Аннотация: ОСТОРОЖНО ГРОТЕСК! ЛЮДЯМ БЕЗ ЧУВСТВА ЮМОРА ЧИТАТЬ НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ.
НЕОБЫКНОВЕННЫЙ КОНЦЕРТ, ИЛИ ПРАЗДНИК ОТКРЫТИЯ ПАМЯТНИКА ПОСЛЕДНЕМУ ТРАМВАЮ
ФРАГМЕНТ РОМАНА "ДВАЖДЫ ДВА ВОСЕМЬ"
Как выяснилось где-то сутками позже, Праздник Открытия Памятника стал самым последним событием целой эпохи. Т.е. он оказался мероприятием, как ни крути, историческим. Что я могу сказать, как живой свидетель Истории?
Во-первых, ни черта не видно. События исторические лучше смотреть дома, по телевизору. Там вам покажут все: и седого осанистого Ельцина верхом на танке, и чадящие верхние этажи Белого дома, и рассевшихся на рельсах полуголых шахтеров, и подписывающего соглашение в Рамбуйе Виктора Степановича Черномырдина.
Человек же, вляпавшийся в Историю живьем, видит, как правило, разную ахинею: круто остриженный затылок двухметрового соседа спереди, лихо рассекающий толпу отряд каскоголовых омоновцев, какого-то седого, неопрятно одетого мужика, которого все почему-то принимают за Ельцина, но который, однако, оказывается Гавриилом Поповым, какого-то стоящего перед толпой и уныло матерящегося в мегафон милицейского полковника и прочая, и прочая, и прочая.
Нечто подобное видел, читатель, и я. Стоя в живом человеческом море, я видел то колючую спину маячившего передо мной невысокого чеховского интеллигента в дореформенной куртке-болонье, то разноцветную стайку оживленно щебечущих пэтэушниц в головокружительно коротких кожаных юбочках, то двух худых, словно щепки, тургеневских юношей в стильных полувоенных френчах а la Леонид Парфенов, то кривоватый и разнокалиберный строй чересчур молодых, похожих на школьников, милиционеров, то наш Шарабан Одиннадцатый Номер, казавшийся удивительно бедным и маленьким на подпиравшем его огромном мраморном постаменте, то стоявшую близ постамента неожиданно скромную, обитую блеклым жэковским кумачом трибуну, и (наконец-то!) на самом почетном месте этой трибуны я видел лично Евстафия Яковлевича Голопупенко.
Единожды Герой был идеально побрит, безупречно наглажен, до смерти перепуган, накрепко привязан к широкому и цветастому, словно детский набрюшник, галстуку и даже (как мне показалось) уже успел выпить для храбрости рюмку-другую.
Рядом с Евстафием Яковлевичем, равномерно покачивая всеми своими восемнадцатью подбородками, стоял величественный Василь Василич - Зам Сидора Сидоровича по Тылу. (Самого Сидора Сидоровича - как почтительно перешептывались в толпе - на Празднике Открытия Памятника не было).
- Дорогие та-а-ащи! - начал величественный Василь Василич. - Слово пре... пре... дается... слово... предо... ается... - Василь Василич минутку-другую помедлил. - Слово предоставляется мне - Василь Василичу.
Тяжело дались эти годы ястребоклювому Заму по Тылу. Как, может быть, помнят особо внимательные читатели этой сумбурной книги, Василь Василич некогда обвинил Сидора Сидоровича в бонапартизме. (А тот его, соответственно, в волюнтаризме, монетаризме и стремлении огульно хватать верхи). Сидор Сидорович всех этих беспочвенных обвинений ему отнюдь не забыл и, придя к власти, немедленно велел приковать Василь Василича к уединенной скале, находившейся на самой границе пространства-времени. Долгие десять лет простоял величественный Василь Василич в этом весьма унизительном для руководящего работника его уровня положении, и все эти долгие десять лет специально выписанный из N-ского зоопарка орел методично выклевывал Василь Василичу печень. На одиннадцатый год Сидор Сидорович Василь Василича, наконец-то, простил, и определил своего исклеванного, словно российский сыр, недруга, на почетную и ответственную, но, опять же, чуть-чуть унизительную должность Зама по Тылу.
