяния, в кривые закоулки безволия и бездействия. Для других же угроза смерти - испытание, закалка воли, стре-мящейся к жизни, к борьбе за высшие формы жизни, за уг-лубленное и полнокровное ее содержание. Жизнь борца за идею, справедливость и человечность, даже оборвавшись в расцвете сил, несомненно, богаче и долговечнее в сознании общества, чем самодовольное прозябание до глубокой старости себялюбца-ме-щанина, прозябание, равное социальному небытию, прозябание, смерти подобное.
       Вскоре я переехал в Петербург и был глубоко потрясен теми изменениями, которые произошли там за истекшее пятилетие, проведенное мною в эмиграции. Под натиском реакции многие участники революции отсеялись, отошли. Я воочию убедился в том, какое огромное, стимулирующее и оплодотворяющее влия-ние на мировосприятие человека имеет революция. Отход от революции для многих оказался равнозначным уходу из жизни. За эти годы прошла волна самоубийств. Иные, менее чувствительные,

    60

      
       подались в карьеризм, декаденство, упадничество. Рус-ская литература переживала глубокий кризис. Федор Сологуб уводил читателя от живой реальности в "Мелком бесе". Арцыбашев увлекал в тину "санинщины" и толкал в объятия смерти - "У последней черты". Леонид Андреев пугал своих читателей "Бездной", "Анафемой", "Проклятием зверя", рисовал в "Днях нашей жизни" упадок, мрак и смятение. Мережковский описы-вал мрачное будущее в своем "Грядущем хаме". Философов вынес безапелляционный приговор роману Горького "Мать": "Это конец Горького...". Куприн описывал в "Яме" падших женщин. Даже Максим Горький обратился в "Исповеди" к жизни "лиш-них" людей и вместе с Луначарским пошел по пути "бого-искательства" и "богостроительства".
       Лишь властитель наших эмоций - "мужицкий царь" Л. Н. Толстой сказал тогда: "Они нас пугают, а нам не страшно!".
       В те годы на литературной арене появился молодой Владимир Маяковский. Его выступления носили печать не только бурной эпохи первой революции, но и того безвременья, когда так быстро "сменялись вехи". Острые стрелы своего творчества он направлял против всевозможных носителей старого. Но делал он это с таким бесшабашным ухарством, с таким вызовом всему и всем, что многие его выступления пользовались "успехом скан-дала". Впечатление от его выступлений было сложным. Элемен-ты озорства, бурные выкрики, его желтая рубаха - это зрелище увлекало. Но отсутствие целеустремленности его выступлений, а более всего его окружение - так называемые "будетляне" - не вызывали моего сочувствия.
       Поражение революции вызвало глубокое брожение и в ев-рейской общественности. Многие разочаровались не только в V революции, но и потеряли веру в победу социализма. Стали образовываться группировки вокруг течений "ахад-гаамизма" и "дубновизма". И одно, и другое течение было сугубо идеали-стическим, обращенным лишь к прошлому. Современные фари-сеи проповедовали "чистую духовность" как высшую доброде-тель. Ахад-Гаам был идеологом духовного идеализма с духовным центром в Сионе, а Дубнов был теоретиком чисто духовного национализма без всякого территориального центра.
       С Симоном Дубновым мне в те годы приходилось встречаться в Петербурге, где вокруг него сгруппировались такие деятели, как Лацкий-Бертольди, Нохум Штиф, И. Ефройкин, Кальманович

    61

      
       и другие. Дубнов основал идишистско -народническую партию, которую правильнее было бы назвать партией без народа, ибо она состояла из одних лишь интеллигентов, была штабом без армии. Дубнов - историк воссоздал историю еврейского народа лишь как историю идей, духа без плоти, народа без земли. Соответственно была построена и его "фолкистская" программа: евреи рассеяны среди всех народов мира, оторваны от аграрно-индустриального труда. Так было, так есть, а главное - так должно быть и в будущем. Евреи не просто нация, как все, а "исключительная", чисто "духовная" нация - такова была тео-ретическая основа дубновизма.
       Обо всем этом у нас тогда шли горячие дискуссии. И в этих спорах с Дубновым и его приверженцами я все больше утвер-ждался в правильности решения еврейского вопроса путем оздо-ровления социально-экономической основы жизни народа, путем продуктивизации широких народных масс.
       В те годы я встречался в Петербурге и с Владимиром Жаботинским. Жаботинский писал стихи, переводил поэзию Н. Бялика с еврейского языка на русский, сделав его произведения достоянием русского читателя. Но Жаботинский был не только поэтом, он был активным идеологом сионизма, для которого своя нация - всё, а классы - ничто.
       В 1912 и 1913 годах в петербургском журнале "Еврейская нива", издававшемся на русском языке, были напечатаны мои статьи, в которых отражались острые дискуссии с представи-телями политических течений, раскалывавших еврейское рабо-чее движение. Моя статья под названием "Фата-моргана", опуб-ликованная в номере 5/6 журнала "Еврейская нива" в декабре 1913 года, была посвящена критике решений очередного конг-ресса сионистов, состоявшегося в 1913 году.
      
       ИЦХОК ЛЕЙБУШ ПЕРЕЦ.
       ЯРОСЛАВЛЬ, СНОВА ДИССЕРТАЦИЯ
      
       Летом 1912 года, находясь на отдыхе в Риге, я встретил крупного еврейского писателя Ицхока Лейбуша Переца, который тогда был приглашен рижским клубом культуры "Кармел" и выступал с лекцией о проблемах еврейской культуры. Перец со свойственным ему темпераментом резко срывал "цилиндры", "шляпы" и "ермолки" с тех, кто считал себя вправе быть совет-никами народных масс, восседая на их плечах. Он не пощадил

    62

      
       и ту часть интеллигенции, которая группировалась вокруг ев-рейской буржуазии, преданно заглядывая ей в глаза. Выска-зывания Переца вызвали заметное недовольство в определенных кругах. Возникли жаркие дискуссии. Одно такое собрание в клубе "Кармел", где против Переца выступили некоторые лидеры Бунда, приняло столь острую форму, что писатель в большом волнении покинул зал.
       Мировоззрение Переца мне было знакомо из его сочинений. Но здесь, слушая его острую речь, я отчетливо понял, почему творчество Переца вызывает такие страстные споры. Я понял, что именно не могла простить писателю еврейская буржуазия, что именно презирала и отвергала в его творчестве. И лишь чаяния еврейского пролетариата органически сливались с твор-чеством этого большого писателя, лишь в среде рабочего класса Перец находил самое широкое и глубокое понимание.
       Первую половину 1913 года я прожил в Ярославле, готовился к государственным экзаменам в Демидовском лицее и работал над диссертацией на тему "Разрешение национального вопроса в Австро-Венгрии". Использовав собранный в Вене материал о количественном и качественном соотношении народов, населя-ющих Австро-Венгерскую монархию, я обосновал право каждой нации на самоопределение, вплоть до государственного сувере-нитета. "Господство немецкого меньшинства, - писал я, - дол-жно уступить место равноправию народов, населяющих габс-бургскую монархию, и переустройству всего государства на фе-деративных началах. Австро-Венгрия стоит перед альтернативой: либо федерация, либо распад". Такова была основная канва моей диссертации. Разразившаяся вскоре первая мировая война дей-ствительно толкнула "лоскутную" монархию на путь распада.
       Месяцы проходили в интенсивной работе над диссертацией. Я снимал комнату в доме купца Арцыбашева. В конце марта 1913 года я получил известие о том, что в ночь на 13 марта в Фридрихштадте тихо угас мой отец. Это известие меня потрясло. Передо мной встал чистый образ светлого человека, чье ве-ликодушие и ясный разум меня всегда завораживали, кому я столь многим в жизни был обязан. Я чувствовал какую-то вину перед ним, мне казалось, что я не выполнил всех своих обязан-ностей сына и ученика, хотя не мог бы ответить конкретно, каких именно. По-видимому, это - явление общее: мы всегда чувствуем себя виноватыми перед ушедшими, хотя бы уже потому,

    63

      
       что никогда больше не сможем поправить, улучшить то, что было... Я сильно переживал эту утрату.
       По печальной случайности в это самое время умирала жена купца Арцыбашева - владельца дома, в котором я жил. В те-чение нескольких суток из хозяйской половины дома доносились ее громкие крики, плач и стоны. Врач, находившийся при уми-рающей, объяснил мне, что крики эти - лишь выражение жи-вотного ужаса перед смертью. И я вспомнил рассказ Льва Тол-стого "Три смерти": смерть трудового человека, смерть избало-ванной барыни и смерть дерева...
       В связи с празднованием трехсотлетия дома Романовых в Ярославль должен был прибыть царь Николай II. За несколько дней до высочайшего визита ко мне на квартиру явился участ-ковый пристав и с усмешкой заявил: "Я должен вам сообщить, господин студент, что если вы сегодня не оставите Ярославль на неделю, пока Его Величество будет здесь пребывать, я вынужден буду вас арестовать!". Поклонником царя я не был и не горел желанием его повидать. Я вспомнил свои пешие походы в Швей-царии, взял рюкзак и пустился в путь к берегам матушки-Волги. Неделю я путешествовал по чудесным волжским просторам, впитывая образы окружавшей меня величественной природы, временами забывая о том, что я не турист, что я изгнан из города, где мое присутствие могло помешать покою российского самодержца...
       Я дышал полной грудью, мечтая о том времени, когда могучая русская река, река слез и стонов порабощенного народа, вошед-шая в историю как река отважных восстаний, станет рекою счастья и свободы.
       В июне того же 1913 года я в Демидовском лицее сдал государственные экзамены и защитил диссертацию, после чего мне была присвоена научная степень кандидата прав, столь необходимая для того, чтобы работать адвокатом в России. Лето я провел в родном Фридрихштадте.
      
       ПОИСКИ "КРАСНОЙ НИТИ". АДВОКАТУРА.
       НАЧАЛО ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
      
       Закончились годы учебы и странствий, мне предстояло начать самостоятельную зрелую жизнь. Осенью 1913 года я обосновался в Риге и занялся адвокатской деятельностью. Но уже с самого

    64

      
       начала мне стало ясно, что заниматься этой работой можно, а жить ею всецело нельзя.
       Я ощущал насущную потребность продолжить творческую деятельность. Снова встала передо мной задача, поставленная с ранних лет: гармонически сочетать идейность, эмоциональность, волевые импульсы и активные действия, задача познать и учесть закономерность общечеловеческого и национального. И именно на этой основе самому лично активно и творчески участвовать в процессе общественного развития.
       С этой целью я все свое время, свободное от работы в суде, посвятил глубокому изучению всемирной истории, философии, культуры. Я все более утверждался в своем убеждении, что магистраль человеческой мысли ведет от эмпирически-земного политеизма через абстрактно-небесный монотеизм и отвлеченно космический пантеизм к теоретическому и практическому ате-изму - гуманизму, который призван вернуть человеку то совер-шенство и счастье, о которых он с первых шагов истории воз-мечтал в сублимации божества.
       Изучение всемирной истории, тщательное ознакомление с историей еврейского народа убедило меня, что вся еврейская историография, основанная на идеалистическом возведении на-циональной нужды в мировую добродетель, по существу фаль-сифицирует историю народа, является апологом мученичества, дезориентацией народных масс, демобилизующей их в неизбеж-но предстоящих боях за новое человечество, человечество без народов "избранных" и народов дискриминированных.
       В эти годы во мне созрела мысль о необходимости написать историю еврейского народа, показать борьбу классов и орга-ническую взаимосвязь между национальным и общечеловечес-ким. Изучая Маркса, Аристотеля и Спинозу, я понял, что передо мною стоит задача в сложной были еврейства выявить "к р а с н у ю нить" прогрессивных мыслей, чувств и воли, стре-мящихся к великой цели гуманизма, к преодолению всего соци-ально-реакционного, обусловленного ненормальным развитием и социальной структурой еврейского народа, а равно и терри-ториальной беспочвенностью.
       Широкий диапазон морального облика от Иисуса до Иуды, от Гершуни до Азефа, глубокая пропасть между явью и мечтой с древнейших времен до наших дней - все это требовало уг-лубленного осмысления. Цель была ясна и неоспорима, но путь

    65

      
       к этой цели еще терялся во мгле. Надо было направить мысль к освещению туманной дали.
       В эти годы я много работал, собирал материал. Часто прохо-дили дискуссионные вечера по вопросам взаимоотношений между былым, явью и мечтой, в которых участвовали люди различных направлений. В борьбе мнений кристаллизовывалась мысль. На-мечался в основных чертах гармонический синтез идей эпохи, судьбы поколения и конкретных задач индивида.
       В 1913-1914 годах я перевел с немецкого на русский не-сколько книг по государственному праву для издательства "На-ука и жизнь". Продолжал печататься в берлинском издании "Социалистише монатсхефте" и работал адвокатом. В то время инспирировались многочисленные политические процессы, тюрь-мы были переполнены, и царское правительство ссылало мно-жество людей в Сибирь. Я поставил перед собой задачу защи-щать этих "преступников", и в ряде случаев мне удавалось облегчить их участь.
       Летом 1914 года я с матерью жил на Рижском взморье, в Бильдерлингсгофе (Булдури). Грянула первая мировая война, и паника охватила все население взморья. Люди пешком ринулись в город, ожидая нападения с моря. Вскоре произошел налет цеппелинов на Ригу. Одна из бомб разорвалась недалеко от нашего дома.
       С войной начался новый взрыв юдофобии. Мрачная быль вновь замутила явь. Народ-буфер в среде народов в течение веков был и оставался громоотводом для реакционеров всех калибров. Из века в век повторялись надуманные, пошлые об-винения в изменах, отравлениях и т.д. Если в 1905 году са-модержавие ответило на революцию волной погромов, то в 1914 году оно ответило на германское наступление антиеврейской травлей. Скромный рижский маляр Зеликсон был осужден во-енным судом к тюремному заключению за то, что якобы из-за занавешенного окна своей кухни... сигнализировал свечкой цеп-пелину. Главнокомандующий великий князь Николай Никола-евич приказал в 24 часа выселить всех евреев из прифронтовой полосы.
       Мрачную картину представляла Рига в те дни. По улицам тянулись евреи-беженцы - выселенцы из Ковенской и Курляндской губерний, которые вынуждены были бросить насиженные места и нажитое добро. Был создан комитет помощи беженцам,

    66

      
       в котором я работал юрисконсультом. Несчастным выселенцам, среди которых было много стариков и детей, старались оказы-вать посильную материальную и моральную помощь. Было орга-низовано бюро по устройству выселенцев и подысканию для них работы.
       Мой родной городок Фридрихштадт опустел за одни сутки. О его судьбе я написал тогда статью "Городок избранных", на-печатанную в Петрограде в журнале "Вестник трудовой помо-щи".
       В армию меня не призвали из-за сильной близорукости - минус 14 диоптрий, и мне был выдан "белый билет".
       А вокруг Риги все теснее смыкалось кольцо военных дей-ствий. В конце 1915 года судебные учреждения Риги были эвакуированы в Петроград, и я переехал туда. Шли тяжелые месяцы и годы бессмысленной мировой бойни. Царская армия после первых успехов на фронте стала терпеть поражение за поражением. Немцы заняли Польшу, часть Прибалтики, Бело-руссии. Миллионы людей снялись с насиженных мест и двинулись в глубь России. Положение беженцев было тяжелым. Необхо-димо было облегчить их участь. Этой благородной деятельностью в то время энергично занялись прогрессивные общественные организации. Среди них были видные еврейские общественные деятели - адвокат Грузенберг, историк Деборин, поэт Самуил Маршак и многие другие крупные адвокаты, писатели, ученые в разных городах России.
       Когда я приехал в Петроград, то сразу включился в эту работу, стал секретарем редакции ежемесячного журнала "Вес-тник трудовой помощи", выходившего на русском языке. Боль-шую часть статей, фельетонов, обзоров печати я писал сам под различными псевдонимами - М. А., Эмша, Уриелев, Анин, Шац, Нал, А-н и др.
       Основной идеей моих публикаций была всевозрастающая не-обходимость переключения не только беженцев, но и широких еврейских масс на индустриальный и аграрный труд для со-циально-политического и культурного их оздоровления. Эта про-паганда падала тогда на взрыхленную почву, однако в тех усло-виях не могла дать значительных практических результатов. Для коренного оздоровления основ народной жизни необходимы были великие перемены.

    67

      
       ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ 1917 ГОДА.
       ПЕТРОСОВЕТ
      
       Революцию ждали все. Она долго зрела в недрах народного сознания. Революционный взрыв глубоко взволновал всех. Под грохот пушек первой мировой войны в эти февральские дни революционный Петроград возвестил начало перехода к новой эре. Мы твердо верили, что криком новорожденной революции будет равноправие всех людей и народов.
       Как только стало известно, что создается Петроградский Со-вет рабочих и солдатских депутатов, местная организация ев-рейских социалистов-территориалистов направила меня в качес-тве своего делегата в Совет. Поздно ночью 28 февраля 1917 года прямо с собрания я направился пешком в Таврический дворец. На улицах шла перестрелка. Приходилось обходить места стол-кновений с полицией и теми воинскими частями, которые сохра-няли верность царю. Далеко за полночь я добрался до места, предъявив свои полномочия, и был пропущен охраной к секре-тарю Совета. Свыше двух суток я неотлучно провел в Таври-ческом дворце, где ощущал биение мощного пульса революции. В кулуарах дворца и на заседаниях Совета шла напряженная дискуссия о движущих силах и целях революции.
       Мне запомнилось одно из первых заседаний Совета, на кото-ром выступил А. Керенский. Приверженцы внесли его на руках под восторженные аплодисменты правого крыла Совета. Керенс-кий, по-видимому, чувствовал себя очень хорошо на плечах своих сограждан. Он произнес высокомерную речь, пестревшую общими громкими фразами. Нет, это не был лидер, горящий подлинным пафосом служения высоким чаяниям народа. По окончании речи - снова восторженные овации, снова "вождя" выносят на руках из зала заседаний.
       Вскоре по списку ораторов пришел черед выступать мне. Я сказал, что одной из целей революции является укрепление демократической республики, а также проведение ряда соци-альных преобразований в интересах трудящихся всех народов России. В заключение я сказал: "Я уверен, что тем из при-сутствующих, кто носил на руках Керенского и устраивал ему восторженные овации, придется вскоре краснеть за свои востор-ги". Левый сектор Совета отозвался на это выступление друж-ными аплодисментами. О моем выступлении было сообщено в "Известиях Петроградского Совета".

    68

      
       Мне запомнилось еще одно заседание Совета, на котором выступил А. М. Горький с предложением учредить комитет по охране памятников культуры.
      

    ***

      
       Мне удалось найти в библиотеках материалы, дополнительно проливающие свет на деятельность отца в качестве депутата Петроградского Совета в начале марта 1917 года.
       В книге Ю. С. Токарева "Петроградский Совет рабочих и сол-датских депутатов в марте - апреле 1917 года", изданной в Ленинграде в 1976 году, на странице 100 читаем:
       "Представитель литовских организаций депутат Анин (по всей вероятности, бундовец) и депутат Григорьев внесли предложение о дополнении программы формируемого правительства пунктом о предоставлении нациям права на самоопределение и куль-турную автономию".
       В этом абзаце содержатся три существенных неточности. Депутат Анин не был представителем литовских организаций. Не был он и бундовцем. И что самое главное - его выступление содержало предложение о предоставлении народам России политического и культурного самоопределения, а не "прав на самоопределение и культурную автономию".
       Приведу целиком материал, опубликованный 5 марта 1917 года в 10-м номере издававшейся тогда в Петрограде газеты "Известия революционной недели". Полагаю, что тогда станет ясна причина ошибки в приведенной выше цитате из книги Ю. С. Токарева.
       "От представителей национальных, организаций
       В исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских де-путатов 4 марта представителями национал-социалистических организаций подано следующее заявление, которое по просьбе их авторов оглашается на страницах "Известий":
       "В интересах истинной справедливости, равно во избежание чувства обиды и горечи входящих в Российское государство национальностей, которые могли бы наложить пятно на светлый фон освободительной революции, мы как инициаторы предложе-ния о национальном самоопределении, принятого Советом ра-бочих и солдатских депутатов 3 марта, заявляем, что текст резолюции в "Известиях Совета рабочих и солдатских депута-тов" от 4 марта неправильно передан. Подлинная резолюция в

    69

      
       нашей редакции, принятой Советом рабочих и солдатских де-путатов, гласит так:
       "Всем национальностям России предоставляется право поли-тического и культурного самоопределения (а не национального и культурного, как это напечатано в  4 "Известий Совета рабочих и солдатских депутатов").
       Представитель Совета организаций социалистов-народников Литвы Петр Яковлевич Балис.
       Представитель ЦК Еврейской рабочей партии социалистов-территориалистов (с. с.) М. Анин.
       Представитель Еврейской с.-д. партии "Поалей-Цион" Григо-рьев".
       К сожалению, протоколы первых заседаний Петроградского Совета, включая заседание 2 марта 1917 года, не сохранились. Есть лишь черновые наброски (ЦГАОР, ф.398, оп.6, д.7, л. 51-52 и др.).
       Не сохранилось также ни одного общего списка депутатов с указанием партийности, избирателей (Артемьев С.А. Состав Пет-роградского Совета в марте 1917 года //История СССР. 1964.  5. С. 112).
       Однако Временное правительство не включило в свою про-грамму пункт о праве наций на самоопределение, принятый 2 марта 1917 года по предложению депутата Анина большин-ством Совета.
       Вспомним, что именно право наций на политическое самоопределение было предметом докторской диссертации М. Шац-Анина.
       Эта куцая формулировка "национальное и культурное само-определение" перекочевала из первой публикации "Известий Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов" и в некоторые другие работы.
       В воспоминаниях депутата Петроградского Совета А. Шляп-никова (Беленина), опубликованных в  13/1 за 1923 год исторического журнала Истпарта "Пролетарская революция", на странице 132 читаем: "В опубликованном протоколе заседания СР и СД от 2 марта... очень путано сказано относительно имев-ших место прений. Существа прений, хотя в отдельных вы-держках, совершенно нет. Протокол указывает только некоторые имена участников прений: Петров, Молотов, Демьянов, Канто-рович, Дюбуа, Павлович, Иванович, Заславский, Орлов, Борисов,

    70

      
       Грибков, Смирнов, Павленков, Петревиц, Юренев, Ворон-ков, Белении, Анин, Ионасов, представитель литовских орга-низаций Жуков, Ерманский, Пометов и некоторые другие...
       Среди принятых дополнений: включить в программу Времен-ного правительства пункт о предоставлении всем националь-ностям прав национального и культурного самоопределения".
       В том же журнале "Пролетарская революция",  1/13 за 1923 год, на страницах 42-43 в статье Н. Авдеева "Первые дни Февральской революции (Хроника событий)" читаем:
       "Основываясь на устроенной ему овации, Керенский покинул трибуну и залу заседаний, не дождавшись формального постанов-ления Совета. После его ухода начались прения по докладу. В прениях наметилось течение, отрицающее всякую возможность контакта с думским комитетом и требовавшее создания "Вре-менного правительства Советом рабочих и солдатских депута-тов"... После оживленных прений были приняты все предло-жения, изложенные в докладе Исполкома, со следующими по-правками:
      
       1) ...
       2) ...
       3) включить в программу Временного правительства пункт о предоставлении всем национальностям прав национального и культурного самоопределения. <...>
      
       Пункт о предоставлении национальностям культурного и на-ционального самоопределения не был включен в декларацию Временного правительства".
       Более подробно о том, как проходило в Петроградском Совете обсуждение предложения М. Анина о праве наций на полити-ческое и культурное самоопределение, писали некоторые другие издания того времени.
       Сразу же после Февральской революции в Петрограде на русском языке стал издаваться журнал под названием "Еврей-ский пролетарий". Журнал этот вышел всего пять-шесть раз. Редактором журнала был М. У. Шац-Анин. В одной из передовых статей под заголовком "Революционная власть" он сформули-ровал основные положения своего выступления в Совете.
       В этом же журнале ( 2-3 от 30 марта 1917 года, с. 34-36) читаем:
       "На заседании Совета рабочих и солдатских депутатов марта нами, представителями Еврейской рабочей партии социалистов-территориалистов,

    71

      
       было совместно с представителями со-циалистов-народников Литвы и Еврейской социал-демократиче-ской рабочей партии "Паолей-Цион" внесено предложение: "Всем национальностям России предоставляется право политического и культурного самоопределения". Это предложение было Сове-том принято. Депутаты-бундовцы голосовали против предложе-ния. Членами Совета от Еврейской партии социалистов-территориалистов были М. Анин, Н. Гергель, И. Хургин".
       В  1 того же журнала в разделе "Хроника" читаем:
       "Петроград. 2 марта на заседании Петросовета при обсуж-дении вопроса о соглашении с Временным правительством пред-ставители нашей партии в Совете внесли предложение о вклю-чении в программу Временного правительства пункта о предос-тавлении всем национальностям России права политического и культурного самоопределения. Предложение было принято. Бунд при первом голосовании был против, при повторном голосовании воздержался".
       В журнале "Еврейская неделя" ( 12-13 за 24 марта 1917 года, с.44) в заметке "Собрание Бунда" читаем:
       "Д. О. Заславский объяснил, почему представители Бунда го-лосовали против включения в программу требования политичес-кой и культурной автономии. Речь шла тогда о минимуме тре-бований, на которое могло бы согласиться Временное прави-тельство, поэтому, чтобы не раскалывать революцию, Бунд голосовал против этой поправки. На заседании Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов тогда присутствовало только 2 представителя Бунда - Заславский и Канторович".
       Резекненская газета "Бреивайс вордс" ( 4 за 1917 год) информировала читателей о том, что в то время ЦК Бунда предложил Петроградскому Совету рабочих и солдатских депута-тов обратиться к Временному правительству с требованием, чтобы в ближайшее время был принят закон о праве на родной язык.

    72

      
      
       ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      
       Февральскую революцию М. У. Шац-Анин встретил, будучи убежденным, активным борцом за социальную справедливость. Идейно и организационно он был связан с еврейской рабочей партией, которая приняла тогда буржуазно-демократическую ре-волюцию как начало осуществления своих идеалов.
       Передо мной подшивка журнала "Еврейский пролетарий", выходившего на русском языке с 31 марта по 10 мая 1917 года в Петрограде. Над заголовком журнала лозунг: "Пролетарии всех наций, соединяйтесь!". В этом журнале в своих многочисленных статьях Шац-Анин пишет о неразрывной связи революции с раскрепощением меньшинств, населяющих Россию (М. Анин. "Па-фос равноправия",  1, с.10-11), доказывает, что "персональная автономия только вместе с территориальной может решить про-блему" (М. Анин. "Шестая партконференция",  2-3, с. 9-15), оспаривает позицию Бунда в вопросе культурной автономии, выс-тупает против "местечковой ориентации", против исключитель-ности "духовной аристократии в еврействе" (М. Анин. "Еврейская экономика и еврейское общество",  4, с. 2-3).
       В своих анкетах Макс Урьевич Шац-Анин писал: "С 1905 по 1918 год член объединенной Еврейской социалистической ра-бочей партии. По политическим воззрениям - социалист-территориалист".
       В работе советских историографов Т. Ю. Бурмистровой и В. С. Русаковой "Национальный вопрос в программах и тактике политических партий в России", изданной в Москве в 1976 году, читаем:
       "Еврейская социалистическая рабочая партия (СЕРП) рас-сматривала рабочий вопрос как часть еврейской национальной проблемы, для решения которой выдвигала требования терри-ториальной автономии в рамках России. В своей программе СЕРП отмечала, что связывает свое дело с победой социалистического

    73

      
       движения пролетариата всей России, рядом с которым она борется за государственное переустройство России на основе демократии и федерализма" (с. 151).
       Для участников революционного движения - выходцев из среды угнетенных народов были особенно притягательными при-зывы Ленина к братскому доверию и боевому союзу рабочих всех наций. В разгар шовинизма, сопутствующего первой мировой войне, Ленин резко выступал против всякого рода антисемит-ских инсинуаций.
       В 1917 году в своем письме в редакцию "Пролетарского дела" Ленин, в частности, писал:
       "Контрреволюционная буржуазия пытается создать новое дело Дрейфуса. Она столько же верит в наше "шпионство", сколько вожди русской реакции, создавшие дело Бейлиса, верили в то, что евреи пьют детскую кровь. Никаких гарантий правосудия в России в данный момент нет".
       Ленин имел в виду дело Дрейфуса, офицера французского генерального штаба, еврея, осужденного в 1894 году военным судом к пожизненному заключению по заведомо ложному об-винению в шпионаже и государственной измене. Этот прово-кационный процесс был организован реакционными кругами Франции. Развернувшееся в стране общественное движение в защиту Дрейфуса, в котором участвовали Жорес, Золя, Роллан и другие прогрессивные деятели Франции, вскрыло продажность суда и обострило политическую борьбу республиканцев с мо-нархистами. В 1899 году Дрейфус был помилован и освобожден. Лишь в 1906 году при новом пересмотре дела Дрейфус был оправдан.
       Дело Бейлиса - провокационный судебный процесс, органи-зованный в 1913 году в Киеве царским правительством против приказчика кирпичного завода еврея Бейлиса, которого ложно обвиняли в убийстве с ритуальной целью христианского маль-чика Ющинского. В действительности убийство было органи-зовано черносотенцами. Инсценировкой этого процесса царское правительство стремилось разжечь антисемитизм и вызвать ев-рейские погромы с целью отвлечения масс от революционного движения, нараставшего в стране. Процесс вызвал сильное об-щественное возбуждение. Против него, в частности, поднял свой возмущенный голос русский писатель В. Г. Короленко. В ряде городов состоялись рабочие демонстрации протеста. Несмотря на прямое давление правительства, специально подобранный состав

    74

      
       присяжных заседателей, подтасовку фактов и подбор лже-свидетелей из черносотенцев и полицейских, суд в 1913 году вынужден был оправдать Бейлиса.
       В 1915 году в прифронтовом Пинске состоялась подпольная конференция СЕРП. В письме к участнику революционного дви-жения Я. Кантору от 24 сентября 1956 года М. У. Шац-Анин писал:
       "Заполнить пробелы в истории еврейского революционного движения - задача, конечно, важная, и с уменьшением числа ветеранов движения эта задача все более осложняется... На Пинской конференции 1915 года я был и помню, что защищал в своем выступлении позицию В. И. Ленина на Циммервальдской конференции. Впрочем, я определенно знаю, что об этой конфе-ренции написал статью Б. Гутман в варшавском сборнике "Дер ройтер Пинск" ("Красный Пинск"), вышедшем после первой мировой войны... Я считаю очень благодарной задачу собрать у оставшихся в живых ветеранов движения личные воспоминания о конференциях, совещаниях и т.д. Вы сами знаете и Б. Ки-мельблата, и И. Брегмана, и Д. Левина, и других. Предложите им самим написать воспоминания, а кому трудно самому писать, запишите с их слов то, что они запомнили о революционном движении.
       Конечно, необходимо думать и о том, чтобы собранные ма-териалы получили научную разработку и были раньше или позже опубликованы, а это немыслимо без контакта с такими учреж-дениями, как ИМЭЛ (Институт Маркса - Энгельса - Ленина при ЦК КПСС. - Авт.) и Институт истории Академии наук. В 1944 году я подал в Институт истории АН докладную записку о необходимости систематической разработки проблем еврейской истории (экономической, политической и культурной) и об из-дании соответствующих работ.
       Я уверен, что в Москве имеются такие научные работники, как Ранович, Сосис и другие, которые работали и продолжают работать в этой области".
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       ПЕТРОГРАД. МОСКВА
      
       Мировая война и Февральская революция заставили меня определить свое отношение к основным проблемам эпохи, по-коления, личности. Было очевидно, что общество вступает в

    75

      
       критический период своего развития. Необходимо было вновь подвести итоги и наметить перспективы борьбы.
       Я был тогда в Петрограде редактором сборника "Еврейский пролетарий", в котором сотрудничали также С. Михоэлс, И. Хургин и другие еврейские общественные деятели. После победы Февральской революции я сотрудничал также в журнале "Ев-рейский экономический вестник". В передовой статье первого номера этого журнала, озаглавленной "Раскрепощение и строи-тельство", я изложил в общих чертах план радикальной рекон-струкции всей еврейской экономики в условиях демократической республики. Вот несколько выдержек из этой статьи:
       "Новая Россия широко откроет нам дорогу к созиданию новой свободной жизни. В условиях демократического народовластия и признания за всеми национальностями России права широкого политического и культурного самоопределения каждая нация займет то место в жизни страны, которое определяется ис-ключительно ее внутренними силами, способностями их выявить и организовать".
       "Еврейский рабочий, шествующий рука об руку с мировым пролетариатом по пути неустанной борьбы за коренное пере-устройство человеческого общежития на основе равенства в труде и свободы, этот же еврейский рабочий по глубочайшим психологическим мотивам своего материалистического миро-ощущения неизмеримо выше, чем вчерашнее еврейство раввинистических буквоедов и сегодняшний иудаизм космополити-ческих мессий" (Еврейский экономический вестник. 1917.  1. С. 6-10).
       В то время в Москве жили моя мать и братья. Весной 1917 года я провел с матерью в Малаховке под Москвой две недели, в течение которых написал работу "Путь еврейского проле-тариата", в которой стремился обосновать авангардную роль еврейского пролетариата в предстоящей грандиозной работе по экономическому, политическому и культурному оздоровлению еврейских народных масс. Эта работа была издана осенью 1917 года на русском языке в издательстве Косман в Одессе. В 1918 году работа вышла на еврейском языке в Варшаве, в изда-тельстве "Цукунфт".
       Против этой работы с позиций Бунда выступил В. Медем, который и до того вел полемику против моих статей о национальной

    76

      
       проблеме, обсуждавшейся в I и II Интернационалах, опубликованных в социалистических изданиях Германии.
       Весной 1917 года в Москве состоялся объединительный съезд социалистов-территориалистов и сеймистов. На этом съезде бы-ла выработана общая программа объединенной Еврейской социа-листической рабочей партии (СЕРП). Был избран ЦК партии. Большинство его членов проживали в Киеве. Периодические издания - еженедельник "Еврейский пролетарий" и ежеднев-ную газету "Найе цайт" ("Новое время") - также перенесли в Киев. Я входил в состав редколлегии этих изданий и летом 1917 года переехал в Киев.
      
       КИЕВ
      
       Революционные события 1917 года явились для нас великой школой и испытанием наших теоретических программ и планов. Лопались, как мыльные пузыри, старые иллюзии. Революция пробила брешь в стенах гетто, открыла перед еврейской мо-лодежью путь к свету и свободному творчеству.
       Февральская демократическая революция сулила решение ря-да наболевших социальных и национальных проблем, сулила осуществление права народов на самоопределение в рамках единого демократического государства. На Украине был выдвинут принцип национально-персональной автономии для проживаю-щих там национальных меньшинств - русских, поляков, евреев. Однако в политической жизни Украины брали верх консер-вативно-самостийные элементы. Развивалось и крепло петлю-ровское движение с явно выраженным шовинистическим от-ношением к другим народам как на Украине, так и за ее пре-делами.
       Спутником этого снова стал антисемитизм. Народные массы натравливались на евреев. Я сам воочию убедился в том, как в Сквире местными властями и гайдамаками был планомерно под-готовлен, проведен, а в нужный момент приостановлен жестокий еврейский погром.
       На основании принятого в конце 1917 года на Украине закона о национально-персональной автономии в 1918 году были прове-дены выборы во Временное учредительное еврейское националь-ное собрание. Я был избран в его состав. Значительное боль-шинство на выборах получили консервативно-буржуазные эле-менты, которые и захватили в свои руки все руководство

    77

      
       еврейскими автономными учреждениями, как в центре, так и в отдельных общинах на местах. Социалисты же - инициаторы этой программы - оказались в оппозиции и вскоре были совер-шенно вытеснены.
       Осенью 1918 года, когда у власти на Украине был гетман Скоропадский, Киев был оккупирован германской армией. Я выступал на собраниях с протестом против оккупантов, под-держивавших реакционную власть гетмана.
       В это суровое время я ушел в подполье. Одна из руково-дителей подполья на Украине Евгения Бош лично установила со мною связь, посещала меня и передавала партийные поручения. После Ноябрьской революции в Германии в 1918 году в Киеве был организован Совет солдатских депутатов германской армии. На первом же собрании этого Совета я по поручению Евгении Бош выступил с речью на немецком языке, в которой указал, что германские солдаты на Украине обязаны всемерно защищать принципы свободы, должны учесть свой опыт по возвращении в Германию. Когда я закончил свое выступление, меня предуп-редили, что при выходе с собрания я буду арестован. Один из членов Совета вывел меня через черный ход. Пришлось оставить Киев. Член нашей партии Гута Маргулис помогла мне выбраться из города. Я поехал выступать с докладами в Минск, Гомель, Мозырь, Белосток и Вильно.
       После установления советской власти я возвратился в Киев и стал работать юрисконсультом в Совете народного хозяйства Украины.
       За годы пребывания в Киеве я опубликовал ряд статей в газете "Найе цайт" и журнале "Еврейский пролетарий". Часть этих статей в 1918 году была опубликована в издательстве "Цукунфт" в Варшаве. Тогда же я написал две работы - "Ха-рактеристика древнеримского и древнееврейского права" и "Евреи-социалисты с 1848 по 1917 год". Обе эти работы были тогда приобретены издательством "Фолкс-фарлаг". О дальнейшей судь-бе этих работ я не знаю. Для сборника, посвященного памяти Шолом-Алейхема, вышедшего в Петрограде, я написал статью , "Шолом-Алейхем - целитель народных недугов".
       Весной 1919 года Объединенная еврейская социалистическая партия созвала конференцию в Гомеле. С рюкзаком за плечами, налегке, я отправился на пароходе из Киева в Гомель. Конференция

    78

      
       подвела итоги двухлетней работы на Украине и в других районах России.
       Сопоставление горестных "достижений" самостийной Укра-ины с грандиозными планами, провозглашенными в России Лени-ным, предопределило исход ожесточенной дискуссии. Подавля-ющее большинство участников конференции решительно вступило на путь революционной борьбы - на путь III Интернационала. Отсеялось лишь меньшинство.
       На личном опыте мы убедились в бесплодности автономистских попыток в капиталистическом мире. В то же время в России намечался тогда грандиозный план индустриально-аграрного оз-доровления еврейских масс и создания прочной социально-эко-номической базы для развития их социалистической культуры. Это нас вдохновляло. Мы поверили в то, что вливаемся в единую братскую семью народов и этим будет обеспечен успех наших лучших чаяний, что наступает весна социального и националь-ного раскрепощения и расцвета лучших традиций всех народов, еврейского в их числе. С этим убеждением и непреклонной волей бороться за наши идеалы плечом к плечу с трудящимися всех народов мы и закончили эту конференцию.
       Предстояло довести наше решение до сознания местных орга-низаций, убедить колеблющихся. С этой целью мне было по-ручено объездить с докладами города Белоруссии и Литвы.
      

    ***

      
       Возникшие в те далекие годы духовные связи между участ-никами революционных событий были удивительно прочными, долговечными. Их объединяли "привычка к труду благородному", чистая вера в будущее, непоколебимый социальный оптимизм.
      
       Из письма М. Е. Розенгауза из Москвы от 29 декабря 1969 года
      
       "...Я разрешу себе, так сказать, поделиться воспоминаниями, хотя никогда с профессором лично знаком не был.
       Имя М. Шац-Анина мне знакомо с 1917 года. Мне тогда шел шестнадцатый год, и я читал запоем газеты на русском, еврейс-ком и древнееврейском языках. Читал и солидную киевскую газету "Найе цайт".

    79

      
       ...В 1918 году в наш город Бобруйск приехал М. Шац-Анин, выступал на большом собрании в Новом клубе, что в городском саду. Он говорил интересно, остроумно. Я стоял далеко, зрение у меня -неважное, я его только "полувидел".
       Моя вторая "встреча" с М. Шац-Аниным состоялась в 1926 году в Москве, на съезде ОЗЕТа. И тогда я тоже его только "полувидел", ибо далеко стоял.
       Но мы с Шацем не только "виделись", а и переписывались, правда, один-единственный случай такой был, и то служебного характера. Скорее всего, это было в 1934/35 году. Я тогда работал в библиотеке КУНМЗа (Коммунистический университет национальных меньшинств Запада)... Учились там, между прочим, и студенты из Латвии. Я написал, конечно, с разрешения начальства, письмо М. Шацу, просил прислать нам свои труды. Вскоре мы получили все его сочинения на еврейском и русском языках, а также письмо. Я не помню, ответил ли я ему от имени библиотеки, поблагодарил ли. Сомневаюсь. Скорее всего, нет.
       Личность профессора М. Шаца меня все время интересует, и, когда приходится встречаться с рижанами, всегда о нем наведы-ваюсь. Мне близок не только М. Шац - автор трудов, видный деятель культуры. Он мне близок вообще, всегда".
      

    ***

      
       М. Е. Розенгауз, работавший библиотекарем в редакции жур-нала "Советиш геймланд", прислал фотографию участников Вре-менного еврейского национального собрания на Украине, среди которых под  21 - М. У. Шац-Анин.
      
       Из письма Б. М. Зайденвара из Минска от 24 декабря 1971 года
      
       Вы не представляете, как я и некоторые мои товарищи об-радовались, когда увидели в "Советиш геймланд" Ваши воспо-минания. Возможно, что Вы уже позабыли о случае, который произошел более пятидесяти лет назад. Но я об этом помнил каждый день и говорил об этом на собраниях.
       В 1919 году в июне я был назначен проводить подпольную и партизанскую работу в Белоруссии. Мы были подготовлены, были назначены явки. Но белополяки прорвали фронт и заняли Минск.

    80

      
       Мы, подпольщики, остались без явок, так как уполномо-ченный, который должен был сообщить об этом, не явился. В городе пилсудчики - белополяки творили "геройства" - устраива-ли погромы, стреляли в. мирных жителей и т.д. Мы, группа из четырех подпольщиков, стояли в Ваших воротах и думали, что делать. Я решил все рассказать Вам. Некоторые из товарищей были против моего предложения. Я, как Вы помните, хорошо знал Вас, так как приходил к Вам почти каждый вечер, и мы беседовали. Помню, что Ошерович интересовался, что я каждый вечер делаю у Вас. Мне было очень приятно и интересно с Вами беседовать.
       Я с моей связной сразу пошли к Вам. Я еще не успел все рассказать, как Вы сказали: "Садитесь, будем обедать". На душе было скверно, но мы весело беседовали, хотя нам угрожала опасность, это нам было ясно. Моя связная ушла, чтобы выяс-нить, что делать дальше. Спустя три часа она вернулась. Все было в порядке... Вспоминаете ли Вы когда-нибудь о том, что Вы спасли четыре человека от смерти?.. Когда мои товарищи, которые тогда были со мной, узнали, что Вы в Риге, они страшно обрадовались. Я несколько раз рассказывал об этом случае на больших собраниях, но я не знал, где Вы находитесь...
      

    ***

      
       Передо мной переписка с Гутой Маргулис, той самой, что в 1918 году по поручению Евгении Бош вывела отца из оккупи-рованного Киева и этим спасла его от ареста за революционную пропаганду.
       Гуту Маргулис я увидела впервые зимой 1943 года в Москве. Она приютила нас у себя в маленькой комнатке на улице Горь-кого, в доме, где сейчас помещается ресторан "Арагви", на-против Моссовета. Свою кровать она предоставила в наше рас-поряжение, а сама спала на полу. Она была крупная, седая, мужеподобная, с громким голосом и резкими, решительными манерами. Никаких сантиментов, но гордая, беспредельно добрая и самоотверженная. Такой она была до конца своей жизни, пройдя сквозь все тяжкие испытания сталинских лагерей. Но об этом Гута Маргулис не любила вспоминать, и когда в начале 70-х годов, незадолго до ее кончины, я встретила ее в Москве, она не без гордости рассказала мне, что является пенсионером союзного значения, что власть обеспечила ее прекрасной комнатой

    81

      
       в центре, на улице Чехова, что сама она полностью довольна жизнью...
      
       Из письма моих, родителей к Гуте Маргулис к ее 70-летию
      
       Вспоминается твой рассказ о том, как ты в детстве во дворе наблюдала, как другие детишки ели пищу, которой не было у тебя. И ты побежала домой, взяла сухой кусочек хлеба, и, выйдя к детям, с исключительным аппетитом стала есть свой "пустой" хлеб, смакуя каждый кусочек. Дети начали спрашивать, что это ты такое вкусное ешь, ведь это просто кусочек хлеба! А ты отвечала: "Нет, это не просто хлеб, это белая булка с маслом, а сверху еще помазанная вареньем!". И продолжала есть свою корочку с таким аппетитом, что дети перестали верить своим глазам... Гута, милая, человек ты наш хороший... будь здорова и счастлива!
      
       Из писем Гуты Маргулис к моим родителям в разное время
      
       "Поздравляю с праздником! Читала в "Советиш геймланд" статью Макса, видела его фото. Рада за нашего творческого Макса... Привет Максу от Давида Левина, Матвея Ломовского, Иосифа Брегмана, Якова Кантора. Мы встречаемся. Мы все тебя помним и любим".
       "Ведь вы знаете, как я люблю жизнь и борюсь за каждый шаг. Читаю, бываю на концертах, в театре. Рута обо всем вам расскажет".
       "Нисон Розенталь с женой уехали в Израиль. Его жена - моя близкая приятельница, но я не переписываюсь".
       "Получаю "Пресс Нувель" из Парижа, "Фолксштимме" из Польши и в курсе всех вопросов, которые меня интересуют из жизни евреев на Западе. Посещаю концерты, когда здоровье позволяет. Ем даже белую булку с вареньем!"
      

    ***

      
       Упомянутый в этом письме Гуты Маргулис Нисон Розенталь в 30-е годы жил в Риге, вращался в кругу левых деятелей культуры. Из Латвии он уехал в СССР в общем потоке тех, кто стремился тогда жить и работать в Биробиджане. Однако осел

    82

      
       Розенталь на Кавказе, в Нальчике, откуда в конце 60-х годов уехал в Израиль.
      
       Из писем литератора Иосифа Брегмана к моим родителям
      
       "Москва, 4 мая 1960 года.
       Надо лелеять истинно дружеские чувства и связи, сохра-нившиеся, несмотря на то, что над нами пронеслись такие бур-ные, эпохальные десятилетия и что от самого этого дружеского круга остались лишь жалкие считанные звенья".
       "Москва, ноябрь 1967 года.
       Дорогие Макс и Фаня! До нашего слуха дошло, что вы в ближайшие дни празднуете свою золотую свадьбу. В качестве старших, уже несколько лет назад отметивших эту дату, выра-жаем свое удовлетворение, что нашего полку прибыло, мы ра-достно принимаем вас в лоно кандидатов на бриллиантовую... Всякое ведь бывает... Могли ли мы 50, 40, 30 лет тому назад мечтать, верить, что доживем до 50-летия? А ведь дожили... Правда, в глубокой скорби о жестоко разреженных рядах. Теперь уже ничего не поделаешь, надо держаться дальше. Итак, смело вперед! Иосиф, Мери".
      

    ***

      
       Бережно сохраненная родителями поздравительная телеграм-ма из Москвы в конце 50-х годов подписана: Иосиф и Мери Брегманы, Давид Левин, Гута Маргулис, Оля Хургина, Яков Кантор, Ломовский.

    83

      
      
       ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      
       События, описанные в этой главе, исполнены для меня осо-бого смысла. Это - начало общего пути моих родителей, начало нашей семьи.
       ...Летом 1984 года я приехала в Киев. Прошло всего не-сколько месяцев с тех пор, как на моих руках скоропостижно скончалась мама. Она была уже старенькая - без малого 86 лет. Перед этим она не болела. Лишь обычные старческие недо-могания, с которыми она вела постоянную борьбу. Моя мать не сдавалась старости, не ложилась никогда днем в постель и больше всего опасалась, как она говорила, "быть в тягость". И вышло так, как она хотела. Рано утром 16 марта 1984 года она пришла ко мне в спальню, пожаловалась на боль в спине, попросила постелить новую простыню, присела на кровать, за-думалась, сказала что-то вроде "хорошая жизнь", и это звучало, как мне показалось, в кавычках, и - все. Больше было не доз-ваться ее, не докричаться...
       И наступила тишина. Окончательная и бесповоротная. Оста-лась уже неосуществимая потребность заботиться, слышать, слу-шать. Только теперь я почувствовала по-настоящему, что их больше нет - ни отца, ни матери. Я осталась наедине с воспо-минаниями, фотографиями, письмами, рукописями. В душе по-селилось одиночество. Эта книга - плод этого одиночества, по-пытка удержать, остановить ушедшее, ускользнувшее мгновение, имя которому - человеческая жизнь.
       Киев, бесспорно, город роскошный, как любят говорить южа-не. Я уже побывала здесь однажды - 30 лет тому назад, но тогда меня привлекали лишь достопримечательности города. Сейчас, в этот приезд, моя потрясенная, утратившая равновесие душа стремилась обрести опору в прошлом, и я искала повсюду следы молодости моих ушедших из жизни родителей, искала приметы того времени.

    84

      
       Сидя в Приднепровском парке на скамейке возле велико-лепного Мариинского дворца, я представила себе, как однажды именно здесь после выступления отца они оба - прекрасные, молодые, одухотворенные революцией и мечтой, - встретив друг друга, пошли рука об руку до самого конца.
       Надо сказать, что на протяжении всей моей жизни видеть их рядом, знать, что они вместе, было обязательным условием моего душевного равновесия. Самые страшные минуты были те, когда, во сне или наяву, возникало тревожное подозрение, что отец один, что мамы нет рядом с ним, что их разлучили. Даже сейчас, когда их уже нет в живых, мне спокойнее и легче видеть их вдвоем на фотографиях.
       Мама была на тринадцать лет моложе отца. Тогда - в самом начале их совместного пути - она была совсем молоденькой девушкой. Судя по фотографиям, мама была похожа на из-вестную в те годы киноактрису Веру Холодную.
       Простые, веселые и грустные песни ее детства и юности были "Унтер ди грининке беймалех" ("Под зелененькими деревцами"), "А мы просо сеяли", "И шумит, и гудэ". Они продолжали потом жить в нашей семье. Она любила слушать старинные романсы, но не была сентиментальной - щемящие слова романсов вы-зывали у нее не грусть-печаль, а оживленную улыбку-воспо-минание. В глубокой старости ей нравилась эстрадная певица Алла Пугачева - маме она чем-то напоминала подругу юности из Екатеринослава Фаню Ландау.
       С самых далеких лет моего детства и юности в нашем се-мейном репертуаре остался романс Бетховена "Мой сурок всегда со мной" - но это уже было отцовское, обращенное к матери.
       О том, как 32-летний М. Шац-Анин остановил тогда на ней свой выбор, мы узнаем из его- воспоминаний. Я лишь могу предположить, что у молодой девушки уже тогда проявлялись черты, говоря словами Горького, "истинно человеческой жен-щины", обладавшей огромной энергией души и ума, владевшей в совершенстве искусством непринужденной, содержательной, заинтересованной беседы.
       Всю жизнь родители были друг другу необходимы и инте-ресны, и в этом, по-моему, секрет совместного долгожительства. Если условно, представить себе их жизнь на земле как большое драматическое действо, то автором его можно назвать Макса Урьевича, а режиссером - Фаню Самойловну.

    85

      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       ДАЛЬШЕ, ВПЕРЕД - ВДВОЕМ!
      
       К годам пребывания в Киеве относится также коренной пере-лом в моей личной жизни, в моем отношении к любви и семье.
       В годы странствий интегральная юношеская любовь ходом жизненных обстоятельств дифференцируется, распадается на со-ставные части. Мечта о гармонии всех вариантов любви уходит вдаль. Она уступает место сложному комплексу разрозненных переживаний: сексуальных влечений, товарищеских отношений, дружеских встреч, сотрудничества и т.д. В сущности - это годы глухого брожения, сплетения случайностей, поисков и разо-чарований, глубокой идейно-эмоциональной неудовлетворенно-сти. Отсутствие гармонического единства и смена увлечений, симпатий и содружества с каждым годом усиливают тоску по единству, вновь выдвигают на первый план юную мечту о пол-ноценной и полнокровной любви в семье как органическом соче-тании интимной, дружеской, идейной и трудовой общности двух людей. Разрозненные элементы большого чувства ищут гармо-нии, интеграции. И страстные искания венчаются успехом. Этот успех воплощается в жизни в облике юного существа, соче-тающего обаятельную женственность с глубокой человечностью, в своеобразном неповторимом единстве эстетического и этичес-кого, красоты и добра.
       Общественные и личные моменты сливаются в гармонию. И рождается подлинное счастье человека. В 1917 году в Киеве я встретил молодое существо, совсем юное, в котором я визуально, акустически, физически и душевно обрел то искомое, что с ранних лет жило в душе как явь-мечта. Всю жизнь я искал этот синтез красоты - внешней и внутренней. Романтик по душевной структуре и по убеждениям, я не мог довольствоваться одним аспектом любви. И тут передо мной открылась возможность осуществления мечты о сочувствии, сотрудничестве, содруже-стве и сострадании. Жизнь обрела ту прочную основу, без кото-рой немыслимо длительное совместное существование. Прошед-шие десятилетия, полные превратностей и испытаний, красно-речиво доказали плодотворность нашего союза, основанного на общности стремлений, на готовности преодолеть все преграды на пути к высокой цели, оправдывающей союз людей.

    86

      
       Тогда, в Киеве, вера в социальное обновление мира укре-пилась во мне любовью к женщине - человеку, другу и сорат-нику в труде и борьбе за счастливое будущее.
       Девятнадцатилетняя девушка из многодетной житомирской семьи - Фаня Розенберг работала машинисткой в Министерстве просвещения и одновременно училась в вечерней гимназии. Она общалась с революционно настроенной молодежью. Красивая, общительная, приветливая, доброжелательная, она с детства про-слыла в родной семье "человеколюбом".
       Перед нею были открыты все возможности счастливой, обес-печенной и радостной личной жизни. Но она не последовала зову личного благоденствия. Не прожигать жизнь, решила она, а строить ее вдвоем, сообща, вплести и свою ниточку в канву всеобщего блага. Она знала, чувствовала, что немало трудностей и невзгод ждет ее на этом пути, но решилась и с честью выдержала все испытания. А сколько было горестей, больших и малых! И как мало было радостей! Свет ее лучистых глаз про-кладывал нам обоим путь в жизни и вливался в великий поток света, озаряющего даль всечеловеческой мечты. И так текли многие десятилетия совместной жизни и борьбы через все ис-пытания эпохи войн и революций.
       Тогда, в 1917 году, мы основали наше семейное гнездо на окраине Киева, на Демиевке. Через год родилась наша первая дочь Юдит. Это было чудесное время - весна семьи, весна Революции.
       Однако вскоре мною овладело непреодолимое стремление вер-нуться на мою родину - в Латвию. Осуществить это решение было нелегко. Совет народного хозяйства, где я работал юрис-консультом, не отпускал меня. Лишь весной 1919 года мне удалось получить разрешение, и я отправился в дорогу, пока, естественно, один. Было бы безумием брать с собой в такой опасный путь жену с маленьким ребенком.
      
       Из тетрадей Фани Самойловны
      
       ...Ведь жизнь человека - это творчество. Создаешь произ-ведение своей жизни. Фантазии здесь делать нечего - все тебя настигает реально, и ты - хочешь не хочешь - творишь свою жизнь.

    87

      
       Создается жизнь-рукопись. Но писатель может черновик руко-писи переделать, сократить. А жизнь свою как переделать? От тебя ли зависит переделка или редактор какой-то за это возь-мется? Все только ты сам и творишь с юных лет и до самого конца, и так получается произведение жизни, к тому же и неповторимое у каждого.
       Зависит ли от нас, от людей, во всем творить жизнь так, как хотелось бы? Конечно, нет. Жизнь есть жизнь. Но все же: чем раньше усвоишь, что ты творец жизни, поймешь, что тебя влечет и к чему влечет, познаешь глубже, полнее опыт прежних поко-лений, опыт истории, учтешь ошибки и, поверив в свои силы, станешь эти ошибки преодолевать, задумаешься над целью, над устремлением к будущему - тем легче будет создавать свое настоящее.
       Если же все пустить на самотек (а это так часто бывает!), то получится совсем нехорошо и пожинаешь совсем не то, к чему стремился.
       Читала Стефана Цвейга. Как это осуществить: "Духовное воссоздание своей юности в осознанной автобиографии"? Фик-сация отдельных душевных мигов, собирание самых ценных, самых естественных впечатлений... Как найти себя в лабиринте минувшего, как различить свет от блуждающих огней? И как это верно: "Самым неуловимым душевным движениям присуща наи-более длительная волна колебаний во времени".
       Обыкновенно пишешь кому-нибудь и для кого-нибудь. В дан-ном случае знаешь, что пишешь только для себя и для того, чтобы восстановить в своей памяти, насколько это возможно, все, что пришлось пережить. Все? А разве можно все вспомнить? Надо попытаться.
       Я помню себя с четырехлетнего возраста. С этого времени в памяти запечатлелись и старшие дети в нашей семье, и вторая после меня сестра, и родившаяся к этому времени третья се-стренка. Мы тогда жили на Украине, в имении графа Тыш-кевича. Кругом были леса, поля, сады, огороды. Но как раз в те годы, когда я стала впервые осознавать себя, близких и окру-жающее, пришлось из-за семейных обстоятельств переехать сперва в Киев, а потом в Житомир, где жили бабушка и дедушка. Мне было тогда пять лет, и я очень смутно все припоминаю. А между тем, какие это были годы! Я родилась в 1898 году, вскоре началась русско-японская война, затем революция 1905 года.

    88

      
       Еврейские погромы... Когда началась русско-японская война, отец уехал в поисках заработка в Америку. Мама с ним ехать не хотела. В 1907 году он вернулся.
       Жили мы в Житомире на Чудновской улице, которая вела к реке Тетерев, рядом была почта. Двор наш был большой, жили тут ремесленники, беднота. Матери нашей в 35-летнем возрасте пришлось взять на себя заботу о всех семерых детях. Ей это было нелегко, и меня на время взяла к себе бабушка - мать мамы.
       В эти годы я стала уже познавать жизнь, насколько это возможно для' ребенка шести-семи лет. Я была очень впечат-лительной. Мне нужны были ласка, теплое отношение со сто-роны окружающих; я старалась всегда быть приветливой и де-лать кому-нибудь что-то нужное, если это было в моих силах. Например, если посылали за чем-нибудь, я обыкновенно шла с охотой. Как только научилась писать буквы - я рано научилась читать и писать, - я охотно под диктовку, присочиняя сама, писала бабушкиной прислуге письма на родину и читала вслух вести от ее родных.
       В семье у бабушки я жила в лучших условиях, чем остальные наши дети у мамы, но зато уже в таком раннем возрасте у меня всегда было сознание, что я обязательно должна быть во всем послушной, мне нельзя шалить и надо проявлять себя как чело-век, понимающий создавшееся положение.
       Говорили, что я "не по годам развита". Мое отношение к окружающим было искренне ласковым и предупредительным. И в ответ я всегда встречала со стороны родных и соседей друже-любное отношение. Меня называли не иначе, как Фаничка - ласково, уменьшительно. Но дома, со своими сестрами и един-ственным братом, я себя уже не чувствовала так, как они между собой.
       Отец наш был очень-очень добрым, внимательным к жене и детям. Но строить жизнь, заниматься житейскими делами - это у него не получалось. Он постоянно уезжал куда-то на за-работки, не имел определенной профессии, хотя был человеком одаренным. Его заработка не хватало, чтобы содержать семью в девять человек. Старшая сестра Хавця давала уроки, летом выезжала за город и там по договору учила детей. Вторая сестра Клара рано научилась шить, помогала семье. Брат Яков совсем мальчишкой начал работать в типографии, стал наборщиком.

    89

      
       А я уже в девять лет занималась с детьми сапожника, за что их отец то починит мне обувь, а то и новую сошьет.
       Самая младшая сестра моей мамы тетя Доба была замужем за интересным и образованным человеком - Владимиром Иса-аковичем Розенбергом. Их сын Ионя Розенберг жил в Киеве и стал впоследствии профессиональным искусствоведом. Много лет спустя, уже после Великой Отечественной войны, мы встре-чались с ним на Рижском взморье.
       Тетя Доба была первой в семье своих родителей, получившей среднее образование. Она много читала, я помню, что видела у нее журнал "Шиповник". Это были годы первой русской рево-люции, и к Добе приходили молодые люди - беседовали, спо-рили о политике. Я хоть не понимала всего, но чувствовала большой накал страстей.
       Тетя Доба мне многое дала духовно, покупала мне сказки Гримм, Андерсена, книгу Марка Твена "Принц и нищий" и другие хорошие книги для детей. Она прививала мне вкус к прекрасному.
       Моя мама с остальными детьми жила в том же дворе, и я ежедневно ходила к ним. Самая старшая моя сестра кончала тогда гимназию, она была сверстницей тети Добы. У сестры Хавци собиралась революционно настроенная молодежь, мама моя слушала их внимательно и сочувствовала им.
       Наш большой двор был проходным. Однажды я увидела в окно, как по Чудновской улице вели под конвоем арестованных - политических, - так мне объяснили взрослые. Один арестант вдруг побежал через наш двор, видно, знал, что двор проходной. За ним погнались полицейские с шашками. Я понимала, что арестованный - хороший человек, что ему грозит опасность, и сильно переживала в свои семь лет. Помню, что в последующие годы наш папа, бывало, помогал революционерам скрываться и даже нелегально уезжать. А брат мой, наборщик, помогал пе-чатать для них фальшивые документы.
       Экзамены для поступления в житомирское городское народ-ное училище я выдержала хорошо, но из-за того, что в диктанте написала слово "звездочка" через "е", а не через "ять", меня не приняли. Я очень переживала, особенно потому, что моя лучшая подруга Рухця Дыхнэ поступила, а я нет... Мама расстроилась из-за меня и сказала, что зато я обязательно пойду в гимназию! Я и мечтать об этом не могла, но слова мамы меня окрылили, я

    90

      
       стала много и усердно заниматься и уже к середине того же года поступила в первый класс женской гимназии Стебловской.
       В гимназии учились дети зажиточных родителей. Ученическая форма была одинаковая: коричневое платье с белым воротником и черным передником, а в торжественных случаях - с белым передником. Но разница чувствовалась в одежде - по качеству материи, пошиву, обуви и т.п. Разница особенно проявлялась и на переменах - совсем другие завтраки, взятые из дому. Раз-личия были и во взаимоотношениях девочек. Я чувствовала себя не всегда свободно и никогда не могла себя проявить так, как хотелось. Была известная скованность и чувство, что ты должна все обдумать, прежде чем сказать, а лучше всего - всегда быть немного в тени.
       В эти годы я уже снова жила у родителей. Семеро детей, папа дома лишь наездами по большим праздникам, мать одна обо всех заботится. Ходишь зимой в гимназию, обвязанная платком, не очень тепло одетая. Завтрак, взятый с собой, такой непри-влекательный, что и не поделиться ни с кем. Но училась я охотно и хорошо. Через год даже была награждена книжкой Гоголя "Старосветские помещики".
       Помню вечера самодеятельности - ставили "Женитьбу" Го-голя, выступали ученицы старших классов. Я тоже поддавалась общему подъему, ощущала торжественность, чувствовала себя по-праздничному. Блестящий паркет звал к себе, как зеркало, в которое можно и на себя поглядеть, и скользить по нему.
       Ученицы были разные и остались у меня в памяти тоже по-разному. Помнится, что они ко мне неплохо относились, я даже у некоторых бывала дома. Очень строгой была учительница русского языка. Она любила Аксакова - всегда диктовала и задавала на дом из его произведений. Учительница немецкого - у нее я научилась немецкому языку так, как я его знаю сейчас. Учительница рукоделия - хорошо вышивать я научиться не ус-пела, но разные яркие цвета ниток для вышивания меня при-влекли навсегда, я на всю жизнь полюбила цветные ткани, вышитые цветные узоры. Рисовала я охотно, и теперь, много лет спустя, поняла, что наш учитель рисования был настоящий художник.
       Как-то наша классная дама Елена Александровна пригласила меня и других девочек к себе. Это было в августе. На клумбах в саду было много цветов, особенно мне запомнились яркие

    91

      
       флоксы. Тогда, на заре юности, я еще не понимала, что флоксы пахнут отцветающей зрелостью жизни... Наш собственный двор весь был вымощен булыжником, босиком нельзя было пройти и двух шагов, там и травка не решалась прорасти, поэтому сад Елены Александровны - с цветами, ягодными кустами, фрук-товыми деревьями - произвел на меня очень сильное впечат-ление. Точно так же через 30 лет я удивлялась экзотическому саду в Монако, на берегу Средиземного моря.
       Запомнилось мне и посещение моей одноклассницы, польки Инессы. Они жили далеко за городом, в своем имении. Занима-лась эта девочка неважно. У них в семье было несколько сестер, а братья были молодыми военными. Помню, у этих девочек был особый культ "девичьей жизни", целью которого был успех у гимназистов и юнкеров. Но при этом они любили и своих подруг. Как-то ранней весной, когда за сестрами, как обычно, приехала коляска, запряженная собственными лошадьми, они и меня от-везли к себе. Не забыть мне этого посещения! Вокруг их об-ширного дома была большая березовая роща. (Много лет спустя я назвала бы ее "березы Куинджи".) Запах в это раннее весеннее время был упоительный - все благоухало, особенно только что оттаявшая земля. Велик был мой восторг, когда я нашла душис-тую фиалку, а за ней много-много фиалок. До сих пор я видела фиалку только в продаже в букетиках. На лужайке росли нар-циссы - стройные, гордые, душистые. Когда позднее, повзрос-лев, я видела нарциссы и вдыхала их запах, он всегда дурманил меня и звал так сладко-сладко к какой-то неведомой ласке.
       В доме моей соученицы тоже все было по-иному и непри-вычно. Пили парное молоко или вкусную-вкусную простоквашу, закусывали черным хлебом домашней выпечки с маслом - не из бакалейной лавки, а самодельным, сбитым дома.
       Учеба в гимназии сильно на меня повлияла. Я старалась прилежно учиться, узнавать о прошлом и настоящем. (Сейчас уже все - прошлое, почти далекое прошлое!..) Но долго я в гимназии не проучилась - пришлось оставить ее: нечем было платить за учение. И я начала "экстерничать". Занималась дома, готовилась к сдаче экзаменов, одновременно сама давала уроки.
       В это время я вступила в пору познавания жизни. Когда с утра уходишь из дому в гимназию, то как-то выключаешься из домашней жизни и приходишь почти всегда уже на все готовое. Но теперь, оставаясь с утра дома, я видела, как нелегко матери одной справляться с уборкой, хозяйством. Я старалась и пыль

    92

      
       вытереть, и полы помыть, а когда надо - и окна, и лестницу. Иногда осенью мать брала меня с собой на рынок, где закупала для семьи яблоки, сливы, груши. Стоило это очень дешево. А вот помидоры были тогда для нас большой редкостью, и никто из наших детей ими не прельщался. Когда я видела помидоры, меня очень привлекал их цвет, хотелось попробовать их на вкус, ощутить сочность. А кукурузу у нас варили в самоваре, и до чего же она была вкусная!
       Вот приберешь в доме, сядешь на широкий подоконник у открытого настежь окна и читаешь, заучиваешь что-нибудь и одновременно впиваешься зубами в сочное яблоко, грушу...
       А зимою сидишь, бывало, у печки, где трещат дрова в огне, таком лилово-голубом, огненно-красном... И до чего я любила мечтать в эти минуты!
       Мама так и говорила про меня: "Фанеле уже мечтает!". Куда только не уносили меня мои мечты в те годы...
       Больше всего я любила историю и литературу. Читала я тогда все, что попадалось. Книги я уже с раннего детства брала в библиотеке Вайнермана. Брат любил приключенческую литера-туру, Шерлока Холмса, увлекательные романы, печатавшиеся с продолжениями, зачитывался ими. Но меня они не очень при-влекали. После сказок я начала читать Диккенса, Майн-Рида, Элизу Ожешко, Жеромского. Любила читать и Чарскую. Вери-лось тогда, что добрые дяди в морозную стужу спасают бедных детей. Но скоро все это было изжито, я стала зачитываться Тургеневым. Меня очень увлекли тургеневские героини. Мы с подругами собирались и обсуждали прочитанное, но не все мои сверстницы разделяли мои увлечения.
       О Льве Толстом я впервые узнала от моей мамы. Она читала нам вслух "Бог правду видит, да не скоро скажет", "Хозяин и работник". А вскоре - в 1910 году - мы узнали, что Лев Тол-стой при смерти! Часы ожидания: а вдруг наступит выздоров-ление? Наша мать все события так глубоко переживала тогда, что мне это передалось на всю жизнь, как самая большая тревога за самого близкого человека, за самое главное в жизни человека. Спасибо нашей незабвенной маме, что она зародила во мне эти чувства в те юные годы. Я пронесла их бессознательно сквозь многие лета, и чувства эти ожили во мне, когда я сама научилась глубоко воспринимать произведения Льва Толстого.
       Моя мама была первой, рассказавшей мне об Иосифе и его братьях, о мудрости Соломона, о его справедливом суде. От нее же

    93

      
       я узнала о десяти заповедях - не как о "букве закона", а как о руководстве к поведению в жизни. Да разве это только рассказы моей матери? Это было введение в жизнь.
       Мы знали, что известный еврейский писатель Менделе Мойхер-Сфорим был женат на родственнице моего деда - дочери его двоюродной сестры. Однажды к нам в гости приехал внук Мен-деле, кажется, из Одессы - красивый парень шестнадцати лет. Мы с ним вдвоем гуляли, мне тогда было двенадцать лет, и я ему, видно, понравилась. Но я не поняла тогда, почему он вдруг, когда никого рядом не было, обнял меня и начал целовать...
       Хочу написать об Изе Скоморовском. О нем можно сказать словами поэта: "Человек, добро творящий, вот он - высший в мире бог!". И еще:
      
       Учись у облака,
       Как жертвовать собой,
       Упав дождем на благо людям.
      
       Незабвенный Изя Скоморовский, юноша семнадцати лет, уче-ник старших классов мужской гимназии, как видно, был уже тогда очень передовым молодым человеком. Его добрые чувства ко мне проявлялись в том, что он бесплатно занимался со мной по всем предметам по программе следующих классов гимназии. Изя привил мне любовь к книге - только хорошей. Советовал читать лишь то, что может меня духовно обогатить, а не тратить время на модную тогда писательницу Вербицкую, романы ко-торой даже экранизировались, не советовал читать Арцыбашева, увлекаться "ананасами в шампанском" Игоря Северянина. Он привил мне любовь к классикам - Пушкину, Лермонтову, Не-красову, Достоевскому, Чехову. И еще к Куприну, которого он лично знал, беседовал с ним, когда Куприн приезжал в Житомир и собирал вокруг себя молодых гимназистов-старшеклассников. Я очень любила читать Короленко. Изя рассказывал мне о Чер-нышевском, Добролюбове, Писареве, Белинском.
       На всю жизнь я запомнила этого молодого человека - его гуманность, доброе отношение ко мне. Он старался мне, девочке, дать знания по географии, истории, математике - все беско-рыстно.
       Сам он был сыном портнихи, швеи-художницы, кроткой, ду-шевной женщины. Ей нелегко жилось с деспотичным мужем, которого она преданно любила. Отец Изи сердился на сына за то,

    94

      
       что, занимаясь со мной, бесплатной ученицей, в зимние вечера, он жег лишний керосин в лампе.
       Изя хорошо рисовал и дарил мне свои рисунки - помню изображение Арлекина и Коломбины. Любил он и музыку. Как-то взял меня с собой на концерт скрипача Эрденко, того самого, который в свое время сыграл Льву Толстому "Крейцерову сона-ту". Позднее, в 1917 году, в Киеве меня познакомили со скри-пачом Эрденко, и он навестил меня дома, принес букет цветов, пригласил на свой концерт, пообещав мне, что будет играть "Крейцерову сонату" специально для меня...
       Несколько раз по просьбе Изи со мной занимался тогда его товарищ Гриша Баткис, который впоследствии стал известным профессором гигиены. На всю жизнь мы остались с ним друзья-ми.
       Изя прививал мне любовь к хорошей музыке, живому слову. Как-то раз он повел меня - подростка - на лекцию приехав-шего в Житомир профессора Когана - литературоведа, знатока русской и зарубежной литературы. Спустя 40 лет в Дубултах я познакомилась с женой профессора Надеждой Александровной Коган-Нолле. Она была уже в "зимнем" возрасте, но очень интересная как внешне, так и по своему духовному облику.
       Надежда Александровна была француженкой, ее предки были из тех французов, которые остались в России после 1812 года. Много интересного Надежда Александровна рассказывала о ра-боте своего мужа, об их жизни. Она ему помогала в работе, но после рождения сына они пригласили в секретари молодую девушку. Девушка была очень энергичной и работоспособной. Это было в первые годы после русской революции. Профессор Коган состоял в переписке с Роменом Ролланом, диктовал сек-ретарше свои письма к Роллану. А она, в свою очередь, будучи горячей почитательницей Роллана, без ведома профессора вло-жила в одно из писем записку от себя лично, а также свою фотографию - девушка с челкой. Ромен Роллан был холостяк, она об этом знала. И, представьте себе, рассказывала Надежда Александровна, вскоре пришло на адрес профессора Когана пись-мо от Ромена Роллана для этой девушки, в котором он благо-дарил ее за приветствие и писал: "Интересно было бы знать, что под этой челкой?". И девушка эта - Мария Потаповна Кудашева - решила поехать в Париж к Ромену Роллану. Будто сама судьба велела ей стать женой Ромена Роллана, пережить его на многие годы и издавать затем его труды.

    95

      
       Во время первой мировой войны, когда я в 1915 году ехала в Екатеринослав, чтобы устроиться на работу и продолжать учёбу, я проездом встретилась в Киеве с Изей Скоморовским. Он учился в Киевском университете, попал туда по так на-зываемой двухпроцентной норме. Жил он в семье владельца аптекарского магазина на Большой Васильковской и занимался с его мальчиками. За это ему сдавали комнату с питанием. Было тогда Изе, наверное, 20 лет. А мне шел семнадцатый год, и казалось, что Изя - это кладезь знаний, постигший все самое мудрое. И наружностью своей он превосходил всех - так я его воспринимала. Да, девичье восприятие, девичьи мечты! Все мне казалось тогда недосягаемым.
       Так я росла, чтобы всего через несколько лет дорасти до встречи с Шац-Аниным, до жизни с ним, длившейся потом более 55 лет...
       Изю Скоморовского я встретила еще один раз в Киеве в 1919 году, он был участником гражданской войны. А потом, в 1922 году, уже в Риге, мне рассказали, что его нет в живых. Да, не забыть мне Изю, светлая память о нем живет во мне все годы.
       Перед первой мировой войной наш отец без права жительства скитался по Киеву в поисках заработка. Шел зловещий процесс Бейлиса, .и и всем взрослым читала газету "Киевская мысль", где печатались подробные отчеты о суде и расписывались об-стоятельства убийства мальчика Андрюши Ющинского.
       Брат мой Яков к концу 1914 года уехал в Екатеринослав и устроился работать наборщиком. Через год и я приехала к нему. Жила я в семье сестры моей мамы, тети Брайндл, у которой было четверо сыновей. Я помогала тете по хозяйству, учила младшего сына Мотю грамоте. Мотя - Матвей Гершфельд - стал наборщиком, а впоследствии видным журналистом, работал в газете "Труд" в Москве.
       Спустя- 65 лет меня в Риге навестил внук тети Брайндл Геня Гершфельд, приехавший в командировку из Баку.
      
