Метс Михаил Сергеевич
История третья

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Обновлено: 20/10/2012. 24k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  • Тусклые рассказы. Истории про это самое
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    − Ветер! Ветер! − выкрикивала Муза Николаевна, то умирая, то вновь воскресая от наслаждения и восторга. − Белый снег! Белый снег! Ведь она была − поэт. Ее звали − А. Блок. А вы что, не знали? Ее звали Блок Александр Александрович. Она только что написала поэму "Двенадцать" и буквально на днях (а вы что, не знали?) получила за нее Ста-лин-ску-ю премию. И она абсолютно точно знает, на что ей эту Сталинскую премию употребить. Она купит себе квартиру в кооперативном писательском доме на улице Ленина и будет в этой отдельной квартире совершенно отдельно от всех прочих писателей жить. Именно так! А вы что, голубчик, не знали?
    •   Эх, петроградские трущобы!
       А я на Пряжке родился,
       Да по трущобам долго шлялся,
       И грязным делом занялся.
       Старинный ленинградский романс
       (запись В. Шефнера)
      
      
       Читатель. Тебе еще не надоели наши герои (ИМЕТСЯ В ВИДУ ГЕРОИ РОМАНА "ДВАЖДЫ ДВА ВОСЕМЬ", ЧАСТЬЮ КОТОРОГО ЭТОТ РАССКАЗ ЯВЛЯЕТСЯ. М. МЕТС)? Давай на часик-другой отдохнем от них. Давай-ка вернемся в далекий и яростный 1964 год. Давай − черт возьми! − на пару часов посетим берега полноводной красавицы-Пряжки.
      
       В далеком 1964 году на берегах полноводной красавицы-Пряжки располагалось немало всевозможных зданий и учреждений. Здесь и гремевшая на весь Петербург Никольская городская психушка, здесь и расположенная визави Никольской психушке родная автору этих строк 235 школа, здесь и распространявшая одуряюще теплые, сладкие и несказанно травмировавшие детскую душу автора запахи кондитерская фабрика им. Самойловой (быв. Бормана), здесь и принадлежавший некогда быв. Борману Шоколадный домик, такой изящный и маленький, что его хотелось украсть, незаметно спрятав в карман, здесь и неуютный, огромный, мрачный, больше похожий на больницу или завод, нежели на жилье, дворец великого князя Александра Александровича, окруженный высокой, наполовину съеденной патиной, медной решеткой с зелеными вензелями в виде двух перевернутых "А", здесь и растерявший за годы блокады свою красоту Дом Сказки, здесь и расположенный визави Дому Сказки ничем не примечательный безликий доходный дом, несший на своем скучноватом фасаде мраморную мемориальную доску: "В этом доме с ... по ... жил и умер поэт Александр Блок".
      
       Да, мой читатель! Велик и славен город святого Петра и в нем вокруг иного случайно уроненного плевка может набраться поболее достопримечательностей, чем во всей, прости меня Господи, деревеньке Кучково, более известном под именем − город Москва.
      
       Но к делу, читатель. К делу.
      
       Для нас с тобой дом с мемориальной доской интересен, собственно, тем, что в нем − с... и по... − жила и умерла обычная ленинградская старушка Муза Николаевна. Причем проживала она в той же самой квартире (в ее времена − коммуналке), где некогда жил и умер поэт Александр Блок.
      
       Муза Николаевна была обычной петербургской старушкой и, следовательно, идеалисткой. Она по праву принадлежала к тому пленительному племени седых и восторженных старых дев, глядя на которых любой, не до конца изгадивший душу человек начинает помаленьку оттаивать и с неподдельной печалью думать о том, что через каких-нибудь десять, пятнадцать, ну, самое большее, двадцать лет, таких вот чудесных старушек уже и вовсе не будет и окончательно восторжествуют меркантилизм и голый расчет. Но проходит и десять, и двадцать, и даже все тридцать лет, и ничего не меняется: на смену одним идеалисткам приходят другие − такие же хрупкие, седые и восторженные и уже грядущие поколения начинают потихоньку оплакивать неминуемое и скорое исчезновение этих чудесных дам, ведать не ведая о том, что идеализм этих идеалисток − совершенно неистребим и не хуже голого практицизма укоренен в действительности.
      
