Lib.ru : Метс Михаил Сергеевич. Как я был тысячником

Метс Михаил Сергеевич
Как я был тысячником

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]

Размещен: 24/10/2012, изменен: 24/10/2012. 20k. Статистика.

Скачать FB2

Аннотация:
С тех пор прошло тридцать лет. И мне ничего сейчас не стоит достоверно и красочно описать, как я скомкал эту рублевку и швырнул ее Кольке в лицо. Но мне не хочется лгать. Я эту бумажку не скомкал. Я ее аккуратно сложил и спрятал в карман. После чего возмущенно промямлил что-то насчет того, что, мол, буквально на днях верну Кольке все его поганые деньги. (Что было, конечно, пустой похвальбой. В седьмом-восьмом классе я так же мог скопить и вернуть четырнадцать этих рублей, как сейчас - четырнадцать миллионов.)

Как я был тысячником

(фрагмент романа "Записки лузера")

Лет сорок назад я вдруг неожиданно разбогател. Я стал обладателем воистину сказочного для человека тринадцати лет богатства. В моем непосредственном распоряжении имелся целый чирик, плюс я мог поучаствовать в разруливании финансового потока объемом еще в сто тридцать рэ.

Это материальное благополучие повстречалось со мной как нельзя более кстати, ибо описываемый мною период - середина седьмого класса - был одной из самых мрачных и трудных эпох моей жизни. На меня навалился целый ворох несчастий: я вдруг совсем перестал расти, у меня была двойка по алгебре и (впервые в жизни) тройка по литературе, у меня был "неуд" по поведению за третью четверть и - в придачу ко всему этому - постоянные и жутко изматывающие конфликты с родителями. Я давно уже не был ни третьим по росту, ни четвертым по силе, и в шеренге, выстраивавшейся на физкультуре, от почетного места рядом с Вовкой Буханцевым и Мишкой Крыловым перекочевал в самый-самый конец, туда, где ошивалась прежде просто не замечаемая мною пузатая мелочь вроде Кости Гречина, Мишки Крапкина и сплошь покрытого диатезными язвами Колюнчика Иванова.

С этим самым Колюнчиком мы в конце концов и подружились. Кроме унизительно малого роста нас с ним объединяли проблемы в семье. Ни у него, ни у меня не было нормальной семейной жизни. Колькин отец был полярником и годами пропадал в Антарктиде. Мать была простой преподавательницей вуза, но дома тоже почти не бывала. Их просторную четырехкомнатную квартиру в основном занимали две бабушки: Георгия Леонидовна (родная бабушка Кольки) и Виктория Леонидовна (ее сестра). Сестры терпеть не могли друг друга, что не мешало им, в прочем, дуэтом ненавидеть Колькину мать. Мать им, естественно, отплачивала взаимностью и, насколько я мог судить, не особо при этом любила и вечно слонявшегося по антарктидам отца. Короче, весь этот странный и неуютный дом объединяло только одно - всеобщая истерическая любовь к изъеденному диатезом Кольке.

Как легко догадаться, эта собранная с бору по сосенке семейка не отличалась особенной гостеприимностью. Но я умудрялся обедать там дважды в неделю. Как же это у меня получалось? А вот так...

Как я вам уже говорил, описываемый нами период - середина седьмого класса - был одной из самых мрачных и трудных эпох моей жизни. У меня была двойка по алгебре и (впервые в жизни) тройка по литературе, у меня был "неуд" по поведению, я совсем перестал расти и погряз в постоянных и крайне изматывающих конфликтах с родителями. Плюс - какие-то странные изменения произошли с моей психикой. Я стал вдруг абсолютно невосприимчивым к любым полутонам и намекам. И когда бедный Колька обреченно вздыхал: "Ну что, Миш, ко мне?" - я почему-то считал, что недовольная мина на Колькиной роже - это так, одна видимость, и что обе Колькины бабушки лишь для проформы бормочут: "Ну во-от... опять заявился этот..." - и что на самом-то деле обе эти старушки при виде меня в глубине своих старческих душ расцветают майскими розами. Кроме этого я почему-то стал считать, что в общении с Колькиными родичами самый естественный тон - это чуть снисходительная ирония, и от единожды выбранной манеры общения не отступал.

Короче, в тринадцать с половиной лет я превратился в законченного идиота. И даже умудрился добиться того, что изъеденный диатезом Колька, поначалу жутко гордившийся дружбой со мной, со временем стал на меня покрикивать и поглядывать сверху вниз.

* * *

И вот наконец наступило утро того рокового дня.

21 апреля 197... года.

Первым уроком у нас была алгебра, перед которой все мы обычно тряслись мелкой дрожью. Но на Кольке в тот день и вообще лица не было.

- Коль, ты чего, домашку, что ли, не сделал? - участливо спросил его я.

Колька буркнул в ответ нечто неопределенное.

- Да не ссы, пронесет! - приободрил его я с тем большей безмятежностью, что у меня-то домашка была сделана. - Не ссы, короче, в компот, там повар ноги моет!

- Да нет, - еле слышно пробормотал осторожно усаживавшийся за переднюю парту Колька. - Домашку я сделал. У меня, Миша, вот.

И он показал мне краешек чего-то розового.

- Да ты нормально покежь!

- Т-с-с! - прошипел осторожный Колька. - Не дай Бог хоть кто-то заметит!

И он опять показал мне краешек чего-то ярко-розового. Или даже малинового - как его диатезы.

Я вгляделся получше.

Это был ЧИРИК.

Нормальный кирпично-красный чирик с чуть нахмуренным профилем В. И. Ленина.

- Ё-паный в рот! - выпалил я. - Ну ты, блин, и бо-га-тень-кий Бу-ра-ти-но!!! Откедова?

- Т-с-с, - проартикулировал одними губами Колька, - чирик - это херня. Их ТАМ еще много.

- Кого?

- Чи... чириков.

- Где?

- На га-зо-не...

- Да на каком, блин, га-зо-не?

- Да тиха ты!

Вошла Нина Андреевна. Это была пожилая, высохшая, словно вобла, преподавательница алгебры и геометрии, которую весь наш класс... да что там наш класс!.. вся наша 235-я школа боялась до судорог, до икоты. Лично на меня рефлекторно внушаемый Ниной Андреевной ужас действовал крайне нелепо: я напрочь переставал хоть что-нибудь понимать.

Не буду вам врать, что, мол, я - человек с шибко выраженными математическими способностями. Мне их Господь, к сожалению, не дал. Но худо ли, бедно ли, а всего через год я поступил в одну из лучших в стране физмат школ. И хотя до тамошних звезд типа Мирлина или Неймана было мне как до неба, я там все же учился и дураком не слыл.

На уроках же Нины Андреевны я не понимал НИ ХРЕНА.

Ни единого звука и буквы.

А с годами наша взаимная ненависть достигла такого накала, что и сами алгебра с геометрией стали казаться мне какими-то буржуазными лженауками, выдуманными лично Ниной Андреевной с одной-единственной целью - испортить мне жизнь.

Вот и сегодняшняя объясняемая Ниной Андреевной тема - квадратные уравнения - была для меня тайной за семью печатями. И проталкиваемая Ниной Андреевной мысль о том, что у одной задачи могут быть целых два решения, казалась мне полным и очевидным бредом. Идиотской фантазией обезумевшего от безграничной власти тирана.

Кроме того (что вполне естественно), намного больше любых посетивших бедовую Ниночкину голову идей меня интересовала жгучая Колькина тайна. Но Колька не менее моего опасался Нину Андреевну и не мог в открытую трепаться на алгебре. И только тогда, когда Ниночка позвала к доске своего любимчика Сашку Бернгарда и они с ним вдвоем вознеслись в недоступные всем остальным алгебраические эмпиреи, Колька оглянулся и прошипел:

- Там еще туева хуча денег.

- Где?

- На-га-зо-не.

- Да на каком, блин, газоне?

- У-нас-во-дво-ре!

Короче, за те шесть-семь минут, что Ниночка с Саней вырисовывали на доске три типа парабол, по-разному расположенных относительно оси абсцисс, Колька успел рассказать, что, отправляясь сегодня в школу, он нашел во дворе целую кучу денег. Рублей чуть не сто. А, может, и тысячу. Короче, такую туеву хучу советских денег, что он даже не решился ее забрать и, вынув один-единственный чирик, оставил все денежки - там, где нашел.

У них во дворе. На газоне.

(На задах ресторана "Висла".)

Я думаю, излишне рассказывать, как мы с Колькой, мучительно ерзая, ждали звонка, как кубарем ссыпались в гардероб, как, наплевав на следовавший за алгеброй урок физкультуры, сломя голову побежали к Колькиному дому на улице Дзержинского. Не стоит, наверное, разводить психологию и расписывать по минутам, как мы, задыхаясь, подбежали к газону и как, не веря в свой фарт, практически сразу отыскали среди прошлогодней травы подмокшую скибку красных червонцев, перевязанных узкой банковской ленточкой. На ленточке было крупно написано: "240". Но бумажек под лентой оказалось только четырнадцать.

(Очевидно, неплохо гульнувший в соседней "Висле" гражданин часть этих денег все ж таки пропил.)

Червонцы, не буду вам врать, нашел и поднял с газона Колька. Я при этом только присутствовал.

********************************************************************

...Наша первая мысль была вовсе не о дележке (это была наша вторая мысль). Нашей самою первой мыслью было - поскорее покинуть место преступления.

Мы опрометью выбежали на Гороховую. Какими-то темными, припахивающими кошачьей мочой переулками выскочили на Фонтанку. Потом неведомо как оказались возле зеленой ограды Юсупова сквера. И только у этой высокой фигурной ограды мы наконец успокоились и вновь приобрели способность логически мыслить.

- Надо спрятать деньги, - выпалил Колька.

Что ж, он был прав. Бродить с такою космической суммой по городу было опасно.

- Где?

- У меня дома.

- А родичи?

- Сейчас у меня одни бабки. Чего-нибудь им насвистим. Скажем, что позабыли физкультурную форму.

- Оба сразу?

- Ты им до фонаря.

Собственно, до фонаря мы им оказались оба. Вернее - ей, ибо дома в тот день была одна Георгия Леонидовна. Вообще-то Георгия была старушкой со странностями и периодически пребывала в одном из двух диаметрально противоположных настроений: в утонченно-лирическом или же в воспаленно-стервозном.

Сегодня, на наше счастье, был день поэзии.

И лишь только мы с Колькой, осторожно полязгав ключом, приоткрыли входную дверь, Георгия Леонидовна тут же неспешно выплыла из своей комнаты и задумчиво посмотрела на нас. В своей правой руке она сжимала очки, а в левой - растрепанный том "Консуэлло".

То, что Г. Л. сегодня накоротке с литературой, выяснилось с первого же ее слова: Кольку она вдруг назвала Колюшенькой, а меня - Мишуткой (в обычном, не дружном с музами состоянии духа она обращалась к нам собирательно-презрительно: "мо-ло-ды-е-лю-ди").

Георгия даже не поинтересовалась, чего это, собственно, мы заявились домой в половине одиннадцатого. Она лишь спросила, не хотим ли мы чаю. Нам с Колькой, естественно, было не до чаепитий, но и отказываться мы не могли - это могло возбудить подозрения. Так что мы, не сговариваясь, выказали слегка преувеличенную радость по поводу этого незапланированного пиршества.

Георгия, радушно кивнув головой, провела нас на кухню, где, заложив столовым ножом роман, тут же пошвыряла на кухонный стол чашки и блюдца, после чего осторожно достала надтреснутую саксонскую вазочку с собственным (более качественным и дорогим, нежели у скуповатой Виктории Леонидовны) песочным печеньем, вынула из холодильника "Минск" масленку, бухнула на зажженную конфорку чайник и возвратилась к себе - продолжать наслаждаться бессмертным шедевром Жорж Санд.

Мы с Колькой, наскоро подавившись чаем, тоже через пару минут утекли к нему в комнату. Я встал на шухере, а Колька залез на высокую табуретку и вытащил с верхней полки восьмой том Жюля Верна. Раскрыв его на никем не читаемой повести "Черная Индия", он спрятал туда тринадцать мокрых десяток. Четырнадцатую он протянул мне.

Весь остаток дня теперь вспоминается мне как одно бесконечное празднество. Правда, наряду с физкультурой мы прогуляли еще и урок географии. И даже чуть-чуть (на пять с половиной минут) опоздали на физику. Но какое это могло иметь значение? Имея в кармане по ДЕСЯТЬ рублей, а в восьмом томе Жюля Верна (только, пожалуйста, т-с-с!) еще НЕМНОГО, разве же можно было печалиться?

И когда физичка, обожавшая похохмить, но делавшая это настолько неостроумно, что ее шуткам смеялся один Костя Гречин, при нашем сконфуженном входе в класс как всегда выдала: "Приветствуем героев спорта!" - мы с Колькой заржали первыми и потом, хоть тема урока "Равноускоренное и равнозамедленное движение" вроде бы и не давала особенных поводов для юмора, мы все время лыбились от уха до уха, а уж когда физичка наконец-то произнесла свою излюбленную, повторяемую из урока в урок остроту: "Тебе хоть кол на голове теши, а ты все будешь думать, что это гребешок", - мы с Колькой грохнули так, что не только заглушили принужденный хохоток Кости Гречина, но и заразили смехом весь класс: и Мишку Крапкина, и Аньку Кабаеву, и Мишку Крылова, и даже давным-давно позабывшего о приключившемся с ним в далеком четвертом классе конфузе бывшего фарцовщика Валерика Турчанинова.

А уж когда началась долгожданная двадцатиминутная перемена, мы с Колюнчиком оттянулись по-полной.

Кто хиппует, тот нас поймет!

Ровно минута ушла на то, чтоб спуститься на первый этаж в столовую, две с половиной минуты забрала очередь, а потом... потом начался настоящий грабеж буфета:

- Три коржика по шесть копеек, две... нет, тоже три ром-бабы, полный стакан сметаны... Сосиски есть?.. Две, нет, три, нет, четыре сосиски, одно яйцо под майонезом, два глазированных сырка и... Что? Как вы сказали, Маргарита Алексеевна? А не хватит ли?.. Ну, если это способно доставить вам удовольствие, то я сочту своим непременным дол... (удивленно вскинутые брови буфетчицы) ...Короче, сколько с меня? Рубель шестьдесят восемь? А у вас сдача с десятки будет?

Потом был урок английского (тема "Thе irregular verbs"), посвященный в основном доеданию ром-бабы, а после него наступила свинцовая тяжесть в желудке и возник почти непреодолимый позыв на послеобеденный сон, но - поскольку уроки уже закончились - ни о каком послеобеденном сне не могло быть и речи, а был коллективный неспешный поход в мороженицу на углу Римского-Корсакова и Садовой, куда мы, два пресыщенных жизнью богатея, пригласили еще Мишу Крапкина, торопливо сожравшего четыре порции крем-брюле, в то время как мы с Колькой в свои залитые тройным сиропом вазоны только для виду тыкали ложечками.

Следующий день протекал практически так же интересно. А на третий день деньги кончились.

Я не могу вам сказать, что Колька совсем своих денег не тратил. Он их, естественно, тратил. Но тратил, в отличие от меня, с умом. При этом я не имею в виду те тринадцать десяток в восьмом томе Жюля Верна. Они лежали целехонькие. Но даже от самого первого, добытого еще без меня червонца у него оставалось значительно больше половины. А у меня уже не было ни копья.

Все утро третьего дня я ждал, что Колька сам предложит мне денег и богатейская жизнь продолжится. Однако Колька молчал. Тогда я, слегка покраснев, попросил у него еще чирик. На что Колька, глядя мне прямо в глаза, спокойно ответил, что у него осталось только пять пятьдесят шесть.

- Как? - удивился я. - А те?! Те деньги?

Колька, все так же глядя мне прямо в глаза, объяснил, что спрятанные в восьмом томе Жюля Верна червонцы трогать нельзя. Эти деньги пойдут на дело. Колька давно мечтает купить себе фотоаппарат.

После чего вздохнул и выдал мне трешницу.

Вяловатый разгул продолжился. Мы вновь пригласили с собой Мишку Крапкина и вновь посетили всю ту же слегка уже поднадоевшую нам мороженицу на углу Римского-Корсакова и Садовой. Причем платил за всех я. И при этом чувствовал себя приживалой.

Этот скучный кутеж обошелся мне ровно в два сорок. На оставшиеся шестьдесят копеек я купил четыреста грамм карамелек "Старт" и честно поделил их между собою, Мишкой и Колькой.

На следующий день я попросил у Кольки рубль.

Коля поморщился:

- А тебе не кажется, что ты - обнаглел? - спросил он меня.

Я ответил, что мне не кажется.

- Хорошо, я дам, - все так же спокойно ответил Колька. - Но только учти, что это - в последний раз. Я очень не люблю попрошаек.

И он протянул мне рубль.

С тех пор прошло тридцать лет. И мне ничего сейчас не стоит достоверно и красочно описать, как я скомкал эту рублевку и швырнул ее Кольке в лицо. Но мне не хочется лгать. Я эту бумажку не скомкал. Я ее аккуратно сложил и спрятал в карман. После чего возмущенно промямлил что-то насчет того, что, мол, буквально на днях верну Кольке все его поганые деньги.

(Что было, конечно, пустой похвальбой. В седьмом-восьмом классе я так же мог скопить и вернуть четырнадцать этих рублей, как сейчас - четырнадцать миллионов.)

...Итак, я спрятал рублевку и не стал на этот раз приглашать с собой ни иуду Кольку, ни явно чего-то ждавшего Мишку Крапкина. Я пошел бродить по городу в одиночку.

Ноги сами несли меня к осточертевшей мороженице на углу Римского-Корсакова и Садовой, но я себя пересилил и свернул в кондитерскую на Театральной. Там я купил тяжелую банку сгущенки и тут же, у кассы продырявил ее случайно завалявшимся в кармане гвоздиком.

Если не жадничать и дырочку сделать не слишком большой, то одной банки сгущенки может хватить на целый вечер.

И вот, то и дело прикладываясь к увесистой баночке, я побрел на Мойку, к Дому учителя.

В этом доме когда-то убили Гришку Распутина.

Вы хоть знаете Гришку? У него был хрен - ей Богу, не вру! - тридцать пять сантиметров, и этим своим супер-пупер-хреном он перетрахал буквально всех баб в Петербурге. И за это его приревновавшие аристократы-мужья и убили. Прямо здесь и убили. Прямо в Доме учителя.

Правда, это было давно. Еще до революции.

А сейчас - при коммунистах - в этом Доме учителя организован читальный зал. Я частенько туда захожу, когда мне совсем уже некуда деться. Не все ж ошиваться у Кольки, а куда мне тогда - домой?

Там мне никто не рад.

Вот я и хожу себе в Дом учителя и читаю там всякие умные книжки. И сегодня я тоже возьму одну офигительно умную книжку - "Что такое жизнь с точки зрения физика?" Шредингера - и, посасывая сгущенку, буду весь вечер читать ее. И мне будет хорошо. У меня двойка по алгебре, у меня "неуд" за третью четверть, на мне висит невозвратный долг, у меня постоянные и очень изматывающие конфликты с родителями, но мне все равно будет сейчас ХОРОШО.

Вот так-то.

Оставить комментарий

Обновлено: 24/10/2012. 20k. Статистика.

Рассказ: Проза

Связаться с программистом сайта.

Метс Михаил Сергеевич Как я был тысячником

Метс Михаил Сергеевич
Как я был тысячником