       Из письма Гени Гёршфельда от 3 июня 1979 года
      
       "...По возвращении из Риги рассказал о Вас в Москве - Моте, а дома - в Баку - своим. Мотя, конечно, имел более обширную информацию о Вас, Вашей жизни, но и мы в Баку знали о Вашей семье. Знали по многочисленным рассказам бабушки Брайндл и дяди Якера, когда он гостил у нас. Жизнь сложилась так, что

    96

      
       раньше мы не были знакомы лично. И вот теперь, несмотря на кратковременность моего визита, после Вашего такого по-род-ственному теплого приема, после многочасовой беседы, которая пролетела как минута, мне кажется, что я не только знал о Вас, но и был знаком с Вами всю жизнь. Все мы, Ваши бакинские родственники, гордимся Вами, тетя Фаня. Гордимся тем, что Вы, представитель, к сожалению, уже старшего поколения нашей обширной семьи, прожив большую нелегкую жизнь, остались такой энергичной, жизнерадостной, разумной и такой родствен-ной. Вы являетесь примером для всех нас - представителей более молодого поколения, и мы все от всего сердца желаем Вам быть такой же еще долгие-долгие годы! Посылаю Вам фото-графии наших родных.

    Всего Вам доброго, дорогая тетя Фаня!

    Целую Вас. Ваш Геня."

      
       Я гляжу, гляжу на каждого, кто на фотографиях. Это мое детство, юность, мои близкие, к которым я питаю родственные чувства... А сейчас уже и Гени нет - он умер от инфаркта через несколько дней после того, как прислал это письмо.
       ... Тогда, в годы первой мировой войны, в Екатеринославе я с утра до четырех часов, без обеда, печатала на машинке - сама тогда научилась одним пальцем - в комитете помощи беженцам, а потом в вечернюю смену училась в гимназии Ветроградова.
       Моим начальникам в комитете был Абрам Моисеевич Иоффе-Деборин, будущий советский академик. А помогал ему очень интересный, образованный, энергичный Энах Казакевич, отец будущего писателя Эммануила Казакевича. Это были мои воспи-татели. И могла ли я тогда знать, что письма, которые мне диктовал Абрам Моисеевич в Петроградский комитет помощи беженцам Максу Шацу, будет получать и читать мой будущий друг жизни, отец моих детей?..
       В комитет приходили многие писатели - прекрасные люди, которые все ко мне очень хорошо относились. Они видели, знали, что я работаю и учусь. К тому же я была очень жизне-радостной и общительной, помогала, чем могла, в устройстве детей беженцев. Тогда я познакомилась с молодыми поэтами Светловым, Галкиным, Маркишем.
       В начале 1917 года я переехала к родителям в Киев. События тех дней чрезвычайно окрылили меня. Я была окружена моло-дыми, революционно настроенными друзьями, которые активно

    97

      
       участвовали в общественной жизни, и сама выполняла поручения своих друзей. Работала я тогда секретарем-машинисткой в канцелярии Киевского университета и мечтала поступить на историко-филологический факультет.
       Я не раз слушала публичные выступления Макса Шац-Анина, который бывал тогда в Киеве наездами. Он поражал всех, с кем сталкивался, своими разносторонними знаниями, эрудицией, осо-бенным складом ума, редким даром ярко выражать свои мысли, овладевать вниманием слушателей, вызывать в аудитории по-нимание и созвучие своим устремлениям.
       Макс Шац-Анин стремился поднять человека над внешними условиями бытия, вырвать его из цепей унизительной действи-тельности, показать его самому себе свободным творцом жизни. Он был насыщен духом гуманизма и ненавистью к порабо-тителям, угнетателям. Он познал жестокие противоречия жизни, вражду и ненависть наций, классов, личностей и верил, что воля людей может и должна уничтожить все зло, всю власть живот-ных инстинктов. Так я его воспринимала.
       В начале ноября 1917 года в огромном зале Мариинского дворца Макс Шац-Анин с большим темпераментом выступил в связи с принятой в то время бальфуровской декларацией. После выступления он вышел к своим товарищам - Литвакову, Лещинскому, Кацу. Я была с ними. Стоял ноябрь, но было на-столько тепло, что цвела серебристая верба, и букетик вербы был у меня в руках. Шац-Анин посмотрел - на меня ли, на вербу ли - и сказал: "Это что? Ведь теперь не весна?". И я всем своим существом ощутила, как он обнял меня душой своей...
       Когда в Киеве 1 мая 1918 года Макс Урьевич впервые отмечал мой день рождения, он сказал: "Твой день рождения мы всегда будем отмечать 1 мая, и все его будут всегда праздновать". Так и было. В этот день дома всегда были красные розы, красные цветы бессмертника.
       Мне теперь понятны слова моей мамы, когда она впервые столкнулась с трудностями, которые встали на пути ее совсем еще молоденькой дочки, ставшей подругой жизни человека стар-ше своей жены на много лет, зрелого, эрудированного, уже ведущего других по пути революции. Моя мама была всего на пятнадцать лет старше Макса Урьевича, была очень красивой и умной. Она говорила мне: "Есть тебе с кем пойти и для чего пойти. На преходящих явлениях не следует останавливаться

    98

      
       больше того, чего они стоят. И тогда познаешь, что непре-ходящее по своей ценности стоит твоего труда в жизни".
       Макс Урьевич очень любил мою маму и шутя говорил, что женился на мне в надежде, что я со временем буду такой, как моя мама.
       Мы жили в Киеве, на Демиевке. В ноябре 1918 года родилась наша старшая дочь. Но уже весной 1919 года Макс Урьевич уехал на родину, в Латвию, а я на время осталась с ребенком одна.
       ... Недавно я услышала по радио в исполнении Соломона Хромченко старинный романс: "Как цветок голубой среди снеж-ной зимы, я увидел твою красоту. Яркий луч засиял среди пошлости тьмы, возлелеял свою я мечту. Ах, время изменится, горе развеется, сердце усталое счастье узнает вновь...". Эту песню мы оба с мужем пели тогда в разлуке.
       Друзья Макса Урьевича - писатели Давид Бергельсон, Лев Квитко, Перец Маркиш, Хаче Добрушин, Иосиф Брегман, Ми-хаил Литваков, Мойше Кац интересовались тогда моей судьбой. Заходил ко мне и проявлял заботу журналист Давид Осипович Заславский, партийная кличка или псевдоним которого была, как я помню, Гомункулус.
       Виделась я и с будущим профессором Нусиновым, который хорошо знал и почитал Макса Урьевича. Пройдет 25 лет, и профессор Нусинов в Москве даст свою рекомендацию для при-своения Максу Урьевичу звания профессора, даст письменную оценку многих его трудов.
       В Киеве тогда власть часто переходила из рук в руки. Когда при Деникине меня арестовали, но, к счастью, в ту же ночь выпустили, старшая сестра Клара сказала маме, что "из-за Максенькиных воззрений" меня могли убить. Мама ответила: "Когда имеют такого мужа, как Максенька, можно за него даже в петлю идти. Есть с кем идти по жизни и за что отдать свою жизнь".
       1920 год. Идут товарные поезда из Москвы в Ригу - в них на родину возвращаются беженцы, выехавшие из Латвии во время первой мировой войны. Я рассталась с родителями и с ребенком - Диточке 14 ноября исполнилось два годика - и еду в начале декабря одна из Москвы как жена латвийского под-данного к Максеньке в Ригу. А время-то, время-то какое было - шла гражданская война, свирепствовал тиф, не хватало продук-тов... И надо было ехать к отцу ребенка, надо было строить жизнь.

    99

      
       Мне было 22 года. Ребенка мне мама не разрешила взять с собой.
       До этого, в ожидании возможности выехать из Москвы в Ригу, я больше двух месяцев жила в Москве и сильно тосковала по ребенку. А когда надо было сесть в переполненную теплушку и найти место на общей полке на многие дни поездки - поезд шел долго-долго, с большими остановками в дороге, причем предстоял контроль документов на границе с Латвией, - мне стало страшно. Могли и не впустить. И я уезжала в незнакомую мне страну. В вагоне в большинстве были латыши и уроженцы Латвии. А я все дальше уезжала от своих родителей, от своего маленького ребенка.
       Когда я добралась до эшелона, все места уже были заняты. В одной теплушке на самой верхней полке одно место оказалось свободным, но мне сказали, что это место "командира вагона" и он скоро явится сам. Так как я другого места не нашла, я все же поднялась на эту полку и села на самый краешек. Когда зашел высокий, широкоплечий мужчина и направился к своему месту, все насторожились. Ждали - что же будет со мной? Дело было уже к вечеру. Мужчина поднялся, молча лег на свое место, а я отодвинулась, насколько это было возможно. Он ничего не сказал. Было очень холодно, кто-то топил печурку "буржуйку". Трубу вывели наружу, но в теплушку все же проникал едкий дым. Все спали, укутанные в одежду. Я очень устала и вскоре заснула. Когда я утром проснулась, мой сосед сидел, спустив ноги с полки. Он приветствовал меня пожеланием доброго утра и тут же продекламировал из Лермонтова: "Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана".
       Этот человек всю дорогу заботливо относился ко мне - боль-ше десяти дней пути в эшелоне. Он заботился обо всех дове-ренных ему пассажирах, а ко мне относился по-родному, особен-но внимательно. Это был инженер Коварский, уроженец Даугавпилса. Высшее образование Коварский получил в Бельгии, был очень интересным и приятным человеком.
       На границе меня не захотели впустить в Латвию и собирались отправить обратно в Москву, в пустом эшелоне. Проверяющим показалось подозрительным, что мой документ, удостоверяющий, что я являюсь женой латвийского подданного М. У. Шаца, за-верен всего несколько дней назад в Риге. Как же этот документ так скоро у меня оказался? - допрашивали они меня. А ведь в

    100

      
       действительности этот документ из Риги в Москву привез срочно дипкурьер, и я получила его в Наркомате иностранных дел. Коварский сумел убедить этих чиновников, и меня обратно не отправили. Я приехала в Ригу, где меня после долгой разлуки встретил Максенька.
       С Коварским я тогда рассталась очень тепло, но больше, к сожалению, его не встречала и на всю жизнь сохранила самые добрые чувства к нему. Добрая память о добром человеке всегда жива.
       Через год мне привезли из Киева Диточку. Но вдалеке от родителей я тосковала в чужой стране, где кроме мужа и дочки у меня не было никого.
       Когда 4 февраля 1927 года я родила нашу младшую дочь Руточку, в Киеве умирал мой отец. Перед смертью, узнав о том, что я родила, он успел слабеющей рукой написать нам в Ригу: "Поздравляю с рождением Диточкиной сестрички". До того, как папа умер, Макс Урьевич ездил в Москву и заодно навестил наших в Киеве, хотел помочь моему отцу. А отца своего я больше не видела. Мама дважды приезжала к нам в Ригу из Киева, в последний раз жила почти три года.
       Когда в начале 1937 года мама вернулась из Риги, она на вопрос о том, как живет ее дочка Фанечка в Риге, ответила: "Как драгоценный кубок, полный слез. Но Фанеле ведь всегда мечтает...". Мама говорила мне: "Доченька, никто человеку не принесет столько зла, сколько человек сам себе. И если у тебя много бед, не держи их в себе, завяжи беды в узелок и положи рядом с собой - никто их не возьмет, у каждого своих бед хватает".
       Моя мама умерла в августе 1937 года, как святая, - уснула навеки в 69 лет. Ей не пришлось пережить ареста и гибели своего зятя Мары Файнера, мужа моей сестры Аллты. Переписка из Киева с нами надолго прекратилась, а потом были война и ужасы Бабьего Яра...
      
       Из неотправленного письма Фани Самойловны
       старшей сестре Еве Самойловне в Киев, апрель 1956 года
      
       В последние дни, когда я узнала о гибели Марочки, я очень тяжело это переживаю. Казалось, что мы другого и не ждали. Но все не так - где-то, очевидно, теплилась надежда. Думалось,

    101

      
       что Марочка работает где-то, не пишет почему-то, но теперь, как и многие в его возрасте, мог бы еще по возвращении побыть со своей семьей, родными. Но так рано оборвалась жизнь Марочки! Как Аллточке нашей тяжело это пережить! Особенно при таких истинных чувствах любви и редкой дружбы, связывавших их. Эти чувства питали ее душу все годы тяжелой разлуки - это самое сокровенное, что давало ей силы перенести все муки. И, конечно, теплилась надежда. Как тяжко ей сейчас в эти годы, с ее тонкой восприимчивостью отношений. Она от рождения ли-шена той защитной ткани, которой другие ограждают свои сер-дца от тяжелых напастей, грубости жизни. Она так чувстви-тельна и не может выносить резкости, даже неласковости. Я тоже такая... Это очень плохо, очень тяжело, и я много из-за этого перестрадала.
       Спасаюсь тем, что избегаю людей с грубым характером. Иногда просто невыносимо иметь такую чувствительную душу, но и переделать себя невозможно. Тем более что людей, обла-дающих резкими чертами характера, тебе не переделать. И пусть будет для них наказанием то, что они резкие и грубые. Стараюсь уходить от них подальше, если можно, уйти, избегать их. "Не все коту масленица", - гласит поговорка. Вот постигнет их школа жизни и проучит. Сколько раз это уже в жизни бывало. А у меня только одна жизнь, и я хочу ее прожить как человек - разумно и с душой, с сердцем, которое чувствует ласку. Я не хочу перенимать грубость и другие гадкие черты. Так было в юные годы, и теперь я такая же, никакой ржавчине не поддалась. Ржавчина прежде всего разъедает самого человека, и он раз-валивается.
       Аллточка была этим летом здесь, в Риге. Как она еще хороша, сколько в ней тепла, сколько неизжитой молодости, сколько тонкости! Видишь иногда женщин наших с ней лет и удив-ляешься, сколько в них эгоизма, каких-то захватнических ин-стинктов - все для себя, только для своей семьи. И ведь это то же - все для себя.
       Когда нет гроша за душой, человек, по-моему, дей-ствительно совершеннейший бедняк, ведь грош в кармане всегда можно нажить.
       Каким светлым человеком был наш папа, и память о нем осталась в лучших качествах его детей. Когда я с Максенькой говорю о моем отце и моей матери - ведь он вошел к нам в

    102

      
       семью в трудное время, - я чувствую, что он понимает, разде-ляет нашу гордость, чтит память моих родителей и считает их своими отцом и матерью по присущим им качествам. И то, что перешло ко мне от них, помогает мне ткать жизнь в моей семье и в большой ценной творческой жизни Максеньки быть ему другом, товарищем, быть по мере сил полезной в работе и быть матерью - другом моим детям. Это - не жизнь "только для себя, только для своей семьи".
       Есть, есть хорошие люди, их много-много. Надо верить, что их будет еще больше, и не чувствовать себя одинокой.
       Наступает день. Надо встретить его бодро. Хорошо, что чело-век может дышать свободно, может сам двигаться, видеть мир. Вот и весна идет, и лето будет, и осень будет золотая, и зимний пейзаж прекрасный. И всякая работа хороша. И с тобой - близкие по работе люди. Оградить других своим теплом от холода, отойти от злости подальше!
       Есть книги, и какие книги, в них черпаешь знания и силы для преодоления малых и больших трудностей. И есть вера - вера во все прекрасное. И, наконец, природа. Как мне помогает моя любовь к природе! Цветы - с детства они для меня чудесная сказка. Круглый год я стараюсь иметь их в доме, с раннего утра, как проснусь, иду поливать мои цветы. Их аромат Максеньке дает радость. Держусь за голубизну неба и знаю, крепко знаю, что тучи разойдутся. Не могут они все время закрывать небо.
      

    ***

      
       Мама бережно и с любовью хранила фотографии родных. Среди них много старинных, на плотном картоне, с оборотной стороны замысловатые виньетки, надписи по старой орфографии: "Фотография Н. Дубравского. Радомысль Киевской губ. И в Жи-томире. Негативы сохраняются", "Электрофотография Модерн. Житомир", "Фотография Б. Баринштейна. Житомир".
       На одной из фотографий изображен величавый мальчик в бархатном костюмчике с кружевным воротником, в берете и со свернутыми нотами в руках. Этот мальчик - будущий ленин-градский пианист и педагог, профессор Натан Ефимович Перельман. Мама рассказывала, что такая фотография в 1912- 1913 годах была выставлена в витрине житомирского фотографа. На оборотной стороне надпись рукой мамы: "Наш родной Ноночка в детские годы в Житомире".

    103

      
       Профессор Перельман вспоминает: "В середине 30-х годов Давид Ойстрах, вернувшийся из заграничной поездки в Латвию, передал мне привет от некоей родственницы, назвавшей меня моим детским, ласкательным именем. Расспросив мою маму, я установил, что рижская родственница - это ее двоюродная сес-тра, чья фамилия, по сравнению с маминой, была длиннее. Она была Розенберг, а мама - Розен. В те времена, в конце XIX века, от службы в царской армии освобождались единственные сыновья. Одним из способов уклониться от службы было укоро-чение или изменение фамилии. Так случилось с братьями Розенбергами - Розенами.
       Так Фаня Самойловна Розенберг, в замужестве Шац-Анина, напомнила о себе. Оказывается, в семейной фототеке Шац-Аниных хранился фотоснимок мальчика, державшего в руке нотную тетрадь. Этот снимок был сделан в день, когда я сдал экзамен в житомирском музыкальном училище.
       Судьба сложилась так, что изображенный на снимке мальчик связь с музыкой никогда не порывал.
       Спустя много лет мне довелось приехать в Ригу с концертами. Встречавший меня на вокзале администратор филармонии пе-редал мне привет и приглашение посетить Шац-Аниных. С тех пор наша родственная связь уже не прерывалась".
       Натан Ефимович рассказывал мне, что хорошо запомнил стар-шую сестру мамы Клару, ее неотразимое обаяние, красоту, жен-ственную жизнерадостность.
       Жизнь Клары сложилась трагично. В детстве очень подвиж-ная, она упала с дерева и повредила ногу. Начался процесс туберкулеза кости, нога начала сохнуть. Клару показывали вра-чам, лечили, ничего не помогало, и ногу пришлось ампутировать. Клара рано научилась шить и стала великолепной модисткой с большим художественным вкусом. Обычно она набрасывала на плечи заказчицы ткань, по-своему укладывая падающие складки, выбирала фасон и шила по собственному усмотрению. И дамы с благоговением принимали ее работу.
       Клара рано уехала из Киева, жила в Берлине, потом в Пари-же. Она легко ходила на протезе, даже танцевала. Сероглазая, статная, темпераментная, живая - великолепная женщина. В Берлине она познакомилась с австрийским подданным Оскаром Биро, полюбила его, вышла за него замуж. Но брак этот не принес Кларе счастья. Биро ей изменял, а упреки отвергал,

    104

      
       ссылаясь на физический недостаток жены. Погиб он в Испании, в рядах интербригады.
       Клара несколько раз приезжала в Киев, а по дороге оста-навливалась в Риге. Мама просила ее остаться с нами, не жить в Париже одиноко, без семьи, в меблированных комнатах. Но Клара любила Париж, Рига казалась ей глухой провинцией. К тому же ей тяжело было видеть незрячего Макса Урьевича, которого она чрезвычайно почитала. И она снова возвращалась в Париж, к своей одинокой жизни. Я запомнила навсегда, как однажды утром, войдя к тете Кларе, я увидела возле кровати ее протез - длинную, точеную, телесного цвета ногу в туфле на высоком каблуке.
       Клара погибла в годы войны - ее убили фашисты. Несколько лет тому назад одна из ее племянниц посетила мемориал в Освенциме и увидела в витрине такую же искусственную женс-кую ногу... Не эта ли?
       В письмах, бережно сохраненных матерью, я нахожу отзвуки ее молодости, приметы того времени, достоверные, убедительные доказательства того, что связь времен существует на самом деле, а не только в нашем воображении.
      
       Письмо Давида Заславского к Фане Самойловне
       из Москвы от 25 июня 1943 года
      
       "Милая Фаня, я не получил первого Вашего письма, а второе порадовало и очень тронуло меня. Конечно, я хорошо помню наши встречи. Они были немногочисленны и непродолжительны, но осталось в памяти от них теплое чувство. Воспоминаниями такого рода дорожишь. В особенности мне близко все, что свя-зано с Киевом, и в памяти моей ярко всплывает сад в санатории, где Вы лечились.
       Мне тем приятнее было получить от Вас весть, что я живу одиноко, семья моя с первых месяцев войны в Барнауле, жена не может вернуться теперь, потому что болезнь (грудная жаба) приковала ее к постели.
       Конечно, свет не без добрых людей, обо мне заботятся, а все-таки в моменты, свободные от работы, ощущается одино-чество. О себе что же писать? Моя жизнь в работе, а работа в газете - на виду. Жалею, что возраст не дает возможности

    105

      
       послужить Родине на фронте, да и не пускают меня туда, не-смотря на мои просьбы.
       Рад буду встретиться с Вами в Москве, радующейся победе над врагом. Привет Вашей семье.

    Ваш Д. Заславский."

      
       Письмо Давида Заславского моим родителям от 26 января 1965 года
      
       "Дорогие друзья!
       Рад был получить от вас поздравления, узнать, что вы живы, здравствуете и работаете.
       Вспоминаю с удовольствием встречи в Киеве.

    Ваш Д. Заславский."

      
       Письмо Фани Самойловны и Макса Урьевича Абраму Моисеевичу Деборину, лето 1961 года
      
       "Милый, родной Абрам Моисеевич!
       Хочется, чтобы эта весточка передала Вам наши сердечные, лучшие пожелания. Так ярко вспомнилась мне встреча с Вами в Екатеринославе и в Москве в 1920 году, когда Вы выразили свое удовлетворение тем, что я, соединив свою судьбу с Шац-Аниным, "осталась среди своих". И опять встреча - в 1941 году в Казани, а затем снова в Москве. И сколько лет прошло, а теплое, родное чувство к Вам в душе осталось. Мы очень рады были привету товарища Невлера от Вас. И сейчас, когда мы прочитали о Вашем юбилее, захотелось посредством этих стро-чек передать наши чувства к Вам.
       Мы сейчас с Максом Урьевичем на Рижском взморье, в Доме творчества писателей, где мы уже в продолжение пятнадцати лет каждый год проводим около двух летних месяцев, отдыхаем и работаем немного. Макс Урьевич еще полон юношеской энер-гии и присущей ему, как всегда, романтики. В готовящуюся к печати книгу его избранных трудов должна войти часть его работы "Романтика в жизни и романтизм в литературе". Недавно ему минуло 75 лет. Он, шутя, переставил цифры своего возраста наоборот, и получилось 57 - как раз по пульсу его жизни. А Вам, Абрам Моисеевич, и того лучше: Вам пойдет сейчас 81-й год,

    106

      
       переставьте цифры - это будет соответствовать юности Ва-шего духа!
       Да ведь и не от числа лет это зависит, не так ли? Гляжу я часто на своих обеих дочерей - одна искусствовед, вторая - юрист. Они такие, какой Вы, наверное, запомнили меня. Да и я себя чувствую такой, только более зрелой - как в восприятии жизни, так и по глубине чувств. Кто-то мне сегодня еще сказал, что время, видимо, не довлеет надо мной. Что я мало меняюсь даже внешне. Думаю, что это оттого, что время заполнено интенсивной жизнью и работой рядом с Максом Урьевичем и "для времени".
       А Вы как, наш хороший? Рады будем узнать о Вас, о Вашей жизни, самочувствии. Ваших книг здесь не удалось еще по-лучить.

    Обнимаем Вас и остаемся дружески

    Ваши Фаня Самойловна и Макс Урьевич."

      
       Письмо А. М. Деборина из Москвы от 12 декабря 1961 года
      
       "Дорогая, милая Фаня Самойловна!
       Ваше письмо от 25 июня до меня дошло только 20 ноября. Вы были, конечно, крайне удивлены, что я не отвечаю. Я сам был очень огорчен, что получил Ваше письмо так поздно. Но, как видите, не моя вина в таком затянувшемся ответе.
       Я был чрезвычайно рад Вашему письму. Вспомнились моло-дые годы, предстал передо мной Ваш милый, прекрасный образ, и я на минутку как бы сам помолодел. Ведь Вы мне очень нравились, и только моя робость не дала мне возможности признаться Вам.
       Я Вам и Максу Урьевичу весьма благодарен за ваши по-здравления по случаю моего юбилея.
       Очень бы хотелось вас повидать. Может, вздумаете приехать в Москву? Вот рад буду повидать старых друзей! Интересно мне было бы познакомиться и с Вашими дочерьми. Надеюсь, что они так же хороши, как Вы были в их возрасте.
       Что мне писать Вам о себе? Думаю, что основное Вам изве-стно: я имею в виду мои злоключения на теоретическом фронте.
       Но это уже миновало. Я много работаю, выпускаю в свет книгу за книгой.

    107

      
       Не могу жаловаться на здоровье, если принять во внимание возраст. Моя первая жена, которую Вы, кажется, знали, во время войны умерла. Я женился второй раз, и живем мы мирно и счастливо.
       Желаю Вам обоим всех благ здоровья и счастья. Мой привет Вашим дочерям и искренние пожелания счастливой и радостной жизни.

    Ваш А. Деборин".

      
       К этому письму приложена вырезка из газеты с пометкой маминой рукой: "9 марта 1963 года". Читаю: "Президиум Ака-демии наук СССР, Отделение исторических наук, Отделение философских и правовых наук, Отделение литературы и языка и Институт истории АН СССР с глубоким прискорбием из-вещают о кончине крупнейшего ученого в области истории об-щественной мысли академика Абрама Моисеевича Деборина, последовавшей 8 марта сего года в Москве, на 82-м году жизни".
      
       Из письма профессора Г. Баткиса от 27 апреля 1957 года
      
       "Дорогая Фаня, дорогие друзья!
       Сердечный привет и лучшие поздравления с Первомаем. А тебе, Фанечка, еще и с днем рождения. Для меня это тоже памятная годовщина. Вот, значит, сколько приятных поводов для взаимных поздравлений..."
      
       ***
      
       Мать сохранила его письмо военных лет из эвакуации, в котором много нежных, даже юношески пылких слов. Он вспо-минает о "своей любви к Фанечке, которую отделяет от меня пространство и время, но с которой крепко связывает меня глубокое чувство, вынесенное из далекой юности... Воспоми-нания о красавице-девушке, задушевной горячей дружбе, кото-рая поддерживала меня в такие трудные времена...".
       Через много лет племянник Баткиса Адольф Адесман сообщит нам короткой открыткой о том, что 16 июня 1960 года скончался Григорий Абрамович Баткис, член-корреспондент Академии ме-дицинских наук, профессор Второго Московского государствен-ного медицинского института имени Н. И. Пирогова. Спустя 22 года тот же племянник сообщит нам о кончине жены Баткиса

    108

      
       Фради Абрамовны: "24 ноября 1982 года она, казавшаяся чело-веком незыблемым и просто "вечным", - скончалась".
      
       Из письма Ария Давыдовича Ротницкого
       к Фане Самойловне из Москвы, от 20 декабря 1976 года
      
       "Мы помним Вас такой, какой видели в последний раз в 1963 году, - приветливой, улыбчивой, благожелательной и очень за-интересованной в разговоре...

    Арий Давыдович, Анна Львовна."

      
       Из письма дочери поэта Кайсына Кулиева Жанны
       к Фане Самойловне, февраль 1976 года
      
       "Встреча с Вами была для меня радостью. Более доброй и прекрасной (во всех отношениях) женщины, чем Вы, я не встре-чала. Я очень хочу, чтобы Вам всегда было хорошо, чтобы Вас всегда окружали любовь и нежность Ваших близких, да и не только близких, но и всех, кто Вас знает. А иначе, чем с нежностью, к Вам невозможно относиться. Вы стоите самого глубокого почитания и любви. Целую и обнимаю Вас.

    Жанна.

       Привет Вам от моего папы. Пишите.

    Нальчик"

      

    ***

      
       Борьба с препятствиями в жизни в той или иной степени есть в судьбе любого человека. Жизнь Фани Самойловны вся состо-яла из борьбы с препятствиями, с нагромождением препятствий. Конечно, ей было присуще и умение покоряться обстоятель-ствам, но в значительно большей степени - умение, способность преодолевать преграды, созданные этими обстоятельствами. "Ткать жизнь" наперекор обстоятельствам все дальше и дальше, ткать добросовестно, на поколения вперед, имея в виду не только материальную основу, но прежде всего духовное начало жизни.
       Моя мать часто с сожалением говорила о том, что в моло-дости не смогла получить систематического образования, посто-янно, до конца своих дней занималась самообразованием и дей-ствительно была широко образованным человеком, интересным собеседником.

    109

      
       У нее было очень активное, заинтересованное отношение ко всему в жизни, она никогда не могла вдоволь насытиться знанием и всегда охотно, с большим воодушевлением делилась своими впечатлениями и знаниями с окружавшими ее людьми.
       Она говорила, что жизнь "...состоит из любви друг к другу, заботы человека о человеке. Физическое является лишь оболоч-кой достойного духовного содержания: чувств, мыслей, стрем-ления трудиться, счастливо и радостно ткать жизнь - такую добротную, чтобы она не загнивала, не рвалась. Ткать, твердо зная, откуда добротность нити, укрепляя эту нить в ходе своей жизни так, чтобы и дальнейшие поколения могли ее ткать даль-ше, с любовью вспоминая незабвенных предков своих...".
       Моя мать оставила много дневниковых записей, итоговых размышлений. Часто это синтез ее собственных мыслей с тем, что она прочитала в книгах. Порой даже трудно провести грань между ее текстом и словами авторов, мысли и чувства которых были ей близки, созвучны по духу.
       Особенно много она писала в последние девять лет своей жизни - после смерти отца. По сути, это было продолжением ее жизни с ним, продолжением нескончаемых бесед обо всем, что его волновало, что составило содержание и смысл его жизни.
       Когда однажды, на склоне лет, Фане Самойловне предложили написать свою автобиографию, она подробно описала жизнь и деятельность Макса Урьевича и в самом конце заключила: "По мере своих сил я помогала ему жить и работать. Это и есть моя автобиография".

    110

      
       ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
       Оглядываясь иногда на прожитую жизнь, ощущаешь, как плотно спрессованы годы, словно страницы толстых фолиантов. Медленно, осторожно, раскрываешь том, начинаешь листать страницу за страницей, и жизнь обретает конкретность.
       Чем были наполнены два последующих десятилетия жизни отца, как катились волны радости и печали, набегали шквалы трагедий - все это в его воспоминаниях. Только листай мед-ленно страницу за страницей, удивляясь порой простоте и будни-чности изложения. Ведь речь идет о сложнейших и тяжелейших этапах пройденного им пути. Но человек вспоминает о своей жизни, говорит о ней просто, как жил.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       СНОВА В РИГЕ. "АРБЕТЕРГЕЙМ"
      
       Проделав сотни и сотни километров через разрушенные го-рода и села, блуждая по лесам и болотам, я добрался, наконец, до Риги.
       В еврейской среде к этому времени соперничали между собой более дюжины партий, и среди них несколько, претендовавших на единственное представительство еврейского пролетариата Латвии. Это были Бунд, "Объединенные" и Поалей-Цион. Но и в среде этих партий шел процесс политической дифференциации.
       Каждая из этих партий имела свои культурные учреждения, свои клубы. Осенью 1919 года большая группа участников рево-люционного движения из среды еврейских рабочих, ремеслен-ников, интеллигенции решила создать единое рабочее культур-ное общество. В течение нескольких месяцев шел процесс постепенного объединения культурно-просветительной деятель-ности бундовского клуба "Кармел", клуба имени Барухова (при Поалей-Ционе) и клуба "Объединенных". К началу 1920 года вся

    111

      
       культурно-просветительная деятельность среди широких еврей-ских масс в Риге, а затем и во многих других городах Латвии была сосредоточена в едином центре - рабочем обществе под названием "Арбетергейм" ("Дом рабочих").
       "Штаб еврейских рабочих" - так в Риге именовали тогда пятиэтажное здание на. улице Тербатес, 15, где пульсировала полнокровная культурная жизнь. Здесь разместились рабочие организации, всесторонняя деятельность которых соответство-вала нуждам и интересам трудящихся. Клуб, библиотека, читаль-ня, драматическая секция, оркестры - симфонический и народ-ных инструментов, хор, литературная секция, издательство "Арбетергейм", секция изобразительных искусств, Народный уни-верситет с широким учебным планом по гуманитарным и есте-ственным наукам, курсы по изучению латышского и русского языков, бухгалтерии, машинописи, электротехники, учебные пе-реплетная и слесарно-механическая мастерские, рабочий потре-бительский кооператив, организации женщин и молодежи.
       Это был стимулирующий центр, из которого исходила ини-циатива, и куда сходились все нити быстро разрастающегося революционного движения еврейских трудящихся. Тысячи чле-нов объединили организации общества "Арбетергейм" в Латвии. Вечера общества "Арбетергейм" привлекали сотни посетителей разных национальностей.
       Я принимал активное участие в организации общества "Арбе-тергейм", являлся ректором и лектором Народного университета, редактировал все издания общества и поместил в них ряд своих работ.
       В начале 1921 года в Риге состоялся общий съезд общества "Арбетергейм" Латвии, были подведены итоги первого года дея-тельности и намечен широкий план дальнейшей работы в раз-личных сферах культуры. Эти итоги были обобщены и опуб-ликованы в сборнике "Год "Арбетергейма".
       Особенно много внимания уделялось воспитанию молодого поколения. Сотни молодых рабочих получили в организациях "Арбетергейма" идейную закалку. В Народном университете они обучались истории рабочего движения, истории культуры. Боль-шой популярностью пользовались литературные дискуссии, му-зыкальные вечера и концерты, спектакли художественной са-модеятельности, периодическая печать литературно-обществен-ного и политического содержания. Литературная секция при

    112

      
       обществе "Арбетергейм" группировала вокруг себя писателей и журналистов. С 1919 года по 1922 год издательство "Арбетер-гейм" опубликовало ряд сборников.
       Весной 1920 года вышел в свет сборник "Багинен" ("На рассвете"), в котором были опубликованы статьи "Национальная проблема и еврейский пролетариат" Марка Данского, "Борьба за прогрессивную еврейскую школу в Латвии" Арона Воробейчика, мои воспоминания о первых заседаниях Петроградского Совета в 1917 году и другие.
       В июле 1920 года "Арбетергейм" выпустил сборник статей "Культур ун арбет" ("Культура и труд"), а в 1921 году - сбор-ник "Афн швел" ("На пороге"), в котором был подведен итог деятельности литературной секции. Очерки, статьи и стихи мо-лодых литераторов, опубликованные в сборнике, свидетельство-вали о свежей социалистической струе в еврейской литературе, в них ощущался новый, стремительный ритм.
       В 1922 году нами был издан первый значительный по со-держанию и оформлению литературно-художественный альманах "Самбатьен" (Самбатьен - легендарный бурный поток, аллего-рия Революции). Сборник давал представление о сдвигах в ев-рейской литературе под влиянием революции. Тут были на-печатаны также работы ряда советских еврейских писателей и поэтов - Давида Гофштейна, Переца Маркиша, Льва Квитко и других.
       Власти внимательно следили за деятельностью общества "Ар-бетергейм". Значительный успех этого общества побудил их приступить к его ликвидации. Когда в 1921 году Министерство внутренних дел Латвии возглавил Арвид Берг, начались актив-ные репрессии. Были арестованы руководители отделения об-щества "Арбетергейма", началось расследование их деятель-ности.
       Более года "Арбетергейм" в Риге еще действовал, но в де-кабре 1922 года в здании на улице Тербатес был обыск, все было перевернуто вверх дном, уничтожены и конфискованы матери-алы общества "Арбетергейм". Активисты общества "Арбетер-гейм" были высланы за пределы Латвии, многие поселились в СССР. Как сложилась в дальнейшем их судьба?
       Матисон и Куперман уже в 1921 году по приказу властей были расстреляны на границе с СССР. Секретарь правления общества "Арбетергейм" Фридман-Манфред работал в СССР

    113

      
       секретарем Госконтроля, член правления М. Донской был замес-тителем наркомздрава, Иоэльсон работал в редакции журнала "Большевик", М.Герцбах стал крупным историком. В конце 30-х годов все они были репрессированы и погибли. Такая же судьба постигла Гуревича - одного из руководителей "Арбетергейма", Равдина - управляющего хозяйством общества "Арбетергейм", Тумарченко - публициста, Шульмана - историка.
       Невлер - Вилин - руководитель отделения общества "Арбетер-гейм" в Краславе - в 1930 году эмигрировал в СССР, стал историком. В 1937 году он также был репрессирован, сослан на Крайний Север, в Норильск, а в 1956 году реабилитирован. Он вернулся в Москву, работал в Академии наук СССР, стал док-тором наук. Его работы по истории революционного движения Италии изданы во многих странах Европы.
       Член правления общества "Арбетергейм" Арон Воробейчик в 1923 году поселился на Украине, работал в музее Менделе Мойхер-Сфорима, преподавал. В 1941 году ушел добровольцем на фронт и погиб.
       Еще в 1920 году руководство общества "Арбетергейм" обра-тилось к еврейским культурным организациям ряда стран с предложением созвать всеобщий конгресс еврейской культуры. В 1921 году я опубликовал в этой связи призыв в газете "Дос фолк" ("Народ"). Идею созыва такого конгресса с воодушев-лением восприняли многие еврейские культурные организации. Среди них была и берлинская "Культурная лига", которая на-правила своим представителем в инициативную комиссию пи-сателя Давида Бергельсона, проживавшего тогда в Берлине. Там же в то время жили Лев Квитко и Нистер. В своем интервью в газете "Дос фолк" эти писатели одобрили идею созыва конгресса культуры. У меня сохранились высказывания Давида Бергель-сона по этому вопросу: "Чем больше я вдумываюсь в дела рижского "Арбетергейма", тем больше я понимаю его колос-сальное значение для нас и наших современников... Теперь самое время подвести итоги всему, что нами создано и собрано в последние годы. Поэтому конгресс должен стать демонстрацией наших прогрессивных сил... Он будет иметь ряд практических задач, важнейшей из которых считаю воспитание нового поколе-ния...".
       В начале 20-х годов в Риге меня посетил журналист М. Аль-бин, который возвращался из Москвы в Америку, где был корреспондентом

    114

      
       РОСТа (Российского телеграфного агентства. - Авт.). Приезжали также Гофштейн, Житловский, Гирштейн и другие видные еврейские писатели. Все они выразили большой интерес к достижениям общества "Арбетергейм", обещали ак-тивно участвовать в организации конгресса прогрессивной ев-рейской культуры. Однако этой идее не суждено было тогда осуществиться. Именно в это время, когда началась подготовка к конгрессу, власть официально запретила деятельность обще-ства "Арбетергейм".
      
       МАЯКОВСКИЙ В РИГЕ.
       ВСТРЕЧИ С ВИЛИСОМ ДЕРМАНОМ
      
       В начале мая 1922 года Владимир Маяковский по пути в Западную Европу и Америку остановился в Риге. Его прибытие вызвало огромный интерес в демократических кругах, особенно в среде рабочей молодежи. От имени руководства общества "Арбетергейм" я связался с поэтом и предложил организовать его публичное выступление. Мы имели в виду, что Маяковский сделает доклад о советской литературе и прочитает свою только что законченную поэму "Люблю".
       Мы обратились в полицейскую префектуру за официальным разрешением на устройство этого вечера, но там потребовали, чтобы поэт пришел туда лично. Маяковский сказал нам: "Если я нужен господину префекту, пусть он придет ко мне!". Все же для пользы дела мы уговорили поэта зайти в префектуру за разрешением. Однако префект Дамбекалн заявил Маяковскому, что никакие публичные выступления ему в Риге разрешены не будут. "Министр внутренних дел Квиесис категорически про-тив", - сказал Дамбекалн.
       Не получив официального разрешения на публичное выс-тупление Маяковского,, мы устроили у себя в клубе "Арбе-тергейм" закрытый вечер для членов литературной секции. Поэт прочитал свою поэму "150 000 000". Его выступление произвело на слушателей неизгладимое впечатление. В гордо поднятой голове поэта, мощном голосе, выразительной интонации, глубо-кой взволнованности чувствовалось неимоверное творческое го-рение.
       Полиция сразу взяла Маяковского под неусыпный надзор, следила за каждым его шагом. В Рижском государственном центральном архиве хранятся фотографии Маяковского,

    115

      
       розданные тогда тайным агентам. Одна из таких фотографий была приобщена к делу  4773, которое было заведено на поэта охранкой.
       Правление общества "Арбетергейм" с согласия автора решило издать отдельной брошюрой поэму Маяковского "Люблю". По существовавшему закону типография была обязана еще до сдачи заказчику отпечатанного тиража доставить десять экземпляров в префектуру. Рабочие типографии за одну ночь набрали и отпечатали поэму, а утром, как только открыли префектуру, туда было доставлено десять экземпляров. Одновременно издание было распределено по киоскам и рабочим организациям, а также разослано в провинцию. Все это было сделано с такой опера-тивностью, что, когда полиция явилась в типографию, чтобы конфисковать издание, там оказалось лишь незначительное число экземпляров.
       Много труда стоило издательству общества доказать, что конфискация поэмы является необоснованной. Конфискацию от-менили. И тогда мы издали поэму вторично, увеличенным тира-жом. На брошюру был надет цветной манжет с надписью: "Пер-вое издание было конфисковано". Весь тираж мгновенно разо-шелся. Единственный экземпляр этого второго издания поэмы, который хранился у меня, я в 1940 году передал в музей Мая-ковского в Москве.
       В середине 1922 года Владимир Маяковский из Риги уехал.
       Удача с изданием поэмы "Люблю" побудила издательство "Арбетергейм" расширить свою деятельность. Решено было при-обрести собственную типографию, а так как в Берлине тогда можно было по сходной цене прикупить ротационную машину, я осенью 1922 года с этой целью поехал в Берлин. В это время там находился Маяковский, он выступал с докладами о лите-ратуре и искусстве. Я посетил Владимира Владимировича, рас-сказал о планах расширения издательской деятельности, просил помочь установить контакт с другими советскими писателями, чтобы издавать их произведения в Латвии.
       Я описал Маяковскому сцену, свидетелем которой оказался в одном из берлинских кафе. Туда ворвалась с дикими криками банда фашистских хулиганов, угрожая "уничтожить всех евреев и коммунистов". Лицо поэта стало гневным. Он сказал: "Да, это мне знакомо. Это - когти затаившегося дикого зверя. Немецкий обыватель совсем растерялся. И о чем только думают проклятые

    116

      
       веймарские демократы? Их мозги подстрижены, как деревья на берлинских аллеях...".
       Во время нашей беседы Маяковского посетил представитель берлинского издательства "Маликферлаг" по вопросу издания на немецком языке поэмы "150 000 000". Вскоре эта поэма была издана в переводе Иоганнеса Бехера.
       В январе 1920 года в помещении латышского драматического театра левые профсоюзы организовали юбилейное собрание тру-дящихся различных национальностей в ознаменование годов-щины начала революции 1905 года. С докладами на этом собра-нии выступали Вилис Дерман и я.
       Вилис Дерман уже при первой встрече вызвал у меня особый интерес. Он приехал к нам тогда с Запада, об этом свиде-тельствовала даже его одежда - свободное пальто, широкополая шляпа. За рубежом он глубоко и основательно изучал быт и культуру народов, рассматривая все явления жизни глазами последовательного марксиста.
       На собрании в драматическом театре Дерман выступил с докладом на латышском языке, а я - на русском. Он говорил уверенно, спокойно, обнаруживая глубокое знание эпохи, несок-рушимую веру в революционное призвание рабочего класса. Все это произвело огромное впечатление на аудиторию. Одной из основных мыслей моего доклада было, что трудящиеся Латвии должны сохранять и крепить единство.
       Через некоторое время секция изобразительных искусств об-щества "Арбетергейм" организовала выставку прогрессивных ху-дожников. Целый этаж здания на улице Тербатес, 15 был занят произведениями живописи и скульптуры местных мастеров Бренсона, Школьника, Гиршберга, Михаила Йо, Фридландера и мно-гих других. Одним из первых посетителей этой выставки был Вилис Дерман. Он обошел вместе со мной выставку, дал тонкий критический анализ произведениям, обнаружив при этом глубо-кое знакомство с основными течениями мирового искусства.
      
       "КУЛЬТУРЛИГА". НАРОДНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
      
       Отдельно от общества "Арбетергейм" мы организовали На-родный университет, учредив Общество содействия еврейскому Народному университету. Именно поэтому Народный универ-ситет после закрытия общества "Арбетергейм" уцелел. Но при-ходилось часто менять помещения. Ведь еврейский Народный

    117

      
       университет все же остался центром, вокруг которого в течение десятилетия (1920-1929) группировались левые круги еврейс-кого населения. Он был местом их встреч.
       Когда рижский "Арбетергейм" и все его отделения в других городах Латвии были властями закрыты, назрела необходимость создать новое общество для культурно-просветительной деятель-ности среди еврейских масс. Для этой цели было создано новое общество - "Культурлига". В правление общества были вклю-чены некоторые представители радикально-демократической ин-теллигенции.
       "Культурлига" уже не имела прежнего помещения "Арбетергейма", а довольствовалась одним из зданий на Театральной, притом лишь в послеобеденные часы. Диапазон деятельности был, естественно, значительно уже. По сути дела, это был клуб для встреч и общения демократических деятелей, с интересом и симпатией относившихся к рабочему движению. Там проводи-лись лекции о классической литературе, о советской еврейской литературе, о достижениях культуры, вечера вопросов и ответов, литературные "суды".
       "Культурлига" систематически устраивала литературные, му-зыкальные и драматические вечера, художественные выставки, обмен опытом между еврейскими учителями Литвы, Эстонии и Латвии. Были организованы вечера, на которых выступали изве-стные еврейские деятели культуры.
       Помню публичный "суд" над литературными героями Катю-шей Масловой из "Воскресения" Льва Толстого и Миреле из "После всех" Давида Бергельсона. Большой интерес вызвал "суд над Смертью" - над общественными условиями, которые приво-дят к насильственной и преждевременной гибели человека.
       "Культурлига" поддерживала связь с левыми профсоюзами, левыми спортивными организациями и культурными обществами Латвии.
       Отделения "Культурлиги" были созданы и в других городах Латвии - Даугавпилсе, Резекне, Краславе.
       Из деятелей "Культурлиги" в моей памяти остались М. Герц-бах, А. Рудов, Михаил и Женя Быковские, Р. Дейч, Арон и Сара Лейтман, А. Ципе, И. Шрайбер, Карлин, Невлер, Кляцкин, Еру-химович-Ермашов, Цал-Ленский, Л. Вайнер, Раппопорт, Абесгауз, Гейман, А. Фридман, М. Папирмайстер, Гирш Марголис, Ром, Юделсон, Лейзер Мендельсон, Малер, Исаак Брод, Лея Кукля,

    118

      
       X. Ран, Р. Ран, Рысины, С. Ляхович. Хорошо помню Янека Иткина, которому я в течение длительного времени передавал свои статьи для нелегальных изданий, где они публиковались ано-нимно и под псевдонимами Шин, Эмша, А-н, М-н, Шварциор и другими.
       На вечерах "Культурлиги" выступали писатели и обществен-ные деятели Д. Бергельсон, Д. Гофштейн, Г. Блоштейн, М. Ольгин, М. Кац, М. Шейн, X. Житловский, Номберг и другие. Лек-ции о еврейской литературе читали А. Воробейчик, я и некото-рые другие. Лекции по истории читал профессор Переферкович.
       Активное участие в работе "Культурлиги" принимал Учитель-ский союз, в котором руководящую роль играли педагоги-соци-алисты. Во многих еврейских школах создавались группы моло-дежи левой ориентации. В 20-е годы нам удалось создать солид-ную общественно-культурную базу для воспитания в еврейских школах значительного отряда демократически настроенной мо-лодежи. Это была молодежь честная, глубоко преданная высоким идеалам.
       К нам приезжали делегации из соседних стран, в том числе литовские педагоги во главе с известной прогрессивной учитель-ницей Еленой Хацкельс.
      

    ***

      
       Передо мной пачка писем и открыток из Каунаса от Елены Хацкельс. Вот и ее фотография, а на обороте надпись рукой Фани Самойловны: "Елена Хацкельс, замечательная женщина нашей эпохи - писательница, педагог, заслуженный, редкий Человек. Умерла в Ковно на девяностом году жизни 27 января 1973 года. Мы ее очень любили, она друг и соратница сестер-учительниц Бетти Иосифовны и Лии Иосифовны Вульфсон".
       Здесь же вырезка из варшавской газеты "Фолксштимме" от 17 января 1968 года, где описываются заслуги Елены Хацкельс в области просвещения. В одном из писем к родителям Елена 'Хацкельс ровным каллиграфическим почерком учительницы пи-шет: "Все мои достоинства и заслуги гиперболически увеличены в варшавской газете".
       В апреле 1960 года в возрасте 78 лет Елена Хацкельс пишет моим родителям: "Несмотря на свою глубокую старость, я со-вершенно здорова, чувствую себя еще работоспособной и

    119

      
       понемногу продолжаю работать в школе - преподаю русский язык и литературу литовским детям".
       Елена Хацкельс писала родителям почти до самой своей кон-чины, в каждой ее открытке, в каждом письме чувствуется активное отношение к действительности. "Пусть Новый год при-несет радость мира и надежды всем пострадавшим от войны! С большим интересом и волнением следила за речами и прениями 22-го съезда партии. Глубоко верю, что светлая мечта осуще-ствится".
       И какое теплое, заинтересованное отношение к М. Шац-Анину:
       "С большим интересом и удовольствием читала статью Макса Урьевича. Мои работы все потерялись во время войны. Желаю Вам, дорогой Макс Урьевич, еще долгие годы сохранить здоровье и Ваше неизменное чисто юношеское отношение к людям и к жизни, Вашу горячую отзывчивость на все доброе, светлое и великое. С глубоким уважением и преданностью Елена Хац-кельс".
       В мае 1973 года подруга Елены Хацкельс написала: "Она умерла очень спокойно, можно сказать, уснула навечно. Похо-роны устроили литовские писатели - были почести, цветы, речи и много слез...".
       М. Шац-Анин поддерживал постоянный контакт с левым профсоюзом учителей, которому удавалось на протяжении ряда лет, до 1934 года, в некоторых рижских школах осуществлять программу обучения по собственной прогрессивной методике. Педагоги этих школ - сестры Вульфсон, Р. Рысина и другие получали советы и рекомендации для своей работы непосред-ственно от М. Шац-Анина. Школы эти были расположены на рабочих окраинах Риги, учениками были в основном дети ра-бочих и ремесленников.
       Школа  1, где директором была Бетти Иосифовна Вульфсон, располагалась сперва на улице Гоголя, 8/10, затем на улице Пушкина, 1. В 1934 году, после переворота в Латвии, эта школа, как и многие другие, в том числе и школы, руководимые супру-гами Берз, перешла в полное ведение еврейских клерикалов. Школы резко изменили свое лицо, путь проникновения туда социалистической идеологии был перекрыт.
       До 1928 года при левых рабочих профсоюзах Латвии суще-ствовала еврейская культурная секция - ИКС. Помещение ИКС находилось на улице Езус-Базницас.

    120

      
       В те годы усиленно дискутировалась тема, является ли язык идиш средством для достижения прогресса культуры или само-целью. Сторонники "фолкизма" (фолк - народ), во главе ко-торых был профессор Симон Дубнов, утверждали, что язык идиш является целью, неотъемлемой составной частью еврейской ду-ховности - примата существования и развития народа. На эту тему проводились дискуссионные вечера в помещении 4-й ев-рейской школы, расположенной на улице Езус-Базницас, 11. Собирались родители учеников.
       Точку зрения, рассматривающую язык идиш как средство общения с народными массами, как средство пропаганды рево-люционных идей, средство вовлечения народных масс в интер-национальную борьбу, отстаивал на этих дискуссиях Макс Урь-евич Шац-Анин.
       Вторую, дубновскую, точку зрения представлял Ступницкий - один из редакторов издававшейся в Риге газеты "Фриморгн". Эту крупную газету возглавлял известный в то время журналист Вольф Лацкий-Бертольди. После переворота власти закрыли и эту газету, а вместо нее стала издаваться газета "Хайнт" ("Се-годня"), руководимая клерикальной партией "Агудат-Исраэль".
       Дискутировался также вопрос о путях еврейского рабочего движения. Один из представителей левых "Поалей-Цион" отста-ивал позицию своей партии: рабочее движение в еврейском народе перспективно лишь на базе своего собственного госу-дарства в Палестине. Макс Урьевич считал, что задача ев-рейского пролетариата - вести совместную борьбу с пролета-риатом той страны, в которой он живет.
       Революционная убежденность Шац-Анина заставляла прислу-шиваться к его мнению не только единомышленников, но и идейных противников.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       ВСТРЕЧИ С ЛИНАРДОМ ЛАЙЦЕНОМ И ЛЕОНОМ ПАЭГЛЕ
      
       Я не раз встречался с этими яркими революционными деяте-лями культуры Латвии. Мы совместно выступали на митингах трудящихся, участвовали в работе левых профсоюзов. Моя пер-вая встреча с Линардом Лайценом произошла в январе 1920 года

    121

      
       на праздновании 15-й годовщины революции 1905 года в поме-щении Художественного театра. Линард Лайцен выступил спо-койно, уравновешенно, но уже первые его слова приковали внимание аудитории.
       Я был поражен его способностью не только приблизить к себе умы, но и воспламенить сердца. Без особой патетической тональ-ности он сумел оживить исторические события в памяти слуша-телей.
       На этом же вечере выступил Леон Паэгле, он читал свои пламенные стихи, вызвавшие восторженный отклик.
       Спустя год, 18 марта 1921 года, в клубе Центрального бюро профсоюзов - клубе Ремесленного общества - рабочие органи-зации отмечали 50-ю годовщину Парижской коммуны. Зал был переполнен.
       С докладом о Парижской коммуне выступил Вилис Дерман, после него доклад "Борьба за социализм в прошедшие полвека" сделал я. Во второй части вечера актриса Паула Балтабола читала стихи Райниса и Верхарна. Когда на трибуну вышел Линард Лайцен, чтобы прочитать свои революционные стихи, его встретили горячими аплодисментами. Аудитория хорошо знала этого поэта-революционера, мужественно боровшегося за осу-ществление светлых чаяний парижских коммунаров.
       Затем под бурные аплодисменты собравшихся на трибуну вышел Леон Паэгле. Он с большим мастерством прочитал сочи-нение французского коммунара Арно о мучениках Парижской коммуны, и казалось, что перед нашим взором проходят картины мужественной борьбы за власть народа. Долго не утихал гром аплодисментов. А ночью начались аресты многих участников этого вечера.
       Помню конференцию актива левых профсоюзов и культурно-просветительных организаций, которой руководил Леон Паэгле. Внешне очень сдержанный, но полный внутреннего огня, он создавал вокруг себя своеобразную атмосферу: в зале, казалось, слышна была твердая, неотвратимая поступь революции.
       Большое впечатление оставляли регулярно проводимые на открытом воздухе массовые праздники труда и культуры, по-становки драматических произведений Лайцена и Паэгле.
       Активная общественная деятельность в 20-е годы объединяла Линарда Лайцена, Леона Паэгле, Вилиса Дермана, автора этих строк и многих других в единый дружественный коллектив.

    122

      
       После совместных выступлений, после заседаний бюро проф-союзов и на художественной коллегии мы часто обсуждали актуальные вопросы общественной жизни, проблемы культуры, искусства, литературы.
       В начале 20-х годов посольство СССР издавало в Риге газету под названием "Новый путь". Линард Лайцен, Леон Паэгле, я и ряд других деятелей культуры были сотрудниками этого издания, под различными псевдонимами публиковали в этой газете статьи о рабочем движении и культурной жизни трудящихся Латвии.
       Я видел Линарда Лайцена и во время заточения в Цент-ральной тюрьме и поражался тому, как он, не теряя бодрости, работал над своей книгой "Кричащие корпуса".
       Что касается непримиримого и вольнолюбивого Леона Паэгле, то он чрезвычайно болезненно переносил одиночное тюремное заключение. Здоровье Леона Паэгле было подорвано. Жизнь и творчество поэта-революционера оборвались в самом расцвете сил...
       Похороны Леона Паэгле в 1926 году вылились в обширную демонстрацию, на которой рабочие высказали твердое намерение продолжить труд, которому писатель-революционер посвятил свою благородную самоотверженную жизнь.
       Вскоре после похорон мы организовали в помещении клуба "Культурлиги" вечер памяти Леона Паэгле. В периодическом издании "Яуна виениба",  5 за 1926 год, на 16-й странице было помещено объявление:
      

    "Еврейское культурное общество "Культурлига"

    5.III. 1926

    Улица Меркеля, 13, малый зал Вечер памяти

    Леона Паэгле.

    Программа:

    Доклад Л. Лайцена (на рус. яз.) "Л. Паэгле - писатель"

    Д-р Шац "Л. Паэгле - общественный деятель"

    Декламации на лат. и евр. яз.

    Муз. выступления".

      
       В зале собрались рабочие и интеллигенция разных националь-ностей. Линард Лайцен и я говорили о Леоне Паэгле словно не об умершем, а о живом - пламенном писателе-революционере,

    123

      
       борющимся с нами плечом к плечу. "Жить - означает бороться", - говорил Леон Паэгле.
       Не раз говорил мне Линард Лайцен, что ритм революции помог ему добиться в своем творчестве единства формы и со-держания. Этот ритм наложил особую печать на всю жизнь и деятельность писателя. Все его лучшие работы одухотворены революционным ритмом. Линард Лайцен был весьма самокри-тичен, охотно выслушивал мнения товарищей, критические за-мечания по поводу некоторых элементов конструктивизма в его работах. На первом месте у него всегда были общественные интересы, которым он подчинял все личное.
       Линард Лайцен живо интересовался работой еврейских куль-турно-просветительных организаций в Латвии, часто выступал у нас как лектор и пропагандист. Некоторые его рассказы, на-пример "Камень в окне", как и многие стихотворения, были переведены на еврейский язык и опубликованы в еврейской революционной периодике. Стихи Линарда Лайцена всегда чита-лись на наших вечерах, его творчество оказало благотворное влияние на работы молодых еврейских литераторов - Лазика, Абесгауза и других. Линард Лайцен в своих выступлениях всегда подчеркивал общность целей, которые объединяют латышских, русских и еврейских рабочих.
       В 1932 году, незадолго до отъезда из Латвии, Линард Лайцен посетил меня на дому. Он был измучен преследованиями политохранки, у него больше не было возможностей публиковать свои работы в Латвии. Он уехал в Советский Союз. Это была моя последняя встреча с Линардом Лайценом.
      

    ***

      
       Участник революционного движения в Латвии Юлий Киперс в статье "С улыбкой на устах" (Карогс. 1975.  7) писал, что в 20-е годы М. Шац - наряду с В. Дерманом, Л. Паэгле, Л. Лай-ценом - являлся наиболее популярным трибуном на массовых легальных митингах и собраниях левых профсоюзов. Он был одним из самых известных легальных общественных деятелей еврейского рабочего движения, организаторов и руководителей в области культуры, был активным борцом единого Антифашист-ского народного фронта.
       Ольга Лайцен, жена и соратник писателя-революционера, до последних лет жизни Макса Урьевича общалась с ним. "Старым гвардейцем революции" называла она его. Вот текст одной из

    124

      
       открыток Ольги Лайцен: "Пусть вам обоим будет хорошо и созвучно! Пусть ваши души, несмотря ни на что, и впредь будут молодыми, тогда и физические недуги легче будет пересилить. Люблю вас очень и уважаю. Целую и крепко жму руки!".
       В своих воспоминаниях о Линарде Лайцене, опубликованных в газете "Падомью яунатне" 15 ноября 1983 года, Ольга Лайцен пишет, что Линард Лайцен восхищался мужеством своего не-зрячего товарища М. Шаца, верностью его помощницы. В статье были такие слова: "Он удивлялся, какая эрудиция, энергия и сила были в этом революционере, который не только продолжал писать, но и выступал в рабочих аудиториях".
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       1921 ГОД. ЦЕНТРАЛЬНАЯ ТЮРЬМА
      
       Мы понимали, что власти раньше или позже прикроют наши рабочие организации. Нас дважды в неделю - по понедельникам и четвергам - вызывали в охранку на допросы. После выступ-ления на вечере в честь дня Парижской коммуны меня, как и многих других выступавших на этом вечере, арестовали. Я был помещен в одиночную камеру рижской Центральной тюрьмы.
       Незадолго перед этим, оставив на время нашу двухлетнюю дочь у своих родителей, из Киева приехала ко мне моя жена. Теперь она снова осталась одна, без средств к существованию, с единственной заботой о моей участи.
       Когда при аресте власти проводили у меня обыск, то никаких уличающих материалов у- меня не нашли. Тем не менее с марта до июня 1921 года я находился в Центральной тюрьме.
       В камерах тюрьмы среди политзаключенных шла интенсивная дискуссия о формах и методах дальнейшей работы. Первое Мая мы в камерах встретили революционными песнями и едино-душным отказом принять пищу. Был введен военный отряд, и нас растащили по карцерам.
       Я оказался в темном подвале с земляным полом, по которому шмыгали крысы. Двое суток пробыл я в карцере, а когда вновь вышел на свет, яркое майское солнце резануло по моим ослаб-ленным глазам, в левом глазу блеснула ярко-фиолетовая молния, и я ослеп на один глаз.
       Я был помещен в больницу, где пролежал несколько месяцев под надзором. Восстановить зрение не удалось. Я остался слепым на один глаз - левый. Я стал плохо видеть и правым глазом.

    125

      
       Меня выпустили из тюрьмы под надзор полиции. Меня ожидала высылка по так называемому "закону Керенского". Бывало, что политических заключенных подвозили к советской границе и приказывали бежать, но, как только высылаемый добегал до нейтральной полосы, по нему открывали огонь. Депутат Сейма Вилис Дерман внес тогда в Сейм интерпелляцию по поводу расстрела на границе активистов Матисона и Купермана. Это выступление Дермана получило широкий резонанс.
       Министр внутренних дел Арвид Берг вынес постановление о выдворении меня за пределы Латвии, но не в СССР, а на Запад.
       За то время, пока я находился в глазной лечебнице под надзором полицейского врача, произошел кризис Кабинета ми-нистров Латвии. Новый, более умеренный Кабинет во главе с Квиесисом отменил в связи с моей болезнью постановление о высылке.
       В мрачных тюремных условиях среди арестованных я впервые встретил тогда совсем юного поэта Яна Грота. Мне запомнился его молодой облик, особенно его серо-голубые глаза, напоми-навшие струящуюся из неиссякаемого источника родниковую воду. Лицо Грота было открытым, взгляд - сердечным. В нем были мягкая, светлая доверчивость, ласковая приветливость.
       Помню, с каким восторгом юный Грот воспринимал твор-чество и великого Райниса, и Пушкина, и Есенина. Тогда, как и в последующие годы, меня влекли к Гроту его устремленность к содружеству, к единению, его мечта о светлом будущем и социальной справедливости.
      
       Из письма М. У. Шац-Анина Я. Гроту от 8 февраля 1961 года
      
       "...В моей памяти всплывают те дни сорок лет тому назад, тогда мы были с Вами в заключении в рижской Центральной тюрьме и когда зарождалась Ваша муза. Много было пережито нами тяжелого и радостного за эти десятилетия. Вспоминаю Вас как человека и поэта, в ком всегда живет светлая мечта о счастье человечества."
      
       Поздравительная телеграмма к юбилею Макса Урьевича 22 июня 1960 года
      
       "Самый душевный привет и пожелания счастья. Силабриеде, Грот."

    126

      
       Письмо И. Берсона М. У. Шац-Анину от 9 февраля 1969 года
      
       "Дорогой Макс Урьевич!
       Сегодня день рождения поэта Яна Грота. Никак не хочется думать, что нельзя его поздравить...
       Я являюсь составителем его Собрания сочинений и пишу монографию. Очень прошу Вас - напишите воспоминания о том, как Вы полюбили Грота, что переживали, когда вместе были заключены в рижской Центральной тюрьме.
       Как Ваше здоровье и творческое самочувствие?
       Передайте привет Вашей жене.

    Ваш И. Берсон".

      

    * * *

      
       В фондах Музея литературы и искусства имени Райниса хранится письменное заключение политической охранки, датиро-ванное маем 1921 года. В документе содержится длинный список арестованных охранкой деятелей левых профсоюзов, в том числе упомянуты писатели и литераторы Эвальд Сокол-Свимпулис, Ян Грот, Макс Шац. Фамилия отца значится в списке под  32 с припиской: "Выдворить из Латвии".
       Первые впечатления Фани Самойловны после ее приезда в Ригу были тяжелыми. Она попала в совершенно чуждую ей обстановку, встретилась с неизвестными и непонятными ей нра-вами.
      
       Из воспоминаний Фани Самойловны
      
       Когда я приехала в Ригу, Макс Урьевич жил на квартире у своего старшего брата Соломона в доме на улице Парковой. Он занимал там одну небольшую комнатку, в которой нам теперь предстояло жить вдвоем. Не скажу, что родственники мужа одобряли тогда его выбор. Молоденькая, худенькая, неимущая, приезжая из России - зачем она ему, если в Риге так много видных невест из почтенных семейств и женитьба могла бы дать обеспеченную жизнь. Я знаю, так говорили и думали старшие невестки. Лишь потом, с годами, они оценили выбор Макса Урьевича, когда вся тяжесть жизни легла на мои плечи и плечи эти выдержали все испытания.

    127

      
       Но в те годы я была чужой среди них, и мне это давали ясно почувствовать. Когда в 1921 году муж был арестован, старшая невестка - хозяйка дома Тайбл, Таня, как ее называли, ог-раничивала меня во всем - ив дровах для отопления комнаты, и в электрическом свете. Она вообще была поразительным чело-веком, эта Таня, и я хочу вспомнить о ней подробнее.
       Таня отличалась удивительной неугомонностью тела и духа. Она старалась не просто нажить состояние, но, обязательно, постоянно все больше и больше его увеличивать. Для этого она не жалела ни времени, ни сил. Ежедневно с семи утра и допозд-на ее жизнь проходила за прилавком собственного аптекарского магазина. Не делали перерыва даже на обед - ели наспех здесь же, в атмосфере, насыщенной запахами медикаментов. Еда по-догревалась на электроплитке.
       На Тане всегда было надето что-то теплое, но никогда ничего такого, что радовало бы глаз, - ведь поверх всего надевался белый халат. В магазине не было приказчиков. Только пожилой грузчик-экспресс по фамилии Лиепинь, которого хозяева называ-ли на "ты", приносил и уносил тяжелые ящики, пакеты. Магазин был открыт до более позднего часа, чем другие, - согласно деловой договоренности с чиновниками-инспекторами, чтобы не штрафовали.
       Так и шла их жизнь, а с ней приходила прибыль. Бывало, зайду после гуляния с ребенком в их магазин и всегда застаю покупателей, стесняюсь помешать пустыми разговорами, чув-ствуя себя бездельницей, - ведь ничем другим я тогда не за-нималась, только воспитывала своего ребенка, ухаживала за мужем -революционером. Ведь это не работа по сравнению с ее непрестанным тяжелым трудом за прилавком магазина... Как сравниться с ней в серьезности жизни, если уже и недвижимое имущество стало появляться!
       Была у них в квартире домработница Оля, молодая деревен-ская девушка. Но продержалась она недолго - что-то из наказов хозяйки не выполнила. Парадный ход был постоянно заперт, при мне в эти двери никто не входил, был только черный ход через кухню. Кастрюли начищены до блеска, как и металлический край большой дровяной плиты. Над плитой натянута веревка, на которой постоянно сушатся теплые носки и рейтузы, штопанные-перештопанные. Ведь в магазине холодно, дверь постоянно от-крывается, дует...

    128

      
       Рядом с кухней кладовка, а там ведра с засоленной лососиной и заготовленной впрок говяжьей грудинкой. Эту снедь хозяйка держала только для своей семьи - мужа, сына. И все это ос-новательно запиралось на ключ. Квартира была большая, но хозяева больше всего находились в комнатке при кухне - де-вичьей. Там они на скорую руку перед уходом и по возвращении ели, готовились к завтрашнему деловому дню.
       В этой квартире первое время жили возвратившиеся после окончания войны мать мужа и семья самого старшего брата. Помню большую гостиную в этой квартире. Черный рояль, на нем ваза граненого стекла, в вазе пучок крашеной сухой степной травы, пушистой и пыльной. Фикус у окна. Диван, обтянутый дерматином, металлическая люстра с массой стеклянных висю-лек, которые мылись и чистились редко. Граммофон, на стенах олеографии. Выглядело очень богато, но, как я потом поняла, по-мещански.
       Самой светлой была комната сына - с окнами на Верманский парк. Там были книги, карты - все, что необходимо для учебы. Невестка хотела, чтобы единственный сын учился и тем самым достиг высокого положения и материального благополучия. Сын Тани действительно стал впоследствии уважаемым человеком, а сама Таня прошла через сибирскую ссылку и вереницу испыта-ний. Когда думаю о ее судьбе, мне становится грустно и больно...
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       РАБОТА ПРОДОЛЖАЕТСЯ. ЭЙНШТЕЙН
      
       В 1928 году власти ликвидировали "Культурлигу". Тогда был организован клуб Винчевского. Морис Винчевский (1856-1932) был одним из основоположников еврейской пролетарской поэ-зии. Но и этот клуб был властями закрыт в 1931 году.
       В Латвии действовало отделение Общества здравоохранения среди евреев (ОЗЕ). В 1924 году в Берлине состоялся Всемирный конгресс ОЗЕ. Делегатами из Латвии были доктор Борис Григо-рьевич Дубинский и я. Съезд был весьма многолюдным и при-влек внимание широкой общественности многих стран. В прези-диуме съезда был Альберт Эйнштейн.
       Еще в годы политэмиграции в Швейцарии я видел Эйнштейна на вечерах, где выступали Ленин, Плеханов, Жорес, но с ним лично знаком не был. В 1924 году в Берлине я увидел

    129

      
       Эйнштейна вблизи - молодое, живое лицо, густые седые волосы. Светлая одухотворенность, прямой, пристальный взгляд, обра-щенный на собеседника. В словах и жестах своеобразное соче-тание жизненной мудрости с детским простодушием. Он произ-водил чарующее впечатление человека высочайшей культуры.
       На одном из очередных заседаний конгресса, когда пред-седательствовал Эйнштейн, с речью выступил представитель американской благотворительной организации "Джойнт". Назы-вая цифры, которые характеризовали размер пожертвований в пользу евреев Восточной Европы, американец предложил, чтобы делегаты подробно отчитались о том, как они собираются эти средства использовать, кому в первую очередь будет оказана материальная помощь.
       Вслед за представителем "Джойнта" слово было предостав-лено мне. Я напомнил о том, что прошло время, когда туго набитые кошельки диктуют свою волю. Наши организации по-мощи призваны служить в первую очередь трудящимся массам, и мы не позволим навязывать нам свой контроль. К моему мнению присоединилось большинство делегатов конгресса.
       Во время моей речи я заметил, как предыдущий оратор, оживленно жестикулируя, что-то настойчиво нашептывает пред-седательствовавшему Альберту Эйнштейну, а тот спокойно, но решительно отмахивается от него. Потом я узнал, что этот оратор требовал от Эйнштейна воспользоваться правом пред-седательствующего и призвать меня к порядку, чтобы прекратить "коммунистическую пропаганду". Эйнштейн решительно откло-нил это требование.
       После заседания я разговаривал с Эйнштейном и в его бла-городном взгляде и теплом рукопожатии почувствовал, что он полностью разделяет высказанную мною точку зрения. Мой от-чет о конгрессе ОЗЕ был затем опубликован в рижской газете "Найе цайт".
       Спустя 18 лет, в 1942 году, ряд еврейских культурных деяте-лей в СССР - Давид Ойстрах, Самуил Маршак, Соломон Михоэлс и другие (а в их числе и я) опубликовали через Совинформбюро призыв к евреям всего мира максимально активи-зировать борьбу против нацистских изуверов на фронтах и в тылу. Это воззвание получило полное одобрение Альберта Эйн-штейна, который самоотверженно включился в борьбу с коричне-вой чумой. Когда С. Михоэлс и поэт И. Фефер по поручению [Еврейского] антифашистского комитета в 1943 году посетили

    130

      
       Соединенные Штаты Америки, они навестили Альберта Эйн-штейна и, вернувшись в Москву, рассказали, что Эйнштейн был в крайне подавленном состоянии. Переживания его были выз-ваны в первую очередь фашистскими изуверствами. Эйнштейна волновала также судьба его научной работы, связанной с рас-щеплением атома.
       Знаменательно, что уже после войны Эйнштейн писал: "Евреи и арабы должны содружествовать и найти наилучшие возмож-ности для братских отношений друг с другом. Это для нашего народа не менее важно и жизненно необходимо, чем само уст-ройство места для существования. Мы должны в нашем от-ношении к арабскому народу проявлять самое глубокое чувство дружелюбия. Строительство новой жизни в условиях всего пе-режитого нашим народом должно служить также интересам бла-гополучия арабов".
       Теория относительности Эйнштейна уже в молодости мне стала близка. Под влиянием этой теории я написал две работы: в 1919 году книгу "Темпорализм - о своеобразии развития ев-рейской культуры" и в 1921 году "О пространстве и времени" - о тенденциях развития мировой культуры.
      
       БЕРЛИН. ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ
      
       В Берлине жили тогда еврейские писатели из России - Да-вид Бергельсон, Лев Квитко и другие. Я много раз встречался с ними и по их просьбе прочитал в помещении "Софиензал" лек-цию об отношении к еврейской классической литературе. Не отрицать огульно все былое, а поднять его актив на высшую ступень, обогатить мечту творческими элементами былого - такова была основная мысль моего выступления. В прениях после моей лекции участвовали представители многих противо-борствующих еврейских общественных течений.
       Давид Бергельсон и Лев Квитко тяжело переживали свою оторванность от родных мест, от России. Бергельсон ездил в США и вернулся глубоко разочарованным. На мой вопрос, удов-летворяет ли его работа в берлинском журнале, он ответил типичным для него жестом презрительного отрицания: "Э!..".
       Во время наших бесед родилась идея издания в Берлине сборников на еврейском языке "Ин шпан" ("Напряжение"). Для второго номера "Ин шпан" я послал Давиду Бергельсону из Риги статью о жизни еврейского меньшинства в Прибалтике.