       Итак, привычной средой обитания Музы Николаевны был стопроцентный, чистейшей невской воды идеализм. Причем идеализм вполне безобидный − литературный. Роль кумира и фетиша в нем исполнял поэт Александр Блок.
      
       И хотя Муза Николаевна принадлежала к людям как бы от самого рождения культурным, к людям, для которых культурность − точно такой же отличительный, резко кидающийся в глаза признак, как для других людей − громкий голос, рыжие волосы или двух-с-чем-то-метровый рост, но, при всей своей утонченности и культурности, Муза Николаевна была еще и человеком абсолютно не книжным и у того же горячо любимого ею Блока не помнила наизусть и пары строк. Откровенно говоря, она из горячо любимого ею Блока вообще ничего не помнила, за исключением хрестоматийного:
      
       Ветер. Ветер. Белый снег.
       Ветер. Ветер. На ногах не стоит человек.
       Ветер. Ветер. На всем белом свете .
      
       И, хотя, согласитесь, весьма и весьма мудрено представить, ну... например, пушкиниста, знающего лишь: "Тятя, тятя, наши сети..." − или исследователя творчества, скажем, Тургенева, не читавшего ничего, кроме "Му-Му", но факты все же на редкость упрямая вещь. Яростная блоколюбка и блокоманка Муза Николаевна знать не знала и ведать не ведала никаких принадлежащих перу ее кумира стихов. Более того, ни в каких его стихах Муза Николаевна и не нуждалась.
      
       Блок был для нее тем же, что для деревенской бабы − Христос.
      
       И она о нем ровно столько же и знала.
      
       Но ни одна деревенская баба не жила, не сочтите за богохульство, в самом Вифлееме, в тех же самых яслях, где родился ее Господь, а вот Муза Николаевна − жила. И от сознания ежеминутно совершаемого ею святотатства невыразимо страдала.
      
       Жить в месте сакральном было для Музы Николаевны невыносимо нравственно тяжело. Ей было горько видеть на кухне тупые следы кавалерийского палаша, которым в годы разрухи лично рубил дрова Александр Александрович и ежевечерне наблюдать, как эти, священные для нее следы равнодушно попирает своими кирзовыми сапогами бравый прапорщик Подбутылко. Ей было досадно думать, что в крохотной угловой комнатке, где жила теперь чета тихих татар Хабибуллиных, некогда спала Любовь Дмитриевна − Прекрасная Дама. И уж вовсе невыносимо было для нее даже помыслить о том, что за тоненькой стенкой, в просторной соседней зале, там, где теперь храпит и бранится во сне жилец Моргачев, располагался некогда кабинет Александра Александровича и была написана поэма "Двенадцать", включая и столь поразившие ее бессмертные строки:
      
       Ветер. Ветер. Белый снег... и т.д., и т.п.
      
       (Каждое же посещение уборной, учитывая, что это была именно та уборная, которую некогда посещала и Любовь Дмитриевна и... и сам Александр Александрович, было для Музы Николаевны... нет, этого не поймет никогда и никто!)
      
       Будучи человеком энергичным, Муза Николаевна с таким положением отнюдь не смирялась. Отнюдь. Ни за что! Будучи человеком энергичным и деятельным, она изо дня в день бегала, суетилась, хлопотала, отчаянно требовала, чтобы квартиру расселили и устроили в ней музей, или музэй, как с гордым санкт-петербургским прононсом выговаривала сама Муза Николаевна.
      
       Жильцы дома вяло поддерживали идею организовать музэй. Всем им давно хотелось покинуть осточертевшие коммуналки.
      
