Межирицкий Петр Яковлевич
В поле напряжения

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Межирицкий Петр Яковлевич (vsdoc4@abv.bg)
  • Обновлено: 16/02/2013. 406k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:

       Петр МЕЖИРИЦКИЙ
      

    В ПОЛЕ НАПРЯЖЕНИЯ

    Роман

      

    ПРЕДИСЛОВИЕ К ЭЛЕКТРОННОМУ ИЗДАНИЮ

      
       Роман, написанный по договору с журналом НЕВА, был завершен в 1967 году. К тому времени информированной номенклатуре на уровне редакторов центральных журналов стало известно, что намечавшаяся экономическая реформа промышленности, то, что позднее получило название либерманизм (по фамилии одного из авторов реформы), осуществлена не будет. Но автор этого не знал, с производственного уровня продолжал защищать тезис о необходимости реформ и, реагируя на внутренние рецензии, переписал роман в общей сложности 14 раз, идеологически ничего в нем не меняя.
       Обстановка тем временем продолжала осложняться. В 1968 году грянуло вторжение в Чехословакию.
       В 1969 редакция НЕВЫ дала автору еще одну возможность одуматься и предоставила ему путевку в Дом творчества писателя в Комарово для работы над рукописью. Обсуждение романа на расширенной редколлегии превратилось в скандальную прокламацию автором своих взглядов на результаты "великой революции". Вместо ожидавшейся журнальной публикации и массового тиража роман семь лет спустя, в 1975 году, был малым тиражом опубликован в областном издательстве "Каменяр", Львов, с жестокими цензурными сокращениями и отрубленной концовкой.
       Настоящая публикация, незначительно восстанавливая сокращения, воспроизводит роман в том виде, в каком он был написан. Восстановлен также эпилог.

    Автор.

    Сан-Диего, 2012

      
      
       ГЛАВА ПЕРВАЯ
       "Быть может, эти электроны - миры, где пять мате­риков, искусства, знанья, войны, троны и память сорока веков! Еще, быть может, каждый атом - вселенная, где сто планет; там все, что здесь, в объеме сжатом, но также то, чего здесь нет. Их меры малы, но все та же их бесконечность, как и здесь; там скорбь и страсть, как здесь, и даже там та же мировая спесь. Их мудрецы, свой мир бескрайний поставив центром бытия, спешат проникнуть в искры тайны и умствуют, как ныне я; а в миг, когда из разрушенья творятся токи новых сил, кричат, в мечтах самовнушенья, что бог свой све­точ загасил!"
       Их мудрецы, свой мир бескрайний...
       В такой песчинке - мир? В пузырьке морской пены? В мизинце этого голого карапуза?
       Отмахнуться от всего можно, чего проще: чушь, выдумки досужие. Но ведь странно: бесконечно большому - худо ли, хорошо ли - предел положен, а с бесконечно малым даже и гипотез хоть сколько-нибудь правдоподобных нет.
       Лезет такое в голову, будоражит... Почему? От неустроенности собственной? От одиночества? Потому ли, что других забот нет?
       Женьку такие материи не занимают. Море. Солнце. Фифочки в купальничках. Чего еще? И никаких тебе вопросов.
       - Женька, слушай, а что если познание наше не в ту сторону обращено?
       - Знаешь, и я того же мнения. Конечно, не в ту.
       - Не юродствуй, я серьезно. В космос летаем, галактики прослушиваем, а у себя под ногами... Или вот ноготь... Может, в нем это самое... вселенная, где сто планет.
       - Главное достоинство постановки данного вопро­са - его своевременность. Ты, что называется, нашел время и место. В отпуске, на пляже... Разве солнышко не сияет, море не синее, а пароход не белый? Наслаждайся и не кликушествуй, как святой Иоанн Богослов. Миру не нужен новый апокалипсис. Учти, этот Иоанн страдал запущенной язвой желудка и задолго до создания своего опуса уже не касался женщин. Нормальный жизнерадостный человек таких откровений не измыслит. Надеюсь, это в не нуждается доказательствах?
       И все.
       Уметь бы так жить!
       Он умеет. Он в мире - как в собственном доме.
       Чем люди живут? Страстями, конечно: честолюбие, корыстолюбие, работа захватывающая... Или страстишками: футбол-хоккей, коллекционирование всякое, рукоделье, на худой конец выпивки, амуры. А у тебя что? Ты чем живешь? Ну?
       Формой. Достоинством окаянным. Не то что себе не поверил - не додумался бы даже. Но вот перечитывал "Былое и думы", глядь - а там папаша Гер­цена таким же точно недугом страдает: форма, достоинство - ни для чего, сами по себе.
       Ну, это ты того, чересчур. Достоинство не витрина. Оно и впрямь само для себя, но без него человека нет, а так, слизь, куда ветер дунет.
       Так-то так, а жизнь достоинством не наполнишь. Оно фундамент, и только. Ну-ка, поживи в фундаменте.
       Вот, живу...
       - Внемли, Рябинин. Да оторвись ты от судеб человечества, надо же знать меру! Обрати внимание на окружающий пейзаж - на море, на небо, на горы. Что пред этим вся мудрость мира?!
       - Отстань.
       - Не много теплых слов находишь ты для своего начальника. Ладно, бог тебе судья. Глянь в направ­лении вест-зюйд-вест. Да-да, эти две крошки в купальниках "элеганс". Если подойду и спрошу: "Не будучи лично представлен, осмелюсь тем не менее спросить, познакомиться не интересуетесь?" Что произойдет, как по-твоему?
       - Пошлют к черту.
       - Скверный пророк! Злопыхатель! Учись, пока я жив. "Здравствуйте, девушки. Меня зовут Женя, фамилия Корн, возраст двадцать девять, из хорошей семьи, инженер, начальник отдела новой техники заво­да электронных приборов, не женат, оклад сто восемьдесят плюс сорок процентов прогрессивки, изнываю от тоски, но, если прогоните, безропотно удалюсь".
       - И удалишься.
       - Да? Зри же, несчастный!
       И то сказать - что для Женьки за удовольствие греться на солнышке? Не очень-то везет ему здесь. Вчера познакомился, наконец, с жгучей красоткой. Ну, казалось, всё, курортные буд­ни его обеспечены. Но вернулся вечером в дом отдыха около десяти, курортные страсти в такое время еще только начинают разгораться.
       - Чего так рано?
       - Передовая женщина, человек будущего. Попросил ее снять обручальное кольцо, оно меня стесняет. "Милый, не обращай внимания, мой муж прекрасный человек и дает мне полную свободу". - "Что же он получает взамен?" - "Мою горячую признательность и любовь".
       - Ммерррзость!
       - Представь, и мне почудилось то же.
       Ну, смотри ты, зацепился, уже тары-бары, Женька в сво­ей тарелке. А эти тают, глаз с него не сводят. Маль­чишка, ей-богу. И смешно, и завидно немного. Легкос­ти его завидно, общительности. А может, и тому, что неотразим, всем нравится. Да и не мудрено: высокий, ладный, и лицо хорошее - ореховые глаза, сросшиеся брови, улыбка... всегда готов к шутке... рассказчик такой, что не соскучишься... характер приветливый. А ты что?
       А я как факир - по веревке в небо. Желания противоречивы. Определенности нет. Цели нет. Одни правила: так можно, так нужно, так нельзя - мерзко, низко. Хаос и дух божий над водами. И никакого дела. Келейное бытие. Слишком много читано, слишком мало жито. Хоть одно действие - настоящее, на перепутье. Ну? Хоть одно!
       С женой развелся.
       Подвиг!
       Ну, не подвиг, все равно. Почувствовал, что - надо. Не закрыл глаза. Понял: еще немного - дойдет до сцен ненависти. А это противу правил: мерзко. Потому и решился.
       Книги... Ладно, хорошо. Но как самоцель? В та­кое-то время... Каждый человек на счету. Гражданин. Каждый, кто обучен строить мир. А вместо этого с головой в фантазии?
       Напрасно затеял эту поездку. Крым, горы, море... Тоже мне фрукт, развлечься захотел... Не с твоим умением. Еще и Женьку сволок, и ему отпуск отравишь.
       - Рябинин...
       - Отстань, я мечтаю.
       - О чем?
       - О том, чтоб провалился ты ко всем чертям имеете со своими крошками.
       - Мизантроп кровожадный. Вставай!
       - Ну куда?!.. Никуда я не пойду.
       - Пойдешь, скелетик! Совратил прибыть в сей цветник, не добивай же меня своими фарисейско-демагогическими штучками. Хомо хомини - друг, товарищ и брат. Так будь же добр... Их двое, займись одной лишь на сегодняшний вечер - и завтра снова будешь сиять незапятнанной нравственностью да еще прослывешь вдобавок другом, товарищем и братом. Ну-ну-ну, смелее, это совсем не больно, вот увидишь.
       Тащись, ничего не поделаешь. Женька, он же без компании дня не прожил.
       Опять сидеть вытянувшись. Слушать. Самому что-то лопотать.
       Блондинка с ямочками на щеках - настоящая кукла в купальнике. А вторая... Личико скуластенькое, серьезное. Жаль, глаз не видно под черными очками.
       Здрасьте - здрасьте. Рябинин Валентин - Наташа. Такую куклу иначе и звать немыслимо.
       Валентин - Майя. Майя... Хорошее имя. А ручка-то у нее жесткая. Маленькая, но жесткая. Не то что у ро­зовой Наташи.
       - Майечка, о смысле жизни допытывайтесь у Вальки, с тем я его и доставил. Рябинин, здесь шел захватывающий разговор. Выручи, отвори уста.
       - Не утруждайте вашего друга. Вам-то он ничего не прибавит.
       - Очарован вашей неподдельной искренностью, Майечка. Как говаривал старик де Ларошфуко, суждения наших недругов о нас ближе к истине, чем наши собственные.
       - А своими мыслями вы могли бы поделиться?
       - Свои серы. Зато чужие превосходны! Я приверженец тезиса: лучше хорошие чужие, чем плохие свои. Есть у нас с Валькой общий друг, классик нашего завода и его окрестностей, физик Сеня Букин, нечто массивное, рыжее, зеленоглазое, в поросячих ресницах, но с тонкой улыбкой. В прошлом году он измучил нас анкетой с мучающими вас вопросами, и сам ответил на них так: "В чем смысл жизни?" - "В достижении цели". - "Какова цель вашей жизни?" - "Постижение смысла".
       - Ай да Женя! - Наташа любуется Женькой напоказ. На взаимность надеется. - Думаете, я пове­рю, что это не ваша мысль?
       - Тронут, Наташенька, но я цитирую мысли, а не краду. Оценить хорошую мысль - это ведь немало, правда?
       - Бросьте! Жалкое утешение.
       - Рад бы вам услужить, Майечка, внести мир в вашу раздраженную душу, но - увы. Я в отпуске, а уж мои мысли!..
       - Да, в бессрочном.
       - Маюша, оставь его в покое! Вот не знала, что у тебя такая мертвая хватка! Валя, а вы что думаете о смысле жизни?
       Фокусник! Сам отвертелся, меня подсунул... Ладно, Рябинин, полегче. Что у Женьки выходит, тебе не дано. Не ершись.
       - А стоит ли об этом на пляже?
       - Ну да, как же, об этом с трибуны, чтоб стаканчик с водой, колокольчик. И тезисы чтоб были написаны. Так?
       Ну и зануда эта Майя. С такой внешностью надо бы поскромнее...
       Придержи язык, приятель, не отвечай тем же. Что-то в ней такое...
       - Не знаю. Поучать не собираюсь. Сам ищу, кто бы меня поучил.
       - Не поучайте, просто поделитесь, если есть чем.
       - Да нечем и делиться. Глупости это все - смысл жизни и прочее. Что это за смысл за такой? Живи и ощущай жизнь, вот и весь смысл.
       - Так просто?
       - Для смысла достаточно. Другое дело - цель. Это штука высокая... по крайней мере, должна быть такой... и противоречит смыслу. В смысле эгоистическое начало заложено, чувственное, животное, что ли, а в цели - сознание, на­чало духовное, к тому способное, что телесному вредит, даже, бывает, и губит. Ну, а конкретно какая цель - это уже от человека зависит, каждый решает для себя...
       - Браво, Рябинин, - сказал Женька. Без ухмылки сказал. Поворачивается к Майе: - Видите, я вас не обманул...
       Ага, не отзывается зануда... Но смотрит как-то... хорошо смотрит. Даже тепло, пожалуй. Рот потеплел, глаз-то не видно под этими очками...
       - Валька знает эту историю, послушайте, так сказать, в порядке иллюстрации к концепции цели и смысла. Здесь на все вкусы, каждый может выбрать по себе: элементарная физиология, слава, долг... В феврале сорок пятого мой папа служил в армейской газете и выехал на передовую описать начало большого наступления. Накануне, вечером, встретил знакомого лейтенан­та-разведчика, с ним побывал однажды в переделке. Лейтенант показал папаше строение на ничейной земле и спрашивает: "Как по-твоему, что может, уцелеть между богом и чертом? Пятый день артиллерийская дуэль, все в щепки, а этому дворцу хоть бы хны!" Оказалось, это женский монастырь, битком набит монахинями и беглянками из концлагерей. Все обрились наголо, чтоб выглядеть уродливыми, но, говорит лейтенант, в таком-то виде их еще больше жалеешь. В эту ночь он собирался туда снова и папаше, как испытанному фронтовому другу, предложил составить компанию. Мой квакер, конечно, отказался да и лейтенанта отговаривал: "Смот­ри, угодишь в трибунал". Лейтенант отмахнулся: "А-а, утром бой!" Утром был бой. За этот бой лейтенант получил Героя. Посмертно. Все.
       Чего вдруг он так, не по-светски? Такое установил молчание...
       - И что вы выбираете для себя? - Голос хрипл. Взволновалась? - Долг? Славу? Удовольствие?
       - Все. - Женька улыбается, но улыбочка-то кривовата...
      

    * * *

       Ну-с, любезный Евгений Александрович, что дальше? Внедряя оптимизм в угрюмого Вальку, теряешь его сам. Замещение материи? Это ничтожное письмо? Или всего лишь неопределенность вечерней перспективы?
       Однако не слишком нежат бока постели в этом доме отдыха...
       Ну, хорошо, вот теперь, после этого письма, скажи: неужто ты ждал иного? Институт - это институт. К такому итогу следовало быть готовым уже после беседы в лаборатории проблем труда.
       - Простите, не совсем понимаю... - На крайней грани раздражения... - Что вы, в сущности, предлагаете? Планировать расселение населения в зависимости от производства?
       Улыбка по поводу расселения населения, конечно же, не скрасила обстановку, но как было удержаться...
       - Понимаю, это может звучать необычно, производство у нас планировалось в зависимости от плотности населения...
       - Ах, так вам это известно...
       Интеллигентские колкости. На них не стоило отвлекаться.
       - Видите ли, анализируя стимулы, побуждающие предприятия к инициативе... честно говоря, экономических стимулов я нашел не много... а еще честнее - вовсе не нашел. Следовательно, не нашел и такого, которое побуждало бы предприятия осваивать перспективные районы или хотя бы совершенствовать производство. А преград много: рентабельность, неизбежные трудности в наладочный период, то да се... Преград много, а стимулов нет.
       - И вы пришли предложить нам стимулы...
       - А вы, естественно, в этом не нуждаетесь...
       - Ну, почему же... Свежая мысль... - Трехминутный панегирик превосходно поставленной у них в институте работе с письмами с мест. - А почему, собственно, вы обратились к проблеме механизации? Это что, ваша специальность?
       Проницателен. Но примитивно проницателен. На от­бой, не на созидание.
       - Обратился потому, что дефицит рабочей силы становится все острее...
       - Вы не ответили. Механизация - ваша специальность?
       - А если по специальности я стоматолог? Лечение, протезирование и удаление зубов. Это, полагаю, не помешает вам согласиться, что разумное хозяйство ведется не за счет привлечения к труду поголовно всего трудоспособного населения, а за счет интенсификации производства, за счет...
       - Вы, молодой человек, желаете прочесть популярную лекцию по экономике темному доктору экономических наук?
       - Простите, ради бога. Мне просто показалось, что вы собираетесь оспаривать неоспоримое.
       - Ни за что в жизни! Но вы зря уверовали в собственную неоспоримость и в то, что ваша механиза­ция - панацея.
       - От дефицита рабочей силы несомненно.
       - А у нас нет дефицита рабочей силы. - Надо же уметь так нахально, прямо в глаза... И снова здорово, за рыбу грош.
       - Простите, доктор, не согласовав этого с вами, мне здесь, у вас в институте, сообщили, что острый дефицит рабочей силы, по официальным данным более полумиллиона рабочих мест, наблюдается в РСФСР. Естественно, процесс будет расширяться. В результате может случиться, что мы и ахнуть не успеем...
       - Не надо пугаться, ахнуть мы успеем... Даже сейчас вакантных рабочих мест не хватит, чтобы обеспечить работой всех стремящихся в города. У нас еще достаточно времени.
       - Кто знает... А если стремление в город уравновесится обратной волной? Тяга к при­роде, знаете...
       - Да? Какие у вас основания так полагать?
       - Здравый смысл подсказывает.
       - А он вам не подсказывает, что мы ведем беспредметный разговор?
       Экая устрица! Конечно, не стоило приводить такой легковесный довод, в села никто из городов не уедет. Он безупречно среагировал на неудачную реплику, мигом уцепился. К делу вернуться не удалось, кит науки злополучного "здравого смысла" из усов уже не выпустил:
       - Вы, почтеннейший, основывае­тесь на здравом смысле, он вдохновляет вас иллюзорной очевидностью. Иллюзорной! Это похо­же... Ну, скажем, пространство, время, массу считали величинами не­изменными. Здравый смысл подсказывал! А явился Эйнштейн - и что? Вполне вероятно, что качественно вы верно оцениваете положение, не исклю­чаю. Но вы не можете дать количественной оценки, у вас нет статистических данных, именно они все решают. А опираться на здравый смысл - ну, простите! Надеюсь, я вам объяснил? Умному и полслова довольно.
       - Благодарю за комплимент. Разговор вы закруглили умело. Вам бы проблему так закруглить. Она существует, просто она еще не прижала вас вплотную...
       - Кого - вас?
       - Скажем, ваш уважаемый институт. Руководящих указаний пока нет, что и позволяет вам безмятежно ждать развития событий. Но вы же прогнозирующая организация, вы обязаны предвидеть тенденции развития, предупреждать о них, а не ждать указаний.
       - И вы решили разъяснить мне наши функции?
       - Нет. Это словопрения. С вами надо не так.
       - Я вторично слышу это "вас", "с вами"... С кем это - "с вами"?
       Авантажный, педантичный, седой. Впрочем, весьма еще далек от пенсионного возраста. К сожалению.
       - На сей раз персонально с вами. - Он стал багроветь. Отважный. - Знаете армейскую формулу: "Не умеешь - научим; не хочешь - заставим". Вы - умеете.
       - Вот что, молодой человек... Позвольте, если не секрет, - кто меня заставит?
       - Надеюсь, найдется такая сила. Вы ведь тоже этой силы частица. Формально. Записаны в ряды силы. Таким образом, вы слабость этой силы. Но ничего, надеюсь, она вас заставит. Желаю здоровья и счастья.
       Остались легкие угрызения совести при мысли о недостаточно почтительном тоне беседы. Но, строго говоря, такому фрукту почтения не положено нисколько.
       Весь этот разговор в длинном и пустом коридоре института запечатлелся так, словно встретились двое мальчишек, повздорили и разошлись. Была надежда, что рассмотрение доводов предстоит на уровне более высоком, чем седой педант с докторским дипло­мом. Однако, получается, он не одинок. Это сегодняшнее письмо есть не что иное, как подтверждение той же выжидательной позиции, скрепленное полновесной подписью замдиректора по науке - заслуженного деятеля и члена-корреспондента...
       Интересно, удастся ли склонить папу вступить в дискуссию на твоей стороне? Ох, вряд ли! Он не сторонник нового. Арсенал - канонизированные истины, поиск исключен. Условия меняются, а папа несдвигаем, как монумент.
       Все же в последнем разговоре накануне отъезда удалось пронять его так, что он поспешил закруглиться, совсем как доктор наук:
       - Ты берешься судить о вещах, в которых ничего не понимаешь.
       - Не я один. Разве ты не судишь о вещах, в которых не понимаешь?
       - Например?
       - Например, ты понимаешь, что это значит - проработать день в неделю на сэкономленных материалах, электроэнергии и прочая? - Он смолчал. - Экономия благотворна, экономия прекрасна, полезна, удивительна, это каждый школьник знает. Но экономить шестую часть ресурсов!.. В принципе, конечно, возможно - если радикально изменить конструкцию и технологию. А без ничего - это знаешь что? Плутовство. Значит, предприятием руководят жуликоватые перестраховщики, они затребовали материалов намного больше, чем нужно, подкрепили требования липовыми расчетами, а теперь показывают экономию и ходят в передовиках. А ты, не разобравшись, поддерживаешь в своей газете такой, извините за выражение, почин. - Папа молчал, и стало его жаль и больно за него стало: есть сведения, что ему досталось на бюро обкома. Но дома он не обмолвился ни словом. Если бы он рассказал маме, она поделилась бы с то­бой. - Ну почему ты не посоветовался с кем-нибудь, почему принял все на себя?
       Вопрос еще длился, хотелось приблизить его к тону сострадательному...
       Но этот человек не привык, чтобы ему сострадали. И оборвал суховато, но непреклонно и безупречно корректно - словом, в обычном своем стиле:
       - Видишь ли, как все живое, я не гарантирован от ошибок, хотя, бесспорно, предпочел бы обойтись без них. Но ты напрасно мне соболезнуешь. Во-первых, я этого не оценю. Во-вторых, человек ошибается, делая дело, которое избрал своей судьбой. Надеюсь, ты понимаешь, судьба не падает на человека, ее избирают сообразно представлению о счастье. Я ошибаюсь в одном, ты в другом...
       - Ах, прости, я же упустил из вида, что у нас противоположные представления о счастье, - сказал ты.
       Сарказм не получился, не достиг цели. Еще менее шансов пробиться к папе оправданиями и объяснениями, бесполезными, вероятно, во всяком отчуждении, тем паче в таком затянувшемся. Время упущено, объясняться надо было раньше.
       Неумен ты все же, любезный. Незачем было наказывать маме пересылать сюда письма. Вполне мог прочесть по возвращении, не опоздал бы.
       Позволь-ка, позволь... Ты, кажется, сказал - отчуждение? Все наоборот! Всему виною не отчуждение, а слишком большая любовь. Вы оба жаждете видеть друг друга идеальными - и оба не умеете простить расхождения с идеалом.
       Оборотная сторона избыточной любви - избыточная требовательность...
       У него свои понятия о тебе и свои претензии. Его величавый канон не допускает пятен даже на солнце. А ты ведь не солнце. Грешен. Весь в девках. И твои размышления отстраняются им с порога, они для него не существуют, он не верит их выстраданности. А холодному обсуждению проблем, без сострадания к ним, верить действительно нельзя. И ты бы не поверил.
       И вот каждый болеет за другого настолько, что глух к нему. Не исключено, что и твой анализ однобок. О себе ты кое-что знаешь, но о нем - много ли? Должно быть, есть у него причины для настороженности к раз­ного рода новшествам. От объяснения причин он уклоняется: дескать, нелепо метать бисер. А ты столь же гордо хранишь в себе надежду, что авось одна черта еще не определяет человека...
       В конце концов, да, я таков, дорогой Александр Янович Корн-старший. Бабник. Ничего о себе не прокламирую, не говорю, что уж не знаю какой хороший, не прикидываюсь лучше, чем есть, не претендую на совершенство...
       Да, любезный, но этого ты требуешь от него. Ждешь перемен, болеешь... Нелогично отказывать ему в праве на то же.
       Увы, без взаимных уступок мирная конференция невозможна. Как-никак, речь идет о чувствах. Допустим, загонишь их под спуд - и что? Внешнее согласие, построенное на внутренних противо­речиях? Мило!
       И остается сцепление язвительных слов, дамба слов...
       Хватит. Ярлык на тебя наклеен, остается нести его наиболее вызывающе. Вот, кстати, на повестке дня несколько туманная вечерняя перспектива. Эта Наташа, конечно, прелестная девуля, целуется артистически, темперамент в ней налицо. Но почему-то... Эта Майя... в ней что-то такое... Это человек. Или - ты ничего не понимаешь в людях. И сегодня на пляже она была куда приветливее, чем вчера, при знакомстве...
       - Что ты там решаешь? - Ого, Валька интересуется! А ведь не выглядит как человек, расположенный поболтать. Даже угрюмее обычного. Отдыхать не лег, сидит у балкона, штопает брюки... - Что за письмо получил?
       - Частное определение по делу мелкого лавочника Корна.
       - Дай сюда.
       - А если любовное?
       - К тому, что я знаю, оно много не прибавит.
       - Логично. На, возьми.
       Интересно, что скажет Валька. Читает внимательно, брови свел, все худое лицо напряглось... Классический лик православного святого - одновременно и замкнутый, и нетерпимый, и добрый. Один раз взглянешь на это узкое лицо - оттолкнет. Вторично посмотришь - уже лучше: очень украшают его темные глаза, неверо­ятно глубокие, и две неожиданно мягкие складочки по сторонам губ. А если посчастливится испытать на себе его сочувствие...
       - А ты как это расцениваешь? Я потрясен твоим интересом к проблемам...
       - Плевать мне на твои проблемы.
       - Ах, а я-то не знал. Какая неожиданность. Ты очарователен в своей прямоте. Да что там, проклятье, ты рожден быть апостолом! Глаголом жечь сердца людей. Читал бы цикл воскресных проповедей на темы "Высший принцип", "Абсолютная справедливость" и так далее. Бешеный успех у непризнанных гениев и невзрачных дев.
       - Не гвинди. - Хорошо ему говорить. Но никто, кроме тебя, не позаботится о твоем настроении... - Что, не подошла тебе твоя Наташенька?
       Какая чуткость!
       - Как тебе сказать... Она восхитительно глупа. Я видел виды, но это! У нее стерильные мозги, на них можно писать фиолетовыми чернилами.
       - Решил переключиться на Майю?
       - Тебе это неприятно?
       - При чем здесь я... О ней речь, не обо мне.
       - Располагаешь информацией? Поделись.
       - Информацией... Ты знаешь, какая у нее была жизнь?
       - А ты знаешь?
       - Знаю. Она мне рассказала.
       Разумеется, рассказала. Валька - это же ходячая исповедальня, любого тянет раскрыться перед ним.
       - Ну, и какая у нее была жизнь?
       - Да уж не твоей чета!
       - Ну, и что? - Молчит. - Валька, если она нра­вится тебе...
       В этом он не признается даже себе. Полугода не прошло, как он расстался со своей любезной супругой, и потому убежден, что инстинкты станут играть с ним злые шутки. Надо же знать Вальку!
       - Если она нравится тебе... - Как он плохо ухмыляется...
       - И что? Рассчитывать на взаимность я могу... как бы это... только вне твоего радиуса действия.
       - Благодарю за комплимент. Ну, дальше.
       - Я тебе говорю, у нее была трудная жизнь...
       - Хорошо, что из этого следует? Прости, не улавливаю связи.
       - А то! Ну, влюбишь ее в себя, а потом?
       - Ну, Валька!.. Хочешь, чтобы я предложил ей руку и сердце?
       - Пошел к черту! С тобой бесполезно...
       - Небесполезно, если ты внятно скажешь, чего хочешь.
       - Ффф!.. Отстань. Хочу, чтоб ты не причинил ей горе. Еще одно горе, понятно? Понятно, черт побери?
       - Понятно, даже без чертей. Что ж делать, за все в жизни приходится платить. И никому не удавалось на­перед определить подлинный размер этой платы. Может, вовсе не ее, а меня надо оберегать от этой встречи.
       - Может быть... Дурак ты, Корн.
       - Вот здесь ты близок к истине. Ладно, Рябинин, не сердись. Я ведь не имею привычки клясться в вечной любви. Пусть решает сама. Сосну-ка я часок, если не возражаешь. Все же отпуск.
       Рябинин в натуральную величину. Рябинин и современное общество. Рябинин и нравственные проблемы.
       Разве не стоит пойти на любые жертвы, чтобы не задевать Валькины чувства? У Вальки святые чувства. Но он же сам начал этот нелепый разговор...
       Да, любезный, начало не слишком удачное. Если нечто начинается с таким скрипом, то, по всем правилам, это предвещает счастливый конец...
      
