В конце-то концов, никому и ничего я не должен. Если по большому счёту, всё это касается меня не более других. И взятки с меня - двести пятьдесят строк о полете. Можно двести тридцать. Можно двести семьдесят. На моё усмотрение. Зам главного, мой шеф, милостив ко мне...
I.
Степь, монотонная и бесконечная, как бред. Автобус как Ноев ковчег: огородники с авоськами; бабы с корзинами; дети всех возрастов; три девицы под окном в столь модных ныне минимальных юбках; трое незнакомых друг другу юношей, словно страницы из разных книг.
Автобус потряхивает на горбатом нашем родном советском асфальтионе при скорости примерно пятьдесят кэмэ в час.
Огородники куняют. Бабы судачат. Дети постарше глядят в окна, помладше обмениваются тычками. Девицы зондируют юношей разящими взглядами. Юноши, утвердив тонкие руки на никелированных перекладинах, скованно глядят в фиолетовый плексиглас потолка; когда, вспарывая визгом пыльные облака, проносится самолёт, взгляды их оживают.
Ноев ковчег. Только вместо воды пыль. На сидениях, на зубах, на руках и шее, на лице, на влажном носовом платке, на шоссе, на всём околоземном поднебесье пыльно, жарко, душно, а солнце сквозь красноватую пелену крохотное, с булавочную головку, злое.
Я еду на испытания. На испытания я еду. Еду на испытания я. Испытания пассажирского лайнера предстоят. Новой машины, как говорят газетные волки, летавшие первыми, самыми первыми, наипервейшими в истории на аппаратах тяжелее воздуха. Машина... Почему машина? Не автомобиль же. Машина, старик, машина, так принято, не позорься. Вообще, не возникай, остерегайся наива, гляди да мотай на ус. Потом разберешься.
Разберешься потом, как же. Но - еду. Впервые. Именно за то и еду, что впервые, объяснил мне мой добрый шеф. Удивишься - лучше напишешь. Свежие впечатления - свежие описания, понял? Ну, давай.
Ну, даю. Если что не так, волки подправят. Какие волки? У нас в редакции я и есть волк, хотя и не в вопросах авиации. Но делать нечего, так получилось.
Получилось... И всё-то получается. Само по себе, что ли? Получилось - значит: получено в результате естественного хода событий, которому, как известно, помешать не в силах ничто...
И что, собственно, получилось?
Получилось, что до автобуса проболтался ночными поездами с пересадкой, дремал сидя, мотаясь со стороны на сторону, часа три, насильно пытался мыслить, прерываемый стуком дверей, приходом и уходом попутчиков, следил за потоком сознания со всей его бессловесной мелкой чепухой вперемежку с обрывками неизвестно из каких глубин возникающих и назойливо повторяющихся мелодий, дум бессловесных и незначительных или значительных, а уж тогда словесных и временами даже пребольно отточенных. До этого ночь не сомкнул глаз, так как треть ночи собачился с Лилей, треть мирился с ней, а затем до утра с закрытыми глазами вращался в постели, терзаемый сомнениями. Сомнения эти были мною предъявлены Лиле, они-то - формально - и стали причиной ссоры, но я не довел дело до конца и малодушно принял всё добро обратно на бессрочное хранение во имя семейного мира. Хранить семейный мир - дело тонкое. Мир в семье - это вам не мир во всём мире, для этого на такие жертвы идти надо, что будь здоров, чтобы мир сохранить.
А сомнения хранить, это как?
Словом, третьи сутки от восьми часов, гарантированных мне конституцией, я урываю для сна сущие пустяки.
В глазах абразивная резь. Временами будто растекаюсь вязким желе по вселенной. Плексиглас автобусной крыши сделал вселенную фиолетовой. Фиолетовое забытье с темно-серыми провалами. Автобус идет всё мягче, словно отрывается от земли и летит, подрагивая на пыльных облаках, и я автоматически перевожу впечатления - ведь это уже полёт, не так ли? - в стандартные обороты родного органа. Обороты путаются, я роняю голову, толчок, взлет-посадка, взлет-посадка-толчок, взлет-посадка, взлет, липкая духота, фиолетовый сумрак, степь да степь кругом, замедленные, как в съемке рапидом, жесты девочек, окостеневшее молчание мальчиков, голосит младенец, грохочущий визг самолета перечеркивает околоземное пространство, некто долговязый, с портфелем, в белой рубашке, галстук петлей свисает из кармана брюк, некто раздражающе маячит у кабины водителя и целеустремленно выспрашивает - скоро ли, а как называется остановка, а в какую сторону потом...
Спать, думаю, не мешай спать, зануда. Но что-то меня связывает с этим долговязым. Никто не мешает моей дремоте и зевоте, а этот от меня дальше всех и говорит негромко - а мешает. Почему? Почему растекаюсь я студнем... то ли сплю, то ли нет... не проехать бы мимо, где-то здесь, где-то рядом, не опоздать бы, всё впритык, командировка в последний миг...
Встряхнись, балда. Встань. Встань, тебе говорят! Этот гусарик долговязый, он же на испытания! Держи за ним. Ну! Портфели, дубина! Вон, на полке. Есть! Валяй к выходу. Разрешите, мальчики. Пардон, девочки. Теперь протиснуться мимо этой бабищи... и не свалить ее узел...
Ну и зной. Ну и пыль.
-Простите, вы тоже?.. Не подскажете?.. Я спецкор. А, вы эксперт?! Очень приятно! Это авиагородок??
Авиагородок... Одинокое недостроенное здание, пусть даже такое большое, - городок?