       К середине 1964 года идея − организовать музэй - вполне и до конца овладела массами. Везде: в коридорах и в комнатах, в прихожей, на кухне и даже в ванной изо дня в день все громче и громче звучало: музэй! музэй! музэй! (Жильцы квартиры, сами того не замечая, давно уже стали произносить словечко "музей" в аристократической транскрипции Музы Николаевны). Громко: музэй! и осторожно, шепотом: толстиков.
      
       (Человек с кургузой фамилией "Толстиков" занимал в те годы ту же самую должность, что раньше Киров и Жданов).
      
       Музэй. Блок. Толстиков.
       Толстиков. Блок. Музэй.
      
       Изо дня в день повторяли жильцы.
      
       ...Хотя, говоря откровенно, жильцов коммуналки, конечно, немного смущало, что смешные старушки, вроде Музы Николаевны, и этот раздражающе красивый и надменный человек, писавший что-то стихами, могли иметь хоть какое-то отношение к величественному слову толстиков. Но, как убеждала жильцов сама матушка-жизнь − могли. И жильцы, смиряя гордыню, признавали, что жизнь − штука сложная, и какую-то роль в ней могут сыграть и стихи.
      
       Ну а Муза Николаевна торжествовала. И будучи, как и все идеалисты, крайне практичной во всем, что хоть как-то касалось ее идеала, она тут же решила использовать это свое торжество и придать желательный крен Вопросу о Печке.
      
       Вопрос о Печке был застарелый и крайне больной вопрос. Уже целых пятнадцать лет − с сорок девятого по шестьдесят четвертый год − выступавший в коридор угол печки-голландки мешал коллективу жильцов.
      
       Мешал абсолютно всем, кроме, естественно, Музы Николаевны, которой печка тоже мешала, но был неприкосновенна и свята, как и все, чего касался своей рукой Александр Александрович.
      
       Чисто физически печь занимала от силы метр и обходить ее было легче легкого. Но... как это часто бывает, практически все: вся многолетняя безнадюга коммунального житья, вся затаенная ненависть к этому раздражающе красивому человеку, слушавшему в переполненном зале какие-то до головной боли непонятные смычки, вдруг выплеснулись... нет, ты понял меня, читатель? Не просто все − ВСЕ : уличный хам, обматеривший безответного Хабибуллина в пятьдесят девятом, бесплатная путевка в Гагры, так и не доставшаяся патологически жадному жильцу Моргачеву в тридцать седьмом, шикарная грудастая баба, проигнорировавшая тогда еще младшего сержанта Подбутылко в сорок шестом в Чехословакии, сплошные пятерки по алгебре, которые с сорок девятого по пятьдесят третий (включительно) год получал неприятный рыжий еврей по фамилии Глазман, короче, − вся десятилетиями копившаяся в душах жильцов гражданская скорбь вдруг разом вскипела и выплеснулась на чуть выпирающий в коридор угол печки-голландки и печку решили снести.
      
       (Быть может, жильцам казалось, что после выноса печки начнется иная − справедливая и хорошая − жизнь? Такая, короче, жизнь, в которой и пятерки по алгебре, и шикарные бабы, и бесплатные путевки в Гагры начнут доставаться не чужому наглому дяде, а им самим? Чего не знаем читатель, того не знаем. Мы твердо знаем одно: печку решили снести).
      
       Но решение это, подобно сотням и сотням других, столь же выпестованных и выстраданных, и не менее наболевших решений, как-то измельчало и высохло на долгом пути к осуществлению. Сначала − хочешь не хочешь − ждали, когда вернется из отпуска жилец Моргачев, в чью комнату печка выходила фасадом. Ну, а потом... а потом Муза Николаевна (а Муза Николаевна вовсю протестовала и швыряла в соседей целые вороха негодующих слов: культура, поэзия, овеществленная историческая память, слушайте музыку Революции и т.д., и т.п., − чем, естественно, только раззадоривала жильцов и лишь дополнительно раздувала похоть их коллективного произвола), потом Муза Николаевна впервые спрягла величественное слово толстиков с легкомысленными словами музэй и блок.
      