      

    * * *

       Душно. Сильно пахнет кипарисами. Море сверкает. Внизу, под балконом, дикари-курортники по тротуару ползут, все в одном направлении, от пляжа к центру - к столовым и ресторанам. Все с обожженными плечами и носами, все в темных очках, соленые, прожаренные, с транзисторами, с фото- и киноаппаратами, с масками и трубками, а в масках позвякивают о стекло трофеи мелководья - раковины мидий и разноцветная галь­ка. Идут, шаркают тапочками, разморенные, обалдев­шие.
       Есть в этих курортах что-то тоскливое.
       А Женька все дрыхнет. Счастливый характер.
       "Я ведь не имею привычки клясться в вечной любви. Пусть решает сама".
       Верно, кому еще решать. Только что она решать может, в ее-то одиночестве...
       Вечером, когда встретились у причала, даже не узнал ее. На пляже-то она была в косынке, а тут вдруг стоит мальчишечка... Сперва так и подумал - что пришла Наташа с каким-то мальчишкой. А пригляделся - Майя. Тонкая фигурка, блуза с коротким рукавом, брючки... Личико скуластенькое, смущенное, самое, в общем, обыкновенное. Но глаза!.. Черт-те какие глаза. Изумленные, огромные, голубовато-серые. И эти глаза взвинтили душу. Как-то сразу, вдруг. Потому что, когда вместе с Женькой подошел к причалу и красотка Наташа уверенно бросилась навстречу, Майя не двинулась с места и продолжала смущенно улыбаться. Как лишняя.
       На теплоходе устроились на носу, в первом ряду скамеек. Едва обогнули мол, нос окатило водой: море вовсе не так было тихо, как казалось с берега. Корн схватил свою Наташеньку и скрылся в салоне.
       - Надо, пожалуй, спрятаться?
       - Да, конечно, - сказала Майя. - Идите, а то простудитесь.
       - А вы что, не простудитесь?
       - Нет, я закаленная. - И улыбнулась так жалко, неудобно.
       Чертыхнулся про себя, забросил в салон пиджак, вернулся и встал рядом с ней на самом носу, под обильные брызги. Еще какая-то чокнутая парочка осталась на носу с другого борта.
       Дул мягкий ветер, первая звезда показалась на небе, отражение заката на воде стало темно-красным, едва заметным. С берега поблескивал маяк. Звуков никаких, только плеск воды. И двигатель стучал, но его как-то даже не было слышно. Майя подняла к темному небу маленький подбородок и запела. "Кричат над городом сирены, и птицы крыльями шуршат, и три портовые царевны к ребятам временным спешат..."
       Показалось вдруг, что все это уже было: и прогулка на теплоходе в густеющих сумерках под душем морской воды, и песня, совсем незнакомая, и даже Майя... "Ведь завтра, может быть, проститься придут ребята - да не те... Ах, море, синяя водица, ах, голубая канитель..."
       Почему-то тоска обуяла от этих слов. И одиночество. Огромное, безысходное. От слов, от мелодии. Мелодия тоже подстать словам - отчаянная.
       - Где это вы научились так петь?
       - Это моя профессия. Я еще спою, можно?
       Снова запела. И все песни незнакомые - странные, грустные. Не те, что по радио. Слова совсем простые. Но словами не высказать, что было в этих песнях - в тех же словах, в мело­дии, в голосе Майи.
       Теплоход повернул к берегу. Качка умень­шилась, ветер задул в спину, сник штормовой подъем. Стало буднично и холодно. Парочка с правого борта смоталась в салон: свидание с морем окончилось. Майя - мокрая, мальчишечьи волосенки слиплись - сжалась, охватила плечи руками.
       - Холодно?
       Улыбнулась, покачала головой. Улыбка не получилась, так, гримаска.
       - Ну, хватит проветриваться. - Сказал сердито, чтобы не выдать сострадания, и тронул ее за руку.
       Она покорно шла впереди, но качало, труд­но было сохранять равновесие. Пришлось ее поддержи­вать под локоть. У входа в салон, когда открывал дверь, пропускал ее вперед, сильно качнуло и плечом, грудью, бедром прижало к се худенькому мягкому телу.
       Свободных мест в салоне не было. Парочка с правого борта пристроилась прямо посреди прохода на раскладных стульях. А Женька - и, конечно, рядом с ним Наташенька - жизнерадостно махали руками из самого уютного угла.
       - Может, постоим около них?
       - Зачем же мешать, - сказала Майя.
       Взял пиджак, вернулся к Майе, предложил спуститься вниз. Там вообще не было ни души. Тусклые лампочки, пустые диваны, обтянутые дерматином. Пахло красками и рвотой.
       Майя присела на диван, так присела, словно и не садилась, а держалась на мышцах ног. Теперь она бы­ла мокрая и очень некрасивая. И вся дрожала. И так было жаль ее... и еще что-то... какое-то неясное чув­ство, хотя к этому времени еще не успел о ней ничего узнать. И стало вдруг ясно, что ей нравится Женька, только Женька... Не надолго же ее хватило сопротивляться.
       Встряхнул пиджак, подошел к ней и неловко, боясь прикоснуться, набросил на плечи. По ее горлу прокатился клубочек, сморщилась, потерла пальцами лоб. Пальцы дрожали.
       - Вам нехорошо?
       - Не знаю... Кажется, укачало.
       А тебя и самого укачало от тусклого света плафонов, от болтанки, от смрада...
       Утих шум моторов, наверху затопали. Майя подо­шла к зеркалу, причесала слипшиеся волосы, крохотным платочком вытерла лицо. Через силу. Так через силу, что глядеть на это - лучше бы не глядеть.
       Когда сошли на плиты набережной, сказала:
       - Спасибо за прогулку. Ваш пиджак. До свидания.
       И даже улыбнулась.
       - Ты, конечно, проводишь Майю? - сказал Женька. - Вы не думайте, Валька не самый учтивый собеседник, но рыцарь он безупречный, а это встречается реже и ценится выше.
       Ослепительно улыбнулся и повел розовую Наташеньку куда-то в центр огней и шума, к порту и портовым ресторанам, их там навалом, один возле другого. А ты с Майей отправился в темноту и тишину жилых районов.
       Дорога шла в гору. С одной стороны обрыв, и там, внизу, между кипарисами, белели дома и светились окна, с другой - тоже были кипарисы и тянулась ка­менная ограда. Камень натуральный, почти неотесанный, его облюбовали большие улитки с полосатыми домиками. Они ползали по стене, оставляли за собой полосы слизи, и светились эти полосы таким тошнотворным, угрюмым светом, будто застыла на камне не слизь, а застыл тоскливый вопль изодранного камнем естества этих безмозглых и безгласных существ.
       Так вот и шли мимо кипарисов, мимо телеграфных столбов, шли и молчали. До того уже домолчались, что захотелось съежиться и пропасть. А в мозг словно кол вогнали: ступор, ни единой мысли.
       И тут вдруг выскочил вполне, в общем-то, пристойный вопрос:
       - А где вы поете? Ну, в смысле - выступаете?
       - Я... нигде. Я преподаю пение. В школе.
       - А-а! Я думал, вы сами... - Сказал и ужаснулся своей сиволапости.
       Но она не обиделась.
       - Я окончила консерваторию, заочную, правда. В городе устроиться трудно, а уезжать не хочется.
       - Понятно. Квартира, наверно, хорошая?
       Так и завязался разговор.
       Квартиры у нее нет, живет у Наташки. Наташкин отец военный, они с матерью уже несколько лет в медвежьем углу где-то на севере, а Наташка в консерватории, на втором курсе, маменькино дитя, делать ничего не умеет, и Майя с ней, чтобы готовить, стирать и содержать в порядке квартиру. Зато есть где жить, квартира большая, со всеми удобствами.
       - А в каком городе вы живете? Да ну? Значит, земляки.
       Теперь легче стало. Попытались даже найти общих знакомых. Зато, когда, разговорившись, автоматически ускорил шаг, она обратилась уже на "ты":
       - Валя, не спеши... не могу в гору. Сердце выскакивает.
       Остановилась, прислонилась к столбу, с раскрытым ртом взахлеб глотала воздух - и улыбалась. Не передать, как режет душу эта ее улыбка. А в вырезе блузы над ключицей бешено пульсировала жилка.
       - А что это у тебя с сердцем?
       - Это я еще девчонкой. Подхватила ревматизм - и...
       Слово за слово, стала рассказывать. Жили в Днепропетровске, отец и мать работали на одном заводе, мать бухгалтером, отец слесарем, там и познакомились. Отец приносил с работы игрушки, мастерил из отходов и раздавал соседским детишкам. Веселый, легкий был человек. И игрушки делал забавные - стальных человечков, руки и ноги у них были на шарнирах с пружинами и смешно прыгали. Отца любили и взрослые, и дети: золотые руки, добрый, отзывчивый, мимо чужого горя не проходил.
       Он погиб в Берлине, а через неделю после получения похоронки умерла мать: не вынесла горя. Пока лежала при смерти, все рассказывала об отце - какой он был и как весело, просто с ним жилось, - и плакала, заклинала не забывать.
       Майя уехала в деревню, к тетке. Тетка воспитывала ее так: поднимала в шесть утра и кормила раз в день. За упущения по хозяйству била поленьями. Она умерла, когда Майе не было и двена­дцати. Села обедать - и умерла. Злые долго не живут. А Майя два дня проплакала.
       Потом работа на ферме. Потом домработницей, шесть лет на одном месте. Значит, хоть с людьми повезло.
       - Красивая жизнь, Валя?
       - Ничего особенного. Жизнь как жизнь.
       Эта бьющаяся жилка, захлебывающееся дыхание, странные песни, рассказ... Много для одного вечера.
       - Спасибо, Валя. Вот здесь мы живем. Правда, хорошо?
       - Высоковато для твоего сердца.
       Здесь не было столбов с фонарями. Если бы не месяц в небе, нехитро было и шею сломать. Домишки стояли тесно, над ними темнели горы, отсюда до них было совсем рукой подать. И городской шум сюда не доносился. Только шорох трав, посвист ветерка в ветках. Здесь, на высоте, было ветрено.
       Майя поежилась.
       - Ладно, иди. Не хватает тебе еще простудиться на курорте...
       - Ничего, не простужусь. Валя, я тебе испортила настроение? Не сердись на меня, ладно? Не принимай близко к сердцу.
       И опять улыбнулась...
       - А-а-о-о-о! Хорош-шо!
       Фу, дьявол! Женька. Выспался, а теперь зевает и потягивается, как кот. Эх, Женька, Женька...
       Можно от него Майю уберечь? Запросто. Сказать, что нравится мне. И что? Это ее осчастливит? Ведь какими глазами глядела она на Женьку, когда он болтал с нею на пляже! Вся преобразилась, сияла, стала такая хорошенькая...
       Нет, Рябинин, хранитель чужого счастья - такой должности нет.
       Да и откуда знать, как все дальше повернется?
      

    * * *

       Три часа ночи, а утро готово, надвинулось со всех сторон: с моря - ветерком, с гор - ощущением пока еще далекого солнца, с неба... А чем с неба? Не знаю. Нужно что-то поэтическое. Компоненты должны быть непременно поэтические и непременно три. Закон триады. Если два, третье надлежит выдумать. Аминь.
       Шалишь, любезный. По причине отменного настроения. И чтобы скрыть от себя же собственное смущение. Почему остановился на дружеских отноше­ниях с Майечкой, почему не пошел дальше?
       Ну полно, полно...
       Жизнь у нее и впрямь не из благополучных. Впрочем, разве дело в биографии? Дело в том, что - Человек.
       Вероятно, Валька спит неспокойно. Если вообще спит. На всякий случай, дверь надо тянуть осторожно, чтобы не скрипнуть...
       Вот как, он не ложился... А еще сомневается в своих чувствах... Великие боги, какой лопух! Сидит на балконе одетый и на шорох в комнате даже головы не повернул. Значит, вывод надо сделать мгновенно. И самый решительный...
       - Валя... - Молчит. - Валька!
       - Какого тебе черта? Ложись, спи.
       - Я уезжаю.
       - Сдурел?
       - Я звонил домой, там неурядицы... Словом, надо ехать.
       - Врешь.
       - Честное слово (Да простит мне небо!).
       - Это из-за Майи?
       - Она дивный человечек, ты не ошибся. Мы расстались большими друзьями.
       - Ну, а уезжаешь-то зачем?
       Смягчился. Значит, поверил. Ну и чудно.
       - Разве хочу? Надо. Ложись, скоро утро.
       Сколько еще оставалось здесь киснуть? Полторы недели? В рескрипт дел, коим суждено свершиться неминуемо, можешь внести следующее:
       "Утром он уехал, так и недобыв своего срока".
      
      
       ГЛАВА ВТОРАЯ
       Два часа бездарного хождения по магазинам в поисках подар­ка. Везде тот же унылый ассортимент и те же восторженные вопли:
       - Женечка, где пропадал? Выглядишь ты прекрасно. Хорошо провел время? Ну еще бы, вокруг тебя все­гда веселая компания!
       (Сыч Рябинин - веселая компания...)
       Не магазинный подарок надо бы преподнести маме ко дню рождения, а нечто нерукотворное, дар небес. Толпа счастливых лиц, воскресение любимой подруги, гарантия мира для детей, ее будущих внуков. Сие тебе, разумеется, не по карману, но дерзание... Поход по магазинам разве дерзание? Это профилактика, дабы предусмотреть презенты толстых и солидных дядьев и оставить их за флагом. Не из суетного стремления поддержать на уровне свое реноме, а чтобы маме доставить радость. Ее всегда забавляло, что мальчик-сын (юноша-сын, теперь просто сын) своеобразием подарка неизменно затмевает самую помпезную стоимость.
       Если бы остальное давалось так просто...
       Катастрофически исчез из города прекрасный пол. Лето, курортный сезон... Бездарный курортный сезон. Он прошел. И прекрасно. И великолепно. Лучше бы не наступал. Ибо теперь Валька, повернув фронт на сто восемьдесят градусов, требует того, чего лишь недавно опасался: почему бы тебе и не полюбить ее? Плоха она, что ли? Уродлива?
       Пришлось ответить жестко:
       - Ты ставишь меня перед принципиально новой задачей. Таких женщин я еще не оценивал, я их попросту не замечал.
       Он побелел от бешенства.
       Что поделаешь, Валька не станет о тебе думать хуже, чем ты есть. Просто - ты хуже, чем он думал. Зато он поставлен перед категорическим тезисом: хорош он или плох, годится для этого или нет, никто эту задачу за него не решит.
       А Майя ему дорога. Вальку можно спровоцировать - и тогда прочтешь на его лице чувства, о которых он и сам не подозревает. Такова Валькина святая простота, прямолинейность и прочее. Это и есть его сильные стороны: наивность, простота, прямолинейность восприятия, несокрушимая порядочность и верность. Женщины неважно разбираются в мужских достоинствах. Даже Майя не стала исключением и увлеклась красивым вымыслом в ущерб здравому смыслу. А Валька мучается. И не понимает своей влюбленности. У такого идеалиста влюбленность проявляется со всей самоотверженностью: пусть будет счастлив предмет его любви. Пусть ценой его собственного счастья. Вот он и загоняет тебя в Майины объятия. Нелепейшая ситуация. Майечкино увлечение тобой, конечно, в прошлом, Валькина святость просто не могла не затмить ей былого. Но его подстегивает Майечкина грусть, и единственную причину он видит в вашей несостоявшейся любви.
       В своем стремлении к Высшему Принципу Валька основательно выхолащивает жизнь.
       Наверно, он соответственно думает о тебе - что ты ее опошляешь. Все зависит от точки зрения.
       Декадентское настроение. Как при температуре тела 34® по Цельсию. Из друзей никого не встретил, впечатления не веселят... Не довольно ли пить из чаши уныния? А что внутренний голос? Видишь, и внутренний рекомендует принять кофе и встряхнуться.
       Эти венгерские кофеварки распространяют фантастический аромат. Обычно здесь толчея. Единственное место в городе, где кофе - это кофе. Но отпускное время, людей мало, тихо, солнечно, на стенах красочные проспекты и фотографии Интуриста: Красная площадь с Василием Блаженным, Крещатик, Приморский пляж в Сочи...
       - Евгений Александрович, здравствуйте!
       - Здравствуй, Геродот, здравствуй, дитя мое.
       - А я вас увидел в окно...
       - Полно, ты словно оправдываешься. Тебе одинарный, двойной? Надеюсь, ты не поганишь кофе алкогольными приправами? Что на заводе? Поведай новости.
       - Вы давно приехали, Евгений Александрович?
       - Утром. Завтра буду на работе. Бросай сахар, не стесняйся. Как твой ведущий?
       - Валентин Иванович вас очень ждет.
       - Ждет... Это ново.
       - Евгений Александрович, интересная была коман­дировка?
       - Согласование, увязывание, доставание... Интересно?
       - Вид у вас усталый.
       - А ты походи по магазинам в конце месяца. Особенно по универсальным. Брожение в УМах!
       - Вы и из отпуска вернулись раньше... Отдыхали бы еще.
       - А вот станешь начальником отдела - пой­мешь.
       - Ну, где мне начальником...
       - Терпение, дружок, не все сразу. Ты еще и года не работаешь. Так что же на заводе? Вижу по твоему лицу - есть новости. У тебя лично. Ну-те-с?
       - Я-а... Мне предлагают баллотироваться в коми­тет комсомола.
       Хм... Откуда дует этот ветер?
       - Что ж, это солидно, почтенно. Кто предлагает?
       - Додонов.
       Ах, так! Ну, это и несолидно и непочтенно.
       Но Гера клюнул...
       Увлекаемость - Ахиллова пята Геродота. Не путать с увлеченностью, которая есть основа созида­ния. Увлекаемость - щепка в потоке. Ну-те-с, Коломийцев, какие деяния у тебя на счету? Школа, комсомол, институт - это обязательное, в этом не сказываются усилия характера. Женитьба? Без препятствий. Да и трудно сказать, кто на ком женился - Гера на своей супруге или она на нем. Древняя, как мир, истина: кто не охотник, тот становится дичью. Посему может случиться, что, возмужав, Гера решит, что обладает вовсе не той, какой достоин, будет чувствовать себя обиженным и...
       Конечно, манеры, начитанность... Не глуп, далеко не... Милая застенчивость, почтителен в разговоре со старшим, даже если разни­ца в возрасте всего несколько лет... И как комсорг отдела на месте: лекции, организация досуга, это он умеет... На этом уровне не нужно принимать самостоятельных решений, они ему не даются, особенно если вразрез с руководящим мнением...
       Но ты ему симпатизируешь.
       Да, он симпатичен. Немного характера - и это уже нечто.
       - В каких совещаниях ты заседал? Ты ведь любишь совещания.
       - Да ну, скажете тоже... Был техсовет у Алфасова неделю назад...
       У женщины за соседним столиком необыкновенное лицо. Не чертами, черты ординарны: матовый лоб, карие глаза, длинные ресницы, прямые (по канону положены изогнутые), чуть приподнятый носик изящной, плавной линии... Лицо необыкновенно выражением. Смесь покоя и печали, в ровно сложенных губах ни тени улыбки. Умиротворение и спокойствие...
       - ...Наверно, Анатолий Михайлович лучше бы справлялся как директор завода. Такой энергичный, быстро все схватывает...
       - Так-так, птенчик! Воздвигаешь Алфасова? Кумиростроение - грех. Алфасов энергичнее, он расширит производство, но это будет прежнее производство. А речь идет о преобразовании качественном.
       Просто неприлично рассматривать ее так, в упор. Но отвести взгляд - выше сил. Она почувствовала взгляд, глянула - как на предмет. Видимо, внимание ей ни приятно, ни тягостно, скорее просто безразлично. Продолжает пить кофе и глядит сквозь витрину на ослепительно-белую улицу.
       Как нудно бубнит Гера в свое оправдание...
       - Вы меня не слушаете, Евгений Александрович?
       - Почему же, слушаю. А рань­ше никто с тобой не говорил о целесообразности твоего перехода на комсомольскую работу?
       - Гггговорили... как-то однажды...
       - Кто? Кто-нибудь из парткома?
       - Ннет, Додонов.
       - Опять Додонов! Откуда у него полномочия? Если память мне не изменяет, он лишь член партбюро технических служб.
       - Партком поручил ему поговорить со мной. А почему вы против Додонова, Евгений Александрович?
       - Знаешь, Гера, каждому лестна похвала, но любить человека только за то, что он благоволит к тебе - это, мой друг, не доблесть.
       Незнакомка допила кофе, салфеткой вытерла губы, вынула из сумки зеркальце, подкрашивает губы... Секрет красоты ее движений в экономности. Ни одного пропущенного движе­ния, ни одного лишнего. Два плавных взмаха руки с тюбиком, зеркальце и помада спрятаны, верхняя губа проводит по нижней, ровняя слой, - и остается лишь любоваться, удивляясь печальной гра­ции, неторопливости, какие не часто можно встретить в наше суетное время...
       - Все-таки я не понимаю, почему вы так против Додонова.
       В определенных ситуациях Гера проявляет и характер...
       - Боюсь его внимания. Оно тебе дорого обойдется. Не понимаешь? Видишь ли... Предлагаю еще один критерий для оценки людей. Представь интересующего тебя человека в момент эвакуации, скажем, при угрозе атомного на­падения. Вокруг толпа, женщины, дети... Будет он локтями пробивать себе дорогу при посадке в поезд, в автобус - или нет. Вот и все.
       - А почему вы думаете, что Додонов будет проби­вать дорогу локтями?
       Она уже у выхода...
       - Что тут думать, Геродот... Это надо знать. О твоем ведущем Рябинине или о директоре, о Николае Николаевиче, которого ты без колебания го­тов заменить Алфасовым, я знаю, что они не станут толкаться. Может быть, потому и не могу относиться к ним с суровой беспристрастностью. Ты все же подумай, так сказать, наедине с собой. Комсорг завода - это хоро­шо, но не надо ли тебе еще повариться в наших щело­ках? Будь здоров. До завтра.
       Поздно. Незнакомки и след простыл.
       Во что была одета? Не заметил. Ничего не за­метил, кроме этого удивительного лица, глаз, плавных движений... Ну, где теперь ее искать? Тем более без единого цветового пятна.
       Впрочем, зачем искать? Женщина твоего возраста. Конечно, замужняя...
       Даже этого не заметил: есть ли на руке обручальное кольцо,
       Вот и повод, чтобы искать.
       Но как?
       Была бы решимость, остальное - логика. Хоть и говорят, что в жизни нет логики, она все же есть, просто она капризна и не всегда следует себе самой.
       Женщина, даже необыкновенная, все равно женщина. Когда она в кафе? Когда выполнена программа посещения магазинов. После кафе есть три варианта: либо домой, либо в кино, либо присела отдохнуть в тени. Первый вариант отметаем, он размагничивает. Кинотеатров ря­дом два: "Украина" и "Спартак". В "Спартаке'' какая-то полудетская мура, это не для такой женщины. Значит, "Украина"...
       Возле касс пусто. И в фойе ее тоже нет. Жаль.
       Теперь на бульвар.
       Что такое? Пьяная? Этого еще не хватало... Мотается в толпе возле овощного киоска, ее швыряет из стороны в сторону изломанно, неправдоподобно... Глаза в синеве кровоподтеков, руки вялыми движениями пытаются набросить на голову косынку, а косынка по­падает все на лицо да на лицо, на пустое запрокинутое лицо, и все ей, бедняге, недостает размаха, чтобы добросить руки до плеч, и они вместе с косынкой валятся вниз. Отчаянно старается удержать равновесие, а ее мотает среди очереди, мотает, мотает...
       Что ее занесло сюда? Одиночество? Явно не хозяйственные заботы. Задела и сбросила с прилавка кочан капусты. Этого продавщица ей не простит. Так и есть, выскакивает из-за прилавка, хватает пьяную за плечи, толкает перед собой, бегом переправляет на другую сторону улицы... Распорядилась, исправила положение.
       А пьяная стоит на тротуаре и ошеломленно раскачивается. Топчется у самого края, оступается на мо­стовую, рядом проносятся машины, сигналят, виляют в сторону, она ничего не замечает, мотается, кое-как удерживая равновесие, и все пытается добросить до плеч тонкие бессильные руки с этой нелепой косынкой.
       И никто не догадается увести ее домой...
       Миссия не из приятных...
       - Где живешь?
       - Чего? - Голос тонкий, бессмысленный.
       Молчит и шатается. Сначала вцепилась в руку, а теперь отпустила: когда тебя так крепко держат, цепляться уже незачем.
       Ну, теперь всем интересно. Пока моталась сама по себе, никому не было до нее дела. Что за народ!
       Быстренько прочь, из толпы, куда-нибудь за угол, в тихое место, во двор, в подворотню... Вот сюда. Ларек, глухая стена дома...
       - Где ты живешь?
       Молчит, покачивается, дремлет, дергает головой. От нее пахнет вином. Не перегаром, а именно вином. И одеколоном. Одета прилично: плащ "болонья", капроновые чулки...
       В принципе, что ее жалеть? Единичное явление в нашем здоровом быту. Тунеядка какая-нибудь. Спекулирует, а потом напивается на шальные деньги.
       - Где живешь?
       Открыла глаза. Вряд она что-то видит. Глаза есть, а взгляда нет.
       Не хотелось бы, но придется осмотреть карманы. Хоть какой-то документ...
       Пропуск. Бабина Анна Петровна, штамповщица ювелирной фабрики. Вот тебе и тунеядка...
       Давайте, Анна Петровна, пожалуйте к телефонной будке.
       - Фабрика? Соедините меня с отделом кадров. Здравствуйте. Вас беспокоят из обкома профсоюза. Будьте добры, мне нужен адрес работницы Бабиной Анны Петровны. Нет, это по вопросу ознакомления с условиями быта. Спасибо.
       Она едва тащится. Голова болтается и заплетаются ноги. Если встретится кто-нибудь из друзей, истолкований и вариаций хватит на год. На один ли... Еще удачно, что она живет на Мицкевича, не надо пересекать центр, где знакомых было бы не миновать.
       Пошлая ситуация. Аристократ и падшая женщина. Но, чтобы не походить на аристократа, надо было безучастно пройти мимо...
       Не спеши, любезный, ей трудно идти в гору. Здесь, очевидно. Второй этаж? Нет, третий. Кварти­ра шесть. Позвоним.
       - Кто там?
       Девчонка. Обхватила пьяную, плачет. Выскочила старуха, подставила плечо с другой стороны. Глаза пьяной раскрылись, шарят по прихожей осмысленно. Тем же тонким голосом:
       - Не пришел?
       Девчонка продолжает плакать, старуха молчит. Лицо пьяной искривилось, глаза снова остекленели.
       - Спасибо вам, товарищ, чтоб вам горя не знать, дай вам бог здоровья, спасибо!
       - Полно, не за что.
       Миссия завершена. От автомобилей ты ее уберег, а от сердечных бед - это не в тво­ей власти.
       Декадентской, настроение, такое бывает при температуре тела 34® по Цельсию. Впечатления не веселят и из друзей никого не встретил. Не довольно ли пить из чаши уныния? Это нагромождение случайностей вовсе не означает, что весь день должен быть таков. А что говорит внутренний голос? Видишь, и внутренний голос советует встряхнуться.
       Вот она!
       На ялтинском рейде стояла баркентина со свернутым парусным вооружением. Белоснежная, с высокими мачтами, с тончайшим узором лееров, такелажа и вант, задумчивая, спокойная...
       Странная ассоциация? Ничуть. По сходству контуров. Контуры совершенны.
       Так завораживает это печальное лицо, что опять едва не позабыл приглядеться к ее одежде и к наличию на пальце обручального кольца. Одета она изысканно и просто. Да и как может одеваться такая женщина?! Прямое закрытое платье без рукавов из плотной сероватой ткани, на ногах серые, в тон, глубоко вырезанные туфли-калошки. На левой руке браслет. Руки у нее очень красивы. Красива высокая шея. Это закрытое платье подчеркивает ее гибкость.
       Кольцо она не носит в соответствии со своим статусом? Или потому, что так ей нравится? Невозможно, чтобы она оставалась одинока. Кто она? Интел­лект? Круг интересов? Добра или зла? Эта внешность - отражение сущности или продуманная поза?
       Конечно, заметила тебя, слишком долго ты мо­золишь глаза. Но не реагирует. Еще бы, разве станет замечать подобную наглость такая женщина?
       Ладно, стерпим. Все стерпим, только бы узнать адрес, не потерять след.
       Медленно она идет или дорога кажется длинной? На этой улице как-то не приходилось бывать с окончания института. А в студенческие годы много здесь было хожено. Здесь корты. Играл в теннис, в баскетбол, знакомился с девочками-спортсменками. И почему-то не замечал, что улица эта просто красива старинной, тихой красотой. Впереди подъем, перегиб, дома пропадают, видны лишь деревья по сторонам и на фоне неба травка между булыжниками. Всегда немного щемит на душе при виде этой травки: примитивнейший символ запустения, будто сама вечность, безбрежная и бессмысленная, заглядывает в лицо.
       Вчера, при переезде через Днепр, одновременно предстали перед глазами оба берега - высо­кий правый в пышной зелени и низкий левый, ослепительный под солнцем. Сверкание песка, блеск новых домов... Они там подступают к самой воде, отражения их огромны и спокойны: строгие контуры, прямые линии, ничего лишнего. А напротив, утопая в зелени правого берега, в немодной византийской роскоши возвышаются... Впрочем, возвышаются ли? Нет. Молят о снисхождении древние киевские святыни.
       Такова се ля ви, как говорит Букин. А в данном конкретном случае новый век сомкнутым строем наступает на Киевскую Русь.
       Так уж устроено, ничто не вечно.
       Но, похоже, ничто и не пропадает. Людские устремления стабильны. Если бы не эта стабильность, прогресс бесконечно рыскал бы во все стороны и не двинулся бы с места.
       А он движется. Вот ослепительные дома XX века. А вот провинциальная Киевская Русь с ее плавными линиями и наивной позолотой. Но, когда глядишь на эту позолоту, хочется плакать.
       Слов нет, познание и все такое... Но что-то оно ото­брало, что-то сказочное, зыбкое - и необходимое. Может быть, это издержки промежуточного этапа. Может быть, дальнейшее познание возместит эту потерю.
       Или отнимет последние надежды?
       Кто знает...
       На этой улице наивные линии старины так подкупают!.. Ну что бы ей стоило жить здесь? И быть незамужней...
       А фигурка у нее!.. Ну-ну, оставь, здесь это не идет... О боже! Что с тобой, любезный? Ты ли это? Но потрясающее же лицо! Неземное. Входит в парадное - в темную старинную дверь, окованную полосами с грубыми шляпками заклепок. Полуосыпавшиеся кариатиды поддерживают балкон над входом. Помедлить ровно столько, чтобы она поднялась на один пролет. Вперед! Затаи дыхание, ни звука!
       Третий этаж. Короткое звяканье ключа, дверь раскрылась и затворилась.
       Квартира шесть. Везет тебе на диво. Не стала звонить, сама открыла дверь. По крайней мере, не надо сомневаться, что пришла домой, а не в гости. Да и с точки зре­ния внешних совпадений - на такой улочке ей и жить: пустынной, романтически отрешенной.
       Теперь вниз, к списоку жильцов на типовой небесно-голубой табличке. Так и есть, вот... Квартира шесть, Б. К. Томбин... Следовательно, она - Томбина.
       Что же дальше?
       Ого, уже шесть. Пора кончаться этому странному дню. Домой!

