С левой стороны ферма, серая силосная башня со сферическим куполом и приземистые, жлобского вида амбары без окон и едва ли не без дверей. Место неудобное для обозрения по ходу машины - на обратном скате холма, за рощей со старыми большими деревьями. Впереди, за въездом на виадук, светофор, движение становится порывистым - газ, тормоз! газ, тормоз! - да и сам виадук косо переброшен над скоростным шоссе, и там, внизу, ярдах в десяти, отвлекает внимание раздражённое водительское соперничество. Да и тут, под носом, гляди-не зевай - бензоколонка "Ситго" справа и торговый центр слева, сразу за фермой. А по сторонам буколика, всё в чёрных и красных почвах распаханных косогоров, пахнет свежескошенной травой, зелёной кровью её пахнет остро и щемяще. В апреле почками густых корявых деревьев, в мае-июне цветущими кустарниками, их названия Джей имеет обыкновение спрашивать и не запоминать ни по-русски, ни по-английски, а в июле стоженной травой: ещё не сено, но уже не кровь. Обилием запахов и мельтешением машин перекрёсток вызывает лёгкое головокружение, но это не ощущение полноты жизни. Прискорбный синдром - отрыжка несовместимых с возрастом долгих рабочих часов, и Джей вполне сознаёт это. Тем не менее, даже с риском влипнуть в аварию в этом бойком месте, где машины резко тормозят или вдруг с визгом выскакивают, упившись бензином при заправке, он на виадуке над скоростной дорогой неизменно косит глазом и даже шею выворачивает к ферме, остающейся слева и сзади под острым углом, когда машины уплотняются у светофора и удаётся взглянуть в сторону. Недавно беглый взгляд на группу на пленэре на этом округлом косогоре с одинокой фермой стал событием жизни, и Джей жаждал повторения - если не впечатления, то хоть картинки, подтверждающей, что группа на пленэре не почудилась, что она реальна, пусть и мимолётна в переменчивом мире.
В этой местности он работал по контракту на небольшую, но высокотехничную фирму типа советских почтовых ящиков. Фирма по собственному патенту изготавливала стоивший сотни тысяч долларов лазерный оптико-измерительный прибор, основанный на принципе фазового сдвига волны, а Джей переводил на русский с английского и корректировал английский оригинал описания прибора и руководство по его применению. После двенадцатичасового рабочего дня ездить домой за семьдесят миль было безумием, и он снял некое жильё для ночлега. Бездомность угнетала вечерами, но освобождала время.
Зато будни были упоительны. Они наполнились рассуждениями о парадоксах, и он блаженствовал, словно снова царил в молодежной газете и ошивался в советских НИИ. Tе же умные молодые лица были вокруг, тот же энтузиазм, в Америке, для него неожиданный, и долгие рабочие часы, и споры о судьбах человечества, и подначки, только на английском. Даже забавы не слишком разнились, разве что писаного здесь не оставляли, дабы не быть уличёнными в трате оплачиваемого рабочего времени, эпос был устный, включая новые Десять Заповедей, в сотворение которых и он внёс лепту. Долгие рабочие часы, однако, брали своё, и, возвращаясь вечерами к своей конуре в девяти милях от работы, он испытывал боль в затылке, слабость в коленях и то состояние, которое невесело называл синдром рюмашки.
Конура была отдельной комнатой в запущенном старом доме. Туалет и душ Джей делил с двумя молодыми людьми, они жили случайными и, похоже, постыдными заработками, нарушая по меньшей мере семь из десяти заповедей. В комнатах у этих жиголо дурно пахло, и не в комнатах даже, в них Джей не заходил, а во всём этом доме, особенно в кухне. И не в том дело, что какая-то скверная еда регулярно пригорала без присмотра. Было что-то ещё, мерзкий дух, словно где-то годами тлеет нечистое бельё. Даже мыло в душевой не пахло, а разило, Джей до этого не предполагал, что запах мыла может быть неопрятным, словно не мыло, обильно употребляемое, смывало грязь молодых людей, а грязь, насмеявшись над щёлочью, побеждала мыло и постыдно размазывала его по стенам, пропитав собой. И во дворе этого вертограда творилось не то. Вроде бы те же травы, что в родном Подмосковье, но у самого дома, чуть ли не из фундамента, пробилось в потаённом месте нечто, разившее не растением уже, а тухлой отрыжкой отпетого какого-то мясоеда. Всё же свою комнату он отстоял, там пахло чаем и золой от камина, в котором он, несмотря на жару, разводил огонь и поддерживал его рукописями: чистил архив, так, на всякий случай.
Выходные выпадали не часто, работать приходилось и по субботам, и по воскресениям, и домой он выбирался, лишь если жена звала на торжества.
В одну из воскресных оказий, когда столы разорены, натянутая к параду одежда обминается на теле, да и сами тела обмякают на остовах, а сквозь грим предательски проступает подлинная фактура кожи, к нему подошла женщина с застывшей на лице горчинкой. Рассказывала о сыне, убитом при доставке пиццы, то была засада на доставщика, от него потребовали денег, а парень не мог унизиться до исполнения приказа, и его застрелили, красавца, великана, каратиста. Женщина не жаловалась, не сетовала. Джей не понимал, почему она исповедуется именно ему, и оглядывался на жену, щебетавшую с какими-то людьми и не обращавшую на него внимания. Женщина, перебив себя, перешла к рабочей истории. Работает она в приюте для престарелых, и рассказ её о старухе, брошенной и забытой там детьми и внуками.
Поначалу старуха противится, злобится, даже дерётся.
