"Панорма" Љ 1236. 16-21 декабря 2004( в сокращенном виде)
Смысл жизни... в творчестве, а творчество самодовлеет и безгранично (М.Горький).
Читателям "Панорамы", я надеюсь, знакомы мои обзоры почти каждого выпуска "Побережья", начиная с 3-го номера. Однако так случилось, что мне не удалось вовремя откликнуться на Љ 11-й, потому сей мой очерк посвящен сразу двум:11-му и 12-му. В ограниченных рамках объема, который выделяется редакциями для рецензии, это выполнить чрезвычайно сложно, даже если только перечислить всех авторов обширных разделов: "Прозы", "Литературоведения и культуры", "Поэзии", "Переводов" и "Изобразительного искусства".Поэтому, в данном обзоре я свое внимание сосредоточила в основном на именах, которые представлены здесь наиболее широко, определяют уровень журнала, его творческий потенциал.
Д. Шраер-Петров - постоянный автор "Побережья", в Љ 11 представлен рассказом, статьей и подборкой стихов. Все эти разножанровые произведения автора объединяет тема взаимоотношений мужчины и женщины, противоречий и гармонии между ними, причин их союзов и разладов. В наш век феминизма, когда многие мужчины, к сожалению, приобретают в своем поведении признаки слабого пола, в позиции Шраера-Петрова подкупает истинно мужской подход, исходящий от добрых, старых времен, когда идеалом мужчины, стереотипом для подражания был рыцарь, готовый на подвиги во имя женщины. Интересно, что тема рыцарства по отношению к женщине, проходит красной нитью через все эти произведения, написанные в разные периоды жизни писателя. "От дыханья чужого себя огради, /Убеждай, убивай, умирай, лги, кради.../ Но приди!" - взывает лирический герой двадцатилетнего поэта в стихотворении "Приди" (1956) и призывает - "Дарите девушкам цветы" (1958). Этой же концепцией по отношению к женщине одержим и герой рассказа "Смерть игуаны" (2002).
И если приведенную выше интерпретацию замыслов писателя можно воспринять как толкование критика, то статья "Стихи-письма русских поэтов к женщинам", расставляет все точки над "i" в восприятии концепции автора. "Светлой печалью и бесконечной нежностью наполнены строки стихотворения Александра Пушкина "Я вас любил...", - отмечает Д. Шраер-Петров, -... Пусть любовь принесла томления "робости и ревности", познание счастья было так высоко: "Я Вас любил так искренно, так нежно...", что поэт произносит поистине рыцарские (выделено - Л.М.) слова: "Как дай вам Бог любимой быть другим". Не побоюсь сентиментальности и признаюсь, что меня взволновало обращение писателя к этому стихотворению А. Пушкина в обсуждаемом контексте, поскольку перекликается с моим восприятием его как символа, как "единицы измерения" по критериям благородства, великодушия в отношении мужчины к женщине, что я попыталась сформулировать в своем стихотворении "Он обозначил подлинный критерий" (см.ниже ссылку на мой сайт в интернете). Не менее интересны и рассуждения писателя о стихотворениях Маяковского, Есенина В.Луговского, И Бродского и др. на обсуждаемую тему. Но в ремарке, - "Рыцарская формула Пушкина, развитая в стихах Маяковского и Есенина, отвергнута Луговским...", - содержится, на мой взгляд, обобщение, в котором сквозит грусть по рыцарству, утрата которого не приносит удовлетворенности и самим мужчинам. Кто виноват? Окружающая среда, сами мужчины, а может мы, женщины?
В Љ 12 "Побережья" эссе этого же автора "Кукла Анечка (Встречи с А.Ахматовой)" посвящено воспоминаниям писателя о встречах с великой поэтессой. Здесь приводится эпизод, когда Анна Андреевна довела до истерики редактора Н. Толстую неприятием никаких поправок. "Все, до единой запятой. Я не принимаю Ваших поправок". Ахматова поднялась с кресла. "Мне казалось, что по крайней мере, часть поправок приемлема", - едва дыша, вымолвила Толстая. "Так вот, чтобы впредь вам чушь не казалась истиной!", - почти выкрикнула Ахматова, швырнула верстку на пол, под ноги плачущей Натальи Ивановны и не вышла, вынесла себя из квартиры редактора".