    131

      
       Давид Бергельсон и Лев Квитко жаловались, что они бьются, как рыбы на суше, среди берлинских и гамбургских эмигрантов.
       Кто мог тогда предвидеть, что путь этих лучших предста-вителей еврейской творческой интеллигенции, путь от были к мечте обернется для них новой голгофой? Какая мерзкая гримаса истории в том, что Давид Бергельсон - автор "Мидас адин", прославивший подвиг Филиппова, и жизнерадостный певец рас-крепощения Человека Лев Квитко падут невинными жертвами, погибнут от рук сталинских палачей!
       В одном из берлинских кафе я встретил Игнаца Шапиро, старого знакомого по Вене. Он жил целиком в мире былого и с увлечением поделился со мной ходом работы над своими трудами по истории. Он ставил перед собой цель - непременно восста-новить историю культуры нашего народа, его материальную и культурную быль. Закончив историю еврейского театра, он те-перь углубился в развитие социально-экономических отношений в еврейском народе. Он расспрашивал меня о моей жизни и работе в Латвии. Прощаясь, сказал, что сведения эти он собира-ет по поручению "Энциклопедии Иудаика".
       В "Энциклопедии Иудаика", изданной в 1926 году на немец-ком языке, действительно имеются данные о Максе Анине (псев-доним Макса Шаца), упоминаются изданные к тому времени работы.
       В 20-е годы Берлин был переполнен эмигрантами и туристами из разных стран. Из многочисленных встреч некоторые крепко запечатлелись в памяти.
       За столиком кафе сидят два седовласых человека, два ос-новоположника различных течений еврейской социалистической мысли: Нахман Сыркин и Хаим Житловский. Меня радушно просят присесть к столику. Между двумя туристами из США ведется тихая "итоговая" беседа: "Чем были и чем стали". Будучи их современником, я с огромным вниманием и интересом прислушиваюсь.
       С конца прошлого столетия Нахман Сыркин - мятежный ис-катель синтеза национально-еврейского и интернационально-со-циалистического. С каким жаром дискутировались его работа на немецком языке "Социалистишер ционисмус", его древнееврей-ский сборник "Хейрус" и его еврейский сборник "Хамоин" в первые годы нашего века! Революционер Сыркин был кандидатом в депутаты Государственной Думы по одному из литовских ок-ругов.

    132

      
       Но вот революция 1905-1907 годов временно отступила. Сыркина волна выбросила за океан. И там, в "котле наций", в США, Сыркин оказался один, усталый, разочарованный. Свою охладевшую душу Сыркин старался согреть религией... Так да-лекая быль победила живую мечту... Теперь Н. Сыркин сидел передо мной притихший, с потухшим взором и говорил о том, как тяжело жить.
       Хаим Житловский, сохранивший живость ума и слова, пы-тался утешить своего собеседника. Ведь и сам он прошел слож-ный путь, и всю свою сознательную жизнь он искал гармонию между евреем и общечеловеком, между национальным и интер-национальным. Правда, он, в отличие от Сыркина, никогда не увлекался Карлом Марксом, а сразу пошел по пути народничес-кого социализма.
       Спад революции 1905-1907 годов привел и Житловского за океан. Там Житловский -мыслитель продолжал борьбу. Он пер-вый составил для народа на языке идиш историю мировой фи-лософии. Хаим Житловский стал издавать журнал "Найер лебен", в котором стремился примирить различные борющиеся в еврейской общественности течения. Все превратности судьбы своего народа он остро переживал и зигзагами реагировал на них.
       Передо мной была живая судьба народа в лицах. Быль - еще живая, но уже вся в воспоминаниях, в итогах. На мои редкие реплики, что жизнь не кончается там, в нью-йоркском "котле наций", они отвечали взглядами, в которых я читал и недо-умение, и укор.
       Через год Хаим Житловский приехал в Ригу, где прочитал лекцию. И тут он продолжал свою линию примирения антаго-нистических взглядов. Во время острой полемики между комму-нистом и бундовцем он добродушно кивал головой то одному, то другому, а в заключение привел притчу о двух братьях, стре-мящихся к одной и той же цели, но идущих к ней разными путями.
      
       Из тетрадей Фани Самойловны
       Мне было 24 года, когда в Ригу приехал доктор Хаим Жит-ловский, известный мыслитель, писатель, общественный дея-тель. Доктор Житловский любил Макса Урьевича и побывал у

    133

      
       нас дома. Наша Диточка была еще маленькая, но уже очень общительная, разговорчивая, болтала на идиш. Она понравилась доктору Житловскому, и он все просил ее ответить, почему она думает, что Бога нет. "А потому, - отвечала она, - что его никто не видел". "Но ведь Париж ты тоже не видела, а он есть все же", - сказал Житловский. В доказательство своей правоты Диточка пошла и принесла альбом с видами Парижа.
       Доктор Житловский окружил меня большим вниманием и душевной лаской. Макс Урьевич тогда еще видел одним глазом. Хаим Житловский подробно беседовал со мною о том, как я себе представляю дальнейшее воспитание Диточки, как отношусь к общественной деятельности мужа. На банкете в его честь Хаим Житловский посадил меня рядом с собой и при всех вслух сказал, что видит во мне зачатки таких черт, которые, если получат дальнейшее развитие, помогут в жизни Максу Шац-Анину и дадут возможность воспитать Диточку достойным чело-веком.
       Спустя много лет я читала работы Хаима Житловского по философии, восхищалась тем, как он пишет об Аристотеле, Спинозе, Марксе, Льве Толстом, о французской революции, о народе в любви с другими народами.
      

    * * *

      
       Еврейский Народный университет, ректором которого был отец, продолжал свою разветвленную культурно-просветитель-ную деятельность в Латвии до 1929 года, когда был закрыт властями.
       Газета рабоче-крестьянской фракции Сейма "Дарбс ун майзе" 11 января 1929 года писала:
       "Еще раз об обысках и арестах. Задержано и обыскано 200 слушателей Народного университета. Захвачено множество книг и документов. Обыск у больного ректора университета Шаца. После обыска Шаца хотели арестовать, и лишь из-за катего-рического заключения врачей о его тяжелой болезни арест был отложен".
       Общественная деятельность Макса Урьевича этого периода отражена в некоторых воспоминаниях его товарищей, сорат-ников, друзей.

    134

      
       Из воспоминаний писателя Марка Разумного
      
       Ректором Народного университета был доктор М. Шац-Анин - блестящий оратор, темпераментный публицист, оригинальный мыслитель, пламенный трибун, остроумный полемист.
       Помню, как на трибуну поднимается стройный молодой чело-век с густой шевелюрой над высоким лбом, с лучистой улыбкой на благородном лице. Блеснув стеклами пенсне и проведя паль-цами по волосам, он сразу, без предисловия, уверенно и смело ведет слушателей за собой, и все мы, затаив дыхание, следим за ходом его ясной и глубокой мысли, за игрой его воображения.
       Но не всегда оратор улыбался, нередко с его лица исчезало открытое, очаровывающее нас выражение. Это бывало тогда, когда он распахивал перед слушателями окно в царство капитала и эксплуатации. И, внимая его резким, уничтожающим оценкам, мы все проникались ненавистью к миру волчьих законов. Уди-вительной силой обладал Шац-Анин, и таким он остался в па-мяти людей моего поколения, всех тех, кто в молодости своей присутствовал на его выступлениях.
       И помимо того, что доктор Шац-Анин был нашим учителем в борьбе, он был также и товарищем, советчиком в наших личных коллизиях. По разным вопросам обращались мы за советом и помощью к этому многоопытному человеку, и для каждого на-ходил он мудрый совет, каждому дарил светлую улыбку.
       Всю еврейскую проблематику Шац-Анин освещал с точки зрения объединения национального элемента с общечеловечес-ким. Эта идейная нить проходила через все его творчество, всю его общественную деятельность, и сама его личность была под-тверждением этой идеи - в нем выявилось все лучшее, что может дать синтез еврейской и общечеловеческой культурной традиции.
       Мне как-то на его лекции о живописи пришлось услышать от кого-то из слушателей: "У этого человека мог бы и зрячий поучиться по-настоящему видеть мир!".
       Катя Кан-Герцбах, участница революционного движения в Латвии, в письме из Москвы от 3 февраля 1975 года пишет о Максе Урьевиче:
       "Он был наш самый любимый, обожаемый молодежью лектор. Ведь это он познакомил нас с философией, с литературой, не только еврейской, но и мировой. Никогда не забыть его, как не забыть нашей романтической молодости, вождем которой он был.

    135

      
       Его мужество является для меня примером, ведь мне при-шлось много пережить, и я часто думала о таких людях, как Шац-Анин, которые продолжали творческую жизнь вопреки сво-ему страшному недугу.
      
       Из воспоминаний одной из старейших учительниц Латвии
       Мириам Борисовны Кан-Каган
      
       Я не была с ним знакома лично, но слышала его лекции, читала его работы. Они всегда были для меня чем-то радостным. Я восхищалась блеском языка, точно выражавшего глубокую мысль и душевную убежденность. Ему были чужды трафаретные эффектность и красивость. Широта и богатство содержания, уважение к любой национальности. Когда он выступал на темы еврейской литературы, слышалось национальное достоинство, не ограниченное рамками узкого национализма. Читая и слушая Шац-Анина, мы соприкасались с духовным миром человека ши-рокой европейской и даже мировой культуры.
      
       Из телеграммы Сарры и Арона Лейтман, июнь 1960 года
      
       Счастливы, что Вашим добрым сердцем и светлым умом Вы в годы нашей юности внедрили в нас стремление к светлому будущему...

    136

      
       ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
       За двадцать лет - с 1919 по 1940 - Макс Урьевич Шац-Анин опубликовал отдельными изданиями и в периодической печати Латвии, Литвы, Эстонии, Польши, Австрии, СССР и США более 150 работ. Большинство его публикаций было на языке идиш, ряд публикаций, и среди них довольно крупные, были на рус-ском, латышском и немецком языках.
       В центре его литературно-научной деятельности были воп-росы рабочего движения, развития социалистической идеологии, критический анализ современной культуры. Ряд работ был по-священ общественным течениям среди еврейского народа с древ-нейших времен до современности. Он активно сотрудничал в легальной и нелегальной социалистической печати в Латвии, а также в изданиях за рубежом. Часто статьи его публиковались, как уже упоминалось, под различными псевдонимами: М. Анин, М. Аладин, М. Борин, Шин, Янус, Уриель, Нал, Фанетти, М. Най-рин, Дитис, Руткис, Дирут, Осеков, Янус-юниор, Я-С, О-1 и другими.
       Отец сохранил свои высокие этические идеалы, не стал прак-тиком-прагматиком, всегда ощущал свою кровную причастность к духовным, нравственным, политическим, социальным ценнос-тям революционного движения. Он верил в благородную миссию искусства и по мере своих сил расширял сферу его влияния, стремился к тому, чтобы культура, литература становились все-народным достоянием.
       Сила его была в том, что его мировоззрение, его идеология были для него естественны, как воздух, как дыхание. Все иное было ему чуждо, и он с готовностью бросался в бой за свои идеалы. Человеком он был добрым, корректным, теплым. Но в гневе, восставая против всяческой мрази в политике, находил такие слова, такие средства выражения своего презрения и отвращения, которыми буквально уничтожал противника. По-этому так впечатляющи были его устные выступления и статьи,

    137

      
       направленные против пробуждающегося фашизма. Публицистика его была непримиримой.
       Макс Шац-Анин был революционным романтиком. Реальное мышление и революционная романтика были мощной основой его жизненного подвига.
       Одной из главных тем, к которым обращался Шац-Анин, была история общественных движений среди еврейского народа и история его культуры. Он неизменно акцентировал присущие еврейской прогрессивной культуре черты - интернационализм и отзывчивость на передовые движения эпохи. В своих работах Макс Урьевич выступал за сочетание национального и интер-национального, рассматривал достижения культуры своего на-рода как часть генофонда культуры человечества.
       Можно смело сказать, что в те годы Макс Урьевич был единственным в своем роде среди публицистов и ученых, зани-мавшихся еврейской тематикой. Он имел большой круг читате-лей и почитателей. Мне думается, что в ряде работ Шац-Анина тех лет и сегодняшний читатель смог бы найти немало ценного.
       Об истории общественного движения отец написал более двадцати монографий, и на эту тему у него было много публи-каций в периодике. Вскоре после Февральской революции он пишет обширную работу "Путь еврейского пролетариата", в которой обосновывает роль пролетариата в предстоящей боль-шой работе по оздоровлению экономического, политического и культурного положения еврейских народных масс.
       Самым крупным его трудом в этой области явилась книга "Социальная оппозиция в истории евреев. История еврейской общественной мысли от древности до XIX века". Через всю еврейскую историю красной нитью проходит социальная оппозиция трудящихся масс против экономического и политического угнетения.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       ПЕРЕОЦЕНКА БЫЛОГО В СВЕТЕ МЕЧТЫ
      
       Быль, явь и мечта представляют собой творческое триедин-ство. В то же время они находятся в постоянном противоборстве. Это относится и к территориально, социально и культурно раз-розненным и раздробленным еврейским меньшинствам.
       Свою доисторию и античный период своего развития еврей-ский народ отобразил в идейно-художественно действенной форме,

    138

      
       в которой быль и мечта творчески переплелись. Именно поэтому Библия стала книгой мировой литературы.
       Космогония и мифология Библии оказывали на меня с первых лет моей сознательной жизни стимулирующее влияние. Библия врывалась в явь и вела вперед и ввысь, к вершинам гуманизма, к мечте пророков.
       Но уже в зрелом возрасте, знакомясь с историографией эпохи феодализма и капитализма, я натолкнулся на обратный процесс, ориентировавший явь не на мечту о грядущем, а вспять, на былое. Раввинизм изображал историю еврейского народа как клерикально-теократическое чудо, оторванное от яви, от плоти, от земли. Историография средних веков дезориентировала мысли, эмоции и волю масс, тормозя их устремление в светлое будущее.
       Историки капиталистического периода в сущности продол-жали ту же традицию в рационализированном аспекте. Как Ренан, так и Ширер, как Грец, так и Дубнов изображали исто-рию еврейского народа идеалистически, субъективистски - как калейдоскоп явлений, оторванных от всего материального, зем-ного. В сущности все они изображали судьбу еврейского народа вниз головой, ногами вверх. Я все более убеждался в необхо-димости творчески переоценить действительную быль еврейского народа.
       В 20-е годы у меня созрело решение приступить к этой переоценке. Мне пришлось во многом поднимать целину. Я ставил себе задачу - дать общую картину развития еврейской общественной мысли с древнейших времен до наших дней в свете диалектики, в свете борьбы классов, в свете великой мечты о человечестве, свободном от эксплуатации.
       Победа человека труда - историческая закономерность для всех народов мира. Всем народам - кому раньше, кому позже - обеспечена эта победа, вопреки всем помехам, промахам и ошиб-кам, которые неизбежны в столь грандиозном и радикальном переустройстве всего жизненного уклада. Обеспечена эта победа и еврейскому народу, который то шел в авангарде, то плелся в арьергарде истории. Вокруг него и в нем самом кипит непрес-танная борьба. Было много поражений в этих сражениях, но основные элементы народного бытия и сознания живы. Это можно объяснить лишь тем, что реакция выигрывает порой от-дельные сражения, но никогда не одержит победу в истории человечества. Прогресс может проиграть то или иное сражение, но никогда не потерпит поражения в мировой истории.

    139

      
       На протяжении веков прогрессивное ядро народа при всех дра-матических и трагических конфликтах сохраняло свою устой-чивость, а вокруг него, силой народного оптимизма и соци-ального сцепления, кристаллизовались и сохранялись значитель-ные слои народа. Путь еврейского народа шел от драматических коллизий к драматическим конфликтам, чтобы, в конце концов, вновь выйти на магистраль мирового прогресса.
       В 1926 году я закончил первый том истории еврейской об-щественной мысли с древнейших времен по XVIII век. Об основ-ных мыслях этой работы я написал Алексею Максимовичу Горь-кому в Сорренто. В своем ответном письме Горький одобрил мой замысел и посоветовал издать работу в Риге, чтобы она могла получить распространение на Западе и на Востоке.
       В начале 1927 года первый том был издан в Риге на русском языке под названием "Социальная оппозиция в истории евреев". Обложку для книги нарисовал парижский художник Рыбак. Кни-га была принята на комиссию в издательстве "Дайле ун дарбс". Перевод этой книги на идиш печатался в 1927-1928 годах в Нью-Йорке в изданиях "Хаммер" и "Моргенфрайхайт".
       Второй том истории еврейской общественной мысли, охваты-вающий период с начала XIX века по 1917 год, был издан на еврейском языке в Риге в 1930 году под названием "Обществен-ные движения у евреев до 1917 года".
       После этого я приступил к работе над третьим томом книги, который должен был охватить социалистические течения в еврей-ской общественной мысли конца XIX и начала XX века - Бунд, "Поалей-Цион", социалисты-сионисты, социалисты-территориалисты, сеймисты. Некоторые главы этой работы - о бундизме и о "поалей-ционизме" - были напечатаны в ежемесячнике "Хаммер" и в журнале "Идише культур" в Нью-Йорке.
       Мною уже были заготовлены материалы для третьего тома истории еврейской общественной мысли, однако переворот 1934 года в Латвии лишил меня возможности опубликовать его. Мате-риалы хранились в моем личном архиве, который был уничтожен гитлеровцами во время оккупации Риги. Несколько глав из моей работы под заголовком "Новый мировой кризис и еврейская общественность" было опубликовано в июле 1940 года в газете "Камф", выходившей на еврейском языке в Риге.
       При подготовке цикла лекций в Народном университете по истории евреев в Латвии я ознакомился с богатым материалом о демографическом, этнографическом и культурном развитии

    140

      
       евреев в Латвии. Собранные материалы я использовал для историко-статистической работы "Евреи в Латвии", вышедшей на еврейском языке в 1924 году в Риге в издательстве ОЗЕ. Впос-ледствии я продолжил начатое в этой работе исследование и опубликовал по этому вопросу ряд статей в журнале "Найэрд" в Риге, а также в других периодических изданиях Латвии.
      

    ***

      
       Писатель Андрей Упит в журнале "Домас" в 1930 году так отозвался о работе М. Шац-Анина "Социальная оппозиция в истории евреев":
       "...мы совершенно не знаем настоящий еврейский народ и его историю. Это ярко освещает Шац-Анин, который нашим читате-лям уже знаком по статье о новой еврейской литературе. Его книга в сущности является обзором всей истории евреев с точки зрения социалистического мыслителя. В ней узнаем, что судьбы еврейского народа также развивались в тисках капиталисти-ческого развития, в непримиримом классовом антагонизме и борьбе социальной оппозиции против реакционной буржуазии и особенно против догматического духовенства, которое служит богачам. Книга написана живо, в несколько патетическом стиле и рекомендуется всем, кто хочет обрести истинное понятие о структуре и социальном характере еврейского народа".
       М. У. Шац-Анин в своих работах проводил мысль о законо-мерности взаимообогащения и взаимопроникновения культур различных наций при сохранении и укреплении самобытности культуры каждой из них. Он был противником национализма и шовинизма, которые, как он был убежден, ведут к расизму и фашизму, человеконенавистничеству. Эту идею он проповедовал всю свою жизнь.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       ПУБЛИЦИСТИКА ТЕХ ЛЕТ. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ПЕЧАТЬ
      
       Вплоть до переворота в Латвии я писал статьи для ряда прогрессивных изданий на русском и еврейском языках.
       В серии "Библиотека силуэтов", издававшейся еще обще-ством "Арбетергейм", вышли мои работы о Марксе, Лассале, Германе Коэне, Мозесе Гессе, Анри Бергсоне.

    141

      
       В 1920 году в латышском ежемесячнике "Ритумс" публи-куется серия моих статей о классической еврейской литературе, а в сборнике "Вардс" - статья "Пролетариат и культура". В журнале "Домас" ( 3 за 1927 год) была напечатана моя статья "Новоеврейская литература". В 1921 -1922 годах в газете "Но-вый путь" за подписью М. Аладин были опубликованы мои статьи "Философия утопающей лисицы" - о Шпенглере, "Психология революции" и другие.
       6 марта 1923 года начал выходить общественно-литературный еженедельник "Найе цайт" ("Новое время"). Это было издание "Культурлиги". Всего вышло 40 номеров этого издания, 41-й номер был властями конфискован 30 мая 1924 года, и ежене-дельник был запрещен. Вместо него выходили разовые издания: "Унзере найе цайт" ("Наше новое время") (15 июня 1924 года), "Лебн" ("Жизнь") (15 июля 1924 года), "Найер лебн" ("Новая жизнь") и другие.
       В 1926 году вышло разовое издание "Эрштер Май" ("Первое Мая"). А в ноябре того же года вышло в свет "Арбетер ворт" ("Рабочее слово").
       В декабре 1926 года при моем участии начинает выходить еженедельная газета "Арбетер велт" ("Рабочий мир").. Газета носит политический характер. В ней печатаются статьи по во-просам прогрессивной еврейской культуры, переводы произве-дений советских поэтов и прозаиков, произведения демокра-тических латышских авторов. В 1928 году газета "Арбетер велт" была конфискована и запрещена.
       В 1930 году стала выходить еженедельная рабочая газета "Дос фрайе ворт" ("Свободное слово"). Она информировала чи-тателей обо всем, что систематически замалчивалось: о жизни рабочих, их борьбе, забастовках и демонстрациях. В ряде сати-рических статей, очерков и фельетонов газета выступала против оппортунистов и националистов всех мастей и разновидностей. В 1931 году газета "Дос фрайе ворт" была запрещена, а ее редактор арестован.
       В 1933 году, до переворота в Латвии, удалось выпустить еще одну еженедельную революционную газету "Моргн" ("Утро"), всего вышло 19 номеров.
       По инициативе молодежи, группировавшейся вокруг Народ-ного университета, а затем при молодежных секциях "Куль-турлиги" и клуба имени Винчевского, был издан ряд сборников,

    142

      
       выражавших революционные стремления и чаяния подрастающе-го поколения: "Юнгвалд" ("Молодой лес"), "Юнгхамер" ("Мо-лодежный молот"), "Багинен" ("На рассвете"), "Дер Брик" ("Мост"), "Юнге плейцес" ("Молодые плечи"), "Юнге гвардие" ("Молодая гвардия"), "Мир прувн" ("Мы пробуем"). Лозунг этих изданий был "Культура и труд!". Эти издания ставили перед собой цель пропаганды революционной идеологии среди еврей-ских учащихся.
       Деятельность литературной секции общества "Арбетергейм", работа "Культурлиги" и клуба имени Винчевского пробудили у трудящейся еврейской молодежи интерес к новой социалисти-ческой культуре, развила ее творческую активность, и вскоре выдвинулись способные поэты, публицисты, очеркисты, фелье-тонисты. Среди них были Ш. Абесгауз, Б. Беркович, И. Брод, X. Гуревич, Я. Иткин, И. Ерухимович, В. Невлер-Вилин, Г. Лей-бович, М. Китай, И. Левенсон, И. Лазик, Г. Маргулис, И. Дал, М. Крамер, 3. Тименчик, А. Юдельсон, М. Разумный, Г. Акции и другие. Все они принимали активное участие в революционной прессе. Появились также одаренные художники и карикатури-сты - Михаил Йо, Аронова-Ботвинкина, Даненгирш, Хаскин, Флейшман.
       Когда я уже был полностью лишен зрения, настроения тру-довой молодежи, ее успехи давали мне силы для жизни и твор-ческого труда.
      
       ГЕРЦ АКЦИИ
      
       Он умер 25 августа 1956 года. Остановилось любвеобильное сердце. Оно билось за всех и всех жалело. Для жалости к себе в этом сердце не было места.
       Беспощадно гонимый повседневными заботами, он постоянно спешил и был смертельно усталым.
       В 20-е и 30-е годы Герц Акции редактировал сатирико-юмористический журнал "Ашмедай", что в переводе означает "Бес".
       И вот этот самый "Ашмедай" со злобной усмешкой следил за тем, как Акции падал от усталости, поднимался и снова падал. "Ашмедай" ждал своего часа и дождался...
       Был ли Акции чудаком-неудачником? Он был издателем ев-рейских книжек и стал мастеровым. Он был редактором журнала и стал переплетчиком. Он был журналистом и стал страховым агентом. Но всегда и во всем он оставался верным себе. Со сдержанной

    143

      
       улыбкой и смешинкой в глазах он внимательно и доброжелательно следил за всеми, кто спешит и падает, кто, обремененный тяготами бытия, летит на крыльях мечты в синюю даль. Он всем желал добра, но отовсюду получал пинки. Он любил жизнь, а та злобно кинула его в объятия смерти. Сам порой униженный и оскорбленный, он всем нес слова привета и одобрения. Он ненавидел угнетателей и мироедов, желчно на-смехался над их жадными гримасами и отвратительными ужим-ками. В фельетоне Акцина, который посмертно был опубликован варшавской газетой "Фолксштимме", звучит бичующее негодо-вание, призыв к борьбе с мироедами-империалистами.
       Акции желал видеть мир и людей в дружбе и солидарности. А вокруг была свистопляска злобы, алчности, себялюбия. Он хотел петь песни радости и весны, а петь ему пришлось о муках, страданиях и горестях.
       Две души неуемно боролись в груди Герца Акцина: душа мятежника, страстно стремившаяся расчистить народу путь к благоденствию, и душа вечного скитальца Агасфера, страстно жаждущая покоя.
      
       Вспоминает участница революционного движения Любовь Львовна Эйдус-Футлик
      
       Его настоящее имя было Исроэль Ицик, но называли его Лазик.
       На одной из молодежных маевок он сильно промок под дож-дем и стоял, дрожа, с весьма грустным видом. Зяма Тименчик посмотрел на него и сказал: "Ты вылитый Лазик Ройтшванец!". Он имел в виду известный тогда персонаж из романа Ильи Эренбурга.
       Лазик родился и вырос в бедной еврейской семье в Риге. Уже в школе он включился в нелегальную организацию учащихся, которая издавала подпольный молодежный журнал "Вентилятор" (на шапирографе). Все статьи, фельетоны и рассказы, печатав-шиеся в этом журнале, были политического содержания. Авто-рами были 3. Тименчик, 3. Эйдус, И. Лазик, И. Малер, М. Тур-гель и другие. Журнал издавался на еврейском языке.
       Лазик был небольшого роста, очень живой, улыбчивый, внут-ренне интеллигентный, тонкий, тактичный. Он сочинял стихи. В среде еврейской молодежи особенно широко были известны его

    144

      
       актуальные сатирические стихи, написанные на мелодии попу-лярных немецких шлягеров. Он сочинял и сатирические час-тушки на мелодии Чаплина, исполнял их сам. Подражая Чапли-ну, выпускал длинные манжеты и пританцовывал, как Чаплин. Это была талантливая политическая, антифашистская сатира, пользовавшаяся большим успехом на молодежных вечеринках.
       Молодые антифашисты очень любили Лазика, он был чрез-вычайно популярен среди участников революционного движения. Его песни пели, пародии и сатиру исполняли многие юноши и девушки.
       Лазик был болезненным, прихрамывал. Но в первые же дни Великой Отечественной войны он пошел добровольцем в Крас-ную Армию, был участником партизанского движения и погиб в боях на территории оккупированной Эстонии.

    ***

      
       Зяма Тименчик - один из воспитанников Макса Урьевича Шац-Анина - написал в 1937 году стихи об Испании под на-званием "Две девушки, две винтовки", которые были широко известны среди революционной молодежи. В 1961 году 3. Ти-менчик опубликовал в латышском журнале "Берниба" ("Дет-ство") отрывок из задуманной им книги и подарил этот номер журнала Максу Урьевичу с посвящением: "Маленький аванс в счет будущей большой книги, в которой Шац-Анин и Шацы займут большое место среди дорогих мне воспитателей. Зяма, 5 июня 1962 года".
       Зяма Тименчик не успел осуществить свой замысел. Неза-долго до смерти, находясь в больнице в 1970 году, он в письме к Максу Урьевичу делится с ним своими горькими размыш-лениями:
       "Какие неожиданные кадры выбрасывает история на экран современности! Если бы лет 50 назад кто-либо сказал, что на-станет время, когда во всем мире - на берегах Волги и Сены, Ганга и Гудзона, в далекой Сибири и в еще более далекой Австралии - будет ежедневно звучать название одной малень-кой страны, - кто бы поверил?
       Вечно лазурное небо, ласковый плеск морской волны, апель-синовые рощи, мирный пахарь за плугом, Суламифь, стерегущая виноградник, и, конечно, гора Кармель - вот о чем напевало это название местечковому мечтателю!

    145

      
       А теперь? Грозный лик войны, грохот падающих бомб, дым пожарищ - вот о чем говорит, вот как звучит сейчас это гео-графическое название. Народ-книжник с мечом в руках, вернее, с автоматом - кто мог подумать? Трудно сказать и страшно подумать, к чему может привести поворот событий. А время идет. Но сказать по-библейски: "Солнце остановить - невоз-можно...".
      
       Из письма художника Михаила Йо к Максу Урьевичу из Москвы, июнь 1960 года
      
       "... В двадцать втором году в Берлине мы долго вместе с Вами стояли в Национальной галерее у работ профессора Макса Либермана. У одной из его работ Вы как-то невзначай обратились ко мне и сказали: "Знаете, Йо, мне кажется, что Либерман обладает каким-то магическим мастерством, освещая людей и предметы на своих полотнах не только с видимой нам стороны, но мне кажется, что вижу их с невидимой стороны!".
       Вот так остро и завидно умели Вы, Макс Урьевич, видеть живопись в те годы. И что самое примечательное - что это есть торжество и триумф Вашего внутреннего ясновидения. Вы уме-ете осязать, чувствовать, любить и понимать жизнь тем ис-ключительно зрячим чувством, которым Вы так легко увидели то большое, невидимое, великое в мастерстве гениального мас-тера живописи.
       Мое искреннее пожелание, любимый Макс Урьевич, - долгие годы Вам творчества и ясновидения жизни во всех ее про-явлениях.

    Любящий Вас Ваш Михаил Йо"

       .
       Из письма историка В. Невлера к Максу Урьевичу из Москвы от 9 августа 1960 года
      
       "В дни Вашего юбилея я вспомнил о Вашей книге "Революция как психологический процесс", я читал ее примерно в 1925 году... С большим интересом прочитал Вашу статью в сборнике "Голоса борьбы" на латышском языке, хотя я с трудом теперь читаю по - латышски (ведь я уехал из Латвии более 30 лет тому назад), но смысл статьи я понял. Перед моими глазами откры-лась не только панорама выставки этих газет, составлявших часть нашей жизни, но как будто ожили люди тех времен,

    146

      
       организации. И вспомнил я Ваши выступления в обществе "Арбетергейм", "Культурлиге", Ваши яркие статьи. В некоторых из изданий я сотрудничал, писал корреспонденции о жизни рабочей молодежи и подписывался "Вилин"."
      
       Из письма В. Невлера к Фане Самойловне из Москвы, от 16 июня 1975 года
      
       "Вспоминаю... нашу старую дружбу - дружбу с дорогим для меня, незабываемым Человеком, Человеком с большой буквы. Я и мое поколение революционеров воспитывались на литератур-ных трудах и лекциях Макса Урьевича. Помню, с каким вооду-шевлением мы однажды в 20-е годы читали коллективно статью Макса Урьевича "Лучи идут с Востока", которая была напеча-тана, кажется, в "Найе цайт". Мы были захвачены содержанием статьи и ее яркостью.
       Архив Макса Урьевича очень дорог для его друзей и учени-ков. Для меня и других оставшихся в живых борцов 1920-х годов эти документы представляют собой драгоценные реликвии..." (Вла-димир Ефимович Невлер-Вилин скоропостижно скончался 21 декабря 1983 года в Москве. - Авт.)
      

    ***

      
       История философии и культуры занимала в те годы большое место в творчестве М. У. Шац-Анина. Осенью 1919 года он за-кончил давно задуманную им работу на русском языке "Темпорализм - опыт философии еврейской культуры", а в 1920 году продолжил эту тему в работе "От пространства ко времени" на еврейском языке. В этих работах отразилось его увлечение тру-дами Эйнштейна о пространстве и времени. К этой же тематике примыкают его работы "Революция как психологический про-цесс" (1922) и "Искусство как предвосхищение власти" (1924).
       В своих работах Макс Урьевич пытается проследить, как своеобразные исторические условия существования народа, от-ражаясь в его психике и психологии, в духовном облике его представителей, запечатлелись в особенностях культуры и дру-гих сфер общественной жизни, как это своеобразие проявлялось и видоизменялось из поколения в поколение, в пространстве и во времени.

    147

      
       Макс Урьевич в своих работах обнаружил большую эруди-цию, широкие познания в различных областях культуры - изоб-разительном искусстве, литературе, музыке. С 1929 по 1939 год в нью-йоркских изданиях "Идише культур" и "Хаммер" он пуб-ликует статьи "Тон и цвет в общественной жизни", "От теологии к науке", "От разума к науке", "От народного мелоса к наци-ональной музыке" и другие.
      
       Из тетрадей Фани Самойловны
      
       Прочитала среди писем к Федору Шаляпину письмо музы-коведа Ю. Энгеля. Вспомнила, как в 1923 году он проездом остановился в Риге, чтобы высказать Максу Урьевичу, как силь-но ему понравились его работы о музыке.
       Ю. Энгель был прекрасным композитором, его скрипичные концерты я слушала в Риге в исполнении Давида Ойстраха.
       В конце 20-х годов и в 30-е годы Макс Урьевич начал свою работу о ритме - в природе, в труде, в искусстве. К этой теме он возвращался не раз и работал над ней до конца дней. Ряд его публикаций на тему о ритме появились уже в те годы в пери-одической печати Латвии, а в 1934 году я передала его работу о ритме в Институт Маркса-Энгельса в Москве лично акаде-мику И. Д. Орахелашвили.
       Орахелашвили был неповторимо красив - глубокой одухот-воренной красотой. Казалось, что высокий дух сформировал его прекрасный внешний облик. Академик встретил меня радушно. "Я знаю доктора Шаца", - сказал он мне. Я подумала тогда, что, вероятно, это сказано лишь ради приличия. Но впоследствии, в 1941 году в Казани, академик Адоратский сказал нам, что ака-демик Орахелашвили был действительно знаком с некоторыми работами Макса Урьевича.
       Прошло много лет, но образ Орахелашвили все еще передо мной, будто я видела его вчера. Помню, как он провожал меня по всей анфиладе комнат, по лестнице довел до гардероба, помог одеться. В 1955 году писательница Гоберидзе рассказывала мне, что Берия сам лично пытал Орахелашвили, выкалывал ему глаза, отрезал уши... Есть, значит, и преисподняя - самое страшное, самое непостижимое зло. Так хочется верить в торжество добра над преисподней, в то, что гуманизм восторжествует повсе-местно и во всех людях. Побеждает же в природе свет тьму!

    148

      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       БЕЗ ЗЕМЛИ И ТРУДА НЕТ НАЦИОНАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ.
       БИРОБИДЖАН
      
       Мы в Латвии с интересом следили за тем, как в СССР перекраивается еврейская жизнь, как еврейские массы втяги-ваются в производительный труд. Мы тогда приветствовали об-разование в ряде районов СССР сплоченных еврейских поселе-ний - таких, как Фрайдорф и Калининдорф на Украине, где сложились еврейские центры со школами, местным управлением и судопроизводством на еврейском языке.
       В 1924 году при президиуме Совета Национальностей ЦИК СССР был создан Комитет по земельному устройству трудя-щихся евреев (КОМЗЕТ), который возглавил П. Г. Смидович. В 1928 году по представлению комитета Президиум ЦИК СССР принял постановление "О закреплении за КОМЗЕТ для нужд сплошного заселения трудящимися евреями свободных земель в Приамурской полосе Дальневосточного края".
       Во многих странах, где жили евреи, этот факт нашел отклик. Образовывались филиалы комитета. В 1925 году в Латвии было учреждено Общество содействия еврейской колонизации (ОСЕК), которое ставило целью информировать о ходе землеустройства евреев в СССР и всемерно ему содействовать. Я был избран председателем этого общества.
       В ноябре 1926 года в Москве состоялся съезд ОЗЕТа с участием представителей всех его филиалов за границей. Из Латвии в Москву на съезд поехал я. На съезде разгорелась дискуссия о перспективах землеустройства евреев в СССР. Было объявлено, что на съезде выступит Калинин.
       Поднимаясь по лестнице, я увидел рядом с собой Калинина. В ответ на мое приветствие он спросил: "Откуда, товарищ?". Я рассказал ему, что являюсь делегатом латвийского ОСЕКа и что евреи возлагают большие надежды на расцвет еврейской куль-туры в СССР. Калинин ответил: "Мы надеемся, что эти надежды будут оправданы". Навстречу Калинину вышел Михаил Рашкес и провел его на трибуну.
       Калинин произнес свою речь отеческим тоном, развернул грандиозную перспективу вовлечения еврейских масс в аграрный и промышленный труд, говорил о возможности учреждения в

    149

      
       СССР автономной Еврейской республики как основы для расцве-та еврейской социалистической нации, о том, что в Советском государстве, в отличие от царской России, нет никаких основа-ний для разрушения той или иной национальности. Наоборот, здесь каждая национальность обретает свое лицо. Здесь, в СССР, еврейское население, сказал он, обретает свое конкретное оте-чество. "Я считаю, - сказал Калинин, - для Советского Союза совершенно нетерпимой вещью, если трудящиеся евреи от нас уедут, чтобы где-то искать свое счастье". В зале находились сотни делегатов со всех стран мира. Речь Калинина 25 ноября 1926 года была опубликована в газете "Правда".
       В перерыве съезда товарищ Димантштейн созвал совещание активистов, на котором присутствовали известные общественные деятели Фрумкин, Эстер, Мережин, Литваков, Рашкес, Чемериский и другие. Были обсуждены разногласия между Лариным и Чемериским по вопросу еврейских поселений на юге Украины, общий план концентрации еврейских переселенцев в одной об-ласти.
       Я посетил секретаря еврейской секции ЦК ВКП(б) Чемериского, редакцию газеты "Дер эмес", где оставил макет первой части моей книги по истории общественных движений среди евреев. Чемериский и Литваков заинтересовались этой книгой и передали ее литературоведу Добрушину для изучения.
       Вскоре советское правительство направило в Биробиджан экспедицию во главе с профессором Вильямсом, и эта область была признана пригодной для еврейской колонизации. В Биро-биджане была создана Еврейская автономная область, началось массовое переселение туда евреев из разных стран. ОСЕК в Риге принимал в этом движении активное участие.
       Был объявлен сбор средств для оказания помощи пересе-ленцам, организовывалась отправка переселенческих групп из Латвии, Литвы, Эстонии, из других стран Европы.
       В начале 1931 года в Вене при моем участии издавался ежемесячный журнал на немецком языке "Гезерд", посвященный проблемам землеустройства и продуктивизации еврейских масс в Биробиджане.
       В 1928 году в рижском еженедельнике "Ди вох" ("Неделя") а поместил статью под названием "К свободной еврейской стра-не", которая была частично опубликована в московском печат-ном органе ОЗЕТа "Трибуна советской еврейской общественности".

    150

      
       В этом же московском издании были опубликованы мои статьи "Неделя ОСЕКа в Латвии", "Фашист в маске историка", "Стахановское движение и ритм труда". Статьи подписаны псев-донимами Осеков и Осековец.
       В вильнюсском сборнике "О Биробиджане" была помещена моя статья, а по заказу издательства Марка Раковского в Лодзи я в 1931 году написал книгу "Биробиджан вчера, сегодня, завтра".
       В 1928 году общество ОСЕК опубликовало написанную мной брошюру "За Биробиджан", которая знакомила читателей с гео-графическим положением Биробиджана, с хозяйственными ус-ловиями жизни в этой области.
       В 1929 году в Риге на еврейском, латышском и русском языках вышел сборник "Найэрд" - "Лидумс" - "Новь". Он знакомил читателей с достижениями и трудностями в деле при-общения широких еврейских масс к аграрно-индустриальному труду. В сборнике была помещена моя статья о развитии ев-рейского крестьянства в Биробиджане. В 1930 году мы присту-пили к изданию в Риге ежемесячного журнала "Найэрд", ко-торый получил широкое распространение и в других странах.
       Через Латвию потянулись эшелоны из разных городов Европы на восток - в Южную Украину, а затем в Биробиджан. Там в конце 20-х и начале 30-х годов господствовал подлинно пио-нерский пафос созидания.
       Но вскоре мы с великой болью узнали, что ОЗЕТ в Москве ликвидирован, а его руководители оклеветаны и загублены. Луч-шие люди Биробиджана были уничтожены. Еврейская секция при ЦК ВКП(б) была ликвидирована. Центральный партийный орган на еврейском языке "Дер эмес" ("Правда") - закрыт.
       В Латвии в 1934 году ОСЕК был властями закрыт и журнал "Найэрд" запрещен.
      
       Воспоминания участника революционного движения в Латвии
       Якова Григорьевича Блюменталя
      
       Впервые я встретился с Максом Урьевичем в 1931 году. В то время представители прогрессивной - левой - еврейской ин-теллигенции искали путей проявления своей общественной ак-тивности. Это было весьма сложно. Компартия, комсомол и Красная помощь (МОПР) находились в глубоком подполье, преследовались

    151

      
       властями, и связаться с ними было чрезвычайно трудно.
       Нам в Латвии стало известно о том, что в СССР создается Еврейская автономная область. Это нашло широкий отклик и в среде еврейской интеллигенции.
       Я тогда уже имел связь с коммунистическим подпольем. Ком-мунист-подпольщик Бенно Эйдус посоветовал мне обратиться к Шац-Анину, который возглавлял тогда в Риге ОСЕК и редак-тировал его печатный орган "Найэрд". ОСЕК - Общество со-действия еврейской колонизации в Биробиджане. Это общество было легальным.
       Имя Шац-Анина было широко известно, мы считали его ис-тинным флагманом прогрессивной - левой - еврейской моло-дежи.
       К Максу Урьевичу мы пошли вместе с Михаилом Исаако-вичем Иоффе. Жил Макс Урьевич на улице Юра Алунана, в бельэтаже. Когда мы пришли, Фаня Самойловна сказала Максу Урьевичу, что пришел "товарищ Блюменталь". Я понял, что Шац-Анин был предупрежден о моем приходе.
       Я знал, что Макс Урьевич не видит, и меня поразило, что он сразу протянул прямо ко мне руку, как будто увидел меня. Так началась наша беседа. Он расспрашивал меня о моих планах, и я сказал, что мне 25 лет и я совсем молодой участник ре-волюционного движения, что я горю желанием приложить свои силы к благородному делу, но не знаю, с чего начать. Макс Урьевич предложил мне вступить в ОСЕК. "У нас имеется свой печатный орган, мы "на еврейской улице" пропагандируем ре-волюционные идеи. Вы понимаете, - сказал он, - что это не просто. Наше общество легальное, и вы здесь сможете прило-жить свои силы". Так началась моя деятельность в ОСЕКе.
       Макс Урьевич представил меня другим членам общества. Помню Баснера, Брода - мы начали обсуждать предстоящую деятельность. Макс Урьевич сказал, что наша задача - пропа-гандировать среди еврейской прогрессивной молодежи идею пе-реселения в Биробиджан, собирать средства для приобретения различных материалов, необходимых в Биробиджане.
       Я с большой энергией взялся за эту работу. У меня появился широкий круг знакомств среди левой еврейской интеллигенции: Михаил Иоффе, Филипп Швейник, доктор Владимир Ландау, Лев Закс, Григорий Крупников, Бернгард Даненгирш, а также

    152

      
       рабочие Баронайте, Зильберман, Маня Лоцова и многие другие. Мы развернули широкую кампанию по сбору средств для Би-робиджана. На собранные средства приобретались строительные материалы. Были собраны довольно крупные суммы - в течение года до тысячи латов. Специальная группа эти строительные материалы приобретала и отсылала в Москву, в КОМЗЕТ.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       КРИЗИС КУЛЬТУРЫ
      
       Для цикла лекций о западноевропейской культуре я разра-ботал ряд вопросов о тенденциях развития современной культу-ры. В издававшемся в Лодзи общественно-литературном еже-недельнике "Интернациональная культура" я поместил серию статей об упадочных явлениях в западноевропейской литературе и искусстве.
       После прихода к власти Гитлера в Германии в центре моего внимания была угроза мировой культуре со стороны вандалов XX века. Я написал об этом большую работу (увидела свет в Риге в 1932 году), сделал попытку психологически раскрыть кризис современного мира и на множестве примеров из раз-личных областей культуры - зодчества, музыки, литературы, театра, науки - показать, что всякая культура неизбежно раз-деляет участь того социального слоя, который ее создал. Вместе с ним культура подвержена взлетам и падениям, и когда проис-ходят социальные изменения в обществе, наступает и кризис в культуре.

    153

      
      
       ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      
       На ритме работы Макса Урьевича ни в коей мере не отрази-лось то, что один его глаз был незрячим. Отец выступал с лекциями, читал, писал, правил гранки, занимался юриспру-денцией, словом - жил полной жизнью.
       И тут суровая судьба вдруг нанесла ему удар, который поста-вил под сомнение все его будущее, - он полностью и окон-чательно утратил зрение. В 1928 году в латвийских газетах появились заметки: "Шац ослеп", "Шац потерял зрение".
       Как часто люди просто из лени или по легкомыслию упускают возможность самоутвердиться в жизни. А здесь случилось иное: наперекор, казалось бы, непреодолимым препятствиям продол-жалось осуществление всех возможностей, данных природой и подкрепленных идейностью, нравственностью. Страдания даже обострили ощущение полноты жизни, стали своеобразным сти-мулом в творчестве.
       И все же, все же - какая сложная сумма преград, внут-ренних и внешних, встала перед ним тогда, какую огромную работу над собой пришлось ему проделать, прежде чем он смог освоиться с новыми условиями своего существования, своего творчества. Ведь особенности творческого труда всегда тесно связаны с физическим состоянием человека.
       Макс Урьевич больше не мог самостоятельно записывать свои размышления, мысли, возникавшие в часы бессонницы, неожи-данные догадки, не мог просматривать свои рукописи... Только слушать и диктовать. Не видя текста, не имея возможности править своей рукой текст. Только диктовать и слушать, слушать и диктовать... Мне довелось читать, что, диктуя, работали Дос-тоевский, Стендаль и другие, но это были гениальные писатели, владевшие даром мгновенной импровизации, к тому же зрячие.
       Положение было поистине горестным, и если я скажу, что никогда не видела отца грустным, это будет неправдой. Он бывал

    154

      
       таким. Но чувствовалось, что он не уходит в свою печаль, как это нередко бывает у людей, для которых такое настроение- естественное и даже порой в чем-то плодотворное состояние. Нет, печаль была его недругом, с которым он боролся посред-ством мысли и разума. Он сердился на свою печаль и стремился поскорее уйти из нее в свое неизменное творческое состояние духа.
       Трагедию свою - полную потерю зрения - отец пережил чрезвычайно глубоко, но это длилось относительно короткий срок. Пережил, осознал, наметил дальнейший путь и двинулся дальше без отчаяния в сердце.
       Мне приходят на ум слова Виктора Шкловского: "...так на старом Кавказе хорошо подкованные привычные кони не боятся крутизны и проходят как будто нарисованными тропами. Тро-пами человеческой боли".
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       ВЕЩИЕ СНЫ. СВЕТ ВО МРАКЕ
      
       Сфера сна лежит между бытием и сознанием. Подавляющее большинство сновидений отражает причудливое сочетание про-шлого в бытии и сознании. Но случается, что сны предвещают грядущее. Сон рождается в сфере подсознания, близкого к бы-тию, и близость эта нередко проявляется во сне как сигнал о начавшихся в организме процессах, не дошедших пока до созна-ния. Многим известны такие сны - предвестники грядущих бо-лезней и жизненных испытаний.
       В 1921 году мне приснился сон: какая-то комета на огромной скорости несется к Земле. Она излучает яркий свет, и в круге света ясно виден зловещий образ Мефистофеля с рожками на лбу. Грозное лицо. Оно несется прямо на меня, вот-вот настигнет меня. Комета погасла, я проснулся в холодном поту. Вскоре я ослеп на один глаз.
       Через несколько лет мне приснилось, что я окружен со всех сторон вооруженными сиголовы до ног бандитами и в их лицах читаю приговор. Меня поставили к стенке, раздался оглуши-тельный залп, и во сне я понял, что умер. Проснулся с му-чительной тоской в душе. Через несколько дней я почувствовал, что начинаю глохнуть на левое ухо.

    155

      
       В конце 20-х годов я пережил самый мучительный сон в моей жизни. Осень. Бурный ветер. Я один на огромной, необозримой площади. Вокруг мертвая тишина. Ни деревца, ни домов, ни живой души. Вдруг с неба полился поток фиолетовых молний. Все небо было изрезано фиолетовыми молниями, которые по-лились на меня, на мою голову. Внезапно стемнело, и я про-снулся. Через несколько дней я наяву увидел такую же зло-вещую фиолетовую молнию, которая поразила мой правый глаз. И я осознал, что между мной и солнечным светом поднялась непроницаемая стена. Я окончательно ослеп.
       В период многочисленных операций на правом глазу - иглой делали электроприжигания сетчатки - мне приснился такой сон: ночь, я стою на берегу моря, которое в безмолвной непод-вижности грозно притаилось во мраке. А вдоль горизонта из сумрака поднимается огромная двуглавая черная змея и охваты-вает полукругом все море. С двух сторон ко мне все ближе простираются раскрытые пасти этой двуглавой змеи, острые жала направлены на меня. Все теснее смыкается круг, все темнее горизонт. И когда обе головы вплотную придвинулись ко мне, два острых жала вонзились в мои глаза, и все погрузилось во мрак, свет исчез навсегда.
       К этому же периоду относится и сон, который бросил яркий луч на всю мою последующую жизнь. Я с трудом взбираюсь все выше и выше по извилистым горным тропинкам. Внезапно пе-редо мной возникает крутой обрыв. Бездонная пропасть отделяет гору, на которой я нахожусь, от противоположной вершины. Я стою в изнеможении. Через пропасть перекинут тонкий канат, и вдруг с противоположной стороны, с другого края бездны навстречу мне с простертыми вперед руками и лучистым взором ласковых и грустных глаз по канату движется подруга моей жизни, моя Фаня. Усталость исчезла. Я уверенно, спокойно по тонкому канату пересекаю бездну, и мы вдвоем, рука об руку продолжаем свой путь вверх по крутым горным тропинкам.
       В 1928 году я окончательно лишился зрения, физического видения окружающего мира. В перспективе - изоляция, одино-чество, уход в себя. Был трагический момент, когда передо мною встал четкий, безжалостный вопрос: "Стоит ли дальше жить?". Но первая реакция отчаяния, ввергнувшего меня в безысходный мрак, вскоре рассеялась.

    156

      
       С первых лет сознательной жизни моими помыслами владела светлая мечта, которую веками вынашивали народы мира: свет социализма-гуманизма. Этот свет определял магистраль всех моих жизненных помыслов и стремлений, моих работ, моих поисков в моменты спадов и подъемов. Внешнее зрение теперь уступило место внутреннему умозрению, видение конкретной реальности сменилось все углубляющимся стремлением к предвидению же-ланного. Для меня реальный свет погас, но идея гуманизма ярким светом озаряла мой дальнейший жизненный путь. Было в моей жизни немало трудностей, но отчаянию и пустоте в ней не было места.
       И все же, как смог бы я справиться с тем грозным ис-пытанием, перед которым поставила меня жизнь, если бы был тогда одинок? Но я не был одинок: рядом со мною шел человек, душа которого была объята человеческим теплом, светлым го-рением моих идеалов. Я поделился своими мыслями с подругой жизни - молодой и красивой. Я сказал ей, что не считаю себя вправе связывать ее с жизнью инвалида. Она сразу отвергла все мои сомнения и объявила о своей решимости продолжать путь вдвоем, рука об руку, плечом к плечу.
       Так я встал на путь перехода от физозрения мира к умо-зрению, охватывая духовным взором быль, явь и мечту.
       Начались годы истинного хождения по мукам. Поездка в 1928 году в Лозанну на операцию, послеоперационные недели без движения в затемненной комнате. Но мой свет не угасал. Я диктовал статью "О ритме в культуре" - о том, как мечта создает нового человека. Статья была написана для социали-стического нью-йоркского журнала "Хаммер". Получаю письмо от редактора Ольгина: "Это подлинный нокаут старому миру, постараюсь перевести Вашу статью на английский".
       Известный офтальмолог профессор Гонен в Лозанне сделал мне операцию на правом глазу. В результате этой операции в глазу остался энтоптический свет без внешнего зрения. Оказа-лось, что есть не только свет внутренний - душевный, но и свет энтоптический - внутреннезрительный. Я утратил дневной свет, но после операции в моем глазу остался постоянный, не пре-кращающийся ни днем, ни ночью переливающийся свет, полный красок. На оливковом фоне непрерывно сверкают блестки - голу-бые, розовые, фиолетовые. Вокруг них - серо-бурая рамка, а в центре - по яркости почти дневной свет. И все это находится

    157

      
       в непрерывном движении, напоминая богатейший спектр кос-моса, непрерывное устремление от мрака к свету. Днем этот свет поддерживает во мне духовное горение, а ночью наполняет мои сны светлыми визиями. И снова, снова свет побеждает тьму!
       Из Лозанны мы возвратились в Ригу в начале 1929 года. Правый глаз еще как будто сквозь туман немного видел мир, но в течение года туман все сгущался, а свет угасал. Мир зримый отходил от меня все дальше, уступая место миру умозримому. Ареал внешнего мира терял свои конкретные очертания, и на смену ему все ярче выступали абстрактные миры взлелеянной мечты. В те годы я убедился, что космос не знает пустоты. Потеря одного возмещается другим.
       Было предпринято еще несколько попыток вернуть мне зре-ние - в Риге, в клинике профессора Крюденера, и в Вене, у профессора Линднера. Все оказалось безрезультатным. Свет сол-нца погас навсегда. Находясь три месяца на лечении в Вене, я вместе с венскими товарищами выпустил первый номер журнала "Гезерд" на немецком языке, посвященный агро-
       индустриальному оздоровлению еврейских масс.
       Моя мечта снова обрести зрение не осуществилась. Я возвра-тился в Ригу, чтобы включиться в привычную, необходимую мне общественную и творческую деятельность, во мраке продолжить свой путь навстречу мечте.
       Каждый человек - это пара глаз. Но есть в жизни моменты, когда одна пара глаз объединяет двух людей, спаянных внут-ренним содружеством и прочным сотрудничеством. Одна пара глаз на двоих - и жизнь пошла вперед предначертанным ранее путем. Космический свет и свет духовный прочно слились вое-дино и открыли новую страницу в моей жизни.
       Чем мрачнее ночная быль, тем ярче свет мечты.
       Нет в природе пня, который горит, не сгорая. Никогда не существовало лампады, которая светила бы вечно, не угасая. И никто никогда не видел на небе огненного столба, указывающего народу путь от рабства к свободе. Взор человека в людской суете видит лишь то, обращен лишь к тому, что у него под носом. Он видит лишь свой "подножный корм". И лишь духовный взор народа, жаждущего истины, добра, красоты и справедливости, ясно видит и несгорающий пень, и негаснущую лампаду, и огненный столб. А глазами его увидят потом все. Только

    158

      
       духовным взором мечты человек способен рассеять мрак ночной были и полной ужасов яви. Таков опыт моей жизни.
       Духовным своим взором я вижу сопровождавшую мою жизнь и работу большую красную молнию, которой, по моей просьбе, художник Рыбак перечеркнул обложку моей книги "Социальная оппозиция". После потери мною зрения эта яркая красная мол-ния десятилетиями освещала мой путь. Это был свет во мраке: молния, порой несущая мрак и гибель человеку, озаряет ярким светом вершины коллективного мирообновления.
       В обществе, где человек человеку - зверь, где деньги - все, а человек - ничто, участь незрячего весьма горька. Он "сдается в архив", в лучшем случае - его терпят. Угасает свет солнца, и гаснет пламя души. Неудивительно, что после Гомера в миро-вой литературе мы в течение многих веков не встречаем ни одного слепого писателя с мировым именем. Бесчеловечность классового общества даже одаренных талантом незрячих людей лишает возможности развить и проявить свое дарование.
      
       Из тетрадей Фани Самойловны
      
       Когда Макс Урьевич на сорок втором году жизни лишился зрения, не смог уже видеть ни голубого неба, ни солнца, ни звезд, ни свою подругу жизни и детей своих, он без единой жалобы твердой поступью пошел дальше по пути осуществления своей заветной мечты. Диктовал, выступал и живым словом трибуна нес людям свет. Он видел грядущий восход солнца, видел так, как сильно этого желал, как желал узреть свою мечту. Ни тюрьмы, ни преследования врагов не смогли сломить его воли добиться осуществления его мечты.
       Для Макса Урьевича жить - означало жить так, как до по-тери зрения - активной общественной жизнью. Жить только для семьи - так существовать он не мог, хотел жить творческой жизнью, выступать, преподавать, писать. Он с тем же боевым задором сражался на поприще публицистики - ив области фи-лософии, и в политико-экономических исследованиях, и в лите-ратурно-критической сфере, разрабатывал темы революционно-общественного движения, вопросы истории, по-прежнему нахо-дился в гуще событий.
       Мне тогда не было еще и тридцати лет, я была полна сил и энергии. И мне очень хотелось строить нашу жизнь дальше,

    159

      
       вместе воспитывать наших детей и дать мужу возможность при помощи моих глаз жить и работать так, как он стремился, и самой жить этой жизнью с ним, с детьми нашими.
       Я помогала мужу в его работе, делала все возможное, чтобы создать ему условия для продолжения научной работы, обще-ственной деятельности, для поддержания постоянного контакта с товарищами. Нелегко было оградить его от тревог повсед-невности, освободить от заботы о хлебе насущном. Но мне это все же удавалось.
      

    * * *

      
       Спустя 40 лет латышский поэт Валдис Руя посвятил М. У. Шац-Анину свою новеллу под названием "Зрячие сердцем".
       "Такие, как Вы, профессор, - пишет поэт, - зрячие мыслью и сердцем, всегда были и остаются чрезвычайно опасными для негодяев и самодержцев. Ночи напролет они размышляли над тем, что предпринять с Вами и Вам подобными. Проще всего было бы всех свободомыслящих расстрелять. Но кладбищенские плиты - слабая опора для трона. Могилы мучеников вскоре становятся тайными жертвенниками, пороховыми погребами, где заряжают свои сердца молодые мужественные безумцы. И тогда ничто уже не спасает...
       Сломить, поставить на колени, молотом вбить в затылки тупость и смирение, рабский страх и предательство! Привязать к глазам шоры, чтобы не глядели куда не следует! Надеть мешок на голову или просто... вырвать эти бунтарские глаза, от которых нет покоя и которые все видят!
       Мы не вольны в выборе судьбы. Она порой слишком безжа-лостно выбирает нас сама. Но мы выбираем между борьбой и безвольной капитуляцией. Значит, все-таки человеку остается выбор. И Вы свой выбор сделали...
       Солнце, хотя его и не видишь, не перестает быть солнцем. Ты вдыхаешь его, ощущаешь его янтарную поступь и выходишь солнцу навстречу..."
      

    * * *

      
       Мне хочется на время сузить рамки своего повествования и рассказать о том, о чем подробно не расскажет уже никто другой, - о нашей семье. Семья, среда, окружение, вся об-становка - это в то же время и фон жизни и творчества отца,

    160

      
       картина времени, в котором он тогда жил. Конечно, память моя несовершенна. Но случайно запомнившиеся мелочи, подробно-сти, детали, некогда мелькнувшие ощущения теперь, как мне кажется, обретают новое, полное глубокого смысла значение.
       Семья, детство - это целый мир понятий, дорогих на всю жизнь. Впечатления детства так сильны, что не покидают меня в течение всей жизни, создавая некую иллюзию "вечного дет-ства", что для меня в чем-то хорошо, а в чем-то и плохо... И многое, вполне обычное тогда, отойдя в далекое прошлое, ощу-щается мною сейчас как прекрасное и даже великое.
       Передо мной пожелтевшая фотография, на обороте дата - 7 мая 1933 года. Здесь наша семья - отец, мама, старшая сестра Дита, помощница и секретарь отца Шева Райвид и я. Мы на воскресной прогулке в Царском лесу, как тогда называли Межапарк. Все они, мои близкие, ушли в небытие, и все живут в моей памяти, в моих мыслях и поступках. Значит, они про-должают жить.
       Когда отец потерял зрение, мне было чуть больше года, и я, естественно, ничего не помню об этом трагическом повороте в жизни семьи. Я могу лишь догадываться о том, как этот удар перенесли мои родители, что ощутили эти любящие друг друга люди, потеряв навеки возможность заглянуть друг другу в глаза.
       Писатель Владимир Амлинский в своей повести "Оправдан будет каждый шаг..." - об отце и его времени - описывает, как смотрел на него отец: "Внимательно, с пристрастием, с ухмыл-кой ожидания". И я задумалась над этими словами. Ведь мой отец не видел меня, не мог видеть. И все же я помню взгляд отца. Этот взгляд был в повороте его поднятой или наклоненной к плечу головы, в вертикальной морщинке над переносицей, в прищуренных, но не закрытых серых глазах. Ведь глаза были, и окружающим казалось, что они глядят внимательно и осмыс-ленно под слегка опущенными веками.
       В присутствии отца мы все вели себя так, как будто он зрячий. Никто никогда в поведении не позволял себе чего-либо такого, что присутствующему отцу могло бы не понравиться. Слова "слепой", "слепота" в доме не произносились. Когда была необходимость объяснить ситуацию, говорили: "Отец не видит".
       Однажды, в возрасте примерно десяти лет, я тяжко согрешила перед отцом. Как-то под вечер ко мне пришла в гости соседская девочка Иоузи, дочь адвоката Граевского. Она была беленькая,

    161

      
       пухленькая и пугливая. Какие-то неведомые силы буйного дет-ского воображения побудили меня в игре напугать Иоузи, и она с плачем убежала домой.
       В кабинете отца зазвонил телефон - адвокат Граевский по-жаловался на меня, и папа, прервав свою работу с Шевой, пошел по квартире искать меня, чтобы сделать внушение или как-то еще наказать. Чувствовалось, что он в гневе. И тут... я стала прятаться от него. Это было чудовищно - прятаться от отца, который не видит! Отец понял все, махнул на меня рукой и вернулся к своей работе. А я впервые в жизни испытала вполне осознанное отчаяние от своей подлости, двойной подлос-ти. Я не находила себе места, не знала, что с собой сделать... Помню, как подошла к буфету, выдвинула ящик, взяла тупой столовый нож (острых там не было) и пыталась перерезать себе вену. Где-то перед этим я прочитала о таком способе покончить с собой. Как сейчас помню этот темный зимний вечер в тихой квартире, где за стеной, как всегда, слышался голос отца, что-то увлеченно диктующий Шеве...
       А пугливую Иоузи Граевскую вместе с отцом, матерью и сестрой спустя четыре года в оккупированной Риге убили фаши-сты.
       Отсутствие зрения не лишило отца его мужского обаяния. Родители не скрывали от нас теплоты своих отношений, были нежны друг с другом и нередко в большой комнате вальсировали под музыку Чайковского или Штрауса. В день рождения мамы, 1 мая, с самого утра на столе появлялся купленный Шевой (по поручению отца) большой букет пунцово-красных благоухающих роз.
       Ревновал ли отец мою мать, лишившись зрения? Помню, как однажды к нам явился с визитом какой-то знакомый, о котором мы знали, что он проявляет к маме большой интерес. Папа работал в кабинете с Шевой. Узнав о приходе визитера, отец поднялся, вышел к нему в прихожую и сказал спокойно, но решительно: "Будьте добры, уходите, Вы мешаете мне рабо-тать...".
       Мама была очень занята: выполняла поручения, связанные с правовым обслуживанием советского полпредства, - отец был там юрисконсультом. Она всегда с утра уходила по делам, летом ежедневно уезжала с дачи в город. Если между родителями и бывали ссоры, то лишь из-за того, что отец, полностью погруженный

    162

      
       в свою литературно-общественную деятельность, про-являл абсолютное равнодушие к вопросам заработка. Бывало, что мать из-за этого плакала, и это были очень горькие минуты моего детства. Мне тогда казалось, что рушится мир...
       Конечно, отец понимал, как тяжела участь мамы - красивой женщины, в расцвете лет лишенной многих земных радостей, - и не только из-за болезни мужа, но также из-за его образа жизни: он был в постоянном творческом труде. Осенью 1939 года, когда мама отвезла Диту учиться в Париж, она сама по совету отца поехала путешествовать на юг, в Монако. Я помню чудесные цветные открытки с видами юга, которые мама присы-лала в каждом письме, а письма приходили ежедневно...
       Фаня Самойловна, хотя с годами и освоилась в непривычной для нее среде, очень тосковала по Киеву, по своим родным. В 1926 году отец после съезда ОЗЕТа посетил Киев, навестил родителей Фани Самойловны, ее сестер и брата. Тогда дедушка еще был жив, но уже серьезно болел, и в феврале 1927 года, вскоре после моего рождения, он скончался. Бабушка дважды приезжала к нам в Ригу из Киева, в последний раз в 1934 году. Возвратившись домой в 1937 году, в августе того же года она тоже ушла из жизни. От Фани Самойловны скрывали весть о ее смерти. В нашей семье поддерживался своеобразный культ Ки-ева, и мы с детства заочно любили всех маминых сестер, брата, их детей, живших на далекой, недостижимой тогда для нас Украине.
       Мама любила все красивое, очень тяготела к старине, в свободное время часто посещала маленькие антикварные ма-газинчики, которых было немало в Старой Риге. Она откапывала там различные забавные вещицы, которые, ко всеобщему удив-лению, оказывались истинными произведениями искусства.
       С раннего детства меня не оставляло "чувство мамы", и я всегда помню, как она крепко держит меня за руку своей теплой, властной рукой. У мамы были очень красивые руки - немного пухлые, с ямочками и слегка приподнятыми вверх кончиками пальцев. Такими они остались до самой ее смерти. Кухонные дела не оставляли никаких следов на ее руках, руки не порти-лись от грубой работы, будто были заколдованными. Мама ни-когда не играла на рояле - не пришлось учиться. Но когда ее уже не было в живых, я увидела по телевизору руки старого пианиста Владимира Горовица, и у меня сжалось сердце: это

    163

      
       были мамины руки, мамины руки в старости - с приподнятыми вверх кончиками пальцев.
       Я очень любила маму, но бывали и периодические всплески "бунта" против всемогущества ее воли. Ее непререкаемый ав-торитет порой наталкивался на генетически обусловленную встречную волну, неосознанный протест. С отцом этого не было никогда. Бывало, он гневался на нас за эгоцентризм (помню, что слово "эгоцентризм" я впервые услышала именно от отца).
       Моя сестра Дита была старше меня почти на девять лет. Разница в годах психологически немного сравнялась уже зна-чительно позже. С детских лет я отчетливо ощущала ее стар-шинство, свою подчиненность, и это продолжалось очень долго, хотя тоже с некоторыми элементами протеста с моей стороны. Дита намного раньше достигла взрослости и всех связанных с этим преимуществ - ей разрешали посещение заманчивых ки-нокартин, самостоятельные прогулки и еще многое, что казалось мне тогда недосягаемым блаженством. Но главным в моем отно-шении к старшей сестре Дите было мое преклонение перед ее одаренностью. Она хорошо играла на рояле, рисовала, рано начала свободно говорить на немецком, французском и анг-лийском языках, обладала хорошим вкусом и очень привле-кательной внешностью, пользовалась успехом. В раннем детстве в Киеве, а затем в Риге, в основной школе, где учились дети бедноты, она усвоила простоту и активность в общении, свобод-но говорила, читала и писала на языке идиш. Дита была реалис-тичным, даже практичным человеком, ее постоянно окружал обширный круг друзей и знакомых.
       Дита окончила рижскую 3-ю латышскую гимназию, где ди-ректором работала известный педагог Лиекне и было немало прекрасных учителей. Гигиену девочкам преподавала первая ла-тышская женщина-врач Клара Самойловна Хибшман. В течение нескольких лет мы жили летом на даче у Клары Хибшман в Лиелупе, на 19-й линии. Клара Самойловна и ее муж Эмиль Петрович Скубикис были друзьями наших родителей. Клара Самойловна в начале века окончила тот же Бернский универ-ситет, в котором учился отец; их объединяли общие воспо-минания, стремление к общественному прогрессу, забота о благе народа. Клара Самойловна была старше моих родителей. Она была очень изящной, женственной, одухотворенной, поэтичной.

    164

      
       Ее любимым цветом был зеленый, изумрудный. Платья, легкие халаты, бирюзовое кольцо, браслет, обивка мебели и ковры, даже обои - все было различных оттенков зеленого, изумруд-ного.
       Клара Самойловна очень любила Диту и была свидетелем ее бракосочетания осенью 1939 года.
       Эмиль Петрович Скубикис, известный в Латвии социалист, был коренастым, крупным седоусым мужчиной. Это был чрез-вычайно скромный человек, большой труженик. Одет он был всегда в наглухо застегнутый черный френч, какие в довоенной Риге обычно носили гимназисты. Эмиль Петрович умер во время войны, а Клару Самойловну в ноябре 1946 года убили грабители в ее квартире на улице Кришьяна Барона, 3, в том самом доме, где жил когда-то сам Барон.
       Когда в 1937 году у нас гостил скульптор Наум Львович Аронсон, он заинтересовался художественными способностями Диты и говорил с нашими родителями, что ей надо было бы учиться в Париже. Он пригласил Диту к себе в Париж, и по его рекомендации Дита была принята в школу прикладного искус-ства Колена, которую перед самой войной окончила. Возвра-тившись в Ригу, Дита поступила декоратором в фирму "Дребниекс". Помню витрину на улице Кришьяна Барона, рядом с особняком госпожи Беньяминь. Огромные, во всю витрину, бу-тафорские ножницы и свисающий с них большой кусок ткани. Это была первая работа Диты.
       В 1941 году моя сестра стала директором центрального дет-ского кинотеатра, расположенного там, где сейчас кинотеатр "Дайле". Вот когда со всей остротой я ощутила разницу в возрасте! Кинотеатр проводил детский конкурс рисунков для мультфиль-мов, и я стала участницей этого конкурса - без шансов на успех...
       Во время войны Дита работала костюмершей на киностудии в Алма-Ате и там лично познакомилась с интереснейшими людь-ми - Сергеем Эйзенштейном, Эдуардом Тиссэ, Михаилом Зо-щенко. По возвращении в Ригу она стала директором Худо-жественного фонда. Одновременно со мной Дита начала учиться в Латвийском университете и окончила искусствоведческое от-деление филологического факультета. Она была принята в Союз художников, активно работала в области художественной критики,

    165

      
       выступала со статьями в печати, опубликовала большую монографию о жизни и творчестве художника Я.-Р. Тилберга.
       При всем различии характеров и личных свойств в чем-то мы с сестрой всегда составляли единое целое: мы были детьми наших родителей - Фани Самойловны и Макса Урьевича. Нас объединяли привязанность к родителям, духовная связь, посто-янная забота и тревога за них, а также их интересы, их работа, к которой мы обе в той или иной мере были причастны. Судьба распорядилась по-своему: сестра умерла в 1981 году, ей было только 62 года. Тогда еще жива была наша мама - и матери пришлось пройти и через это испытание.
       Теперь, после ухода из жизни мамы, груз воспоминаний и раздумий лег целиком на меня, и мне не с кем его разделить. Мысленно я часто советуюсь с сестрой, пытаясь вместе с ней вспомнить какие-то детали из жизни отца. Память о родителях объединилась теперь с памятью о Дите.
       Формирование общественных интересов детей было для на-ших родителей главной задачей семейного воспитания. Делалось это с большой любовью и вниманием к нашим природным склон-ностям. Нас любили, и это помогало нам осознать себя в жизни.
       В 1939 году родители подарили мне ко дню рождения ма-шинописный сборник моих детских стихов. На обложке на-печатано: "Рут Шац. Всходы. Рига, 1939 г.". Автором первой страницы этого сборника был отец:
      
       "Предисловие к 1-му изданию.
      
       Первая дюжина годиков - лепечущих, лопочущих, почемующих.
       В глубине подсознания дремлет опыт многих поколений и говорит устами ребенка.
       Первые отклики на мир и на жизнь, беспомощно-детские, но уже недюжинные. Мысль пытливая, чувство обостренное.
       Ростки молодые уходят корнями в глубь мира. Побеги нежные разрастаются вширь, стараясь охватить все.
       Побеги зеленые устремляются ввысь - к солнцу, к правде, к справедливости.
       Все глубже, все шире, все выше, побеги юные, в даль манящую, озаренную солнцем восхода.
       От издателя.
       Рига, 4.2.1939 г.".

    166

      
       Перечитываю сейчас эти свои детские стихи и думаю о том, какое огромное влияние имело все происходившее в те годы в мире на формирование детского сознания. И особенно потому, что вся жизнь в нашей семье была проникнута социальной проблематикой. В этих стихах наряду с детской лирикой есть острые социальные сюжеты и даже... исторические прогнозы.
       Прошло через всю жизнь и то, что мне было интересно дома, меня тянуло домой. Атмосфера дома - постоянный творческий труд, люди и их разговоры, суть которых мне не всегда была ясна, но по их поведению, интонациям чувствовалось, что раз-говоры содержательные, интересные. Мне было интересно с родителями, хотелось слушать их. Целый творческий мир был дома! И потом, спустя много лет, когда я уже работала, всегда мечталось - побыть дома с родителями! И самой хотелось со-здать такой же дом, где много книг, где музыка, интересные беседы. Не во всем и не всегда это удавалось, но скука, во всяком случае, так и осталась для меня непонятной категорией. Тоска, грусть... но только не скука.
       Помню, что в детстве меня дома оберегали от влияния сио-низма, который в Латвии успешно распространялся, стремился вовлечь в свои ряды все большее число молодежи. Все еврейские школы были тогда в той или иной мере под влиянием сионизма. Как сейчас помню марширующие по Гертрудинской улице от-ряды парней из организации "Трумпельдор", их воинственный вид, коричневую форму, их условный свист. Это были крайне правые сионисты. А были еще и левые, которые проповедовали идеи равноправия и свободного труда в собственной свободной стране.
       В 1934 году меня определили в приготовительный класс 1-й рижской латышской основной школы. Вначале было нелегко, я чувствовала себя там чужой, плохо говорила по-латышски - ведь моим родным языком был русский. Со временем я осво-илась, подружилась с некоторыми детьми, научилась правильно говорить на одном с ними языке, понимать их. И вместе с песнями моей матери, привезенными ею с Украины, в мою детскую душу навсегда запали печальная латышская народная песня "Маzа biju, neredzeju..." ("Мала была, не видела...") и торжественная рождественская "Es skaistu rozit zinu..." ("Я пре-красную розочку знаю..."). Я была воспитана не только в уважении

    167

       к языку и культуре народа, на земле которого я родилась, где прошли мое детство и отрочество, но ощутила и ощущаю латышский язык и латышскую культуру как нечто близкое, родственное, как элемент понятия "чувство Родины".
       Весной 1939 года я окончила четвертый класс основной шко-лы, и мне предстояло продолжить учебу в гимназии. Однако новый директор 3-й латышской гимназии реакционер Нагель, сменивший демократически настроенную директрису Лиекне, ка-тегорически отказал в приеме. "Для вас имеются еврейские школы, - сказал он, - туда и идите!" И меня определили в Общественную гимназию, где дети из еврейских семей обучались на латышском языке.
       В этой школе я встретилась с молодыми подпольщиками-ан-тифашистами - учащимися старших классов, которые вовлекли меня в работу одной из групп Союза трудовой молодежи Латвии. Моим, как тогда говорили, "оргом" стала Ева Ватер.
       Чем мы занимались? Читали нелегальную "Циню", наиболее доступную марксистскую литературу, например "Коммунисти-ческий манифест". Мои задания в 13 лет были несложными: ходить по рабочим кварталам и списывать фамилии и адреса с досок в подъездах. По этим адресам другие товарищи рассылали потом листовки. Я вырезала из глянцевой бумаги и склеивала маленькие красные звездочки, которые потом старшие товарищи перед Первомаем разбрасывали возле крупных заводов.
       На вечеринках у девочки Ривы Майстер в Старом городе на улице Калею мы доверительно беседовали о непримиримости к врагам и пели советские песни - "На закате ходит парень", "Дан приказ ему на запад" и другие.
       Рига в те годы, как я позднее поняла, жила повышенно внешней жизнью - ночные рестораны "Алгамбра", "Маскотт", кафе "Рококо", "Отто Шварц", яркие огромные афиши киноте-атров "Сплендид-палас", "Маска", "Форум", "АТ", "Палладиум". Посещение кино было тогда более значительным событием в жизни людей, чем сегодня. Я и сейчас прекрасно помню имена и лица таких кинозвезд, как Бригитта Хельм, Элизабет Бергнер, Лилиан Харвей, Марта Эггерт, Джоан Крауфорд, Пола Негри, Паула Вессели, Дина Дурбин, Шерли Темпл, Джеки Куган и, конечно, Чарли Чаплин.