Годы проходят. Приют для престарелых - монастырь. Оттуда - лишь на кладбище. Никто не забирает родителей, чтобы хоть умерли в окружении своих.
С самого начала старуху оставляет речь. Зато вскоре угасает ярость. Уходит чувство собственности. Возвращается забитая жизнью доброта. Старухе безразлично, от кого исходит тепло, она благодарно берёт его у всех, кто дарит, и дарит всем, кто берёт. Обцеловывает руки за любую услугу. Вечерами её навещает сын. Тогда в ней просыпается чувство собственности, она гуляет с сыном по коридорам, едва переставляя отёкшие ноги, гордо кивает на него санитаркам, прижимается к нему, как ребёнок, целует рукав его пиджака. Если усталый сын переводит дыхание, глаза её испуганно округляются: что? Это даже тогда, когда собственный её пульс едва прощупывался. Спросить не может. Иногда пытается, но после полуминуты попыток на лице её мука и отвращение.
Ушла в одиночестве, никого не было с ней. Сын укатил на выходные отдохнуть, и она испустила последний вздох одиноко. Врач по чистой случайности зашёл как раз в тот миг...
Женщина говорила мстительно, с надрывом, а к концу расплакалась. Явственнее проступила горчинка на лице. Красавица, но после гибели сына перестала следить за собой, располнела, платье стало узко, а ей безразлично, чужое горе приблизилось и душит, она рассказывает и плачет о чужом, но и о своём, бередит раны... Её мстительность прозрачна: не оглядывайся на жену! Напишите, повторяла она, так, как лишь вы умеете, без морали, просто, не знаю как, только напишите, пожалуйста!
Джей с невнятными извинениями разыскал жену. Она отмахнулась: "Куда спешить?" Он торопливо простился, ушёл и, выехав из города, полтора часа мчался по пустынному шоссе в свою конуру, возмутительно превышая скорость. Наутро, в семь, надо было - некуда деться! - быть на работе. Приехал, спать не мог, сел к тумбе, заменявшей стол, пил бурбон и кусал пальцы над пустым листом.
Знала бедная женщина, что всколыхнула? Ещё бы! Здесь все знают всё...
Как было с матерью? Уснула, тихо выскользнула вон? Или очнулась, искала, силилась позвать, понимая, что умирает?.. С миром - или в тоске?.. в надежде?.. в отчаянии?.. О чём думала? думала ли?.. Что видела?.. что грезилось?..
Какими словами объяснить?.. хоть себе самому! Ведь нет же для этого слов. Нет понятий, посредством которых представимо утекание жизни. Не найдём понятий, не введём слов... Бедная женщина! Горя не избыть - так заразить им. Почему тебя? Зависть? Глупышка! Бедная, бедная... Сын - это такая боль, и несчастная злючка бередит чужую. Но ведь смерть, какие слова... Такой фазовый переход... Ну, ты, образованный, первопроходцам предмет изобретения формулирующий, вырази! Что это? Тихое засыпание? Или чудовищный обратный всплеск тока при выключении рубильника? Или таинственный, у каждого свой, от диагноза зависящий, а, может, от жизни всей процесс обесточивания слаботочного электролита? А потом? Пресловутое преображение? Революция клеток? Взрыв в мозгу? Окаменение плоти? А слова? Слова для описания - какие? Тошнотизация? Болванизация? Восторгизация?
Изорвал лист, пнул купленную для симуляции уюта напольную вазу с искусственными цветами, она ударилась об угол камина и звонко раскололась на части, словно призывая последовать её примеру. Ходил взад-вперед, жёг не предназначенные, в общем, для сожжения рукописи, распираемый одним желанием: избыть жизнь! изгнать её страстным усилием воли, без яда и лезвия, но, если не исторгается, то с ядом, с кровью, лишь бы скорей!
Лёг, ворочался, к утру забылся и даже видел хорошие, просторные сны.
С работы возвращался при розовом закате, позабыв вчерашнее, удовлетворённый днём, гордый лёгкостью, с какой он, гуманитарий, излагал на языке этих ребят непростые вещи, им не дававшиеся. Думал о Tедди. Tедди был мормон и склонял Джея, перешедшего в христианство иудея, к мормонству. Ты уже шагнул к Христу, не замечая бестактности довода, говорил он, будь же последователен, что тебе стоит сделать ещё шажок? Джей отвечал, что шажок может стоить ему спасения души. Спасением души ты рискуешь, не делая этого шага, отвечал Tедди, на другого я не стал бы тратить слов, но ты такой человек, я просто не могу видеть, как ты спокойно сидишь в доме, на котором горит крыша. Джей подумал Джей подумал: откуда тебе знать - какой я человек?.. плохой я человек, а крыша горит над всеми. А теперь подумал, что неплохим формальным ответом было бы - "Не зря ли волнуешься? Быть может, это на твоём доме крыша горит". Вместо этого ответил, что одной из заповедей нового Евангелия должно стать: "Двух вещей не делай дважды - не женись и не меняй веры". По дороге, в вязком потоке машин, он припомнил и разговор, и Десять шутливых заповедей, не совсем, впрочем, шутливых, поскольку почти все были запрещающие. Звучали они так:
1. Не упрекай - и да не упрекаем будешь.
2. Не записывай. Любая мысль, даже абсурдная, будучи записана, да еще в лапидарной форме, приобретает видимость истины. Это опасно!
3. Не употребляй глаголы в негативной форме, за исключением возвратных.
Последняя заповедь была позитивной, и то наполовину:
10. Пей, но не напивайся!
