УШЕЛ из жизни Владимир Эммануилович Шляпентох - один из символов романтической эпохи той плеяды шестидесятников, которые возрождали, вернее, создавали советскую социологию с попыткой открыть форточку свободы в познании несвободного общества, в котором мы жили. Среди них. Заславская, Левада,Ядов ,Шубкин и другие. Мне выпало большое счастье с ними в соприкасаться на поприще социологии, работать, учиться у них. Мой учитель, научный руководитель по аспирантуре и диссертации Владимир Николаевич Шубкин и его ближайший друг Владимир Эммануилович Шляпентох были к тому же символами самых высоких интеллектуальных начинаний в Академгородке, куда они приехали из Москвы в период его становления и расцвета. Они были моими непосредственными наставниками в начальный период моего творческого пути на поприще гуманитарных исследований и, в частности в социологии. Шляпентох был энциклопедической личностью, из тех представителей подлинных интеллектуалов, которых даже в научной среде не так уж много. Его образованность, широкий круг интересов не могли не подкупать, удивлять. Внешне он производило впечатление такого не от мира сего человека, которому кроме книг, вроде бы все ни по чем. Но стоило начать с ним беседу как эта иллюзия совершенно исчезала и перед Вами являлся истинный пассионарий, взволнованный всем, что происходит и готовый бороться за торжество добра и справедливости. Его книги, его творческие начинания на поприще социологии всегда являлись предметом острых дискуссий и споров. Филигранное чувство юмора можно так же отнести к одной из самых ярких линий его портрета как личности. Моему непростому выбору между практической работой юриста (что я безумно любила) и научной работой на поприще социологии (что меня безумно влекло) сопутствовала необходимость преодоления немалого числа проблем и моральных, и материальных, и бытовых. Потому подлинным счастьем было их удачное разрешение. Приказ ректора о моем зачислении в аспирантуру на кафедру философии НГУ был подписан в то время, когда мой научный руководитель В. Шубкин был за границей и традиционную академгородковскую вечеринку пришлось устроить без него. У нас дома собрались молодые ученые, аспиранты, и почетный гость живой классик,на которого мы молились, В.Э.Шляпентох. Как типичная одесситка я не лишена страсти в области кулинарии, где высшим достижением был торт-наполеон. Когда В. Шляпентох, проглотил первый кусочек, он громко произнес: "Так, Лариса, я смею утверждать, что никакую диссертацию Вы не напишете и не защитите...Воцарилась гробовая тревожная тишина...а Шляпентох ,словно не замечая эффекта от своего заявления, так же, тоном не допускающим возражений, продолжает...-Да,Да, Лариса. Так не бывает, чтобы и торт и диссертация. Те, кто способен испечь такой торт, не может быть способен на диссертацию..."
Прошло много-много лет, втечнние которых, и его возвращение в Москву из Академгородка, и его отъезд в Америку, о чем до меня доходили смутные слухи, и мой переезд а Америку через другие долгие годы. Кто-то мне говорил, что кто-то ему сказал, что я где-то в США. И вот примерно в 20001-2002 году у меня дома раздался звонок от.... Шляпетоха. Можно представить мое ощущение, особенно, когда услышала от него восторженные слова о недавно (в 2000 году)вышедшей книге "Презумпция виновности", в котрой немало страниц посвящено судьбе советской социологии, где не обошлось и без упоминания самого Шляпетоха, с которым никогда в жизни не надеялась встретиться ...
А потом спустя пару лет произошла незабываемая встреча на конвеншине славистов в Бостоне. Это была потрясающая встреча. Втроем (с неизменной спутницей его жизни, его супругой Любой) мы провели незабываемое время с бесконечными беседами и воспоминаниями. На Украине есть такое изречение: "Шо нам той разум,шо потом...И вот я думаю, почему? Почему мы так мало встречались, почему я ни разу не поехала в Детройт, куда они меня приглашали, почему не настояла на их приезде к нам. Больно, что этого уже не будет...Но так радостно, так благодарно судьбе, что она меня свела с этим человеком на заре моей научной юности, одарила светом его интеллекта, его влиянием на мои жизненные позиции и на формированием ответственности перед тем, что делаешь...Как радотно,что он был в моей жизни и навсегда остался в душе как яркий свет. Спасибо за все,дорогой учитель.Светлая Вам память.