    *

       - Ма, с супом покончено.
       Ну и везет! Как утопленнику. Кто ожи­дал, что Ник здесь? Сидел, облокотясь устало на стол в гостиной, что-то желчно рассказывал, папа кивал головой. И все это стихло, едва ты вошел. Многообещающе, не правда ли? Значит, неизбежно продолжение, но уже при твоем участии. И, конечно, не обойдется без упоминания о комплексе сборки. Что без подготовки ох как нежелательно...
       Что ж, спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Остается как можно быстрее проглотить обед и убраться, пока не взорвалось это молча...
       - Ты почему сегодня не был на заводе?
       - Я утром вернулся из Москвы. Позвонил Алфасову, попросил день в счет своих отгулов.
       - Приехала комиссия осматривать завод для заключения, стоит ли превращать его в опытно-показательное предприятие. Завтра будут у нас. Проведешь их по заводу, покажешь, что у нас сделано по передовой технологии, по автоматизации...
       Промолчи, оболтус! Скажи: "Хорошо". Ну!
       - А что показывать, Николай Николаевич? Я в затруднении.
       Ох, как они переглянулись...
       Скверно выглядит Ник. И простые смертные страдают сердечно-сосудистыми заболеваниями, но среди директоров заводов процент таких больных выше.
       - В затруднении? Слышишь, Саша, он в затруд­нении.
       Папа листает журнал "Мировая экономика и международные отношения" и поднимает брови. В вы­ражении лица утомленная ирония. Это его право. Впрочем, ты сам виноват, ты задаешь тон, а папа лишь принимает твою позу за суть. Но принимает с готовностью. Мог быть проницательнее? Вероятно. При желании. Но если желания нет...
       Что, щемит? Естественно. Это важнейшая человеческая потребность - чтобы тебя понимали.
       - Он в затруднении! Не я, а он! Ты начинаешь производить впечатление. И вовсе не то, на какое рассчитываешь.
       - На какое же я рассчитываю?
       - У меня нет настроения для пикировки. Покажешь, что есть. Для показа не много нужно.
       Для показухи не много нужно, дядя Коля, а для пикировки, как вы изволите выражаться, настроения у вас нет никогда. Впрочем, сие не будет произнесено вслух, эти реплики бревнами легли бы на пути к согласию.
       - Показывать надо с цифрами, Николай Николаевич. А у нас, как вы знаете, цифирьки не для отчетов. Вернее, только для отчетов. - Так уже мягче... - Чтобы автоматизировать эффективно, надо внедрять не отдельные автоматы, а комплексы.
       - Слышишь, Саша? Комплексы. Опять комплексы. Те же песни! Ну, и что мне толку от твоих комплексов?
       - Вам? Или заводу?
       - Да-да, заводу, конечно, заводу! Ну?
       - Есть расчет. Если не доверяете ему, есть другой, выполненный институтом экономики...
       - Не те это расчеты, мой милый! Как это будет выглядеть в действительности, ты подумал? Нет? Ну, внедрим мы великолепный комплекс сборки, отчитаемся за снижение трудоемкости. А дальше? Как в будущем году отчитываться? А еще через год? А еще? Мы этот прибор выпускаем уже десять лет, с него соскоблено все, что возможно и невозможно. Сейчас у нас конвейер, ритм не изнурительный, из года в год нужную цифру снижения мы, слава богу, кое-как показываем. А что будет с твоим комплексом?
       То ли он не пожелал вникнуть в суть дела, то ли прикидывается, будто не помнит, что комплекс предназначен для нового прибора, принятого на подготовку производства. О том, что прибор на выходе, было известно два года назад, под него и предложена эта работа. Разумеет­ся, с ведома Ника. Зачем же теперь?..
       - Комплекс предназначен для выпуска нового регулятора подачи топлива, который вы с Алфасовым...
       - Ну? А когда его снимут с производства, тогда что?
       - Я был бы вам благодарен...
       - Сейчас... Ладно, освоим новый прибор, запустим твой комплекс. Год-два нам дадут жить относительно спокойно, не потребуют от комплекса полной проектной мощности. А потом? На комплексе будут дей­ствовать строгие расчетные нормы. Строгие, понимаешь? Откуда брать экономию? Неоткуда. Чем жить? Нечем.
       - Николай Николаевич, комплекс спроектирован с резервом. Констру­ируя его, мы предвидели возможность увеличения выпуска...
       - Хочешь сыграть на серийности? Рентабельность уменьшится, зато возрастет выпуск... Правильно. Одна закавыка: комплекс сборочный, деталей не производит! Чтобы насытить его деталями, нужна реконструкция цехов или постройка новых - литейно-прессового, штамповочного, механического... Пустяки, конечно, какие-то там миллионы... Достанешь?
       - Но ведь наши приборы нужны!
       - Не повышай тон, - холодно бросает папа.
       - Тысячу раз нужны! Где деньги на расширение производства?
       - Эксплуатация комплекса сама даст средства для...
       - Такого положения нет. Отчисления на расширение производства - это крохи от прибыли.
       - Значит, надо изменить положение.
       - Вот спасибо, напомнил! Завтра сбегаю, из­меню.
       - Ну хорошо, Николай Николаевич, где же выход?
       - Давно надо бы поинтересоваться.
       - Вы никогда не желали всерьез обсудить внедре­ние комплекса.
       - И теперь не желаю! И теперь точно так же не желаю. Выход? Ждать! Ждать, пока от наших мероприятий не накопится жирок... или новый прибор освоим, тоже представится возможность что-то прихватить... или, даст бог, вдруг промышленная реформа, изменение законодательства...
       - Значит, дело в отчетности...
       - Слава богу, сообразил, поздравляю. Как говорит­ся, лучше поздно...
       - ... и вы об этом молчите?
       - Я не молчу, я не кричу на перекрест­ках, как некоторые молодые люди. Ни один наезд в Москву не проходит без того, чтобы я не говорил об этом в главке.
       - А вам не кажется, что внедрение комплекса вскры­ло бы нелепости пуще всех разговоров? Сразу же наглядно были бы показаны недочеты в системе отчетности...
       - Да ничего не будет показано! Ничего, кроме глупости директора, он азбуки не знает, вот у него и не ладится с показателями. Пойми, ты же неглуп, я бы просто так, по знакомству, не назначил тебя через каких-то три года работы начальником одного из важнейших отделов. Система десятилетиями складывалась, а ты за год-два хочешь все перевернуть!
       - Чего не бывает... А Алфасов знает об этом?
       - Хм, Алфасов... Знает. Как он пользуется своим знанием - другой вопрос...
       Это не ново. Единство Ника и Алфасова... извините за выражение - единство. Алфасов изливает на Ника поток предложений, в основном, о расстановке кадров. Таким путем он стремится усилить свою позицию, хотя ни в каком усилении она не нуждается. Со сторо­ны Ника этот поток пресекается брезгливым отпором, форма которого временами заставляет Анатолия зеле­неть от бешенства. В сарказмах он не силен, он делец, а не оратор. Впрочем, в деле и Ник отнюдь не слаб.
       И все-таки - единство.
       Достойна всяческого восхищения постановка дела, сумевшая хоть на время объединить в одной упряжке двух таких различных людей.
       А что это Ник переглядывается с папой? Неужели папа возьмет слово? Сам, не понукаемый тобой?
       - Женя, в обком поступило письмо. Комплекс сборки не внедряется по вине директора. Некие силы удерживают директора на посту вопреки интересам завода. Письмо составлено в возмутительном тоне, эпитеты выходят за всякие рамки. В качестве выхода предлагается заменить Николая нынешним глав­ным инженером Алфасовым, он молод и больше будет заботиться о деле, чем о здоровье. И так далее. В этом нет ничего интересного, если это акт одиночки. Если же это мнение группы... Адресат аноним.
       - Ты хочешь, чтобы я назвал вероятных авторов?
       - Или?
       - Или проанализировал обстановку, кото­рая порождает такие письма?
       - Вряд ли тебе это по силам.
       Отменно! Папа задает вопрос, но жертвует ответом, лишь бы подчеркнуть уверенность в твоей неспособности мыслить серьезно.
       Опять все сведется к сцеплению слов...
       - Прости, тогда не понимаю смысла твоего обращения ко мне. Стоит ли говорить, что я не назвал бы автора, даже если бы знал... - Ник усмехается с раздирающим самодовольством приговоренного к смерти, которому отказано в последнем желании. - А при моей неспособности анализировать, зачем обращаться ко мне?
       - Чтобы еще дать тебе возможность помочь...
       - ... ходу следствия моим слабым умишком?
       Папа берет газету. Скрываясь за нею, он заканчивая разговор со значительным перевесом в свою пользу (и как это ему удается при таких невыгодных условиях?):
       - Да. И в этом не было бы для тебя ничего по­стыдного.
       Теперь раздраженно продолжает Ник:
       - Пустой разговор, Саша, сам видишь. Кто замечает какие-то там мифические объективные причины, тот их и другому объяснит, и третьему... Критический зуд! Хотят все решить с маху, росчерком пера. Что самое доступное? Сменить руководство. Сменил - и посыпалась на тебя манна небесная. Одни работают, а другие выискивают зацепки...
       - Я по мере сил выполняю работу звена, отвечающего за интенсификацию производства.
       - ...выискивают зацепки и между делом сообщают о них третьим. А уж те знают, как этим добром распорядиться для обоюдной пользы...
       - Шпионю между делом! Знаете что, Николай Николаевич?..
       - Евгений, не смей дерзить!
       Ну, папа тут как тут. Но он прав, так нельзя. Пора уже привыкнуть к Никовой провокационной манере. Когда он раздражен, то стремится и против­ника вывести из себя. Пора привыкнуть и не реагировать.
       Папа избаловал тебя. Он мог быть уклончив, даже неубедителен, но никогда не позволял себе провокаций.
       - Извини, папа. Николай Николаевич, если вы считаете, что я вам нагрубил, прошу меня простить.
       - Бог простит!
       - Спасибо. Это очень по-христиански.
      

    *

      
       Черта с два. Черта с два! Черта с два!!
       Прекрати. Это не продуманное контрнаступление, а хаотическое бормотание. Оно годится лишь как основа. Стро­ить снова придется мышлением, а мысли твои в данный момент не собраны... и вообще заняты не тем.
       А чем?
       Эта женщина... Красота, утонченность, въяве ощутимое благородство... Такие сочетания встречались. Но здесь какая-то таинственная ритмика, обаяние слегка стран­ного существа, какая-то пульсация в гармонии с окружающим миром... как будто в ее прекрас­ных глазах отдаются толчки сердца - едва ощутимо и чуть-чуть болезненно...
       Что за чушь, Корн! Что за мистика после получасового созерцания без единого сказанного слова?!
       Ну, ощущение возникло. Возникло - и все! Есть в ней какой-то драматизм. Не доверять интуиции так же глупо, как доверять ей слишком.
       Интересно представить ее в этой комнате. Понравилось бы ей? Похоже. Но не поразило бы. Такую женщину нечем поразить. Наверно, порадовало бы, что мало вещей: приемник, магнитофон, торшер, книги вдоль стен, тахта и громадный ковер с грозными геральдическими драко­нами.
       Вообще, друг мой, уверен ли ты, что занимаешься своим делом? Открыть свое призвание удается од­ному из тысячи. Быть может, тебе уместнее было сделаться художественным критиком или...
       Но так далеко честолюбие не простирается, не далее должности директора заво­да, даже самого поганенького, врученного тебе в качестве полигона... и уж там не дашь воли придурковатым отчетам, и будет такой завод - пальчики оближете, господа шкурники и ретрограды! И будет вас ЦК КПСС и Совет Министров СССР с глубоким прискорбием колотить этим заводом по башкам и приговаривать: "Ах, не можете? А почему Корн может?" А у Корна не будет к вам ни снисхождения, ни жалости... Ну, скажем, не должно... а не будет ли - поручиться трудно, конкретные судьбы то и дело заслоняют общие рассуждения о благе и вреде.
       Но, любезный, государственный человек переступает прежде всего через собственную судьбу...
       Кто же в самом деле написал это пакостное письмо?
       Гера нынче трактовал нечто в таком духе, но это перепевки, мальчик слаб для такого мерзкого и сильного действия. Да и не все ли равно - кто? Завод - не только производство, это и ристалище для себялюбцев и корыстолюбцев. Мало ли людей, поставивших на Алфасова и жаждущих его воцарения в ожидании дивидендов...
       А не связаны ли анонимка и конфуз на последней конференции по качеству? Или, если не бояться ставить вопрос жестко, - не та ли рука писала анонимку, которая подсунула данные Грицишину при его небывалом выступлении?
       Ну, да, истина благотворна из любых уст - но чист ли сам источник?
       До сих пор казалось (с этим желательно и остать­ся), что Грицишин - находка для общественной жизни завода. Приехал из захолустья, были у него семейные неприятности - не то он жену оставил, не то она его... Жить на прежнем месте не мог и перебрался сюда.
       Мало кто уловил момент его появления, он словно не поступил на работу, а возник за пустовавшей доской.
       Он большой, крупное лицо, толстогубый рот, породистый нос, глаза навыкате, тяжелые веки. Лицо малоподвижно, но не без своеобразной выразительности. Как-то Букин своим зудением взбесил Рябинина, чего и добивался, с удовольствием выслушал его негодующий период и сказал:
       - Рябинин, чтобы поразить меня наверняка, ты собрал в кулак все сокровища своего ума. Не разжимай горсть, не рассыпь эти крохи, не становись банкротом, рассеявшим свой жалкий оборотный капитал.
       Несовершенная форма говорит о том, что это испытание нового оружия было первым. Но разящая сердцевина ощущалась, по крайней мере, для ценителя, и на физиономии Грицишина произошли микроскопические изменения: присобрались уголки глаз, чуть выпятились толстые губы, чуть дрогнули крылья породистого носа. Детали, почти незаметные, но тем не менее...
       И все же до дня своей славы он оставался незаметен. И снова стал таковым теперь, когда все подзабылось. Да и как иначе, если человек равнодушен к контактам, если исполнителен до тошноты, все соблюдает и ни­чего не нарушает, целыми днями, как привя­занный, сидит за своей доской, мерно двигая руками в черных налокотниках, чертит, стирает, снова чертит и снова стирает, а когда к нему обращаются, медлительно отвечает "да","нет" и "не знаю".
       Громовой дебют Васи на общественной ниве - сюрприз для всех. Откуда в этом отшельнике гражданский накал? Выход энергии, не распыленной в семье? Карьеризм? Наихудший вариант - сговор с Алфасовым.
       Фу-фу, любезный! Скверные мысли. Словно лишь твоя гражданственность чистопробна, у всех остальных она с подложкой...
       Да, мысли нехорошие. Но уж так совпадает по времени активность Алфасова, старания анонимных писак и это будто бы безадресное выступление Грицишина.
       Конференция по качеству - форум, сотрясающий стулья, не кресла. Ежегодное, мероприятие, которое, как и все нудные мероприятия, оживляет - разумеется, не понимая этого - лишь Колзяпа, старый заводской кадр Миша. Если бы не он, на некоторых собраниях можно было бы уснуть. А так предвкушаешь: впереди еще ожидается яркая речь товарища Колзяпы.
       Феноменальность Миши-оратора в том, что он говорит чудовищно длинными периодами, от них ответвляются во множестве побочные замечания, от побочных он с изумительным проворством отпочковывает новые побочные - и в конце концов, слушая его, представляешь реку, она дробится на множество хилых ручейков, которые так никуда и не впадают. Река наоборот. Текущая к истокам и в них исчезающая. К концу Миша порой забывает, с чего начал, поэтому в пределах одной фразы ему случается высказаться и за и против. Но за этим может уследить лишь тренированное ухо, привычное к Мишиной элоквенции.
       В тот раз, помнится, он внес оживление такой примерно тирадой:
       - Вот, нас ругают, и Анатолий Михайлович, товарищ главный инженер, и все, что много оши­бок в чертежах, а как сядешь проверять, так с инструментального звонят, чтобы прийти, опять ошибка, что-то не стыкуется или материала такого нет, надо заме­нить, просто жизни нет с этими заменами, а скажешь снабженцам, так они на нас еще и набрасываются... и в инструментальном набрасываются, ну, как волки, это ж разве нормально - такие отношения, когда одна ругня и никакого контакта, а просим устроить со­брание, чтоб вместе с инструментальным, так нельзя ж собрать, то им некогда, то у нас собрания-заседания, я ж вот говорил Анатолию... Анатолию Михайловичу говорил, что мы по этой нитке дойдем до такого, что нас не то что ругать, а бить будут, а штаты не расширяют, разве ж можно со всем справиться, что ни день - так новые изменения, работы под завязку, а людей не хва­тает, жмешь на инструментальный, а они кричат - давай материалы, а где взять? а людей? а все равно - вышел срок, приди и доложь: так, и так, и так.
       Одно лишь перечисление понятий из небезупречных Мишиных логий вполне рельефно очерчивает контуры волнующих вопросов. И, если это учесть, не так уж важно, что Миша не Цицерон.
       После него и началась феерия Грицишина. Он взгромоздился на трибуну, она ему едва достигала пояса, волооко уставился в зал, закатил глаза, где-то на уровне бедра потер ладонь о ладонь и заговорил - о массовом сокрытии брака на заводе и о цифре брака ноль целых шесть десятых процента, которая годами висит на доске заводских показателей.
       - Что скрывается за этой цифрой? Ложь, - без выражения резюмировал Вася и перечислял факты, известные лишь избранному заводскому кругу. - ...из-за чего были списаны материалы, ко­торых хватило бы на программу полутора месяцев. Значит, брак в прошлом году соста­вил двенадцать с половиной процентов, или в двадцать один раз больше, чем значится на доске заводских показателей. При этом материа­лов все ж таки хватило на выполнение годового плана. Что это значит? Это значит, что завод получает у государства больше, чем ему положено, и переводит излишек в брак.
       Кто и зачем предоставил Грицишину эту информацию? Вот что настораживает. За короткий срок этот нелюдим не мог так сблизиться с начальниками отделов. А сведения именно на этом уровне.
       Ник и Алфасов за столом президиума помалкивали. При подобном конфузе самое разумное - отмолчаться. Тактика, подсказанная опытом. Рецепт даже для более высокого уровня.
       - Насчет автоматизации, - сказал Грицишин, снова потер ладонь о ладонь где-то в районе репродуктивных органов и заглянул в записи, для чего ему пришлось смешно изогнуться. Никто не засмеялся. - Такое же положение. Конечно, бумажка с пунктами есть, и утверждена она по правилам, но на деле выходит, что нам эта передовая технология и автоматизация - как телеге пятое колесо, а просто план - ни для бога, ни для людей, а для отчета и премии за новую технику.
       - У вас есть факты? - благожелательно спросил Ник.
       - Фактов у меня нет, но, если хотите, я соберу факты, - сказал Грицишин.
       - Вот когда соберете, тогда и будем обсуждать. У вас все?
       - Все, - сказал Грицишин, хотя это, конечно, было не все, и сошел с трибуны. Ему аплодировали. На деловых собраниях редко аплодируют.
       Высказанное Васей с полным основанием мог сказать любой осведомленный работник завода, достаточно отважный для такого выступления - лоб а лоб против руководства. Но источник, источник!
       Любезный, подозрительность - ужасная черта.
       А доверчивость - черта.
       Уговорил, не станем грешить ни тем, ни другим. Но Грицишин? Кто его просвещал? Кто-то из ведущих работников планово-экономической службы, туда стекаются все сведения. Или из отдела технического контроля.
       Обожди, однажды ты встретил его с этим ручным критиканом Сеником.
       Но Сеник - лишь контролер. Обыкновенный, рядовой.
       Тупик...
       Позволь, Сеник член комитета народного контроля, ответственный за качество.
       Что ж, возможно...
       В упоении от выступления, этой первой ласточки гражданской активности трудящихся масс, перспективы показались ослепительными. Но итог был самым обычным: создать группу качества при парткоме... Словно все решают комиссии и группы, а не конкретные Васи. Что за группа качества без этаких Вась? Ноль без палочки. В общем-то, это и с Васями не Бог весть какой гексахлоран, но все же...
       Наверное, с точки зрения интересов механизированного комплекса разумнее было промолчать даже тогда, когда Ник предложил не включать Грицишина в группу качества, так как уважаемый Василий Степанович является членом совета ВОИР, а это работа серьезная и она требует... Это было разумнее, потому что комплекс - дело, а вылазка Грицишина - лишь словесный триумф, и то местного значения. И все же Евгений Корн поднял руку и, в порядке замечания, возразил, что, напротив, Грицишина непременно следует включить в группу качества, даже если придется для этого освободить его от других поручений...
       Не стала ли твоя реплика сигналом некоторым людишкам и не решили ли они, что пора заменит Ника Алфасовым? Радикальное решение, ничего не скажешь...
       Двенадцать. Спать пора. Не стоит злоупотреблять крепостью своего организма.
       Интересно, кто она - эта Томбина? Да и Томбина ли? Кто такой Б.К.Томбин?
       Не находишь ли ты, мон шер, что должен быть благодарен Вальке? За что? За то, что уберег тебя от угрызений совести. Майечка не из тех, кого можно оставить с легким сердцем, зная, что завтра явится другой утешитель. В итоге, ты не посмел бы думать о прекрасной незнакомке. А какое наслаждение думать о ней!
       Слушай, ты спятил!
       И вовсе нет. Просто она необыкновенна.
       Знаешь, в первые сутки все кажется идеальным. Дай времени разобраться. И вообще - ты же не подросток.
       Ну, зачем, зачем приземлять? Не подросток, ну и что? Есть идеальное? Есть! И незачем корчить из себя этакого пашу. Знаешь ты и впрямь немало, но, к счастью, не все. И такая это несложная истина, любезный, что даже тебе по силам ее понять. Так-то. Спокойной ночи.
      
      
      
       ГЛАВА ТРЕТЬЯ
       Что уставилась? Красотой своей любуешься? Есть чем. Да и в том ли дело... Не родись красивой, а родись счастливой.
       Ладно, не раскисай, занимайся уборкой. Не открывать окно - задохнешься, жарища, даже листья на тополях облетают. А откроешь - пыли наносит полную комнату: первый этаж, автобаза напротив...
       До войны, в Днепропетровске, тоже напротив была автобаза, только окна тогда выходили во двор, третий или четвертый этаж, уже и не вспомнить...
       Ну-ну, нечего лезть во вчерашний день.
       Никто и не лезет, они сами лезут, воспоминания, такие слабенькие. Да и откуда им крепче быть - трех лет отроду?
       Выходной день запомнился, папа крутит карусель, мама смеется, а ты сидишь на карусели с мороженым, все летит, все вертится, вот-вот перевернется. А потом поглядела - мороженого нет. Прижала его к животу со страха, оно и растаяло.
       Ох, какая жара. Дышать! А дышать нечем.
       Валя, когда первый раз пришел, долго молчал, курил, потом спросил - почему от Наташки ушла? Соврала, что вернулись ее родители. Не объяснять же ему было, что из-за Жени... за тот единственный вечер, когда был со мной... И ведь объяснила ей, как было. Не пове­рила: не ври, не рассказывай сказки, тоже называется подруга, отбила для себя. А я бы и рада была в тот вечер, после такого дня на пляже, после его рассказов, внимания, доброты...
       Может, все и случилось бы, кабы не автобиография моя чудная. И чувствовала, что не надо рассказывать, не миновать сострадания, а оно когда в помощь, а когда и помеха... Но Женя сумел... отворил так мягко, незаметно - и пошло-поехало... Так ничего и не состоялось. А чем еще мужчину держать...
       И хорошо, что не состоялось. Может, до старости бы дожила - да и не узнала бы, что мужики не все на одно лицо, не всякий ради этого дела переступит через твое одиночество, не каждый его использует равнодушно, как ему удобно.
       Один говорит: "Куда меня жизнь не бросала! Всюду одно и то же!" Другой: "Нелепая штука жизнь. Никто не знает, что с ней делать, для чего она. Одно только имеет смысл - наслаждение". Даже такие бывают, что жалуются на жен - дескать, заела его век и вот пропадает он, молодой и красивый, а ты не такая, ты совсем другая! Душевно излагают, но не забывают положить руку на плечо, на грудь... И так делается тошно, ну, не жила бы. А жить надо, и сбрасывать с себя блудливые эти руки холодные, и добиваются они одного, больше им ничего не надо, и плевать им на тебя, этим, которые всюду бывали, все видели и жизнь постигли и которым жена век заела... плевать на то, что у тебя на душе, и, когда отпихнешь их от себя, вернутся они к жене, которая им век заела и которой мизинчика они не стоят.
       И после этих пошляков такие парни! Такие разные, ну, во всем, большего несходства не придумаешь - и такие настоящие!
       Тряпка-то совсем разлезлась. Что же взамен взять? Чулки... еще чулки... В этой кофточке пела на вступительном экзамене в консерваторию. Уже не залатаешь...
       Как раз впору подумать: не все и в жизни залатаешь. Зачем было рассказывать Вале о вечере с Женей? Да и когда сказала?! Когда сомнения не оставалось, что не влюбленность это, а именно симпатия, привязанность, как к брату.
       А развела-то, развела!
       Теперь приходит, смотрит, молчит... Столько курит, а от него даже табаком не пахнет. Лицо худое, острое, а рот добрый. Рубашка свеженькая, брюки старые, заштопанные, зато отутюжены, как ножи. Сам, все сам. И - ни слова, ни знака!
       Женя, когда прощался, сказал:
       - Береги себя, Майечка. Ты горе исчерпала, впереди счастье. Я пророк, правда, наделен свыше. И предсказываю: будешь счастлива. Сохрани себя для этого...
       Господи, сколько ж хранить?
       - ...не все золото, что блестит. Желаю тебе встретить человека, подобного... ну, скажем, Вальке. Это на всю жизнь. Может, это не будет забавно... прочное редко бывает забавным, а забавное прочным...
       Где - забавное? Где - прочное? Валя приходит - с чем? С жалостью? Тогда лучше бы не приходил. А как узнать?
       Торопишься, голубушка. Мужик полгода как развелся. Он теперь, прежде чем в новой любви объясняться, сто раз взвесит. Да и что в тебе, кроме страданий да умения петь? За что тебя любить-то?
       Неправда, я хорошая. Добрая, до глупости даже. Что с того, что не красавица? Глаза у меня хорошие. Фигурка хорошая.
       Пропади все пропадом...
       Была бы целка, обняла б его: "Валюшка, милый, не бойся, я тебя люблю, нам будет хорошо, увидишь!" Он тогда отстранится, поглядит требовательными своими глазами, приблизит свои губы к твоим...
       В воскресение попали под дождь, забежали к нему - и подумалось: судьба, теперь-то все и решится!
       Ну, не дурочка? То-то и оставляет хоть каплю надежды, что он и притронуться к тебе не решился...
       Или не захотел? Лучше думать, что не решился. Тогда надежда. Небывалая. Потому что человек невиданный.
       У него и жилье как он сам - суровое. Квартирка крохотная, комната и кухня, опрятно, проветрено и голо. Всюду книги - на полу, на подоконнике, на столе, но аккуратно, корешки наружу, любую легко отыскать. Раскладушка застелена. Три стула, приемник "Спидола" на этажерке. И опять книги, толстые журналы, кажется, все, какие есть. На стене эстамп - зимняя река и буксир, на трубе яркая красная полоса. А под эстампом на желтых обоях кусок ржавой колючей проволоки.
       - Валя, это жена тебя так обобрала при разводе?
       Боже, как он возмутился!
       - Ну что ты мелешь? Вот привычка - молоть ерунду всякую!
       Ладно, глупенький, больше не буду. Мир тесен, всегда наткнешься на общих знакомых. Так и узнала о его жене. Мало того, что обобрала, так еще и квартиру их двухкомнатную разменяла, хотя у ее родителей большая квартира, а сестер-братьев нет, единственная доченька, сокровище, ходит и оговаривает его по всему городу. А он вот... ни слова о ней...
       - Валюша, а что это за проволока? Ржавая, да еще под таким эстампом...
       - Она не ржавая, это кровь. Кровь и кожа. Это из Освенцима, по ней было пропущено высокое напряжение. Кому невмочь становилось - бросались...
       - Все время перед глазами? Зачем??..
       - Я бы, если б мог, на миллионы кусков ее порезал и прилепил бы к каждому, чтобы помнили.
       Так захотелось тогда ему сказать!.. Сказать и услышать...
       Не так все просто. Сказать можно - что образуется, что хорошо будет. Будет ли? Разве одно то плохо, что одинока? Ой, врешь, не это главное. Петь, петь людям - вот что!
       И была бы счастлива?
       Ох, к чему это дурацкое гаданье, без чего хуже - без рук, без глаз? Для счастья и то и другое - не так уж много. Если начистоту - хватило бы духа объясниться с Валей. Не девочка. И сперва, конечно, было бы хорошо-распрекрасно. А потом? Опять хандрить, только вдвоем? Своим томлением и его травить? Не такая ты дура, чтоб жизнь на этом строить.
       Эта жарища... Солнце и ни одного дождика. А тут еще машины, грохот, хоть уши затыкай, весь день пыль столбом.
       Ай-яй, душенька, рази ж можно... Ты же человечек стойкий, закаленный, не размазня какая-нибудь, что ж это за настроеньица за такие? Столько дел... Какой-то уют надо навести в этой комнатушке, от хозяйки помощи не ждать, ей лишь бы свои тридцать рублей да вперед бы... Господи, как мутно на душе...
       И нет ни сестры, ни брата, чтобы выплакаться. Может, легче бы стало...
      