На виадуке, как обычно, шла борьба без правил. Машины толпились у светофора и хамски вклинивались в поток с бензозаправки и торгового центра. На середине виадука Джей на миг глянул вниз, на ревущий поток, и, возвращаясь к насущной дорожной ситуации, скользнул глазами по косогору.
Тут он и увидел группу на пленэре. Громадный чёрно-белый бык возлежал за изгородью в позе престарелого и уверенного в прожитой жизни вельможи, несомненно жевал что-то и взирал на дорогу и суетившиеся на ней машины. А за Быком, почти касаясь его копытами, стоял на косогоре дряхлый белый Пегас, и поза его выражала неуверенность труженика, черпающего уверенность в избытке таковой у вельможи. Голова коня была устремлена в ту же сторону, ракурс голов обоих животных совпадал до угловых секунд, оба несомненно созерцали то же. То была гармония, лишь в бессловесности возможная, и у Джея перехватило дыхание. Сзади сигналили, он тронул машину, но продолжал оглядываться, пока строения торгового центра не скрыли косогор с фермой.
Вечером сидел за лаптопом в своей конуре: не попытаться ли передать то, что жжёт бормотанием?.. попросту мазать словами, не слишком их выбирая!.. именно - мазать! Возможно, в сумбуре свободно вырывающихся и кое-как связанных между собой образов, как в рисунке маньяка, возникнет некий контур несчастья, именуемого судьбой...
Утром, по дороге на работу, у косогора с фермой, он щурился против солнца в надежде увидеть группу на пленэре. Конечно, её не было.
В последующие недели напряжение в фирме нарастало. Решались не рабочие вопросы, а показушные, подготовка к ярмарке, и Джей работал целыми днями, без перерыва. Был иной маршрут к месту работы, без светофоров, длиннее, но быстрее. А он вот уж который день изнурял себя дёрганым перекрёстком и вертел головой, от чего лишь усиливался синдром рюмашки. Животных не было.
?
День не задался. С утра вице-президент торопил его с работой, и это означало, что дело идёт к увольнению. Американская практика выбрасывания специалистов, едва работа кончалась, Джею была знакома не понаслышке. Накануне он, с его нахватанными инженерными знаниями, нашёл в чертежах грубую ошибку в базировании деталей, и весь день мучался - сказать ли об этом и в каких выражениях. А сегодня, после разговора с вице-президентом, холодно сказал об этом допустившему её инженеру, одному из своих парней, и заодно спросил, чем тот увлекался в колледже - футболом или хоккеем. Парень сказал, что баскетболом, и Джей кольнул: Жаль, что не конструированием.
После обеда испорченное утром настроение привело к стычке с Tедди. Началось невинно: Джей предложил перевод конструкции на литой корпус, а Tедди сказал, что сейчас обсуждать этого не может, едет к педиатру с новорожденным сыном по поводу хронических запоров, врач уже смотрел ребёнка и намекнул на необходимость операции. Джей заметил, что болезни роста - дело обычное, в России родители год-другой помогают детям клизмами, пока те не научаются справляться сами, но, конечно, американцы с их сверх-развитой хирургией забыли о домашней медицине, пролитие крови их не остановит. Осуждением детской хирургии он не ограничился и обрушился на пересадку органов: некоторые Homo и не подозревают, каково подлинное их назначение, пока их лишённые тел души не обнаружат свои распроданные органы в чужих телах. Да-да, это пока ещё числится в разряде легенд, но недалеко то время, когда... Tедди, помрачнев, сказал, что смотрит на будущее не так пессимистично, но Джей не унимался: его жизненный опыт позволяет судить об оптимистах, как о людях, из кожи которых получаются самые звонкие барабаны. Следует ли мне стереотипизировать тебя с твоими предчувствиями в качестве типичного русского, едко спросил Tедди. Неплохая идея, русским она не повредит, отважно ринулся Джей, но ты тем самым теряешь ореол пророка веры, уж тебе-то никак не пристала стереотипизация, эта болезнь века, наклейками мы полируем неприязнь, и я устал от цивилизации, от типизации, да-да, и, пожалуйста, не говори мне, что раньше держал меня за хорошего человека... И теперь держу, кротко сказал Tедди, глядя удивительными своими глазами, но Джей уже не мог остановиться: "Думаешь, если бы Иисус явился сюда, к нам, мы узнали бы его и обрадовались?" - "Не себя ли ты имеешь в виду?" - спросил Tедди, мигом взъярясь. Почему бы и нет, данные подходят, уходя к своему компьютеру, пальнул напоследок Джей.
Возвращаясь вечером по той же дёрганой Сотой дороге, он группы на пленэре не увидел. Косогор был пуст. Жлобские амбары супились, не смягчаясь даже розовым солнцем, за ними высилась силосная башня, обезглавленная по случаю силосования. От перекрёстка отъезжал с тоскливым чувством. О Быке и Коне думалось, как о друзьях: сидеть бы да молчать вместе...
Красный свет на далёком ещё светофоре сменился зелёным, что означало: движение замрёт, а возобновится и поползёт, когда зелёный будет на исходе или сменится красным.
