Метс Михаил Сергеевич
История великой любви Нинки-картинки

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/11/2012. 16k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • Дважды два восемь (фрагменты)
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Нинка была женщиной уродливой необычайно. Уродливой запредельно. Фантастически. Женщинам просто уродливым было так же далеко до нее, как простым бытовым ничего - до призовых красавиц. Нинка была женщиной настолько, повторяю, непривлекательной, что ни один, даже самый грубый и самый нетребовательный мужчина, даже выпив самые неприличные количества водки, не смог бы, скажем, даже пошутить с ней или (не говоря уж о прочем) даже взять ее за руку. Чего ей, между прочим, хотелось. Чтобы кто-нибудь пошутил с ней или взял ее за руку. Не говоря уж о прочем. И желание это - если взглянуть на него изнутри - абсолютно ничем не отличалось от точно таких же желаний в душе любой другой женщины (да и мужчины). То есть, конечно, отличалось, но только одним. Тем, что было неосуществимо.
    •   ФРАГМЕНТ РОМАНА "ДВАЖДЫ ДВА ВОСЕМЬ".
       ОСТОРОЖНО, ГРОТЕСК! ЛЮДЯМ БЕЗ ЧУВСТВА ЮМОРА ЧИТАТЬ НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ.
      
      Краткое содержание предыдущих серий: задолжавший браткам бизнесмен Иванов сбегает от них на Тот Свет. После ряда комических приключений он встречает своего проводника по загробному миру Евстафия Яковлевича Голопупенко и они вдвоем отправляются, куда глаза глядят.
      
      ИТАК:
      
       ГЛАВА СЕДЬМАЯ
       ВЕЛИКАЯ ЛЮБОВЬ НИНКИ-КАРТИНКИ
      
      
      Так мы и мчались вперед, не разбирая пути-дороги. За окнами шарабана дрожала теплая летняя ночь. На небо высыпали крупные деревенские звезды.
      
      В такую ночь хотелось говорить о любви. О любви настоящей и... черт возьми!.. чистой... Это отчасти почувствовал даже тов. Голопупенко.
      
      - Помню, - по-гайдаровски чуть причмокивая, начал он, - помню в году э-э-э - чмок-чмок - в шестьдесят восьмом болел я э-э-э - чмок-чмок-чмок - триппером.
      
      Уронив эту фразу, тов. Голопупенко стыдливо вздохнул и замолк. Слова о коварстве гонококков звучали в такую ночь неубедительно. После долгих раздумий тов. Голопупенко пошел по второму кругу.
      
      - Помню в году э-э-э шестьдесят э-э-э девятом жил я под Архангельском после действительной. Жил я, Михрютка, в а-агромаднейшей э-э-э коммуналке. И была там одна соседка... уродина, говоря честно, сверхстрахолюдная. И вот, однажды...
      
      Здесь, с позволения читателя, я подменю Евстафия Яковлевича и изложу рассказанную им историю более или менее литературно. На мой взгляд, она, история, этого заслуживает.
      
      
       История великой любви Нинки-картинки
      
      Нинка была женщиной уродливой необычайно. Уродливой запредельно. Фантастически. Женщинам просто уродливым было так же далеко до нее, как простым бытовым ничего - до призовых красавиц.
      
      Представьте себе Константина Аркадьевича Райкина, вырядите его женщиной, напрочь лишите ума, таланта и пресловутой кошачьей пластики - и вы получите Нинку.
      
      Нинка была женщиной настолько, повторяю, непривлекательной, что ни один, даже самый грубый и самый нетребовательный мужчина, даже выпив самые неприличные количества водки, не смог бы, скажем, даже пошутить с ней или (не говоря уж о прочем) даже взять ее за руку.
      
      Чего ей, между прочим, хотелось. Чтобы кто-нибудь пошутил с ней или взял ее за руку. Не говоря уж о прочем. И желание это - если взглянуть на него изнутри - абсолютно ничем не отличалось от точно таких же желаний в душе любой другой женщины (да и мужчины).
      
      То есть, конечно, отличалось, но только одним. Тем, что было неосуществимо.
      
