Аннотация: к 80-летию М.С.Горбачева. Здесь собраны фрагменты из романа "Презумпция виновности" и другие,публикациии автора разных лет, посвященные величайшему из людей ХХ века.
--------------------------------------------------------------------------------
Михаил Сергеевич Горбачев!
Вдохновенные годы перестройки! Кто из нас, гуманитариев , не вспоминает их с биением сердца. Я уже более 15 лет живу в США, но с самых первых дней
жизни за океаном имею дома канал русскоговорящего ТВ, читаю российскую прессу, чтобы ощущать пульс жизни страны, знать чем она живет, дышит, потому что мое литературное творчество в той или иной степени отражает то, что переваривает голова и сердце из впечатлений, переживаний, ощущений, связанных с моим прежним опытом и новыми знаниями о России.
Я смотрю российские программы, слушаю особые мнения талантливых журналистов на разные темы и, в том числе, связанные с личностью Горбачева, перестройкой, и не могу не констатировать с грустью: как многое уже забылось...
Перестройка вошла в мою жизнь, когда я, будучи зав. кафедрой философии при Президиуме Сибирского отделения Академии Медицинских наук (это была кафедра по подготовке экзаменов кандидатского минимума для аспирантов и соискателей медиков)по роду занятий и своему статусу была вхожа для участия в семинарах, конференциях, разных иных форумах, где обсуждались насущные проблемы тех дней. Михаил Сергеевич Горбачев был олицетворением новшеств общественной жизни во всем. Оптимизм, надежды, связанные с перестройкой с первых шагов ее омрачались драматической неготовностью к переменам не только среднестатистического гражданина страны, но и гуманитарной элиты, на которую Горбачев делал ставку, как на свое подспорье. Горбачеву было трудно, очень трудно. И те, на кого он хотел опирался, часто искреннее и неискренне прятались за формулу, которая впоследствии прочно вошла в политологическую и социологическую терминологию ,как "Загадка Горбачева". Думаю, что настроения, которые охватывали меня, были присущи многим в то время. Это- настроение разочарования окружением Горбачева, не желанием понять его, понять его сигналы, "месседжи", которые он посылал в народ, чтобы балансировать реакцию разных слоев населения на перемены,сохранять социальное равновесие Я тогда стала вести записи, в которых пыталась сама себе разгадывать "загадки" Горбачева. Далее записи своих личных впечатлений, наблюдений я пополняла обзором выходящей литературы, в том числе книг самого Горбачева и тех, кто с ним непосредственно делил участь в усилиях по преобразованию страны. Так, у меня образовались папки с записями страниц на тысячу и родилась идея обощить все это в книге. К тому времени о Горбачеве было столько написано на разных языках, во всем мире, что найти свою "нишу" было чрезвычайно сложно.Но у меня уже сам собой определился ракурс для обобщения, это- "Загадка Горбачева". Просто обзор,( к каким уже набита рука в силу профессиональной научно-преподавательской деятельности) мне казалось, не вместит всю гамму настроения, которым я была охвачена с первых оптимистичных, вдохновенных дней перестройки до драматического августа 1991 года. И родился замысел написать художественное произведение, в котором отразить влияние социальных процессов, происходящих на переломных этапах страны на повседневную жизнь ее граждан, на повороты в их судьбах. И замысел выкристализовался в концепцию книги об ответсвенности общества перед интеллигеницей и отвественности интеллигениции перед обществом. Этот ракурс позволял сохранить в книге и представить читателям тот огромный исследовательский и документальный матераил , который я собрала за многие годы. Так родился социологический роман с соответствующим названием "Презумпция виновности" в своеобразном жанре "книга в книге", где в художественный вымысел вклинены исследовательские материалы о судьбе советской интеллигенции, осудьбе идеи-плода хрущевской оттепели- создания островка свободы творчества на примере всемирно-известного Новосибирского Академгородка, , анализ роли гуманитариев и гуманитарной науки в судьбоносных поворотах жизни страны, социологический анализ настроения общества в период прихода к власти М.С. Горбачева. Несмотря на то, что моя карьера, как гуманитария, может быть названа весьма успешной, несмотря на то, что отношу себя к фанатам гуманитарных наук, я на примере судеб самой гуманитарной науки и гуманитариев, на примере драматического одиночества М. Горбачева в реализации его начинаний сформулировала упрек всем нам, гуманитариям в беспомощности, порой бесполезности в периоды. когда от нас требуются конкретные результаты по разработке действенных концепций развития общества, понимания глубокой сути происходящих в нем процессов. Моя главная героиня Инга Сергеевна -это собирательный образ. Ее творческий путь чем-то похож на мой, потому что я хотела с помощью описания того, чем она занимается, описания ее творческого пути, представить те стороны жизни гуманитарной науки, гуманитарной интеллигенции, которые я доподлинно знаю. В рамках названной выше концепции книги, я подарила Инге Сергеевне автобиографический сюжет, в котором она пишет что-то вроде доклада (реферата), на тему: "Загадка Горбачева", куда я включила выжимки из тысячастраничного текста о перестройке. И еще я подарила своей героине автобиографический сюжет, о встрече на конференции в Москве с Раисой Максимовной. Я работала над этим романом восемь лет. 0н вышел в Нью-Йорке в начале 2000 года. В 2002 году я прочитала вышедшую в издательстве "Вагриус" в 2001 году книгу бывшего советника Горбачева А.Грачева "Горбачев". До этого, как отмечала выше, работая над своим романом, я прочитала почти все вышедшие книги,написаннеы бывшим окружения М.С. Горбачева. Но книга А.Грачева, меня буквально покорила своей честностью, искренностью и всем тем, что я изложила в своих заметках о ней.
<
ЗАМЕТКИ О КНИГЕ СОВЕТНИКА ПЕРВОГО И ПОСЛЕДНЕГО ПРЕЗИДЕНТА СССР А. ГРАЧЕВА "ГОРБАЧЕВ", изд. Вагриус 2001 г. Москва ,
"Панорама" апрель 2002, "Побережье" ,2005
В конце декабря прошлого года исполнилось десять лет со дня отставки
первого и последнего Президента бывшего СССР Михаила Горбачева. Как и с
первых дней его появления на широкой политической арене, так и по сей день
споры и дискуссии вокруг имени этого великого Человека не умолкают среди
разных слоев населения всей планеты. И в этом я
непосредственно убедилсь по реакции читателей на мою книгу "Презумпция
виновности"( социологический роман) в котором некоторые разделы представляют
попытку социологического анализа "загадки" Горбачева.
Андрей Грачев,советник, пресс-секретарь Президента СССР в своей книге :
"Горбачев.Человек, который хотел,как лучше..." ( выпущенной издательством
"Вагриус") ,основываясь на многолетних впечатлениях и ранее не
публиковавшихся документальных материалах, создает первый в России
психологический портрет Михаила Горбачева-человека, и пытается дать ответы
на вопросы: "Почему именно Горбачеву судьба уготовала роль вершителя
истории? Был ли его жизненный путь отмечен особыми знаками или все решал
случай? Что отличало его от множества других ключевых фигур у власти в СССР?
К чему он стремился? Какие средства использовал для достижения своих целей?
Что свело и на всю жизнь соединило его и Раису?"
Уже при первоначальном соприкосновении с книгой, огромное впечатление
производит фотопортрет Горбачева , помещенный на обложке.Вначале я не могла
понять,почему автор книги с названием- " Горбачев"(!)(которое предполагает
обобщенный образ героя и всей его жизни, а а не какого-то ее этапа, выбрал
именно эту фотографию, а не другую, которая бы еще раз увековечила того
респектабельного Горби в период нахождения его на вершине власти? И только
по прочтении книги, я поняла, что именно помещенный фотопортрет адекватен ее
замыслу, потому что и сама книга, как и выражение лица Горбачева на
портрете, выражают одинаковые чувства... И, хотя слово "досада" мне ни разу
не пришлось на страницах встретить,именно этим настроением книга
преисполнена так же,как и выражение лица Михаила Сергеевича на обложке.
Досада не от потери власти и прежних масштабов влияния, а -от непонимания.
И, глядя в отнюдь не сияющие счастьем глаза героя книги , невольно
вспоминаешь крылатое изречение: "Счастье-это, когда тебя понимают". И так и
хочется эти слова записать под портретом на обложке. А еще хочется сюда
добавить и слова самого Горбачева, цитируемые в книге: "... Никогда у меня
не было ощущения, что я - над своим народом. Я и сейчас в нем не
разочарован. Хотя и считаю, это беда, что он себя так ведет. Терпит то, что
другие не стали бы терпеть..."
Книге присущ редкий (увы!) в наше время красивый язык, позволяющий
доступно выразить, высокоинтеллектуальные выводы и формулировки , каждая из
которых представляет сжато и лаконично выраженную квинтесенцию глубокого
анализа сложных, противоречивых, порой полных драматизма событий. Приведу
для иллюстрации лишь некоторые из них.
:" Ему казалось, что грандиозность общего замысла перестройки
самодостаточна, чтобы нейтрализовать то, что он принимал за конфликт
темпераментов"
" Те, кто клеймят его за то, что "промотал" доставшуюся власть, не
учитывают, что его первоначальное могущество было всесилием "должности,
опиравшейся на партийную диктатуру, и что именно ее разрушение было частью
его замысла"
"... он попробовал вернуть каждому личную ответственность, восстановить
суверенитет человека по отношению к государству... "Он оказался таким, как
все мы", - с упреком бросают ему те, кто привык видеть в правителе
вождя,опирающегося в своей власти на "тайну и авторитет". Потому что
коварная формула "он такой же, как мы" лишает "нас" оправдания за то, что мы
не поступаем и не ведем себя, как "он". Такое не прощается..."
Приведенные слова,соединенные с названиеи книги " ...Человек, который
хотел, как лучше..."( в контексте высказывания В.Черномырдина: Хотели как
лучше, а вышло, как всегда",- как математическая формула, точно выражают всю
глубину драматизма пребывания Горбачева на посту главы государства.
По моему глубокому убеждению, основанному и на моем собственном на
анализе, среди основных причин трудностей и проблем, возникавших постоянно
на пути реализации реформ Горбачева, можно назвать непоследовательность,
разобщенность, популизм и эгоцентризм большинства из тех, кого в перестройку
принято было называвать "демократами". Порой складывалось впечатление, что
их ничему не научили уроки истории, согласно которым либеральная
интеллигенция сама себя загоняла в заколдовааный круг: не проявляя должной
ответственнсти, понимания, решимости и единства в реализации демократических
преобразований, она упускала исторический шанс, первой жертвой чего сама же
и становилась. Горбачеву приходилось постоянно преодолевать сопротивление и
тех, кто по сути ничего не хотел менять, прикрываясь "правильными лозунгами"
и тех, кто хотел без оглядки все разрушать "до основанья, чтоб затем..." И
потому , одни его упрекали в том, что он "поступается принципами", а другие-
в медлительности, нерешительности и слепом подчинении объективному ходу
событий.
Аддрей Грачев, с моей точки зрения, своим обощением, дает однозначный
ответ непрекращающейся дискуссии на сей счет.
...Горбачев,- подчеркивает автор,- устоял перед двойным соблазном: он
мог по-брежневски смириться с обстоятельствами и, "освежив" фасад режима,
отказаться от реальных попыток сдвинуть с места оказавшуюся неподъемной
глыбу реформирования Системы. Этого ждала от него правящая номенклатура,
пережившая разных реформаторов и успешно похоронившая не одну потенциальную
реформу. Мог ринуться в популистские импровизации и соскользнуть в ловушку
приказного и внешне радикального административного реформаторства... Он не
сделал ни того ни другого и у тех и у других заслужил репутацию
колеблющегося и нерешительного политика. Однако именно таким способом он
сохранил для себя и для общества шанс двинуться дальше..."