Джей ездил на двухдверном "Шеви", купленном по бешеной скидке из-за отсутствия в нём кондиционера, глухой жёлтой окраски и распродажи моделей года, величал свой "Шеви" кабриолет и вёл с ним беседы. Сказав "Стоп, дружище!", он успел осадить кабриолет у самого бампера ползущей перед ним машины и скосил глаза к ферме. Кто-то там был, но разглядеть он не успел, сзади сигналили, явно ему, в зеркале заднего вида маячил грузовой "Форд" и взбешенный абориген за рулем. Со своей всё ещё хорошей реакцией Джей оценил обстановку, газанул - но, опережая его, вырвался с бензозаправки белый трак, у самого лица вспыхнул его стоп-сигнал, и Джей, даже ожидая, всё же не поверил, что трак продолжает приближаться со скрежетом, какого в жизни слышать не доводилось. Зашевелилась, словно улыбаясь, передняя панель его машины. Она вкрадчиво выгибалась вдоль длинных волокон и коробилась на коротких, несущих, тут же в ней появились тонкие трещины, зазмеились лучиками в разные стороны, и пошли-побежали, краска на них пожухла, стала менять цвет, с треском распалась на мелкие ячейки и разом осыпалась, панель плюнула круглым плексигласовым окошком манометра, и тут он понял, что мечта его сбылась. Всё понеслось галопом. Затрещали и застреляли осколками приборы, надвинулось лобовое стекло, сжало левую руку, и он увидел Быка и Коня прямо перед собой на округлом косогоре. Бык стоял, чуть впереди и пониже коня и рокочуще басил: "Мистер! Мистер! Мистер!"
* * *
Чёрно-серая тьма оживает и выстраивается в узор малахита, сперва ясно, затем наплывом, увеличиваясь и теряя по мере приближения чёткость рисунка. Чёрный узор на тёмном фоне. Наползает и распадается, уходит в глубину глаз, за голову, за спину. Двое над шаром, без очертаний, голос сиплый, второй звучный, слова неразборчивы, но ясен смысл: каждый предлагает другому. И провалы, как самолет в болтанке. Толчки сердца, замирания. Непонятно - где, что вокруг, ничего не понятно. И не любопытно. Лежит? Скорее, плывёт в стоячем положении. Мир то распадается, то сползается в ком, в центре он сам. Ком распадается - он дышит и слышит, но не видит. Затем материя мира снова сползается к нему, словно силой его тяготения, - медленно, быстрее, быстро, стремительно, - и он видит несущиеся на него шары, тяжко вертящиеся и меняющие цвет по мере приближения, пока всё это не становится единой вязкой массой, она стискивает его, и тогда уж ни звука, ни изображения в удушливом месиве. Циклы повторяются ритмично, он в тоске предчувствует сжатия, и во тьме ждёт предстоящих расширений. Кто-то рвался к нему в этой каше, кто-то оглушительно орал "Мистер!", звал по имени, и на зов надо было откликнуться - - - он не мог. Кто-то вертел, и щупал, и мял его тело, но больно не было даже тогда, когда он слышал хруст разрезаемых мышц. И вдруг всё прекратилось, он выпал в сухой белый туман.
Земля со стороны - дивный пейзаж, голубой, влажный. Астероиды влетают в поле тяготения, как машины на перекрёсток, едва разминаются с планетой. Щелчки, мелкие удары, много! Были, наверное, катастрофические. Вот, один едва не вмазал, ушёл, никем на беззаботной Земле не замеченный, случайно ли? Какие-то существа на странных аппаратах, зелёненькие, с присосками вместо пальцев. Способны они подправить траекторию астероида? Как выглядят ангелы? А сама планета, твердь её, разве предсказуема? Одномоментным видением она возникла в диаметральном сечении - урановый котел, жуткая картина! Что расскажет фильм, снятый с частотой один кадр в миллион лет? Ледяной шар - голубой - чёрно-клубящийся - тёмно-багровый - солнце? Рядом он же, покрытый синей водой в обильные эпохи, весь терракотовый в сухие? А если над Землёй взметается облако душ - в самые голубые времена! - что это?
Мимолётность разумной жизни, жалкая её краткость... Настоящее было вначале. Потом расточали наследие. А когда уже нечего расточать?
Вначале было Cлово.
Было у Бога? Или Богом было?
А из чего лепил Он? Спорам не суждено завершиться.
Затем - что? Была Первая, как полагают, попытка? Да, была. Первая или нет, но - была, углеродо-органическая. Страшненькие ангелы подправляли орбиты астероидов. До поры. Устали, махнули рукой: всё так нелепо, зачем...
Весенняя гроза, зелёная с синим, внезапный трескучий гром и душный запах сирени - жуть и счастье!
Замирание сердца зам иран иес-с-серд
Сестра с её ослепительным благородством, никогда больше не встречал такого. Запах её волос. Она даже девочкой была сердцем семьи... Её сердце остановилось, и семья умерла... Был НЭП, и мама покупала особый шампунь, чтобы её дети были лучше всех. Шампунь, словно старый коньяк с крупинками растворённого золота, пахнул горько и чисто. Парфюмерное чудо мама расходовала гомеопатическими дозами, только для детей. Она во всем была экономна, в выражении любви тоже: никогда не знаешь, как этим продуктом распорядятся. И шампунем распоряжалась так: сперва мыла детям голову простым мылом, и лишь потом, как благословение, проливала на чистую голову несколько капель этой купоросной для всего заразного жидкости. Он, маленький, любил забираться на колени к сестре и нюхать её волосы, хотя, впрочем, милее был ему её собственный запах, тёплый, семейный. Потом не стало НЭПа, и не стало шампуня, а мама всё же добывала его, чтобы... зами...её дети рани... были лучше... е!.. О-о-охххх... всех...