Сплю я? или нет? Ноги ватные. Голова... Ну, если эти печеные мозги величать головой... Да и ландшафт не располагает к реальности, фантасмагорический какой-то, словно меня, амебу полувысохшую, поместили под палящее солнце в исполинскую пыльную тарелку. В черепе всё тяжко сгустилось, и к извилинам, к очень серому моему веществу, с трудом пробираются сведения, добываемые усталыми рецепторами - ушами, глазами, ногами. Нос безнадежно забит пылью, а для уборки сейчас не время.
Чушь какая, я ведь должен ему что-то ответить...
- Вы из Москвы?
Это он спрашивает, эксперт. А что я отвечаю? "Вряд ли это авиагородок". Что я, остолоп, ему отвечаю?!
- Простите? Да. Вы тоже?
Плевать мне, откуда он. Поспать бы.
Неженка. Подумаешь, две ночи. Ну, пусть три. Сам виноват. Не надо устраивать себе самому допросы с пристрастием. Намерился что-то делать - делай. Не советуйся. Не жди одобрения от тех, против кого последствия могут обернуться.
Красивости, приятель, красивости. Да и не по делу всё это, степь да степь, в степях Средней Азии, композитор Бородин, полынная горечь и необъятная ширь этой мелодии, не вспомнить, с каких младых ногтей услышана и осталась в памяти, подкрепленная впоследствии живой картинкой, но какая там Азия, какие пустыни, до них отсюда еще пол-Европы проскакать надо, не по делу всё это...
- Видимо, эти руины отведены нам для жилья, - почти про себя говорит мой спутник и, шагая, как на ходулях, преодолевает эскарп из битого кирпича и затвердевшего алебастра. Потом озадаченно замирает перед небольшим противотанковым рвом, на дне его, обернутые мешковиной, покоятся трубы коммуникаций, с заминкой перемахивает через новое препятствие, я за ним, лунатически перебирая ногами, еще более опоздав с движением и потому едва в ровик не свалившись, спотыкаюсь о корыто с раствором и при здравом уме и твердой памяти вслед за экспертом влетаю в проем двери головой вперед. "Мин, надеюсь, нет", - роняет эксперт, и я ловлю себя на том, что следую за ним мыслью так же, как телом.
Мы в подъезде. Путь к лестнице пролегает через холл в виде коридора. Или коридор в виде холла, кто там разберет, здание не типовое. Для холла узко, для коридора широко. Влево-вправо по дверному проему, один даже с дверью, она полуоткрыта, за ней, естественно, строительный мусор, инструмент, мятая железная бочка вверх дном.
Эксперт останавливается перед квадратным углублением в полу. Весь холл вымощен плиткой, почему же в центре, на пути к лестнице, дыра? Эксперту непонятно. А спецкору даже в полубессознательном состоянии понятно: сетевой график, лишние двести с прицепом, вторжение с Альдебарана...
- Ч-черт знает, - цедит эксперт. К кому обращаться? Непредусмотренная ситуация. Растерялся молодец. А спецкор, напротив, окончательно проснулся. Теперь он - я, то есть - в своей стихии. Даже фиолетовый туман, который прихватил было с собой из автобуса, развеялся. Полно дремать, действовать надо. Эксперт, наверно, важная птица, привык, что его встречают. Со мною это случается не часто, в основном приходится самому обеспечивать себя кровом и антрекотом насущным. Прокашливаюсь и вызываю к краткой жизни в этой сгущенной атмосфере звук, ответа на который почти и не жду:
- Эй, бухарики! - Словарь Алика. - Кто тут жив?
Из левого помещения, в пустынности которого мы оба как будто убедились, материализуется голая по пояс фигура с газетным кульком на макушке и в бесцветных штанах - слово брюки по отношению к ним звучало бы патетично, - заляпанных известкой.
- Штэ тако-о-о-о-й-е-е-е...
- Я по телеграмме, - зло бросает эксперт.
Фигура стала рыться в кармане штанов, рука уходит в эти карманы по локоть, извлекла антисанитарную пачку "Беломора", сунула в рот папироску и, покрутив странным образом головой вниз, в стороны, вверх, уставилась на нас:
- Спички ? имеются?
Мы отвечаем с завидной синхронностью:
- Я не курящий.
Фигура, одной рукой продолжая шарить на себе спички, другой молча вручает мне ключ, почему-то именно мне, и через плечо тычет большим пальцем в направлении лестницы.
Поднялись. Коридор угодит от лестницы вправо и влево. Все двери комнат распахнуты, мы двинулись к той единственной, которая закрыта. Она торцевая, в самом конце, и по дороге к ней расположены по обе стороны одинаково пустые комнаты с неровными паркетными полами, с криво навешенными батареями отопления, а в окнах всё ту же бесконечную степь и пыль, пыль...
Поковырявшись ключом в замке и убедившись, что дверь вовсе не заперта, вхожу, швыряю портфель в кресло у журнального столика и подхожу к окну. Обозначается новая сторона ландшафта, с такой высоты я его еще не видел. И, хотя возвысился я скромно, метра этак на три с половиной, на горизонте, за бурой землей и бурой пылью, стало видно нечто. Следуя цели моей поездки, приходится считать это сооружениями аэродрома. Догадкою подтверждается слухом: рев двигателей доносится оттуда. По правую руку, в полукилометре, уходит в сторону щеточка леса.
