Метс Михаил Сергеевич
Батька Кондрат

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Размещен: 03/11/2012, изменен: 17/11/2012. 17k. Статистика.
  • Глава: Юмор
  • Дважды два восемь (фрагменты)
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ОСТОРОЖНО, ГРОТЕСК! ЛЮДЯМ БЕЗ ЧУВСТВА ЮМОРА ЧИТАТЬ НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ. Судя по походке, батька был крепко не в духе. Не разбирая пути-дороги, он пер прямо на нас, и, поравнявшись с Евстафием Яковлевичем, остановился и грозно зыкнул: - Кто такой и откуда?- Евстафий Яковлевич Голопупенко, - отчеканил тов. Голопупенко. - Единожды Герой Социалистического Труда и Трижды... т.е., пардон, Дважды Еврей Советского Союза! Местный житель.- Еврей?! - батька грозно насупил лохматые брови и тяжко жевнул суперменской челюстью. - Еврей? - повторил он и тут же смягчился. - Что ж, я евреев люблю. Про меня тут всякое говорят, но ты, Голопупенко, раз и навсегда запомни: я евреев люблю.
    •   ОСТОРОЖНО, ГРОТЕСК! ЛЮДЯМ БЕЗ ЧУВСТВА ЮМОРА ЧИТАТЬ ЗАПРЕЩАЕТСЯ!
      
      Фрагмент романа "Дважды два восемь". Краткое содержание предыдущих серий: задолжавший браткам бизнесмен Иванов сбегает от них на Тот Свет и встречает Дважды Еврея Советского Союза Е. Я. Голопупенко. Дважды еврей похищает Большую Жидо-Масонскую Книгу, стоящую, по его словам, миллионы. Чтобы ее рассмотреть, оба пытаются скрыться в глухой лесной чаще. Но их и там настигает главный местный начальник батька Кондрат.
      
      
      ИТАК:
      
       ГЛАВА ПЯТАЯ
       БАТЬКА КОНДРАТ
      
      
       Много их, сильных, злых, и веселых... . Н. Гумилев
      
      
      ...По заросшей густой осокой поляне к нам шел невысокий и кряжистый, разросшийся не ввысь, а вширь человек в сиреневой пляжной панамке, прикрывавшей хорошо, если треть, его блестящей атлетической лысины. Кроме пляжной панамки на человеке были линялая серая майка, красные кеды и трогательные черные шортики. Поперек безразмерной майки крупными алыми буквами было выткано:
      
      "Б-ка Кондр".
      
      Вслед за мужчиной семенила иссиня-седая женщина в черном панбархатном платье и узких вечерних туфлях. На ее высокой груди так же тряслись и подпрыгивали большие лиловые буквы:
      
      "Мир. З-са.".
      
      - Шу-хер, бать-ка! Бать-ка, шу-хер! - не разжимая губ, прошипел мне на ухо тов. Голопупенко. - Кни-гу спря-ачь. Спря-ачь, мудак, кни-гу.
      
      Я поспешно сунул книгу во внутренний карман своей джинсовой куртки.
      
      - А с ним это - кто? - тоже шепотом спросил я тов. Голопупенко.
      
      - Е-вон-на-я же-на. Ми-ро-ва-я Закулиса.
      
      Судя по походке, батька был крепко не в духе. Не разбирая пути-дороги, он пер прямо на нас, и, поравнявшись с Евстафием Яковлевичем, остановился и грозно зыкнул:
      
      - Кто такой и откуда?
      
      - Евстафий Яковлевич Голопупенко, - отчеканил тов. Голопупенко. - Единожды Герой Социалистического Труда и Трижды... т.е., пардон, Дважды Еврей Советского Союза! Местный житель.
      
      - Еврей?! - батька грозно насупил лохматые брови и тяжко жевнул суперменской челюстью. - Еврей? - повторил он и тут же смягчился. - Что ж, я евреев люблю. Про меня тут всякое говорят, но ты, Голопупенко, раз и навсегда запомни: я евреев люблю. У меня в Правительстве люди 120 национальностей! Кацман, Дежурный Еврей - раз, Азмайпарашвили, Положительный Грузин - два, Освобожденная Женщина Востока Венера Зарипова - три, и ... и так дальше. Так дальше! Меня, понимаешь, не интересует, еврей - не еврей, узбек, чучмек, грузин, да хоть француз, хоть, мать ети, молдаванин. Меня интересует, наш ты человек или не наш. Наш? Давай, двигай в Правительство. Не наш? Извини - подвинься. Только так! Понял ты меня, Голопупенко? Только так!.. А это с тобой, что за... личность? - добавил батька и защемил меня взглядом.
      