Потом мама уже не могла ничего добывать, он позабыл этот запах режущей чистоты и никогда бы не вспомнил о нём, если бы не Америка, где он негаданно наткнулся на этот шампунь, но так и не удосужился сказать об этом маме и выразить ей восхищение и признательность. Просто забыл, она так о них и не узнала, и они пропали зря, а ведь они были - и признательность, и восхищение...
... Такие вот предметы жизни и их растворение в духе...
Течение времени, то мелькающее, то медленное, то замершее, как было в детстве, когда со своего четвертого этажа видел зверское избиение упавшей лошади. Возчик колотил её оглоблей, а она под ударами, отдававшимися в её вздутом животе и во всем поднебесье, судорожно, скользила копытами по булыжнику, не справлялась, приподнималась, падала... а время замерло и глядело на это... Так же не двигается время, споткнувшись на чьей-то смерти. А то прыжком переносит через кусок жизни и ничего не удерживает из него. Детские болезни, лихорадки, задыхания, кошмары... и возвращение в мир. Папины тихие рассказы - старина, семейное древо... И всегда мама, её острый зелёный взгляд. А потом её расширенные глаза, когда в больнице она задыхалась и торопила смерть: "Ну! Ну!"
Зачем в такой муке прожита жизнь?
А в дальних галактиках клубится Бог, выполняет - ликующе? уныло? - свою исполинскую повседневную работу главнокомандующего, и ему недосуг знать, что какую-то планетку мимоходом расплавили и какого-то саботажника Иисуса между делом расстреляли. Он лично таких приказов не отдает, это будни.
Новую попытку Он предпринял на кремниево-органической основе - как в связи с изменившимися условиями среды (температура, давление, газовый состав), так и ввиду разочарований итогами предыдущих экспериментов. Но и в новой попытке, руководствуясь соображениями собственного культа, Он не пожелал обойтись без гуманоидов, лишь скомпоновал их миниатюрно - в видах не столь быстрого уничтожения ими окружающей среды. Прогресс позволил втиснуть множество предшествующих онтогенезов в филогенез каждой особи - во избежание повторения всё тех же кровавых социальных экспериментов...
Бык и Конь учтиво интересуются: похоже, для вас, мистер, мучителен вопрос о том, как вы перестали общаться с мамой?
Да, именно - как? Кто был ближе, когда? Никто, никогда. Их привязанность была сродни помешательству. Волчица-мама возвращалась в берлогу измождённой после дня противозаконной добычи. Закон объявил торговлю монополией государства, а трудами праведными не добыть было деликатесов для маленьких любимчиков. Деликатесы давно стали привилегией слуг народа. Но мама неизменно возвращалась с деликатесами, хотя лишь сообщники знали, какому риску подвергалась она во времена, когда за пять колосков давали десять лет, что означало гибель и добытчицы, и выводка. Волчица была осторожна. А по возвращении с работы-охоты её ждал ритуал любви. Волчонок прижимался к волчице, впитывал запах, волчица пахла свежим трикотажем, среди тюков с товаром проходила её волчья жизнь. Волчонок обцеловывал маму - лицо, шею, руки, каждый пальчик отдельно. Полчаса после возвращения мама не могла принадлежать никому, млела от этой любви, купалась в ней после дневной охоты и успокаивала ревность стаи: это же малыш!
И в стойлах любимчики? сыночки-жеребята-бычки у мамы-лошади-коровы?
Бык и Конь уклончивы. Мамаши-лошади-коровы нуждаются в привязанности детёнышей, но она бесследно исчезает в период их полового созревания. В этом ничего худого, мычит Бык, но, коль скоро у вас всё так жгуче и, вопреки закону природы, выдаётся лишь однажды на всю жизнь, почему бы заранее не обезопасить столь безмерную ценность? Конь мудро кивает.
Отношения в семье имеют тенденцию к ухудшению, а противостоять этому сыночек-принц не смог. Но слабохарактерность не оправдание, и это жжёт...
... Он работал в Нью-Йорке, временно, как всегда. Приехал в больницу, переговорил с врачом, тот отвечал уклончиво. Мама кашляла, задыхалась, а он пытался её кормить, и сама она пыталась есть, чтобы ему угодить, но потом не выдержала и оттолкнула его руку с ложкой. Он посидел ещё с часок. Ничто не менялось. Мама тяжко дышала и из-под прикрытых век изредка перекатывала глаза, он мог видеть не взгляд, а лишь движение глазных яблок под тонкими веками. А ведь лежит сейчас так же, где?.. и сквозь опущенные веки видит изнутри собственные ресницы, как мама... Она чувствовала его присутствие. Беспокоило это её? Успокаивало? Мешало умереть? Облегчало муки? Желала она уйти поскорее и избавиться от задыхания, которого он не в силах был видеть? Или можно и к задыханию привыкнуть, и она терпела, лишь бы чувствовать его присутствие? Кто посмеет задать такой вопрос... А кто ответит?
Он маялся, потом сказал - "Я перекушу и вернусь". Он надеялся, что у мамы нет ясного ощущения времени, он вернется, а она не будет даже понимать, как долго он отсутствовал.
Не так ли думала она об отце у его одра? Верно ли, что уходит ощущение времени? У отца не ушло. Непредставимо усилие, каким он удерживал жизнь. Умирать он стал накануне, когда Джей после работы приехал покормить его. Джей в отчаянии закричал: "Я притащу её завтра!" Гаснущий взгляд дрогнул, отец отдышался. И сутки ждал мать, чтобы умереть в её присутствии. И улетел из кресла, из ненавистного приюта, вырвался в сентябрьскую синь, в лучезарный закат. Лицо его так было спокойно, глаза такое излучали сияние, что Джей не мог поверить в смерть, не смел нарушить эту священную задумчивость и долго не позволял санитаркам тревожить тело, укладывать в кровать.