Автор представляет своего героя , как личность, с самых первых шагов
самостоятельной жизни задавшей себе высшую планку жизенных установок и
системы нравственных ценностей, которым он стремился неукоснительно
следовать во все периоды своей жизни и во всех ее аспектах- от политических-
до сугубо личных. Оспаривая оппонентов Горбачева , автор восклицает:" Как
удалось ему, действуя больше словом, чем делом, и скорее примером ..., чем
принуждением,произвести всего за несколько лет, отведенных ему историческим
случаем,такое потрясение, такой глубокий поворот в российской и мировой
истории, что уже не только западные политики, признательные ему за
разрушение Берлинской стены и "империи зла", но и недавние российские опросы
общественного мненияначали называть Горбачева наиболее выдающимся политиком
ХХ века"
Потрясение и глубокий поворот в современной российской истории Горбачев
произвел не только на поприще обществненно-политической жизни, но и в
стимулировании изменения положеня женщины в обществе и в семье, так как само
явление такой новой "первой леди", как его супруга, было поистине
революционным. Здесь замечу, что на одной из Московких конференцмй мне
пришлось непосредственнно соприкоснуться с Раисой Максимовной, которая
покоряла образованностью, живостью ума, изысканностью манер ,дружелюбием и
каким-то особым, новым (для советской женщины) чувством собственного
достоинства.
.. . И, с моей точки зрения, истинной драмой можно назвать то, что
народ , (и, к сожалению, даже женщины ) не хотели понять сути поисходящего с
появлением четы Горбачевых. . Привычная зависть к внешней блистальности,
затмевала людям глаза на те усилия которая тратила Раиса во имя сотворения
иной "экологиской" среды для своих соотечественниц. И как считает дочь Ирина
( которую цитирует Грачев ) за то, что она была всегда рядом с мужем " мама
расплатилась своим здоровьем". И все же, я думаю, что неслучайно, в фильме
Светланы Сорокийной под названием "Первая, "Первая леди" скорбящий Горбачев
заключает, что Раиса Максимовна прожила счастливую жизнь..
Невольно вспоминаются слова Л. Толстого которыми он начинает " Анну
Каренину": "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая
семья несчастлива по-своему". Если вдуматься, по существу эти слова отражают
глубокую драму и парадокс нашей жизни людской. Суть этой драмы в том, что
мы-люди-человеки, куда более изобретальны в недружелюбии, враждебности,
ссорах и конфликтах, чем дружбе и любви.И потому конфликты, противостояния,
страдания и зло, которое чиним другу другу, более разнообразны, и нередко
более привлекательны для подражания. А повседневные позититвные отношения
выглядят однотипно и одноообразно.Но можно ли назвать эти "похожие друг на
друга" "семейные счастья" счастьем?! Не являются ли они лишь видимостью
счастья? А подлинные счастья- все разные, а их уровень и масштаб зависит от
нашего творчества, от устртемленного в отношении друг друга к постоянному
поиску открытий. Примером такого счастья является известная всему миру ,
реальная а не вымышленная, " love story", которой в книге Грачева специально
посвященны две главы, названия которых говорят сами за себя:"Две половинки
яблока" и "У него была мания ее величия"..
"Зная Горбачева,-пишет автор,- трудно было даже предположить, что,
обидевшись на"неблагодарную" страну и не пошедших за ним избирателей, он
расстанется с политикой и "удалится в семью"...Формула "вернуться к семье"
для него была лишена смысла уже хотя бы потому, что еще со времени
студенческой свадьбы никогда из нее не отлучался.Его союз с "Захаркой", -
так он окрестил Раису, обнаружив в ней сходство с девушкой, изображенной на
картине Венецианова под этим названием, - стал для обоих тем ядром, вокруг
которого на разных орбитах вращались все остальные частицы, составлявшие
личную и политическую вселенную Горбачева. Этот союз был не только
счастливым браком от Бога, но и идейным, и рабочим..." .
Психологический потрет Президента СССР весьма иллюстративно дополняет
нижеприведенный сюжет из книги Грачева.За пару дней до отставки, Горбачев
согласился побеседовать "за жизнь" с американцем Т.Копполом,снимавшим в
Кремле агонию Советского государства и уход его первого и последнего
Президента. Отвечая на вопрос: "Что сейчас происходит у вас вдуше?",
Горбачев рассказал притчу о царе, призвавшем мудрецов, чтобы сформулировали
для него главную мудрость жизни. Те долго размышляли и уже перед смертью
царя пришли к нему с одной фразой: "Человек рождается,страдает и умирает".
Мудрецы не упомянули,- комментироует Грачев,- что между рождением и смертью
человек получает шанс: право расписаться в Книге Жизни, оставить свой след."
Каков же в Книге Жизни след Горбачева?
Анализируя дискуссии о критериях оценки деятельности политиков, Грачев
приводит высказывание А.Пейрефитта, бывшего французского министра и
пресс-секретаря де Голля который на вопрос о том,, какое наследство оставил
после себя ушедший в отставку генерал,тот ответил: "пример". В этом слове,-
комментирует Грачев,- для него соединилось политическое и нравственное
величие выдающегося французского и мирового лидера".
В этом же слове- пример- соединилось политическое и нравственное
величие Михаила Горбачева. Его пример нравственного величия можно выразить
его же словами, приведеннвыми в данной книге "Надо было крест нести. Даже
когда уже было не в моготу..." .
Книга Грачева покоряет логичностью,цельностью концепции, и вместе с
тем, позиция автора, непосредственно причастного к тому о чем идет речь,
отражена столь ненавязчиво, деликатно, что безоговорочно проникаешься ею, не
ощущая никакого давления с его стороны.
Читая эту книгу , я не могла вначале избавиться от сожаления о том она
опоздала, что ей бы явиться раньше, когда "мемуаристы" (даже даже из них,
кто прошел немалую часть пути совместно с Горбачевым), не являли рвения
доподлинно понять, разобраться в уроках перестройки , причинах драмы ее
инициатора . Но перефразируя известное пушкинское можно сказать, что и
служенье истины "не терпит суеты"! а "большое видется на рассоянии" как-
сказал другой великий поэт. Советнику и пресс-секрарю Горбачева нужно было
дистанцироваться от событий и от их героя, чтоб хорошо разглядеть это
"большое", доподлинно в нем разобраться и представить нам продукт своих
усилий глубоко, искренне и убедительно.
<
ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА "ПРЕЗУМПЦИЯ ВИНОВНОСТИ" ( из главы "Базис и перестройка" Изд. "Либерти" 2000 г. Нью-Йорк
На следующий день, придя с работы сразу после обеда, Инга Сергеевна
снова засела за доклад, работа над которым ее все более увлекала как процесс
решения интересной и трудной задачи. Она принялась перелистывать лежащую на
столе литературу, а память изымала из своих кладовых все новые и новые
подробности тех лет. Както, придя в редакцию газеты Сибирского отделения
Академии наук "Наука в Сибири", она услышала там разговор о том, что будет
готовиться сборник или коллективная монография, посвященная
социально-экономическим проблемам Сибири, где ключевое слово будет "ускорение" и что "ускорение" -- главный элемент концепции нового
руководства страны в решении социально-экономических проблем. Вскоре это
подтвердилось всем ходом первых шагов деятельности нового генсека. Свою речь
8 апреля 1985 года (то есть менее чем через месяц после избрания) на встрече
с руководителями промышленных объединений и предприятий, колхозов и
совхозов, производственных бригад, со специалистами и учеными Горбачев начал
с вопроса о необходимости ускорения научно-технического прогресса. 17 мая
1985 года, выехав в свою первую командировку после того, как Центральным
Комитетом на него были "возложены новые обязанности", как он сам подчеркнул,
Горбачев в своей речи на собрании актива ленинградской партийной организации
особое внимание уделил необходимости усиления активности в решении задач
ускорения научнотехнического прогресса и развития экономики. Это выступление
было показано по телевидению и произвело оглушительное впечатление на народ.
Сама форма, сам дух выступления представлял собой нечто новое, непривычное.
Он свободно владел текстом, вдохновенно, как-то не дистанционно, а
непосредственно обращаясь к аудитории не только к той, что в зале, но ко
всей стране. Это выступление, в котором он, кстати, произнес слова о том,
что нужна "перестройка умов хозяйственников", внесло какую-то новую струю в
общественное сознание, которое, казалось, уже навсегда атрофировалось для
восприятия выступлений генсеков. Популярность Горбачева в народе росла
буквально с каждым днем. Его внешняя подтянутость, моложавость, всегда
появляющаяся рядом с ним элегантная, модно одетая жена, -- все внушало веру
в новизну и развитие. Через месяц (11 июня 1985 года) Горбачев выступил с
докладом на совещании в ЦК КПСС по вопросам ускорения научнотехнического
прогресса. Еще через месяц (12 июля 1985 года) принимается постановление
Центрального Комитета КПСС "О широком распространении новых методов
хозяйствования и усилении их воздействия на ускорение научнотехнического
прогресса". После доклада Горбачева на XXVII съезде КПСС, в котором самый
большой раздел назывался "Ускорение социальноэкономического развития страны
-- стратегический курс", слово "ускорение" стало самым употребляемым в
средствах массовой информации при обсуждении производственных проблем на
собраниях предприятий и учреждений. Вся атмосфера того времени глубоко
врезалась в память, потому что при всей похожести на предыдущие "кампании",
в ней было что-то принципиально новое, во что тогда еще, скорее, хотелось
верить, чем реально верилось. Но все же народ был заряжен энергией
созидания, открытости, солидарности друг с другом и с тем, кто эту новизну
олицетворял. Но не может эта шестая часть земли так жить! На протяжении
семидесяти лет она существовала в противостоянии как внутри, так и с внешним
миром. И потому даже в этой миролюбивой, необычно гармоничной атмосфере
солидарности в созидании, которая возникла с началом перестройки, повод для
противостояния не заставил себя долго ждать... Память вернула к временам,
когда в Академгородке развернулась антиалкогольная кампания. Все начиналось
как будто безобидно, с лекции академика Углова. За несколько месяцев до
событий Инга Сергеевна случайным образом оказалась с академиком Угловым в
одно и то же время в Кисловодске в санатории имени Горького. Этот санаторий
отличался тем, что по традиции там в основном отдыхали представители
творческих профессий (ученые, литераторы). Федор Углов был там с женой.
Девятьсот четвертого года рождения, маленький, щупленький, с
недоброжелательным морщинистым лицом, он был полным контрастом жене --
свежей, красивой, статной, высокой приветливой женщине, намного его моложе.
Вместе с тем в паре они излучали обоюдный психологический комфорт,
взаимопонимание и единство. На традиционной встрече с интересными людьми из
отдыхающих, которые устраивались всегда в библиотеке этого санатория, в один
из дней выступил Углов со своей антиалкогольной лекцией. Лекция была
интересной, но во многом спорной с точки зрения других ученыхмедиков из
отдыхающих в санатории и присутствовавших на лекции. Когда же Инга Сергеевна
узнала, что Углов собирается приехать в Академгородок, она не загорелась
желанием пойти на его лекцию в Доме ученых и встретиться с ним, в силу чего
вообще забыла о ней в день приезда академика.