    * * *

       Половина седьмого. Зря ждешь. Жара, погода не для прогулок. И настроение у нее, должно быть, тоже. Здесь ее до второго пришествия прождешь. Но все лучше, чем встречаться с ее хозяюшкой. Откроет дверь, и сразу у нее на роже подленькая такая улыбочка: "Майя, к тебе кавалер!"
       Кавалер! Этакое же словцо!
       Слушай, ведь и впрямь неприлично - ходить к женщине чуть не каждый день.
       Потому-то и лучше обождать здесь. Авось выйдет.
       Закурить, что ли? В эту жарищу и курить противно. Вечерами душно, тяжко, сухие фиолетовые зарницы. Нет бы ливень с пузырями, с честными молниями, с громом во все небо. Зловещее лето. Спится худо, сны безобразные. И не сны - страхи, кошмары. Должно быть, много ярусов у сознания, а мы только на самом верхнем, где мышление, видим; ниже - на ощупь, чувствуем; еще ниже - там неосязаемо... и, верно, немало таится добра, если вдруг такие видения...
       Ладно, хватит, суемудрие все это, труха. Вот настоящее слово - труха! Книги, мысли, сновидения... Впинаешь их себе в глотку не вкуса ради, а как лекарство. Все знакомо, свежему не бывать. Разве что взбесится мир, давно уж он к этому примеряется, грохнет кулаком по круглому столу, все послетает с мест... Уж тут новизны хоть отбавляй. Ненадолго, но досыта.
       Подальше бы от такой новизны... Смерть и сама по себе не сахар, но одно дело умирать, когда земля благополучна, когда могилка, ухоженная или заброшенная... заброшенная даже лучше... травка, птички, влюбленные целуются... И совсем другое - когда ни птичек, ни влюбленных, ни паучков, а выжженная бурая планета, стерильная, словно прокалили ее паяльной лампой.
       Неужто можно на такое решиться - жечь людской муравейник?
       Женька смеется.
       - Люди глупы, Рябинин, согласен, но у них и без атомных бомб возможностей для самоубийства было вдоволь: газы, бактерии... Не верь статьям в популярных журналах. Атланты - выдумка историков, золотое дно в смысле диссертаций. И планета Фаэтон. Наши возможности ничто перед могуществом природы. Ну что такое самая большая водородная бомба перед самым маленьким ураганом?
       В другом такой оптимизм обозлил бы. В Женьке не злит. Даже веришь ему, мерзавцу, что и вовсе непостижимо.
       Да что непостижимого... В отпуске повернулся Женька неожиданной стороной. И стал ближе. От Майи наслушался? В таких делах мнение другого немало значит. Тем более мнение Майи. Но главное - сам пригляделся.
       Вот ведь остолоп! Раньше почему не приглядывался? Наклеил ярлык: трепач. И все. И ходил он у тебя с этим ярлыком - веселым, хорошим парнем, но трепачом. Ведь инженер-то он отменный. Начальник отдела из умнейших на заводе. Первый советник Алфасова. Это последнее всего остального стоит. Товарищ надежный. Чего ж ты еще не знал?
       Такая нелепость. С одной стороны все знал, а с другой - словно их двое было, Корнов, один к другому не имел отношения. Один - трепач, весельчак. Другой - дельный инженер, умница. И кое-кто, не будем указывать пальцами, не способен оказался соединить двуединого. Словно одно другому мешает.
       Да ведь так и думал: мешает. Был уверен, что Майина биография от амурных планов отвадить его не способна.
       Отвадила. Не задумался, что портит отпуск, то да се. На такси - и был таков.
       Ну, тебе-то от этого легче не стало...
       Это ерунда, что я ничего не выиграл. Он в моих глазах выиграл - это важно. И теперь - пелена с глаз: видно, что занят делом. Это письмо, что показал в Ялте... С директором спорит, убеждает. Убедит старого хрыча, как же! Тот сидит собакой на сене, место занимает. Алфасова надо ставить, совсем другое было бы дело.
       Что ж она не идет?
       Место здесь приятное, район особняков. Зелень, ре­шетки фигурные, дома со всякими выдумками - балкончики, эркеры, башенки... А дальше, где Майя живет, там паскудно. Неудачно жилье выбрала. Видно, первое, что подвернулось. Апатия в ней какая-то, вялость. Откуда? Грешил бы на Женьку, но, хоть и восторгалась она неумеренно, не в нем причина.
       В тебе?
       Ч-черт, что за спичка...
       На зеркало пеняешь. При чем спичка, пальцы не сгибаются. Держишь коробок большим и мизинцем, чиркнешь - он и вываливается. Вот уж - не было печали...
       Если бы не жара, ушли бы из кафе раньше, до этой оравы. Но там недалеко вентилятор стоял, хорошо поддувал. Майя рассказывала, что перечитывает "Анну Каренину". И какие у нее мысли при этом. Конечно, и мысли что надо. Но главное - тон. Съежился, уткнулся в чашку. Она заметила, положила на руку маленькую свою ладонь:
       - Опять я тебе настроение испортила.
       На пороге появился долговязый парень, рубашка навыпуск, банные босоножки (резиновая подошва и петля на один палец), огляделся, крикнул: "Давай сюда!" За ним ввалились две девицы и трое парней. Расселись за соседним столиком, один забренчал на гитаре, остальные подвывали, хлопали руками по столу.
       Пора было уходить. До тех пор только тем и хорошо было, что тихо.
       Долговязый повернулся, хлопнул Майю по плечу:
       - Слышь, друг, дай закурить.
       - Я не курю.
       - О-о, голосок! Пардон, обознался. - Встал, согнулся над ней. - Станцуем?
       Она улыбнулась:
       - Спасибо, не хочу.
       - Но Роза больше танцевать вже не хотела, - пропел он на мотив аргентинского танго, упал на свой стул, раскрыл пасть и такой выдал вопль, что буфетчица что-то уронила с перепугу. А гитарист сменил мелодию, и вся компания заревела, как выражается Женька, вгоняющими в обалдение голосами.
       А Майя сидела улыбалась.
       Потом стиляги зашушукались, заржали, и долговязый крикнул:
       - Слышь, друг, что ж ты свою даму кофем поишь? Подкинуть тебе на бедность бутылочку с на­шего стола?
       А другой:
       - Она, что, и бутылочки не стоит?
       Дыхание сперло, невозможно стало глянуть на нее. А глянул - она улыбалась, так грустно, прощающе. Дернулся встать - передумал: унизительно показалось вставать перед этими мальчишками.
       - Ты, подонок! Иди сюда, сопливый кретин!
       Подошел не один, все четверо. Гитарист нес на уровне бедра, как нож, бутылку с отбитым горлышком.
       В последний миг, когда оттолкнул в сторону Майю, вспомнил уроки Корна, он проводил занятия по самбо в народной дружине... Через двадцать минут все уже сидели в милиции, а еще через двадцать под окнами трубила "скорая" и - поехали на перевязку в дежурную больницу.
       Худо не любить драться. То ли дело Женька, его добродушие защищено такой силой и такой техникой...
       Ну, что стал? Идти надо, понимаешь? Да, самому идти. Да, к ней. Да, да, да!
       Ишь, раскипелся, решительный стал. А на что годится решительность твоя? Может, и впрямь решение примешь? Ну, давай!
       Рано. Неизвестно еще, сколько во влечении твоем всякого такого... При таком-то долгом воздержании... Так что жди. Майя - это человек, не игрушка. Охранил ее от Женьки - от себя сто крат обязан. Сперва себя проверь.
       Тогда - не мучай ее. Не видишь разве, что ждет слова? Перестань ходить.
       Не могу. Сам мучаюсь. Не ходить - значит, потерять ее. Не могу.
       Ну вот, пришел...
       А знаешь, страхи-то твои ночные - они все-таки за жизнь. Не за свою, остолоп, а за Жизнь. На Земле.
      

    *

       - Валя? Здравствуй. Садись.
       Лежит на кровати одетая, читает...
       - Что читаешь?
       - "Дорогой мой человек".
       С вызовом. Вот, мол, тебе!
       - Пойдем, погуляем?
       - Мне не хочется.
       - Так и будешь лежать?
       - А что?
       - Ты хоть из дому выходила сегодня?
       - Была на работе...
       - Вставай. Пойдем. Не дело так валяться.
       - Пойдем, если хочешь.
       Как ее расшевелить? Идет, безучастная... Что бы ни сказал, улыбается вяло, из вежливости.
       - А какие виды на квартиру? Ты хоть на очереди стоишь?
       - Да, в райсовете. Я там какая-то двухтысячная.
       - Что же, тебя это устраивает?
       - А что я могу сделать...
       Эта вялость... От нее руки виснут.
       - Наверно, где-то можно быстрее получить?
       - Если на хорошей работе... В филармонии, наверное, быстрее...
       - Ты же говорила, что хочешь устроиться в филармонию. Передумала, что ли?
       - Нет, почему... Надо ходить, просить... Надоело.
       - Ч-черт знает!.. Ты же так поешь! Разве можно это?.. на все махнуть рукой?
       Молчит. Глаза грустные, сухие. А в Крыму были радостные, влажные. Один день... Один-единственный пляжный день...
       Может, зря ты тогда вмешался, приятель?
      

    * * *

       Господи, чего он хочет?
       А ты - чего ты хочешь? Мало он из-за тебя настрадался? Это же из-за тебя он полез в драку, не умея драться, из-за тебя!
       Ну да, да! Значит, не просто так, правда? Валя, ну, скажи, что правда. Один против четверых... Когда мужчина так рискует, значит, любит, да? Ну, скажи!
       Или жалеет. Видит - жизнь твоя не задалась, родных нет, угла нет, любимого нет, работа не по сердцу... А ты ему про Женю. Конечно, решил, что ушибла тебя жизнь еще одним камешком и места себе не находишь... Верно, не находишь - от глупости. И остановиться не можешь, делаешь новые, вот здесь, сейчас, открывая рот, говоря...
       - Валя, спасибо тебе за заботу, я тебе благодарна, честное слово. И не надо больше... Будь здоров, желаю тебе счастья.
       Валя, куда ж ты?
       Идет, плечи расправил, голову вздернул... Куда ж ты идешь, глупенький? Тебе же к трамваю надо.
       Беги, догони его!
       Держись, ты же закаленный человечек...
      
      
      
       ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
       Ну-с, любезный Евгений Александрович, соблаговолите начать очередной день. Погода благоприятствует. В отделе после утренней уборки пахнет бодро, бумагами и водой, суетятся пылинки в солнечном луче, приятно ощущается на теле еще не обмятая белоснежная рубашка, карандашик "Версатил" отточен и тверд...
       Похвально, дружок, начинать день за час до табельного времени. Это самый продуктивный час. Еще спит хищный деспот-телефон, никто не трясет за холку, можно подумать, просмотреть чертежи, в рабочее время об этом и мечтать не стоит.
       Электропневматические операторы для линии гальва­ники... Кто проектировал? Что ж, эта фирма, можно довериться. И как они это?.. Ммм, неплохо. Можно облегчить, если выполнить корпус литым, тогда ролики уйдут сюда, и пружина не нужна. Над этим кому-нибудь еще надо посидеть.
       Автомат для резки и зачистки концов проводов... А это чье творчество? Ага, ага! До свидания. Это для студенческих проектов.
       Никуда не годится документация, получаемая извне. Не приведи Бог запустить ее в производство. Девять из десяти, что итогом явится груда неодухотворенного металла. Все приходится проектировать самим, какое-то допотопное натуральное хозяйство.
       Во время этой командировки в Москву, за несколько дней, пока надо было выжидать результатов, посетил в порядке обмена опытом пару предприятий. На одном хвастали автоматическим контролем резьб, на другом чудо-штампом, на третьем гидроудалением стружки. Ни у кого нет комплексных решений. А на паршивенькой обувной фабричонке два парня показали систему - конвейеры с автоматическим адресованием. Чудо! Смотрел на нее, как дитя на автоматическую железную дорогу. Конечно, стал их сманивать к себе. Они засмеялись: "Что вы, мы евреи. Куда нам на номерной завод..."
       А на номерных заводах - ничего подобного! Почему? В чем причина такого холода к автоматизации? Рабочих рук в Москве не хватает уже сегодня.
       Ответы давались обтекаемые: "Мы не чувствуем такой уж острой нехватки рабочей силы". Или чаще: "У нас мелкосерийное производство, автоматизировать нет смысла". - "А механизировать?" - "Ну, по мере необходимости..."
       Лишь на одном заводе главный технолог, высокий, гибкий, злой умница сказал язвительно, глядя в упор сквозь светлые очки: "Что ты хочешь, дружище, какая может быть автоматизация, если пересмотр норм дает заводу эффект в десять раз больший, чем автоматизация. И без всякого труда!"
       Секрет Полишинеля, но в этом случае ни одно подтверждение не лишне...
       Итак, пересмотр норм... Очаровательно. И, главное, просто!
       При таком положении дел какой директор будет энтузиастом механизации? Дорого, хлопотно. А для отчетности есть более эффектные методы: не шевельнув пальцем, комбинируешь с цифрами - и порядок.
       Так что же ожидает комплекс сборки с частичной автоматизацией процессов разбраковки, монтажа и пайки? Какая судьба постигнет плод двухлетнего труда? Сколько изобретательности вложили в него Рябинин, славный юноша Коломийцев, даже вдохновенный лентяй Станишевский, неслыханно его пробрало, если он на время притормозил свои автомобильные дела, небывалый случай. И разве один Станишевский? Значит, к черту порыв, налаженную связь и готовность светлых умов завода прийти на помощь в будущем! Если проект останется на бумаге - как позовешь их на подобную работу в другой раз?
       Ника не тронешь изяществом решений, вложенных в комплекс. Внедрение есть неспокойствие. Ник устал. На внедрение он пойдет, если противиться ему будет еще более хлопотно. То есть, к внедрению комплекса Ника можно лишь принудить.
       Но что значит - принудить? Логикой или такими вот анонимными письмами?
       Разговор с Алфасовым ничего не дал. Толя даже не затрудняет себя доводами. Его доводы звучали бы так: не хочу, чтобы на моем горбу в рай въезжали.
       Это главный инженер. Внедрение нового - его обязанность, а не средство политического манипулирования...
       А вот и Валька. Тоже не спится?
       - Привет, воитель чести. Все хмуришься? Что нового в мире искусства?
       - Привет. - Прошел к столу, садится, закуривает. - Ничего нового.
       - А у меня новые чертежи на электропневматические операторы. В принципе неплохо, но кое-что надо бы перекроить. Возьмешься?
       - Да кой черт?!.. Мне вздохнуть некогда! Нормали на редукторы - мне, линия трансформаторных пластин - мне, отзывы на два проекта стандартов, чертежи проверять... Каждый работает сколько может, один я как ишак...
       Все как обычно. Сиди, кивай. С Валькой в таких случаях надо соглашаться.
       - Как хочешь, просто я думал, тебе это будет интересно.
       Сейчас скажет: "Куда ты их сунул? Дай поглядеть".
       - Куда ты их там сунул? Давай сюда.
       - Да вот они. Там воздушные коммуникации не совсем...
       - Сам разберусь.
       Теперь служебные записки. Их тут скопилась уйма. Вздор, но именно на вздор приходится отвечать прежде всего.
       - Слыхал, метеорит обнаружили со следами каменного угля? Не иначе как остаток этой самой... как ее?.. планеты Фаэтон. Или другой такой же. Спутники с угольком запускать не станут. Значит, была планета с органической жизнью - и нет ее, только угольки летают. А ты что плел?
       - Клинический случай. Валька, ну нельзя же так!
       - Да-а...
       - Слушай, как по-твоему, что такое счастье?
       - Счастье - когда у человека куриные мозги.
       - Слишком конкретно. Я определяю счастье, как кратковременное совпадение желаний и возможностей. Причем - настоятельно рекомендую тебе сие качество счастья! - оно радует одинаково, независимо от размеров. Следствие из этого ясно: большое счастье можно заменить маленькими счастьями.
       - Что ж ты не заменяешь большое счастье маленькими?
       - Я? Позволь, а кто тебе сказал, что не заменяю? Заменяю!
       - Балаганишь... Однажды мог бы и всерьез...
       Это верно. Нет в тебе простодушия, Корн. Воспитание, имевшее целью объять необъятное и потому включавшее языки и древнюю историю, принесло множество плодов и дичков. Среди оных замкнутость. В итоге никто о тебе ничего не знает. И это хорошо, спокойно. Но иногда бывает досадно. Потому что с Валькой, с одним из немногих, хотелось бы говорить всерьез.
       - Всерьез - это вряд ли интересно.
       - Кому как. Мне вот интересно.
       - Видишь ли, со всем нашим мудрствованием и memento mori практически мы живем так, словно смерти нет. К тому же провидение милосердно даровало нам розовую слепоту.
       - А не даровало бы? А если б узнал, что дышать тебе осталось два часа, что бы ты сделал, мудрец таврический?
       - Принял бы ванну.
       - Олух!
       - Не кипи, я не шучу. Вспомнил бы все хорошее, что было, всех, кого люблю. Еще раз повторил бы себе, что смерть - лишь продолжение жизни иным способом.
       - Это если умираешь ты. А если все? И после тебя - пусто! Никого, ни одного человека! Тогда как?
       - Ага-а-а!
       - Что - ага?
       - Торжествую, ибо угадал. Тебя не смерть страшит, а всеобщая гибель!
       - Ну и что?
       - Патология. Апокалипсис, снятие семи печатей, конь блед... И все в мировых масштабах.
       - Давай-давай, упражняйся.
       - Не буду. В заботе о мире ты слишком много взваливаешь на себя лично. Время пророков миновало. В нашу перенаселенную и поголовно грамотную эпоху институт пророков - роскошь, которую человечество позволить себе уже не может. Это все равно, что решать наболевшие вопросы на общем собрании человечества. То-то был бы гвалт!
       - Зато, может, и толк был бы.
       - Не смеши. Чем больше участников, тем меньше шансов договориться.
       - На кой же черт огород городить, если человек не должен... даже обязан не вмешиваться?..
       - Если это вывод из моих рассуждений, то - ну и мракобес этот Корн!
       - Точно!
       Смеется. Хорошо, что смеется. Редкий по спокойному тону разговор. Одно то, что Валька выслушивает твои сентенции, внушает надежды. Такой союзник - это оплот уверенности в своей правоте. Валька ни с чем не согласится, пока всего не сопоставит. И то, что он одобрит, стоит свеч.
       Но нет правила без исключения. К Алфасову он питает симпатию, ничего не сопоставляя.
       Тебе ли упрекать его в этом, коль ты и сам...
       Что ж, Толя личность. При всех его недостатках крест на нем не поставишь.
       - Нет, дружище, не точно. Человеку хватит забот, даже если он не участвует в прямом руководстве судьбами мира.
       - Каких забот? Звезды считать? Рассуждать о высоких материях?
       - И это. Но есть и практическая сторона...
       - Здравствуйте, Евгений Александрович! Валентин Иванович, добрый день!
       - Здравствуй, Геродот.
       - Евгений Александрович, вы слышали, что вчера случилось?
       - Здрасьте, товарищ начальник!
       Станишевский. Без десяти восемь. Станишевский щепетилен с приходом и уходом, поэтому с использованием табельного времени он уже не церемонится.
       - Здравствуйте, Георгий Андреевич.
       - Слушайте, жуткая история! Я вчера выехал к озеру...
       - У вас все истории жуткие. Помните, какая была жуткая история, когда вас залил верхний сосед?
       - Ну, вот, товарищ начальник, вы не верите... Клянусь вам, честное слово! Какой-то мотоциклист посадил сзади дружка и на полном ходу в самосвал! Оба насмерть. Представляете? Я еду, смотрю - там автоинспекция, скорая помощь, кровь... Кошмар!
       - Здрасьте, товарищи!
       Клявин. Надо поручить ему разобраться с заданием на линию изготовления шестерен.
       - Добрый день, Николай Михайлович. Вы покончили с гидросуппортами?
       - Почти. Очередь за испытаниями. А что, есть что-то новенькое?
       - Коля, слышал, что вчера было?
       Станишевский не успокоится, пока не поведает о происшествии. Девочки обсуждают новые чулки. Гера доказывает, что его родной "Зенит" еще покажет, что такое настоящий футбол. Дьявольски трудно каждое утро в непринужденной форме напоминать о быстротекущем времени... Ну, что, десяти минут рабочего времени хватит для утренней разминки?
       - Руководители групп, прошу! - Не находка, но угомонились. - Господа, не отлучайтесь после обеда. Поговорим о линии изготовления шестерен. Николай Михайлович, уточните с цехом детали.
       Валька кривится. Уверен, что, подобно комплексу сборки, линия шестерен -работа на полку. Да и как убедить его в обратном...
       Но если не убедишь его, другого, пятого, и люди станут работать над темой с хладной душой...
       М-да-а...
       Что еще срочного? Это - ох!.. Использовать хорошие отношения Фриды в отделе труда и зарплаты?
       - Фрида, будьте добры... Добрый день, садитесь. Вы, кажется, дружны с Адой Ивановной... По этому графику отпусков нам гарантирована гражданская война в отделе. Все хотят отдыхать летом, а тут... Видите?.. Представляете, что меня ждет как начальника отдела и как третейского судью? Вам не будет очень неприятно, если я вас попрошу попытаться уладить?.. Я понимаю, что гарантировать вы не можете... Спасибо. А что с вашей военной пенсией? Как - ничего не выйдет? Ну да! Мы об этом поговорим в конце дня.
       Станишевский тянет к себе... Уменьшение грохота в автоматном цехе... Если уж при его изобретательности дело не движется, это скверный признак.
       - Прошу вас, товарищ начальник! Садитесь.
       - Спасибо, Георгий Андреевич. Ну-с, чем порадуйте?
       - Представьте себе, ни-че-го! Если так - видите, что получается? Вот, в этой проекции виднее. Подшипники сюда тоже не поставишь, разобьет в два счета.
       - А с демпферами?
       - Не-е-ет, Евгений Александрович, ну что вы!
       - А если вывести подающие лотки и трубы вон из цеха?
       - Вот об этом я и думаю. Но нужны стеллажи, навес, всякое такое хозяйство...
       - Это не так сложно, сделаем. Что, Гера?
       - Алфасов просит вас к телефону.
       - Извините. Да? Здравствуй, Анатолий Михайлович. Нет, почему же избегаю? Накопилось всякое за время командировки... Да... По-моему, это не самое важное. Что бы я?.. Инструментальный. Нет, не так, это вопрос вопросов. Иначе зашьемся с главным - с освоением. Убежден. Как хочешь, но я бы... - Ага, внял... - Тог­да приглашу Колзяпу, если не возражаешь... Уже идем. Миша! Колзяпа! Пошли к Алфасову. Валя, ты что?
       - У тебя есть знакомые в филармонии?
       - Евгений Александрович, а если все же резиновые вставки?
       - Я же вам предлагал.
       - На лотках, в двух-трех местах...
       - Георгий Андреич, не сейчас, меня ждут. Валя, извини, ты о чем-то спросил?
       - Ладно... Кому передать чертежи?
       - Оставь, я потом посмотрю, после совещания. Миша, идем.
      

    *

       Господи, если, создавая мир, ты создал и производственные совещания, чем Ты гордишься? По образу и подобию? Хочешь сказать, что так же невразумительно и нудно, как начальнику инструментального, Ты позволяешь докладывать ангелам? А не кажется ли Тебе, Господи, что ты поспешил, сварганив вышеупомянутый мир за одну шестидневную рабочую неделю? Сделал Ты действительно много, но не слишком качественно - и улегся отдыхать... Нехорошо, Господи, нехорошо!
       И некуда деться. Но в командировку больше не хочется. Тем паче в такую, как эта. Какой-то трах-тарарах-снаб-сбыт не выделил фонда пленочных конденсаторов для мелкосерийных приборов, надо было уговаривать, ублажать...
       Ник в напутствие сказал:
       - Вот тебе случай показать силу твоего личного обаяния.
       Решить проблему с дюжиной пожилых архи-интелли­гентов личным обаянием! Предложить ему личным обаянием добиться расширения прерогатив завода - что бы он запел?
       Однако, дело ты все же сделал.
       Но не личным же обаянием. Скорее сам поддался обаянию начальника этой трах-тарарах-снабконторы. Тощий, элегантный, с висячим носом и голым черепом. Судя по его темно-синему костюму и ослепительной рубашке (без галстука, но, черт побери, как без галстука!), толк в жизни он понимал не только в молодые годы. Выслушал без всякого выражения, глядя на ровно сложенные перед собой руки, покосился в придвинутые бумаги и сказал:
       - М-да-а... Нет.
       Пришлось объяснять, что заводы изготовляют продукцию тогда, когда есть из чего ее изготавливать. А если не из чего, тогда они ее не изготавливают.
       - Это ваше дело. Надо было своевременно подать заявку.
       - Но мы лишь на днях получили корректировку плана!
       - Вы хотите доказать, что правы? Мы зря теряем время, молодой человек.
       Зазвонил телефон. Он взял трубку, послушал, сказал:
       - Да, да, да! Десять раз, сто раз! - Положил трубку и с прежним сонливым спокойствием (каков темперамент!): - Это вы делаете многоточечные приборы? Угмм, ясно. Так, товарищи, я на совещание к Ивану Никитичу.
       И ушел. А ты остался - как щенок, дружбой которого пренебрег взрослый и насмешливый пес.
       Несколько юморесок - и аудитория, не гипнотизируемая более всевидящим оком патрона, оживилась. Один даже решился подать осторожный совет:
       - А вы обождите босса в приемной министра. Он поможет, если найдете с ним общий язык.
       - Разумеется, ресторан за мной!
       Все рассмеялись, а советчик поджал губы:
       - Так вы с ним общего языка не найдете. - Но, когда, расстроенный промахом, ты шел к двери: - Не забудьте, его зовут Максим Петрович.
       Максим Петрович... Не то на серебре - на золоте едал. Сто человек к услугам. Век при дворе. Езжал-то вечно в "Волге". Максим! Петрович! По нынешним временам - Максик.
       Времени оставалось вдоволь, чтобы в приемной у министра выяснить, нельзя ли как-то объехать этого старого и тертого калача. Оказалось - нельзя. Здравый смысл велел не пренебрегать случайным, сонливым интересом Максима Петровича к многоточечным приборам. К раскрытию заветной двери был сметан вариант разговора на тему "мы вам - вы нам".
       Но все обернулось помимо варианта. Этот гусь вышел из кабинета и сказал:
       - Решили и здесь попытать счастья?
       - И в мыслях не держал вас объезжать. Разве я похож на такого дурака? Хотел выяснить о многоточечных приборах...
       - Почему вы решили, что меня интересуют ваши многоточечные приборы?
       - Ну, показалось, Максим Петрович... Простите великодушно!
       - Ладно, пойдемте.
       И обнаружил сговорчивость, являемую лишь представителю своего класса. Или нации...
       Как они медленно движутся к сути дела! К сути или прочь от нее? Почему Анатолий позволяет им столько болтать? Прежде был не так терпим. Политика? Не желает портить отношений в момент консолидации сил? Умно, умно ведет он свою игру в сто забот...
       Вчера, возвращаясь через парк, увидел таинственную Томбину. Сидела перед уродливо намалеванной киноафишей и что-то читала. Тихий вечерний час, и тихое розовое солнце, и тихая фигурка на длинной решетчатой скамье...
       Любезный, ты становишься лириком. Каково!
       Принять позу усталости и с вздохом облегчения опуститься на ту же скамью - этот жест отрепетирован и опробован многократно. Потом деликатный взгляд на книгу (альбом Левитана великолепной печати) и вопрос, заданный с пристойным любопытством:
       - Простите, почему именно "Над вечным покоем"? Мне кажется, это удручает. К тому же покой нам только снится.
       Томбина улыбнулась (обалдеть можно от этой улыбки!), уклончиво пожала плечами, достала из альбома блокнот, карандаш и быстро написала:
       "Это не удручает, это примиряет".
       - Не сказал бы. Еще вопрос... Вы позволите? - Она улыбнулась, кивнула. - Вы бережете голос?
       Она закусила губу и на том же листке написала:
       "Я не могу говорить"...
       - Евгений Александрович, чтоб не забыть... Напиши-ка письмо своим корешам в Ригу насчет штамповочных автоматов, не то придется тебе ехать.
       - Почему не в Англию, Анатолий Михайлович?
       - Ладно-ладно, ты письмо напиши. Добьешься чертежей, незачем будет ездить, ясное дело.
       Видишь, как благодатна скрытность? Не рассказал бы в свое время о пассаже на ВЭФе - не пришлось бы тебе, кроме прочего, нести обязанности полпреда в Риге. Но слишком забавно получилось... В числе других заданий было: устроить двух слесарей стажироваться на участке штампов-автоматов ВЭФа, у них это делают блистательно. Пришел с письмом к заместителю главного инженера, возле него какой-то молодой человек в халате с подвернутыми рукавами тоже заглянул в бумагу и сказал по-латышски:
       - Пришлют пьяниц, а потом отчитывайся, почему они ничему не научились. Скажи ему, что не можем, нет свободных рабочих мест.
       Ты ответил, тоже по-латышски:
       - Убедительно прошу оказать нам содействие. Слесари - дисциплинированные работники, отличные мастера, им нужно лишь освоить специфику.
       На лице молодого человека отразилось понятное замешательство.
       - Вы латыш?
       От чего зависит решение деловых вопросов...
       Анатолий упомянул Ригу, как раз тогда она возникла в памяти. В какой связи?
       Эта встреча держит в напряжении. Всё таинственно. Если не бояться громких слов, то трагично.
       Зачем ей примирение с мыслью о смерти? Что значит - "Не могу говорить"? Не глухонемая, потому и задал бестактный вопрос, он выскочил сам, теперь до конца дней будешь корчиться, вспоминая. "Не могу говорить"... Не написала - не умею, а именно "не могу".
       При каких заболеваниях люди не могут говорить? Рак гортани?
       Валька не так уж не прав, принимая бытие без оптимизма. Мир с миллионами его безмолвных трагедий...
       О чем он спрашивал на выходе?
       - Евгений Александрович, кран-балку над вертикально-фрезерным станком.
       - Хорошо.
       - И насчет письма в Ригу не забудь.
       Вцепился он в Ригу...
       Рига... Что-то общее с чувствами, пробуждаемыми левитановской картиной... Домский собор?
       ...Громадное небо над озером. Конечно, уже вечер. Или тот предвечерний час, когда в любое ненастье солнце напомнит о себе косым пронзительным светом. Речные воды отражают его. А на переднем плане крутояр с ветхой часовней, сдавленные ветром березки да повалившиеся кресты на безыменных могилах. И одной только спокойной грустью веяло бы от картины, если бы не светящееся узкое облако в самой середине неба, как копье, нацеленное в душу...
       Есть в этом нечто недоступное словам и составляющее душу искусства. Как оконца в виде цветков с шестью округлыми лепестками под кровлей Домского собора. Там, в лепестках, синело небо. Просто небо. И, быть может, немного Бог, которого нет. А в сводчатом нижнем окне за цветным витражом сияло солнце и скользили тени облаков. И орган... а ты ведь не любитель классики...
       - Ну, куда? куда прешь?..
       Вернемся в грешный мир. Это с заводского двора. Электрокара наехала на ручную тележку. На ней детали прессово-заготовительного цеха, на каре приборы. Извне - серые картонные коробки величиной с приемник третьего класса. Внутри - непростое сочетание механики и электроники. Им давно пора на свалку. Уже есть новые приборы, в чем-то, пожалуй, еще более сложные...
       - Опять вы мне тычете Грицишина?! - Анатолий все же завелся. - Что у вас, специалистов больше нет? Его только пусти в это дело, опять начнет ковырять, что бы еще разоблачить!
       Очень естественно. Искренне. Пожалуй, можно сделать зарубку в пользу Васи. Превосходно.
       - Все, закончили. Ч-черт, опаздываю... Тебе что, Евгений Александрович?
       - Надо поговорить.
       - Не могу, некогда, должен съездить в одно место.
       - По-моему, не я тебя избегаю, а ты меня.
       - Не мудри, перемудришь. Опять будешь талдычить про комплекс сборки? Это дело директора, а не мое. Это с капиталовложениями. Женя, давай в другой раз, ладно? Опаздываю! Будь здоров.
       Раунд за Алфасовым. Конечно, от разговора ему не уйти, но одна проволочка, вторая - и, наконец, не станет ли бессмысленным такой разговор?
       Что, уже обед? Куда же теперь? В столовой очередь. Сходить в плановый? Обед, балбес! Ужас, как тупеешь на этих совещаниях.
       Остается вернуться в отдел. Там шумно, а после фразы "Я не могу говорить"... После такой фразы... Хм, на удивление тихо. Валька читает... и кто-то еще спиной к двери... Букин.
       Не смотаться ли все же в столовую, тихо, пока он не заметил?
       - Привет, Корн! Ты куда?.. Я тебя жду-жду...
       - Очень мило, что ты меня ждешь-ждешь. Опять за вакуумным насосом?
       - Ах, ехидна!
       - Не забудь добавить, что я скандально глуп и глупо скандален.
       - Это было в прошлый раз. Для тебя я придумаю что-то поновее.
       - Для своего благодетеля? Не очень-то разумно. Короче, что тебе?
       - Как ты со мной разговариваешь, морда, с надеждой современной физики?
       - Не сбываются надежды, Сеня. Я мечтал хвастать другом детства, лауреатом Нобелевской премии по физике. Видно, не судьба.
       - Пижон ты, Корн, и дети твои будут пижонами. Мне просто лень трудиться для нобелевки. А судьба... Дай мне машину, способную решить систему уравнений с миллионом неизвестных...
       - Тпррру-у! Это я уже слышал. И ты предскажешь судьбу любого атома. "Атом - это целый мир". Так?
       - С твоим образованием пора понять, что природа гармонична и повторяется в возрастающих масштабах: атом - планетарная система - галактика - Вселенная.
       - А разве доказано, что в основе мира лежит закон подобия?
       - Такого рода темы я приберегаю для больших аудиторий. Почему тихо?
       - Обед.
       - А Рябинин почему не обедает?
       - Валька, почему ты не обедаешь?
       - Да идите к черту, не мешайте читать!
       - Женька, идем к черту. Рябинин, тебе лечиться надо. Женька, действительно, выпроси мне еще на недельку вакуумный насос. С меня будет причитаться. Пошли в коридор, продам пару новых анекдотов.
       Может, Сенька знает, кто такой Б. К. Томбин?
       - Ты знаешь Томбина?
       - Бориса Константиновича? Он у меня при­нимал кандидатский по философии. Парень - блеск! А как ты с ним знаком? Он здесь недавно, переехал из Хабаровска.
       Что бы такое соврать?
       - Хочу просить его вести у нас семинар.
       - Пустой номер. Он домосед. У него жена больна. Такая женщина - с ума можно сойти! Галя Томбина, Галина Владимировна.
       - А что с ней?
       - Безнадежна.
       Спокойно, любезный...
       - Я старомоден, не врубаюсь в телеграфный стиль. Изъяснись менее туманно.
       - Есть такая гадость - рассеянный склероз.
       - То есть?
       - Начинается с пустяков: расстройство движений, речи, частичная амнезия...
       - Это пустяки?
       - По сравнению с дальнейшим. Медицина бессильна. Женька, насос!
       - Сеня, зайди завтра. Алфасов уехал, до завтра я с ним переговорю.
       - За это я тебе сейчас выдам такой анекдотик!..
       - Извини, мне надо идти. Выдашь завтра. Салют!
       Куда бы уйти, чтобы никого не встретить?
       Никуда. Через десять минут совещание руководите­лей групп.
      