    168

      
       Мои родители ходили в кино на фильмы, где было много музыки. Помню, как вместе с ними я смотрела фильм "Бургтеатер" - киновариант оперы "Богема". Мама шепотом пере-сказывала на ухо отцу то, что происходило на экране. Сюжет был ему знаком, и он с удовольствием слушал музыку. Помню, какое огромное впечатление на меня произвели советский ки-нофильм "Цирк", который мы отправились смотреть всей семьей, песня "Широка страна моя родная" и исполненная на разных языках "Колыбельная".
       Каждый новый советский кинофильм, каждая советская песня воспринимались с симпатией. "Лейся песня на просторе" и "Пес-ня о встречном" пришли в наш дом задолго до июня 1940 года. Пела эти песни Шева, когда была свободна от работы с отцом, и, общаясь со мной, была в радостном, приподнятом настроении. И до сих пор, когда слышу эти песни, оживают отблески тех давних чувств к Советской России - к стране счастливых, мо-лодых, прекрасных людей, живущих вольной и чрезвычайно ин-тересной жизнью. Таковы были иллюзии тех лет.
       Я снова вглядываюсь в наш семейный групповой снимок, в пожелтевшую фотографию и вспоминаю Шеву - члена нашей семьи, которая сделала очень много, чтобы пробудить в моей душе стремление к самопознанию, активное отношение к обще-ственным явлениям, воспитать во мне неприятие мещанского, обывательского образа мыслей и существования.
       Шева Райвид постоянно была с нами, приходила ежедневно по утрам и уходила к себе поздно вечером. Шева была гладко причесана, волосок к волоску; умываясь, она приглаживала влаж-ной рукой черно-седые волосы, свернутую на затылке тонкую косичку. Очки без оправы - только позолоченная дужка на пе-реносице; лицо аскетическое, с нежной желтовато-серой кожей. Мне кажется, что роль Шевы могла бы хорошо сыграть киноак-триса Майя Булгакова.
       Война разлучила нас. Но мы часто получали ее чудесные письма, исполненные светлой веры, непоколебимой уверенности в победе и горячей любви ко всем нам. Шева работала учитель-ницей в селе Уни Кировской области, куда попала с группой эвакуированных из Латвии. Весь свой скудный паек она отдавала детям и, заболев воспалением легких в 1944 году, умерла от истощения. Светлая память Шеве!

    169

      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       ШЕВА РАЙВИД
      
       В переломный момент жизни на пути моем оказалась женщина, которая двенадцать лет была моим бессменным личным секретарем. Шева Райвид - приезжая из Литвы, поселившаяся в Риге.
       Народная быль знает тип самоотверженной женщины, цели-ком отдающей себя служению идее, добру, людям. Шева Райвид была во всех отношениях современным вариантом этого типа. Предельное бескорыстие, самоотверженность, аскетизм, готов-ность в любой момент служить высокому делу, немедленно прий-ти на помощь страждущему, чувство долга, глубокая предан-ность, исключительное трудолюбие и работоспособность, скром-ность, переходящая в самоотречение, - все эти черты отличали Шеву Райвид.
       И в то же самое время она страдала комплексом непол-ноценности: не верила в свои силы и нередко попадала под влияние недостойных ее людей, подчиняясь их воле. В Шеве причудливо сочетались подвижница и юродивая, духовность и безволие, вера и неверие, светлые чаяния и беспросветное от-чаяние. Этот разнобой в ее характере разлучил нас навсегда в первые дни войны, и мятущаяся душа Шевы обрела покой на окраине русского села.
      
       Воспоминания Любови Давидовны Нашатырь
      
       В 1928 году совсем молодой девушкой я была арестована властями Латвии по обвинению в участии в маевке, органи-зованной левыми профсоюзами. Вскоре после моего освобож-дения товарищи привели меня в семью Шац-Анина - видного деятеля рабочего движения. Это было, вероятно, в 1930 году, и я прожила в этой семье с перерывом около двух лет, занимаясь воспитанием их младшей дочери Руты, которой было три-четыре года.
       Макс Урьевич тогда уже был лишен зрения, но трудно было назвать его положение трагичным: он работал целыми днями, как -вполне здоровый человек. Мне кажется, что в то время он еще ощущал свет, хотя не видел окружающих предметов. Что творилось в его душе - не знаю, но внешне он всегда был

    170

      
       деятельным, активным, энергичным, собранным, аккуратным, приветливым. Особенно оживленным он был тогда, когда к нему приходили товарищи, деятели культуры, общественные деятели, люди искусства. Помню вечера за столом, живой интересный разговор.
       Помню личного секретаря Макса Урьевича Шеву Райвид. Это был редкий человек, женщина аскетического характера, всецело преданная идеям социализма. Она была всегда в полном распо-ряжении Макса Урьевича: когда бы он ни хотел диктовать свои работы или слушать ее чтение, Шева все это с готовностью выполняла. Шева мне лично говорила, что работать с Максом Урьевичем ей так интересно, общение с ним ее настолько обо-гащает, она сама духовно и интеллектуально растет и так счас-тлива этой работой, что ни о каком вознаграждении материального характера она и слышать не хочет.
       Меня поражало, что Макс Урьевич сам знал, где находится та или иная книга, в каком ряду, на какой полке, и на ощупь мог эту книгу найти.
       В семье Макс Урьевич был окружен большой заботой. Ему, а не детям за едой подавалось самое лучшее. Жена Макса Урьевича Фаня Самойловна очень заботилась о том, чтобы в доме были красивые вещи, картины, и сама одевалась с большим вкусом, нарядно. Обо всем этом она подробнейшим образом рассказывала Максу Урьевичу, чтобы он все окружавшее его мог как бы увидеть своими глазами, чтобы это украшало его жизнь.
      
       Из воспоминаний Евы Ватер
      
       Фаня Самойловна и Макс Урьевич - эти два имени неотде-лимы для меня. Если Макс Урьевич был содержанием семьи, то Фаня Самойловна - ее душой и сердцем. В их дом меня ввела моя подруга юности Аида во второй половине 30-х годов. Аида была чем-то вроде учительницы и старшего товарища их млад-шей дочери Руточки, которой в ту пору исполнилось двенадцать или тринадцать лет.
       Нутром своим почувствовав, как тогда говорили, "левые на-строения" в доме, я, предварительно посоветовавшись, решила, что Руточку можно приобщить к нашей деятельности в Союзе трудовой молодежи Латвии. Наши идеалы были ей близки и понятны - ведь в семье отец об этом много говорил.

    171

      
       С тех пор на протяжении всей жизни мы дружны. Не преры-валась эта связь и в суровые годы Великой Отечественной войны.
      

    * * *

      
       Для меня Макс Урьевич был заботливым, любящим отцом. Воспоминания о нем - это не только воспоминания о родителе, о детстве, отрочестве и юности вблизи него. Отец - это мое мироощущение, духовный климат на всю жизнь. Какие бы по-вороты ни случались в моей судьбе, в каких бы далеких от отцовской жизни сферах я ни оказывалась, мой внутренний, скрытый, но всегда пульсирующий духовный мир был от него. От отца была и моя совесть на распутьях жизни, и постоянное стремление к правильности, справедливости своих решений и поступков, и ощущение боли от того, что не все получилось в жизни так, как хотелось по совести...
       Ушедших из жизни людей часто идеализируют. Но сколько бы я ни воскрешала в памяти образ отца, его слова, поступки, я не могу найти ничего такого, что лишило бы меня права утверждать: он был действительно идеалом. И вовсе не потому, что трагизм его жизни, полное отсутствие зрения создавали некий ореол мученичества, искупающего грехи. Нет, он дей-ствительно был таким: если резким, то по убеждению, если нетерпимым, то к явлениям безнравственным и враждебным, если требовательным, то во имя труда, творчества. А его беспо-мощность незрячего человека оборачивалась силой преодоления своего недуга в постоянном труде.

    172

      
       ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
       В период авторитарного правления Ульманиса в Латвии, когда фашизм уже расползался по миру, Европа стояла перед войной, и уже готовилось огромное поле битвы, необозримое кладбище для миллионов. Со всей остротой тогда встала задача противо-поставить в сознании людей нравственные преграды фашизму.
       В деятельности М. У. Шац-Анина, еще начиная с конца 20-х годов и вплоть до начала второй мировой войны, значительное место занимали антифашистские выступления. Проводились ан-тифашистские митинги, и Шац-Анин неоднократно выступал на таких митингах - в клубе "Улей", где теперь расположен Театр русской драмы, в кинотеатре "Юнона" на Московской улице.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       ПАРИЖСКИЙ АНТИФАШИСТСКИЙ КОНГРЕСС 1937 ГОДА.
       СКУЛЬПТОР НАУМ ЛЬВОВИЧ АРОНСОН
      
       Еще в 1920 году правление общества "Арбетергейм" обра-тилось с воззванием к ряду еврейских культурных организаций и к выдающимся деятелям культуры о созыве еврейского куль-турного конгресса для обобщения опыта единого рабочего фрон-та в области культуры. На этот призыв откликнулись многие прогрессивные организации и ряд деятелей культуры, которые единодушно высказались за наш почин. Однако вскоре после этого начались аресты членов правления общества "Арбетер-гейм" и деятельность его была насильственно прекращена.
       В последующие годы стало стремительно разрастаться фа-шистское движение в Италии, а затем и в Германии. В Латвии произошел переворот. Это ставило перед деятелями культуры новые задачи. В этих условиях инициативу переняла прогрес-сивная антифашистская организация деятелей еврейской культуры

    173

      
       в Париже. В сентябре 1937 года в Париже был созван Всемирный антифашистский конгресс еврейской культуры. Нам было известно о поддержке созыва этого конгресса со стороны видных деятелей еврейской культуры в СССР - Бергельсона, Квитко, Нистера и других.
       Летом 1937 года я издал в Таллине сборник "Най-идиш", в котором изложил всю предысторию культурного конгресса, его задачи по укреплению социалистического руководства еврейской культурой в борьбе с фашизмом.
       На конгресс я получил личное приглашение оргкомитета. Ехать надо было через Германию, где тогда царила жуткая предгрозовая атмосфера. Люди были терроризированы, а часть населения переживала предвоенный психоз.
       Осенью 1937 года в сопровождении жены я выехал в Париж. Совершить это путешествие было сложно, в первую очередь из-за состояния моего здоровья. К тому же в Латвии было тогда трудно получить разрешение поехать на антифашистский кон-гресс. Мы преодолели все формальности и пустились в дорогу. Когда поезд прибыл на территорию фашистской Германии, в вагон вошли пограничники и приказали всем выйти для та-моженного досмотра. Несмотря на отчаянные протесты жены, ей пришлось подчиниться, выйти из купе и оставить меня одного. Помню, как таможенник жестко и монотонно произнес при-вычные, заученные слова: "Вы можете плакать, можете кричать, все равно ничто не поможет...". Эти слова глубоко запали в мою память. Под этот мертвящий припев рушились, погружались в мрак полной неизвестности миллионы судеб.
       На парижском вокзале нас встречали много друзей, товари-щей - делегатов конгресса, во главе с председателем оргкоми-тета - скульптором Наумом Аронсоном и секретарем - драма-тургом Хаимом Словес. Со скульптором Наумом Львовичем Аронсоном я был знаком еще со студенческих лет, когда при-езжал из Швейцарии на короткое время к своей сестре в Париж. Он показывал мне свои работы, и я был восхищен ими. В 1937 году я встретился с ним вторично. Это был чрезвычайно инте-ресный человек, большой художник.
       В течение двух тысячелетий среди евреев не было мастеров изобразительного искусства - таковы были традиции былого. Лишь в России, на родине революционных демократов,

    174

      
       появились такие скульпторы, как Антакольский и Гинзбург. Одним из учеников Антакольского был скульптор Борис Шатц, двоюрод-ный брат моего отца, который еще в конце прошлого века создал один из первых скульптурных портретов Карла Маркса.
       Наум Аронсон, который уже с детства стал проявлять склон-ность к лепке, к ваянию, родился в 1872 году в латвийском городке Краслава. В царской России, не имея права жительства за чертой оседлости, он не мог завершить свое образование в Петербурге и поэтому в конце XIX века поехал в Париж.
       Колыбель Парижской коммуны благожелательно приняла юного скульптора. Аронсон достиг значительного успеха, и вско-ре его работы были приобретены музеями многих городов Евро-пы. Основной чертой творчества Аронсона было стремление передать в скульптуре великие достижения духа человека, воп-лотить в материю свое страстное духовное устремление к свет-лому будущему. Он чувствовал себя одновременно и сыном народа, и сыном всего рода человеческого, продолжая прогрес-сивное наследие народов мира. Он искал в искусстве синтез истины, добра и красоты, синтез идейного, этического и эсте-тического. Он создал портреты Моисея, Спинозы, Данте, Спар-така, Бетховена, Вагнера, Шопена, Анри Барбюса, Пастера.
       Аронсон был связан и с Россией, куда приезжал много раз и создал портреты Льва Толстого, Тургенева, Фета.
       Аронсон был знаком с Роменом Ролланом, Луначарским. Од-нажды в начале века Луначарский привел в мастерскую Арон-сона Владимира Ленина. Художник стал работать над его скульп-турным портретом. В 1933 году им был закончен знаменитый портрет Ленина, исполненный в розовом мраморе.
       Аронсон летом 1938 года гостил у меня на взморье, в Лиелупе. Он много рассказывал о своей жизни, о стимулах своего творчества. Когда Аронсон уехал из Риги, я написал большую работу о творчестве художника и его жизненном пути и на-правил ее в Нью-Йорк журналу "Идише культур", в котором статья была опубликована в 1939 году.
       В начале второй мировой войны Аронсон эмигрировал из Парижа в США. Там он в 1943 году скончался - вдали от родных мест, в Нью-Йорке.
       Вернусь к рассказу о конгрессе. Тогда, в 1937 году, в огром-ном парижском зале "Ваграм" собралась многотысячная аудитория.

    175

      
       Из разных стран мира съехались делегаты - более двух-сот деятелей прогрессивной культуры. Председательствовал Наум Аронсон. Конгресс приветствовали представитель Народного фрон-та Франции, французские дети. Затем с речами выступили изве-стные деятели еврейской культуры Опатошу, Лейвик, Ольгин. Конгресс привлек внимание самых широких слоев мировой об-щественности.
       В то же время фашистская вакханалия охватывала все больше стран. Мировой культуре грозила смертельная опасность. Евре-ям - "врагу  1" фашизма - грозило поголовное уничтожение. Это придавало антифашистскому конгрессу культуры особое зна-чение и вызвало широкий резонанс. Текст моего выступления на конгрессе был опубликован в парижской печати в 1937 году, моя статья о конгрессе была опубликована в 1938 году в нью-йорк-ском журнале "Хаммер".
       На конгрессе я был избран в рабочую комиссию по искусству, живописи и фольклору. Парижские дни прошли в интенсивной работе и встречах. В это время была открыта Всемирная париж-ская выставка, которую я посетил. Меня там тепло приняли и объяснили мне все так подробно, что, казалось, я видел все собственными глазами.
       В те дни я получил приглашение посетить Америку и Англию и прочитать там цикл докладов. От этих приглашений я отка-зался, но приглашение в Бельгию принял - мне очень хотелось встретиться там с молодежью, которая тогда большими группами направлялась в Испанию воевать за республику. Из Брюсселя я снова вернулся в Париж, где у меня было еще несколько пуб-личных выступлений. В парижской и брюссельской печати по-явились отклики на мои выступления и подчеркивался их ан-тифашистский характер. Поэтому я уже не рискнул возвра-щаться домой через Германию, а поехал через Швейцарию, Австрию и Польшу.
       Во время однодневного пребывания в Вене мы в ожидании поезда зашли в кафе "Централь", где я бывал в молодости, заняли столик, и Фаня Самойловна вышла купить цветы. Вер-нувшись, она нашла меня в окружении нескольких десятков товарищей, стоявших и сидевших вокруг столика. Оказалось, что в это время в кафе находились многие участники парижского конгресса, кто-то из них случайно заметил меня, все собрались

    176

      
       вокруг нашего стола, и получился импровизированный банкет. Удивленному кельнеру мы объяснили, что здесь происходит встреча родственников, и это не было ложью: ведь всех нас роднило общее мировоззрение. "Родственники" гурьбой прово-дили нас к поезду, усадили в вагон и пожелали, чтобы нас всюду встречала такая "родня". В Варшаве нам пришлось даже задер-жаться, так как многочисленные "родственники"-варшавяне хо-тели получить подробный отчет о парижском конгрессе.
       Мы вернулись после поездки домой, в Ригу, и я снова вклю-чился в свою повседневную публицистическую и правовую ра-боту.
       Когда в эфире неслись истерические вопли Гитлера, было ясно, что аванпост реакции подготавливает свое наступление на прогресс ядовитыми стрелами расизма и юдофобии, этим испы-танным оружием реакции всех времен. Фашизм стремился отра-вить атмосферу проповедью тождества коммунизма с иудаизмом и изобрел термин "иудео-коммунизм". Эта пропаганда не прошла бесследно.
       На конгрессе 1937 года в Париже, куда съехались делегаты почти из всех стран мира, пустовали кресла для делегации из СССР. Почему? Этот вопрос мучительно занимал делегатов. Лишь потом стало известно, что сталинские репрессии уже тогда развернулись во всей своей мрачной силе. Преследованиям под-вергались лучшие деятели политики и культуры, беззаветно боровшиеся за идеалы социализма. Преследовались также вы-дающиеся деятели еврейской культуры в СССР - вопреки тому, что антисемитизм там был громогласно заклеймен как разно-видность каннибализма. Готовился судебный процесс над дея-телями ОЗЕТа. Вот отчего тогда пустовали кресла советской делегации на парижском антифашистском конгрессе. Тревожные мысли по этому поводу были высказаны мной в молодежном сборнике "Юнг-трот", вышедшем в Таллине в 1937 году.
       Надо сказать, что нас в течение 30-х годов неустанно и мучительно занимала мысль: почему пресса и радио Советского Союза заполнены не только восхвалением, но и обожествлением одного человека? Нам было трудно с этим мириться, но нас уверяли, что это - воля народа. Книга Лиона Фейхтвангера "Москва 1937" также сыграла определенную роль в форми-ровании общественного настроения, и мы мало-помалу начали свыкаться с этими извращениями.

    177

      
       ВСТРЕЧА С ХОНЕ-ШАРЛЕМ РАППОПОРТОМ
      
       В Париже в 1937 году я встретился с Хоне-Шарлем Рап-попортом, широко эрудированным человеком, активным участ-ником социалистического движения во Франции. В то время ему шел 73-й год, но он по-юношески активно реагировал на все происходящее в мире.
       Этот человек прошел длинный и сложный путь: бедный ешиботник на Виленщине, затем просветитель, народоволец, участ-вовавший вместе с Александром Ульяновым в покушении на царя Александра III в 1887 году, затем эсер, впоследствии фран-цузский социалист, постоянный сотрудник выходившей в России рабочей газеты "Звезда". Вначале он был соратником Жана Жореса, а затем примкнул к Геду. В то же время он поддерживал связь и с деятелями еврейского социалистического движения - Хаимом Житловским и другими. Шарль Раппопорт свободно владел многими языками, но сохранил сильный еврейский ак-цент, особенно проявлявшийся, когда он говорил по-немецки.
       Прочитав в конце 20-х годов мою книгу "Социальная оппози-ция в истории евреев", он передал мне, что высоко оценил этот труд как первый опыт марксистского освещения истории еврей-ского народа.
       Раппопорт живо интересовался работой антифашистского конгресса культуры, был огорчен отсутствием на конгрессе дея-телей советской культуры и с большой печалью сказал мне о том, что, по его убеждению, это не случайность. В конце 1937 года Шарль Раппопорт выступил в ряде парижских левых орга-нов печати против преследования Сталиным передовых и прин-ципиальных марксистов.
       Несмотря на отрицательное отношение официальных кругов компартии Франции к его выступлениям, Шарль Раппопорт од-ним из первых стал мужественно разоблачать зловредность ста-линских репрессий. Он глубоко переживал трагедию многих революционеров, с которыми был знаком лично и которых вы-соко ценил. Эти события окончательно подорвали его здоровье, и он в одиночестве скончался.
      
       Из воспоминаний еврейского писателя Григория Полянкера
      
       Мы в Киеве давно слышали имя прекрасного литератора, литературоведа, общественного деятеля, революционера-марк-систа Макса Урьевича Шац-Анина, знали о его необычной судьбе.

    178

      
       В 1937 году поэт Ицик Фефер и я, в то время работавший главным редактором журнала "Советише литератур" на еврей-ском языке, получили приглашение принять участие в работе Всемирного еврейского антифашистского конгресса. Нам сооб-щили, что там будут видные деятели еврейской культуры из многих стран мира. В этом списке значился также Шац-Анин из Риги. К сожалению, мы не смогли поехать на конгресс - нас не пустили.
       О выступлении Шац-Анина на этом представительном форуме мы узнали из газет, дошедших к нам в те времена. Речь этого замечательного человека - борца, трибуна, утратившего в тюрь-ме зрение, - произвела огромное впечатление на всех присут-ствовавших. Он говорил о борьбе с черными силами реакции, о надвигавшейся опасности фашизма, о сплочении всех сил про-гресса в борьбе за мир на Земле. Выступление Шац-Анина было восторженно встречено левыми деятелями культуры.
      
       Воспоминания еврейского литератора Иосифа Бурга
      
       Была осень 1937 года. На границе с Германией воздух, каза-лось, был насыщен порохом. Готовилось первое нацистское раз-бойничье нападение, спустя несколько лет залившее кровью почти весь европейский континент.
       Австрия была в опасности. Но Вена - гордая столица с ве-ликолепными замками, изящной стройной колоннадой, фанта-стической средневековой готикой церквей - пока еще жила при-вычной уютной жизнью.
       В старом кафе "Централь" каждый вечер обычно встречалась небольшая группа писателей и художников из еврейских квар-талов Вены. Они приходили сюда со своими мелодиями и крас-ками, приносили с собой лучи своей радости и тени своих забот. За чашечкой черного кофе в приподнятом настроении они взвол-нованно делились впечатлениями о только что созданных ра-ботах, обсуждали творческие замыслы. Я также был частым посетителем этого кафе.
       В один из вечеров я заметил здесь нового гостя, которого сопровождала привлекательная темноволосая женщина - ви-димо, жена. За их столиком шла оживленная беседа, до меня доносились отрывки фраз: Народный фронт, республика... борьба между светом и тьмой... растерзанная, залитая кровью Испания...

    179

      
       Я приблизился к беседовавшим и уже отчетливо услышал: "Еврей-ская культура переживает сейчас тяжелое время, и самое важ-ное, чтобы наша борьба стала частью общей борьбы против фашизма!".
       Кто это говорит? Мое внимание приковало лицо - чуть уд-линенное, заостренное книзу, тонкий, суженный разрез глаз, будто спрятанных полуприкрытыми веками. Нижняя губа часто напряженно вздрагивала, а необыкновенный "взгляд" придавал лицу ласковое выражение.
       Я подошел к столику. Он замолчал и поднял голову, словно прислушиваясь. По лицу его пробежала тень волнения. Вероят-но, не только меня, но и всех тех, кто смотрел на него в эту минуту, поразило это бледное и взволнованное своеобразное лицо, отражавшее каждое движение его души. Кто-то восклик-нул: "Товарищ Шац-Анин, познакомьтесь с молодым писателем из Черновцов!".
       Конечно, имя Шац-Анина мне было знакомо по его многочис-ленным статьям в прессе, я знал о его участии в антифашист-ском конгрессе. Но тут, увидев перед собой человека средних лет, который, казалось, глядел на меня сквозь узкий разрез глаз, я растерялся. Шац-Анин протянул мне руку, но не для руко-пожатия, а чтобы дотронуться своими теплыми, нежными паль-цами до моего лица, как бы желая убедиться в том, что его не обманывают. Он радостно произнес: "Да, действительно моло-дой!".
       Это было так неожиданно, так необъяснимо, что я задрожал, и все мои двадцать с лишним лет вспыхнули, запылали, а лицо мое залил густой румянец. Шац-Анин ласково улыбнулся, словно увидел мой румянец и мое смущение, и сказал: "Черновцы хорошо известны своей культурой, литературой. Кто же не знает вашего Штейнберга, вашего Мангера...".
       Вероятно, прикосновение руки Шац-Анина к моему лицу дли-лось не дольше мгновения, но я до сих пор ощущаю теплоту его трепетных пальцев. Сердечность этого общения навсегда за-печатлелась в моей памяти. Остальное вычеркнуло время.

    180

      
      
       ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      
       В свое время, как многие революционно настроенные молодые люди, Макс Шац избрал профессию юриста, которая с самого начала давала ему возможность глубоко вникать в социальные проблемы, находиться в гуще политической борьбы.
       Я задумалась над тем, какое место занимала юриспруденция в сложном синтезе разнообразной деятельности отца. По сути, он был пропагандистом. Все, чем он занимался, было пропаган-дой его мировоззрения. Деятельность политического публициста, историка-обществоведа, социолога, литературоведа, педагога - все это было осуществлением на практике пропаганды его миро-воззрения.
       Что касается профессии юриста, если говорить о ней в узко практическом смысле, то она была основой материального обес-печения семьи. Но для отца лично практическая юриспруденция никогда не была главным профессиональным занятием, и уже в начале 40-х годов он полностью переходит к педагогической деятельности по ряду правовых дисциплин.
       Но в те далекие годы он рассматривал работу адвоката в первую очередь как одно из средств осуществления своей обще-ственной деятельности. Он часто выступал с судебной трибуны в защиту интересов рабочих, в защиту лиц, обвинявшихся в пропаганде революционных идей.
      
       Из тетрадей Фани Самойловны
      
       С конца 20-х годов в Риге некоторое время жил известный русский адвокат Оскар Осипович Грузенберг, тот самый, кото-рый выступал на процессе Бейлиса в Киеве. Грузенберг со своей женой Розой Гавриловной, поразительно красивой женщиной, встречался с нами - бывал у нас в гостях, и мы бывали у них. В Латвии Грузенбергу не разрешали заниматься адвокатской практикой, так как он не знал местного языка.

    181

      
       Грузенберг настаивал на том, чтобы Макс Урьевич подал заявление о переводе его из помощников в присяжные пове-ренные. Сам Макс Урьевич все не подавал такого заявления, так как не придавал этому значения, он весь был в своей обще-ственной деятельности. Но ведь для семьи необходимы были средства к существованию: в 1927 году уже родилась вторая дочь.
       Грузенберг уговорил меня повлиять на Макса Урьевича в этом вопросе. Каким-то образом он первым узнал о зачислении Шац-Анина в присяжные поверенные и сразу позвонил сообщить нам об этом. "Надо поздравить латвийскую адвокатуру с таким присяжным поверенным, как Макс Шац", - сказал Оскар Оси-пович.
       Оскар Осипович Грузенберг скончался в 1939 году в Ницце, о судьбе Розы Гавриловны нам ничего не было известно. Был у них сын, красивый, но умственно неполноценный, были дочь и внучка.
       Макс Урьевич, уже как полноправный присяжный поверен-ный, обслуживал и советское полпредство в Латвии, выступал в судах в защиту интересов советских фирм. Когда в 1928 году Макс Урьевич полностью лишился зрения, я ему по мере сил помогала в этой работе. Было много наследственных дел, когда в Советский Союз родственникам умерших переправлялось на-следство - деньги, материальные ценности. В Латвии прихо-дилось реализовывать недвижимое имущество наследователей - дома, усадьбы. Многое надо было оформлять в нотариальных конторах и различных банках - ипотечном, дисконтном и кре-дитном. Всему этому я научилась и охотно все поручения вы-полняла.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       ПОЛПРЕДСТВО
      
       С советским представительством в Латвии у меня был кон-такт с самого начала его учреждения. Я принимал участие в организации мероприятий Всесоюзного общества по культурным связям с заграницей (ВОКС) в Латвии, присутствовал на вечерах и приемах, которые устраивало советское представительство, публиковал свои статьи в издаваемой им газете "Новый путь".

    182

      
       Мне нередко поручалась защита в судах Латвии интересов ряда советских организаций - "Двинолес", "Совторгфлот", "Ларунафта". В 1930 году я начал работать постоянным юрис-консультом советских полпредства, торгпредства и консульства.
       Я читал лекции по вопросам истории культуры также для служащих полпредства, выступал на их вечерах, являлся пред-ставителем Инюрколлегии СССР в Латвии. С работниками пол-предства у меня были свободные, естественные отношения.
       После переворота в Латвии в 1934 году я был исключен из адвокатского сословия и мне запретили выступать в суде, ли-шили возможности защищать и интересы советских учреждений в Латвии.
      
       Воспоминания юриста Натана Свердлина
      
       Ни время, ни пережитые трагедии не могли выветрить из памяти все то хорошее, что мы имели от общения с этим замечательным, выдающимся человеком. Меня беспокоит лишь то, что чем старше я становлюсь, тем дальше многое отступает в прошлое, остаются от него нередко не воспоминания, а лишь представления о прошлом.
       Я расскажу, при каких обстоятельствах я попал к Максу Урьевичу и что этому предшествовало.
       На мою долю выпали тяжелые годы, когда мне приходилось и грызть гранит науки, и добывать средства к существованию. Но я был так молод! В годы моего студенчества я проводил время довольно разнообразно - в обществе людей с самыми различ-ными интересами и взглядами. Были разболтанные, неоргани-зованные юноши, но многих не покидала мечта о счастливой случайности, которая перевернет судьбу, избавит от тягот, по-может найти свое место в жизни. Это были романтические мечты, и нередко за кружкой пива мы горланили до утра, так и не найдя универсального рецепта для своего будущего. Однако при всей разноголосице мои товарищи умолкали, когда приво-дились высказывания Макса Урьевича Шаца, у которого был непререкаемый авторитет. Его мысли завораживали нас, как полет ракеты.
       В 1926 году я окончил юридический факультет, и мне пред-стояло встать на ноги, получить постоянный заработок. Это было чрезвычайно трудно. В ожидании работы по специальности я был

    183

      
       репетитором в богатых семьях. Но что делать дальше? Благо-волившие ко мне участники левого профсоюзного движения А. Лейтман и Г. Дейч стали хлопотать о том, чтобы устроить меня помощником присяжного поверенного у Макса Урьевича, который был весьма популярным адвокатом, известным защит-ником рабочих.
       С большим трепетом я поднимался по крутой лестнице в квартиру к Максу Урьевичу в доме по Мариинской улице. Я позвонил, и меня впустила жена Макса Урьевича. Я предста-вился ей, и она предварительно побеседовала со мной, а затем познакомила с Шац-Аниным.
       Я увидел рабочий кабинет, заваленный папками, бумагами, а рядом небольшую комнатку, в которой уныло стучала на ма-шинке молодая девушка. Навстречу мне поднялся изящный и, как мне показалось, внешне яркий молодой человек. Правда, на его лице я заметил немного скептическую улыбку. Будто выпол-няя какой-то неизвестный мне долг или обязанность, он начал беседовать со мной. Его интересовало, когда я закончил универ-ситет, что я собираюсь предпринять и что, собственно, пред-ставляю собой. Я сказал, что в данный момент я думаю лишь о заработке. Он ответил: "Хорошо, будете работать!".
       Так началась моя новая трудовая жизнь у Макса Урьевича. Я был зеленым, даже диким в смысле понимания юридических вопросов. Но Макс Урьевич, к моему удивлению, предоставил мне довольно неограниченные права по оформлению и ведению дел. Я чувствовал, что у него есть какие-то другие, мне не-понятные занятия и интересы. И уже через несколько месяцев я убедился, что для него адвокатура - лишь необходимый про-мысел, а душа его устремлена в другие, мне лично неизвестные сферы. Со временем я убедился, что этот неутомимый человек с утра и до вечера работает над всем тем, что волновало, да и теперь волнует человечество. И я с облегчением и радостью почувствовал, что я ему в известном смысле нужен и полезен.
       Круг клиентов Шац-Анина был довольно широким. Он был популярен, рабочие его любили, шли к нему как к бессребренику за единственно правильным ответом. Я видел, как люди с вос-хищением слушали его.
       Деловые встречи Шац-Анина с клиентами - даже по самым сложным вопросам - носили характер завораживающего обще-ния. Это была в высшей степени интеллектуальная натура,

    184

      
       богатая и сложная, немного вспыльчивая, но честная. Я убедился в этом особенно тогда, когда слушал его выступления в судах и на общественных собраниях.
       Ближе всего мне была его адвокатская работа, но и в ней он проявлял себя как политический деятель. К нему как к темпе-раментному и смелому юристу, известному в левых кругах, приходили за защитой многие обездоленные и униженные, уво-ленные или притесняемые рабочие. Я был убежден, что они не платили за визит. Скорее, он сам выбирал денежки из своих карманов, чтобы помочь этим людям.
       Среди клиентуры Шац-Анина по гражданским делам попада-лись тузы и магнаты, собственники крупных заводов, руково-дители акционерных обществ. Вероятно, этим тузам льстило, что их интересы защищает такой ярый приверженец рабочего клас-са, каким был Макс Урьевич. Многие представители немецких акционерных обществ охотно шли к адвокату, который мог с ними беседовать на изысканном немецком языке, имел хорошие манеры и бывал принят даже у местной знати.
       Тем, кто посещал Макса Урьевича, иногда хотелось побесе-довать, поспорить на актуальные темы мирового значения. Уж в этом-то Макс Урьевич мог поразить и своей эрудицией, и оба-янием интеллекта. Любители поговорить и послушать находи-лись и среди таких, кто враждебно относился к взглядам Макса Урьевича.
       Нередко в приемные часы, когда я работал над судебными делами, за столом Шац-Анина велись беседы о философии, ис-кусстве. Помню, приходили скульптор Аронсон из Парижа, рос-сийский балетмейстер Мессерер.
       Как оратор Макс Урьевич завораживал всех, даже чуждых его взглядам. Он так красочно выступал, и притом на многих языках - на идиш, немецком, французском, латышском, рус-ском, - что люди уходили, увлеченные и покоренные его бурля-щей страстностью, логикой мышления и глубокой искренностью.
       Нередко мне приходилось выступать совместно с Шац-Ани-ным в суде на крупных процессах, защищая интересы различных советских фирм. Нетрудно представить себе, какого напряжения стоило Максу Урьевичу незрячим приходить в суд, где он еще недавно все видел, шестым чувством узнавать окружающих, отвечать на приветствия, участвовать в разговоре. Это было необходимо, хотя очень тяжело. Но стоило ему подойти к судебной

    185

      
       трибуне, опереться на нее руками, и он снова, как прежде, поражал силой и убедительностью своих выступлений.
       И совершенно другим человеком он становился тогда, когда, вернувшись домой из суда, снова садился в привычное кресло, чувствуя теплоту и безотказную преданность своей чтицы Шевы. Тогда появлялся другой Макс Урьевич, который сам с собой спорил, убеждал, искал истину.
       При всей занятости Макс Урьевич был очень внимательным к семье - не командовал, а любил, учитывал все, что нужно для того, чтобы дети его развивались творчески.
       Мне и сейчас приятно вспомнить те вечера, когда у него в доме собирались многочисленные почитатели, хорошие люди, расположенные к нему. Незабываемы эти беседы, полные юмора, мысли, идей!
       В какой бы обстановке ни находился Макс Урьевич, его никогда не покидало благородное чувство собственного достоин-ства, и ни у кого не могла даже возникнуть мысль о той большой трагедии, которую переживает этот человек. С ним можно было говорить только на равных, и он, не будучи зрячим, все же лучше видел, лучше понимал, чем любой его собеседник. Мне очень жаль, что не могу рассказать все то, что можно еще поведать об этом человеке, но какие бы слова я ни говорил, они окажутся бледными по сравнению с яркими впечатлениями, ко-торые оставляла у всех личность Макса Урьевича. Вечное стрем-ление к непреходящей красоте жизни - таким остался для меня мой дорогой Макс Урьевич.
      
       Воспоминания юриста Евгении Гозиосской
      
       Среди многочисленных, самых различных людей, с которыми мне пришлось встречаться за время моей долголетней работы, образ Макса Шац-Анина выделяется своей гражданской страст-ностью, силой убеждения и яркостью.
       В 1933 году, после окончания юридического факультета, я не могла получить постоянную работу и перебивалась временными заработками. В мае 1934 года по рекомендации Н. Свердлина я пришла к Максу Урьевичу Шацу, чтобы работать у него секре-тарем. Я была очень рада, что получу постоянную работу, а главное, что буду работать у Шац-Анина. В первый раз я туда пошла с некоторым трепетом. Я знала, что Макс Урьевич потерял

    186

      
       зрение, и представляла себе, что встречу угрюмого, стро-гого человека. Когда Фаня Самойловна меня представила Шац-Анину, я была приятно удивлена - он поднялся мне навстречу из-за стола, протянул руку, указал на стул и предложил сесть. На мгновение я даже усомнилась, что передо мной незрячий человек. Он расспросил меня, поговорил о работе, и я уже на следующий день приступила к делу. Приветливое, доброжела-тельное отношение Макса Урьевича и Фани Самойловны по-могло мне быстро освоиться.
       Вскоре я убедилась также, что Макс Урьевич не только приветлив, но и жизнерадостен. Он никогда не был раздражен, был ровным в обращении, но порой и неуступчив, тверд. Он был прекрасным рассказчиком. Его личная скромность сочеталась с юмором и естественной простотой.
       Макс Урьевич сам, без посторонней помощи, входил в ра-бочий кабинет, садился за работу. На письменном столе всегда лежали две папки, и он знал, в какой из них находятся те или иные документы, подсказывал, где что найти. На столе стоял письменный прибор, состоявший из нескольких предметов: чер-нильницы, прес-папье и т.п., - зеленый мрамор с металличес-кими медведями. Меня удивляло, что Макс Урьевич знал распо-ложение каждой вещи, брал в руки, когда разговаривал с посе-тителями, не задевал другие предметы, не ронял ничего. Помню, что несколько раз посетители спрашивали меня, правда ли, что Шац-Анин не видит.
       Он сам подходил к радиоприемнику, стоявшему в кабинете, включал его. У него были карманные часы с тихим, тонким звоном, "каретные", и он всегда знал, который час.
       Макс Урьевич прекрасно помнил расположение улиц в Риге, и когда давал мне поручения в различные учреждения, точно описывал, по каким улицам мне следует идти, так как я не была коренной рижанкой и он не был уверен, что я свободно ори-ентируюсь в Старом городе.
       Макс Урьевич очень много работал. Постоянной чтицей его была большой друг семьи Шева Райвид. Внешне она походила на сельскую учительницу. В очках, очень скромно одетая - во все темно-синее, всегда с доброй улыбкой. Это был удивительно благородный и чуткий человек. Шева читала Максу Урьевичу газеты, журналы, научную и художественную литературу. Он очень много диктовал, готовился к лекциям, вел большую переписку.

    187

      
       Я поражалась его памяти - ведь все воспринималось им на слух.
       К Максу Урьевичу приходило много посетителей - по воп-росу переезда в Биробиджан, родственники арестованных учас-тников революционного движения, левонастроенная молодежь. Приходили за советом, за помощью. Он удивительно умел раз-говаривать с людьми, глубоко вникал в их дела, горести и тревоги, для каждого находил нужные ободряющие слова, и даже те, кому он не имел возможности помочь, уходили успоко-енными. Он был крупным во всем, прежде всего в своих чело-веческих качествах.
       Меня поражало и то, что Шац-Анин всегда был полон жизни, любил музыку, посещал с Фаней Самойловной театр, кино, чаще всего - музыкальные кинофильмы.
       После одной из моих командировок в Даугавпилс на квартиру к Шац-Анину и одновременно ко мне пришли из политической охранки с обыском. Усердно просматривали все бумаги, даже постели. Что искали тогда, что надеялись найти, я не знаю, но после обыска нас всех троих - Макса Урьевича, Фаню Самойловну и меня отвели в префектуру, долго допрашивали, про-держали до конца дня и отпустили. Я помню, с каким досто-инством и уверенным спокойствием держался тогда Макс Урьевич.
       В те годы помощником у Макса Урьевича работал Рафаил Абрамсон, очень способный юрист, получивший образование во Франции. Он много помогал Максу Урьевичу в работе - знал иностранные языки, был широко образован. В самом начале Великой Отечественной войны Абрамсон погиб, сражаясь на фронте.
       Очень большую работу выполняла Фаня Самойловна, она была в курсе всех имевшихся в производстве дел, во все вни-кала, держала связь с различными учреждениями, вела финан-совые дела.
       Я работала у Шац-Анина с мая 1934 года по ноябрь 1940 года. Добрые, близкие отношения с семьей Шац у меня сохранились на всю жизнь.
      

    * * *

       Работа отца в советском полпредстве - посольстве во многом сказывалась на атмосфере в нашей семье. Общение с сотруд-никами посольства было не только официальным, но и в большой

    188

      
       мере личным. Мы жили на улице Алунана, 3 - невдалеке от посольства, а летом в Лиелупе снимали дачу вблизи посольских дач.
       С раннего возраста в течение более десяти лет я встречалась с детьми сотрудников посольства, приобщалась к миру их ин-тересов, чувствуя, что мир этот совсем иной, чем тот, в котором жили дети соседей или соученики по школе. Помню, я дружила с девочкой Лерой Калининой, которая жила в Риге с отцом, без мамы.
       Я играла в их игры, читала их книжки. Так вошли в мою жизнь "Мойдодыр", "Муха-цокотуха", а потом и "Швамбрания", "Танкер "Дербент", "Грач - птица весенняя"... Книжки Лидии Чарской и Клавдии Лукашевич, которыми увлекались я и мои сверстницы, отступали на второй план. И русская живопись - Саврасов, Левитан, русская музыка, особенно русские романсы, все первые впечатления глубоко запали в детскую душу. Вероят-но, блаженное состояние духа, которое я в течение всей после-дующей жизни ощущаю от русского пейзажа, русской городской старины, и даже то, что позднее, во время эвакуации в России, мне многие лица казались так странно знакомыми и близкими, - все это берет начало от давнего неискоренимого влияния людей из России.
       Работники посольства Бродовский, Мен, Морштын, Ульянов, Калинин, Трояновский - я запомнила их как людей значитель-ных, умных, добрых, порой слегка насмешливых.
       Особо у меня в памяти остался Иероним Маркович Морштын. Мои родители вспоминали его всегда добром - ив хорошие, и в плохие времена. Но встретиться с ним снова им уже не было суждено.
       Однажды, сорок лет спустя, когда уже не было в живых отца, Фаня Самойловна обратила внимание на подпись под заметкой в "Литературной газете" под рубрикой "Реплика в споре": "Ди-ректор Северного отделения Полярного НИИ морского рыбного хозяйства и океанографии М. Морштын, Архангельск".
       Фамилия Морштын - редкая. Затеплилась надежда, может быть, родственник, близкий или дальний, надо узнать, написать. И вот из Дома творчества в Дубулты 27 сентября 1976 года Фаня Самойловна пишет в Архангельск:
      
       "Уважаемый товарищ М. Морштын!
       Простите, что беспокою Вас. Прочитала в "Литературной газете" от 15 сентября с.г. "Добрые пожелания или совместная

    189

      
       работа?", и там Ваша подпись. Много лет тому назад, в первой половине 30-х годов, мы знали Иеронима Марковича Морштына. Он был прекрасный человек. У него была подруга жизни, очень интересная, научный работник, и двое детей - мальчик-школь-ник и девочка. Может, они просто Ваши однофамильцы, а может, родные, близкие. Если бы это было так, очень хотелось бы узнать, что с ними, как их дети? Если Вам не трудно, ответьте мне. Шац Ф. С."
      
       "Архангельск, 9 октября 1976 года.
       Глубокоуважаемая товарищ Ф. С. Шац!
       Я получил Ваше письмо, спасибо Вам. Я действительно сын Иеронима Марковича Морштына - тот самый мальчик-школь-ник первой половины 30-х годов. Правда, теперь мне уже давно за 50...
       Я подробно напишу Вам и об отце, и о маме, но очень прошу Вас сообщить, знали ли Вы отца по его работе в Риге, где он был первым секретарем нашего полпредства, или по Москве? Бывали ли Вы у нас? Я Вас вспомнить так и не мог. Ведь столько лет прошло...
       Я жду Вашего ответа. С уважением, Мариан Иеронимович Морштын".
      
       Так завязалась эта переписка, которая продолжалась уже до самой смерти Фани Самойловны. Мариан дважды приезжал в Ригу, мы виделись, подружились. По моей просьбе Мариан при-слал мне бережно сохраненные им письма Фани Самойловны, но с условием обязательного возврата.
       "К сожалению, - писал мне Мариан в марте 1986 года, - Фаня Самойловна очень поздно "нашла" меня. Ведь по сути дела я встречался с ней лишь дважды - в 1977 и 1983 годах. И как я понял, она встречалась не столько со мной, сколько с памятью о моем отце. Она была очень добра ко мне. Ее письма, Вы в этом убедились, дышат заботой и вниманием, но все-таки там не я, а мой отец (только, Бога ради, не сердитесь на меня за это!).
       Что меня восхищало в Фане Самойловне? Ее широкая эруди-ция и блестящая память, и все это в ее годы! Она была для меня летописцем, если можно так сказать, моего детства, светлого и доброго детства. Благодаря Фане Самойловне я встретился со своей учительницей Е. Г. Шварц.
       Фаня Самойловна... Это было для меня так неожиданно, так случайно и так быстротечно!

    190

      
       Вот видите, дорогая сестренка, сколько я написал..."
       Иероним Маркович Морштын был видным советским дипло-матом. Поляк по происхождению, он родился в Лодзи 14 мая 1901 года. В коммунистическую партию вступил в 1919 году. Закончив экстерном среднее учебное заведение и физмат МГУ, он с конца 1921 года работал педагогом в Москве.
       В переписке его сына с Фаней Самойловной содержится много ценного и интересного о нем, и дальнейшее повествование я поведу посредством выдержек из этой переписки.
      
       "Рига, 12 октября 1976 года.
       Милый Мариан Иеронимович!
       Получила Вашу весточку. Спасибо большое. Это просто чудо. Подумать - прошло больше сорока лет! А мы ведь все эти годы хранили такое душевное тепло к Вашей семье. И так хотелось знать, что с Вашим отцом, матерью, их детьми...
       С начала 30-х годов до 1940 года мой супруг был юридическим консультантом полпредства СССР в Риге, консульства, торг-предства, "Совторгфлота", "Ларунафты". И с самого начала ра-боты Иеронима Марковича в качестве первого секретаря Пол-номочного представительства СССР в Риге вплоть до его отъезда нас с ним связывала совместная работа и к тому же лучшие дружеские, товарищеские отношения. Мы почти ежедневно встре-чались по работе, и отец Ваш, так же как торгпред Александр Федорович Ульянов, к нам заходил. Муж мой был намного старше Вашего отца, и товарищам, понятно, было интересно общаться с ним и помимо работы.
       Ваша мать не всегда жила в Риге, но мы знали ее как исключительно интересного, очень эрудированного человека. Вас, детей, я видела иногда в здании полпредства. Рядом, помните, был зимний каток. Папа Ваш говорил, что Вы большой шалун... Помню, видела Вас я в помещении полпредства во время граж-данской панихиды по Собинову осенью 1934 года. И летом 1935 года вы всей семьей жили на взморье в Лиелупе, ближе к реке, а мы - ближе к морю. Вы тогда вместе с сестричкой, отцом и матерью зашли как-то за нами, и мы гуляли вместе по лесу. Это сейчас вспомнила и наша младшая дочь Рута, она на несколько лет моложе Вас. Помнят мои обе дочери, как Иероним Маркович дарил им лучшие детские книжки, которые он привозил из Москвы, в прекрасном издании...
       Я пишу обо всем этом в ответ на Ваше пожелание узнать, где и когда мы встречались с Вашими родителями. Но мне

    191

      
       хочется, чтобы Вы почувствовали и- то, как я рада, что нашла их сына и что смогу узнать о родителях Ваших, о сестре, о Вас, дорогой.
       Жду Вашего подробного письма.

    Душевно Ваша, Фаня Самойловна".

      
       Из письма Мариана Иеронимовича Морштына от 17 октября 1976 года
      
       "Глубокоуважаемая Фаня Самойловна!
       Большое спасибо за Ваше письмо, за добрую память об отце моем. Сколько воспоминаний нахлынуло на меня после Вашего письма. Столько лет прошло с тех пор, а сейчас некоторые вещи вспомнились так, как будто все было вчера. Я хорошо помню дом полпредства на Антонияс, 2, и дом торгпредства на Альбертовской, и каток на Эспланаде, и Офицерский парк, и Булли, где мы жили на даче в каком-то двухэтажном доме. А напротив был теннисный корт, где приехавшая к нам на лето мама пыта-лась вновь обрести девичьи формы.
       Помню, как мы с Борькой Трояновским, сыном нашего кон-сула, пробрались на красу и гордость латвийских военно-морских сил - подлодку "Спидола" - и были под конвоем доставлены в полпредство, после чего была "беседа" с отцом и я несколько дней не мог по-человечески сидеть...
       Вспомнил я наших военных атташе Тягунова, Глинского, пол-предов А. И. Свидерского и С. И. Бродовского и, конечно, торг-преда Александра Федоровича Ульянова (он и его супруга Це-цилия Давыдовна погибли в 1937...).
       Сотрудником полпредства была тогда Нина Фердинандовна Агаджанова - красавица, умница, автор сценария знаменитого фильма "Броненосец "Потемкин", так увлекательно рассказав-шая нам, детям, о революции и гражданской войне. Помню шоферов Гуде и Свешникова и многих других".
      
       Из письма Мариана Иеронимовича Морштына от 19 декабря 1982 года
      
       "... Я знаю, что отец был человеком очень способным. Помню, как он заключил пари с торгпредом Ульяновым - отец сказал, что свою речь на открытии какой-то нашей выставки или на премьере одного из наших фильмов он произнесет на латышском

    192

      
       языке, ни разу не заглядывая в шпаргалку. И речь была произ-несена, пари выиграно."
      
       Из письма Мариана Иеронимовича Морштына от 9 марта 1986 года
      
       "Каким мне помнится отец в тот период? Добрым и строгим, всегда подтянутым, аккуратным, веселым и озабоченным. Я был уверен, что отец мой знает все, ибо не было вопроса, на который он не сумел бы ответить. В любой музей с ним можно было идти без экскурсовода, он мог рассказать историю любого экспоната, сюжет любой картины. Он отлично читал стихи, любил Мая-ковского, хорошо играл на губной гармонике.
       Помню, у нас была няня - Анна Фрицевна Келевиц, жен-щина глубоко верующая. Я решил доказать ей, что Бога нет, и обратился за советом к отцу. Он ответил мне тогда, что прежде, чем вести антирелигиозную пропаганду, надо знать хотя бы основы религии, и рассказал мне о Ветхом и Новом заветах, да так, что, по-моему, я и сейчас гожусь в пасторы... Он очень любил нас, детей, хоть и держал в строгости. Никаких поблажек, связанных с его положением, не допускалось."
      
       Из письма Мариана Иеронимовича Морштына от 17 октября 1976 года
      
       "Из Риги мы вернулись в Москву в начале мая 1935 года. Я хорошо это помню - в те дни открылась первая очередь Мос-ковского метро. Отец снова начал работать в Наркоминделе.
       Мою маму звали Софья Адамовна Каменецкая - она носила свою девичью фамилию. В начале 1937 года ее сняли с работы на кафедре политэкономии МГУ и исключили из партии. Она пошла работать преподавателем математики в ФЗУ Московского тормозного завода. А 10 июня 1937 года родителей арестовали. В августе они были осуждены к длительному заключению без права переписки.
       Что было с ними после ареста, я не знаю. Только много лет спустя, в 1954 году, я получил свидетельства об их смерти, из которых явствовало, что отец скончался в 1945 году, а мама - в 1943 году. Причина смерти: паралич сердца.
       В 1956 году родители мои были посмертно реабилитированы.

    193

      
       Когда арестовали родителей, мы с сестрой Юлей были на даче. Маму взяли с дачи, а отца - в Москве. Квартиру нашу опечатали, и мы остались без дома и без денег.
       Мама была близко знакома с Софьей Сигизмундовной - вдо-вой Феликса Дзержинского. Они вместе работали в польской секции Коминтерна, а затем в польской секции при ЦК ВКП(б). Дружили ли они, не знаю, но когда маму забирали, она сказала мне: "Трудно будет, сходи к Софье Сигизмундовне, она помо-жет". И я поехал к Софье Сигизмундовне. Она обещала перего-ворить с Вышинским, и вскоре нам разрешили распечатать нашу квартиру и даже выдали доверенность на получение с маминой сберкнижки 200 рублей в месяц. В те времена профессора жили намного беднее, чем сейчас доценты, и мамины деньги иссякли очень скоро.
       Встал вопрос: что делать дальше? С помощью Софьи Сигизмундовны Дзержинской мы с Юлей в декабре 1937 года попали в детский дом в городе Астрахань. Мне в то время было 15 лет, а Юле - 12. Детский дом, в котором мы оказались, был пре-красным. Наш директор Ольга Александровна Ильина сумела найти дорогу к сердцу каждого своего воспитанника и создать в детдоме атмосферу настоящей, дружной, большой семьи. Я ей за это благодарен, как родной матери.
       Окончив десятилетку, я поступил в астраханский рыбвуз, учился и работал. Когда началась война, Юля была еще в детдоме и с ним эвакуировалась в Алма-Ату. Больше я ее не видел, хотя после войны мы переписывались. В 1952 году она вышла замуж, родила сына, а в 1957 году после тяжелой болезни скончалась.
       26 июня 1941 года я отправился воевать. Начал войну в саперных войсках, кончил в Войске польском - шофером. Про-шагал, прополз и проехал Европу от Моздока до Бреслау. В декабре 1945 года демобилизовался и вернулся в Астрахань, в 1950 году окончил рыбвуз и волею распределительной комиссии уже вместе с женой Аллой оказался в Архангельске, где работа-ем и живем до сих пор.
       Вот такова повесть о нашей семье за время от Вашего рас-ставания с отцом до встречи с его сыном.
       Посылаю Вам репродукцию фотографии моего отца. Правда, репродукция не очень удачна, ибо сама фотография прошла со мной по всем фронтовым дорогам и, конечно, здорово потерлась,

    194

      
       как я ее ни берег. Это фотография 1937 года, отцу было 37 лет! Таким он ушел от нас, таким и сохранился в памяти. Думаю, что Вы его узнаете".
      
       Из письма Фани Самойловны. от 17 ноября 1976 года
      
       ...Вы теперь намного старше своего отца в те годы, когда он здесь жил и работал... Все, кто знал его, встречался с ним, поражались его проникновенному восприятию жизни во всех ее проявлениях, его уму, интеллекту. Он был таким целеустрем-ленным в осуществлении всего, что было содержанием его ми-ровоззрения, его жизни. Кто встречался с Вашим отцом, не мог его забыть. Выдержка, собранность... Я поместила фотографию Вашего отца за стеклом возле книги воспоминаний о Самуиле Яковлевиче Маршаке "Я думал, я чувствовал, я жил".
      
       Нет, будет мир существовать,
       И пусть меня в нем нет,
       Но я успел весь мир обнять,
       Все миллионы лет.
       Я думал, чувствовал, я жил
       И все, что мог, постиг,
       И этим право заслужил
       На свой бессмертный миг.
      
       Это было одно из последних стихотворений Маршака. Я ду-маю - это и о Вашем отце.

    Фаня Самойловна.

      

    * * *

      
       И вот еще один знаменательный эпизод, связавший те да-лекие 30-е годы с последующей, уже послевоенной жизнью моих родителей.
       8 октября 1934 года известный певец Леонид Витальевич Собинов, возвращаясь из Западной Европы в Россию, остано-вился в Риге, чтобы встретиться с родственниками жены Нины Ивановны, уроженки этого города.
       14 октября 1934 года в Риге Собинов скоропостижно скон-чался. Профессор Адельгейм бальзамировал тело Собинова, скульптор Дзенис снял маску с покойного. Гроб с его телом был

    195

      
       установлен в зале советского полпредства, где состоялась граж-данская панихида, а затем под звуки "Интернационала" и тра-урного марша Шопена гроб повезли на станцию.
       Тем же поездом в Москву по поручению Инюрколлегии ехала Фаня Самойловна. Сотрудники полпредства поручили ее заботам безутешную вдову великого певца и девочку Светлану, дочь Собиновых.
       Фаня Самойловна рассказывала, вернувшись домой, о Нине Ивановне, о том, как пыталась поддержать ее дух, рассказывала, с какими почестями встречали этот поезд на многих станциях, как в Москве выносили гроб из вагона под звуки оркестра, о всенародном прощании с Собиновым в Большом театре.
       Судьба снова свела Фаню Самойловну и Нину Ивановну через двадцать лет. Однажды летом Нина Ивановна приехала в Дом творчества писателей в Дубулты вместе со своей дочерью Свет-ланой, ее мужем - известным детским писателем Львом Касси-лем и внучкой Иришей. Их столики в столовой оказались рядом, и Нина Ивановна в первый же день поинтересовалась, не знают ли они Фаню Самойловну Шац, встречу с которой вдова Соби-нова с признательностью вспоминает все эти годы. "Это я", - ответила Фаня Самойловна... На балконе "Охотничьего домика" и на берегу моря они долго потом беседовали, вспоминая пере-житое.
       Несколько лет продолжалась переписка моей матери с Ниной Ивановной Собиновой, которая подробно писала о себе, о до-чери, о том, как отмечаются дни памяти Собинова. "Милая Фаня Самойловна, - писала Нина Ивановна 17 ноября 1957 года,- меня очень трогает, что Вы не забываете нас, я часто-часто вспоминаю Вас, ведь наше знакомство с Вами состоялось в те дни, когда каждое ласковое слово врезывается в память".
      
       Из ответного письма Фани Самойловны
       Нине Ивановне Собиновой от 25 декабря 1957 года
      
       При встрече с Вами после такого долгого перерыва я увидела не только внешнюю Вашу красоту, которой одарила Вас природа, но почувствовала и Вашу жизнеутверждающую стойкость. Спу-стя двадцать лет я увидела Светлану - расцветшую, интерес-ную, с прекрасной дочкой и любимым другом жизни. Если мы с Вами унесемся на двадцать лет назад и подумаем о том, сколько

    196

      
       за эти годы пережито, то как радостно отметить, что Вы своей материнской любовью и чуткостью преодолели все трудности.
      

    * * *

       На обороте большой фотографии, запечатлевшей открытие мемориальной доски на доме в Москве, где жил Собинов, над-писи:
      
       "На память о наших встречах с дружескими чувствами.

    Н. Собинова, С. Собинова".

      
       "Фане Самойловне и Максу Урьевичу - к встрече через 20 лет от присоединившегося к этому времени Льва Кассиля. 18.УП.54".

    197

      
      
       ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      
       Июнь 1940 года. Напряженное, предгрозовое время. Ощу-щение неминуемой разрядки. И разрядка наступила. 17 июня 1940 года на улицах Риги, на площадях, в парках и скверах появились советские танки. Что-то мгновенно сломалось в при-вычной размеренной жизни.
       20 июня было объявлено, что создано новое правительство. В Риге проходили демонстрации, многолюдные митинги. Помню, как громко и возбужденно говорили о безработице, непосильном труде на торфоразработках, избиении и издевательствах в по-лицейских участках. В толпе царило напряжение, все чего-то ждали.
       5 июля с балкона здания советского посольства выступили Вышинский - заместитель председателя Совнаркома СССР и советский посол в Латвии Деревянский. Огромная толпа перед зданием ловила каждое их слово, пытаясь понять смысл проис-ходящего. После выступлений в разных концах толпы стали раздаваться песни. Пели "Марсельезу", "Отречемся от старого мира", "Смело, товарищи, в ногу", "Вы жертвою пали". Многие подхватывали песню. В те дни зазвучали и советские песни, в том числе самая популярная среди них - "Катюша".
       В то лето в Риге выступала советская певица Ирма Яунзем - латышка из России, которая с 20-х годов стала первой про-фессиональной исполнительницей песен разных народов мира. Она пела на 60 языках. В Риге на огромном переполненном стадионе Ирма Яунзем пела латышские, русские, украинские, еврейские народные песни. Публика с восторгом принимала пе-вицу, были цветы, овации.
       Во всех кинотеатрах стали демонстрировать советские филь-мы: "Юность Максима", "Выборгская сторона", "Ленин в Ок-тябре", "Ленин в 1918 году". В первых же номерах новой газеты "Пролетарская правда" начал публиковаться с продолжениями роман Н.Островского "Как закалялась сталь", в журнале "Атпута" -

    198

      
       перевод повести Р. Фраермана "Дикая собака Динго". Бы-ло много нового, необычного, интересного.
       Все то трагическое, что пришло в Латвию в июне 1940 года, - те драмы, которые уже с первых дней стали разыгрываться в судьбах людей, - было скрыто от многих глаз и стало достоя-нием гласности лишь спустя много лет. Новое правительство во всеуслышание объявило о том, что отныне будут удовлетворены насущные нужды всех граждан, независимо от их национальной принадлежности. Любая национальная дискриминация была объявлена вне закона.
       Для руководства еврейской культурной жизнью был создан специальный совет - "Культуррат", председателем которого был избран М. У. Шац-Анин, секретарем - Марк Разумный, писа-тель. Совет этот участвовал в издании периодики на языке идиш, в обновлении репертуара рижского Еврейского театра. Дирек-тором театра стал Г. Лейбович. В театре работали режиссер Циссер, художник Михаил Йо, дирижер Золотонос, актеры Юлин, Эйнес, Гассель, Гарфункель, Цинман, Хатьянов, Шлит, Шефтель и многие другие. М. У. Шац-Анин приходил на репетиции спек-таклей, делился своими мыслями с актерами, которых всегда узнавал по голосам.
       1 июля 1940 года в Риге начала выходить на еврейском языке ежедневная газета "Камф" ("Борьба"), в конце 1940 года стал издаваться журнал "Уфбой" ("Стройка"). М. У. Шац-Анин учас-твовал в работе редколлегий этих изданий, публиковал там свои статьи. В латышском журнале "Карогс" был напечатан ряд его работ о классиках еврейской литературы, о пребывании Мая-ковского в Латвии. Он писал для альманаха "Советская Латвия", для литовского еврейского сборника "Балтише блетер", для ки-евского еврейского журнала.
      
       Из воспоминаний писателя Григория Полянкера
      
       В 1940 году мы на заседании редколлегии журнала "Советише литератур" в Киеве (членами редколлегии тогда были Ицик Фефер, Давид Гофштейн, Абрам Гонтарь, Гиршл Орланд и я) решили обратиться к еврейским писателям Латвии, в первую очередь к Шац-Анину с просьбой присылать в журнал свои произведения. Шац-Анин быстро откликнулся на наше пред-ложение, прислал нам в редакцию теплое письмо, а затем пре-красную статью об истории еврейской революционной печати в

    199

      
       Латвии, Статья была у нас опубликована, и с этого момента Шац-Анин стал нашим сотрудником. Мы получили от него еще ряд литературно-критических статей, заметки о творчестве ряда еврейских писателей. Из этих работ было видно, что он все годы внимательно следил за развитием еврейской литературы, любил и высоко ценил ее. Статьи Шац-Анина отличались необычайной глубиной, читались с большим интересом. То было новое, свежее слово человека большой культуры и таланта в нашей критике, литературоведении, и мы об этом ему писали. Статьи его подготовили к печати, отправили в набор. Но началась война, журнал перестал выходить. Все архивы, материалы, письма были в Киеве уничтожены оккупантами.
       Сразу после войны мы стали издавать в Киеве двухмесячный альманах-журнал на еврейском языке "Дер штерн", где я был главным редактором. Но издавался журнал недолго. Начались аресты еврейских писателей, и он прекратил свое существо-вание. Мы так и не успели снова наладить отношения с этим прекрасным литератором - Шац-Аниным. Мечтали встретиться, но не посчастливилось - мы опоздали.
      

    * * *

      
       Вскоре на улицах Риги появились многочисленные лозунги к выборам в Народный Сейм, которые состоялись в июле 1940 года. Среди лозунгов были и такие: "Старый реакционный режим отравлял сознание народа ядом национальной розни и вражды. Долой шовинизм и национальную рознь! Да здравствует равно-правие всех национальностей!". Газеты публиковали подробные отчеты о многочисленных предвыборных митингах - о митинге безработных на Центральном рынке, митинге русской интел-лигенции, митинге белорусских трудящихся, о предвыборном еврейском митинге. Людей призывали голосовать за список Бло-ка трудового народа. За программу Блока трудового народа выступал тогда и М. У. Шац-Анин, связывая это с надеждой на восстановление' демократии в Латвии, на социальную справед-ливость и национальное равноправие. Многие питали тогда та-кие надежды. В июле 1940 года газета "Пролетарская правда" писала: "Пора знать, что Красная Армия не знает национальной и расовой вражды". "Советский Союз не терпит шовинизма ни в какой из его мерзких форм". Это впечатляло, вселяло веру в возможность свободного культурного развития.

    200

      
       В тот год Шац-Анин часто выступал на вечерах еврейской культуры в помещении театра, в частности на вечере памяти основоположника еврейского театрального искусства А. Гольдфадена в связи со столетием со дня его рождения, на вечере, посвященном окончанию учебного года в еврейских школах Лат-вии.
       Для нас - школьников, юных участников тех событий, - июнь 1940 года стал началом нового летоисчисления, точкой отсчета, после которой в жизни многое началось впервые - пионерские дружины, школьная самодеятельность, сказочный Дворец пионеров в средневековом замке. На нас была первая в жизни пионерская форма с самодельными шелковыми красными галстуками и металлическими зажимами для них, на которых был изображен пионерский костер. Что такое пионерский ко-стер, мы тоже узнали тогда впервые. Мы пели новые песни и, казалось, видели перед собою "необъятную дорогу молодежную", которая "словно море, широка и, словно небо, высока"... Это было прекрасное начало, за которым должна была последовать большая счастливая жизнь... Мы были юными романтиками, и у нас начисто отсутствовала свойственная часто юному возрасту склонность к иронии, к скепсису. Год этот в моей памяти за-печатлелся как сплошное длинное лето. Вероятно, потому, что он начался летом и летом же окончился.
       А 14 июня 1941 года, за неделю до того, как сирены воз-душной тревоги возвестили о начале войны, тысячи людей были насильственно вывезены в товарных вагонах на север России. И среди них мои подруги-пионерки Маша Кабалкина, Дора Марон, Шелли Берз, кузины Рика и Фира, их братик Яша и многие-мно-гие другие, не подозревавшие о ждавшей их участи. Были вы-везены вместе с родителями почти все девочки из моего класса в 1-й рижской латышской основной школе, в которой я училась до 1939 года.
       Так закончился этот год, получивший впоследствии название "страшный год", хотя события - одно страшнее другого - были еще впереди. Моих сверстников-пионеров вскоре убили фашисты в Риге - белокурую Дебору Цивьян Шулю Пайкину с тонкими шелковистыми косичками, кудрявую темноволосую Песю Шрагец, шаловливого Даню Бергмана и многих-многих других. Все было впереди...

    201

      
       ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      
       Вторая мировая война прошла непосредственно по жизни трех поколений, была общей, всенародной драмой, а для каждой отдельной человеческой судьбы - особенной, неповторимой. Тема этой драмы неисчерпаема.
       В жизни Макса Урьевича Шац-Анина война преломилась тоже своеобразно - сказались его личная судьба, характер его вос-приятия, мировоззрения и мироощущения.
       В архиве отца я нашла вырезку из "Литературной газеты" за 24 ноября 1966 года. Это последние письма Стефана Цвейга, написанные им в 1941 -1942 годах: "Новости из Европы ужасны... Ужас, который у меня вызывают нынешние события, возрастает до бесконечности... Я совершенно не в силах заниматься чем бы то ни было. К тому же еще эта мысль, что никогда уже не будет ни дома, ни угла, ни издателя... Все мы в нашем возрасте - только зрители этого спектакля или, точнее, этой великой тра-гедии. Нам остается лишь уйти, тихо и достойно". Стефану Цвейгу был тогда всего 61 год. 23 февраля 1942 года он вместе со своей женой добровольно ушел из жизни, сложил свое ору-жие перед неотвратимой, как он считал, катастрофой.
       А ведь произошло это уже после первого крупного поражения гитлеровцев во второй мировой войне - под Москвой, и уже был развеян миф о непобедимости германской армии.
       Хорошо известно, как сильно проявилась активная духовность многих людей уже в первые трагические месяцы Великой Оте-чественной войны, когда события развивались угрожающе стре-мительно и не только вся Европа была под пятой фашизма, но один за другим были заняты фашистскими войсками Минск, Псков, Витебск, Смоленск.
       Макс Урьевич жил тогда всецело импульсами высокой идеи, движимый внутренними духовными процессами, игнорируя все внешние помехи - неустроенный быт военного времени, непривычный

    202

      
       уклад жизни, утрату специфических для него, незрячего, условий творческого труда. Ничто не могло повергнуть его в состояние депрессии, морального упадка, неверия в грядущую победу над фашизмом. Сказались идейная убежденность и це-леустремленность отца, его личный опыт. И еще - великая не-нависть, рожденная великой любовью.
       Однажды в самом начале войны я видела, как, стоя у репро-дуктора и слушая впервые песню "Священная война", Макс Урьевич плакал. Трагические, торжественные звуки, художе-ственный образ мощного всенародного порыва, во всей первозданности возникший тогда в этой песне, потрясли его душу. Мощные и торжественные звуки, как грозные артиллерийские залпы, разили врага, уничтожали, испепеляли...
       22 июня - день рождения отца. Случайное, ничего не зна-чащее совпадение. И все же это - еще одна капля драматизма в его нелегкой судьбе. С той поры - с 22 июня 1941 года - день его рождения был сопряжен с тяжелыми воспоминаниями о начале великой народной трагедии.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       НАЧАЛО ВОЙНЫ. ЭВАКУАЦИЯ
      
       С первых дней фашистского нападения ужасы войны обру-шились на нас, рижан, всей своей тяжестью. Самолеты против-ника постоянно бомбили город, в течение дня и ночи прихо-дилось неоднократно спускаться в подвалы-бомбоубежища. Без зрения мне это было особенно трудно.
       Уже утром 27 июня мы всей семьей пешком вышли из города, бросив дома все - рукописи, библиотеку, все собранное годами, привычное, нужное. Мы влились в бесконечный поток людей, оставшихся без крова. Впереди были горький путь в эвакуацию, смертельная опасность воздушных налетов, неизвестность. Сто-яла жара, а мы были тепло одеты в дорогу. Вначале несли с собой чемоданы, но постепенно, обессиленные, бросали их на дороге. Вещей не было жаль, они были нам помехой в пути.
       После многочасовой изнурительной борьбы с усталостью я опустился на обочину, в пыль. Мимо проезжали машины, про-ходили беженцы. Кто-то остановил проезжавший битком на-битый автобус и втиснул туда меня, жену и младшую дочь.

    203

      
       Старшую дочь с мужем мы потеряли из виду во время очередного налета.
       Так мы добрались до границы Латвии и Эстонии, до города Валки. Нас привели к школьному зданию, но там было полно беженцев, места для нас не оказалось. Рижский писатель Китай, которого мы встретили, повел нас в дом к своим знакомым местным жителям, где мы провели ночь. Это оказалось нашим спасением - здание школы было разрушено немецкой бомбой, а люди, находившиеся там, погибли.
       Я на всю жизнь запомнил встречу в Валке с рижскими товарищами, уходившими прямо на фронт. Молодой талантли-вый поэт Лазик перед прощанием отдал мне из своего солдат-ского пайка кусочек сахара, который я носил при себе все годы войны как символ. Я все надеялся, что после войны снова встречусь с моим учеником и другом и мы поделимся с ним радостью Победы. Пришла Победа, но Лазик с войны не вер-нулся: он погиб во время боевой операции в тылу врага.
      
       Из воспоминаний рижанки Леи Кукля-Брод
      
       С памятью о Максе Урьевиче связаны два самых радостных события моей жизни, хотя первое событие совпало со страш-ными днями начала Великой Отечественной войны. Когда на-чалась война, я вот-вот должна была родить своего первенца. 27 июня 1941 года вместе с мужем Исааком Бродом, который уже тогда был почти полностью лишен зрения, я вместе с другими семьями выехала из Риги. 28 июня в пограничном городке Валке у меня начались родовые схватки, и в местной больничке, став-шей тогда военным госпиталем, я родила здорового, очень круп-ного мальчика. В больнице я находилась всего одни сутки; приближался фронт, были слышны выстрелы, разрывы снарядов, городок непрерывно бомбили. Акушерка, принявшая роды, уго-варивала меня оставить новорожденного ей, не подвергать ре-бенка опасности на дорогах войны. Но я, конечно, не согласилась расстаться с сыном и ценой невероятных усилий нам удалось спасти ребенка - он выжил. Но тогда, 28 июня 1941 года, события складывались неописуемо драматично.
       В Валке оказался и Макс Урьевич Шац-Анин с женой и младшей дочерью. Несмотря на тяжесть собственного положе-ния - отсутствие пристанища, еды, - Макс Урьевич ни на

    204

       минуту не терял присущих ему бодрости духа и оптимизма. Многие беженцы узнавали его, он общался с людьми приветливо, добро-желательно, внушал веру в победу. Узнав от моего мужа о рождении нашего первенца, Макс Урьевич поздравил его и стал вместе с ним выбирать подходящее для ребенка имя. Они сидели вдвоем на небольшом пригорке вблизи больницы, и Макс Урь-евич говорил о том, что хорошо было бы в этом имени объе-динить и название городка, в котором сын появился на свет, и могущество революционных идей - главного стимула нашей жизни. Так возникло имя Ивар: Идея, Валка, Революция. В этом имени есть и частица великого оптимизма и человеколюбия Макса Урьевича Шац-Анина.
       Младший сын появился в нашей семье 8 мая 1946 года уже в Риге. 9 мая к нам домой пришел Макс Урьевич с Фаней Самойловной и снова, как пять лет тому назад, подсказал нам имя ребенка: "Он пришел в эту жизнь в преддверии Дня Победы, пусть и сам он будет победителем - Виктором!". Эта идея была нам близка и понятна. Память о Максе Урьевиче живет и в имени нашего младшего сына.
      