- Дорогие та-а-ащи! - продолжил многоопытный Василь Василич. - Позво мне от ли всей... апсеснасти... вру... тащу... Гу... пенко Большой Подарочный Набор!
(Бурные продолжительные аплодисменты).
- Дорогие та-а-ащи! Большой Подарочный Набор вру... тащу Гу... пенко поручил мне лично Сидор Сидорович!
(Бурные продолжительные аплодисменты).
Раздаются здравицы:
- Хай живэ Сыдор Сыдорович!
- Сидар Сидаравыч, мы лубим тебя, дарагой!
- Мы политикой не занимаемся, мы огурцы рОстим!
После чего слегка контуженный аплодисментами Василь Василич передал товарищу Голопупенко лично подобранный Сидором Сидоровичем Набор.
Набор состоял из:
а) бронзового бюста тов. Кагановича,
б) коллекции порнографических открыток,
в) сорокакилограммового мешка сахара-рафинада,
г) японского видеомагнитофона марки "Видик-Шмидик",
д) толстой стопки почетных грамот за 1932-1969 годы,
е) мало ношенного драпового пальто,
ж) шеститомного собрания сочинений Патриса Лумумбы.
Отягощенный дарами тов. Голопупенко расчувствовался и пустил слезу.
Сентиментальный, как и все старики, Василь Василич тотчас припал к нему на грудь и зарыдал навзрыд.
Потом (минут через десять-пятнадцать) после деликатного возвращения рыдающих Василь Василича и Евстафия Яковлевича обратно в Президиум (подчеркнуто бесстрастные молодые люди, незаметно поплевав себе на руки, деловито перенесли туда их обоих под микитки) начался Большой Праздничный Концерт.
Знаешь ли ты, читатель, что такое Большой Праздничный Концерт?
Нет, ты не знаешь, что такое Большой Праздничный Концерт! В Концерте принимал участие самый-самый цвет окейской богемы: певцы Генка Коняхин и Филя Киркоров, характерный танцор Бен-Бей-Бек, исполнитель военно-патриотических баллад Иван Малахолов, стриптиз-певица Жанна Преображенская, неподражаемый рассказчик анекдотов Вова-с-Тамбова, Арчил Арзуманян (секс-певец), неизбежный Яша Рабинович и еще десятков пять-шесть почти безымянных звезд - какая-то мало известная мне, но, судя по голосу, весьма популярная тетка в двухметровом кокошнике, какой-то бугрившийся мускулатурой атлет, какая-то босоногая нимфетка в окружении стайки поклонников, какой-то рыхлый, толстый, огромный, страдающий страшной одышкой певец, по прозвищу Полтора Кобзона, какая-то бойкая бабушка в декольте, какой-то лысый и подшофе, какой-то пузатый и чуть обдолбанный и прочая, и прочая...
Это был самый-самый смак окейской богемы! И самый-самый-самый ее цвет!
Первым вылетел на эстраду сверх-супер-звездно-эксклюзивный дуэт: Генка Коняхин и Филя Киркоров. Пели они на удивление складно, хотя и каждый свое.
Генка нехотя бил чечетку, оглушительно цыкал рандолевым зубом и еле слышно бубнил себе под нос:
Гоп-стоп, мы подошли из-за угла,
Гоп-стоп, мы подошли из-за угла,
Гоп-стоп, мы подошли из-за угла,
Гоп-стоп, мы подошли из-за угла,
Гоп-стоп, мы подошли из-за угла...
Филипп же Киркоров выделывал по-над сценой грациозные балетные па и выводил медово-бархатным баритоном:
Но почему-почему-почему
Был све-то-фор
Зеленый?
Да потому-потому-потому,
Что был он в жы-ы-ызнь
Влюбленный!
Публика на площади переминалась с ноги на ногу и тихо умирала от восторга.