      - А это, товарищ батька, товарищ сверху!
      
      - Си-о-нист? - всполошился батька.
      
      - Не... не знаю, - растерянно пробормотал тов. Голопупенко и, больно тыкнув меня локтем в бок, шепотом переспросил: Ты - еврей?
      
      - Наполовину, - ответил я нарочито бесстрастным голосом.
      
      - Та-а-ак, - опять затвердел лицом батька, - зна-а-чит, поджидок. Род занятий?
      
      - Коммерция.
      
      - Ох-хо-хох! И снова нехорошо... Кругом нехорошо... - вконец опечалился батька. - Ну, хоть... хоть отечественного-то производителя ты любишь?
      
      - Отечественного производителя? Люблю...! - гаркнул я.
      
      - Мо-ло-дец!
      
      - ...когда он не совсем дерьмо производит.
      
      - Ох-хо-хох! - батька печально распустил лицо. - Хотел! - он звучно хлопнул себя по коленке. - Хотел я взять тебя в Правительство. Но - передумал.
      
      Батькина подвижная физиономия вдруг разом скорчилась в гримасу острой зубной боли.
      
      - Кацман мне, понимаешь, надоел - сил моих нет! Какой-то он слишком гладкий, слишком сладкий, слишком, понимаешь, приторный. Люлит, юлит, сопли жует: с о-одной стороны, да с дру-у-угой стороны. А я не люблю, когда сопли жуют. Я люблю, когда прямо, по-рабочему. Ты вот можешь по-рабочему?
      
      - Могу, - честно признался я.
      
      - Я ж это сразу понял! - выкрикнул батька. - Я ж, как только тебя увидел, понял: этот - может. Беру в - Правительство! Но... передумал. А почему? Не дос-то-ин. Какой-то ты, парень, слишком прямой, как телеграфный столб. Что думаешь, то и порешь. Нет в тебе ни на грош аппаратной ловкости. А в чиновничьем деле без этого, брат, бе-е-да! Пропаде-ошь! В чиновничьем деле любому уму - грош цена без карьерной сноровки. А ты, понимаешь, прямой, как телеграфный столб. Что думаешь, то и порешь. Нет, не возьму я тебя в Правительство, и не проси ты меня. Не до-сто-ин!
      
      - А я и не прошусь! - с излишней, быть может, горячностью выпалил я.
      
      - А вот хамить батьке не надо, - батька насупился и ожег меня ледяным взором. - Батька очень не любит, когда ему вдруг хамят. Очень. Батька сейчас с тобой разговаривает по-хорошему, а через минуту дунет и, - он усмехнулся, показав коричневые клыки, - и нет тебя! Чем, спросит батька, ты занимался до семнадцатого, скажем, августа тысяча девятьсот семнадцатого года. Что ты ему ответишь? А?
      
      Батька сощурил глаза, растопырил мышцастые руки в стороны и, изображая, как ему почему-то казалось, меня, пропищал кастратским фальцетом:
      
      - Торь-го-ва-а-ал...
      
      - Чем торговал? - перебил он сам себя тяжким басом. - Р-р-родиной?
      
      И тут же продолжил обычным тенором:
      
      - Дуну - и нет тебя! Нет тебя! Нет! Запомни!!! Запомни!!!
      
      Всегдашние батькины сверхэмоциональность и оживленность стали вдруг что-то сильно напоминать истерику:
      
      - Нет тебя! Нет!! Запомни!! Запомни!!! Хам! Хам!! Хам!!! Б-быдло!!! Б-быдло!!!
      
      - Да угомонись ты, - вдруг глубоким и звучным контральто вмешалась в наш разговор доселе дружелюбно молчавшая Мировая Закулиса. - Угомонись, говорю, - она повернулась к нам и, улыбнувшись (от улыбки на ее пухлых щеках прорезались две аппетитные ямочки), вымолвила. - Вы уж нас извините. Он у меня такой... боевой. Вы уж нас извините.
      
      - Не-на-ви-жу, - припав к ее пышной груди, тоненько-тоненько всхлипывал батька, - всех си-сионистов и всех жи-жидков ненавижу... Как же я их не-на-ви-жу, цыпа, как же я их не-е-енавижу...
      
      - Киса, не плачь, - по-матерински ласковым голосом утешала его супруга. - Ты ведь хороший мальчишка? Давай лучше почитаем стихи. Ты же любишь стихи? А, киса?
      