    *

       Валька, выступающий публично. Пусть лишь на скромном, на домашнем, так сказать, форуме, но все же... Долго пришлось ждать этого. И вот это совершается. Валька - выступает против.
       Достойна жалости судьба, обрекающая спорить с единомышленниками...
       - ...Как с комплексом, точно! Столько же галдели. Комплекс то, комплекс сё, техническая революция, перевооружение... Где комплекс? Вон, на веревочке висит. Четыреста листов чертежей. Кто-нибудь думал, когда давал такую работу? Люди старались, даже такие дураки были, что после работы сидели...
       - Валя, я не говорил, что внедрение будет легким.
       - Да не о тебе речь! Директору об идее докладывали? Докладывали. Смотрел? Смотрел. Согласился? Согласился. Так какого черта?!.. Чертили, перечерчивали, спорили, ругались, жи­ли этим. Теперь накатка шестерен. Ничего себе темочка! Там конь не валялся. Эксперименты, обоснования всякие... Там одной математики на три докторские диссертации хватит. А где гарантия, что пойдет? Вколотим вагон времени, энергии, души - и все на веревочку?
       Какая жесткая убежденность... И какая убедительность! Сам поддаешься, что о других говорить... Молчат, внимают. Ах, Валька, Валька, цены бы тебе не было, если бы от кредо отрицания перешел к кредо созидания...
       - Валентин Иванович, ты не горячись... Вообще-то, Евгений Александрович, правда, вы бы выступили перед людьми, вы это лучше нас сделаете.
       Милейший, рассудительнейший Николай Михайлович Клявин...
       Но в том ли суть - кто выступит? Такое выступление стало нужно - вот в чем суть. Увертками Алфасова и маневрами Ника в людях подорвана вера в разумность их работы.
       Ну, Алфасов - ладно, от него и не того можно ждать. Но Ник... Неужели он не понимает, какой моральный ущерб наносит десяткам жизней?
       Ох, долгий день! Давно уже не казались такими долгими рабочие дни...
       - Женя, здорово! Ну, куда мне теперь с твоими рекомендациями? По хатам водопроводничать? - Эдик Вартанян. Людям легче, если в своих злоключениях они могут обвинить кого-то. Вартанян экспериментирует сам, но, пока дело не ладится, представляется марионеткой: ты отстаивал перед Алфасовым его кандидатуру на должность начальника лаборатории сварки. - Фигаро здесь, Фигаро там... Фигаро нигде! Убей меня, если знаю, где я. Уф! Дай водички. Здорово, Валя.
       - Отдышался? Излагай.
       - Излагать что? Строители поперек глотки. Знаешь, где они строят? У первого секретаря обкома. То ли дома, то ли на даче. Где узнал? Разве узнаешь.... Слухи! Но похоже на правду. Графики к чертовой матери. А лаборатория должна работать. Должна? Если нет, ты скажи, я уйду успокоенный. Два месяца пыль и труха! Где сдвиги? Любой спросит - и я в... Ввв... Молчать, гусары! Где, как по-твоему?
       - Кто-то тебя беспокоил?
       - Откуда я знаю? Додонов... Приходит, станет, глаза вот так, губы вот так... А там же действительно!.. Все ободрано, снято... Амбразуры окон пробиты - так даже рамы не вставлены. Под ногами - ужас. Любой скажет: "Ну и реконструкция! Нам такая реконструкция нужна, чтобы работа не останавливалась!" - и будет прав.
       - Если в самом деле думаешь, что будет прав, уходи, пока не поздно.
       - Ну?
       - Потому что зерно надо зарыть. И некоторое время его не будет видно. С ним будет происходить то же, что с твоей лабораторией. И Додоновы станут ходить и интересоваться: а где зерно, было - и нет, что с ним делается и кто станет отвечать, если оно пропадет... Ты не готов к этому?
       - Давай-давай, морализуй. Время идет, понимаешь? Ух-ххх, эти шмаровозы-строители, дай их мне, что я с ними сделаю! - Телосложение у Эдика плотное, он мог бы стимулировать строителей. - Слушай, то оборудование, что твой цех для меня изготовил, выпиши его мне, я его пока смонтирую, хоть какой-то вид будет.
       - Нет, Эдик, этого нельзя.
       - Что-о? Елки-палки, нельзя! А что можно? Выговор с занесением можно?
       - А ты слышал, вчера двое твоих коллег-мотоциклистов врезались в самосвал?
       - Где?
       - На Киевском шоссе. - У Эдика есть свойство заводиться. Но если вовремя прервать... - Геноссе Вартанян, до завершения этого злосчастного ремонта прими в дар от нашего дружественного отдела помещение мастеров в цехе механизации. Там установят оборудование, то, какое поместится, и ковыряйся на здоровье в первоочередных темах. Годится?
       - Чего ж, можно. А Додонов как? Может, докладную директору подкинуть, что строители тянут кота за это самое... за фффост?
       - Можешь написать, хотя лично я презираю бумажные баррикады.
       - Угмм... Учту. За комнату мастеров спасибо, хоть это и не то. Слушай, старик, а ты не думал, почему это с комплексом сборки получается такая канитель? Хо! Извини, думал, конечно. Я тебе еще одну причину, может, и главную.. Свяжешься со строителями - костей не соберешь. У меня заводские, на них хотя бы цыкать можно, душу отводить. А если сторонняя организация? Гроб с алебастром. И никто не поможет. Будет на главном конвейере такой ералаш!.. Вывод: кому нужно?
       - Тебе почему-то нужно...
       - Дурак потому что. В общем, я сказал. Усек?
       - Усек. Спасибо.
       - Не за что.
       Что ж, Эдик прав. Ник еще не позабыл свар со строителями при недавнем пуске новой гальваники. И, конечно, знает, что работы по вводу комплекса велись бы не по сетевому графику... и никто не предскажет, сколько пропадет рабочих часов, дней, недель, сколько будет недодано до плана и сколько шишек свалится на его многострадальную спину.
       - Евгений Александрович... - Опять Евгений Алек­сандрович... - Главный технолог просит вас по вопросу планировки литейного цеха.
      

    *

       Шестнадцать тридцать. Слава аллаху, пол­часа осталось.
       - Фрида? Вы здесь?
       Появляется из-за доски. Фрида всегда по первому зову... Приземистая, полная Фрида, которая однажды, в доверительной беседе сказала: "Когда я была молодая, я была высокая и стройная спортсменка"...
       - Я говорила с Адой Ивановной. Все будет в порядке.
       - Спасибо! Сколько человек выклянчили?
       - Всех.
       - Всех? на лето??
       - Ну да, а что? Вы же сами сказали...
       - Фрида, да я!.. Да на вас отдел молиться будет! - Передергивает плечами. Как болезненно прячет она стремление быть полезной... Этим, как ни странно, схожа с Валькой. - Давайте, расскажите, что у вас с пенсией.
       Бедная Фрида, нелегко ей живется. Война закалила ее и поломала ее судьбу. Ее Ваню расстреляли перед строем по приказу политрука за то, что он изувечил друга, оскорбившего Фриду по этническому признаку. Это не избывается. Время хорошо поработало над Фридой и наложило на ее внешность тяжелую лапу: полуседая, остроносая, лицо насторожено, замкнуто. Человек она праведный и тяжелый, по заводу за ней пышным шлейфом тянется слава отпетой чудачки. Любому новичку в назидание рассказывают историю с ее трудовой книжкой, которую она не доверяет отделу кадров и хранит дома. Эту тяжбу отделу кадров, видимо, так и не выиграть. Но все это не стяжало ей бумаг для оформления военной пенсии. Удивительно она непрактична для своего возраста. Часто смешна. И всегда бескомпромиссна, даже в ущерб себе.
       Когда Алфасов перевел ее из копировщиц в техники-конструкторы - сукин сын, сам, без понуканий, вопреки многим препятствиям! - из цехов косяком пошли браковки на отдел новой техники. А молодому начальнику здорово доставалось. Единственный выход был - потихоньку проверять за ней размерные цепочки в ее чертежах. Но эта чудачка пронюхала и не пожелала снисхождения, подошла в упор:
       - Мне увольняться?
       - А кто вас гонит?
       Незаметно она приняла на себя хозяйственные заботы - все эти столы-стулья, шторы, уборки... И, надо сказать, в меблировке проявила гораздо больше умения и настойчивости, чем ты, любезный начальник...
       - А что рассказывать? Пошла в собес, сказала, что инвалид войны, книжки нет, не оформлена, документов тоже нет. Ну, они говорят, нужны документы.
       - А ваш полк, госпиталь?
       - 264-й стрелковый полк Отдельной Приморской армии, эвакуировали меня на теплоходе "Абхазия", лежала в госпитале в Махачкале.
       - Пожалуйста, подробнее.
       - Хорошо, подробнее. Когда началось это несчастье... ну, война... я пошла в санитарки. Девка была молодая, здоровая, ходила себе, вытаскивала раненых...
       - На передовой??
       - А где еще, по-вашему, раненых вытаскивают? Занятие - не дай Бог. Думаете, самое страшное - что стреляют? Это можно привыкнуть. А вот когда находишь человека, он только что на твоих глазах с таким удовольствием покушал, выкурил самокрутку, смеялся, такой был бодрый, такой был крепкий - и лежит... Тащишь его, как мешок с требухой, ему же больно - не дай Бог! Стонет - "Оставь, не тряси, дай помереть спокойно". Он-таки хочет умереть, ему все равно, только бы поскорее все кончилось. Думаете, он, когда ранен, так он думает о матери или о жене? Нет, он думает - как бы умереть и не мучаться. Это я должна была думать о его жене и матери. Ну, потом меня ранило, эвакуировали... Ну, все. Какие документы...
       - Фрида, а ваши... родные? - Молчит. Смот­рит. Никакого выражения на лице. Почему ты решил, что смеешь расспрашивать? - Извините.
       - Ничего, я не потому... Я бы рассказала, но вижу, у вас сегодня свои дела...
       Плохо, если видит.
       - У вас было тяжелейшее ранение... Я говорил с вашим врачом...
       - Ну, вы ж знаете, как я болею. Если залягу...
       - У меня мама такая же, как вы.
       - Как - такая же?
       - Тоже воевала, была ранена...
       - Вместе с папой?
       Папа... Уверен ли, что не ошибаешься в нем? Наши суждения обманывают нас именно тогда, когда мы более всего склонны им доверять. Торжествует образ, построенный, возможно, не в лучшую минуту, в гневе, в раздражении, однажды и навсегда...
       Любезный, ты о ком? О папе? Или о себе?
       Папа... Со стороны, наверно, он для многих выглядит странно. Беспощадно честен, даже придирчив к себе...
       Разве только к себе? А к тебе? Требует больше того, что ты способен дать? Но не исключено, что ты даешь то немногое, что даешь, лишь потому, что от тебя неуклонно, всечасно требовалось так много...
       - Вот что надо сделать...
       А что надо сделать? Ах, да, Фрида...
       - Написать в полк?
       - Какой там полк, где ваш полк... Подайте в военкомат заявление с указанием номера части и номера госпиталя, они сами все запросят. Помочь вам?
       - Не надо, справлюсь. Я вам потом покажу.
       До конца дня осталось пятнадцать минут. Но это до конца рабочего дня...

    *

       Дивный вечер. Наверно, такие вечера даны только сентябрю. И марту. Есть в этих месяцах нечто сходное.
       Нечто! Что ты за материалист, если такой параметр, как продолжительность дня, для тебя "нечто"? Та же долгота дня - это та же траектория солнца, значит, освещение улиц, деревьев, оград. Сходство полное, геометрическое.
       "Это не удручает, это примиряет..."
       Как-то не удается этого представить...
       - Куда разогнался?
       Валька? Это не случайно.
       - А ты куда?
       - Никуда. Тебя жду.
       - Почему здесь, а не у завода?
       - Какая разница? Захотел здесь. Пошли?
       - Пошли.
       - Ты чего вялый такой?
       Утром тот же вопрос задавал ты...
       - Я не вялый, я задумчивый.
       - А задумчивый почему?
       - От голода.
       Так тихо было шагать одному через парк под шорох деревьев...
       Вот и решетчатая скамья против афиши. Афишу сегодня обновили. Декорации меняются. Потом сменятся и актеры. Только земля пребудет вовеки.
       Ты становишься занудой, любезный...
       - Вот ты говоришь: человеку и без мировых проблем остается в жизни многое.
       - Такой чуши я не говорил. Без мировых проблем человеку ничего не остается.
       - Да ты же сам сегодня утром!.. Ты что, забыл?
       - Возможно, кое-что и забыл. Но такого я не говорил, ты путаешь.
       - Ты сказал, что человеку и без мировых проблем остается в жизни много.
       - Знаешь, один физик сформулировал несколько нефизических законов, один из них гласит: "Если ясность вашего объяснения исключает ложное толкование, все равно кто-то поймет вас неправильно". Я сказал, что человеку хватает проблем, даже если он не принимает участия в руководстве судьбами мира. Но я никогда не говорил, что человек может прожить без мировых проблем. Если ты не видишь разницы...
       - Ладно, пусть. - Лучше бы обиделся и ушел. Такое бывало. Он уходил, когда ты этого не хотел, и не уходит теперь, когда спорить ну никакого нет желания. Тем паче на отвлеченные темы. - Да и не о том я... не о мировых проблемах... а практически... Обеспечить стране наиболее выгодные условия для реализации ее идеа­лов...
       - Ну-ну?
       - Ну... А какая реализация, если комплекс вот так?.. Или еще... Ну, сам можешь насобирать сколько угодно...
       Так-так-так! Поразительно. Новые интонации у Рябинина.
       - Неожиданно слышать от тебя подобные... э-э-э... ламентации. Но, наверно, ты выходишь с конкретным предложением?
       - Да. Убрать этого старого песочника, а вместо него поставить Анатолия.
       - Изумительно. Просто и радикально.
       - А то нет? Нет, скажешь?
       - Ты ждешь ответа?
       - Верно, нечего ждать. Домами дружите, лен не делен... Чего уставился?
       - Гадаю, какие еще комплименты услышу от тебя в обозримом будущем.
       - Ты брось отговорки. Я по существу говорю.
       - Зачем же со мной, если речь идет о друге семьи?
       - И то правда. Не сообразил.
       Если ты уйдешь, Рябинин, этого я себе не прощу. Потому что и в раздражении, и в трауре, и на грани гибели не смею давать волю обиде и пройти мимо такого явления: Валька пытается влиять на заводские дела!
       Не уходит.
       Нет, боги не окончательно тебя покинули, счастливчик Корн...
       - Валька, ты не одинок. В обком уже поступило письмо с требованием убрать Николая Николаевича и заменить его Алфасовым. Анонимное.
       - И правиль... Что? Анонимное? Не меня ли подозреваешь?
       - Не впадай в маразм, не надо.
       - Кто написал - сволочь. А гнать твоего Ника все равно надо в три шеи.
       - Ага. И все распрекрасно, и станут они жить-поживать и добра наживать... А тебе не приходит в голову, что ты колотишь распятого человека, не способного даже защититься? Колотишь просто потому, что на него упал твой пронзительный, ищущий взгляд. Для этого нужно столько уверенности в своей правоте...
       - Есть у меня уверенность, не беспокойся.
       - Что ж, в таком случае она не многого стоит. Директор сам по себе ни хорош, ни плох. Он таков, каким его сделали правила игры. Анатолий энергичнее, быстрее, решительнее. Моложе! Ты полагаешь, что для завода он сделает больше. Но это лишь предположение. А вдруг он паче Ника будет дрожать за свой пост? А вдруг окажется подлее, хитрее, изворотливее? Ты еще не видел его в роли директора. И в своем допущении - как во всяком допущении - исходишь из того, что сделал бы сам, будь ты... ты!.. на месте Алфасова и обладай его умом, решительностью и энергией. Но свойства души энергией не исчерпываются. Алфасов - не ты. И, думаю, при всей вере в него ручаться за него ты не станешь. Надеюсь, до такой нелепости дело не дойдет. А я за Ника поручусь.
       - А почему я должен думать, что Толя будет хуже твоей старой калоши?
       - Давай прекратим, если ты и дальше намерен обзывать Николая Николаевича дурацкими кличками.
       - Но ты ответь, почему...
       - Потому что наш друг чересчур мечтает о соблазнительном кресле, рвется к нему всеми способами, не исключая сомнительных.
       - И пусть рвется, лишь бы дело делал. Ты там копаешься, исследуешь... Время-то идет! Не пора поделиться, до чего ты додумался в тиши своей кабинетной?
       - Валька, ты что, нарочно меня искушаешь. Неужели и тебе свойственна эта плебейская ненависть к кабинетной мысли?
       - Ну ладно... Оговорился...
       - Слишком много оговорок для одного дня. Столько, что их вполне хватит для обоснованного упрека.
       - Да? В чем же?
       - В верхоглядстве, Рябинин. В поверхностности. И в жестокости. Да-да, не дергайся. У твоей принципиальности ощутимый привкус жестокости. Берешь на себя функции судебного присутствия. И не для того, чтобы оправдать, а чтобы осудить. А как себя чувствуют при этом твои принципы доброты?
       - Брось, брось эти штучки! Принципы доброты... Какие, к черту, принципы, когда работаешь-работаешь - и результатов не видишь... Ну, пусть я дурак. Ты-то умный! Что ж ты, умник, глядишь, как работу твоего отдела хоронят с музыкой? Глядишь - и палец изо рта не вынешь?
       - Видишь, какой ты... Я почти без надежды ожидал, проснется в тебе кровный интерес к нашей работе или не проснется? Проснулся. Не от добра - но именно потому и проснулся. И это черт знает как здорово. Отрадно, что ты снизошел к действию, но разве так надо это делать... Что, уходишь? Не выдержал?
       - Мне в центр. Будь здоров.
       - Будь здоров, будь здоров...
       Ушел. Задумается ли?
       Хорошо ли это, любезный, - сеять сомнения?
       А рубить сплеча, не зная сомнений?
       Полно, хватит уже на сегодня, честное слово!
       Деревья... Прекрасный зеленый мир. Зеленый цвет успокаивающе действует на нервы. Это, наверно, еще с тех пра-исторических времен, когда человекообразное чувствовало себя в безопасности, только вскарабкавшись на дерево. Природа не поскупилась на врагов, но позаботилась и о защите. Ведь природа так трогательно гармонична!
       Ну, что тебе в этой Томбиной? Брось, выше нос!
       Не получается.
       Гнусные шутки природы. Такой человек... Она изящна - вся, умна каждым движением, красива каждым взглядом...
       Проклятье. Это бред, оккультное бормотание, но... ведь неспровоцированно, неподконтрольно. Не ты бормочешь, а Нечто в тебе.
       Ну, и что же оно тебе наборматывает?
       А то, что благополучием это не кончится. Не пройдешь ты, говорит Нечто, мимо этой женщины. Ты напоролся не на эпизод, не на курьез. На Рок.
       Что-что? Что ты лопочешь? Это уже чересчур...
       А что в этой истории не чересчур? Наверно, единственно приемлемая здесь точка зрения - принимать так называемую судьбу как данность, как неизбежную комбинацию нуклеиновых кислот.
       Мудрец Букин верует в сочетания атомов, в закономерность их соединения и правомерность распада ради воспроизведения еще более сложных и совершенных сочетаний, и в распад этих совершенных ради еще более совершенных... и так далее. Даже самые жизнерадостные умы мечутся в оправдании разумности смерти. Букин теоретизирует не зря, к своей вымученной вере он пришел из страха. Он оправдывает смерть во имя жизни атома: "Атом - это целый мир!"
       Нет, Букин, твои гипотезы не успокаивают. И не пугают. Они попросту по ту сторону существования. Да и какая может быть, Букин, жизнь в твоем простейшем орбитальном мире?
       Ладно, пусть атом - целый мир. Но интересно: есть ли в этом мире деревья?
      