    * * *

      
       В нескончаемой толпе беженцев, гонимых злым ветром войны, мы крепко держались за руки - 56-летний отец, лишенный зре-ния, я - 14-летняя девочка и наша единственная опора - моя мать, Фаня Самойловна, которая сразу, как только мы ступили на землю России, обрела второе дыхание, прилив сил и энергии. Она легко и непосредственно общалась с людьми, делилась своими заботами и мыслями. Люди понимали ее и шли на-встречу.
       Война проникала в сознание отца звуками: грохот и разрывы бомб, вой сирены, людские крики, детский плач, голос репро-дуктора. И запахами: дым, гарь на долгих пеших переходах, в товарной теплушке, на железнодорожных перегонах. Его мысль непрерывно фиксировала, синтезировала, перерабатывала эти звуки и запахи внезапно нагрянувшей беды, катастрофы. Катас-трофы ли? Привычный строй мыслей приводил к неизменному выводу: есть беда, есть жестокий кризис, но нет и не может быть катастрофы. Есть лишь поиски путей выхода из кризиса, преодоления беды. Как обычно для него: преодоление во имя жизни, во имя прекрасной жизни на Земле!

    205

      
       В переполненной теплушке длинного эшелона с беженцами мы доехали до Ярославской области и высадились на станции Бакланка. Растерянные стояли на перроне, не зная, куда дви-нуться дальше. И здесь произошла встреча, ставшая первым звеном в той цепи милосердия, дружбы и уважения, что со-провождали нас потом в течение всех лет эвакуации. К нам подошла пожилая, как мне тогда казалось, женщина-железно-дорожник, начальник станции Бакланка Еремеева - неулыбчи-вая, даже суровая на вид. Без лишних расспросов она привела нас к себе домой, в маленький пристанционный домик, накор-мила, приютила на ночь. Она была для нас, как говорят, "совер-шенно посторонний человек", но мы запомнили ее на всю ос-тавшуюся жизнь. Наутро мы уезжали дальше - в село Кукобой Первомайского района. Еремеева усадила нас на телегу и дала с собой свою большую и тугую красную подушку, чтобы было куда приклонить голову в пути. Подушка Еремеевой потом еще долгие годы служила отцу.
       В селе Кукобой, в комнате при здании сельсовета, куда нас поселили, мы сразу же стали читать отцу вслух газеты, писать под его диктовку. Писала мама, писала я и даже кто-то из эвакуированных, живших с нами в одной комнате. Макс Урьевич немедленно включился в ритм событий войны, размышлял над прошлым, думал о будущем.
       Благодаря отцу в нашей маленькой семейной ячейке ни на минуту не ослабевал творческий накал, охвативший мою дет-скую душу. В местной газете "Ленинский ударник" 22 июля 1941 года поместили мои стихи, кончавшиеся словами:
       Из сибирских лесов, из грузинских садов,
       От Либавы до Владивостока
       Слышен братский привет, боевой наш ответ,
       И врага разобьем мы жестоко.
      
       Конечно, меня, подростка, все здесь поражало новизной, я познавала совершенно новый уклад жизни, непривычные формы общения, обороты речи. Удивило, например, что все дети села, с которыми я бегала к речке, в лес и на сельскую танцплощадку, за небольшими исключениями, носили фамилию Козловы. С одним из них, 17-летним белокурым кудрявым Олегом Козловым, я потом некоторое время переписывалась. Но вскоре он ушел на

    206

      
       фронт, и переписка прекратилась. Я долго хранила его ма-ленькую фотокарточку. Наверное, Олег Козлов не вернулся с войны, как миллионы других пареньков России.
       Макс Урьевич, а вместе с ним и мы - его семья - не зате-рялись, не исчезли в необозримом потоке эвакуированных. Нас услышали, нас искали и нашли товарищи, друзья, родные.
       В августе 1941 года мы оказались в столице Татарии Казани и временно поселились по адресу Галактионовская, 17, квартира 28 (http://www.museum.ru/M2173). Туда 15 августа поступила телеграмма:
       "Шац-Анину. Подтвердите адрес получения денег Литфонда. Желательно Ваше участие в создании антифашистских брошюр, статей, очерков, репертуара эстрады, радио. Свяжитесь с Со-юзом писателей Татарии, редакциями, шлите материалы в Мос-кву, в Союз писателей. Секретарь правления ССП Кирпотин".
       И Макс Урьевич продолжает работать. Он пишет письмо своей многолетней сотруднице и другу Шеве Райвид:
      
       "Дорогая Шева! Свыше одиннадцати лет Вы помогали мне в моей литературной работе в качестве секретаря, так как я, лишенный зрения, не мог сам ни читать, ни писать. Ныне, при эвакуации из Риги, мы друг друга потеряли. Более чем когда-либо я теперь нуждаюсь в Вашем сотрудничестве... Прошу Вас поэтому по возможности скорее приехать ко мне. Я уверен, что все местные власти окажут Вам в этом всемерное содействие, так как я убежден, что Вы, продолжая свою работу со мной, сможете быть более полезной, чем на какой-либо другой работе.

    Казань, 21 августа 1941 года. М. Шац-Анин".

      
       К сожалению, несмотря на вызов отца, наш друг Шева не смогла приехать и больше мы с ней уже не встретились никогда.
       При выходе из Риги Шева по просьбе Макса Урьевича уло-жила в его черный кожаный портфель рукопись - его много-летнюю работу о ритме. Тема ритма в природе, в жизни и труде постоянно занимала Макса Урьевича. В Казани в августе 1941 года он продиктовал статью "Формы и ритмы войны. Основные этапы в развитии войн". Данных о публикации этой статьи у меня нет, но сохранились черновики. Я узнаю свой отроческий ученический почерк. Один из подзаголовков - "Ритм - война - диалектика". Макс Урьевич стремился философски осознать ритм взаимодействия вовлеченных в современную войну, участвую-щих в ней сил - людей, оружия, воли и искусства полководцев,

    207

      
       идейных импульсов. Он размышлял о развитии ритмов войн с древнейших времен до современности.
       "Современная война, которую фашисты превратили в тоталь-ную, является и войной нервов, в которую втянуты все слои народа. Ритмический диапазон современной войны охватывает поэтому всю жизнь сверху до низу - от техники через эконо-мику и политику, от непосредственных столкновений на поле битвы до нервных вибраций в самом далеком тылу. Высшая полиритмичность современной войны требует максимальной пла-номерности, организованности, квалифицированности и вместе с тем максимальной идейной насыщенности и диалектической эла-стичности".
       В Казани, в квартире на Галактионовской, 17, мы прожили тогда около месяца. И снова удивительная перекличка судеб. Спустя более 40 лет, 23 февраля 1983 года, Фаня Самойловна прочитала в "Литературной газете" сообщение, что в столице Татарии Казани, в доме  17 по улице Горького (бывшая улица Галактионовская), открылся музей-квартира Мусы Джалиля - автора известной "Моабитской тетради", гражданина, патриота, чьи стихи прошли через фашистские застенки и переведены на многие языки мира.
      
       Из письма Фани Самойловны, сотрудникам музея Мусы Джалиля
      
       ...Когда мы с мужем и младшей дочерью летом 1941 года оказались в Казани, мы сразу посетили Союз писателей Татарии. Нас встретили сердечно, по-товарищески. В это время там были писатель Адель Кутуй и подруга жизни поэта Мусы Джалиля Нина. Нина тут же предложила поселиться нам у нее, в квартире 28 на улице Галактионовской, 17, в комнате ушедшего на войну Мусы, чтобы Макс Урьевич мог немедленно приступить к рабо-те. Приняла нас Нина очень сердечно, с ней была и ее дочь, маленькая девочка по имени Чулпан, что по-татарски означает "утренняя звезда". Добрый, отзывчивый Адель Кутуй помог нам устроиться; никогда мне этого не забыть.
       Муж сразу же взялся за работу, написал большую статью о величии борьбы с нагрянувшей фашистской нечистью. Адель Кутуй пришел к нам за статьей, прочел ее и попросил мужа прийти вечером в помещение Союза писателей, так как группа

    208

      
       татарских литераторов уезжает на фронт и сегодня проводы. Адель Кутуй на этом вечере сам прочитал с трибуны эту статью. Присутствовали и москвичи - писатели Асеев, Ильин, Квитко, Добрушин, скульптор Чайков, академики Греков, Деборин. Мы тогда познакомились со многими татарскими писателями. Уже после войны на съезде писателей в Риге к Максу Урьевичу подходили делегаты из Татарии и вспоминали эту встречу в августе 1941 года.
       Особенно хорошо нам запомнился Адель Кутуй, который, как и Макс Урьевич, был склонен к поэтизации своих мыслей и ощущений. Он и сам тогда ушел добровольцем на фронт, и больше нам встретиться не пришлось - его не стало в мае 1945 года, сразу после Победы. Я бережно храню повесть А. Кутуя "Неотосланные письма" с его портретом на обложке - таким я его и запомнила - молодым и улыбчивым. Повесть эта вышла в Москве в 1956 году в переводе на русский язык Виктора Важдаева, который нам в 1964 году подарил эту книжечку с дар-ственной надписью.
       На квартире Мусы Джалиля нас посещали тогда академик Адоратский, латышский поэт Юлий Ванаг и другие товарищи, находив-шиеся тогда в Казани...
      
       Из письма татарского писателя Рафаэля Мустафина
       от 22 сентября 1983 года
      
       "Многоуважаемая Фаня Самойловна!
       Ваше письмо долго блуждало, прежде чем попало ко мне. Письмо Ваше меня глубоко взволновало. Я близко знаком с Аминой Джалиль и Чулпан Залиловой. Кстати, обе они живы, отдыхали этим летом, как обычно, под Казанью на Волге, хотя живут сейчас в Москве. Амина-ханум сейчас на пенсии, чув-ствует себя неплохо, хотя несколько лет тому назад перенесла тяжелую операцию. Чулпан работает редактором издательства "Художественная литература", замужем, у нее растет дочь Та-нечка, которой сейчас 14 лет. Таня учится в специальной музы-кальной школе при Московской консерватории, пианистка, ездит на гастроли. Ей прочат блестящее будущее.
       Я - писатель. Занимаюсь жизнью и творчеством Мусы Джа-лиля, принимал непосредственное участие в организации музея Мусы Джалиля. Поэтому у меня возник к Вам ряд вопросов. Нет

    209

      
       ли у Вас случайно фотографии той поры? Нет ли у Вас экземп-ляра статьи мужа, написанной за рабочим столом Мусы Джа-лиля?..."
      

    * * *

      
       Р. Мустафин прислал Фане Самойловне томик стихов Мусы Джалиля. Она выписала в свою тетрадь слова из предисловия Р. Мустафина к этой книге: "Поэт Муса Джалиль по праву принадлежит к числу лучших сынов человечества".
       Просьбу писателя Рафаэля Мустафина я выполнила уже после кончины Фани Самойловны - послала фотографию отца и най-денный мною в его архиве текст статьи "Величие и красота борьбы", которую он продиктовал в Казани, сидя за столом ушедшего на фронт Мусы Джалиля. Под диктовку отца тогда писала я. В этой статье отражены те взлеты духовности, то богатство чувств, которыми жили тогда и Муса Джалиль, и Адель Кутуй, и миллионы людей, боровшихся против врага с непоколебимой верой в грядущую победу. И эта удивительная перекличка судеб предстает уже не как случайность, а как закономерность жизни. Приведу несколько отрывков из упомя-нутой статьи:
       "Высшая красота человеческая - это красота борьбы. В стол-кновении борющихся сил решаются судьбы мира. Напряжение воли создает вершины бытия, кульминации исторического про-цесса. На этих вершинах сверкают яркие молнии, гулко грохочут мощные разрывы. То - два мира столкнулись в гигантском еди-ноборстве. Душа человека, его высшие потенции раскрываются в борьбе, как ярчайший цветок. Клокочет душа, переполненная до краев могучими импульсами. Мысль острым лезвием разре-зает туманные завесы обывательской повседневности и откры-вает захватывающие горизонты грядущего. Чувства, бурные, как горный поток, полные ненависти и любви, сметают с пути все нагромождения будней, всю накопленную веками тину. Чувство несется к великому океану безбрежно-раздольной счастливой жизни, освобожденной от плотин старого рабства, древней зве-риной злобы. Воля, туго зажатая в пружину, могучим размахом несется на врага, нанося ему разящие удары, наполняет душу великой радостью преодоления гнусности, вероломства и пре-дательства...

    210

      
       Наша война - это героическая война с войной. Борьба за искоренение тоталитарных убийств миллионов цветущих жиз-ней, борьба во имя предотвращения фашистского владычества над миром...
       Безмерна красота борьбы человека против бесчеловечно-сти. Безмерна красота жизни вольной, человечной. Без-мерно и величие смерти в борьбе за эту жизнь, за свободу, за эти вершинные горизонты.
       Кто ищет в жизни величие и красоту, высшую красоту, тот найдет ее в беззаветной борьбе за вольную творческую жизнь, в единении всех народов мира, борющихся с фашизмом. В на-пряженной борьбе, ныне решающей судьбы мира, победит чело-век, свобода и право, разум и гуманность".
      
       Из тетрадей Фани Самойловны
      
       В Казани все больше чувствовалось дыхание войны, и друзья настаивали, чтобы мы с семьей уехали дальше в тыл. Наш давний знакомый А. М. Деборин советовал нам поехать в Алма-Ату, где есть филиал Академии наук, юридический институт и где Макс Урьевич сможет плодотворно работать. Направление следовало получить у Отто Юльевича Шмидта, возглавлявшего тогда Академию наук.
       Я знала, что Макс Урьевич со Шмидтом встречался еще в 20-е годы в Риге, когда тот после поездки по странам Европы возвращался в Россию и выступил перед рижской молодежью, делился своими впечатлениями о поездке. После доклада Макс Урьевич подошел к Шмидту, представился и попросил его выс-тупить с лекцией также перед аудиторией еврейской интел-лигенции. Отто Юльевич с радостью согласился и в помещении одной из рижских еврейских школ сделал содержательный док-лад. Я была тогда в зале и слушала его вместе со всеми.
       Теперь, в Казани, мне предстояло попасть к нему на прием. Это было непросто: Отто Юльевич был загружен делами. От-правляясь к Шмидту, я мало верила в то, что попаду к нему. На прием были записаны крупные ученые, академики, дни и часы их приема были заранее обозначены в списке. Но ждать очереди и надолго оставить Макса Урьевича я не могу. Что же делать? Я подхожу к двери, секретарша смотрит на меня внимательно...

    211

      
       и сразу впускает. Кто-то в этот момент вышел из дверей ка-бинета. Судьба!
       Вхожу и вижу настоящего,- живого Отто Юльевича Шмидта, как на киноэкране среди льдин или в ликующей толпе встре-чающих его москвичей... Это было как сон! Он подымается, идет мне навстречу с сердечной улыбкой и ласково спрашивает, чем может быть мне полезен. Я чувствую его доброту, душевное тепло. Возле него стоит и тоже улыбается красивый человек - его помощник Федоров. Я называю имя мужа, и Отто Юльевич говорит, что знаком с ним, помнит его. Я рассказываю о том, что советовал нам академик Деборин. Шмидт слушает внима-тельно, соглашается, расспрашивает. Я показываю ему фото-графии дочерей, и он ласково смотрит на них.
       По личному распоряжению Отто Юльевича нам были зака-заны билеты на поезд, и Федоров сам отвез нас на машине на вокзал, посадил в вагон. Все свои распоряжения Отто, Юльевич давал при мне, и, тронутая его заботой, я сказала, что никогда не смогу этого забыть. Отто Юльевич ответил: "Хотел бы еще раз встретить Вас и узнать, что все наладилось...".
       Мы встретились с Отто Юльевичем еще раз в 1944 году в Москве. Он дружески побеседовал с Максом Урьевичем, и боль-ше мы с ним уже не виделись. В памяти моей он сохранится до конца моих дней.
       В Казахстан мы ехали с письмом, копию которого я бережно храню долгие годы. Оно было подписано академиком-секретарем Отделения истории и философии Академии наук А.М.Дебориным и заместителем председателя Комитета филиалов и баз Акаде-мии наук П. Н. Колесниковым. Письмо было адресовано заме-стителю председателя президиума Казахского филиала Академии наук Г. У. Бузурбаеву. В этом письме Макс Урьевич рекомен-довался как активный антифашист, научный и литературный работник. Письмо заканчивается так: "Мы уверены, что после личного Вашего знакомства Вы увидите, какую разнообразную помощь может оказать товарищ М. У. Шац как КАЗФАНу, так и ряду общественных организаций Казахстана".
       В солнечный город Алма-Ату мы приехали в сентябре в воскресный день. На вокзале была масса приезжих, в город можно было попасть только по пропускам. Пропуска у нас не было, мы никого в городе не знали, и заехать было некуда. Макс Урьевич после длительной поездки очень устал, у него кружилась

    212

      
       голова. Я пробилась к начальнику станции и попросила соединить меня по телефону с руководством КАЗФАНа. Не-смотря на то, что день был нерабочий, на месте оказался ру-ководитель филиала Каныш Имантаевич Сатпаев, который с большой готовностью отозвался на мою просьбу помочь. Вскоре за нами на вокзал приехал на машине товарищ Аралов, отвез в гостиницу "Дом Советов", определил в комнату. Каныш Иман-таевич позвонил в гостиницу, позвал меня к телефону, спросил, как мы устроились. Я поблагодарила его и передала просьбу Макса Урьевича: предоставить ему возможность сразу же при-ступить к работе, не теряя ни единого дня. И в тот же вечер мы договорились о том, что Макс Урьевич начнет работать в Институте истории, языка и литературы КАЗФАНа, а также на кафедре госправа Алма-атинского юридического института. Макс Урьевич был окрылен такой теплой встречей и перспективой немедленно включиться в работу. К нему вернулась бодрость, он тут же забыл о недомогании.
       Мы получили на улице Калинина, 76, в небольшом одно-этажном домике невдалеке от КАЗФАНа, солнечную просторную комнату с телефоном, что было особенно важно, ведь Макс Урьевич работал в основном дома. К нам часто приходил ученый секретарь института Маргулан - прекрасный, добрый человек, приносил и уносил материалы.
       Светлый образ Каныша Имантаевича Сатпаева остался в па-мяти наших сердец. Макс Урьевич написал большую статью для Совинформбюро о Сатпаеве - ученом-борце, деятельность ко-торого выдвинула его на орбиту мировой науки. Описал его детство, юность, работу, его роль в творческом штурме недр Казахстана, широкий кругозор. Макс Урьевич писал: "Как лич-ность Сатпаев импонирует своей цельностью. Слово и дело, теория и практика всегда идут у него рука об руку. Он поль-зуется самой широкой популярностью в народе...".
       Личность Сатпаева вдохновила скульптора И. М. Чайкова, со-здавшего его яркий образ в мраморе, - черты лица, вырази-тельное лицо человека высокого интеллекта и культуры.
       Впоследствии мы с болью узнали, что в 1951 году Каныш Имантаевич Сатпаев был подвергнут злостным клеветническим нападкам, его отстранили от обязанностей президента Академии наук Казахстана, он оказался в жестокой опале. В 1955 году Каныш Имантаевич был полностью восстановлен в правах, снова

    213

      
       избран на пост президента Академии наук, продолжил свою разностороннюю научную и организаторскую деятельность.
       Все годы мы храним большую фотографию знаменитого ка-захского акына Джамбула. Впервые я его увидела в Союзе писателей Казахстана, в кабинете Сабита Муканова. Джамбул сидел, возле него лежала домбра, сам он был почему-то грус-тным, печальным. Я подошла к нему, почтительно поздоровалась, и он сердечно и радостно откликнулся на мое приветствие, долго держал меня за руку, не отпускал от себя. И мне потом казалось, что этот глубокий старец одарил меня тогда душевными силами для преодоления всех трудностей, стоявших на моем пути.
       Макс Урьевич, осваиваясь в новых условиях, воспринимал окружающее в первую очередь акустически. Песни Джамбула тогда часто передавали по радио. Слова были непонятны, но его голос под звуки домбры, национального казахского инструмента, передавал всю гамму эмоций - радости, переживаний, страда-ний. Внешний облик Джамбула, седобородого старца, я подробно описала Максу Урьевичу на словах.
       Образ акына - певца народной скорби и радости - привлек Макса Урьевича, и он написал тогда большую статью о Джам-буле.
       "...Мчались столетия на скакуне... Менялся облик тиранов - ханы, султаны, цари, мурзы, баи и муллы чередовались на горбе народа... Но мчится акын Джамбул на прекрасном своем скакуне, три четверти столетия сеет бодрость и веру в силу народную, способную сокрушить недругов и поработителей. Он стал певцом своего народа, пророком его грядущей вольности. Всю гамму народных горестей под игом поработителей отражали песни Джамбула. Всю гамму народных радостей, рожденных сознанием своей силы, надеждой на светлое будущее, полными горстями бросала в народ песня Джамбула".
      

    * * *

      
       В 1942 году Макс Урьевич написал большую работу "Казахстанцы в боях за Москву". Помню, как он проникновенно дик-товал свои размышления о подвиге бойцов 316-й стрелковой дивизии под командованием генерала И. В. Панфилова, о 28 героях-панфиловцах, стоявших в ноябре 1941 года насмерть у разъезда Дубосеково под Волоколамском. Политрук Клочков, старший лейтенант Момыш-Улы...

    214

      
       Трагические образы оживали в стенах нашей комнаты, громко и отчетливо звучали их слова, они входили в нашу повсе-дневность, в нашу жизнь, стали родными, близкими. Образы героев - казахстанцев поразили тогда мое отроческое воображе-ние, и в каждом молодом казахском пареньке-призывнике мне виделся будущий герой.
       В то время в Институте истории, языка и литературы КАЗФАНа ученые во главе с членом-корреспондентом АН СССР Анной Михайловной Панкратовой создавали большой коллек-тивный труд по истории Казахстана. В этой работе принимал участие и земляк Макса Урьевича Ян Яковлевич Зутис.
       Анна Михайловна Панкратова заинтересовалась научной де-ятельностью Макса Урьевича. Прочитав его работу "Казахстанцы в боях за Москву", она в августе 1943 года письменно рекомендует частично включить ее в учебник по истории Казах-стана, а также послать копию этой работы в Москву для исполь-зования в большом труде "Оборона Москвы".
       Тема Казахстана, его история стали целым этапом творческой биографии Макса Урьевича. В дальнейшем жизнь ставила перед ним иные задачи, открывала другие темы, но годы, проведенные в Казахстане, творческое горение, которое было вызвано глубо-ким интересом к судьбе казахского народа, оставили неизгла-димый след в его памяти. И впоследствии он живо интересовался жизнью Казахстана.
       Передо мной оригинал договора, который 2 октября 1942 года КАЗФАН заключил с М. У. Шац-Аниным, обязавшимся написать брошюры на темы "Фашистская расправа над правом" и "На-цизм - злейший враг всех народов". На документе личная под-пись Каныша Имантаевича Сатпаева. Договор Макс Урьевич выполнил - эти работы в объеме двадцати печатных листов были переданы Казахскому филиалу Академии наук. Сохрани-лись рецензии на эти работы профессора С. С. Кравчука, кото-рый оценил их как полезные для широкого круга читателей, свидетельствующие о большой эрудиции автора в области права и значительном опыте научной и литературной работы. О том, что за два года Макс Урьевич Шац передал КАЗФАНу эти и другие свои работы, имеется документ, подписанный замести-телем председателя президиума Казахского филиала Академии наук СССР профессором М. И. Горяевым и секретарем прези-диума И. А. Поляковым. Однако, к великому сожалению, мне так

    215

      
       и не удалось выяснить дальнейшую судьбу этих работ отца. Мои неоднократные запросы в Академию наук Казахстана не дали результата - никто ничего не знает. Остается лишь гадать о том, были ли опубликованы или как-то использованы эти работы. Хочется верить, что плоды мыслей отца стали в свое время достоянием читателей, кого-то обогатили, просветили, вдохно-вили на борьбу с фашизмом...
       Вероятно, стоит задуматься над тем, как же смог Макс Урьевич в то тяжелое время выполнять такую большую работу, приспособиться к изменившемуся ритму жизни, трудному во-енному быту, суровым условиям. Как справлялся со своими творческими задачами при полном отсутствии зрения? Надо сказать, что руководство КАЗФАНа, Союза писателей Казах-стана и юридического института проявило максимальную заботу о том, чтобы, как писал профессор М. И. Горяев, "несмотря на свою тяжелую болезнь, М. У. Шац работал не покладая рук, отдавая все свои силы и знания борьбе на идеологическом фронте с фашистским мракобесием".
       Передо мной ряд документов того времени. Вот постанов-ление президиума КАЗФАНа, который зачислил М. У. Шаца в штат Института истории, языка и литературы по сектору исто-рии и разрешил ему работать на дому. Документ подписан председателем бюро президиума КАЗФАНа Сатпаевым и чле-нами бюро Горяевым, Успановым, Поляковым. А вот повестка, подписанная ученым секретарем совета института А. Маргуланом: М. Шац приглашается на очередное заседание 10 июля 1942 года для обсуждения работы по истории государства и права казахского народа.
       Пять документов за подписью директора Института языка и литературы КАЗФАНа
       Н. Сауранбаева: в Государственную пуб-личную библиотеку имени А. С. Пушкина - о возобновлении личного абонемента М. Шаца на 1942 год, в редакции газет "Казахстанская правда" и "Социалистик Казахстан", в Прези-диум Верховного Совета - с просьбой предоставить М. Шацу для научной работы все опубликованные и неопубликованные материалы, отражающие подвиги казахстанцев на фронтах Оте-чественной войны и в тылу.
       Документ за подписью директора 1-го Государственного юри-дического института профессора Б. Я. Арсеньева: "Справка. На-стоящая справка выдана Ф. Шац в том, что она является женой

    216

      
       преподавателя 1-го ГЮИ М. У. Шаца, у которого совершенно отсутствует зрение, и потому тов. Ф. Шац читает своему мужу книги, пишет под его диктовку, наводит необходимые для его научной работы справки и сопровождает его на лекции. Без помощи Ф. Шац ее муж не был бы в состоянии выполнять свою научную и учебно-педагогическую работу. 18 февраля 1942 го-да". Эта справка очень потрепанная - очевидно, ее часто при-ходилось предъявлять.
       А ведь были еще и трудности быта, вопросы питания, ле-чения, и все это преодолевалось с помощью чутких, добро-желательных, заботливых людей. Максу Урьевичу и его семье была обеспечена медицинская помощь лучших врачей. Родители, правда, не пользовались этой больницей, зато я доставила вра-чам немало забот: брюшной тиф, инфекционная желтуха - и все в тяжелейшей форме. Эта больница спасла мне жизнь.
       Передо мной копии писем о включении М. У. Шац-Анина в списки на литерное питание, в списки нуждающихся в электро-энергии. И даже в банно-прачечную контору: "Прошу допустить профессора М. У. Шац в баню для помывки совместно с женой ввиду болезни М. У. Шац, исключающей возможность мытья без посторонней помощи. Замзав. Горкомхозом Н. Григорьев".
       С осени 1941 года Макс Урьевич читает лекции по ино-странному государственному праву в Алма-Атинском юридичес-ком институте, который в декабре того же года сливается с эвакуированным Московским юридическим институтом. 9 мая 1942 года ученый совет института представляет его к утвержде-нию в ученом звании профессора. Решением Высшей аттес-тационной комиссии Всесоюзного комитета по делам высшей школы от 18 декабря 1943 года (протокол  26) он был утверж-ден в звании профессора по кафедре "Государственное право".
       В те далекие, трудные военные годы Макс Урьевич работал неустанно - с утра до ночи. Великие цели давали ему неис-тощимые силы. Длинными бессонными ночами, которые отли-чались для него от дней лишь глубокой тишиной, зрели его мысли, возникали слова, выстраивались фразы. И появлялась неодолимая потребность нести свое живое слово людям, пере-ливать в их души то, чем была переполнена его собственная душа.
       Передо мной пожелтевшие документы тех далеких военных лет. Н. М. Яновский-Максимов, возглавлявший в то время лекторий

    217

      
       Академии наук СССР, пишет о том, что профессор М. Шац-Анин являлся одним из лучших лекторов этого лектория в Казахстане, его выступлениям в самых разнообразных аудито-риях было дано множество весьма положительных отзывов.
       А вот и путевки, на которых можно прочесть эти отзывы. "Много задавалось вопросов слушателями, а это в нашем кол-лективе значит, что слушатели верили в правильный ответ, оставались довольны и благодарны..."
       "Уважаемый товарищ Шац! Вы утверждаетесь лектором на наш призывной пункт на период призыва молодежи 1924 года рождения с 10 по 20 августа с.г. Очень прошу Вас прийти на наш пункт (ул. Амангельды, 60) или позвоните, пожалуйста, по телефону 44-05, чтобы договориться с Вами о расписании Ваших лекций. Комиссар призывного пункта Сталинского райвоенко-мата М. Шкляр. 11 августа 1942 года".
       Лекции на призывных пунктах и в госпиталях - это особая страница алма-атинской жизни Макса Урьевича. В эти моменты он жил со своими слушателями единой духовной жизнью, жил их тревогами и чаяниями, чувствовал себя, как на поле боя.
       Он выступал также на аэродроме в горах, чаще на призывных пунктах, где вместе с призывниками его слушали солдатские жены, матери, сестры... А темными вечерами, держась за спину Фани Самойловны, он переходил по дощечкам через арыки и шел в госпитали.
       Искалеченные в жестоких боях молодые тела, измученные неизвестностью души, вопрошающие взгляды: как жить дальше, как работать - без руки, без ноги, без глаз? Как встретят дома, станут ли ждать, делить горе, терпеть обузу?
       И вот перед ними лектор. Он вдохновенно, громко, уверенно и внушительно говорит о грядущей мирной жизни после победы над врагом, о великой красоте этой жизни, о литературе, ис-кусстве, музыке, о величии и красоте борьбы... Голова его вы-соко поднята, глаза слегка прищурены, словно глядят вдаль. И рядом, вместе с ним жена - красивая, моложавая, ласковая, преданная. Это она - его глаза, она ведет, одевает, подает, кормит... И светлеют думы раненых о грядущей жизни, о доме, возвращаются вера, надежда: вот ведь как живет и трудится совсем слепой человек - писатель!
       В переполненном зале здания Турксиба Макс Урьевич с ог-ромным успехом прочитал доклад о Бетховене. Название доклада:

    218

      
       "А Бетховен - с нами!". Во втором отделении звучала музыка Бетховена в исполнении московских артистов.
       Выступал он и на больших собраниях в Союзе писателей Казахстана. Там были интересные встречи с писателями Ольгой Форш, Паустовским, Зощенко, Прилежаевой, Ауэзовым, Мукановым и многими другими. Фаня Самойловна подробно, как всегда, описывала Максу Урьевичу внешний облик окружавших их и выступавших людей, делилась своими зрительными впечат-лениями.
       25 сентября 1943 года Фрицис Рокпелнис пишет Максу Урье-вичу письмо из Москвы, информирует его о том, что выходит альманах "Карогс", предлагает в нем сотрудничать. "Арнольд Деглав рассказал много о Вашей активной работе в Алма-Ате. Меня чрезвычайно обрадовало, что в далеком южном городе Вы нашли возможность для применения Ваших творческих сил. Таким образом и Вы в дни войны вносите свою ценную долю в нашу общую работу".
       В архиве отца бережно хранятся вырезки из газет военного времени и среди них стихи Яниса Судрабкална "Русскому на-роду" в переводе Бориса Пастернака, опубликованные 17 сен-тября 1941 года в "Литературной газете", и статья Вадима Кожевникова "Латыши идут на врага" в "Правде" от 23 декабря 1941 года.
      
       Из тетрадей Фани Самойловны
      
       Вспоминаю Алма-Ату, утро. Конец зимы, сильно потеплело, солнышко уже очень греет, ручьи с шумом несутся с гор, арыки бурлят, и кажется, что все-все кругом уже настроилось на весенний лад. Впервые в жизни увидела миндальное дерево в цвету и так обрадовалась! Оно росло неподалеку от нашего окошка, и его розовые лепестки меня зачаровывали. Вдруг утром гляжу: выпал снег и покрыл все вокруг и миндальное деревце в цвету тоже... Но потом выглянуло солнышко, стало пригревать, снег начал быстро таять, мое деревце освободилось от него, и розовые цветки еще прекраснее засияли, распустились и возли-ковали, сверкая капельками бывшего, растаявшего, снега.
       В то утро мне так захотелось ласки, тепла от родного чело-веческого сердца... Лиловая синева снежных гор, почти уже весенний ветер, насыщенный снегом свежий воздух, цвет поспешившего

    219

      
       порозоветь миндального деревца, одолевшего нагрянув-ший снег... Это было в начале 1943 года, за много тысяч кило-метров от Риги, от дома. Тяжелое время, и не снегом засыпать, а кровью стало заливать с июня 1941 года... Страшно, страшнее страшного. А ты веришь, веришь и все время стряхиваешь с себя и со своих близких это страшное. А оно опять тебя мучает, особенно по вечерам, в военных госпиталях. Сколько искалечен-ных людей, а сколько еще и тех, кто так и не добрался до теплой постели... Жуть! И все же: вера, вера, вера - только она и спасает. Вера, что Жизнь всегда остается Жизнью. Надо смот-реть вперед, вверх. "Удивляюсь я вашему оптимизму", - сказал Абабков, ученый человек в Алма-Ате, когда я в начале 1943 года приглашала его приехать в гости после войны к нам, в Ригу, обещала показать много красивых парков и наше взморье. А ведь он был очень большого роста, здоровый, крепкий, да еще обра-зованный - секретарь академика. Оптимизма, веры у него не было. Взял бы пример с того миндального деревца, расцветшего, когда его внезапно осыпал снег. Как оно сияло под лучами солнца на фоне голубого алма-атинского неба, и капельки на его листьях и лепестках цветов так серебрились и блестели, как бывает у малых деток: слезинки еще не высохли на розовых щечках, а глазки уже радостно улыбаются!
      
       Из письма Фани Самойловны к дочери Дите
       в больницу ко дню ее рождения от 14 ноября 1942 года
      
       "Желаю тебе быть совсем здоровой и счастливой, чтобы труд твой был всегда звеном твоей радостной, счастливой жизни... Чтобы вскоре вражеская нечисть была изгнана, чтобы наша жизнь восстановилась вместе с жизнью для всех. Я крепко в это верю, и сердце мое сможет опять легко и радостно переживать дни твоего рождения..."
      

    * * *

      
       Шесть пожелтевших телеграмм военного времени, ленточки с текстом наклеены на страницы старых математических учеб-ников. На каждой телеграмме лиловые штампики: "Проверено", "Просмотрено". Даты мне не разобрать, но я и так все помню. Телеграммы от Натана Борисовича, мужа моей старшей сестры

    220

      
       Диты, или, как мы его ласково называли, от Натика. Хочется рассказать и о нем, он был нам всем очень дорог.
       Натан Багг происходил из большой состоятельной интел-лигентной рижской семьи. Его отцу в свое время принадлежали рижская меховая фабрика "Электра", большой дом на Карловской улице, красивая двухэтажная дача в Булдури. В семье было много детей, Натик был самым младшим. Он окончил английский колледж, получил специальность инженера-химика, имел энцик-лопедические познания в области технических и естественных наук, был всесторонне образован. Познакомился он с Дитой в 1938 году, перед ее отъездом на учебу в Париж, и влюбился в нее, как впоследствии оказалось, раз и навсегда.
       Вскоре все его родные уехали из Риги на Запад. Натик остался в Риге один, ждал Диту, надеялся, что, вернувшись из Парижа, она выйдет за него замуж. Он жил в большой опус-тевшей квартире родительского дома и работал инженером на фабрике "Электра", все еще принадлежавшей его отцу. Осенью 1939 года они с Дитой поженились. Помню, как меня вызвали с уроков в школе, взяли с собой на регистрацию их брака.
       27 июня 1941 года мы все вместе вышли пешком из города, в дороге потеряли друг друга, затем в августе встретились в Казани и переехали в Алма-Ату. У Натика было больное сердце, его несколько раз призывали и тут же возвращали с призывных пунктов. Однажды он даже доехал с призывниками до Новоси-бирска, но и оттуда его вернули - как негодного к строевой службе.
       Вскоре его призвали в трудармию и отправили в Караганду, на работу в шахту. Писем он не писал, только изредка слал короткие телеграммы. Вот одна из них, посланная в Москву в 1943 году с обратным адресом "Караганда, шахта 17БИС ЦЭММ": "Счастья, здоровья, полную победу в новом году желаю. Ната".
       В 1946 году Натик возвратился домой в Ригу и прожил вместе с Дитой много лет. Работал конструктором на Рижском ваго-ностроительном заводе. Он много болел, перенес два инфаркта и умер после операции летом 1970 года в возрасте 56 лет. Это был светлый человек, немного замкнутый, но доброжелательный, честный, скромный и благородный. Его ранний уход из жизни был большим ударом для нашей семьи.
       В Алма-Ате на улицах города, в парках, на рынке можно было тогда запросто встретить самых знаменитых киноактеров, они

    221

      
       жили в этом городе, снимались на киностудии. Помню, как Фаня Самойловна, увидев в продовольственном магазине Михаила Жа-рова, всплеснула руками и громко воскликнула: "Меншиков!".
       Киноартисты Петр Алейников, Михаил Кузнецов были для нас, девчонок, образцами мужского обаяния. Это был наш идеал, которым мы вдохновлялись для дальнейшего сравнения и поис-ков. Их улыбки, жесты, голоса остались на всю жизнь род-ственными, близкими. Мне очень нравился артист Борис Бли-нов, игравший в паре с Валентиной Серовой в кинофильме военных лет "Жди меня". Впоследствии некоторые характерные черты Блинова мне виделись в облике Михаила Ульянова. Ар-тисты эти были нашими современниками и остались ими. Вот смотришь фильм с участием молодой Любови Орловой и дума-ешь: так, как Орлову воспринимаем мы, ее современники, никто уже никогда ее воспринимать не будет. У современных зрителей совсем иные ассоциации, иные ощущения, возникающие в связи с ее игрой. Так, как звучали ее песни для нас, они не будут звучать уже ни для кого другого. Тогда, в ранней молодости, нам казалось, что вся лирика, вся романтика кино обращена непос-редственно к нам, имеет прямое отношение к нашему настоя-щему и будущему, что все это - о нас... Да, у кого из моих сверстников не дрогнет душа, не отзовется горячим воспоми-нанием сердце при звуках танго "Вам возвращая ваш портрет", песен "Соловьи, соловьи...", "В лесу прифронтовом"! Для нас это не история, а живые образы и реальные воспоминания.
       Осенью 1941 года в Алма-Ате на прилавках магазинов были еще красивые, добротные шерстяные и шелковые ткани, наряд-ные туфли на высоком каблуке, модного тогда бежевого цвета. Все это скоро исчезло, и мы, девочки, ходили кто в чем. Киев-лянки и харьковчанки донашивали те легкие крепдешиновые и креп-жоржетовые платьица, в которых вышли из дома. Зимой мы носили казахские меховые пимы или унты с галошами и ста-рушечьи черные шубы из "рытого" бархата. В первую зиму кое-что еще можно было купить по талонам.
       Мне крепко запомнились гостеприимство, доброта многих казахов, непосредственность, детская чистота в общении. Ка-захские ребята охотно дружили с нами, эвакуированными деть-ми. Но ведь они были у себя дома, а мы постоянно ощущали временность своего пребывания здесь и сильно тосковали по своим родным городам - Киеву, Харькову, Риге. Я хорошо

    222

      
       помню своих подруг: казашку Клару Курмангалиеву, дочь киевс-кого ученого Катю Лазаренко, дочь харьковского прокурора Жан-ну Ефименко, Нелу Устименко... Спустя много лет, бывая в городах Украины, я невольно искала их глазами в толпе горожан. Пыталась разыскать через справочное бюро. Но ведь прошли десятилетия, девочки повыходили замуж, сменили фамилии. Кла-ра Курмангалиева приезжала как-то из Алма-Аты в Ригу по делам, нашла меня, и мы с ней долго вспоминали далекие годы войны, нашу школу  28 на Советской улице.
       В Алма-Ате я переписывалась со своими старшими рижскими подругами, которые добровольцами вступили в ряды Латышской дивизии. Они с гордостью сообщили мне об этом, указав свой обратный адрес: почтовое отделение Золино, почтовый ящик 207721. "Желаю только одного, чтобы скорее разбить врага и с победой вернуться домой, в нашу родную Ригу... Работать будем и заживем снова счастливой жизнью. Твоя Ева".
       В нашей комнате на улице Калинина, 76 постоянно царила атмосфера творческого начала, духовного напряжения. Отец дик-товал. Впервые тогда я услышала от него стихи Блока:
       Мильоны - вас.
       Нас - тьмы и тьмы, и тьмы.
       Попробуйте, сразитесь с нами!
       Да, скифы - мы!
       Да, азиаты - мы,
       С раскосыми и жадными очами!
      
       Горение отца было заразительным, будило воображение. По-мню, как образ партизанки Тани, зверски замученной и казнен-ной оккупантами, остро затронул мою душу, вызвал реальное, конкретное ощущение личного героизма девушки - такой же, как я, как мои сверстники. Мы тогда еще не знали ее настоящего имени - Зоя Космодемьянская. На смерть Тани я откликнулась стихотворением, послала своим подругам в Золино, где его опуб-ликовали в полковой газете. Девочки Ева и Дида просили меня присылать им все мои стихи, и я охотно писала и отсылала - о фронте, о бойцах, о партизанах... Мне так хотелось чув-ствовать себя участницей всех событий!

    223

      
      
       ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      
       "Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами". Люди твердо верили в это и делали все для Победы. Макс Урьевич Шац-Анин выполнял тогда заказы Совинформбюро, вос-принимая их как боевое задание. Через Совинформбюро, создан-ное уже 24 июня 1941 года, осуществлялась тогда вся работа по освещению в прессе и по радио военных, международных и внутренних событий. Совинформбюро руководило также дея-тельностью многих антифашистских комитетов, в том числе Ан-тифашистского комитета советских ученых и Еврейского анти-фашистского комитета, которые определяли круг тематики ста-тей Макса Урьевича для Совинформбюро в течение всех лет войны - сначала в Алма-Ате, а затем в Москве, куда он осенью 1943 года переехал по вызову Академии наук. Всего для Сов-информбюро им были написаны 42 статьи.
       Среди 135000 статей, посланных в годы войны за рубеж, были и статьи М. У. Шац-Анина. На Западе было тогда немало людей, знавших его имя, и сам он хорошо знал Запад. Статьи для Совинформбюро - это был его личный вклад в сплочение антифашистских сил во всем мире, в разоблачение человеко-ненавистнической идеологии фашизма. Глобальные проблемы человечества, к которым были постоянно обращены сердце и разум Шац-Анина, сконцентрировались тогда в теме войны, в теме борьбы с фашизмом. Отец и прежде не боялся возвышен-ных - "громких" слов, так как всегда верил в способность лю-дей к героическим делам. Сейчас его вдохновенное слово стано-вилось делом в великой битве.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       СОВИНФОРМБЮРО.
       АНТИФАШИСТСКИЙ КОМИТЕТ СОВЕТСКИХ УЧЕНЫХ.
       ЕВРЕЙСКИЙ АНТИФАШИСТСКИЙ КОМИТЕТ
      
       В своих статьях, посылаемых за рубеж через Совинформбюро, я писал об ученых, об их роли в освободительной войне. Помню

    224

      
       антифашистский митинг ученых, состоявшийся 18 июня 1944 года в Москве, в Доме ученых. Собралась огромная аудитория, более тысячи человек. Митинг открыл председатель Антифа-шистского комитета советских ученых Николай Державин. Он обратился к коллегам в Великобритании и США с призывом отдать все знания и труд делу борьбы против кровавого фашизма до его полного разгрома и капитуляции. Выступили академики Петр Капица, Александр Байков, ленинградка Мария Петрова, историк Николай Никольский, который целый год жил и боролся в оккупированном Минске. Участники митинга приняли обра-щение к ученым всего мира. Моя корреспонденция о митинге была передана для опубликования в ряде прогрессивных изданий США.
       Я работал над статьей о выдающемся советском ученом-аст-рономе Сергее Николаевиче Блажко, вписавшем блестящую страницу в историю исследования звездного неба, бессменном руководителе Московской обсерватории с 1918 по 1931 год. Писал об ученых-горняках Александре Скачинском, Александре Германе, Каныше Сатпаеве.
       Запомнилась встреча с академиком, инженер-генерал-лейте-нантом Борисом Григорьевичем Галеркиным. Это был крупный специалист в области строительной механики. Мы с Фаней Самойловной посетили академика в гостинице "Москва", где он тогда жил. Борис Григорьевич был уже в преклонном возрасте, и меня поразили живость его ума, определенность суждений. Он охотно, по-дружески беседовал со мной, рассказал о своем жиз-ненном пути, а Фаня Самойловна записывала. Моя статья о Б. Г. Галеркине под заголовком "От хибарки до Академии" ушла за рубеж.
       Для Совинформбюро я написал статьи о главном хирурге Красной Армии, уроженце Риги профессоре Рейнберге, о про-фессоре Мошковском, ученых Л. Мандельштаме, Г. Лансберге, А. Иоффе, Я. Френкеле, Л. Ландау, А. Фрумкине, А. Деборине и других.
       Одна из моих работ для Совинформбюро была посвящена Илье Эренбургу и называлась "Эренбург в борьбе за справед-ливое возмездие". Изо дня в день он неустанно вел обстрел вражеских позиций. Казалось, одной лишь теме посвящены ра-боты Эренбурга - "Убей немца, если не хочешь, чтобы он убил тебя!". Во всем, что выходило из-под его пера в дни войны, слышался несмолкаемый колокольный звон, призывающий к возмездию:

    225

      
       "Человек, помни Майданек! Не забывать зла, не про-щать, а искоренять его!". В эти грозные годы присущие Эренбургу сарказм и скепсис поднялись до патетического отрицания фашизма как апогея мировой реакции, мирового зла. Писатель дал полную волю своей ненависти во имя спасения культуры и гуманизма.
       За рубеж тогда ушла моя статья о радиодикторе Юрии Бо-рисовиче Левитане. Называлась она "Рупор правого дела". С первых дней войны этот акустический образ был неразрывно связан с ходом событий: горечь утрат первых месяцев, страдания народа, героическое напряжение воли, неиссякаемая вера в гря-дущую Победу. По городам и селам разносился голос диктора, ранним утром, поздней ночью все с нетерпением ждали его. В последний час. Новые приказы Верховного главнокомандующего. Живой человеческий голос Левитана, волнующий тембр, богатая нюансами интонация, эмоциональная насыщенность, сдержан-ный, но уверенный пафос - все это наполняло слово наиболее конкретным содержанием, увеличивало смысловую нагрузку, усиливало резонанс в душах миллионов. Диктор Левитан оказал-ся на высоте переживаний тех дней, рупор правого дела внес свою лепту в завоевание Победы.
       В феврале 1942 года был создан Еврейский антифашистский комитет. Предложение о его создании прозвучало на первом радиомитинге представителей еврейского народа в Москве 24 августа 1941 года. Целью этого комитета было вовлечение в борьбу с фашизмом еврейских народных масс во всем мире. Подготавливались материалы для советской и зарубежной пе-чати о работе на фронте и в тылу, о неслыханных зверствах немецко-фашистских захватчиков. Комитет издавал газету на языке идиш "Эйникайт" ("Единство"), организовывал антифа-шистские митинги.
       Членами Еврейского антифашистского комитета были выдаю-щийся актер ГОСЕТа Соломон Михоэлс, поэты Перец Маркиш, Ицик Фефер, Самуил Маршак, писатель Илья Эренбург, акаде-мик Петр Капица, кинорежиссер Сергей Эйзенштейн и другие. На третьем пленуме Еврейского антифашистского комитета, со-стоявшемся в апреле 1944 года в Москве, я был избран в его состав и в числе других выступил по докладу ответственного секретаря комитета Шахно Эпштейна.

    226

      
       2 апреля 1944 года в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, состоялся очередной, третий, антифашистский митинг предста-вителей еврейского народа. Один за другим на трибуну выходили ораторы - рабочие, ученые, писатели, артисты, врачи, военные. Директор оборонного завода Герой Социалистического Труда Лев Гонор рассказал о напряженной работе в тылу, о том, как было ликвидировано техническое превосходство врага, о трудо-вом героизме рабочих у станков, мартенов и доменных печей.
       Вдохновенно выступил Илья Эренбург. Он сказал: "В день, когда падет проклятый фашизм, сгинут, уйдут в ночь крысы, пауки и мокрицы, последователи глупой и детской ереси, име-нуемой "антисемитизмом". Судьба евреев неразрывно связана с судьбой свободы и судьбой прогресса. Антисемитизм может су-ществовать только в темноте. Но вот солнце встает на Востоке. И кто, слыша о победах Красной Армии, не воскликнет: "Да здравствует свет!"?".
       Было принято обращение к евреям всего мира с призывом включиться в борьбу с фашизмом, умножить помощь Красной Армии, сделать все для достижения Победы. Обращение за-канчивалось словами: "Смерть фашизму! Да здравствует победа свободолюбивых народов!". Обращение подписали более 60 пред-ставителей советской общественности - орденоносцы, лауреаты государственных премий, деятели науки и культуры. В числе подписавших обращение был и я.
       В 1945 году в Москве в издательстве "Дер эмес" была издана на русском языке брошюра под заголовком "Еврейский народ в борьбе против фашизма", в которой подробно освещена много-гранная деятельность Еврейского антифашистского комитета в годы войны, приведены точные данные, характеризующие учас-тие советских евреев в боевых действиях, в том числе, в парти-занских отрядах, в оборонной промышленности и других облас-тях народного хозяйства, науки, техники, культуры.
       А вскоре после окончания второй мировой войны Еврейский антифашистский комитет был властями распущен, большинство его членов арестовано, все руководство антифашистского ко-митета физически уничтожено.
      

    * * *

       Статья М. У. Шац-Анина "Антисемитский облик гитлеризма" была написана для Совинформбюро в конце 1941 года. Сохранился

    227

      
       пожелтевший машинописный экземпляр, который Макс Урьевич при жизни извлек из своего архива военных лет и поместил в папку воспоминаний под общим названием "Между былью и мечтой. К итогам". Я приведу обширные выдержки из этой статьи.
       "Ненависть более всего характерна для гитлеризма: ненависть к другим народам, ко всему человечеству, ненависть к культуре, праву и правде. Гитлеризм весь пронизан звериной враждой, ненавистью к чужим и своим. Что, как не ненависть к герман-скому народу, гонит десятки миллионов немцев на смерть, в пропасть физического и духовного одичания.
       Гитлеризм ненавидит все и всех, устанавливая градации этой ненависти к различным народам исключительно из подлых хищ-нических соображений: кого искоренить раньше, кого - позд-нее.
       Неизменным спутником реакционных движений в истории был антисемитизм. Господствующие классы стремились остроту социальных конфликтов направить в русло национальных. Анти-семитизм является в этом отношении наиболее подходящим ры-чагом, переключающим ненависть народных масс к своим нацио-нальным угнетателям на проторенную дорожку ненависти к ино-племенному, иноверцу, чужаку-еврею.
       Средняя и мелкая буржуазия, торговцы, обыватели особенно восприимчивы к антисемитским лозунгам. Эта роль антисемитиз-ма как наилучшего катализатора для шовинистических движений всех оттенков побудила гитлеровских каннибалов именно юдофобию сделать одним из центральных пунктов своего антисо-циального и антигуманного мировоззрения.
       В беседе со своим бывшим приближенным Раушнингом Гит-лер как-то откровенно заявил: "Если бы евреев не было, их надо было бы выдумать".
       Обвиняя евреев в стремлении к мировому владычеству, гит-леризм начал борьбу за мировое господство. Выбрав евреев первым объектом своего шовинистического похода, гитлеризм в самом начале направил удар по линии наименьшего сопротив-ления, зная, что разрозненные и беззащитные еврейские мень-шинства не могли дать организованного политического или во-енного отпора. Успех этому трусливому удару был обеспечен...
       Гитлеровцы "еврейство" в значительной мере выдумали. Та-кого "еврейства", какое живет в пропаганде нацистов, в природе

    228

      
       нет. Гитлеризм сконструировал "свое" еврейство как квинт-эссенцию мирового зла, как исчадие ада, как жупел для темного люда, забитого, озлобленного, живущего в духовных сумерках...
       "Мировое еврейство" нацистов представляет собою в одно и то же время высшую эманацию капитализма и большевизма. Еврей нацистов - одновременно интеллектуал и волюнтарист, материалист и спиритуалист, демократ и плутократ. Весь клубок неразрешимых противоречий, характерных для фашистской иде-ологии, нацисты перекладывают на выдуманное ими "мировое еврейство".
       Фашисты прилагают приставку "иудей" к самым различным явлениям, которым объявляют войну, - иудео-капитализм и иудео-римское право, иудео-византийское искусство, еврейская медицина и т. д. и т. п.
       Социальная и национальная демагогия фашистов шита бе-лыми нитками. Основным врагом трудящихся они выставляют не капитализм как систему, а ссудный капитал, которому проти-вопоставляют "производительный" - промышленный. Подменяя далее "ссудный капитал" термином "еврейский капитал", они стремятся перенести всю ненависть трудящихся к магнатам гер-манского капитала на фантом "мирового еврея". Фашисты со-знательно подменяют экономическую категорию капитализма ме-тафизической категорией национального порядка - "вечным ев-реем".
       В действительности евреи, проживая в различных странах и выполняя в этих странах различные социально-экономические функции, входят как органическая составная часть в различные, порой противоположные по своим социально-экономическим ин-тересам политические системы, отличаясь друг от друга по быту, культурному облику и разговорному языку. Среди них имеются представители самых различных общественных течений. Ника-кого общееврейского, а тем более всемирного еврейского моно-польного, духа не было и нет.
       Но до всего этого нацистам нет дела. Они делают вид, что видят только одного еврея - хамелеона, которого смастерила их преступная фантазия и который должен быть распят во славу всемирной третьей империи...
       "Мировое еврейство" так же вымышлено, как и всенародный характер антисемитизма в Германии. Антисемитизм в Германии - продукт методического натравливания, проводимого крайне крикливо,

    229

      
       но при этом с холодным торгашеским расчетом. Нацист-ский антисемитизм коренится не в особенностях еврейского народа и не в характере немецкого народа, а исключительно в интересах клики, возглавляющей ныне Германию...
       Для достижения своей цели - мирового владычества и рас-пространения эксплуатации на миллионы трудящихся во всем мире - нацистам необходимо прежде всего парализовать клас-совую борьбу, объединяющую трудящихся против эксплуата-торов. Проторенной дорогой к этой цели явилась подмена клас-совой борьбы расовой грызней, а в первую очередь - анти-семитизмом.
       Это открыто выбалтывают сами идеологи нацизма. Так, Экегард еще в 1931 году писал: "Такого рода психологическая замена прямо необходима. Простому человеку необходимы и желательны конкретные символы любви и ненависти. Одни "измы" ему не годятся. Поэтому, пока он продолжает быть марксистом, "буржуа" необходим ему как символ ненависти. Этого при-вычного в течение многих десятилетий символа нельзя было просто отнять у него без замены другим, который ему и был дан национал-социализмом в виде еврея".
       Эту основную функцию не менее цинично формулирует на-цистский теоретик Ленц: "Политически массы нуждаются в та-ких античувствах, как антисемитизм, для возбуждения актив-ности". Иными словами, антисемитизм используется нацистами как суррогат антикапитализма.
       Бешеной травлей евреев разлагая всю общественную жизнь Германии, нацисты одновременно направили свои антисемитские щупальца во все другие страны Европы, чтобы распространить свое тлетворное влияние. В оккупированных странах они ввели изуверские нюренбергские законы, направленные на разграбление и истребление евреев. Травля евреев разжигалась и в Венгрии, Румынии, Болгарии.
       Но все это было лишь прелюдией к той вакханалии чело-веконенавистничества и погромных кошмаров, которые сопро-вождают гитлеровское вторжение в пределы СССР. Еще задолго до нападения на СССР Гитлер планомерно и методично вдалб-ливал околпаченному населению Германии свой тезис об иудео-большевизме. Гитлеровские каннибалы мошеннически объявили Советский Союз "еврейским государством", всеми доступными им средствами раструбили по миру, что свой крестовый поход

    230

      
       они, свастиконосцы, направляют лишь против евреев и ком-мунистов во имя того, чтобы освободить от их власти другие народы, все остальное население.
       Они и тут, как и во всем предыдущем, рассчитывали на невежество и тупость презираемых ими народов. С беспример-ной свирепостью людоедская армия Гитлера в оккупированных местностях в первую очередь расправляется с еврейским на-селением. Но основной целью удара фашистских полчищ являет-ся уничтожение всего коренного населения оккупированной
       страны.
       Объявленная Гитлером всему человечеству истребительная война усилиями всех народов мира будет закончена истреб-лением самого Гитлера и его изуверских банд".
       Передо мной телеграмма, присланная из Куйбышева. "Алма-Ата, Калинина, 76, корпус 2, квартира 2, Шацу. Пришлите телеграфно статью в 200 слов для кампании: "1000 танков, 500 бомбардировщиков Красной Армии от евреев всего мира". Эпштейн". На обороте телеграммы рукой Фани Самойловны написа-но: "Получено в г. Алма-Ата к 22 июня 1942 года - ко дню рождения Максеньки - первый год вторжения гитлеровцев. Какой мог быть в этот день больший подарок, чем такая воз-можность выступить со статьей...".
       Составленная Максом Урьевичем и отправленная за рубеж телеграмма заканчивалась словами:
       "Вместе со стонами страданий по всей Земле несутся мощные волны ненависти к лютому врагу. Они несутся и через океаны к вам, они зовут вас до единого всех к воплощению этой нена-висти в грозное оружие, смертоносные танки и бомбардиров-щики. Шац Анин".
       В одной из своих статей для зарубежной печати Макс Урьевич обращается к творчеству Гейне, к его поэме "Германия. Зимняя сказка", опубликованной в 1844 году.
       "Сто лет тому назад Гейне после долголетнего изгнания вер-нулся в Германию. Но бушующая реакция вскоре вновь заста-вила его покинуть родину. Свои впечатления от кратковремен-ного пребывания в феодально-юнкерской Германии Гейне обобщил в своей замечательной поэме, которая в наши дни приобретает животрепещущую актуальность. Интуиция Гейне глубоко про-никла в противоречия современной ему Германии и с поразительной

    231

      
       прозорливостью предсказала взрыв тевтонского бешен-ства в наши дни".
       В обширной статье, озаглавленной "Фашистская лженаука", опубликованной в Нью-Йорке в журнале "Идише культур" (в августе - сентябре 1943 года), Шац-Анин подробно останавли-вается на фашистской интерпретации самых различных областей человеческих познаний и убедительно доказывает, что методы фашистской псевдонауки - это фальсификация и искажение фактов.
       "Это, естественно, вовсе не наука, а ее антипод. Цель ее - доказать, что лишь фашизм с его злодеяниями, варварством и тупостью закономерен и что фашистская ложь - святая исти-на..."
       В другой статье, посланной за рубеж, Макс Урьевич писал:
       "Мировая совесть не может успокоиться, пока не будут уни-чтожены истоки кошмарных преступлений, их корни, их при-чины. Подлинный гуманизм требует беспощадной расправы над бешеным зверем, посягнувшим на высшие блага человечества. Пропасть, в которую озверелый фашизм толкал культурное чело-вечество, должна проглотить и проглотит фашистов всех видов и разновидностей".
       В своих работах для Совинформбюро Макс Урьевич расска-зывал мировой общественности о Латышской дивизии, о жизни эвакуированных граждан Латвии в тылу и о неслыханных звер-ствах, чинимых оккупантами на латвийской земле. Обо всем этом в последующие годы и десятилетия написано множество исследований, публицистических и художественных произведе-ний. Но тогда, по свежим следам событий, публикации эти имели большой резонанс за рубежом.
       Макс Урьевич писал о том, как за короткий срок фашистами было уничтожено почти все коренное еврейское население Лат-вии. В 1942 году в Риге оставалось в живых только 400 евреев. Лишь одна треть латвийских евреев - те, что эвакуировались из Латвии в первые дни войны, - спаслись от нацистских па-лачей.
       В статьях М. У. Шац-Анина, опубликованных в газете "Эйникайт" и за рубежом, рассказывалось о том, как в Латвии фор-мировались первые воинские подразделения и истребительные отряды, как в первых боях, мужественно сражаясь с врагом, погибли журналист Григорий Крупников, Леонид Эттингер -

    232

      
       молодой талантливый литературовед, Исраэль Ицик (Лазик) - одаренный, многообещающий поэт и многие другие.
       Несколько статей Макс Урьевич посвятил 201-й (затем 43-й гвардейской) Латышской стрелковой дивизии, отмечая интер-национальность этого формирования. Он пишет о людях диви-зии, их подвигах под Москвой, у Наро-Фоминска, Боровска, под Старой Руссой, в Крестцах. Написал о героической смерти Беньямина Кура - талантливого человека, бойца интербригады в Испании. Написал о гибели Мейера Скутельского - политрука саперной роты. Писал о враче медсанбата Михаиле Дубинском, политработнике Голлендере и многих других латвийских евреях - активных участниках Великой Отечественной войны.
       Ряд статей М. У. Шац-Анина для Совинформбюро и газеты "Эйникайт" были посвящены латышским писателям. В статье об Андрее Упите он писал: "Художественное слово Упита подобно спелому плоду с дерева, корни которого уходят в глубь родной земли". Макс Урьевич писал тогда и о Райнисе, и о Янисе Судрабкалне.
       В годы войны М. У. Шац-Анина часто посещали люди, эвакуи-рованные из Латвии, делились своими переживаниями, мыслями о жизни после Победы, в которой никто не сомневался.
       Помню, в Москве Макса Урьевича навестил художник Фран-циск Варславан. Он был тогда подавлен, озабочен судьбой своей семьи - жены и дочери, оказавшихся на территории оккупи-рованной фашистами Латвии, он ничего не знал об их судьбе...
      
       Из воспоминаний Евы Ватер
      
       ...В эвакуации мы переписывались. Макс Урьевич живо ин-тересовался всем, что делается на фронте, выступал по радио, в печати и перед трудящимися. Это мы знали из писем.
       13 февраля 1944 года в Корсунь-Шевченковской операции смертью храбрых пал мой старший брат - гвардии капитан Юрий Ватер. Посмертно брат был награжден орденом Ленина. О брате, его героической жизни и смерти в последующем написано много. Но я горжусь, что первым автором, описавшим героический подвиг Юрия Ватера, был Макс Урьевич Шац-Анин. Его эмоци-ональная, проникновенная статья о брате в газете "Эйникайт" потрясла меня и всех, кто знал Юрия. С тех пор Макс Урьевич стал мне еще ближе. Через много лет, когда готовился столетний

    233

      
       юбилей Макса Урьевича, его дочь Рута подарила мне черновик той статьи, я благодарна ей за это.
       Осенью 1944 года, будучи в Москве в командировке, я по-бывала у Макса Урьевича. Судьбе было угодно, чтобы бой Крем-левских курантов вместе с победными залпами в честь осво-бождения от гитлеровцев нашей родной Риги 13 октября 1944 года мы слушали вместе в московской квартире Макса Урьевича. Сколько было слез, боли и радости!

    234

      
      
       ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      
       Недавно я прочитала у Вениамина Каверина: "Бывают связи, возникающие случайно, мгновенно вспыхивающие и гаснущие, когда исчезают обстоятельства, которые были для них опорой, основой...". Думается, что и в жизни моих родителей бывали такие вспыхнувшие и погасшие отношения с людьми. Но мне сейчас хочется вспомнить тех, кто в то трудное время согрел их своим дружеским участием, прикоснулся к ним своей душой. Тех, кого они вспоминали с любовью и благодарностью.
       О некоторых из них я могу сказать немногим более того, что содержится в составленных и подписанных ими документах, в их личных письмах, дарственных надписях, воспоминаниях роди-телей. Мне даже не всегда известны дальнейшие судьбы этих людей. Но я ощущаю потребность, даже обязанность, написать о них хотя бы то немногое, что есть в моем распоряжении, помянуть их добрым словом. В этих людях - черты времени, очертания судьбы, ее повороты...
       Многих влекло к Максу Урьевичу не только желание под-держать, ободрить - конечно, это тоже. Думаю, что и сами они нуждались в общении с ним, которое обогащало, заряжало оп-тимизмом, уверенностью в будущем.
       Николай Дмитриевич Казанцев - профессор, специалист по колхозному и земельному праву был лет на 20 моложе отца, но находил с ним много общего, охотно и помногу беседовал, а переехав в октябре 1942 года из Алма-Аты в Свердловск, при-сылал письма, рассказывал о своей работе в юридическом ин-ституте, юридической школе, писал о предстоящей сессии Ака-демии наук, о театральных и музыкальных гастролях. Потреб-ность в общении сохранялась.
       Иван Александрович Поляков работал в то время секретарем президиума Казахского филиала АН СССР. Он был в курсе всей деятельности Макса Урьевича, интересовался условиями его жиз-ни и труда. Этот интерес Иван Александрович сохранил, и еще

    235

      
       в июне 1955 года из Москвы в Ригу пришло его поздравление к 70-летию Макса Урьевича.
       Борис Яковлевич Арсеньев - профессор, директор Москов-ского юридического института, эвакуированного тогда в Алма-Ату. Собранный, мудрый, скромный, благожелательный и дея-тельный человек. Усы, бородка, внимательный, проницательный взгляд. Дружба родителей с Борисом Яковлевичем Арсеньевым, возникшая в годы войны, продолжалась более десятка лет, до самой его смерти. Сохранились письма, открытки. Все меньше радостей, все чаще горести...
      
       "Москва, 19 июня 1952 года.
       Дорогая Фаня Самойловна! Несчастье нас не миновало. Наша Надежда Львовна умерла. 17-го мы ее кремировали. Сердце, измученное и исстрадавшееся, наконец, не выдержало, и когда приключился третий инфаркт, оно отказалось работать. Надежда Львовна без предсмертной агонии 16-го в 6 часов утра во сне тихо скончалась... Оборвалась ее жизнь, и она навеки ушла от нас... Горе слишком велико, утрата очень тяжела, и я не могу еще прийти в себя. Но жить надо, и я живу. Будьте здоровы, дорогие мои. Берегите друг друга, ибо безумно тяжко терять близкого, родного человека. Целую вас и детей ваших.

    Ваш Б.Арсеньев".

      
       Летом 1953 года я посетила Бориса Яковлевича в его крохот-ной, сумеречной, уставленной книжными шкафами квартирке в Москве, на Солянке. Он беседовал со мной о трагических со-бытиях, предшествовавших недавней смерти Сталина. Борис Яков-левич искал ответы на мучавшие меня вопросы, а я с интересом ловила каждое его слово... Смерть своей жены Надежды Львовны он переживал очень глубоко, но крепился. Спустя несколько лет сдал и Борис Яковлевич - долгие месяцы он парализованный, беспомощный лежал неподвижно на спине, в совершенно ясном сознании, полностью понимая свое состояние и перспективы... Об этом писала нам его дочь, московский адвокат Дина Бо-рисовна Арсеньева. Как мучительно уходил он из жизни! Не-легко было жить, но и умереть оказалось непросто...
      
       Из тетрадей Фани Самойловны.
      
       Однажды, в конце 1941 года, мы с Максом Урьевичем пошли в Алма-Ате в зал публичной библиотеки, где должен был выступить

    236

      
       Самуил Яковлевич Маршак. Зал был до отказа пере-полнен. Читал Самуил Яковлевич замечательно, его слушали, затаив дыхание; в наиболее острых, юмористических местах публика громко и одобрительно смеялась.
       Мы сидели близко от трибуны, я внимательно вглядывалась в окружавших нас незнакомых еще людей, собираясь потом поделиться своими впечатлениями с Максом Урьевичем. Когда Самуил Яковлевич закончил свое выступление, ему долго и дружно аплодировали, и мы оба, конечно, тоже. И тут неожи-данно Самуил Яковлевич направился к Максу Урьевичу, сер-дечно обнял его и расцеловал, откровенно радуясь встрече с ним, - как близкий, родной человек. Нам обоим стало тепло на душе от такой встречи - Маршак был любимым поэтом, на его стихах я духовно растила своих детей.
       В течение двух лет нашей жизни в Алма-Ате мы встречались с семьей Самуила Яковлевича. Сам он часто уезжал в Москву, его супруга Софья Михайловна была очень интересным, пре-красным, чутким человеком, большой помощницей своего мужа - создавала ему наилучшие условия для жизни и творчества, заботилась о его здоровье. Она была на редкость преданной матерью - в семье тогда было двое сыновей. Софья Михайловна нам очень нравилась - ласковая, встречала нас всегда по-дру-жески, тепло, и я часто советовалась с нею - она обладала большим умом и жизненным опытом.
       Недавно я прочитала одно из последних стихотворений Саму-ила Яковлевича, где есть такие строки:
       Недолгий гость, зачем такие средства
       Расходуешь на свой наемный дом?
       <...>
       Расти, душа, и насыщайся вволю,
       Копи свой клад за счет бегущих дней
       И, лучшую приобретая долю,
       Живи богаче, внешне победней.
       Действительно, чем содержательнее живет человек, чем мень-ше сил он отдает внешнему, тем богаче он становится духовно и может поделиться этим богатством с людьми, как это и сделал Самуил Яковлевич, обогатив сокровищницу культуры своим вкла-дом. Навечно останется в памяти людей Самуил Яковлевич Маршак

    237

      
       и вместе с ним его чудесная подруга жизни Софья Михайловна - близкие нам люди.
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
       САМУИЛ ЯКОВЛЕВИЧ МАРШАК
      
       Творчество и личность Маршака меня интересовали давно. В начале века его стихи, опубликованные в периодической печати на русском языке, бывали обращены и к еврейской тематике, но главным образом привлекли мое внимание своей идейно-эмоци-ональной гармонией, связью с реальной жизнью. И в даль-нейшем, когда Маршак уже стал известен как один из созда-телей детского жанра литературы реализма, меня привлекали мотивы интернационализма и гуманизма в его творчестве, ко-торое мне было очень близко по духу.
       Когда осенью 1941 года в Алма-Ате я встретился с Самуилом Яковлевичем, оказалось, что он был в курсе моей литературно-общественной деятельности.
       Меня поражало тогда его неустанное духовное горение. Все-ми своими мыслями и чувствами он был на передовой линии борьбы с фашизмом, в содружестве с художниками Кукрыниксами разил врага своей сатирой. Он постоянно был в разъездах между Москвой и Алма-Атой, поддерживал тесный контакт с ведущими писателями Казахстана.
       В 1943 году Самуил Яковлевич советовал нам переехать в Москву. Дело это было нелегким, но он обещал нам свое содей-ствие. Осенью того же года, когда мы уже были в Москве, нам позвонила жена Самуила Яковлевича Софья Михайловна и со-общила, что получила для нас билеты на литературный вечер, где предстояло выступление Самуила Яковлевича, и будет ждать нас у входа. Снова меня поразила удивительная гармония содер-жания и формы выступления Маршака, способность непосред-ственно воздействовать на эмоции и разум слушающих его лю-дей. После выступления Самуил Яковлевич подошел к нам, дружески обнял и расцеловал обоих.
       Иногда, в домашнем кругу, Самуил Яковлевич бывал вспыль-чив и раздражителен, но обычное его состояние, которое мы наблюдали, - общительность и открытая доброжелательность к людям. Нередко по отношению к себе он проявлял юмор, даже иронию. Однажды он рассказал о том, что во дворе дома, где он жил,

    238

      
       детишки обычно дружно и радушно хором приветствовали его: "Вот идет наш дяденька Маршак". Но когда немного подрос его внук Гуленька и уже играл во дворе с ребятами, они стали встречать и провожать Маршака словами: "Вот идет Гуленькин дедушка!".
       После войны Самуил Яковлевич приезжал в Дом творчества в Дубулты, мы с ним общались, беседовали. Его тогда очень заинтересовала моя лекционная работа на курсах для анти-фашистов-военнопленных в окрестностях Риги. Маршак подроб-но расспрашивал о моих впечатлениях, о том, "как реагируют головорезы на наши поучения", и сказал, что хотел бы лично побывать там.
       Когда в 1953 году разыгралось инспирированное Берией гряз-ное дело о "врачах-отравителях", с которыми Самуил Яковлевич был хорошо знаком и даже дружен, он был страшно подавлен. Говорили, что и сам он со дня на день ждал посещения "ночных гостей". Состояние его здоровья расстроилось. В Ригу Маршак больше не приезжал. Вскоре умерла Софья Михайловна. Мар-шак, по-видимому, "ушел в себя", дальнейшая переписка с нами велась через его секретаршу
      

    * * *.

      
       Передо мной книга "25 лет исторической науки в СССР", изданная Академией наук СССР в 1942 году. Эту книгу Фаня Самойловна подарила Максу Урьевичу ко дню его рождения, 22 июня 1944 года: "С 1917 по 1942 - четверть века и нашей совмес-тной жизни. Начало следующей четверти - 1942, 1943 гг. - Алма-Ата, 1944 г. - Москва. Горизонты лучшей, светлой жизни. Фаня".
       В книге несколько пожелтевших от времени закладок. Отчер-кнут сбоку абзац из статьи А. М. Панкратовой "Советская исто-рическая наука за 25 лет": "Важнейшая задача советских ис-ториков состоит в разоблачении людоедской фашистской идео-логии, в частности фашистской фальсификации истории". Вторая закладка - статья М. А. Коростовцева "Изучение истории древ-него мира за 25 лет". Отчеркнуты места, где автор перечисляет ряд работ советских историков в области древней истории ев-рейского народа - Н. Никольского, А. Рановича, В.Струве. Макс Урьевич тщательно изучал эти работы, сопоставляя их с соб-ственными исследованиями и выводами.

    239

      
       Личное знакомство Макса Урьевича с историком Анной Ми-хайловной Панкратовой - главным редактором и соавтором ши-роко известного учебника по истории СССР для средних школ - состоялось в Алма-Ате, в Казахском филиале Академии наук. Анна Михайловна Панкратова в годы войны стала, можно ска-зать, добрым гением нашей семьи. Она сразу прониклась боль-шим уважением к Максу Урьевичу, поняла его духовную, идей-ную сущность, с интересом относилась к волновавшим его темам и проблемам.
       Помню, как в Москве мы всей семьей были в гостях у Анны Михайловны в ее квартире на Большой Калужской. Дома была и ее дочь Майя. После дружеской беседы с Максом Урьевичем Анна Михайловна подарила ему две книги из своей личной библиотеки: И. Берлин. "Исторические судьбы еврейского на-рода". Издана в Петербурге в 1919 году. На ней дарственная надпись: "Дорогому М. У. Шацу от искренне любящей А. Пан-кратовой на память о наших научных встречах. Москва, 25 марта 1945 года". И вторая книга: А. Тюменев. "Евреи в древности и средние века", издана в Петербурге в 1922 году. Надпись: "До-рогому М. У. Шацу с пожеланиями творческих успехов. А.Пан-кратова, 25 марта 1945 года".
       В 1945 году Анна Михайловна Панкратова приезжала в Ригу. Фаня Самойловна навестила ее тогда. Анна Михайловна живо интересовалась тем, как складывается научная и литературная деятельность Макса Урьевича в послевоенной Риге.
      
       Из письма Макса Урьевича
       Анне Михайловне Панкратовой из Риги, 1945 год
      
       "Как часто вспоминаем о Вас, но организационный период в новых условиях требует огромного напряжения сил. Мы часто думаем: как хорошо было б зайти к Анне Михайловне и обо всем с ней переговорить..."
      