Внизу, под окном, "газик", за рулём водитель, лицом в газету, читает. Понятно, кого ждет. Надежде на сон капут. Шофер, возможно, почувствовал мой взгляд, хоть и не знаю, какую материалистическую базу подвести под такое предположение, поднимает голову, сигналит и шесть раз растопыривает по направлению ко мне пятерню. Шестью пять тридцать. Полчаса. Всё, что нам выделено на приведение себя в порядок. Черт бы побрал все испытания на свете. Я ему кивнул.
За спиной возится эксперт, чем-то скрипит, шуршит, напевает: "Аза окном то дождь, то снег".Ассоциация по контрасту. Я продолжил про себя: "... и спать пора, и никак не уснуть". Несчастные мои изнуренные извилины.
Ага, он уже солирует в ванной. Что ж, ополоснуться - это здоровая мысль. Может взбодрить.
В комнате две кровати. На одной шинель. И какая! На вид ей лет триста. Ее бы двумя пальцами и - на вытянутой руке на помойку. А сапоги у кровати и вовсе страшнючие, кирзовые. Но триста лет назад кирзы не знали.
Итак, один жилец у нас уже есть.
- Не возражаете, если я размещусь в спальне? - осведомляется эксперт. Он выходит из ванной с полотенцем на шее, в испарине, но всё такой же бледный.
Слово-то какое! Спальня... Где? А-а, еще одна дверь. Хорошо в спальне, отгороженному от храпа обладателя шинели и кирзачей. Спать, отрубившись от занудных своих мыслей, просто спать за закрытой дверью. Но куда мне тягаться с экспертом.
- Здесь, кажется, уже есть жилец, - говорю и указываю на шинель и сапоги. - Если это не музейное. Эксперт кривится:
- Не музейное, пилота-испытателя. Он такой... с придурью.
- Испытатель с придурью??
Я раззадориваю его. Во мне проснулся спецкор, хотя человек во мне дрыхнет в добрую сотню лошадиных сил.
- На придурь не надо патента, - желчно созывается эксперт. - С придурью и министры бывают. И нередко. Умываться будете?
- Там машина ждет...
- Ничего, обождет. Я должен побриться.
Ну, если он должен...
А он не так молод, как сперва показалось. Просто сложение такое, поджарый... Это, стало быть, он предоставляет мне ванную перед тем, как начать бриться. Демократично.
В ванной откручиваю краны. Из одного течёт горячая вода, из другого теплая. Открываю оба на полную катушку, так как знаю, что надписям на кранах доверять нельзя, запросто кореша-строители могли перепутать. Держу руку на трубах. Одна быстро становится горячей, и я закрываю этот кран. Тёплая делается чуть менее тёплой. В надежде на похолодание ея, держу палец в струе и представляю себе лётчика-испытателя, обладателя кирзачей и трехсотлетней шинели. Перед моим мысленным взором... Во прелесть! Оказывается, что с отключенным контролем всё еще мыслю трехсотлетними штампами. Словом, представляю мордатого дядю с пористым носом, он курит цигарки, сморкается (ф-фу!) пальцами и после этого вытирает нос рукавом. Водку он пьет стаканами и при этом сильно двигает кадыком.
А вода прохладнее не становится. И не станет. Ее, наверно, забирают из речки, текущей по раскаленной земле, потом по трубам проложенным в мелких траншеях... Тут ловлю себя на мысли, что эпизод в ванной опять проходит на фоне "Степей Средней Азии", зациклившись на первой вступительной фразе. А где же про дождь, и снег, и сон?
Интересно всё-таки, как мы думаем - штампами, образами, словами... Однажды я чуть было не спятил, поставив перед собой этот вопрос и задумавшись: как всё же это происходит - процесс мышления? Поймал я себя в тот момент, когда перед сознанием словно бы раскрылась широкая воронка и вкрадчиво, но стремительно, стала втягивать меня внутрь.Думаю, что отшатнулся от своего опасного любопытства в последний миг, и спасло мой разум то, что сидел я у стенки. Отшатнувшись, мой череп, тара любопытствующего разума, звонко стукнулся об нее, и это сотрясение оказалось целебным. Вот так-то, не любопытствуй зря, не твоего это примитивного ума дело. С тех пор присмирел. Но, если поверхностно, то, думаю, мышление ретроспективно. И спорадически. Оно у нас плывет само по себе, без руля и ветрил, пока не споткнётся о болезненную тему, тогда мы зацикливаемся на ней, а уж потом ищем всяких там аллюзий и ассоциаций, словом, объяснений, каким путём на оную тему вышли.
Выхожу из ванной, обогатив мировой океан еще несколькими декалитрами солоноватой воды. Эксперт раскрывает несессер, продолжает наводить лоск. Педант. И вовсе, значит, он не пропускал меня в ванну. Просто напомнил мальчишке, что с дороги надо умыться. Сажусь, предварительно высадив из кресла свой портфель. Сижу и гляжу на сапоги, они меня гипнотизируют. В сущности, я ничего не имею против кирзачей, напротив. Это обувь моих славных и несчастливых предков. Два дяди, два кузена... А сам я счастлив? Жив и не ложусь на пулеметы... Значит, счастлив. Гляжу на сапоги, они меня гипнотизируют. И на шинель. Она тоже. Гипнотизирует, гипнотизирует... Окна щерятся липким солнцем. "Степи" ревут в голове. Эксперт бубнит. Пора идти, что ль? Нет, бритва всё еще жужжит. Какого ж рожна...
