Метс Михаил Сергеевич
Добровольный Верховный Совет

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Обновлено: 14/11/2012. 37k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • Дважды два восемь (фрагменты)
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ОСТОРОЖНО, ГРОТЕСК! ЛЮДЯМ БЕЗ ЧУВСТВА ЮМОРА ЧИТАТЬ НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ. - Мы убийцы!!! - пещерным эхом отзывался ст. научн. с-к Гусь. - Чеез забо! - ревел в три ручья академик Хрустальный. Чл. к-т АН СССР В.И. Лапчатый мирно спал. Мягкое-женское улыбалось. The rest is silence.
    •   
      <ОСТОРОЖНО, ГРОТЕСК! ЛЮДЯМ БЕЗ ЧУВСТВА ЮМОРА ЧИТАТЬ НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ!
      
      Фрагмент романа "Дважды два восемь". Краткое содержание предыдущих серий: бизнесмен Иванов и его новый знакомый - постоянный житель Того Света поэт-атлет Дмитрий В. Рыков подвергаются нападению разъяренной Бляхи-Мухи.
      
      ИТАК:
      
      
       ГЛАВА ПЯТАЯ
       ДОБРОВОЛЬНЫЙ ВЕРХОВНЫЙ СОВЕТ
      
      ...Надо петлять! - выпалил я, рывком помогая поэту-атлету подняться на ноги.
      
      - Какое петлять! - тяжко дыша, ответил поэт-атлет.- Какое петлять! Она ж - супермен! Она же не мажет.
      
      - Вообще не мажет?
      
      - Вообще.
      
      - И что же нам делать?
      
      - Спасаться.
      
      - Куда?
      
      - В укрытие.
      
      - А где... укрытие?
      
      - Во Дворце Самоуправления.
      
      - А где этот... хренов Дворец?
      
      - На том конце капустного поля.
      
      Перебегая бескрайнее капустное поле, я на собственной, как говорится, шкуре, испытал, чего нахлебались в роковом для них 1945 году рядовые солдаты немецкого вермахта. В роковом 1945 году (если верить полковнику А. Лиддел Гарту) суммарное превосходство англо-американских союзников в воздухе доходило до 100 : 1, т. е было, в общем-то, абсолютным. Могу со всей ответственностью заявить: в том марте-мае рядовым немецкого вермахта приходилось несладко. Абсолютное превосходство в воздухе - это штука посильнее "Фауста" Гете.
      
      Муха вытворяла с нами все, что хотела. Шла на таран, била с лету тонким и острым, как бритва, крылом, глушила акустическими ударами, расстреливала умными бомбами, после чего вновь нагло взмывала наверх, издевательски исполняла с десяток фигур высшего пилотажа, а потом опять слетала вниз кувырком и начинала все сначала.
      
      В общем... это было ужасно. Но все на свете имеет конец. Пришел конец и этим бессмысленным и (как мне в какой-то момент показалось) вечным мукам. Проклятое поле закончилось, перед нами вырос огромный Дворец и его белоснежная, искрящаяся, словно колотый рафинад, колоннада тут же встала на пути Мухи практически непреодолимой преградой, а огромная, мореного черного дуба дверь окончательно отсекла нас от нее.
      
      ********************************************************
      
      - Ну-с, молодые люди, - спросил нас седой швейцар в галунах, - вы, собс-сно, по какому вопросу?
      
      - Мы, - тяжело дыша, ответил ему поэт-атлет, - собственно, по вопросу пройти во Дворец.
      
      - На каком, прс-стите, основании?
      
      Поэт осторожно поскреб рыжеватую бороду и не ответил ничего.
      
      - И почему в таком виде?
      
      - Мы, - наконец-то нашелся поэт-атлет, - мы, собственно, беженцы. Из...Ветерании.
      
      - По вопросам приема беженцев, - сменив гнев на милость, ответил швейцар, - Добровольный Верховный Совет начнет заседать в одиннадцать ноль-ноль. Т.е., собс-сно, через двадцать четыре минуты. Потрудитесь присесть, млды льди. К вашим услугам:
      
      а) свежий выпуск ежемесячного журнала "Счастье трудных дорог";
      
      б) годовая подшивка ежедневной газеты "Пора в дорогу";
      
      в) сборник стихов популярного поэта Дмитрия В. Рыкова;
      
      г) шашки и шахматы.
      
      Располагайтесь.
      
      Мы сели. Я тут же зацапал объемистый стихотворный сборник. Сборник (он назывался 'Привет, Зурбаган!') открывался жирно набранным предисловием. Я торопливо пробежал его глазами. Предисловие как предисловие.
      
      "Читатель, - обращался ко мне его автор. - Перед тобою тоненький, - ничего себе, тоненький, - мельком подумал я, - тоненький сборник стихов. Сборник стихов о - Боге.
      
      (Почему о Боге? - подумал я. - Ну, ладно, о Боге, так о Боге) .
      
       Кто сейчас читает стихи?
      
       Никто не читает.
      
      Кто сейчас думает о Боге?
      
      Никто не думает.
      
      Когда думать-то, Господи? Наскоро перекрестили лоб, второпях сунули нищему мятую трёшницу в переходе и - ВПЕРЕД. Набивать мошну. Служить Мамоне.
      
      Но совсем не таков герой моего предисловия.
      
      Даже в наше - архигреховное и четырежды суетное - время мой герой, молодой одаренный поэт и прозаик Дмитрий В. Рыков находит минутку-другую не просто второпях помолиться и наскоро подкрестить свой лоб, но и - отстоять всенощную, поесть постного, съездить в ночное.
      
      Более того! Даже в нашу четырежды суетную эпоху мой герой исхитрился скопить в душе достаточно мудрости и смирения, чтобы, склонившись к зеленой траве-мураве, подобрать от веку лежащие там крупицы Поэзии. А потом - воспарить к заоблачным горним высям и испить там глоточек чистой Духовности, а уж в самом конце припасть всею грудью к Матери Сырой Земле и набраться от нее Богатырской Силы.
      
      Читатель! Ежели не оскудело в тебе Русское Сердце, ежели не звук пустой для тебя Русское Слово, то - ВПЕРЕД. Изощряй свой ум и обогащайся духовно.
      
      После слов "обогащайся духовно" стояла факсимильная закорючка подписи, а рядом с нею чернела подробная расшифровка:
      
       Прохор Трифонович Бревешков.
       Член СП.
       Лауреат ГП.
       Великий Писатель Земли Русской.
      
      Одним словом, предисловие как предисловие.
      
      Лично я за свою долгую жизнь прочел миллиона два таких предисловий. Предисловие, словом, как предисловие, и я с вполне извинительным любопытством углубился в следовавший за ним стихотворный текст, но, видать, не судьба мне была в тот день ни изощрить свой ум, ни обогатиться духовно.
      
      Лишь только я начал читать восьмистишье "Заглавия без", открывавшее сборник, лишь только я жадно выхватил взглядом две первые строчки:
      
       Шмырялось. Я хайкал по драйву
       И лупал смотрями на телок.
      
      как тут же у меня над ухом раздался стыдливый и жаркий шепот:
      
      - Не надо. Нет. Молю вас. Не надо. Нет, - и поэт-атлет-экстрасенс выхватил у меня из рук свой собственный сборник и немедленно на него сел.
      
      - Не надо! - продолжал стыдливо и часто шептать Дмитрий В. Рыков.- Молю вас, не надо! 'Привет, Зурбаган!" - это слабая вещь. Это детская вещь. Это халтурная вещь. Не надо. Нет. Молю вас. Не надо.
      
      Поэт был смущен, словно старая дева, в семьдесят с хвостиком получившая первое в своей жизни непристойное предложение.
      
      - 'Привет, Зурбаган!' - это чистой воды халтура, - пряча глаза, повторил он. - А из настоящего я написал только... две песни. - Это хорошие песни, - назидательно пояснил поэт и лицо его окаменело от гордости. - Только две песни, но это - хорошие песни. Их... поет народ. Одна лирическая песня - "Сосны. Высокие ели", а другая сатирическая - "Куды ж ты, пидла, вэник заховала?" Это очень хорошие песни. Настоящие пе...
      
      - Млды льди! - позвал нас швейцар своим профессионально неразборчивым голосом. - Млды льди! На вход.
      
      И, распахнув роскошную дверь, он округлым мхатовским жестом пригласил нас в Зал Заседаний.
      
      
       ******
      
      
      Миновав палисандровую дверь, мы оказались в маленькой, тесной и очень грязной приемной. К ее облупленной желтой стене было прикноплено написанное от руки объявление:
      
       Уважаемые тт. Посетители!
      
      Настоятельная просьба оставлять калоши в приемной.
       Добровольный Верховный Совет в с-ве:
       ст. научн. с-к И.В. Гусь (подпись),
       чл. к-т АН СССР В.И.Лапчатый (подпись),
       дейст. ч-н АН СССР И.И. Хрустальный (подпись).
      
      Под подписью И.И. Хрустального стояла жирная черная клякса. Слева от кляксы наличествовали две посторонние надписи: "Петрова - блядь" (ярко-красной пастой) и (темно-фиолетовой) "Юрка - молодец!".
      
      Мы с поэтом-атлетом на всякий случай еще раз внимательно осмотрели свои конечности. Оставлять в приемной нам было нечего.
      
      - Ну, - прошипел мне на ухо поэт-атлет, - давай, что ли, пойдем?
      
      - Не. Мне страшно, - честно признался я.
      
      - Да чего ты боишься. Пойдем...
      
      - Да страшно мне, говорю. Нечеловечески страшно.
      
      - Да пойдем же. Пойдем!
      
      И поэт-атлет толкнул своей мощной рукой вторую, на этот раз - обшарпанную и легкую дверцу.
      
      Дверь распахнулась. Прямо за ней расстилался огромный Зал Заседаний.
      
      *************************************************************
      
      ...Зал, чего там скрывать, глушил и слепил своей роскошью.
      
       Зал... нет, голой метафорой, в лоб его не возьмешь. Первыми попавшимися на перо словами не перескажешь. Что Лувр, что Эрмитаж, что ваш Букингемский дворец! Такую беспардонную роскошь я видел только раз в жизни - на станции метро "Автово".
      
      Зал... да, нет, я оглох, я ослеп. Я запомнил одно: что все необъятное пространство Зала было пронизано блеском тысяч хрустальных люстр, напоено нестерпимым сиянием белого мрамора и заполнено глубокими, сильными звуками музыки Глинки (спрятанный где-то на дальних хорах оркестр вдохновенно играл "Славься".)
      
      Отчаянно труся, мы прошли по кроваво-красной ковровой дорожке в центр зала и уперлись в огромный, словно Дворцовая площадь, стол. За столом восседали тт. Гусь, Хрустальный и Лапчатый. Перед каждым стояла позолоченная табличка с именем, должностью и научным званием.
      
      - Ну-с, - сухо спросил нас т. Гусь и недовольно поправил стальные очки в немодной оправе, - вы по какому такому вопросу, товарищи?
      
      Мы с поэтом-атлетом переглянулись, виновато вздохнули и переступили с ноги на ногу.
      
      - Я ведь, кажется, вас, товарищи, спрашиваю, - еще суше повторил И.В. Гусь, - вы по какому такому праву нас здесь отвлекаете?
      
      Кроме блескучих очков в старинной оправе нам с поэтом-атлетом был виден его серый, щедро припудренный перхотью пиджак и наглухо застегнутая под самое горло малиновая сорочка без галстука.
      
      (Что же касается двух остальных заседающих, то выбритый до кости академик Хрустальный являл нам надменное золотое пенсне, фарфоровой белизны воротничок дорогой итальянской рубашки и демократичный джемпер цвета испуганной ящерицы, а обросший седой клочковатой бородкой чл. к-т АН СССР В.И. Лапчатый был в расшитой оперными петушками косоворотке и - как выяснилось где-то минутою позже - в лаптях и онучах).
      
      - Я жду вас, товарищи, - повторил И.В. Гусь и раздраженно переставил табличку с научным званием.
      
      - Да погоди ты, Ваня, - перебил его В.И. Лапчатый и вдруг с обезьяньей ловкостью выхватил из-под стола балалайку, - погоди, говорю. Дай поиграть.
      
      Член-корреспондент ударил толстым пальцем по струнам и пронзительным бабьим голоском закричал:
      
       Мой дру-жок ар-тист народный,
       У ня-я-яго...
      
      - Друзья мои! - взмолился академик Хрустальный. - Друзья мои! Ну ведь так же нельзя. Вот вы, Василий Иванович, да уберите вы, наконец, свою ужасную балалайку. Уберите немедленно. Я вам приказываю... т.е.... прошу.
      
      - Совсем убрать? - обиженно переспросил членкор.
      
      - Совсем, Василий Иванович.
      
      - Жаль. Не могу я без балалайки.
      
      - И, тем не менее, - покачал головой академик, - я вам настоятельно рекомендую ее спрятать.
      
      - Хорошо. Ладно. Вот спою вам подкожную, спою вам расстанную и уберу. Ладно.
      
      И чл. к-т. АН СССР В.И.Лапчатый во всю данную господом мощь заорал:
      
       Мой дру-жок артист народный,
       У ня-яго три тыщи баб.
       Его орган де-то-родный
       Как бутылка "Севен-Ап".
       Опа! Опа!
       У него три тыщи баб.
       Опа! Опа!
       Как бутылка "Севен-Ап"!!!
      
      После чего член-корреспондент с тяжким вздохом спрятал балалайку под стол.
      
      - Ну, а вы, - продолжил, поворачиваясь к И.В. Гусю, академик Хрустальный, - что это вы, Иван Васильевич, уж извините за выражение, наезжаете на товарищей? Товарищи, - академик краешком глаза глянул в шпаргалку, - товарищи беженцы из Ветерании. Жертвы этого ужасного батьки Кондрата. А вы, Иван Васильевич... - академик вздохнул, - эх, Иван Васильевич-Иван Васильевич!... очень уж это, Иван Васильевич, нехорошо...
      
      Ст. научн. с-к. Гусь с независимым видом поправил очки.
      
      - Жертвы! Я с вас, Иван Иванович, прям-таки удивляюсь! Ежели оне, как вы говорите, жертвы, то согласно подпункта пятого пункта десятого параграфа сто двадцать третьего Положения о натурализации и репатриации, лица, претендующие на получение политубежища... Товарищи, насколько я понимаю, именно такие лица?
      
      - Да-да! - горячо закивали мы с поэтом-атлетом.
      
      - Так вот, - продолжил ст. научн. с-к. Гусь, - согласно подпункта пятого пункта десятого, лица, претендующие на получение политубежища, обязаны предоставить следующий пакет документов:
      
      а) справку о десоветизации;
      
      б) справку о декоммунизации;
      
      в) свидетельство ?5 о перенесенных в детстве репрессиях;
      
      г) ксерокопии опубликованных научных работ (в 2-х экземплярах);
      
      д) папку со скоросшивателем.
      
      - Итак, то-ва-ри-щи, - по складам произнес И.В. Гусь и пробуравил нас профессионально недоверчивым взором, - ва-аш па-кет до-ку-мен-тов.
      
      - Да, да, друзья, - с доброй улыбкой поддержал его академик Хрустальный, - прошу вас, друзья, поскорей.
      
      - У н-нас, - заикаясь и только сейчас начиная осознавать весь ужас своего положения, ответил я, - у нас н-нет д-д-документов...
      
      И.И. Хрустальный вопросительно посмотрел на И.В. Гуся.
      
      - В случае отсутствия вышеуказанного пакета, - вновь зачастил И.В. Гусь, - равно как и при наличии пакета документов, оформленных не до конца или неправильно, лица, необоснованно претендующие на получение политубежища с последующей репатриацией и натурализацией, под-ле-жат... - И.В.Гусь с недовольной гримасой взглянул на меня, - под-ле-жат обязательной дематериализации с последующей стерилизацией (с правом замены расстрелом на месте). Вам это ясно?
      
      - Да... - еле слышно ответил я.
      
      - Охрана!
      
      Появился взвод бородатых милиционеров с гитарами.
      
      - Но, Иван Васильевич, - осторожно возразил академик Хрустальный, - нельзя ли как-нибудь, знаете ли, иначе. Как-нибудь, знаете ли, по-хорошему. А? Ступайте, - кивнул он милиционерам. - Ступайте-ка прочь, друзья.
      
      Милиционеры исчезли, оставив после себя чуть подзадержавшийся в воздухе гитарный аккорд и запах казармы.
      
      Ст. научн. с-к. Гусь возмущенно сдернул с носа очки и с размаху шваркнул ими о малахитовую столешницу.
      
      - Иван Иваныч! Иван Иваныч!!! Я с вас прям-таки удивляюсь. Подпункт пятый пункта десятого параграфа сто двадцать третьего Положения о натурализации и репатриации не допускает никаких, я подчеркиваю, ни-ка-ких иных толкований. Вы меня извините, Иван Иваныч, но дура лекс - дура, Иван Иванович, сед . Между прочим, это мне, а не вам, отчитываться во вторник перед ревизией. Охрана!
      
      Милиционеры вернулись.
      
      Академик Хрустальный жалобно заканючил:
      
      - Ну, Иван Василич... ну, Ива-ан Ва-асилич... экий вы, право... Какой вы, все ж таки, сухой и жестокосердный человек: параграф пятый, пункт сто двадцать третий! Ну, Ива-ан Ва-асилич... неужто и поделать-то ничего нельзя?
      
      - Нет, - отрезал жестокосердный Иван Васильевич. - Дура лекс, дура, Иван Иванович, сед.
      
      - Как же все это, право, неславно! - развел руками Иван Иваныч. - Ну, вот что друзья, - он сделал решительное лицо и развернулся к конвою, - вы этих товарищей из Ветерании расстреляйте НЕ БОЛЬНО. Чик - и они уже на небесах. Договорились, друзья? Это очень и очень важно.
      
      Бородатые милиционеры, источая все тот же отвратительный запах казармы, приблизились к нам и, мешая друг другу, принялись заламывать нам руки за спину. Несмотря на полный и очевидный абсурд происходящего, боль от заломленных к самым лопаткам рук была абсолютно реальной. Я ошарашено заелозил взглядом по лицам членов Президиума.
      
      Узкое лицо с огромной малиновой бородавкой, каковым (на совершенно законных основаниях) обладал ст. научн. с-к. Гусь, было простым знаком параграфа с водруженными на закорючку носа очками. Ждать от Ивана Васильевича каких-либо чувств было бы пределом наивности.
      
      Что же касается буквально сочившегося добротой лица академика Хрустального, то от Ивана Ивановича... от Ивана Ивановича, как доказывало все предыдущее, толку было еще меньше. Максимум, на что был способен добрейший Иван Иванович - это горько всплакнуть после нашей кончины. Так что к черту Ивана Ивановича!
      
      Оставалось - некрасивое и неправильное, с простодушной колхозной хитринкой лицо В.И Лапчатого. Я впился в лицо академика умоляющим взглядом. В этом лице был хоть какой-то намек на возможность живого человеческого чувства.
      
      - Эх! - закричал уязвленный немой мольбой моего взгляда членкор.- Эх! Да еж твою двадцать! Да дайте вы хоть поиграть.
      
      И, вытащив под шумок из-под стола балалайку, академик заголосил:
      
       Тракториста я лю-би-ла,
       Трактористу я да-ла,
       Три не-де-ли сиськи мы-ла...
      
      И вдруг прервал сам себя, ударив большим кулаком о малахитовую столешницу:
      
      - Не позволю! Слышите вы меня? Я, член-корреспондент АН СССР, Василий Иванович Лапчатый этого вам НЕ ПОЗВОЛЮ. Не позволю я этих ребят вот так вот взять и - расстрелять. Иван Васильевич, Иван Иванович! Вы же РУССКИЕ ЛЮДИ! О-ду-май-тесь! Что же, по вашему, он, - академик ткнул в меня пальцем, - вот этот, к примеру, мордастенький, перед смертью и девку за голые сиськи не подергает? И водки холодной не выпьет? Да не позволю я вам этого, господа! НЕ ПОЗВОЛЮ. Сперва - напоить. Потом - расстрелять.
      
      Академик чинно вытащил из-под стола заткнутую чистой тряпочкой бутыль самогона и тут же ловко набулькал целый стакан.
      
      - На, выпей, солдат, - он протянул его мне. - Выпей. За свою погибель.
      
      Я ошарашенно принял из мягких рук академика эту на редкость тяжелую стопку, до краев наполненную мутной жижей:
      
      - Пей, солдат! Гуляй, солдат!
      
      Я зажмурился, крепко выдохнул и медленно-медленно влил в себя грамм сто пятьдесят сивухи. Пищевод одеревенел и заполыхал огнем.
      
      - Та-а-ак, - обиженно выпятил губу академик Лапчатый, - а почему - не до дна?
      
      - Почему, почему, - просипел я остатками голоса, - да не могу я больше.
      
      - Ну, солдат, - продолжал раздраженно жевать губу академик, - жидковат ты в кости, солдат. Давай тогда, хоть закуси.
      
      И он протянул мне кусок ноздреватого черного хлеба.
      
      Я решительно отвел его руку.
      
      - Я... эта, - твердо вымолвил я, - я после первой, короче... не закусываю.
      
      - Не закусываешь?
      
      - Нет.
      
      - Мо-ло-дец!
      
      Академик одобрительно встряхнул головой и тут же выдал очередное балалаечное тремоло:
      
       Я гу-у-улять стес-ня-юсь тро-шки
       Со своей па-а-адругою ,
       Потому что я с картошки
       Слишком громко пукаю.
       Опа! Опа!
       Не хожу с подругою.
       Опа! Опа!
       Слишком громко пукаю!!!
      
      Академик отложил балалайку в сторону и подкрутил седоватый ус:
      
      - Тогда выпей, солдатик, вторую.
      
      Оставшиеся пятьдесят грамм пронеслись по пищеводу почти что без сопротивления.
      
      - Молодец, солдат! Давай, солдат, закуси.
      
      - Я эта... я, короче, после второй тоже ни хрена не закусываю.
      
      - Молодец! Сразу видно, что русский человек! Русский?
      
      - Местами.
      
      - Мо-ло-дец! Выпей, солдатик, третью.
      
      И новые двести грамм плюхнулись раскаленным комком в мой многострадальный желудок.
      
      - Без закуски целую бутылку! - всплеснул руками академик Хрустальный. - Без закуски - бутылку! - восхищенно повторил он. - Совсем без закуски! - в третий раз благоговейно констатировал академик и, широко распахнув свой беззубый рот, явно собирался еще и еще восхищаться моим алкогольным ухарством, но - первенство за столом уже цепко держал в своих мягких руках чл. к-т АН СССР В.И. Лапчатый.
      
      - Красиво ты пьешь, солдат! - вскричал Василий Иванович.- Пьошь - повторил он с невесть вдруг откуда выскочившим грузинским акцентом, - как танцуышь! Ну, а... заединщик-то твой, согласен он выпить за собственную погибель?
      
      Поэт-атлет обиженно пробасил:
      
      - А то.
      
      И тут же принял из ласковых рук академика полную стопку.
      
      Поэт-атлет меня тут, надо честно признаться, слегка посрамил. Свои двести с кепочкой грамм он влил себе в пасть за раз и на редкость красиво. А потом, после ритуальных вопросов - ответов: "Закуси" - 'Не закусываю', - не менее профессионально проглотил и следующие двести.
      
      - О! - привычно всплеснул руками академик Хрустальный. - Без закуски целую бу...
      
      - Ну, а ты, Вань, - привычно перебил его В.И. Лапчатый, - ты-то, Вань, будешь?
      
      Академик проблематично поскреб по столу узловатыми пальцами.
      
      - Ну, ты сам решай, Ваня.
      
      - Рю... рюмочку, - смущенно прошептал академик.
      
      - Мо-ло-дец, - отчеканил членкор, заученным жестом вынул бутылку и, не глядя, нацедил грамм тридцать-сорок в лично подставленную академиком рюмку.
      
      Академик нерешительно взял ее, поглядел на свет и осторожно выпил.
      
      - Ну, а ты, чернильная душа, - продолжил свое черное дело Лапчатый, - ты-то пить с нами будешь?
      
      Ст. научн. с-к Гусь испуганно потеребил очки и пробормотал:
      
      - Я... я не знаю...
      
      - Не знаешь? - раздраженно переспросил его членкор.
      
      - Не, я... не знаю...
      
      - Ну, а не знаешь, так пей. Понял? А то ведь я тебя, - посуровел лицом Василий Иванович, - я ведь тебя, чернильная душа, изучил досконально. Ты, коли с нами сейчас не выпьешь, на нас первый и настучишь. А? Настучишь ты на нас, Ваня?
      
      - Я... не-е... а-а...
      
      - Ясен пень, настучишь. Ну, как хлопцам, цельный стакан я тебе наливать не стану. А то у тебя, чернильная душа, пупок развяжется. Налью я тебе ровно соточку. Осилишь, Вань, полстакана?
      
      - Да...
      
      - Ну, смотри, я тебя за язык не тянул.
      
      И член-корреспондент АН СССР наплескал ему обещанные полстакана. Ст. научн. с-к Гусь сделал каменное лицо и без видимой натуги остограмился.
      
      Потом пришел черед самого В.И. Лапчатого. Налил он себе с размахом, по-шолоховски - полный стакан и выпил его достаточно смачно, хотя в конце и чуть-чуть закашлялся и где-то грамм сто-сто пятьдесят оставил.
      
      *************************************************************
      
      Дальнейшее я помню кусками. Помню, например, все того же чл. к-та АН СССР В.И. Лапчатого. Член-корреспондент ожесточенно наяривал на балалайке. Его полотняная косоворотка была распахнута настежь, открывая досужим взглядам пунцово-красную грудь, неравномерно заросшую седым стариковским волосом:
      
      Академик орал:
      
      В бане ба-бонь-ки мя-сис-ты
      У-ми-ра-ли от та-а-ски,
      Глянь, заходят коммунисты
      И у всех - большевики.
      Опа! Опа!
      Умирали от та-а-аски.
      Опа! Опа!
      Все они - большевики!!!
      
      А где-то у воображаемого задника поэт-атлет-экстрасенс, задрав к верху шитый платочек, плыл павою, а старший научный сотрудник Гусь мрачно ходил вокруг него вприсядку.
      
      ******************************************************************
      
      ...Помню еще такой кусок: чл. к-т АН СССР рассуждает. Даже не столько рассуждает, сколько взахлеб несет какую-то потную чушь, пронизанную при этом какой-то вполне идиотской и в то же время абсолютно железной логикой.
      
      - Слышь, солдат, - кричит мне в самое ухо В.И. Лапчатый, - ты такую Монику Левински знаешь?
      
      - Нет, - отвечаю я. - Не знаю.
      
      - Ну, солдат! Это же баба Клинтона.
      
      - Извиняюсь! Извиняюсь... - силюсь возразить ему я. - Бабу Клинтона зовут хи-хи... Хилари!
      
      - Ты глуп, солдат. У Клинтона этих баб! Это другая. Так, вот, после разрыва с Клинтоном, Моника потолстела на двадцать семь килограмм. Впечатляет?
      
      - Впечатляет.
      
      - Ну и какой из этого следует вывод?
      
      - А?
      
      - Какой из этого следует вывод, знаешь?
      
      - Не, не знаю.
      
      - Ты все-таки удивительно темен и глуп, солдат. Это же просто. Это же э-ле-мен-тар-но. Это... о чем бишь я?
      
      - О том, что Моника Левински (после смерти Клинтона) потолстела на 47 килограмм.
      
      - Это же просто, - кивнув седой головой, продолжает академик. - Это же элементарно, как... как правило буравчика. Запомни, солдат, из этого следует, что в ситуации, когда русский пьет водку, американец начинает жрать гамбургеры. Согласен?
      
      - Согласен.
      
      - И совершенно бесполезно запомни, солдат, со-вер-шен-но бес-по-лез-но спрашивать, что хорошего американец находит в гамбургерах. Это ничуть не умнее, чем интересоваться, что хорошего русский находит в водке. Согласен?
      
      - Согласен.
      
      - О чем бишь я?
      
      - О водке. И гамбургерах.
      
      - О, как же ты все-таки темен и глуп, солдат! - привычно оскорбил меня академик. - Дело ведь вовсе не в водке. И даже не в гамбургерах. Дело в том, что Клинтон ни дня не служил в армии. В Краснознаменной и Легендарной Американской армии. О чем бишь я?
      
      - О Краснознаменной и Легендарной Американской армии.
      
      - Американской?
      
      - Yes.
      
      - Do you speak English? Remember Pearl Harbour! Hurt me, damn you, hurt me with all your duck, honey! Hurt me ... О чем бишь я?
      
      - Об армии. И о том, что вас кто-то поранил.
      
      - А! Об армии. Армия это ведь - что, солдат? Армия это - два года тюрьмы за то, что носишь яйца. Согласен?
      
      - Согласен.
      
      - О чем бишь я?
      
      - О... о яйцах.
      
      - Да не о яйцах. О - Клинтоне! А Клинтон он - что?
      
      - Клинтон потолстел на 47 килограмм.
      
      ******************************************************************
      
      И так далее, и так далее, и так далее. В конце концов, то ли академик окончательно забыл про меня, то ли ему надоело прослаивать свою речь моими секундными, ничего не значащими репликами, но где-то достаточно скоро, часа где-то через полтора он превратил ее в сплошной, не прерываемый никем и ничем монолог.
      
      Он говорил, говорил и говорил.
      
      Он говорил о Монике Левински и Билле Клинтоне, о доктрине Монро, о Краснознаменной и Легендарной Американской армии, он спел "Дойчланд, Дойчланд юбер аллес...", аккомпанируя себе на балалайке, а потом заговорил о плане Шлиффена, о Франко-Прусской войне, о Курско-Орловской операции, об эстетических вкусах И.В. Сталина, о том, что ему, В.И. Лапчатому, уже на целых два дня задерживают академический доп. паек (четыреста грамм ветчины и полкило тамбовских колбасок), о русско-нормандских корнях древнерусского торгово-разбойного государства, о том, какую роль в возвышении г. Москвы сыграл ордынский хан Узбек, о том, что лично он, академик, ни разу в жизни не болел триппером, о том, как на третьем курсе ЛИИЖТа гнида-профессор зарезал ему сопромат и так далее, и так далее, и так далее.
      
       Он говорил и говорил, говорил и говорил...
      