      И вот, когда прошло уже где-то месяца три после того как молодой и красивый Евстафий Яковлевич въехал в ту а-агромаднейшую коммунальную квартиру, у Нинки вдруг появился... жених. А, точнее говоря, муж. Нинкин муж был довольно нестарый и весьма импозантный с виду мужчина, по роду занятий - городской сумасшедший.
      
      Звали его, кажется, Саша. До встречи с Нинкой он годами кружил по городу, не произнося ни единого слова. Никогда и ни с кем. Нет, говорить он, как выяснилось несколько позже, все же умел, но умением этим в реальной жизни не пользовался. Ему это было не нужно. Он был чересчур погружен в свою внутреннюю жизнь.
      
      Его холодные голубые глаза были как бы раз и навсегда развернуты зрачками внутрь.
      
      Какой уж сетью она его оплела, навсегда останется тайной Нинки-картинки. Так ли, иначе - случилось. Сойдясь, они прожили вместе недели три, и первые дней четырнадцать из этих трех недель были просто счастливыми.
      
      (Одинокий Евстафий Яковлевич им даже отчасти завидовал).
      
      Торжествующая и растрепанная Нинка находила тысячу поводов пробежать то из кухни в комнату, то из комнаты на кухню, так что длинный коридор коммуналки весь день сотрясали то ее тяжелые мужские шаги, то захлебывающийся от счастья крик:
      
      - Саш-ш-ша, иди куш-ш-шать каш-ш-шу! Саш-ш-ша, еб твою мать, да сколько же можно тебе говорить, сейчас же бросай все и иди куш-ш-шать каш-ш-шу.
      
      Это - днем. А по ночам стонал и ухал матрас и на весь коридор раздавались предсмертные Сашины хрипы и кошачьи вопли Нинки-картинки.
      
      Такая идиллия, повторяем, продолжалась дней где-то четырнадцать. Начиная же с третьей недели все пошло вдруг не так. Хотя внешне, вроде, ничего и не изменилось. Все шло и так и в то же время - не так, и окончательно все стало не так, когда исчез Саша.
      
      Не было его ровно трое суток. А Нинка, кстати, не очень-то и переживала. Лишь однажды за эти три дня, выйдя на кухню, она по привычке заголосила: 'Саш-ш-ша, иди куш-ш-шать...' - но тут же осеклась и зло прошептала: "Прид-ду-рок ..."
      
      А на следующий день утром вернулся Саша. До вечера он сидел тихо, как мышь...
      
      - Куш-шал каш-ш-шу? - вдруг ни с того, ни с сего решил сострить я.
      
      - Да, - рассеянно ответил Евстафий Яковлевич, - кушал кашу.
      
      ...до вечера он сидел тихо, как мышь, а к вечеру сам вдруг вышел на кухню (что уже и само по себе было и необычно и странно, ибо Саша всегда избегал появляться там, где собирались жильцы). И там, на кухне, у него с Евстафием Яковлевичем состоялось нечто-то вроде... беседы.
      
      А вот это было уже попросту необъяснимо. Ибо хотя беседа эта продолжалась всего-то минуты две или три, но за эту пару минут Саша израсходовал столько слов, сколько в обычных условиях ему бы хватило на годы и годы жизни.
      
      - На улице дождь, - первым начал он.
      
      - О, да! - с преувеличенной охотой отозвался Евстафий Яковлевич. - Вы абсолютно правы! Абсолютно! Здесь хотя и Полярный круг, а все время дожди, как... как в Прибалтике.
      
      Саша молчал. Было очень и очень видно, что он с огромным трудом сейчас вспоминает, как это вообще нужно делать - беседовать, говорить и что в результате этих почти запредельно трудных для него усилий он наконец пришел к выводу, что, когда человек говорит, то легче всего ему говорить - о погоде.
      
      - Я люблю гулять, - повторил он, - когда нет дождя.
      
      - О, да! - все с той же, слегка преувеличенной доброжелательностью отозвался Евстафий Яковлевич.
      