       И здесь... здесь застарелый Вопрос о Печке вдруг высветился с совершенно нежданного краю. Жильцы квартиры вдруг вспомнили, что слово музэй находится в неприятном родстве со словом советская власть. (Шутки с которой − плохи). Жильцы вдруг припомнили, что и сам этот раздражающе красивый и раздражающе непонятный человек не всю свою жизнь слушал в переполненном зале какие-то там смычки, что он успел написать еще и поэму "Двенадцать" (Революцьонный держите шаг!), где, оставаясь все так же раздражающе непонятным (почему, например, революцьонный, а не революционный?) сумел сослужить этой власти ха-арошую службу.
      
       Так что какое-то время печку сохранял страх. Ну, а потом, когда рядом со словами музэй и блок зазвенело вдруг сладкое, словно грешная командировочная любовь, словцо расселение, ни о каких покушениях на печку уже не могло быть и речи. Путь-дорога в счастливую жизнь пролегла вдруг вовсе не через снос, а через благоговейное и бережное хранение проклятой печки.
      
       Что оказалось - увы! - чепухой.
      
       Все: и противоестественный союз фамилий "Толстиков" и "Блок", и эфемерное торжество Музы Николаевны, и какая-то якобы польза, которую якобы как-то можно извлечь из стихов, − все это оказалось чистой воды ахинеей и понадобился всего один день − да какой там день! − буквально полдня, буквально пара часов, чтоб реализм действительной жизни все это раз и навсегда развеял.
      
       День этот, правда, начинался как Торжество. Как полный триумф победившей химеры. Музу Николаевну академик (академик!) Хрусталев на своей личной (личной!!) "Волге" ("Волге"!!!) отвез в Смольный.
      
       В СМОЛЬНЫЙ...
      
       ************************************************************
      
       Собственно говоря, это было уже не просто себе Торжество.
       Собственно говоря, это был такой УСПЕХ, для которого простая человеческая речь и слов-то не содержит.
      
       ************************************************************
      
       Итак, ровно в 14.00 на своей изумрудно-зеленой "Волге" за Музой Николаевной заехал академик Хрусталев. Все соседи: и давным-давно вернувшийся из отпуска жилец Моргачев, и бессловесная чета Хабибуллиных, и бравый прапорщик Подбутылко, и вечно нетрезвый доцент Николаев с кафедры марксизма-ленинизма, − все были в сборе (на кухне), когда раздался веселый автомобильный гудок, и к подъезду подкатила новая "Волга" академика.
      
       − Эт за Никалавной, − равнодушно прошамкал жилец Моргачев, − у ей совещание.
      
       − В Смольном? − лениво поинтересовался доцент Николаев.
      
       − Ага, в Смольном.
      
       − Говорили же ж, что в исполкоме, − как бы для одного приличия посомневался доцент.
      
       − Да не, в Смольном. В Смольном, − все так же бесстрастно повторил жилец Моргачев, как бы самим этим ледяным равнодушием намекая на какие-то иные, не так уж давно миновавшие времена, когда совещания в Смольном были и для него не в диковинку.
      
       "Волга" еще раз весело забибикала, из обшарпанной двери подъезда выпорхнула расфуфыренная в пух и прах Муза Николаевна, академик Хрусталев (седой высокий старик с не по-советски прямой спиной) галантно распахнул перед нею блестящую дверцу, они уселись на заднее сиденье, "Волга" фыркнула и покатилась вдоль Офицерской.
      
       *************************************************************
      
       Вернулась Муза Николаевна поздно вечером и целых два дня ничего никому о совещании в Смольном не говорила. Спрашивать не решались − мешал заработанный ею в последнее время авторитет. Но с каждым часом любопытство соседей росло, а авторитет ее падал.
      
