Метс Михаил Сергеевич
О великой любви А. Дерябина и Ф. Рафалович

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Обновлено: 07/11/2012. 50k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • Дважды два восемь (фрагменты)
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    - Я, - приятным грудным сопрано отозвалась красивая Фрида, - мать-одиночка. Правда, детей... Она машинально поправила мокрые волосы и, запустив руку за пазуху, бережно выпростала на лавку огромного, словно целая клумба пушистых астр, кота. - Правда, детей у меня нет. Я бездетная мать-одиночка.
    •   ФРАГМЕНТ РОМАНА "ДВАЖДЫ ДВА ВОСЕМЬ"
      
      ...Ночь была холодной и ветреной. В черные окна трамвая наотмашь хлестал ледяной ливень. Частый и крупный град торопливо выбивал по тоненькой крыше гулкую дробь. Бестолковый и яростный ветер, словно большой и невообразимо глупый щенок, исступленно носился взад и вперед, тщетно пытаясь то вывернуть с корнем трамвайную дугу, то высадить к черту хрупкие стекла, то, поднатужась, ухватить сам трамвай и зашвырнуть его за обочину.
      
      - Не дай, Господь, - вздохнул, по-деревенски окая, тов. Голопупенко, - не дай ГОспОдь в такую-тО нОчь да на ОткрытОй местнОсти. ПОмню, - продолжил Дважды Еврей, все смачней и смачней кругля слова, - пОмню, как гОду в шестьдесят четвертОм служил я в Охране в ГорелОвО. В ГорелОвО, да... а ты чтО, не знал? - произнес он, поневоле обращаясь только ко мне, ибо поэт-атлет-экстрасенс давно уже спал свинцовым сном беспробудно набравшегося человека. - А ты, чтО не знал? Я ж тридцать семь лет прОтрубил в Охране на зОне. Я ж - старый лагерный вОлк! Старый вОлк, мда... Там, в лагерях, мы и с ВанечкОй Ржавым пОзнакОмились (ГЕРОЙ ПРЕДЫДУЩЕЙ ГЛАВЫ. НАЧАЛЬНИК ТЮРЬМЫ. ПРИХОДИТСЯ ТОВ. ГОЛОПУПЕНКО ТОЛИ ТРОЮРОДНЫМ ШУРИНОМ, ТОЛИ ЧЕТВЕРОЮРОДНЫМ ДЕВЕРЕМ. М. МЕТС)... Так вОт, пОмню, гОду в шестьдесят четвертОм служил я в Охране в ГорелОвО... И была у меня, гОвОря честнО, хрОническая гОнОрея... Так вОт...
      
      Но, видать, тема гусарского насморка была для Евстафия Яковлевича заговоренной. Лишь только он произнес роковые слова: "хрОническая гОнОрея", как где-то за черными окнами вдруг раздался леденящий душу вопль, и перед самым носом трамвая заметались две огромные тени.
      
      - О-о-ста-анови-и-тесь! - закричал пронзительный женский голос.
      
      - БОже мОй, - вздохнул тов. Голопупенко (далее мы предлагаем читателям пропечатывать буковку "о" в речи Евстафия Яковлевича самостоятельно). - Боже мой, да никак там люди! Слышь, Михрютка, нажму-ка я, лучше, на ход. А то люди в такую ночь... сам знаешь, какие в такую ночь бывают люди!
      
      - Как вам не стыдно, Евстафий Яковлевич, затормозите! - закричал я.
      
      - И не подумаю. Я человек старый, опытный, и я тебе вот что, Михрютка, скажу: в такую ночь я тормозить опасаюсь. Я, положим, заторможу, а меня вдруг - хуяк! - монтировкой по кумполу, а потом вдруг - хуяк! - и башкой в лебеду. Я несогласный.
      
      - О-о-ста-анови-и-итесь! - все надрывался и надрывался женский голос.
      
      - Тем более что орет - баба. Специально орет. Заманивает.
      
      - О-о-ста-анови-и-итесь!
      
      - Как же. Остановлюсь... - Единожды Герой Социалистического Труда до предела прибавил ход.
      
      - Короче, Евстафий Яковлевич, - произнес я нарочито бесстрастным тоном. - Вы видите, я держу сейчас в руках книжку? Это ведь ваша книжка. Жидо-Масонская. Так вот, Евстафий Яковлевич, либо вы прямо сейчас останавливаетесь, либо... либо я беру эту книжку и выбрасываю ее в окно. Вы меня поняли?
      
      - Ась? - недоуменно переспросил старик.
      
      - Вы меня поняли?
      
      - А?
      
      - Смотрите, Евстафий Яковлевич, я уже подошел к окну...
      
      - Мих-рют-ка! А я-то думал, что ты человек умный...
      
      - Я уже приоткрыл окно, Евстафий Яковлевич, и, смотрите, высунул в него книжку...
      
      - А ты дурак дураком. Темный ты, как пивная бутылка. Я ж тебя из расстрельной каморы вытащил!
      
      - А мне все равно. Я - неблагодарный.
      
      - Мих-рют-ка!
      
      - Считаю до трех, Евстафий Яковлевич. Раз. Два. Т...
      
      - Все. Останавливаю.
      
      И тов. Голопупенко дал по тормозам. Трамвай завизжал и остановился.
      
      - Останавливаю. Останавливаю. Я-то думал, Михрютка, что ты человек умный, а ты... Сейчас вот ка-а-ак получишь монтировкой по кумполу, да ка-а-ак полетишь вот башкой в лебеду, так там, в лебеде, припомнишь ты товарища Голопупенку... да уж поздно будет...
      
      И Дважды Еврей с тяжким вздохом приоткрыл задние двери трамвая. В них вошли двое - мужчина и женщина.
      
      Вошедшие, прямо скажем, мало походили на людей, способных дать хоть кому-то монтировкой по кумполу, а уж, тем паче, закинуть кого-либо башкой в лебеду. Скорее, они напоминали людей, только-только из этой самой лебеды вылезших.
      
      Женщина была черноволоса и - даже в своем нынешнем виде - очень красива. Промокший, как цуцик, мужчина не выделялся ничем, кроме плюгавости.
      
      - Кто вы? - сурово спросил их Евстафий Яковлевич.
      