Однако резонанс от этой лекции был неожиданно (может, даже для самого
Углова) потрясающим. Уставшие от застоя, который все больше стал поражать и
жизнь Городка, те, кто не состоялись в науке, либо не удовлетворили все свои
амбиции и потому не имели возможности применить свою энергию в условиях
замкнутого пространства и ограниченных возможностей жизни Городка, подхватив
крайне выгодные для спекуляций идеи Уголова о безусловном всегда, во всех
количествах и при всех условиях вреде алкоголя, создали ДОТ -- Добровольное
общество трезвенников, которое даже в видавшем виды в области социальной
активности Академгородке не имело себе равных. Отличие этого движения от
всех имевших место здесь состояло еще и в том, что оно в своей основе с
самого начала несло атмосферу зла и ненависти. Все те, для кого "неплохо
выпить" на многочисленных вечеринках, посиделках, банкетах (представлявших
один из любимых видов развлечений жителей Академгородка) было нормой, теперь
обратились в оголтелых трезвенников, готовых обрушиться с оскорблениями на
любого, кто не последовал их примеру. Они выслеживали каждого, особенно
среди ученых высокого ранга, кто покупал что-то из алкогольных напитков,
чтоб на основании этого факта написать клеветническое письмо в ВАК и другие
инстанции с требованием лишить виновного ученых степеней и званий за
"аморальное" поведение. Все свои комплексы и всю свою зависть дотовцы теперь
могли упоенно компенсировать в этой антиалкогольной борьбе. Среди тех, кто
подхватил антиалкогольную компанию, были многие, кто наивно, вопреки урокам
истории, полагал, что от порока общества, каковым был алкоголизм (в
значительной степени как результат всего комплекса социально экономических
проблем), можно избавиться путем запретов. Но зачинщиков этого движения в
основном мало волновали проблемы алкоголизма в стране. Лозунги и
спекулятивные выводы позволяли им ниспровергать авторитеты, включая и "верхи
власти", что после брежневской эпохи "всеобщего обожания" и в условиях еще
не набравшей силу гласности было чем-то необычно смелым, будоражившим
общественное сознание. Это принесло дотовцам с неба свалившуюся известность
и популярность, которая еще больше подогревала их активность. Наряду с
лекциями и речами на митингах, манипулируя и без того известными
нерадостными цифрами о потреблении алкоголя в стране, дотовцы запугивали
население надвигающимся в стране коллапсом в связи с всеобщей алкоголизацией
населения, якобы выгодной "инородцам, на службе которых находится
руководство страны". Содержавшимися в этих лекциях намеками и прямыми
заявлениями о том, что самым "спаиваемым" является русский народ, они
подготовили общественное сознание к восприятию их вывода о том, что если
руководство страны не примет меры по борьбе с алкоголизмом и не введет сухой
закон, значит, оно имеет свои цели, направленные на умышленное спаивание
своего народа. Эти ходившие по рукам лекции часто сопровождались устными
комментариями, что руководители ДОТа докладывали свои выводы коекому из
руководства партии и правительства, которые их поддерживали. Книга Бориса
Ельцина "Исповедь на заданную тему" позднее пролила свет, на кого именно
опирались дотовцы. Он, в частности, пишет: "Вообще, вся кампания против
алкоголизма была поразительно безграмотна и нелепа... Я об этом не раз
говорил Горбачеву. Но он почемуто занял выжидательную позицию, хотя,
помоему, было совершенно ясно, что кавалерийским наскоком с пьянством, этим
многовековым злом, не справиться. А на меня нападки ужесточились. Вместе с
Лигачевым усердствовал Соломенцев". Инга Сергеевна, перелистывая книгу
Ельцина, вспомнила, как тогда по Городку ходили слухи, о том, что дотовцев
принимал Соломенцев и что якобы они заручились его поддержкой.
Она вспомнила заседание президиума Академии медицинских наук, на
котором ей пришлось присутствовать. Медицинская общественность решила взять
на себя благородную миссию -- дать бой хулиганствующими дотовцам. Было
организовано поистине научное слушание этого вопроса, чтоб расставить точки
над "i" интеллигентным способом. Выступали ученые, врачинаркологи,
психиатры, которые посвятили многие годы этой проблеме. Вопервых, они
доказывали, что "алкогольный" вопрос запретом не решить. Вовторых, что
полное отрицание потребления алкоголя неверно с научной точки зрения и с
учетом многовекового опыта человечества.
Но присутствовавшим на этом заседании дотовцам не интересна была истина
и интеллигентные формы дискуссии. Им нужен был очередной скандал, чтоб
получить "эффект Моськи": мол, так сильна, что лает на слона, с тем, чтоб о
них потом долго опять говорили в народе: "Дали, мол, по мозгам академикам!".
С обстоятельным докладом выступил новый молодой зав. отделом науки обкома
партии Головочев, который на основе огромного массива статистических данных
показал, что "сухой закон" в дореволюционной России, на который ссылались
дотовцы, был фикцией, ибо вся Россия тогда "дымилась" дымом от "варящегося"
всюду самогона. Но никакого впечатления этот доклад не произвел на дотовцев,
представитель которых в своем выступлении обрушился на ученых с упреками в
том, что они приносят вред стране, находящейся под угрозой всеобщей
алкоголизации.
Затем клуб межнаучных контактов в Доме ученых Академгородка провел
заседание под председательством академика В. Казначеева. На этом заседании
выступил молодой, с благородным обликом ХристаСпасителя врачнарколог,
который пытался прочитать доклад "О влиянии алкоголя на организм человека".
Он именно пытался, потому что его все время с неприличной бранью прерывали
дотовцы. Даже Казначеев с его жестким характером и привычкой не
деликатничать с оппонентами, не мог поначалу обуздать их. Их брань началась
уже с критики самого названия доклада, который, с их точки зрения, нужно
было назвать не "О влиянии алкоголя...", а "О вреде алкоголя...". Но когда
они поняли, что Казначеев так управляет залом, что хулиганствовать им не
удастся, они поднялись со своих мест и с брезгливостью на лице, громко
топая, покинули зал Дома ученых.
А между тем дотовское движение ширилось по стране, обретя такой размах,
какой не обретала ни одна кампания по реализации тех или иных мероприятий
общественной жизни. Это движение было словно бодрящим кофе после тяжелого
продолжительного застойного сна. И самое главное, воспитанному в поисках
врага народу был снова назван враг, борьба с которым позволяла выплескивать
нереализованную, но рвущуюся наружу энергию. После застойного молчания здесь
каждый обретал свободу слова и возможность действий и даже творчества.
Дотовцы сидели в библиотеках, рылись в архивах, копались в биографиях,
выписывали "афоризмы" и отдельные высказывания, писали сами и переписывали
(для распространения) лекции друг друга, устраивали митинги. Уровень
общественного сознания был доведен до такого накала, что у Горбачева, по
существу, не было выбора. Либо он должен был подписать известный пагубный
антиалкогольный указ, либо в самом начале своей деятельности восстановить
против себя значительную часть населения. Решение марксизмом основного
вопроса философии о соотношении бытия и сознания все более "трещало по
швам", поскольку именно общественное сознание сейчас со всей очевидностью
определяло бытие... В народе появился скептицизм к концепции "ускорения". На
это были и объективные причины, конечно, -- реально никакого "ускорения" в
улучшении жизни "на второй день" не обнаружилось. Но терпение тоже никто не
хотел проявлять, потому что вредный, утопический "антиалкогольный" шабаш
снизил авторитет Горбачева и подорвал к нему доверие. И это прежде всего
начало проявляться в неприязни к его жене. То, что вначале в глазах
общественности выглядело как плюс Горбачева, теперь стало оборачиваться
минусом. Ранее народ восхищался единством первой четы страны. Теперь он
зажегся традиционной ненавистью и завистью к благополучию, которое эта
необычная для советской истории первая чета олицетворяла.
x x x
Перед Ингой Сергеевной лежала книга: "XXVII съезд КПСС и задачи кафедр
общественных наук", которая вернула ее к тем внушавшим оптимизм дням в
начале октября 1986 года, когда проходило Всесоюзное совещание заведующих
кафедр общественных наук высших учебных заведений, участниками которого были
и многие ее друзья, однокашники по аспирантской юности. Все они говорили о
том, какое впечатление на них произвел Горбачев, и о той ауре доверия,
которая царила в зале. "Горбачев -- типичный шестидесятник, -- сказал кто-то
из них, -- во всех его речах и высказываниях присутствует подтекст, "второе
дно"... Сейчас, вспоминая эти события, Инга Сергеевна впервые задумалась над
содержанием понятия "шестидесятник". Кто такие шестидесятники? Почему о них
заговорили в перестройку? -- пыталась она сама для себя уяснить, записывая
свои соображения. Шестидесятники -- это "дети" Хрущева, это те, чье
становление осуществлялось в уникальной для советской истории ситуации,
когда XX съезд, разоблачивший культ личности Сталина, как бы "спустил"
беспрецедентное "дозволение" критического анализа самой Системы. И когда это
"дозволение" вскоре стали всячески урезать и вообще пытались "взять
обратно", это было сделать уже невозможно, "процесс уже пошел". И мысль,
оправившуюся от дурмана, уже запретить было нельзя. Вот тогда эта мысль
нашла способ выражения в символике, особом закодированном языке, применение
которого наиболее доступно литературе и искусству. Булат Окуджава пел о
бумажном солдатике, который "переделать мир хотел", "а сам на ниточке
висел", Владимир Высоцкий взывал: "Спасите наши души, мы гибнем от удушья"
или "Нам сиянье пока наблюдать не пришлось, это редко бывает, сиянье -- в
цене", и это сообщало обобщение, которое всем было понятно, ибо касалось
каждого и каждого волновало. А осуществленная Роланом Быковым экранизация
"Ай болита", имевшая ошеломляющий успех, была воспринята как откровение, ибо
"Бармалей и его команда", изображенные не устрашающей силой, а смехотворными
придурками, чьим девизом была строка из их песни: "Нормальные герои всегда
идут в обход", и доктор "Айболит с его командой", утешавшиеся также девизом:
"Это очень хорошо, что пока нам плохо"... и тем, что они в "одну минуту
догонят и перегонят", и все вместе как бы олицетворяли возможность говорить
вслух о том, о чем говорить вслух было недозволено. И здесь кроется ответ на
вопрос, почему в условиях несвободы, всевозможных запретов и ограничений
рождались шедевры в театрах, кинематографе, литературе. Не случайно в эти
годы среди интеллигенции были популярны слова Экзюпери, что самая большая
роскошь -- это человеческое общение. Да, поэзия, литература, кинематограф,
театр именно потому и рождали шедевры, что таков был социальный заказ.
Социальный заказ был ориентирован не на развлечение, а на анализ,
обсуждение, оценку прошлого и настоящего и прогнозы на будущее. "Некоторые
склонны под понятием "шестидесятник" -- записывала Инга Сергеевна, --
подразумевать представителей литературы и искусства, которые были наиболее
яркими выразителями социальнопсихологического феномена общественной жизни
тех лет. Но это очень узкое и даже ошибочное определение "шестидесятника".
Все известные представители литературы и искусства, которые стали символами
этой эпохи, потому ими и стали, что были рождены потребностями народа в них,
в этих символах. Потому он, народ, как бы соучаствовал в их деятельности
тем, что давал жизнь их произведениям, ибо плоды творчества мертвы, если они
не нужны людям. И сотни, тысячи читалей, слушателей, зрителей, переполнявшие
залы, театры, аудитории, площади, стадионы или тайно читавшие книги,
слушавшие магнитофонные записи, "делили" всю полноту ответственности с теми,
кого они слушали и читали. И это определяло драматизм большинства
шестидесятников, ибо они были обречены на раздвоенность образа жизни: на
внешний, отвечающий официозным стандартам, и внутренний, тайный, выражающий
их подлинные духовнонравственные устремления.
Горбачев как типичный представитель шестидесятников, осуществлял свою
перестройку в этой характерной для них манере выражения своих мыслей и
целей. Вот почему буквально с самых первых его шагов к нему "приклеилось"
слово "загадка". Инга Сергеевна стала перелистывать совсем недавно
приобретенную книгу Анатолия Собчака "Вхождение во власть", где автор пишет:
"Для меня Горбачев -- загадка . Он может согласиться с твоими доводами, и ты
пребываешь в уверенности, что убедил его. Не торопись... элемент
непредсказуемости всегда остается. Точно так же, как элемент загадочности ".
Философ Александр Ципко в интервью, опубликованном в 47м номере "Огонька" за
1990 год, на вопрос интервьюера о Горбачеве отвечает: "Горбачев -- загадка .
Чисто почеловечески, он, несомненно, противник насилия. Не фанатик идеи.
Явно не верит в классовую мораль. У него классическое реформистское
мышление". "Загадка Горбачева", "Горбачев -- загадка" -- стали расхожими
определениями! В этом, очевидно, величие Горбачева, и в этом его драма.