      - Лю-у-ублю, - согласился батька Кондрат и вновь зарыдал, размазывая по седой щетине сопли и слезы.
      
      - Ну, вот и молодец, киса. Ну, вот давай и будем читать стихи. Какие мы будем читать стихи? Что-нибудь из твоего любимого Кольки Гумилева?
      
      - Ага, - в очередной раз согласился батька и высморкался в подставленный женой кружевной платочек.
      
      Спрятав платок, Закулиса аккуратно сложила на пышной груди свои удивительно маленькие и удивительно белые ручки, глубоко запрокинула голову и по-ахмадулински ломким голосом вывела:
      
      На-а-астоящую не-э-эжность
      Не-э спутаешь
      Ни с чем
      И она - тиха-а...
      
      Батька торопливо утер слезы и тут же подхватил пронзительным тенором:
      
      Ты на-а-апрасно так бережно кутаешь
      Мне плечи и грудь
      В мех-а-а.
      
      И любовно взявши друг друга за руки, они закончили дуэтом:
      
      И на-а-прасно слова покорные
      Говоришь о первой любви.
      Как я знаю эти упорные
      Несытые взгляды твои.
      
      -Ч-черт! - закричал, пуская очередную, на этот раз - счастливую читательскую слезу батька Кондрат. - Вот в-ведь ч-черт! Люблю! Люблю Кольку Гумилева... Эх, Колька, Колька, Коленька мой Гумилев! Мало ты пожил. Извели тебя сионюги.
      
      Батька вздохнул, присел на сосновый пенек и пустил уже третью за этот вечер слезу. Слезу тихой поэтической грусти.
      
      Батька сидел на пеньке и заходился в беззвучных рыданиях. Мы с Е. Я. Голопупенко и Мировой Закулисой благоговейно молчали. Вокруг расстилалась сонная сельская тишина. Лишь где-то в кудрявых и нежно-зеленых ветвях березы пострекотывала пеночка-тиньковка.
      
      И вдруг - чу! Раздался до боли знакомый голос Марии Пахоменко. Потом - простуженное тарахтенье мотора, сочное чавканье разрезающих жирную грязь автомобильных шин и - на поляну выкатила голубая двадцать первая "Волга" со сверкающим хромированным олененком на необъятном капоте. В самом центре поляны "Волга" притормозила и разом, из всех четырех дверей, извергла толпу на редкость разномастного и разновозрастного народа: женщин, детей, стариков, юных барышень, траченных жизнью сорокалетних мужчин, причем все они - и женщины, и дети, и барышни, и круто траченные жизнью сорокалетние мужчины - были одеты в точно такую же, как и у батьки Кондрата, псевдоспортивную форму: красные кеды, черные шорты, ослепительной белизны носки и линялые хлопчатобумажные майки с ярко-алыми надписями - "Деж. Е-ей.", "Полож. Груз.", "Осв. Ж. В-ка." и т.д. и т.п.
      
      - Батька, да-арагой! - крикнул Положительный (судя по майке) Грузин с безупречным азербайджанским акцентом. - Батька, да-арагой, давай, в город пашли. Комиссия-чамиссия заседать будем!
      
      - Таки увяжяемый батька, мы вас таки настоятельно просим, - поддержал его Дежурный Еврей, старательно уродуя слова местечковым выговором, - пойти с нами в город, чтоб я так жил.
      
      Освобожденная Женщина Востока тоже чего-то такого прощебетала соловушкой.
      
      (Душистый среднеазиатский акцент Освобожденной Женщины был настолько, признаться, сильным, что я из ее тирады ни слова не понял.)
      
      А вот батька, видимо, - понял, ибо тут же покинул пенек, широко раскинул мясистые руки в стороны и обильно потек четвертой слезой - горчайшей и, одновременно, сладчайшей слезой родительской гордости.
      
      - Ах, сынки-сынки, - произнес он влажным отеческим басом. - Эх, сынки-ы-ы - сынки-ы-ы... Да что бы я без вас делал! А ну-ка, Кацман, подойди-ка сюда, родной...
      
      Кацман - иссиня бритый брюнет в особенно грязной майке, заслышав зов батьки, трусливо сделал шажок-другой в нашу сторону.
      
      - Иди-иди, Кацман, не бойся.
      
      Кацман вымучил из себя еще полшага.
      
      - Да иди ж ты сюда, дурилка кордонная!
      
      Дежурный Еврей подошел. Батька обнял его за немытую шею.
      
       - Ах, Кацман, Кацман... Ведь кто ты мне? А, вишь, люблю как родного. Люблю! За честность, за прямоту. Вот, скажи мне, Кацман ...
      
      Батька поднял лысую голову и намертво защемил Кацмана взором:
      
      - Скажи мне, Кацман. Что? Ты? Обо мне? Думаешь?
      
      Кацман моргнул своими по-девчоночьи длинными ресницами и произнес до дрожи испуганным и все равно хранящим какой-то тщательно скрытый вызов голоском:
      
      - Я таки думаю, что вас пора выдвигать на Нобелевскую премию.
      
      - Так уж и на Нобелевскую? - заудивлялся батька.
      
      - На Нобелевскую, как минимум.
      
      - Значит, батьку Кондрата ты, Кацман, любишь?
      
      - Люблю!
      
      - И сильно любишь? - лениво поинтересовался его визави.
      
      - Си... сильно!
      
      - И неужто никаких вообще недостатков у этого твоего батьки нет?
      
      - Есть недостатки. Вы таки слишком добрый, а также чересчур щедрый и умный.
      
      - Слишком? - лениво удивился батька.
      
      - Да. Чересчур.
      
      - А если я, Кацман, сейчас тебе в рожу плюну?
      
      - Я таки утрусь, чтоб я так жил.
      
      Батька удовлетворенно осклабился:
      
      - Не бойся, Кацман, не плюну. Я ж тебя, Кацман, люблю. Запомни раз и навсегда: батька Кондрат тебя любит. Запомнил? А теперь иди, родной, иди.
      
      Кацман поспешно юркнул обратно в толпу.
      
      Батька лениво поскреб седые виски.
      
      - Ну, что, сынки, по машинам?
      
      Сынки насторожились и приняли положение "низкий старт".
      
      - Ну, что, - ох-хо-хох - я пойду?
      
      Сынки приподняли зады.
      
      Батька вразвалочку подошел к машине. Не спеша сел на переднее сиденье. Сиденье просело и пискнуло под его чугунным задком.
      
      Батька помахал рукой.
      
      - Чего ждешь, Кулиска, иди!
      
      На заднее сиденье, вздыхая и охая, забралась Мировая Закулиса.
      
      Батька снова взмахнул рукой:
      
      - Ну, давайте... сынки!
      
      И здесь уж наддали сынки.
      
      Топча и сбивая друг друга, стайка номенклатурных физкультурников бросилась к 'Волге' на перегонки и, сгрудившись у обоих свободных дверей в две неопрятные кучи-малы, принялась терзать и делить ее чрево.
      
      Место шофера отвоевал себе горячий и пылкий Айзмапарашвили. Тщедушный и маленький Кацман, проявляя фантастическую цепкость, верткость и гибкость, ввинтился на заднее сиденье, к Мировой Закулисе. Туда же прорвалась яростная, словно рысь, Венера Зарипова и пушечным ядром вколотил свое тело какой-то двенадцатипудовый гражданин, чью надпись на майке я прочесть, увы, не успел.
      
      На багажнике сверху разместилась тройка неудачников (неудачников относительных, ибо пяток вконец искалеченных членов Правительства отполз в близстоящие кусты). Тройка условных лузеров выглядела так: двое невзрачных, сильно попорченных в свалке мужчин (судя по буквам на майке, это были "Хитр. Х-л." и "Русс. М-к.") и прехорошенький белокурый мальчик с огромным фингалом под глазом. На его малюсенькой майке помещался самый пространный текст: "Ок-та - дружн. р-та, д-шки б-ки Кондр."
      
      Утирая платочком кровавые слезы, мальчик грустно курил "Беломор".
      
      Чавкнули шины, загудел мотор, тронулась "Волга" и заголосила было Мария Пахоменко, но батька брезгливым взмахом руки тут же велел ее отключить. Опустив боковое стекло и выпростав наружу загорелый локоть, батька набрал в широченную грудь побольше вечернего воздуха и сам вдохновенно затянул романс на слова Н.С. Гумилева.
      
      - Я ста-а-ял у а-акна, - вывел батька надтреснутым тенором.
      
      - В пэ-э-рэполненном зале, - глубоким и сильным контральто вторила ему Мировая Закулиса.
      
      - Не-эжно пе-эли смычки о лю-убви, - вывели они дуэтом, после чего удивительно слаженным хором грянула свита:
      
       Я прислал тебе черную розу в бокале
       Золотого, как небо, аи.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/11/2012. 17k. Статистика.
  • Глава: Юмор
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.