      - Я гуляю весной, - не слушая его, упрямо бубнил Саша, - когда хлюпает. И течет. И зимой, когда холодно и воняет, - он махнул рукой в сторону целлюлозно-бумажного комбината, чье зловонное дыхание (особенно, почему-то, зимой) превращало Архангельск в ад. - А когда комары, как это называется? Лето? Летом я тоже гуляю. Я очень люблю гулять.
      
      Впервые в жизни Саша и Евстафий Яковлевич встретились взглядами. Впервые в жизни Сашины глаза хоть что-нибудь выражали. Что они выражали? Какую-то беспомощную печаль.
      
      - Если я люблю гулять, - повторил он, - кому это мешает? Я никому не хочу мешать.
      
       Они помолчали. Из полуоткрытого окна доносилось ритмичное погрохатывание. Там, за окном, вовсю шел дождь. Вернее, уже и не дождь - июньский ливень. Все огромное, сплошь залитое кипящими лужами пространство двора было сейчас отгорожено его мутной и толстой стеной. Там, за стеной, было очень светло и пустынно. Только стая крикливых чаек у пищевого бачка раздирала размокший батон.
      
      Послышались тяжелые шаги. Своим солдатским размашистым шагом на кухню вошла Нинка-картинка.
      
      - Я никому не мешаю, - упрямо повторил Саша, как бы не видя (а, может, и вправду не видя) ее.
      
      - Ну, да, не мешает он, - Нинка посмотрела в окно, - не мешает он. Осподи! Во какой ливень. Как льет-то, Осподи, ой, как лье-о-от! Весь-весь Архангельск залило.
      
      (Нинка выговаривала "Арханыск").
      
      - Осподи! - повторила она. - Осподи! Прямо потоп. Прямо... - Нинка набрала в свою широкую и плоскую грудь побольше воздуха, явно собираясь еще и еще удивляться силе и мощи дождя, но здесь... здесь вдруг не в такт заскрипели половицы и на кухню ввалился Князь.
      
      Князь был здешний жилец-алкоголик. Для алкоголика Князь был почти юношей (ему было лет двадцать шесть - двадцать пять), но за эти свои двадцать с хвостиком лет он успел как-то вдрызг поизноситься и поистаскаться. Лицо у него было старческое, все в каких-то желтых мешках, шейка тоненькая и дряблая, кисти рук маленькие и сплошь исколотые чем-то синим, а что касается нервов, то они у него находились в том безнадежно задерганном состоянии, в каком они пребывают у одних строгачей-уголовников, оттянувших ходок по восемь, да у пожилых незамужних учительниц литературы, всю свою жизнь отработавших по специальности.
      
      В глубине души Князь был человеком веселым и безобидным. И даже добрым (отчасти). Но таким - веселым, добрым и безобидным он становился не сразу. В эту свою развлекательную ипостась он перескакивал, лишь основательно получив по шее. До получения по шее Князь был заносчив и агрессивен. За что и получил свое прозвище "Князь".
      
      - Привет, Слав, - кивнул он Евстафию Яковлевичу (стадию рукоприкладства они уже пару недель, как миновали).- Здорово, Нинка. - Князь поглядел в окно: "Во льет-то, ма-а-ать, во льет..."
      
      Было очень заметно, что Князь сегодня не в духе, что ему тяжко с похмелья и вообще не хочется ни о чем и ни с кем говорить, но что - блюдя свою репутацию весельчака и остроумца - каким он (как ему почему-то казалось) слыл, Князь считал своим долгом сказать сейчас что-то смешное. Он тряхнул кудлатой, с получки нечесаной головой, потер желтым пальцем мелко вспотевшее стеклышко (стекло под пальцем пискнуло басом) и задумчиво выдавил:
      
      - Во, блядь, льет, - как корова нассала.
      
      Нинке понравилась шутка и она захихикала. Князь, сохраняя, как и положено любому уважающему себя шутнику, абсолютно непроницаемое лицо, повернулся к ней и - вдруг уперся взглядом в Сашу.
      
      Как и все алкоголики, Князь был человеком чуть-чуть надмирным. И, может быть, он и взаправду не заметил появления в Нинкиной жизни Саши. А, может быть, и заметил, но после имевшей место неделю назад получки забыл, но - так или иначе - сейчас он смотрел на него так, как будто видел его впервые.
      