... Лилька глядит на меня скептически, как приемщик на покупаемую вещь. Да, Лилечка, выбрала ты не лучший в своем роде предмет. А я? Всё же я люблю тебя, Лилечка. Представь себе. Уже давно я не сообщал тебе этой новости. Раньше-то твердил постоянно, и ты охотно это слушала, тебе это не надоедало, ты даже требовала, чтобы я уточнял, как именно тебя люблю, и я находил всё новые слова, а если повторялся, ты попросту этого не замечала и готова была слушать так же бесконечно, как я говорить.
Когда мы превратили эту практику? Не помню. Прекратили. Жаль. Полезная была привычка, гимнастика чувства. Мы, должно быть, повздорили в очередной раз, наверно, надолго, и примирились не страстно,а по необходимости, ввиду болезни детей или какой-то иной общей заботы, этого добра всегда хватало. А потом, уж не знаю, то ли я, а, скорее, мы оба не чувствовали себя достаточно стерильными для возрождения обычая, мы ведь через всё прошли, через то, что описано в семейно-бытовом жанре самыми одаренными литераторами эпохи, прошли твоим отцом через войну, моим через культ с его последствиями, дедами через ГУЛАГ, прошли мы с тобой и через обмен с вовлечением моей мамы, а, после этого, чрез, так сказать, предварительные итоги, а сейчас, пожалуй, уже и через долгое прощание, потому что, если даже без литературных преувеличений, всё равно зарастают такие раны не просто - - - и канула в небытие дивная традиция...
Да... Я тебя люблю, конечно, не так, как в те вулканические времена, и вообще как-то иначе, но всё еще идеализируя, задавая себе много вопросов, но не желая на них отвечать, видя негативные стороны, но...
Но худо то, что не чувствую себя уютно под твоим проницательным взглядом. Да. Когда ты смотришь на меня, словно бы с юмором, но я-то знаю, это всего лишь следствие хорошего воспитания. Ибо я со своим положением, окладом и командировками, иногда даже в соцстраны, всё равно не много вешу в твоих глазах, служа своему Молоху, я зависим, мои командировки и прочие малые блага не снимают этой проблемы, как было бы, если бы я, как говорят, остепенился, то есть обзавелся бы сперва кандидатским, а потом и докторским дипломом в технической специальности, оседлал в свое время кафедру и сделался способен давать, а, значит, и получать... конечно, я понимаю, Лилечка. А твое усталое личико тоже взывает ко мне, тебе теперь некуда деться, женщине-далеко-за-тридцать, работа, на которой ты выматываешься без ощутимого для семьи результата, дом, дети, очереди, проблемы с родителями, муж с ненормированным днем...
- У вас, наверное, тоже ненормированный день? - вдруг брякаю с сонным раздражением, солирование экса мне надоело.
- Ненормированный, - холодно отвечает он, - но работа совпадает с моим хобби, так что я не тягощусь этим.
- А жена?
- Я, с вашего разрешения, не женат, - совсем уже ледяным тоном отвечает экс. - Но вы, конечно, женаты?
- Я - да.
- Дети?
Да, дети. Драгоценная Галька, десять, и Паровозик, шесть.
- Двое, с вашего разрешения.
- Ну, если бы с моего, вы его не получили бы.
- Что же так сурово? - спрашиваю.
- А чем ваше потомство облагодетельствует человечество? Что такого незаурядного в вас и в вашей супруге? Простите, не имею чести ее знать... Дети? Вы готовы нести за них ответственность? Или в лучшем случае пустите их пить кислые вина и делать новых детей, а в худшем травиться наркотиками и...
- У нас ведь это пока не проблема.
- Да уж к тому времени станет.
- Простите, я не понимаю...
- Мы лишь начали, а вы уже не понимаете. А еще журналист. А еще из центральной газеты.
- Ага. И шляпу, случается, ношу.
- Ну, острить вы умеете. Что бы другое, а это умеете. Острить, болтать, писать. Лишь бы не думать.
Завелся. Теперь выскажется. На всякий случай доливаю горючего - без интереса, по профессиональной привычке, и тоже редакционным штампом:
- Думать о чем? Родить или не родить детей?
- Это для вас недостаточно злободневная тема, да? Судьба детей, которых вы нарожали. Земля перенаселена, она не в состоянии нести на себе такую массу пассажиров, неопрятных, беззаботных, это вы понимаете? Критическая масса достигнута, взрыв уже происходит, а этим ни до чего и дела нет! Авангард, видите ли, элита, дипломированные, образованные, обязанные отвечать за всё - жуют жвачку в своих углах, сносят туда всякий хлам и знать ни о чем не знают. Проблемы - для трепа в курительной. Обязанные думать - бездумны! Обязанные в силу информированности бороться аврально, неистово - служат на задних лапках!
Ого! Не диссидент ли он? Этого мне не хватало. Да еще в казенном доме, где в любой предмет может быть вмонтирован другой предмет. Тем не менее, он находка. Цельная система. Носитель системы - личность, даже если отрицательная. К тому же в его тоне ярость. А ярость - это вам не пафос. Пафос бывает наигран. Ярость редко. Если слушаю молча, я не рискую...
- Подлинное честолюбие утрачено. Чувство долга? Об этом по вас можно судить. Моральные стимулы в виде орденских побрякушек? Материальные побуждения? Помилуйте, каждому и так гарантирован стандартный набор нищеты - жилье, холодильник, телевизор... А производство? Сельское хозяйство? А пыльные бури, пересыхающие моря? Вот вы, например, представляете вы планетарные последствия пересыхания Аральского моря? А Каспийского? А кровавые воды в берегах бывшей Волги, бывшего Днепра, бывшей Камы? Но газетчики делают вид, будто мы процветаем!