      
       ГЛАВА ПЯТАЯ
       Так-то, Анатолий Михалыч. Директор объединения... Звучало бы, что и говорить.
       Значит, нет... Еще бы, там такие зубры претендова­ли... Должно быть, зачитали документы на коллегии и решили: и так поднялся неплохо, в тридцать четыре года главный инженер, пусть еще понатореет.
       Ведь уже, грешным делом, видел себя директором...
       А все и ухнуло к чертовой матери.
       Что же, так вот и сидеть в своем кабинете да синяки считать?
       Ухнуло - значит, кончай, друг, мечтать - и к делу. Киснуть не годится. Так можно прокиснуть, спиться, опроститутиться и вообще черт знает что без свежего дела. Так и кажется, что смяли, как бумажку, засунули в спичечный коробок и засургучили.
       А никуда не денешься. Первая фигура - директор, но и ему не позавидуешь: дай то, дай это, обеспечь тысячу показателей. Шеф молчит, тянет лямку. Понимает, одному бесполезно поднимать голос. Тут все директора должны заорать разом. Но так не бывает, кто-то должен начать. Он не начнет, слишком умен. Кто начинает, тот первая жертва. Да у него уже ни здоровья, ни задора нет поднимать завод так, чтоб на весь Союз... Не то, что не может, он такой задачи и не ставит. Его задача - тянуть как тянется. Еще месяц, еще год...
       А я бы начал. И плевал бы на осторожность. Такая ставка, в случае выигрыша можно ого-го как взлететь! Начал бы - но директором. А главным бессмысленно: впереди лишняя ступенька, директор, самая крутая ступенька, на ней-то легче всего голову сломать.
       Да и где ее не сломишь... Иной раз подстерегает, где вовсе и не ждешь. Вот с этим механизированным комплексом. Когда за дело берется Корн....
       Не верится, что Корн прибился к этим бузотерам. Он другого слоя человек, ему спокойная карьера обеспечена и без того, чтобы лезть на стенки. Но и его понять можно: время! Сам еле сдерживаешься, чтобы на стенку не лезть. И выходит, что орешь на того же Грицишина от злости, от бессилия, а по существу-то он прав.
       Правда, и его заносит: дескать, слишком большой жир заложен в нормы, нет стимула для экономии, отсюда и брак. Жир, конечно, есть, но мы тебе, миляга, скорее башку свернем, чем ты до него доберешься. Для плана, для прогрессивки одно только и осталось - жирок. Так что придется дать тебе по ребрам, чтобы не лез, куда не надо.
       А куда надо? Мозги в форму не отольешь. Да и на кой они, отлитые в форму? Когда подбираешь работников, заботишься, чтобы мыслили самостоятель­но, чтобы не сидели на подсказках, всего не подскажешь, а тогда и до беды недалеко. А если работник мыслит самостоятельно, может ему прийти свежая мысль? Такая, которая тебе не пришла? Не потому что глупее, а просто данным вопросом не занимался. Может такое быть? Может. Должно. Он увидел и несет тебе, а ты его привечаешь - дубинкой по ребрам: "Сюда не гляди, не твоего ума дело. А станешь упорствовать, пеняй на себя".
       Вот тебе коллективный ум. Вот коллективное творчество. Вот тебе радетели производства - директор с главным инженером...
       Так? Так.
       Почему? Выгод не понимают?
       То-то и беда, что есть две выгоды: одна директора, а другая завода. И не то чтобы они противоречили друг другу, но совпадают тоже так себе... А директор что? Он, конечно, директор, но он ведь и человек тоже...
       Да... Вот где хочется материться со страшной силой.
       - Анатолий Михайлович, можно?
       Бахман. До чего некстати...
       - Ну, входите уже, раз вошли. Что?
       - Анатолий Михайлович, насчет новых приборов...
       - Что еще? Изготовили десять комплектов деталей - собирайте.
       - Не стыкуются, Анатолий Михайлович. Кожух меньше каркаса.
       - Проектанты! Дуньки! Переделывайте каркасы, с этими гавриками сочтемся потом.
       - Николай Николаевич велел прекратить изготовление образцов.
       - Прекратить?
       Спокойно, приятель, не удивляйся, не так сильно... Да и нечему удивляться, шеф с самого начала был против этих изделий. Он приборист, ему виднее. Хотя, скорее всего, просто не хочет лишних забот.
       Кстати, дело можно обернуть именно таким макаром. И разработчики помогут, в три горла станут орать. Что же выходит? Надо ослушаться? Ослушание ведет к сокращению сроков освоения. А шеф своим распоряжением эти сроки затягивает... Но - осторожно!
       - Что ж, прекратить - значит, прекратить. Он директор, ему виднее.
       - Может, что-то удастся сделать, Анатолий Михайлович? Сорвем сроки - не будет премии, ни классного места, накажем людей ни за что, обидно, столько уже вложено труда...
       Интересно, знают на заводе об ответе из министерства? Директору вполне могли сообщить: Алфасов твой баллотировался на пост директора объединения, да не прошел. Но шеф, если и узнал, станет помалкивать: не много чести, что не он баллотировался, а его главный инженер.
       - Ладно, рискнем... Снимайте с каркасов платы с монтажом, каркасы спишите, списание актом, но акт завизируйте сами, больше никому... и с письмом о плохом качестве технической документации - разработчику. Письмо за моей подписью... Чтобы ни письма, ни акта никто на заводе не видел. Ясно?
       - Ясно, Анатолий Михайлович. А как?..
       - Обождите! Сваривайте новые каркасы, оформляйте временное отступление от чертежей, основание - ошибка в чертежах проектанта, отступление направьте на утверждение проектанту. Ну, там письмо... это составите сами.
       - Да, конечно.
       - Отверстия в платах пересверлите, крепите не заклепками, а винтами. Этакий кретинизм - заклепками крепить, совсем они уже там сдурели. Это тоже укажете в акте... и вообще все их хомуты, чтоб не думали, голуби, что безгрешны. Ясно?
       - Ясно, Анатолий Михайлович, все будет сделано. А как?..
       - Обождите! Кондуктор для сварки каркасов у вас есть?
       - Н-нет...
       - Нне-е-ет! И все ясно! Как же вы их будете сваривать? В коленях зажмете?
       - Может, в лаборатории сварки?
       - Да больше негде! Вызовите ко мне Вартаняна.
       - У него неприятности, Анатолий Ми...
       - Знаю. Сварит каркасы без перекоса - неприятности побоку. Ну все, крутите поживее.
       - А как же с Николаем Николаевичем?
       - Если вызовет, скажете, что распоряжение получили от меня вчера. Отменять он не станет. Письма проектантам направляйте за моей подписью. Да, вот еще что: предложите им командировать представителя потолковее для освидетельствования объема переделок. Они нам ножки должны целовать. Все?
       - Анатолий Михайлович, я хотел... тут еще вопрос... насчет механизированного комплекса сборки. Много затрачено... Видимо, предварительная прикидка была в пользу такой работы, правда? А теперь плановый отдел дает на окупаемость шесть лет, а отдел новой техники меньше двух... Как быть?
       Так... Друг Женя поднимает на ноги общественное мнение...
       - Я по этому делу не в курсе, это к шефу. Чего вы этим занялись? Не теряйте времени, это потом.
       Чего занялись... Председатель комиссии народного контроля, вот и занялся.
       Поползла лавина. Хорошо это или плохо? Смотря где находишься.
       А зря шеф так беззаботен. Не шуточки, когда за дело берется Корн. И зря шеф надеется на старинную дружбу с папашей и что Женька с детства звал его "дядя Коля". Баланда все это. "Дядя Коля, дядя Коля" - а потом он как врежет дяде Коле!
       Ну да, Корн ему, а Грицишин тебе...
       - Зоя, вызовите Грицишина. И минут через десять Рябинина.
       Грицишина сбагрить в цех. Если будет вот так выступать на каждом собрании, костей не соберешь. Все со слов начинается. Нацелился же на главного инженера! Нет бы царапать директора. Начал с него, так бы и шел.
       Ну, что скукожился, Толик? Оставим в стороне личные всякие мотивы... да и нету личных, есть интересы завода. С точки зрения завода, кто лучше поведет дело - шеф или ты? То-то! И сразу развязываются все узлы: и ты, и завод, и всякая политика. Делать дело по своему разумению и толкаться, да позаметнее! Самое время. В главк приедешь - обыкновенная рабочая скука, новостями и не пахнет. Только не стоит этому доверять. Есть общественное мнение. Газеты и журналы есть. А там не такая уж тишь и благодать. Предлагают, обсуждают, дискутируют... В "Литературке" что ни номер, то какие-нибудь закидоны. Хоть не все в глаз, но и дело говорят тоже. Похоже на плотину, за которой что-то уже переполнилось: то тут прорвется струйка, то там. Так что куй железо, пока дело мастера боится...
       - Анатолий Михайлович, к вам с керамзавода.
       - Грицишин пришел?
       - Да.
       - Пусть зайдет.
       Вот он, зануда. Только осторожно, не увлекаться.
       - Зоя!
       - День добрый. Вы меня вызывали?
       - Вызывал. Обождите минутку. Зоя, вы оглохли, что ли? Пригласите товарища с керамзавода, это недолго...
       Пусть посидит уважаемый товарищ Грицишин...
       - Здраствуйте! Я с керамзавода. Большая просьба, изготовьте нам прессформу, совсем простенькая, там и делать нечего...
       - Раз нечего, сделайте.
       - Так у нас ни оборудования, ни опыта. Это для вас пустяк, а для нас проблема.
       Сейчас намылю тебя, друг ситный. Будешь знать, как отказывать Алфасову.
       - А когда мы к вам обращались, вы нам что?.. Начальника снабжения! Михаил Иваныч, привет, Алфасов. Слушай, что у нас там было с керамзаводом? Потому и звоню... Значит, я не ошибся? Ясно, спасибо. Вот так, дорогой товарищ, плюете в колодец, а потом приходите пить. Плитку метлахскую мы просили, тоже пустяк, пятьсот метров... Возьмите свой чертежик. До свидания.
       - Товарищ Алфасов, надо было к нам обращаться, кто же прямо в сбыт идет? Тем более наш начальник сбыта такой сапог...
       - Не знаю, кто у вас сапог, кто модельный туфель. В другой раз будете думать.
       - Ну, товарищ Алфасов!..
       То-то, миляга. Да и плитка нужна.
       - Идите к начальнику снабжения, с ним говорите. Когда на нашем письме будет виза об отпуске тысячи метров плитки, тогда и придете. Все, будьте здоровы.
       Так, теперь этот гусь...
       - Садитесь-ка поближе, Василий... э-э-э...
       - Степанович.
       - Извините, как-то провалилось. Курите? Нет? Молодцом! А я никак не брошу. Только и хватает что на два-три дня. У меня к вам серьезное дело. - Улыбнуться, так... - Можно даже сказать, просьба.
       Ага, такого тона и держись. Тихо, доброжелательно. Ежели согласится, с него и взятки гладки, больше ничего не нужно, заострять ни к чему...
       - Вы в курсе, какое у нас положение в инструментальном? Режущий участок и участок штампов по сути без руководства. Оборудование, материалы, с рабочими более или менее благополучно, - а хозяина нет, и все в трубу. У производственных цехов всегда оправдание: нет инструмента, нечем работать. Дисциплины никакой, все на самотек, потребовать некому... Вы что-то хотели?
       - Нет, ничего. По-моему... ну, может, я не все знаю, но мне кажется, на участке штампов мастер неплохой.
       - Человек неплохой, а мастер никудышний. Но он еще... как это?.. Гегель по сравнению с мастером режущего участка. Знаете его?
       - Нет, с режущим не сталкивался.
       - Вот мы и хотим попросить столкнуться. Вам, как первому кандидату, право выбора - штамповый или режущий. Помощью не обойдем, что нужно будет - вам в первую очередь. Ну, конечно, в зарплате не проиграете. Чего улыбаетесь?
       - Да я за деньгами не рвусь, мне и так хватает.
       - Ну, лишними не будут. Для вас не это главное, понимаем. Потому-то, между про­чим, и выбрали вас. Заводу это позарез. Два инициативных, добросовестных работника в инструментальный.
       - Извините, Анатолий Михайлович, не могу.
       - Вот те раз! Как - не можете? Дирекция убеждена, что... - Хорошо! Дирекция! Надо, чтобы оно в него влезло понадежнее. - Дирекция в вас верит и убеждена, что сможете. Чтобы вот так вот ответить, надо хоть попробовать.
       - И пробовать нечего. Не смогу.
       - Вот те на!.. - Спокойно, друг. - Вы же член партии, товарищ Грицишин. Что вы плечами пожимаете? Какие-то обязанности это на вас налагает, нет? Партийная организация вас рекомендует... Тем более, это временная мера. Наладите работу - пожалуйста, возвращайтесь в отдел, ваше место никто не займет.
       - Разве меня рекомендует партийная организация?
       - А кто же? Парторг Огородников, дд... другие товарищи. Все считают, что вы справитесь.
       - А если я не хочу?
       - Если не хотите, дома надо сидеть.
       - Вы предлагаете мне уволиться?
       - Нет, временно перейти на другую работу.
       - А если я не хочу? - Очень хорошо, приятель! Еще в таком духе... - Не хочу. Значит, подавать заявление?
       - Ну, соображайте сами. Дирекция рассчитывает на вас как на инженерный резерв, а вы - пустое место.
       - Пустое место? - Задело. Оправдаться можно элементарно, он не так понял: пустое место - в смысле, не резерв. Пусть взорвется. Нет, сдерживается! Ах ты!..
       - Добре, Анатолий Михайлович... Понимаю. Не нужен я в инструментальном и взагали... и вообще вам не нужен. Вам очень хочется, чтобы я ушел с завода. Так? А знаете, как это называется? Это называется - зажим критики.
       Ага, миляга, теперь побеседуем, чтоб слышно было в приемной. А уж оттуда...
       - Вы ни черта не стоите как инженер и прячетесь за свою критику! Думаете, если критикуете, я не посмею уволить вас с завода? Ошибаетесь! Выгоню, и профсоюз не поможет!
       Что, нарвался? Чего хлопаешь глазами? Не ждал, что я так поверну? Теперь, наверно, хочется все послать куда подальше, а вечером валидол станешь сосать... И - главное - я против тебя ничего не имею, но куда же ты лезешь? Эге, какой стал серый... не свалился бы здесь...
       Хоть бы уж усек, дурень, чего от него хотят...
       Пакостно на душе. Словно калеку избил.
       - Обождите, Рябинин. Обожди за дверью! Ладно, идите, Василий Степанович. Наговорили мы тут с вами... Подумайте о моем предложении, только спокойно. До свидания... Чего вызверился? И какого черта вваливаешься, если прошу обождать? Русский понимать разучился? Ну, чего лупишься? Мораль будешь читать? Идите все!.. Посиди на моем месте! Все лезут с моралями, все с советами! Я тебе сто тысяч советов понакидаю, попробуй, выполни!
       - Вшивый ты истерик, а не главный инженер. Взял отличного человека... взял и наплевал ему в душу. Хоть поплачь, легче будет.
       - Не твое дело.
       - Сволочь ты, ах, какая же ты сволочь!
       - Ну, да, все кругом сволочи, один Рябинин Валентин над всеми в сторонке хороший человек. Воли ты себе много взял, пользуешься старой дружбой...
       - Это я пользуюсь старой дружбой?
       - ... ведешь себя, словно не ты у меня, а я у тебя работаю.
       - Я не у тебя! Я на государственном заводе! И рот мне не заткнешь. Думаешь, не вижу, как ты с Грицишиным - как кошка с мышкой?
       - А ты со всеми ласковым хочешь? Ну, действуй за меня! Валяй, не стесняйся!
       - Да не прикидывайся большей сволочью, чем ты есть, с тебя и так хватит. Чего шаришь, пачка пустая. На, закуривай. Хоть бы еще по своей воле Грицишина, этого чудака безответного...
       - Да уж безответного!
       - ... а то потому, что директор велел...
       Час от часу не легче! Лучше бы, кажется, знал правду...
       Нет, каков! Сто раз плохому не поверит. За то и любишь, тем и хорош. Да не удобен, а хорош. Тем и страшен...
       - ... Директор велел, а ты как марионетка...
       - Ты мою совесть не облегчай, я тебя не за утешением звал. Подключись на денек-другой к Бахману, помоги с ервыми приборами. Хомут на хомуте, он совсем зашился. Обожди... Ладно, иди. Корну я сам скажу.
       Корн... Это не Грицишин, не Бахман. Корна надо слушать. Вдруг да и узнаешь новое. Нельзя, чтобы он выступал на собраниях, слишком здорово он это делает.
       Комплекс, комплекс... Как вцепился! Бульдог. А на кой он теперь, комплекс? Пока шефу в новинку была его гипертония, пока он собирался уходить... тогда это была бы вещь, да еще с освоением новых приборов, с расширением производства... Но таскать каштаны ради шефа - дудки!
       Женька зациклен на комплексе. Почему? Он бы должен понимать: недостатки в автоматизации, жир в нормировании, брак и прочее - это же следствия, а не причины. Умница, чувствует, переходный период, что-то такое носится в воздухе. По-старому работать уже нельзя, по-новому еще нельзя...
       Но ему-то что, он ничем не рискует!
       Его надо занять. Так занять, чтобы и головы поднять некогда было. Да тут и выдумывать не приходится, будет пускать новую высокочастотку, энергетический цех ни черта не может, что-то у них не клеится, а Корн по этим установкам первый спец в городе. И подготовить приказ о назначении его замом главного инженера. По всем соображениям пора. Инициатива от тебя - значит, шеф будет считать, что вы заодно, оскорбится, отодвинет Женьку подальше, контакт ослабеет и всякие там аспекты... эксцессы всякие станут вероятнее...
       - Евгений Александрыч, зайди ко мне...
       Значит, Женя, вербуешь сторонников? Давай-давай. Чем больше навербуешь, тем лучше. Но с тобой осторожно надо, слишком ты проницательная личность, многое можешь прежде времени понять. Столкуемся уж после победы, никуда тебе не деться. А сейчас - хорошо, что ты во главе, просто блеск!
       Один у него недостаток: интеллигентность. Интеллигент - машина такая... Он перед танком не свернет, а старушке уступит. Шеф для него та же старушка: дядя Коля, друг семьи, заслуженная жизнь и все такое. Женька-то не дурак, понимает, события до конца не проконтролируешь, с какого-то этапа они идут сами по себе и вполне могут стукнуть не по тому, по кому хочешь. А он ни по кому персонально стукать не желает, ни по тебе, ни по шефу, он хочет не по людям, а по недостаткам, такая натура. Однако, может сообразить, что не принято долбать пространство, лупят, как правило, по конкретным людям... что и нужно.
       Все же - почему в комплекс вцепился? Может, что-то большее там, чем ты, Анатолий свет-Михайлович, видишь? Ведь не кто-то - Корн! Недопонимает чего-то? А что же будет, когда поймет? Ох, большой фейерверк будет. Глобальный, как он говорит.
       Но ты-то всякие заблуждения ему разъяснять не станешь, правда? Незачем на себя чужую работу брать. Социальные дела пусть ему папаша с Ником разъясняют. А нет - времени у него хватит. До причин люди целую жизнь докапываются.
      

    *

       Вот накурили, олухи! Пооткрывать надо окна, на улице бабье лето, паутина летает, теплынь, блаженство. Только некогда блаженством этим понаслаждаться. Сидишь, коптишь и людей пугаешь. И сам пугаешься.
       А окна-то грязные. Надо сказать, чтоб протерли.
       Ладно, не отвлекайся, слушай, не часто Корн так высказывается...
       - ...и логика такова: технологии надлежит обновляться, как и всему сущему на земле.
       - Женя, слушай, поздновато сейчас для такого разговора. Я уже десять часов здесь... Не мудри, смотри проще: комплексу дороги нет - и, стало быть, незачем биться головой о стенку.
       - Толя, ты сам понимаешь убогость такого довода. Эта работа - дело большого коллектива, в нем заинтересована масса людей.
       - Ну, бывают ошибки, ну и что.
       - Не бодрись, Анатолий Михайлович. Если не будет дана дорога комплексу, состоится такой цирк, что Всесоюзное гастрольное объединение лопнет от зависти.
       - Ты, вот что, Евгений Александрович... ты мне не угрожай...
       - Почему - тебе? Тебе придется падать с бСльшей высоты. В остальном мы равны. И получим поровну.
       - Не сифонь, не пускай пузыри - и ничего мы не получим. А если такую бучу поднимать, так конечно. Если бы ты вместо того, чтобы попридержать эти страсти, не раздул их черт знает до чего...
       - Не я их раздувал. Но если бы инициатива исходила от меня...
       - От кого ж еще?!
       - ...или от тебя, то это смягчило бы нашу вину. По крайней мере, видно было бы, что мы искренне желаем разобраться в причинах и следствиях.
       - А-а, вот оно что! А я-то... Ха! Я думал, ты и впрямь за один только комплекс на рожон лезешь. Хочешь на примере его показать, какой ты смелый новатор? Глядите, братцы, голова какая государственная! Это я придумал! Выдвигайте меня повыше, тесно мне здесь! Так?
       - Дурак.
       - Что-о?
       - Ничего. Есть такая детская игра в классы. Большей частью девчонки играют. Рисуют на асфальте квадраты, переходят из класса в класс с завязанными глазами. "Мак?" Если заступают черту, все кричат: "Дурак!" Ты заступил черту.
       Не больно удачный день выпал. Суют тебя мордой кто во что горазд. Но это Корн! Трижды взвесь, что собираешься сказать. Не то отвернется он от тебя...
       Не отвернется, чересчур много в меня вложил, я ему дорог, можно сказать, как творение, такое не забывается. Я могу его забыть, он меня не забудет. Задачки мне помогал решать, курсовые, диплом, с английским выручал, наизусть приходилось эти долбанные тексты зубрить, на заводе всякие новшества, рекомендации, какие-то психологические штучки, управление взаимоотношениями в процессе труда, еще какую-то там муть из иностранных журналов... Да и ты его не забудешь, зря хорохоришься, и он тебе еще во как нужен, позарез. Столько от него взято, введено в принцип, в метод работы... Значит, не ерепенься. Женька - это не просто так, в его фантазии дай бог сколько еще заложено, с ним, может, всю жизнь работать...
       - Да пойми, чудак, напрасно ты надрываешься. Напрасно и дорогой ценой. Преждевременно это! Пре-жде-вре-мен-но! Через пару лет все решится само собой.
       - Жизнь коротка, пара лет - это срок. Дай Бог, чтобы разрешилось. А если не разрешится? Может зайти так далеко, что и развалится. Хочешь новой революции? И я нет. Надо реформировать то, что есть. Чтобы это решилось через два года, мы уже сегодня должны, как ты говоришь, надрываться. Один умный человек сказал: старые представления не отмирают сами, их необходимо разрушать публично.
       Надо запомнить, хорошие слова, пригодятся.
       Значит, кое-что он уже понял. Не один комплекс его заботит. Если и дальше таким темпом пойдет, через пять-шесть лет останешься ты у него далеко за кормой.
       Ну и ладно, дай ему бог. Мир широк.
       А сегодня - как?
       Да на кой хитрить? Объявить прямо... Только не оттолкнуть...
       - Ладно, Женя, я тебя выслушал, теперь слушай меня. Я главный инженер, я идею комплекса поддерживал - и поддерживаю! Пробивать комплекс? С дорогой душой. Но директор - это директор, а главный инженер - только главный инженер. Сам знаешь, я то могу, что Николаше твоему не снится. Но - прямо говорю - хочу за это отвечать сам и хочу за это получать сам, а не так, чтобы один работал, а другой карман подставлял. Понял? И хватит об этом, считай, что это мое последнее слово. Ну, ты на меня так не гляди, друг любезный. Я тебе сказал по-прямому - а дальше действуй, как знаешь.
       Вот так. Семь бед - один ответ.
       Молчит. Осуждает, конечно. Ничего, переварит.
       - Обожди, есть просьба... Надо новую высокочастотку пустить поскорее, а то пылится она, числится в неустановленном оборудовании... Того и гляди, врежут за нее. Она, кстати, в плане оргтехмероприятий. Возьми ее под свою руку. Пустим и попробуем приспособить под закалку кулачков, тонкие конструкции нигде еще не калят ТВЧ. Если приниматься за комплекс, так хоть авторитет свой технический надо укрепить в министерстве. Там этот возился, как его, из энергоцеха... Спит на ходу, так его растак. Не сердись, Женя, нельзя очертя голову, надо и о себе думать. Ну, не такой я альтруист, как ты, ну, что поделаешь... Да и ты зря рвешься. Хлеб чтоб посеять, сперва землю надо подготовить. Ты готовишь по-своему, я по-своему - а все одну и ту же землю. Мы с тобой еще кучу железных дел сделаем - только не очертя голову. Понял?
      
      
       ГЛАВА ШЕСТАЯ
       Когда Букин восхищается стройностью и совершенством релятивистской физики, ему можно верить. Когда часами на память читает стихи и останавливается, воздев перст, обратищая внимание благодарной аудитории на точность образа, ему можно верить. Ему можно верить, когда он творит свои термодинамические расчеты и до известной степени даже когда подбирает свежие рифмы. Но верить ему, когда он пытается набросать портрет живого человека, нелепо. Он слишком экспансивная натура и становится жертвой своего острословия, поэт побивает исследователя. Вот как он живописал Борю Томбина:
       - Умница, эрудит, но притом совершеннейшая ученая тля типа милостивый государь, интеллигент классического покроя, этакий педант, у него и в жизни и в голове все разложено по полочкам в соответствии с реестром и темой очередной работы...
       Что осталось от описания? Лишь очки в светлой оправе, о которых, кстати, Букин не обмолвился и которые просто ассоциируются с обликом ученой тли типа милостивый государь. Вот живой Боря Томбин - твоего роста, метр восемьдесят, белобрысый, спокойный, лицо с картофельным носом, толстогубое, добродушное и вдумчивое. Знакомство состоялось по составленной схеме, но развивается оно вне всяких схем и, кажется, ко взаимному удовольствию.
       - Видишь ли, - говорит Борис, - я считаю... возможно, я не прав... но считаю государство единственно разумной формой организации общества. Это может быть локальное государство, как в нашу эпоху, или всемирное государство будущего. Принципиально важным является не это, а разумный консерватизм, свойственный государственной форме и всякой организации вообще...
       - Впервые слышу, что консерватизм может быть разумным.
       - Ну, на наше восприятие не стоит полагаться, мы воспитаны в революционной стране, на революционной идеологии... Притом, революция была так жестока, что теперь нуждается в оправдании перед подрастающими гражданами. Получается, что идеология революционна, а государство консервативно. Идеология, прославляя революционеров, непроизвольно порождает борцов-диссидентов - и она же всеми мерами подавляет их, боясь воздействия на массы.
       - Это трагично.
       - Увы. Если государство реакционно, производственные отношения отстают - Маркс не ошибался! - от уровня производительных сил, и тогда активизируются группы, желающие перемен. Особенно активны те, которых эти перемены сметут с лица земли, как было с либеральной интеллигенцией царского режима. С другой стороны, консерватизм в разумных пределах необходим, не то государство тем лишь и было бы занято, что переустраивало аппарат, он не функционировал бы, а общество было раздираемо анархией...
       Борис мыслит вслух, он работает над книгой о связях личности с государством, - но разве уследишь за его мыслью, когда здесь Галя... Она в качалке с книгой, читает, иногда поднимает глаза, переводит их с Бориса на тебя и улыбается. А эта улыбка - как в описаниях медикаментов, "эффект привыкания не обнаружен".
       Она уже не старается скрыть болезнь, иногда рискует произнести одно-два слова, не прибегая к карандашу и блокноту. Получается это у нее по-детски и так контрастно ее интеллекту, что стоит немалого труда не пустить на лицо гримасу боли, вспыхивающей от этого несоответствия. Например, Борис спрашивает:
       - Галка, тебе чай или кофе?
       - Тсай.
       - Печенье?
       Она может покачать головой, но ты здесь, ей хочет­ся сделать тебе приятное - немногое из того, что она может сделать, - и она отвечает:
       - Не.
       Голос мягкий, немного хрипловатый от постоянного молчания.
       Борис идет в кухню готовить чай.
       - В "Шпильках" прочел забавный диалог. Учитель вызывает ученика: "Томаш, расскажи нам, в чем смысл жизни?" - "Я забыл, господин учитель". - "Вспомни, безумец! - завопил учитель. - Ты един­ственный в мире, кто это знал!"
       Галя смеется, взглядывает на люстру и морщится.
       - Мешает свет? Погасить?
       Она медлит. Наверно, произносит про себя, пробует, как получится, кивает. Значит, в этот раз не получилось...
       Включает торшер возле кресла. Можно гасить люстру. Комната съеживается и делается уютнее.
       Говори же, развлекай ее! Где твое красноречие, легкость мысли? Где забавные истории и анекдоты? Ничто не идет в голову. Чудовищная подмена головы. Ты другой человек. Нужно не так уж много, чтобы стать другим человеком: всего лишь соприкоснуться своей судьбой с судьбой того, у кого нет будущего. А будущее подстрекает жить, формирует нас, как прошлое. Даже больше. Оно требовательнее, оно тянет каждого выше - стать способным решить задачи, которые поставил перед собой. Это называется - мечта. Иначе говоря, цель жизни.
       О да, ты всегда избегал кокетливых разговоров о цели и смысле, подобных возникшему в жаре и неге ялтинского пляжа. Но избегать разговоров - не значит не задумываться. Можно ли не думать о таких вещах? Разрешая их не ради изящного философствования, а для руководства к действию, ты давно уже скептически отнесся к понятию "цель жизни". Биографии великих с простодушной какой-то неопровержимостью иллюстрируют, что цель жизни - фантом. Ну, да, мечта, как ты ее и определил. Смысл? Это легче, это ежедневная программа: делать максимум того, что возможно - и будешь вознагражден, как говаривали прежде, довольством души своей.
       Но для Гали эти категории лишены всякого содержания, потому что плоть ее средоточия, мозг, душой пронизанная ткань, распадается, будущего нет, роковая неожи­данность таится в любой следующей секунде... и перед этим блекнет всё.
       Каким мужеством надо обладать, чтобы все зная, каждодневно сохранять это видимое спокойствие...
       Потрясающее лицо. Ни сопротивления, ни отчаяния, лишь покорность судьбе.
       Входит Борис с чайником и стаканами на подносе.
       Чаепитие, неторопливая беседа. Борис рассказывает о борьбе мнений в связи с предстоящим философским конгрессом. Тихо посвистывает радиола, мужской голос передает международный обзор: события в Китае, в Африке, израильская военщина, ураган на побережье Флориды...
       Что ж, пора.
       - Мне пора. - Галя вопросительно поворачивает голову. - Неудобно тревожить моих стариков слишком поздним появлением.
       - П р и х о д и, - вместо прощания говорит Галя и встает.
       Борис торопливо хватает со стола чайник и выходит в кухню. Галя протягивает руку. Руку для поцелуя. Вот он, единственный ритуал твоей любви...
       Никогда не приходило в голову, что такое ни с чем не сравнимое наслаждение можно получать, всего лишь целуя пальцы любимой.
       Любимая...
       Пальчики шевельнулись, на миг прижались к твоим губам и слегка скользнули от губ по щеке. Погладили. И у самого рта шелковистая косточка запястья...
       Господи, продли этот миг. Продли же, черт Тебя побери!
       Все. До следующего раза. Опять Борис за чем-нибудь выйдет из комнаты, и опять ты поцелуешь прохладные тонкие пальцы...
       Борис, понурясь, держит чайник в коридоре у входной двери.
       - Салют! - говоришь ты. Надо бодриться.
       - До свидания. Может, завтра сходим в театр? Я попрошу Галю взять билеты.
       - Блестящая мысль. Я позвоню.
       Начало двенадцатого.
       Ну, и что же дальше? На что ты рассчитываешь? Закрутить адюльтер с мечтой? Ты, Галя, Борис... Умница Борис, бедняга Борис...
       Стоп, любезный, пятиминутка юмора.
       "Шпага сверкала подобно молнии, кровь лилась рекой..."
       Кич в духе добродушно-кровавых описаний всезнайки Букина. Ему известно, как устроена кожа дельфина, что такое виртуальные частицы и где впервые были применены танки. Визит со стихосложением и впрямь был триумфален. Стихи на пари... да еще в таком стилевом единстве с темой...
       Легко тому, кто довольствуется скромными благами...
       Не упрощай. Уж конечно Сенька не примитивнее тебя. Но в развлечениях он чародей. Забаву конструирует из ничего, из деталей машин. Он словно того лишь и ждал, чтобы Станишевский крикнул: "Шплинт! Пусть напишет о шплинте!" По существу Сеньке безразлично, он любую тему обернет привычным ракурсом, он всегда об этом думает...
       - Шплинт? Не передумаете? Только объясните, что такое шплинт. - Хохот. Но Букина не проймешь. Поднял голову, спесиво поморгал рыжими ресничками: - Я физик-теоретик, меня интересуют явления и проблемы на уровне философских категорий, ваши винтики-шпунтики я видел в гробу. Объясните мне, вас ист дас шплинт - и я воспою его.
       - Как же ты напишешь, Сеня, если в жизни его не видел?
       - Николай Михайлович, пардон, это не ваше дело. Объясняйте.
       Потом, в процессе сочинения, спросил.
       - А шайба при шплинте может быть?
       - Может.
       - А еще что-нибудь? Ну, какой-нибудь там мальтийский крест?
       - Может, может.
       Все ожидали потехи, но - потешного провала. А случился потешный триумф.
      
       ...Ты мал, но, как там ни верти,
       С тобою не шути.
       Направо гайке не уйти,
       Налево не уйти.
       Недаром ты, как божий перст,
       В отверстие введен.
       Тебе вручен мальтийский крест,
       Ты шайбой награжден...
      