    * * *

       Когда в середине февраля 1953 года арестовали моих родите-лей, Фаня Самойловна успела нам сказать: "Обратитесь к Анне Михайловне...". И я поехала в Москву. Мои походы в различные инстанции оказались тщетными: подъезд МГБ на Кузнецком был наглухо закрыт, в прокуратуре СССР дежурная приемной сердито,

    240

      
       не глядя, пробормотала что-то вроде "не виновен - разбе-рутся...".
       В Институте истории Академии наук СССР меня приняла Анна Михайловна Панкратова. Она была буквально потрясена моим сообщением, бессильно опустилась в кресло и сказала, что не только помочь, но даже что-либо узнать не может. "Обста-новка крайне тяжелая, - сказала Анна Михайловна, - на днях арестован Майский". Речь шла о бывшем после СССР в Вели-кобритании. Анна Михайловна была крайне подавлена, с грус-тью и сочувствием простилась со мной.
       В 1957 году в возрасте 60 лет Анна Михайловна скончалась.
       В 1944 году в Москве Макс Урьевич познакомился с извес-тным ученым-экономистом Давидом Розенбергом. Подружились семьями, переписывались, связь с семьей его младшего сына Генриха Давидовича сохраняется и поныне.
       Давид Розёнберг был весьма колоритной фигурой. Он родился в Литве в 1879 году, в бедной еврейской семье. В начале века включился в революционное движение, за что был подвергнут превентивной ссылке в Нарымский край. Розёнберг был са-моучкой, не окончил высшего учебного заведения, однако за-нимался журналистской деятельностью и тщательно изучал тру-ды Карла Маркса.
       После революции Розёнберг преподавал политэкономию - вначале в Сибири, а затем в Москве, в Коммунистическом университете трудящихся Востока, в Институте красной про-фессуры, Военно-политической академии. В 1939 году Розенберга избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР. Он преподавал и в академии Генерального штаба, в Московском университете.
       Давид Розёнберг является автором уникального научного труда - "Комментарии к "Капиталу" К. Маркса".
       Розёнберг был маленького роста, с мелкими, но выразитель-ными чертами лица, в которых было что-то татарское. Живой, теплый блеск глаз. По-русски он говорил с еврейским акцентом, все, о чем рассказывал, было необычайно интересно. Чувство-валось, что он и сам увлечен материалом. Пафос и построение его рассуждений, их логика всегда привлекали слушателей. Сту-денты буквально ломились на его лекции. Вся их квартира на Смоленском бульваре была заполнена книгами. По завещанию Розенберга научная библиотека после его смерти была передана

    241

      
       Московскому университету. Никаких внешних признаков ма-териального благополучия в доме не было - лишь самое необхо-димое для жизни и интеллектуального труда.
       Генрих Давидович рассказывал, что перед войной, когда живы были старшие братья, вся семья ежедневно собиралась за обе-денным столом, говорили о науке, истории, работе. Ни о чем другом вообще с отцом не говорили. Так было и потом, до самой смерти Давида Розенберга в 1950 году.
       Его жена Евгения Борисовна пережила мужа на шестнадцать лет. Это была крупная женщина, властная, умная. До революции была в Одессе белошвейкой, профсоюзной активисткой. Еди-номышленница, товарищ и верный друг, она прошла с мужем ссылку в Нарыме, была ему верным помощником, организатором быта, условий для работы. Родила и воспитала трех сыновей. Двое старших погибли в 1941 году на фронте в районе Смо-ленска.
       Давид Розенберг был дружен с известным философом и ли-тературоведом Любовью Исааковной Аксельрод. В свое время, до революции, Любовь Исааковна Аксельрод-Ортодокс была од-ним из лидеров меньшевизма. В последние десятилетия жизни Любовь Исааковна занималась философским творчеством Льва Толстого, эволюцией его мировоззрения. В 1944 году в Москве Давид Розенберг вместе с Максом Урьевичем и Фаней Самойловной посетили престарелую Любовь Исааковну. Встреча была очень интересной, они вспоминали Бернский университет начала века, который оба окончили, говорили о творчестве Льва Тол-стого, о еврейском фольклоре.
       В послевоенные годы, приезжая в Москву, я часто, даже в самые тяжелые для нашей семьи дни, останавливалась в доме семьи Розенбергов. Меня там всегда принимали охотно, привет-ливо, дружелюбно.
       В архиве отца сохранились работа Д. И. Розенберга "Очерки развития экономического учения Маркса и Энгельса в сороковые годы XIX века" с дарственной надписью, а также черновик письма Макса Урьевича к Давиду Розенбергу.
      
       "Рига, 2 апреля 1947 года.
       Дорогой друг!
       Уже давно, немедленно после получения Вашего письма, со-бирался я Вам написать. Меня искренне обрадовало, что Вы "размахнулись" на такую большую работу, которая должна

    242

      
       обобщить богатый опыт многолетнего и упорного труда над насле-дием Маркса. Чаще, чем когда-либо, я в последнее время вспо-минаю часы, проведенные с Вами, и беседы о том, что должно быть сделано, чтобы подытожить жизненный опыт.
       Вы спрашиваете, над чем я сейчас работаю. Вы помните мою работу о Марксе и его отношении к еврейскому вопросу, с которой я Вас частично ознакомил. Каждая большая тема имеет свою внутреннюю логику. Работая над ней, я должен был рас-ширить тему. Как-то незаметно перекинулся мост от прошлого к сегодняшнему дню, через столетия. Рамки темы раздвинулись, и сегодня она гласит: "Советская власть и еврейский народ". Маркс занимает в этой работе место "исторической увертюры к теме". За ней должна последовать эволюция еврейского соци-алистического движения до Октября. Центральную часть работы должна занимать современная постановка еврейского вопроса.
       Хотел бы я, чтобы актив советского еврейства осознал свою ответственность за судьбу еврейской культуры и свою роль в деле ее возрождения. Надеюсь, что нам еще удастся обо всем этом поговорить лично. Но время неумолимо для каждого из нас. Поэтому хотелось бы, чтобы Вы и до личной встречи поделились со мною Вашими соображениями. Вы знаете, что они для меня весьма ценны.
       С наилучшими пожеланиями и приветом всем Вашим от нас всех.

    Ваш М. Шац".

      

    * * *

      
       В Москву мы приехали из Казахстана в конце сентября 1943 года. Долгий, многодневный путь. Поезда шли медленно. Я ожи-дала встречи с Москвой, как огромного, невероятного счастья. Моя сверстница Марина Завадовская тоже возвращалась с ро-дителями из эвакуации в Москву - домой. Стоя в тамбуре у открытых дверей вагона, мы, счастливые, глядя в ночное небо, пели дуэтом: "Звезды на небе, звезды на море, звезды в сердце моем...". Встречный ветер и звезды в сердце - это ощущение сохранилось в памяти.
       В Москве мне, шестнадцатилетней, казалось, что дома, пло-щади, улицы и мосты окрашены в какой-то особый цвет, который невозможно было определить или сложить из цветов радуги. Они излучали и особый свет, созданный моим воображением.

    243

      
       Этот свет пронизывал насквозь мою юную душу, вызывал трепет и ожидание чуда. Великолепный, таинственный город, слившийся в моем представлении с образами всех столиц мира - Парижа, Лондона, Нью-Йорка - и одновременно с необозримыми просто-рами России, по которым так долго ехал наш поезд и которые с раннего детства вошли в сознание из русской литературы, рус-ской музыки и живописи.
       Москва, 1943 год... По улице Горького девушки в военной форме ведут на веревках огромные аэростаты. Театр Красной Армии разрисован в зеленое, желтое, светло-коричневое. На улицах масса военных, молодых, почти моих ровесников. Так захотелось приобщиться к ним! Я где-то раздобыла гимнастерку, задумала поступить в военное училище, вначале шла речь о морском, затем - о речном. Потом вопрос отпал, сказали, что женщин во флот уже не принимают. Опоздала.
       Первые месяцы после приезда в Москву мы ютились на квартирах у родственников и знакомых, а затем Моссовет пре-доставил отцу комнату в самом центре, на Кузнецком мосту, 4/3. В архиве отца сохранилась копия письма Алексея Толстого от 27 ноября 1943 года - письмо заместителю председателя Моссовета Астафьеву. Оно было отпечатано на бланке члена Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и рас-следованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР.
      
       "Многоуважаемый товарищ Астафьев!
       Профессор М. У. Шац, историк, писатель-публицист, видный ученый, потерявший зрение в тюрьме, был эвакуирован из Риги в Алма-Ату, откуда приехал в Москву по приглашению Инсти-тута истории Академии наук. В Москве у него нет никакого жилья, он действительно без крова. Его с семьей приютили родственники жены, и они живут - восемь человек - в одной комнатушке, не имея никакого права на жилплощадь. В таких условиях нельзя не только вести научную работу, но даже приготовить себе горячую пищу. Профессор Шац - ценный на-учный работник, и лишить его возможности плодотворно ра-ботать из-за отсутствия помещения совершенно нецелесообраз-но. Считаю, что проф. Шацу необходимо предоставить жилплощадь

    244

      
       из фондов Моссовета, и прошу Вас дать соответству-ющее распоряжение.
       Не откажите в любезности сообщить мне Ваше решение по этому вопросу.
       С уважением, депутат Верховного Совета СССР, член Чрез-вычайной государственной комиссии А. Н. Толстой".
      
       Мы поселились в четырехэтажном доме гостиничного типа, построенном в середине прошлого века и примыкавшем к пра-вому крылу Большого театра. До революции там и была гости-ница. Этот дом рядом с Большим театром часто виден на фото-графиях, в кинокадрах. Вход был не с Кузнецкого моста, а с площади Свердлова, с Копьевского переулка, который вел на Пушкинскую, к филиалу Большого театра.
       Спустя десятки лет, проходя мимо приютившего нас в годы войны дома, я ощутила замораживающую стерильность, которая царит за большими монолитными стеклами перестроенных окон-ных проемов. А в те далекие годы на всех подоконниках за старыми рамами стояли кастрюли с едой, банки, бутылки, сверт-ки. Двойные форточки часто открывались, чтобы проветрить перенаселенные комнаты. Бывало, еще только поднимаешься по видавшим виды ступенькам подъезда, а тебя уже обдает густым запахом жилья, сильным, будоражащим. Особенно чувствитель-ны мы были тогда к запахам пищи, постоянно хотелось есть. Помню особое лакомство - подогретые американские консервы из фасоли с манкой, заправленные белым, тоже американским, жиром под названием "лярд". В длинные коридоры из каждой комнаты-квартиры проникали запахи жизни ее обитателей - самые различные при всей простоте и общей безыскусности военного быта. Разные запахи, разный свет, разные звуки, сли-ваясь, создавали некую единую ауру, замешанную на керосинном духе огромных общих кухонь, расположенных по одной в каждом крыле четырехэтажного дома.
       Комната, которую нам дали, только что освободилась - оди-нокая жиличка покончила с собой. Наследников не было, и нам по акту передали то, что осталось, - кухонную полку с двумя-тремя бедненькими чашками, тарелками, сахарницей и старый одностворчатый шкаф, на котором стояла желтая урна с прахом жениха покойной жилички. Я первой примчалась в эту комнату, привела с собой свою соученицу Таню, и мы всю ночь напролет

    245

      
       читали вслух "Войну и мир", временами с опаской поглядывая на шкаф с желтой урной...
       Воспоминания о московской школе у меня, прежде всего, свя-заны с образом учителя словесности, обладавшего особым арти-стизмом преподавания. Память хранит остроту первого воспри-ятия творчества Маяковского, возникшую на уроках этого учи-теля. Помню, как учитель привел наш класс на Тверской бульвар в гости к знаменитой Т. Л. Щепкиной-Куперник. Мы сидели как завороженные, смотрели и слушали, общаясь с живой историей.
       Каждый день после уроков я выстаивала большую и веселую юношескую очередь в читальный зал Ленинской библиотеки. Очередь начиналась у подножия старинной лестницы дома Паш-кова. В читальном зале - теплом, чистом, уютном - можно бы-ло не только заниматься, но и заводить интересные знакомства с очень умными девочками и мальчиками. В то время я увлека-лась чтением толстых романов, среди которых были "Агасфер" Эжена Сю, "Наши знакомые" Юрия Германа, - познавала пери-петии жизни...
       Тогда все чаще и чаще в Москве гремели победные салюты, несколько салютов за вечер. Мне казалось, что это огромные, накатывающиеся с моря волны разбиваются о крутые скалы, превращаясь в миллионы искрящихся брызг. Салюты звучали как торжественный отбой воздушной тревоги, начавшейся в июне 1941 года...
       Старые песни способны оживить давние ощущения, вызвать в душе отзвук минувшего. Такой песней для моих родителей и для меня стала "Темная ночь" из кинофильма "Два бойца". Мы тогда твердо верили, что там, за последним крутым перевалом, всех нас ожидает счастье.
       В октябре 1986 года я стояла у окна своего номера в новом корпусе гостиницы "Москва". Передо мной была одна из знаме-нитых исторических панорам Москвы - площадь Свердлова, Большой театр и фонтан перед ним, здание ЦУМа, Малый театр, памятник Островскому, гостиница "Метрополь". Я вспоминала свою военную юность, связанную с этими местами, "и думала обо всем, что происходило и решалось здесь в те годы, о том, что мы здесь ощущали, о чем мечтали, уверенные в осуществлении всего ожидаемого. Это было свойственное юности предвосхи-щение прекрасного будущего. Что-то в жизни сбылось, а что-то и нет. Многое и в Москве совершенно переменилось. Но величественные

    246

      
       исторические панорамы Москвы остались, они неизменны и вечны и ждут осуществления прекрасного!
       В марте 1945 года мы возвращались домой, в Ригу. Со-хранились наши пропуска на право проезда из Москвы в Ригу и командировочные удостоверения. Действовали строгие пра-вила, которые следовало соблюдать. Все еще шла война, гибли люди.
       После Москвы Рига показалась тихой и провинциальной. Дома, прежде величественные, высокие, стали как будто меньше. Зримые и незримые следы оккупации, леденящие душу рассказы очевидцев о фашистском хозяйничанье - все это определило наше душевное состояние в первые дни и месяцы после воз-вращения домой.
       И наступила весна Победы. Победу ждали с самого начала, с первого дня войны, - и дождались ее. Маргарита Алигер пи-сала:
      
       Когда страна узнала о войне,
       В тот первый день, в сумятице и бреде,
       Я помню, я подумала о дне,
       Когда страна узнает о победе.
      
       Так оно и было на самом деле. В мае 1945 года Макс Урьевич написал статью "Весна победы".
       "Эта весна войдет в мировую историю как один из наиболее мощных взлетов нашей эпохи. Война, в которую мир был вверг-нут фашистской агрессией, была величайшим испытанием для всего человечества и больше всего для СССР. С лета 1941 года вся мощь фашистского бронированного кулака была направлена и до конца войны обрушивалась прежде всего на СССР. Мы вышли из этого испытания закаленные бурей. Мир в изумлении склоняется перед силой, вырвавшей человечество из омута, спас-шей культуру и свободу человечества.
       Долгие годы фашизм из центра Европы с исступленной пла-номерностью сеял ненависть, кровожадность, культивировал низ-менное и преступное, что веками оседало на дне мировой исто-рии. Народы воочию убедились, что "новый порядок" фашистов был дьявольским накоплением всех пережитков варварства, рабовладельчества и феодализма, самым отвратительным соче-танием жестокости и алчности, коварства и вероломства.

    247

      
       Фашизм - это планомерное народоубийство с использованием пос-ледних достижений науки и техники, это - организованная смерть.
       Перед глазами мира постепенно разверзался фашистский ад: застенки гестапо, концлагеря, фабрики уничтожения, всемирный комбинат смерти. Ползла молва об ужасах Дахау. Над миром несся зловонный смрад печей Майданека. Мир увидал усеянные пеплом поля Треблинки. Европа и Америка в оцепенении остано-вились перед кошмарами Бухенвальда. И все это померкло перед методическими сверхзлодеяниями Освенцима. Каждый раз, когда перед миром раскрывался новый лик фашистского изуверства, казалось, что уже достигнут предел безумия. Но мир вновь и вновь убеждался, что воистину бездонна пропасть, в которую толкал человечество фашизм.
       Мир погружался во тьму. Народы Европы, истерзанные и обескровленные, застыли в отчаянии. Но уже с первых дней Великой Отечественной войны непоколебимая вера в торжество правого дела сплотила все народы Советского Союза для отпора лютому врагу.
       Ринулись в бой города-герои Москва, Ленинград, Сталинград, Севастополь, Одесса. И наступила весна 1945 года - в раз-громленном логове врага Берлине. Так вновь восходил над миром свет. Вдребезги разлетелась военная машина последышей псов-рыцарей. И ныне девятый вал берлинских дивизий захлестнул стан "творцов" комбината смерти.
       Настала весна, весна человечества, с расцветом сокровенных сил, дремлющих в душе народных масс. Весна - предвестник пышных всходов, которые в радости пожнут освобожденные от фашизма народы мира, большие и малые".
       25 апреля 1946 года Максу Урьевичу Шац-Анину вручили медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941 -1945 гг.". В величественном здании Победы есть и толика его творчества, его душевного горения.
      
       Из письма ученого Котляренко из Москвы от 4 февраля 1946 года
      
       "...Ну, наконец, вы дома, у себя, и все, что было, осталось позади. Я по-прежнему продолжаю быть искренним другом ва-шей семьи и поэтому радуюсь, что пульс ваш бьется

    248

      
       нормально и дышится легко, полной грудью... В перспективе настоящая прекрасная жизнь и для нас, стариков, и, главным образом, для нашей цветущей молодежи.
       "Почтовых" ящиков больше нет, нет жуткой тьмы на улицах от затемнения, нет гнетущего душу холода в квартире, дырявой крыши и других "мелочей" жизни. Осталась большая, инте-ресная, кипучая работа.
       ...Очень мне хочется вас всех повидать. Рад за Макса Урьевича, что у него сейчас хорошие условия для творческой работы, ведь это основное... Корабль ваш после долгого плавания в бури и непогоду добрался до цели. Вы сошли на берег, солнышко засияло, согрело вас своим теплом, и вы зажили снова. Еще раз повторяю, я очень и очень рад.

    Ваш Котляренко".

    249

      
      
       ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      
       Атмосферу времени трудно объяснить словами. Вероятно, са-мым главным было то, что после войны по-новому ощущалась ценность жизни. Все прежнее, знакомое, узнавалось по-новому - в свете обновления и возрождения, в свете больших надежд. Праздничность победных салютов перешла в праздничность пос-левоенных месяцев. Да, они были одновременно и трудными, и праздничными - эти первые послевоенные будни. Никогда по-том уже не ощущалась такая радость от новой одежды, домашней еды, уюта, тепла, мира. Все то, о чем мечтали в войну, во имя чего переносили все невзгоды и лишения, начало осуществ-ляться.
       Конечно, война породила и жестокость. Тогда, в самом на-чале, мы не видели, не хотели ее видеть, не верили в нее.
       В то время в Риге было много зримых следов оккупации. Прежде всего - разрушенные здания, развалины. Вокруг были люди, много людей, которые только что, лишь несколько месяцев назад, жили в совершенно другом мире, в котором для тебя, например, не было места вообще, не было права жить. Этот образ - образ мира, где ты - вне закона, где ты не вправе существовать, а неминуемо должен быть уничтожен, навсегда поселился в сердце, приходил потом во снах, а спустя семь лет воскрес наяву...
       Были тогда и бытовые приметы: на полках магазинов не-мецкая посуда (тяжелые фаянсовые тарелки) и горькая на вкус химическая губная помада. Кто-то принес книжку Есенина в мягкой обложке, изданную на русском языке здесь, в Латвии, во время оккупации. Я до этого Есенина вообще никогда не читала, и стихи показались мне загадочными, острозаманчивыми.
       Как-то я встретила на улице свою бывшую соученицу Риту. Она страшно изменилась - одутловатое лицо, грубо намазанный рот, растерянный, ускользающий взгляд. Она рассказала мне,

    250

      
       что несколько лет провела в немецком офицерском доме тер-пимости. Жизнь ее была непоправимо искалечена.
       Я заканчивала школу, и предстоял выбор профессии. Передо мной был пример отца, который избрал однажды свой путь, твердо зная, чего хочет в жизни, и стал тем, кем хотел стать. Он любил свое дело, и если не исчерпал все свои возможности, то лишь из-за внешних препятствий, порожденных условиями времени. Свой выбор профессии я тогда сделала методом ис-ключения: не врач, не историк, не литератор... В дальнейшем мне мой выбор порой казался ошибочным, но тогда меня, как и многих моих сверстников, непреодолимо влекло к практической деятельности, к активному действию. Вмешиваться в жизнь, наводить в ней порядок, бороться за высокую нравственность, за высокие идеалы! Я избрала профессию юриста, и отец одобрил мое решение.
       На фотографии 1945 года, ставшей уже хрестоматийной, ла-тышские писатели. Макса Урьевича заботливо усадили в первом ряду между Эрнестом Бирзниеком-Упитисом и Анной Броделе. У всех жизнерадостные лица, большинство - молоды, а кое-кто еще в военной форме.
       Передо мной газета "Советская Латвия" за 24 июня 1945 года. На последней странице отчет о том, как в Союзе писателей отмечалось 60-летие со дня рождения и 40 лет литературно-об-щественной работы М. У. Шац-Анина. С докладом выступил пи-сатель Янис Ниедре, среди выступавших - директор Художе-ственного театра Эдуард Смильгис, художник Франциск Варславан. В том же номере газеты под псевдонимом М. Дирута помещена статья М. У. Шац-Анина, посвященная латышскому народному празднику Лиго.
       "Отныне никто не посягнет на культурные ценности народа, на плоды его труда. В нынешнем году по-новому звучит древняя песня "Лиго Янис". Вглубь веков уходят корни этого солнечного праздника, его питают сокровенные родники народного твор-чества, соки родной земли. Радостью труда насыщен этот день ликования, праздник плодородия и любви".
       Что и говорить, 60 лет - срок немалый. Позади тяжелые годы, к полному отсутствию зрения добавились и другие недуги. И именно в этот период начался новый, чрезвычайно интен-сивный период его литературно - общественной и педагогической деятельности.

    251

      
       Период этот длился без малого 30 лет - до самой кончины отца. Особенно плодотворными были первые пятнадцать лет.
      
       Из заметок Макса Урьевича, 1945 год
      
       Когда человек вступает в седьмое десятилетие своей жизни, он, естественно, оглядывается на пройденный путь, чтобы поды-тожить его, наметить узловые пункты и перспективу. Необхо-димо учесть опыт шести десятилетий, но бремя их надо сбросить с плеч. Дорога идет в гору, и горе отставшему от стремительного потока вечно юного времени.
       В данный момент над всеми вопросами теории превалирует актуальная задача - концентрация материальных и духовных сил народа для восстановления Латвии. Все уроки прошлого и все стимулы настоящего должны быть направлены на дости-жение этой цели. Выявление творческого прогрессивного облика лучших представителей латышской литературы и обществен-ности - таких, как Райнис, Вейденбаум, Алунан, Паэгле, Берце, Упит, - все это темы, над которыми я работаю и которые дол-жны влиться в основную тему - "Латвия на стройке".
      

    * * *

      
       Ряд статей М. У. Шац-Анина были посвящены теме обнов-ления Латвии и ее столицы. Одна из них под заголовком "Седая Рига, красавица Рига" была опубликована 24 ноября 1951 года в газете "Падомью яунатне". Серия статей Макса Урьевича о хозяйственном и культурном восстановлении Латвии была в те годы опубликована в Нью-Йорке - в журнале "Идише культур" и газете "Моргенфрайхайт". Одна из этих статей была озаг-лавлена "Рига на стройке".
       "Жизнеспособность организма прежде всего сказывается в быстроте, с которой залечиваются нанесенные ему раны. Около 40 месяцев фашистские изуверы хищнически хозяйничали в Риге. Отступая, нацистские орды в бессильном бешенстве на-несли прекрасному городу тяжелые увечья. Уничтожены уни-кальные памятники архитектуры, взорван водопровод, разрушена электростанция, угнан транспорт, расхищено оборудование фаб-рик и заводов. Прекрасные школьные здания превращены в

    252

      
       грязные казармы. Хлам, мусор и пепелище оставили после себя в Риге оккупанты - хваленые ревнители чистоты и порядка.
       Но уже спустя полгода в истерзанном врагами освобожденном городе произошли неузнаваемые перемены. Где недавно еще бушевала смерть, действует неукротимая воля к жизни.
       Быстрота, с которой трудящиеся Латвии залечивают раны, нанесенные столице, является лучшим доказательством их огром-ных творческих возможностей".
       Начиная с 1945 года, статьи М. У. Шац-Анина публикуются в журналах "Карогс", "Звайгзне", "Падомью Латвияс скола", в альманахах "Советская Латвия" и "Парус", в газетах "Лите-ратура ун максла", "Советская молодежь", "За Родину". До 1960 года в периодической печати было опубликовано свыше 50 его статей. Все эти статьи, хотя и разные по тематике, подчинены одной главной мысли - поискам социалистического гуманизма, революционной правды и проявлению этих поисков в различные эпохи, у различных народов, в творчестве писателей различного мировоззрения и темперамента.
       В мае 1956 года пришло письмо от главного редактора вар-шавской еврейской газеты "Фолксштимме":
      
       "Многоуважаемый профессор Шац-Анин!
       Еврейская общественность Польской Народной Республики проявляет исключительно большой интерес к Вашему творче-ству. Широким слоям нашего населения хорошо известна Ваша долголетняя литературная и научная деятельность. Обращаемся к Вам с просьбой дать интервью нашей газете, ответить на следующие вопросы:
      
       1. Над чем Вы работали в послевоенные годы, тематика Ва-ших трудов?
       2. Над чем работаете в настоящее время?
       3. О Ваших литературных планах на будущее".
       Подробные ответы на эти вопросы в газете были опубликованы в  101 за 1956 год. Макс Урьевич писал:
      
       "Мною была написана работа "Маркс и Энгельс о роли Рос-сии в борьбе за социализм", часть которой была напечатана в журнале "Карогс", а также статья "А. Герцен о России и соци-ализме".
       Были опубликованы мои литературно-критические статьи о Белинском, Добролюбове, Чернышевском, Герцене, Некрасове, статьи "Я. Райнис - певец социалистического гуманизма",

    253

      
       "В. В. Маяковский", "Илья Эренбург", "Революция 1905 года и латышская культура", "Культурные взаимоотношения русского и латышского народов".
       Написал и опубликовал в местных изданиях ряд статей о классиках еврейской литературы, в том числе, вводную статью о творчестве Шолом-Алейхема к сборнику рассказов на латышс-ком языке, изданному в Риге в 1946 году, ряд статей о Шолом-Алейхеме для латышских периодических изданий и для латвий-ского радио в связи с 30-летием со дня смерти писателя".
      
       К этому же периоду относятся публикации М. У. Шац-Анина о творчестве Вальтера Скотта и Генриха Гейне в журнале "Карогс", о Линарде Лайцене в альманахе "Парус" и в сборнике воспоминаний о Лайцене, а также большая работа, посвященная истории революционной еврейской печати в Латвии, опублико-ванная в 1959 году в сборнике "Голоса борьбы" (на латышском языке).
       Одной из своих главных задач в послевоенные годы Макс Урьевич считал ознакомление читателей Латвии с русской клас-сической и советской литературой. Этому были посвящены мно-гие его послевоенные публикации. Большое значение он при-давал вопросу изучения культурно-исторических связей русского и латышского народов.
       В те годы вопрос о характере и роли исторических связей русского и латышского народов находился в стадии разработки, высказывались различные точки зрения. В 1951 году в Риге вышла книга Роберта Пельше "Латышско-русские культурные связи" - первое значительное исследование на эту тему. В га-зете "Литература ун максла" была опубликована положительная рецензия М. У. Шац-Анина на эту книгу. Надо сказать, что Андрей Упит подверг весьма резкой критике книгу Роберта Пельше в своей работе "Вопросы социалистического реализма" (Рига, 1959). В острой полемике с Робертом Пельше маститый писатель не пожалел обидных слов и в адрес рецензента - профессора Шац-Анина.
       В предисловии к готовившейся в 60-е годы к печати книге избранных работ М. У. Шац-Анина писатель Янис Ниедре писал: "Как опытный пропагандист и оратор Макс Шац-Анин и в раз-работке вопросов литературы и искусства является главным образом популяризатором материалистического миропонимания... Литература и писатели, литературные материалы для Макса Шац-Анина

    254

      
       являются одним из средств для наилучшего рас-крытия процессов и явлений, показывающих движение обще-ственной мысли и отдельных мыслителей по пути к прогрессу, навстречу моральным, этическим, эстетическим и другим стрем-лениям человечества".
       Макс Урьевич, в частности, считал, что "основной задачей исторического романа является умение отобрать из прошлого все то, что способно содействовать прогрессивному развитию со-временности: торжеству добра над злом, свободы над насилием, преодолению расизма и национализма, торжеству гуманизма над бесчеловечностью и эксплуатацией". Тема романтизма в жизни и литературе была для него самой близкой, самой животре-пещущей. Он много писал об этом, и многое осталось неопуб-ликованным, хранится в его архиве.
       Вот черновик письма, адресованного Максом Урьевичем в декабре 1958 года писателю Леониду Соболеву:
      
       "Уважаемый Леонид Сергеевич!
       Хочу поделиться с Вами теми чувствами, которые я испытал при чтении Вашего доклада "Литература и наша современность". Живая душа рождает живой отклик. Вы обрадовали меня тем, что указали на огромное значение для нашей современной лите-ратуры того "важнейшего средства", которое, к сожалению, обо-значается "несколько старомодным словом - романтизм". Этим Вы наносите серьезный удар по тому антиреалистическому ук-лону в нашей литературе, который ведет борьбу против ро-мантики в жизни и романтизма в литературе.
       В продолжение многих лет мне приходилось на своих лекциях и читательских конференциях, при встречах со слушателями, особенно с молодежью, убеждаться, какое важное стимулиру-ющее значение имеет в нашей жизни творческая мечта. Я верю, что Ваше выступление, проникнутое этой мечтой, поможет рас-чистить путь "страстной романтике борьбы и подвига".
      
       Замечу, что в те годы активно вошли в жизнь молодые люди, пришедшие с войны, прошедшие через ад и оставшиеся чистыми, укрепившимися в своей нравственной чистоте. Эти люди многое определяли тогда в нашей жизни - бесхитростные, беззаветно преданные идеалам, за которые погибли миллионы и за которые они сами пролили свою кровь. Романтика будущего, которую пропагандировал Макс Урьевич, находила горячий отклик в их сердцах.

    255

      
       Из заметок Макса Урьевича
      
       Подлинная романтика более всесторонне и, главное, более реалистично воспринимает и отражает большую правду жизни эпохи, чем так называемая "реальность" малой правды дня. Прогрессивная и стимулирующая роль романтики основана, прежде всего, на том, что она сочетает реальность прошлого и настоящего, обобщает опыт были и яви и на этой прочной основе видит и предвидит реальность будущего.
       Реальность малой правды - злобы дня - никогда не мобили-зует людей на творчество нового, прогрессивного, эпохального. В этом отношении романтика "реалистичнее" реальности. Ибо только в неразрывном единстве правды былого, сущего и гря-дущего - стимул прогрессивного развития общества.
       Отрицатели романтики сознательно или бессознательно тол-кают людей на путь лжеромантических извращений - беспут-ства, наркомании, авантюризма и других отклонений от большой правды жизни эпохи.
      

    * * *

       В книге "Писатели Советской Латвии" (Рига, 1976) Илгонис Берсон пишет о литературно-критической деятельности М. У. Шац-Анина после Великой Отечественной войны: "Несмотря на по-стигшую его в жизни трагедию, это сильный духом, неутомимый деятель литературы. Шац-Анин пишет с пафосом, пламенно от-стаивая интернациональное, гуманистическое, романтическое". Выступая в сентябре 1985 года в Союзе писателей Латвии на вечере памяти М. У. Шац-Анина, Илгонис Берсон сказал, что, общаясь в течение многих лет лично с этим человеком, он пытался понять, как Шац-Анин воспринимает окружающий мир, непрерывно обогащаясь и помогая другим становиться душевно богаче. Берсон сказал, что после войны первую информацию о русских классиках, русских революционных демократах новое поколение латышских писателей в большой мере почерпнуло из статей Шац-Анина, публиковавшихся в латышской периодике. Все мысли и чувства Шац-Анина были проникнуты светлым оптимизмом. Берсон рассказал, что в то время остро дискути-ровался вопрос о линии романтизма в литературе. Высказыва-лись даже суждения, что романтике вообще не место в советской литературе. Сейчас этой проблемы не существует, но в то время

    256

      
       Шац-Анин как литературный теоретик смотрел глубже, видел дальше многих и говорил правду о литературе, необходимую нам и по сей день.
       В 1947 году Макс Урьевич написал большую работу "Борьба вокруг Палестины" и передал ее в Москву, в ОГИЗ (Объе-динение государственных издательств). В 1949 году эта работа была ему возвращена и осталась неопубликованной. Она содер-жит исторический обзор развития этого региона, характеристику сфер интересов и влияния в нем мировых держав.
       Содержанием жизни, труда М. У. Шац-Анина в послевоенные годы были не только публицистика и литературоведение. Следуя давней своей традиции революционного трибуна, ощущая по-требность живого общения с широкой аудиторией, отец много выступал с лекциями.
       После войны в Риге был создан филиал Всесоюзного юри-дического заочного института, где Макс Урьевич на протяжении пяти лет преподавал историю политических учений, государ-ственное устройство многих стран мира. Это учебное заведение сыграло немалую роль в подготовке первого послевоенного по-коления юристов Латвии. Многие сейчас уже на пенсии, но и по сей день вспоминают интересные, эмоционально насыщенные лекции профессора М. У. Шац-Анина. Он читал на русском и латышском языках, проверял курсовые работы, принимал экза-мены, выезжал в Вильнюс, в литовский филиал юридического института, читать обзорные лекции, проводить консультации, экзаменовать.
       Много времени уходило на обработку необходимой литера-туры: он готовил лекции на слух и читал их, естественно, только по памяти, по мысленному конспекту. Это было возможно лишь благодаря непрерывному упорному труду и поистине феноме-нальной памяти.
       Но преподавание в институте было лишь частью обширной просветительской деятельности М. У. Шац-Анина - лектора и про-пагандиста. По путевкам Всесоюзного общества распространения политических и научных знаний (он был членом двух секций - литературной и юридической) Макс Урьевич читал лекции на заводах, в учреждениях, школах. Он знакомил латышское на-селение республики с культурой русского народа, рассказывал о творчестве Белинского, Некрасова, Герцена, Льва Толстого, Короленко, Маяковского, Николая Островского, Шолохова, Эренбурга

    257

      
       и других. В свою очередь, русскую аудиторию знакомил с выдающимися писателями латышского народа - К. Валдемаром, К. Бароном, А. Пумпуром, Райнисом, Л. Паэгле.
       В архиве отца хранится множество отзывов о его лекциях - признательность, пожелания сил, искреннее восхищение. От-мечаются высокая культура и большая эрудиция. "Побольше бы таких лекций!" - эти слова высказывались не раз.
       Успех выступлений Макса Урьевича объяснялся, прежде всего, тем, что люди видели перед собой человека возвышенного, при-зывавшего глядеть ввысь. Они чувствовали, что все то, о чем он говорит, переполняет его собственное сердце и разум, ощущали его мудрость, воспринимали призывы к созиданию, к преодо-лению невежества, к тому, чтобы не разрушать культурное на-следие, а бережно его хранить, воздвигая прекрасное здание будущего.
       Сохранились билеты на лекции М. У. Шац-Анина в читальных залах - "Н. Чернышевский", "Н. Добролюбов", "М. Горький", "А. Блок", "М. Салтыков-Щедрин".
      
       Из воспоминаний Софьи Марковны Сокол
      
       В послевоенные годы Макс Урьевич Шац-Анин часто по при-глашению Латвийского морского пароходства читал лекции на судах. Моряки очень любили этого лектора. Бывало, судно "Ака-демик Павлов" еще только на подходе к Риге, а капитан Эрик Янович Томсон уже дает радиограмму с просьбой обеспечить встречу команды с Максом Урьевичем. К оформлению прихода судна моряки собирались в кают-компании, ожидая лектора. На борт с помощью экипажа поднимался Макс Урьевич, а Фаня Самойловна оставалась на берегу, с волнением ожидая его воз-вращения.
       Тема лекций - международное положение, внешняя полити-ка. Но фактически это был подробный рассказ о событиях в стране и мире за то время, пока судно было в плавании. Моряки слушали лектора с огромным вниманием, забывая о том, что человек этот не видит. Им казалось, что он видит каждого из них и к каждому в отдельности обращается. Вся аудитория была в центре его внимания. Семьи уже ожидали моряков, а лекция все шла, и никто не покидал кают-компанию. Макс Урьевич спрашивал, что ему подготовить к следующей встрече, а моряки

    258

      
       рассказывали о своих впечатлениях, делились мыслями и наблю-дениями. Моряки говорили: это не просто лектор, а настоящий учитель. После лекции они всегда любовно доставляли Шац-Анина на берег, к Фане Самойловне.
      

    * * *

      
       Передо мной документ, характеризующий антифашистскую просветительскую деятельность отца. Это отзыв группы немец-ких антифашистов из числа военнопленных, которым он про-читал большой цикл лекций на немецком языке: "Это был не только доклад о русской и советской литературе. Это был ука-затель пути нашей дальнейшей работы. Профессор Шац особо подчеркивал предстоящую нам задачу - ознакомить немецкий народ с русской культурой и тем самым заложить основу для укрепления взаимного доверия народов...". К отзыву приложен текст выступлений 45 бывших немецких солдат на обсуждении этих лекций. Люди, одурманенные геббельсовской пропагандой, впервые в жизни услышали о великих достижениях русской культуры, науки, поняли всю глубину своего невежества и заб-луждений, осознали ужас преступлений нацизма в России. "Лек-тор, - писали они, - доброжелательно говорил о светлом бу-дущем Германии, освобожденной от фашистского ига. Образ лектора Шац-Анина поразил нас до глубины души".
       Отец был хорошо знаком с культурой немецкого народа, она с молодости была ему близка, и в своих лекциях перед воен-нопленными он с большой горечью говорил о вине самих немцев - тех, кто при Гитлере молчал из страха или равно-душия. О своей первой встрече с этой аудиторией Макс Урьевич писал: "...мне пришлось напомнить, что их "фюрер" пришел к власти, быть может, с помощью их голосов и что самый большой их долг по возвращении домой - выкорчевывать остатки ядови-тых плевел расизма и шовинизма. Впоследствии было отрадно получать от некоторых моих бывших слушателей приветы, узна-вать о том, что мои пожелания запомнились им".
      

    * * *

       На лекциях раскрывался внутренний мир Макса Урьевича. Он читал увлеченно, на одном дыхании. Начинал он обычно раз-меренно, вдумчиво, тихо, а затем наращивал темп речи, увлека-ясь и увлекая слушателей. Тембр его голоса был довольно высоким,

    259

      
       палитра интонаций - разнообразной. Он внушал, убеж-дал, сопровождая речь четким, скупым жестом: пальцы, со-бранные в кулак, согнутая в локте правая рука движется на уровне груди вверх и вниз.
       Макс Урьевич обладал удивительной, я бы сказала, таин-ственной энергией речи, которая возвращала хрестоматийным, затертым понятиям их первоначальное значение и яркость. В ремесленническом, формальном изложении те же мысли звучали бы как мертвые штампы. Для Макса Урьевича это было живым словом, убеждением, и именно так все, сказанное им, воспри-нималось аудиторией. Сам лишенный зрения, он воспроизводил в своих выступлениях зрительные образы, в его речи присут-ствовали краски, свет. Получалось так, что душа говорила с душой.
       Во всех своих лекциях Макс Урьевич проявлял глубокое знание истории культуры, учил историчности мышления, побуж-дал тех, кто его слушал, осознавать себя звеном между прошлым и будущим. При этом он пробуждал и способность к сопере-живанию, к состраданию. Каждому, кто находился в зале, было ясно: это - победа духа над предательством индивидуальной судьбы. Однако в облике Макса Урьевича не было ничего стра-дальческого: чувствовались воля, самоуглубленность и такт. Ес-тественные для каждого незрячего неуверенность, желание пре-дупредить возможную неловкость проявлялись у него как осо-бенная деликатность в движениях, в походке. Среднего роста, легкий, изящный, он шел на лекции вместе с Фаней Самойловной, держа ее левой рукой под руку, шел ритмично, сразу попадая в ногу. Шагал бодро, уверенно.
       Количество прочитанных Шац-Аниным в первое послевоенное пятилетие лекций поражает. Сохранились отдельные отчеты: с 1 января по 5 февраля 1947 года - 22 лекции. С 11 июня по 29 сентября 1948 года - 21 лекция, с 1947 по 1950 год в школах, рабочих аудиториях, на собраниях интеллигенции - свыше 60 лекций.
       Когда я пишу эти строки, мне столько же лет, сколько было отцу в 1945 году. При одной лишь мысли о такой невероятной нагрузке мне становится не по себе. Ведь он был больным человеком. Вот медицинское заключение 1950 года: "Полная слепота, резкое снижение слуха. Расстройство мозгового кровообращения...

    260

      
       прогрессирует в связи с постоянной умственной работой".
       В 1951 году врачи запретили ему работать, но он лишь немного ограничил рамки лекционной деятельности, продолжая свой обычный ритмичный режим труда. Ритмичности он прида-вал большое значение, и, вероятно, в этом состоял секрет его творческого долголетия. Утренние занятия у письменного стола, строгий режим умеренной еды, прогулки, совмещаемые с обду-мыванием работ или интересной беседой. По вечерам радио, затем регулярный сон.
       Многие тезисы докладов Макса Урьевича записаны рукой Лины Исааковны Поляк, которая помогала ему в работе с 1945 по 1953 год. Вот фрагмент ее воспоминаний: "Осуществилось то, о чем я мечтала столько лет! Я получила работу, интересную и, главное, с человеком, редким по уму и душевной красоте. Если я была при вступлении в жизнь обижена судьбой, то теперь она вознаградила меня сторицей за все пережитое. Знакомство с Максом Урьевичем и работа с ним - это наивысшая награда! Я не переставала поражаться его всесторонним знаниям, фено-менальной памяти, бодрости и энергии. Сколько интересного было сделано им за эти годы! Когда я поступила к Максу Урьевичу, он как раз работал над творчеством Райниса.
       Болею душой за него и по мере сил своих стараюсь помочь, так всегда хочется отвлечь его от его несчастья.
       Тяжело переживаю, когда в работе бывают неувязки, когда Макс Урьевич перегружен, не щадит себя, отдает работе последние силы. Случается, он нервничает, и я стараюсь меньше реаги-ровать, чтобы поддержать в нем бодрость. Обидно, когда ему приходится сталкиваться с людьми, которые его мизинца не стоят, но мнят из себя невесть что и отравляют ему жизнь. Так бы хотелось, чтобы он имел возможность спокойно работать!
       Годы работы с Максом Урьевичем останутся в моей памяти как самые интересные годы моей жизни".
       В феврале 1953 года Лина Исааковна Поляк, как бы предчув-ствуя близкие трагические события, внезапно заболела и ушла из жизни.
       Итак, содержанием жизни Макса Урьевича был привычный, обычный регулярный труд. Труд как повседневная норма, как частица общего труда. Но какого это требовало ежедневного мужества! Мужество было нормой его жизни - всегда, до самой

    261

      
       глубокой старости. Казалось, что еще, кроме уважения и восхищения, может вызвать такая жизнь. Но какие парадоксы порой заключены в человеческой психологии. В его вдохновение кое-кто не верил, кому-то его пафос был непонятен. Сами они, если и говорили о возвышенном, то лишь по обязанности.
       Среди окружавших М. У. Шац-Анина людей происходила некая поляризация - от искреннего признания и любви до хо-лодного отчуждения и поглядывания свысока. Таких, конечно, было мало, но они были. И главным образом среди чиновников. В их глазах он, вероятно, был просто физически беспомощным человеком, который без посторонней помощи не может общаться с окружающими, с подобающим почтением здороваться, отдавать должное их высокому положению в обществе. Кто знает, что еще побуждало их к холодному, отстраненному отношению, воз-можно, так им было легче, это успокаивало их совесть. Ведь есть люди, которые, ощущая некое неудобство от чужого несчастья, болезни, увечья, инстинктивно сторонятся этой "не беды и, возможно, в глубине души сознавая себя безнравствен-ными, ищут и находят мотивы в свое оправдание. Особенно тогда, когда эта отстраненность перерастает в недостойные по-ступки, отречение и даже предательство.
       Вероятно, подвижничество Макса Урьевича являлось неким укором тем, кто этим свойством не обладал и к этому не стре-мился, полагая себя и без того по праву принадлежащий к избранным мира сего. Наступила грозная пора - 50-е годы, но-вая волна репрессий. И кое-кто, из более осведомленных, уже заранее освобождал свою совесть, избавлялся от сантиментов, сочувствия и сопереживания и уж вовсе не думал о том, чтобы стать на активную защиту жизни, чести, свободы этого человека.
       В юридическом институте к лекциям Макса Урьевича начали все чаще придираться, организовывать предвзятые рецензии, и в 1951 году его фактически вынудили прекратить эту работу.
       Свойственные Шац-Анину формы выражения мыслей - не-ординарные, непривычные, да и сам он - вдохновенный, "воин-ствующий слепец", каким его воспринимали некоторые циники, - все это был определенный вызов той одетой в "правоверные" лозунги антидуховности, которая цинично и властно разрас-талась уже в те годы. Для таких людей имя Макса Урьевича Шац-Анина было "одиозно" и оставалось таким еще долгие годы.

    262

      
       Так формировалась ситуация, предшествовавшая дню 18 фев-раля 1953 года, когда 68-летний Макс Урьевич и Фаня Самойловна - Оба были арестованы работниками органов госбез-опасности и заключены во внутреннюю тюрьму здания на углу двух рижских улиц, носивших тогда имена Владимира Ленина и Фридриха Энгельса.

    263

      
      
       ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      
       Прикасаться к этому периоду жизни тяжело. Но именно в этом прошлом, со всеми его сложностями и драмами, таится для меня какая-то магнетическая сила. Разум и чувства тянутся туда, где было столько тяжелого и в то же время столько незыблемых точек опоры... Сложное, трагическое время, но и лучшая пора жизни - молодость!
       Закономерно, что доброе и светлое коренится в памяти креп-че, чем зло. Мне была близка и понятна мысль Чернышевского о том, что гражданин обязан отказаться от известной доли своих стремлений, чтобы содействовать осуществлению других стрем-лений, более высоких и важных для общества. Естественной была и мысль, что для достижения прогресса необходимы жер-твы, - это подтверждалось опытом только что окончившейся войны с фашизмом.
       В те годы я шагала по жизни смело и уверенно, не ведая сомнений. Сейчас, спустя 40 лет, порой возникает ощущение фатально надвигающегося шквала, на душе становится зябко, тревожно, и начинаешь искать прибежища в прошлом. Только мысль о том, что страшные трагедии тех лет окончательно и бесповоротно преодолены и что жизнь доказала неизбежность победы справедливости, возвращает душевное равновесие. В вос-поминаниях о прошлом - вера в торжество добра над злом.
       Сейчас я пытаюсь пристально и трезво вглядеться в некото-рые события тех лет и проследить, каким образом в угоду вершившемуся тогда злу формировался общественный настрой.
       В 1946 году был опубликован доклад Жданова о журналах "Звезда" и "Ленинград". В докладе утверждалось, что писатель Михаил Зощенко - обыватель, пошляк и "литературный хули-ган", а поэтесса Анна Ахматова - "взбесившаяся барынька", "блудница и монахиня", мечущаяся между "будуаром и моленной", которая пишет один лишь "хлам" и не в состоянии принести

    264

      
       советской молодежи ничего, кроме вреда... Все это про-возглашалось "во имя борьбы за чистоту самой передовой в мире идеологии" и аргументировалось ссылками на работы Ленина, Сталина, Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Плеханова...
       Конечно, это было ничем иным, как насаждением невежества и культурного нигилизма, это была прямая дезориентация обще-ственного мнения во имя подспудных целей. Но в то время масса людей, среди которых было немало молодежи, восприняла этот доклад с доверием. Кто бы что ни думал по этому поводу, открытое критическое отношение к документам такого ранга было тогда невозможным.
       Отношение советской общественности к такой, например, проблеме, как атомная война, определялось тогда ответами Ста-лина в сентябре 1946 года на вопросы московского коррес-пондента газеты "Санди таймс": "Я не считаю атомную бомбу такой серьезной силой, какой склонны ее считать некоторые политические деятели. Атомные бомбы предназначены для уст-рашения слабонервных, но они не могут решать судьбы войны, так как для этого совершенно недостаточно атомных бомб". Более авторитетного мнения в то время быть не могло. Как впоследствии написал Твардовский: "Он сверх всего. Ему вид-ней".
       Среди вырезок из старых газет - "Культура и жизнь" за 21 декабря 1949 года. Номер целиком посвящен 70-летию Сталина, на первой странице - его большой портрет. Статья академика Сергея Вавилова "Великий корифей науки". Статья писателя Бориса Полевого "Сталин - это победа!". Статьи П. Юдина, В. Кружкова... Сегодня все эти восхваления звучат в лучшем случае наивно, даже глупо. Но тогда это многими восприни-малось как большая правда.
       Наиболее отчетливо, доминируя над всем, проступала тема разоблачения многочисленных шпионско-диверсионных загово-ров, тема бдительности в отношении происков агентов фа-шизма, империализма, сионизма, тема борьбы с безродным космополитизмом и талмудизмом. Клеймились позором "бан-ды" Райка в Венгрии, Костова в Болгарии, Сланского в Чехос-ловакии. Разоблачался "кровавый наймит империализма" Иосип Броз Тито.

    265

      
       В 1948 году к 12-й годовщине смерти Горького газеты писали, что он погиб на боевом посту от руки фашистских наймитов.
       Известно, что сказанная ложь деформирует сознание самого лжеца. Многие в то время говорили одно, а думали другое, боясь при этом даже поглубже заглянуть в себя. И ширилась пустыня осторожности, подозрительности, клеветы.
       Как относился Макс Урьевич ко всем этим статьям и раз-громным постановлениям, подвергавшим остракизму целые от-расли науки и культуры, направления в литературе и искусстве? Он много размышлял тогда и, несомненно, видел в этих явлениях определенную историческую закономерность. "В каждой рево-люции, - писал он, - неразрывно переплетаются и перемежа-ются элементы реакции и прогресса, розни и единения, ре-волюции и контрреволюции. Революция в своем движении по-добна маятнику - то мощно взлетает к светлой мечте, то срывается в омут реакции. Хронос классовой истории всегда пожирает своих детей - худших и лучших. Но при этом нет и не может быть в классовом обществе иного пути к прогрессу, единению и счастью людей, кроме революции".
       Накопление социальных и психологических конфликтов в то время шло уже полным ходом, репрессии становились гласными и сигнализировали обществу о неблагополучии. События 1953 года явились уже как бы "выбросом", который неминуемо дол-жен был привести к очищению атмосферы.
       13 января 1953 года в газетах публикуется сообщение о том, что органами государственной безопасности арестована группа врачей-вредителей, ставивших своей целью сократить жизнь ак-тивных деятелей Советского государства. В статье, озаглавлен-ной "Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей", рассказывалось о том, что эта преступная группа - Вовси, Ви-ноградов, Коган, Егоров, Фельдман, Эттингер, Гринштейн, Май-оров - таким вредительским путем убили Жданова и Щербакова и пытались умертвить военачальников Говорова, Конева, Штеменко. Известные всему миру врачи были названы наемными агентами иностранных разведок. Преступления они якобы совер-шали по заданию еврейской буржуазно-националистической организации "Джойнт", а прямые директивы получали от "из-вестного еврейского буржуазного националиста Михоэлса".

    266

       В своих "гнусных преступлениях", указывалось в "Правде", они признались.
       Во всех публикациях эти врачи именовались "растленными еврейскими буржуазными националистами" и упоминалось, что уже в 30-е годы такие же врачи-отравители Левин и Плетнев тем же способом по заданию врагов умертвили Горького, Куй-бышева, Менжинского. К суровому ответу призывались "про-стаки-ротозеи", своевременно не вскрывшие, эти злодеяния. Го-ворилось о необходимости соблюдать революционную бдитель-ность.
       Печать сообщила, что этих вредителей вывела на чистую воду рядовой врач Лидия Феодосьевна Тимашук, которая за помощь в разоблачении "трижды проклятых врачей-убийц" была 20 ян-варя 1953 года награждена орденом Ленина. "Имя ее, - писали газеты, - стало символом советского патриотизма". Публико-вались выдержки из благодарственных, восторженных писем, которые ей слали восхищенные ее патриотическим поступком граждане. Вот несколько документов, характеризующих то время.
      
       "Центральный Комитет КПСС -
       Зам. зав. отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов тов. Громову Е. И.

    Информация  2

    Об откликах трудящихся Латвийской ССР

    на сообщение "Правды"

    об аресте врачей-вредителей

       К концу дня 14 января все большие круги населения респуб-лики знакомились с материалами, опубликованными в "Правде", в республиканских и областных газетах.
       Инженерно-технические работники завода "ВЭФ", ознакомив-шись с сообщением об аресте врачей-вредителей, клеймят позо-ром продавшихся извергов, уничтоживших лучших сынов партии тов. Жданова и тов.Щербакова, и обещают своим самоотвер-женным трудом добиться новых производственных успехов для укрепления .могущества Советской Родины.
       Рабочие торфозавода "Марупе" Рижского района тт. Корни-лов, Новак, Рыбаков сказали, что убийцы заклеймили себя по-зором и заслужили справедливые проклятия советского народа. Мастер завода "Катлакалнс" этого же района тов. Митрофанов

    267

      
       сказал, что все подлости врагов возможны в результате слабой бдительности и нашей доверчивости. "Мы должны сделать для себя вывод из случившегося и тщательно проверить весь лечеб-ный персонал нашей страны", - сказал тов.Митрофанов.
       Преподаватель Рижского медицинского института тов. Ба-уман в беседе сказал, что известие о преступной деятельности группы профессоров-врачей еще раз напоминает о необходи-мости усилить бдительность при подборе кадров и комплек-товании медицинских учебных заведений.
       В туберкулезном отделении Государственной клинической больницы группа врачей отметила, что злодейские преступления врачей-убийц подорвали авторитет советских врачей и доверие к ним. Обмениваясь мнениями о прочитанном сообщении, врачи больницы указывали, что эти шпионы-отравители продались ан-гло-американской разведке, не дорожили заботой партии и пра-вительства о советском ученом.
       Рабочий Балдонского райпромкомбината тов. Иванов сказал: "Я возмущен до глубины души преступным поведением врачей-вредителей. Шпионы и убийцы, агенты американских и анг-лийских капиталистов нанесли жестокий удар, вырвали из на-ших рядов тов. Жданова и тов. Щербакова. Нет слов, чтобы выразить всю ненависть к хозяевам этих шпионов и убийц. Все люди, которые борются за светлую жизнь, должны быть бди-тельными и зорко охранять нашу Родину". Печник тов. Аксенов заявил: "Сообщение ТАСС учит всех нас, советских людей, покончить с ротозейством, усилить бдительность. Необходимо разоблачать и уничтожать всех врагов советской власти".
       Главный врач Сигулдской районной больницы тов.Буша, вы-ражая свое возмущение деятельностью врачей-вредителей, ска-зала: "Это не врачи, а звери, у них нет ничего человеческого. Нам надо поднять бдительность, проверить персонал всей боль-ницы и усилить воспитательную работу в медицинских учреж-дениях".
       На собрании комсомольского актива Сигулдского района сек-ретарь первичной комсомольской организации мелиоративного техникума тов. Маршов сказал: "Мы, комсомольцы, тоже часто успокаиваемся и забываем, что враг хитер, использует все и старается напакостить нам. Наши сердца сейчас переполнены возмущением против подлой деятельности врачей-вредителей.

    268

      
       Таким предателям не должно быть места на нашей советской земле. Присоединяем свой гнев к гневу всего советского на-рода и требуем самой суровой кары шпионам-вредителям. Мы должны сейчас, особенно в период выборов, усилить нашу бдительность".
       Рабочие и служащие Даугавпилсского молзавода требуют для изменников Родины высшей меры наказания - смертной казни.
       Рабочие Лиепайского комбината металлоизделий тов. Кузне-цов, пробочно-линолеумного завода тов.Митрохин, начальники цехов этого завода тт. Салказанов и Поншин высказывали мнение о том, что врагов-убийц надо судить открытым судом.
       В Министерстве юстиции отдельные работники поставили перед министром вопрос о необходимости тщательной проверки работников адвокатуры в связи с тем, что там много сосре-доточено евреев и имеются факты их недобросовестного от-ношения к делу.
       В Министерстве государственной безопасности ряд работ-ников обращали внимание руководства на недобросовестную ра-боту отдела "В", который возглавляет еврей т. Лифшиц. В этом отделе сосредоточено значительное число евреев (6 чел.).
       За несколько дней до опубликования в печати сообщения о раскрытии группы вредителей-врачей среди части евреев города Риги распространялись слухи о том, что скоро придется вы-езжать в Биробиджан. В связи с этим кое-кто даже начал заказывать теплую обувь и одежду. (Последнее предложение вычеркнуто синим карандашом. - Авт.)
       Гражданин Лайзанс Александр, проживающий в гор. Риге, в связи со статьей "Правды" высказался: "Евреев давно надо было подчистить с важных постов потому, что они делают хаос во всем народном хозяйстве".
       В одной из рижских столовых обедающий русский товарищ сказал, что евреев уже давно надо было переселить в Биро-биджан. (Слово "русский" вычеркнуто синим карандашом. - Авт.) Министерство госбезопасности поздно вскрыло эту банду врачей-вредителей.

    Секретарь ЦК КП Латвии Калнберзин 15 января 1953 г."

       (Латв. гос. арх., отд. соц.-полит. док., ф. L01, оп. 16, д. 88, л.43-45.)

    269

      
       "Центральный комитет КПСС -
       Зам. зав. отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов
       тов. Громову Е. И.

    Информация  6

    Об откликах трудящихся Латвийской ССР

    на сообщение газеты "Правда"

    об аресте группы врачей-вредителей

       Среди трудящихся продолжается горячее обсуждение матери-алов, опубликованных в газете "Правда", об аресте группы вра-чей-вредителей.
       Мастер производственного обучения профтехшколы Леви, ев-рей по национальности, об аресте группы врачей-террористов высказался: "Этот случай является для нас, евреев, очень непри-ятным. Они пошли на это грязное дело именно с целью наживы".
       Мастер убойного цеха мясокомбината Рипс сказал: "Я удив-ляюсь, почему так близко к членам правительства допускали евреев-врачей, разве русские врачи хуже врачей-евреев?".
       Рабочий артели "Спарс" Ивин сказал: "Евреи руководят эко-номикой нашей страны, они захватили в свои руки всю торговлю, а посмотрите, кто руководит артелями в гор. Риге, - одни евреи, которые работают, как им хочется, и извлекают большие выгоды для себя. Советское правительство должно учесть это и очистить торговую сеть от евреев, ибо они на этом участке могут нанести большой вред советской власти".
       Отдельные евреи высказывают националистические, прово-кационные мнения. Так, артист театра музкомедии Штейнберг говорил: "Я не верю в правдоподобность этого дела. Это толь-ко провокация, чтобы органы Чека имели возможность в более крупных размерах проводить аресты и выселение евреев. Все это недоброжелательно отзовется на судьбе латышского на-рода. Частично в этом также скрывается причина, чтобы на-чать преследование евреев, против которых русские враж-дебно настроены".
       19 января 1953 г. милицейским патрулем в поселке Дубулты Рижского взморья обнаружены пять листовок следующего содер-жания: "Бей жидов, спасай Россию!". Одна из обнаруженных листовок была приколота кнопкой к дверям станции Дубулты, вторая - на телеграфном столбе, вблизи 13-го отделения ми-лиции, а три остальных листовки были подобраны в разных местах

    270

      
       поселка Дубулты. Листовки напечатаны на листах белой бумаги на русском языке.
       В адрес Центрального Комитета КП Латвии поступило письмо от члена партии Наумова, который пишет: "Когда вспоминаешь историю нашей Коммунистической партии, ее борьбу с раз-личными оппортунистическими группировками, то можно про-следить, что везде активное участие в них принимали евреи: экономисты - евреи, меньшевики - евреи, предатели револю-ции 1905 г. - евреи, эмпириокритики (ревизионисты марксиз-ма) - евреи, оборонцы в период первой империалистической войны - евреи. Кто стрелял отравленными пулями в великого Ленина? Евреи. Кто устраивал заговор для убийства членов правительства Союза ССР? Евреи. Кто хотел открыть двери германскому фашизму в нашу страну? Евреи. Гитлеры также покупали их, как покупают их американские фашисты. Евреям нужны сребреники, а кому служить - им все равно". Тов. Нау-мов согласен с "Правдой", которая требует покончить с рото-зейством во всех звеньях практической работы. В свою очередь, он предлагает: провести тщательную проверку торговых орга-низаций; ограничить прием евреев в высшие учебные заведения республики, а в медицинские институты вообще их не прини-мать.

    Секретарь ЦК КП Латвии Калнберзин 26 января 1953 г."

       (Латв. гос. арх., отд. соц.-полит. док., ф. L01, оп.16, д. 88, л. 58-59.)
      

    * * *

      
       Старые газеты... Обычно они уже на второй день теряют для нас всякую ценность, и мы выбрасываем их за ненадобностью. Такая же судьба постигла номер газеты "Правда" за 18 февраля 1953 года, который я в тот день вслух читала отцу, сидя под вечер с ним рядом за столом в нашей квартире на улице Горь-кого.
       Теперь же, чтобы воскресить в памяти детали того страшного дня, я отправилась в отдел периодики Латвийской национальной библиотеки. Мне выдали аккуратные подшивки "Правды" за январь - апрель 1953 года. В такой подшивке старая, пожелтевшая

    271

       газета обретает новую ценность. В свое время это была злободневность, мгновение, теперь - история.
       Итак, "Правда" за 18 февраля 1953 года. В центре первой страницы привычная рубрика "День нашей Родины". Справа заголовок "Радостный день". На второй странице читаю: "Строго соблюдать социалистическую законность", "Политическое воспи-тание интеллигенции". Большая, на два подвала, разгромная статья Михаила Бубенного о романе Василия Гроссмана "За правое дело".
       Кажется, именно эту статью я и читала отцу, когда раздался звонок у входной двери. Я подумала, что вернулась мама с похорон секретаря отца Лины Исааковны Поляк. За дверью стояли двое в штатском. "Хозяйка дома?" - буднично спросил один из них и предъявил свое удостоверение. Я отступила, и они вошли. Макс Урьевич предложил им сесть тут же у стола, за которым мы работали. "Читай, девочка", - сказал отец, и я продолжила чтение. Посетители молча сидели и ждали.
       Ситуация была необычной. Отцу, видимо, с самого начала было ясно, что визит этот неспроста. Но он не задал ни одного вопроса, не выразил недоумения, смятения. Внешне он был совершенно спокоен, углублен в свои мысли. И таким оставался в течение всего этого страшного вечера.
       Вернулась мама, и посетители предъявили ордер на обыск. Квартира тотчас стала наполняться людьми, они полновластно распоряжались в ней - звонили по телефону, открывали две-ри, коротко переговаривались. Проводилась операция. Длилась она около десяти часов. Испытывал ли кто-либо из них неловкость от того, что пришел за старым, незрячим, физически беспомощным человеком? Ведь среди них, вероят-но, были и прежние слушатели отца - юристы. Их отношение было безлично-официальным, сухим, корректным. Никаких эмо-ций. Закончив обыск, предъявили ордер на арест обоих - Макса Урьевича и Фани Самойловны. И увели - в ночь, в неизвестность.
       Перед тем как выйти за дверь квартиры, отец произнес фразу, видимо, ставшую итогом его размышлений во время обыска: "Ну что ж, значит, и таких жертв требует дело революции...". Эти слова, произнесенные в минуту, когда кривить душой немыс-лимо, были, несомненно, искренними. Но о чем они свидетельствовали?

    272

      
       О пассивной покорности? О фанатизме идеали-ста? Нет, эти качества не были ему присущи. Скорее всего, он пытался осознать происходящее, увидеть в нем зигзаг истории, спираль развития исторического процесса и философски осоз-нать явление, жертвой которого он оказался. Это было сви-детельством величия его духа.
       Отец выходил из квартиры, держась, как обычно, за спину мамы... А мама в дверях почему-то вдруг тихо запела: "Город на Каме, где - не знаем сами..." - из фильма-трилогии о жизни Горького.
       Потянулись дни и недели жуткого ожидания, проблесков на-дежды и приступов отчаяния. Меня вскоре отчислили из адвока-туры, я могла целыми днями сидеть дома, слушая по радио последние известия. В то время часто транслировали песню "Родина слышит, Родина знает...". Мысли упирались в полную неизвестность.
       Я вспомнила свой сон накануне ареста родителей. В жерле печи пылают две маленькие собачки - белая и черная. Трудно было различить, где кончается кошмар, где начинается дей-ствительность, - все слилось воедино. Лишить свободы старого незрячего человека, интеллигента, чья жизнь и мировоззрение были открыты для всех, - такое злодейство могло стать лишь плодом преступной, бредовой фантазии. Отцу грозила неми-нуемая гибель - это было ясно.
       В те дни были арестованы многие представители рижской интеллигенции, в их числе известный рижский глазной врач Магильницкий. Говорили, что следствие решило проверить, слеп ли Шац-Анин на самом деле или 25 лет искусно симулирует отсутствие зрения...
       За что арестовали отца? Вот документ из уголовного дела.
      
       "Утверждаю"
       Замминистра госбезопасности Латв.ССР
       генерал-майор Г. Пешехонов
      -- февраля 1953 года
    "Арест санкционирую"
    Прокурор Латв.ССР тов. Липин
      -- февраля 1953 года

    273

      

    Постановление

    (на арест)

       13 февраля 1953 года
       гор. Рига, Латв.ССР
       Я, старший уполномоченный 1-го отделения 5-го отдела МГБ Латв.ССР старший лейтенант госбезопасности Мажан, рассмот-рев поступившие в МГБ Латвийской ССР материалы о пре-ступной деятельности -
       Шац-Анина Макса Урьевича, 1885 года рождения, уроженца гор. Яунелгава, Латвийской ССР, еврея, члена КПСС, профес-сора, является членом общества по распространению полити-ческих и научных знаний, проживает в гор. Риге, ул. Валдемара, 33, кв.10-а,
       нашел:
       Шац-Анин М. У. является убежденным еврейским буржуаз-ным националистом, проводившим на протяжении длительного времени контрреволюционную антисоветскую деятельность.
       Два брата Шац-Анина высланы в 1941 году из пределов Латвийской ССР в отдаленные районы Советского Союза.
       В период 1917-1919 годов, проживая в гор. Киеве, Шац-Анин являлся членом ЦК еврейской буржуазно-националистической, так называемой социалистической рабочей партии "СС и ЕС", был членом петлюровской контрреволюционной Рады, работал юрисконсультом при генеральном секретариате по еврейским делам и занимал ряд других должностей. На различных со-браниях выступал с резкими контрреволюционными речами, од-новременно был одним из руководителей контрреволюционной газетки "Найе цайт".
       Так, например, на заседаниях 2-й конференции (1919 год) "Объединенной еврейской социалистической рабочей партии СС и ЕС", где Шац-Анин выступал несколько раз, он заявлял:
       "...во время революции мы знаем, что были случаи, когда мы признавали революцию, а в Петрограде кто-то творил комби-нации с эсерами. Тогда, когда мы утверждаем тактическую ли-нию, говорим, мы не коммунисты. В тот момент, когда хотят эту партию сделать коммунистической партией, мы говорим: мы или вы.
       Мы хотим вести социалистическую революцию сознательно, а не как большевистскую авантюру. Говорите открыто - или коммунистическая партия и вы уходите из Бунда и

    274

      
       "Объединенной", или мы будем побеждены и добровольно отдадим место.
       Партийная этика не разрешит захватить власть в партии. Мы не будем парализованы, чтобы никто не посмел прийти в ЦК и сказать: наша партия коммунистическая". (Из отношения Цент-рального архива Октябрьской революции МВД УССР  57/с от 11/II 1950 года.)
       Арестованный МГБ СССР Бергельсон Давид Рафаилович на допросе 16 мая 1949 года показал:
       "...на следствии я не назвал известного мне еврейского наци-оналиста Шац-Анина Макса, вместе с Зильберфарбом входив-шего в правительство Петлюры. Как известно, Зильберфарб был при Петлюре министром по еврейским делам, а Шац-Анин - у него заместителем...
       ...Шац-Анин до 1917 года проживал где-то за границей и появился в Киеве после Февральской революции как лидер ак-тивно действовавшей в то время на Украине еврейской на-ционалистической партии социалистов-сионистов. Шац-Анин, бу-дучи членом ЦК партии, проводил активную деятельность в выработке вместе с Литваковым объединяющей платформы со-циалистов-сионистов (СС) и сеймовцев, образовавших в 1917 или 1918 году партию "Фарейнигте"... ("Объединненную". - Авт.)
       ...Шац-Анин кроме того сотрудничал в реакционной анти-советской прессе, издававшейся в Киеве. В частности, он выс-тупал с антисоветскими статьями в органе "Фарейнигте" - га-зете "Найе цайт"...".
       Преступная деятельность Шац-Анина в этот период подтверж-дается также показаниями арестованных Гофштейн Д. Н., Фефера И. С. и другими материалами.
       В 1920 (в 1919 - Авт.) году Шац-Анин прибыл на жи-тельство в Латвию. В 1924 году он был членом правления общества "Культурлига". В 1926 году подписал устав общества "Осек" (общество содействия переселению евреев в Бироби-джан)... участвовал в происходившем в Париже Всемирном кон-грессе еврейской культуры, где выступал и был избран вице-председателем конгресса. В 1937 году выезжал из Латвии в Австрию.
       В период Отечественной войны Шац-Анин находился в эва-куации в Алма-Ате. В тот период времени он установил связь

    275

      
       с рядом лиц из числа еврейских буржуазных националистов, был избран членом бывшего Еврейского антифашистского комитета и корреспондентом еврейской газеты "Эйникайт".
       Арестованный бывший ответственный секретарь Еврейского антифашистского комитета Фефер И. С. на допросе 21 июня 1949 года показал:
       "...Шац-Анин писал для комитета публицистические статьи о борьбе с фашизмом, о "героизме" евреев на фронте и в тылу. Однако эти статьи Шац-Анина отличались своей бессодержатель-ностью.
       В 1945 году... Шац-Анин сделал доклад в Московском клубе писателей на тему "Героизм и трагизм в истории еврейского народа". Я не был на этом докладе, но на другой день сотрудники комитета Гонтар и другие рассказывали, что выступление Шац-Анина было насыщено националистическими выпадами.
       В конце 1945 (в марте. - Авт.) года Шац-Анин переехал из Москвы в Ригу, откуда прислал для комитета свою брошюру "Маркс и еврейский народ". Содержание брошюры сводилось к доказательству положения, что Маркс не был антисемитом...
       ...Из присланных Шац-Аниным в комитет материалов в Аме-рику были отправлены его статьи о рижском гетто, восста-новлении Риги и о предстоящем в 1948 году открытии в Риге еврейского театра...".
       И далее на том же допросе Фефер показал:
       "...В 1948 году я проводил свой отпуск в Риге, где вновь встретился с Шац-Аниным и разговаривал с ним о работе Ев-рейского антифашистского комитета...
       ..."Комитета не чувствуется ни у нас, ни за рубежом, - говорил Шац-Анин, - и это только потому, что у руководителей комитета нет смелости поставить интересующие евреев вопросы в ЦК ВКП(б) с необходимой настойчивостью. Поэтому, полу-чается, - продолжал он, - что еврейская культура в СССР не развивается"...
       ...В связи с такими "нападками" Шац-Анина на руководителей комитета я посвятил его в некоторые вопросы нашей вражеской националистической деятельности. В частности, я рассказал ему, что комитет ведет большую работу в направлении объединения проживающих в СССР евреев и поднятия у них национального самосознания...".

    276

      
       Прибыв в 1945 году на жительство в гор. Ригу, Шац-Анин на своей квартире стал систематически устраивать сборища еврейс-ких писателей и националистов, на которых под предлогом орга-низации и проведения различных юбилейных вечеров и т.п. обсуждались вопросы националистического характера.
       Антисоветская деятельность Шац-Анина в этот период под-тверждается показаниями арестованных Гурвича Перси Борисо-вича, Мовшовича Гершона Ициковича, заявлением Газинско-го Л. X. и другими материалами, имеющимися в МГБ Латвий-ской ССР.
       В 1946 году из США в СССР с целью усиления враждебной деятельности против СССР и сбора шпионских сведений приез-жал американский разведчик Гольдберг, который, будучи в Риге, имел встречи с Шац-Аниным. Перед отъездом Гольдберга Шац-Анин у себя на квартире организовал собрание "еврейской об-щественности" и выступил с приветствием в адрес американ-ского "гостя".
       По этому вопросу арестованный Фефер на следствии показал:
       "...Представитель американских реакционных кругов Гольд-берг приезжал в Советский Союз с целью усиления вражеской работы, проводившейся под крышей Еврейского антифашист-ского комитета, а также для сбора шпионских сведений о Со-ветском Союзе.
       С мандатом Еврейского антифашистского комитета Гольдберг разъезжал по городам Украины, Белоруссии и Прибалтики, ус-танавливал связи с еврейскими писателями и другими лицами из числа евреев и получал от них нужную информацию.
       С этой точки зрения Шац-Анин представлял для Гольдберга известный интерес, и он оказался в числе тех лиц, с которыми Гольдберг встречался во время своего пребывания в Риге...".
       Далее Фефер показал, что Гольдберг встречался с Шац-Ани-ным у последнего на квартире, и продолжал:
       "...Перед отъездом Гольдберга из Риги Шац-Анин организовал у себя на квартире собрание еврейских писателей и предста-вителей "еврейской общественности", на котором присутство-вало около 50 человек.
       Шац-Анин выступил на этом собрании с приветствием, ад-ресованным американскому "гостю". Выступивший затем Гольд-берг призвал присутствующих бороться с ассимиляцией евреев,

    277

      
       укреплять Биробиджан и противодействовать попыткам разру-шать в СССР еврейскую культуру...".
       Показания Фефера подтверждаются показаниями арестован-ных Мовшовича, Крамера и рядом других материалов, имею-щихся в МГБ Латвийской ССР.
       На основании вышеизложенного
       постановил:
       Шац-Анина Макса Урьевича, проживающего в гор. Риге, ули-ца Валдемара, 33, кв. 10-а, подвергнуть аресту и обыску.

    Ст. оперуп. 1-го отд-ния 5-го отд. МГБ ЛССР

    ст. лейтенант госбезопасности Мажан

    Согласны:

    Нач. 1-го отд-ния 5-го отд. МГБ Латв.ССР

    подполковник госбезопасности Лихолет

    Начальник 5-го отдела МГБ Латв.ССР

    майор госбезопасности Бадамянц

    Нач. следств. отдела МГБ Латв.ССР

    подполковник госбезопасности Соколов".