Потом популярная тетка в двухметровом кокошнике пропела неожиданно тоненьким голоском:
В нашенской квартирке
Ком-му-наль-ной
Мы предпочитали секс
А-наль-ный.
Охваченная ностальгией площадь рыдала ручьем.
Потом сводный хор золотопогонников что-то складно проорал строем, потом неизбежный Яша Рабинович уныло пробормотал свои не менявшиеся лет семь-восемь пять-шесть хохм (чеховский интеллигент рядом со мной уронил очки и чуть не описался от хохота), потом... но стоит ли особо расписывать, что было потом?
Я думаю, мой читатель, ты и сам без труда представишь и зажигательно-искрометный танец, который исполнил характерный танцор Бен-Бей-Бек, и протяжно-народную песню "Вдоль по Питерской", коею порадовал нас Полтора Кобзона, и убойно-забойный, моментально подхваченный площадью шлягер "Ай-люли-три-рубли", исполненный босоногой нимфеткой в сопровождении хора поклонников, и искрометно-улетные монологи знатного сатирика М. Задорнова, и незатейливый пейзанский юморок Вовы-с-Тамбова, и неспешно-патриотческие баллады И. Малахолова, и... и все, что угодно. Но одного, я уверен, представить тебе не дано.
Ты не сумеешь вообразить, что вытворял на сцене Арчил Арзуманян. Секс-певец.
Читатель! Это было что-то.
Не знаю, может быть, здесь сыграло роль мое не вполне достаточное питание во время недолгой карьеры литературного гения. А, может, сказалось известное перенапряжение последних недель во время титанической борьбы за патент. А, может быть, я просто-напросто перебрал доступную моему психологическому устройству дозу пошлости. Короче, меня вытошнило.
При первых же рвотных позывах я опрометью покинул площадь.
М-да, читатель... живи я в тридцатых годах и будь я героем Юрия Карловича Олеши, я бы сейчас, вероятно, подробно и трепетно переживал свою оторванность от класса-гегемона. Но я живу (слава Тебе, Господи!) не в тридцатых годах, и я герой (что тоже неплохо) не Юрия Карловича, из-за чего к своей полной оторванности от победившего охлоса я отношусь, в общем и целом, спокойно.
Т.е. без лишней горечи.
Как, впрочем, и без особых восторгов.
Мир уродлив и это часть Божьего замысла. Мир уродлив, и к этому нужно относиться, как к данности. Мир уродлив... но, черт побери!... он далеко не всегда уродлив.
Я замедлил шаги и невольно огляделся вокруг. Окружавший меня городской пейзаж был безупречен, как проза Довлатова.
В чем это выражалось? В необъяснимой гармонии отдельных деталей. В удивительной выверенности ширины улиц к их длине. В почти безупречной равности этих как бы минуту назад окаменевших стен размаху раздвинувшего их в стороны пустого уличного пространства. В их идеальной, ранящей глаз прямизне, прихотливо прерываемой свободным изгибом каналов.
Окружавший меня пейзаж был так нестерпимо прекрасен, что в уголках моих глаз поневоле вскипала влага. Ведь заполнявшая его до краев красота пребывала в слишком кричащем, в слишком разительном диссонансе с неверной человеческой сутью его обитателей. Окружавший меня пейзаж был так нестерпимо красив, что я ... я, короче, не выдержал и прикоснулся губами к нагретому робким сентябрьским солнцем гранитному парапету канала.
Но ... но даже и здесь мой жадный к уродствам глаз все-таки выхватил из окружавшего меня пейзажа вопиющую несообразность.
Там, где Веселый проспект прерывался широким каналом им. Шверника (быв. Павлоградским), растопырил свои бесчисленные луковки и маковки Храм Всех Скорбящих. Нет, сам по себе Храм был, может, даже неплох, но - выпадал из контекста.
Как будто в двух-трехстраничный рассказ Хемингуэя алкоголик-редактор вдруг взял и затиснул пару абзацев из Гоголя.
Неделю назад отремонтированный Храм полыхал нестерпимо яркими красками. В густой и черной воде канала отражалась оперная безвкусица его луковок и завитков.