Ниже я привожу фрагмент своего упомянутого романа. Книга написана в жанре "книга в книге", где наряду с вымышленными персонажами,присутуствуют реальные фигуры. Этот сюжет,построенный на художественном вымысле о случайной встрече в гостинице в Москве старых коллег-социологов, которые вспоминают события и страницы истории советской социологии из реальной жизни.
- А кто помнит эпизод с тостом Федорова, который произошел на моем банкете по поводу защиты кандидатской? - спросила игриво Инга Сергеевна, дабы внести свою лепту в веселую атмосферу вечеринки.
- Ну хорошо рассмеялась Инга Сергеевна.- Итак, моя защита проходила на Объединенном ученом совете по гуманитарным наукам НГУ. Потому на банкете среди членов ученого совета был филолог Александр Ильич Федоров, входивший в состав ученого совета филологов. Вы его знаете. Это- рафинированный интеллигент,интеллектуал,энциклопедическая личность, очень общительный, остроумный, мастер рассказывать анекдоты, шутки, притчи, многие из которых были продуктом его творчества. Так вот, на моем банкете он был тамадой. Вадим, ты же не можешь не помнить, - обратилась Инга Сергеевна к Вадиму.
- Да, там вроде бы Шляпентох свалился со стула? Я помню, что что-то было, а что конкретно − забыл. Ведь я смотрел только на тебя,Инга - ответил игриво Вадим. Все засмеялись.
- Так вот, - продолжала Инга Сергеевна, не отреагировав на шутку Вадима, - где-то в середине вечера, когда уже многие, и сам Александр Ильич, были навеселе, он встал и подражая официозному оратору на трибуне, произнес: "Товарищи, обратите внимание: все науки - физика, химия, медицина, история, социология, педагогика, философия и т. д. и т. п. женского рода! Да,женского рода! И только одна из них, которая их всех оплодотворяет, мужского, да, мужского...-он сделал паузу для обострения любопытства среди слушателей. Потом подняв заполненную водкой рюмку, нарочито бравадно произнес: Так выпьем за марксизм-ленинизм!.." Все, преисполненные важностью сказанного, встали, чокаясь друг с другом. Но тут произошло невероятное. Кто-то негромко, но так, что слышали окружающие, произнес: "Но эти дамы не упускают случая, чтобы этому единственному мужчине изменить"... Все умолкли, не зная, как реагировать на крайне опасную реплику. И тут Владимир Эммануилович Шляпентох, едва сдерживая душивший его хохот, решил сесть на свой стул, который был немного отодвинут, и они оба (и он, и стул) с грохотом упали. Это было очень смешно и спасительно, так как все бросились поднимать Шляпентоха, отвлекая свое и окружающих внимание от крамольной шутки.
Инга так красочно рассказала эту историю, что ей все захлопали.
- Да, тогда такая шутка была чревата... - сказал Сергей. - Кстати о Шляпентохе: я помню его лекции по предмету социологии на социологическом лектории в Доме ученых. "Предмет социологии - это та тема, где каждому есть место для самоутверждения", - начинал он всегда. Прищуренные, словно от постоянной мыслительной деятельности, глаза, полное пренебрежение к тому, что и как на нем надето, он преображался, когда начинал говорить. Его изысканный, богатый и очень образный язык придавал его насыщенным, интересным, глубоким лекциям какой-то артистизм, что привлекало на его выступления огромные толпы людей, даже не интересующихся непосредственно социологией. А помните, как его прокатили в "Правде" в статье "Электронная сваха", когда он первый забил тревогу по проблемам одиночества в стране и заговорил о необходимости организации службы знакомств на основе мирового опыта? Да, он тогда переживал не лучшие времена.
- А что он сейчас, что делает? Я слышал, что он вроде бы давно эмигрировал? - спросил Вадим.
- Да, он в Штатах, в университете. Я слышал, что процветает, - ответил Юра. - Но этого и следовало ожидать, ведь он энциклопедист в подлинном смысле слова. Он бы не уехал, если б не дети, так, во всяком случае, я слышал. А очень жаль. Люди типа Шляпентоха создают своего рода планку интеллектуального и нравственного уровня в обществе.