      - Короче, - задумчиво произнес Князь, - ты, блядь, кто такой?
      
      Саша молчал.
      
      - Ты, блядь, кто такой?
      
      Саша молчал.
      
      - ТЫ КТО ТАКОЙ, СУКА?
      
      И снова было видно, что Князь сильно не в духе и, что ему точно так же не хочется сейчас шуметь и злиться, как минуту назад не хотелось шутить. И было, в общем, понятно, что он бросил это свое "короче" лишь для того, чтоб поддержать в своих и, особенно, в соседских глазах свою репутацию крутого (по возможности) мужчины. Но сам этот тон крутого на расправу мужчины, который окружающие не так уж и часто позволяли ему на себя напускать и, особенно, противостоявшее ему абсолютно беспомощное Сашино молчание, все это раззадоривало Князя, пуще водки пьянило его и с каждой минутой прибавляло веры в себя и в свои силы.
      
      Все еще придуриваясь, но все больше и больше ощущая себя грозным и неумолимым, Князь подбоченился и заорал:
      
      - Ты кто-о такой, с-сука?
      
      Саша молчал.
      
      - Кто-о-о ты та-а-акой, ска-а-атина?
      
      Лицо Князя светилось счастьем нежданно-негаданно найденной крутизны.
      
      - Эй, Князь... - попытался было вмешаться Евстафий Яковлевич.
      
      - Погоди, Слава. Погоди, Слава. Дай мне узнать, чего он здесь о-ошивается, в н-нюх того м-мента...
      
      - Эй... Князь! - пискнул Евстафий Яковлевич.
      
      Но было уже поздно. Князь подпрыгнул и ударил Сашу кулачком по лицу - по скуле потекла тонкая струйка черной крови.
      
      Дальнейшее Евстафий Яковлевич излагал сбивчиво. Он описывал истошный Нинкин крик и надсадное, утробное хаканье Князя, рассказывал, что все бежал и бежал к дерущимся, чтобы разнять их, но бежал как-то на удивление не быстро, потому что Князь все подпрыгивал и подпрыгивал и все лупил и лупил Сашу кулачками по лицу, а тот все стоял и стоял, беспомощно растопырив свои огромные красные руки и по его красивому, узкому, бледному, до смерти перепуганному лицу стекали все новые и новые черные струйки.
      
      Так и впечатались в память Евстафия Яковлевича все эти лица: Нинкино, уродливое от природы и окончательно обезображенное истошным визгом, Сашино - красивое и испуганное, сплошь залитое черной кровью и - вдохновенное, светящееся счастьем лицо Князя.
      
      Наконец (Евстафий Яковлевич все бежал и бежал к ним), Саша догадался поднять свои бесцельно повисшие руки и (очевидно, стремясь хоть как-то отдалить от себя страшные Князевы кулаки) сперва упер их ему в грудь, а потом ухватил своими огромными малиновыми ладонями Князя за шею.
      
      Князь встрепенулся, забился, словно ерш на крючке, попробовал высвободиться, но не тут-то было: Саша (очевидно больше всего на свете боясь, что, освободившись, Князь опять начнет его бить) сжимал свои ладони все сильнее и сильнее, и чем яростнее трепыхался Князь, тем прочнее Саша их сводил и тем заметней выделялись его побелевшие от усилия пальцы на пунцовой и дряблой Князевой шее.
      
      Короче, Саша его задушил.
      
      Князя увезли в больницу, к утру он умер.
      
      Сашу тоже забрали - в психушку.
      
      А Нинка... а что Нинка?
      
      Где-то через полгода она завела себе еще одного ухажера - семидесятитрехлетнего старичка из дома хроников. Связь эта, продолжавшаяся месяца три, тоже, между прочим, завершилась трагически: у старичка отказало сердце, и он откочевал в лучший мир прямо с ложа любви.
      
      Что же касается Саши, то Евстафий Яковлевич никогда его больше не видел. Но он на всю жизнь запомнил его холодные голубые глаза и эту тысячу раз повторенную фразу:
      
      - Я никому не хочу мешать и никому не мешаю.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/11/2012. 16k. Статистика.
  • Глава: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.