       − Так что... Никалавна, − наконец в пятницу вечером осторожно спросил ее прапорщик Подбутылко (все они снова были на кухне: и жилец Моргачев, и бессловесная чета Хабибуллиных, и вечно нетрезвый доцент Николаев с кафедры марксизма-ленинизма), − так что... Никалавна, − продолжил он, − решили чего-нибудь... в Смольном?...
      
       − О, да, решили! − беззаботно прощебетала Муза Николаевна и машинально взяла со стола запечатанную пачку пельменей. − Товарищ Толстиков обещал! − лицо ее просияло, а голосок зазвенел "Пионерской зорькой". − Товарищ Толстиков обещал! Что музэй Александра Блока − будет!
      
       − Ка-агхда? − осторожно поинтересовался бравый прапорщик Подбутылко.
      
       − В тысяча! Девятьсот! Семьдесят! Третьем году!
      
       − Ка-а-агхда?!!
      
       − В тысяча девятьсот семьдесят третьем году ...
      
       − Через де-е-евять лет?
      
       − Ну, да... через девять лет. В данный момент в исполкоме нет де...
      
       − Старая ты дура!
      
       И, распушив ее заковыристой офицерской бранью, бравый прапорщик Подбутылко вышел.
      
       − Старая ты жопа! − прокричал и вышел нервный жилец Моргачев.
      
       Осуждающе покачав головами, покинула кухню бессловесная чета Хабибуллиных.
      
       − Ма-а-ать твою йоб! Ма-а-ать твою й-й-йоб!!! − простонал, как всегда, нетрезвый доцент Николаев и тоже вышел.
      
       Тысяча девятьсот семьдесят третий год был цифрой нелепой, обидной. В тысяча девятьсот семьдесят третьем году люди, может быть, будут летать на Марс. В тысяча девятьсот семьдесят третьем году, может, уже и денег не будет. Может, уже ни Моргачева, ни Хабибуллина не будет в этом тысяча девятьсот семьдесят третьем году. Загадывать на целых девять лет вперед мог лишь человек недалекий, наивный.
      
       *************************************************************
      
       Муза Николаевна осталась на кухне совершенно одна, сжимая в руках чуть размякшую от жары пачку пельменей.
      
       В трех зазря включенных конфорках еле слышно потрескивал газ. Укрепленное под потолком радио играло "Болеро" Равеля.
      
       Никогда и никто из жильцов не смел ругать ее... матом. Любой из них понимал, что если он вдруг осмелится прибегнуть в ее присутствии к нецензурной ругани, случится... нечто ужасное. Нечто совершенно непредсказуемое. Но вот сегодня это случилось, и неожиданно выяснилось, что она абсолютно ничего не способна сделать в свою защиту. Абсолютно ничего. Ее могут обругать, ударить, унизить, ее могут даже убить, а она абсолютно ничего не сможет сделать.
      
       Абсолютно ничего!
      
       Муза Николаевна испуганно выпустила пельмени.
      
       Ей нужно срочно уйти. Ей нужно срочно уйти из этой ужасной и очень опасной квартиры.
      
       Ей нужно срочно уйти. Просто взять − и уйти. В широкий и яростный мир. К простым и добрым советским людям.
      
       Муза Николаевна выбежала в прихожую. Сорвала, любовно прижала к груди и тут же, о чем-то задумавшись, уронила на пол вырезанный из "Огонька" портрет Александра Блока. Постояла. Аккуратно надела пальто, намотала кашне, аккуратно примерила перед зеркалом свою любимую черную шляпку с узенькими полями, и, так и оставшись в серых матерчатых шлепанцах, раскрыла дверь и выбежала наружу.
      
       Она неслась вниз по лестнице. Все смешалось в ее голове: и блестящая, изумрудно-зеленая "Волга", и академик Хрусталев, вежливый, как англичанин, и длинная кроваво-красная дорожка Смольного, и товарищ Толстиков, немножко вульгарный, но, в целом, довольно милый, и эта твердо обещанная им цифра: "1973 год", и перекошенное от ненависти лицо прапорщика Подбутылко, и эти его слова "Старая ты дура!" (не-ет: "Старая ты жопа!") и последовавшие вслед за ними потоки грязной и нецензурной ругани.
      