      
       Бредовые, фантастические обвинения - свидетельство дре-мучего невежества. Следователи Мажан, Соколов, Стельмах, Щемелев, внешне вполне интеллигентные люди, - как могли они так слепо выполнять диктат преступной и злой воли, вер-шить очевидное и преднамеренное злодеяние?
       Наша квартира на ул. Горького, 33 находилась в ведении Совета Министров Латвии. После ареста родителей меня выз-вали в Управление делами Совета Министров, стали подвергать сомнению законность ордера, предлагали "добровольно обме-нять" квартиру на меньшую ("вашим родителям она больше не понадобится"). Предлагали мансарды, полуподвалы. Эти люди выполняли чье-то указание свыше, действовали с большим рве-нием, слепо выполняли диктат преступной, злой воли, вершили очевидное злодеяние.
       4 марта 1953 года стало известно, что тяжело болен Сталин. Согласно официальным сообщениям, заболел он в ночь на 2 марта и умер 5 марта в 21.50. Надо сказать правду: в тот момент я восприняла смерть Сталина как подтверждение необратимости

    278

      
       случившейся в нашей семье катастрофы. Сначала арест родите-лей, теперь смерть Сталина - все кончено! Впереди - пропасть, бездна...
       Спустя месяц, 4 апреля, в "Правде" было опубликовано ко-ротенькое сообщение: "В результате тщательной проверки Ми-нистерством внутренних дел СССР установлено...". Итак, МВД установило: "Пятнадцать врачей, среди них В. X. Василенко и В.Ф.Зеленин, были арестованы бывшими работниками Мини-стерства государственной безопасности неправильно, без каких-либо законных оснований. Обвинения против них были выд-винуты ложные, все они полностью реабилитированы". Тогда же был отменен указ о награждении Л. Ф. Тимашук орденом.
       6 апреля "Правда" писала в передовой статье о том, что реабилитация невинных людей и разоблачение "презренных авантюристов, бывших работников МГБ во главе с Рюминым" восприняты с чувством удовлетворения. "Целью этих презрен-ных авантюристов, - писала "Правда", - было разжечь наци-ональную вражду, оклеветать невинных людей, в том числе честного общественного деятеля Михоэлса".
       В этот день в нашей квартире вдруг ожил так долго молчав-ший телефон. Звонили знакомые, родственники, друзья, поздрав-ляли, радовались. На следующий день я вылетела в Москву, чтобы попасть на личный прием к вновь назначенному мини-стром внутренних дел Лаврентию Павловичу Берия.
       На Кузнецком мосту гостеприимно открытая приемная была переполнена интеллигентного вида посетителями из Ленинграда, Киева, Харькова и других городов. Они с надеждой ожидали своей очереди. Меня приветливо принял и выслушал полковник, назвавшийся Зубовым. "Лаврентий Павлович, как вы сами пони-маете, сейчас очень занят, - сказал он. - Но о вашем заяв-лении будет ему сообщено, и меры будут приняты". Мне было предложено на несколько дней задержаться в Москве - будут затребованы сведения, и я получу ответ.
       Вечером я позвонила из Москвы домой, и сестра сказала мне, что в квартире только что снова произведен обыск. Протокол этого обыска у меня хранится. Из него следует, что сотрудники МВД ЛССР Щемелев, Беркович, Мажан и Платер произвели дополнительный обыск, вскрыли все ранее опечатанные комнаты и шкафы и изъяли 51 наименование по списку - абсолютно все

    279

      
       издания, в том числе и советские, касающиеся еврейской темати-ки. Видимо, все это расценивалось как криминал. Иначе какой смысл все это описывать, изымать, уносить - объем-то был большой.
       Все изъятое потом нам вернули. На титульных листах сохра-нились надписи карандашом, сделанные сестрой по предложению следователей: "Изъято при обыске 8 апреля 1953 года".
       Родители возвратились домой 25 апреля 1953 года. Первыми словами отца были: "Что пишут газеты? Садись, читай!". И жизнь снова вошла в обычное русло.
       Он почти ничего не рассказывал о пережитом в заключении. Как-то вспомнил о своем тюремном надзирателе, который забо-тился о нем, водил в баню, помогал...
       Для Фани Самойловны, которая никогда даже не мыслила себя без Макса Урьевича, арест и разлука с ним были сущей голгофой. Долгие годы потом она не могла оправиться от нерв-ного потрясения.
       Прошло семь лет, и однажды, находясь вместе с Максом Урьевичем в больнице, где он перенес операцию, Фаня Самойловна встретила среди больных своего следователя. Он ката-строфически терял зрение. Ежедневно его посещала убитая го-рем мать. Как повести себя с ними? Проходить мимо, делая вид, что не замечаешь?
       И снова всплывало в памяти то страшное время, разговор с ним, с этим следователем, в тюрьме:
       "Можно мне подойти к окну и посмотреть на улицу при вечернем освещении? Ведь я уже много-много недель не смот-рела в окно". - "Можно".
       Мама вспоминала: "Я не узнавала даже, где это - то, что я вижу. Не было и проблеска надежды, что когда-нибудь еще смогу пройтись по улице. Так хотелось увидеть небо, солнце, дневной свет... Максюшенька, родной мой! Где ты, жив ли? Как ты выдержал наступившую вдруг разлуку?
       О детях не могла вспоминать. Да и не верила, что они еще есть у меня. "Запомните - вы уже не жена и не мать!". А кто?! И бьешься головой о стену, и ходишь, ходишь взад и вперед.
       Годами не можешь этого забыть, хотя всеми силами стара-ешься оставить в прошлом, не вспоминать. И вдруг эта встреча

    280

      
       здесь, в больнице, в такой напряженный для сердца и нервов момент... Страшно! Может, привиделось? Нет, не привиделось. Это - он!.. В один миг надо все осознать, понять и соответ-ственно поступить. Сможешь ли? Одно тебе может помочь: надо быть человеком, надо быть- просто такой, какая есть, - жаль человека, когда ему больно. И если можешь, хотя бы словом выразить сочувствие и обнадежить, значит, есть в тебе чело-веческое, такое, что может вызвать отклик в душе другого. Ведь и он был когда-то ребенком, и это не может бесследно пропасть ни в ком. Можно и должно при всех обстоятельствах пробудить светлое, детское в каждом человеке. Пытаться это надо сделать при любых обстоятельствах".
      
       Из воспоминаний Макса Урьевича
      
       Когда мы в 1945 году вернулись в Ригу, еще в памяти были живы замечательные всходы социалистической еврейской культуры, опиравшиеся на традиции общества "Арбетергейм", революционной печати. Мы, естественно, не нашли никаких следов всего этого. Надо было начинать все сызнова. Однако идейно-политический климат коренным образом изменился. Хотя фашизм был разбит, следы его все еще ощущались. Мы пы-тались восстановить театр, издательства, периодическую пе-чать, но на каждом шагу наталкивались на неодолимые пре-пятствия.
       Еженедельно по пятницам в нашей квартире собирались воз-вратившиеся из Советской Армии, из эвакуации, чудом уце-левшие в гетто литераторы, художники, артисты. Они делились воспоминаниями о прошедшем, планами на будущее, читали новые произведения. Впоследствии все это было расценено как организация "антисоветского центра".
       Стало очевидным, что свободная и добровольная интеграция еврейских масс в культуру русского, украинского и других на-родов сменилась насильственными, дискриминационными мера-ми, направленными к подавлению всего прогрессивного наследия национальной культуры еврейского народа.
       Раздираемый внутренними противоречиями сталинизм после войны обезглавил и уничтожил знаменитый ГОСЕТ - еврейский театр в Москве, уничтожил весь цвет советской еврейской литературы

    281

      
       и культуры, ликвидировал все издания на еврейском языке. Это была неприкрытая дискриминация.
       До Латвии девятый вал этих мероприятий докатился в начале 1953 года, когда в своей агонии сталинизм дошел до сред-невековых обвинений евреев в "отравлении колодцев". Было опубликовано пресловутое сообщение о еврейских врачах-отра-вителях. Начались массовые аресты.
       Однажды мне приснился сон: взбесившаяся лошадь ударила меня копытом в висок, и тут же огромная, толстая змея пере-ползла через меня, и я почувствовал ее отвратительное прикос-новение к своему телу. Я проснулся .с тоскливым предчувствием грядущих испытаний. Сон оказался вещим. В феврале 1953 года мы с женой были арестованы.
       И вот я снова в тюрьме. Ужас, мрак, бездушие следователей - ад. Окрик начальства: "За измену - смертная казнь!". Эти пе-реживания подрывали все силы плоти. Шла кровавая расправа, и надежды на спасение не было.
       В первых числах марта начальник следственного отдела за-явил мне, что если я не сознаюсь немедленно в измене советской власти, будет плохо. На это я ответил: "Если вы еще раз будете говорить о моей измене, я пущу вам в голову этот стул, и у вас появятся основания, чтобы предъявить мне обвинения. Изменник не я, изменники - мои обвинители". Допрос был прерван, меня снова спустили в подвал, где я все это время сидел. Вскоре я узнал, что умер Сталин. Началась оттепель.
       25 апреля 1953 года, поздним вечером, нас с женой освобо-дили. Прощаясь со мной, министр внутренних дел сказал, что он "от души желает мне успеха в работе по укреплению дружбы народов СССР".
       70 дней и ночей - это было самое тяжелое испытание. Ни-когда смерть не подступала так близко, не угрожала так нагло, прямо в лицо, как в те дни "берианства". Но снова жизнь отогнала смерть. Значит, надо жить, трудиться, бороться, ни на миг не прекращая своего стремления от мертвой были к живо-творной мечте.
       Слышу издевательский шепот озлобленных и "уравновешен-ных": "Снова романтика, снова патетика!". Но мечтатель про-должает свой путь от были через явь к светлым вершинам гуманизма. Жизнь смерти не страшится!

    282

      

    * * *

      
       Как восприняли арест родителей окружающие, люди, хорошо знавшие их? Многие были в шоке. Помню выражение тоскливого ужаса на лице мудрой женщины Эмилии Эдуардовны Вейнберг, нашего министра юстиции, к которой я прибежала наутро после ареста родителей.
       Писатель Эвальд Петрович Сокол, знавший М. У. Шац-Анина еще с 20-х годов, пошел к секретарю Центрального Комитета КП Латвии Калнберзину выяснять судьбу Макса Урьевича. Но что мог тогда Калнберзин, что могли тогда ветераны, заслуженные партийные и государственные деятели? Словно рок, надвинулась всесильная мрачная грозовая туча, уже не раз беспощадно ко-сившая их ряды.
       Старая рижская учительница русского языка и литературы Мириам Борисовна Кан-Каган вспоминает: "Нелегкие дни в жиз-ни Шац-Анина я, как и многие, восприняла с болью. Однажды моя ученица-шестиклассница пришла из дома взволнованная. "В нашем доме арестовали шпиона, врага, - сказала девочка. - Говорили, что у него даже были спрятаны бомбы". И назвала имя Шац-Анина. Я пришла в ужас. Я плакала и пыталась объяс-нить девочке, что человек этот - хороший. Но девочка молча смотрела на меня и ничего не понимала...".
       Сразу после возвращения родителей к нам домой примчалась с охапкой цветов поэтесса Мирдза Кемпе. Открыто проявляли свое сочувствие и радость писатели Янис Ниедре, Янис Судрабкалн и многие другие.
       В последующие годы Макс Урьевич не раз обращался к теме культа властителя, размышлял о его исторических корнях, при-чинах, о путях окончательного его преодоления и искоренения, о предотвращении его рецидивов.
      
       Из неопубликованных работ Макса Урьевича Шац-Анина
       КУЛЬТ ВЛАСТИТЕЛЯ
      
       Тысячелетиями над народами в мире довлел культ власти-теля - небесного, земного, причем во всех сферах жизни - в экономике, политике, этике, эстетике. Культ властителя вошел в психику, без него не мыслились ни земля, ни небо, не было ни прошлого, ни будущего. Обычный человек без внешнего авторитета,

    283

      
       без идейно-психического, политического принужде-ния не находил себе опоры ни в жизни, ни в творчестве. Ин-теллектуальная сфера человека тысячелетиями находилась под сенью культа хозяина, самодержавно, по прихоти своей опреде-лявшего судьбу народа.
       История изобилует бесчисленными примерами злоупотреб-ления властью, самовольного властолюбия, нередко вырождав-шегося в манию самовластия, в преступное самодурство.
       Человек, долго и бесконтрольно находящийся у руля госу-дарственной власти, сплошь и рядом теряет чувство меры и становится маньяком, беспредельным и беспринципным в своей власти над другими. Власть всегда разлагала властителей, тол-кая на путь преступления. Примеры тому - Макбет, Борис Го-дунов, Иван Грозный...
       Укрепление власти хозяина всегда требовало покорности и смирения, поэтому подчиненных стремились обезличить, и на этой безликой основе вырастали тирания, тираны - Нерон, Чин-гисхан, Гитлер, Сталин. Безропотная покорность народа унас-ледована от прошлого. Еще свежа в памяти теория народников "о героях и толпе", еще жива потребность в "царе-батюшке", в "сильной личности", ответственной за все трудности продви-жения вперед по пути к прогрессу, еще сильна потребность в конкретном образе для воплощения идеи - потребность в "род-ном отце", всеведущем, всемогущем, всемилостивейшем.
       В периоды революционных переломов борьба нового со ста-рым, революции с контрреволюцией является наиболее напря-женной, сложной, полной различных переплетений. Еще нет в жизни четкой грани между старым и новым, и в аппарате власти элементы старого и нового тоже сочетаются и переплетаются. Старое еще долго, трусливо и лицемерно облекается в мантию нового, служа ему лишь на словах.
       Так бывало и прежде, например, после французской рево-люции. Нелегко избавиться от этого наследия тысячелетий, пре-одолеть болезнь власти, бюрократического диктаторства. Ок-руженный таинственностью бюрократизм является одним из зло-вредных спутников государственной власти. После поколения самоотверженных борцов за благо человечества на сцену выле-зают эгоавантюристы, прощелыги, пьяницы и развратники, гото-вые предать все истинно прогрессивное, великое. Они не знают

    284

      
       и не хотят знать ни коммунизма, ни антикоммунизма. И разве это случайность, что именно они оказались в окружении тех, кто сменил Сталина?
      
       О "ТАЛМУДИСТАХ" И КОСМОПОЛИТАХ
      
       Талмудистами называли людей, изучавших Талмуд. Как и Евангелие, Коран и другие священные писания, Талмуд является сложным коллективным трудом, выражающим не только религи-озные постулаты эпохи, но и ряд этических норм, категоричес-ких императивов и эстетических образов, сказаний, предвос-хищений диалектического торжества истины, добра, красоты и справедливости. В прогрессивной мировой литературе ни один их этих коллективных трудов не обозначался как явление или понятие чисто отрицательное.
       "Новаторство" в этом вопросе внес Сталин. На его совести было немало преступлений, вызывавших недовольство народных масс. И "культ" стремился отвести это недовольство от себя, используя проторенный тысячелетиями путь мировой реакции - юдофобство. Общепринятые обобщенные термины - "начетни-чество", "догматизм", "схоластика", имеющие определенное, конкретное отрицательное содержание, стали заменяться терми-ном "талмудизм" - более абстрактным по содержанию, однако вполне конкретно национальным, причем утверждалось, что именно в "талмудистах" все зло.
       Так же обстояло дело и с понятием космополитизма, которое Сталин искусственно противопоставил понятию патриотизма.
       Лев Николаевич Толстой считал патриотизм отрицательным пережитком прошлого. Он безоговорочно порицал великодер-жавное возвеличивание своего народа и своей страны над всеми другими народами и странами.
       Революционный демократ Добролюбов считал, что живой, деятельный патриотизм исключает всякую международную враж-ду и человек, одушевленный таким патриотизмом, готов тру-диться для всего человечества, если только может быть ему полезен. Настоящий патриотизм как частное проявление любви к человечеству не уживается с неприязнью к отдельным на-родностям.
       Но гипертрофированное восхваление "своего", провозглаше-ние превосходства над всем "несвоим", "чужим", "инородным" -

    285

      
       источник отвратительной ксенофобии, которой отравлена духов-ная жизнь общества.
       Любовь к своему народу, несомненно, призвана играть поло-жительную роль в борьбе с проявлениями шовинизма, расизма и национализма. Однако термин "гражданин мира" (вельтбюргер) - космополит - ив наши дни нельзя считать отрица-тельным, как это провозгласил Сталин, как проповедуют "архи-патриоты".
      

    * * *

      
       Времена Сталина давно миновали. С несправедливо осуж-денных снято позорное клеймо. Возвращаются из небытия труды жестоко репрессированных ученых и писателей. Но ничто не проходит бесследно.
       Мы обращаемся к творчеству великих художников прошлого, таких, как Пушкин и Лермонтов, в надежде приобщить новое поколение, да и приобщиться самим к высоким взлетам духов-ности. Мы ищем спасения от грозящего духовного и физического апокалипсиса. Но задумаемся над тем, сколько погибло талант-ливых, быть может, даже гениальных людей, которые способны были, подобно Пушкину и Лермонтову, определить духовный климат на многие поколения вперед. Был вырублен лес, вы-рублен беспощадно.
       Уходят постепенно из жизни злые вершители судеб, уходят их жертвы. Уходят и те, кто милостью судьбы избежал тяжкой участи, не знал или не хотел знать обо всем этом. Даже при самой массовой трагедии всегда есть люди, которые, как ни в чем не бывало, продолжают жить своей обычной, налаженной, благополучной жизнью. Поэтому так разноречивы бывают сви-детельства современников.
       Былое покрывается паутиной времени, теряет конкретные очертания. Оно уходит в область художественного обобщения, обретает мифические образы, сливаясь со старинными легендами и сказками о страшных злодеяниях всех времен и народов. Ныне живущие примиряются с тем, что давно миновало и было в конце концов уделом давно умерших.
       И начинают звучать отдельные голоса воинствующих невежд: "Мы ничего об этом не знаем, этого не было. Не было этого!". И уже снова кто-то жаждет власти "царя-батюшки", а кто-то,

    286

      
       честолюбивый и неуемный, намечает свои маниакальные цели, строит воинственные планы...
       Через нацистские концлагеря прошло 18 миллионов человек, из них 11 миллионов погибло. До сих пор не удалось подсчитать, сколько миллионов прошло через застенки Гулага, сколько из них погибло. А ведь в мире снова находятся люди, ждущие своего Гитлера, своего Сталина!

    287

      
      
       ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      
       Летние месяцы родители обычно проводили на Рижском взморье, в Дубултах, в Доме творчества писателей. Здесь отец работал, отдыхал, общался с людьми - значительными, свое-образными.
      
       Из воспоминаний поэта Льва Адольфовича Озерова
      
       Мягкие начесы дюн, запах хвои, шелест набегающей волны. Это пейзажный и звуковой фон, на котором возникают мои воспоминания о Дубултах 50-60-х годов, о старых, добрых Дубултах. Это были тихие патриархальные Дубулты, задолго до индустриального высотного дома. Это были Дубулты, помнящие о Гончарове и Писареве, утонувшем в реке Лиелупе. Это был XIX век, сад, лес, море...
       Проходят лица, эпизоды, беседы с Луговским и Арбузовым, Казакевичем и Андрониковым, Лидиным и Ушаковым, Ямпольским и Евгеньевым. Незабываемое время. Лица, эпизоды, беседы сменялись, но что-то оставалось в памяти такое, что придавало месту и времени особый смысл, что проходило сквозь годы и осталось доселе. Осталось как сияющая полоса залива или узкий перешеек между Лиелупе и морем.
       Здесь так просто, естественно, без приготовлений и цере-моний, по-добрососедски я познакомился с супругами Шац. Фаня Самойловна и Макс Урьевич всех окружающих, в том числе и меня, привлекали доброжелательством, выраженным в их жес-тах, словах и действиях. Улыбчивость без сентиментальности и серьезность без натуги - вот что было сразу заметно и влекло к ним. Радушие. Стремление к дружбе. Все вместе слушали музыку, рассказывали о своих семьях, делились мечтами. Как давно это было - под шелест набегающей волны!
       Боюсь, чтобы эти строки не навеяли мысль о патриархальном укладе нашей тогдашней жизни. Она была, эта жизнь, переменчивой

    288

      
       и бурной, постоянно нарушалась тревожной, тревож-ной, тревожной мыслью о послевоенном мире. О мире, в котором не прекращались ни кровопролитие, ни огонь.
       Супруги Шац несли душе успокоение и надежду на прочность устоев жизни. Постепенно я узнавал этих радушных, общитель-ных людей. Мы вели беседы в помещениях, на веранде, в саду, на пляже. Всегда в окружении цветов. На людях, под открытым небом. В петлице пиджака Макса Урьевича неизменно был цве-ток. Каждый новый подходивший к нам человек не был помехой в беседе, а быстро включался в нее, дополняя ее. Я много узнал о долгой и насыщенной событиями жизни Макса Урьевича Шаца, о котором в Латвии говорили в высшей степени почтительно, как о мудром наставнике, человеке с большим жизненным опы-том. Он мог тихим голосом рассказывать о Яне Райнисе и Аспазии, Упите и Шолом-Алейхеме, приближая к нам их образы. Он был не только нашим современником, но и посланцем ушед-шей эпохи, и он не кичился этой привилегией. Юрист-мысли-тель, социолог и литературовед, он виделся мне человеком ред-кой цельности и чистоты.
       Макс Урьевич был несколько сутул, высокий лоб, худощавое, несколько бледное лицо. Оно с непостижимой ясностью вы-ражало постоянную работу мысли. Голос задушевный, лири-ческий, как у опытного оратора. То, о чем Макс Урьевич говорил мне, не были эпизоды из жизни, как это часто бывает. Скорее всего это были устные эссе, короткие этюды о людях, их стра-стях, помыслах, об атмосфере, в которой они жили и творили. Макс Урьевич показывал мне пласты культуры - как археолог, и пласты теорий и систем - как историк и психолог.
       Память Макса Урьевича хранила строки, образы, мысли. Это не были цитаты. Он владел многими языками, он был связистом культур. Многое из того, о чем он рассказывал, были соб-ственные переживания. Осмысленный и обдуманный опыт. В рассказах Макса Урьевича вставали живые картины из лите-ратуры и из жизни ее творцов.
       Шац-Анин будто рисовал образы творцов. Это были известные еврейские писатели: Менделе Мойхер-Сфорим, Ицхок Лейбуш Перец, Ошер Шварцман, Лев Квитко, Давид Бергельсон, Перец Маркиш и многие другие. Эти имена звучали не обособленно, а в связи и заодно с именами Горького, Короленко, Марка Твена, Ярослава Гашека, Бертольда Брехта. Макс Урьевич был воспитан

    289

      
       на великих гуманистических традициях, и потому во всем, что он говорил, звучали мысли последовательного антифашиста.
       Я слушал, пытаясь вобрать в себя все, что слышал, восхи-щался знаниями, чувством причастности Шац-Анина ко многим общественно-культурным делам эпохи.
       Глаза его души были широко открыты в мир, Макса Урьевича занимали вопросы общества и мироздания. От Шац-Анина шла не только информация о предыдущем поколении, но и обаяние личности сегодняшнего дня. Это был уникальный собеседник. Уникальность его заключалась в том, что он ничего не навязывал из того, что обрел в жизни и узнал о ней, но вместе с вами как бы размышлял над нынешним и завтрашним днем, вводил собе-седника в круг очень важных вопросов существования. И, конеч-но, он был человеком, которого можно назвать историком куль-туры. Это еще одна его грань.
       А как сам он умел слушать, Макс Урьевич! Я охотно читал ему свои стихи, даже заметки из записной книжки. Он не поддакивал, не бросал реплики, но чувствовалось, что он весь - внимание. Возвращался к услышанному не только тотчас же, но и по прошествии долгого времени.
       Однажды, когда мы уезжали из Дубулты, Шацы пригласили нас к себе в Ригу. Мы провели в их доме целый день, пришли две дочери, их мужья. Мы душевно согрелись и долго еще хранили это тепло. Я часто вспоминаю тот день, его хочется назвать озаренным. Описать всего не могу, но этот день со мной.
       Я надолго запомнил, с каким вниманием и даже лаской от-неслись Макс Урьевич и Фаня Самойловна к моей матери Софье Григорьевне, пережившей большое горе - гибель мужа в 1947 году при исполнении служебных обязанностей. В этот прове-денный совместно день проводов настрадавшаяся душа Софьи Григорьевны впервые улыбнулась. Это было незабываемо!
       Уже нет в живых ни Макса Урьевича, ни Фани Самойловны, но в моей памяти, в моей душе остались их образы, и мне кажется, что до сих пор я слышу голоса доживших до старости Ромео и Джульетты...
       ...После смерти Макса Урьевича я однажды виделся с Фаней Самойловной. Долгий день воспоминаний и светлой печали. Мы переписывались. Письма Фани Самойловны были не по-совре-менному щедры, доверительны, откровенны, содержательны, полны подробностей, интереса к жизни. Позднее я понял причину того,

    290

      
       почему эти письма так щедры. Осталась привычка описывать незрячему Максу Урьевичу все окружающее. Благородный обы-чай жить не столько своей жизнью, сколько жизнью близкого человека. Проходят годы, а я все вижу идущих под руку Макса Урьевича и Фаню Самойловну. Они идут медленно, дорогой к морю. Сизая голубизна залива сливается с их сединами.
       Я вижу их, держащихся друг за друга, овеваемых ветром с залива. Вижу не только вдвоем, а окруженных людьми. Вижу мягкие начесы дюн, вдыхаю запах хвои, слышу шелест набега-ющей волны. Как будто не прошли годы. Все это рядом, со мной, вот сейчас.

    * * *

       Дружба со Львом Адольфовичем Озеровым выдержала ис-пытания жизнью, годами. Приведу несколько выдержек из его писем к родителям.
       "19 июля 1954 года.
       ...Сейчас мы с женой в Ленинграде, по которому ходишь, как по залам истории. Это не только город, это - переживание. Кажется, что вот из подворотни выйдет Гоголь, там - Некрасов, тут - Блок. И везде, везде встречаешь Пушкина, которого люблю столько же лет, сколько помню себя. Русская классика и русская революция здесь переплелись... Вспоминаю, как Макс Урьевич с цветком в руке, тихо, но уверенно внушал мне вещи незыблемые, здравые, очень перспективные..."
       "9 мая 1957 года.
       ...Только что вернулся с похорон Михаила Фабиановича Гнесина, композитора и мыслителя, чей облик так привлекателен. С этим чудесным человеком я познакомился сравнительно не-давно, бывал в его доме и восторгался, до какой степени гармо-нично сочетались здесь традиции русской классики, восходящей к Римскому-Корсакову, чьим учеником был Михаил Фабианович, и еврейская культура, знатоком и тонким толкователем которой он был с давних пор.
       Перед моим отъездом в Переделкино, где ныне нахожусь и работаю, я позвонил Михаилу Фабиановичу; он попросил меня зайти и добавил: "Только не откладывайте!". Это "не откла-дывайте" ныне приобрело для меня символический смысл...".
      
       "25 июня 1957 года.
       Работаю много, а самочувствие (из-за духоты, городской и прочей тесноты, из-за атмосферки, царящей ныне в литературе)

    291

      
       неважное. Жаловаться не буду. Только скажу: даю намного меньше, чем мог бы дать...
       ...Смерть В. А. Луговского, с которым - особенно последний год - был дружен, меня потрясла. Можно было бы много об этом рассказать. Но отложу, как и многое другое, до личной встречи, на которую так надеюсь и которая так для меня всегда желанна".
      
       "7 января 1965 года.
       ...Кто, как не Макс Урьевич, велел настраивать душу на романтический лад, в противовес и в пику ползучим бытопи-сателям. С годами я все более и более склоняюсь к романтичес-кому искусству, создаваемому руками реалистов".
      
       В 1969 году Лев Озеров прислал свое стихотворение о ритме, "навеянное длинными беседами о ритмологии в космосе и реаль-ной жизни".
      
       Все держится на ритме: звезды, годы
       И музыка, и труд, и эти строки.
       Живут планеты и поют рапсоды,
       И странной новизны приходят сроки.
      
       И человечество, не веря, веря,
       Жестокой мерой мерит поколенья.
       Здоровье - ритм, болезнь - его потеря,
       И ты, мой стих,- мое сердцебиенье.
      
       В архиве родителей много писем, и в них строки, харак-теризующие тех, кто писал. К Максу Урьевичу, к его личности и опыту долгожителя люди тянулись. Многие из писавших были уже в пожилом возрасте, когда так хочется высказаться, а для личных встреч все меньше сил и времени.
      
       Из письма писателя Леонида Петровича Гроссмана
       к Максу Урьевичу и Фане Самойловне от 30 ноября 1953 года
      
       "Дорогие друзья... не могу передать вам, как меня тронуло ваше сердечное и доброе письмо, пробудившее во мне искреннее желание снова повидаться с вами и непосредственно побесе-довать обо всем задушевном. Мы сохранили наилучшие вос-поминания о нашей дубултской встрече, о той теплоте, живости ума

    292

      
       и сердечности, которыми дышали все ваши беседы. Не так уж часто встречаешь в жизни таких прекрасных людей, и такие встречи нужно особенно ценить, как самые светлые улыбки жизни. Согласно восточной мудрости, "на ядовитом дереве жиз-ни есть только два неотравленных плода - поэзия и общение с благородными людьми". Я всегда чувствовал глубокую истину этого изречения и потому особенно ценю встречи с благород-ными людьми, которыми жизнь иногда дарит нас.
       Искренне радуюсь тому, что вы здоровы, хорошо себя чувствуете, наслаждаетесь парками прекрасной Риги, которая вос-хитила нас своей готикой, цветами, зеленью, кристальной гладью каналов. Не знаю, скоро ли удастся снова побывать в ваших краях, но воспоминания о них неизгладимы в нашей памяти...
       ...Нужно ли писать вам, что большой радостью для нас был бы ваш приезд в Москву - возможность снова почувствовать ваше очарование и очарование вашей беседы. Прошу вас пере-дать наш привет вашим милым дочкам. Буду всегда надеяться на нашу новую встречу.

    Дружески ваш Л. Гроссман".

       (Приписка рукой жены писателя Серафимы Германовны: "Па-мять о днях, проведенных с вами, - вечна!".)
      

    * * *

      
       Двадцать лет длилась переписка родителей с известными русскими мастерами сцены Верой Ивановной Окуневой и Кон-стантином Николаевичем Серебряковым. Они присылали свои фотографии с дружескими посвящениями, подробно писали о новых ролях, новых театральных постановках, о впечатлениях во время гастрольных спектаклей. О том, как уже в 70 лет, после 50 лет сценической деятельности, Вера Ивановна отказалась от работы. Один из последних своих спектаклей она играла "...с тремя уколами: камфары, кордиамина, кофеина... Но до публики это не доходило. Теперь хватит, видно, отыгралась", - писала Вера Ивановна. Последнее письмо от них пришло в июне 1971 года - уже из Дома ветеранов сцены имени Яблочкиной. "Это - рай при жизни", - писали они. "Дорогим, любимым нашим друзьям..." - так надписан их подарок - двухтомник "Ф.И.Ша-ляпин".

    293

      
       Писательница Фрида Вигдорова 9 сентября 1955 года при-слала из Москвы моим отцу и матери свою книгу "Дорога в жизнь". "Жалею, что в мягком переплете, на плохой бумаге, без рисунков", - пишет она. "Одет мой ребенок плохо, а каков он изнутри - это уж вам судить... Мы очень рады знакомству с вами, хотя и не насытились им по-настоящему. Крепко целуем вас, привет дочкам. Фрида".
       Письмо Фане Самойловне от писательницы Минны Юнович, датированное 17 ноября 1955 года: "...какое чудесное письмо Вы написали... Чтобы написать такое письмо, нужно иметь талант человечности, высокой мысли и сердечности... Я часто вспо-минаю Вашу и Макса Урьевича ласку, дружелюбие, доброту. Как это хорошо - добрые люди. Чем старше я становлюсь, тем более ценю именно это качество - доброту, и думаю, что она - некая грань высокого интеллекта...".
       Перебираю поздравительные открытки, дружеские письма от писателей, литераторов, общественных деятелей, Н. Гудзия, В. Кирпотина, Г. Рыклина, Елизара Мальцева, Самуила Алянского, Николая Анова, Леона Кручковского, Г.Мдивани, еврейских писателей Э. Вендрова, Ф. Гордона, В. Хорол, Н. Забары, Е. Лойцкера и других. Много групповых фотоснимков.
       В 1953 году в Дубултах отдыхал поэт Расул Гамзатов. Две небольшие книжки стихов надписаны его рукой: "Дорогому Максу Урьевичу с большой любовью и уважением от дагестанца из далекого горного аула. Расул Гамзатов", "Руте Шац, славной дочери замечательных людей. Расул Гамзатов".
       Многие поэты и писатели дарили моим родителям свои книги с дружескими посвящениями: Степан Щипачев, Роберт Рожде-ственский, Роберт Селис, Перец Маркиш, Ицик Фефер, Овсей Дриз...
       В 1955 году художник Н. Валюс, который вместе со своей женой, писательницей Анной Вяльцевой, отдыхал в Дубултах, написал маслом портрет Макса Урьевича - весьма удачный, по мнению нашей семьи. Но вот что написал в ответ на письмо Фани Самойловны скромный художник: "Ваша деликатность, выразившаяся в похвалах в связи с портретом Макса Урьевича, меня изумляет, и я не рискну благодарить Вас за нее, поскольку абсолютно ясно понимаю, что выполнен портрет ужасно плохо, и, поскольку я Вас очень уважаю и люблю, мне стыдно, что столь бездарная моя работа находится у Вас.

    294

      
       Правда, утешаю себя мыслью, что Вы поместили мой портрет в подобающем ему месте - где-либо за шкафом...".
       Этот портрет Макса Урьевича в красивой раме до сих пор висит на самом видном месте в нашей квартире.
       В 1950 году Макс Урьевич познакомился в Дубултах с писа-тельницей Марией Марич. Завязалась переписка.
      
       Из письма Макса Урьевича к. писательнице Марии Марич
       от 29 сентября 1950 года
      
       "Любезная Мария Давыдовна, я заканчиваю чтение "Север-ного сияния". Личное знакомство с автором делает для меня эту прекрасную книгу особенно увлекательной и эмоциональной. Яркая страница прошлого ожила передо мной.
       ... Я намерен поделиться своими мыслями о Вашей книге с читателями нашей республики. Одновременно хочу напомнить о Вашем добром обещании переслать мне дословную выписку из письма (на французском языке) Сен-Симона 1845 года о социа-лизме в России, а также об обстоятельствах, давших Сен-Симону повод к этому письму... По-видимому, у Сен-Симона были личные встречи с русскими людьми.
       Этот вопрос меня крайне интересует, и если в Ваших бес-прерывных поисках нового о духовной жизни декабристов на-толкнетесь на конкретные данные, свидетельствующие о сочув-ствии идее социализма, буду Вам очень признателен, если по-делитесь этим со мной. Я ныне живу работой о роли России в борьбе за социализм, и эти данные мне крайне нужны для освещения левого крыла декабристов. Но это - дело будущего. А Сен-Симон, как Вы говорили, у Вас под рукой...".
      

    * * *

      
       Известный деятель латышской культуры Атис Кениньш посвя-тил Максу Урьевичу и Фане Самойловне свое стихотворение под названием "Свет сердца", поэт Марк Шехтер - стихотворение "Верность", опубликованное в сборнике его стихов "Лирическая погода" в 1962 году:
       Он двадцать лет тому назад ослеп.
       День потускнел.
       Стал горьким свежий хлеб.

    295

       Исчезло небо.
       На земных этапах
       Остался лишь цветов и яблонь запах,
       Умельца-дятла равнодушный стук,
       Да голос моря,
       да касанье рук,
       Умеющих читать предметы, лица,
       И та,
       что с ним не устает делиться
       Тьмой ночи,
       красками живыми дня,
       Что стала книгой для него и светом...
       Ей -
       сто очков дающей нам, поэтам, -
       Земной поклон от зрячего меня.
      
       С конца 40-х годов, бывая в Доме творчества писателей в Дубултах, я встречала красивую женщину - Дзидру Эдуардовну Тубельскую, жену одного из братьев Тур - известных писателей (муж Дзидры Эдуардовны рано ушел из жизни). Красота этой женщины всегда была лишена гордыни и самолюбования, ни-когда не была красотой инфернальной и с возрастом ничуть не поблекла, а лишь углубилась, сохранилась в еще более благо-родном виде, отражая внутреннюю красоту духовной жизни. Дзидра Эдуардовна, или, как ее ласково называли, Зюка, была и оставалась прелестной, искренней, душевной, приветливой, доброжелательной. Думаю, что это - единственная форма жен-ской привлекательности, над которой не властно время.
      
       Воспоминания Дзидры Тубельской
      
       Погожий летний день 1947 года. Дом творчества писателей на Рижском взморье в Дубултах.
       Вдоль дорожки, ведущей к "Белому дому" (такое название дали одному из коттеджей Дома творчества), поставлено не-сколько скамей. На одной из них сидит пожилая чета, они тихо беседуют. Я только накануне приехала из Москвы с мужем-пи-сателем и дочкой и еще не успела познакомиться с обитателями дома.

    296

      
       Подойдя ближе, я поздоровалась и, к своему удивлению, увидела, что пожилой, благообразный, чрезвычайно приятного вида мужчина - слеп.
       Так я впервые познакомилась с Максом Урьевичем Шац-Аниным и его супругой Фаней Самойловной. Первое благоприятное впечатление вскоре переросло в глубочайшее уважение и ис-креннюю симпатию к мудрому, всесторонне образованному и эрудированному человеку.
       Не скрою, что кроме этих причин меня влекло к Максу Урьевичу еще и нечто глубоко личное. Дело в том, что мой отец, латыш, был тоже революционером, уже с 1908 года. Я рано потеряла отца, и поэтому многое из его революционного про-шлого мне было неизвестно. Беседуя с Максом Урьевичем, я спрашивала его, не сталкивался ли он где-нибудь на дорогах революции с моим покойным отцом, и, слушая рассказы Шац-Анина, пыталась представить себе, какова была молодость моего отца.
       Несмотря на слепоту, Макс Урьевич стал быстро узнавать мои шаги, мой голос и всегда радостно, несколько застенчиво улыбался мне навстречу.
       Я заметила, что Макс Урьевич почти всегда сидел или ходил с цветком в руке, часто поднося его к лицу и с явным наслаж-дением вдыхая его аромат. Мне стало доставлять несказанное удовольствие приносить по утрам к завтраку и класть на его столик маленький букетик и видеть, какой радостью светилось его лицо от этого крохотного знака внимания.
       Вспоминая Макса Урьевича, невозможно не сказать и о Фане Самойловне, спутнице его жизни. Фаня Самойловна была его глазами, его руками, его надежной помощницей в работе (а ведь он, несмотря на слепоту, не переставал заниматься научно-ли-тературной деятельностью). За долгие годы нашего знакомства я никогда не видела их врозь. Фаня Самойловна сумела так организовать жизнь и быт Макса Урьевича, что он минимально страдал от своей слепоты. В моей жизни мне редко приходилось встречать столь преданную, столь любящую жену, такого вер-ного и самоотверженного друга, каким была Фаня Самойловна. Она была очень красивой женщиной, одевалась с большим вку-сом. С мужем она была неизменно ласковой, предупреждала малейшее его желание.

    297

      
       Чета Шац-Аниных вместе с их двумя дочками являла для меня образец поистине интеллигентной семьи.
       Прошло много лет. Нет в живых моих добрых друзей - Макса Урьевича и Фани Самойловны, но всегда в моей памяти возникают скамейка у "Белого дома" и тихие беседы с уди-вительным человеком, глубоко запавшие мне в душу.
      

    * * *

      
       Вспоминаю и я Дубулты конца 40-х годов. В парке Дома творчества нам навстречу идут с моря поэт Юлий Ванаг и его жена Мильда. Стройные, загорелые, спортивные. В расцвете лет, в расцвете сил, улыбающиеся, счастливые...
       Когда в сентябре 1985 года Союз писателей Латвии отмечал 100-летие со дня рождения Макса Шац-Анина, Юлий Ванаг пришел на вечер, сидел в президиуме, был задумчив, внима-тельно слушал все, о чем говорили и что хорошо знал сам. Юлий Ванаг чтил светлую память Макса Урьевича. Тогда на вечере он пожал мне руку и сказал: "А мне тоже скоро будет 100 лет!". Я попросила его обязательно пригласить меня на празднование юбилея...
       Спустя год, в октябре 1986 года, я стояла в толпе прово-жавших в последний путь поэта Юлия Ванага. Беззвучно, безу-тешно плакала у гроба сразу постаревшая Мильда. Судьба по-дарила 83-летнему поэту поистине легкую смерть: утром - это было воскресенье - он с женой поехал на взморье, в Дубулты, словно для прощания с родными сердцу местами. В тот же вечер его не стало. Мгновение - и переход в мир теней.
       В беседах Макса Урьевича с людьми никогда не было обы-денности, вести такую беседу с ним было невозможно - он просто замолкал, выключался. Но когда в беседе проявлялся обмен мыслями и чувствами, возникала такая теплота, такая заинтересованность, что уже не хотелось с ним расставаться. Общение продолжалось в письмах, открытках, телеграммах.
       Так было и с Мирдзой Кемпе, латышской поэтессой, яркой, самобытной личностью.
       "...Желаю Вам здоровья, желаю сохранить Ваш сильный и благородный дух, который может быть примером для нас всех..." (25 июня 1960 года).
       "Дорогой Макс Урьевич, приветствую Вашу огненную душу, героическую жизнь..." (22 июня 1961 года).

    298

      
       Записка Мирдзы Кемпе от 22 апреля 1961 года
      
       "Дорогой Макс Урьевич! Из-за ошибки секретаря Джесси Дзерве сегодня в Союзе распространилась весть, что у Вас день рождения. Видимо, вместо 22.VI написано 22.IV, и я помчалась искать для Вас розы. Но их все или почти все возложили у ног Ленина. Это - единственное, которое я нашла, и принесла Вам в знак моего глубокого уважения и симпатии и даже каких-то еще словами не выражаемых чувств к Вам.

    Ваша Мирдза Кемпе."

       Из письма Макса Урьевича к Мирдзе Кемпе
      
       "...Так много мыслей рождает "анданте кантабиле" Вашей пес-ни... Тут и радость преодоленной скорби, и миг, сливающийся с бесконечностью, свет жизни и волнующая тайна. И так хорошо шагать плечом к плечу с Вами - рыцарем благородного образа - навстречу той поре, когда осушено будет болото старины седой, когда всё и все будут овеяны той сердечностью и страстной человечностью, светлой дружбой людей и народов, что звучит в Вашей душе и в Ваших стихах.
       Хотелось бы поднести Вам сегодня чашу, полную счастья творческого горения.

    С любовью, уважением и лучшими пожеланиями М. Шац-Анин".

      

    * * *

      
       Подпись Мирдзы Кемпе на поздравлении ко дню золотой свадьбы родителей в ноябре 1967 года, которое прислали писа-тели Николай Задорнов, Михаил Зорин, Борис Куняев, Владимир Михайлов и другие: "... Полвека на одной тропе... Какой сол-нечной, но и какой нелегкой была эта тропа! И туманы, и тьма, и яруги, и солнце сквозь росную навесь яблонь - все было. Мы восторгаемся вашим мужеством, теплом ваших сердец и за-видной дружбой вашей, которая может послужить добрым при-мером для молодых литераторов. Счастья вам и долголетия!".
       Теплые личные контакты Макса Урьевича с такими людьми, как Мирдза Кемпе, Янис Судрабкалн, Карлис Эгле, объяснимы прежде всего общностью взглядов. Ощущение творческих связей латышского и русского народов, неутомимый поиск синтеза лич-ного и всечеловеческого, гармоническое сплетение реализма

    299

      
       с романтикой гуманизма и социальной справедливости - эти гра-ни их личностей были в основе взаимного тяготения.
       Карлис Эгле писал М. У. Шац-Анину в поздравительной теле-грамме: "Вы всегда были на дружеской вахте латышской ли-тературы и искусства, активно содействовали их расцвету...".
       Поэт Янис Судрабкалн пишет Максу Урьевичу 11 августа 1965 года: "Дорогой и добрый мастер слова, художник и борец, трибун!.. Славные дела Вы совершили, безустанно боролись за счастье и свободу всех честных людей... Светла Ваша мысль, горячо Ваше сердце... Пусть светит, сияет, греет Вас солнце, невидимое для Вас, но чувствуемое сердцем...".
       Большая фотография: на фоне ветвей плакучей ивы сидят рядом, лицом к лицу два старых человека. Они беседуют о чем-то, что ведомо лишь им одним, быть может, даже беседуют молча, понимая друг друга без слов. Убеленные пушистыми сединами крупные головы, большие руки - сильные, нежные, как живые детали созданных ими монументов. Монументальны и они сами - известный московский скульптор Иосиф Чайков и латышский скульптор, профессор Теодор Залькалн. На обороте надпись: "Дзинтари, 1970 год".
       Иосиф Моисеевич Чайков был ярким, самобытным худож-ником. Он начал свой путь учеником киевского гравера, а затем с 1910 года при содействии и под наблюдением скульптора Наума Аронсона, проявившего интерес к молодому человеку, учился в Париже, в школе изящных искусств. В 20-е годы он вместе со скульптором Верой Мухиной преподавал скульптуру во ВХУТЕМАСе (Высшие государственные художественно-техни-ческие мастерские), руководил обществом русских скульпторов. Чайков - автор многих известных работ: портретов В. Маяков-ского, В. Фаворского, скульптурной группы "Футболисты", хра-нящихся в фондах Третьяковской галереи, и многих других.
       Иосиф Моисеевич был знаком с моими родителями давно, еще со времен первой мировой войны. В конце Великой Отечес-твенной, после долгого перерыва, их дружба возобновилась в Москве. Чайков был духовно близок им, был сердечно к ним привязан. Дружба его распространилась на всю нашу семью, в том числе и на меня. Он учил меня спокойному, уверенному отношению к жизни, поддерживал в трудные минуты, обогащал новыми, неведомыми мне нюансами видения окружающего мира. Чайков жил в Москве, на Беговой улице. Ежедневно, в любую погоду, при любом самочувствии отправлялся работать

    300

      
       в свою мастерскую на Верхнюю Масловку. Шел пешком мимо стадиона "Динамо", опираясь на толстую палку. Пальцы его рук были изуродованы - работа с глиной и камнем была нелегка, требо-вала большой физической выносливости и силы. И в глубокой старости он был крепким, коренастым - мастеровой человек, стремящийся дополнить реальный мир творениями рук своих.
       Обычно Чайков был неразговорчив, даже молчалив. Но в его молчании было напряженное внимание к окружающему миру, в горящих глазах под нависшими черными бровями были жгучий интерес и доброта к людям.
       Однажды в Москве в начале 60-х годов Чайков привел меня в гости к своему другу скульптору Г. Кепинову на Тверской бульвар. Как и Чайков, Кепинов был стар и одинок. В квартирах у обоих хозяйничали преданные домоправительницы. Запомни-лась своеобразная обстановка квартиры-мастерской Кепинова - совмещение труда и быта. Скульптуры здесь словно участвовали в общении людей. Оба художника вели между собой интересный разговор, шутили, смеялись; тихий Чайков преобразился, и я увидела его таким, каким он, вероятно, был в далекой молодости.
       Чайков вел переписку с моими родителями до конца своей жизни. В его письмах - целый мир отношений, уже исчезнув-ших, невосполнимых. За простыми словами - о здоровье, пла-нах на отдых, личных делах - его живой образ, образ человека поколения моего отца.
       В декабре 1969 года Иосиф Моисеевич пишет о том, как прошла его персональная выставка на Кузнецком мосту, ра-дуется, что его работы, сделанные 20 лет назад, звучат, как современные... "Так что все мои опасения не оправдались, и все как будто увидели мои работы по-новому. Конечно, для худож-ника это главное. Очень были довольны наши старые друзья - писатели и поэты. Портреты Квитко, Бергельсона, Добрушина..."
       В сентябре 1960 года Чайков сообщает моим родителям: "...начинаются трудовые будни, а может быть, это самое празд-ничное, когда можно работать...". В трудную для него минуту, в 1969 году, он пишет: "...идешь, как против ветра, который все время что-то сдувает с тебя, какую-то деталь, которую ты уже не можешь восстановить, и одновременно закаляешься...".
       "Каждое повторение весны - новый подарок судьбы, с ним приходит и надежда, что можно будет впитать новые силы для жизни и творчества во время грядущего летнего отдыха... Хорошо,

    301

      
       что эта дружеская ниточка еще вьется в это буйное время..." (1970 год).
       "Труды творчества и науки, если они ценны, не пропадают, рано или поздно их вспоминают, они доходят до живых людей и получают свою оценку, минуя тех, кто этого не желает при-знать. Идеи перемещаются, как вещества в природе. Образы вновь возникают, обновляясь. Деятельность человека продол-жает в том или ином виде жить после него" (октябрь 1975 года).
       Здесь, в Риге, у Макса Урьевича и Фани Самойловны было много добрых друзей. Среди них невропатолог, профессор Лео-нид Немлихер. Он дарил им свои стихи - своеобразный отклик на актуальные события в мире. В стихах неиссякаемый опти-мизм, активное отношение к жизни, к людям. "Настал опять мой страдный час - час стенгазетного поэта. По разным поводам на свете..."
       Друг родителей Натан Косман - старый библиограф, боль-шой знаток литературы на многих языках мира, 8 июня 1962 года писал: "Какое чудесное письмо мы от вас получили!.. Мы знаем, что этим мы обязаны вашим хорошим душам, вашему человеколюбию, присущей вам чудесной призме - видеть в человеке преимущественно хорошее. В этом проявляется испове-дуемый вами гуманизм, который для вас не только теория, но и нравственный идеал жизни...".
       Фане Самойловне была присуща особая праздничность на-туры, и она охотно и щедро делилась ею с окружающими, любила потом вспоминать и рассказывать о тех, кто своею дружбой украсил ее жизнь и жизнь Макса Урьевича. Мне ка-жется, что тот уровень интеллектуальности и сердечности обще-ния, пожалуй, уже неповторим, недостижим. Время изменило все.
       В наши дни границы человеческой общности неимоверно рас-ширились - от отдельного города, страны к планете и даже космосу. Но при этом как одинок каждый человек в своей старости, недугах, страданиях и как необходимы люди друг другу! Каждое общение неповторимо. Оно приводит в действие какие-то особые, новые регистры музыкального инструмента, именуемого человеческой душой. Уходит человек, замолкают аккорды и отмирают в бездействии регистры души. Неизмеримо ценен каждый миг жизни среди нас, людей уходящего в вечность поколения.

    302

      
      
       ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      
       Никогда у меня не возникало мысли, что отец несчастлив. Я даже уверена, что он не ощущал себя несчастливым просто потому, что об этом не размышлял, не думал. Он непрерывно мысленно рассуждал сам с собой, со своими невидимыми со-беседниками - обо всем, что его волновало. Постоянно искал и находил связи между явлениями природы и общества. Эта не-прекращающаяся работа мысли, как бы охраняемая, оберегаемая его ограниченным соприкосновением с видимым миром, всецело поглощала его, и он испытывал ощущение полноты жизни, не-совместимое с чувством личного несчастья. Он и сам являлся для окружающих как бы источником, возвышающим душу.
       Помню, как он молча слушал музыку, подносил к лицу цветок, вдыхал его аромат. Временами он высоко поднимал голову, будто вглядываясь чуть прищуренными глазами в одному ему видимую даль... И кто бы мог подумать в такой момент, что человек этот несчастлив? Ощущение полноты жизни, вероятно, давало ему и само преодоление недуга, чувство борца, несовместимое с рас-слабленностью, с мыслями о собственном несчастье.
       Шли годы, десятилетия, битва за жизнь продолжалась. Но и на старости лет это была глубокая, мыслящая жизнь. Жизнь человека, обладавшего философским ощущением времени.
       Стала быстро прогрессировать глухота. Для отца приобре-тались лучшие слуховые аппараты, но он не мог привыкнуть к ним, они ему мешали. Тем не менее он был в курсе главных событий, новых фактов жизни, различных областей знания. Его ясный логический ум позволял разглядеть в этих фактах явле-ния, выявить закономерность, оценить их. В первую очередь - с точки зрения гуманистических принципов и нравственности. Зная и понимая тенденции мирового развития, он перерабатывал ту огромную информацию, которая накопилась в его уме за долгую жизнь. Терзали ли его сомнения? Скорее всего, да.

    303

      
       Но он всегда был внутренне свободен, никогда не лгал, не при-творялся. Всегда искал, но никогда не метался.
       До конца своих дней Макс Урьевич каждый день работал, следуя своей привычке, своей воле, не считаясь ни с какими обстоятельствами. Он, как и прежде, был наэлектризован своими убеждениями и мыслями. Это требовало разрядки - творчества.
       В последние годы жизни - с 1960 по 1975 - Макс Урьевич опубликовал в периодической печати более 60 статей. Как и прежде, его темы - литература русского, латышского, еврей-ского народов, взаимосвязь литературных и общественных явле-ний, их диалектическое единство, укрепление связи между ли-тературами. Как и прежде, острие его творчества направлено на нравственную цель - на поиски гуманизма, революционной правды в различные эпохи, у различных народов, в трудах пи-сателей разных мировоззрений.
       В эти годы М. У. Шац-Анин обращается к эстетическим взгля-дам Фейхтвангера, к анализу творчества великого гуманиста Бетховена. Публикует свои воспоминания о Леоне Паэгле, Ли-нарде Лайцене, Вилисе Дермане.
       С июля 1961 года в Москве начал издаваться единственный в СССР журнал на языке идиш "Советиш Геймланд" ("Советская Родина"). Макс Урьевич публикует в нем свои статьи "Лите-ратура и гуманизм", "В. Маяковский в Риге", "Встречи с Шолом-Алейхемом", воспоминания "На моем жизненном пути". Фраг-менты его воспоминаний были опубликованы также в Польше и Париже.
       Вероятно, все то, что было опубликовано в периодике, да и многое другое, написанное М. У. Шац-Аниным, могло бы соста-вить не одну книгу. И, конечно, ему хотелось публиковаться, издавать свои труды. Однако тут возникали большие, порой непреодолимые трудности.
       Публицистический стиль Макса Урьевича сложился еще в его молодости - в начале века. Стиль, насыщенный пафосом, в ко-тором мысль, увлекаемая эмоциями и романтизмом натуры, об-ретала порой весьма сложные формы, резко отличавшиеся от общепринятых, привычных форм публицистики. Читать его было нелегко. Менять же свой стиль он не хотел и не мог.
       Отец диктовал свои статьи вдохновенно, настойчиво, эмо-ционально. Убеждая, споря, провозглашая. Помню характерный жест его руки, указывающий пишущему под диктовку.

    304

      
       Но он не мог своими глазами прочитать написанное, выверить текст, об-работать, отредактировать. Он диктовал тезисы, отдельные мысли, фразы, разные варианты работ. Но свести это все воедино он мог только на слух, и в этом была большая сложность.
       К 75-летнему юбилею М.У. Шац-Анина Союз писателей Лат-вии принял решение об издании сборника его литературно-критических статей. Был заключен договор с издательством, и книга эта ценой огромных усилий была подготовлена к печати. В подробной рецензии на книгу литературовед Эвальд Сокол писал: "...сборник имеет серьезное общепознавательное и тео-ретическое значение. Он дает читателю также известное, хотя и далеко неполное, представление о кропотливом и подвижничес-ком литературоведческом и исследовательском труде автора".
       Об этой книге Макса Шац-Анина писал Илгонис Берсон в информационно-библиографическом бюллетене "Яунас граматас" ("Новые книги") ( 12 за 1964 год), под заголовком "Жизнь - подвиг": "...да, это героизм: сохранить в памяти однажды про-читанное и увиденное, непрерывно пополнять это новыми впе-чатлениями и систематически излагать в новых статьях, ни минуты не жалуясь на годы, - достойно восхищения.
       Думаю, что именно с чувством благоговения следует брать в руки книгу избранных литературно-критических статей М. Шац-Анина. Не станем искать в ней новых, строго научно обосно-ванных открытий, увидим прежде всего самое главное - истин-ную, глубокую любовь автора к писателям. Прочувствуем то, что прочувствовал Шац-Анин, призывая каждого читателя побыть рядом "и вместе с Чернышевским, Л. Толстым, Горьким, Мая-ковским, Лайценом, Шолом-Алейхемом, Квитко, Фейхтвангером и многими другими, а также и с самим автором статей. В этой сердечной беседе обнаружится, что мы многого еще до сих пор не заметили, и еще то, как скудны наши познания о еврейской литературе.
       Твердо стоя на позициях реализма, Шац-Анин в то же время принадлежит к тем критикам, которые восхищаются романтичес-ким стилем. В этом диалектическом единстве проявляется осо-бенность его статей. Шац-Анин всегда делает упор на гумани-стические моменты в художественном творчестве. Коротко го-воря, он пишет именно о тех, кто духовно близок ему, и это родство придает книге общее звучание, хотя тематический круг весьма широк...".

    305

      
       Однако шли годы, в издательстве статьи, включенные в сбор-ник, кромсались, целые разделы, и среди них раздел о романтике в жизни и литературе, выбрасывались. Макс Урьевич сердился, говорил, что все это - результат перестраховки, некомпетен-тности и разгильдяйства... Книга так и не вышла в свет. Спустя 20 лет, когда отмечали 100-летие со дня рождения М. Шац-Анина, я снова отнесла в издательство рукопись сборника. Мне ее вернули с рецензией доцента, кандидата филологических наук Рэма Трофимова. Он писал, что многое в сборнике "безнадежно устарело". "А потешнее всего, - писал Трофимов, - конечно, статья о стиле, написанная 34 года тому назад..." Потеш-нее всего!
       Только одна книга М. У. Шац-Анина вышла в свет в те годы - "Пламенный трибун" - о жизни латышского революционера Вилиса Дермана. Написал он эту работу в творческом содружестве с публицистом Юлием Киперсом. Писатель Роберт Селис 30 ноября 1959 года писал Максу Урьевичу, что приветствует его работу над книгой о Дермане - "одном из тех, кто первыми пробивали путь рабочему движению в Латвии".
       Когда рукопись книги уже была отдана в издательство, Юлий Киперс писал Максу Урьевичу: "С трудом, в муках, но, может быть, живой родится Дерман, и критика после рождения его не умертвит?" (21 мая 1964 года). "Радуйтесь, что из нашей книжки о Дермане не пришлось вырвать ни одного листа! Культ сидит и преуспевает в недалеких башках" (3 ноября 1964 года).
      
       Из воспоминаний Юлия Киперса
      
       Как-то в начале 60-х годов мы с Максом Урьевичем и Фаней Самойловной сидели на скамейке набережной и говорили о судьбе Вилиса Дермана, трагически погибшего в 30-е годы. И я, и Макс Урьевич знали Дермана лично еще с 20-х годов в Латвии. И вместе с Шац-Аниным мы написали книгу о Дермане, которая вышла в свет в 1964 году на латышском языке, а в 1970 - на русском. Вместе мы писали и некоторые статьи в периодике.
      

    * * *

       В 1972 году в издательстве "Политическая литература" (Москва) вышла антисемитская брошюра Владимира Большакова "Сионизм на службе антикоммунизма". На 187-й странице были перечислены

    306

      
       имена "интеллектуалов из числа лиц еврейского происхождения", труды которых использует международный си-онизм. Вслед за именем Мартина Бубера, известного философа, стояла фамилия Шац-Анина. Уже после смерти отца, в 1984 году, этот же абзац, слово в слово, с перечислением тех же фамилий перекочевал в новую антисемитскую книгу того же автора под названием "Агрессия против разума", вышедшую в московском издательстве "Молодая гвардия". Уверена, что автор этих брошюр не имел понятия о том, кто такой Шац-Анин, где он, чем занимается. А ведь брошюры изданы массовым тиражом и разошлись по всему миру... В этой связи мне хотелось бы с удовлетворением отметить, что еще при жизни отца, да и после его кончины, о нем писали, отмечая его благородную деятель-ность в области культуры. Мне известны более 40 таких публи-каций в СССР, Польше, Франции, США, Израиле.
       В 1972 году, когда Максу Урьевичу исполнилось 87 лет, из Нью-Йорка поступила телеграмма о присуждении ему премии имени X. Житловского за его вклад в прогрессивную еврейскую культуру. Отвечая на телеграмму, Макс Урьевич подчеркнул свое стремление к миру и солидарному сотрудничеству про-грессивных культурных творческих сил всех народов и стран. Но премия эта так и не дошла до нас из-за "железного занавеса".
       Макс Урьевич всегда проявлял интерес к творчеству Льва Толстого. В последние десятилетия своей жизни тема Толстого стала одной из главных в его работе. Толстой был близок ему главным образом своей идеей об утверждении общения людей, их единения.
       Близка была ему и активность Толстого в признании добра и отрицании зла - было близко проповедование этих идей, утвер-ждение человеческой совести, чувства собственного достоин-ства. Макс Урьевич сам жил и работал по совести и мечтал, чтобы так жили все люди.
       Статьи М. У. Шац-Анина "Прогрессивное наследие Толстого", "Эстетические принципы Л. Толстого", "Толстой о принуждении и убеждении" были опубликованы в периодической печати. Макс Урьевич не раз выступал с лекциями о жизни и творчестве Толстого.
       Среди людей, с которыми Макс Урьевич часто встречался, переписывался, были люди, которые в свое время лично общались

    307

      
       с Л. Н. Толстым, для которых это общение с великим писателем, его идеи стали стержневыми моментами жизни.
       Исаак Крутик весной 1909 года, будучи студентом юридичес-кого факультета Петербургского университета, написал Льву Толстому письмо, в котором спрашивал его мнение по вопросам права. Толстой подробно ответил ему, изложив свои взгляды на право. Письмо это было опубликовано, а в дальнейшем, уже в советское время, вошло в собрание сочинений великого писателя под заголовком "Письмо студенту о праве". По приглашению Льва Толстого И. Крутик приехал в имение Толстого, где прожил около года.
       Последние десятилетия жизни Исаак Крутик провел в Риге, выступал с лекциями, с воспоминаниями. Он помогал Максу Урьевичу в его работе "Толстой и право", приносил материалы, писал под диктовку, рассказывал о Толстом-человеке. Исаака Крутика отличали любовь к людям, строгость к себе и честность в отношении к жизни. Это были именно те качества, которые так ценил в человеке Л. Толстой.
       Иосиф Перпер был близким другом нашей семьи в 60-е годы. Он в 1909-1915 годах был одним из издателей журнала "Веге-тарианское обозрение", выходившем в Кишиневе, а затем в Киеве. В июне 1909 года Перпер был в гостях у Льва Никола-евича Толстого.
       Иосиф Перпер благоговейно относился к священной для него памяти о великом писателе, идеи которого сыграли решающую роль в его нравственном формировании. Он был литератором, ученым, имел степень кандидата экономических наук, обладал чрезвычайно широкими познаниями в разных областях культуры. В свое время переписывался с Шолом-Алейхемом. Настольной книгой Иосифа Перпера была "На каждый день" Л. Толстого.
       Перпер приносил Максу Урьевичу редкие издания работ, относящихся к жизни Толстого, подарил ему изданные в 1928- 1929 годах книги близких к Толстому людей - И. Горбунова-Посадова, Е. Горбуновой-Посадовой. Перпера отличала удивитель-ная скромность. В выписках из дневника швейцарского философа, профессора Анри Амиэля (этот дневник принес нам И. Перпер) есть такие слова: "Пусть свет думает о нас, что хочет, это его дело. Если он намерен поставить нас на наше место только после нашей смерти или даже никогда, в этом его право. Наше же в том, чтобы поступать так, как будто отечество признательно,

    308

      
       как будто мир правосуден, как будто общественное мнение прони-цательно, как будто жизнь справедлива, как будто люди добры". (Дневник издан в 1905 году в Москве, перевод с французского Марии Львовны Толстой, под редакцией и с предисловием Льва Николаевича.) Так считал и сам Иосиф Перпер. Незадолго до своей смерти, 1 апреля 1966 года, он в письме Максу Урьевичу выразился так: "Я считаю совершенно ненужным, чтобы обо мне писали...".
       27 апреля 1964 года И. Перпер сообщает: "14 апреля сего года скоропостижно скончался в Москве мой старый друг - Владимир Владимирович Чертков, которого я знал 55 лет. Мы встречались с ним и были дружны. Круг наших друзей, близких, родных с каждым годом редеет. И как хорошо, что мы, временно оставшиеся еще в этом мире, можем видеть внутренними гла-зами наших дорогих ушедших, ощущать, чувствовать их близость и то скрытое, невидимое, что связывало нас здесь на общем жизненном пути. И эту внутреннюю связь, духовное единение надо крепить разумной, доброй человеческой жизнью до конца наших дней".
       В начале 60-х годов Макс Урьевич знакомится с Арием Ротницким, который в начале нашего века учительствовал в Туле, занимался вместе с другими революционно настроенными моло-дыми учителями организацией нового воспитания детей из среды рабочих. Хотя в 1906 году власти запретили учителям встречи с Толстым, Ротницкий с группой детей поехал в гости к Льву Николаевичу в Ясную Поляну, предварительно написав ему письмо.
       Арий Ротницкий был сверстником Макса Урьевича. Их пе-реписка началась в 1963 году. Еще в 1982 году, в возрасте 97 лет, Ротницкий собственноручно писал письма Фане Самойловне.
       В письме от 25 марта 1977 года он писал: "...надо жить до последнего. Жизнь продолжается и приносит свои сюрпризы. Прежних возможностей нет, но и то, что делаем, приносит свою пользу... Макс Урьевич - пример для всех нас. Заглядывая в будущее, он учил любить и ценить настоящее. Жизнь дана нам один раз, но новая жизнь получает громадное наследство. Этому наследству бесконечное количество лет и поколений. Будем благодарны судьбе, что прожили в такое время, полное нового, захватывающего воображение".

    309

      
       Тема Толстого сблизила Макса Урьевича с известным москов-ским литературоведом, исследователем творчества Толстого А. Шифманом. Их переписка длилась более десяти лет. Алек-сандр Шифман знакомился с работой Макса Урьевича о Толстом, хлопотал о том, чтобы работа эта была помещена в одном из яснополянских сборников. Однако при жизни Макса Урьевича этот труд опубликован не был. 23 декабря 1983 года А. Шифман писал Фане Самойловне: "...Рад сообщить Вам, что имя Макса Урьевича у нас не забыто. Его талантливая работа о Толстом хранится в научном архиве музея Толстого, а имя Макса Урье-вича как ученого - толстоведа включено в каталог музея - этот каталог готовится к печати".
       В работах Макса Урьевича Шац-Анина, которые он диктовал в течение последних десятилетий своей долгой жизни, нет уста-лости, в них мудрость познания и опыта. Как писал Лев Толстой, "в глубокой старости обыкновенно думают... что только дожи-вают век. Напротив, в глубокой старости идет самая драго-ценная, нужная жизнь и для себя, и для других. Ценность жизни обратно пропорциональна в квадратах расстояния от смерти".

    310

      
      
       ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      
       Неопубликованные работы М. У. Шац-Анина "Путь к челове-честву", "Ритм в природе и обществе", "Романтика в жизни и романтизм в литературе" отражают - можно, не преувеличивая, сказать - его рыцарское отношение к окружающему миру, и прежде всего к человеку, его будущему, к судьбе человечества. Они воссоздают образ Макса Урьевича в глубокой старости, жизнь его ума и сердца в последние, предзакатные годы.
       Главные закономерности развития природы и общества, воз-растающая роль человеческого сознания, соотношение знания и веры, романтика предвидения, человек и Космос, этика и полити-ка, жизнь и смерть. Магистральные мысли его человеческого опыта, то, к чему он пришел, прожив долгую, насыщенную высокими идеями жизнь. Его занимали глобальные проблемы, не утратившие своей актуальности по сей день.
       В этих работах можно найти ответ на многие волнующие нас вопросы, найти подтверждение своих самых светлых мыслей, разрешить сомнения души, утвердиться в вере в счастливое будущее, в осуществление чаяний лучших умов человечества, в торжество добра над злом. Убеждает и сила личного примера автора этих исповедальных работ. В них - его пылкое сердце, энциклопедические познания, полет фантазии.
       Основная идея творчества М. У. Шац-Анина - социально-нравственное и культурное совершенствование человека на пути к единому человечеству. Человечество как антитеза вражды и человеконенавистничества. Совершенствование мироустройства как путь к совершенствованию человека. Он знал реальную жизнь, жизнь общества, видел его одновременно в прошлом, настоящем и будущем, умом и сердцем зорко вглядывался в ростки нового, верил в их развитие, в перспективу. Он верил в победу человеческой солидарности, в преодоление национальной розни, животных инстинктов.

    311

      
       Из работы М. У. Шац-Анина
       "Путь к человечеству"
      
       Закономерное развитие мировой истории ведет человека от рода, племени, нации в великий океан единого солидарного Всечеловечества. Народы мира - большие и малые - выдвига-ют из своей среды великих предтечей этого грядущего человечес-тва. Корнями своими они уходят в толщу народной жизни, но плоды их трудов всегда выходят далеко за пределы своего на-рода, становятся достоянием людей всех народов. В них, как в семени, содержится то общечеловеческое, в котором сливается все национальное. Подлинно выдающиеся творцы народной куль-туры одновременно являются предтечами единой мировой куль-туры. С древнейших времен гении человечества прокладывали ему путь восходящего развития к вершинам интернациональной солидарности, сотрудничества и содружества.
       В музыке человечество уже давно обрело язык международ-ного общения. Глюк, Гайдн, Бах, Моцарт, Бетховен, Чайков-ский - все, что создали народы мира в области мелоса, доходит до сердец людей - без различия расы, национальности, языка.
       Мысль человека всегда рвалась к свету, к единой всече-ловеческой истине. В мечтах всех народов жило и живет объе-диненное в труде и благоденствии человечество.
       ...Гуманизм - высшая ступень самосохранения индивида и общества в эпоху атомной угрозы. Чем объяснить неслыханную вспышку звериной кровожадности в XX веке? История чело-вечества учит, что реакционное изуверство и садизм прояв-ляются с особой яростью во время перехода человеческого об-щества от одной социально-политической формации к другой. И чем глубже пропасть, отделяющая одну эпоху от другой, тем яростнее борьба, тем с большей жестокостью отживающее бро-сается на борьбу с зарождающимся.
       Разум и безумие, человечность и людоедство - XX век достиг апогея этих обостренных противоречий. Разум имеет свою ло-гику, безумие является отрицанием всякой логики. Мировое бешенство, когда оно одерживает победу над разумом, приводит к гибели поколений. Но кто остановит бешеного, неудержимо рвущегося в бездну ядерной катастрофы, к гибели рода чело-веческого?
       ...Разве фашисты могли бы прийти к власти и причинить человечеству столько неизмеримых страданий, если не было бы

    312

      
       миллионов равнодушных наблюдателей, готовых закрыть глаза на все злодеяния, лишь бы это их лично не коснулось? Равно-душие и эгоцентризм людей в отношении судьбы человечества и сейчас являют опасность возникновения гибельной между-народной бойни.
       Мир - это расположенность к доброте, доверию, справед-ливости. Агрессия - противоестественное состояние, допусти-мое лишь для кровожадных монстров. Энергия без рассудка становится злом.
       ...Никогда еще наука и техника не развивались такими стре-мительными темпами, как в XX веке, и едва ли когда-либо дефицит духовности, моральный распад достигали такой ост-роты, как в этом же, XX веке. Две мировые войны, причиненный человечеству физический и моральный урон, разъедающая пси-хику людей "холодная война", сталинизм и его наследие - все это в значительной мере снизило моральный уровень совре-менного поколения. Наука и техника с колоссальной интен-сивностью овладевают закономерностями космоса, а моральный уровень значительной части общества остается далеко позади науки, разума. Можно даже сказать: наука мчится вперед, а мораль нередко пятится назад. Подрыв морали, гуманизма, оп-тимизма - одна из серьезнейших проблем современности. Не-обходимо приступить к планомерному преодолению этого гроз-ного конфликта, преодолеть разброд между этикой и наукой, гуманизмом и бездушием. Надо осознать свое родство со всей живой природой, со всем человечеством.
      
       Из работы. М. У. Шац-Анина
       "Ритм в природе и обществе"
      
       Всю жизнь я страстно искал монизм в бесконечном мно-гообразии явлений и их обобщений. Я нашел этот монизм в ритмологии, которая, по моему убеждению, призвана осознать и освоить ритмическую закономерность структуры и развития сил природы.
       Универсальной закономерностью развития вселенной является диалектика борьбы противоречий, которая принимает форму бесконечной смены ритмического, волнообразного чередования периодов интеграции и дифференциации, притяжения и оттал-кивания, сцепления и расщепления. Диалектика - это вечная

    313

      
       смена ритма и аритмии, от явлений физических до процессов идеологических. Везде - ив природе, и в обществе - в основе развития и прогрессивного восхождения лежит ритм. Познание и воспроизведение ритма - предпосылка овладения им.
       В ритме воплощено единство материи и движения, единство пространства и времени, плоти и духа. Ритм охватывает одно-временность и последовательность, часть и целое, относительное и абсолютное. Ритм свойственен всем формам движения всех сфер диалектической спирали. От элементарного ритма материи мы восходим по спирали ко все более усложненному много-гранному ритму - нейроидейному, включающему в себя все чер-ты предшествующих ему ритмов.
       Единство ритмики сочетается с многообразием ритмичности космических явлений. Ритм теоретического мышления, познания косморитмов является сочетанием зрения и умозрения, вооб-ражения, реальности, романтики. Без этого сочетания нет гени-ального творчества ни в науке, ни в эстетике, ни в этике.
       ...Ритмическое функционирование сердца и других органов человека доказывает неразрывную связь его с ритмами космичес-кими. Универсальность и моноритмичность космического и чело-веческого подтверждают полеты космонавтов. Основные био-ритмы человека, его психоритмы (мысли, чувства и воля) функ-ционируют в космосе так же, как и на Земле.
       Психика человека уже с древнейших времен восприняла моноритмию Космоса и воплотила ее в искусстве. В психике чело-века вселенная пришла к самосознанию, к восприятию, ото-бражению и освоению высших ритмических закономерностей саморазвития Космоса. Уловив космический ритм, человек начал фиксировать отдельные моменты вечнобесконечного полета то в пространственных образах - ритмах, то во временных - сло-весных и звуковых, то в ритмических системах понятий в науке, в искусстве. Творение человека-гения - моментальный снимок вселенной, вечной симфонии бесконечности - то величаво-идил-лической, то героико-патетической, бесконечных сочетаний рит-мов зримых и умозримых, ощущаемых и предвосхищаемых. Все-гда и во всем - от пространства ко времени, от бытия к созна-нию, от ограниченного тела к бесконечной идее.
       Яркий пример универсальности ритма - музыка, которая наи-более адекватно отражает ритм "души" человека в унисон с ритмами растительного и животного мира. Гениальность

    314

      
       Бетховена заключается в том, что он уловил и воспроизвел единый ритм Космоса и общества, природы и человека.
       Ньютон выявил космический ритм притяжения и отталки-вания. Спенсер открыл ритм астральный, Дарвин - ритм орга-нического мира. Эйнштейн - единый ритм пространства и вре-мени. Глубоко проник в ритмическую структуру материи Мен-делеев, так как в периодической системе, в сущности, отражена ритмическая структура атомов. Павлов обосновал ритмику ус-ловных рефлексов, ритм возбуждения и торможения.
       ...Ритм - соединительное звено трех пространственных изме-рений - длины, ширины, глубины - с измерениями времени, что все вместе составляет четвертое - космическое измерение, синтез пространства и времени, косморитмическое измерение.
       В Космосе ритм - правило, аритмия - исключение. В чело-веческом организме ритм - здоровье, общая норма, а аритмия - болезнь. Чем выше мы поднимаемся по звеньям диалектической спирали, тем сложнее взаимоотношения между ритмом и арит-мией. Ритм и аритмия - основная магистраль саморазвития Космоса. Косморитмия, начиная от структуры атома и кончая структурой мозговой клетки, является основной закономерно-стью диалектической спирали, носительницей монизма и пре-емственности всех космических процессов - от механофизических до высших психоидеологических. При этом наиболее уни-версальная монистическая закономерность ритмики не исключает специфических закономерностей, свойственных отдельным сфе-рам Космоса, общества, науки, философии и т.п.
       До сих пор наш разум научно и философски еще не обобщил моноритмию во всех сферах и секторах Космоса - от астроритма звездного мира через ритмы физических явлений и био-ритм органических процессов до психоритмов и ритмов всех идеологических процессов. Необходимо диалектическое научное обобщение достижений ритмологии в астрономии, музыке, по-эзии. Важнейшим этапом на пути к изучению и освоению всех разновидностей косморитмов является освоение ритмов атома - микрокосмоса. Когда ритм атома будет полностью изучен и освоен человеком, откроются грандиозные перспективы для ов-ладения в интересах человека важнейшими видами ритмов мак-рокосмоса. Развитие диалектики приведет к новому высшему монизму - ритмическому. Новая наука, дочь диалектики - ритмология,

    315

      
       подведет итоги научному исследованию всех звеньев диалектической спирали Космоса.
       Венец диалектической спирали в бесконечном развитии Кос-моса - человек. Познав ритмическую закономерность всех низ-ших ступеней и звеньев этой спирали, он станет организатором сил природы в интересах Всечеловечества. Симфония бесконеч-ности великой космической моноритмии получит свое высшее воплощение и звучание, а в перспективе - единение и слияние с косморитмами бесчисленных созвездий бесконечного мира.
      