Не стоит ему показывать, что я понимаю, против кого на самом деле сделан выпад.
- В пределах дозволенного мы это освещаем.
- В пределах дозволенного! - передразнил он. - Пока вы будете такими черепашьими темпами расширять свои пределы-с...
Он машет рукой и направляется в ванну чистить бритву. Сделать бы ему вселенскую смазь, умнику, да так, чтобы всей пятерней.
- Картина действительно безотрадная, - говорю ему вслед. - Но мы не можем ни замедлить прогресс, ни остановить. Согласен, пресса недостаточно активна. Это объясняется тем, что нет альтернативы. Давайте, предложите что-то взамен.
Он появляется в дверях ванной и, складывая бритву в несессер, произносит следующий язвительный монолог:
- Робость - вот и альтернативы нету. Люди между тем плодятся. Плодятся, и ленивеют, и мусорят, и гадят, и помыслить об уборке за собой ни в малейшей степени не полагают. Так вот, милейший, я вижу устройство мира основанным на иных людских слабостях, нежели те, на которые ставка делалась доныне. Не честолюбие, не корыстолюбие, а чадолюбие должно быть положено в основу. Право на ребенка надо заслужить. А к тем, кто лишен чадолюбия, можно подойти еще радикальнее... Впрочем, меры принуждения я не разрабатываю, это функции государства, и подменять его я не собираюсь, как, пардон, не собираюсь управлять этим дурацким миром. Берите плащ, будет гроза. Еще один устроитель мира... Ох, много же нас.
- У меня нет плаща.
- Напрасно. Прошу.
- А вы не думаете?..
- Не думаю. Нас ждут. Прошу-с!
Пропускает меня в дверь, и мы спускаемся по лестнице, не касаясь перил: их нет ещё. Жмемся к стене. Давешний тип с газетным кульком на макушке выкладывает плиткой панель в вестибюле. Не дырку в полу, а панель. Что за идиотская последовательность... Теперь, увидев эксперта выбритым и при галстуке, он почтительно подбирается.
Экс уверенно садится на переднее сидение. Я забираюсь назад. Шофер вдруг выскакивает и скрывается в доме. Через минуту возвращается с шинелью и кирзачами. Забавно. Кому-то, значит, нужен этот хлам.
Трогаем, выезжаем на шоссе и жмем с ураганной скоростью. Но ориентиров вокруг нет, и о скорости со своего заднего сиденья я сужу лишь по высоте подскоков да по реву мотора.
- Кстати, - не оборачиваясь, говорит эксперт, - вы знаете, что такое сублимация?
- Кстати, я окончил технический вуз, кстати. - Он меня начинает злить. - С отличием, кстати. И шесть лет, кстати, проработал на заводе. Сублимация - это возгонка.
- Я имел в виду понятие психологическое, а не прикладное, - жестко говорит он и поворачивается ко мне в профиль. Ему и одного глаза на меня довольно, квинтэссенции эдакой. - Психологический смысл вам ведом-с?
- Ведом, переключение, - зло отвечаю, - как и ваш намек переключить избыточную сексуальную энергию на социальную.
- Неплохо. Зачет-с.
Ладно, раунд за ним. В конце концов, он какой-то уникальный эксперт, небожитель, а я маленький журналист, шакал ротационных машин...
Треклятая степь, и пыль, и зной, и духота... Вознесемся ли мы в прохладные горние выси?
А спать решительно не хочется. Растормошил он меня.
II
"От нашего специального корреспондента. Испытательный полет нового отечественного супер-лайнера проходит нормально.
Серебристая машина разогналась... Сребристая машина стремительно разогналась на взлётной полосе..."
Обязательно напишу именно так, хотя разбег происходил со скоростью ну разве что повыше той, с какой шофер гнал "газик".
Жаль, не видел я момента отрыва от земли - того мига, когда самолет чуть приподнял нос, оперся о пыльный воздух и, отталкивая его прочь, прянул вверх. Непосредственного отношения к испытаниям это не имеет - если, конечно, не указать длину пробега. Отношения не имеет, но красиво, черт! Красота ко всему имеет отношение, не так ли?
Не так. Мой непосредственный шеф, зам главного, он же секретарь парткома редакции, товарищ Абресков красот в подвластных ему владениях не допускает.
- Ты эти цветочки-ягодки брось, - говорит он и усмиряет бунтаря повелительным жестом вялой изящной ладони. - Ты хоть и рассказики пописываешь (очерки, фельетоны - в зависимости от профиля распекаемого), но мы тоже кое-что понимаем...
- Мы, эмир бухарский! - возмущается Алик Рубинштейн. - Ну, ёхало-маёхало, мало запретить людям писать правду, надо ещё и неправду писать так, как им нравится!
Алик чуть старше меня. Он журналист по профессии, окончил факультет журналистики. Ему ни в институт, ни даже на завод не уйти. И ему с его пятой графой не так было просто попасть в газету на столичном уровне. Абрескова он ненавидит всем естеством, а не только фибрами души. Едва речь заходит о моём шефе, трясет головой и покидает помещение: дескать, вы тут развлекайтесь, а я ухожу, тема выше моих сил. Вот уже с год как ему удалось вырваться из прямого подчинения Абрескову, но чувства его всё так же свежи. Как и мои впечатления о его появлении. Он ворвался в нашу жизнь, словно дикий зверь в коммуналку.