      - Мы, - жидким, словно столовский бульон, тенорком ответил мужчина, - беженцы. Из Эменесии.
      
      - И отчего вы бежите?
      
      - От... любви.
      
      - Ась?
      
      - От любви, - спокойно повторил мужчина. - Меня, - все так же бесстрастно продолжил он, - зовут Анатолий Дерябин. Я - кандидат... кандидат, честно говоря, и сам уже не помню каких наук. А что касается моей спутницы, то ее зовут Рафалович... Фрида.
      
      - Я, - приятным грудным сопрано отозвалась красивая Фрида, - мать-одиночка. Правда, детей...
      
      Она машинально поправила мокрые волосы и, запустив руку за пазуху, бережно выпростала на лавку огромного, словно целая клумба пушистых астр, кота.
      
      - Правда, детей у меня нет. Я бездетная мать-одиночка.
      
      Тов. Голопупенко подозрительно посмотрел на кота:
      
      - А это - кто?
      
      - А это мой кот. Его зовут Эдуард Лимонов.
      
      - Допустим. И все-таки, - тов. Голопупенко с плохо скрываемым наслаждением продолжил допрос, - каковы причины вашего, так сказать, побега?
      
      - Причины? - переспросила Фрида.
      
      - Да-да, гражданочка. Именно побудившие вас к нему, так сказать, причины.
      Красивая Фрида по-девичьи покраснела, а невзрачный Дерябин поправил соломенного цвета очки и произнес своим жидким голоском:
      
      - Мы любим друг друга.
      
      
       Глава IX
       История великой любви Фриды и Анатолия
      
      И дай мне, Господи, не стать
       Тем, кем я мог бы быть...
       The unknown author
      
      
       I
       История великой любви Толика Дерябина
      
      Если человек маленький, слабенький и с детства носит очки, то такому человеку лучше носить короткую русскую фамилию. Ну, скажем, Дерябин. Жить с такою фамилией все-таки легче, чем, например, с - Либерзон. Хотя и с фамилией Дерябин жить этому человеку очень и очень непросто.
      
      Когда Анатолий Дмитриевич Дерябин уже закончил свой институт, уже женился, защитился и выслужил свое грошовое жалованье, он... да, кажется, это было именно после банкета в честь успешной защиты (от водки ему не спалось), итак, Анатолий Дерябин вышел ночью на кухню, закурил "Беломор" (он курил "Беломор") и незаметно для самого себя погрузился в какие-то мутные, тягостные, до крови саднящие душу воспоминания.
      
      Анатолий Дмитриевич Дерябин с грустью думал о том, сколько же совершенно несопоставимых с результатом усилий ему пришлось затратить на то, чтобы стать тем, кем он стал, - младшим и никому не нужным научным сотрудником.
      
      - А для чего, спрашивается?
      
      - А для того, - подумал Дерябин, - для того...
      
      Ну, что, не будем лукавить?
      
      Нет, не будем лукавить. Возьмем того же Пал Палыча.
      
      (Того же Пал Палыча?)
      
      Да-с, того же Пал Палыча.
      
      Возьмем того же Пал Палыча Мудракова - завлаба дерябинской лаборатории. Он, конечно, членкор. Он, безусловно, хам. От него, безусловно, ревмя-ревет вся дерябинская лаборатория сверхточного синтеза. Но даже он, Пал Палыч, какой ни есть он членкор и хам, не может, например, подойти к Дерябину и ударить его рейсфедером по голове. Не может дать ему пинка. Не может даже легонечко оттрепать его за волосы.
      
      А почему, спрашивается?
      
      Может быть, он не хочет? Хочет. Милейший Пал Палыч в глубине души (и это известно всем) - законченное животное, испытывающее еще и не такие желания.
      
      Может быть, он боится получить сдачи? Смешно. У Дерябина ;же плечи, чем у Пал Палыча - ряха.
      
      Так что же тогда останавливает почтеннейшего Пал Палыча?
      
      Что-то. Боязнь общественного порицания. Или, проще говоря, боязнь загреметь в психушку. Ведь оба они и Дерябин, и Пал Палыч, - половозрелые мужчины. А половозрелые мужчины не дают друг другу пинков и не треплют друг дружку за волосы.
      
      Ну, не может Пал Палыч зажать Дерябина в темном углу и, обдавая его тошнотворным запахом нечищеных пару недель зубов, прошептать ему на ухо:
      
      - П-пацан, бля-а-а, дес-с-сть к-капеик, нах-х-х...
      
      Эту возможность Дерябин ему отсек, проделав долгий и трудный путь полового созревания.
      
      - Да-а, - повторил Дерябин и почесал волосатую грудь под нестиранной майкой, - по-ло-во-го соз-ре-ва-ни-я. Полового. Созревания.
      
      Все, что пишут о нем писатели, - вздор! Половое созревание - это не мечта о... о женщине. Половое созревание - это мечта о смерти.
      
      - Да-с, смерти, друзья мои! Сме-эрти!!! - шепотом крикнул Дерябин затушил "Беломор" и, вдруг, ни к селу, ни к городу, вспомнил о своих... эрекциях.
      
      В пятнадцать-шестнадцать лет с ним регулярно случалось вот что: когда они всей школой ходили мыться в баню (а они каждый четверг ходили всей школой мыться в баню, ибо Дерябин учился в школе-интернате для детей особо одаренных), так вот, каждый четверг, когда они, столпившись в предбаннике, начинали снимать свои майки и тельники, среди всех этих мускулистых и грязных, волосатых и почти мужских уже тел, на безволосом и детском тельце Дерябина регулярно случалась... эрекция. И как ни прикрывался Дерябин шайкой, сколько ни отворачивался он к стене, как ни пытался всеми доступными ему способами стушевать или скрыть эту еженедельно случавшуюся с ним катастрофу, он все торчал и торчал - его взбунтовавшийся срам.
      
      Маленький, красный и твердый, как камень.
      
      Все это случалось настолько, повторяем, часто, что ребята из старших классов, какой-нибудь там Гриша Кунаков или Костя Гачев - богоподобные верзилы, пившие вино и даже, как говорили, по-настоящему спавшие с женщинами, они только из-за этого его и знали - это, мол, то самый Толик Дерябин из 9"Б", у которого каждый раз в бане... это самое.
      И когда ему вручали диплом, как победителю хим. олимпиады... Дерябин даже сейчас, через двадцать лет, вдруг почувствовал, как всей грудью и всем животом и даже обеими ляжками краснеет... Короче, при виде Дерябина все они засмеялись: сперва заржал Гриша Кунаков, потом в полный голос загоготал Костя Гачев, потом (от них он этого не ожидал) захихикали девочки, а в конце концов улыбнулся даже директор школы Борис Николаевич (по кличке "Боб"), хотя уж он-то в бане совершенно точно никогда с Дерябиным не бывал.
      
      Отеческая улыбка Боба доконала Дерябина.
      
      Дерябин решил умереть.
      
      Ему захотелось этого со страшной, почти что непреодолимой силой.
      
      С желанием умереть Дерябин боролся неделю. Потом написал предсмертную записку, заперся на ночь в чемоданной комнате и до утра простоял у таза с водой, сжимая в руках холодное лезвие бритвы. Но тюкнуть железной бритвой по живой руке так и не решился.
      Дерябин остался жить. Записку он сжег, а воду вылил.
      
      ************************************************************************
      
      ...Воспоминания юности так разожгли Дерябина, что он, потушив свет, прокрался на цыпочках из кухни обратно в спальную, деликатно разбудил свою жену, Любу Орлову, и совершил с ней законный супружеский акт.
      
      Любовный акт - по всем канонам и правилам продвинутой прозы - полагается описывать в деталях. С подробностями.
      
      Попытаюсь, что ли, и я описать его? Попытаюсь. С Богом.
      
      Жадно припав к разверстому алому лону, Дерябин исподволь ощущал, как внутри него...
      
      Хотя, знаешь, читатель, нет.
      
      Не попытаюсь.
      
      Ибо где их прикажете взять, все эти подробности? И как вы прикажете мне описать, ну, хотя бы все так же худое в плечах, но разжиревшее к низу тельце Дерябина? Или обвисшие прелести Любы Орловой?
      
      Не буду я их описывать.
      
      Ну их всех к черту. (Простите, читатель.) В минуты животной страсти человек и жалок и слаб, и естественное его счастье в том, что сам себя он в эти минуты не видит.
      
      Упомяну лишь о том, что любовный поединок протекал в излюбленной позе Дерябина - сзади, и что на его финальный вопрос: "Ты кончила, киса?" - Люба глухо ответила: "Да, два раза".
      После чего распласталась по простыне и спокойно вернулась обратно в сон. Но спокойствия, - увы! - не обрел возлежавший на той же простыне А.Д. Дерябин. Он лежал на спине, шевелил короткими пальцами ног и вел бессмысленную борьбу с испепелявшим все его естество желанием заняться любовью еще раз... и еще раз... и еще, но - не с Любой...
      
      Читатель. Внимание. Мы с тобой в двух шагах от Великой Тайны А.Д. Дерябина. Соберись, читатель. Разговор у нас предстоит непростой. Разговор предстоит обстоятельный и очень подробный. Великая Тайна Анатолия Дмитриевича Дерябина заключалась, читатель, в том ...
      
      Но сначала несколько слов о Фриде Рафалович.
      
       II
       История великой любви Фриды Рафалович
      
      Итак, Фрида Марковна Рафалович. Вернее - Фридин папа. (Говоря о Фриде Рафалович, мы почти всегда вынуждены - так или иначе - вспоминать ее папу).
      
      Итак, Фридин папа - плясун, говорун и заводила шестидесятых годов в семидесятые годы (годы Фридиного детства) круто пошел вверх по профсоюзно-партийной линии. Это ведь только так говорится, что еврею не дадут, мол, сделать карьеру. На самом деле - дадут. (Если, конечно, еврей - с головой). Фридин папа был с головой. И делал карьеру.
      
      Многим, естественно, приходилось жертвовать. Все прекраснодушные иллюзии шестидесятых годов: весь ночной задушевный треп, все переполненные смешной ювенильной романтикой песни, все эти танцы, шманцы и зажиманцы, - все, что, так или иначе, не соответствовало разреженному и душному воздуху семидесятых, все это безжалостно херилось.
      
      Фридин папа был очень честолюбив. И легко шел на жертвы.
      
      Но вечерами папа сажал на колени трехлетнюю дочь и отыгрывался на ней за все свои дневные ошибки и прегрешения. На работе он говорил суконно-матерным языком, - вечерами он читал ей А.А. Милна в переводе Б. Заходера. На работе он отдыхал под водочку и коньячок среди всевозможных партийных харь по саунам и охотничьим домикам - на все время отпуска он брал с собою жену и дочь и уходил с ними в дальние походы. Там у костра папа как бы вновь возвращался душой в молодые шестидесятые годы: беспрерывно острил и хохмил, пел под гитару налитые смешной ювенильной романтикой песни, нес либеральную чушь, сверкал вольнодумной иронией и чуть-чуть не ходил вокруг костра колесом.
      
      В восемьдесят втором году папа умер. Умер на самом взлете карьеры.
      
      **************************************************************************
      
      Когда Фрида выросла и превратилась в очень красивую черноволосую девочку с не по возрасту развитой грудью, итак, когда Фрида выросла и, как ей казалось, окончательно поумнела и повзрослела, она тут же стала влюбляться во всех подряд заводил. Ее первой большой любовью (забудем о детских увлечениях: о мальчике из параллельного класса, об одном популярном киноактере, об учителе физкультуры и даже - о, позор, позор! - о кудрявом, как баран, официанте, жившем в соседнем подъезде), ее первой большой любовью был - самый звонкоголосый и остроумный, самый отчаянно смелый, самый огненно-рыжий, самый сильный и нежный, короче, самый, самый и самый бородач с гитарой, по профессии - младший техник в лаборатории практической геологии.
      
      Любовь их была недолгой. Бородач заразил ее триппером.
      
      Потом был узколицый и элегантный брюнет, фонтанировавший эпиграммами и экспромтами, по профессии - ассистент кафедры театроведения. Потом был этот... ну, такой лысоватый и вечно сонный, имевший привычку время от времени приоткрывать один глаз и разить врага наповал бьющими точно в цель остротами. Потом... потом, окончательно разочаровавшись в заводилах, Фрида попыталась увлечься обычными мужчинами.
      