Содержание и тональность этого эссе Шраера-Петрова содержит типичную противоречивость в восприятии знаменитостей, которая характерна для большинства воспоминаний о них, в том числе и опубликованных в этих выпусках "Побережья".
Думаю, что не сделаю "открытия" в утверждении, что мы люди-человеки безусловно грешны тем, что нередко нарушаем известные заповеди, призывающие нас к добру и милосердию. Но, будь моя воля, я бы выдавала индульгенцию за нарушение одной из них: "Не сотвори себе кумира". Кумиры нам нужны как эталоны, на которые хочется ровняться, которым хочется подражать. Я, конечно же, не имею в виду имеющие место, к сожалению, факты создания и насаждения - ложных кумиров, каковыми бывали и злодеи даже. В данном случае я говорю о кумирах, которых мы возносим на этот пьедестал за то, что они обогащают нас плодами своего творчества, без которого наша жизнь была б духовно беднее и бесцветной - литераторах, писателях, артистах, музыкантах, художниках. Но вся наша беда в том, что сами возвышая кумира над собой, мы именно этого, - его возвышения над нами - ему не прощаем. А если и прощаем (по принципу: понять - значит простить), все равно не можем избавиться от горечи, подобной той, что испытываем при неразделенной любви, если кумир не проявляет ответных чувств к нам. Но истоки этой "драмы" не только в нас. Сами кумиры делают все для того, чтобы мы их создавали. Они изощряются как могут, (не только своим творчеством): рекламируют себя, стремятся угадать наши вкусы, они признаются нам в любви и клянутся в том, что без нас их жизнь невозможна и бессмысленна. И они искренни в своих признаниях, но с одной лишь оговоркой: они любят нас всех вместе, как единое целое. А мы хотим, чтоб каждого из нас отдельно взятого. А это объективно невозможно.
На эти рассуждения наводят и эссе постоянного автора ежегодника А.Либермана под названием: "Несостоявшиеся морские бои", в котором автор делится своим опытом встреч со знаменитостями Ч.Р.Сноу, М.Плисецкой, Р.Щедриным и И.Бродским в США. Рассказывая о том, как психологически сложны были его контакты при встрече с Бродским (не вязались темы разговора, а порой вообще гнетущее молчание), автор заключает: "После смерти Бродского... разные люди рассказывали о блеске и остроумии его разговора, о его готовности откликнуться, о радости, которую он испытывал от бесед о литературе и от литературных игр. Мне жаль, что я не смог ничего добавить к тем радужным картинкам". Подкупает то, что у Либермана, не скрывающего оттенков разочарования, достаточно великодушия, чтоб заключить: "Это и неудивительно: нас много, а он был один". Однако, если А.Либерман готов с пониманием отнестись к фактам невнимательности к нему, к его творчеству со стороны поэта, то когда речь идет о неадекватной оценке Бродским в его лекциях (в Испании) роли и места Пушкина в русской культуре и литературе, критик не склонен к компромиссам, справедливо подчеркивая: "Людям ... достигшим всесветной славы, следует иметь в виду, что каждый их шаг остается в памяти и будет описан".
Здесь, я полагаю уместным прерваться от анализа работ Либермана, отметив, что с именем И.Бродского в 11-м номере журнала связаны еще две публикации: интервью известного литератора В.Уфлянда, данное поэту А.Бодничу и эссе Л.Тугенгольд "Воспоминания об Александре Ивановиче Бродском" - отце поэта, с которым автора связывала многолетняя дружба. Читая взволнованный рассказ Л.Тугенгольд о родителях поэта, начинаешь понимать истоки формирования их знаменитого сына как творца и как личности, и вечная тема "Отцов и детей" обретает те оттенки, которые передают веру в живучесть вечных ценностей, их приемлемость из поколения в поколение.
Вернувшись к творчеству А.Либермана, не могу не отметить его поэтические произведения. "Три баллады о конце света и утешение" (Љ 11) - это набат, созвучный каждому интеллигенту, взволнованному судьбами планеты, где предпринята попытка проанализировать взаимосвязь "нравственных" и экологических катастроф нашей эпохи. В балладе "Подражание Киплингу": "Смешон разнузданной черни /Тот, кто готовил сев, /И полынью, горькой полынью /Зарастут и храм, и хлев". В балладе "Светофор": "Мир будущего - вот он здесь: /Пустыня духа. /Царит убийственный ремонт, /Чтоб скрыть разруху". А в "Балладе об отважном капитане" последствия шторма не были б столь печальными, если б не случилось, что: "...тот недосмолил канат /И недомазал щель, /А этот паруса сшивал, /Но малость недошил... /. И, если б автор не поместил в качестве эпиграфа к этой балладе слова из стихотворения А.Галича "Памяти Б.Л.Пастернака", - "До чего ж мы гордимся, сволочи,/ Что он умер в своей постели. ", - они сами приходят на память при ее чтении: "Все рады; избежавши бурь, /Почил в тепле сей муж... /Прости им, Господи, их дурь /И темноту их душ".
Из работ названного автора в Љ 12-м привлекает очерк-отклик на книгу Семена Резника о книге А.И.Соженицына "Двести лет вместе". Вполне понятно, что взявшись за такую работу, Либерман не мог ограничиться в своем анализе лишь книгой Резника. Волей-неволей он дает свои ремарки и о книге Солженицына, споры о которой не прекращаются. Конец им невозможно прогнозировать не только по существу обсуждаемых в книге проблем, но и по поводу того, насколько эта книга значима в сложной проблеме интернационализма, солидарности и взаимопонимании между народами. И я думаю, что любая попытка серьезного, профессионального анализа здесь очень важна для повышения уровня культуры и понимания в споре, который, как известно, только и должен родить истину. А по большому счету, истину "родит" самый справедливый из судей - время.
Среди авторов, которые представлены в "Побережье" разножанровыми произведениями, я выделила работы Е.Витковского - поэта, прозаика, переводчика, литературоведа. Здесь переводы поэм южноафриканского поэта Дидерика Йоханнеса Оппермана и глава, на мой взгляд, многообещающего романа "Чертовар", в котором (судя по прочитанному) исследуются истоки бессмысленного зла, берущего начала с древности и простирающегося до наших дней. Когда-то давно сильно запивший поп "...нарекал Кавелями всех младенцев мужского пола, продолжалось это долго, покуда под конец Петрова поста почтенный служитель культа не рухнул ... в приступе белой горячке. Лишь когда очухался батюшка маленько, приступили бабы, мамаши новорожденных Кавелей, с вопросом: что это за имя такое и где его в святцах искать. Батюшка раскрыл глаза и дал последнее в своей жизни объяснение: "Так ведь Кавель Кавеля убил же? Или нет? Убил? Убил! Вот... В честь и во славу великомученника Кавеля... ". И шестнадцать орущих парней... "получили в крещении странное, расколовшее русскую землю имя - Кавель"... А "Нынче из-за дурацкого имени, данного пьяным попом, за товарищем детства и ранней юности Богдана охотились грязные сектанты, нарушающие стабильность внутреннего рынка России". А далее: "На частном аэродроме в Карпогорах под руководством Кавеля Адамовича Глинского шла медленная загрузка бомбардировщика... Кавель собирался, наконец, хоть с воздуха, но убить Кавеля. И не знал этот Кавель, какой чистый, цикорием и тутовым деревом напитанный воздух стелется под бывшим Арясинским княжеством. Он вообще многого не знал".