Папа в приюте! Кто смел бы помыслить такое?! После смерти сестры семейные скрепы расшатались. Джей не мог пересилить маму. Но тем самым она открыла дорогу в приют и себе. Прошлые заслуги не спасли...
Где это? Как рассказать? Кому? Зачем? Некому и незачем. Жизнь огромна, нелепа, не передаваема словами.
Мужик, которого он встречал в доме престарелых, а знал наглядно по римскому транзиту, не здоровался, лишь кивал. У него в приюте были отец и мать, Джей как-то поговорил с ними, нормальные люди, старуха ходила самостоятельно, старик сидел в каталке. Они не упрекали сына, что вы, эмиграция - это такое напряжение, сыну так достаётся на работе, он не может возиться с ними, а они не могут управиться сами, вот и попросили его, чтобы устроил их в дом престарелых, здесь уход и кормят, не домашнее, но что же делать, нет уже сил... Скверно то, что языка не знают, с американцами общаться не могут, а друг с другом не получается... Видно было, что не получается, он отмахивался от неё, когда она, словно умирающая муха, кружась на месте, плаксиво жужжала ему в ухо боль, которая терзала её так, что передёргивало любого, кто бросал на неё даже мимолётный взгляд, а он молчал, он в том же отчаянии шёл к концу молча и вскоре умер, а она всё жила, всё жила, и жила, и стонала чаще и чаще, пока стон не перешёл в непрерывный тоскливый скулёж, он наполнял пространство приюта, он бился, словно тон камертона для настройки этого приюта страдания, и Джей, навещая мать три-четыре раза в неделю, иногда видел сына несчастной.
Как-то Джей застал маму спящей и вышел покурить. Мужик курил у входа, молча кивнул. Видимо, только зажёг сигарету и высасывал её короткими, жадными затяжками. Это было, когда оба его родителя ещё были живы.
Кто ж так курит, сказал Джей, чтобы что-то сказать, прервать молчание. Ничего особенного, сказал мужик, сорок секунд на сигарету - двенадцать раз в день - четыреста восемьдесят секунд - восемь минут, остальное время сижу, черчу, начальству не к чему придраться. А твоя тут по своей воле? Да кто же тут по своей воле, сказал Джей. Мои, отрубил парень. Джей промолчал, а мужика прорвало. От окурка прикурил вторую сигарету. Ничего особого, никакого злодейства. Тяжкое приживление на новой родине, старческий эгоизм мамаши, озлобление невестки, они и до Америки не ладили, а тут несовместимость, видеть друг друга не могли, он меж двух огней: мать пожалеешь - у жены своего не допросишься, с женой в согласии - мать с отцом в накладе. А работа? А поиски её? А езда, в лучшем случае полтора часа в одну сторону? А язык? А дети, фак-фак-фак, каждый в свою сторону тянет... Дочь связалась с каким-то шмоком, присохла к наркотикам, сейчас лечится, сын чуть в тюрягу не угодил за комбинации с кредитными карточками, жена в депрессии...
Ужасно было выражение его лица: избыть жизнь! избыть быстрее! Вторую сигарету высосал за те же сорок секунд...
Несчастная занимала комнату, смежную с материнской, её скулеж не прерывался даже во сне, и Джей оценил силу материнского характера, когда спросил: "Мам, тебе не мешают её вопли?" Мать искривила рот в презрительной гримасе. Потом несчастная исчезла, в приюте настала тишина, и Джей подумал: не наделал бы мужик непоправимого, на это мы горазды...
Кому расскажешь? Все знают. У всех то же. Всем плевать. И мне, из последних сил, ожесточённо сказал он себе сквозь зам ира ни ясерд ца не хочу, не желаю об этом помнить, всё прошло, и я хочу уйти!
Но Бык и Конь, они молчаливы, но ясны. Они желали бы получить ответы на некоторые принципиальные вопросы...
... полосующие поле зрения огненными письменами...
Они ведь тоже млекопитающие, не бесчувственны, но отношения в людских семьях им неясны, в семейную жизнь людей их впускают охотно лишь в качестве мясных блюд... Ах, мистер понимает, что молчание - счастье животных? Браво! Да, у Коня было немало кобылиц, а у Быка не сосчитать детей, но ни у того, ни у другого не было недоразумений с ними. То ли дело Человек. О, Человек! Это великолепно. Это звучит гордо...
... История первых попыток, несмотря на разногласия в первоисточниках, сама по себе непостижимым образом выстроилась внутренне непротиворечиво, и разработка её стала кладезем знания для Пост-Органической Цивилизации. Запись прокручивалась в любом масштабе времени, пробегая Предыдущие Попытки мельком или подробно - и состояние планеты, и судьбу любого объекта, будь то Муха, мимоходом прихлопнутая мухобойкой, или Хомо, замученный с хладнокровным сладострастием. Вследствие этого искусство сделалось ненужным. Запись фиксировала то, чего не могло создать воображение, и леденила титановый гемоглобин в кремниево-органических жилах нового гуманоида.
Но Он больше не надеялся, что достигнутое прочно...
А, кстати, не без доли лукавства Бык и Конь желали бы понять, чем именно так гордился Человек, нарекая себя Царём Природы? Неужто теми изощрёнными пытками, кои проделывает над другими человеками? Быков и коней сих процедур он не удостаивает, полагая, что они не понимают зловещих приготовлений. И выразительность их мимики ему недостаточна. А людей - достаточна? Собратьев выразительность достаточна? Браво, браво! Словом, если гордиться умелостью проворных пальчиков, то - да, Человек воистину царь во всеоружии этих вот пальчиков и созданных ими инструментов для пытания, удушения, усекновения...