      Но всему (как мы, кажется, уже где-то упоминали раньше), решительно всему на свете приходит конец. Пришел конец и красноречию чл. к-та АН СССР В.И. Лапчатого. Академик вдруг (он рассуждал о знаменитом цареубийстве 11 марта и его связи с сюжетной интригой романа "Братья Карамазовы") на полуслове прервался, рухнул лицом на залитый водкой стол и захрапел.
      
      ******************************************************************
      
      Помню... еще я запомнил, как по-разному действовал алкоголь на И. И. Хрустального и И.В. Гуся .
      
      И.В. Гусь от водки практически не пьянел, а только впадал в глубокую запойную тоску.
      
      - Мы убийцы! - орал он, с хрустом срывая с носа очки и раздирая на впалой груди взмокшую от пота темно-малиновую рубаху. - Мы убийцы, - все орал и орал он, - мы режем людей параграфами. Мы - убийцы! Вы хоть понимаете, что все мы здесь - убийцы?
      
      А вот И.И Хрустальный с каждым новым глотком становился все лучезарней и благостней. И где-то с рюмки четвертой-пятой он полностью погрузился в какое-то сбивчивое и сентиментальное, в какое-то бесконечное, словно мексиканский телесериал, воспоминание о том, как в ранней молодости он, академик, и его "дуг Вайка Ыков" (примерно с рюмки восьмой-девятой академик напрочь перестал выговаривать буквы "эр" и "эл"), его "дуг Вайка Ыков - майчик из хоошей семьи, котоый в конце концов сей", ходили где-то в забытой богом провинции на танцы.
      
      - Денег у нас совсем-совсем не быо, - от жалости к себе и Вальке Лыкову академик то и дело пускал нескупую слезу. - Ведь мы ведь быи такие бедные! Такие бедные-бедные-бедные и такие моодые-моодые- моодые, и вот мы с Вайкой, чтобы туда пьойти, всегда пеепыгивали чеез забо!
      
      - Чеез забо! - академик делал поясняющий жест рукой, - Чеез забо! - повторял он и заходился в рыданиях. - Чеез забо!
      
      В чем заключался особый трагизм этой долгой и нудной истории я так, честно говоря, и не понял. Ну, разве что в том, что Валька Лыков в конце концов сел. А во всем остальном это был самый обычный рассказ о тревожной и бурной молодости. Хотя и не исключено, что что-нибудь самое важное я в этой длинной истории и упустил. Ибо слушал я академика, надо честно признаться, вполуха и видел вполглаза. Ибо мысли мои давно уже были совсем о другом. Мысли мои, надо честно признаться, давно пребывали на высокой и романтической волне.
      
      - Бабу бы, - прошептал я в разверстое ухо почти уже бездыханного академика Лапчатого. - Бабу бы. Бабу бы мне.
      
      - А? - академик приоткрыл один глаз.
      
      - Бабу бы. Ты ж обещал.
      
      - Угу, - еле слышно пробормотал членкор и надавил под столом большую красную кнопку с надписью "Сексобслуживание".
      
      Раздался мелодичный хрустальный звон. Запахло духами и туманами. В густой алкогольной пелене вдруг отчетливо замаячило что-то мягкое, женское.
      
      Мягкое-женское улыбалось и блестело глазами.
      
      - Как? Вас?... Зовут? - с неотразимой (как мне показалось) галантностью поинтересовался я.
      
      Мягкое-женское мило потупилось и прошуршало:
      
      - Татьяна.
      
      - А? - широко (как мне казалось, - по-голливудски) улыбнувшись, переспросил ее я.
      
      - Татьяна.
      
      - А-а-а...
      
      - Мы убийцы!! - бился в истерике ст. научн. с-к Гусь.- Мы - убийцы! Вы хоть понимаете, что все мы здесь - убийцы?
      
      - А я спашиваю Вайку, - печально вторил ему акад. Хрустальный. - "Вай, у тебя есть гивенник?" "У меня нет гивенника", - отвечает мне Вайка. "Так что же нам деать?" А Вайка... у него всегда была такая, знаетеи, офицейская выпавка, эдак, знаетеи, под-бо-че-ний-ся и сказай: "Давай, Вань, пеепыгнем чеез забо!"
      
      - Мы убийцы!!! - протяжным и долгим эхом отзывался ст. научн. с-к Гусь.
      
      - Чеез забо! - ревел в три ручья академик Хрустальный.
      
      Чл. к-т АН СССР В.И. Лапчатый мирно спал.
      
      Мягкое-женское улыбалось.
       The rest is silence.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Обновлено: 14/11/2012. 37k. Статистика.
  • Глава: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.