Метс Михаил Сергеевич
Парадный портрет Владимира Владимировича

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Обновлено: 29/05/2013. 18k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  • Герундий (фрагменты)
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ...Вкусы ельцинской гвардии анализировать сложно. Собранные с бору по сосенке, они могли восхищаться, чем угодно. Ну, например, Северяниным. Или Бродским. Или тем же Есениным. Но вероятность их любви к Маяковскому - практически нулевая. Ну а насчет белоглазых чекистов-путинцев и к бабушке ходить не надо. Их кумир - Владимир Семенович Высоцкий. (Так и ТОЛЬКО так: Владимирвладимировичпутин и Владимирсеменовичвысоцкий, - и не дай вам Господь произнести оба этих имени-титула хотя бы чуть-чуть покороче.)
    •   На самом излете детства мне повезло. Причем - по-крупному. Иногда мне кажется, что именно это и было самым главным везением моей жизни. В 1979 году мне удалось сдать экзамены в 45-ый интернат при ЛГУ.
      
      (Правда, эти экзамены я, строго говоря, провалил и по письменной математике получил двойку с плюсом. Но поскольку избранной мною специальностью была биология, то туда принимали и с двойками (по точным наукам). Тем более что маленький-маленький плюсик у полученной мною двойки все же имелся.)
      
      Итак, мне тогда повезло. Причем - дважды. Второе мое везение заключалось в том, что меня из этой чудо-школы не выгнали. А гнали из нашего ПТУ при ЛГУ с какой-то сталинско-жуковской жестокостью. Из поступивших в наш 9-й "Д" сорока трех человек в 10-й перешло двадцать восемь.
      
      Минус тридцать процентов. Почти пехотная убыль.
      
      При этом подавляющее большинство из выгнанных вовсе не были людьми неспособными. Они были просто не слишком удобными с точки зрения педагогического процесса людьми и создавали немного не тот психологический климат в коллективе. Почему наша классная Ефросинья Петровна не сочла таким человеком меня, я и посейчас не ведаю.
      
      (Вроде бы человека неудобней автора этих строк выдумать трудно.)
      
      Но так или иначе, а в описываемый нами период все эти терзания и треволнения были уже далеко позади. Стояла поздняя осень 197... года. Мы - двадцать восемь только что переживших Великую Чистку счастливчиков - учились в 10-м "Д", из которого нас бы уже и сам черт бы не выгнал.
      
      (Насчет черта было, кстати, мною потом экспериментально проверено. В силу целого ряда личных причин где-то с марта - апреля я попросту бросил учиться. В школу ходил через день. Не готовился ни к одному выпускному экзамену. И тем не менее свой аттестат со сплошными тройками получил не хуже всех прочих. Ведь наша школа - при всей своей пресловутой особенности - была все же школой советской и не решалась портить родному РОНО годовую отчетность.)
      
      Но все это случилось после, а тогда стояла поздняя-поздняя осень 197. года и до целого ряда личных причин и связанных с ними невзгод было еще далеко. Вернее, они, эти самые Личные Причины, сидели в тот вечер практически рядом (на расстоянии вытянутой руки от меня), но в качестве таковых пока что не воспринимались. Мне было пока не до них. Я все еще готовил себя к суровой ученой карьере: у меня было буквально по дням расписано, когда я поступлю в университет, а когда - в аспирантуру, когда защищу кандидатскую, а когда - докторскую. Я даже с точностью плюс-минус полгода знал, когда меня выберут в Академию Наук.
      
      Короче, этот навеки застрявший в своей далекой застойной осени юноша мне сейчас непонятен и неприятен. Да он просто и не похож на меня.
      
      Зато очень похож на Чубайса.
      
      Эдакий слегка вестернизированный большевик.
      
      (Или зело большевизированный западник).
      
      Любимый писатель, естественно, братья Стругацкие. Любимый герой - дон Румата.
      
      Бр-р-р!
      
      Единственное, что меня с ним хоть как-то связывает, - это наша общая любовь к Маяковскому.
      * * *
      
      - К Маяковскому? - удивленно спросите вы. - К Ма-я-ков-ско-му?! Ну что ж... вполне большевистские вкусы.
      
      А вот и фигушки!
      
      Позвольте-ка с вами не согласиться.
      
      В. В. Маяковский - это абсолютно антиимперский и, по большому счету, совсем не советский поэт. И я совершенно не способен представить ни брежневского, ни ельцинского, ни путинского аппаратчика, хоть самую капельку любящего именно этого Владимира Владимировича.
      
      ...Незамысловатые брежневцы если кого и любили, так это Есенина. "Клен ты мой опавший...", "Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?"
      
      Вкусы ельцинской гвардии анализировать сложно. Собранные с бору по сосенке, они могли восхищаться, чем угодно. Ну, например, Северяниным. Или Бродским. Или тем же Есениным. Но вероятность их любви к Маяковскому - практически нулевая.
      
      Ну а насчет белоглазых чекистов-путинцев и к бабушке ходить не надо. Их кумир - Владимир Семенович Высоцкий.
      
      (Так и ТОЛЬКО так: Владимирвладимировичпутин и Владимирсеменовичвысоцкий, - и не дай вам Господь произнести оба этих имени-титула хотя бы чуть-чуть покороче.)
      
      ...К чему это я?
      
      Да, вероятно, к тому, что В. В. Маяковский, как уж там ни крути, - Поэт. А прикоснуться к миру Поэта - значит заведомо видеть мир не по-брежневски, не по-путински и не по-ельцински.
      * * *
      
      Итак, единственное, что объединяет меня с тем навеки застрявшим в застойной осени юношей, - это наша общая любовь к Маяковскому. Этот целеустремленный молодой человек знает десятки стихов Маяковского наизусть и готов их твердить днем и ночью.
      
      "Мама и убитый немцами вечер" ("А глаз новолуния страшно косится на мертвый кулак с зажатой обоймой").
      
      "Скрипка и немножко нервно" ("А мне наплевать, я хороший...").
      
      "Я и Наполеон" ("Место спокойное, тихонькое").
      
      Да и, естественно, "Во весь голос" ("Где блядь с хулиганом да сифилис..."), читаемый при любой, даже самой официальной аудитории именно так, как он был написан, то есть с матом.
      
      А здесь у них, на самом-самом излете застоя, как раз классный поэтический вечер. Ну-с, молодой человек встает и выдает... Нет-нет, не про блядь с хулиганом. Носящий мою фамилию на редкость тщедушный мальчик встает и зачитывает актуальный именно в этой аудитории "Гимн ученому":
      Сердце девушки, вываренное в йоде.
      Окаменелый обломок позапрошлого лета.
      И еще на булавке что-то вроде
      Засушенного хвоста небольшой кометы.
      
      Причем этот мальчик не просто читает.
      
      Он читает, что называется, с выражением: закатывает глаза, завывает и патетически чередует крик с шепотом.
      
      Но, несмотря на все это, успеха нет.
      
      Потом он читает очаровавший его своими аллитерациями "Гимн судье" ("По Кр-р-расному мор-р-рю плывут катор-р-ржане, тр-р-рудом выгр-р-ребая галер-р-ру, р-рыком покр-р-рыв кандальное р-ржанье, ор-р-рут о р-родине Пер-ру").
      
      Успех - небольшой.
      
      Затем "Скрипку и немножко нервно".
      
      Успех - средний.
      
      Потом "Я и Наполеон".
      
      Успех - оглушительный.
      Люди.
      Будет.
      На солнце.
      Прямо!
      Солнце съежится аж.
      Громче!
      Из сжатого горла храма
      Хрипи, похоронный марш!
      
      Читает он.
      
      Да...
      
      Фиг ли там говорить.
      
      Честно говоря, у меня и сейчас мурашки бегут по коже. А уж в шестнадцать-то лет... Такие стихи попросту рвут шестнадцатилетнюю душу на части.
      
      И не только мою. Вся внимающая "Наполеону" аудитория замерла как завороженная. На меня изумленно глядят все двадцать девять пар заполняющих классную комнату глаз. Вернее, все-таки двадцать восемь. Один из внимающих, Сергей Удалов, презрительно морщится. Серега - человек не слишком эмоциональный, и весь этот мой обнаженный лиризм и пронзительная сострадательность ему - как серпом по яйцам. Вот и морщится. Правда, по возможности, незаметно (ибо могут побить).
      
      Зато остальные целиком и полностью в моей власти. Даже живущая какой-то своей взрослой жизнью Катька Карелина. Даже не любящий меня Дима Гродницкий. Даже насмешливый Костик Полозов. Даже вечный отличник Ю. Иваненко. И даже моя будущая сумасшедшая любовь - Ленка Шевелева.
      
      Она как-то странно глядит на меня.
      
      Чего ей, казалось бы, меня разглядывать? В свои шестнадцать с половиной лет я выгляжу на двенадцать. И если оценивать меня как мужчину, то на такого, как говорится, и ворона не сядет. Но она все-таки смотрит. Наверно, на какую-то долю мгновения перепутала меня с лирическим героем поэмы.
      
      Люди!
      Когда ка-но-ни-зи-ру-е-те имена
      Погибших,
      Меня известней,
      Помните:
      Еще одного убила война -
      Поэта с Большой Пресни.
      
      Долгая звенящая пауза.
      
      ******************************************************************************
      ******************************************************************************
      
      ...А потом подымается Ю. Иваненко. В руках у него пухлый томик сонетов Шекспира с выглядывающими из него бумажными закладками. Юрик монотонно, как дьяк по тысяча первому покойнику, читает очередную взволновавшую его поэзу:
      
      Увы, мой стих не блещет новизной,
      Разнообразьем перемен нежданных.
      Не поискать ли мне тропы иной,
      Приемов новых, сочетаний странных?
      
      Произносит он с такой интонацией, как будто зачитывает с высокой трибуны трехчасовой отчетный доклад.
      
      Я повторяю прежнее опять,
      В одежде старой появляюсь снова,
      И, кажется, по имени назвать
      Меня в стихах любое может слово.
      
      Все тем же унылым голосом долдонит Юрик.
      * * *
      
      ...Все мы очень любим Юрика.
      
      Любим его монотонность и предсказуемость. Любим его почти немецкую пунктуальность. Любим его за...
      
      Да просто - любим.
      
      И когда сейчас, через двадцать пять лет, мы иногда встречаемся на наших собирушках, и когда кто-нибудь вдруг с хохотком проговаривает сформулированную еще лет двести назад проблему: "Кому уже из нас последний День Лицея торжествовать придется одному?" - нам всем почему-то хочется, чтоб этим самым последним оказался Юрик.
      
      И чтобы когда-нибудь - году в 2033-м или, еще лучше, в 2045-м - он достал очередной сплошь истыканный бумажными закладками том и прочел десятку-другому равнодушных правнуков свои чересчур подробные воспоминания про нас про всех: про Удалова, про Гродницкого, про Ленку Шевелеву, про Костика Полозова, про вашего покорного слугу и, конечно, про Катьку Карелину, давным-давно, еще в 1991 году покончившую жизнь самоубийством.
      
      И пока будет звучать этот тусклый и будничный голос - все мы будем живы.
      
       * * *
      Все то же солнце ходит надо мной
      Но и оно не блещет новизной.
      ...торжественно заключает Юрик.
      
      Вежливая Ленка Шевелева выражает свое робкое восхищение.
      
      Повисает новая пауза.
      
      Настолько томительная и долгая, что ее вынуждена заполнить наша классная Ефросинья Петровна. Она читает по книге какие-то стихи Константина Михайловича Симонова, посвященные Валентине Серовой.
      
      ...Во времена давно миновавшей юности Ефросиньи Петровны Константин Михайлович Симонов считался очень хорошим поэтом. А его знаменитый роман с Валентиной Васильевной Серовой был, по сути, единственной официально дозволенной советской сплетней.
      
      Но сейчас, через три десятка лет, эти симоновские стихи не звучат. Это хорошие стихи, но не такие, чтобы прожить три десятилетия. Мы все это чувствуем, но вслух никогда не скажем.
      
      Потом Дима Гродницкий читает Асадова. Асадов - вообще не поэт, но его корявые вирши, на редкость, кстати, посредственно исполняемые напрочь лишенным актерских талантов Димой, почему-то звучат как живые.
      
      Господь его знает, от чего это все зависит.
      
      Но вчера удивился очень,
      Прочитав в календарном листке,
      Что бывает особенно прочен
      Дом, построенный на песке.
      
      ...западающим от волнения голосом произносит Дима.
      
      Собственно, никакие это, братцы мои, не стихи. Это простое воззвание к Катьке Карелиной. Но чертовски симпатичная, хоть и совсем не красивая Катька весь этот асадовско-гродницкий лепет пропускает мимо ушей.
      
      Дома, построенные на песке, воздвигаются на один вечер.
      
      Потом моя будущая любовь читает... кто б мог подумать?.. Сашу Черного.
      
      Хм... я лирик, но я и ироник.
      
      А потом опять наплывает тяжелая пауза. Возникает опасность, что Ефросинья Петровна заполнит ее отрывками из "Белой березы".
      
      И я решаюсь спасать положение. Хотя вообще-то я - не уверен.
      
      Нет-нет, я никогда не читаю по книге и знаю, естественно, весь этот текст наизусть, но я... не уверен.
      
      Ну, во-первых, здоровый актерский инстинкт подсказывает, что нельзя выступать сразу же после Большого Успеха. (Ведь дура-публика, с одной стороны, уже полностью выдохлась, а с другой - не просто ждет, а именно ТРЕБУЕТ от тебя повторения, на которое сама же уже не способна. А кто виноват? Лицедей.)
      
      Это раз. А во-вторых, сам текст еще сыроват. Эмоционально не прожит. И, соответственно, существует опасность, что как возьмешь поначалу неверную ноту, так и будешь потом до конца дудеть в пустоту.
      
      Ощущение страшное. Никому не пожелаешь.
      
      Но, тем не менее, я - встаю.
      
      Мальчик шел, в закат глаза уставя...
      
      Начинаю я.
      
      Был закат НЕВЫНОСИМО желт.
      Даже снег желтел к Тверской заставе.
      Ничего не видя, мальчик шел.
      * * *
      Вы будете смеяться, но среди выпускников нашего класса случилось впоследствии целых два самоубийства. Кроме Катьки Карелиной ЭТО сделал еще Костик Полозов. И оба они в тот вечер слушали меня. И обоим им было - неинтересно и скучно.
      
      Любой лицедей это чувствует. Во время чтения "Наполеона" была всего одна пара скучающих глаз - у Сереги Удалова.
      
      Сейчас даже Серегины глазки чуть-чуть заискрились, а вот Катькины и Костиковы - потухли. Мой "Романс о мальчике-самоубийце" отскакивал от них, словно мяч от кирпичной стены.
      
      Оба скучали, томились и ерзали.
      * * *
      ...А до чего ж
       на меня похож.
      Стра-а-ашно .
      
      Произношу я и не сразу - секунд где-то через пятьдесят - возвращаюсь к реальности.
      
      Большого успеха нет. Но нет и провала. И хотя Карелина с Полозовым все уже, бедные, извертелись, кое-кого прочитанные мною стихи прострелили насквозь.
      
      Например, нашу классную.
      
      Ефросинья Петровна снимает очки, протирает их белой бархатной тряпочкой и незрячим жестом сует в угол рта почти не покидающую его во внеурочные часы папиросу. Потом вынимает коробку спичек, совсем уже было собирается прикурить, но... но вместо этого вдруг произносит вещь несусветную.
      
      - А ведь он правильно это сделал, - с каким-то странным нажимом говорит мне она.
      
      - Кто?
      
      - Ма... яковский. Я сама-то, конечно, не помню... я ж не такая древняя!.. но мама мне говорила, что в том тридцатом году беспризорники еще долго пели такую вот песню:
      
      Товарищ правительство, пожалейте мою маму,
      Берегите Лилию-сестру,
      В столе лежат три тыщи,
      Пусть фининспектор взыщет,
      А я себе тихонечко умру.
      
      Ты, Мишка, понял? Это ведь вольное переложение его... предсмертной записки. Ты помнишь ее?
      
      - Да, конечно. "И, пожалуйста, не сплетничайте. Покойный этого очень не любил".
      
      - Верно... - кивает учительница и, чиркнув спичкой, наконец-то прикуривает являющуюся как бы естественным продолжением ее рта беломорину. - Н-н-нет! - все с тем же странным нажимом повторяет она. - Он ПРАВИЛЬНО это сделал. ЛУЧШЕ УЖ ТАК, ЧЕМ С БИРКОЙ НА НОГЕ.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Обновлено: 29/05/2013. 18k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.