       Пять строф за четверть часа.
       Клявин таращил глаза. Станишевский орал, что это надо напечатать в учебнике "Детали машин", а весь учебник отдать Букину на редактирование. Лишь Валька был покороблен балаганным отношением к поэзии. Букин мимоходом бросил ему: "Что, Рябинин, завидуешь?" - а он ответил:
       - Есть чему! Славой упиваешься, циркач?
       - Что слава?! Яркая заплата на ветхом рубище певца!
       Рубище. Звучное слово. Еще есть... ммм... Вретище! Рубище и вретище...
       Блаженны и во вретищах, но допущенные высказать и быть выслушаны в дому своем. Не мочь поделиться истиной во сто крат мучительнее, чем не обладать ею. В твоем случае сошлось то и другое. Предположения, которые некому высказать. И ты со своими поисками, любезный, оказался в позиции буквально по английской поговорке - "потерял коня, но остался в седле".
       Нелепо...
       Был бы у тебя сын, хотя бы кроха, чтобы обо всем ему рассказать. Пусть бы он ничего не понял, но глядел бы такими доверчивыми глазенками...
       Как тебе не приходило в голову, что из всех друзей наилучший - это сын? Это же так естественно! Почему? Да потому что ты его растишь и строишь по своему вкусу, воплощаешь неудавшийся в себе идеал и не пожалеешь усилий... И если к тому же не впадешь в отчаяние, когда выяснится, что он унаследовал какие-то недостатки и замысел твой, естественно, совпал с воплощением не на все сто... На все сто никогда не совпадает.
       Опять то же, сострадание резонам папы. Он, конечно, не воплотил идеал, но уж слишком он в этом уверен, на деле ему удалось в тебе больше, чем он полагает...
       Так ли? Тебе неведомы намерения творца, они могли быть грандиозны. Какие же горькие чувства испытывает он, сравнивая тебя с первоначальным замыслом!
       Тогда действительно, жаль. Но таков удел максималистов. Твой идеал в нем тоже остался невоплощенным. По крайней мере, воплотился не на все сто...
       Если принять допущение, что жизнь - ряд связанных друг с другом эпизодов... "Посеешь поступок - пожнешь привычку, посеешь привычку - пожнешь характер, посеешь характер - пожнешь судьбу". Судьбу, не что-нибудь. Любимая сентенция папы. Как будто, все понятно. Непонятно лишь, почему, скажем, Валька пожинает то же самое при решительно противоположном характере.
       Спросил его о Майе, он буркнул в ответ что-то нечленораздельное.
       - По-моему, ты разучился говорить. Хочешь, свожу тебя к логопеду?
       Засопел дымом и искрами, как оперный дьявол, и ушел со своей сигаретой.
       Выводы из его поведения очевидны: ничего радостного о Майе сообщить он не может. Повторные расспросы отдавали бы суетливостью, которую ты всю жизнь методично и последовательно изгонял.
       Может, зря ты вмешался в естественный ход событий?
       С другой стороны, как было не вмешаться? Какие причины, кроме злостного, затянувшегося недоразумения, могли помешать сближению Вальки и Майи?
       Упрекнуть себя не в чем... разве что этот верблюд впал в такое слабоумие, что приревновал к тебе Майю по поводу того, что ты спросил ее адрес.
       Посетил ее в тот же вечер. Шел пешком, чтобы процедить варианты встречи, вплоть до тягостных. Недотянул: действительность оказалась тягостнее.
       Открыла упитанная бабенция с выщипанными в ниточку бровями, косметика пластами, возраст неопределенный, алчная улыбочка, сладенькие глаза и халатик выше колен. Халат на ней не лопался только из каких-то высших соображений. И, как гвоздем по стеклу, умопомрачительный возглас:
       - Майя, к вам кавалер!
       - Минуточку, я сейчас! - крикнула Майя.
       Выскочила с радостным лицом - и мигом радость сменилась разочарованием, она тут же постаралась смять это, скрыть приветливой улыбкой, - но все сквозь такую усталость!.. Без единого слова стало ясно, кому предназначалась ее улыбка.
       И тогда вспыхнула злость. Потому что мир теперь оценивается первобытным образом, на ощупь. Ценишь незаметную будничность нормы - спокойную совесть, семейный мир, безопасность близких, бытове здоровье, примитивное, как у всех, отнюдь не железное. И презираешь тех, кто не помнит об этом.
       Что такое выдуманное страдание Рябинина и Майи - нормальных, здоровых? Что значит их временная нерешительность рядом с вечной невозможно­стью, рядом с ужасом, распадом, безысходностью?
       И, когда вы оказались в комнате, сказал:
       - Знаешь, Майечка, за грехи свои я наказан такой любовью...
       Сказал - и увидел Галю на подушках, парализованную, желтую, с безумным, нет, хуже - с тупым взглядом, растрепанную... и возле нее Борис и ты...
       Прекрати. Пока еще милое лицо, плавность движений, бездна скрытой мысли и завораживающее спокойствие, в котором силы характера больше, чем в любых стиснутых челюстях...
       Чего тебе не хватало в женщинах? Неужели страдания?
       Естественно, ты поклонник иронии, но здесь она неуместна. Возник ли перед тобой идеал, потому что ты созрел для подлинного чувства? Или, напротив, дозрел в спешном порядке, встретив идеал, некогда вымечтанный и до поры упрятанный под радостную суету жизни? Дело не в этом. Дело в том, что стряслось наихудшее: встреченный идеал недостижим.
       Все равно, разве не обязано это таиться на дне души, скрытое улыбочкой?
       Должно. С позиции Высшего и Абсолютного обязано. Не к чему догружать ближнего еще и своими бедами. Разве что, поделившись ими, вернешь ближнему способность не преувеличивать беды собственные. Вернуть всему номинальную цену можно, если сопоставлять поправимое с непоправимым...
       Что восхищает в жизни - это ее непредсказуемость. Кое-как можно предвидеть результат действия, но уж последствия результата - темный лес. Потому ли, что Майя редкий слушатель, потому ли, что для воздействия на нее мало полуправды или иной дробной ее доли, но фраза, составленная для облегчения ее страдания и до произнесения бывшая словесами, прозвучав, потрясла тебя самого - и случилось то, чего в жизни еще не бывало: исповедь.
       Исповедь! Это слабость! Это тихая истерика. Не то чтобы ты вырос такой уж сильной личностью, но до сиз пор просто не было нужды в этом...
       - ...А иногда ловлю себя на том, что гляжу на нее как на женщину... и все во мне корчится, я себе мерзок, мотаю головой, несу ахинею, чтобы отвлечься... И отвлекаюсь - лишь для того, чтобы спустя минуту снова видеть себя целующим ее колени...
       И потом, сообразив, что давно уже молчишь:
       - Муж ее удивительный человек, деликатный, умница. Между нами какой-то сговор, хотя ни слова не будет произнесено. До конца. Наверно, и после... В общем, невесело. Не в пример недоразумениям, которые... Если люди здоровы, у них все образуется, правда?
       - Да ой, Женя, о чем ты говоришь! Конечно же, пустяки все это!
       Отозвалась с готовностью, которая могла бы показаться чрезмерной, если не знать, от кого исходит. Она старалась скрыть, как подавлена твоей исповедью. Не ее вина, если это ей не удалось. Не всем дана твоя выдержка.
       Кстати, любезный, не дана, а воспитана.
       Все равно - дана. Меняется лишь адрес благодарности: не природа, а папа.
       Как он нехорошо усмехнулся, когда ты попросил за Майю...
       - Итак, дело дошло уже до певичек?
       Откуда это у чистых идеалистов? Папа, образец самовнушенного равенства с малыми сими...
       Но сын - это же нечто ультра-экстра. И тогда допустимо, забыв о принципах, честить незнакомого человека певичкой... и, возможно, даже не испытывать после отвращения к себе...
       Или, быть может, его раздражает то, что временами ты принимаешь участие в своих наперсницах?
       Принимал! Все в прошлом.
       Невелика доблесть исправлять содеянное. Истинная доблесть - не совершать. Любимый довод филистеров. Папа, к сожалению, филистер. Возразить ему нечего. Но проживи-ка, не совершая...
       Поступок - привычку, привычка - характер, характер - судьбу...
       Я бы рад вас не топтать, рад промчаться мимо, - но уздой не удержать бег неумолимый. Я лечу, лечу, так сказать, стрелой, только пыль вздымаю... взметаю... Конь несет меня лихой, - а куда? не знаю!
       И кому дело до того, что ты никогда не совершал ничего такого...
       Ну, положим. А прекращение отношений, которое, мои шер, ты совершал в одностороннем порядке, без согласования?
       Но в случае с Майей не было и этого. Ничего не было.
       Что за разница...
       Что-то папа все же осознал. Как запоздалое раскаяние можно истолковать его удивление по поводу того, что, со слов директора филармонии, эта девушка (уже не певичка!) небездарна. Обнадеживает даже не девушка вместо певичка, а самый факт возврата к теме, чего со свойственным ему высокомерием папа не допускает.
       Но это значит, что, как бы равнодушны ни казались родители к мнению детей, на деле это не так.
       Разумеется. Иначе и ты сносил бы его пренебрежение куда легче.
       Ну, хватит. Лучше об Алфасове.
       Об Алфасове... А что о нем? А-а, да, вот, высказался наконец. И сделал это с подкупающей прямотой. Что ж, подкупил. Союзником станет лишь при условии... Не станет и противником, но это ли достижение, если вспомнить, сколько энергии затрачено на его формирование...
       Снова Ник... Словно ты и никто другой должен принести его в жертву...
       Конечно, энергии Толе не занимать. Энергии, сообразительности, хватки. Кадр отменный. Материализм его настораживает, вот что. Каков он будет в качестве директора? Решающий ли фактор его энергия и деловая злость?
       Трамвай. Трамвайчик, трамваюшка, обожди, милый. Прокатимся к вокзалу, к целительной толчее.
       - Вы что прыгаете на ходу? В больницу захотели?
       - Шшш, не привлекайте внимания. В моторном вагоне сбежавший рецидивист. Держите три копейки.
       На чем остановился? Ах да, Алфасов...
       В спорах Ник убедительнее. Но это следствие его эрудиции. Когда он сказал "Ты схватился за частность", это раскрыло глаза на многое...
       - Николай Николаевич, мы сдаем отчеты об автоматизации, но это не то. Мы втискиваем в отчеты елейные цифры, благо, их невозможно проверить. Но главный вопрос - почему обман живуч, кто в этом заинтересован?
       - А ты знаешь?
       - Нет, не знаю. Но вы знаете.
       - Что-о? Вот что, дорогой, иди-ка, занимайся своими делами и не мешай мне заниматься моими. Будь здоров.
       - Еще два-три года - и вам неоткуда будет набрать новых рабочих. Собирать в города все сельское население? В наши старые, не по-научному спланированные города? Нельзя раздувать их еще больше, надо обживать землю...
       - Полагаешь, твой постулат обогатит сокровищницу марксизма?
       - Я и не стремлюсь. Но почему вы так боитесь комплекса?
       - Я тебе уже объяснил. Мне так выгодно. Мне рабочий выгоднее всех твоих комплексов-тромплексов.
       Ну да, разумеется.
       Рабочий, человек... Универсальный резерв! С ним поладить можно, перевести в другой режим, на другую операцию... Автомат не переведешь.
       В вот еще одно обстоятельство, Обстоятельство с большой буквы: заводы не заинтересованы в автоматизации еще и потому, что сокращение рабочей силы - это уменьшение фонда зарплаты, значит, перевод завода в низшую категорию по ставкам оплаты руководящего персонала. И директора тоже. Так-то!
       Алфасов сообщил. Не поскупился. Еще бы, отменный источник, из него можно черпать и черпать для характеристики Ника все самое-самое...
       Все же ты и это обязан знать. Если не для характеристики Ника, то хотя бы для уяснения существующих положений и их влияния на производство. Желательно было потолковать о них с Ником в самой терпимой, в самой ученической форме. Но дальнейшие расспросы натолкнулись на стену:
       - Комплекс внедряться не будет! Можешь рассказывать, что директор самодур и рутинер.
       - Мне кажется, об этом рассказывать излишне.
       Ник поглядел долгим взглядом, он в должной пропорции содержал и презрение к людской молве, и оскорбленное достоинство, и сожаление о развязности сына своего друга, и еще какие-то специи - и взялся за бумаги. Переговоры окончились. Высокие договаривающиеся стороны вышли на военную тропу.
       Еще недавно все казалось ясно: проблема в пренебрежении автоматизацией. Но главное не в этом. Главное не формулируется просто. Не исключено, что ты не сумеешь определить это главное в немногих и четких словах. А ты приверженец классической романной ситуации: ясен (или в ходе дела выяснен) некий локальный недостаток, устранение его важно государству, но вредно или хлопотно недругам положительного героя, узревшего недостаток. Полный решимости, он одолевает препятствия и побеждает (или не побеж­дает, но сомнений в его победе нет). Такая ситуация стереотипна, проверена и утверждена, благонамеренность ее не вызывает сомнений.
       Твоя ситуация иная. Что - главное? Возможно, это не только не выяснено, но скрывается - самим государством. Мотивы? Самые благонамеренные - сохранение государственного строя. Совсем по Боре Томбину - благоразумный консерватизм. Что прикажете делать? Действовать? Как?
       Действует Грицишин, действует Бахман, имея в виду объекты, которые они нащупали. Положение Бахмана, Вартаняна, Грицишина идеально, пока каждый из них занят своей изолированной проблемой: Грицишин нормированием, Бахман освоением, Вартанян бедламом в строительстве. Ты начинал со своей панацеи - с автоматизации. Со временем и Бахман, и Грицишин, и Вартанян увидят: проблемы смыкаются, у них одни и те же корни, решать их надо совместно, а решение - во всеобъемлющей и стройной системе предложений.
       Между прочим, обилие подходов - или подкопов? - доказывает, что решение не за горами. Но не слишком ли будет поздно?
       Пока можно лишь мечтать о том, чтобы все мыслящие собрали свои мысли в одном русле... хотя Алфасов своим не поделится никогда, в этом рассчитывать на него глупо. Печально, ибо в этом не менее мысли важна чистота рук, доброта... или хотя бы отсутствие себялюбивых помыслов. Любое дело, помимо рационального начала, содержит начало нравственное, оно-то и приводит все в действие. Можно придумать сто превосходных прожектов, но не шевельнуть пальцем и ничем не рискнуть ради их осуществления. Многого ли стоят холодные мыслители... Потому и не поднимается рука на Ника. Он ошибается, но страдает. Алфасов не ошибается, но души в нем мало. А Григорий Саввич Сковорода с полным правом утверждает: "Душа - в траве, в дереве, в человеке. Без души трава - сено, дерево - бревно, человек - труп".
       Валька - вот кого хотелось бы видеть рядом. Он несет в себе нравственный заряд сметающей силы. Но Валька споткнулся о Ника. Первый этап как у всех: сменить директора!
       Вот если бы это была моральная проблема... или если бы он всем существом ощутил, что правда на твоей стороне, а большинство нет... тогда он поднялся бы в рост. А какой у него рост, у него, ставшего на заводе эталоном совести, он и не знает. Полон сомнений и отвращения к себе - чувство, в общем, тебе знакомое...
       А вот и вокзал, дворец коммуникабельности.
       Бррр, какой дремучий афоризм, вполне в стиле Букина.
       Потолкаться среди людей, живых и теплых... Стоят у касс, тащат чемоданы. Две уборщицы сердито метут пол... Женский голос в репродукторе неразборчиво сообщает о приходе или отправлении поезда... Если простоять здесь сутки, двое, десять, может, мелькнет лицо, которое заслонит собой это, родное и нежное?
       Пойдем, любезный, зря пялишься. Бесцельно. Да и душно здесь. Надо выйти к виадуку, стать на ветру и глядеть, как трудятся маневровые паровозы.
       Поворот. Уютный домик с четырехскатной крышей, какая-то забегаловка для станционных рабочих, сидят чумазые ребята, потягивают пиво.
       Ступеньки каменные. Ступеньки металлические. Виадук. Снопы прожекторов. Темень. Огоньки. Пятна прожекторов. Султаны дыма. Пыхтенье, лязг, звонкие удары. Паровоз сталкивает с горки вагоны. Башмачники и сцепщики на скамье под желтым фонарем курят, жуют, ловко подкладывают башмаки под задние колеса, вагоны катятся, упираются в башмаки, башмаки скрипят, вагоны тормозятся... Труд с немедленным проявлением результата...
       Плохи твои дела, любезный. Совсем плохи. Тон, в котором проходила твоя беседа с Майечкой... Так отпускают грехи обреченным.
       "Да ой, конечно! Конечно, пустяки. Конечно, я схожу к Вале".
       Конечно, тебя пожалели. Конечно. Как не пожалеть, если ты жаловался? Ты!
       Какое опустошение навалилось вдруг... огромное, беспросветное, тоскливое, тупое, бессмысленное...
       Что ты лопочешь? Вот ты, оказывается, какой...
       Прохладно стало. И ветер бестолковый, задувает сразу со всех сторон...
       Фонари уже погашены, а в темноте, да еще после дождя, когда выключается зрение, наплывают запахи, первобытный аромат влажной земли, пронзительный, сильный, тонкий...
       Если бы люди умирали постепенно, чувство за чувством, для них, наверно, был бы большим утешением этот вечный аромат.
       Если бы постепенно...
       Кто знает, может, так это и происходит. Постепенно. Очень-очень медленно. Бесконечно.
      
      
       ГЛАВА СЕДЬМАЯ
       Давай, Рябинин, анализируй. Загадок всяких такой клубок намотался - дай Бог размотать. Вот только начинать с какого конца? С разговора с Женькой по пути домой? Нехороший был разговор, без юмора.
       Что юмор отшибло - заводские дела или не заводские?
       Надо разобраться в том, что Майя рассказала.
       Какая удача, что встретил ее. Ведь не пошел бы.
       Стоял у витрины кондитерского магазина, просто так, бездумно. Буратино, в витрине, в полосатых штанах пузырями, крутил головой, махал руками, приглашал покупать сладости. Дети вертелись, и взрослые тоже глядели, это забавно было. И вдруг обмер: почувствовал за спиной ее. Даже непонятно, увидел краем глаза или впрямь почувствовал. Дыхание сбилось, во рту пересохло. Поглядел в витрину, не на Буратино, на стекло - отразилась Майя: черное вельветовое платьице с красной отделкой, плащик, в глазах такое изумление, такая радость... Вот тебе и сомнения...
       Повернулся к ней рывком, и она все это постаралась пригасить, но следы все же остались - в лице, в позе, в задрожавшем голосе.
       На чем держится мир? Пустяки, казалось бы... Полмира на женщине, она ровно половина естества, ее надо найти, но - свою! А не найдешь, останешься калекой, словно что-то удалили у тебя из самого средостения...
       Раньше мог думать - и впрямь думал! - что один ты такой, у других все проще, а у кого проще, тот и есть полноценный человек - веселый, легкий. Как Женька. Ан нет, пришел его черед. Человек - он что? Над природой никому не подняться, над тягой к родному, прочному, одному тебе принадлежащему на вечные времена.
       На кого угодно мог подумать, что влюбится в калеку, только не на Женьку. Не пристало это его мажорности, жизнелюбию его размашистому. А если поглубже, только большой души человек способен полюбить такую - и не испугаться, себя не отговорить, принять это, жить с этим.
       Все еще временами теряешь Женькин образ - тот, что выстроился со всеми этими делами: совсем другой, какая к черту мажорность, серьезный, даже мрачный.
       Проклятье! Уж оставался бы, каким был...
       Может, таким он никогда и не был, только казался?
       А теперь так стал близок, словно всю жизнь прожил с ним бок о бок. Еще и это дело с устройством Майи в филармонию...
       - Валя, я уже в филармонии! Чудо, правда? - Промычал что-то в ответ: чудо, действительно. Спросил только, кто ж этого добился, неужто сама? Засмеялась: - Что ты, где мне самой! Это Женя!
       Обращалась она к нему с этим? Спрашивать было неудобно. Если обращалась, получилось бы, что косвенно ее упрекаешь. Да и не похоже на Майю обременять своими заботами. И вспомнил: сам же у него спрашивал насчет филармонии!.. и он вроде бы не слышал, спешил куда-то!..
       - Счастлив лицезреть тебя, Валентин Свет-Иваныч!
       - А-а, Букин! Что слышно?
       - А где твой восхитительный босс Евгений А Корн?
       - В новой термичке. Ты Евтушенко достал?
       - А если две? Одна с дарственной надписью Евтуха: "Сене, помогающему мне рифмами".
       - Хвастун. Продай одну.
       - Гы-ы-ы! Ты шутник, Рябинин. Меняю. Гони Ронсара.
       - Больше ничего?
       - Не горячись. В придачу я раскрою перед твоим изумленным взором картину Вселенной. Многие ли могут похвастать, что представляют Вселенную...
       - Брось болтать. Вселенную каждый для себя строит сам.
       - Молоток! Какую же построил ты?
       - Какую сумел.
       - Ну? Валяй, не стесняйся.
       - Ну, как сказал Ян Коменский? Вселенная - это сфера, которая...
       - "Вселенная есть сфера, центр которой всюду, а поверхность нигде". Не льсти себе, Рябинин, не думай, что понимаешь глубину этого определения.
       - Помолчал бы насчет глубины. Чья бы корова мычала...
       - А коровы мычат? Вот не знал. Рябинин, ты осёл, поэтому меня не колышет твое презрение. Проблемы людей я оставляю в стороне. Но не физику. Ее глубина красива, таинственна и абсолютна.
       - Эй, чего тебе надо в Женькином столе? Брось ковыряться! Закрой ящик!
       - У меня привычка: когда я что-то рассказываю... Ладно, слушай. Первое и главное: Вселенная - это лишь преходящая форма. Не исключены и другие формы существования материи: грандиозный ком плазмы, мелко дисперсные фазы, даже просто - поле. Второе: пора кончать с бесконечностью. Ее нет. Есть замкнутость. Понял? Замкнутость! Бег по кругу не бесконечен, он замкнут. Сумма пространств во Вселенной замкнута во всех направлениях. Математически это главное условие Вселенной как формы бытия материи. Вот тебе и формула Коменского: куда бы ни вскарабкался, ты окажешься в центре, поле тяготения завернет Вселенную вокруг тебя, как овчинный тулуп. Третье: бесконечность во времени...
       - А ты с кем-нибудь делился этой своей гипотезой?
       - Бесполезно, Рябинин. Поиски истины исключены из юрисдикции частных лиц. Слишком нас много. Если кустарь-одиночка и откроет истину, ее у него не примут. Так на чем я остановился?
       - На бесконечности во времени.
       - Ага! Так вот: никакого общего времени во Вселенной нет. И не было.
       - Как - не было? А возраст?
       - Ни-че-го! Возможно-вероятно, когда-то где-то что-то - когда все было одним грандиозным комом плазмы - если он существовал. Взрыв, разлет - и для каждой отлетевшей туманности начался самостоятельный отсчет времени, в свою сторону и со своей скоростью. Ну, это же яснее ясного! Молчишь, перевариваешь? Молчи, переваривай, тянись в люди, ты не безнадежен, еще вытянешься... втянешься... выбьешься... в люди... Такая странная тетрадочка...
       Занятно. Он-то, может, это выдал экспромтом... А, может, и нет. К физике он и впрямь с душой. В таком виде что-то можно представить... и разделаться с этой бесконечностью, о которой постоянно думаешь: где-то должна же она кончиться. Но если и кончается - что дальше? а за этим дальше? И так без конца.
       Ну, вот, опять телефон...
       - Алло... - Да что он нашел в Женькином столе? - Сенька, не лезь! Слышишь, ты, сукин сын? Алло! Да... Уйди, говорю! Да не вам это, не вам! Нет его. А мне безразлично - директор или не директор! Занят он, работает! Придет - скажу, а бегать... Нет у нас молодых, все старые. Ладно. Слушай, Букин, я тебе сейчас кости переломаю! Что за подлая привычка?! Он тебе, что, позволил это... ковыряться в бумагах?
       - Шшш, тихо, не буду. Надо же найти причину небывалого поведения твоего патрона. А вот и он. Здравствуй, Корн! Здравствуй, светило яркое и чистое притом!
       - Отвечать витиевато или просто?
       - Если попытаешься витиевато, ум­ственное напряжение, которое тебе придется приложить, превратит тебя в слабоумного, что оголит руководство отделом новой техники. Поэтому отвечай просто.
       - Если просто - уйди и не мешай работать.
       Чтоб Женька на шутку так... Что-то стряслось. Вот и Букин вытаращился...
       - Пардон, Евгений Ксаннч. Вус тыцах?* Только это - и я избавлю тебя от своего присутствия.
       - Сеня, ты не ориентируешься в дебрях производства, до тебя не дойдет наш печаль­ный юмор.
       - Ага, так поэтому ты ходишь в несвежей ру­башке?
       - Сенька...
       - Прости. Сенька я уже тридцать лет, из них имею удовольствие состоять в знакомстве с тобой около двадцати, с четвертого класса, да? Ну, вот... Поэтому меня заинтересовал твой внезапный отказ от буржуазных предрассудков... Ну, все, желаю обществу приятного аппетита, до скорого свидания.
       Женька бледный, спокойный... Жутковатое спокойствие. Букин, скотина! Но и впрямь: что-то стряслось, если Женька в несвежей рубашке.
       - Искали тебя из этого... из приемной директора. Просили позвонить.
       - Угмммм, спасибо... Приемная? Соедините меня с директором. Здравствуйте, Никол... Да, благодарю, хорошо... Да... Нет, придется повозиться. - Это, должно быть, о высокочастотке. Тон корректный, холодный. Никогда раньше не говорил он с Ником таким тоном. - Простите, не помню, чтобы затруднял... - Молчит, слушает. - Благодарю, я не нуждаюсь в подобного рода советах. Да, конечно. Нет, это разные вещи. Я ищу соратников, я не опекунов. Всего доброго.
       Выходит, нет у него лада с директором - с другом семьи и прочее. Но и против не выступает. Щадит.
       Прежде легко было на Женьку наскакивать. Теперь поостережешься. Может, в этом все дело? В том, что он видит недоступное тебе мучение директора?
       - Ты чего это с ним так?
       - Ничего... Валя, если буду звонить, спрашивай, что передать, и отвечай, что меня нет... ну, вплоть до того, что нет на заводе. Кроме Томбина. И не позволяй никому рыться в моем столе, там нет ничего интересного.
       - Слушай, ты... это... можешь объяснить, что у тебя?..
       - Ничего особенного. Сезонная смена настроений...
       - Знаешь что??..
       - Что? Вот требование на халаты, передай Фриде... Все расплывчато, Валя. Неформулируемость положений, неопределенность задач, неразличимость лиц... Собственная недалекость, противоречие между реальными способностями мозга и его дерзкими поползновениями...
       - А соратники? Нету?
       - Кто тебе сказал? А-яй, мои шер, нехорошо подслушивать! Почему - нету? А ты? Кстати... Обожди, я скоро вернусь.
       Ну что с ним делать... Уходит от разговора, с его тактом это нетрудно. Ничего у тебя не выйдет, разве что он сам захочет что-то сказать.
       Да где там - захочет! При его-то скрытности...
       Все-таки ищет соратников.
       "А ты?"
       Действительно, а ты?
       Ах, дубина, дурак, остолоп! Ведь он тебя ищет, персонально, как ты не понял?! И столько времени! Тебя он приглашает особо! А ты!..
       - Валя! - Вернулся. Присаживается на стол, пальцами прижимает веки... Не выспался, что ли? Отнял руки - глаза добрые, невеселые. Всегда излучали, теперь словно втягивают. Дьявольщина, как-то даже не по себе. Засупонился наглухо, рабочий халат напялил, чтоб рубашки не было видно. - Потолкуй с Клявиным, уговори написать заявление на помощь. Жена больна, а этот ортодокс... Ты ведь с ним одностилен, тебе он уступит.
       - Ты лучше скажи... - Что - скажи? Как об этом спрашивать? - С тобой-то что?
       - Ничего особенного, Рябинчичек... - Рябинчичек - это плохо. Ох, как плохо! Брови поднял, улыбается. - Ничего особенного. Влюбился немного. Расплата за грехи. Сам знаешь, справедливость можно на худой конец заменить возмездием...
       - Ты не ври.
       - А я не вру.
       - Тем-то и врешь, что не врешь. Правдой обманываешь. Если хочешь, чтоб тебе не верили, говори правду. Твои слова?
       - Эта проницательность от Майи?
       - Ну...
       - Молодцы, что помирились.
       - Ладно, я о тебе...
       - Гера меня беспокоит. Мальчик неустойчив к влиянию додоновской клики.
       - И все? Больше ничего тебя не беспокоит?
       - Гера и фонд зарплаты цеха нестандартного оборудования.
       - Женька!
       - Что? Ну, что ты на меня уставился? Не узнаешь?
       - Не узнаю.
       - Но таким ты и хотел меня видеть.
       - Нет. Уж лучше оставайся таким, каким был.
       - Ага... Сдвиг в настрое­нии некоторых лиц... Не ошибся, намечается?
       - Намечается, намечается! Слушай...
       - И программное "наплевать" отступает?
       - Женька, ты мне скажи...
       - Что угодно, но не сейчас.
       - Я тебя после работы жду в кафе "Парк".
       Значит, правда. То, что он Майе говорил. И что ты почувствовал. Все правда - но это не вся правда. Что-то есть еще. Что?
       Помочь ему? Как? Помочь сумеешь, если переймешь его метод. При твоем проку от тебя немного. Выскочишь, разорвешь кого-нибудь в клочья, уничтожишь - и опять в берлогу. И - глядь! - тот, кого ты уничтожил, в клочья порвал, цел-целехонек, при полном благополучии и все такой же подлец.
       - Валя, о чем вы разговаривали с Женей?
       Фрида. А ей-то чего надо? Сует всюду свой длинный нос...
       - По личному делу.
       - И что он вам рассказал?
       - А почему это вас интересует?
       - Я знаю, что вы друг Жене. Он вам сказал, что ушел из дому?
       - Ка-ак ???
       - Рябинин!
       Опять Букин. Ну что ты будешь делать!
       - Слушай, катился бы ты отсюда!..
       - Рычишь на меня, а я тебе Евтушенко принес.
       - Правда? Ну, спасибо. Клади сюда. Деньги отдам в зарплату.
       - Пиши расписку. Слушай, в Женькиной тетрадке среди прочего бреда меня заинтриговала фраза "Ride, genosse Mauzer!" Что бы это могло означать?
       - Ваше слово, товарищ маузер.
       - Спасибо, а то я не знал. И все?
       - А ты потолкуй с ним, узнаешь.
       - Ты видел, у меня не получается. Я собиратель глупостей, но не толкователь.
       - Тогда проваливай. Не путайся под ногами.
       - Рябинин, к телефону.
       А чтоб вас всех!..
       - Алло! Да! Ты, Анатолий Михайлович? Не узнал. Он к тебе пошел. Минут пять. Значит, разминулись. А что за срочность? Если он так тебе нужен... Фрида, не уходите! Я с ним договорился после работы в кафе "Парк". Ладно, пока... Сеня, потом, пожалуйста, будь другом!.. Фрида, ну-ка, давайте тол­ком...
      