      Любить обычных мужчин было трудно. Во-первых, мешала их чисто мужская непривлекательность. Во-вторых, в душах обычных мужчин гнездился, как правило, целый клубок жирных и стыдных комплексов. Ну, а в-третьих, обычные мужчины обладали еще и абсолютно всеми недостатками мужчин обаятельных и красивых.
      
      Любить обычных мужчин было настолько трудно, что Фрида иногда опять срывалась на заводил.
      
      Так в донжуанском списке Фриды и чередовались тюфяки и обаяшки. Чередовались с результатом примерно одним. Т.е - безо всякого результата.
      
      На чисто женский успех Фрида не жаловалась. Вокруг было просто не продыхнуть от мужчин. Самых разных мужчин: мужчин, готовых жениться, мужчин, готовых пообщаться, мужчин, готовых на долгую платоническую любовь, мужчин, готовых на быстрый снайперский перетрах.
      Можно было выбирать любого и идти с ним к гарантированному провалу.
      
      ...Однажды утром, так и не причесавшись и не позавтракав, Фрида сидела у трюмо с незажженной сигаретой в зубах и, от нечего делать, копалась в своем архиве. Среди всевозможной чуши и дряни: древнего девичьего дневника, толстого песенника, старых счетов за свет и за газ, бессчетных любовных, полулюбовных и четвертьлюбовных эпистол, собственноручно написанной лет десять тому назад 42-страничной лирической повести (жанр - исповедальная проза) и прочая, и прочая, и прочая, - Фрида нашла вдруг крохотную, сломанную в двух местах открытку.
      
      На открытке был изображен неправдоподобно счастливый бутуз в синем вязаном шарфике и красной шапке с помпоном.
      
      Эту открытку подарил ей отец.
      
      Ровно 32 года тому назад.
      
      Ровно тридцать два года.
      
      - Дорогая Фрида! - писал ей отец своим удивительно мелким и по-старомодному четким почерком. - Обязательно вырасти умной, доброй и очень-очень красивой. Твой папа.
      Внизу стояла дата: 14.05.69 (Это был день, когда ей исполнился год).
      
      - Глупый папка, - печально вздохнула Фрида, - мой самый-самый любимый и самый-самый глупый на свете папка. Ну, вот я и выросла: умная, добрая и, кого хочешь спроси, красивая. А хули толку, папа? Хули толку?
      
      Так и не умывшись и не позавтракав, оставшись все в том же старом, лопнувшем под левой мышкой халате, она накинула на плечи узкий кожаный плащ, взяла в руки ослепительно желтую ветку мимозы и вышла на улицу.
      
      Она решила либо полюбить, либо умереть.
      
       III
       Великая Тайна А.Д. Дерябина
      
      Итак, А. Дерябин лежал на боку, нервно елозил пальцами ног и вел отчаянную борьбу с обуревавшими его желаниями.
      
      Минут через пять, поборов обуревавшие его желания известным ему лет примерно с тринадцати способом, А.Д. Дерябин еще чуть-чуть поворочался на простыне, еще чуть-чуть попереворачивался с боку на бок, и - незаметно для самого себя, мало, как говорится, помалу - сполз в какое-то мутное, зыбкое, рваное, в какое-то черно-белое, хотя, отчасти, почему-то цветное, в какое-то до абсурда вывихнутое и непонятное сновидение, так и не принесшее ему желанного покоя.
      
      Дерябин видел во сне коридор. До боли родной коридор своего до боли знакомого института с его характерным, чуть выгнувшимся горбом и добела выскобленным паркетом. Дерябин шел по этому коридору на широких охотничьих лыжах и отталкивался от неровных паркетин острыми лыжными палками. До финиша оставалось километров пять-шесть. В норматив он укладывался.
      
      Вдруг он заметил, как на красиво стрекочущих гоночных велосипедах к нему приближаются П.П. Мудраков, Г.П. Кунаков и К.А. Гачев. Дерябин попытался наддать, стал что есть мочи работать лыжными палками, но - куда там! Тройка преследователей все ближе, ближе и ближе.
      Что делать? Дерябин в панике поворачивает в какой-то вымощенный красным кирпичом переулок, но и там его настигает неумолимый и страшный Пал Палыч.
      
      Секунда, другая - и директор уже перед ним.
      
      - П-пацан, бля-а-а, - шепчет ему прямо в ухо неумолимый и страшный Пал Палыч, - п-пацан, бля-а-а, дес-с-сть к-капеик, нах-х-х...
      
      Дерябин, обмирая от ужаса, отдает ему гривенник, после чего неумолимый и страшный Пал Палыч удовлетворенно кивает и тут же превращается в женщину.
      
      - Де-ря-бин! - невыносимо порочным голосом шепчет ему Пал Палыч, - Слышишь, Дерябин, а я ведь тебе ни-ког-да не дам. И хочешь знать, почему? Потому что ты - трус, Дерябин.
      
      Дерябин плачет во сне и жалобно тянет руки к желанному и недосягаемому Пал Палычу, но Пал Палыч тут же из женщины превращается в математичку Лютицию Франциевну и скрипучим, противным голосом заявляет:
      
      - До-ро-ги-е ре-бя-та! Тема нашего урока: "Половая жизнь А.Д. Дерябина".
      
      - А.Д. Дерябин, - Пал Палыч-Лютиция Франциевна разворачивается к доске и острым готическим почерком выстукивает по ней условие задачи, - и Л.А. Орлова прожили вместе 1657 дней или (что намного важнее для нас, ребята) ночей.
      
      1657 - выстукивает мелком по доске Лютиция Франциевна.
      
      378 дней или (что намного важнее для нас) ночей вычтем на ежемесячные (девочки знают) Любины недомогания.
      
      357 ночей - на ее же (мальчики знают) ничем не мотивированные отказы.
      
      24 ночи Л.А. Орлова болела односторонней пневмонией и под соусом пневмонии, - Лютиция Франциевна подмигивает классу и нежданно-негаданно переходит на школьный жаргон, - сачковала.
      
      1 раз пневмонией болел сам Дерябин и 3 ночи (t = 40,0о, 40,5о и 39,9о) выполнить супружеские обязанности не сумел.
      