       Из работы М. У. Шац-Анина
       "Романтика в жизни и романтизм в литературе"
      
       Какое бесконечное многообразие в переживаниях человека! Вечно борются между собой в поисках единства явления и понятия, понятия и слова, мысли, чувства и волевые импульсы, быль и явь, явь и мечта! Всю жизнь я искал гармоническое сочетание интеллекта, эмоций и воли, сочетание веры и знания, искал разумного осознания закономерностей развития природы и общества, природы и человека, коллектива и индивида.
       ...От были через явь к мечте - такова магистраль развития человечества. Такова и основная линия жизни каждого человека, в жизни которого эти три элемента сочетаются и противобор-ствуют. Традиции былого, явь сущего, манящие огни грядущего. Исходная точка жизненного пути индивида - всегда наследие прошлого, сконцентрированная быль. Вытекающее из этой были настоящее сложными узорами сопровождает человека на всем его жизненном пути, наполняет этот путь конкретным содер-жанием. Мечта, рожденная из сплетения были и яви, освещает цели жизненного пути человека.
       При всем многообразии сочетаний были, яви и мечты здесь, несомненно, господствует определенная закономерность. Исто-рия наметила эту закономерность, восходящую линию от ин-дивидуального через национальное к общечеловеческому.
       В эпохи революционного перелома, на стыке двух обществен-ных формаций, борьба между былым и сущим, сущим и долж-ным, личным и коллективным, национальным и общечеловечес-ким достигает высшего напряжения - как в жизни общества, так и в развитии индивида.

    316

      
       Каждый передовой человек всей силой своих волевых импуль-сов и устремлений рвется вперед и ввысь к осуществлению мечты, которая выстрадана лучшими представителями общества. Человек стремится к идеалу, который освещает и прошлое, и настоящее, и путь к лучшему будущему.
       Быль, явь и мечта связаны внутренним единством как три аспекта непрерывного жизненного потока. Правда и ложь, добро и зло, свобода и рабство, красота и уродство, любовь и нена-висть - все эти противоречивые пары понятий при движении вперед и ввысь по диалектической спирали общественного раз-вития образуют единую непрерывную магистраль, объединяя быль, явь и мечту. Все проходит, но ничто не исчезает бес-следно.
       Что такое быль? Реальность минувшего, которая осела в памяти людей, в их бытии и сознании. Быль входит неотъем-лемой составной частью в явь, обретая в ней новый оттенок.
       Явь - это реальность сегодняшнего, неразрывно связанная с реальностью вчерашнего частично как утверждение, частично как ее отрицание. Бегство от яви к были всегда было и остается дезертирством, мертворожденной попыткой повернуть вспять ко-лесо истории. Однако и стремление полностью оторваться от были, выкорчевать ее из яви является беспочвенным авантю-ризмом, мертворожденной попыткой создать новое из ничего, строить здание на песке.
       Что же такое мечта? Прежде всего, отрицание косности, инер-ции, прозябания, отрицание всех негативных начал бытия. И в то же время мечта - стимулирующее утверждение всех ростков нового, всех потенциальных возможностей творческого взлета общества. Мечта, в то же время, содержит в себе развитие на более высокой основе положительных начал были. Полный от-рыв мечты от были обескровил бы ее, выхолостил. В свою очередь, мечта, оторванная от яви, - пустоцвет, иллюзия. Меч-та - это реальность завтрашнего дня, это творческий синтез были и яви.
       Человек - высшее звено диалектической спирали всего су-щего, физически и духовно он воплощает все этапы, все звенья этой спирали. В его подсознательной сфере, его психической структуре - вся предшествующая история развития природы и общества.

    317

      
       Эмоциональная сфера человека явилась почвой, на которой развивалось эстетическое творчество человека с древнейших времен до наших дней, видоизменяясь в зависимости от условий эпохи и среды обитания. Сфера сознательной жизни и дея-тельности человека - мысль, разум, интеллект, которые позна-ют и осваивают закономерности природы и общества, - нераз-рывно связана со сферой подсознания, органически сочетая на-копленную традицию прошлого с новаторством современности.
       Союз эмоций и интеллекта рождает воображение, фантазию мечту, романтику. На прочной основе чувства и разума рождается волевая целеустремленность. На почве здорового чувств; проверенного разумом, рождается вдохновенное предчувствие. Прозорливое видение, проверенное разумом, поднимается на высшую ступень предвидения. Вся сфера ощущения окружающей среды, оплодотворенная интеллектуальным пониманием, закономерно ведет психику человека к мощному предвосхищению будущего. Полет воображения, насыщенного эмоционально и интеллектуально, открывает перед человеком перспективу гря-дущего. Мечта, порожденная развитием подсознательного и сознательного, является мощным стимулом развития человечества. Романтика мобилизует волю человека, ведет его к созиданию нового.
       Сфера мечты - это высшая лаборатория, формирующая мироотношение человека, нормы человеческой этики. Прочная гар-моническая связь эмоций, интеллекта, воображения и воли явля-ется основной чертой Человека Всечеловечества. Существо со-вершенное, всемогущее, о котором тысячелетиями мечтали лучшие люди всех времен, постепенно становится реальностью Земли, частицей вечнобесконечного Космоса. Гуманизм превра-щается из мечты в явь. Таков путь, такова цель.
       ...Сильный подавляет слабого. Такова закономерность разви-тия живых существ - от животных до человека. Сильный берет себе все блага, слабого использует: для своего пропитания - зверь, для порабощения и эксплуатации - человек-хозяин. Ме-няются формы, объем насилия, сущность же остается все та же: государство, право, политика - орудия сильного.
       Как же защищается слабый? Своими чаяниями, мечтами, моралью, этикой: так долж-но быть, и да будет так! Слабый плотью укрепляется духом. И дух стал пророчествовать: не рознь, а любовь! Не рабство, а свобода! Не господство, а равенство!

    318

      
       Не ксенофобия, а гуманизм! Пусть не хозяин, не Гос-подь навязывают нам нормы взаимоотношений, а этика - чело-век человеку друг!
       Научному мышлению предстоит творчески обобщить и гар-монически синтезировать весь сложный комплекс интеллек-туальных, эмоциональных и волевых элементов деятельности человека, чтобы разум объединил эстетику, этику, политику, науку и философию, создавая гармоническое единство инди-видуального, коллективного и универсально-космического. Толь-ко этот синтез поднимет человека от личного, эгоцентрического, семейно-родового, профессионально-классового, национально-ра-сового до универсально-гуманистического.
       Романтизм - это мощный стимул, содействующий максималь-ному повышению роли сознания в активном преобразовании общественного бытия. В каждом значительном научном откры-тии и изобретении наряду с глубокой работой разума огромную роль играет полет воображения, взлет романтики.
       ...В переломные моменты истории неизбежны кризисы в соот-ношении знания и незнания, веры и безверия. Люди, воспи-танные в духе определенного сочетания знания и веры, разочаро-ванные разрушением этого соотношения, вместе с утратой чет-кого знания о социальных и политических закономерностях теряют веру и в знания, и в мечту. Безверие становится бичом в развитии сознания молодого поколения. Пройдет время, и молодежь вместе с мощно развитым познанием реальности об-ретет и созидательную веру в силу знания, в мощь разума. Знание и вера и впредь будут оплодотворять друг друга. Научно обоснованная вера в торжество гуманизма избавит человечество и от бездны ядерной войны, и от бездны безверия и пессимизма.
       ...Человек - пылинка Космоса, зарождающаяся и заверша-ющаяся, но в сущности своей воплощающая вечный бесконечный Космос. Вся быль человека, его явь и мечта - мимолетная све-тотень на беспредельно-величавом лике вселенной. В крике но-ворожденного - радость взлета свободного сознания, мысли, чувства, радость общения с природой.
       Одновременно с жизнью появляется ее спутница - смерть. Они неразлучны. Человек - миг вечности, пылинка бесконеч-ности - по прошествии жизненного пути вливается туда же, в вечность, в бесконечность. Но он призван внести свой вклад

    319

      
       в процесс освоения Космоса, в освоение пути к вершинам про-гресса. Этому служат разум, чувства, воля человека, его труд.
       Путь человека - извилистый, противоречивый, полный па-дений и подъемов, горестей и радостей - путь борьбы, ведущий к познанию закономерностей бытия. Круг индивида, по суще-ству, ограничен. Он - маленькое звено в бесконечной цепи все-ленского бытия. Когда круговорот индивидуального сознания близится к своему завершению, в человеке пробуждается страх перед небытием. Но в родовом сознании человечества нет и не может быть небытия. Есть лишь неизменный, вечный круговорот от бытия без сознания через сознательное бытие к бесконечному бытию без начала и конца. Завершение индивидуального со-знания - лишь новый взлет ввысь по этому бесконечному пути.
       В старости силы духа обгоняют силы плоти. Скудеют силы. Космос всасывает в себя обратно все, вложенное в плоть чело-века. Зрительные восприятия теряют остроту, человек углуб-ляется в созданный им умозрительный мир. Слух притупляется, звуки внешнего мира ухолят вдаль, внутренний слух уводит усталую плоть к вечнобесконечному звучанию истины, добра, красоты. Все внешние чувства уходят вовнутрь. И ты слышишь: человек - венец природы - заслужил свой покой, свое возвра-щение к истокам, к вечнобесконечному. Не пугала тебя жизнь, пусть не пугает и вечный покой, честно тобой заслуженный. Бесконечность не знает конца. Вечность не поддается смерти. Не знает смерти и труд человека, труд его рук, его разума, он животворной струей вливается в вечную жизнь человечества.
       Индивидуальное бытие, завершая свой круговорот, вливается в универсальное. Индивидуальное сознание, окрепшее и созрев-шее, вливается в сознание Всечеловечества и продолжает свой творческий, созидательный полет. Жизнь человека - неотъем-лемая часть аккорда вечной симфонии Космоса. Его явь - лишь интермеццо между былью рода человеческого и его мечтой о грядущем. Смысл и цель жизни человека - теснее слиться с вечнобесконечным потоком вселенной, уловить его закономер-ности, старательно и успешно направить свой полет к истине, добру и красоте.
      

    * * *

      
       Каким я запомнила отца в глубокой старости? Зимой - лег-кая теплая одежда и легкая обувь, летом - любимая парусиновая

    320

      
       шапочка, немного сдвинутая набекрень. Он стоит у радио-приемника, дирижирует, насвистывает в такт музыке. В его облике - что-то мальчишеское, от того отрока, который в конце прошлого века в маленьком городке впервые прислушивался к звукам вселенной. В одухотворенных лицах очень старых людей всегда, как мне кажется, есть сходство. Я находила сходство с отцом в чертах Мравинского, дирижирующего симфоническим оркестром.
       Не было в отце черт, присущих нередко изношенной, стар-ческой психике, - брюзжания, эгоизма, тщеславия. В последние годы он плохо слышал, думаю, многого и не хотел слышать - того, что не стоило его внимания, его усилий. Увлекало его только возвышенное, он все чаще бывал молчалив, погружен в себя, не включался в обсуждение повседневных семейных тем. Но иногда он какой-нибудь емкой фразой реагировал на заин-тересовавший его вопрос, выражал мысль, имеющую более ши-рокое значение. В нем не угасала увлеченность жизнью, ее развитием.
       Когда я подходила к отцу, он всегда встречал меня привет-ливой, доброй улыбкой, с вниманием обращая ко мне лицо. Я испытывала особое чувство трепетной нежности, когда прика-салась к его руке, легким седым волосам. Отец и в глубокой старости был всегда чисто выбрит - брился сам, на ощупь, сам разбирал и собирал свои бритвенные принадлежности - одни и те же, сколько я его помню: безопасная бритва, помазок, квасцы, мыло, маленький тазик - все привычные предметы...
       Осень и зима 1973 года были для нашей семьи на редкость трудными. Один за другим все тяжело болели гриппом, заболела мама и впервые в своей жизни попала в больницу. Без Фани Самойловны отец сразу сильно сдал. Он находился у старшей дочери, был окружен вниманием, заботой. Даже пошучивал: "Гуляй, домашние, нет хозяина...". Но потом он тоже тяжело заболел, стал кашлять, задыхаться, ничего не ел. В нем по-явились телесная немощь, какая-то прозрачность.
       Фаня Самойловна поправилась, но домой, на старую кварти-ру, слишком большую и требующую много повседневного труда, они уже не вернулись. Общими усилиями мы налаживали быт родителей в новой маленькой двухкомнатной квартирке. Нам всем казалось, что их жизнь, наша с ними жизнь, еще продлится

    321

      
       и, как и прежде бывало после недомоганий, Макс Урьевич скажет бодро: "Мы уже опять шагаем!".
      
       Из тетрадей Фани Самойловны
      
       Макс Урьевич слаб, выходить ему трудно, больше всего он сидит в кресле у открытого окна. Ест только жидкое, не может почти ничего проглотить, ест с трудом. Делаю все, что в моих силах, часто и превыше сил, а Макс Урьевич уже со мною вместе не гуляет, да и сады наши - Стрелковый, Петровский - далеко отсюда. Тут лишь зелень больших кладбищ, где когда-нибудь будет парк. И погода неладная - ветер, вокруг серо, солнце не греет. Нервы все время напряжены.
       Приходили чудесные самоотверженные женщины-доктора Мирдза Бурмейстер, Айна Балашко - внимательные, вдумчи-вые. Но ничего уже восстановить не удавалось. Появилось чув-ство неизбежности, наступления заката.
       У Макса Урьевича открылся инфильтративно-пневмонический туберкулез, стал прогрессировать сахарный диабет. 7 октября 1974 года мы вдвоем уехали в больницу на Юглу. С мыслью о безопасности и здоровье дочерей, с надеждой на выздоровление на свежем воздухе. Макс Урьевич навсегда ушел из своего дома.
       ...Все то, что я писала в больнице, - итог наших общих с ним размышлений, разговоров.
       ...В чем проявляется близость друг с другом? Хочется быть вместе во всем, понимать друг друга. Переживать радость бытия - жизни. Смотреть на небо, на движение облаков, греть-ся в лучах солнца, любоваться природой в любое время года, радоваться теплу, дождю, снегу, ветру - всему вместе. Делить-ся мыслями, чувствами, восприятием всего. Вместе отвергать плохое, вместе все обсуждать. Вместе бодрствовать, вместе чув-ствовать усталость, отдыхать и снова желать жить, быть.
       Как хорошо утром! Вместе просыпаешься, умываешься и сме-ешься - радуешься утру, новому дню, тому, что небо голубое, что цвет облаков розовый, серебристый и день будет хороший! Как приятно за утренним столом вместе с аппетитом есть пищу, приготовленную с заботой друг о друге. На столе в вазе такие красочные, с чудесным ароматом цветы. И радио играет то, что обоим нравится. Каждый готовится начинать день на своей ра-боте, которая интересует обоих, друг друга. Если в доме подрастает

    322

      
       молодежь - воспринимаешь начало их жизни с понима-нием, вместе размышляешь об их пути в жизни, об устрем-лениях. За день набираешься впечатлений, переживаний, по-знаешь удачи и неудачи, видишь добро и зло, и как хорошо дома всем этим поделиться, во всем разобраться, понять, пережить.
       На отдыхе - посидеть, помолчать, радуясь друг другу. Чи-тать, делиться и рассказывать друг другу - понимать, чувство-вать вместе мысль, слово. Музыку. Помогать друг другу в тяже-лые минуты. Как хорошо иметь возле себя любимого, родного человека, когда ты слаб, нуждаешься в уходе, заботе, доброй помощи, ласке! Радоваться выздоровлению, вместе радоваться, если беда прошла.
       Море. Шум, всплеск волн. Горизонт. Солнечный мост на воде во время заката. Ходить, ходить долго вместе по берегу, не замечая расстояния, не чувствуя усталости, потому что - вме-сте. Ездить, видеть, переживать новое, невиданное, неизведан-ное, а главное - вместе. Становиться старше, понимать больше, чувствовать глубже и быть друг для друга еще ближе во всем. Ведь бывает так?
       Вокруг люди, жизнь, труд. Люди стремятся к улучшению жизни, к счастью. И вы оба - среди этих людей, в этой жизни - две капельки, две частицы людского океана.
       ...Сегодня 31 декабря 1974 года. Скоро восемь вечера. Лечеб-ница - многоэтажное высотное здание. Кругом лес, тишина. Люди лечатся, надеются вернуться здоровыми домой. Надолго ли? Но сейчас все больные ждут наступления нового, 1975 года. Через четыре часа он наступит. Украшена елка, все выражают друг другу лучшие пожелания, у всех душевный подъем! Ждут хорошего, доброго. А папа наш сегодня на 90-м году жизни сказал: "Я желаю, чтобы на свете жили хорошие люди и чтобы они любили друг друга. И чтобы в мире всегда был мир!".
       До последнего часа он говорил: "Пока сердце бьется, не поддавайся, не сдавайся, думай обо всем, как здоровый. Час до ночи - еще не ночь!".
       ...Огромные окна нашей просторной палаты выходили на да-леко открытое пространство - бескрайнее небо, а под ним вер-хушки деревьев, покрытые блестящим снегом. Помню морозный день, вначале очень голубой, потом очень солнечный. Но вот стал приближаться ранний зимний закат. Никогда прежде я не видела таких красок на небе: облака красно-розовые, золотистые,

    323

      
       а вокруг все стало сине-фиолетовым и изумрудно-зеленым, распространяясь по всему небу. Это был незабываемый закат. А через несколько дней закатилось и мое солнце - то видение было словно прелюдией к вступлению в другое состояние - в вечность...
       5 января к нам приехал Юлий Киперс с женой. "Я еще пульсирую", - сказал ему Макс Урьевич. Он улыбался, погру-женный в свои мысли, тихо угасал, вслушивался в великие ритмы Космоса, готовый слиться с ними... 10 января 1975 года мое солнце навсегда закатилось... Не забыть мне последнего его взгляда, вдруг открывшейся голубизны его глаз, расширенных зрачков. В этом взгляде были ласка, доброта, светлая тишина. Как будто он вдруг все узрел, радостно удивился и навеки заснул. До последней минуты он держал мою руку в своей, а затем моя рука повисла и я осталась одна...
      

    * * *

      
       Завершился большой, многотрудный путь жизни Макса Урьевича Шац-Анина. Описание этого пути я хочу закончить словами из его автобиографической статьи, продиктованной незадолго до кончины: "И счастливы те, чей вечерний закат гармонически перекликается с пылающей зарей молодости".

    324

      
      
       ТРУДЫ ПРОФЕССОРА
       МАКСА УРЬЕВИЧА ШАЦ-АНИНА -
      
      
       I. Книги и брошюры
       II. Статьи в сборниках и альманахах
       III. Журнальные статьи
       IV. Газетные статьи
       V. Статьи в зарубежных средствах массовой информации.
       Неопубликованные работы. 1930-1975
       VI. Псевдонимы и криптонимы М.У. Шац-Анина
       VII. О М.У. Шац-Анине
      

    I. Книги и брошюры

       1. Кому нужны погромы? - Спб., 1905.
       2. Национальное освобождение и социалистические партии. - Спб.: Труд и борьба , 1906.-20 с. [Псевд.: Анин М.]
       3. Национальное освобождение и социалистические партии. -2-е изд. - Спб.: Труд и борьба , 1906.-16 с. [Псевд.: Анин М.]
       4. Zur Nationalitatenfrage. - Bern, 1908. [К вопросу о национальностях. На нем. яз.]
       5. Das Nationalproblem der Gegenwart. - Riga. 1910. [Национальная проблема современности. На нем. яз.]
       6. Смерть по пятам. - Рига, 1911.
       7. Смерть и эгоцентризм. - Рига, 1911.
       8. Пути еврейского пролетариата. - Одесса, 1918. - 30 с. [Псевд.: Анин М.]
       9. Wegn dem idischn proletarijer. - Warschawa, 1918. [Пути еврейского пролетариата. На идише. Псевд.: Анин М.]
       10. Harakteristik fun dem altn roimischn un fun dеm altn idischn recht. - Warschawa, 1918. [Характеристика древнеримского и древнееврейского права. На идише.]
       11. Темпорализм. Опыт философии еврейской культуры. - Рига; Прогресс, 1919(Переиздано в Риге.Музей "Евреи в Латвии" 2005 г.)
       http://www.stoliarov.narod.ru/biblioteka/anin.html
       12. Idn-socialistn (fun 1848 bis zum 1917 johr). - Warschawa, 1919. [Евреи-социалисты (с 1848 по 1917 год). На идише.]
       13. Moses Hess. - Riga: Arbeterheim, 1920. - (Ser. "Siluetn bibliotek"). [Мозес Гесс. (Сер. "Библиотека силуэтов"). На идише.]
       14. Мозес Гесс. - Рига: Арбетергейм. 1920. - (Сер. "Библиотека силуэтов").
       15. Anri Bergson. - Riga: Arbeterheim, 1921. - (Ser. "Siluetn bibliotek"). [Анри Бергсон. (Сер. "Библиотека силуэтов"). На идише.]
       16. Анри Бергсон. - Рига: Арбетергейм. 1921. - (Сер. "Библиотека силуэтов").
       17. Fun roim zu zeit. - Riga, 1921. [Из пространства во время. На идише.]
       18. Herman Koen. - Riga: Arbeterheim, 1922. - (Ser. "Siluetn bibliotek"). [Герман Коен. (Сер. "Библиотека силуэтов"). На идише.]
       19. Герман Коен. - Рига: Арбетергейм. 1921. - (Сер. "Библиотека силуэтов").
       20. Lassal. - Riga: Arbeterheim, 1922. - (Ser. "Siluetn bibliotek"). [Лассаль. (Сер. "Библиотека силуэтов"). На идише.]
       21. Лассаль. - Рига: Арбетергейм. 1922. - (Сер. "Библиотека силуэтов").
       22. Karl Marks. - Riga: Arbeterheim, 1922. - (Ser. "Siluetn bibliotek"). [Карл Маркс. (Сер. "Библиотека силуэтов"). На идише.]
       23. Карл Маркс. - Рига: Арбетергейм. 1922. (Сер. "Библиотека силуэтов").
       24. Di revolucije wi a psihologischer proces. - Riga, 1923. [Революция как психологический процесс. На идише. Псевд.: Анин М.]
       25. Kunst wi forgefil fun der macht. - Riga, 1924. [Искусство как предчувствие власти. На идише.]
       26. Idn in Letland. - Riga, 1924. [. На идише.]
       27. Евреи в Латвии. (Перевод с идиша Л.Герман)\\ Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции .Рига, 20 июня 1997 года. Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир".стр.96
       28. Социальная оппозиция в истории евреев: История еврейской общественной мысли с древнейших времен до XIX века. - Рига: Daile un darbs, 1927.
       29. Di geselschaftleche bawegung fun idn biz dem 1917 johr. - Riga, 1930. [Общественное движение евреев до 1917 года. На идише.]
       30. Ведущие тенденции в западноевропейской литературе и искусстве. - Рига, 1932.
       31. Кризис буржуазной культуры. - Рига, 1932.
       32. Krizis fun der burzhuaser kultur. - Riga, 1932. [Кризис буржуазной культуры . На идише.]
       33. Казахстанцы в боях за Москву. - Алма-Ата: Казфан, 1942.
       34. Фашистская расправа над правом. - Алма-Ата: Казфан, 1942.
       35. Нацизм - злейший враг всех народов. - Алма-Ата: Казфан, 1942.
       36. Когда фашисты говорят о науке... - Алма-Ата: Казфан, 1942.
       37. Kvlais tribkns: V. DermaFa dz+ves un c+Fu ce<š.- R.: LVI, 1964. [L+dzaut.: 6ipers J.] [Пламенный трибун: Жизнь и боевой путь И. Дермана. В соавт. с Ю. Кипером.]
       38. Пламенный трибун: Жизнь и боевой путь И. Дермана. - Рига: Лиесма, 1970. [В соавт. с Ю. Кипером.]
      

    II. Статьи в сборниках и альманахах

       39. "Макбет" Шекспира и "Борис Годунов" Пушкина // Сборник ученических работ. - Митава, 1904.
       40. Der judische Sozialismus und seine Stromungen // Bar-Kohba. - Wien, 1910. [Еврейский социализм и его направления. В сб. "Бар-Кохба". На нем. яз. Псевд.: Анин М.]
       41. Шолом-Алейхем - целитель народных недугов // Памяти Шолом-Алейхема. Пг. 1918.
       42. Zichroines wegn di erschte sitzungen fun Petrograder Sowjet in johr 1917 // Baginen. - Riga, 1920. [Воспоминания о первых заседаниях Петроградского Совета в 1917 году. В сб. "На рассвете". На идише.]
       43. Proletarits un kultkra // Vrds. - R., 1920/ [Пролетариат и культура. В сб. "Слово". На латыш. яз.]
       44. Artiklen in samlbicher "Kultur un Arbet", "Afn Schwel", "Sambation", "Flekn" (Riga: Arbeterheim, 1920-1922. [Статьи в сб. "Культура и труд", "На пороге", "Самбатион"*, "Пятна". На идише.]
       45. Idn in Letland, Lite un Estland // In schpan. - Berlin, 1922 [Евреи в Латвии, Литве и Эстонии. В сб. "Под ярмом". На идише.]
       46. Срыв на Запад или тяга на Восток // Латвия - СССР: Сб. ст. о культур.-экон. сближении. - Рига, 1932 - С. 38-57. [Псевд.: Найрин М.]
       47. Antifaschistischer weltkongres fun der idischer kultur // Nai idisch/ - Tallin, 1937. [Всемирный антифашистский конгресс еврейской культуры. В сб. "Новый идиш. На идише.]
       48. Šolom-Aleihems - rakstnieks un cilvks. [Iev. krj. "Šolom-Aleihems. Ststi"] - R.: LVI, 1946. [Шолом-Алейхем - писатель и человек. Введ. К сб. "Шолом-Алейхем. Рассказы". На латыш. яз.]
       49. Песни поднятой целины [о Юлии Ванаге] // Рижский литературно-художественный альманах. - 1952. - Т. 3. - С. 291 - 296.
       50. Поэт, прозаик и драматург [к 50-летию А. Григулиса] // Парус (Рига). - 1957. -  12. - С. 373-382.
       51. Линард Лайцен - писатель и борец // Парус (Рига). - 1957. -  13. - С. 429-434.
       52. Писатель-гуманист [о Шолом-Алейхеме] // Парус (Рига). - 1959. -  1. - С. 220-228.
       53. Ebreju revolucionr prese Latvij // C+Fas balsis: Apcer. Un atmiFu krj. par rev. presi, 1920-1940. - R.: LVI, 1959/ - 451.-464. lpp. [Левая еврейская печать в Латвии. В сб. "Голоса борьбы". На латыш. яз.]
       54. Leons Paegle - c+n+tjs par socilistisko humnismu // AtmiFas par Leonu Paegli. R., 1961. 197.-295. lpp. [Леон Паэгле - борец за социалистический гуманизм. На латыш. яз.]
       55. C+Fas ritma ietekme // Sarkanais semafors: [AtmiFas par L. Laicenu]. - R/: Liesma, 1969. - 59.-62. ipp. [Влияние ритма борьбы. Воспоминания о Л. Лайцене. В сб. "Красный семафор". На латыш. яз.]
       56. Темпоральная гармония - атрибут выживания // 1-й Междунар. симпоз. "Космос, цивилизация, общечеловеческие ценности ": Сб. докл. и аннот. - Казанлык (Болгария). - 1990. - С. 351-354. [В соавт. с А. Мауринем.]
      

    III. Журнальные статьи

      
       57. Der algemeiner politischer streik. - [?] (Lodz). - 1905. - [?] . [Всеобщая политическая стачка. На идише. Назв. журн. не выяснено.]
       58. Ist die Assimilation der Juden moglich? // Sozialistische Monatshefte ) Berlin). - 1906. - [?]. [Возможна ли ассимиляция евреев? На нем. яз.]
       59. Klas un nacije // Di zukunft (Nju-Jork). - 1906. - [?] [Класс и нация. На идише.]
       60. Di reakcije in Schweic // Naier weg (Wiene). - 1906/ - [?] [Реакция в Швейцарии. На идише.]
       61. Di nacionale kulturawtonomije. [A serije artiklen]. - [?] (Lemberg). - 1906-1910 . [Национально-культурная автономия. (Сер. ст.). На идише. Назв. журн. не выяснено.]
       62. Die Nationalfrage. [Eine Serie Artikeln] // Sozialistische Monatshefte (Berlin)/ - 1906-1914. [Национальный вопрос. (Сер. ст.). На нем. яз.]
       63. Die nacionale problem oder nacionale problemen? // Naier weg (Wiene). - 1907. [Национальная проблема или национальные проблемы? На идише.]
       64. Uber den Prozess des Schutzzollsystems der Emigration-Imigration // Demographie und Statistik (Berlin). - 1908. [О процессе протекционизма в эмиграции и иммиграции. На нем. яз.]
       65. Peretz Hirstein // [?] (Wien)/ - 1908. [Перец Гирштейн. На нем. яз. Назв. журн. не выяснено.]
       66. Otto Weiniger, Karl Krause // [?] (Wien). - 1909. [Отто Вейнигер, Карл Краузе. На нем. яз. Назв. журн. не выяснено.]
       67. M.-B. Ratner und die Vereinigte // Freiland (Wien). - 1910/ - [?] [М.-Б. Ратнер и объединенные. На нем. яз.]
       68. Idn-socialistn un idischer socialism // Freistadt (Wien). - 1910/- [?]. [Евреи-социалисты и еврейский социализм. На идише.]
       69. "Wunschen Sie, weil Sie verpflichtet sind zu wunschen" // [?] (Wien). - 1910. ["Желайте, ибо вам следует желать". На нем. яз. Назв. журн. не выяснено.]
       70. Scholom Asch // [?] (Berlin). - 1910. [Шолом Аш. На нем. яз. Назв. журн. не выяснено.]
       71. Di specifische idische kultur schafung // Di idische welt (Wilne). - 1912. [?]
       [Специфика художественного творчества еврейской культуры. На идише.]
       72. Anri Bergson // Di idische welt (Wilne). - 1912. - [?] [Анри Бергсон. На идише.]
       73. H. Heine // Di idische welt (Wilne). - 1912. - [?]. [Г. Гейне. На идише.]
       74. Werner Zombart // Di idische welt (Wilne). - 1912. - [?]. [Вернер Зомбарт. На идише.]
       75. Еврейское рабочее движение [Сер. ст.] // Евр. нива (Спб). - 1912 - 1913.
       76. Фата-моргана // Евр. нива (Спб). - 1913 - 5/6
       77. Городок избранных // Вестн. труд. помощи (Пг.). - 1915. - [?].
       78. Интернационал и война // Евр. пролетариат (Пг.). - 1917. -  1.
       79. Революционная власть // Евр. пролетариат (Пг.). - 1917. -  2/3.
       80. Пафос равноправия // Евр. пролетариат (Пг.). - 1917. -  2/3.
       81. Раскрепощение и строительство // Евр. экон. вестн. (Пг.) - 1917. -  3.
       82. Еврейская экономика и еврейское общество // Евр. пролетариат (Пг.). - 1917. -  4.
       83. Ebreju literatkra // R+tums. - 1922. - Nr. 9. [Еврейская литература. На латыш. яз.]
       84. Jaunebreju literatkra // Domas. - 1927. - Nr. 9. [Новоеврейская литература. На латыш. яз.]
       85. Di sociale oposicije in di idische geschichte // Hammer (Nju-Jork). - 1921 - 1927. [Социальная оппозиция в истории евреев. (Сер. ст.) На идише.]
       86. Di sociale oposicije in der idische geschichte // Morgenfraihait (Nju-Jork). - 1927 - 1928. [Социальная оппозиция в истории евреев. (Сер. ст.) На идише.]
       87. Wegn ritm un kultur // Hammer (Nju-Jork). - 1928.- [?]. [О ритме в культуре. На идише.]
       88. Bund un Paolei Cion // Hammer (Nju-Jork). - 1928 - 1929. [Бунд и Поалей-Цион . (Сер. ст.) На идише.]
       89. Bund un Paolei Cion // Idische kultur (Nju-Jork). - 1928 - 1929. [Бунд и Поалей-Цион . (Сер. ст.) На идише.]
       90. Fun folksmelos zu di profesionale nacionale musik // Hammer (Nju-Jork). - 1929 - 1939. [От народного мелоса к профессиональной национальной музыке. (Сер. ст.) На идише.]
       91. Fun folksmelos zu di profesionale nacionale musik // Idische kultur (Nju-Jork). - 1929 - 1939. [От народного мелоса к профессиональной национальной музыке. (Сер. ст.) На идише.]
       92. Fun farnunft zu der wisnschaft // Idische kultur (Nju-Jork). - 1929 - 1939. [От разума к науке. (Сер. ст.) На идише.]
       93. Der ton un di farb in dem geselschaftlechm lebn // Idische kultur (Nju-Jork). - 1929 - 1939. [Тон и цвет в общественной жизни. (Сер. ст.) На идише.]
       94. Der ton un di farb in dem geselschaftlechm lebn // Hammer (Nju-Jork). - 1929 - 1939. [Тон и цвет в общественной жизни. (Сер. ст.) На идише.]
       95. Fun der teologije zu di wisnschaft // Idische kultur (Nju-Jork). - 1929 - 1939. [От теологии к науке. (Сер. ст.) На идише.]
       96. Fun der teologije zu di wisnschaft // Hammer (Nju-Jork). - 1929 - 1939. [От теологии к науке. (Сер. ст.) На идише.]
       97. Основные направления в западноевропейской литературе и искусстве наших дней. // Интерн. культура (Лодзь). - 1930. - [?]
       98. [Artiklen wegn farscheidene geselschaftleche temen un wegn kultur] // Najerd (Riga). - 1930 - 1933. [Статьи на различные общественные и культурные темы. На идише.]
       99. Antifaschistischer weltkongres fun der idischer kultur // Hammer (Nju-Jork)/ - 1938. - [?]. [Всемирный антифашистский конгресс еврейской культуры. На идише.]
       100. Der skulptor Naum Aronson // Idische kultur (Nju-Jork)/ - 1939. - [?]. [Скульптор Наум Аронсон. На идише.]
       101. Ichok-Leibusch Perec ceraist keitn un farbind doires // Ufboj (Riga). - 1940. - Nr. 2. - S. 18-21. [Ицхок-Лейбуш Перец разрывает оковы и объединяет поколения. На идише.]
       102. V. Majakowski in Riga [1922] // Ufboj (Riga). - 1940. - Nr. 2. - S. 23-27. [В. Маяковский в Риге (1922 год). На идише.]
       103. V. Majakovskis in R+g [1922. g.] // Karogs. - 1940. - Nr. 3. - 414-417 lpp. [В. Маяковский в Риге (1922 год). На латыш. яз.]
       104. I.-L. Perecs un Šolom-Aleihems - ebreju klasikas clji // Karogs. - 1941. - Nr. 5. - 668-675 lpp. [И.-Л. Перц и Шолом-Алейхем - строители еврейской классики. На латыш. яз.]
       105. Solom-Aleihem - a gruntlejger fun der idischer klasik // Ufboj (Riga). - 1941. - Nr. 10. - S. 4-5 . [Шолом-Алейхем - основоположник еврейской классики. На идише.]
       106. Perec nehtn un Perec haint // Ufboj (Riga). - 1941. - Nr. 11. - S. 7. [Перец вчера и Перец сегодня. На идише.]
       107. Di faschistische lign in wisnschaft // Idische kultur (Nju-Jork). - 1943. - [?]. [Фашистская ложь в науке. На идише.]
       108. Letische Schraiber. [A serje fun artiklen] // Morgenfraihait (Nju-Jork). - 1944-1945. [Латышские писатели. (Сер. ст.). На идише.]
       109. Letische Schraiber. [A serje fun artiklen] // Idische kultur (Nju-Jork). - 1944-1945. [Латышские писатели. (Сер. ст.). На идише.]
       110. Ilja renburgs // Karogs. - 1946. - Nr. 1. - 104.-107. lpp. [Илья Эренбург. На латыш. яз.]
       111. Di~ais krievu kriti7is V. G. Be   112. Šolom-Aleihems - humora lielmeistars // Karogs. - 1946. - Nr. 7/8. - 781-895 lpp. [Шолом-Алейхем - выдающийся мастер юмора. На латыш. яз.]
       113. Lielais kriti7is N. A. Dobro   114. N. G. erniševskis // Karogs. - 1947. - Nr. 3. - 239.-249. lpp. [Н. Г. Чернышевский . На латыш. яз.]
       115. Lielais ebreju tautas rakstnieks Šolom-Aleihems // Karogs. - 1947. - Nr. 6. - 598.-603. lpp. [Великий писатель еврейского народа Шолом-Алейхем. На латыш. яз.]
       116. Krievu las+tju almanahs // Karogs. - 1952. - Nr. 7. - 779.-783. lpp. [Альманах для русских читателей. На латыш. яз.]
       117. 1905. gada revolkcija Latvij un ts saskare ar kultkru [Rec. par J. KrastiFa "1905. gada revolkcija Latvij"] // Karogs. - 1952. - Nr. 10. - 170.-174. lpp. [Революция 1905 года в Латвии и ее соприкосновение с культурой. (Рец. на кн. Я. Крастиня "Революция 1905 года в Латвии"). На латыш. яз.]
       118. Dzejnieks, c+n+tjs par cilvces laimi [H. Heine] // Karogs. - 1956. - Nr. 2. - 119.-121. lpp. [Поэт, борец за счастье человечества. (О Г. Гейне). На латыш. яз.]
       119. Bernardu Šovu pieminot // Karogs. - 1956. - Nr. 7. - 119.-120. lpp. [Вспоминая Бернарда Шоу. На латыш. яз.]
       120.. Valters Skots - vsturisk romna rad+tjs // Karogs. - 1956. - Nr. 8. - 124.-125. lpp. [Вальтер Скотт - создатель исторического романа. На латыш. яз.]
       121. Tikšans ar V. Majakovski [R+g 1922. g.] // Karogs. - 1958. - Nr. 4. - 143.-144. lpp. [Встречи с В. Маяковским. (Рига, 1922г.). На латыш. яз.]
       122. Miera un tautu draudz+bas paudjs [Šolom-Aleihems] // Karogs. - 1959. - Nr. 3. - 145.-148. lpp. [Выразитель идей мира и дружбы народов. (О Шолом-Алейхеме). На латыш. яз.]
       123. Tautas spju dziedtjs [Šolom-Aleihems] // Zvaigzne . - 1959. - Nr. 6. - 7. lpp. [Певец боли народной. (О Шолом-Алейхеме). На латыш. яз.]
       124. Vilis Dermanis [L+dzaut. 6ipers J.] // Karogs. - 1960. - Nr. 5. - 123.-131. lpp. [Виллис Дерман. в соавт. С Ю. Кипером. На латыш. яз.]
       125. Cilvces prveidošans sludintjs [;. Tolstoja nves 50. gadadien] // Liesma. - 1960. - Nr. 11. - 20. lpp. [Проповедник преобразования человечества. (К 50-летию смерти Л. Толстого). На латыш. яз.]
       126. Cilvc+bas un progresa vrd [;. Tolstoja nves 50. gadadien] // Karogs. - 1960. - Nr. 11. - 90.-104. lpp. [Во имя человечества и прогресса. (К 50-летию смерти Л. Толстого). На латыш. яз.]
       127. Humnisms un literatkra // Karogs. - 1962. - Nr. 2. - 24.-26. lpp. [Гуманизм и литература. На латыш. яз.]
       128. Arons Judelsons [baltkr. Rakstn.] // Karogs. - 1962. - Nr. 7. - 101. lpp. [Арон Юдельсон. (Белорус. писатель) На латыш. яз.]
       129. Ave, sol! [Saules lkts Šveices kalnos. AtmiFu fragm.] // Karogs. - 1962. - Nr. 9. - 145.-146. lpp. [Ave, sol! (Восход солнца в горах Швейцарии. Фрагм. воспоминаний). На латыш. яз.]
       130. Liona Feihtvangera esttiskie uzskati // Karogs. - 1963. - Nr. 6. - 135.-139. lpp. [Эстетические взгляды Лиона Фейхтвангера. На латыш. яз.]
       131. Nikolajs Ogarjovs [150. dzimšanas dien] // Karogs. - 1963. - Nr. 12. - 137.-138. lpp. [Николай Огарёв (К 150-летию со дня рождения. На латыш. яз.]
       132. Pamatmot+vi Liona Feihtvangera dai   133. S. Maršaks - dzejnieks un pedagogs // Sk. un "im. - 1965. - Nr. 49. lpp. [С. Маршак - поэт и педагог. На латыш. яз.]
       134. Br+numu piln brn+ba [prdomu un atmiFu fragm.] // Sk. un "im. - 1965. - Nr. 6. - 8.-9. lpp. [Детство, полное чудес. (Фрагм. размышлений и воспоминаний). На латыш. яз.]
       135. I.-L. Perecs - rakstnieks, humnists // Karogs. - 1966. - Nr. 1. - 172.-174. lpp. [И.-Л. Перец - писатель, гуманист. На латыш. яз.]
       136. Šolom-Aleihemа atcere // Karogs. - 1967. - Nr. 1. - 172-174 lpp. [Воспоминания о Шолом-Алейхеме. На латыш. яз.]
       137. Jaun laikmeta r+tausma [atmiFu fragm.] // Karogs. - 1967. - Nr. 8. - 126.-128. lpp. [Заря новой эпохи. (Фрагм. воспоминаний). На латыш. яз.]
       138. Tikšans ar "vecttiFu": AtmiFu un prdomu fragm. [Par ebr. rakstnieku M. Moiher-Sforimu]
       // Karogs. - 1968. - Nr. 3. - 130.-132. lpp. [Встречи с "дедушкой". Фрагм. воспоминаний и размышлений. (О евр. писателе Менделе Мойхер-Сфориме). На латыш. яз.]
       139. Jauna laikmeta scjs [M. Gorkija 100. dzimšanas dien] // Karogs. - 1968. - Nr. 4. - 115.-116. lpp. [Зачинатель новой эпохи. (К 100-летию со дня рождения М. Горького). На латыш. яз.]
       140. Manas dz+ves un darba pamat stimuli [atmiFu fragm.] // Karogs. - 1970. - Nr. 1. - 126.-128. lpp. [Основные стимулы моей жизни и работы. (Фрагм. воспоминаний). На латыш. яз.]
       141. Humnists, pasaules atjaunotnes avangard [Ludviga Bthovena 200. dzimšanas dien] // Karogs. - 1970. - Nr. 12. - 105.-106. lpp. [Гуманист в авангарде возрождения мира. (К 200-летию со дня рождения Л. Бетховена). На латыш. яз.]
      

    IV. Газетные статьи

      
       142. Fariseis, du hast gesiegt! // Neue Nazionalzeitung (Wien). - 1910. - [?]. [Фарисей, ты победил! На нем. яз.]
       143. Heraus von Kotowitz! // Jьdische Zeitung (Wien). - 1910. - [?]. [Прочь из Катовице! На нем. яз.]
       144. Kiew // Judische Zeitung (Wien). - 1911. - [?]. [Киев. На нем. яз.]
       145. "Закат Европы" [заметки о кн.: Виппер Р. Гибель европейской культуры. - М., 1918; Трубецкой Н. Европа и человечество. - София, 1920] // Новый путь (Рига). - 1921. - 5 мая. [Псевд.: Авинов.]
       146. Философия утопающей лисицы [об О. Шпенглере] // Новый путь (Рига). - 1922. - 4 февр. [Псевд.: Аладин Д.]
       147. К психологии революции // Новый путь (Рига). - 1922. - 25 февр. [Псевд.: Аладин Д.]
       148. [Статьи на философские и социально-культурные темы] // Naje cait (Riga). - 1922-1929. - [На идише.]
       149. I. Babel ] // Naje cait (Riga). - 1924. - [?] [И. Бабель. На идише.]
       150. F. Gladkov // Naje cait (Riga). - 1924. - [?] [Ф. Гладков. На идише.]
       151. Maksim Gorki // Naje cait (Riga). - 1924. - [?] [Максим Горький. На идише.]
       152. Mazkumtaut+bas un vlešanas // Socialdemokrats. - 1931. - Nr. 41. [Национальные меньшинства и выборы. На латыш. яз. Псевд.: Шанин А.]
       153. Di idische geselschaftlehkait un naier Weltkrizis // Kamf (Riga). - 1940. - 5-7, 9, 11, 12, 14, 16, 17 jul. [Еврейская общественность и новый мировой кризис. На идише.]
       154. Di alt-naje fraintschaft af a hehere madreige // Kamf (Riga). - 1940. - 23 jul. [Старая новая дружба на высоком уровне. На идише.]
       155. Undser weg zu frajer kultur // Kamf (Riga). - 1940. - 26-28 jul. [Наш путь к свободной культуре. На идише.]
       156. Undser schul muz bakemfn di fetisch-jerusche // Kamf (Riga). - 1940. - 19-22, 25 sent. [О критическом восприятии нашего педагогического наследия. На идише.]
       157. Hirsch Lekert // Kamf (Riga). - 1940. - 13, 15 okt. [Гирш Лекерт. На идише.]
       158. I.-L. Perec - der onzoger funem kumendikn // Kamf (Riga). - 1940. -30 okt. [И.-Л. Перец - буревестник будущего. На идише.]
       159. Di hoipt-ufgabes fun der producir-kooperacie // Kamf (Riga). - 1940. - 14 nov. [Главные задачи производственной кооперации. На идише.]
       160. Šolom-Aleihems // Lit. un Mksla. - 1946. - 17. maij. [Шолом-Алейхем. На латыш. яз.]
       161. Nikolaja erniševska esttiskie uzskati // Lit. un Mksla. - 1946. - 18.okt. [Эстетические взгляды Николая Чернышевского. На латыш. яз.]
       162. Šolom-Aleihems // Lit. un Mksla. - 1947. - Nr. 20. [Шолом-Алейхем. На латыш. яз.]
       163. V. Majakovskis R+g // Lit. un Mksla . - 1950. - 9. apr. [В. Маяковский в Риге. На латыш. яз.]
       164. Latviešu un krievu kultkras sakari [Rec. par R. Pelšes grm.] // Lit. un Mksla // 1952. - 16. mart. [Латышско-русские связи . (Рец. на кн. Р. Пельше). На латыш. яз.]
       165. Hercens - sava laika izcils domtjs // Skolot. Av. - 1952. - 21. mart. [Герцен - выдающийся мыслитель своего времени. На латыш. яз.]
       166. Aleksandrs Hercens // Lit. un Mksla. 1952. - 6. apr. [Александр Герцен. На латыш. яз.]
       167. "Tur, kur šalc jkra" [Rec. par V. Zolotova grm.] // Lit. un Mksla. 1955. - 13. nov. ["Там, где шумит море". (Рец. на кн. В. Золотова). На латыш. яз.]
       168. Šolom-Aleihemu pieminot // Lit. un Mksla. - 1959. - 28. febr. [Вспоминая Шолом-Алейхема. На латыш. яз.]
       169. Liela rakstnieka esttiskie principi [;. Tolstoja nves 50. gadadien] // Lit. un Mksla. 1960. - 19. nov. [Эстетические принципы великого писателя. (К 50-летию смерти Л. Толстого). На латыш. яз.]
       170. Visarions Be   171. C+n+tjs par tautas br+v+bu, laimi un draudz+bu [A. Hercena 150. dzimšanas dien] // Lit. un Mksla. 1962. - 17. apr. [Борец за свободу народа, счастье и дружбу. (К 150-летию со дня рождения А. Герцена). На латыш. яз.]
       172. Di~enkas perspekt+vas - plaški apvršFi [literatkra] // Lit. un Mksla. - 1962. - 1. sept. [Величайшие перспективы - широчайшие горизонты. (О литературе). На латыш. яз.]
       173. Vladimirs Majakovskis R+g [V. Majakovskis 70. dzimšanas dien] // Lit. un Mksla . - 1963. - 20. jkl. [Владимир Маяковский в Риге. (К 70-летию со дня рождения В. Маяковского). На латыш. яз.]
       174. N. Ogarjovs - rakstnieks un c+n+tjs [ViFa 150. dzimšanas dien] // Lit. un Mksla. - 1963. - 7. dec. [Н. Огарев - писатель и борец. (К 150-летию со дня рождения). На латыш. яз.]
       175. Lielais humnists [J. Sudrabkalna 70. dzimšanas dien] // Skolot. Av. - 1964. - 13. maij. [Большой гуманист. (К 70-летию Я. Судрабкална). На латыш. яз.]
       176. Pozijas apstarota proza [J. Sudrabkalna 70. dzimšanas dien] // Lit. un Mksla. - 1964. - 16. maij. [Проза, озаренная поэзией. (К 70-летию Я. Судрабкална). На латыш. яз.]
       177. ViFa dai   178. Meklt cilvku vislabkas jktas [par RaiFa un V. DermaFa draudz+bu. L+dzaut. J. 6ipers] // Lit. un Mksla. - 1965. - 22. maij. [Искать лучшие чувства в человеке. (О дружбе Райниса и В. Дермана). На латыш. яз.]
       179. Kvelais tribkns [Fragm. no grm. par V. Dermani. L+dzaut, J. 6ipers] // CiFa. - 1965. - 22. maij. [Пламенный трибун. (Фрагм. из кн. о В. Дермане). В соавт. с Ю. Кипером. На латыш. яз.]
       180. Maršaks - audzintjs [par S. Maršaka literri kritisko krjumu "Audzinšana ar vrdu" // Lit. un Mksla. - 1965. - 10. jkl. [Маршак - воспитатель. (О лит.-крит. сб . С. Маршака "Воспитание словом"). На латыш. яз.]
       181. I. renburgam - 75 gadi // Lit. un Mksla. - 1966. - 22. janv. [И. Эренбургу -75 лет. На латыш. яз.]
       182. Šolom-Aleihems - tautas spju dziedintjs [rakstnieka 50. nves dien] // Lit. un Mksla. - 1966. - 14. maij. [Шолом-Алейхем - целитель боли народной. (К 50-летию со дня смерти писателя). На латыш. яз.]
       183. Pašaizliedz+gs c+n+tjs [V. Dermanis] // Lit. un Mksla. - 1967. - 29. jkl. [Самоотверженный борец (О В. Дермане). На латыш. яз.]
       184. C+Fai velt+ts mk~s [par L. Paegles dz+ves pdjiem gadiem] // Lit. un Mksla. - 1967. - 7. okt. [Жизнь, посвященная борьбе (О последних годах жизни Л. Паэгле). На латыш. яз.]
       185. S. Maršaka esttiskie uzskati // Lit. un Mksla. - 1967. - 4. nov. [Эстетические взгляды С. Маршака. На латыш. яз.]
      

    V. Статьи в зарубежных средствах массовой информации.

    Неопубликованные работы.

    1930-1975

       186. Статьи М. У. Шац-Анина, опубликованные в средствах массовой информации, которые были написаны в 1941-1946 годах по заказу Советского информбюро. В их числе - серия статей о видных учёных Борисе Галеркине, Самуиле Рейнберге, Михаиле Машковском, Леониде Мандельштаме, Абраме Иоффе, Якове Френкеле, Абраме Деборине, писателе Илье Эренбурге, радиодикторе Юрии Левитане.
       187. Избранное: Литературно-критические статьи [1945- 1962]
       Содержание:
       187.1. Об основных этапах еврейской литературы.
       187.2. Менделе Мойхер-Сфорим - дедушка еврейской литературы.
       187.3. Авраам Гольдфаден - основатель еврейского профессионального театра.
       187.4. И.-Л. Перец - прозаик, поэт, гуманист.
       187.5. Шолом-Алейхем - провозвестник мира, целитель социальных недугов.
       187.6. Л. Квитко - певец юности и общественного обновления.
       187.7. Перец Маркиш - поэт новой эпохи бури и натиска.
       187.8. Еврейская левая пресса в Латвии.
       187.9. Райнис - глашатай межэтнического согласия.
       187.10. Линард Лайцен - писатель, борец, гуманист.
       187.11. По страницам книг Арвида Григулиса.
       187.12. Перечитывая Белинского...
       187.13. Русская литература в зеркале критики Н. Добролюбова.
       187.14. Судьба и литературное наследие Н. Чернышевского.
       187.15. Колокол пробуждается (А. Герцен).
       187.16. Вечная жизнь книг Л. Н. Толстого.
       187.17. Заново прочитанный Горький.
       187.18. Рижские дни Владимира Маяковского.
       187.19. У истоков мирового исторического романа: Вальтер Скотт.
       187.20. Бернард Шоу: Скепсис и оптимизм писателя.
       187.21. Гневная и мудрая лира Генриха Гейне.
       187.22. Андре Стиль: за мир на планете, согласие между людьми.
       188. Лев Толстой: торжество убеждения над принуждением. [Деп. в Музее Л. Н. Толстого (Москва).]
       189. Лев Толстой и право.{ Деп. в Музее Л. Н. Толстого (Москва).]
       190. Писатели-демократы о еврейском вопросе.(Персональный архив. Иерусалимский Университет.)
       191. Полемика вокруг Палестины..(Персональный архив. Иерусалимский Университет.)
       192. Путь к человечеству..(Персональный архив. Иерусалимский Университет.)
       193. Ритм в природе и обществе..(Персональный архив. Иерусалимский Университет.)
       194. Романтизм в жизни и литературе. (Персональный архив. Иерусалимский Университет.)
      
      

    IV. Псевдонимы и криптонимы М. Шац-Анина

       Авинов М-Н Фанетти
       Д. Аладин М. Найрин А. Шанин
       А-н Нал Шварциор
       М. Анин O-I Шин
       М. Борин Осеков Эмша
       Дирут Руткис Я-С
       Дитис Уриелев Янус
       М-А Уриэль Янус-Юниор
      

    VII. О М. У. Шац-Анине

      
        -- Переферкович Н. [Рец. на кн. Шац-Анин М. Темпорализм] // Воля (Рига). - 1920.  11.
        -- Обзор печати // Воля (Рига). - 1927. -  1. - С. 8.
        -- Переферкович Н. [Рец. на кн. Шац-Анин М. Социальная оппозиция в истории евреев] // Ахдут (Рига). - 1927.  1. - С. 14-15.
        -- Pereferkovi s N. [Rec. par grm.: Шац-Анин М. Социальная оппозиция в истории евреев] // Arodnieks. - 1927. - Nr. 2. [Переферкович Н. Рец. на кн. На латыш. яз.]
        -- Up+ts A. [Rec. par grm.: Шац-Анин М. Социальная оппозиция в истории евреев. Рига. 1927] // Domas. - 1930. - Nr. 2. - 147. lpp. [Упит А. Рец. на кн. На латыш. яз.]
        -- Ba di Daugavpiler schulschiler // Kamf (Riga). - 1940. - 24. okt. [У даугавпиллских школьников. (О выступлении М. Шац-Анина в школе). На идише.]
        -- Prese-konferenc fun "Ufboj" mit di lejener // Ufboj (Riga). - 1941. - Nr. 1. - S. 24. [Пресс-конференция для читателей в журнале "Уфбой". (Выступление М. Шац-Анина). На идише.]
        -- К. М. Знаменательный юбилей [М. Шац-Анину - 60] // Сов. Латвия. - 1945. - 24 июня.
        -- Зорин М. Человек большого сердца [к 75-летию М. Шац-Анина] // Парус. - 1960. -  3. - С. 227-230.
       10. Rkjienieks E. Pie Maksa Šaca-AniFa // Lit. un Mksla. - 1960. - 23. jkn. [Руиениекс Э. У Макса Шац-Анина. На латыш. яз.]
       11. 6ipers J. M. Šaca-AniFa dz+ves ce<š // Karogs. - 1960. - Nr. 6. - 144.-146. lpp. [Кипер Ю. Жизненный путь М. Шац-Анина. На латыш. яз.]
       12. Инфантьев Б., Лосев А., Свирский В. М. Горький, В. Маяковский, Н. Островский в Латвии [М. Шац-Анин о пребывании В. Маяковского в Риге] // Рига: Латв. газ.-журн. изд-во, 1964. - С. 44.
       13. Brsons I. Dz+ve - varoFdarbs [rec. par manuskr.: Шац-Анин М. Избранное: Лит. крит. ст.] // Jauns Grm. - 1964/ - Nr. 12/ - 19.-20. lpp. [Берсон И. Жизнь - подвиг. (Рец. На рукоп.). На латыш. яз.]
       14. GraubiFa E. Par viFu uzzina visi [J. 6ipera, M. Šaca grmata par V. Dermani "Kvlais tribkns"] // Skolot. Av. - 19656. - 20. janv. [Граубиня Э. О нем узнали все. (Книга Ю. Кипера и М. Шаца о В. Дермане "Пламенный трибун") На латыш. яз.]
       15. RiekstiFš I. Grmata iznkusi jubilejas priekšvakar [rec. par grm.: 6ipers J., Šacs M. Kvlais tribkns: V. DermaFa dz+ves un c+Fu ce<š] // Karogs. - 1965. - Nr. 5. - 133.-137. lpp. [Риекстиньш И. Книга вышла в канун юбилея. (Рец. на кн.: Кипер Ю., Шац М. Пламенный трибун: Жизненный и боевой путь В. Дермана). На латыш. яз.]
       16. Niedre J. M. Šacam-AFinam astoFdesmit // Karogs. - 1965. - Nr. 6. - 146.-147. lpp. [Ниедре Я. М. Шац-Анину - восемьдесят. На латыш. яз.]
       17. 6ipers J. ViFš prvarja nakti [M. Šaca-AFina 80. dzimšanas dien] // Sk. un #im. - 1965. - Nr. 6. - 8. lpp. [Кипер Ю. Он преодолел ночь. (К 80-летию М. Шац-Анина). На латыш. яз.]
       18. 6ipers J. Mk~s c+Fa par tautu brl+bu [M. Šaca-AFina 80. dzimšanas dien] // Lit. un Mksla. - 1965. - 19. jkl. [Кипер Ю. Жизнь в борьбе за братство народов. (К 80-летию М. Шац-Анина). На латыш. яз.]
       19. Brods I., Losevs A. C+Fai velt+ts mk~s: (AtmiFu z+mjums) // Rosme. - 1965. - Nr. 10. - 10.-11. lpp. [Брод И., Лосев А. Жизнь, отданная борьбе: (Зарисовки воспоминаний). На латыш. яз.]
       20. M. Šacs-AFins // Literra dz+ve: Latviešu lit. dz+ves hronika, 1917. - 1965. - R.: Zintne, 1967. - 155., 204., 222., 247., 249., 261., 268., 287., 295., 320., 415., 453., 464. lpp. [М. Шац-Анин. На латыш. яз.]
       21. Niedre J., 6ipers J. Kad "dz+vot" noz+m "strdt" [par M. Šacu-AFinu] // Lit. un Mksla. - 1969. - 25. janv. [Ниедре Я., Кипер Ю. Когда "жить" означает "работать". На латыш. яз.]
       22. Пропавшее издание? [О судьбе одной рукописи М. Шац-Анина] // Кн. обозрение (Москва). - 1969. - 3 окт.
       23. 6ipers J. Kda dz+ves ce   24. Ozols J. Šacs-AFins Maksis // LPSR Maz enciklopdija. R.: Zintne, 1970. - 455. lpp. [Озолс Я. Шац-Анин Макс. На латыш. яз.]
       25. Rkja V. Sirdsredz+gie: M. Šacam-AFinam // Rkja V. Dzrvenes sniega: Apraksti un tlojumi. - R.: Liesma, 1974. [Руя В. Зрячие сердцем. Посв. Шац-Анину. На латыш. яз.]
       26. Maksis Šacs [Nekrologs] Paraksts: Latvijas rakstnieku savien+ba // Lit. un Mksla. - 1975. - 18. janv. [Макс Шац (Некролог). Подп.: Союз писателей Латвии. На латыш. яз.]
       27. 6ipers J. Ar smaidu sej [Ebr. literta un publicista M. Šaca-AFina piemiFai 1885-1975] // Karogs. - 1975. - Nr. 7. - 143.-146. lpp. [Кипер Ю. С улыбкой на лице (Памяти еврейского литератора и публициста М. Шац-Анина, 1885-1975). На латыш. яз.]
       28. Разумный М. Посвящение М. Шац-Анину // Разумный М. Разговор с портретом: маленькие новеллы, басни / Авториз. Пер. с евр. - Рига: Лиесма, 1981.
       29. Журавлев С. Владимир Маяковский в Латвии [М. Шац-Анин о незабываемых встречах с В. Маяковским] // Юрмала. - 1983. - 25 мая.
       30. Brsons I. Vladimirs Majakovskis, latvieši, Latvija. - Karogs. - 1983. - Nr. 7 - 152., 153., 157. lpp. [Берсон И. Владимир Маяковский, латыши, Латвия. На латыш. яз.]
       31. Laicena O. Da~as atmiFas par Linardu Laicenu: [Saruna ar rakstn. atraitni O. Laicenu] / Pierakst. S. }urav   32. Pabrzs J. Tra#isks, tomr gaišs mk~s [M. Šaca-AFina 100. dzimšanas dien] // Karogs. - 1985. - Nr. 6. - 183.-184. lpp. [Паберз Ю. Трагический, но светлый век (к 100-летию со дня рождения М. Шац-Анина). На латыш. яз.]
       33. Зорин М. Щедрость таланта [К 100-летию со дня рождения М. Шац-Анина] // Даугава. - 1985. -  6. - С. 103-104.
       34. Ильин Д. Борец, писатель, коммунист [К 100-летию со дня рождения М. У. Шац-Анина] // Ригас баллс. - 1985. - 21 июня.
       35. Šaca-Marjaša R. Da~i zintnieka un revolucionra mk~a meti: [Sakar ar M. Šaca-AFina 100. dz. d.] // Lit. un Mksla. - 1985. - 7., 14. jkn. [Шац-Марьяш Р. Несколько набросков о жизни ученого и революционера. (В связи со 100-летием со дня рождения М. Шац-Анина). На латыш. яз.]
       36. I. C+n+tjs, rakstnieks, komunists [M. Šaca-AFina 100. dzimšanas dien] // R+gas Balss. - 1985. - 21. Jkn. [Ильин Д. Борец, писатель, коммунист (К 100-летию со дня рождения М. Шац-Анина). На латыш. яз.]
       37. Эдманис В. Публицист и ученый [К 100-летию со дня рождения М. У. Шац-Анина.] // Сов. Латвия. - 1985. - 22 июня.
       38. Niedre J. Ierindnieks [M. Šaca-AFina 100. dzimšanas dien] // C+Fa. - 1985. - 23. Jkn. [Ниедре Я. Рядовой. (К 100-летию со дня рождения М. Шац-Анина). На латыш. яз.]
       39. Zl+te A. Ar gaišu skatienu [M. Šacam-AFinam - 100] // Rosme. - 1985. - Nr. 7 - 7. lpp. [Залите А. Светлым взором. (М. Шац-Анину - 100). На латыш. яз.]
       40. Razumnij M. A lebn fun scheferischer bafligltkait // Sovetisch Heimland. - 1985. - Nr. 7- S. 116-117. [Разумный М. Жизнь в творческом полете. (К 100-летию со дня рождения М. Шац-Анина). На идише.]
       41. Коваль Л. Мыслителю, публицисту, бойцу. [О рижском вечере, посвященном 100-летию М. Шац-Анина] // Лит. газ. - 1985. - 10 окт.
       42. Коваль Л. Писателю - революционеру. [К 100-летию со дня рождения М. Шац-Анина] // Лит. газ. - 1985. - 16 окт.
       43. Koval L. A grois lebn // Birobidzhaner schtern. - 1986. - [Коваль Леонид. Большая жизнь. На идише.]
       44. Šacs-AFins Maksis // Latv. pad. enciklopdija. - R.: 1987. - 9. sj. - 378. lpp. [Шац-Анин Макс. На латыш. яз.]
       45. Pastare L. Maksis Šacs-AFins // Izst. "No Vec Stendera l+dz mksdienm.. Latviešu grmatai - 400" katal. - Aizkraukl: Vst. Un Mkslas muzejs, 1988/ [Пастаре Л. Макс Шац-Анин. В кат. выст. "От Старого Стендера до наших дней. Латышской книге - 400"]
       46. Цейтлин Ш. Документальная история евреев Риги. - [Б. м.] (Израиль). 1989. - С. 93-95, 108, 217-218.
       47. Шац-Марьяш Р. Это произошло в 1953 году... [об аресте и тюремном заключении М. Шац-Анина и его жены]. Предисл. И. Апине. - ВЕК (Вестн. евр. Культуры). - 1989. - Март - апрель. - С. 35-37.
       48. Šaca-Marjaša R. Tas notika 1953. gada... [par M. Šaca-AFina un viFa dz+vesbiedres apcietinšanu. Fragm. no topošs atmiFu grm.] ; Ar I. Apines iev. // Lit. un Mksla. - 1989. - 22 apr. [Шац-Марьяш Р. Это произошло в 1953 году... (Об аресте М. Шац-Анина и его жены . Фрагм. из готов. кн. воспоминаний). Предисл. И. Апине. На латыш. яз.]
       49. MauriFš A. L plsi - spaciistu vai temporlistu? [Par pasaules uztveres atkar+bu no tautas mentalittes] // Lit. un Mksla. - 1989. - 22 dec. [Мауринь А. Лачплесиса - спацииста или темпоралиста? (О зависимости мировосприятия от ментальности народа). На латыш. яз.]
       50. Брегманис Х. Евреи в истории Латвии // Латвия на грани эпох. - Рига: Авотс, 1990. - [Вып.] 4. - С. 152-153.
       51. Gordon F. Latvians and Jews between Germany and Russia. - [Stockholm], 1990. [Гордон Ф. Латыши и евреи между Германией и Россией. На англ. яз.]
       52. Ларичева Р. Сквозь призму летящего времени // СМ-Сегодня. - 1991. - 6 марта.
       53. Шац-Анин Макс Урьевич (1885-1975) // Абызов Ю. Русское печатное слово в Латвии, 1917-1944 гг.: Библиогр. справ. - Стэнфорд, 1991. - Ч. 4. - С. 341.
       54. Šacs-AFins Maksis // Enciklopdisk vrdn. - R+g, 1991. - 2. sj. - 227. lpp. [Шац-Анин Макс. На латыш. яз.]
       55. MauriFš A. Ieskats temporlism: Lekc. konsp. LU. - R., 1992. - 64.-72. lpp. [Мауринь А. Введение в темпорализм. Конспект лекций в Латв. ун-те. На латыш. яз.]
       56. MauriFš A. Mk~+bas prejošais mirklis: Vl par telpas cilvku un laika cilvku // Lit. un Mksla. - 1993. - 8. apr. [Мауринь А. Преходящее мгновение вечности. Еще раз о человеке пространства и человеке времени. На латыш. яз.]
       57. Штейман И. Еврейская общественность Даугавпилса (20-30 годы) // Евреи в Даугавпилсе. - Даугавпилс. 1993. - С. 242.
       58. MauriFš A. Cilvka dubultšoks // Diena. - 1994. - 12. mart. [Мауринь А. Двойной шок человека. На латыш. яз.]
       59. Шац-Марьяш Р. М. Быль, явь и мечта: Книга об отце. - Рига. 1995. - 342 с.
       http://lit.lib.ru/editors/m/marxjash_r_m/text_0160-1.shtml
       60. Саусверд Ф. КГБ: просчеты патронов // СМ-Сегодня. - 1995. - 21. июня.
       61- Шац-Марьяш Р. [о выступлении Ф. Саусверда] // СМ-Сегодня. - 1995. - 26. июня.
       62. Волкович Б., Штейман И. Страницы истории еврейского народа. - Даугавпилс: SA-SA, 1995. - С. 8.
       63. Штейман И. История евреев Латвии. - Даугавпилс: Saule, 1995. - С. 124.
       64. Smirins G. Ebreju prese // Latvijas Republikas prese, 1918.-1940. - R., 1996. - 452.-453. lpp. [Смирин Г. Еврейская пресса. На латыш. яз.]
       65. Dribins L. Ebreji Latvij. R., 1996. - 31. lpp. [Дрибин Л. Евреи в Латвии. На латыш. яз. Рез. на рус. и англ. яз.]
       66. Фербер Р. В шестом тысячелетии, на исходе двадцатого века // Евреи в меняющемся мире: Материалы 1-й Междунар. конф., Рига, 28-29 авг. 1995 г. - Рига, 1996. - С. 19.
       67. Ковальчук С. Еврейская философия в Латвии в 20-30-х годах: М. Вайнтроб, М. Лазерсон, М. Шац-Анин // Евреи в меняющемся мире: Материалы 1-й Междунар. конф., Рига, 28-29 авг. 1995 г. - Рига, 1996. - С. 92-98.
       68. Apine I. Latvijas vsture #imenes sg // Diena. - 1996. - 22. janv. [Апине И. История Латвии в семейной саге. На латыш. яз.]
       69. Burg I. Fun noent un vait // Forverts (Nju-Jork). - 1997. - 7. fevr. [Бург И. Из близкого и далекого. На идише]
       70. Алексеева Т. В неустанных поисках гармонии // Гешарим (Рига). - 1997. -  7.
       71. Шнейдере И. Отзвуки "дела врачей" в Риге и местные еврейские интеллектуалы // Гешарим (Рига). - 1997. -  9.
       72. Гордон Ф. Между молотом и наковальней: Отр. из кн. "Латыши и евреи в тисках между Германией и Россией" // Рижский альманах. - Рига. 1997. - Кн. 5. - С. 5-34.
       73. Смирин Г. Еврейская периодическая печать в Латвии в период между двумя мировыми войнами // Евреи в меняющемся мире: Материалы 2-й Междунар. конф., Рига, 25-27 авг. 1997 г.
       74. Шнейдере И. Отзвуки "дела врачей" в Риге и местные еврейские интеллектуалы // Евреи в меняющемся мире: Материалы 2-й Междунар. конф., Рига, 25-27 авг. 1997 г.
       75. Шац-Марьяш Р. Слово об отце. // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.6.
       76. Клёцкин А. "Если не сейчас, то когда?...". // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.8.
       77.Апине И. Особенности еврейской ментальности в трудах и судьбе Макса Шац-Анина.
       // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.11.
       78. Штейман И. Взгляды Макса Шац-Анина по национальному вопросу. // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.16.
       79. Копелович А. Просветительская деятельность Макса Шац-Анина.. // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.19.
       80. Мауринь А. Концепция Макса Шац-Анина в современном темпорализме. // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.27.
       81.Бреслав Г. Драма идеалов: разрывы мира Макса Шац-Анина. // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр34.
       82. Смирин Г. Макс Шац-Анин и левая еврейская печать Латвии в период между двумя мировыми войнами. // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.40.
       83. Равдин Б. На чужой трибуне.(Макс Шац-Анин и газета "Новый Путь") . // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.53.
       84. Волкович Б. Макс Шац-Анин и Общество содействия еврейской колонизации(ОСЕК) . // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.61.
       85. Ватер Е. Кем для нас был Макс Урьевич Шац-Анин. // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.66.
       86. Коваль Л. Свет против мрака (Макс Шац-Анин: цель - сопротивление фашизму.)
       // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.70.
       87. Шнейдере И. Макс Шац-Анин: последний арест. // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.73.
       88. Берсон И. Макс Шац-Анин и латышские писатели . // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.79.
       89. Шулькина И. Голос памяти.(несколько интимных строк.) . // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.83.
       90. Зорин М. Макс Шац-Анин: штрихи к портрету. // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.85.
       91. Алексеева Т. В неустанных поисках гармонии. // Макс Шац-Анин. Жизнь. Наследие. Судьба. Материалы научной конференции. Рига, 20 июня 1997 года .Рига,1998 г. Изд. Фонд "Шамир". Стр.93.
       92. Хаим Бейдер, Этюды о еврейских писателях, "Дух i лiтера", Киев, 2003, с. 309.
       93. "Энциклопедии Иудаика", 1928 г. (на немецком языке) в разделе "Еврейство в истории и современности". (Reisen, Lexicon 1926. I.Sch.ENCYCLOPEDIA JUDAICA Вторая полоса Akademien-Apostasie Verlag Eschkol A.-G. Berlin, [1928]. Автор статьи: доктор I. Schipper, Варшава, с.854)
       94. Шац, Макс Урьевич, профессор - юрист, публицист, историк. "Беседы о Риге." 12/05/2005. "Натан". http://forum.myriga.info/index.php?showtopic=335&mode=linear
       95. Лейтане И. Некторые философские источники понятия еврейской историософии у Макса Шац-Анина (1885-1975) // Ebreju teksts Eiropas kultkr. Daugavpils, 2006. 18.-26. lpp. (Komparat+vistikas inst. alm. 4. sj.).
       96. Josifs Šteimans. Ebreju intelektu   97. 4students.ru Пособие для студентов.
       http://student.km.ru/ref_show_frame.asp?id=8394AC917F584F6BA9B193AF0CB20F67&search=
       98.Рута Шац-Марьяш . Калейдоскоп моей памяти. // Рига."Ацис" 2003.
       http://lit.lib.ru/editors/m/marxjash_r_m/
      
      
      
  • Комментарии: 3, последний от 29/11/2020.
  • © Copyright Марьяш Рута Максовна (rutol@latnet.lv)
  • Обновлено: 15/06/2010. 946k. Статистика.
  • Статья: Публицистика
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.