       Муза Николаевна вздрогнула. Последний раз ее оскорбляли... нецензурно поздней осенью сорок первого года. Они ехали в эвакуацию в холодном, продуваемом всеми ветрами телячьем вагоне, и этот огромный рабочий с Кировского вдруг ни с того, ни с сего как заорет на нее: "Ах, ты, сука, да именно из-за таких блядей, как ты, мы сейчас в такой жопе!" − а потом как вдруг схватит ее своими огромными, сплошь исколотыми перстнями и якорями ручищами и на полном ходу вдруг как выкинет из вагона!
      
       И она очень-очень больно ударилась попой о мерзлую землю, а потом очень-очень долго догоняла свой эшелон и ей совсем-совсем было есть, и она продала все-все свои носильные вещи, кроме крошечных дамских часиков марки "Ракета" (а часики эти она бы, конечно же, не продала б ни за что, ведь она загадала: пока тикают часики, бьется Ванечкино сердце).
      
       Но Ванечку все равно убили.
      
       *************************************************************
      
       Муза Николаевна бежала вдоль темной, скупо подсвеченной желтыми фонарями Офицерской: мимо запертых булочной и домовой кухни, мимо института Лесгафта с белой статуей бегуна за темно-зеленой оградой, мимо ощетинившегося строительными лесами недостроенного Дома Быта, мимо небесно-голубой синагоги, мимо несоразмерно огромного, напоминающего выброшенный на сушу океанский корабль Дворца культуры имени Первой пятилетки, мимо залитого водопадом огней Театра оперы и балета имени Кирова, мимо памятника композитору Римскому-Корсакову, мимо памятника композитору Глинке, − она все бежала, бежала и бежала и время от времени с наслаждением выкрикивала: "Ах, ты, сука, да именно из-за таких блядей, как ты, мы сейчас в такой жопе!"
      
       Ей было жутко и весело. Она была рабочим с Кировского завода. У нее были мускулистые, толстые, сплошь исколотые перстнями и якорями руки и никто − ни прапорщик Подбутылко, ни жилец Моргачев, ни даже... да-да!... ни даже сам товарищ Толстиков ей ровным счетом ничего не могли сделать.
      
       (Ровным счетом ничего!)
      
       − Ветер! Ветер! − выкрикивала Муза Николаевна, то умирая, то вновь воскресая от наслаждения и восторга. − Белый снег! Белый снег!
      
       Ведь она была − поэт. Ее звали − А. Блок. А вы что, не знали? Ее звали Блок Александр Александрович. Она только что написала поэму "Двенадцать" и буквально на днях (а вы и не знали?) получила за нее Ста-лин-ску-ю премию. И она абсолютно точно знает, на что ей эту Сталинскую премию употребить. Она купит себе квартиру в кооперативном писательском доме на улице Ленина и будет в этой отдельной квартире совершенно отдельно от всех прочих писателей жить. Именно так! А вы что, голубчик, не знали?
      
       − Ветер! Ветер! − кричала она, когда два равнодушных, как смерть, санитара запихивали ее в карету "Скорой помощи". − Белый снег! Белый снег!
      
       − Ре-бя-та! − кричала она сбежавшейся на скандал и радостно улюлюкавшей ей вслед декабристской шпане. − Чи-тай-те повесть Алексея Максимовича Горького "Молодая гвардия!" Чи-тай-те поэму Александра Александровича Блока "Хо-ро-шо!" Ведь вы пионэры, ребята! А это самое-самое главное! Самое-самое главное! Вы - пионэры! Ветер! Ветер! Белый снег...
      
       Карета умчалась.
      
       *************************************************************
       А печку все-таки разобрали.
      
       И жилец Моргачев отвез ее к себе на дачу в Комарово.
      
       *************************************************************
       А музей Александра Блока открылся лишь 25 ноября 1980 года.
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Обновлено: 20/10/2012. 24k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.