... Джей наскоро перекусил в больничном кафе и вернулся в палату. Мама то ли спала, то ли была без сознания, а, скорее всего, как он теперь, погружена в рассеянное подведение итогов. Рот был приоткрыт, дышала трудно, похрапывала, но трудное дыхание её не было дыханием Чейн-Стокса, это он знал наверняка, помнил смерть тестя. Тот, кто однажды слышал это дыхание, его не забудет. Положение не отличалось от тех, из каких мама не раз выкарабкивалась прежде. Он смотрел на её руки, лежавшие поверх простыни. Кожа тыльной стороны ладоней была старой, чешуйчатой, но внутренние сгибы предплечий были белы и молоды. Он смочил матери губы, но недостаточно осторожно, она закашлялась, искривила лицо, с закрытыми глазами оттолкнула его руку, приняв за руку сиделки, раскрыла глаза, увидела его и с укором спросила: "Зачем?.. зачем?.." - "У тебя сухо во рту", - объяснил он, а внутри всё сжалось от вины за неловкость заботы, но мама, уже со спокойным лицом, качала головой, качала головой, качала и отворачивала её спать, спать, провалиться в дремоту ухода, в которую теперь, изредка всплывая, погружался он. Сидя в низком кресле он вдруг почувствовал, что сделает с собой что-то несусветное, если пробудет здесь ещё миг. Вышел, постоял у двери, потом у поста дежурной сестры и вдруг решился. Сабвеем поехал в Манхеттен и у Центрального парка целеустремлённо выбрал проститутку. Впервые в жизни. Никогда ещё не было у него такого острого желания рассказать о себе кому-то постороннему, от кого исповедь не перекочевала бы обратно в его существование и не осложнила его, и без того сложное, но всего этого и впрямь было не рассказать ни другу, ни любовнице, жене тем паче, и он ходил между женщинами, приглядывался, игнорируя красоту, возраст, обходя молодых и надушенных, долго шатался между ними, разговаривал, наклонялся, словно недослышав, и остановился на заурядной блондинке без примет, разве что зад очень широк был по сравнению с талией, да ногти тонких пальцев были, как у негритянки, выкрашены каждый в разный цвет. У неё были наивные зелёные глаза. Ещё у неё хороша была линия скул и подбородка. Джей повел её в гостиницу, погрузил в ванну и долго, заботливо мыл с головы до ног, как куклу, уделяя, конечно, нежное внимание эрогенным зонам. Умывшись сам, вышел в комнату, где блондинка уже возлежала, разомлев от тёплой воды, от нежданной в её жизни заботы и такой щедрой оплаты, это Джей сделал авансом. Она лежала голая, в радостном ожидании ласк, он ведь разговаривал всё время, пока купал её, расспрашивал о родителях, о детях (одна дочь, замужем, не проститутка, но не слишком счастлива) и очень к себе расположил. Но он поднял её, велел одеться и погнал в парк, на пробежку. Сперва задал непринуждённый темп под беседу, но потом взвинтил что надо, с таким-то задом она с непривычки в семь потов вспотела, и тут он взял такси, чтоб она не простыла и чтоб не остыла, и так она была этим тронута, ну просто очень, и отдалась ему беззаветно. После пробежки он был уверен, что она вспотела честно, и наслаждался, как павиан. А потом рассказал ей то, что начал в парке и чего никогда не решился бы написать. Она прижала его голову к своей голой груди и разревелась, а он отрезвел, заторопился, поцеловал её долгим поцелуем куда-то в уголок губ и помчался в больницу.
Мать была ещё теплой. Никого не было рядом, когда час настал.
Даже видя, всегда ли поймешь? Смерть так незаметна...
Из опыта родителей он не сумел сделать никакого вывода. А из своего? Зачем прожита жизнь???
... А ещё Бык и Конь дивятся ликованию людей по поводу того, что люди не родились животными. Бесплодные, не украшающие ни собственную, ни другие жизни угрызения совести суть всё, что отличает человека. Не говоря о том, что большинство людей послушнее любого скота. И проявляют себя отменными скотами в обращении друг с другом. Откуда взялось выражение - скотское отношение? Скотское отношение - хорошее. Человек разве не трудится тяжелее любой лошади? Меньше ли людей гибнет от рук людей, чем быков от рук людей же, особенно в странах с вегетарианским населением? Быку и Коню неизвестны такие свалки коровьего или лошадиного мяса, какие устраивали, устраивают и устраивать будут человеки из человечьего. Притом, даже не в видах поддержания рыночной стоимости продукта. Сомнительное это счастье - быть человеком. Животные вне общества, не на свободе? Но Бык и Конь счастливы как раз отсутствием этих понятий. Их мир уютен, их дом везде. Без языка нет и угрызений совести. Да, безрадостно соглашается Джей, главным орудием человека в конце концов оказываются даже не несравненные пальчики, а восхитительно гибкий язык. (Мимоходом и равнодушно он удивился тому, как легко приходят нужные слова...) Вы, господа Бык и Конь, не жили ради кого-то и никому не говорили, что живете ради... А люди? Я сам?