Мы с главным редактором Толей Семёновым сидели в его кабинете за составлением деликатного объяснения по одному щекотливому делу. Вдруг тяжелая дверь отлетела к стенке, удар был, словно прибивали пенальти. Толя вскочил: что за хамство?! и что за новости?! Секретарша Слава не знает своих обязанностей, что ли? Tet-a-tete Семёнова священны. Толя выскочил на середину кабинета, но еще раньше там оказался человек лет под пятьдесят, высокий и худой, с некогда красивым, а теперь испитым лицом и глазами большими и тоже когда-то красивыми, а теперь воспаленными и злыми. Слава в проеме двери, будто отодвинутая пешка, виновато разводила руками. Человека этого я видел не впервые, он появлялся в редакции, и я знал, что он майор наших неусыпных органов и курирует газету.
- Женя, - успокоившись при виде человека, от которого - Семёнов прекрасно это знает - ничего всё равно скрыть нельзя, ибо та же Слава, которая с Семёновым спит и ревниво его любит, она же на него этому самому Жене и стучит по долгу службы, хотя, я уверен, не всё, но остальное, о чем она умалчивает, достукивают другие. - Женя, едри твою палку, что за хамство, я же занят, неужто нельзя позвонить и назначить время? Ты знаешь, для тебя оно всегда найдется.
Женя стоял на ковре посреди кабинетами пучил на Семёнова горящие алкогольным огнем вурдалачьи глаза, несомненно почти трезвый не только в этот миг, но и в эпизод, ему предшествовавший и вызвавший эту ярость.
- Бардак! - прохрипел он пропитым, севшим голосом. - Бардак развели, распротак вашу в требуху!
- Не хуже, чем в любом другом месте, - хладнокровно парировал Семёнов, не сходя с места, и обеими руками поддергивая брюки. Есть у него такая смешная привычка.
- Хуже! Этот сотрудник новый, раздолбай из Таллина, как его...
- Рубинштейн Александр Давидович.
- Я к нему, падле, пришел на беседу, сам пришел, не вызвал, пришел как человек к человеку, понимаешь, деликатно так, понимаешь... Вывел в коридор покурить, сказал, что живописью интересуюсь... Он там с этими мазилами якшается, искусство абсурда и все эти штучки. Ну, я спросил об одном... самом таком... видном. Вдруг твой хлюст багровеет и спрашивает: "А вы, простите, кто?" Я ему удостоверение, настоящее, не липу с другой фамилией. "Это допрос?" - "Нет, говорю, беседа". - "Значит, я могу не отвечать?" - "Мммможете". - "Тогда спасибо, до свидания". - И ушел.
- Нормально, - сказал Семёнов, колеся по кабинету, морщась, вполне очевидно сдерживая смех, а куратор тем временем подошел к столу, открыл ящик, он хорошо знал, где что лежит, куда лучше меня, достал "Мальборо", зажигалку и закурил. Умные алкогольные глаза его скорбно горели: всё рушится, мать-перемать, никакого порядка, всё прахом идет!
- Что ж ты от меня-то хочешь? - спросил Семёнов, выходив смех. - Выгнать? - Женя молчал. - Правило "три не" помнишь? Не принимать, не увольнять, не повышать.
- Чего всяких на работу гребешь?
- Отличный журналист, лауреат премии ленинского комсомола Эстонии, принят по рекомендации адмирала Горшкова, он с отцом этого Рубинштейна воевал. Выгнать? Выгоню. Только учти, - Семёнов остановился против Жени и отвел вниз его руку с сигаретой, - учти, Женя, уволю я, но компромат давать будешь ты, и я на него буду ссылаться.
Женя сделал круг по кабинету, отвел с потного лба прилипшие пряди светлых волос, длинно выругался, забрал со стола начатый блок "ВТ" и ушел, не закрыв за собой дверь, что, вероятно, на языке их символов тоже должно что-то означать. Ну, например, что он оставляет за собой открытую дверь - свободу действий.
Так я узнал, что в редакции появился новый сотрудник...
А полет действительно проходит нормально. Ну настолько, что просто не о чем писать. Одно только и развлекло - встреча с жильцом нашей коммуны. Он ждал у поворота на аэродром. Шофер затормозил, и с обочины сошел к машине среднего роста человек, против солнца я видел лишь силуэт. Левой рукой он придерживал что-то у груди, правой открывал заднюю дверцу "газика". За его спиной, на домике у дороги, я прочел блеклую вывеску белым по голубому "Продтовары".
Он втиснулся и с вздохом облегчения сел. Шофер потянулся было захлопнуть за ним дверь, он сказал "Я сам" и мягко, сильно прикрыл ее. Шофер тронул машину, а новый пассажир сгрузил на сидение между мною и собой две бутылки коньяку, протянул мне руку и сказал низким голосом:
- Здравствуйте. Тонковидов.
Я тоже представился, сразу полным титулом. Чтобы не приняли за важную птицу, а потом не раскаивались бы.
- Очень приятно. Вы тоже в технический полет? Портфеля, чемодана с собой нет? Жаль.
- Может, в шинель, товарищ генерал? - спросил шофер.
Генерал!
Шофер не обернулся, спрашивая. Очень уж гнал.
Генерал шевельнулся, и тут я увидел, как они встретились глазами в зеркале заднего вида - генерал и эксперт. Генерал привстал и церемонно поклонился - насколько позволяла теснота кабины. Эксперт повернул голову и медленно кивнул. Всё без звука.
- Нет, Костя, - сказал генерал, - в шинель нельзя.
- Если угодно, вместо вашей священной шинели можете использовать мой плащ, - глядя в ветровое стекло, обронил экс.
- Чрезвычайно буду вам обязан, - снова приподнялся генерал.