      Оставшиеся 895 ночей Л.А. Орлова и А.Д. Дерябин были близки. За эти 895 ночей А.Д.Дерябин испытал 1745 оргазмов, а Л.А Орлова (хоть речь сейчас и не о ней) 1927.
      
      - Спрашивается! - Лютеция Франциевна строго смотрит в классный зал сквозь тонкие сусловские очки. - Спра-ши-ва-ет-ся! Насколько же Л.А. Орлова осточертела А.Д. Дерябину? Ребята, выразите эту цифру в процентах и выясните, отличается ли она от ста. Докажите, что мысль: изменить Л. Орловой - давно уже стала у А.Д. Дерябина психической манией.
      Класс послушно склоняется над тетрадками и какое-то время до слуха А. Д. Дерябина не доносится ничего, кроме скрипа сорока четырех перьевых ручек и мягкого шороха прикладываемых промокашек.
      
      Но эта идиллия длится недолго.
      
      - Ребята! - вдруг, пулей выскакивая из-под стола, кричит литераторша Людмила Марковна. - Ре-бя-та! За-ду-май-тесь!
      
      Людмила Марковна разминает длинную "Яву" и, громко треща югославскими сапогами, начинает расхаживать взад и вперед по классу. Расхаживая, она ораторствует.
      
      - Ре-бя-та! За-ду-май-тесь! - произносит Людмила Марковна и достает из сумочки импортную зажигалку "Крикет". - Сотни и тысячи книг посвящены ужасной трагедии безбрачья. Ужасной трагедии единобрачия не посвящено ни единой брошюры. Сотни и тысячи самых лучших страниц всего, ребята, корпуса мировой литературы посвящены невыносимым мукам безбабья. Невыносимые муки однобабья остались в мировой литературе аб-со-лют-но неописанными. Ре-бя-та! - мастерски интонируя голосом, почти что кричит Людмила Марковна. - За-ду-май-тесь! Это - справедливо?
      
      - Нет! Несправедливо! - возмущенно гудит класс.
      
      - А раз так, - вдохновенно вещает Людмила Марковна и, щелкнув "Крикетом", незаметно прикуривает "Яву", - давайте-ка скинемся по рублю и подарим Толе Дерябину к празднику Восьмого марта Любовницу. А, ре-бя-та? Ведь ваш же товарищ мучается. Ведь больно же и стыдно смотреть.
      
      - Давайте-давайте, Людмила Марковна, - горячо соглашается класс.
      
      Вносят большую, завернутую в целлофан Любовницу.
      
      Обмирающий от счастья Дерябин подбегает к ней, и вдруг понимает, что это - никакая не Любовница.
      
      Это завернутый в целлофан Костя Гачев.
      
      - Де-ря-бин... - шепчет ему на ушко Костя Гачев, - а я ведь тоже тебе ни-ког-да не дам. И хочешь знать, почему? А вот и не угадал. Совсем не из-за того, что ты трус. А потому, что ты - голый.
      
      Дерябин лихорадочно осматривает себя: он действительно голый. Абсолютно голый. Он стоит посередине огромной классной комнаты, тщетно стараясь прикрыть банной шайкой свой срам. Запустив глаза под шайку, он с ужасом убеждается, что с ним опять произошла его еженедельная катастрофа.
      
      - Как тебе не стыдно, Дерябин! - тонким скрипучим голоском кричит Лютиция Франциевна.
      
      - Толя Дерябин! - радостно вторит ей Людмила Марковна, размахивая дымящейся "Явой". - Толя Дерябин! Ты же член ВЛКСМ. Стыд и срам! Рахметов спал на гвоздях, а ты... ты, То-ля Де-ря-бин, не можешь даже толком в баню сходить!
      
      - Я так полагаю, - поддерживает ее лежащий на гвоздях Рахметов, - что ему просто надо оторвать эту штучку, да и дело с концом.
      
      - Оторвать? - смущенно хихикает Лютиция Франциевна.
      
      - Оторвать! - поспешно соглашается с Рахметовым Людмила Марковна и, на всякий случай, прячется обратно под стол.
      
      - Оторвать!!! - во всю глотку орет Рахметов, после чего неуловимым по быстроте движением просовывает руку под шайку и - стремительно дергает.
      
      Дерябин стыдливо смотрит под шайку: там НИЧЕГО нет.
      
      - Так значительно лучше, - хихикнув, замечает Лютиция Франциевна.
      
      - На-амного лучше, - поддакивает ей из-под стола Людмила Марковна.
      
      - А вот Любовницу этого парня, - тяжелым басом произносит Рахметов, - я, наверное, возьму себе!!!
      
      После чего он грубо хватает Костю Гачева, единым швырком заваливает его на свое утыканное плотницкими гвоздями ложе и тут же, на гвоздях, начинает любить его взахлеб.
      Гвозди трещат и гнутся.
      
      Костя Гачев отвратительно тонко верещит.
      
      ********************************************************
      
      ...Дерябин просыпается. У него нестерпимо болит голова. Дерябин кладет пылающие ладони на свои налитые пульсирующим чугуном виски и принимает, пожалуй, самое важное в жизни решение.
      
      Он решает либо изменить, либо умереть.
      
       IV
       Встреча
      
      Подымаясь по широкой и гулкой лестнице, увешанный бесчисленными дарами, Дерябин продолжал терзаться довольно странными в его цветущие годы сомнениями, а именно: сможет он, или... вдруг... нет? С Любой Орловой это получалось у него везде и всегда. Но получится ли у него это с Нелюбой?
      
      Раздумывая о сих, столь важных для юного тридцатипятилетнего мужчины материях, и время от времени (довольно, кстати, болезненно) ударяя себя бутылкой шампанского по ноге, Дерябин и сам не заметил, как поднялся на пятый этаж, где он и неправдоподобно красивая и непривычно высокая Фрида сперва полминуты хрустели ключом в неисправном замке, потом удивительно долго топтались в тесной и темной прихожей, потом бестолково и преувеличенно весело хозяйничали на кухне, потом вдохновенно читали стихи, потом церемонно пили вино, а потом... а потом между ними произошло именно то, чем всегда и везде заканчиваются такие вот встречи мужчины и женщины.
      
      От тысяч и тысяч подобных встреч их личный интимный ужин с последующим симпозиумом не отличался, пожалуй, ничем. Хотя все-таки, нет - отличался. Размерами. Ибо последовавший в полпервого ночи симпозиум был симпозиумом в неправдоподобно крупных размерах.
      
      В это трудно поверить, но нырнув в разверзнувшийся перед ними океан похоти, ни Дерябин, ни Фрида не испытали практически ничего. Затопившее их любовное безумие не имело ни запаха, ни вкуса, ни цвета и когда оно их отпустило (к вечеру следующего дня, ровно через восемнадцать часов), то оставило лишь ощущение выпитости и тупой физической боли.
      Зато в их вторую встречу их любовное опьянение было и светлым и радостным. В отличие от первой встречи, бывшей сплошной чередой бестолково наползавших друг на друга соитий, эта их вторая брачная ночь стала неспешным пиршеством плоти, осторожной и вдумчивой дегустацией их попривыкших друг к другу тел.
      
      Потом последовала третья, четвертая и пятая ночи. Дерябин и Фрида стали регулярно встречаться друг с другом. Ни тому, ни другому даже не приходило в голову вместе жить.
      
       V
       Побег
      
      Как гениально заметил Трофим Лысенко, во время гона и нереста у всего живого резко ослабевает инстинкт самосохранения. Увы! Дерябину и Фриде пришлось на собственной шкуре убедиться в железной правоте оболганного вейсманистами и морганистами академика.
      
      С некоторых пор оба они - и Дерябин и Фрида - стали получать по почте на редкость странные уведомления. Добровольный Верховный Совет, в лице И. В. Гуся, И. И. Хрустального и В. И. Лапчатого, строжайше предписывал им получить так называемую Лицензию на Прелюбодеяние. Вынув из почтового ящика то ли седьмую, то ли восьмую такую бумажку с грозной надпечаткой "Повторное", умная Фрида поинтересовалась у бывалой подруги, что ей, красивой и умной Фриде, в принципе, может быть за отсутствие этих самых Сертификата и Лицензии.
      
      (Ибо помимо дурацкой Лицензии грозная бумажка предписывала также получить Сертификат Качества Случайной Половой Связи).
      
      Выяснилось, что всего ничего - штраф в три минимальных.
      
      Сумма в три минимальных показалась обоим нашим любовникам столь незначительной, что оба они решили лучше (в случае чего) ее заплатить, нежели собирать миллионы справок и сутками париться в очереди.
      
      Решение это оказалось для них роковым. И фатальным.
      
      Седой, как лунь, старичок из Добровольного Общества по Взиманию Штрафов очень ясно и очень доходчиво им объяснил, что штрафом в три минимальных (действительно, небольшой штраф) облагаются лишь так называемые Обычные Прелюбодеяния (ОП), к каковым, - как весело пояснил старичок, - относятся лишь Случайные Половые Связи (СПС), осуществляемые:
      
      а) не чаще 1-2-х раз в месяц.
      
      в) в одной-единственной, утвержденной Добровольным Верховным Советом позе: мужчина сверху, женщина снизу.
      
      с) и в том, и только в том случае, если лица, вступившие в СПС, готовы предоставить не менее трех свидетелей, согласных подтвердить под присягой, что лица, вступившие в СПС, на протяжении всей СПС категорически избегали как анального, так и орального секса.
      
      В случае, если нарушен хотя бы один из этих трех пунктов (а стоит ли уточнять, что наши любовники нарушали все пункты разом), то имеющая быть СПС трактуется как ОТП (Особо Тяжкое Прелюбодеяние), за каковое ОТП, - все так же весело журчал старичок, - законом предусмотрены следующие наказания:
      
      а) штраф от 300 до 900 минимальных ,
      
      б) а в случае невыплаты штрафа - обязательная дематериализация с последующей стерилизацией всех лиц, вступающих в СПС, трактуемую как ОТП (с правом замены расстрелом на месте).
      
      (О "ДЕМАТЕРИАЛИЗАЦИИ С ПОСЛЕДУЮЩЕЙ СТЕРИЛИЗАЦИЕЙ" И ПРОЧИХ УДИВИТЕЛЬНЫХ НАКАЗАНИЯХ ПОДРОБНО РАССКАЗАНО В ГЛАВКЕ "ДОБРОВОЛЬНЫЙ ВЕРХОВНЫЙ СОВЕТ". М. МЕТС).
      
      Опечатав орудия прелюбодеяния (стол, тахту и палас), говорливый старичок ушел, пообещав зайти завтра с утра с отрядом ОМОНа.
      
      После ухода старичка Дерябин испытал паническое чувство страха. Потом - глубокую и беспросветную тоску. А где-то еще получасом позже эта тоска постепенно переросла в клокочущее чувство гражданского негодования.
      
      Объектом негодования была (естественно!) Фрида.
      
      - Так-так-так, - бледнея от ненависти, думал Дерябин, - тридцать пять лет (35 лет!) я слыл человеком слишком правильным и чересчур, с перебором, послушным. Тридцать пять лет любое начальство было моим лучшим другом. Любое начальство - нянечка в детском саду, лекторы общества "Знание", преподаватели вуза - все они ставили в пример идеально тихого меня разболтанному и буйному коллективу. И вот стоило появиться этой... да чего там стесняться слов! - этой суке, и я с тех горних моральных высот, где я все эти годы жил, плюхнулся мордой - в грязь. В грязь и... разврат. И все из-за этой суки!
      Клокотавшее в его груди чувство негодования было настолько сильным, что Дерябин не выдержал, обхватил обеими руками Фриду и, завалив ее на опечатанный красным сургучом палас, совершил с ней яростный акт любви.
      
      
      
      - Слушай, Дерябин, - с трудом отдышавшись, произнесла распластанная по паласу Фрида, - ты хоть понимаешь, что нам с тобой надо бежать?
      
      - Как бежать? - переспросил, отдышавшись, распластанный по Фриде Дерябин.
      
      - Так. Ты что, сможешь выплатить штраф в девятьсот минимальных?
      
      - Не-е-ет, - простонал Дерябин.
      
      - Или, может быть, у тебя есть желание подвергнуться этой, как ее, дематериализации со стерилизацией?
      
      - Нет. Конечно же, нет.
      
      - Значит, надо бежать.
      
      - Да, но нас же накажут.
      
      - Дурак, - отрезала Фрида.
      
      "Та-а-ак, - с горчайшим сарказмом подумал Дерябин, - вот меня уже и подбивают к эмиграции. Эта сука подбивает меня к эмиграции. Очень хорошо. Прекрасно".
      
      - Нас же накажут, - сказал он вслух. - Этого делать нельзя.
      
      - Тогда я уеду одна, - отрезала Фрида и брезгливо стряхнула с себя Дерябина. - А ты, дорогой мой, прощайся с яйцами.
      
      - Ну, Фрида, ну, лапка, ну это же все... незаконно, - заканючил Дерябин.
      
      - Что - незаконно? Прощаться с яйцами?
      
      "Вот сука, - грустно подумал Дерябин. - Коготок увяз - всей птичке пропасть. Вот сука".
      
      - Конечно, нет, лапка. Незаконно - сейчас уезжать.
      
      - Как знаешь, Дерябин, - пожала плечами Фрида. - Как знаешь.
      
      - Ты думаешь... что нам с тобой... все-таки лучше уехать?
      
      - Короче, так, дорогой. У тебя есть максимум полчаса.
      
      Через полчаса скрюченный в три погибели под неподъемнымным рюкзаком Дерябин и навьюченная двумя огромными сумками Фрида вышли в ночь. За пазухой у Фриды дремал кот Эдуард Лимонов.
      
       VI
       Вся эта история с точки зрения кота по кличке Эдуард Лимонов
      
      Кот по кличке Эдуард Лимонов ничем не напоминал своего знаменитого тезку. Кот Э. Лимонов был рыхлое, толстое, абсолютно ко всему на свете равнодушное существо с утра и до вечера дрыхнущее на диване. Лимоновской пассионарности в нем не было ни на грош. Кот Эдуард Лимонов был безнадежной флегмой.
      
      Единственное, в чем Лимонов-кот хоть отчасти напоминал Лимонова-писателя, мыслителя и публициста, было, наверное, то, что оба Лимонова родились на свет стихийными философами-экзистенциалистами. Лимонов-писатель жег своим (не всегда цензурным) глаголом сердца людей, Лимонов-кот переваривал несовершенство этого мира молча.
      
      Убожество этого мира раздражало и ранило кота-философа. Возьмем хотя бы такой пустяковый атрибут Бытия, как приходившие к ним в дом гости. По степени негативности гости делились на три категории: на добрых, на злых и на несовершеннолетних.
      
      К добрым кот не относился никак. Злых - недолюбливал и в их присутствии старался дрыхнуть в полглаза. Что же касается так называемых несовершеннолетних, то, встречаясь с ними, кот придерживался того золотого правила, что лучше перетрусить лишнего, чем зря рисковать и предпочитал вообще не вылезать из-под дивана.
      
      То пахнущее кислым потом и семенем существо, что уже известно читателю под именем А.Д. Дерябин, было отнесено котом-философом к условно добрым. Такие условно добрые существа время от времени появлялись, к сожалению, в их доме, и, совершив на хозяйку несколько верхних и задних садок тут же, как правило, стремились уйти. Бескорыстная похоть этих существ вызывала в коте-философе чувство брезгливости. Сам он, будучи евнухом, половой жизни не вел и не собирался вести и к обыкновению пришлецов, выпив немного винца, заваливаться с хозяйкой на тахту, относился с тем же холодным и отстраненным недоумением, с каким, вероятно, сами бы эти существа отнеслись к широко известному приключению его гениального тезки с негром.
      
      Ибо кот в глубине души был...
      
      Но хватит, читатель, об Эросе. Ибо куда как большее место в жизни кота-мыслителя занимала Кулинария. Притом, что гурманом кот не был. Он ел абсолютно любую еду: мясо, птицу, рыбу и выдвигал к этой еде одно-единственное требование - чтобы ее было много. Очень, очень и очень много. Ибо кот ел часто и раблезиански обильно. Однажды он, например, смолотил целую курицу. Бледную вареную курицу весом более двух кэге, невзначай оставленную Фридой ночью на кухне. Правда, потом целых два дня чувствовал себя - отвратительно.
      
      ...Что же касается отношений кота с А.Д. Дерябиным, то они были, так сказать, прохладно-негативными. Хотя вполне (между прочим) могли бы быть прохладно-дружескими. Могли б - если б не отвратительная привычка А.Д. Дерябина время от времени трепать кота за ухом и гаркать ему в самое ухо: "Кис!!! Кис!!!"
      
      Эта привычка А.Д. Дерябина кота-агностика откровенно бесила. Бесила настолько, что (собственно говоря) давно бы следовало изодрать руку пришлеца когтями в клочки, чтоб отучить его мучить животных раз и навсегда. Следовало бы! Но на практике не получалось. На практике коту не хватало решительности и агрессивности. Ему всегда почему-то казалось намного проще еще чуть-чуть потерпеть, чем обострять отношения и затевать совершенно ненужную свару. За что и приходилось расплачиваться. А именно: раз по восемь на дню ощущать на загривке шкодливые пальцы Дерябина и слышать его голосок, выговаривающий деланным басом: "Кис!!! Кис!!!"
      
      Относительно же финала нашей истории - рокового визита старичка-штрафничка - мы можем сказать одно: старичок у кота-философа ни малейшего интереса не вызвал. Старичок-штрафничок был для этого слишком банален и примитивен: пахнул едко и пряно (как, в общем, и свойственно всем старичкам), Э. Лимонова не лапал, на хозяйку не прыгал, и ушел по-джентельменски рано - часа через полтора.
      
      Сам старичок-штрафничок у кота, повторяем, даже и тени интереса не вызвал, но вот после его ухода начались дела удивительные и неслыханные.
      
      Хозяйка и ее что-то зачастивший в последнее время гость немного (ну, мы же не можем без этого!) поиграв в трали-вали, вдруг, ничтоже сумняшеся, вспомнили о вопиющем состоянии своего жилища и тут же принялись его прибирать и украшать. Для этого все свои вещи, нелепо и крайне уродливо распиханные по углам, они вытащили на самую середину комнаты и стали (весьма и весьма, надо признать, живописно) разбрасывать их то здесь, то там.
      Сразу же поднялась густая волна одуряюще разнообразных запахов, а их плоская и бедная комната стала вдруг выглядеть и заманчиво, и красиво, что (с чисто эстетической точки зрения), конечно же, радовало не лишенного художественной жилки кота, но (с сугубо практической точки зрения) его же настораживало и раздражало, ибо... ибо с практической точки зрения кот никаких перемен не одобрял. Девятилетний жизненный опыт давным-давно научил кота, что любые резкие перемены - это лишь первый этап на пути к окончательному бытовому краху.
      