Обогатились эти выпуски "Побережья" и произведениями одного из интереснейших, широко известных литераторов В. Торчилина. Я остановлюсь на искрящимся юмором и весельем эссе "Тень Хоннекера" (Љ 11), поскольку, оно, пусть и необычным сюжетом, отражают весьма обычную, характерную черту качества жизни советских людей. Думаю, что не ошибусь, в утверждении о том, что если спросить среднестатистического выходца из бывшего СССР, что было самым характерным в жизни там, я полагаю, что без особых раздумий ответ будет однозначным: "Дефицит". Тотальный дефицит всего и вся. Но, признаемся, соотечественники, что это и давало нам минуты, ни с чем несравнимого счастья при приобретении предметов дефицита - то ли куска колбасы, то ли сапог, то ли жилья, то ли места в гостинице... У меня лично накопилась немало историй с сюжетами, связанными с дефицитами, которые возможно представлю на суд читателей под названием "Совковые радости". Дефициты имели свою иерархию, и среди них были такие, которые никогда, ни при каких условиях не были досягаемы для "простого" советского человека (даже профессора), если он не представитель номенклатуры. В истории Торчилина двум семейным парам с детьми (семье профессора и семье артиста) необходим для "перевала" номер в попутной гостинице по дороге в отпуск в Прибалтику. Никакие профессорские регалии не помогают до тех пора, пока администраторша не узнает в лице компаньона-путешественника полюбившегося киноартиста и предоставляет ему дефицит самого недостижимого для него ранга. Особенность этого дефицита-номера состояла в том, что его пару лет назад готовили для Хоннекера, в связи с тем, что ожидался его приезд к сдаче немецкими (тогда ГДР) монтажниками, "огромного цеха, на давшем городу жизнь заводе!". Что герои застали в этом номере красноречиво говорит ремарка рассказчика, касающаяся ... туалета: "...В этом отдельно взятом сортире построен коммунизм".
Из публикаций этого же автора в Љ12 внимание привлекло глубоко философское произведение "Марк Аврелий". В нем повествуется о том, как легко отделавшись от автомобильной аварии, герой остался почти невредим телом, но повредил душу - стал впервые бояться смерти. При деморализующем страхе в течение немалого времени у него все стало приобретать бессмысленность: и сама жизнь и все ее атрибуты. Но вот рассказчик приобретает книгу Марка Аврелия, в которой записано: "Что такое смерть? Если взять ее самое по себе и отвлечься от всего, что вымышлено по ее поводу, то тотчас же убедишься, что она не что иное, как действие природы. Бояться же действия природы - ребячество...". И далее: "Лишь одно действительно ценно: прожить жизнь, блюдя истину и справедливость, и сохраняя благожелательность по отношению к людям...". Чтение книги, философское осмысление ее, спасают героя, приводя к оздоравливающим рассуждениям: "Как мог я не растолковать себе самому, что между полусостоявшейся аварией и моим исчезновением навеки может лежать дистанция сколь угодно огромного размера, и бежать ее, не замечая того, что творится вокруг, и думая не о победе, а только о слове "финиш", это еще хуже, чем вообще не выходить на старт...".
Могу лишь присоединиться к таким рассуждениям, дополнив их стихотворением С. Маршака. "Все умирает на земле и в море, /Но человек суровей осужден:/Он должен знать о смертном приговоре, Подписанном, когда он был рожден. /Но, сознавая жизни быстротечность, Он так живет - наперекор всему, - /Как будто жить рассчитывает вечность /И этот мир принадлежит ему".
В обоих номерах "Побережья" опубликованы рассказы чешской писательницы Моники Згустовой "Я жила в Париже" (Љ 11) и "Глоток холодного молока" (Љ 12), но, из-за ограничения места, я остановлюсь лишь на первом из них. На мой взгляд, это произведение истинно женское, даже "женственное" Извечная женская дилемма между - "надо" и "хочу" здесь представлена так утонченно, что этот рассказ можно было б назвать поэмой. Героиня Ирина хочет любви от рыцаря, и любви к рыцарю - деликатному, аристократичному мужчине способному одарить ее счастьем чувствовать себя женщиной, погруженной в волшебный мир красивой любви в обстановке изысканности, элегантности, каким ей видится Париж. Однажды в студенчестве случай подарил ей вечер счастья, похожего на реализацию грез: случайную встречу с музыкантом гастролировавшего квартета из Праги. Мужчина пригласил девушку в самый лучший в их городе (" провинциальной дыре средней полосы России") ресторан. "Мне кажется, что я с Вами в Париже", - передала девушка знакомому-незнакомцу ощущения, которые впоследствии сохранились и сопровождали ее всю жизнь до 44 лет, когда она предстает перед читателем. Ирина все годы, несмотря на однообразие серой, грубой жизни вокруг, светится этой мечтой, играет в нее. А сейчас к ней пришел Павел, который мало отличается от тех, кого она отвергала. Устав от одиночества, Ирина наступает на горло своему несбывшемуся "хочу" и поступает, как "надо", дав Павлу согласие выйти за него замуж... Автор наделяют героиню устремленностью к красивой, возвышенной жизни и хочется верить, что Ирина все же поедет в Париж и сделает из Павла рыцаря, которого она ждала все годы с того вечера в ресторане.
Издатель, главный редактор "Побережья" Игорь Михалевич-Каплан в последних двух номерах представлен как прозаик: рассказ "Портрет" (Љ 11) и "E-mail" (Љ 12), и как поэт, и как литературный критик. Рассказ "Портрет", с моей точки зрения, можно отнести к интерпретации идеи древнегреческого мифа о Пигмалионе в современном феминистском звучании. Пигмалион сотворил свою статую Галатею и полюбил ее. В рассказе И.Михалевича-Каплана статуя - "модель" самосотворяется в мастерской художника его творческой энергией, художественной аурой, царящей вокруг нее и сосредоточенной на ней. Художник любит модель, хочет увековечить ее на полотне и намерен выставить портрет на выставке. А она не желает понять художника, не дает ему возможность сосредоточиться. "Девушка смотрела поверх мольберта, будто ее и не интересовало, что на нем происходило. Но он знал, что это не так...". В конечном итоге модель покидает художника. Его работа под названием "Портрет М.Н." был оценен критиками как "слабое произведение" и не отмечен никакими призами". В это же время в одном из самых престижных литературных журналов появилось стихотворение, получившее на конкурсе высшую награду. Стихотворение называлось "Портрет" и было подписано инициалами модели. "Меня создал художник, списывая с нарядной дамы- /мертвой, только говорить и двигаться умела она. /А я живая-с понимающими и видящими глазами, / но на безмолвие и неподвижность обречена".
Интересно, что это стихотворение "Портрет" (которым завершается рассказ) принадлежит перу постоянного автора и друга "Побережья", известной поэтессы Валентине Синкевич. Замечательный продукт творческого единения!
Мне доводилось читать очерки И. Михалевича-Каплана о творчестве композитора Д. Финко, о художниках и литераторах, и всегда подкупает попытка глубокого проникновения в суть творческого процесса, истоки вдохновения творца. И обзор, посвященный поэтическому творчеству Татьяны Аист еще одно тому подтверждение (Љ 11). "По китайской даоской традиции, - пишет Игорь, - аист - птица, которая уносит умерших, ставших бессмертными на... земли, где они обитают. Эта птица не поет - она молчунья. И поскольку традиция восточной поэзии культивирует звук, который на самом деле передает тишину, аист становится наиболее подходящим символом для этой поэзии, где основное - немногословие, намек, намеренная простота. Именно такое ощущение возникло у меня, когда я впервые познакомился со стихами Татьяны Аист, поэта тонкого и мудрого, глубоко лирического...".
Безусловно, что подробного анализа заслуживают еще немало произведений, в том числе из раздела прозы обоих выпусков, например, пьеса М. Сергеева "Навозный жук" по новелле Ф.Кафки "Превращение", М.Садовского "Одиночество" и другие, которые представляют "лицо" раздела прозы обоих журналов.