- Ребята, а помните Шубкина в те годы и его любимое: "Наша многострадальная планета в три слоя покрыта анкетами социологов", и "что мы сделали для людей?" - процитировал Виктор, встав из-за стола и облокотившись о спинку стула. - Я помню его выступление в Доме ученых, которое он начал со слов: "Никому не придет в голову "делать" физику на общественных началах, и только социологию хотят развивать без денег". Вообще, он был балагуром и любил устраивать всякие социологические штучки, опросы...- А если говорить серьезно, то советская социология ему очень многим обязана. А его знаменитая "Пирамида" по существу явилась главным толчком революционных изменений в отношении к проблемам молодежи в нашей стране. Сколько постановлений и решений было принято на основании его исследований. Ведь до него у нас даже в обиходе не было слов "профессиональная ориентация" и "жизненные планы молодежи". Его книжка "Социологические опыты" по существу была бестселлером. Он был одним из первых наших социологов, включенных в мировое сообщество. Он еще тогда в шестидесятых объездил весь мир. И один из его приездов из Франции совпал с каким-то праздником. Ребята из его сектора сочинили от его имени юмористический приказ, который начинался со слов: "Сижу я в Сорбонне и, размышляя на вершине "пирамиды", приказываю"... В его секторе был сотрудник по фамилии Лисс. Так вот, одним из пунктом приказа было "Лиса назначить львом", и прочие штучки в таком духе.
- А мне из тех времен запомнилась Татьяна Ивановна Заславская, - сказал Вадим. - Я считаю, что наша социология многим ей обязана. Все началось с того, что она занималась традиционными исследованиями проблем миграции из деревни в город. Уже первые обобщения показали, что проблемы миграции не могут быть поняты сами по себе и требуют анализа всего комплекса проблем деревни в целом. Отсюда выросла проблема нового уровня, которая у них в отделе называлась "системное исследование деревни". Но Заславская на этом не остановилась, поняв, что проблемы деревни не могут быть поняты вне их анализа в контексте всех проблем общества, и она вышла на новый уровень анализа, то есть исследования всего хозяйственного механизма страны. Где-то, по-моему, в начале восьмидесятых годов она организовала закрытый семинар, где приглашенным строго по списку был выдан текст ее доклада с грифом "Для служебного пользования". Оставшиеся экземпляры текста были заперты в сейфе, и их сохранность лично контролировалась секретарем Заславской. Однако неизвестно как один экземпляр пропал и на другой же день был прочитан по радио "вражескими голосами". Тогда ей и Аганбегяну досталось по партийной линии, а Татьяне Ивановне было запрещено заниматься хозяйственным механизмом.
- Да, кажется, президент США Рейган назвал ее самой смелой женщиной СССР, - сказал Сергей, перебив Валеру. - И это правда. А сколько сил она потратила на организацию хоть какого-то социологического образования в стране. ...
- Предлагаю попить кофеек.,- сказал Сергей,- Раз уж мы так разговорились, значит, скоро не разойдемся. Сейчас одиннадцать вечера. Кто знает, когда еще встретимся. Вся ночь еще впереди. Так что, я думаю, нам нужно зарядиться энергией. Митек, будь добр, организуй-ка кофе. Ты знаешь, где кипятильник и все прочее, - обратился он к незнакомому Инге Сергеевне молодому коллеге.
- Будет сделано, - с готовностью и весело ответил Митя, высокий худой парень.
- А помните, какие семинары были вокруг Аганбегяна? - снова оживившись, заговорила Инга Сергеевна. - Сколько спорили вокруг каждого понятия. Что есть "предмет" социологии, что есть "свободное время", что есть "текучесть кадров", что есть "личность", что есть "культура", что есть "методология".
...
- Так, кофе подано, - прервал Митя.
На маленьком холодильнике, использованном в качестве столика, стояли чашки, стеклянные и пластмассовые стаканы, наполненные горячим ароматным кофе. Разобрав кофе, все снова сели за стол.
- Спасибо, Димочка, - сказал Сергей, - садись, - он подвинулся на диване, указывая место рядом с собой.
- Да-да, садись и слушай. Это, между прочим, очень поучительно для тебя, - сказал Виктор, обращаясь к молодому ученому. - Ведь тебе сейчас примерно столько, сколько нам было тогда. И эта перестройка сейчас в ваших руках. Упустите, как мы когда-то в хрущевские времена, и вы и ваши дети окажетесь потом в еще худшем дерьме, чем мы. Так что слушай и извлекай уроки. Да-да, извлекай уроки. А об уроках стоит подумать всем нам. Вы только вдумайтесь в то, что происходит! Началась перестройка, гласность, и вдруг, когда, казалось, за семьдесят лет была на корню задавлена свобода не только слова, но и мысли, с первых дней нас потрясла публицистика и литература своей абсолютной готовностью к анализу нашего общества в прошлом, настоящем и будущем. Какие шедевры анализа нам представили журналы и газеты. Я помню, статья Шмелева "Авансы и долги" в "Новом мире" для меня была откровением. А феномен "Огонька", "Московских новостей", "Аргументов и фактов", телевизионных программ "Взгляд" и других... Я все думал: когда это они успели сформироваться? Когда? Как? Без подготовки, с первых дней буквально, когда ни руководство страны, ни мы, простые смертные, не успевали даже подготовиться к перевариванию этой новой, будоражащей информации. Мы даже боялись ее. Казалось, что она нас на что-то провоцирует.
- Да-да, помните, тогда появился анекдот? - перебил Юра смеясь. - Звонит старый приятель и говорит: "А ты читал, что сегодня в "Правде" напечатано?" - "Да, знаешь, я потрясен. Надо же так открыто", - говорит второй. "Ну ладно, прощай, - прерывает первый, - это не телефонный разговор..."
- Так почему же, - продолжил Виктор, перебив Юру, - журналисты, публицисты встретили гласность во всеоружии? Да потому, что они работали, думали ранее. Они работали "в стол", "в ящик", иногда не надеясь при жизни увидеть свои труды напечатанными. Но у них было чувство долга перед будущим, ответственность. С их помощью еще туманная, неясная идея перестройки стала материализоваться и приобрела зримый характер. А что вынула из столов и ящиков гуманитарная наука? Где наши идеи, анализ, предложения по поводу того, какое общество мы построили и куда мы идем? А потому, уважаемые, - продолжал Виктор, встав из-за стола, чтобы подлить горячего кофе, - что никто из нас, гуманитариев, не может изложить ни академически, ни научно-популярно стратегию развития общества, чтобы каждый понял, что иного пути, кроме как к кардинальной реформе, нет. А не может изложить, потому что ничего нет за душой, а если и есть, то скороспелые выводы, сготовленные сегодня и на сегодня, часто в угоду популизму. Мы, которые более чем кто-либо должны были настаивать на научной проработке концепции реформ, их научно обоснованном социально-экономическом экспертном анализе и прогнозе, чтобы хоть как-то спрогнозировать экономическое поведение разных социальных групп в обществе в процессе реформ, дать хоть какие-то наметки регулирования поляризации уровня жизни, которое неизбежно сопровождает движение к рынку, что мы предложили? А сейчас все делаем удивленное лицо, что, мол, сейчас, только сейчас, впервые в истории, мы, бедные, с этим столкнулись, и сейчас непременно что-нибудь придумаем для защиты стариков-пенсионеров. Так что драма есть, и это - драма нашего общества. Эта драма всей нашей системы, сформировавшей заколдованный круг: она формирует нас, мы укрепляем ее, она на новом витке, на новом уровне преданности ей формирует нас, мы ее на новом уровне укрепляем. Она, собственно, сама, как ничто другое, опровергает марксистское решение основного вопроса философии: что первично - что вторично. Что первично: общественное бытие или общественное сознание? Что, ребятки, али забыли основной вопрос философии? - спросил Виктор саркастически. - Надеюсь, не забыли? Так вот, наша жизнь сегодняшняя полностью опровергает то, что вы вызубрили на всю жизнь. И забудьте, друзья-философы, об этом. Потому как в нашем обществе все общественное бытие наше привычное рушится и меняется, и то ли еще будет... А вот общественное сознание в основном такое же без малейших изменений, и оно-то является главным камнем преткновения на пути движения к цивилизованной жизни и еще долго-долго будет определять наше бытие. Потому как мы, гуманитарии, не способны были отстоять начатый с хрущевской перестройкой процесс прояснения нашего сознания. Вспомним тот знаменитый семинар по стратификации, кажется, где-то в шестьдесят шестом или шестьдесят седьмом году. Кто из вас там был? По-моему, ты, Вадим. Я тогда только прикоснулся к социологии, еще толком не зная, что это такое. Тогда с докладом о теории стратификации выступила Инна Рывкина. Я помню, что она сделала прекрасный обзор западной, американской литературы по социальной стратификации, рассказала о критериях выделения социальных слоев в западной социологии, сделав вывод, что теория социальной стратификации может быть использована как хороший инструмент для изучения глубинных механизмов социальной структуры. Я помню, каким нападкам она подверглась со стороны многих из нас же, социологов, за то, что посмела посягнуть на святая святых - на ленинскую теорию классов и классовой борьбы. Многие выступающие обвиняли Рывкину в том, что она в своем докладе не дала должной критики этого буржуазного подхода к социальной структуре общества. Тогда мне стало ясно, что свободе исследований в социологии наступил конец. Да ее - свободы-то исследований - в гуманитарных науках никогда и не было, просто Хрущев приоткрыл ей форточку.
− Друзья, а ведь действительно, давайте вспомним, как создавался первый у нас в стране Институт социологии, - сказал Вадим, снова встав из-за стола и упершись руками в спинку стула. − Он создавался уже в брежневские времена. Все, конечно, понимали, что создание этого первого в Великой державе института социологии, каких во всем мире пруд пруди, имеет, скорее, политическое, чем научное значение. Во-первых, мы - члены Международной социологической ассоциации, и во всех ее конференциях, конгрессах наши ученые от партии должны были участвовать. Несмотря на весьма преклонный возраст, вечные Федосеев с Константиновым и иже с ними чопорно представительствовали там, где в основном доминировала лохматая джинсовая молодежь. И хотя это было предметом постоянных насмешек и фельетонов западных журналистов, наши власть имущие не придавали этому значения.Однако для пущей важности им нужно было представлять данные Института социологии, "как у всех". И, внушая всем нам, что социологические конгрессы - это арена острой идеологической борьбы, которая непосильна молодым, зеленым, они вновь и вновь отправляли туда самых немолодых и не зелёных Федосеева с Константиновым.
- Надо тут отдать должное Заславской и Аганбегяну, - сказал, перебив Вадима, Сергей. - Они всегда, как могли, противостояли этому и делали все, чтобы туда ездила молодежь.
- Да-да, я совершенно согласен с тобой, - поддержал Вадим. - Так вот, хотя все понимали, что создание института - это прежде всего политика, все же наши трудяги-социологи в лице Шубкина, Шляпентоха, Ядова, Левады, Шкаратана и других, подобно Остапу Бендеру, который считал, что для того чтобы реализовать свой план, ему нужна хоть какая-то контора, были рады самому этому факту создания института, волей-неволей дающего права гражданства их любимой социологии. Поэтому, засучив рукава, они стали там работать. Но директором партначальство назначило ортодоксального марксиста, который был призван бдеть за направлением социологических мыслей и исследований в "нужном" направлении...
- Дорогой, Вадик, ты во всем прав, - сказал Юра, - только в своем высказывании употребил лишнее слово. Ты сказал, что директор должен был "бдеть за направлением мыслей". Так за этим ему следить как раз не нужно было, поскольку мысли в этом институте с самого начала были совершенно исключены. Вспомните, как организаторы бились над названием института. И придумали: ИКСИ - Институт конкретных социальных исследований. С чьей-то легкой руки это слово "ИКСИ" произносилось с особым выделением буквы "к", на которой ставилось особое ударение, и после паузы произносилось "си". Получался, с одной стороны, эффект заикания, с другой - как бы подчеркивалась ненужность этой буквы "к", спотыкание о нее. И это было не случайно, потому что все понимали, что в этой букве "к" заложена концепция института, ведь буква "к" - начальная в слове "конкретные", должна была висеть над каждым, словно молоток, вбивающий головки всех гвоздиков на одном уровне, дабы не допускать малейшего движения мысли выше уровня анализа анкетных опросов. Любая попытка обобщения социальных процессов и явлений, выходившая за рамки слова "конкретные", обзывалась "словоблудием", "голым теоретизированием", "общими рассуждениями". В единственном в стране социологическом журнале под названием "Социологические исследования" теоретические статьи вообще не принимались. "Конкретика", за которой стояло описание ответов на вопросы прошедших строгий контроль в обллитах анкет, было ключевым словом в деятельности социологических коллективов, программ и всей социологии.
- И вот результат, - сказал Сергей, - теперь, когда грянуло время перемен, мы, гуманитарии, оказались банкротами. Что? Что можем мы положить на стол тому же Горбачеву, чтобы подсказать хоть какой-то ответ на извечный русский вопрос: "Что делать?". Зато как быстро все восприняли как индульгенцию слова Андропова о том, что мы не знаем общество, в котором живем. Помните, что творилось, когда Андропов на пленуме ЦК в восемьдесят третьем году произнес эти слова. На всех семинарах и конференциях и мы, и все наши начальнички как великое открытие двадцатого века цитировали слова генсека, которые ему нужны были только для того, чтобы оправдать провалы в экономике. Мы, бедные, завезенные в СССР инопланетянами, сегодня-де вдруг оказались в этом обществе и не знаем его. Если вы помните, Андропов в том своем докладе прошелся по науке, которая не подсказала, что такое наше общество есть сегодня и чем мы будем завтра. Конечно, понятно, что они, партийные идеологи, гуманитарную науку душили, а сейчас это бумерангом бьет по ним же. Они и вправду горюют, что не знают, что же это за общество мы построили... А раз не знают, действуют вслепую, и все время - провал за провалом. Но где же эти наши гуманитарные подпольные Дубинины и другие, которые во времена клеймления генетики сидели в подвалах, изучая свою дрозофилу, а когда времена изменились, вернулись к своей науке не с пустыми руками. Где, где подпольные, самиздатские результаты исследований нашего общества, его социальной структуры, реального положения различных групп, их отношения к власти и тому подобное. Где? Я этот вопрос задаю и себе. Ведь вспомним историю: у декабристов, например, были свои проекты государственного устройства общества, о котором они грезили. И это были не просто фантазии, эти проекты сопровождались анализом реальной ситуации в обществе. У них были проекты конституций, где все продумывалось. А что есть у нас? Вот и разводим руками, почему вместо дружбы народов навеки обнажилась межнациональная рознь и началось кровопролитие; вместо радости первым росткам свободы - полное неумение ею пользоваться, вместо однородной классовой структуры - раздираемые противоречиями, противоборствующие страты, вместо процветающих укрупненных деревень, ведущих к "слиянию различий между умственным и физическим трудом", - полный развал сельского хозяйства, неумение и нежелание трудиться на земле тех, чьи предки сытно кормили державу в прошлом и имели излишки для продажи за рубеж.
- Да, Юра, ты затронул очень важный аспект, - сказал Вадим, отойдя от окна, которое он открыл, потому что в комнате стало очень душно, - ведь мы привыкли, что наша наука - это нечто вроде десерта на общем столе нашей жизни, и не задумывались, что ее ошибочное развитие не только не нейтрально по отношению к обществу, но крайне вредно влияет на повседневную жизнь. Кто знает: если б тогда, с того семинара по социальной стратификации, некоторые из нас не обиделись бы за посягательство на ленинский подход к социальной структуре, а способствовали началу изучения подлинного соотношения социальных сил в обществе, забили бы в набат,( как теперь это делают публицисты), о наличии у нас особого класса эксплуататоров - номенклатуры, все было бы иначе. Может, если б тогда в анализе общественной структуры мы бы по-ленински не загнали интеллигенцию в "прослойку" между рабочими и крестьянами, а определили ее подлинное место в условиях научно-технической революции и трубили о необходимости создания для нее системы моральных и материальных стимулов, мы бы не оказались в таком позорном отставании от прогресса. Не было бы проблемы "утечки" мозгов, которая спать не дает бюрократам от науки. А спать им не дает философия собаки на сене, суть которой: "сам не ам, и другому не дам".
- Владимир Шубкин, - сказал Виктор, - назвал их поколение шестидесятников "спровоцированным поколением". Мы, хоть и были помоложе их, но начало шестидесятых годов - это начало нашей самостоятельной жизни, поэтому я себя тоже отношу к шестидесятникам. Да, нас спровоцировали на мысль, на поступки.
сказал:
- Я с тобой согласен, Виктор,-перебил Сергей,- в том, что мы тоже можем отнести себя к спровоцированным. Нас завели, как часы, на новое время и на полном ходу остановили. Но кто остановил? Мы сами остановились, потому что механизм, элементами которого мы были, больше готов был стоять либо двигаться по инерции, чем работать в новом режиме. Винт нашего "завода" нужно было все время подкручивать, чтобы "ход" не замедлялся и тем более не останавливался. Но в том-то и беда наша, что мы не сумели обеспечить процесс "подкручивания винта", и потому стали закручиваться гайки...
- Да, - сказал Андрей, - а ведь если серьезно: что мы, гуманитарии, сделали, чтобы противостоять застою, стагнации? Разве, опрашивая людей по утвержденным ЛИТО анкетам, мы не знали реальной жизни? Разве мы не могли ее изучать за пределами этих "конкретных" исследований, чтобы не тогда, а сейчас положить на стол и показать, что реально происходит в обществе. Нам нужно было взахлеб повторять за Андроповым, что мы не знаем нашего общества? Мы, социологи, вроде бы все должны были понимать, ведь общество - это же предмет наших исследований, а разве не мы подхватили эту, так называемую концепцию "развитого социализма". Разве мы не понимали, что это - блеф. Если не понимали, то вообще грош нам цена. А если понимали, то дискредитировали социологию с ног до головы. Вы посмотрите на каждого из нас, ведь мы же все без пальцев. Нету у нас пальцев, мы их высосали на доказательства, что он, этот развитой социализм, существует. Мы даже выделяли и находили его специфические черты, назвав эту концепцию самым большим достижением философской мысли. Мы уже почти доказали, что чуть ли не завтра этот развитой социализм станет коммунизмом. А тут вдруг опять Юрий Владимирович Андропов, царство ему небесное, взял да и свинью нам, гуманитариям, подложил. В своей нашумевшей статье "Учение Карла Маркса и некоторые вопросы социалистического строительства" - так, кажется, она называлась? - вдруг взял да и сделал великое открытие (!), на которое нас не подвигли наши "конкретные" социологические исследования. А Юрий Владимирович своим поэтическим умом дошел до того, что развитой-то наш социализм еще только в начальном своем этапе находится. И только по мере решения партией и народом комплекса задач по "совершенствованию развитого социализма" будет происходить "постепенный переход к коммунизму". Я столько раз это цитировал, что помню наизусть. Как же! Формулу этого великого открытия Андропова нужно было знать назубок, ведь она меняла многое из того, что говорили другие и я сам. Ведь куда мне было додуматься до того, что коммунизм не завтра, когда мои "конкретные" исследования указывали почти "конкретный" кратчайший срок. Мы получили хоть какой, хоть ущербный инструмент, но инструмент, чтобы изучать общество. Но ни для кого анкета дрозофилой не стала. И потому мы получили то, за чем гонялись, - туман, который окутал наше прошлое, настоящее, а теперь еще и будущее.
- А помните анекдот в брежневские времена? - спросил оживленно Володя. - Приходит больной к врачу: "Знаете, доктор, я болен". - "А что с вами?" - спрашивает доктор. - "Да вот, полное во мне нарушение: вижу одно, слышу другое, думаю третье, а говорю четвертое"... - "Простите, - отвечает доктор, - от развитого социализма не лечим". Вот так мы все и болели этой болезнью. Но самое драматичное то, что мы не хотели лечиться. Нам было удобно болеть. Правда, болезнь придавала каждому из нас ощущение некоторой ущербности. Но с этой ущербностью нам легко было жить с протянутой рукой. В профсоюз, в администрацию, в райком, в обком, в ЦК - всюду мы могли обратиться со словом: "дай". И нам давали бесплатно либо за копейки убогое жилье, убогое здравоохранение, убогую путевку и т. д. Конечно, мы-то, гуманитарии, и без "конкретных" исследований знали, что бесплатность эта вовсе и не бесплатность, а результат того самого "урезанного дохода", из-за которого Маркс так спорил с Лассалем в своей знаменитой "Критике Готской программы". Но Карлу Марксу и не снилось, что "доход" наш будет так урезан, что позволит партократии не ограничивать свои "все возрастающие" потребности, а нам нищенствовать.
- А наши гуманитарные труды, - вставил, подавляя зевоту, уже сникший Юра. - Если убрать обложку, то есть титульный лист, в жизни не распознаешь автора текста, настолько все они безлики, ущербны. Сколько этих книг, написанных только для того, чтобы иметь право на защиту диссертации, а не для того, чтобы вызвать интерес, взбудоражить мысль! А как мы пишем наши книги и статьи? Наш главный метод написания - это метод "РЭКЛЕ", по остроумному определению Люды Борисовой, что означает "рэзать, клеить". Вот мы и режем и перетасовываем, переклеиваем перлы из своих и, нередко, чужих статей- в новые, из старых книг - в новые, затем хвастаемся своими многотомными собраниями сочинений. А наши сборники чего стоят? Не мы ли сами их прозвали "Братскими могилами"?.. "Живи, как в трамвае: не высовывайся и не занимай первых мест"; "ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан"; "мысль соискателя ученой степени в гуманитарных науках - кратчайшее расстояние между цитатами классиков и генсека" - вот наши девизы и шутки. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. ...