Эксперт через плечо подал свой плащ, генерал проворно уложил в карманы по бутылке, и эксперт убрал плащ.
Дальше ехали молча, благо и ехать оставалось считанные минуты: здания и ангары неслись на нас по обе стороны глоссе, ровного, как натянутая нить.
Не имея еще представления о том, кто таков наш новый спутник (ох, мои усталые, ленивые, глупые мозги), я по профессиональной привычке составлял его словесный портрет. Не угодно ли? Всего несколько слов.
Итак:
длинное и от скул резко суживающееся книзу лицо;
нос у небольшой, кривой и с горбинкой, тем не менее изящный;
рот маленький, тонкогубый, прямой, с загнутыми кверху уголками.
Общее впечатление - очень располагающее, ну, очень!
Одновременно нерасторопные мои извилины, всё еще
сквозь Бородина, откапывали нечто уже слышанное, отделяли грезы от реальности и наконец замкнули цепочку "владелец шинели - пилот - генерал".
Ба! Это он - пилот, который с придурью!
И немногие оставшиеся секунды я совсем уже другими глазами поглощал образ генерала.
Вот тебе и мордатый дядя. Вот тебе и размашистые жесты, и цигарки, и сморкание без помощи платка...
Одет он в серые брюки и в салатовую форменную рубашку с петельками, но без погон.
Наблюдения пришлось прервать. "Газик" остановился у административного здания. Это, значит, авиагородок. Комплекс. Гостиница там, аэродром здесь... Иррационально, как и всё это зрелище. Действительно, чего ради в пыль, в душный зной собралось под злым солнцем у приземистого здания из белого кирпича столько людей и столько машин?
Люди стоят группами. Генерал направился к самой многочисленной. Туда же, но к другому крылу, направился эксперт. Фланг генерала блистал золотом и красной эмалью. Фланг эксперта тоже блистал - очками. Там над всеми возвышалась женщина с очень красивым хмурым лицом.
Еще была группа технарей, ее легко было опознать по наличию некоторого числа комбинезонов.
Я пошел к группе, которой характерным признаком было отсутствие признаков. Нас оказалось немного. Я поздоровался, скромно представился: младший. А тут ассы, зады высидевшие на испытаниях. Но ассы приняли меня с неожиданной теплотой:
- Давно знакомы с Тонковидовым?
Ах, вот в чём дело...
- Н-не очень, но достаточно.
- Что думает генерал о метеоусловиях полета?
Кхе, что думает генерал... Но во всяком вопросе содержится по меньшей мере половина ответа. Притом коньяк куплен, погружен, значит, будет и обмыв. Неудачи не обмываются...
- Генерал надеется с этим справиться.
Спросивший угощает меня американской сигаретой, другой осведомляется о знакомом сотруднике газеты, это хороший признак. Я принят.
***
Клонит ко сну. Всё-таки три ночи. Да и полет проходит нормально. Вот если бы ненормально - тогда бы, конечно...
Какое здесь хрустящее небо, какое синее. И солнце не злое, маленькое, а большое и доброе, белое, даже холодное. Синее с белым, сказал однажды, Алик, самые опрятные цвета, но написать этого нельзя, сразу вычислят. По нашим стандартам, самый опрятный цвет - красный, сказал я. Это был один из первых наших разговоров, происходил он с глазу на глаз, и я осмелел, показал фигу в кармане... Ладно, это всё осталось там, на земле, в фиолетовой дымке. Между прочим, тоже красиво, но не так. Не возвышенно.
И всё же фиолетовая дымка тянет к себе. В ней всё, чем я живу, а в небесной голубизне... вот она, в ней лишь призрачные структуры, стекловидные палочки, голубизна закручивается в спирали, в беззвучные вихри, они втягивают меня, сидящего в кресле, клонят на бок, отрывают ноги от пола, покачивают, несут...
Проклятье, это ж ни в какие ворота! Чем заполню свои двести пятьдесят строк - описанием того, как кемарил в тропосфере при скорости восемьсот километров в час? Что и говорить, стану королем репортажа.
Сосед, четвертый из нашей братии (странно, как нас мало, я-то думал, что этот полет - событие куда более значительное), увидев, что я открываю сонные вежды, наклоняется ко мне:
- Вам, наверно, всё это уже наскучило? - Я лениво улыбаюсь, омерзительный тип. - Ходил сейчас в первый салон, там какие-то приборы, всё в проводах. Сколько летаю - впервые приборы в пассажирском салоне. Пилоты не выходят, разъяснений не дают.
- Пойдемте, - говорю и поднимаюсь с места: не разойдусь -усну, как пить дать.
Едва поднимаюсь, как собратья по перу устремляются следом.
При входе в салон у меня ёкает, ну, что там ёкает в таких случаях: вспоминаю об эксперте. Но эксперта нет. Может, у него и вовсе особые функции? Прицепился на колбасе и нюхает выхлопные газы. Впрочем, я по нему не скучаю. При нем у меня случается западание языка.
Людей теперь в салоне - не протолкаться. Должно быть, испытательные параметры достигнуты: высота, скорость, не знаю, что еще. Это ведь не первый испытательный вылет, а официальный, иначе он называется технический, потому о нем и в газетах пишут. В подлинно испытательный только блоха и проскочит.