      И обе эти вещи: и неожиданные, совершенно ненужные именно здесь и сейчас перемены, и моментально последовавший за ними окончательный и бесповоротный крах не заставили - увы! - себя ждать. Его хозяйка (sic!), к которой кот, между прочим, всегда относился прохладно-подобострастно, его хозяйка, собравшись, как обычно, на улицу и надев, как всегда, свой узкий кожаный плащ, вдруг взяла и засунула (sic!) кота к себе за пазуху.
      Такого по отношению к коту-мыслителю не позволял себе никто и никогда. За исключением... и здесь из глухих подвалов памяти вдруг выплыл, казалось, давно позабытый образ Страшного Ветеринара, который в давние, баснословно давние времена с точно такими же коварством и наглостью залез прямо в пах к Лимонову-шестимесячному котенку и вырезал из него целые океаны боли. Короче, это было... у-жас-но.
      
      Ага... Окажись на месте кота-философа другое, чуть менее уравновешенное существо из Семейства Кошачьих, то последствия были бы - непредсказуемы. Но кот Э. Лимонов лишь разок-другой приглушенно мявкнул и, выпростав из розовых подушечек свои хищно изогнутые коготки, позволил себе лишь чуть-чуть поцарапать хозяйку за туго колыхавшиеся под тяжестью его мохнатого тела полушария.
      
      А затем начались события настолько странные, что кот предпочел на часок-другой притвориться мертвым. Ибо началось...
      
      Но расскажем-ка все по порядку. Дело в том, что Вселенная, в которой до сего дня обитал Лимонов-кот, оканчивалась, как известно, бескрайней Лестничной Клеткой. Правда, на самой бескрайней Лестничной Клетке кот за все восемь с половиной лет своей жизни ни разу, собственно, не был и всю информацию об этом запретном и дальнем уголке Ойкумены добывал, прижавшись носом и ухом к щелястой входной двери.
      
      Судя по стекавшейся оттуда к коту информации, на бескрайней Лестничной Клетке обитали:
      
      a) невообразимо-огромный доберман Бадди. С точки зрения кота - символ всего Агрессивного и Ужасного;
      
      b) уличный кот Мурзик, оскорбительно нелишенный, в отличие от кота-философа, мужского начала, и бывший для него символом всего Бесцеремонного, Грубого и Наглого;
      
      c) домашняя кошка Тася. С точки зрения нашего, весьма и весьма, между прочим, (в платоническом смысле) влюбчивого кота - символ всего Утонченного и Прекрасного.
      
      Таково было, до сего дня, строение Вселенной кота Лимонова.
      
      И вот теперь представьте, читатель, что испытал наш кот... Или нет, лучше представь, что испытали бы вы, если б на девятом (по человечьему счету - на сорок седьмом) году своей жизни вдруг обнаружили, что таинственная и запретная Лестничная Клетка является не концом, а лишь началом Вселенной. Началом - ага! И та множественность миров, о которой в самых своих смелых мечтах вы позволяли себе лишь смутно догадываться, вдруг стала грубым и непреложным фактом. Ибо к вам за пазуху сквозь скучный запах мертвой кожи плаща, сквозь нежный аромат хозяйкиного пота и нестерпимую вонь духов "Ландыши" вдруг начали пробиваться сотни, тысячи запахов, неоспоримо доказывавших, что кроме одного-единственного добермана Бадди в мире существуют и ротвейлер Мейсон, и бультерьер Тайсон, и лжекавказец Джульбарс, и злые, как черти, братья-близнецы ризеншнауцеры Рэкс, Крэкс и Снарк, и карликовый пудель Дефолт, и афганская борзая Фауна и сотни других ипостасей Агрессивного и Ужасного.
      
      Подумайте, мой читатель, что испытали бы вы, если бы к вам, за пазуху долетали бы тысячи восхитительных ароматов, неопровержимо свидетельствующих, что, кроме Таськи и Мурзика и вас самих, в мире есть еще Моськи, Боськи и Васьки, Пупочки, Пусечки, Лапочки, Усатики, Хвостатики и Полосатики, Кутузовы, Нельсоны и Чубайсы, а также сотни, тысячи, десятки тысяч других домашних и уличных, и полууличных и полудомашних, а также и совершенно диких представителей великого Семейства Кошачьих!
      
      **************************************************************
      
      ....Еще целый час или два Вселенная пахла бессчетным собачьим и кошачьим народом. Потом потянулись места незаселенные и пустынные. Они пахли асфальтом, бензиновым смрадом, голой землей, человечьей мочой, перегнившими листьями и мокрой, живой корой скрипевших где-то в черной дали деревьев.
      
      Монотонно мотались хозяйкины сумки. Под курчавым и теплым кошачьим брюхом слегка подрагивала ее большая и твердая грудь.
      
      - Видать - всему, даже этой, как ее, Изощренности Господней когда-нибудь да приходит конец, - лениво подумал кот и тут же заснул.
      
      Ему снился Кошачий Бог.
      
      Он был похож на Льва, которого кот ни разу в жизни не видел.
      
      **************************************************************
      
      Очнулся кот в залитом сухим электрическим светом трамвайном салоне.
      
      **************************************************************
      
      Кот поскреб коготками деревянную лавку, выгнул горбом спину, надменно прищурился и, оглядев свои новые владения, твердо решил, что променял очередное шило на мыло. Потом кот сожрал полбанки кошачьих консервов, тщательно вылизался, немного поразмышлял о сугубо абстрактной возможности того, что наряду с Кошачьим Богом где-то может существовать еще и Собачий Антибог и, мало-помалу, снова заснул.
      
      Наряду с Кошачьим Богом ему снился Собачий Антибог. Он был похож на Кинг-Конга, которого кот однажды видел по телевизору.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Обновлено: 07/11/2012. 50k. Статистика.
  • Глава: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.