Однако, (на мой взгляд, естественно, для такого объемного издания), не все произведения этого раздела соответствуют высшей планке. Некоторые рассказы мне показались скороспелыми, недоработанными. К таким произведениям я отношу рассказ Е.Антонова "Большая река" (Љ 12), содержание которого "не дотягивает" до той цели, которую автор сформулировал, наделив своего героя счастьем приблизиться к тому, что он "никак не мог уловить. Оно было где-то рядом, он чувствовал это, но не мог нащупать. Это была ИСТИНА...".
Финал интересного, живого рассказа Вилена Песчанского "Степная Одиссея" (Љ 12), на мой взгляд, логически не соответствует сути драматической коллизии сюжета, несмотря на то, что в его основе, возможно, подлинные события ( судя по биографической справке автора). Служебные обязанности семейного человека - врача, борт-патолога санавиастанции, приводят по срочному вызову (после сложных дорожных перипетий) в поселочную больницу, где его встречает дежурный врач. Это - женщина с необычно некрасивым (скорее- уродливым) лицом. Обреченная на одиночество, она ночью беспардонно будит прилегшего отдохнуть в пустой палате уставшего коллегу и просит: "Пожалуйста, сделайте мне ребеночка...". Все происходящее в этой кратковременной встрече, как во всем сюжете рассказа, не дает оснований поверить в то, о чем размышляет герой, когда спустя какое-то время, гуляя с женой и детьми, он встретил эту женщину случайно на улице с коляской. Они молча встретились взглядами и разошлись. "И еще я понял, - размышляет герой, - что только что навсегда разминулся, может быть, с самой большой и самой трагичной в своей безнадежности женской любовью, какой только может быть удостоен мужчина, и которой я оказался недостоин".
В интересном произведении Павла Амнуэля "Житие нефтяного монарха" (Љ 12) меня, честно говоря, крайне удивил язык героя, от имени которого ведется рассказ. Несмотря на иронический тон повествования, я все же не могу представить, чтоб человек, наделенный полномочиями брать интервью у знаменитостей, владеющий знаниями образованного человека в области науки, инженерии (например, "Теория относительности" Эйнштейна, "сверхпроводимость", понятия "ноу-хау", "история нефтеразведки" и др.), мог даже в ироническом, стилизованном под "заблатненность" рассказе произносить фразы, типа: " Их таки есть у нас, и даже в избытке".
И здесь мне бы хотелось затронуть тему, которая требует особого разговора. Эта тема о языке литературных произведений писателей-эмигрантов. Современный русский литературный язык, очевидно, более, чем когда- либо снизошел до разговорной речи, изобилующей новыми формами выражения событий и отношений между людьми. (Я не имею в виду только ненормативную лексику.) Нравится это кому-то или нет, но писатели пытаются наделить своих героев достоверными характеристиками времени, в том числе и соответствующим языком, изменения которого приходят, естественно, прежде всего, с его исторической родины - России, а откуда и перекочевывают во все уголки рассеянья русскоязычных. Вместе с тем, в эмигрантской литературе до сих пор, нередко, даже самые современные герои, даже уж совсем "новые русские", (независимо от гражданства) говорят на языке Бени Крика и определенных слоев населения одесской Молдаванки и других провинций юга бывшего СССР (Украины, Молдавии...). Не могу понять, что является тому причиной.?! Я сама коренная одесситка, , посещала Израиль, общаюсь с публикой на творческих встречах со своими читателями в разных местах США и не знаю никого из моих соотечественников, кто бы, закончив даже обычную советскую среднюю школу (я уж не говорю о ВУЗе) говорил на таком языке и серьезно, и шутливо. В самой Одессе, в которой демографическая и социальная структура населения с 60-х годов начала меняться за счет приезда большого количества людей из сельской местности, язык героев Бабеля, старого Привоза и Молдаванки был уже отнюдь нераспространенным явлением. К тому же не надо забывать, что Одесса, как и другие южные города ( обитатели которых, в эмигрантской литературе нередко говорят названным языком) - это еще места изысканной (не побоюсь сказать) интеллигенции, родившей не только всемирно известных литераторов и музыкантов, но и замечательных ученых, учителей, врачей, юристов, философов, мореплавателей и др. профессий, хранивших лучшие традиции культуры и русского литературного и аристократического языка. Примером тому - школа Љ118, которую закончил М.Жванецкий и моя школа Љ 103 в самом центре Молдаванки. Поэтому я не перестаю удивляться языку произведений некоторых авторов-эмигрантов (рекламным клипам на русскоязычном телевидении), где смакуются эти "староюжнорусские" языковые формы, характерные для необразованного люда, теперь уже далеких времен.
Кстати, "Побережье" всегда отличает высокий уровень культуры текстов. Именно поэтому, обнаружив даже здесь следы неуместного "просторечия", я решила поставить этот вопрос и буду рада отклику на него читателей.
Я уже как-то писала, что меня удивляет тот факт, что "Побережье" будучи ежегодником, вместе с тем, всегда умудряется откликаться на злободневные события современности. И, неслучайно, что обсуждаемые выпуски не обошли трагическое 11 сентября. Интереснейшей работой, посвященной этой теме, является статья Ирины Панченко "Художественное завещание Достоевского: К первой годовщине 11 сентября 2001 года", где анализируется одна из граней философской концепции писателя - "развенчание философии насилия". В этом же выпуске взволнованное, проникновенное эссе Инны Богачинской (жителя Нью-Йорка) о ее ощущениях в те страшные дни, которые ее застали в родном городе Одессе.
Раздел "Литературоведение и культура" обоих выпусков столь интересен и разнообразен, что хотелось бы обратить внимание читателей на большинство произведений, в том числе на работу Виктора Кагана "Метафизика одиночества", Виктора Шнейдера "Трагедия Гамлета Датского принца", Беллы Езерской "Наш человек в Вашингтоне или берегись барракуды", Марины Кацевой "К 110-летию со дня рождения Марины Цветаевой: К истории одной встречи", Вадима Скуратовского "Владимир Соловьев, Павел Флоренский - два русских философа, две судьбы" (Љ 12), "Этюды об интеллигенции "Серебряного века": Ассистенты "грозовой и прекрасной войны". (Љ 11) Эта работа мне особенно близка по тональности и концепции автора, поскольку перекликается с концепцией моего романа "Презумпция виновности" об ответственности общества перед интеллигенцией и ответственности интеллигенции перед обществом (см.http://libюru/NEWPROZA/MATROS/, а так же ( rambler.ru; google.com)
В Љ 12 интересен обзор Р. Лейтес, посвященный творчеству композитора Д. Финко. Так случилось, что "виртуально-интернетовские" дорожки привели и меня к творчеству этого талантливейшего композитора, замечательного человека. К доскональному очерку Лейтес могу добавить, что известный автор Александр Левинтов (интеллектуал, ученый, публицист) в своем очерке "Парадокс" ставит Финко в один ряд с Малером, Шнитке, Губайдуллиной, а филадельфийский обозреватель Луи Камп (Lou Camp) писал: "Мы, филадельфийцы должны быть горды тем, что композитор Финко живет среди нас и разделяет с нами свой большой талант".
В "Побережье, как всегда, примерно треть объема занимает поэзия. Здесь и известные поэты, и молодежь, (как и во всех разделах ежегодника). Израильская поэтесса Рина Левинзон пишет: "Что может быть безмолвия огромней, /что глубже непроизнесенных слов? /Не говорить, не ревновать, не помнить, / не нарушать качания весов". А вот фрагмент лирического стихотворения Лины Вербицкой "Виноградная лоза": "Из-за серых далей /Солнца полоса, /Тихою печалью /Светится лоза".
Кроме упомянутых авторов, из-за ограничения места, могу назвать Михаила Мазеля. Глядя на биографическую справку, я удивилась возрасту поэта (1967 г.) поскольку полагала, что он совсем юн, столь чисты, непосредственны и светлы настроения и ощущения его стихов: "С тобой нас связали не книги, не песни, не дружба... /Да в общем, названье предметов не так уж и нужно./ Мы жили с тобою в одном незнакомом нам мире./ И вдруг осознали, как просто он сделался шире".
Говоря современным языком, приобщение к "Побережью" создает ощущение, что соприкасаешься с очень интересной литературной "тусовкой", где погружаешься в неведомые ранее нити взаимосвязей судеб, творчества гуманитарной интеллигенции.
К примеру, Валентина Синкевич представила интересный очерк о двух американских авторах Сюзен и Роберта Масси, которые пишут книги о старой России. Тут же обзор Марины Гарбер, посвященный книге Валентины Синкевич о замечательных людях с которыми поэту, литературному критику и редактору пришлось встречаться (Љ 11).
В Љ 12 статья О.Сулькина о знаменитом кинорежиссере Генрихе Габае, из которого мы узнаем интересные факты его биографии, в том числе и то, что супругой Габая была Анна Мартинсон, дочь неподражаемого Сергея Мартинсона. Тут же очень трогательный ностальгический рассказ самого Габая "Кто боится крокодила?", и чуть далее эссе Анны Мартинсон об их дружбе и встречах с Сергеем Параджановым, из которого узнаешь много нового об этой легендарной личности. В этом же номере статья Р.Левинсон "Сергею Львовичу Голлербаху -80 лет"; Валентины Синкевич "Веседа с Сергеем Голлербахом" и эссе Сергея Голлербаха "Рыбы".
И таких примеров можно было б привести немало из всех выпусков "Побережья".
"Пебережье" отличается верностью к своим автором, особенно тем, которые наполняли его содержание лучшими страницами. К таковым, бесспорно относится Эдуард Штейн. Уже прошло пять лет как он ушел из жизни, а ежегодник постоянно публикует работы и материалы из его наследия. И эти выпуски не исключение. Здесь и статьи Штейна, и подборка под рубрикой "Письма русских писателей к Эдуарду Штейну" (Љ 11).
Мой очерк (в сравнении с предыдущими) более пространен не только потому, что он посвящен сразу двум выпускам ежегодника. Я хотела дать представление о титаническом труде, который он олицетворяет, в связи с тем, что недавно инициатор и главный исполнитель этой работы Игорь Михалевич-Каплан отметил свой 60 летний юбилей. Если кому-то из читателей не доводилось держать в руках "Побережье", то поясню, что внешне по размеру он представляет собой нечто похожее на журнал "Огонек", только объемом примерно в пределах 400 (!) страниц. И если учесть, что это издание не содержит никакой рекламы, то каждый его выпуск подобен подшивке 12 номеров полноценного ежемесячного журнала, вобравшего под своей обложкой плоды творчества русскоязычной гуманитарной интеллигенции с разных уголков Земли: Бельгии Германии, Израиля, Испании Люксембурга, России, Румынии, США, Украины, Финляндии, Франции, Швеции, Японии. В "Побережье" публиковались работы В.Аксенова, Б.Ахмадулиной Н.Берберовой, В.Яновского, С.Довлатова, И.Бродского, Ю.Мориц, Е.Рейна, Р.Левинзон, Э.Штейна, А.Либермана, В.Крейда, Б.Филиппова, М.Поповского, Л.Рубинштейна, А.Гениса, М.Эпштейна, Е.Манина, Ф.Бермана, Ю.Герта и многих и много других известных авторов.
Естественно, что ко дню рождения хочется найти именно те слова, которые бы помогли максимально точно выразить признание, оценку юбиляра, значимой для духовной жизни русскоязычных людей его деятельности.. Поэтому, слегка перефразируя, я приведу слова Е. Жиглевич из ее вдохновенного эссе "Поклон уходящему" (Љ 11), которые в полной мере можно отнести к издателю "Побережья" Игорю Михалевичу-Каплану: "Да, блаженны создающие культуру, но не всем это дано. Славны хранящие ее, но и это не всегда возможно. Самое малое, что мы можем сделать, это указать " на создающих и хранящих ее и воздать им благодарность от нас и будущих поколений, которые буду иметь возможность пользоваться плодами их усилий"".