Хожу со своими коллегами от|прибора к прибору, объясняю принцип работы датчиков и устройство самописцев на мостовых схемах. Мало-помалу наглость моя возрастает, и с простотой, весомо звучащей, излагаю добытые собственным горбом... впрочем, конечно, не горбом добытые, а всего-то ценой нескольких часов, проведенных в читальном зале, сведения о перепадах температур, о воздушных течениях, о статическом электричестве и борьбе с ним. Это всё в общем верно, но ведь по образованию я инженер и понимаю, что, хотя в общем всё верно, пояснения мои профанация, шарлатанство.
Несколько успокаиваюсь, услышав, что один из технарей объясняет что-то недослышавшему коллеге теми же словами. Уровень разный, слова те же. Штампы!
Седой педант в позолоченных очках безошибочно попадает в больное место, осведомляется - не моя ли поразительная статья об оплате труда была опубликована в апреле в порядке дискуссии...
- Не моя, не родственника и даже не однофамильца, - грубо лгу и отваливаю в сторону.
Очень кстати из кабины появляется второй пилот, и внимание обращается на него.
Подобьём бабки. Новых ощущений в полете - никаких. Новых впечатлений - тоже. Салон с приборами не в счет. Салонов я навидался - во! Приборов не меньше. Воздушная комбинация того и другого ощущения новизны не создает. Командировка моя скорее почетная ссылка, чем рабочее задание. Голова тяжелая. Задачи еще лишь предстоит решать. И вообще...
Начинают по одному запускать в кабину. Самое время присесть.
...Под нами облака - белые, твердые. Над нами тоже, но иные - нежная кисея без очертаний. Коллеги и не коллеги с промежутком в три-пять минут выходят из кабины и записывают свои нота-бене. Облака между тем наплывают и разговаривают со мной. Одно придвигается вплотную для доверительной беседы. Ну-ну, давай. Оно молчит, но я понимаю: душераздирающая повесть о молекулах. Молекулы-дети, их много, снуют во все стороны, рвут на части, разрушают единство... Я хотел возразить, но мой аргумент стал разбухать во рту и превращаться в безматериальную глыбу, она раздвигает челюсти, кости черепа... Шарахаюсь и просыпаюсь. Мой аргумент оказывается законом философии: "Единство есть развитие и борьба противоположностей". Чушь, на что облаку развитие? Развитие его есть умирание.
А общество? Его развитие - что? совершенствование?
Вот всегда так: любой тезис приходит ко мне с антитезисом. Довод - контрдовод. Спор с собой, бег на месте. Я не скор, не находчив, с такими данными от человека мало проку...
О чем ты? и почему сейчас? Диалектика, о которой ты днесь помянул, она что гласит? Что наши недостатки суть продолжение наших же достоинств. Не стану утешать, ты тугодум, увы. Но роду людскому и тугодумы надобны. Их достоинство в том, что продуманное безупречно. Ну?
Не могу, не гожусь, не боец. И зачем? Место под солнцем завоевано. Я уже и в Финляндии побывал, и в Болгарию летал, в Прагу дважды, хотя лучше бы не... Благополучный, умеренно грешный, такому поступки заказаны...
Обожди-обожди, что ты лопочешь, тюфяк? Какие, к бесу, поступки? Подумай, какую повесть напишешь, если...
О чем, собственно, речь? Что за планы, что за болтовня? (Признаться, это меня далее позабавило - схватка спросонок двух моих "я", и вдруг, откуда ни возьмись, третий. Многолюдно!) Знать ни о чем не знаю! Прекратить!
Поднимаюсь, нетвердо иду к кабине, путь свободен, очереди больше нет, шагаю и стараюсь не думать о споре трех моих "я", о причине этого спора, зато вспоминаю облако и то, как молекулярные сны виделись мне в институте, на втором курсе, когда я переусердствовал, готовясь к сдаче курса "Физика газов". Тогда, видимо, и зародились первые сомнения в правильности выбора специальности. Ночью, в неком подобии сна, передо мной выстраивались шеренги молекул, непроницаемо черные шары видели меня насквозь, но я их постигнуть не мог, и где-то в зените неоново сияли кривые состояния газов.
Может, не следовало мне оставлять производство, в нем посредственность простительна, это честная посредственность, производящая, не стоило очертя голову кидаться в священную российскую словесность, в которой "поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан"...Правда, свои литературные способности я рассматриваю лишь как инструмент своего всечеловечества, обязанностей гражданина планеты. Уходя в писательство, я просто искал сферы приложения энергии с КПД большим, чем позволяло производство...
Вранье. Известности искал. Славы...
Да, во имя читаемости и распространения своего взгляда на вещи...
Изредка! И ради того жертвуешь критическим взглядом на вещи.
Но реальность... ограниченные возможности... сказать можно куда как не всё, мне и так удается больше, чем другим...
Это мы слышали, этим уже откозырял перед экспертом.
Д-да, не так уж последовательно моё поведение в терминах формальной логики...
Одними лишь кончиками пальцев тяну к себе чуть пружинящую дверь кокпита и думаю: войду, меня, конечно, любезно встретят, стану, как и мои коллеги, задавать всё те же вопросы, чтобы осветить... еще один штамп, но именно так - осветить второстепенное, не вникая в главное, и мне будут отвечать, и привычно, даже не замечая этого, вежливо будут презирать меня, типичного представителя своей профессии, и терпеливо будут ждать, пока я выложу жалкие свои вопросы, удовлетворюсь поверхностными ответами и удалюсь, и тогда они возобновят свою работу - - -
Дверь отворяется, я перешагиваю ещё один порог реальности: за штурвалом никого, а самолет летит в холодном пространстве неуправляемый, сам по себе.
Испытываю короткую психологическую невесомость, а возвращает мне часть моего веса учтивый низкий голос генерала: