Межирицкий Петр Яковлевич
У порога бессмертия (Главы из романа)

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Межирицкий Петр Яковлевич (mirknigi@yahoo.com)
  • Размещен: 17/02/2013, изменен: 17/02/2013. 232k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:

       Петр МЕЖИРИЦКИЙ

    У ПОРОГА БЕССМЕРТИЯ

    (Главы из романа)

    Глава четвертая

    Б ы л о е

       Он упирался взглядом в письмена, и они вспыхивали. Каждый знак был знаком - и неоднозначен. Из текста странным образом излучалось, что в этих строках зашифровано все Прошлое, Настоящее и Будущее. Он пробовал перестановки, комбинации, сочетания, но их было не объять, а поглощенность текстом оказалась наказуема. Он и глаз не успел оторвать, удар был таков, словно в своем размахе не вписалось в поворот само Мироздание, и почудилось, будто источник звука Он сам. Эта катастрофа несомненно была глобальна. Некоторое время после удара Он чувствовал вибрацию глазных яблок под смеженными веками и даже удивился, что первой заботой стала мелочная при таких обстоятельствах уборка осколков. Мимоходом осенила догадка о радикальном средстве и, едва вспомнил понятие, оно материализовалась: черные ящики! Они падали справа и сверху, разваливались на полу с тихим шорохом, а вместо них возникали мириады судорожно сновавших механизмов, которые набросились на осколки и пожирали их. В местах пожирания субстанция искрилась и озаряла все вокруг зеленоватым и зловеще-багровым светом. Он, вцепясь в поручни стана, видел, что валки лихорадит, они изгибаются, бьются друг о друга, пожирание вышло из-под контроля, сырья не хватает. Рядом стояла Узкоротая. Он, бросив поручни, обеими руками толкнул ее к валкам, рот ее изумленно раскрылся, устремленный на Него упрек погас, как закатный зеленый луч, валки перестало бить, и Он одной командой убрал черные ящики с их жрущими причиндалами.
       Теперь Он знал, что надо делать в любой ситуации.
       Впрочем, не без некоторой профессиональной гордости Он отметил, что Вначале, по наитию, Он, неизвестно зачем создал горловину, соединявшую пространство Его эксперимента с запасным, под замысловатым названием виртуальное. Теперь туда переливались отходы, все, что здесь было якобы испорчено в процессе, - натеки, субстанция, сожранная черными ящиками, даже Узкоротая, - и там, в виртуальном пространстве, их ждет полноправное участие в ином Творении.
       Уже миг спустя мысль эта растворилась, но Он остался спокоен: субстанция уже не свисала тошнотворными натеками, валки тянули полотно розово-светящееся, одухотворенное, и навстречу потоку свежего, богатого кислородом и пахнущего снегом воздуха выплывали из Его обители сгустки субстанции совершенной формы и превосходного содержания...
      
       Атлантис был плешив, бородат и на голову выше Авраама, который отнюдь не возвышался среди хананеев.
       - Ты не гигант ли, прекрасный друг? - допытывался отец.
       Атлантис смеялся всем соразмерным своим лицом. Кожа его, по-нездешнему белая, казалось, никогда не показывалась солнцу. Клин рыже-седой бороды, серо-зеленые глаза с синеватыми белками, сияющие в мохнатых ресницах, на длинной впалой щеке шрам. Рыжеватые волосы он сплетал в тугую косичку. От него исходило благоухание свежего товара, и чистый аромат так слился с ним, что всю жизнь, покупая пряности, Исаак видел перед собой это милое лицо. Одежды Атлантиса были присущи ему, словно оперенье птице, но редко он дважды являлся в том же наряде. Поверх многослойного одеяния шла обычно безрукавка в шитье и редкой красоты застежках, напоминавших видимо, Атлантису эпизоды его обильной происшествиями жизни. Пока он излагал какую-нибудь из своих историй, маленький Исаак забирался к нему на колени играть этими застежками-подвесками, обычно расстегнутыми.
       Атлантис объезжал мелехов, а те заказывали все, что может взбрести в голову царьку, мнящему себя владыкой мира. Купцу изрядно приходилось трудиться в поисках за краем Моря то травы забвенья, то воды исцеленья, то тканей, заношенный образчик которых ему вручали, или раковин, которые позволяли лишь поглядеть и потрогать. В странствиях он посещал соплеменников, чьи предки спаслись в Катастрофе, снабжал их средствами, мирил, а приютившиx иx туземцев одаривал, но и стращал карами, если те перестанут уважать спасенных или причинят им зло. У Авраама он показывался не часто, зато никогда мимоходом, и были это дни возлияний и дух захватывающих бесед.
       Авраам во всякий приезд расспрашивал Атлантиса о гостях с Заката, из-за Наружного Моря, за ним бездна, край света, там растет трын-трава и раскрывается сокровенное, так ли? От обсуждения сокровенного Атлантис уходил. О бездне слыхивал, но не встречал тех, кто видел хотя бы повидавших ее. Что до Наружного Моря - да, знавал он негоциантов, они отправились на трех судах. Атлантис вернувшихся не встречал, но не думает, что все погибли.
       При первом визите, поднося подарки, Атлантис перед Саррой смешался. Лицо его с этим растерянным выражением таким стало трогательным, что мать свершила небывалое - благословила гостя с возложением ладоней на главу его. За пиршеством Атлантис предположил, что они с Саррой родня. Отец заметил, что тогда, как брат Сарры, и он родич Атлантиса и привел родословную со времен Катастрофы, которую именовал Шоа, но гостя не убедил: "Ты назвал шесть поколений, а Шоа, ты говоришь, стряслась раньше". Авраам признал, что в родословной жены есть пробелы, но он принадлежит к десятому поколению после Шоа. Атлантис улыбался: Шоа произошла в древности более глубокой.
       В новый приезд он навез Сарре самоцветов, каких в их краях никто не видывал. Авраам, тронутый вниманием, расчувствовался и открыл Атлантису семейный секрет.
       В Халдее система счета отличалась от принятой в этих краях, а пересчет не всякому по разуму. Кто округлял шестерки до десяток, кто вовсе несусветное насчитывал. А возраст - недостаток для товара, людей он украшает. Прожитое есть, в сущности, показатель ума. Сарра, если учесть ее ум, сделала пересчет более чем скромный. Правда, и в подлинном возрасте зачатие пришлось на пору, в коей оно лишь благоволением Единого возможно, ибо все детородное у женщин прекращается, да и привлечь они могут лишь весьма любящего супруга.
       Похотливые владетели не признают браков, и для беженцев, не внушающих страха и живущих в рассеянии, единственный щит - это возраст. Может, услышат о возрасте и отцепятся, не повидав. Ибо, повидав, не отцепятся. Сарра поразила фараона. Он вдвое был ее моложе, но воспылал безумно. Что ж, она могла вскружить голову. Так была красива, что в Уре к ней и свататься не смели. Неудивительно, что и в земле Гошен она не осталась незамеченной вельможами, но красота ее была из тех, на которую не смеют посягать, опасаясь неудовольствия владыки.
       Дальше все происходило так, как Авраам и предполагал. До поры фараон им не интересовался. Авраам делился со жрецами знанием звездного неба, перешедшим к нему не тем путем, каким этого достигли мудрецы Мизраима. Тем временем слухи о красоте Сарры достигли владыки, и Авраам был спрошен о родстве. Зная придворные нравы слишком хорошо, чтобы раскрыть правду, он лишь приоткрыл ее. Иное было самоубийственно.
       В остальном пришлось положиться на Предвечного.
       И Он явил Себя.
       С момента, когда Сарру поставили в очередь, чтобы провести ночь с фараоном (при этих словах мать поднялась и вышла дать указания служанкам) во дворце стало случаться странное. Сами собой предметы срывались с мест и наносили удары по уязвимым местам. Начальник Услад едва подписал папирус, коему следовали евнухи, представляя жен Сыну Неба, как был расплющен пилоном, стоявшим в ста локтях. Расчеты показали, что ни один камень пилона не способен был докатиться до места, где сидел вельможа. Однако пилон непонятным образом обрушился прямо на него. Еще не высохли чернила на папирусе, писец не присыпал их песком! Сам писец, сидевший рядом на корточках, чудесным образом остался невредим.
       Подобное стало происходить день за днем. Летали по воздуху блюда, вырываясь с рук прислуги и ударяя по лицам и шеям. Падали шесты и балдахины, нанося увечья. Переломанным локтям и голеням вовсе был потерян счет. Степень родства пострадавших неумолимо придвигалась к фараону. Он как-никак был сыном Неба, уяснил причину этих прицельных ударов, призвал Авраама и, одарив, отпустил вместе с Саррой. Он даже пресек извинения: на своем уровне власти ему не следует полагаться на правдивость ответов, надо оценивать их самому.
       Вот как было с фараоном. А в случае с мелеxом Ави слухи о Сарре шествовали впереди ее красоты...
       И не в красоте дело, задумчиво сказал Атлантис, но в осанке, в умении ступать, молчать, а если говорить, то так, что запомнится каждое слово. Теперь, после знакомства с Саррой, забрезжил перед ним образ матери. Что-то смутное, но такое близкое!..
       Там, верно, и таится родство, подхватил Авраам. Его мать, как и Сарра, принадлежат к роду столь древнему, что и легенд не сохранилось. Терах полагал, что детей надо считать по отцу. Определяет породу самец, телке надо лишь не оплошать, не испортить семя. Не находя для сынов достойных жен, он пренебрег родством и устроил брак Авраама и Наxора с дочерьми брата своего, Арана. В блудливом Уре не просто было найти здоровую девицу, и даже пробное совокупление, обычное при брачном знакомстве, грозило прекращением рода.
       Вернулась Сарра, и разговор перешел на предметы, более интересные Исааку. Авраам поведал Атлантису, что в этих краях полагают, будто Земля загибается к небу. Тот лишь руками развел и высмеял полагаемое несомненным. Земля не покоится на руке божества, и свод неба со звездами вовсе не прикреплен к ней крючьями, забитыми в глубины Океана, якобы окружающего сушу со всех сторон. А уж полагать наличие двух небес - дневного и ночного - это просто неуклюже.
       Знание мироустройства предполагало ясность и в генеалогии, но тут Aтлантис лишь разводил руками: семейного тепла не знал, мать вспомнилась лишь обликом Сарры, женами не обзавелся, в описании прошлого ссылался на отца, тот на прадеда, который дряхл был тогда, когда отец лишь подрастал. Прежние счисления времени прадед позабыл, счет вел в лунных годах и не мог сказать, жили атланты на планете извечно, созданы ли богами или заселили Землю, будучи, ха-ха, низвергнуты с неба и спасаясь с другой планеты, как говорят иные умники...
       - Не суть важно, друг, - успокаивал он Авраама, зная, как тот чтит генеалогию. - Людям свойственно не помнить рождения и не знать наступления смерти, то же и с отдельными родами.
       - Но утверждение, что род вымер, не может быть проверено. Полагающий такое может сам принадлежать к этому роду.
       - Не ты ли считаешь, что живет лишь передающее деяния памяти потомства? А от семени беспамятного толку не больше, чем от пыли...
       - Но кто угадает, как обернется судьба? Разве участь моей собственной семьи не пример?
       - Пример?! - возмутился Атлантис. - Словно ты предвидишь, сколько еще предстоит поворотов?!
       Авраам сказал, что предвидит будущее, но только не своей семьи. Атлантис склонил голову и почтительно развел руками.
       Не зная родословной, о жизни своего народа он знал дивное. Aтланты не ходили, а катились, словно капли, летали, как птицы, плавали, словно рыбы, происходящее за горами видели, как если бы это было перед глазами, слышали друг друга из-за моря. Города с золотоворотными стенами были таковы, что в сравнении с ними Ур-огражденный жалкое селение. Бессчетные обитатели жили в гороподобных домах с проточной водой, ночами там было светло и в любую погоду прохладно.
       По пращуру, конец наступил при ясном небе и ярком солнце. Взлетели птицы, треснула земля, в проломы хлынули воды - - - - - - - - - в мгновение все было кончено!
       - Что ж, и глупцы не всплыли? - усмехнулся Авраам.
       - Ну, друг скажет! И глупцы всплыли и мусор, обилию чего не нарадуемся...
       Шутливая эта перекидка запомнилась осмеянием легковерия. В легендах веришь чужим глазам, а ведь и собственным не всегда доверять можно. Важно не видеть, а понимать. Если бы мы и впрямь видели мир, мы бы его понимали.
       Варианты Катастрофы были неисчислимы. Слепой старикан твердил, что он швидетель - опять свидетель! - шобственными глажами вше видел, тогда и ошлеп! Бурю он изображал всем телом, вопил и так выкатывал бельма, что впрямь поверишь. В рассказе было черное небо, ветер, сносивший дома, молнии через весь небосвод, потоки воды с разверзшихся хлябей, а там на землю кинулось чудище с пупырчатой шкурой и поглотило все.
       Пупырчатая шкура, задумчиво повторил Авраам, да это же наводнение! Терах как-то - не вещим ли сном? - узнал об угрозе, вестью не поделился, дабы не быть смятым толпой, тихо вывел всех из дому и увел на высокое место как раз вовремя, чтобы увидеть явление чудища, мчавшего по пойме, вздувая и накрывая водное зеркало. Шкура чудища - то маслянистая, то пупырчатая - шевелила струйными жгутами мышц, а пенные пасти, пузырясь и скалясь, поглощали дома и гати. Деревья, которым повезло, выворачивались в поток с корнями, а невезучие, слишком упорные, кровоточили сквозь лопнувшую кору жуткими изломами стволов. Животные и люди исчезали, чтобы на миг проколоться сквозь шкуру чудища рогами и ногами, растопыренной рукой или головой с выпученными глазами. Все в потоке принадлежало смерти, ничто не могло быть вынуто и вправлено в жизнь, и попавшие в него, если способны были мыслить, не о спасении молили, но о быстрейшей смерти.
       Страшен был тихий рев лиха.
       Бродячий певец у Столбов пел сказания, его Aтлантис зазвал на пир. Многое повторялось, а причиной Катастрофы называлась кара людям за их нечестивость. Столбы, которые тогда стояли близко друг к другу и не пропускали воды Наружного моря во Внутреннее, вдруг разошлись, воды хлынули, затопив чашу страны Атлантов. Из чего следует, что Атлантида располагалась там, где ныне простирается Внутреннее море, тогда как молва отводит ей место за Столбами, в Наружном. По этому поводу столько же мнений, сколько уст.
       Предания Атлантис излагал, посмеиваясь, не больно веря и не ожидая, что их разноречивости поверят другие. По одному преданию, пращур спасся один, по другому с домочадцами. Спасались то на судне. То выносились из пучины дельфинами, с которыми якобы состояли в родстве - с рыбами! А то пращура исторгала из бездны и в пасти доставляла к берегу громадная рыбина. Даже такая есть легенда: семья принадлежала к правящей элите и перед самой Катастрофой вознеслась в небо на огненном столбе. И на Землю прибыла с неба. И были то гиганты. Упали с неба, а не разбились! Это, мол, они принесли огонь и понятие о божественном. Ну, как такому верить?
       Авраам, выдающимися познаниями своими служивший Сыну Неба и обласканный не только ценностями, но и тайнами - а ими владыка не имел обыкновения делиться, - уклончиво заметил, что понятие о божественном неотделимо от человеческого. Единый выбирает взыскательно и не явится недостойному. Столько воды утекло, а время искажает истину, как старость черты. Быть может, сказания отражают истории всех семей, спасшихся в Катастрофу.
       Aтлантис, недоверчиво поглаживая шрам на щеке, отвечал, что ему эти россказни равно кажутся нелепицей.
       - Потоп шалостями идолов не объяснить, - возразил Авраам.
       Атлантис щурился: чересчур много легенд об одном и том же городе!
       По одной, Атлантида была зажиточным городом-державой. Потребное вспомоществование выдавалось даже бездельникам. Но потребное не всех устраивало. Начались беспорядки. Тогда одной безлунной ночью имущие перебрались в место, окруженное водой, берега обнесли стенами, никого не допускали к себе, осуществляя ввоз и вывоз товаров, благо познания их были широки, а также сами и шутя и скоро научились выполнять всю черную работу. A неимущие съели припасы и стали сбродом. Есть они любили, да кормиться не умели. Они разбрелись и частью вымерли, частью пристали к ордам и по сию пору рыщут по земле и творят насилие всюду, где не встречают отпора.
       По другой легенде, Атлантида господствовала всюду. Предки мелехов были ее данниками и рабами ее сладких женщин.
       По третьей, Атлантида была федерацией племен, лелеявших вражду с незапамятных времен. Воевало уже не племя с племенем, а все со всеми. Их оружие было страшно, атланты швырялись солнцами...
       - С неба они их, что ли, снимали? - осведомился Авраам.
       - ... выжигая все живое, - продолжал Атлантис.
       - Сила без разума - дело обычное, - заметил Авраам.
       - Не спеши, прекрасный друг, против этой легенды глаголет иная, во всем противоречащая. По ней, Атлантида была силой не господствующей, а организующей. Действовала она не во вред себе, но цели ставила высокие. Посылала лучших солдат и несла потери ради наведения порядка там, где Зло брало верх и грозило захлестнуть планету. Стараниями Атлантиды мир, если и не процветал, то был управляем. Союзники ревновали к ее мощи и желали своей доли в управлении. Известно, однако: то, что успешно достигается одним владетелем с помощью совета средних умов, недостижимо, если вмешиваются многие, пусть даже лучшие умы в мире. В очередной раз будучи втянута в наведение порядка одновременно в разных местах планеты - что приключилось не случайно, в видах распыления сил Атлантиды, - она была брошена союзниками. Не предвидя собственной судьбы, они стали помогать врагам, сперва исподтишка, а там, по мере обветшания Атлантиды, уже и открыто. Держава пала, жители разбрелись, постройки рухнули, дивные достижения забылись, а мир погрузился в то мародерство, из коего если и вышел, то ценой потери всех богатств и большей части населения. Но ты не потрясен, мой прекрасный друг! А ведь из всего, что я слышал, именно это внушает мне доверие.
       - Не потрясен, ибо знаю: начиная раздор, люди всякий раз полагают, что это кончится решительной победой...
       Атлантис усмехнулся:
       - Ты обгоняешь мои слова. Да, правда, выжившие поняли: решительная победа - миф. Большинство с этим смирилось. Но, оказывается, большинство не решает, лишь подстрекается на что угодно, не заботясь о последствиях: пусть хуже, лишь бы иное. Впрочем, допускается оно до буйства не прежде, чем решит - и разрешит - меньшинство, хорошо информированное, власто- и честолюбивое. Изощренность его доводов кажется неоспоримой, но оказывается вздорной. Созданный Совет Городов силой не стал и все запутал. Вместо мира было манипулирование большинством и ненависть всех ко всем...
       (Не то странно, что эти предания слушались, как сказки. Не то, что запомнились. Даже не то, что выглядят описанием тех усилий, какие предпринимает теперь Мизраим, пытаясь сохранить высокие достижения от посягательства всех этих гиксосов, уже почти преуспевших в черном деле разрушения порядка.
       Странно, что отец допускал его к беседам, даже устраивал так, чтобы он не пропустил ни одной...)
       - Правды уже не узнать, - продолжал Атлантис, - прошлое выталкивает нас, как воды Мертвого моря. Но и будущее не яснее, а настоящее, если не обманывать себя, это зыбкая, едва уловимая и тем-то особенно ценимая грань между минувшим и грядущим, насладимся же настоящим!
       Он поднял сосуд. Отец, наполняя его, бросил косой взгляд на Исаака, возлюбившего сок винограда и тянувшего к сосуду и свою чашечку.
       Веселая влага злую сыграла шутку с Лотом. Ради сына Aрана, отмеченного добродетелью племянника, Авраам некогда рискнул беззаветно, вызволяя его отчаянным броском на войско четырех царей. При искоренении Предвечным гнезд разврата Лот, грешный лишь привязанностью к сикеру, потерял свою сердобольную жену. И - надо же случиться такой ухмылке судьбы! - напоен и утешен был своими же дочерьми, слишком озабоченными продолжением рода. Безразличие их к семени оплодотворяющему объяснимо: в Содоме девы такого навидались! И забота их о продлении рода людского симпатична (если забота подлинно была в том, а не в ублажении понятного зуда в обычном месте), но усердие они проявили не по разуму. Отец в сладком беспамятстве вызвал к жизни многократно родственные колена, и отныне их потомству предстоит все более вязнуть в последствиях.
       Атлантис усмехнулся: это версия, наиболее приемлемая для репутации семьи. Он сомневаться в ней не намерен, но знает немало начинаний, не от детей исходивших. Иные отцы считают своих дочерей законной добычей...
       Участие Сарры в приеме гостей сводилось к указу кухаркам о блюдах, которые надо готовить, а служанкам о порядке, в каком их подавать. Атлантис был тем единственным, кого она удостаивала своего присутствия. В ее ревнивом надзоре за служанками было нечто от матери, принимающей сына, чудом избежавшего гибели и явившегося под родной кров после долгого странствия. Атлантис чувствовал это и не стеснялся при ней говорить о чем угодно. Но иные темы резали ей слух, чего Атлантис знать не мог. Это была одна из них. Авраам ерзал, слушая из вежливости, пока цепенящий взор Сарры не всколыхнул его, и он сказал:
       - Не продолжить ли нам о Катастрофе? Сие таинственно и не раз еще случится на диске планеты.
       Она шар, а не диск, брякнул Атлантис, круглее моей головы, так сказал один чудак, и резоны его сильны. По мере восхождения в гору горизонт открывается равномерно! И так всюду! Похоже, кивнул Авраам, освежая чаши, но что же с Катастрофой? Как оно было?
       - Как-то, - развел руками Атлантис, - но никто не скажет как...
       И пустился в рассуждения о том, что для каждого, попавшего в Катастрофу, это произошло по-особому, каждый принял это по-своему: кто за наводнение или землетрясение, кто за пожар небес, разрыв сердца или мозговой удар, кто за убийство из-за угла, - кто чего опасался. Да это и выглядело по-разному - со стороны ли, откуда влетело небесное тело, сбоку или в середине, где лишь погибавшие, даже от рождения глухие, услышали нарастающий мертвящий звук...
       Пока ты соображал, как узнано было о том, что чувствовали погибшие, тем более глухие от рождения, обычно и немые к тому же, отец спросил о более существенном:
       - О каком теле говоришь ты, обожаемый гость?
       - Как, разве я не поминал об этом? - изумился Атлантис, и от его улыбки прислужница расплескала воду, которую принесла для омовения. - То был небесный камень с гору величиной!
       Приезды Атлантиса сотрясали женщин трибы. Покладистый характер и живой ум делали его желанным собеседником мужчин, а светлый взгляд пригвождал женщин. Едва поднялись после еды в первое его появление, как служанки толпой кинулись к Сарре за дозволением стелить ему постель. Сарра отобрала статную, даже лицом похожую на нее, та вернулась в слезах: гость одарил ее, но играть не пожелал.
       Авраам поутру шутливо справился, какими благовониями умащать рабынь. Атлантис выждал ухода Сарры, и речь его, всегда гладкая, стала сбивчива:
       - Знаешь, рабыня эта... ну, словом, как-то напоминает мне мать. Вроде и не помню, но!.. Сарра с твоей родительницей схожа, тебе это не мешает? И как, окруженный юными служанками, ты произвел дитя с пожилой супругой?
       - Понять привлекательность Сарры можно, лишь глядя на нее моими глазами. Жаль, нет у меня дочери от нее, не то умолил бы тебя взять ее и растил бы дитя для благословения...
       (Тебе и двенадцати не было, когда сказаны были эти слова. И носишь их всю жизнь, как загадку: к чему? Тебе, постному, в укор? Единому в упрек, что не наделил потомком, достойным предстоящей миссии? Ишмаэл ярче, почему бы не переиграть на него? Ты не был бы в обиде. Пусть от него идет народ, назначенный нести Единого бескровно, без земных толкователей-заместителей! Нет же, выпало тебе...
       Не прост был отец. Он грядущее и былое познавал иным путем, не так, как все...)
       - Рушатся державы, - продолжал отец, - изглаживаются из памяти деяния, ложно толкуются заветы... Может статься, доброе семя есть наше назначение в этом мире. Семя, познающее мир и сотворяющее свет. Грустно мне, что нет у тебя сына или дочери, в коих играл бы свет твой.
       Атлантис прижал к груди голову сидевшего рядом Исаака:
       - Дитя для благословения - вот оно!
       В последующие приезды выбор служанок предоставлен был ему. Тактичные его знаки проницательный пол разгадывал без труда, и Атлантис еще до ночи осыпаем был ласками избранницы, что женщины умеют и без прикосновений. Но детей он не оставил.
       Таковы были усилия продлить род Атлантиса. Если и длится он, то безвестно.
       Разговоры о былом не кончались: кто? как? почему? могло ли было иначе? Атлантис, узнав об участи выжженных городов, пожал плечами: может, катастрофа Атлантиды того же рода кара, только не огнем, а водой? Он в одной поездке встретил горбуна, жившего в пяти-шести лунах пути на восход, и тот на вершине горы показал исполинское сооружение, спасшее его предков. Горбун тоже из звездочетов, как Авраам. Его рассказ нелеп, но любопытен. Это он утверждает, что предки пращура прибыли с неба. Ха-ха, забавно, а? Прилетели! Предки-гиганты. Одни убыли с Земли на огненном столбе, другие прибыли на крылышках! Экие птички, да? Но птицы не достигают звезд, их нет даже на высоких горах, не могут они подняться, планета тянет их вниз! Все планеты тянутся друг к другу. Но они помещены в пространстве, каждая на своей тропе...
       - Это так. - Отец и вина подливал и снеди подкладывал.
       - ... и соседствуют с обломками, а те слоняются беспутно, как сброд на Земле, и сталкиваются с планетами...
       - Подарки с неба не редкость. - Отец кивнул на запекшийся черной корой камень под стойкой шатра. - Не знаки ли внимания?
       - Внимания? - сощурился Атлантис. - Велико же оно бывает!
       И захохотал, похлопывая ладонью широкую грудь.
       Остальное ясно. Наблюдение за небом требует множества глаз. Если люди отворачиваются от неба...
       - Оно мстит, - закруглил Авраам. - Но жрецы?! Слежение за небом - их обязанность!
       Атлантис, разбросав руки по стенке шатра, сказал: культов он в скитаниях навидался - не перечесть, в любом служители от мирян отличаются лишь умением плутовать.
       В Мизраиме жрецы были не только хранителями знаний, но и теми, кто постигал их не всем доступными средствами, возразил отец. Говорить о них снисходительно - значит, пренебрегать дуновением свыше, куда более существенным, чем доступное людям обычным. Верно, жрецы клонившейся к упадку Атлантиды получали свое жречество не по способностям...
       Атлантис не спорил. Его удивило одно совпадение. Он сказал Горбуну, что в Атлантиде главным культом был культ Техники, но храмов и изображений этой богини нет. Горбун изумился: некая алчная стерва и его предками почиталась! Пращур не поклонялся ей. Может, по недостатку веры ему и выпало рассчитать, что небесное тело мчит к Земле.
       Тут ясность гасла. Либо пращур далеко отстоял от власти и не узнал, насколько серьезно отнеслись к страшной вести наверху, либо рассказ его, передаваемый из поколения в поколение, скудел деталями. Горбун не ведал, что произошло, когда предупреждение достигло властей. Средства защиты вроде бы имелись, но...
       - Какие "но"? - Авраам недоверчиво качал головой.
       - Э, изощряясь в хитроумии, люди теряют разумение простых истин: спастись могут либо все, либо никто.
       - Не приняли всерьез? Проваландались, сговариваясь по поводу затрат?
       - О-о, да, затраты предстояли такие, что и зажиточные могли обеднеть!
       - Но уцелели бы!
       - Ха-ха-ха, бедности эти господа предпочитают смерть!
       - Верно, когда торг по поводу вносимой доли из делового вопроса делается принципиальным - конец, теряются все надежды.
       - Думаю, так и случилось. Время растранжирили, звездочетов ославили паникерами, их ловили, раздевали и водили по улицам и площадям голыми, обмазав медом и вываляв в перьях. Люд, возбужденный меньшинством, разгромил центры наблюдения. Воцарился загул в ожидании гибели. Ценности швырялись в кучу, все сделалось общим, все стали счастливы. Пращур горбуна тоже изображал веселье, а сам спешно строил ковчег. С приближением рокового дня веселье сменилось апатией, лишь пращур сновал и трудился. Когда постройка завершилась, он щедро расплатился со строителями, ввел в ковчег семью, погрузил скот...
       Авраам изумлялся: это же о его семье!
       Горбун причиной назвал падение в Океан небесного тела, возразил Атлантис. Довелось и несусветное слышать - о провалах времени, вроде, скажем, после сегодня да сразу послезавтра... Так и осталось тайной, что сгубило Атлантиду и была ли она страной предков Горбуна. Впрочем, суть таких рассказов не в деталях...
       - А в личности, - подхватил Авраам, - и всегда это муж, отмеченный сопротивлением обстоятельствам и, главное, верой в знак. Кстати, как имя этого горбуна-звездочета?
       - Не ревнуй, - улыбнулся Атлантис, - он лишь потомок звездочетов. Зовут его Армен, он из рода, называющего себя хайк или гайк, живет в двух-трех лунах пути, у подножья снежной горы столь совершенной формы и удивительной красоты, что ее контур изображен на сосудах с напитком из винограда, растущего на ее склонах. Если отправимся к нему, то сам узнаешь подробности, опущенные или перепутанные бедной моей головой, набитой россказнями. У тебя, кстати, несомненное с ним сходство. И не столько в чертах лица, сколько в форме носа, головы, в разрезе глаз и, знаешь, даже в прищуре мышления...
       ...Предок Горбуна время столкновения рассчитал верно, но места не знал и решил, что удар безопаснее принять на воде. Рекой спустились к морю, ушли от берегов. День спустя грозное зарево встало на горизонте. Зловещий рев пронесся над планетой и повторился низким гулом. Волна, доселе невиданная, накрыла их. В пучину погрузились они, моля о легкой кончине, но вынесло их наверх устройство судна, и меньшие волны прокатились под ними. Долго носило их у размытых земель, не пригодных более для жизни и все еще заливаемых водами.
       - Как видишь, внимание божества превзошло вместимость Земли, - закончил Атлантис, посмеиваясь, допивая кубок и утирая ладонями щеки и бороду.
      
      

    ?

       Гости Авраама были люди сведущие как в мудрости, так и в искусстве речи, в поисках слова не запинались, и беседа, как струя из сосуда, умащала дни и делала ход их незаметным. Таков был и Зораим. Он странствовал в странах Восхода и снискал репутацию купца, способного доставить любой товар.
       Где бы ни случалось быть отцу, он не пропустил появления ни Атлантиса, ни Зораима. Принимали их равно, так же длительны и разнообразны были беседы, так же допущен был к ним Исаак, за давностью не помнивший, кто из купцов первым явился в шатры и приоткрыл дверь в Мироздание. Ибо для них Мироздание было так же реально, как для отца Предвечное. Но купцы Мирозданию не молились, ничего не просили от Него, стало быть, и не ждали. Их вера не грела.
       Белейший Атлантис выделялся в Ханаане. Но необычен был и смуглый Зораим, хотя умел становиться неотличимым от любого встречного. Возможно, это умение было им усвоено на случай повторной встречи с обведенным вокруг пальца покупателем. От посещения к посещению он не менялся: те же черные волосы, коротко обрезанные, седые на висках, карие глаза с поволокой, усы, подбритые над слегка улыбающимся ртом, опрятный клин бороды, плавные жесты холеных рук и неожиданно низкий и звучный для его хрупкой комплекции голос. Он тоже пользовался расположением женщин, но, конечно, это не было то обожание, каким окружен был Атлантис.
       Визиты Атлантиса будили ликование всего естества. Зораим ублажал лишь любознательность. К нему не хотелось забираться на колени или обнимать за шею, да и вопросов Исаак не задавал. Напротив, вопросами донимал его Зораим. Если они оставались наедине (приветив купца, мать оставляла их, на распоряжения по трапезе отлучался отец), Зораим переходил на угаритский и выпытывал у мальчика, как он представляет бога своего отца.
       - Единый неисповедим, - уклончиво отвечал Исаак.
       Зораим настаивал, называл богов олицетворенных: Астарта-Иннана, Баал-Мардук... Исаак улыбался. Каноническим молчанием он доводил Зораима, и тот сам начинал горячиться, но умолкал, едва являлся отец. Ради сведений, получаемых от Зораима, Исаак таил эти расспросы от отца. Он боялся, что посягательства купца на веру могли побудить отца прекратить и сделки и визиты.
       Общение со столь разными людьми, как Атлантис и Зораим, вводило в мир людских натур. У этих двоих лишь то было общим, что, при разговорчивости своей, оба были не из болтунов. Их сведения то совпадали, то противоречили, но всегда будоражили воображение. Атлантис ронял чудное - сравнение Земли с головой, всякое там о ее шаровидности, - но оперировал правдоподобными телами. Небесный камень, сгубивший страну предков, был куда меньше планеты, это не удалялось от будничных суждений.
       А Зораимов размах!..
       Купец кривился: суждения людей! Обломки бывают больше Земли. Да хоть бы пылинки... Они, оседая, увеличивают планеты, которые, достигнув надлежащих размеров, вспыхивают солнцами.
       Что за надлежащие размеры, допытывался Авраам, почему-то поглядывая на сына, и почему вспыхивать планетам от холодной пыли? Где записано, есть ли свидетельства?
       Не записано, бубнил Зораим, свидетелей и быть не может, а поведал мудрец на недоступных высотах, в ледяных горах. Знание о прошлом тает, словно сны по пробуждении. Вот, не записано, старец сказал, а не станет старца - никто не скажет. А не поверит князь, не передаст потомству - и сгинет это, ибо нет потомства у Зораима и некому передать знание. Мы ближе к Началу, нам еще доступно нечто, о чем после нас и подозревать не станут.
       Авраам кивнул и почтительно просил продолжать.
       Старец поведал, вел дальше Зораим, что воспламеняются планеты от небрежного обращения обитателей со сверхгорючими материалами. Авраам вежливо справился, что это за материалы, не черное ли масло из смоляных ям, что горит нехотя и коптя? Ведь даже искру добыть нелегко, чтобы возжечь пламя. А поддерживать его, самую неустойчивую из субстанций!..
       Неустойчивую на Земле и лишь на поверхности. Мироздание пламенно, по большей части невидимо и вихреобразно. Твердых тел немного, а Земля и вовсе пылинка среди крохотных с виду звезд. - Да ну? А выглядит словно центр всего... - В пространстве таких земель, что мух на падали. Наша из тех, что вертятся вокруг Солнца, оно огромно, а малым выглядит из-за удаленности...
       Отец не сморгнул.
       Зораим и малое толковал как необъятное. Мир вокруг, вещал он, полон невидимых сущностей, они и в нас обитают, избежать их нельзя, от них зависят наши жизнь и смерть. Отец предположил всеприсутствие Единого, Зораим невежливо посмеялся. Уступка, какую он сделал, была в том, что невидимые зависимы от нас, как и мы от них, но к Единому отношения не имеют и погибают с нами вместе.
       Не перечесть всего, что он молол. Откуда? Ни на кого не ссылался, но обронил, что на высочайших ледяных горах учат сосредоточенности, по достижении коей всякий способен понять Мироздание, чего он сам удостоиться не сумел. Но то, о чем он поведал, простейшее в Мироздании. Куда сложнее пространство и время. И такое понес!.. Пространство его было надувательство какое-то, занимало все больший объем, вздувалось и опадало, словно отражение в бегущей воде, выворачивалось наизнанку, и в этом пространстве никогда, исключая миг творения, не было ни начала, ни конца...
       А миг творения - это сколько?
       Зораима отцовский вопрос изумил и от обсуждения времени он воздержался. Будучи спрошен повторно, отвечал, что связывает время с сотворением Неба. Тут не выдержал Исаак: ведь ясно, что и до сотворения Неба со звездами время текло в пространстве. Зораим помотал головой: не было тогда пространства, ничто не текло, а события сопоставимы лишь внутри систем, и общей для всех одновременности не существует...
       Отец, к его удивлению, и тут промолчал. То ли сказанное не поразило его, то ли он предоставил возражать тебе, и ты тогда, помнится, залопотал, что, вот беседуем же, едим, блюда нам сменяют, и все это одновременно?
       Но и Зораим не нашел, что ответить, и заговорил о возрасте Мироздания, называя числа неохватные, бессмысленные, к жизни отношения не имеющие. Даже запись их ни о чем не говорит и состоит из десяти символов, означающих Ничто, и единственного, означающего Нечто. Чушь!
       Чушь-то чушь, да не совсем, упорствовал Зораим. Знаешь ли, как быстро странствует свет? Исаак запнулся. От мысли, что свет для своего распространения требует времени, захватило дух, но отец молча улыбался, и отвечать пришлось ему.
       Он вспомнил свои опыты. Ребенком, просыпаясь утром, он раскрывал глаза медленно-медленно, играя со светом, давая ему проникать сквозь узкую щель век и густых тогда еще ресниц. Свет преображался в пучок огненных стрел, а он представлял, как Солнце, заметив Землю, мечет в нее эти стрелы одну за одной, и видел свет не лучом, а чередой таких стрел, вытянутых в сияющую линию с короткими темными промежутками.
       - Свет странствует мгновенно, ибо видим Солнце и Луну сразу по восходе их, а до них не близко.
       - Мгновенно, - повторил Зораим, словно в раздумье, - что ж, пусть так, пусть мгновенно. Вот и мы, если бы странствовали так же быстро, как свет, одолели бы время, видели бы прошлое и будущее слитно, и мир стал бы прозрачен.
       - Можешь странствовать во времени? - сощурился отец.
       Странствовать во времени! Зораим лишь дернулся.
       - А хочешь одолеть! - обрадовался ты. - Разве что его нет!
       - Это не исключено. - Зораим встал у занавески из полосок кожи, разделявшей шатер. - Подойди-ка, князек. Видишь сквозь это? Пройдись-ка вдоль. Нет, быстрее... A еще быстрее?..
       И ты в движении увидел, что занавеска прозрачна.
       - Может случиться, что время выдумано нами для жизни, а в Мироздании его нет, и все объяснимо другими сущностями, - завершил Зораим.
       - Как-то?.. - спросил отец. Ты смолчал, и он, видимо, решил придти на помощь.
       - Как-то - расстоянием, скоростью.
       - А им с чего быть? Если скорость и время - расстояния не будет, - будто подсказывая ответ, улыбнулся отец.
       - Ты сказал, князь, - сидя поклонился Зораим. Он казался удовлетворенным. - Мирозданию ли делиться на сущности? Нам хочется понять Его, мы и выделяем, именуем, а Оно существует - Единое. Но - Мироздание, не твой Единый.
       - Не станем всуе поминать Имя... Желанный гость не желает ли отведать бараньи яйца? - Отец тактично уводил беседу в иное русло. - Это несомненное достижение кулинарного искусства служанок под руководством моей супруги.
       Он не оспаривал то, что слышал от Атлантиса, с Зораимом предельно был внимателен, а если вскипал, то Исаак, хорошо знавший отца, понимал, что причиной гнева были не сведения, высказываемые гостем, а слабая убедительность их. Несогласие и впрямь заставляло Зораима оттачивать изложение его диковинных сведений.
       Странно было, зачем отцу эти опровергающие бытие Единого россказни. Да при той ясности, какой тебе представлялся Единый в слиянии с Мирозданием и какой ты мог тогда радовать отца. Лишь теперь, пройдя школу таких наставников, все видишь по-иному. С представлениями о Мироздании детей желательно знакомить чужими устами. Сомнения знаниями не умеряются, но чем больше знаний, тем основательнее вера. Но в Едином отец наставил тебя сам. Эту работу за него и впрямь некому было выполнить. И как!
       Утер слезы и долго не мог обрести нить мысли...
       ... Разница в обаянии - и в правдоподобии! - должна бы придать перевеса Атлантису. Но сущности Зораима даже в малом были значительны, и они остались. Пусть как предметы Единого, их не людям касаться, но - остались. Временами казалось, что Зораим завирается, что такого быть не может. Но отец, если ты не находил возражений, ограничивался уважительными замечаниями в адрес мудрецов на ледяных горах, а там, с течением лет, казавшиеся разрушительными сведения без вреда для веры укладывались в рамки всеобъемлющего Предвечного.
       Так было и с описанием небесных циклов. Зораим не телами манипулировал, а сферами. Дескать, небо подчиняется не только плавным изменениям, коими исчисляется время, но также крутым и страшным. В Мироздании своя погода. Если бы некто жил так долго, как не жили даже патриархи, то, наблюдая небо, он узрел бы неувязку в циклах, малую, но с учетом расстояний говорящую о чудовищной силы вихрях, смущающих орбиты звезд. Принимать периодическое их явление в качестве безупречных мерил не вполне надежно. К тому же, свет - он, конечно, не мгновенно распространяется, а, как все движущееся, обладает скоростью - не странствует прямолинейно, а облетает звезды по старшинству, от большой к малой. Скажем, со скоростью света до какой-то звезды можно долететь по прямой за сто лет. На деле свет от нее, значит, и ее изображение, доходит до нас не по прямой, но прежде обогнет тела, неизмеримо большие, чем Земля, и тогда лишь достигает наших глаз. И получается, что по прямой - сто лет, а по лучу света, который и есть единственный путь к звезде, сто тысяч лет.
       Зораим разложил на полу шатра камешки разной величины и наглядно показал, каков кратчайший путь к предполагаемой звезде и каков тот единственный, по которому странствует луч света и по которому звезды можно достигнуть.
       И уж не удивляло его поползновение на Луну. Светило, коему поклонялись предки и сам Авраам до встречи с Единым, не вечно сопровождало планету, а явилось, оказывается, когда Земля была заселена зверьем и даже людьми. Все это с частью рыб...
       - Рыб?! Почему - рыб? - возмутился Исаак
       - ... сгинуло, когда Луна, пролетая...
       - Пролетая?! Что за полеты такие? Это не обломок, это шар, ему изначально и до конца времен положено оставаться на месте! Вот мир, определенный для жизни созданию Единого, Человеку.
       - A что особенного в человеке? С чего похабному этому существу на исключительность упирать?
       Вот где не в желании убедительных доводов вспыхнул отец.
       - Конец всего наступит, - сверкая взором, сказал он, - когда мудрецы сочтут человека похабством и создадут холодный разум.
       - О, дожить бы, - поднял очи горе Зораим.
       - Мы - сущность Единого. Малая частица Его. Да, не всякий достигнет, и неведомо, кто сподобится, а кто нет, праведность не порука. Но замысел!.. Даже слово, коим наречен он на языке, теперь полузабытом, не вещает ли предопределения человека?!
       (Долго же ты удивлялся, почему отец оставался спокоен при обсуждении богопротивной множественности миров, но вскипел при обсуждении Человека... Сколько времени прошло?!.. Отец, не снисходя до объяснений, вынудил тебя собственным умом, уже после его кончины, понять назначение Человека...)
       Да помилует меня князь, кивал Зораим, знавший языки вовсе уж птичьи, цокающие и клекочущие, но толмачит он это слово по-простецки. Оно заимствовано у древних и ведет к толкованию менее пышному. Здесь не место вдаваться в разыскание корней, заметил он с высокомерным поклоном, не лишенным изящества, хотя и сидячим, но один из них на полузабытом теперь языке вовсе не означал возвышенного места, а другой никакого не имел отношения к измерению времени. Составное слово это, стало быть, означает не то высокое, что внушили князю бродячие певцы, а младший в семье. Вопрос о том, не все ли живое подразумевается под семьей, способно поставить пресловутого человека на место, заслуженное им по делам своим, но уж никак не возвысить его до богоравности или партнерства.
       А живое, помимо человека, спросил ты, не достойно ли жить в мире надежном и неизменном?
       Да что в нем неизменного, пожал плечами Зораим, концы и начала перепутаны, причины и следствия мчатся в пространстве с нами вместе, день ото дня стареющими, небо меняется, темное вспыхивает, пылающее гаснет, где князек нашел неизменное, пусть покажет ему, неразумному, ради бога Удачи.
       Да все вокруг, развел ты руками - не знал еще, как быстро мир способен меняться! - все повторяется неизменно! Конечно, в Его всевышней воле смешать это и слепить наново, если решит, что задуманное не удалось. Но удалось! Да как! Глянь на оживание пустыни. Вот голая почва, выжженная неизменным, изо дня в день, солнцем. Но наползают на небо - в свое время! неизменно в то же! - облака, дождь сыплет изо дня в день. Снова солнце, греющее, не жгущее, и пушистая поросль покрывает почву! Это уже чудо, но оно длится! Ложишься вечером, видя зелень, идешь поглядеть утром, как она подросла за ночь, и - нет зелени! алое поле! Вчера зелено - сегодня ало! На неоглядном пространстве утро раскрыло цветы, жизнь уйдет на исчисление! Увидеть хотя бы это - нужны ли иные доказательства Его безмерного умения? То-то глядит Он с высот своих и радуется: ай, славно!
       А за цветами - семена! Да какие! С крылышками, чтобы при малейшем дуновении взлететь, с разным их наклоном, чтобы завертеться, с буравчиками, чтобы, взлетев и завертевшись, вонзиться в почву! Предусмотрено благоволением Его для будущих цветений! Это не чудо?
       A зрелище самой пустыни? Даже в непогожий день! Никаких красот, и солнца не видно, садится в туман! Растрескалась почва, вызрели, уронили в почву семена, увяли цветы, засохли колючки, лишь камни вокруг да меловые кручи. Нет дали, нет лиловых гор, а ты глядишь на сухие русла, на чахлые кусты, на грозное сияние тумана и не можешь уйти и не понимаешь - почему? Не чудо?
       A колеры природы? Все упоительны - голубизна полдня и пурпур заката, зелень деревьев, синева озер и морей, оттенки скал... Разве не гость поведал о горах, каких не видно за облаками, об ущельях с бешено-белыми бурлящими реками, о блистающих вершинах, снег на них от сотворения мира, как на Ермоне, на закате они розовеют, как... как что? Беда, нет слов, но понимает же гость, о чем речь! Творенья Божьи изначально совершенны и таковы, какими мы их видим теперь, - и цветы, и деревья, и рыбы, и гиена, и лошадь, и верблюд...
       - Не вдаваясь в доказательства, князек... Ты заблуждаешься. Любая причина порождает множество следствий. Мир, кажущийся неизменным, меняется. Жизнь возникла в воде, вышла на сушу и развивается одинаково - от простого к сложному....
       Тут отец пришел тебе на помощь, но, к твоему удивлению, не возмутился, а сослался на Атлантиса и без иронии, четко изложил небесную версию явления людей на Земле.
       - Это ничего не меняет - желчно возразил Зораим. - И в нас с тобой может течь их кровь, князь. Те существа так же развились на своих планетах от простого к сложному, и все их отличие от нас в том, что они уже наловчились делать вещи, до них не бывшие, даже корабли, способные не море пересечь, но и пространства между планетами, если жизнь на них делается невозможна и надо спасаться или погибать, как рыбам без воды.
       Взгляд отца посветлел и налился усмешкой. Зораим между тем с хрустом разламывал и поедал барашка, теперь ни на что уже не отвлекаясь.
       - Мой друг, - едва ли не печально сказал отец, - ты, если не ошибаюсь, признал, что человек способен делать вещи, до него не бывшие?
       - Ммм? - без воодушевления отозвался Зораим, не оставляя объедать баранину у косточки, где мясо нежней. - Да, и что же?
       - Убедительно ли, что человек может создавать то, чего до него не было, а Предвечный не может? Не вернее ли полагать, что творение - целиком в Его воле, а делом рук людских делается тогда, когда Он соизволит, притом, полагаю, всегда ввиду крайней нужды?
       Зораим отложил косточку не прежде, чем уверился, что она обглодана дочиста. Омыл руки и обратил на гостеприимца взгляд, полный грустного сострадания.
       - Князь, - сказал он, - глянь же на плоды трудов людских. Если за ними не присматривать и не чинить, в каком виде они предстанут через самое короткое время? Глянь на владение, хозяин которого умер, на поле его, на стада его, на жилище его. На поле запустение, стада разбрелись и дичают, дом разваливается. Разве в небе мы наблюдаем иное? Не стану спорить о том, чего не ведаю, но, допустим, это огромное, хоть и не бесконечное Мироздание создано твоим Предвечным. И что видим? О чем говорят обломки и ударяющие друг дружку миры? Люди, бегущие с одной планеты на другую или не способные ужиться на тех, где условия к тому есть? Где Он? Почему взирает бесстрастно? Что с Ним, князь?
       Авраам улыбнулся:
       - Это зло, но неубедительно. Мы, со всей премудростью своей, не в состоянии произвести на свет ничего живого помимо того, что Единый вложил в наши детородные возможности...
       - Но упоение красотами Мироздания глуповато, князь, - понизив голос, говоря словно для них двоих, упорствовал Зораим. Зачем-то ему надо было склонить Авраама к своим убеждениям, он ярился, не достигая цели. - Мир не таков, каким представляется. Завеса небес, голубых днем и мерцающих ночью, скрывает полыхающую бездну, полную не звездочек, путеводных в наших странствиях, а вихрей чудовищной энергии, столь зловещих, что зрелище их смертельно. Мы облагодетельствованы смягченным восприятием того, что в истинном виде убийственно...
       - Видишь, облагодетельствованы... Кем, как ты полагаешь?
       - Это неизвестно, - с непривычной жесткостью ответил Зораим и продолжал свою легенду. Она вела в бездну и впрямь несравнимую с той, о какой поведал Атлантис.
       В отличие от камня, угодившего в планету и убившего страну атлантов, Луна пролетала мимо. Жили тогда разумные существа на планете, обладали они средствами для предотвращения такого бедствия - этого никто не расскажет. Обитатели суши, кроме летучих насекомых, птиц и части норных животных, приобретения Луны не пережили, погибли даже рыбы мелководья. Луна прошла близко, воды потянулись за ней и встали чудовищным гребнем...
       - Влияние Луны на приливы-отливы известно. Почему же, выплеснувшись, вода вернулась обратно в ложе?
       - Она не выплеснулась, - отвечал купец, - а, влекомая Луной, окатила планету. Шаровидность, как тебе, князь, ведомо, присуща живому Мирозданию, лишь мертвечина камнеподобна. Живые тела вращаются, вот и круглы, как изделия с гончарного круга. Шар в наименьшей поверхности заключает наибольший объем, стиснутая материя при повреждении кожуры разбрасывается в виде небесных камней...
       Отец слушал, придвигал гостю блюда да поглядывал на сына, проверяя, не уснул ли. Где там спать! Исаак возмутился: "Земля, кружащая вокруг Солнца в бесконечном Мироздании среди систем с разумными созданиями, превосходящими человека? Да кто это сотворил? Кто способен вращать?"
       - Тот, кто ответит на это, - усмехнулся Зораим. - Думаю, Единый - или Что там нами крутит, - наделил нас куцей жизнью, чтобы знания не достигли печального предела...
       ... Волна прокатилась по Земле, сокрушая живое и мертвое, но эластично спасая планету от ускорения, что повлекло бы худшие последствия. Земля могла сбросить с себя все, а ее самое разнесло бы на куски. Но и без того, почтенные, представьте жизнь, в которой день и ночь короче, скажем, вдвое и почва за день не прогревается, способствуя произрастанию трав, питающих барашка, коего поедаем в тепле... Волна понеслась и ударила в берега, и сокрушила их, как таран врата, и повлекла с собою камни и скалы, и страшной смесью воды и камня...
       ... Да-да-да, и страшной смесью воды и обломков смела все на поверхности и на мелководье, которое обнажила, а затем снова хлестнула по нему с силой и яростью! Это же описанный отцом день гнева, чудище наводнения!
       ... и так многократно, сглаживая горы и добивая то живое, что на затаившемся дыхании пережило первый удар на обратных скатах высот. Лишь самые цепкие растения устояли. Насекомые и птицы при набегании очередной волны взлетали. Выжить они выжили, но большинство сожрало друг друга, сочтя лакомством то, что прежде съедобным не считалось, ибо на вымытой суше не осталось пищи.
       - Этого нет в Описи, - отозвался Авраам, подливая себе вина, а гостю воды. - Дочеловеческое не стоит упоминания. Согласись, событие предшествует человеку и для Описи мелко, не так ли?
       - Не все в Описи гладко, - распускаясь в улыбке и расслабляя пояс, устраиваясь поудобнее для откровений, похоже, еще более ошеломляющих, отразил Зораим. - Небо названо твердью... ("Да разве это не так?" - вставил отец, но гостя не остановил). Уж не говоря о том, что одни Описи противоречат другим. Вернемся к событию. Если предшествует человеку, то, с твоей точки зрения, мелко... А если человек уже был? После такой уборки все следы стираются, и довод о дочеловечности события, хоть не может быть оспорен, князь, не может быть и доказан.
       И рассмеялся едким смехом, жестом повелев прислужнику подать сосуд с благовониями.
       Снова и снова приходилось дивиться, что отец не удаляет тебя от этих бесед и даже поощряет к обсуждению. Потом дошло: познания возвращали к тому же вопросу: Кто - или Что - начал все? Кто крутит колесо? кто мы сами? откуда? куда?
       Перед убытием каравана Авраам отдавал повеления слугам по погрузке воды и продовольствия и мельком спросил Зораима:
       - Стало тебе легче, после того, как поведал свои сомнения?
       - В той лишь мере, гостеприимец мой, в какой тебе горше.
       - Тогда мне жаль твоих усилий, - улыбнулся отец, - ибо мне не горше ничуть. Ясность Предвечного не замутнена.
       Отец стоял у алтаря, очага из плоских прокопченных камней, плотный, твердый, но превышавший его ростом Зораим выглядел рядом с ним невзрачным.
       Исаак по отъезде купца спросил: почему отец не возражал в вещах очевидных?
       - Мир, - усмехнулся отец, - страдает от обилия говорящих и нехватки слушающих. А слушать куда полезнее. Говоришь то, что знаешь, а слушаешь чаще всего то, о чем понятия не имеешь. Если ложно - пропусти. Если стоит размышления, то как же много теряешь, не выслушав! Да и что в мире так уж очевидно...
       - Но миру, о котором поведал Зораим, не нужен Единый! Или то, что он говорил, неправда, и мир не таков?
       - То, что он говорил, правда. Но - не вся. Ты дивился городам, о коих поведал Атлантис, дивишься миру Зораима. Суть не в том, что было и не раз еще будет, а в нас самих. Да, было время, когда не нужна была вера, ибо Единый обитал в каждом. Мы были иными, мы сами. Знали, кто мы, откуда и зачем. Видели мир иначе, относились к себе подобным иначе, даже дышали по-иному. Не говорю, что выглядели так же, но разве это важно? Зато знали все обо всем. А теперь знаем лишь то, что видим и слышим, да еще то, чего не забыли. А оно убывает! И вся надежда на Единого. Лишь через Него мы вернем утраченное, невидимо-краеугольное, для чего нет слов. Даже не так... На деле еще сложнее, потому что проще! Мироздание исчерпывается Словом. Одним!
       - И ты думаешь, я пойму то, чего не понимает полный знаний Зораим?
       - Да почему же нет? Знания лишь мешают постижению веры. Просто, их нельзя избегнуть.
       - А как постигнуть утраченное? И когда? При жизни?
       - Ты понимаешь, ответа на какой вопрос требуешь...
       - Но и ты понимаешь, отец, твои ответы требуют вопросов! -В глазах отца вспыхнул жесткий огонек, но остановиться было уже выше сил. - Единый жесток. Его кары ужасны. Он погубил Содом, Он наслал Катастрофу!..
       - Давай называть это Шоа...
       - Шоа... Он, оказывается, погубил и нас. Исторг из знания. Спас праведных? А прочие? Что Он знал об их праведности? За что погублены они? А спасенные неведомо для себя? Может, и мы спасены были не раз... Мы, люди... Нет, объясни - как и за какие достоинства Он отбирал праведных. Для этого-то слова есть! Те, что погибли, - за что? Животные не могут быть неправедны! Они не лгут. Разве мы их понимаем? Мы и Его речи не знаем и молим на своей. - Отец молчал. - Зораим поведал об отдаленном. Может, Единый, занятый иным, не обращал тогда внимания на Землю?
       - Этого быть не может.
       - Значит, сострадание Он не считает важным!
       Что было делать отцу? Как ответить, если донимают такими вопросами? Осадить? Единый всемогущ? Тогда - как допустил это? У Него нет иных дел, кроме земных? A там выяснится, что обожествленные халдеями планеты подобны Земле? Прикрепить Единого к Земле, к одной из планет, - какой же Он тогда Единый?
       Отец вдруг крепко взял его за руки и встряхнул:
       - Гляди в глаза, сын! Покойно тебе в союзе с Единым? - Ему было покойно. Но любознательность желала совмещения Единого с Мирозданием, и он сказал об этом. - Хорошо. А теперь подумай: покойно ли Зораиму с его знаниями о Мироздании?
       Исаак потрясенно глядел в ясные коричневые глаза: Зораиму с его знаниями было в Мироздании неспокойно. Он не совместил. Это каждый обязан сделать сам!
       О словесной схватке он вспоминал с раскаянием.

    ...............................................................................................

       Если Aтлантис путешествовал с малым числом людей, вел себя с ними как равный и называл братьями, то Зораим братства не допускал. Он шел кочевьем, раскидывал шатры, и, увешанные леопардовыми шкурами, они выглядели богаче даже Авраамовых. Рабы были пышно одеты, вышколены и ловили взгляд повелителя, телохранители устрашающи, а служанки в черных париках и белых одеждах безмолвны. Детей у Зораима не было. Авраам обиняками завел как-то разговор о потомстве, а Зораим без обиняков сказал: детьми обзаводятся бодрячки - разумеется, за исключением людей избранных, как князь, чьему потомству (с иронией) суждено предназначение особое. Не сообщил ли тебе Единый, что конец света наступит с прекращением твоего рода?
       Авраам смолчал, но не смолчал Исаак. Простодушно глядя на купца, он сказал, что это и впрямь так, и поэтому на конец света не следует возлагать слишком больших надежд. Зораим раздражился. Многозначность ответа повергла его в растерянность. Чадолюбие не в том, чтобы баловать детей, проскрипел он, а в том, чтобы не обзаводиться ими в мире, где жизнь отравлена страхом смерти. Авраам, счастливый находчивостью сына, не сумел погасить смеха в глазах, прикрыл ладонью растянутый в улыбке рот и справился, приносит ли Зораим потомство в жертву или избавляется иначе. Иначе, буркнул Зораим, зная влияние трав на органы, ничего не стоит избавиться и от потомства, и от забот о нем.
       Знахарем Зораим и впрямь был отменным, и к его приезду Авраам собирал с округи всех, кому не помог сам. Он и силен был скорее в гигиене, хотя по необходимости вправлял суставы и лечил кожные заболевания, всякие лишаи, присущие скотоводам. Зораим считал, что новые болезни проникают с неба. Суждение было из тех, с какими не спорят, но Авраам и не собирался спорить, могуществу Единого это не противоречило.
       Набор инструментов Зораима нагонял ужас. Нож, который он носил на поясе в чехле толстой кожи, был словно отлит из черного тяжелого металла и отточен так, что к острию прикоснуться было страшно. Зораим пускал в ход все эти пилы и лезвия из камня и бронзы бестрепетно. Он без колебаний отсекал загнивающие ткани и кости, не останавливался перед потрошением кишок и проникал в полость груди, вгоняя между ребер заточенные золотые трубочки для спуска гноя, обстукав больного сухими пальцами. Грудная клетка под ними звучала, как барабан, ощутимо разными тонами.
       Слегла искусница Зэва. Жаловалась на ломоту в ухе, криком кричала, потом стала вялой и сонной, это она-то, большая и крепкая, что всех жучила и гоняла. На счастье, случилось это при Зораиме, ценившем ее искусство. Зева распоряжалась размолом зерна и хранила секрет изготовления кислых хлебов, пышных и державших свежесть. В странствиях Зораим довольствовался лепешками, они ни в какое сравнение с хлебами Зевы не шли, и он согласился уделить ей время. За успех не ручался. Обнаруженную болезнь лечить поздно, повторил он то, что говаривал не раз. Авраам развел руками: больной все одно не жить. Зораим усыпил Зэву вытяжкой макового семени, в голове ее, в заушной области, выпилил кружок кости, из отверстия хлынуло желтое, Зэва поголубела и перестала дышать. Зораим стал ритмично давить ей на грудь, раб-помощник поднимал и опускал ее руки, и цвет вернулся на лицо больной. Рану Зораим накрыл повязкой, а в выпиленном кружке сделал отверстие и надел Зэве на шею - на память. Зэва проспала три дня и, проснувшись, попросила есть.
       Пастухи знают строение животных. Но человек!.. Зораим едко ухмылялся, он отвергал особую природу человека. Как бы то ни было, он буквально творил чудеса: снимал бельма со зрачков, поднимал паралитиков, а в тяжких случаях предлагал усыпление. Никто не умирает, не пожелав, а, пожелав, не нуждается в помощи, отвечал Авраам.
       Вскоре, словно опровергая его, престарелый раб заболел и стал молить о смерти. Авраам и слышать не хотел. Но взмолились и ближние. Авраам взял с собой Исаака и навестил больного, тем обновив память о людях и деяниях.
       - Сын господина и господин мой, чем провинился я, раб послушный, что наказываешь меня жизнью против воли?
       - Ты кладезь знаний о прошлом. Каждый миг твоей жизни и слово из твоих уст драгоценно для всех.
       - Это уже не слово, благодетель, это стон.
       - А ты знаешь, что тварь, прекращающая жизнь, обрекает себя на мучительную вечность?
       - Но мне худо, господин мой!
       - А будет еще хуже. Умирающий по воле Единого не знает часа своего и возносится. Убивающий себя падает в ужас.
       - Что же мешает тебе в милости своей не дать мне знать часа, добрый господин мой?
       - Позволь, - возмутился Авраам, - да что мешает тебе велеть себе уйти - и уйти, не обременяя ни близких, ни меня тягостной заботой о прекращении твоей жизни?
       - Богоподобный господин полагает, что каждому дано быть властелином своего часа...
       Авраам после беседы озадаченно семенил взад-вперед вокруг своего дуба, посредством которого, возможно, общался с Единым. Осень обнажала крону, подножье застлалось листьями, они тихо падали, присоединяясь к мертвым, Авраам шагал по ним, свирепо шурша. Исаак заворожено глядел на отца. В своей беготне вокруг дуба Авраам поверял вслух мысли, но из скороговорки доносились лишь отдельные слова. (Вдруг возник отцовский дуб: сплетения коры, причудливо и периодически повторяющиеся, зоркое око на месте срубленной ветки, и некое дуновение, не имевшее ничего общего с ветром...) Трудно стало дышать от боязни увидеть То, Что беседовало с отцом. То ли от пыли, то ли от крепкого запаха листьев он чихнул. Отец остановил свое хождение.
       - А, пересмешник мой... Что скажешь? Как быть, если благо достижимо через зло? Когда преступить, когда нет? Берешься ли судить?
       - Приложу старание, отец.
       - Скажем, день Нинурты, время принесения жертвы, а некто обеднел, не имеет овна. Как быть? Украсть у имущего и воздать всесожжение Единому, отказывая себе и семье в туке мясном?
       - Недостойная жертва, отец.
       - Почему?
       - Не знаю. Недостойна.
       - Ладно... Иное... Мальчик рожден в день Иштар, обрезание крайней плоти выпадает на день Нинурты. Но пролитие крови в сей день запрещено Предвечным. Как быть?
       - Делать, отец.
       - Почему?
       - Не знаю. Полагаю, что достойно.
       Авраам глядел на сына и задумчиво кивал. Исаак с присущей ему насмешкой над самим собой все же возгордился было подсказанным отцу решением, как Авраам вдруг сказал:
       - Пойди, отбери овна для жертвы. Пока Зораим готовит свое снадобье, помолимся Единому, чтобы раб наш отошел сам по себе.
       Зораим лишь высокомерно ухмыльнулся, когда Исаак пришел за снадобьем, и был изумлен, когда оно было ему возвращено в неприкосновенности: в ночь после молитвы раб умер во сне.
       После погребения Авраам бормотал:
       - Если неизбежно совершать зло на пути к добру, свершаться им надлежит одновременно. Лезвие отсекающее и яд избавляющий не заблудятся, как может заблудиться овен на пути к жертвеннику.
       Зораим, обозленный неуспехом и подогреваемый постоянным восхищением Авраама, каковое подкреплялось то отарой овец, печально блеющих (не зря, в пути им предстояло стать мясом), то ослами-философами с мехами воды и плодами земли, женщинами, проявившими желание принадлежать Зораиму... Словом, он предложил Аврааму испытать его искусство на себе.
       - Я здоров, - возразил Авраам, - что мне в этом?
       - Хочешь ли спать, князь?
       - Мы ведем любопытную беседу. Нет, конечно.
       - Вот и прекрасно, я усыплю тебя.
       Авраам ответил улыбкой, чаровавшей владетелей земель, и подставил глаза зрачкам Зораима. К изумлению своему и испугу, Исаак увидел, как подвижный отец сник, глаза закрылись, изо рта выкатился уютный храп. Зораим велел Аврааму открыть глаза, отец перестал храпеть, но в глазах не было отца, не было мысли, а тело послушно выполнило несколько простых движений.
       Зораим горделиво повернулся к мальчику:
       - Теперь ты, отрок...
       А отроку казалось, что агатовые глаза в поволоке наблюдали возникновение Мироздания. Непреклонные, один от переносицы скошен книзу, другой скошен кверху, они уперлись в беспомощно-светлые глаза Исаака, вонзились в мозг, в них была воля, древняя, как ужас Мироздания. Мысль, что он окажется во власти этих глаз, устрашила. Проникнет в скрытое не без умысла, вскроет и добудет нечто... На каком основании, нет, не этому, даже при том, что он искусно ковыряется в мозгах... Исаак пытался отвести взгляд, но Зораим не отпускал его, в глазах врача возник огонь, обжегший зрачки. И вдруг Исаак ощутил, что ответный огонь вспыхнул в глубине собственных его глаз, сила поднялась волной, освободила дыхание - и дрогнули глаза Зораима, обеими руками он потер лицо.
       - Ну, будет, будет... Так вот ты каков, поздний плод, - слово в слово повторил он Ишмаэла, - вот ты, значит, каков...

    ................................................................................................

       Новое приобретение, Луна, ускорило дела на планете. Жизнь зародилась на мелководье, омываемом приливами. Вскоре после этого на безлюдную Землю высадились пришельцы с Нергала...
       - Разве? - спросил Авраам. - Слышал я о жизни на Иштар, но те же люди баяли, что Нергал безжизнен.
       - С Нергала, с Нергала, - повторил Зораим.
       Так узнал он о зловещей истории Нергала.
       Нергальцы привержены были роскоши столь утонченной, что в сравнении с ней быт атлантов выглядел скромным достатком. Каждый нергалец владел центром развлечений, уши услаждались мелодичными звуками, глаза многоцветными картинками, а особь нежилась в сосуде с прохладной водой, и это доступно было как в жилье, так и в мчащей капсуле, пожиравшей пространство.
       Авраам заметил, что и об атлантах он слышал то же.
       Разнообразие скудно, кивнул Зораим, новое не ново, лишь последовательностью событий отличаются судьбы, лишь смерть в конце каждой и неизменно на своем месте. Деянья одних владык приписывают другим, почему не быть тому же с утварью? Князь сказывал, что атланты швырялись солнцами. Сомнительно ли это, если то же я слышал о нергальцаx?
       Авраам извинился и просил продолжать.
       Достижения нергальской цивилизация были грандиозны. На Нергале изгои Мироздания создали то, рядом с чем зиккураты Ура - песочные домики детей. Нергальцы вышли за пределы планеты и странствовали, не селясь, лишь любопытствуя. Благоприятные для жизни условия редко так длительны, чтобы развитие ушло столь далеко. Возможно, им подсказывали, но это не пришлось впору. В производство нергальских благ вовлекался воздух планеты. Это было запрещено в одних державах, зато разрешено в других, цинично использовавших чистый воздух, перетекавший поверх границ. Богатые державы торговали пустяками, не требовавшими ресурсов для изготовления, и поэтому одна из нищих стала фабрикой Нергала. Воздух теплел, но не так заметно, чтобы вызвать тревогу. Да и откуда было взяться тревоге? Богатые отгородились от планеты, происходящее их словно не касалось. Они напрочь забыли, что воздух, коим дышали в капсулах, и пресная вода, которую пили и в которой нежились, добывались из оболочки планеты, скудевшей незаметно для обывателей. Ученые тревожились, но им велели молчать под страхом исключения из книг продовольствия и почета. Они с тревогой наблюдали истощение воздушной оболочки, пока лучшие из них не одолели боязни лишения продовольствия и лишения имени, озаренные мыслью, что смерть планеты пресечет всякую нужду вместе с боязнью и с жизнью, а уж это неизбежно приведет к забвению имен. И они потребовали мер в отношении державы-фабрики.
       Ясность событий, происходивших задолго до начала земных, размылась, но не до конца. Страх ли перед законом, строгим, когда требовалось найти виновного и тем успокоить толпу, так вот, страх ли стать виновным или опасение проклятья потомством, но что-то побудило героев Нергала записывать все их усилия по отвращению катастрофы. Сохранился документ, доставленный на Землю, жрецы идолизировали его.
       Документом все и ограничилось. Документом - и наказанием составивших его авторов. Меньшинство, често- и властолюбивое, не желавшее жизни без привычных удовольствий, осталось глухо к угрозе и настроило обывателей на скептический лад. Не то чтобы правящие не верили ученым, но они же вкладывали гигантские средства в державу-фабрику, как было ей, в нищете прозябавшей, развернуть смертоносное производство... Не исключая правоты ученых, правящие все же полагали, что те сгущают краски, дабы привлечь внимание и уважение. Назвать точную дату катастрофы ученые не могли. Да и кто бы им поверил... А и смогли бы, разве беда стала бы отвратима? Правящие определили: На наш век хватит. С их легкой руки, это стала повторять толпа: На наш век хватит. A после - трын-трава!
       Но легендами, как и людьми, правит раздор, не без ехидства продолжал Зораим, ничто не может утверждаться наверняка. В другом документе, сохраненном в обрывке и идолизированном так же, как первый, причиной гибели жизни на Нергале названа Мразь Мчащаяся. Она, дескать, помешала принятию мер.
       Мразь Мчащаяся? Странное имя. Богиня?
       Зораим развел руками. Он знает святого, который сподобился видеть этот второй документ. Обитает святой в зловонной гуще большого города, куда обыватели забегают, лишь чтобы оставить еду отшельникам, да и ту приходится отбивать у крыс, что царят в трущобах, зато в скудные времена разнообразят меню. Старец - великий человек, провидит будущее, разбирается в прошлом.
       - Что за великий, о котором я не знаю? - улыбнулся Авраам.
       Зораим принял это всерьез и хмыкнул: не все великие люди знамениты, как не все знаменитые велики.
       Запечатлев манускрипт в памяти, старец затем воспроизвел его в камне и корпел над текстом, изучая методами систематики, грамматики и известной князю халдейской науки математики. Старец уверяет, что выводы его удовлетворяют всем методам.
       Выводы таковы:
       Цивилизация Нергала молилась божеству женской красоты.
       Мразь Мчащаяся не богиня, а жестоко-прекрасная царица Нергала, постановления ее были неоспоримы.
       Неясно, означает титул множественность или единственность, но в нем зашифровано нечто, относящееся к владычеству над пространством.
       Манускрипт пестрит незнакомыми понятиями типа условия равновесия, критические параметры, фазовый переход, точка сдвига, которые не переводятся. Но с помощью упомянутых наук старец соединил зловещие термины: если условия равновесия не изучены, то критические параметры неведомы, и наступает точка сдвига, а за ней фазовый переход, сиречь катастрофа.
       Манускрипт содержал ошеломляющее предсказание: если эта катастрофа не произойдет, вторжение в дела Мироздания вызовет нечто более страшное, чем гибель живого. Размазано окажется все сущее.
       Верить одному документу или другому или обоим вместе с иными обрывочными сведениями, а только никаких мер к державе-фабрике не приняли. Конечно, меры могли дорого обойтись ввиду боевого потенциала державы-фабрики. Но как бы дорого это ни обошлось, таких последствий планета избежала бы. А так - адская кухня клокотала, изделия шли нарасхват, и одним ясным днем воздушная оболочка планеты скукожилась и бледной спиралью с визгом унеслась в бешено посветлевшее небо. Планета окуталась паром. Когда он рассеялся, небосвод был черен.
       Легенда абсурдностью превзошла все прежние, чем поставила под сомнение даже те, коим подтверждения имелись в надежных источниках. Глупость разума предстала в виде столь нелепом, что недоумевал сам Зораим: и в помине не было высмеиваемой им, но ведь присущей людям, заботы о детях!
       Известно, однако, что Нергал мертв. Документ торопливыми каракулями извещал, что нергальцы погибли, замерзшие на темной стороне планеты или изжаренные на освещенной, задохнувшиеся, обезвоженные, а немногие, что в недрах планеты...
       (Ночью Исааку привиделось, как на толкучке, где торгуют хламом, разложенным на рыжем растрескавшемся грунте, некто белокожий, существо из иного мира, в тоске глядит на тошнотворное сурьмяное небо и расплывшееся, в полнеба, мутное солнце. Вокруг толпятся багровые, словно ошпаренные, аборигены, но не белокожести торговца дивятся, а товару, торгует он рисунками. На гибких пластинках неизвестного материала с недоступной руке и глазу точностью изображены сочная зелень, синие воды и белые птицы над ними, голубое небо, облака. Рисунков никто не покупает ввиду бесстыжего неправдоподобия, но от них и не оторваться, и мигающие голыми веками лысые красные головы колышутся на стеблевидных шеях. Аборигены под своим небом цвета пыли разглядывают диковинный мир, и продавец мается в тоске: расстаться хоть с одним рисунком немыслимо, он все их должен видеть, все одновременно, но и не продать нельзя, есть нечего, фильтры для дыхания дороги, вода того дороже, надо перебиваться, таинственной силой он один спасен с зеленой планеты с миссией рассказать о ней, и все, что с ним, все достояние, смысл его постылого, но поучительного для других существования - эти картинки, образ погибшего мира, и продавец этот - он, Исаак, и он молит, чтобы никто ничего не купил и чтобы прекращение жизни наступило, таким образом, в силу естественных причин, лишь бы картинки оставались с ним до конца.
       Он уже не спал в ту ночь, день провел в молитвах, плакал и, хоть был молод, запомнил сон на всю жизнь...)
       ... а немногие, вовсе не принадлежавшие к элите, но по роду службы занятые в недрах, лихорадочно готовили ковчег небесного сообщения и спаслись лишь потому, что какому-то безумцу привиделось грядущее, и он тайно, запрету вопреки, ладил челн, на который попали случайные люди. На Земле они наслаждались прохладой и влагой, красотами и пищей, за которой стоило лишь протянуть руку.
       Как вдруг все прекратилось и на Земле. Многознающи были нергальцы, но в катастрофах первыми гибнут носители знаний. Прибывшие на Землю не позаботились создать уцелевшим ученым условия для работы, чтобы развернуть знания для отражения нового бедствия.
       Неведомо, что случилось. Соединились ли континенты (от чего потопы, не уступающие вызванному Луной), поникло ли все от пролетевшей смертоносной звезды, выделения ли самой Земли окутали ее и перекрыли Солнце... Растения побелели и перестали плодоносить, гады вымерли или ушли в океан, худо стало с пищей, нергальцы рассорились и разделились на ? и ?, попрятались в недрах самых высоких на планете гор и с тех пор ведут скрытное существование, не доверяя небу и боясь его. Там, в пещерах, ? обнаружили уцелевших потомков землян, одних приняли, других изгнали наружу, где те, сирые, одичали, но со временем как-то прижились и прозябают. A ? не прогнали несчастных, смешались с ними, и пусть князь решит теперь, какой породы он, черноволосый и кареглазый, какой жена его с ее медными волосами и светлыми глазами, а какой рабы, гости и прочие люди, встреченные им на лице Земли в его скитаниях.
      
      

    ?

       Предания Зораима обсуждались с Атлантисом. Этот пересказ он выслушал без колких словечек, присущих ему, когда речь шла о прошлом, впал в задумчивость и высказался необычно:
       - А я-то полагал... - И осекся. Авраам глядел сузившимися глазами, и под этим взглядом лицо Атлантиса разгладилось, как бывает, когда человек, близкий к тому, чтобы проговориться, спохватывается. - Возмутительного в речах купца не усматриваю. Мы равно гибнем и в суровую стужу и в жестокий зной, жизнь и впрямь требует особых условий, когда вода не тверда, но и не горяча, и многого, о чем мы не знаем. Щадящие нас условия не могут длиться без конца, как не может стоять вечно одна погода. Но, в отличие от достойного купца, не думаю, что цвету наших дней положен предел. Впрочем, это всегда внезапно, готовым надо быть постоянно. Что важно? - Он глядел спокойно и ясно. - Не то, когда это произойдет. И не то - как, от каких причин. Важно - как встретим. В достоинстве ли - или в безумии саранчи, топчущей и пожирающей друг друга. Вот в чем вопрос.
       Глаза отца засияли, он молча обнял друга.
       Этот визит Атлантиса запечатлелся еще поездкой в Приморье. Зрелища такой яркости никогда больше не повторялись.
       Друг полагал снова посетить их четырнадцать лун спустя.
       С тех пор никто никогда его больше не видел...
      

    ?

    Глава десятая

    П у т н и к и

       Ручки и кнопки стали излишни, механика творения теперь, функционировала сама по себе. Правда, пушинки материи летали, это грозило функциям жизнеобеспечения, но искать причину утечки было некогда.
       Характер Его забот изменился. Кого-то Он убеждал, сводил в переговорах, разводил в ссорах, на чем-то настаивал, с чем-то вынужденно соглашался. Вся эта миротворческая деятельность отличалась странной чертой - безлюдьем. Он обнаружил, что мирил собственные отражения в отгородивших мир зеркалах и принимал эти отражения за партнеров. И понял, что далек от зоны действия, Его не слышат. Рот и ноздри оказались забиты материей, а руки заняты поручнями, от которых Его отрывало течением океанической силы.
       И антураж изменился. Времени не осталось нисколько, оно превратилось в нить, словно последняя капля сиропа, тянущаяся из диафрагмы диспенсера. Но в диспенсере Времени нить текла не к Нему, а от Него, свертываясь и с Ним вместе втягиваясь туда, куда втянуты были моря и континенты, не говоря уж об улочках, площадях или там комнатах со стенами-окнами. Мир завис в гулком корпусе, нечто вроде пустого океанского лайнера, и по нему неритмично бил исполинский молот. В потоке материи, направленной на переделку, плющилось пластичное и крошилось хрупкое, лопались трубы и сосуды, рвались волокна, а оправленное вываливалось из оправ. Вывалился и Он и сообразил, что Времени уже нет, Он за пределами этого понятия...
       ... и оказался на коньке крыши, у шеста с перекладинами. День был солнечный, ветреный, дали четки. Он озирал округу, определяя, где и на какой высоте поместить фугас и какой силы ему быть, дабы ничто не уцелело в гнезде разврата. Опасающиеся наводнений открыты небесному огню, но жители долин домы свои ставят так, чтобы избежать переделки. Хитрецы, доки по выживанию! Забиваются в щели, где наводнения смертельны, но не страшен огонь небесный. Знают, чего заслужили!
       Долины были глубоки и извилисты. Он все выше поднимался по перекладинам, не оставляя умникам тени, и все повышал силу заряда, чтобы оставить их с носом и не дать продолжения этому сгнившему месту. Сердце пронзило фиолетовой линией, она трепетала, принимала очертания событий, жила сама по себе, складывалась, извивалась. Извивы вызывали жестокую боль, а складывания протыкали дыры. Независимая жизнь рвалась из Него на волю, вырвалась и сложилась в прописное слово правота. Откуда? К Нему неприменимо. Он прав во всех проявлениях воли.
       Обожди-обожди, сказал некто внутри, а Попытка? Удалась она? Казалось, удалась, а если нет, то остались мелочи, вроде пуха, летавшего среди безупречно оформленных в сферы и спирали миров, это же мелочи! Значит, новая попытка удастся? Тому, идущему следом? Но тогда Он не Единственный! Значит, не обладает правом кары... И за что? За собственную ошибку уничтожить творение, отчаявшись его исправить?
       А место?..
       Да мало ли места для новых попыток?! Или впрямь решил, что занято все?
       Голову кололи мысли, сердце правота, фугас отягчал руки, за перекладины Он держался едва ли не мизинцами и осердился, когда что-то стало тянуть Его в сторону. Не время для шуток. Он глянул вниз, куда влекло слабое, но ощутимое усилие, и увидел человечка, висящего, вцепясь в дождевой сток. Другой рукой человечек дергал Его и кивал подбородком на город, умоляюще скашивал зрачки, и даже горбатый кривой нос глядел туда, словно указатель поворота, а губы шевелились, но звук относило ветром. Все еще думая о силе заряда, Он удивился, что носач, вот-вот готовый кануть в небытие, заступается за тех, кто остается жить и грешить. Его нос не есть ли то, с чем следует оставить желающих выжить любой ценой? Не карать, оставить им нос, как предмет поклонения в память о спасении... И избавиться от занозившей сердце правоты?
       Предстательство требовало ответа. Место обречено было и без Его вмешательства, притом участи столь страшной, что планируемое равносильно было благодеянию. Да и поза просителя понуждала спешить. Вспомнилась узкоротая и метод смазки валков, которому она послужила. Он потянулся к человечку, но тот уже сорвался и полетел вниз, в последний миг осветив его виноватой улыбкой.
       Тут Он сообразил, что носач, которому Он не протянул руки, мог быть тем, кому следовало передать проект. Он глянул вниз, впервые испугался высоты и стал спускаться, вытягиваясь всем удлиняющимся телом. Нащупывая очередной выступ, понял, что ничего уже не весит, и, осмелев, стал прыгать все более долгими, парящими прыжками. Земля, приближаясь, чарующе закружилась перед глазами, и Он погрузился в туман.
      
       Это было, когда Эсав стал охотиться сам и бродить в поисках новых угодий и однажды приволок на себе мужчину, холеного, но заросшего и одичавшего, хотя и разодетого в богатые одежды, обгоревшие у костров, как свойственно в скитаниях неумелым жителям городов. Горожанин пил, давился, подвывал и тыкал в сторону пустыни. Посланцы вернулись на второй день к ночи и возились у костров с его найденными домочадцами - женщинами и детьми. Этим распоряжалась Ревекка, горожанина она сразу сбросила Исааку. Звали его Хурбел. Сутки он проспал, а потом рыдал о горестях, бережно царапая лицо. Его мать испустила дух, едва ее сняли с носилок. На рассвете умерла девочка пяти лет. По обеим Хурбел не сморгнул, его забота была о поклаже и младшей жене.
       Яаков подошел к отцу, зрачки блуждали, взгляда его нельзя было остановить.
       - Где она, отец?
       Смерть возникла перед сыном и задала вопрос о нем самом. Это так. Сто смертей не тронут, сто первая пронзит и поставит на грань безумия.
       Исаак огляделся. Эсав лихо командовал возведением шатров. Яаков рыскал глазами, лицо было ужасно, его надо было спасать.
       - Она ушла в смежное время, сынок.
       -- Нет, вот она! Но не жива!
       - Она жива в другом времени.
       - Как это?
       - Помнишь, я говорил, что с последним дыханием что-то в нас соединяется с Предвечным. (Не говорил. То, что рождалось во спасение сына, опережало мысли). Что-то, чем наделены при рождении, чтобы привязываться ко всему, что любим, чем лепимся к своим ушедшим и к Нему после смерти, каковая есть переход в смежное время и пресуществление в Него...
       - Так рано?
       - Так Он решил, - отрубил Исаак.
       Рассудок сына был огражден от безумия и повернут к размышлению. Остальное - дело времени.

    ....................................................................................

       Вечера с Хурбелом под сетования на превратности судьбы...
       То был небывалый опыт. Все вокруг так изощрялись, чтобы казаться чем угодно, только не тем, что они есть... А Хурбел с самого начала представил себя грешником и, казалось, рассказал о себе все самое ужасное: и то, что с детства играл сам с собой и не стыдился удовлетворять свои желания; и то, что всю жизнь любой ценой искал наслаждений и платил за них любую цену; и то, что, в конце концов, совершил ту ошибку - тут он не вдавался в подробности, - из-за которой вынужден был бежать и оказался в бедственном положении, в котором жизнь приходится начинать наново...
       Бесстыдство этой откровенности просто требовало ответной чистосердечности, и, хотя далеко не все было ему поведано, Хурбел стал тем, кому Исаак впервые раскрыл некие болезненные моменты жизни... Не прошло и нескольких дней, как он уже раскаивался в своих откровениях и не допускал дальнейших. Но высказаное как-то связало его с неопрятным толстяком.
       - Так ты и есть тот, - восхищался Хурбел, грузно восседая на мягкой шерсти и утирая с подбородка тук блюда мясного, - кто подсунул жену властителю, а потом собрал дань?
       Улыбаться Исаак не перестал, но подумал: толковать эпизод можно как защиту жизни, а можно и как шаг обогащения. Кому что по сердцу. Молва не заботится о точности, знаменитое деяние отца станут вменять ему.
       -- Ну, мне ли такое суметь... То был мой отец, - ответил он, не вдаваясь в объяснения, но восторгов Хурбела было уже не унять.
       - Умнейший из умных способен на такое и мудрейший из мудрых. - Хурбел пел, он закатывал глаза. - В этом мире лишь так преуспеешь. Быть умным - значит, не говорить того, что думаешь, но то, что угодно слышать могучим. На прямодушии как раз и угодишь к пращурам. А еще... Слышал я, властитель герарский богато одарил папашу твоего, ха-ха, за попытку овладеть мамашей твоей. И подданные мелеха прямо рвались перейти к твоему папаше. А я знаю, что люди привыкают к месту и менять его не склонны. Чем же папаша твой так их прельстил?
       Человечным отношением, подумал Исаак, но гостю не сказал. Не могуч гость, но ответить ему придется в привычных для него понятиях, чтобы не увязнуть в толковании непривычных и даже незнакомых...
       - Отец сказал рабам, что подаренный скот весь пойдет им.
       - Умно, умно! За скотом ведь смотреть надо... И еще, что за катавасия была с войском четырех царей? Не могла же горстка пастухов рассеять несметную рать, как же это? Что было на деле?
       - Именно! - отозвался Исаак. - Может, и царей-то не было.
       - Ну, вот еще, царей не было!
       - Цари были, а войска могло не быть.
       -- Да нет же, было и войско! - Хурбел явно был раздосадован таким оборотом. - И войско немалое. Я, любезный, сам участвовал в приеме моим властелином царя Фидала Гоимского с его воякой. Они о походе вспоминали с немалым смущением... Придется мне потолковать с твоим папашей, разжиться тонкостями.
       Исаак, к удивлению гостя, рассмеялся, представив его кувыркание, сунься он к Аврааму потолковать.
       - Отец не любит вспоминать об этом, - кротко ответил он, и, кажется, впервые понял, что, коль скоро этот далекий от военных дел щеголь говорит о том деле с придыханием, что-то небывалое произошло, незаурядная операция, отец блеснул выдумкой, теперь скрываемой. Вот бы вместо представления жены сестрой вменили тебе слухи дело при Наве, думал он, насколько было бы полезнее! Каким грозным ты бы тогда выглядел! - Я полагаю, главное, решиться, остальное придет само собой.
       -- Говорят, взятую добычу папаша твой раздал. Зачем тогда было бы воевать, ведь так?
       Исаак лишь улыбнулся и развел руками.
       Пировали в шатре, в доме было жарко, а в шатре благодать, только поднять полог, дать доступ нагорному ветру. Дети смеялись и кричали, а играли они в воду, хотя подавали друг другу под видом воды куски глины, и Хурбел сказал завистливо:
       - Дети такие сообразительные, просто чудо... У нас, если играют в золото, так уж им подавай настоящее золото.
       Возня с Хурбелом заполнила досуг. Чего стоило заманить его к омовению!.. А взгляд? Разнонаправленные глаза исключали контакт с их обладателем. Над рыбьим ртом шевелил ноздрями круглый нос. Выражение лица - туповатая оживленность. Пока Исаак занимался делами, Хурбел сновал по округе, всех чаровал и хохотал. Кто-то его этому смеху учил, но не отнять и способностей ученика. Он закидывал голову, разевал рот, и рвалось оттуда такое!.. То ли гортань его была надраена особым образом, то ли он не опасался заглушать смех иными звуками тела, но этот хохот ошеломлял, окружающие тоже начинали смеяться, сперва нервно, ну, а потом уже так, ничего.
       Ишмаэл оценил Хурбела при первой же встрече и процедил:
       - Приблизишься - размозжу башку.
       Но при новом визите Ишмаэла Хурбел приблизился, да как! Ползком. За несколько локтей от Ишмаэла приподнял голову и, приникнув щекой к земле, с униженной улыбкой стал молить царя пустыни принять в дар свою любимую жену. Тот смерил дарителя взглядом и повернулся к Исааку:
       - Смотри, кореш, ученик нашего великого отца сыскался. Не перещеголял бы учителя.
       Хурбел угодливо хихикнул, вдогонку хихиканью разразился своим бараньим хохотом, но Ишмаэл смеяться с ним не стал.
       (Из чего не следует, что Хурбел не смел притязать на дружбу с Ишмаэлом. Умерла Агарь, Хурбел со своим сочувствием поспел вовремя, и князь не устоял. Краткое приятельство, но - было).
       Хурбел, едва оправясь от жуткого странствия через пустыню, стал созывать гостей на яства. Эсав был непременным его гостем. "Мой спаситель", - с фальшивым умилением выпевал Хурбел и прижимал мощную длань Эсава к тому месту брюха, где быть полагается сердцу. Эсав все принимал, как должное, и млел. Исаак от приглашений увертывался, зазывал Хурбела сам и слушал, как тот талдычит о знаменитостях, коих знал, о влиянии при дворе, своей злокозненности, осуществленных пакостях и сыпавшихся на него наградах. Гадил он умело. Люди не имели представления, кто стоит за поражающими их несчастьями.
       - Я плевал им в лицо, и они все равно целовали мне руки.
       Исаака при этом передернуло, он решил спровадить беженца, но подумал, что это просто бахвальство, хоть и самого паскудного свойства. Хурбел уже наказан, а если в пакостях был незаменим, то все же совершил ту, что вынудила его к бегству.
       - Как далеко отстоял ты от владыки?
       - Я, любезный мой, был в штате Великого Хранителя печати Мардука. -- Хурбел посуровел уже не лицом, но всем рыхлым телом. - Царькам необходимы люди с опытом, подобным моему.
       - A в чем он, этот опыт?
       -- Тебе не постигнуть, но они оценят. -- Хурбел, обвел Исаака неуловимым взглядом. -- Скажи им: безопасность владыки!
       -- А как ты совмещал столь сложную должность с верой? И как тебе, последователю Единого, удалось удержаться так долго?
       - Мы веровали тайно.
       - Да, ты поминал, вы молились Единому, но приносили также жертвы идолам, изображающим планеты...
       -- Дорогой мой, на что не пойдешь, чтобы кормиться!
       -- Но ты не вынес двойной жизни, бросил место, где, судя по всему, неплохо обосновался...
       - Разлюбезный мой, двойная жизнь - пустяк. Это тебе, сыну великого отца, было бы тягостно, а мы все говорим одно, думаем другое, делаем третье... Бежал я из страха!
       Когда Яаков донес, что Хурбел, небрежно молясь и всесжигая Предвечному, тайком приносит жертвы тельцу, Исаак подумал: предусмотрительность труса. Но признание тронуло. Сам зная, в какой степени не говорит одного, не думает другого и не делает третьего, он стал справляться, кто из мелехов нуждается в слуге, знающем этикет и халдейские языки. Беда была в том, что Хурбел не имел доказательств верности прежнему владыке, а поиски места говорили о обратном. Исаак и сам натыкался на двуличие плута там, где двуличие не нужно было, но решил не обращать на это внимания. Он понял, что таков Хурбел, а при дворах искренность и впрямь неуместна.
       Он хорош для безделья, пилила мужа Ревекка, ты никому не можешь рекомендовать такую пакость, он пакость, он тебя первым продаст, как ты будешь глядеть людям в глаза?
       Она благоволила к женам Хурбела, а они, кроме младшей, не знавшей, что и она лишь вещь для обмена, не сказали о повелителе доброго слова. Всем он обещал вечную любовь, но и самая искусная не удостоилась двух детей. Он лжив и распутен даже по меркам Халдеи.
       Исаак смеялся. Я не положу его со служанками во избежание появления маленького Хурбелчика, разве эта предосторожность не предотвратит распространение зла?
       Хурбел был великим знатоком грязи городской жизни. Исаак слушал сказания городов и дивился, что славятся в них не мудрецы и герои, а плуты и распутные жены, дурачащие доверчивых мужей. Иные байки были древними, и, поскольку Хурбел родового древа своего не ведал, даже отца не знал, Исаак не мог понять, как это из поколения в поколение передается чепуха вместо сведений о родонаследии. Смех, догадался он, вот в чем привлекательность баек. В юдоли, где столько слез, они смешат.
       Притом, что достоинства Хурбела исчерпались достаточно быстро, Исаак питал слабость к нему, пока не узнал, как Хурбел выражает радость. Казалось бы, владея таким смехом, как еще выражать радость? Но смех был игрой на публику, а радость Хурбел выражал сквернословием. Оно не было ни разнообразно, ни оригинально, зато изливалось так долго, как не длится никакой смех. Выяснилось это, когда Хурбел помянул вельможу, что ведал всем при дворе, а о Хурбеле высказывался уничтожающе. У вельможи было слабое сердце, он умер... Тут Хурбела прорвало, и грязевой поток полился из него на одном дыхании, без смеха, на который ушло бы слишком много воздуха, нужного для слов. Грязную литургию он заключил словами: С этого дня я стал возвышаться.
       Исаак представил, как сквернословил Хурбел, когда событие было свежо, если радуется десятки лет спустя на пепелище своего благополучия, и его пронзило сочувствие к неизвестному ему вельможе.
       Среди плутней мимоходом излагались и полезные сведения. Оказывается, не все родичи Авраама покинули Ур. Изгнанных или ушедших первыми помнят долго, слагают легенды, выдумывают им подвиги и тем придают смелости себе. Хурбел знал, где искать сына выходца из Ура, ставшего легендарным после бескорыстного предприятия против четырех царей.
       Бескорыстных любят все! (Ну да, подумал Исаак, редчайшая форма глупости, как не использовать...) Бескорыстным при жизни путь на небо, а простым смертным молиться на них и внимать!..
       Исаак, внимая, обрел забаву: подсчитывал, сколько пар глаз нужно, чтобы поймать взгляд Хурбела. Это было не проще, чем наколоть на костяную иглу летающую вокруг носа мошку.
       - Он порождение зла, - ругалась Ревекка.
       Исаак смеялся.
       Удостоясь как-то визита к Ишмаэлу, Хурбел не без надежды на то, что восторги его станут известны царю пустыни, смаковал на прогулке с Исааком вкус повелителя, умело выбравшего жен: все длинноноги! Исаак заметил, что, на его взгляд, главное доброта и ласковость. Это вызвало приступ хохота. Хурбел охал, сморкался и назидательно выдал терпеливо пережидавшему Исааку:
       - Небогат твой опыт! Чем длиннее ноги, тем шире женщина их раздвигает! - Он выждал, Исаак молчал, и Хурбел снова сотряс окрестность хохотом. - Как же вельможный брат не натаскал тебя в этом? Не так уж, стало быть, ты ему дорог.
       Пришлось признать зоркость Ревекки. Хурбел мастер вбивать клинышки. При дворах он и впрямь незаменим. И все же устроить плута можно было лишь поручительством. Этого хватило бы, но на это Исаак не шел.
       - Выслушай то, что осмелюсь изложить твоим достойным и ко многому привычным ушам, - сказал он после бесплодного визита к очередному мелеху.
       В долине уже залегли тени, выход казался перекрыт лиловой горой, но в обход ее вилась тропка, там прилепилось предприятие, где пряли тонкую шерсть, туда они никогда еще не заходили.
       -- Говори, - позволил Хурбел, семеня рядом с ним. -- Слова твои - жемчужины, я, любезный мой, собираю их в ожерелья.
       - Рассказы твои забавны, но жизнь страшна. На любом пиру тебя удушат и предъявят твоей семье орошенный слезами наемных плакальщиц труп любимца-придворного, умершего от возлияния...
       Рисунок был по канве Хурбела, и тот расчувствовался.
       -- Как ты прав! - возопил он. - Придворная жизнь как ярмо вола. Пока тащит - кормят, а обессилеет - так враз на живодерню!
       Эти жалеющие себя попадают жалобами в самые уязвимые места... Впрочем, откуда бездельнику знать, что вне придворной жизни дело обстоит ничуть не лучше...
       -- Разве не надежнее жизнь производителя благ? Их можно обменять на все, что нужно для жизни...
       - Да? - сказал Хурбел, замедляя шаг.
       - Я подумал: вот, выделю тебе скот и рабов, найду колодцы, будешь трудиться по соседству...
       - Обожди-обожди, это кто такая?
       У входа в прядильню, завидев хозяина с гостем, кокетливо склонилась девчушка, дочь той Лиэлы, которая некогда едва не одолела девство Исаака.
       - A-а! - Исаак улыбнулся. - Это младшая дочь пастуха, заведующего выделыванием тонкой шерсти.
       - Евы-делы-вание! - восхищенно замычал Хурбел. -- Вах! Ну и канашка! Друг, продай ее, я отвалю столько золота и железа!..
       - У нас не продают слуг. К тому же ей еще нет и двенадцати. Если уговоришь родителей, и сама она согласится, ты в свое время уплатишь лишь скромный выкуп. Но тебе придется заботиться о ней и содержать ее, даже если она не сможет воспламенять тебя и выполнять работы...
       -- Какие работы?! Она будет моей любимой женой! - От этих слов что-то повернулось в Исааке. - Веди меня к отцу, - торопил Хурбел, - будь толмачом, ведь они не понимают, за выкупом дело не станет, они поразятся моей щедрости, я озолочу их!
       - Не обождать ли? Она не вполне еще созрела.
       - Пустяки! - бушевал Хурбел. - Дозреет у меня в постели! Скажи им!..
       На шум выскочила Лиэла, просияла, припала к руке Исаака и позвала мужа.
       - Куда нам золото и железо, - бубнил сивобородый пастух, не глядя на Хурбела, боясь глаза поднять на такого вельможу, - люди мы малые, добро охранять надо, возьмешь наемников - они тебя и пришьют, лишь вызнают, где хранишь то, с чего платишь, не того ради плодимся, нам бы род здоровый оставить на лице земли, как вельможный брат князя нашего, но, если князь велит, отдадим девчонку...
       Лиэла давно уж не была тростинкой. Тонкое личико оплыло, лишь ноги остались тонкими. Она горестно кивала вслед каждому слову мужа.
       -- Я не велю отдавать... - по-угаритски вставил Исаак.
       В лице пастуха мелькнуло понимание, он опустился на колени и откинулся, подняв к князю лицо. Исаак пожал плечами, отдавая вопрос на его родительское усмотрение. Пастух поднялся с колен, поклонился и изобразил Хурбелу понятный на всех языках жест, означающий а-пошел-ка-ты-на!..
       Лиэла, стоя рядом с мужем, радостно кивала.
       Хурбел развернулся к шатрам, обзывая пастуха словами, означающими несъедобное и дурно пахнущее. Он полагал, что несется во весь опор, но длинноногий Исаак поспевал за ним без труда. Досада Хурбела тем более была забавна, что все произошло в точности по правилам его городского жанра.
       Эта крохотная победа бескорыстия ничего не отменяла - но ради нее Исаак загасил возникшее было недоброе чувство, когда Хурбел потребовал от него лгать Лиэле и ее мужу, что их дочь станет его любимой женой. Он мысленно разбил в душе табличку с позорной для Хурбела записью и позабыл долг. Поспевая за бухтящим придворным, он прикидывал, где бы поселить сластену, чтобы было все же не слишком близко...
       -- Ты сам отец красивых дочерей. Ты не хотел бы, чтобы кто-то, пусть знатный, вытворял с ними то, что уместно лишь с созревшими для этого женщинами...
       До убытия засидевшегося гостя он так и не узнал о том, что вытворял Хурбел с собственными дочерьми...
       - Мои дочери - не твое дело, - оборвал Хурбел. - Ты худо защищал мои интересы. Не удивлюсь, узнав, что перед владыками ты тоже не хлопотал, а лишь прикидывался, что хлопочешь. Так не поступают с гостем, дорогой мой!
       - Я не дорог тебе. Если бы был, ты не понуждал бы меня ко лжи. Заметь это. Ты не гостишь, а, если бы и так, сроки гостевания прошли. Заметь и это. Интересов твоих я не защищал плохо, ибо не защищал их вовсе. Интересы моего рода мне дороже интересов гостей. Мир тебе! Увидимся за вечерней трапезой...
       Впоследствии слухи из города-порта, где поселился Хурбел, известили, что жены его разбежались, а он сам приютился у вдовца, но и с тем побил горшки и прозябает теперь на своем добре, понося всех, включая Исаака, обобравшего его якобы до нитки при спасении.
      
      

    ?

      
       Ночью залаяли собаки, раздались голоса слуг, раздраженный путник спрашивал дорогу, акцент был знаком по малоприятному знакомству с похотливцем Хурбелом.
       Путник прибыл на лошадке, но уже спешился и неумело держал ее в поводу. Изумляло, что он, конный, безоружен, а смел, словно за ним отряд. Он просил указать путь на Харран.
       - Удостой чести разделить с тобой ночную стражу, - сказал Исаак. -- Я Исаак, сын Aвраама из Ура.
       - Ба! - Путник приблизился, не выразив желания склонить голову, зато протягивая обе руки. - Привет, сын знаменитого отца! Что ж ты здесь, а не в Харране?
       - А зачем мне быть в Харране? - изумился Исаак.
       -- Да где ж тебе быть, как не в Харране?
       Выяснилось, что путника зовут Тарам, он тоже из Ура, жизнь там стала невыносима, и старик-отец благословил его на поиск соотечественника, живущего в Харране и благоденствующего там.
       Исаак спросил о лошади, привычно ли в Уре это средство передвижения.
       -- Знати привычно давно, - сказал Тарам, - а нам, бедолагам, уж так привычно, что едва взобрался я на это средство с одной стороны, как скатился с другой. В паху у меня больше повязок, чем своей плоти. Почему?.. Осел пал, по дешевке подвернулась кляча. Один, без оружия? Раб умер с горя по поводу смерти лучшего друга, осла, а с оружием опаснее, чем без. Как все же добраться до Харрана?
       С трудом урезонили его, что во тьме угодит, куда не желает. Слуги подали согретые похлебки, мясо и пряности, они преломили хлеб и перебрали предков. Какие-то имена были знакомы и одному и другому, но родства обнаружить не удалось. При свете костра и факелов Исаак отметил высокий череп, продолговатое лицо с тонкими чертами, впалые щеки. Глаза пристальные, со смешинкой. Рассказывал невозмутимо, но Эли и прислужники ревели от хохота, слушая о ерзанье на лошадиной спине в поиске положения, при котором меньше терло бы в промежности. От холки до костреца всадник пересчитал коню все ребра и елозил по ним от хребта до мошонки, пока кляча не научилась и вовсе выскальзывать из-под всадника, но выбилась из сил и на подъемах едва влеклась за ним, спешенным.
       На вопрос, как выживают жители, Тарам отвечал коротко:
       - Воруют.
       Монументальное в отце и заметное в нем самом, в Тараме было миниатюрно. Суше лицо, легче веки, тоньше нос, пухлее губы. Все удостоверяло родство, которое Тарам вовсе не склонен был подтверждать. Смугл он был, как житель Мизра. Какая-то доля мизраимской крови, верно, текла в его жилах.
       Исаак подумал: а если нет родства, что это меняет?
       После Хурбела он стал сдержан с гостями, но к этому что-то влекло, хотя не было в нем ничего особенного. Ростом невелик, глаза обыкновенные, ничем не выдающиеся, но почему-то хочется в них глядеть. Не совсем обыкновенные, если хочется глядеть, не хочется отрываться, и, словом, к утру он знал, что за пришельца поручится перед всеми вельможами Ханаана. Но знал, что это не нужно, жить надо родом. Достойные семьи не будут упущены. Надо склонить смельчака, засланного в поисках убежища, осесть в этих местах...
       Он снова и снова пугал себя Хурбелом и дивился: Тарам даже не единоверец, он скептик. На вопрос - многие ли халдеи веруют в Единого? - он лишь головой качнул.
       -- Видать, давненько ты из наших мест...
       -- Никогда в них и не был, -- улыбнулся Исаак.
       -- Это я так... Халдеи не единоверцам радуются, а тому, что встречают на базарах и улицах смешанные пары. Общаются они теперь больше не по сходству веры, а по склонности к полу.
       -- Зря, значит, сметены содомиты, -- усмехнулся Исаак.
       Хурбела он терпел, пока тот не воспылал страстью к его тонким коленям. Тут уж все окончилось быстро...
       Слуги разбрелись по шатрам, а они все болтали.
       - Ты не схож ни с отцом моим, ни с матерью. Они были в родстве, но отличались, словно дети разных народов.
       - Сестра моя, родная по отцу и матери, на год младше меня. Она такая белая, аж голубая, а я, как видишь, не очень, из чего следует, что каждый из нас и есть его собственный народ.
       - Это великая мысль, - со скрытой горечью отозвался Исаак, думая о близнецах.
       Встреча и беседа так были неожиданны, такое смятение он испытал и так опасался, выстоит ли заря внезапной дружбы против света дня, что, когда солнце взошло, не стал удерживать Тарама. Предложил раба-провожатого в Вирсавию, к отцу, и рекомендовал осмотреться, не решать сгоряча, где селиться -- возле Авраама или, быть может, здесь, где Исаак сам поможет, чем располагает.
       Тарам, уже оседлавший осла, вдруг с кряхтением слез с него.
       -- И намял же я зад! Не принять ли нам еще из сосуда, из которого мы пили ночью? Тут не разобраться... Вечно я влипаю, надоели мне эти перегоны! Я и с провожатым попаду не знаю куда, сам себя не найду...

    .......................................................................................

      
       Случилось вскоре после переезда Тарама с семьей судить здесь скверное дело - о потравах, об уведении скота, об увечьях... И границы и права владений были не точно определены и спорны. Вражда копилась у него на глазах годами, разбираться в вине и правоте не было нужды, но справедливое решение означало, как всегда, безотлагательную свалку. Обсуждая дело с Тарамом, он сказал: как бы клокочущих яростью отделить хоть на ночь! остыли бы и поняли с помощью здравомыслящих, ведь есть среди них и такие, мало, но есть, и вечером им дали бы высказаться! а за ночь яростные смирились бы с решением, ибо справедливо! Но как их отделить? Как выиграть ночь??
       - Одну ночь? Плевое дело! - ухмыльнулся Тарам. - Слушание назначь недели через две, не раньше. Стражу не зови, с оружием никого не ставь. Вообще, не вникай. Твори свой суд и ни на что не обращай внимания. Только ничего не ешь и не пей в день суда и в ночь накануне. В рот ничего не бери!
       К тому времени Тарам уже так себя показал, что он только головой качнул: опять что-то надумал!
       В канун слушания молился, но бормотал безотчетно, думал о предстоящем, вспоминал суд отца и его бесстрашие. А Тарам у себя в доме собрал пол-округи, зарезал дюжину баранов, вино выставил и брагу: к нему якобы приехал брат, здоровенный лоб с огромным пузом, весельчак, бузотер и обжора, на полголовы выше всех ростом. Тарам знакомил его с друзьями и врагами, просил из уважения к нему сесть за общий стол и на этот вечер позабыть о раздорах. До поздней ночи не смолкал у него гогот гуляк.
       Суд состоялся утром, пока не разошлось солнце. Стороны набычились, разделенные отведенной Исааку длинной скамьей. После вчерашнего буйства многих одолевала жажда. Мальчишки сновали между тяжущимися, разнося приправленную кизилом и охлажденную воду. Напиток брали и справа и слева, особенно те, кто неумерен был вчера. Впрочем, они и здесь заявляли претензии неумеренно. Исаак дал им вволю надрать глотки. Он поглядывал то на собравшихся, то на солнце, изрядно уже высокое, то на писца на низком стульчике, сидевшего у его ног, что-то бубнил ему и не обращал внимания на шум. Потом сказал в пространство:
       - Позволь, Всемогущий? - И без передышки: - Поступила претензия на несправедливый выпас стада, повлекший в результате законное отбивание почек, возмещенное незаконным вышибанием ока, имевшее результатом законное уведение скота, что, в свою очередь, повлекло незаконное умыкание девы, которое отомщено было справедливым...
       От его речитатива незаинтересованные могли впасть в сон, но здесь все были заинтересованы. Среди присутствующих был и тот, кому вышибли глаз, и кто уводил скот, и кто умыкал деву... Не было лишь самой девы, давно нарожавшей умыкнувшему детей, и не было того, кому отбили почки, он после этого перестал жить. Но отбившие почки все еще пыхтели от страха и злобы. От злобы - ибо зло не просыхает в причинивших. От страха - ибо опасались кары, до сих пор не последовавшей.
       Но в тех, кто не очень был заинтересован в деле и пришел для развлечения в качестве приятелей одной из сторон, повтор слов справедливый и законный в перечне гнусных дел стал вызывать смешок.
       Исаак продолжал витийствовать, так велел Тарам. Утром, не являясь, прислал мальчонку с запиской: Тяни, наблюдай и объяви решение, когда увидишь, что публика готова разбежаться.
       - ... Сегодня Предвечный изволил открыть мне тайну: если бы свершившие зло, встреченное ответными злодействами с другой стороны, и по собственному усмотрению именующие их справедливыми или законными, всякий раз представляли себя на месте тех, кому они причиняют законное и справедливое, то раз за разом возбуждали бы в себе некое подобие озарения, которое постепенно привело бы их к пониманию того, сколь много замараны они злодеяниями и сколь мало имеют оснований на собственное суждение о том, законно ли и справедливо творимое ими...
       Некое замешательство заметил он при этих словах и отнес его за счет своего красноречия. Но доверие к своим чарам было невелико, и привычка видеть суть подсказала, что это не движение раскаяния, это что-то иное, не опасное и относящееся к чему-то, чего понять он пока не может. Покосился на Тарама, на которого до сих пор старался не глядеть, чтобы не вызывать подозрений, - тот скучал среди зевак, не примкнувших ни к кому, в пире вчера не участвовавших, зато не мучимых жаждой сегодня.
       Беспокойство тяжущихся стало очевидным. Самые высокие и тощие, они же самые воинственные, оглядывались по сторонам, словно искали, куда спрятаться. Тут Исаака осенило, он умолк, справляясь с напавшим на него хохотом. Сморкался, кашлял, тряс головой, из глаз лились слезы. Тяжущиеся понурились, приняв это за переживание их явного и постыдного морального падения. Он вынул из-за пояса тряпицу и стал вытирать лицо. Краем глаза видел, что толпа рассеивается. Длинные и тощие покидали ряды и улепетывали, пригибаясь, кто куда, и не группами, а, напротив, стараясь держаться подальше даже друг от друга.
       - Именем Всемогущего объявляю постановление подлинно законное и справедливое, - возгласил он, мельком кинув взгляд на Тарама. Тот скучно кивал, глядя перед собой, словно не замечая беспокойства, охватившего не только высоких и тощих, но уже низеньких и тучных. - Понеже претензии уходят корнями в давнее прошлое и обе стороны проживают на землях сих так давно, что успели народить и вырастить детей, оставить собственность в неизменном владении, забыть вражду и от сего дня распри считать не возмещением прежних обид, а причинением новых. Аминь!
       Нестройное "Аминь!" - и все кинулись врассыпную. Он, сморканьем заглушая смех, пошел к дому. Вскоре явился Тарам.
       - Что за брат и где он? - дав себе волю и плача от смеха, допытывался Исаак.
       - Какое тебе дело? Мой должник, рудознатец. Он уже далеко.
       - Они же садились, чуть отбежав, без всяких тебе приличий! Чем ты их так?..
       - Чем, чем... Ты спокойную ночь для размышлений получил? Ну и все! Они еще не раз сегодня сядут...
       - Неужто фенхель? Как ты их обкормил? Вчера, на пиру?
       - Ну, важных гостей вчера, а остальных сегодня. На то и взял эти две недели, чтоб семена запарить и настоять и вдоволь водички для всех наготовить...

    ....................................................................................

      
       Слеза... Не скуп на это был, таким и остался. Мать злилась на чувствительность, а Зораим полагает, что это спасло тебе жизнь в скорби по матери. А так - отделался потерей остроты зрения.
       Небо сереет на восходе. Время крепчайшего сна. Спит Яаков. Спит в своих шатрах уставший от возни с женами простодушный и беззаботный Эсав. Спит Ревекка, наибольшая ценность жизни...
       Полгода с Хурбелом так испортили отношения с ней, что в дружбе с Тарамом пришлось быть осмотрительнее. Тарам сразу распознал неспособность Ревекки сносить соперничество в чем бы то ни было, будь то владение имуществом или общение с мужем, и деликатно тушевался. И все же Ревеккой немало было излито, а им проглочено, пока все установилось и он получил некое отмеренное время для общения с другом. Ревекка улыбалась Тараму, ничего якобы не подозревавшему, а он Ревекке, которой, впрочем, платил дань респекта безупречно.
       Но отношения осложнялись не друзьями. Споры возникали даже по поводу отношения к рабам и убогим пилигримам. Этих вторых Ревекка и за людей не держала, а подаяние им считала вредной потачкой. Слово щедрость было ей невыносимо. Надо работать, скрипела она и была усердна в том, чтобы вокруг нее не дремали. Он разрывался между убогими и женой. Не подавать было выше сил. А подачки осложняли жизнь.
       То же с отделявшимися рабами. Он долгом считал снабдить их всем необходимым так, чтобы один или даже два худых года не вернули данников в рабы. Ревекку это ввергало в ярость: пусть раб сам считается с возможностью худого года! пусть отделяется, когда погода поощряет! Как он ни втолковывал ей, что чем больше данников, тем богаче триба, ее это не убеждало. Она не столько желала приобрести, сколько боялась потерять. Батрак во владении казался ей ценностью более реальной, чем издольщик в отдалении, с этим справиться он не мог, как, впрочем, и со всем остальным, что касалось ее. Таково было ее мироощущение.
       Оберегая интересы дела и репутацию хозяина - для всех хозяином оставался он, хотя правила Ревекка, - он вынужден был к вороватой скрытности, за которую презирал себя, не перекладывая вины на жену, и новым издольщикам набавлял, сколько считал нужным. Конечно, набавлял меньше, и мучился угрызениями совести как по поводу своей скупости, так и по поводу обмана Ревекки (о чем, кстати, она узнавала). Рабы реже стали проситься в надел, но ушедшие не разорялись даже при двух подряд неурожайных годах. Ревекка снова оказалась права, его щедрость была излишня, но прекратить подачки он не мог. Это вскрывалось, следовали объяснения.
       Теперь, в вечном раздражении, она вовсе его не допускает к себе. Окружается служанками-красотками и уже не сквозь пальцы, а поощрительно глядит, как они улыбаются господину и даже, прислуживая, касаются его в уверенности, что он, с его вежеством, их не одернет. Вдруг да приголубит старичок...
       Поразительно, она не понимает, что он привязан к ней и ни на кого, кроме нее, глядеть не желает. Или поразительно не это, а его привязанность? Притом что ни в чем буквально их мнения не сходятся!
       Впрочем, и ныне есть нечто, в чем оба согласны. И это жены Эсава.
       О, девы Ханаана, эта смесь жгучей красоты и животного темперамента... Эти крикливые беседы, зовущие поучаствовать, заливистый хохот днем и страстные вопли в ночи... Он помнит дни молодые и прощает дочерям хеттейским. Прощает малую в обращении с ним почтительность и скверные манеры в общении с гостями. Если бы дело было только в этом! Но простить идолов, которых они понаставили в шатрах и мажут им губы кровью... Простить бесцеремонные вторжения в его шатер, прерывающие наставление в Предвечном сынов...
       Ревекку кроваворотые боги не волнуют, но малое почтение к ней - ну, это худшее из всего, что дочери хеттейские могли себе причинить. Пока Эсав жил с Егудифой, Ревекка справлялась сама. Но когда сынок привел еще и Аду, соотношение сил изменилось. Невестки, подруги с детства, перекрикивали Ревекку играючи. Она сделала свирепую нахлобучку сыну и потребовала привести жен в повиновение. Эсав, как всякий муж, в суровой форме передать это побоялся, а мягкое внушение привело к обратному результату. Невестки осознали силу и распустились уже нарочно.
       К его помощи Ревекка не обращалась. Она, как все женщины, чтит не убеждение, а властность, чего в нем, конечно, нет. Но неравенство сил вынудило ее, наконец, обратиться к мужу. После его вмешательства установился не мир, но хотя бы тишина. А там хеттеянки проявили коварство незаурядное: уболтали Эсава на новую жену. Не на замухрышку - на двоюродную сестру супруга, Васемафу, дочь Ишмаэла. Понятно, на чьей стороне та сразу же оказалась...
       Шумнее от появления благонравной Васемафы не сделалось, но хеттеянки стали теперь неуязвимы. И тогда прозвучало то, что и вовсе не оставило выбора в деле благословения:
       - Я жизни не рада от этих сучек, дщерей хеттейских!
       Жизнь копит обиды, а великая мудрость прощать и забывать свойственна не всем. Не Ревекке. Да, усмехнулся он, с тобой ясно, тебя она не могла бы придавить больше, будь у тебя хоть дюжина наложниц. (Хотя при дюжине наложниц и ты был бы, наверное, не таков...) Мать не так помыкала отцом, как Ривка тобой. И ей терпеть это поношение от невесток??
       Но вот такая она - главная ценность его жизни.
       Когда отец плакался Зораиму о смерти матери, его трясло. Эти упреки Единому, отнявшему то, что дороже жизни, стенания, что лучше бы умереть самому... После стычек, которых сам был очевидцем, думал, что отец фальшивит и горе выставляет напоказ.
       Теперь с Ривкой все не лучше, чем у отца с матерью, но при мысли, что она уйдет первой, оставит его, обрывается нутро. Себя вообразить покойником - как на небо глянуть. Но ее - как самому глядеть на собственный труп. Благословить сына, наперекор ей? Не обменяй тот благословение на похлебку, ей не на что было бы надеяться, ей умыкание благословения и в голову не пришло бы. Но благословить такого - в ее глазах это значит благословить и жен его, дщерей хеттейских! Тех, из-за кого средоточие твоей жизни собственной жизни не радо...
       Главное, однако, то, что Яаков благословения жаждет, а Эсав алчет. Но медный космач так напоминает свою бабку!.. Ярость Ревекки, таким образом, дополнительная ограда благословению, хоть папенька и сам знает, что любимчик-первородный этим даром не дорожит. Так же с предметами в мире вещей: это мне не нужно, но оно мое. Если дать, он зашвырнет в дальний угол и забудет.
       Вот если не дать, тогда другое дело. Тогда не забудет все его потомство. A он воспламенится.
       Ох, как воспламенится...
       Но братья же! Как он и Ишмаэл. Ближе, роднее, близнецы! Да, кто еще так враждует, как родные... Чем ближе, тем неистовее.
       Как-то посетовал отцу, что они с Ишмаэлом дружны, а эти!.. Отец усмехнулся: Ишмаэл чувствует себя покровителем, а эти соперники. И у него с братьями было не лучше. Чем больше разница в возрасте, тем ровнее отношения. Сверстники всегда враждуют, всегда доказывают, что они быстрее, сильнее, умнее...
       Предвечное, зачем это? Где покровительство Твое? Вражда детей -- наигоршее горе родителей. Это - проклятье. Рассудку не одолеть этого даже перед лицом подлинных врагов, каковы суть условия жизни, все эти волны, трясения Земли и пожары небес.
       Научи же! Помоги! Что еще из прошлого призвать в помощь, чтобы в деле благословения прозреть волю Твою? Нет же ничего такого! Все простое, житейское!
      
      

    ?

       Вечер - время гостеприимства. Темнеющий восход торопит заботу странников о ночлеге. Солнце касается кромки холмов, не печет, но жар идет от почвы, а ветер из пустыни горяч. Мыслители шли с заката, купцы с восхода. Среди неподвижных теней скал и камней появлялись движущиеся узкие тени людей. По тому, как тень раскачивается, составляешь представление об обладателе ее еще до произнесения им первых слов приветствия. Люди несут прошения написанными на лицах своих. Он опережал странников, чтобы не унижать жаждущих приюта до заискивания.
       Караваны оповещали о себе заранее, их встречал отец. A убогие пилигримы шли, погоняя перед собой осла, нагруженного кожаными мешочками с водой. Их ночлегом занимался он, это с детства было его обязанностью - встречать, приветствовать миловидно, поить и предлагать омовение, приглашать к ночлегу. Перед отходом ко сну хлеб с ними преломляла мать, не брезгуя и шелудивыми, коих к омовению было не склонить. Платить эти бедолаги не могли, да и кому в голову пришло бы спрашивать с них плату, но старались услужить байками о том, что повидали, противореча и понося при этом друг друга.
       Однажды, отроком, Исаак сподобился встречи.
       Закат был необычный. Над тремя пальмами, росшими словно из одного корня, довольно еще высокое солнце ушло в белесый туман и превратилось в светлое пятно во весь окоем. Предметы перестали отбрасывать тени, вокруг стало величественно и зловеще. Все же тень явилась, она ломалась на камнях и ковыляла с восхода. Никто не пересекал пустыню пешком в одиночку, и Исаак подумал, что возвращается кто-то из своих. Странник в лохмотьях сел, снял колпак, обнажил лысину, поднял глаза - и Исаак засмотрелся на его взгляд. Странник разлепил рот, зубы его были на удивление белы и ровны. Он потыкал пальцем в сухую губу, давая понять, что от жажды слова не может вымолвить. Пил, кряхтя от наслаждения, будто наливался на дальний предстоящий путь, а ел нехотя, как ни старалась мать, взявшаяся прислуживать сама, хотя заметного в госте не было, разве культя вместо правой руки. Исаак не удержал гримасы боли, Странник подмигнул, будто говоря: Пустяки, не переживай. Разговорив его, мать позвала отца: Странник верил в Единого!
       Авраам, конечно, начал с выяснения родословной. Странник печально улыбнулся: с родом порвал, имя стер и называется как угодно в ожидании, пока наречен будет Единым. Отец удивился, но беседы не свернул. Они обсудили знамения, ничто не совпало, и это их как будто даже сблизило, каждый тем самым уверился в приватности своих отношений с Единым. Обменялись, понизив голоса, подробностями, коих не положено знать непосвященным, вознесли молитву и троекратно прижались щекой к щеке.
       Странник, забывая жевать, восторгался величием Единого, неохватного разумом и воображением, повелевающего земными и небесными бурями и вращением светил. Все зиккураты, если их даже составить вместе, не вместят Его, Он грандиозен!
       Отец кивал.
       Дальше Странник понес что-то свое:
       - Мы разумны умом осязания-зрения, - бубнил он, -- и лепим из того, что ощущаем. Верно ли ощущаем, насколько это близко к подлинному - об этом не думаем. Наводнения объясняем горными ливнями или таянием снегов, бури ветрами... Но откуда ветры? молнии? Почему воздух то легок, то тяжел? Нет ли сущностей, недоступных нашим чувствам? Птицы не сбиваются с пути в своих дальних перелетах, что ведет их? Крохи-насекомые находят домы свои, уходя на громадные в сравнении с размерами тел расстояния. Они при наступлении бедствий укрываются в норах, а человек пускается в путь и гибнет, застигнутый непогодой. Что дает нам право ставить себя над тварями? Они не ближе ли к Единому? Не обладают органами, улавливающими скрытое от нас?
       Отец слушал, даже когда богоизбранность людей подвергнута была сомнению.
       -- Львы сильнее, могли бы покорить нас. Разум? И что, он служит нам? Мы ему служим! Рабы собственного разума! Лишь бы властвовать! К чему? Львам без разума спокойнее. Или - их разум мудрее нашего! И нас объявить богоизбранными??
       Восторга отец не выражал, но все сходило, пока Странник не завел речь о первичной материи.
       - Этого избегай, - нахмурился Авраам. - Единый властвует и над первичной материей.
       - Конечно! - возбужденно отмахнулся Странник, - но вопрос: из чего состоит Он сам?
       - Он состоит единственно и целокупно из себя, а остальное из него в разных ипостасях, - без добродушия сказал Авраам, уже не кивая, округлив ноздри искривленного носа и остановив на Страннике свои карие, навыкате, глаза. Исаак слишком знал норов отца, чтобы не отметить этот опасный знак.
       - О том и думаю неотступно, - заспешил Странник, - и вот к чему пришел: первичная материя - это суша планеты, ибо и влагу включает, и тепло, и холод, это Его материя, и из того же состоит все видимое и невидимое в пространстве, о чем свидетельствуют и небесные камни...
       - Мне пришлось послужить царю Нимвроду, - сухо сказал Авраам, - он правитель был изрядно могучий, поклонялся огню и от меня требовал разделить его веру. Я заметил, что огонь гасится водой, и он тут же предложил мне вместе с ним веровать в воду. Я возразил, что вода - дар облаков, а облака разгоняются ветром, ветер подвластен Солнцу, оно царствует днем, уступая ночь Луне. Царь слушал, пока я не сказал, что божественно лишь владеющее Словом и подающее внятный глас...
       - И царь бросил тебя в печь, из коей ты вышел невредим! Я слышал и отказывался верить! Удостой объяснения!
       -- Молитва! - сказал отец, вставая. - Вера! Не думаю, что мы единоверцы. Единый - Ваятель Мироздания во всех его ипостасях, предтеча всего, Властелин Времени. Насыщайся, меня зовут дела.
       - Боится знать, - бормотал Странник, глядя вслед ушедшему и кутаясь в лохмотья. - Ну да, вера все упрощает. И в старину, и ныне мудреца оспаривает глупец, убежденный, что все существует в том именно виде, в каком предстает глупому его глазу, а темное полушарие небесного свода с приколоченными к нему светилами соседствует с голубизной и сияющим Шамашем и вращается вокруг Земли. Но умный муж твой!.. Горе! Не с кем обсудить, не от кого ждать подтверждения!
       - Единый у порога истины подаст тебе знак, - утешала Сарра.
       - Нет. - Странник молитвенно таращился на нее и постукивал перстами о зубы. - Не подаст. Не заинтересован. Сам не желает знать. И не продлит дней моих ради этого.
       Отведя его, осоловелого, к ночлегу, Сарра стала выяснять у Авраама, чем Странник оскорбил Единого.
       - Да знаешь ли, - взъярился Авраам, - к чему ведет болтовня о первичности? Разъятое лишь недавно, даже в мыслях соединяемо быть не должно, ибо мысли имеют свойство воплощаться.
       - Бредни! Путник нищ, и некому позаботиться о нем!
       - Путаник он, а не путник. Вот и позаботься, но от болтовни с ним избавь.
       Поутру Странник с изумлением разглядывал ворох одежды, утварь и ласково чесал за ухом осла:
       - Впервые предоставлен мне личный транспорт!
       И убыл на осле, ничего не взяв, благословив все окрест рукой и культяпкой.
       - А мне вот понятны его раздумья, -- произнесла Сарра, глядя вслед ему из-под ладони.
       Странник удалялся и умалялся, таял, исчезал, обращаясь в точку, уходя в небытие, а он, держа руку матери и перебирая ее пальцы... (...Ах, как екнуло сердце при мысли о прикосновении к материнской ладони... Что это за горе такое, потеря матери, что за несчастье, от него лишь в смерти укрыться!..) ...гладя ее пальцы, гадал, куда девается то, что уходит с глаз? Исчезает ли на самом деле и является снова по велению памяти?
       А первичная материя не изветрилась. Некуда было вставить ее, но и таять она не таяла.
       Пять дюжин лет спустя созерцал необычный закат. Над тремя пальмами, росшими перед ним на белесом плато, высокое еще солнце громадным размытым пятном погрузилось в сурьмяный туман и озаряло все светом торжественным и зловещим. Предметы перестали отбрасывать тени, он почуял некий странный толчок, вспомнил первичную материю и увидел тень, ломавшуюся на камнях. Целая жизнь прошла, но ушедшее возникло мигом: и то, что светила расположены в том же порядке, и день тот же, что и тогда, день Инанны, и, стало быть, тень принадлежит Страннику, вызванному памятью из прошлого. Он давно расстался с детскими представлениями, но не удивился, встал, протянул Страннику чашу, тот принял ее, испил и опустился на землю.
       - Ты не знаешь меня, - улыбнулся Исаак.
       - Ошибаешься, почтенный. Ты отроком в этих краях спас мне жизнь. Я назвал тебя отмеченный звездами, а почему - не помню. И не понимаю, как узнал. Жива ли матушка твоя?
       Глаза Странника выцвели, волосы поголубели, прибавилось морщин, худоба сделалась отощалостью, кожа стала блестящей и сухой, на ней и пыль не держалась, оттого казалось, что сияют не одни лишь глаза, что от него от всего исходит сияние. Странник стал старцем. А зубы остались лишь передние, он все показал их в улыбке. Исаак улыбнулся в ответ, но неубедительно, невесело как-то, и старец бодро сказал, что теряет не только зубы, но и зрение, и слух, и память, все былые качества, кроме, разве, колкости.
       -- Отец в другом оазисе. A мать не живет уже давно.
       - Княгиня редкого была ума. А величия!.. - Старец зашептал молитву. - Утешая, поведала мне опасения отца твоего по поводу пресуществлении мысли. Но разве потому Солнце заходит, что ласточки взлетают? Впрочем, долго прожив и ничего не поняв, делаешься осторожным и не отвергаешь вероятностей.
       - Раздели хлеб и мысли, - попросил Исаак.
       - Спрашивай, - кротко ответил Старец.
       Он начал с науки землемерия. Сослался на занятия, изложил методы, сказал, что соединены знания Халдеи и мудрецов страны Гошен в Мизраиме, где отец служил у Сына Неба. И пожаловался на то, что положения этой науки вызывают смятение, чреватое помешательством. Что ж тебе докучает, сощурился Старец. Он ответил: прямолинейность и прямоугольность даже к Земле вряд ли приложимы, но выламывают разум, если прикладываешь их к небу, вопросом - что дальше? Вот небесный свод со звездами. А дальше? Иная сфера? А дальше? А за вторым, за третьим дальше, там что? Эта прямолинейность до безумия может довести!
       Старец не усомнился в наличии кругов и сфер, но ударился в суждение о бесконечности сущего ввиду криволинейности его, из чего Исаак только то понял, что, пустившись в путь с Земли и обойдя Мироздание, он на Землю же и вернется, только с другой стороны. Туманное это объяснение не показалось ему абсурдным и даже как-то успокоило.
       Ужинали вдвоем. Исаак не отрывал взгляда от культи, и Старец заметил это. Жуя деснами, сказал мимоходом: просишь у людей - дают пинка, берешь не спросясь - отсекают руку. Справедливо, но больно.
       Выяснилось, что осел так и остался единственным владением Старца, а всего владения было с утра до полудня, когда шустрые ребята с мечами согнали его, еще и тумаков надавали. Имущество опасно, отберут с жизнью и оставшимися зубами.
       - Зубы - ладно, - сказал Исаак, - передними жевать - только губы искусаешь, жизни они все равно не обеспечивают...
       - А кости грызть? - усмехнулся Старец. - Да, передние, все можно выбить одним махом. Рожден я с зубами, и предсказано было, что проживу, пока не утрачу последний, но дорожу ими не поэтому. Жевать нельзя, но расплачиваться можно - улыбаться и кусаться.
       - На исходе жизни, полной высоких мыслей, ты говоришь о себе в таком приниженном тоне... Я помню вопрос о первичной материи...
       Старец покачал головой.
       - Твой вопрос о прямолинейности так умен, что не по разуму и мне. Мои вопросы проще. Но не в том ли дело, что отгадывать Большую Загадку мы отгадываем, а разгадки не желаем... Чем займемся, разгадав... чем оправдаем копошение... И что я тогда назвал?
       - Сушу планеты.
       -- Сушу, вот как...
       -- Теперь усомнился?
       - Как тебе сказать... Перестало казаться важным. Хлопочем о бессмертии Мироздания... Зачем? Что нам до него, когда свое собственное тепло развеется? Вот где загадка! Как ты думаешь?
       Загадка - связанная с чем, спросил Исаак, загадка смерти?
       И жизни, быстро ответил Старец. Они отличаются, но так ли противоположны, как думаем? Наш приход в мир не является ли неистребимым актом? Не связан ли с Мирозданием?
       Почему-то испуганный этой мыслью, он вернул Старца к первичной материи.
       - Ну, с тех пор побродил я по свету. - Старец цедил слова без большой охоты. - Вглядывался в небо, наблюдал воды... Спасибо мореходам, взошел на извергавшую огонь гору. Знаешь ли, что Земля раскалена внутри, как Шамаш? Да, порядочное по нашим временам образование дал тебе отец... Синяя масса ползла, корка хрустела, лопалась, внутри был огонь, он застывал в камень, в жижу, выделял вонючий воздух... Все известные субстанции. Похоже, лишь огонь рождает сушу, воду, звезды... Ничто не может преобразоваться без огня, все от него.
       -- Нимврод склонял отца к огнепоклонству и бросил в печь...
       -- Из коей его вывела молитва... Как же, помню. Так сказать, сила веры одолела всесилие пламени. Слово печь не означало ли тогда чего-то еще? Из Ура вывело его... Но, конечно, вера лучше неверия...
       - Без воды нет жизни, но наипаче без воздуха, - усомнился Исаак. - Жизнь дышит, тем отлична от смерти. Смерть одна бездыханна. Огонь - это смерть. Если все из огня, значит, и жизнь из огня? Жизнь из смерти?
       - Почему нет? Лучшие цветы не на мертвечине ли растут? Как подумаешь, из какой дряни возникает жизнь, так ли это странно? Всеочищающая стихия более других достойна порождать жизнь. Но! - Старец знакомым жестом тронул зубы. - Вдруг есть материя, по отношению к коей производен огонь? Первичный свет? тьма? или звук? Слово? Где-то в недосягаемых глубинах... Что мы знаем о глубинах? Ни-че-го. И не узнаем, о-о, проклятье, ослепла мысль! Загадка сущего не над головой у нас, а под ногами. Не тебе ли разгадать? Ты молод, молодым все по плечу.
       - Ну, где там я молод! Да и заботы мои о пахоте, да о скоте, да как бы избежать зависти соседей... - Он спешил обратить все в шутку. - A Единое? Ты не обращаешься к Нему?
       - Единое! - Старец усмехнулся. - Этому не нужен Бог. - Он ткнул культяпкой во тьму. - Само возгорается, само гаснет...
       - Но кто-то высек искру. Кто-то крутит. Не само же по себе!
       - Искра от удара, крутит Полярный Момент... Можно и так назвать Предвечное, правда? Ему безразлично.
       - Да простит Оно тебя! -- затрепетал Исаак. - A люди? жизнь?
       -- А что - люди?
       - Жизнь на земле?
       - Наблюдал ты лужу? - Лужу?! Исаак изумился. - Э-э, забыл, не в твоих это краях. Если б лужи здесь не пересыхали так быстро, ты увидел бы, как появляется жизнь. Не знаю откуда. Из лунного света, из небесного дуновения, из дорожной пыли, из блошиной мочи. Бог не при чем.
       - Да простится тебе! - выдохнул Исаак, и Старец улыбнулся, не разжимая губ. - Но люди?!
       -- Люди - умнеют, подлеют. Ссорятся, суетятся, транспорт ладят, скачут... Звездные блохи. Смерти боятся, а думать о ней не смеют и делят пыль...
       - Ты полагаешь, дела их недолговечны?
       - Это не вопрос. - Старец махнул культей. - С чего началось - вопрос. Первичная материя... A люди...
       - A знаешь... - Он запнулся и понял, что не желает уточнять, предпочитает оставить все, как покоится с узнавания, но Странник глядел выжидающе, и он начертал знаки ? и ?. - Знаешь таких?
       -- Никто не знает и сами они не знают. Не такие выдают себя за таких, а такие... Будущее хоть воображаем, а прошлое никак. Может, ты из этих... - Он взял камешек и начертал ? и еще какой-то значок. - Нет, нам не дано... И что я тут наболтал - забудь, это знание запретное. Но славно было бы проиграть с кем-то мои идеи, просто так...
       - Проиграй со мной.
       -- Да? Хм! Думаешь ли о времени? Как представляешь его?
       - Представляю вечнотекущим потоком, смывающим сущее. Вода точит камень, меняет лицо Земли, а время точит Мироздание и меняет его облик, - бодро сказал Исаак. - Похоже?
       - Ничуть! - Старца даже передернуло. - В первичной тьме нет времени. Время возникло в точке творения и пошло не единым потоком, а множеством. Где пересекаются потоки, там начинается творение. Пресуществление завершает время одного и начинает время другого.
       Старец последователен, подумал Исаак, это продолжение его мысли о том, что приход в мир неотменим.
       - Пресуществлением я утешал сына, - сказал он, - но сам не понимаю.
       -- И не дано! - загорелся Старец. - И не нужно! Радость от такого понимания уйдет, как вода в песок! Хочешь ли представить космы материи и жуткие их пересечения? Перед этим зрелище и звуки грозы покажутся блеском росинки перед сиянием солнца или мяуканьем кошки перед раскатом грома. Желаешь ли представлять это?
       - Нет, - кротко сказал Исаак. - Мне бы как-то представить множественность времени... хоть как угодно просто!
       - Ну, как это - просто! - вскинулся Старец. - Оно не просто! Или совсем уж... Скажем, разбей светильник - и завершится его время, начнутся времена каждого обломка в отдельности.
       - Обломки не выполняют функций, что им время? зачем? это вечность! - возразил Исаак.
       - Видишь, я прав! - Старец схватил ладонь Исаака и прижал к груди. - Вопрос о прямолинейности! И это! Ты рожден мыслить!
       - Надеюсь, я не поколебал тебя? Утверждаешь ли и теперь то же? - спросил Исаак, страшась своего довода.
       - Увы! - Старец отпустил его руку. - Как знать назначение чего-то? Тщательно сделанное может остаться невостребованным, а безвестный обломок превратится в предмет поклонения. Мы и собственного предназначения не знаем. Это, впрочем, к природе времени отношения не имеет... Просто знай: вне материи нет времени. Застынут небеса - и время остановится. Э, не нужно тебе это! -- прервал он себя. Помолчав, добавил: - В загадке времени таятся ответы на многие вопросы. Или смех по поводу их.
       - Что ж, смех - не худший ответ.
       -- Не худший, - кивнул Старец. -- Издевательское хихиканье и тупое кудахтанье хуже.
       - A люди? - Исаак подумал о своей недавней импровизации для Яакова. - Пресуществляются они? Уходят в иное время, в иной поток?
       - Как тревожишься ты о людях! - улыбнулся Странник. - Что ж, если веришь в такое, прекрасно.
       Когда отходили ко сну, он сказал, смущаясь:
       - На всякий случай... Не слышал ли ты когда от кого-то таких слов -- Красное Смещение?
       -- Нет, -- покачал головой Исаак.
       -- Виделось мне... вроде, сон. Бродил по просторному городу, часть на холмах, часть на равнине, солнечно, даже на пустырях чисто, транспортные средства вроде кораблей, но посуху, в дивных одеяниях прохожие, улицы в соразмерных домах, и встречный произнес это - словно бросил! Может, имя мне нарек? Вот, ломаю голову. Твоему бы отцу такое, ему в видениях ясно любое слово...
       Исаак встал затемно и долго молился. Что-то томило. Тяжко было отпускать Старца. Садясь на серую ослицу с белым брюхом, Старец пытался поцеловать ему руку, он отдернул ее, и Старец, как ребенок, прижался, ребра его обласкали сухим теплом, он просиял улыбкой и выразил беспечную надежду, что на сей раз молитва поможет ему усидеть на животном до заката.
       - Да размотает Предвечный пред тобою свиток времени с ответами на твои и мои вопросы, - ответил он, почти не слыша себя, подавленный грустью, изо всех сил стараясь не выдать ее.
       День прошел под знаком разлуки, ничто не веселило, а небо гнело первичной тьмой. Пересекаются ли там потоки времени? Какие-то места в небосводе стали казаться глубже, там чудились проходы в иные миры. С иными небесами? С иными Землями, о которых твердит Зораим? Столько мы ввели в обиход... Выдумал слово да и назвал несуществующее... Бывает, оттенки цветов надо наречь, и то медлишь, понимая: коли не наречены, то можно еще обойтись. Упорство размышлений не дается даром. Странник, покинутый Предвечным, -- такой зловещий пример пристальной мысли!..
       Отходя ко сну, думал: все же об услышанном не забыть...
      
      

    ?

       После нескольких голодных лет, когда люди неподалеку, по слухам, пухли и мерли, был урожай сам-сто. Триба сладостно объедалась ячменем. Исаак пресек возражения Ревекки и велел раздавать всем бедствующим в округе по двенадцать мер на семью. Мера вмещает двенадцать чаш, этого зерна семье хватало и на посевной фонд, и на то, чтобы помочь ей продержаться до нового урожая. Гнев Ревекки был неописуем и смягчился лишь обилием явившихся к ней с поклоном женщин: Исаак распустил слух, что раздачей зерна селяне обязаны госпоже. Но умягчение ее не означало одобрения. Ревекка от добрых дел ждала бед и сулила их в изобилии, ибо такие дачи, твердила она, больше порождают зависти, чем благодарности.
       Все оставалось тихо, доброе дело забывалось, уже стало казаться, что на сей раз оно не будет наказано, как вдруг, в день убытия Старца, случилось...
       Воин прибыл заполночь. Ушли с небосвода ранние звезды. Исаак поделился с Ревеккой переживаниями дня, и они отоспали первый сон, когда раздался злобный лай собак. Зычный голос звал князя к сторожевому огню.
       Исаак вышел. Конический бритый череп, бычья шея то ли в поклоне, то ли в позе испытующего взгляда, уши из плеч, а не от головы, клешнеобразные руки, ноги-столбы ступнями вовнутрь, грузное тулово, толстый голос... Панцирь, поножи... Не меняя позы двусмысленного поклона, вынул и протянул меч, ритуально держа рукой за острие. Исаак ответил на приветствие, отвел, как положено, меч, предложил сесть. Эли приглашал воина откушать, тот именовал Исаака полным титулом, гремел, что спешит, до утра надо оповестить множество видных людей.
       - Князь, держава стала оравой разбойников, - гаркнул он.
       От угощения отказался, и всем телом показывал, что каждый миг его ценен. Исаак отослал слуг. Тарам встал за его плечом, Эли ссутулился у костра. Воин говорил громко, разминал мышцы, дрожал то правой коленкой, то левой. Исаак вежливо не замечал этой неотесанности или, может, презрения и слушал зловещую весть об одном из соседних царств, эфемерных, как маки. На сей раз цветение оказалось короче даже того, что предрекали самые мрачные скептики. После несчастливого похода властитель понял, что оросить свою землю дешевле, чем воевать чужую, и объявил стройку - канал. Подданных обобрали, суля барыши, над казной рассорились, казначей бежал с львиной долей добра, царь с остатком. Чиновники, ужаснувшись ответственности, рассеялись. Теперь все спасаются и все что-то замышляют. Князь да выставит стражу, зло расползлось и вовлекает в беззаконие то, что пока живет в законе. И пусть поспешит, эти могут нагрянуть в любое время. Он, гонец тревоги, опережает их не более, чем на стражу.
       - Чем объяснить твое усердие, сотник? - Голос Эли дрожал от старости и гнева. - Оповещаешь в одиночку, - продолжал он, словно не слыша собак, неистово кричавших собачьим языком о немалом, видимо, отряде вблизи, - рискуешь собой, что они тебе?
       - Я начальник колонны, - гаркнул вояка. - Я велел своим людям не служить кому попало, отправил по домам ждать знака, не то сгинут без пользы. Искать новых воинов - тяжкий труд, их надо отобрать и выучить. Худо, когда державы распадаются. Их много, они бедны, в них нет порядка. Честным людям перестают верить. Войны убыточны. Наемникам не платят. Не понять, кто за кого, на чьей стороне элохимы, чья удача вернее. При сильных властителях нас оплачивают и в нашем деле меньше риска. Воины кормятся в мире закона, грабители в мире беззакония. Людей надо кормить. Вот заинтересованности моей причина.
       Когда честным людям не верят - да, это худые времена. Но верить проходимцам-меченосцам... Сигнал - свист? И по сигналу сотня убийц накинется во мраке на трибу?
       Что ж, сказал Исаак, жизнь в законе стоит денег, и, если речь идет о разумной сумме... Кажется он недослышал... Сколько??
       Торг был коротким. Начальник колонны упирал на богатства, ведущие к обильным раздачам зерна всякой швали, а ему отвечено было, что шваль, эти самые суровые пастухи и землепашцы, готовы защищаться, а падут в битве - что ж, захватчикам добыча дастся не даром. Тем не менее, сын Авраама для поддержания правопорядка выделит... Мзда была названа, осмеяна и тут же с изъявлениями благодарности принята, ибо, назвав ее, тишайший бен Авраам встал, а, заслышав смех, засмеялся и так развернулся уходить, что сделалось ясно: добыча и впрямь дастся не даром.
       С веселым удивлением глядел на него Тарам. От Исаака он не ждал отваги. Достала, значит, друга паскудная эта житуха!
       - Благодарю и тебя. Удача да сопутствует законности. Отряд твой пеший, - невозмутимо уколол Исаак, - мои люди оседлают для трудолюбивого вестника резвого осла.
       - Не трудись, князь, - осклабился вояка. -- Сами элохимы послали мне ослицу, она тут, за шатром. Правда, пришлось ради нее ссадить лоботряса из тех, что зря коптят небо. До чего доходит наглость людская, и этот куда-то спешил! Он, чья жизнь впятеро длиннее жизни воина! Кусаться вздумал, костей мешок. Зубы я ему вышиб, но мозгляк выплюнул их с проклятьем моему отцу... Почтенные, бывайте, да хранят вас элохимы!
       Онемевшими ногами шел за ним Исаак. Обойдя шатер, воин взгромоздился на серую ослицу и ударил ее сандалиями. Ослица тоскливо взревела, и топот ее утих во тьме. Бликом ушедшего дня мелькнуло в свете факела ее светлое брюхо.
      

    ?

    Глава одиннадцатая

    С л о в о

      
       Сухой туман отяжелел, насытился дождем, стал ливнем. Небо источалось теперь водопадом. Он лавировал пушинкой среди капель, это делалось все труднее. Он опасался попадания капли и лишения невесомости. В серой мгле утонула всякая память о былом, все планы. Потом посветлело, дождь полил нежный, обильный, таявший, не касаясь почвы, очищавший небо и мысли.
       Пушинкой коснувшись земли, Он снова обрел тело. Впрочем, все теперь шло естественно, хоть и бессвязно, и всякий раз ждало нечто, не имевшее общего с предыдущим. Все же незнакомое узнавалось, как случается, когда приходишь как бы домой и уверенно ориентируешься, не узнавая ни единого предмета. Вот и здесь Он очутился в толпе людей, ждущих переправы через тусклую реку с топкими, низкими берегами. Помнилась почему-то езда в кузове машины по тряской дороге, но не прыжки и не опускание пушинкой. Он знал, что пересечение этой реки в сумрачных берегах возможно лишь однажды - и в то же время был уверен, что уже пересекал ее.
       Чувство изведанности обострялось тем, что среди людей, толпившихся на переправе, Он видел знакомые лица, все тянулись целовать Его, хоть Он их не знал, они не монтировались ни в один эпизод прошлого, и Он решил, что это знакомства из будущего. И сокрушался: беспечные люди, не думают, что переправиться не всем суждено, не прозревают, как ужасна участь тех, кто не... Но здесь не волновались. Было обычное оживление перед дорогой, а тревога ожидания переправы, осложненной какими-то там проблемами водного баланса, умерялась дружелюбием.
       Переправа, поначалу скрытая излучиной, выскочила в виде высоколобого двухэтажного сооружения. Посудина вся была в стеклах, одна прозрачная палуба на другой, высота каждой в три человеческих роста, к чему бы им быть такими высокими, но судно производило жизнерадостное впечатление и, видимо, на радостях проскочило причал. Все закричали, замахали, судно, не кренясь, словно и массой не обладало, развернулось и причалило с неожиданной для его высоты прытью. Он пропускал всех, но все удивленно сторонились. И почему-то нельзя было сказать им, что Ему еще не время, Он не сделал главного, не передал сообщения адресату, ради которого и был на этом берегу. Стало страшно. Риск переправы... чудовищность предстоящего усилия... Какого, ради чего? Уйдет несчастным вдали... От кого? Ради соединения с кем предстоит невероятное усилие?
       Волна дождя смыла мысли. Все раздались, ждут. Некуда деться. Ждут Его. Как скрученные взрывом двутавровые балки ощутил Он теперь руки и ноги. И понял вдруг, что безжизненный до сих пор язык тоже повинуется, хотя нелегко, верно, будет разжать челюсти и открыть языку доступ к словам...
       Но Он разжал челюсти, соединил язык со словами:
       - А я думал, мне еще не время... Извините, ребята, сделал что мог, а остальное вы сами...
       Они глазели на Него с насмешливым недоумением, словно на оживший соляной столп, они улыбались все шире и расступались, как бы говоря: "Ладно-ладно, не задерживай движение, старина, валяй, да побыстрее, мы и без тебя разберемся". Один выплюнул жвачку и кивнул другому: "Гляди, а этот вроде вообразил, что он Саваоф. Во, дает!"
       Эти разберутся? Без тебя? Он отвел глаза, не было больше сил глядеть на них, вошел, следом три изуродованных паренька, все опустили по монете. Судно отвалило, медленно и косо пошло к тому берегу, и тут Он уже наверняка понял, что к чему...
      
       Отец связан был с людьми не только в округе, но и далеко за пределами ее, с фараонами знался, а помнить перечни даров - их надо слать для поддержания отношений и в предметах отнюдь не повторяться, - одно это требовало бы слоновьей памяти, и запись даров велась регулярно. Как-то отец остановился у него проездом по делам, его еще звали, и он еще ездил, и оказалось, что ведет он не только рабочие записи, но и родословную, и опись деяний предков. Кто-то обязан, покивал он, для идущих за нами.
       Как всегда, долго стоял у пещеры, склонясь, и с ним случился обморок. Потом не узнавал местности, и в явь его вернул нож на поясе. Тронув нож, покачал головой и велел в урочный час уложить его возле Сарры, хоть имел от Этты выводок детей и дом его был далеко.
       Ел он без принуждения, выглядел крепким, вопросительного выражения, свойственного старикам, не было в лице. Но кожа стала морщинистой, рот шире, губы тоньше, выражение жестче, глаза утратили прищур. Когда забывался, взгляд этих раскрытых глаза делал его похожим на ребенка.
       Если с Саррой он был уважителен к ее мнению и осторожен в выражении своего, то на Этту орал и топал ногами. Она комично втягивала голову в плечи и глазами вопрошала пасынка, стоит ли такой гнев вызвавшей его незначительной причины. Не то чтобы она пикнуть не смела, но место знала. Авраам теперь был не тот муж, какого Исаак знавал перед лицом матери.
       Авраам в ответ на его укор усмехнулся:
       - Ты свидетель, что всю любовь я истратил на твою мать...
       Сыновья Этты и вовсе приближались к отцу с манерностью, как выразился Ишмаэл, и те же знаки уважения оказывали ему с братом. Ишмаэл принимал подобострастие, как должное. Ему это претило. Он даже заметил отцу, что все они братья, в этом равны, предпочтение обратится враждой. Авраам буркнул об избытке претендентов на братство, Ишмаэл рассмеялся, явно имея в виду продуктивность отцовских чресл, Авраам на него цыкнул, а Исааку сказал, что ему с его мягкостью не стоит вникать в эти дела. Но дальше - больше, и разразился он речью о предметах, о которых прежде высказывался совсем иначе:
       - Равенство? Чтобы я и какой-нибудь грязный подстрекатель в деле, подобном тому, в разборе коего вы участвовали, весили равно на весах правосудия? Где бы мы были с таким равенством? Разделите трибу, в одной части мы со слугами, в другой рабы, их больше. Это - равенство? Спроси нас - мы, опасаясь алчущих, скажем: не трогать! Спроси рабов - завопят: делить! A как? У меня один бык могучий. Один осел крепкий. Один баран тучный. И я один. И вы у меня... A эти - плоды греха. Уравнять их с вами, богоданными? Ни трудолюбием, ни праведностью не равны люди. Пусть потрудятся. Заслужат - жизнь уравняет.
       Страстность речи подсказала Исааку промолчать. В конце концов, это его великий отец, и он понимает больше, чем в состоянии выразить.
       Но Ишмаэл принял все иначе.
       - Ну, батя! - Он тряс краем одежды и смеялся. - Такую нести заботу! Плодить совершенных и равных! A возложи на себя такое... - показал на Исаака. - ... как беспримерный мой кореш, и что он теперь делать станет, когда двойня? такая! что?? И жены... За брата не скажу, он барашек. А я, бык, я их брал, чтоб имать сладко. Кого родят? На примере братишки, сам подумай, не угадаешь ведь! Единый заповедал плодиться. Занятие такое - нет сил воздержаться. Плодимся! Да не вышло бы, как с саранчой. Не проще ли, батя, признать, что не в избранности суть, а в том, что не хватает на всех? Бык один, козел один... Недосмотрел Единый!
       -- Не тебе при малом усердии в Едином поминать имя Его, - хмуро бросил обессиленный вспышкой Авраам. - Поумнели вы, сыны, вас не одолеть. Но, - погрозил пальцем, - вы с равенством этим поосторожнее будьте. Равенство -- чтобы ответственность делить. Затешется безответственный - пропало дело. А саранча пример не вам, но людям вне Бога. Вам дадено и явлено будет все - в свое время.
       Это завершение Исаак принял как залог, что между ними, вовлеченными в дело благословения, беседа возобновится.
       Он давно уже не терзал отца вопросами о смысле жизни с ее страданиями. Ел вкусно, спал сладко... Но, чтобы расплатиться за это, хватило бы Земли. Единый не стал бы крутить Мироздание ради нее одной. А крутить Землю лишь ради человека? Разве что человек много о себе воображает, и все это крутится не ради него одного. Саранча, она зачем? Как человек, поедающая из-под себя и друг друга неистово жрущая, пройдет, заслоняя солнце, оставит пустоту, заваленную барханами собственных тел - в чем смысл этого самопожирания? Есть некий, хотя бы невнятный нам? Или никакого? Ну, Предвечный, это было бы слишком! Даже по отношению к саранче. А уж по отношению к нам!.. Мы зачем? Все? Каждый?
       Что-то отец знает. Что-то скажет.
       Напрасно он ждал, беседа не возобновилась.
       И тогда он наверное понял, что отец знает ответ, но не знает слов для ответа. Нет таких слов. Не всякий даже в свой урочный час поймет то, что знает, но не может выразить отец. И для каждого узнавшего это будет свое, особое. Вера в Предвечного, в невразумительную возносимость полагает понимание без слов. Отец благословил тебя, предложив Предвечному и сумев вымолить подмену. Можно ли благословить убедительнее? Знал твою недоверчивость, тягу к знанию - но силу сомнения твоего тоже знал. Причины, причины! Всё ты мучил его причинностью. А она ускользает, знание тут бессильно, и объяснение причинности одно - Предвечный!
       Если разобраться, отцу много сложнее было: старший сын и недоверчив, и нелюбопытен, а младший, хоть и недоверчив, но любопытен и, главное, послушен! Тебе и гадать не приходится: старший и нелюбопытен, и недоверчив, и непослушен - младший и доверчив, и послушен, и неистов в вере!
       Почему подлежит благословению один, почему не оба?
       Да потому что, если оба - где особенность? Где подвигающая сила исключительности, одолевающая любые преграды? Что за ценность, если она у всех?
       Нет, это дается лишь одному. А последствия... Ну, тут как с причинностью - последствия только Предвечный знает. Конечно же, вражда!
       Зачем? Зачем??
       Муравьи, саранча, люди... Если не предложить смысла этого коловращения - пусть не земного, пусть хоть небесного, - как удержать детей от возврата к кроваворотым богам?
       Или в этом и смысл - чтобы потомки бились богами?
       Отец не ответил. Разгадывать загадку придется самому...
      
      

    ?

      
       Бытие Авраама в Хеброне не было ясным закатом патриарха. Обиды копились. Злободневное не знало снисхождения к возрасту, и ничей авторитет не был непререкаем. Если на вершину власти возносило считавшего себя некогда обиженным, это влияло на жизнь, как изменение климата. Новый мелех выделял объект высочайшей злобы, в его тени прятались малые, стараясь остаться незаметными.
       Авраам стал объектом, как раз когда оправлялся от легкого удара. В Хеброне набрал силу вкрадчивый ханжа с масляным и лживым взглядом, из рода, который некогда овладел спорным колодцем. Ханжа требовал признать ошибочность судейства того давнишнего дела, притом публично, иначе он вытеснит Авраама из Хеброна и перекроет доступ к пещере. Авраам отшучивался: воды ныне так обильны, а воды с тех пор утекло столько, что смыло и суды и пересуды. В ответ мелех выставил у пещеры стражу.
       Авраам рассвирепел, вызвал Эли и, не заботясь о скрытности, стал собирать ополчение. Еще он воспользовался очередным делом, которое был призван судить, и при стечении народа произнес громовую речь о справедливости вообще и о давлении на судей в частности.
       Его решимость поколебала союзников мелеха, а речь изменила настроение беднейшего населения, для которого суд был последней оградой от произвола. Оживилась легенда о Наве, где преимущество над Авраамом четырех царей было несравнимо больше мелехова. Союз мелеха стал расползаться. Возникла пауза. Мелех ждал посольства, а видел военные приготовления, они шли полным ходом. Он послал гонца, Авраам не принял его, лишь дал понять, что публичных извинений не потребует.
       В тот же день стража у пещеры была снята.
       На протяжении этой кутерьмы, длившейся не месяц и не два, Авраам оправился от болезни, помолодел и препоясывался мечом, что было жестом символическим, но, учитывая его репутацию и влияние на молодых воинов, устрашало. Зато, едва напряжение спало, он сник, делами занимался вяло, и гримаса недовольства все чаще искажала его черты. Наскоро завершив дела, он покинул Кирьят-Арбу и прибыл на побывку к Исааку.
       В приезд, названный Исааком введение в письменность, он с горечью отметил, как нетверда рука отца, выписывая знаки в новой системе. Отец приспособил широкую оструганную доску, она облегчала его занятия. Во время работы доска завалена была глиной разных цветов, переломанными табличками, свитками папируса, медными пластинками, скребками и иглами из бронзы и железа, вправленными в держалки из дерева. Отец был в поиске. Исааку в новое для него дело вникать не хотелось, но и не спросить было нельзя. Отец ответил, что меняет способ письма - не палочкой на глине, а железом на меди. Это быстрее, можно передать потомкам и ход событий, и оценку их.
       И тут же сложил на него заботу о Слове.
       -- Копировать с радостью в сердце! Без малейших отклонений от горизонтальной и вертикальной рядности! Не тянет к работе - отложи! -- сказал с какой-то даже свирепостью. -- Это запомни наравне с заветами!
       Основа упрощенного письма была финикийская, знаки были узнаваемы, но уже не клиновидны. И не так были красивы. Отец отмахнулся: кого заботит красота! Когда-то людям вообще не нужно было даже говорить, каждый помнил все, что знали другие. Но тогда люди были проще, и знания давались им без слов, как даются камням, растениям, насекомым и животным. А теперь... Теперь писать надо, а рука дрожит, вот и упрощаю. Письмо должно быть доступно старым людям, им есть что сказать.
       Свитки в этой письменности исполнены были с какими-то значками на буквах, отец назвал их огласовкой. Исаак попытался прочесть буквы, получилась чепуха: Ревущий бык зовет в супруги жабу... Отец засмеялся: Чтящий Единого просит милосердия супруге... И молитва, конечно, по поводу болезни матери.
       - Я и слов таких не знаю. Чтящий - читающий?
       - Чтящий - поклоняющийся и уважающий, - отвечал отец.
       - А милосердие?
       - Мы просим Единого о милости. Милостью владыка одаряет слуг. A как быть слугам между собой? Чем люди обладают и могут одарить друг друга, чтобы божественное возникло и проявилось между людьми, как думаешь?
       - Не знаю, отец...
       - Я ввожу милосердие.
       Вот то слово, что требовалось мне, когда, делая вид, что обращаюсь к врагам поверженным, молил волчат о чести и пощаде. Ибо наутро обнаружил, что пленные перерезаны. Всю ночь бдел, в страхе за них ползал с Эли от шатра к шатру, к утру возликовал, что преуспел, уснул - и!.. О, ты бесподобен, отец! Будь ты попроще, не было бы сомнений в Предвечном, в твоих с Ним беседах и Его участии в спасении семьи. Но при тех же благих намерениях не все удачливы, и напрашивается вывод, что дело не в Едином, а в тебе...
       - Так огласовка нужна лишь в светских текстах... - сказал он, избегая комментировать поразительное милосердие. - Экономно, в жизни не смекнул бы.
       - Еще как смекнул бы! Записать можно все. Не в этом дело. Помнишь свои вопросы? - Исаак изобразил недоумение. Пора вопросов ушла, настало время одного вопроса... -- Ты ищешь ответов, но познание нескончаемо! Познавай, не колебля веры. Она выше знания. Я помню вопрос: Из чего состоит Единый? - Исаак смолчал: то был вопрос Странника. - Не думаю, что нам хватает слов даже для того, чтобы иные вопросы ставить. Этот - из таких. Попытаюсь все же... Единый не может состоять из того, из чего строил Мироздание. Он не огонь и не вода, не суша и не воздух. Он нечто стороннее этому, парящее в бездне так далеко, что не вообразит никакой мудрец, и так близко, что можно чуять касание. Он держит мир на мизинце Своем - и Он же в мизинце нашем. На краю времен, озирая пространство всевидящим оком, сей Дух парит и правит миром. Когда слово молитвы рвется из меня, я вижу, как дыхание мое вздымается к Нему, смешивается с Ним и, быть может, что-то привносит, ибо, создав мир, Он не пребывает в безделье, Ему хватает забот с Вечно Кипящим Творением, даже с мыслями нашими, не то не знаю, что было бы...
       Что-то близкое слышу в этих словах, отец. Но всякий раз, укрепляя во мне веру, ты усугубляешь сомнения. Как бы не касаться этого? Иные вещи лучше не трогать. Их мало, но они есть. Одна из причин, по какой запомнился Странник - в конце концов, мало ли людей бродит вокруг! - та, что он задал вопрос вопросов, зажегший тысячи почему. Гнева твоего по поводу этих сомнений я опасался так, что не задал вопроса, да ответы и впрямь порождают новые вопросы. Замечание, что Единый не сотворил Мироздание из материала, из какого состоит Сам, вызывает поток новых вопросов:
       Почему бы Ему не быть из того же материала? Любая стихия божественна. Не молимся мы, как ты отметил, Океану, ибо и он лишь частица. Почему Предвечному не быть самим Мирозданием? Оно неисповедимо и непостижимо...
       Если нет, что это за Пар, из чего состоит?
       Неужто Кто-то создал и Его? Кто? И что было до?..
       Что до первостепенности веры... Возможно, вера работает лучше законов. Но не взалкают ли потомки доказательств бытия Бога? Если таковые будут явлены, те, кто переживет их явление, станут уже не верить, а бояться, как мы теперь. Если доказательства не будут явлены, потомки вернутся к законам без уважения к ним и с убеждением, что их позволено обойти. Боюсь и думать об этом, отец, но, кажется, от мыслей наших и молитв в конце концов не остается ничего. Остаются дети.
       Впрочем, доводы твои сильны. Допускаю, что у меня не хватает ума оценить их. И так еще далеко до порога...
       - Ты жил, чтобы о тебе слагали легенды...
       - Не из тщеславия! - скривился отец. - Легенды сохраняют жизнь. Но с твоей смешливостью ты и в легенды войдешь как-то смешно...
       - Ага, как барашек. Заблею на смертном одре, раз не блеял при заклании.
       - Опять смеешься...
       - A ты опять поучаешь. Как называются эти значки? - уходя от рискованной темы, спросил он.
       - Обожди со значками! Я желаю, чтобы ты высказался.
       -- Не способен я к письму, ленив!
       -- Но способен уживаться с хищниками, находить воду, выручать изгнанников... Это все должно быть описано!
       -- Стоящее запоминается само, а записывается потомками.
       -- Хорошо. - Он вдруг понял, что, кажется, представилась возможность узнать то, от объяснения чего отец неизменно уклонялся. - Дай мне пример описания.
       -- Пожалуйста, бери любое деяние.
       - Я хочу твое описание дела при Наве
       -- А с чего ты взял, что оно записано?
       -- Как?? Ты не записал дела при Наве??
       -- Что знаешь ты, знаю и я, - усмехнулся Авраам. - Я писал о своем отце. Стоящее записывается потомками...
       -- Но писание не по моей части!..
       -- Да разве ты пробовал? Люди узнают свои способности, лишь когда оказываются в положении, из которого нет выхода.
       -- ... Да этого и читать никто не станет!..
       - Так вот, ты в таком положении, - закончил отец. - Гляди, это хамес, это пэтэх, цихал, зира, хорак...
       - Обожди, я не запоминаю.
       - Неважно, назовешь потом как захочешь...
       - Куда спешить, отец? Разве жизнь не коротка?
       -- Бесконечна! Но туда надо успеть. Не раньше, но и не позже.
       - Куда?
       - Узнаешь. В свое время...

    ...............................................................................................................

       В темный дождливый день он читал текст, к которому и этой ночью возвращался и знал наизусть. Знал - но, как отметил Старец, любое слово может означать не то, что в будничной речи. Путаница со временем... Творение за шесть дней...
       Он ощупывал письмена. Как скупо! Казалось, строки вот-вот сложатся в изображения. Ряды, столбцы... Если читать налево-вниз или налево-вверх, получаются слова, но связать их... Иногда похоже на имена, но небывалые, и нет Эсава, Яакова... Хоть бы одно!..
       Он вспомнил моления за Старца. Как-то ночью, ощупывая таблички, замер: Красное смещение -- прочли пальцы. Слова, о которых Старец вопрошал с неловкостью - не слышал ли и он. Они были в Глине! Зажег светильник. Расположено это было не в обычном порядке, не справа налево, а наоборот, никто и не подумал бы читать так. Снизу вверх по косой линии с постоянным перерывом в два знака он увидел сочетание так, как произнес Старец. И понял, почему отец велел точно копировать таблицы.
       Предостережения? Пророчества? Какие события и имена из будущего содержится в таинственной глине? Может, имеется и то, что ищет он? Где?
       А Творение? Быть может, Его дни отмерены не Шамашем, а светилом, неизвестным нам. Но мысль о парении Духа, возможно, самого Предвечного, согревала и, вразрез неумелому изложению отца, манила воплощением в неком малом подобии, которого он не представлял, но знал, что это вернется, напомнит о себе - в свое время.
       И он знал: это - великая мысль.

    ..............................................................................................................

       Введение в письменность, последний визит отца... Больше он не ездил. Ишмаэл подбирал Исаака, и они отправлялись к отцу, где их ждала почтительная встреча братьев, вскоре оставлявших их наедине с отцом. О хозяйстве не говорили. Домовладение Исаака слишком стало велико и сложно для того, чтобы отец мог дать дельный совет, а кочевой быт Ишмаэла воспринимался отцом как увлекательное странствие по неведомым странам. Внимание его быстро утомлялось, он предпочитал говорить, а не слушать, и это были те же повторяемые истории, которые братья заучили и заранее кивали в одних и тех же местах.
       Острых тем отец избегал. То, что можно было толковать как намек на благословение, произнес при всех, и звучало это так: ношу дают тому, кто ее понесет, а не тому, кто ее жаждет.
       Зато к равенству обращался постоянно и многословно.
       Люди путаются в словах, язвил он. Равенство - это где делят ответственность. Уравнение несправедливо! Звери бьются за пищу, за самку. Сильный побеждает, но не добивает, слабый уходит и не мстит. Сподобились бы люди того же!
       Как-то, возвращаясь домой они с Ишмаэлом пытались, но так не припомнили случая, когда сильный не избавился бы от слабого, а слабый при первой возможности не отомстил сильному. Пришедший с Полуночи Лунг Белобрысый, обзавелся черной красоткой-женой, но, едва дети подросли, отослал ее с выводком. Его любовь принадлежала дочери от первого брака, и он опасался ее баловства с сыновьями. Она, между тем, баловала с Ишмаэлом. Одним из сыновей он был впоследствии убит.
       Они давно уж не боялись касаться неравной любви к детям.
       Ты не терзайся, скалился Ишмаэл, за предпочтение отца я не в обиде.
       Откроешь ли брату, что обменяться с ним местами - самое жгучее твое желание... Он не сказал этого. Кто-то должен. Ишмаэл не станет. Значит...
       Он ответил, что терзается в заботе о потомках.
       Ишмаэл с ухмылкой посоветовал примирить сынков.
       Зачем бы мирить, если бы не ноша... Да какая! Мирил бы тогда детей Ишмаэл, а не кейфовал со своими женами.
       И как мирить?
       - Если за сохраненную родословную они возненавидят друг друга, не лучше ли забвение?
       - A древо? - съязвил Ишмаэл и воспламенился. - Врюхался же я в эту дочку Лунга! - Исаак промолчал, но Ишмаэл продолжал свободно: - Забрало! A нынче даже имени не вспомню.
       - Юлдина? Юфрина?
       - Юфрида! Ну, ты даешь! Ты ж был малец!
       - Зеленые глаза, волосы цвета пересохшей травы...
       - Да, волосы... Как ты помнишь?
       - Светлые брови, круглое лицо, вздернутый носик...
       - Ну, кореш, теперь я вряд ли увлекся бы. Необычна была для наших мест. Помнишь, до чего доходило? Ну да! До резни! Она ж была целка. A Лунг, ух, был крут! Слова не скажет, за меч! Не откупись отец, была бы у меня дюжины белобрысых сорванцов. В этом деле она была горяча!
       - Кожа у нее была!.. Может, зря не обзавелся ты дюжиной белобрысых. Отец уже не возражал, ты сам передумал.
       - Так папаша же! Ее и поиметь толком нельзя было. Вечно он торчал между ею и мной.
       - Для древа дальнее скрещивание много обещало... - Исаак с сокрушенным видом покачал головой.
       -- Опять то же, -- взвился Ишмаэл, -- будто мы овцы! ("Разве ж лучше?" -- подначил Исаак). Думаешь, мать твоя с фараонова ложа ушла нетронутой?
       - Полагаешь, нет? я фараончик? претендент на трон?
       Он приблизил верблюда, тесня брата.
       -- Да что с тобой сегодня такое? -- завопил Ишмаэл. Злясь на свою злость, он не желал продолжать и не мог прекратить. -- Так далеко, я думаю, не зашло, слишком много в тебе нашего.
       -- Тогда мы по-прежнему братья.
       Ишмаэл пнул его, не достал, прижал верблюдом и давним жестом, за волоса, рывком притиснул его голову к своей...
       Ах, братишка... Где-то он теперь...
       Вопрос равенства... Вопрос первородства...
       Первородство за супчик! Мальчишка!
       Но второй мальчишка потребовал не лука со стрелами, не копья - - - первородства!
       Он уставился в темное небо. Куда проще стать жертвой, чем ее приносить. Разно любить детей... Эсав напоминает мать, и он не может переступить это. Брюнет Яаков пошел в Ревекку, и ради него она готова расцарапать все лица на свете.
       Но первородство действует, если им дорожат...
       Как-то, прибыв один, он добыл у отца некое подобие ответа. Сколько-то раз Авраам отмолчался, и уже не вопрос сработал, а пущенное пренебрежительно: Э-э, что там это благословение, пустое слово...
       - Слово, да не пустое. От него уверенность. Благодарность за доверие. А доверие - о-о-о!!!.. У меня шесть дюжин сынов, но ты один таков... Отец умер молодым, семидесяти лет, нести выпало мне. По праву, но рано. Многого я не узнал. Со времен предка Ноаха люди опять изолгались. Мы полагаем себя равным отцам, а зря! Они были чище. Чтобы удержаться на их уровне, такие усилия нужны!.. Стою ли я отца - и того не дано понять.
       - Ты, свершивший столько? Перечивший Ему лицом к лицу?
       - Я. Свершить дано, даже перечить. А понять... Но знаю: Предвечного не любому доверишь.
       Не любому, значит...
       Странное нахлынуло веселье: даже не будь Яаков достоин, ты, поступив формально, прикончил бы отношения с Ревеккой. Ну, пусть даже с самого начала не было у нее к тебе того, что было у Шамхат. Не было же и у тебя, возникло с годами. И какое!.. Что за страшная черта в мужчинах - привязываться к матери своих детей! И что за страшная черта в женщинах - ревность к любому занятию мужа. Быть бы им рассудительнее! Тараму уделял время так скупо, а осложнений не избежал. Мужу у ног ее быть постоянно! Ее суждения слушать молча! Его мнение не важно, он нужен в качестве во всем согласной пары ушей!
       Такое времяпрепровождение и тебе необходимо, голос жены успокаивает, и, как правило, соглашаешься с тем, что высказывает умная и практичная Ревекка. Но не во всех же случаях! А ей и малого возражения довольно, чтобы умолкнуть. Молчание длится неделями, оно убивает.
       Что ж, могло быть, как с матерью. Та не просто замолкала, а ложилась и лежала, не подавая признаков жизни. Впрочем, и отец тогда уезжал подальше, чтобы этого не видеть.
       И нет возможности мириться, кроме как ползти на коленях, моля о прощении - за что? не знаешь! - и опускаясь все ниже...
       ... Чтобы обсуждать благословение? Обсуждать - значит, не оставить себе шанса даже на ошибку. Неужто она не понимает, что нельзя сделать это просто так? Да, отец тоже предпочел младшего. Но то был совсем иной случай!
      
      

    ?

      
       ...Потом отец и рассказывать перестал. Говорил, что хочется позвать то отца, то Сарру. Я возле них теперь, повторял с усмешкой. Настоящее забывал, путал людей. Близнецов обходил молчанием, как и вопрос предпочтения и все, что могло к нему привести. С болезненной охотой говорил о Сарре. Вдруг рассказал, что в трудное время в Харране, делясь впечатлениями дня, он обмолвился ей, что в этом захолустье такие изображения элохимов раскупают, каких он в урской мастерской не простил бы ученику третьей недели. И понял, что жена разгневалась. На смешное не отвечала, а взгляд стал пристален и останавливал дыхание.
       -- Останавливал дыхание, -- повторил он, плача и не замечая слез. -- Я спросил: "Жена моя, в чем забота твоя?" Она сказала: "В упрямстве твоем". И не пожелала говорить, затворилась в покое. А я провел ночь, кляня себя, что напомнил ей о прежнем ремесле. Но рисковать посвящением, коего ждал... сам разбил идолов отца... - Умолк, качая головой. Встрепенулся: -- Так и не простила. Ничего не прощала. Таковы женщины, помни.
       Что помнить, он уже знал. И рассказал свое, прощенное. Себе он этого не простил, потому и не забывал.
       Им с Ишмаэлом хотелось пошуметь, не ограничивать себя, не бояться Сарры и ее безупречных предлогов, прекращавших игры. Пастухи сообщили, что на дальнем пастбище родился ягненок о двух головах. Исаак рассказал Ишмаэлу, тот загорелся:
       -- Попроси поглядеть урода, а сам со слугами махни в Козье урочище, мы и побесимся!
       -- А если мать захочет тоже?
       -- Ну, захочет -- поедет. Попробуй, вдруг не захочет.
       Исаак сказал, и мать отпустила его со свитой слуг.
       Они встретились в полдень, и тут уж времени хватило и на стрельбу, и на борьбу, и на болтовню, и на пир, и они беззаботно веселились, угощая слуг, ибо Исаак в заботах о всеобщем благе не мог наслаждаться, если не веселились все. К полудню второго дня доели остатки лакомств и снова стреляли в цель. Вдруг явилась Сарра с отрядом. Ей тоже захотелось повидать урода, пока его не принесли в жертву, и убедиться, что это не плохое знамение. Не найдя сына на дальнем пастбище, она кинулась домой в надежде, что Исаак передумал и они разминулись в пути. Не найдя его и дома, она вздернула на ноги всех и, разрывая на себе одежды, помчалась по пастбищам, ни на что уже не надеясь и рассылая на поиски тамошних пастухов.
       Что было, он излагать не стал, отец и так понял. Лишь одно отметил Исаак - вежливость, с какой Сарра проводила Ишмаэла, и тогда лишь разразилась истерикой, которую он не мог позабыть. Слугам приказано было молчать. Они знали, каково ослушаться хозяйки, и до Ишмаэла не дошло, что творилось по его убытии. И отец не узнал и теперь качал головой, коленопреклоненный перед этим могучим характером.
       - Расскажи, как разбил идолов, - попросил Исаак, желая отвлечь отца.
       - Да ты уже шестьдесят раз это слышал!
       - И хочу услышать в шестьдесят первый.
       Он и впрямь слышал это неоднократно от матери и от отца, и разница была лишь в том, что отец звал деда Терахом, а мать Фаррой. Дед был виртуозен в выделке идолов-терафимов и научил сынов. Конечно, изображениям, которые лепил, он не поклонялся, но уверял, что домашние терафимы остались ему от деда и были вылеплены не людьми. Авраам верил этому, пока не стал лепить идолов лучше отца. Когда домашние идолы в очередной раз не отозвались на просьбу, подкрепленную самым тучным овном, он решил принести жертву сам, примерно выполнил ритуал, поставил блюдо с туком и кровью и стал подглядывать, как идолы поделят жертву. Конечно, идолы не шелохнулись. Авраам взял молоток и поразбивал их, оставив одного, к которому молоток и прислонил. На шум сбежалась семья. Авраам выскользнул из своего убежища и со всеми вместе стал гадать, что произошло. Затем, изобразив напряжение мысли, он предположил, что идолы передрались из-за жертвы, как люди, и... тут он сделал вид, что нашел молоток... этот идол перебил всех! Значит, идолы не лучше людей! С этими словами он обрушил молоток на голову последнего идола и, не дав Тераху опомниться, поклялся, что никогда больше не станет молить этих обормотов и приют в доме даст им лишь в одном месте - в складе товаров!
       - Что в жизни главное? - Исаак при очередном визите понял, что времени осталось мало. - У меня почтительные и крепкие дети, любимая жена, благосостояние и приязнь слуг. Понял уже, что не стать мне ни птицей, ни рыбой, не одерживать военных побед, я к ним и не склонен, и хотел бы знать: что доставляло тебе наибольшее удовольствие?
       Мелькнуло опасение, что отец скажет: Вера в Единого!
       -- Дышать, -- усмехнулся отец. ? Воздух так вкусен...
       И вот он не дышал.
       Вестник прибыл к Исааку, тот с Эли поспешил к Ишмаэлу и застал свертывающим кочевье: брат перебирался на жаркий сезон поближе к морю.
       Быстрые верблюды примчали их к отцу.
       -- Плечом к плечу! ? вымолвил он со слабой улыбкой. ? Так построите мир, порознь развалите. Идите пока. Эли, останься.
       Они вышли и стояли, не думая, кажется, ни о чем. Эли знаком велел войти, а сам остался снаружи.
       -- Повторите древо, - сказал отец.
       Повторили без запинки от Ноаха.
       -- Наставлю обоих, потом каждого отдельно, потом придите все и пребудете, пока отойду. Вы братья. Клянитесь.
       Клянемся! Сказали одновременно и переглянулись.
       Отец задышал, они замерли. Не то, чтобы не думали об этом, но так, вскользь: когда-то... Теперь, без отцова посредничества, будущее оскалило зубы.
       - Не опускайтесь до ссор. Пришельца не пытайте - кто и откуда, судите сами - что и куда. Не приход других племен страшен, не перерождение в браках, а толкование Единого кроваворотым. Без терпимости не будет жизни.
       Он закрыл глаза. Исаак вышел, остался Ишмаэл.
       Дом полон был людьми, но сыновья Эттуры уединились и приняли Исаака почтительно. Видимо, каждый сподобился доли и доброго слова. Они вели себя со скромным достоинством сыновей великого человека и переговаривались о делах, которых Исаак не знал, но чувствовал себя вовлеченным, благодаря приязненному тону и тому, что за беседой хозяева не забывали бросить взгляд на старшего брата.
       Рассказали, как занедужил отец. Встал, выполнил очищение и омовение, выпил настои, стал диктовать среднему, коренастому Мадиану, посетовал на сновидение с мучительными поисками то ли печати, то ли письма, исказился непонятным гневом, ушел в свою каморку, лег и велел слать гонцов.
       Непонятным... Уже давно он тяготился делами, недовольство застыло на лице. Недовольство тем, что события не подвластны его мерам и даже заветам Предвечного. Жизнь уходит, времени все меньше, худых дел не убывает, с этим не в силах справиться не только он, но, кажется, все монархи вместе взятые, если хоть один тянет в сторону. А они все тянут в стороны, назло друг другу, об это зло разбиваются усилия. Что ж непонятного в прорвавшемся отвращении...
       -- Иди! -- Ишмаэл вышел и подтолкнул его.
       - Что передать матери? - с улыбкой спросил отец и умолк. Силы ушли на напутствие Ишмаэлу. Да и что говорить? Все между ними сказано, со вниманием выслушано и повторено. А многое понято без слов...
       Единственный оставался вопрос...
       - Отец! - Авраам глянул потерянно. - Зачем саранча? Такая безжалостная жертва!.. Неужто и мы так же? В чем смысл? Кому-то интересно наблюдать копошение наше?
       Авраам не отозвался. Со склоненной головой он дышал мелко и часто. Левая рука была неподвижно простерта, пальцы правой шевелились у груди. Он захрипел. Исаак потянулся к воде, но отец шевельнул пальцами, и он понял: прокашливается.
       - Небытие есть долгое бытие... - Прислушиваясь, он приник к пожелтевшей бороде отца. Слабое дыхание отдавало горечью. - Нам быть недолговечными... и готовыми к переходу в мир иной...
       - Чем перейдем, отец? Что в нас такого?..
       Лицо Авраама отразило замешательство. Глаза прикрылись, словно от порыва ветра, углы рта разошлись надтреснуто и кратко. Он перекатил голову и глянул на сына:
       - Не знаю... Верь.
       - Я не был усерден. - Он лег у подстилки отца, склонился к его лицу и не удержался, всхлипнул. - Ты говорил, мы и так знаем лишнее...
       -- Ничего... Помогай безверным.
       -- Кому?
       Отец смолчал.
       Бывало - редко! - что он изрекал без связи с происходящим. Запомнилось Со всех сторон! и Все неповторимо. Первое угроза. Второе - что? Теперь вот - Помогай безверным. Кому? Зораиму, кому еще... Дружба подтверждена на смертном одре. Отец помнил его искушения, но предвидел большие. Искушал Зораим? Или привлекал внимание к несообразностям и молил разъяснить их?
       -- Отец! -- Может, с этой грани ему видно такое!.. - Скажешь что-то еще?
       Авраам молчал, подергивая материнские бусы.
       - Отец?
       - А? Дай...
       -- Что??
       -- Дай...
       Исаак протянул руку, Авраам неверным движением нащупал ее, прижал к виску.
       Исаак потряс головой. Кто умирает? Мальчишка, лазавший за птенцами и давивший муравьев на берегах Сладкой Воды, -- и муж, бережно убиравший паука с паутиной, преграждавших выход. Силач, неутомимый в усладах тела, -- и старик, всем усладам предпочитающий вдох. Пренебрегавший опасностью в набеге -- и откупавшийся женой в страхе перед властителями. Избранник - но рискнул избранностью в предстательстве перед Ним за град обреченный. Отвергавший знание -- и стремившийся соединить всех под крышей общих ценностей. Вечный труженик, жаждущий теперь лишь покоя. Это отец его...
       Вот, лежит, и, может, повторяет слова матери: "Пусть умрет и покажет -- как"...
       Авраам вдруг поднял веки, глаза были ясны:
       - Ты, сынок, уйдешь легко, прямо к матери. Зови всех.
       Трясущимися руками Исаак откинул полог. Братья вошли и уселись вокруг.
       Беседуйте, шепнул Авраам.
       Ишмаэл сказал: "Не хочешь ли, чтоб повторили запреты?" Тень недовольства мелькнула в лице Авраама: он сдал дела. Что-то пробурчал, что Эттурины потом толковали как пятьдесят одна дюжина запретов, а Ишмаэл как повторяйте сами во имя выживания.
       Заговорил Эттурин-старший, Зимран, сивобородый и лысый.
       -- Право наследия охраняется Единым, -- рокотал он, -- но нет запрета на передел собственности. Равное право...
       - Равное право, - безучастно сказал Авраам. - Согласились многие истребить немногих...
       Эли поднял ладонь, но Авраам уже смолк.
       ? Люди как дети, плохого не различают, запреты оградят их от дурного, - косясь на него, заметил Эттурин-третий, Медина.
       ? Численность запретов не окажется ли непосильна для памяти, ? робко сказал младший, ? чем и оправдываться станут?
       Медина не согласился, и голоса братье стали повышаться.
       - Иду, люба моя, - произнес Авраам. Все уставились на него, но лицо и взгляд его были неподвижны, словно не он сказал.
       -- Незнание законов, -- рокотал Зимран, ? не освобождает от их выполнения, но множественность неизбежно приведет к тому, что одни станут противоречить другим...
       Исаак отвернулся от спорящих.
       Глазастый серый геккон в коричневых пятнышках замер у подстилки отца, вперясь в муху. Она ползала по земляному полу, дразня жирным белым брюшком. Геккон, видно, собрался прянуть, но муха перелетела по другую сторону подстилки и перебирала лапками, словно причесывалась.
       Исаак перевел взгляд на отца. Смерть всегда внезапна. Мать вечно болела - внезапно. Отец стар - тоже внезапно.
       Ну, стар, ну и что? Предки и дольше жили. Худо без заслона. Холодно при мысли, что нет уже между тобой и смертью никого, готового жертвовать не только здоровьем, как мать, но и жизнью, как отец. Вознесение... Он все подготовил, тем и объясняется утомленный вид поутру, он словно камни в гору таскал... Готов был себя заложить, то и предложил в ответ на твою дерзость. Хорош был бы ты, струсив и приняв жертву... Тебе-то неведом был овен подмены. Отец принял бы смерть, не раскрыв тайны, бестрепетно. И тоже достиг бы цели. Уж после такой жертвы кто не поверит?! Может, к тому и толкал тебя - поменяться местами? Что ж, выдержали испытание оба.
       Вот, лежит... Все продумал, не тревожат ни боль, ни страх... Какой волей обладать надо, какой любовью к детям, чтобы смерть отодвинуть не на часы ? на дни! И дождался, наставил. А ты сумел бы? Лучше не рисковать. Дед Нахор тоже не обычный человек был, но, как смерть пришла, сынов не дождался, благословение бабкой передал.
       Что знает отец, что придает ему такую силу? Лицо ясно, веки полузакрыты, загар придает ему здоровый вид. Он крепкий старик, может, обойдется. Ему ничего не болит, умирает он будто по своей воле. Вдруг передумает, решит пожить еще...
       Что-то мелькнуло перед ним. Молодчик-геккон схватил-таки муху...
       Как это? Перепрыгнул через отца??
       С изумлением увидел он, что подстилка с отцом парит в воздухе на ладонь от земляного пола. Перевел взгляд на лицо, оно сияло, а подстилка тихо пошла вниз и снова легла на пол. Все произошло так быстро, геккон еще доедал пойманную муху...
       -- Он не дышит! - пробормотал кто-то.
       Эли зашептал молитву. Братья повторяли одними губами. Исаак оцепенел. Взгляд отца был живым, лишь застылость ноздрей и век уверяла в том, что слово уже не сорвется с его губ.
       - Дождался, - сказал Зимран, тряся сивой бородой, и Исаак понял его: отец думал о матери и ушел к ней.
       Тут увиденное дошло вполне, и его затрясло. А он думал, что после смерти матери потрясти его ничто уже не может...
      

    ?

       Зораим прибыл спустя четыре луны после кончины Авраама. Он был уныл и раздражен. Мы не окончили спора, зудел он, одно это убеждает, что Предвечного нет.
       - На чем вы остановились?
       Зораим раскачивался, совсем как отец, когда желал высказать то, для чего слов нет, и молчал долго, а, когда заговорил, казалось, будто голос исходит со стороны. Но голос принадлежал Зораиму, хоть губы не шевелились. Жизнь кончится, тосковал голос, мы умрем, и окажется, что все было впустую, все труды, заботы, дела и усилия не впадать во Зло и поддерживать Добро, все напрасно и никчемно, как жизнь мух, коих мы ничем не лучше и в жизни коих нет смысла, одно лишь удовольствие жить...
       Когда завершается жизнь, то и впрямь кажется, что жили зря, согласился Исаак, видел это не в одном уходящем. И сам, верно, отойду с тем же. Но лица разглаживаются и выражают невиданный в жизни покой. Так ли на деле - знать не дано, никто не подтвердил. Может, так. Может, нет. Кто во что верит в самый миг отхода.
       - Верить? Во что?? Вот, ты думаешь о жизни нергальцев и, верно, завидуешь, что не защитишь себя от зноя, не видишь на расстоянии и не кочуешь в Мироздании. Но спохватишься и поймешь, что живем в благодати. Развал наступит совсем вскоре, в наши дни! Знаешь ли, что с планеты стирается жизнь? Сейчас, пока беседуем! Но это из дальних краев сюда доносится легким толчком или необычно светлой ночью, а то и не доносится вовсе. Горят леса, вянут травы, высыхают и вымирают водоемы. Сказывают, было у вас некое трясение почвы - где стены покосились, где дряхлые изгороди упали. А далеко отсюда, на острове Внутреннего моря, погибал в тот час изысканный город, приносивший мне, кстати, немалую прибыль, ибо жители покупали товары не торгуясь. Умные речи, мелодичная музыка, подобные твоим рассуждения о жизни и смерти, изящные женщины, равные сильным мужчинам, - все скрылось в пучине вод с дворцами и домами этих полубогов, а чернь растащила по берлогам остатки красоты. Так меняется кажущееся неизменным. Если это вдали, не видим. Если видим, то это последнее, что видим. Воды поглощают сушу и растворяют следы людей и руины поселений.
       Думаешь, предки твои зря поклонялись Луне? Поклонялись, пока держалась в них память, что они родом оттуда и, стало быть, Луна их колыбель. Луна не просто попала туда, где находится. Случайное тело не может придти из пространства со столь дивной точностью. Либо пролетит мимо, либо врежется. Луна вышла на такую орбиту потому, что ее причалили к Земле, как причаливают корабли. Она не мертва, с ее невидимой стороны вылетают и парят над нею и Землей небесные суда. Она пуста, но внутри заметна деятельность, безмерно превосходящая земную достижениями, приписываемыми атлантам и нергальцам. Общие для всех корни не исключены.
       Вот, странствовал, думал, пришел сказать и - некому. А сказать пришел, что переменил мнение о конце времен и сверил оное с мудрецами страны Дильмун. Не камни с неба, не волны, не лучи прекратят бытие, не внешние причины. Все испепелят сами люди в безграничной, неуемной и безумной злобе!
       Горе Зораима изумило. Это не было сочувствие. Он вел себя так, будто это его надо утешать в потере лучшего собеседника и даже, оказывается, единственного друга.
       Исаак давно не видел купца. Зораим постарел, оплыл, волосы побелели, и это оказалось больно. Черными остались лишь брови. Глаза, непроницаемые прежде, сбросили поволоку и не глядели, а зияли, словно нужную ему тайну Зораим желал извлечь из недр собеседника тотчас, немедленно. Догадываясь, какой именно тайны он жаждет, Исаак лихорадочно перебирал, чем успокоить купца. Бедняге и умереть не к кому, он облика не ведает, к коему желал бы прилепиться по смерти.
       А Зораим снова излагал легенду о вознесенных на снопах пламени. Это они принесли на Землю огонь и достоинство. После них люди выпали из достоинства и живут в праве грубой силы. Пришельцы предвидели такое. Даже то предвидели, что племена могут по-разному поклоняться богам. Во избежание ссор по этому поводу, пришельцы оставили указание, князь его знает, но вряд ли понимает до конца. Это указание - первая заповедь из тех, что его покойный друг неоднократно повторял: Я Бог твой, да не будет у тебя иных богов, и не смей ставить между Мной и собой пророка или воздвигать кумира, чтобы поклоняться им. Положим, сам Зораим не верит ни в какое божество, вершащее дела людей и якобы берущее на себя заботу о том, что остается от них в послебытии, но дело не в том, верит он или нет. Дело в верующих, это они отрекаются от мудрости повеления, воплощают разные представления о Боге, и лики богов дерутся, вернее, ими дерутся люди, несущие их изображения впереди идущей потоком и готовой на все злобной плоти. Первое Правило позволяло им жить в мире, даже если веруют разно и живут кучно. Они пренебрегают этой возможностью ради ублажения зверского в себе!
       Нельзя было ограничиться слушанием. Зораим ждал слова.
       Конечно, людей можно ненавидеть, тянул Исаак, можно их любить, презирать, жалеть, можно испытывать к ним любые чувства, но это не что иное, как лик того, кто чувства испытывает...
       Да, отрезал Зораим холодно, меж тем как глаза его горели, и что же это меняет в моей судьбе?
       A если не противополагать себя, рассматривать как крупицу Мироздания, из невидимых частиц коего состоим, из золы-земли, из горючей субстанции, из воды? Как из гусеницы куколка, как из куколки бабочка, так, может, и мы проходим через превращение? Ведь дан нам этот пример! Почему думать, что условия для жизни создаются ненадолго? Почему не верить, что создаются они постоянно, не в одном месте, так в другом? И что считать жизнью? Наблюдение за пламенем и волнами не наводит ли на мысль о подобии движений? Мироздание не единое ли существо? В нем плодятся другие, размером с планету, там третьи, размером с человека, в нем паразиты, и так далее...
       Я умру и со мной паразиты, в утешение ли мне это?
       Но что есть жизнь? Для бабочек люди бессмертны. Что если и камень жив? По отношению к камню мы бабочки. Наша жизнь не так длительна, чтобы заметить изменения в камне.
       - Неужто князь полагает горевание камней? - едко вставил Зораим. - Думаю, у одного из нас вывихнуто мышление.
       - Дивлюсь мудрецу, что поверяет свои сомнения личности с вывихнутым мышлением. Мы не знаем ни тихого покоя деревьев, ни покойного сна камней, - ответил Исаак. Он выигрывал время. Беседа могла оказаться толчком, шагом через порог, разделяющий Предвечного и Мироздание. Он понимал: одоление этого порога даст бесстрашие, каким владел отец и не владел герой Гильгамеш. Но ужасала беспомощность собственных доводов. Он безнадежно проигрывал! - Невозмутимость копий, проникающих в плоть, дает основание думать, что горевание им незнакомо. Но и звери зубы свои вонзают, не горюя. О бесчувственности людей, проникающих в плоть поглубже зубов и копий, и говорить нечего! Так за что же поручиться?
       Именно, подхватил Зораим, ни за что! И понес такое, от чего мысли смешались бы даже у готового ко всему:
       - Отец твой веру берег от посягательств, многое отстранял, а чего не знал, того и знать не хотел, его я жалел, тебе скажу. Пять дюжин и пять раз строились общества - и стирались с лица планет. Не всегда хоть пара выживала для продления рода. Не лучшие выживали, а сжиравшие лучших, и делались зверьем, жили в пещерах, питались падалью, укрывались листьями, и верой их была злоба. Продолжу, что начал, а принимать или нет - твоего разума дело. Непоправимое не катастрофами причиняется. Люди венчают свои достижения разрушением. Это присуще им извечно. Скажу - не поверишь: это, чувство, по накалу сравнимое лишь с похотью, есть желание самоубийства. Заметь, князь, природные, как ты их именуешь, бедствия зарастают, как раны. Землетрясение, наводнение - через год-два дела поправлены. Зато после таких погромов все погружается во мрак на тысячелетия. Прошлое не учит, страсти паче разума, желание убить пуще страха умереть. Так было, так есть и будет, а свидетельства гибнут в намеренном уничтожении накопленного. Не волны, не камни, но люди в своей злобе!.. Хоть бы нечистых пара - не останется! Две женщины. Или два мужчины. А плодом брака станет - Гад Ползучий.
       Ладно, говоришь ты, кончится жизнь на Земле - начнется в ином месте Мироздания. Но и Мироздание зыбко!
       И взялся за время.
       - Одни говорят - время материально, просто люди не имеют органа, который мучил бы их грубым касанием и зверским воем быстротекущего времени. Другие - времени нет. Князь помнит, однажды я коснулся свойства времени меняться. -- Голос Зораима наполнился мрачным вдохновением. -- Так вот, время способно течь вспять. И как угодно. И все творится из него одного.
       - Вспять? Мать возродится? Отец? Мое рождение еще только предстоит? - Он вспомнил Старца и грохнул о пол чашу. - Эти черепки снова станут сосудом?
       - Не сейчас. Не здесь. - Зораим качал головой. - Не знаю, не хочу знать. Жалею, что узнал.
       - A не жалеешь, что мне сказал?
       - A что мне делать с этим? Нести в одиночку?
       - A мне что с этим делать?
       - Соедини с Предвечным. - Зораим криво ухмыльнулся. - И тогда со мной поделись.

    ...............................................................................................................

      
       Проводив Зораима ко сну, Исаак уединился на меловом холме и сел на камень раздумья. Подъем был не крут, но путь долог. Зато на хребте было ветрено и хорошо думалось. Он часто засиживался здесь, и камень был отшлифован.
       Ночь выдалась прохладная. Луна насмешливо заливала все неживым светом. Он представлял ее жуткое причаливание к Земле, вздыбившее Океан, и думал о сотне вещей сразу. Если свести все воедино, могут проявиться связи, коих доискивается Зораим. Он копит и соединяет знания, но догадки не достигают бесспорности! А что бесспорно? И добиваться ли бесспорности - или хорошего правдоподобия, вероятности?
       Вероятности - какой? К чему можно придти?
       Мысль испуганно метнулась, он подумал: не верить! как отец! пренебречь услышанным! не трогать картинку! Ну, неясна она, но привычна, пусть такой остается. И не потребуются опасные усилия для прояснения того, чему положено быть размытым. Внедряя веру в других, колеблешь ее в себе. Помогая неверующим, береги свое! Затем и не раскладываешь основы веры перед каждым встречным, опасаешься нарваться на доводы, колеблющие кое-как выстроенное представление о Мироздании и в шатком равновесии пребывающий покой.
       Это так. В той ли ты степени неясности, что дарует покой?
       Из сил выбиваемся, стремясь утвердить свою особенность. Камню завидуем, что не умрет, а живому, что не догадывается о смертности. Если так, то и впрямь человек исключителен. Знать, что уйдешь, и притом жить и заниматься делами, как ни в чем ни бывало!.. Грезить о бессмертии, понимая и недостижимость его и негодность!.. Изо дня в день, особенно ночами - ну, для этого нужно мужество, дающее основание претендовать на оправдание во многом.
       Но верно ли, что газели, гекконы, гусеницы, гиены, гроздья винограда не знают о смерти и не испытывают страха? Ведь есть животные-самоубийцы!
       Интересно, а насекомые? растения?
       Бегут животные от человека... Растения не бегут, не могут. Не вопит ли стебель, когда приближаемся с серпом, чтобы срезать колос? В наших страхах нет нужды сомневаться, вот они, в груди, в животе. Жить с ними, трудясь, смеясь... Помнишь оленей? Не понимают неотвратимости. Нет слова -- нет понимания. Слово - сила. И - слабость. Животные укрыты щитом бессловесности. А человек? Не всякому присуща отвага. Не Зораиму. А он из худших ли? Как жить неприкрытым от того, что даже героя Гильгамеша швыряло одолевать бескрайние воды, в отчаянии кататься на земле и лезть по веревке в это непонятное небо?
       Перебирая материнские бусы и бормоча, он не сводил с неба глаз. Шапчонка свалилась, он напялил ее снова. После рождения сыновей Ривка вышила на ней треугольники, наложенные один на другой и противоположно направленные. Этот обращенный к небу отцовский символ молил о милости Единого, даже если о Нем забывалось.
       Валки Мироздания тихо вращались и протягивали над ним свод небес с бесчисленными звездами и осколками. Луна в зените уменьшилась и серебрила небо, но так же бесстыдно таращилась единственной своей стороной, и обнаженная Земля вращалась покорно под оком, все видящим и ничего не раскрывающим.
       Этот полет, это убийственное причаливание... Каково! Что им, странникам Мироздания, твари Земли...
       Но с точки зрения абсолютного неважно, вращается ли Луна вокруг Земли, Земля вокруг Солнца или наоборот. Почему Луне не быть центром Мироздания? Все пойдет вращаться вокруг нее, только по более сложным кривым...
       И подумал: поддаюсь Зораиму.
       Отец уяснил все, препоручив Предвечному.
       А Зораим возвел над Мирозданием закономерности - и не удовлетворен? и ждет соединения законов с Единым?
       Что мешает соединению?
       Чем больше познаешь, тем больше вопросов, говаривал отец. Положи разум в основу каждого явления, разве это поможет прояснить причинность? То-то! Тут тебе и вера!
       Зораиму мешает сиротство. И богатство. По нему, и законы меняются беззаконно.
       А отец? Каждым поступком... всей жизнью... даже смертью внушал, что вера важнее знания. Если бы Предвечного не было, Его следовало выдумать. Что за разница - как устроено? Как ни устроено, тебе не будет тесно в необъятном Мироздании. Важно тебе, что случится с Луной? Или важно, что с тобой случится? Что сохранит в последний миг спокойствие и веру... не знание, хоть веру: миг ухода - вечный Миг...
       А!! Время Зораима!.. Он сказал - а сам не понял! Время! Оно и есть первичная материя. Над ним ничто не властно. Оно в миг смерти отворяется чем-то, что заключено в нас! И течет по-иному. Назад, вбок, вперед - неизвестно, не так, как при жизни! И, может, не одно, а множество времен! И входишь в них, во все сразу!
       Входишь - чем, если обращаешься в прах? Запечатлевается в чем-то пережитая жизнь? Что отличало Энкиду от оленей, с которыми до очеловечивания он ел, пил и совокуплялся?
       Что-то осталось! Что-то общалось с героем Гильгамешем в мире ином!
       Что? То в нас, чем отворяется Время?
       Я уже близко, подумал он, как бы не уронить, пройти путь размышления еще и еще, затвердить, запомнить!..
       ... Луна зашла, звезды стали ярче. Небо пялилось светилами, яркими или едва внятными глазу, бесчисленными созвездиями и туманными пятнами. Он видел их вопреки слабому зрению, чуял пылающих в бездне, смертельных для проникновенного взгляда. И вдруг дан был ему этот взгляд, бездна разверзлась, она изливала поток бескрайнего сечения, безмерной мощи, несла дуновения-касания, отталкивающие и поглощающие, мягко-обволакивающие, жестко-обжигающие, невидимые или окрашенные в невиданные цвета. Ему показалось, что не сидит он под небом, задрав голову, а стоит над ним, держась за камень, чтоб не упасть в бездну, а она в оглушительном и ослепительном великолепии, втягивая, лизнула вкрадчиво дно его глаз, и он отшатнулся:
       ... я далеко зашел, сюда нельзя было!..
       Сердце трепыхалось, кровь стучала в висках. Он не узрел Предвечного! Бездна расступилась на миг слишком краткий, чтобы понять. A продлись этот миг - это был бы последний миг.
       Может, в последний миг удостоишься?..
       Если в последний - зачем?
       Но тогда же все и начнется! Даже если нет, значит ли это, что ничего нет? Или ты просто не принят в хоровод? Какой стороны держаться, чтобы унять боязнь Зораима? Все усилия наши, чтобы продлить дни свои. Но для чего длить их, как не для укрепления в вере? Если не успеть обернуть это полное страдания, мимолетное бытие вечной жизнью, стоит ли жить? Уходить - лишь дожив до веры! Вечная жизнь уже не прервется!
       Так сказал отец. Обронил мимоходом, сам не поняв величия этой мысли: Частицу Единого несет в себе каждый. Жизнь не кончается. Дается однажды, зато навсегда. Разве живем мы в свои первые дни? Смерть - второе рождение. Перерождение. До него не доживают лишь по своей вине. По недостатку веры!
       Отец нес дыхание Предвечного, это давало ему силу. Как он сказал? Дух, божественный Пар... Единение с Ним стоит жизни. Это плата. Именно! Создать в себе ценность, частицу Его, которой и прилепляются... Создать или не потерять - не вполне ясно... Частицу Единого несет каждый! Эфемерная, но неуязвимая, она в послебытии, как птица, вознесется...
       Обожди, обожди, еще раз!..
       Дух есть вездесущая сущность Его, воплощенная, возможно, в первичной материи - во Времени. Но что же такого в нас, коль скоро мы созданы по подобию Его?
       Эфемерная частица Предвечного!
       Вот и ответ.
       И всего-то понять, что Мироздание без Предвечного мертво!
       Бедные люди! Прозревают лишь на перегибе времен, когда все кувырком и миры сшибаются в искривленных пространствах на скоростях, недоступных воображению...
       Но эфемерное - уцелеет!
       Значит, наречь его...
       Каким словом?
       Вспомнились признания отца Зораиму на пропитанной горем кошме материнского ложа, эти мучительные поиски возносимого, в которое отец пытался посвятить всезнающего и ничего не понимающего Зораима. А теперь он сам корчится здесь, под ночным небом, то ярким, то черным от загадочным дыр. Как назвать возносимое? Слово - щит. Оно способно оградить разум от безумия и оправдать жизнь человеческую.
       - Предвечное! - Он кричал. Трудные роды Ревекки теперь не казались трудны. В этом усилии он готов был к смерти, лишь бы произвести слово, от которого, он знал, зависит не одна его судьба. Даже готов был к тому, что, произведя, не постигнет сути, оставит это потомкам, тем, кто посвятит себя трудам, вознаграждаемым лишь надеждой. -- Дай же слово!
       Потоки звуков срывались с губ, все было не то, он истощался в усилии. Возникло ужасное лицо Яакова, когда умерла девочка-беженка, эпизод явился, словно вырезанный светом из тьмы, и отец в исповедании Зораиму встал рядом, и Слово вырвалось с воплем на бурном выдохе:
       -- Душа!!
       Он пал на колени и вознес молитву со страстью, с какой не молил даже о соединении с матерью, мешая слова благодарности с этим прекрасным словом, которое, боясь забыть, повторял, пел, кричал в ночное поднебесье, дабы оно запечатлело сущность, ради которой крутится вся материя и само Предвечное ради нее.
       Это было третье слово, введенное им в язык, а он чувствовал себя так, словно создал целый язык, да что там, куда более языков всех планет! Возродил мать и отца, сделал бессмертным себя и всех, кто последует за ним к Предвечному.
       Завершив молитву, хотел подняться - не тут-то было, не смог, и остался стоять, а там и вовсе распластался вниз лицом. Камень, охлажденный Луной, студил щеку, тело молчало, под звездами, на вершине он стал, как душа вольная, и ветер разносил дыхание его над долинами. Когда восход зарозовел, он поднялся и так достоял в ожидании солнечного сияния.
       Защебетали птицы, забегали насекомые.
       Пора было возвращаться.
       Оставалось одно: как сообщить Зораиму? Не то чтобы это смущало, перед откровением мелки становились сомнения и свои, и Зораимовы. Но тем более следовало облегчить его душу. Он был из тех, кому так был важен великий отец. И сам он сделал немало для этой ночи. В сущности, он-то и возбудил это чрезвычайное усилие.
       Одной ли ты породы с Зораимом? Он упорно твердит о пестроте людей. Может, каким-то племенам вера недоступна?
       Не может! Любой из нас и есть его собственный народ.
       Из имен племена, из родов народы, там расы, и перемешано все так, что определяет живущего лишь наличие души. Если бы Зораим был говорящим муравьем, разве отец или ты отнеслись к нему иначе? Он мыслит, это равняет. Мысля неспешно, муравьи продлевают бытие муравьиного рода. Люди спешат - не к добру, и мелькают на планетах, а муравьи, даже истребляемые людьми в домах, куда путь им заказан, - они все те же. И пережили уже -- и еще переживут -- множество катастроф, гибельных для людей.
       Те же? Кто знает? Кто наблюдал их достаточно долго, чтобы поручится, что они не изменились за бессчетные века, коими, по уверению Зораима, - и это, похоже, так - исчисляются перемены на лице Земли?
       Эта мысль стоит давешнего упоминания об изменении в камне, усмехнулся он.
       Муравьи были и здесь, но не черные и большеголовые, как в рассказе отца об изгнании из Ура, а рыжие, юркие.
       Не муравей ли постиг истинную веру, ту, что не нуждается в словах?
       Муравей... Или дерево... Не обремененное заботами людей (и муравьев!), долгожитель, снисходительно взирающий на суету людей (и муравьев!) и в покое под солнцем и звездами вбирающее в себя истину светил, неизреченную словами...
       Рано возликовал, вопросов невпроворот. Но -- уподобимся муравьям, не станем спешить. Загадки омрачают радость. Душа вообще отводит Предвечное на второй план...
       Земля звенела под ногами, с горы он летел, зрение не было препятствием. Зораим, удивленный его отсутствием, собирался с людьми в путь и говорил рассеянно:
       - За вчерашним разговором совсем позабыл... Загадку родителей, князь, ты не разгадаешь. Сильные натуры, высокая требовательность... Думаю, мать боготворила отца, как и он ее, но так боялась показать, что и от себя скрывала. Не понимаешь? Со временем поймешь. И еще... -- Он зазвучал торжественно. Уже не выпытать, а вбить мысль желал он, и взгляд стал проникновенным. - Размышляя и сопоставляя... Для Тех-Кто-Озирает-Планету все на ней предсказуемо. Они, если б желали, могли предупреждать о заграждении потоков, смещениях суши... - (С ударением). - Если б желали! Не желают. A предка твоего предупредили. Понимаешь, князь? Он был Им родня!
       У Исаака ослабли ноги.
       Как сказать теперь Зораиму, убогому со всеми земными его богатствами? Легко умирать, любя отошедших. Любовь включает примирение со смертью -- ради любимых. Ради уравнивания судеб. Ради признания их равноценности себе. Ради надежды, хотя бы эфемерной, на воссоединение. Это такой оплот веры! Сироте, не знающему родства, не имеющему с кем соединиться, на чем мириться со смертью? На чем стоять его вере, если нет надежды и любви? Ведь троица эта нерасторжима!
       - Я покумекал... - начал он с самой шутовской миной, какую сумел скорчить, и не смог, сбился. - Предвечное, порождая нас, в шутку ли, всерьез вкладывает в каждого семя, словно землероб, и наблюдает - расцветет или зачахнет? Божественная забава, вроде бросания камешков в воду. Но, если семя взойдет и произведет возносимое, душу, не соединяется ли она по завершении жизни с Предвечным для совместной заботы о новом мире, который будет хоть чуть лучше предыдущего?
       - Что-то слишком просто, - желчно скривился Зораим.
       Исаак сглотнул слюну, он не улыбался больше. Работа разума продолжалась уже на глазах у Зораима.
       - Я думал ночь, а перед тем десятилетия. Бессмертия ищем, а оно в нас, дано с жизнью. А мы мечемся, не знаем... Способность к познанию не безгранична. Где-то всё останавливается, дальше хода нет, Его замысел превосходит воображение. Но слова, что мы выдумали в обход незнания, весьма нас возвышают. А знать о Предвечном - что мы можем знать, если о том, что под ногами у нас, не знаем... Доказательств бытия Предвечного представить не могу. В одном уверен, хоть и того доказывать не стану: нас нельзя судить разно. Как оленей, крыс или муравьев. Мы, такие разные, все одинаковы. Воспринимать нас надо, как одного ребенка. Ребенка, не злодея. Вера в Предвечного не есть ли желание верить в людей?
       - Это так, - скорбно ухмыльнулся Зораим.
       - Не верит Предвечному тот, кто и людям не верит. Тот, кто знает, что сам не стоит веры. Значит, все дело в себе?
       Сказал тихо, одному Зораиму, и тот замер на виду у всех. Он стоял знаком неумолимо наступающей старости, рыхлый, серо-белый, опавший от раскрывшегося перед ним ужаса.
       Все было отдано на его усмотрение. В его власть.
       Только он сам был вне своей власти.
       Он! сложивший жизнь! величавый ее быт! знанье за знаньем, мелочь за мелочью, мысль за мыслью! Он видел это утекающим сквозь пальцы, и знание делалось лишним.
       И, отошед, не произнес Исаак более слова.
       - Отвечу по здравом размышлении, - ослабевшим голосом сказал вслед Зораим.

    ........................................................................................................................................................................................................................

      
       После ухода Зораима на полудень оттуда накатила пыльная буря с грозой. Погасло солнце, раскаты грома придавили живое и содрогали неживое. Молнии били в землю, в деревья, в людей. Гряды песка оседали на любом препятствии. Засыпало много скота и немало людей.
       А с полудня приволоклось несколько путников -- все, что осталось от владения купца.
       Но начали доходить вести о юродивом. Обритый наголо, он проповедовал Единого, Бога Авраама и Исаака, звался Зораимом-обращенным и странствовал на воле.
       Он проповедовал на восходе.
       Насколько успешно - это осталось неизвестно.

    ?

       Когда наставлял сыновей в душе, глаза Яакова вспыхнули таким ликованием, какого Исаак не видел еще в своем разумном и сдержанном сыне. Эсав дремал в своем большом, мохнатом теле. Ему уютно, и перехода он ожидает в иное тело, еще более уютное и окруженное толпой непочатых дев. Он зевал, с любовью глядя на отца и ожидая разрешения удалиться на охоту.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ?

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       102
      
      
       124
      
      
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Межирицкий Петр Яковлевич (mirknigi@yahoo.com)
  • Обновлено: 17/02/2013. 232k. Статистика.
  • Глава: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.