Да я ведь и не живу, подумал он и открыл глаза. И увидел клокочущее варево Вселенной, куда низвергались на переплавку Старые Миры. Варево выстреливало огненными языками Новых, осколки разлетались на недоступное воображению удаление, переходя от прямолинейного вначале движения к всё более криволинейному, ибо сила тяжести незаметно возвращает всё стремящееся прочь - и миры, и души - на круги своя, прямые переходят в эллиптические спирали, всё более крутые, пока траектории пересекутся и тела сольются в том космическом экстазе, который рождает... ничего необычного, две старые массы слагают новую, критическую... от этого разлетаются осколки-астероиды, они не Астры, они Роиды, сшибатели Астр, и лишь зелёненькие Ангелы могуществом своим до поры спасают редкие - и только достойные спасения! - цивилизации от низвержения в переплавку... пе ре бо и!.. и-и-и...
ТороРекс! - рявкнуло Пространство. Джей открыл глаза и отчётливо понял предстоящее. Люди сновали вокруг, много, заняты были лишь им, а рядом оказался Tедди, и так это славно, потому что именно Tедди хотел он видеть в свой последний час, Tедди, прямого и ясного, с его грустным и твёрдым - надо же, такое сочетание! - карим взглядом и сильными руками, и он залопотал плохо повинующимся языком: "Teddy, it is so кind of you to visit me here, thanк you so much!" - "Whom are you talкing to?" - спросил Tедди, и он увидел, что это не Tедди, а врач с маской, спущенной со рта на шею, значит, всё уже позади, значит, дело сделано, и он мигом собрался, как привык собираться в своей неправедной и многотрудной жизни, и сказал так, словно даже теперь, в отплытии, в последний, возможно, миг, английский оставался его родным языком, сказал, не понимая, что булькает уже непоправимо, стараясь даже и теперь сгладить свой неизбывный акцент: "Sorry, doctor, never mind, I am worкing with a lovely man and I thought it was him". Врач поморщился от неуместной старательности, но Джея уже втянуло в стерильный мир Вселенной, и провалы возобновились - головокружения, наплывы, тошнило и пульсировало под ложечкой, горло сжимал страх, Джей подавлял его ради картины, которая должна была, не могла не открыться - не ему, раскаявшемуся грешнику, а ему, всю жизнь несшему неразделённое страдание, - и увидел Быка.
Бык один был на месте, на которое Джей оглядывался давеча, Коня не было рядом, Конь парил выше, мерно перебирая светлыми копытами, а Бык лежал в той же уверенной позе, словно памятник себе, с его покойно сложенных губ свисала травинка и срывалось серебристой цепочкой единственное слово, произносимое двумя голосами, папиным и маминым, - "Сыночек, сыночек, сыночек, сыночек, сыночек, сыночек..."
Вселенная открылась в бархатно-чёрном многомерном пространстве, он отшатнулся от её гула и стал опрокидываться куда-то, назад и влево. Подпитывая мозг, в последний раз сократилось сердце. Он терял опору, противясь этому. Он не хотел лететь! "Иди!" Дряхлый Пегас лизнул его, и Джей понял, что зашёл далеко, отсюда возврата нет - и шагнул. Краски мигом спали с предметов, источники света растворились в едином сиянии, ноздри и гортань ожгло озоном, слой которого он, возможно, в этот миг пересекал, и тут отделилась от него злоба дня, язык со множеством его ненужных слов, память, всё отошло - и любовь, и накопленная за жизнь неприязнь, всё тяготившее и неотличимое от дурных поступков, всё после этого шага отпало, рухнуло, как балласт, и падение назад и влево по плавной, но сильной кривой перешло в полёт в поле напряжения, где время рождалось зримо, где было тихо и наполнено светом, сродни звуку, срывавшемуся с неподвижных губ Быка. Здесь не четыре измерения было, их недосуг было считать, пространства ветвились направлениями, а им словно выстрелили из пушки и продолжали упоительно ускорять, пока перемещение его сравнялось с движением открывшихся ему небесных тел, некоторые он обгонял, и тела, чью скорость он превысил, устремлялись к нему, словно к центру, другие неслись рядом, отставая, подобно фейерверку, он видел текущую на удалявшихся мирах жизнь в разном масштабе пространства и времени и видел, что некоторые не выдерживали заданной им крутой траектории и падали, падали, тогда как он летел, нет, больше, он сиял, в этом не было сомнения, он мчал во всех направлениях, каждому соответствовало свое время, его можно было прокручивать взад и вперед, так что доступно стало понимание всего, что так хотелось знать при жизни, даже судьба немногочисленных его книг, их слияние с общим потоком, и совсем мельком, уже не мыслью, а мерцанием он, быстро тающий, похвалил себя, что дождался назначенного часа, не пустился в странствие самовольно, и, вот, пришёл, кажется, к самому пиру творения, так что выстраданная мудрость может пригодиться, и явились близкие, даже те, кого он не знал, но безошибочно узнавал теперь, и живые, и те, кто умер, но всё ещё думал, что жив, легко и мимоходом выстроился идеальный прибор, основанный на сдвиге фаз, они там ковырялись, полагая, что знают физику, а то, что прежде было Джеем, теперь физику подлинно знало и наслаждалось обилием нахлынувшего обо всем знания.
Некий пост-органический циклоид таращился, не видя его, в видеограф, в запись жизни планеты, озвученный магнитограммой того, что он созерцал, мелькнул обрывок знакомых слов - "... разрушите всё, чему поклонялись, и поклонитесь всему, что разрушили", - а последней возникла чёткая, как привычно было ему при жизни, формула фундаментального закона Мироздания: "Все события прошлого и будущего одновременны для наблюдателя, движущегося со скоростью света".