Величие в том, что с помощью "кодов", "загадок" ему удавалось сбалансировать
противоречия и интересы различных политических сил в обществе и осуществлять
беспрецедентные преобразования. Его драма в том, что он оказался непонятым
своим народом. Обществоведы, особенно преподаватели общественных наук, "как
передовой отряд идеологического фронта", которые были хорошо натренированы в
прочтении подтекста речей руководителей партии и правительства, впервые
ощутили в его речи на совещании заведующих кафедрами общественных наук
трудно формулируемую еще новизну в идеологической ориентации. Эта новизна,
очевидно, прежде всего проявлялась в отсутствии в речи нового генсека
обычных для такого рода выступлений партийнодирективных штампов, которыми
была наполнена, к примеру, на этом же совещании речь Лигачева. Горбачев,
говоря о новых задачах обществоведения, подчеркивал, что время выдвигает не
только необходимость перестройки обществоведения как такового, но и
отношения к нему в обществе, ибо "в ходе перестройки нашей жизни, ее
обновления идет острая, не всегда открытая, но бескомпромиссная борьба идей,
психологических установок, стилей мышления и поведения. Старое не сдается
без боя, оно находит новые формы. Причем, -- подчеркивал Горбачев, -- уже и
понятия "ускорение" и "перестройка" стараются порой вписать в рамки отживших
догм и стереотипов, выхолащивая их новизну и революционную сущность".
Обществоведы тогда сразу обратили внимание на то, что Горбачев нигде не
называл такие "задачи" общественной науки, на которых акцентировал внимание
в своем выступлении здесь же Лигачев: "борьбу с буржуазной идеологий,
реакционными философскими и политическими теориями". "Империалистическая
пропаганда, -- утверждал Лигачев, -- тщится доказать, будто жизненные силы
советского общества иссякают, начатая партией перестройка обречена на
неудачу. Поэтому нам в нашей идеологической работе следует более полно,
убедительно раскрывать огромные возможности нашего строя, достижения его
практики"... В речи Горбачева нет ни слова об атеистической пропаганде (без
чего обычно не обходилось ни одно совещание обществоведов), в то время как
Лигачев, говоря в своем докладе о необходимости улучшения атеистического
воспитания молодежи, подчеркивал: "Не религия преподнесла людям нравственные
нормы, ставшие ныне общечеловеческими. Их выработали и закрепили народные
массы в ходе своей многовековой борьбы против гнета и насилия богачей,
против аморализма и жестокости эксплуататорского общества. Коммунистическая
нравственность по содержанию значительно обогатила общечеловеческие нормы".
"Мог ли Егор Кузьмич представить себе премьерминистра СССР и президента
России присутствующих и участвующих в церковной службе?!.. Уже трудно людям,
очевидно, даже вообразить, какой неизмеримо огромный путь они прошли в своей
социальной жизни, -- рассуждала Инга Сергеевна. -- Но можно ли обвинять
простых людей в этом, если профессионалыгуманитарии не стыдились говорить о
загадке Горбачева, не утруждая себя в ней разобраться". Сейчас вспомнилось,
как в институте на одном из первых философскометодологических семинаров по
проблемам перестройки кто-то из участников воскликнул: "Я не понимаю, почему
перестройку Горбачев назвал "революционной?"
"Можно ли назвать революцией то, что задумал и осуществил Горбачев? --
записывала Инга Сергеевна. -- Была ли у Горбачева концепция перестройки? --
вопрос, который задавали и те, кто справа, и те кто слева, и те кто в
центре. Одной из основных претензий к Горбачеву было то, что у него не было
концепции, не было теории". В своей книге "Исповедь на заданную тему" Ельцин
именно в этом и упрекает Горбачева: "Неясно, как он видит перестройку нашего
дома, из какого материала предполагает перестраивать его и по каким
чертежам. Главная беда Горбачева, -- пишет Ельцин, -- что он не имел и не
имеет в этом отношении глубоко теоретических и стратегически продуманных
шагов". Писатель Бондарев этот же упрек выразил в своем выступлении на XIX
партконференции известным сравнением перестройки с самолетом, который,
взлетев, не знает куда приземлиться. Инга Сергеевна открыла сборник с
характерным для первых лет перестройки (сборник был издан в 1988 году)
названием "Если по совести", в котором собраны статьи Ч. Айтматова, Е.
Евтушенко, Д. Гранина, А. Нуйкина, В. Распутина, и других. Ее внимание
привлекла статья Бурлацкого "Какой социализм народу нужен", в которой он
вспоминает: "Во время пребывания Хрущева в Югославии в 1963 году он посетил
одно из предприятий в Белграде, где на встрече с представителями рабочего
совета неожиданно заявил: "А что плохого в рабочем самоуправлении Югославии?
Я не вижу здесь никакой крамолы"... Эта реплика попала в югославскую и
западную прессу. Журналисты решили включить ее в отчет для внутрисоюзной
печати, но когда доложили об этом Хрущеву, он сказала: "Не стоит дразнить
гусей у нас дома"". В этой же статье Бурлацкий пишет, что недавно по
возвращении из Китая ему довелось рассказывать о тамошних реформах, когда с
помощью семейного подряда удалось решить продовольственную проблему. И тут,
с горечью отмечает автор, слово взял почтенный профессор. Он сказал
буквально следующее: "Все это, конечно, неплохо. Но какой ценой это
достигнуто? А достигнуто это ценой отступления от социализма и заимствования
капиталистических методов. Не слишком ли дорогая цена за хозяйственный
рост?" "Тридцать лет назад, -- размышляла Инга Сергеевна, перечитывая эти
строки, -- Хрущев не без оснований боялся "дразнить гусей" у себя дома
любыми разговорами об отступлении от "принципов" тоталитаризма в управлении
экономикой, но и спустя годы эта опасноть не исчезла у его последователя --
Горбачева, ибо многие, очень многие в лице достопочтенных профессоров
боялись за достойную жизнь "платить" ценой "отступления от социализма"".
В 1986 году в своем докладе на XXVII съезде КПСС Горбачев вынужден был
заявить: "К сожалению, получила распространение позиция, когда в любом
изменении хозяйственного механизма усматривают чуть ли не отступление от
принципов социализма".
В памяти всплыли воспоминания о конференции в Академгородке весной 1988
года, посвященной социально экономическим последствиям перестройки, в
которой принимали участие видные социологи, демографы, экономисты -- такие,
как Т. Заславская, Ю. Левада, А. Вишневский, Ф. Бородкин и многие другие.
Строго регламентированная Из-за весьма насыщенной программы, эта конференция
между тем запомнилась еще и незапрограммированным выступлением в перерыве
одного из вечерних заседаний гостя из Москвы. Встававшие уже со своих мест и
настроенные на ожидавший их в фойе ароматный кофе, участники конференции,
казалось, вначале не могли "врубиться" в содержание того, о чем он
взволнованно говорт. Цель его выступления состояла в том, чтоб известить
общественность о том, что взбудоражило всех, -- о письме никому дотоле не
известной Нины Андреевой, опубликованном 13 марта 1988 года в "Советской
России", о том, что оно не является директивным, а есть продукт деятельности
антиперестроечных сил. Москвич подчеркнул, что прогрессивные силы общества
называют это письмо "антиперестроечным манифестом" и призывают всех
сторонников перестройки игнорировать его. Он сказал, что опасность этого
документа состоит в том, что он не только иллюстрирует наличие воинственной
оппозиции перестройке, но и вводит в заблуждение многих, поскольку
преподносится автором и его сторонниками как директива. В подтверждение он
приводил факты того, как в ряде парторганизаций это письмо уже
"прорабатывают" как установочную, директивную статью и что многие обкомы
перепечатали его, а в Ленинграде готовится теоретический семинар,
посвященный идеологическим ошибкам Горбачева. Это выступление взбудоражило
присутствующих, большинство которых были представителями (уже, увы, ставшими
старше на тридцать лет) тех самых шестидесятников, которые когда-то
откликнулись на хрущевскую перестройку, а ныне были из тех, кто первым
откликнулся на горбачевскую.
Сейчас, анализируя начальные этапы деятельности Горбачева на пути
реформ, Инга Сергеевна все более убеждалась, что суть драмы определялась
неготовностью к ним общественной жизни ни в теоретическом, ни в практическом
плане. У самого Горбачева, хоть и не было четко "расписанной" теории
перестройки, в чем он сам не стеснялся признаться, но, бесспорно то, что,
назвав начатые им перемены "революцией", он имел в виду коренные
преобразования страны, которые бы обеспечили ее развитие на уровне
стандартов высокоразвитых стран. Но, понимая, сколь сложен этот путь, как на
уровне общественного сознания, так и на уровне практических действий,
Горбачев призывал к осторожности.
"Политика, -- пишет Горбачев в своей книге "Перестройка и новое
мышление", вышедшей в 1987 году, -- искусство возможного. За пределами
возможного начинается авантюра. Именно поэтому мы тщательно, трезво
оцениваем возможности, с учетом этого намечаем свои задачи. Наученные
горьким опытом, не забегаем вперед на избранном пути, учитываем очевидные
реалии своей страны". Именно, исходя из "реалий своей страны", Горбачев
крайне осторожно формулировал свои идеи. При этом он исходил из того, что
стране, издерганной, прошедшей через кровопролития путь строительства того,
чему еще трудно дать точное название, но что называлось "социализмом", еще
труднее будет проделать путь от него туда, куда он тоже, как и никто, не
знал, как назвать , потому что история человечества не знала такого
эксперимента, а теоретическая мысль страны, раздираемая противоречиями, не
способна была проложить ту единственно правильную дорогу, которая бы стала
кратчайшим и безболезненным путем к всеобщему благоденствию и процветанию.
Анализ первых шагов Горбачева являл то, что он тогда намеревался идти
по пути конвергенции. Идею конвергенции впервые выдвинул известный классик
социологии (тот самый, которого Ленин выслал из страны) Питирим Сорокин в
1943 году в работе "Россия и США". В дальнейшем социологи А. Тойнби, А.
Тоффлер, Дж. Гелбрейт и другие обогатили эту теорию новыми вариантами и
оттенками, которые, однако, сохраняли ее суть, состоящую в необходимости
сближения двух общественных систем при сохранении положительных черт
социализма и капитализма с отсечением их отрицательных сторон. Сейчас, думая
об этом, Инга Сергеевна вспомнила, сколько ей самой приходилось повторять
вслед за "законодателями" идеологии критику этой ненавидимой научным
коммунизмом теории, ибо согласно всем учебникам, по научному коммунизму
теорию конвергенции "идеологи антикоммунизма" "выдвигают" с целью разложения
социализма изнутри". "Если при капилизме постоянно углубляется и обостряется
социальное неравенство, и потому все рассуждения об идеалах свободы,
демократии и прав человека остаются лишь пустыми декларациями и носят сугубо
формальный характер, то при социализме, -- перечитывала Инга Сергеевна
фрагмент из много раз читанной ранее книги "Закономерности развития
социализма", выпущенной издательством "Мысль" в 1983 году, -- осуществлена
подлинная демократия и права граждан закреплены в конституции, охраняются
государством". И поскольку все это в совокупности свидетельствует о движении
социализма к высшей фазе -- коммунизму, то, по утверждению советских
идеологов, ни о каком его сближении с "загнивающим" капитализмом не может
быть и речи. Отрицание теории конвергенции было основано также на
идеологической концепции, согласно которой мирное сосуществование
определялось как "специфическая форма международной классовой борьбы", --
отметила для себя Инга Сергеевна. А между тем Горбачев свои самые первые
шаги начал с отрицания этого основного постулата советской идеологии,
осуществляя по существу революцию в стратегии взаимоотношений СССР с внешним
миром. И в этом состоял первый элемент его революции . Инга Сергеевна снова
открыла книгу "Перестройка и новое мышление", где прочитала: "Ядром нового
мышления является признание приоритета общечеловеческих ценностей и еще
точнее -- выживание человечества. Кому-то может показаться странным, что
такой упор на общечеловеческие интересы и ценности делают коммунисты.
Действительно, классовый подход ко всем явлениям общественной жизни -- это
азбука марксизма". И далее (спустя год, лишь год после XXVII съезда) генсек
в этой же своей книге подчеркивает: "В духе нового мышления были внесены
изменения в новую редакцию программы КПСС, принятую XXVII съездом партии, в
частности, мы сочли далее невозможным оставить в ней определение мирного
сосуществования государств с различным строем как "специфической формы
классовой борьбы" ". Выписывая эту цитату, Инга Сергеевна подчеркнула
последние строчки как ярко иллюстративные.
Революционный подход к формированию концепции внутренней политики СССР
также иллюстрирует самые первые шаги Горбачева на посту генсека, которые
тоже не были поняты многими, даже теми, на кого он опирался, -- записывала
Инга Сергеевна. -- Сколько досталось ему за это "побольше социализма"...
Общеизвестно принятое советской политической наукой определение
социализма: "Это общество, основывающееся на общественной собственности на
средства производства при планомерном развитии всего народного хозяйства...
Политическая власть (диктатура пролетариата в переходный к социализму период
и общенародное государство в условиях победившего социализма и перехода к
коммунизму) принадлежит трудящимся при руководящей роли рабочего класса.
Социализм -- это общество, возникновение и развитие которого неразрывно
связано с руководящей, направляющей деятельностью марксистсколенинских,
коммунистических партий, идущих в авангарде социального прогресса". "Если
правы те, кто нападал на Горбачева за его "побольше социализма", --
записывала Инга Сергеевна свои рассуждения, -- то в его расшифровке этой
формулы должно было бы быть указание на необходимость все большего
укрепления названных выше составляющих социализма, то есть укрепление
общественной собственности, построение коммунизма, укрепление руководящей
роли партии и т. п.". Но уже в своем докладе на XXVII съезде КПСС, определяя
критерии -- экономического развития, Горбачев, говоря об актуальности
проблем социалистической собственности, поднимает проблему воспитания
чувства хозяина у каждого члена общества, ставит вопрос о всемерной
поддержке формирования и разития кооперативных предприятий, призывает
"преодолеть предубеждение относительно товарноденежных отношений". И в этом
уже проявились первые основополагающие элементы концепции следующей
составляющей его революции -- осуществление радикальной экономической
реформы в стране. Скольким нападкам он подвергался за медлительность,
непоследовательность и нежелание отказаться от старых догм... Инга Сергеевна
открыла вышедшую в 1989 году в издательстве "Прогресс" книгу "Пульс реформ.
Юристы и политологи размышляют", где на странице 35 утверждается: "Если
необходимость советского социалистического государства и права в современных
условиях не ставится уже больше под сомнение, если история подтвердила, что
они не "умерли", если их дальнейшее развитие соответствует интересам
индивидов"... Захлопнув эту книгу, не дочитав и одной страницы Из-за ясности
содержания, Инга Сергеевна раскрыла следующую (из лежавших столбиком на
столе), стремясь там найти что-то адекватное тому уровню изложения реформ,
который определил Горбачев. Ею оказалась вышедшая в этой же серии в том же
издательстве и тоже в 1989 году книга под названием "Постижение. Социология,
социальная политика, экономическая реформа", где на странице 222 в статье Т.
Заславской она прочитала: "...При определении социализма на первый план
следует выдвинуть прежде всего такие его черты, которые делают этот строй
более прогрессивным и социально привлекательным, чем капитализм. Это прежде
всего то, что главную ценность социализма составляет человек -- его
развитие, благосостояние и счастье". На следующей странице среди прочего
было написано: "Нашей науке следует постоянно сверять ход перестройки
общественных отношений с критериями укрепления социализма, чтобы
своевременно информировать общество о возникающих отклонениях и
трудностях...".
И эти постулаты утверждались в 1989 году, тогда, когда уже все, кому не
лень, упрекали Горбачева за его "социализм с человеческим лицом". Размышляя
над этим, Инга Сергеевна вспоминала то время, когда первые слова о рыночной
экономике и все связанные с ней атрибуты -- "частная собственность", свобода
предпринимательства (самые основные антитезы социалистической теории), а
также приватизация, свобода перемещений и прочее -- вызывали протесты со
стороны блюстителей "принципов". Поэтому, когда необратимые процессы в
становлении и развитии рыночных отношений вынуждали идеологов искать
какие-то СВОИ, не похожие на капиталистические терминологию и понятия,
тогда-то и рождались такие из них, как "управляемый социалистический рынок",
"частнотрудовая собственность" и многие другие. Но ступень за ступенью,
конференции и совещания, мирные дебаты и митинговая ругань, рождение
кооперативов и первые ростки предпринимательства привели все же к тому, что
эти понятия уже не только перестали быть "яблоком реаздора", а "поселялись"
в качестве главных пунктов в законы и решения. И уже на проводимой Академией
общественных наук при ЦК КПСС (!) конференции "Через перестройку к новому
облику социализма" академик Абалкин, излагая свою позицию в отношении
реформ, подчеркнул, что ничего более гениального, чем рынок, мировая
цивилизация не придумала. И понятный (!) контингент, который составлял
преобладающее большинство сидящих в зале этого учреждения, однако, уже
воспринял эти слова как должное. А в сентябре 1990 года премьерминистр
Рыжков выступил на сессии Верховного Совета Союза с докладом о программе
перехода к рынку. Говоря о ситуации с принятием программ экономических
реформ, Собчак пишет: "...В самый трудный и драматический момент
окончательного выбора, когда от президента зависело буквально все и -- я в
этом уверен -- гражданское мужество одного человека спасло бы на Верховном
Совете СССР программу "500 дней", именно этого мужества мы не увидели...
Вместо плана экономической реформы было принято нечто несуразное вроде
гибрида бегемота с крокодилом, и называлось это чудо "Основными
направлениями"...". И далее Анатолий Александрович делает такую ремарку:
"Сейчас трудно говорить, почему это произошло, но не секрет, чье
нечеловеческое давление сломило волю руководителя страны. Имя этой силе --
номенклатура".
Инга Сергеевна снова раскрыла 47й номер "Огонька" за 1990 год, где она
ранее перечитала интервью с Ципко. Здесь, наряду с этим интервью, закладкой
была заложена статья Игоря Клямкина, дающая весьма емкое описание тогдашних
драматических событий. Названная "Октябрьский выбор президента", где
политолог (как он отмечает в подзаголовке) "пробует разобраться в том, что
происходило и произошло на нашей политической сцене с июля по октябрь 1990
года", статья являла не только не "сломление воли руководителя страны, а,
наоборот, поразительную стойкость, собранность и мудрость Горбачева в крайне
драматической ситуации, сложившейся при выборе экономической стратегии в
условиях "противоборства" двух во многом взаимоисключающих программ. "Во
всех этих программах, -- пишет Клямкин, -- при всех их достоинствах по
сравнению с правительственной было, как и многие считали, немало уязвимого.
Их авторы общедоступно не объяснили, как им удастся нынешние бумажки,
которые мы по привычке называем деньгами, заменить на настоящие деньги, не
вводя свободные цены; как они намерены, не имея настоящих денег, стабили
зировать экономику и заставить производителей и потребителей искать и
свободно выбирать друг друга; как они добьются, чтобы прекращение
центрального финансиро вания не привело к закрытию предприятий, продукция
которых нам с вами больше всего нужна, как они уговорят производителей,
выпускающих товары первой необходимости, продавать их по замороженным цена,
если другие предприятия смогут устанавливать цены по своему усмотрению.
Вопросы были, а убедительные ответы не всегда"... И далее статья Клямкина
дает еще один ответ на вопрос Собчака "Почему?". "К лету этого года, когда
начался нескончаемый парад суверенитетов, стало ясно, что республики не
будут больше послушно и безропотно следовать предписаниям центра. Поэтому,
-- отмечает Клямкин, -- нужно было готовиться к тому, что "парад
суверенитетов" станет парадом шестнадцати программ, пятнадцать из которых
начнут выполняться, а одна, принятая центром, останется на бумаге и станет
выразительным подтверждением его бессилия и безвластия. Горбачев, похоже,
все это понял". Инга Сергеевна, выписала эту цитату для иллюстрации своих
рассуждений. "Он понял, наверное, что правительство, не желающее поступаться
принципами, которыми уже поступилась жизнь, -- пишет Клямкин, -- ведет
страну к тому самому распаду, от которого оно хочет ее предотвратить. Вот
почему он пошел в августе на союз с Ельциным и создал группу для разработки
совершенно новой программы, которая, с одной стороны, устроила бы
республики, а с другой -- не оставила бы без работы центр. И вот почему, мне
кажется, -- продолжает Клямкин, -- он согласился с этой программой, которая,
хоть и ущемляла свободу Кремля, увеличивая свободу республиканских столиц,
но представителей этих столиц вроде бы устраивала. Но это не устроило
правительство и стоящие за ним силы... Центральные ведомства не могли
отказаться от своих притязаний на собственность республик, которая от них
уплывала, а вместе с нею уплывала и власть". И далее Клямким подчеркивает:
"Так Горбачев оказался перед выбором: или согласиться на правительственную
программу, которая не будет выполняться, или настаивать на своей программе,
пробивать ее через сопротивляющийся парламент, объявив войну всей
центральной бюрократии, всему правящему слою, то есть превратив себя из
реформатора... в революционного президента, но без и помимо народной
революции. Решив, очевидно, -- подчеркивает Клямкин, -- что между нелепостью
и чудом для политика выбора нет, он (Горбачев) попросил время, чтобы
попробовать соединить одно с другим. Ему говорили, что это невозможно,
однако ему ничего не оставалось, как взяться доказывать, что невозможное
возможно. Но еще до продумывания и предоставления доказательств президент
попросил взаймы у Верховного совета часть его полномочий, чтобы самому
принимать решения по важнейшим хозяйственным вопросам. Мне кажется, --
заключает политолог, -- что этот шаг не был должным образом понят и
оценен".(!) Инга Сергеевна поставила восклицательный знак, записав на полях
своего текста: "И опять Горбачев оказался загадкой, и снова он не был
"должным образом понят" и потому не имел необходимой поддержки". В одной из
своих ремарок о Горбачеве Собчак пишет: "Журналисты подметили, что у всех
побед Горбачева схожий сценарий. Его победы -- это взлеты после весьма
ощутимых снижений, когда противникам кажется, что дело сделано и Горбачев
уже политический полутруп, тут и следует его решительный, необыкновенно
мощный бросок". Если это действительно так, -- рассуждала Инга Сергеевна, --
если окружение Горбачева оценивало его способность на "необыкновенный мощный
бросок" в критических ситуациях, это должно было обеспечивать ему
определенный кредит доверия у его сторонников. Но (увы) ему нередко
приходилось сталкиваться с ситуациями подобными тем, которые описывает
Собчак о своей реакции на запрос Горбачева о тех самых дополнительных
полномочиях, которые упоминает Клямкин. Он, в частности пишет: "В начале
осени 1990 года в Верховном Совете встал вопрос о предоставлении президенту
дополнительных -- чрезвычайных полномочий. Я спросил, зачем они
понадобились, если президент СССР не использует имеющихся, чем навлек на
себя гнев Горбачева. Он либо не понял, либо не хотел понять мою позицию, как
личную обиду воспринял мои слова о диктаторских полномочиях и стал уличать
меня в политических играх: мол, Собчак на словах ратовал за усиление
исполнительной власти, но дошло до дела, и он показал подлинное лицо". Этими
рассуждениями Собчак сам демонстрирует, как неимоверно трудно было
Горбачеву. Так что "гражданское мужество одного человека" даже если этот
один и президент, вряд ли могло спасти программу "500 дней"! Инга Сергеевна
снова стала перелистывать свои прежние наброски, а также отложенную с
закладками стопку книг и журналов, решив наметить тот концептуальный
стержень, вокруг которого она будет строить свои рассуждения. "Следующий
элемент революции Горбачева, -- записывала она, -- формирование доверия и
уважения к народу, выразившееся, в первую очередь, в начатом им и
возглавляемом им процессе гласности . При реализации этой своей концепции
Горбачев столкнулся с тем, что общество не было готово к лидеру, который
относится к нему с уважением. Потому от Горбачева люди все время ждали
чего-то более привычного, то есть фактов неуважения, пренебрежения к себе.
Какие только слухи не ходили о предполагаемой судьбе Ельцина после его
выступления на пленуме ЦК КПСС, где он, вопреки предварительной "джентльмен
ской" договоренности с Горбачевым, поставил вопрос о своей отставке. Шутка
ли! Осмелился выступить против самого генсека! "Его уже и убили, и в
психушку отправили. Он уже никогда не выйдет на политическую арену", -- так
формулировал народ, хрянящий в своей отягощенной трагедиями памяти,
последствия "подвига" героясмельчака, как никто до того из власть имущих
приблизившегося к народу своим "хождением" по очередям и ездой в
троллейбусах, "как все". В книге "Исповедь на заданную тему" Ельцин сам
пишет об этом следующее: "7 ноября стоял у Мавзолея В. И. Ленина и был
уверен, что здесь я последний раз". Далее в книге после описания известных
злоключений, связанных с этим его выступлением на пленуме, Борис Николаевич
так описывает свою первую после этого пленума встречу с генсеком, которая
демонстриует не только политические, но чисто человеческие качества
Горбачева: "С Горбачевым мы не встречались и не разговаривали. Один раз
только столкнулись в перерыве работы пленума ЦК партии. Он шел по проходу, а
я стоял рядом, так что пройти меня и не заметить было нельзя. Он
остановился, повернулся ко мне, сделал шаг: "Здравствуйте, Борис
Николаевич". Я решил поддерживать тональность, которая будет у него.
Ответил: "Здравствуйте, Михаил Сергеевич"... А дальнейшее продолжение
разговора, -- пишет Борис Николаевич, -- надо вязать с тем, что произошло
буквально за несколько дней до этого". А произошло, как описывает Ельцин,
следующее. Борис Николаевич был приглашен на "очень острую встречу в Высшую
комсомольскую школу, где он в соответствии со "своими принципами" стремился
отвечать на "самыесамые неудобные вопросы", даже "на вопросы, какие
недостатки у товарища Горбачева". А между тем, когда у Бориса Николаевича
позже произошла названная выше случайная встреча с Горбачевым, у них после
описанного выше приветствия состоялся такой разговор, как его описывает сам
Ельцин. Горбачев спросил: "Что, с комсомольцами встречался?" -- "Да была
встреча, и очень бурная, интересная". -- "Но ты там критиковал нас, говорил,
что мы недостаточно занимаемся комсомолом?" -- говорит Горбачев. -- "Нет, не
совсем точно вам передали. Я говорил не "недостаточно", я говорил "плохо"
занимаются".
Горбачев "постоял, -- замечает Ельцин, -- видимо, не нашел, что
ответить. Несколько шагов прошли рядом. Я сказал ему, что вообще, наверное,
надо бы встретиться, появляются вопросы... Он ответил: "Пожалуй, да". Так,
по описанию самого Ельцина, повел себя генеральный секретарь ЦК КПСС
Горбачев в 1987 году, когда, как подчеркивает сам Борис Николаевич,
разговоры о недостатках руководителя страны и представить себе было
невозможно. "Мне часто задавали вопрос, -- пишет Ельцин, -- да потом я сам
себя спрашивал: почему все же он решил не расправляться со мной
окончательно. Вообще, с политическими противниками у нас боролись всегда
успешно... Мне кажется, если бы у Горбачева не было Ельцина, ему пришлось бы
его выдумать. Несмотря на его в последнее время негативное отношение ко мне,
он понимал, что такой человек -- острый, колючий, не дающий спокойно жить
забюрокраченному партийному аппарату, -- необходим, надо его держать
рядышком, поблизости"... Излагая эту мысль, Ельцин выявляет суть еще одного
элемента революции Горбачева -- формирование оппозиции . Поведение Ельцина с
самых первых дней его появления на политической арене являло первые ростки
оппозиции, которую Горбачев сам создавал, видя в этом путь преодоления
единовластия партноменклатуры, из заложников которой он сам хотел выйти.
Поэтому не случайно (как было известно по слухам "из достоверных
источников") Горбачев сам подбрасывал Ельцину "спасательные круги" на том
знаменитом пленуме. Особенно отчетливо это проявилось на ХIХ
партконференции, когда обсуждалась вызвавшая острые дебаты резолюция о
гласности, которая должна была дать "права гражданства" этому новому
явлению. Вся конференция с подачи Горбачева транслировалась по телевидению и
публиковалась в печати. В памяти всплыли эти смущенные, ошеломленные лица
партийных функционеров, всякого рода начальников и привилегированных особ,
не привыкших к открытому общению с народом и к беспощадности телекамер. И
конечно же, беспрецедентное выступление Ельцина, которое, по замечанию
Горбачева, предоставившего ему слово, должно было снять тайну с "истории,
связанной с его нашумевшим выступлением на пленуме ЦК". Выступая на этой
конференции, актер Михаил Ульянов сказал: "Это был действительно рубеж
истории нашей жизни". Однако истинным скачком на качественно иной рубеж
жизни страны явился Первый съезд народных депутатов. О значении этого съезда
и роли Горбачева нельзя сказать лучше, чем это сделал Ельцин в своей книге:
"Горбачев принял принципиально важное решение о прямой трансляции по
телевидению работы съезда. Те десять дней, которые почти вся страна, не
отрываясь следила за отчаянными съездовскими дискуссиями, дали людям в
политическом отношении гораздо больше, чем семьдесят лет, умноженные на
миллионы марксистсколенинских политиков, выброшенных на оболванивание
народа. В день открытия съезда это были одни люди, в день закрытия они стали
уже другими". Приведенная выше оценка Ельциным заслуг Горбачева в изменении
общественной жизни излагается им на стр. 171, но уже через несколдько
страниц (на 182й) утверждается: "Я помню, как Юрий Афанасьев на Первом
съезде народных депутатов остро и образно оценил только что избранный
Верховный совет, назвав его сталинскобрежневским. При всем моем уважении к
автору сравнения всетаки не соглашусь с его оценкой. Наш Верховный совет не
сталинскобрежневский -- это, скорее, завышенная, а может, и заниженная
оценка. Он -- горбачевский. Полностью отражающий непоследовательность,
боязливость, любовь к полумерам и полурешениям нашего председателя. Все
действия Верховный совет предпринимает гораздо позже, чем надо. Он все время
запаздывает за уходящими событиями, как и наш председатель"...
"Но в том-то и дело, -- рассуждала Инга Сергеевна, словно полемизируя с
теми, кто придерживался такого же взгляда на роль Горбачева на этом съезде,
-- что анализ того, что делал Горбачев, высвечивает обратное: он, наоборот,
опережал события и общественное сознание, ибо общественное сознание и те,
кто его выражал, не поспевали за его мыслью, что создавало много трудностей
на путях перестройки. Это особенно четко проявилось при усилиях Горбачева
реализовать следующий элемент его революции -- создание правового
государства ". Анатолий Собчак пишет: "...И надо отдать должное Горбачеву,
начавшему политическую реформу именно с идеи правового государства. Не
только консерваторы, но и многие демократически настроенные депутаты
поначалу не оценили того, что идея правового государства с самого начала
делала абсурдным сохранение монополизма КПСС. Ни зоркие к крамоле идеологи
партии, ни даже юристы этого не разглядели ... Было ясно, что правовое
государство -- это соблюдение закона и прав человека. Но никто не понял
очевидного: острие правовой идеи направлено точно в сердце Системы".
Инга Сергеевна несколько раз подчеркнула эти слова Собчака, выписав их
для своего доклада, ибо здесь снова появились слова: "не оценили ", "не
разглядели ", "не понял"... "Много позже я понял, -- пишет Собчак (снова
"позже понял", -- подчеркнула Инга Сергеевна), -- почему Горбачев пошел на
такую сложную и совершенно недемократическую систему выборов. Хорошо и
надежно отлаженный поколениями партийной селекции аппарат при прямых, равных
и тайных выборах не оставил бы демократам ни шанса на победу... Но Горбачев
и его интеллектуальная команда поставили аппарат в необычные,
нерегламентированные советской традицией условия". Далее, отмечая, что съезд
фактически начался за несколько дней до своего открытия, Собчак в числе
мероприятий по подготовке съезда называет встречу российских депутатов с
руководством партии и российским правительством. Встреча эта состоялась 23
мая в здании Совета министров РСФСР. "Я вышел и спросил, -- пишет Собчак, --
о том, как глава партии и государства представляет отношения партии и
народных депутатов. Спросил потому, что не давала покоя встреча в Смольном,
на которой руководитель Ленинградского обкома Юрий Соловьев пытался
инструктировать народных депутатов. Горбачев, -- подчеркивает Собчак, --
ответил корректно, ни враждебности, ни раздражения в его словах не было: --
Все будет решать съезд. Мы за вас, товарищи, решать не собираемся, а тем
более оказывать давление". На эту встречу, отмечает Собчак, приглашались
члены партии, но двери были открыты и перед беспартийными депутатами, а
Андрею Сахарову и Алесю Адамовичу даже предоставили слово. "Надо вернуться в
те дни, чтобы ощущать всю новизну такого акта, -- пишет Собчак и далее
подчеркивает: -- И самым важным, что прозвучало на этой встрече, были слова
Горбачева о том, что руководство партии не собирается давать
депутатамкоммунистам каких-либо указаний или оказывать давление на них с
позиций партийной дисциплины". Говоря о названном выше предсъездовском
совещании, Собчак отмечает: "Открытость, доброжелательность и, главное,
конструктивность горбачевского ведения этой встречи тоже поразили всех
депутатов. С ней контрастировала замкнутость, суровость и какая-то
отчужденность почти всех прочих членов Политбюро. Казалось, что они
чувствуют себя в этом зале явно чужими. И ни один из них в этот день не
промолвил ни слова". И далее автор говорит: "Когда сегодня я читаю некоторых
сверхпроницательных публицистов, задним числом утверждающих, что съезд от
"а" до "я" разыгран Горбачевым по им же написанному сценарию, я удивляюсь
только двум вещам: первое предвзятости, второе -- обыкновенной
невнимательности. Видимо люди, привыкшие во всем и всюду находить схему,
оказываются слепы, когда на их глазах разворачивается смертельная полемика
жизни и догмы. Разумеется, Горбачев придумал сценарий съезда. Но съезд
оказался победой нарождающейся демократии только потому, что этот сценарий в
конечном счете писала сама история. И у Горбачева хватило воли и учиться, и
следовать естественной силе вещей, принимать творческие, а не заранее
расписанные решения". Сейчас Инга Сергеевна с сожалением обнаружила, что не
сохранила той газеты, где было опубликовано интервью Сахарова, данное им
сразу после съезда, где Андрей Дмитриевич сказал, что он сам был удивлен и
не надеялся на то, что на Первом създе народных депутатов Горбачев дасть ему
одному из первых слово. И в том, что он предоставил слово одному из первых
Сахарову, был не только жест уважения к академику. Выпустив в начале работы
съезда Сахарова, характер выступления которого нетрудно было предугадать,
Горбачев словно открыл шлюзы нового уровня обсуждения проблем общественной
жизни, которые определили и новое качественное содержание уже этой
общественной жизни как таковой. Но люди запомнили не это, а запомнили то,
что Горбачев прервал одно из выступлений Сахарова, которое довело накал
страстей в зале до взрывоопасной черты. Правда, кто-то из депутатов в одной
из радиопередач, потом разъяснил, что Горбачев доверительно обратился к
одному из них с просьбой поберечь пожилого, столько выстрадавшего человека,
ибо зал своей реакцией может погубить его. Но этому факту никто не внял, ибо
эффектнее было обвинять Горбачева в том, что он согнал Сахарова с трибуны. В
скольких статьях и в скольких кино телекадрах муссировался этот эпизод! А
между тем в интервью, опубликованном в 31м номере "Огонька" за 1989 год,
Андрей Дмитриевич сказал: "Я с величайшим уважением отношусь к Михаилу
Сергеевичу Горбачеву". Что касается замечания Собчака о том, что на
предсъездовской встрече с депутатами Горбачев, будучи окруженным членами
Политбюро, вел заседании так, как хотел, как считал нужным, при полном
молчании и непричастности к его действиям этих самых членов Политбюро, то
значение этого факта высвечивается, если вспомнить существовавшие "правила
игры" власть имущих с общественностью. Если в то время, когда идеологический
контроль со стороны Политбюро был доминирующим, Горбачеву удалось вести
направление общественных процессов по своему усмотрению без сопротивления
Политбюро, то из этого факта рождается вывод, напрашивающийся сам собой: это
было началом того, к чему впоследствии пришел Горбачев, добившись одной из
величайших своих побед, когда партия добровольно уступила свою власть. И это
отражало еще один элемент революции Горбачева, смысл которого заключался в
консолидации всех сил общества для осуществления перестройки ... Сейчас,
ретроспективно анализируя основные этапы деятельности Горбачева, Инга
Сергеевна стала подругому воспринимать его доклад, посвященный 70летию
Октября. Развернутое вовсю широкомасштабное развенчание преступлений
сталинизма, стимулированное Горбачевым и его командой, волейневолей
порождало новый уровень и новое качество обобщений всей послеоктябрьской
истории. "Воздух" словно был наполнен словами о переоценках святая святых --
самой Революции, ее причин и последствий. И вот где-то в каком-то из своих
выступлений Горбачев дал понять, что в юбилейном докладе он что-то скажет.
Инга Сергеевна вспомнила, как гуманитарии тогда ждали, затаив дыхание,
"сверхжаренного", чем и так наполнялся каждый новый день перестройки. Но
несмотря на то, что этот юбилейный доклад под названием: "Октябрь и
перестройка: революция продолжается" был огромным шагом в открытии нового
пространства для переоценки истории и исторических деятелей (он содержал
новый импульс для разоблачения сталинизма, был снят запрет с Бухарина, были
обозначены гарантии необратимости перестройки), он все же не удовлетворил
ожиданий гуманитарной общественности, поскольку первая часть доклада об
оценке революции обнажала неискренн ость и таила опасность подрыва
авторитета Горбачева у радикально настроенной гуманитарной общественности.
"Ретроспективно анализируя события тех дней, можно с убежденностью
сказать, -- записывала Инга Сергеевна, -- что Горбачев тогда не мог себе
позволить рубить сплеча при такой разнородности общественного сознания". Она
снова вернулась к книге Собчака, где он об этом очень точно сказал: "Мы
живем в стране, где идеологические клише сильны даже тогда, когда сама
идеология уже приказала долго жить". Это же подтверждалось и теми слухами,
которыми полнился воздух в связи с подготовкой доклада Горбачева. Суть этих
слухов состояла в том, что при обсуждении проекта доклада на Политбюро
Горбачев вроде бы сказал, что "от нас ждут, что о некоторых вещах мы скажем
больше, но и меньше сказать нельзя". А в это время кто-то выкрикнул: "А
больше и не надо!". "Юбилей -- это момент гордости. Юбилей -- это момент
памяти. Юбилей -- это момент размышлений. Юбилей -- это и взгляд в будущее",
-- так начал Горбачев свой доклад, как бы предоставляя этим каждому выбрать
свой собственный путь к истине. Он не хотел никого оскорблять, запугивать,
"ставить к стенке" и в то же время давал каждому возможность переоценивать
ценности. В этом был весь верный себе Горбачев, суть поступков которого
состояла в том, чтоб не делить людей на белых, красных и пр. Свое кредо по
этому вопросу он излагает в книге "Перестройка и новое мышление": "Мы не
ставим так вопрос, будто перестройку надо вести с другим народом, с другой
партией, с другой наукой, с другой литературой и так далее. Нет. Мы ведем
перестройку все вместе, всем миром. Весь интеллектуальный потенциал надо
привести в действие. По себе вижу, как мы все меняемся в ходе перестройки".
Он понимал, чем чревато противостояние для народа, истерзанного
постоянными поисками врагов среди самого себя, тем более что тенденции
именно к таким формам противостояния не замедлили проявиться сразу же, как
стало ясно, что горбачевская перестройка носит именно революционный
характер. В памяти Инги Сергеевны всплыли факты недоумения в обществе,
которые вызвала предложенная Горбачевым идея о совмещении функций первых
секретарей партийных комитетов и советских органов. Сколько возгласов
разочарования и непонимания слышалось тогда. Инга Сергеевна снова взяла
книгу Ельцина и открыла то место, где он вспоминает о ХIХ партийной
конференции: "Предложение в докладе, -- имеется в виду доклад Горбачева, --
о совмещении функций первых секретарей партийных комитетов и советских
органов для делегатов оказалось настолько неожиданным, что здесь рабочий,
выступая, говорил, что ему это "пока непонятно ". Я как министр скажу: мне
тоже. Для осмысления нужно время. Это слишком сложный вопрос, а затем я,
например, предлагаю по этому вопросу провести референдум". Борис Николаевич
здесь отражает недоумение очень многих полагавших, что Горбачев решил таким
образом сохранить "руководящую" роль первых секретарей. И только
впоследствии, стало понятно , что этой мерой первый секретарь был поставлен
перед необходимостью держать ответ перед народом, избираясь в председатели
совета. Трудно представить более разумное, более точное решение, казалось
бы, неразрешимой в СССР мирным путем задачи ликвидации монополии партии на
власть. Этот маневр не мог быть идеей, родившейся "на злобу дня". Это
глубокий теоретический вывод, открытие -- на уровне глубокого научного,
каких мало в общественной науке. Инга Сергеевна вспомнила, что, когда в
начале перестройки вновь возродился отмененный застоем КВН (Клуб веселых и
находчивых), одной из самых популярных шуток кавээнщиков стала: "Партия, дай
порулить". Люди повторяли эти шутки, как самые остросюжетные анекдоты, в
которых подразумевался самый невероятный парадокс, ибо никто никогда не мог
всерьез подумать о том, чтоб партия добровольно, хоть на миг, "отдала руль".
"Когда на XXVII партийном съезде, -- пишет Собчак, -- Михаил Горбачев сказал
о необходимости равенства перед законом каждого человека, независимо от
занимаемой им должности и положения, многие просто не обратили внимания , --
опять "не обратили", "не поняли!", -- пометила Ингра Сергеевна. -- Мало ли
какие правильные и справедливые слова произносились в отчетных докладах
нашими генсеками! И только профессионалы -- политологи и юристы -- отметили
: впервые за семь десятилетий тезис о равенстве перед законом был
распространен на работников партии. Никогда еще в советской истории не
звучала тема "закон и партия", не было ни одной работы, ни одной статьи, где
бы рассматривалось правовое положение КПСС". "И вместе с тем Горбачев, --
писала Инга Сергеевна, -- остерегался скоропалительных, несвоевременных
шагов. Разработанный им способ добровольной отдачи партией своей власти и
поддержания ею основных идей перестройки -- это плод глубоких изысканий не
только великого политика, тонкого психолога, но и в высшей степени
образованного гуманитария, прекрасно чувствующего механизмы общественных
процессов". Собчак в воспоминаниях, связанных с отменой 6й статьи, не без
горечи отмечает, что решить вопрос об отмене 6й статьи вначале демократам не
удалось, потому что они не учли тщательность аппаратной подготовки II
съезда, в результате чего, 60 процентов депутатов их не поддержали. И далее
он подчеркивает: "Я знаю людей далеких от коммунистических воззрений,
которые летом 1989 года считали, что отмена 6й статьи может привести к
кровавому хаосу и гражданской войне". Однако, как констатирует Анатолий
Александрович далее, "прошло всего два месяца после окончания II съезда, и
на Февральском пленуме ЦК едва ли не единодушно принимается решение об
отмене 6й статьи, партия отказывается от монополии на власть и открывает
дорогу многопартийности... Что же случилось? -- рассуждает Собчак. -- Почему
же за каких-то два месяца столь резко все изменилось? Для меня решения
Февральского пленума оказались вполне неожиданными ", -- опять
"неожиданными"! -- подчеркнула Инга Сергеевна. И далее Собчак отмечает:
"Одна лишь характерная деталь: практически все выступающие на том пленуме,
негативно отнеслись к предложению генсека об отмене 6й статьи. Более того, в
самых резких тонах -- клеймили "всех этих неформалов", "так называемых
демократов" с их плюрализмом и прочими новшествами. Говорили о дискредитации
партии и социализма и были настроены весьма решительно. А потом также
единодушно проголосовали за отказ партии от монополии на власть. Только ли
рефлекс повиновения руководству сработал тогда? Для меня до сих пор, --
подчеркивает Собчак, -- остается тайной , -- и опять "тайна!", -- пометила
Инга Сергеевна, -- как Горбачев сумел убедить "свой" Центральный комитет.
Может быть, это была одна из самых серьезных его побед". Вспоминая в деталях
события, Инга Сергеевна более чем когда-либо прониклась сутью драматизма тех
дней, когда эта великая победа Горбачева не была должным образом понята и
оценена, несмотря на то что она была осуществлена в рамках логики его
концепции доверия к людям.
И эта победа -- самый поучительный , самый оптимистический пример
истории России. И в этом проявилась основополагающая идея концепции
Горбачева, суть которой состояла в том, что преобразования в обществе должны
быть революционными по содержанию и эволюционными по форме. И это был
единственно возможный мирный путь переустройства общества. Доверие к народу,
истинное желание демократических преобразований страны как бы естественным
образом исключало у Горбачева стремление к закреплению, усилению и тем более
культивированию своей личной власти. И это являлось еще одной составляющей
революции Горбачева . В том самом интервью Сахарова журналу "Огонек", он в
ответ на вопрос журналиста о наличии правовых гарантий, исключающих
возможности установления единоличной диктатуры, правозащитник ответил:
"Правовых гарантий нет... Но есть важнейший фактор -- то, что сам Горбачев
явился инициатором перестройки четыре года назад. Мы должны все время
помнить, что он уже сделал для страны. Это фактор и политический и
психологический, и исторический. Его мы тоже не можем списывать со счета.
Кроме того, опасность, о которой шла речь, -- потенциальная. Мы всетаки
должны действовать так, чтобы облегчить Горбачеву движение по пути
перестройки, и сделать невозможным, насколько в наших силах, скатывание
вправо".
Об этом же пишет и Клямкин: "Президент, если ему суждено двигаться в
сторону демократии, будет делать это с той же скоростью, с какой демократия
будет усиливать сама себя незавимо от него и тех сил, с которыми он должен
считаться. Тогда он, кстати, не сможет и ей помешать, если выяснится, что он
за ней не может поспеть. А пока не будем вводить себя в заблуждение, полагая
будто мы слабы лишь потому, что наш президент недостаточно демократ". Инга
Сергеевна закрыла папку, предавшись молчаливым рассуждениям о роли
гуманитарной науки в процессе перестройки. Перед ней лежала раскрытая книга
Ельцина на той странице, где автор упрекает Горбачева в том, что он
действовал вслепую и не имел теории. Безусловно, Борис Николаевич прав в
том, что для осуществления любого важного этапа общественного развития нужна
теория, нужно знать, "откуда мы вышли" и "куда мы идем", о чем он
неоднократно говорит на страницах своей книги. Вызывает искреннее почтение
его понимание значения теории в управлении обществом и призывы к работе над
ней. Да и сам Горбачев это хорошо понимал. Еще в самом начале перестройки в
своей речи на том самом совещании заведующих кафедрами общественных наук он
подчеркнул: "Теория необходима не только для перспективной социальной и
политической ориентации. Она нужна буквально для каждого нашего шага
вперед". Но в проблеме соотношения теории и практики в управлении обществом
-- суть драмы истории общественного развития. В технике сразу ясно, что если
теория неправильная либо недоработана, то поезд не поедет, спутник не
полетит, конвейер не заработает, а если и взлетит, поедет, заработает, то
рано или поздно остановится, взорвется, выдаст брак. С обществом все гораздо
сложнее. Здесь все то, что "не едет, взрывается, выдает брак" заметно не
сразу и не всегда опосредуется прямо с теорией. А вместе с тем, "очередные
задачи" очередной власти не ждут! Что же делать? Остановить жизнь общества,
выждать пока кто-то создаст теорию, а затем эти задачи решать? И как
определить критерии верности социальных теорий. К примеру, социалистическая
идея! Сколько умов было ею охвачено во многие века! "Идея социализма...
стала для меня идеей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры
и знания. Все из нее, для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса", --
писал Белинский в одном из своих писем в начале 40х годов прошлого века.
Сколько времени, сил и жизней потрачено на попытки теоретичес кого описания
и практическую реализацию этой идеи! И можем ли мы, гуманитарии, сказать,
что теоретические изыскания в этой области способствовали пониманию того,
что же истинно, а что ложно в этой идее? Что в этой идее способствовало
гуманизации жизни людей, их социальной защищенности, уравновешиванию
интересов, уравниванию возможностей, а что, наоборот, породило беспросветную
несправедливость, оскорбительную уравниловку? Что оказалось в этой идее
несбыточной мечтой, идеалом, Дульсинеей Тобосской человечества, а что --
непростительной ошибкой? Что в этой идее возвысило человека, а что унизило
его, закабалив его инициативу творчество, ущемив свободу? Что в ней
способствовало развитию общественных процессов, а что -- торможению и
деградации? И почему мы иногда слово "социализм" употребляем как
ругательство, а иногда (например, когда речь идет, например, о Швеции или
Швейцарии) как высшую похвалу? И почему в стране, отмечающей семидесятилетие
жизни под лозунгами этой идеи, ее новый лидер начинал перестройку под
девизом: "Так жить нельзя"? А как нужно? Кто подскажет этой стране, которая
все время ставит на себе эксперименты, а потом при неудачах мучается
вопросами "кто виноват? и "что делать? Руководителю страны очень трудно
совмещать деятельность и практика, и теоретика. Руководитель страны
предполагает наличие команды экспертовпрофессионалов, интеллектуалов,
которые и должны быть мозговым центром. Но в чьем лице? Какого рода
профессионалы, какой профессии: экономисты, социологи, философы, политологи?
Выходит, что гуманитарная наука не выдержала проверку на способность что-то
сделать конкретное, когда от нее это потребовалось. Ну пусть наша
"социалистическая" гуманитарная наука, скованная ранее цепями идеологии, не
способна ни на что! Но, где же достижения мировой гуманитарной науки?! Кто
предсказал и дал анализ того, как предотвратить великие социальные
потрясения хотя бы XX века? А есть ли она вообще -- гуманитарная наука?!
Естественные и технические науки изменили весь облик планеты, преобразовали
все стороны ее жизни! Это их результат. А что сделали мы, гуманитарии? Мы
даже не выработали систему гуманитарных принципов пользования
научнотехническим прогрессом, потому его плоды часто превращаются в свою
противоположность. Что сделали мы, чтоб совершенствовать общество, человека,
чтоб исчезла (или хоть сократилась) зависть, ненависть, брошенные дети,
наркомания, преступность? Где наши гуманитарные "теории относительности",
"теории малых частиц" и "законы сохранения энергии"? Все века общество
тратит огромные средства на содержание гуманитариев. Мы ничего не производим
в материальной сфере. Но если наша деятельность не приносит значимых для
жизни общества плодов в духовной сфере, то нужны ли мы? Инга Сергеевна
встала и, сложив руки на груди, начала ходить по комнате, ощущая чувство
стыда за свою гуманитарную науку и ее беспомощность. Все более раздается
голосов за отставку Горбачева, вот его рейтинг уже на третьем месте. И
придет другой, желающий поднять свою страну, сделать жизнь ее народа
достойной. И что? Как он это сделает? Кто ему подскажет? Урок драмы
Горбачева показывает, что не на кого было ему опереться, чтоб избежать проб
и ошибок. И если эти пробы и ошибки, к несчастью, были б теми же, по которым
шли предыдущие семьдесят лет, издерганные нервы страны могли вызвать
кровоизлияние, ведущее к смертельно опасному параличу. Инга Сергеевна вдруг
изумилась тому, что ей почему-то легче выражать свои мысли в медицинских
терминах. Действительно, почему вдруг появились медицинские термины
применительно к общественным явлениям? Почему не нашлось, как назвать то,
что назвали "шоковой терапией". И вдруг ей стало предельно ясно, что и
Горбачев, не имея возможности опереться на гуманитарную науку, в своем
стремлении к переустройству общества взял на вооружение те принципы, которые
заложил Гиппократ в основу медицины: не навредить ; лечить не болезнь, а
больного ; руководствоваться концепцией холизма (то есть философией
целостности, рассматривая все общество как единый организм, отвергая любые
тендеции его размежевания); не вторгаться преждевременно в (общественный)
организм при проявлении признаков отклонения от нормы, а дать сначала
возможность самому организму справиться; и главное, -- исходя из того, что
всякую болезнь легче предотвратить, чем лечить, Горбачев самое большое
внимание уделял профилактике . Но пройдет время, люди будут ставить фильмы
типа "Воспоминания о будущем" или "...о прошлом", чтоб разгадать тайну
Горбачева. А пока есть возможность всем оправдаться, получить индульгенцию ,
сославшись на то, что мы не поняли "загадок Горбачева", и никто ни в чем не
виноват, ибо существует презумпция невиновности . Инга Сергеевна снова
раскрыла папку со своим текстом и выписанными цитатами, чтобы интереса ради
подсчитать, сколько раз ей пришлось прочитать слова "не понял" (ли), "не
заметили ", "не обратили внимания ", "не оценили ", "тайна ", "загадка " и
т. п. применительно к деятельности Горбачева даже в этом небольшом обзоре
литературы. И не самый кропотливый подсчет выявил число 15! Она с грустью
усмехнулась и после небольшой паузы записала вывод, к "отшлифовыванию"
которого запланировала вернуться после отпуска, перед началом учебного года.
"Итак, самый общий обзор позволяет вычленить восемь основных элементов
революции Горбачева. Конечно, такое членение весьма условно, ибо эти
элементы взаимосвязаны и взаимообусловлены, но все же такая классификация
оправданна в том смысле, что она вырисовывает масштаб того пути, который
прошла страна за эти шесть лет"...
Инга Сергеевна пробежала глазами написанное и упрекнула себя: "Ведь я
упустила еще один элемент революции Горбачева: личный пример отношения к
супруге !.. (а следовательно, в определенном смысле модель поведения). Но и
этого опять никто не понял... даже сами женщины", -- с грустью заключила она
и, закрыв папку, положила ее в ящик, где ей положено было лежать нетронутой
до конца лета.
dd>
РАИСА МАКСИМОВНА
Фрагмент из романа "Презумпция виновности"
Потрясение и глубокий поворот в современной российской истории Горбачев
произвел не только на поприще обществненно-политической жизни, но и в
стимулировании изменения положеня женщины в обществе и в семье, так как само
явление такой новой "первой леди", как его супруга, было поистине
революционным...
.. . И, с моей точки зрения, истинной драмой можно назвать то, что
народ , (и, к сожалению, даже женщины ) не хотели понять сути поисходящего с
появлением четы Горбачевых. . Привычная зависть к внешней блистальности,
затмевала людям глаза на те усилия которая тратила Раиса во имя сотворения
иной "экологической" среды для своих соотечественниц. И как считает дочь Ирина
( которую цитирует Грачев ) за то, что она была всегда рядом с мужем " мама
расплатилась своим здоровьем". И все же, я думаю, что неслучайно, в фильме
Светланы Сорокийной под названием "Первая, "Первая леди" скорбящий Горбачев
заключает, что Раиса Максимовна прожила счастливую жизнь..
Невольно вспоминаются слова Л. Толстого которыми он начинает " Анну
Каренину": "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая
семья несчастлива по-своему". Если вдуматься, по существу эти слова отражают
глубокую драму и парадокс нашей жизни людской. Суть этой драмы в том, что
мы-люди-человеки, куда более изобретальны в недружелюбии, враждебности,
ссорах и конфликтах, чем дружбе и любви.И потому конфликты, противостояния,
страдания и зло, которое чиним другу другу, более разнообразны, и нередко
более привлекательны для подражания. А повседневные позититвные отношения
выглядят однотипно и одноообразно.Но можно ли назвать эти "похожие друг на
друга" "семейные счастья" счастьем?! Не являются ли они лишь видимостью
счастья? А подлинные счастья- все разные, а их уровень и масштаб зависит от
нашего творчества, от устртемленного в отношении друг друга к постоянному
поиску открытий. Примером такого счастья является известная всему миру ,
реальная а не вымышленная, " love story", которой в книге Грачева специально
посвященны две главы, названия которых говорят сами за себя:"Две половинки
яблока" и "У него была мания ее величия"..
"Зная Горбачева,-пишет автор,- трудно было даже предположить, что,
обидевшись на"неблагодарную" страну и не пошедших за ним избирателей, он
расстанется с политикой и "удалится в семью"...Формула "вернуться к семье"
для него была лишена смысла уже хотя бы потому, что еще со времени
студенческой свадьбы никогда из нее не отлучался.Его союз с "Захаркой", -
так он окрестил Раису, обнаружив в ней сходство с девушкой, изображенной на
картине Венецианова под этим названием, - стал для обоих тем ядром, вокруг
которого на разных орбитах вращались все остальные частицы, составлявшие
личную и политическую вселенную Горбачева. Этот союз был не только
счастливым браком от Бога, но и идейным, и рабочим..."
Фрагмент главы "Закон перехода отрицания в борьбу противоположностей"
Инга Сергеевна в этот момент подняла с пола приготовленную на выброс страницу газеты с программами радио и телевидения последней недели сентября. Под заголовком "Легко ли быть женой президента" помещена фотография обложки книги Р. Горбачевой "Я надеюсь",которая была написана до путча. А ниже, на всю страницу -- фрагменты из этойкниги. "В нашей жизни было все, -- пишет Раиса Горбачева, -- радости игорести, огромный труд и колоссальное нервное напряжение, успехи и поражения, нужда, голод и материальное благополучие. Мы прошли с ним через все это, сохранив первозданную основу наших отношений и преданность нашим представлениям и идеалам. Я верю: крепость духа, мужество, твердость помогут мужу выдержать сегодня небывалые испытания тяжелейшего этапа нашей жизни. Я -- надеюсь".
А в октябрьском журнале "Огонек", который лежал под газетой,
под рубрикой "Женский Олимп" сообщается, что по результатам опроса
общественного мнения, кому присвоить звание "человека месяца" среди женщин,
играющих заметную роль в общественнополитической жизни страны, Раиса
Горбачева заняла второе место после Галины Старовойтовой...
Инга Сергеевна вспомнила конференцию "Проблемы комплексного изучения
человека", проходившую в феврале 1988 года в Москве, в те дни, которые
навсегда остались символом наступающей весны в прямом и переносном смысле
слова, как будто это было вчера: и новый Дом политпросвещения ЦК КПСС, где
проходила конференция, и роскошные холлы, и конференцзалы, и торжественную
нарядную публику, и экспонаты выставки -- все, что создавало атмосферу
приподнятости и ожидания чего-то особенного. Это "особенное" уже предвещала
полученная заранее программа конференции с названиями заседаний, круглых
столов и составом участников. Среди них: академики Г. Марчук, А. Аганбегян,
Т. Заславская, Н. Бехтерева, Н. Мойсеев и др., членкорры Л. Абалкин, С.
Шаталин и др., писатели С. Залыгин, Д. Лиханов, А. Адамович, олимпийский
чемпион и писатель Ю. Власов, известный социолог БестужевЛада, драматург А.
Гельман, журналист Ю. Черниченко, прославившиеся своими публицистическими
статьями Н. Шмелев, Г. Попов, И. Клямкин, Ю. Афанасьев и многие другие
представители гуманитарной элиты страны. Сдав в гардероб шубу, она подошла к
зеркалу. Темносиний бархатный костюм красиво облегал фигуру. Белый шелковый