    *

       Ну вот, садится уже солнце. Почти его и не видно, лишь золотые копья торчат и качаются между стволами. Смежишь веки - лучи и деревья сплетаются в черную с позолотой ткань, и тогда чувствуешь...
       Что? Много чего, а слов нет. Просто - плаваешь блаженно в черной с золотом субстанции из солнца, деревьев и ресниц, то она гуще, то реже, погружаешься в нее, всплываешь, покоишься, пронизанный ею, как стеклянный шар, и чувствуешь себя таким... такой сволочью!
       Чего дергаешься? Заслужил - получай. Если друг уходит из дому, не сказав тебе ни слова, и живет у одинокой пожилой женщины, с которой ему и говорить не о чем, то какой же ты друг?
       Но Фрида... Что она помешана на Женьке - это, в общем, не новость. Два кумира у нее - Женька и Букин.
       Ах Женька, Женька...
       Слушай, ведь нехорошо пить в одиночку.
       Точно, нехорошо. А правоту через сердечность понимать - хорошо? Женькину, скажем, голову оценить через Женькино сердце - это хорошо? Ведь с Майей - ну чем угодно поклясться можно, не просила она его помощи в устройстве. Значит, он сам с полуслова... какое - со значка, с иероглифа!..
       Народ прибывает. Зря здесь назначил Женьке. Назвал первое, что пришло на ум. Да и сам-то он где? Может, не придет?
       Что он делает вечерами? Фрида говорит, что выходит редко, читает, что-то пишет, болтает с ней, иногда включает древний фридин "Рекорд" и крутит через проигрыватель две пластинки: какую-то церковную музыку (Бах, которого ты ему дал) и "Левый марш" на немецком. А!.. "Ride, genosse Mauzer!"
       Обожди... Обожди! Барабанный бой, презрительный голос, ярость и вера... И барабан, барабан, барабан!..
       Спокойно, приятель. С твоими способностями ты до падучей себя доведешь. Спокойно. Закури. Думай.
       Значит, корешки-то вон какой длины... Не сразу выросло, не год копилось...
       - Валентин!
       - А-а, ты... - Алфасов. Нелегкая его принесла. Сам виноват, не надо было его звать. - Женьку так и не встретил?
       - Не. Меня в верха вызывали... Девушка, на минуту! - Ты бы ее полгода звал. А к нему - вот. И к Женьке так. Женька, правда, чем-то иным берет. - Две бутылки коньяка, одну шампанского, салат, лимон... Мясного чего-нибудь. Куда шашлыки, к шампанскому? Котлеты по-киевски. Нет - так сделайте. Ладно-ладно, сочтемся. Валентин, кончай кислятину пить. Да, девушка, рыбки какой-нибудь. Ф-фу! Еле вырвался. Ну, чего притих? Плесни-ка этого уксуса горло промочить.
       - Зря ты столько назаказывал. Женька пить не станет.
       - Ого, еще как! Смотря под какие тосты.
       - Ни под какие. Ты что, первый год его знаешь?
       - Не командуй. Не будет - сами справимся.
       - Ты-то справишься! Вон он идет.
       - Евгений Алексанч! Ау! Здесь мы, валяй сюда.
       - Добрый вечер.
       Зачем Женька Анатолию в неслужебное время? Не зря он встречу на заводе расстроил, а сюда пришел. Но Женька советник, он не собутыльник.
       Очень уж Толя сегодня спокоен. Такой добродушный, такой неторопливый...
       А Женька наоборот. Не раздражен, но ядовит.
       - ...Ты рассчитываешь, что я не скоро еще разберусь. Я разберусь. Кое в чем уже разобрался. Почему лениво осваиваются новые изделия? Почему не внедряется автоматизация? Почему аховое положение с производительностью? Почему все плохо? Процент успокаивает. Выводим его совместными усилиями под чьим-то мудрым руководством, он взмывает вверх и творит свое черное дело...
       - Брось, Евгений Алексанч. Давай по делу. Это не по делу.
       - Давай. Как ты смотришь, если мы с тобой и Николай Николаичем... или ты один, или в компании с ним... словом, как тебе будет угодно, хоть со мной... если представим в высшие инстанции некие соображения? Даже не соображения, а обратим внимание на факторы, которые вносят в производство элемент бедлама. Я берусь подготовить формулировки.
       - Преждевременно, Женя. Понимаешь? Преж-де-вре-­мен-но!
       - Все доблестное связано с этим словом. Надеюсь, тебе это известно.
       - А все мудрое - не связано. Это тебе известно?
       - Браво, Толя. Словесный боец в тебе вырастает прямо на глазах.
       - Где мне до тебя. Да не в этом дело, а просто пойми: надо выждать, пусть все отстоится, выверится...
       - Ты прямо Фабий Максим с завода электронных приборов. Когда же будет не преждевременно?
       - Не бойся, не опоздаешь. Я скажу.
       - И по твоему сигналу?..
       - Да брось ты, ей-богу! Давай. За все хорошее.
       - Спасибо, Анатолий Михайлович. Ты пей, я не буду. Не обижайся. Пить надо, когда хочешь, а не когда кто-то хочет.
       Странное дело: не Анатолий нервничает, а Женька. С чего бы? Нет, так нельзя. Женька должен успокоиться, на таком тоне он прогорит.
       - Женька, поешь чего-нибудь.
       - А? Спасибо. Передай мне салат. Прости, Анатолий Михайлович, может быть, у тебя есть встречные предложения, более интересные? Будь добр...
       Молодец. Сменил тон. А Толя подобрался, сидит - ощетиненный, подтянутый, с прищуренными глазами, с примятыми губами, лицо худое, крепкое, энергичное... Сволочь, ну отпетая же сволочь. Хищник.
       Сволочь - а любишь его. А Грицишин, весь такой правильный, антипатичен. Только Женьке удается соединять...
       Ну, и что, если веришь в правоту через сердечность? Где доброта, там и правота.
      

    * * *

       Выдержка и еще раз выдержка, любезный. Спасибо Вальке, что одернул. Это чрезвычайный тур, исключительный хотя бы потому, что Анатолий, никакими действиями с твоей стороны не тревожимый, вдруг сам решил что-то добавить к сказанному ранее. Пусть выскажется. А вдруг?
       - Спасибо, Анатолий Михайлович, я пить не стану. Продолжай, я слушаю.
       Да еще как слушаю! Но - ничего не понимаю.
       Что это, переоценка ценностей? Самокритика, биение в грудь...
       Кто-то из великих предков изрек: человека легче всего обмануть тогда, когда он пытается обмануть вас. Кто же кого сейчас обманывает?
       - Женя, давай откровенно, хочешь?
       - Что ты понимаешь под откровенно? Выведать мысли оппонента и не выдать свои? Ну-ну, не сердись. Конечно, откровенно.
       Опять самобичевание. Не успеваю... Не охватываю... Упускаю... Кругозора не хватает, знания языков... Есть! Знания языков! Ну-ну, дальше.
       Ни слова о Нике. Ни единого. Боится даже помянуть его, чтобы не прорвалась фальшь: Толик знает, как ты чуток в распознании эрзац-продуктов.
       Стоило столько трудиться над шлифовкой этого самоцвета, чтобы теперь самыми очаровательными лучиками он обольщал гранильщика?
       А Валька - словно аршин проглотил. Но слушает: глаза слепые и правое ухо вздрагивает. Опрометчиво со стороны Толи так разливаться в его присутствии. Тем паче что в Вальке наметился несомненный поворот. Пока, однако, он еще верен своему кумиру.
       Что делать, в Анатолии и впрямь бездна симпатичных качеств - и деловых, и поведенческих. Держится железно, не чинуша и никогда им не станет. Здоровается по-настоящему, видя человека. Улыбается во все зубы, говорит громко, неряшливо, не отбирая слов, не шлифуя выражений. Хороший товарищ. Все схватывает мигом, с полуслова, стремителен, нетерпелив...
       Ну и предложение! Евгений Александрович, не угодно ли пересесть в кресло заместителя главного инженера?
       Что вы, почту за честь!
       Ну, полно, словно и впрямь не хочешь.
       Конечно, хочу. Но не любой же ценой. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: Анатолий выживает Ника.
       Значит, вот что он приготовил на сегодня...
       Да... Ни сладить с ним невозможно, ни отказать­ся от него нельзя. По деловым качествам - оператив­ности, изворотливости, умению сопоставлять - дядя Коля конкуренции с ним не вы­держивает. Бедный дядя Коля...
       - Постой, не так быстро. Я тебя правильно понял? Предлагаешь мне внедрять механизированный ком­плекс сборки? Ты?
       - Ну! Подумал-подумал - пожалуй, ты прав, надо рискнуть. А если рисковать, то кому же, как не тебе, автору?
       Вот оборотистость! Вот платформа! Ну, молодец! Ну, умница! Главное, при таком подходе и не отвертишься: Корн придумал, пусть он и воплощает.
       Хорошо, предложил стать замом. Соблазнительно само по себе и прозрачно по мотивам, по антидиректорской направленности. Но усилить это предложение, не оставить возможности отказаться... Значит, ему это не просто желательно - нужно; не просто нужно - необходимо; не просто необходимо - позарез! Но раз так - осторожно!
       - Поздно, Толик.
       - Почему? Не поздно. Самое время.
       - Поздно. Я понял: это второстепенно. Главное - заставить тебя набраться духа и сказать, какая нужна хозяйственная реформа, что надо изменить в планировании и экономическом стимулировании предприятий и людей, чтобы по-настоящему, на деле, дать воздух производству.
       - И этим займешься. Именно перспективой займешься. От производства я тебя разгружу, это мое слово.
       Диалог глухих? Если бы! Он понял - и ответил отказом. Но к отказу приложил обещание, которое...
       Что же делать?
       Отвечать так, чтобы не рассвирепел и не стал действовать гнусно. Он раскрыл карты и придет в ярость, если выразишь гадливость... вообще, что-то примитивно-оценочное. Оно и впрямь неуместно. Стихии тоже оценивают по балльной системе, но - совсем иначе.
       - Что тебе оказать, Толя... Точки зрения друг друга мы уяснили, несогласия выявили. Теперь надо думать и как-то сближать наши несогласия.
       - Значит, нет?
       - Я же тебе говорю...
       - Значит, нет?
       - Заместителем главного инженера - нет.
       - А?..
       - И главным - нет. И директором. И министром.
       - Думаешь, не знаю, куда ты метишь?
       - Куда же я мечу?
       - Ах ты!.. Да я тебя насквозь!..
       Пахнет дракой... Слава аллаху, Валька вмешивается:
       - Толя! Женька, сядь! Пошли, охламон. Да иде-е-ем же!
       Удивительно, подчинился. Мало еще выпил. Ушли.
       - Это вы били тарелки? А где тот, что заказывал?
       - Оне освежаются. Сколько за тарелки? И фужер. Возьмите. Поставьте другие и, пожалуйста, принесите мне лимонаду. Сколько вам лет? Всего-то? Ну, вы еще не такое увидите.
       Валька возвращается. Хмурый. Понять его можно.
       - Ну? Чего вы наговорили друг другу? Объясняй.
       - Если бы я сам знал... Ты меня не одобряешь? По-твоему, Алфасов был бы идеальным директором?
       - Не знаю.
       - О-о, что-то новое! Вот и я не знаю.
       - Неправда, знаешь.
       - Что знаю?
       - Что он был бы идеальным директором.
       - Очень интересно. Чем же я тогда занимаюсь?
       - Черт его знает. Торгуешься, что ли. Хочешь побольше гарантий получить.
       - Ну-ну! Совсем интересно. Каких гарантий?
       - Чего ты прицепился? Каких, каких! Таких, что не окажется сукиным сыном. Скажи, почему ты отказался? Зам главного, главный - это что, не по тебе?
       - А ты как думаешь?
       - Брось, не юли. Спрашиваю я.
       - Не буду я объяснять, Валя. Что бы я ни сказал, ты вправе принять ответ не как истину, а как толкование. А нужно, чтобы толкование было твое. И действие - твое. Собственное, не подсказанное. Ни Анатолием, ни мною, никем...
       - Обожди. Майя тебя просила устроить ее в филармонию?
       - Майя? Почему Майя? Об этом просил ты.
       - Ничего я не просил...
       - Брось, Рябинин, это не тема. Ну, не просил - значит, само собой разумелось. Давай-ка, мои шер, поменьше этих самых чуйств и побольше деловой фантазии. Мне пора. Привет Анатолию. Куда ты его спроворил? В туалет? Не набирайтесь в стельку.
      

    * * *

       Чего уставился? У-у, рожа! Так бы и врезал по зеркалу. Дипломат вонючий! Далеко заедешь с такой дипломатией. Хорошо, что вовремя осекся.
       Значит, он пока и не подозревает... Но, коль скоро знаешь ты, дойдет и до него. До него, конечно, в последнюю очередь. О ком говорят, всегда узнает последним.
       Но если он ничего на не знает, почему отказывается стать замом? Это-то и взорвало. Когда отказался, подумал: ясное дело, уже прослышал что его прочат в секретари парткома. По сравнению с таким постом зам главного разве должность?
       Ф-фу, ну и разговорчик! Ничего себе разговорчик...
       Обожди, приятель, не суетись. Давай по делу. Сколько еще времени это для него останется тайной?
       А, может, уже не тайна? Выдал такую установку - словно на этом посту давно освоился: главное, говорит, заставить тебя, руководителя, набраться духа и заявить, чего тебе не хватает. Ишь, чего захотел! Ни много, ни мало.
       Нет, не знает. Знал бы - сказал. Он такой. А что задачу поставил - потому-то и пошла о нем молва, как о возможном секретаре, что он такие задачи ставит. Не знает он. Но вопрос - как долго не будет знать? Неважно, что наверху его не утвердят. Неважно, что скандалом пахнет. Пока что - глас народа, мать его!..
       Ладно. Сколько бы ни осталось, надо попробовать снова. По призванию-то он инженер, соблазнится размахом. Один комплекс чего стоит, миллионная работа. Для инженера живое дело - главное. Чтоб новое, чтоб не получалось, чтоб искать, пробовать... Пусть занимается, не жалко, лишь бы согласился.
       Вот накачало забот, мало их на мою голову!
       И Валька... Не надо было соваться при Вальке.
       Ладно. Чем ушибся, тем и лечиться будешь. Через Вальку действовать, пусть он говорит. Что зазорного - повышение предлагать? Чистое дело. Валька-то и вовсе к слухам глух. До него в кои-то веки что-то доходит.
       Но если дойдет, такую он тебе пропишет ижицу!
       Ничего, отбрешусь. Скажу, что и сам не знал, не по моему ведомству. Каждый за свою службу болеет. Женьке это комплимент, что отдам только под пистолетом, да так оно и есть, самому нужен, кто такими работниками швыряется?
       Значит, решено?
       Пошли.
       Стой. Ополоснись. Хороша водичка, студеная. У-у, рожа отвратная. Учись у Женьки, дуболом! Нечего горло драть и всякими "брито-стрижено" обмениваться. Разногласия выяснили - хватит, расходись думать, как эти разногласия сближать.
       Да, дела!
       Быть бы директором - разве пожелаешь другого секретаря парткома? Сам изобьет, но другому мизинцем не даст тронуть.
       Именно! Потому-то и нельзя допускать. Этот старый хрыч - директор, Женька - секретарь парткома, ты - главный инженер - - - да это ж идеальное сочетание, радость для главка и другим пример. Такой треугольник до смерти сохранять будут.
       Нет, Николай Николаич, дудки! Тащить завод - с дорогой душой. Но - без вас. В любую шарагу уйду, но на вас работать не буду. И мы еще посмотрим...
       Ладно, кончай. Пошли.
      

    *

       - Ну, что твой Корн, что? Я дело делаю, понимаешь? Я делами ворочаю такими, что... А он тут прогуливается в пеньсьне, как доктор - "Так нельзя, это нехорошо, здесь помазать, здесь попудрить..." Все умные! Все, понимаешь, советы дают! Советчики!
       - Мелешь хрен знает что! Словно Женька не работает.
       - А то работает? Я ему настоящую работу предлагаю - а он в кусты! Три года носился с комплексом, как дурень с писаной торбой, а теперь, понимаешь, вдруг ему что-то не нравится!
       - А ты не думаешь, что он прав?
       - Прав? Валентин, хороший ты парень, я тебя, знаешь, как уважаю?
       - Ладно, брось это.
       - Слушай, что я говорю! Что у пьяного на уме... Не, наоборот... Ну, в общем, понял?
       - Понял, понял.
       - Вот и слушай. Знаешь, как тебя все уважают? Но все равно - жизни ты не понимаешь. Что такое - прав? Правда хорошо, а счастье лучше. Знаешь, кто прав? Кто победил. Тот всегда прав. Вот. Выпьем! Не! Брось эту кислятину! Коньяк!
       - Пшел! Толя! Пшел! Не хочу.
       - Ничего. Давай. По последней.
       - Толя, слушай... Мы с тобой Женькиного мизинца не стоим. Понял? Брось его зажимать. Понял?
       - Кто его зажимает? Я? Я поднять его хочу, как он того стоит. Слышь? Ты ему друг? Друг или нет? Так скажи ему! Мы с ним такой завод сделаем!.. И - дальше! В главк, в министерство. С такой-то головой... А на одном месте - какая жизнь? Дай мне работу, чтоб куски с меня рвала! Во!

    * * *

       Ух, голова кружится! Так перекладывать - домой не доберешься.
       А ну, прямо. К тому столбику. Вывески отвлекают, всякие вывески, рекламы, слова... Теперь к аптеке... По вехам, по вехам... Ох, перебрал! В глазах рябит -жуть. А голова - как стеклышко. Не верите? Где вам... Для этого поэзию не читать надо - чувствовать. Хоть по десять минут в день. Не десять минут по телевизору, а наедине с собой. Десять минут поэзии - это когда отключаешься от суеты, а подключаешься к Вселенной. И музыка Иоганна Себастьяна Баха звучит на таких инструментах!.. На магнитных силовых линиях Земли. Когда метеориты задевают магнитные силовые линии, тогда она звучит. Не всякий ее услышит. Анатолий, хороший ты парень, но ни черта ты не понимаешь в жизни, поэзии не чувствуешь, музыки Баха тебе не услышать. А я слышу. И Женька слышит. Ого, еще как! И "Левый марш", от него кровь пузырями и глаза из орбит, и вспоминаешь, ради чего кровищи столько пролито и - "Эй, комроты, даешь пулеметы, чтоб было веселей!" А соратники - что? Достоинством живут...
       Ничего, Рябинин, дойдем до дома, дойдем. И покончим с чистоплюйством своим. Достоинство, форма? Крошка-сын к отцу пришел и спросила кроха, а папаша сам до старости над теми же вопросами недоумевает, - кто ему объяснит? Не стану примитивными оценками жить: это хорошо, это плохо... Не судья я вам, люди. Не достоин. Я сам человек, не судить обязан, но поступать и быть судимым.
       Что, разве не ясная голова? То-то!
      
      
       ГЛАВА ВОСЬМАЯ
       - Женя, почему вы опять спите здесь? Разве можно, чтобы начальник спал на столе? А что скажут люди, когда увидят?
       - Почему на столе, Фрида? Я не на столе, я на диване.
       - Нет, вы на столе! Вам кажется, что на диване, а на самом деле вы на столе. Да сойдите же, сойдите!
       Опять... Сновидения без сна, обрывки прошлого, повторяемые с завидным реализмом. Почти буквальное повторение эпизода, когда Фрида, придя утром в отдел, застала тебя спящим на столе... первая ночь после ссоры с папой...
       Ладно, об этом поменьше... Вот осень, дождь, ветер, а здесь тихо. Теперь, по контрасту, даже чересчур. Всегда в напряжении, готовый вскинуться, ждешь, не взорвется ли снова тишина. Вслушиваешься. Есть в ней какая-то неоднородность. Не веришь? Ну, это привычно - не верить себе. Может быть, тебе - избранному! - дано слышать шум текущего времени, а ты проходишь мимо, не доверяя себе, как тысячи прошли мимо больших открытий.
       Уж не состряпана ли осень Творцом, чтобы озадачивать постоянно ясных? Даже благополучные личности - и те обнаруживают в себе неопределенную тоску. А кто подвергся дуновениям по-настоящему суровым, о тех и говорить нечего. Удивляться ли, столько дуновений за один месяц... Ухоженный маменькин сын превращается в диванного бомжа. Диван у Фриды, теперь здесь, у Томбиных...
       Как бы проверить, спит ли Галя? Если дыхание ритмично, то спит. Дверь в ее комнату раскрыта, но на таком расстоянии дыхания не слышно. Подойти поближе? У нее такой сон... чуть скрипнет половица - и все. А не убедившись, что она спит, и сам не уснешь. Невольно ждешь повторения...
       Удивительна жестокость, до которой доходит жизнь. Казалось бы, на человека уже свалилось все самое плохое - но затем сваливается еще худшее, и тогда оцениваешь примитивную бытовую мудрость - "могло быть хуже".
       Галя полностью утратила речь и, кроме того, у нее разладились двигательные функции. Появилась так называемая атактическая походка. Только беспощадные в своих определениях медики могут использовать такой словарь: Галя, воплощение такта - и атактическая походка!
       Она прекратила прогулки.
       Но третьего дня прогуляться пришлось: Борис попал под машину. Он выходил из университета, слишком погруженный в свои мысли, чтобы обращать внимание на автомобильную нечисть. Его отбросило на тротуар, но он сумел упасть, убрав руки и подогнув голову. Все обошлось бы, если бы не бровка тротуара, она впилась в берцовую кость. Результат - перелом шейки бедра. Но даже такой исход - удача, только спортивное прошлое спасло Борису жизнь.
       Ну, разве это нагромождение бедствий не нелепо, не страшно, не смешно?
       Нет. Потому что появление наше в мире слу­чайно, существование шатко и не гарантировано. На нас нацелены автомобили, ракеты с ядерными боеголовками, вирусы и гнев недругов. Но если мы мужественные люди, мы признаем: мир не устроен специально ради нас. Эта суровая правда нас не испугает.
       Архитектурные излишества папиной системы воспитания не помешали ему вбить в тебя главное - что свои убеждения необходимо защищать всеми мерами, не избегая самых резких конфликтов.
       Вот, конфликтов по самое горло - и радуйся.
       И буду.
       И радуйся, радуйся!
       И буду, буду!
       Ну что за детство? Теперь, что, поколотить посуду? Свойственное тебе (хотя и сильно преувеличенное друзьями) спокойствие нужно, как никогда. Сейчас оно более к лицу, нежели самое благородное неистовство, этому еще дашь волю.
       Что за чувство возникло, когда казенный женский голос по телефону сообщил, что "товарищ Томбин попал под машину и просит приехать к нему в Первую горбольницу"... Не передать.
       Борис лежал, закованный в гипс до подмышек, окруженный металлическими фермами с блоками, тросами и гирями. Больше всех этих сооружений испугало его лицо, и понадобилась почти минута, чтобы осознать, что странность его всего лишь в отсутствии очков - привычной детали. Очки разбились при падении.
       - Привет, - сказал Боря.
       - Здравствуй. Как это ты?..
       - Не остроумно, да?
       - Даже чересчур остроумно. Но Галя...
       - Поэтому я тебя и позвал. Пожалуйста, подготовь ее. Потом, надо бы пойти на переговорную, связаться с Хабаровском, с ее матерью. Это обострение... Ее сейчас нельзя оставлять одну, особенно по ночам.
       Оповестить Галю... С полчаса молол какую-то чушь, то приближался к факту, то, подойдя вплотную, шарахался от него, - пока она вдруг поднялась и стала надевать пальто. Представители сильного пола могут поучиться у нее мужеству. В больнице она даже пыталась улыбаться, и временами ей это удавалось.
       Хуже стало потом, когда объяснял перепуганной Галиной маме, что все в порядке, всего лишь Борис внезапно улетел на симпозиум, поэтому нужно, чтобы она приехала. К чести мамаши, она этой лжи и на миг не поверила, расплакалась - и пришлось дать трубку Гале. И Галя... этот миг, когда она держала трубку и мычала в нее... мычала, и глаза у нее были такие распавшиеся, почти безумные, и рукой она тыкала в дверь кабины - "Уйди!" - словно можно было уйти и оставить ее продолжать разговор этим осмысленным и тем более страшным мычанием...
       Выхватил у нее трубку, она присела на табурет и за­крыла лицо руками.
       Мембрана дребезжала отчаянным голосом:
       - Доченька! Доченька! Я еду!
       - Алло! Успокойтесь, ради Бога...
       Ну, и так далее...
       Когда вернулись в больницу, Борис выглядел бледно. Посидели возле него, рассказали... вернее, ты рассказывал, Галя кивала... о хорошей слышимости, о том, как перепугалась мама... Только о Гале не было сказано ничего - ни о ее мычании, ни о безумном распавшемся взгляде. Боря попросил:
       - Галочка, тебе не следует здесь быть. Пожалуйста, обожди в вестибюле. Я дам несколько поручений Жене, это относительно книг, и он тебя проводит. Хорошо?
       Она наклонилась, поцеловала его в щеку и вышла. Шла медленно и держалась за спинки кроватей, чтобы не видна была атактическая походка.
       - Да... - сказал Борис и умолк. - И курить здесь нельзя. А все курящие.
       - Больно?
       - Терпимо. - Лгал он безбожно, он даже побледнел от боли. - Женя, извини, я тебя задерживаю.
       - Ну что за глупости! Просто Галя там одна.
       - Ничего, днем это не страшно.
       - Надеюсь, завтра к вечеру ее мать прибудет.
       - Зависит от погоды, - сказал Борис. - Я просил сестру узнать. Наш аэропорт уже два дня не принимает. Туман.
       - Будем надеяться, что это ненадолго.
       - Кто его знает... Женя, а ты не мог бы?..
       - Что? - И сердце забилось в ускоренном темпе.
       - Мне очень неловко, но... я просто не вижу иного выхода. Ты не мог бы на эти несколько дней взять Галю к вам, чтобы твоя мама присмотрела за ней?
       - Мама на курорте, вот в чем дело.
       - А если ты с отцом?.. Это возможно?
       - Понимаешь... не знаю даже, как тебе сказать... Дело в том, что я уже почти месяц не живу дома.
       Весь этот разговор перемежался такими паузами, словно вы извлекали из себя не слова, а ржавые гвозди.
       Борис позвонил, пришла сестра. Он виновато улыбнулся:
       - Простите, что потревожил. Будьте добры, сделайте мне какой-нибудь укол.
       Из бледного он стал серым.
       И с этой болью он продолжал мыслить четко и деликатно, ничего не сокращая, не обходя ни единой условности...
       После укола полежал тихо и спросил:
       - Извини... Твой уход из дома связан с деятельностью на заводе? Я не хочу вмешиваться, но... На этом пути теряешь и родных, и друзей. Никого не станет интересоваться, какие мотивы тобой движут, в твоей настойчивости усмотрят лишь честолюбие, в лучшем случае самоуверенность.
       - Ты сгущаешь краски. Но если бы даже ты оказался прав... Убеждаться во всем лучше на собственном опыте. Даже в том, что люди могут не понять, когда приходишь к ним с добром в ладонях.
       - Может, ты прав, может быть. Но в этом больно убеждаться. Ненужная боль. От нее шаг до цинизма. Ничто так не помогает цинизму, как непонимание единомышленников. А от цинизма быстро устаешь, это неестественное состояние для человека. Естественное - вера.
       - От длительного непонимания можно стать скептиком. На время. Но циником - никогда. Если ты не циник от рождения.
       - Желаю тебе пронести это убеждение через всю жизнь.
       Ты смолчал. И он умолк. Продолжать было бессмысленно.
       Ты спросил:
       - Разве у вас нет здесь друзей?
       - Настолько близких, чтобы можно было обременить их уходом за Галей? Нет.
       Это была констатация факта - и, к счастью, хватило ума понять сказанное.
       - Я договорюсь с девчонками в отделе. Кто-нибудь будет ночевать у вас, пока не приедет мать.
       - Спасибо, Женя. То есть... В общем, ты понимаешь.
       Таким образом, вопрос был как будто решен. И в мягких выражениях решение было доложено Гале.
       Вышли из больницы. Галя пошла не к трамвайной остановке, а к скверику у часовни. Этот скверик хорош пустынностью. Десять деревьев, разоренная клумба, опавшие листья, сумерки, фонари, туман, повисший в воздухе мелкий дождь.
       Погода явно нелетная.
       Галя села на мокрую скамью, вынула блокнот и написала:
       "Помоги мне сделать покупки. Я тебя надолго не задержу".
       - Я в твоем распоряжении. Давай прежде созвонимся с моими девчонками и...
       Она замотала головой. На листочке блокнота появилась новая запись:
       "Спасибо, Женя, не надо никого беспокоить. Боря наговорил лишнего".
       - Напротив, он был лаконичен.
       В сущности, так оно и есть. О том, как проявляются ее ночные страхи, Борис не обмолвился ни словом.
       Когда переговоры окончились, она вырвала из блокнота листок, смяла его и бросила на землю. А ты незаметно поднял. Теперь он сентиментальнейше спрятан. Там есть такие слова:
       "Все равно незнакомые люди ничем мне не помогут".
       "Не обижайся, Женя, я ведь ничего и не прошу".
       "Ты излишне недоверчив к себе..."
       Откуда могло появиться доверие к себе, доверие именно в этом пункте... или пунктике... Так быстро неоткуда было ему возникнуть, да еще в окружении людей, взыскательность которых не знает снисхождения.
       Вчера, при посещении Бориса, заговорили о том, какое качество более всего определяет ценность личности. Перебрали упорство, терпимость, сердечность, пытливость, сочетали их в различных комбинациях. Выдохлись и обратились к Гале. Она раскрыла блокнот: "Чуткая совесть". Помедлила и крупно дописала, дважды под­черкнув: "Всегда и во всем".
       Тихо! Стонет? Нет, почудилось.
       Если еще раз так...
       Что, не выдержишь? Она выдерживает, выдерживает Борис, выдержишь и ты, тем паче теперь, очищенный и недоступный...
       Эти последние ночи в доме Томбиных...
       Вначале, несмотря на предупреждение Бориса, было мирно, идиллично. Галя приготовила чай и бутерброды. Убрали со стола. Галя поставила пластинку с вальсами Шопена. Обстановка была будто специально создана, чтобы впитывать музыку - именно эту, прозрачную, словно набранную из солнечных пятен и капель дождя. Обстановка - тишина и одиночество двух молодых людей, совместное одиночество в коричневых сумерках старин­ных высоких комнат, подсвеченных зеленоватым светом бра и лимонным торшером. Честное слово, можешь высмеять себя и даже сравнить с оголтелым романтиком Рябининым, но эта музыка была о любви неземной...
       И второй вечер...
       Здесь пройдешь все университеты - как сиделка, как домашняя хозяйка. Как друг. Музыкальных знаний наберешься. Уже и любимый композитор появился. Не Шопен, не Лист, даже не Чайковский. Шуберт. Поразительная симфония в двух частях под названием "Неоконченная".
       Сидели, слушали, Галя в качалке с альбомом на коленях, но не рассматривала репродукции, а рассеянно листала. А ты на диване с Тургеневым. Говорят, если возвращаешься к школьной программе - это старость. Настойчиво повторявшаяся мелодия оторвала от книги. Исполненная благородной скорби, она закручивала нервы. Хотелось встать и вытянуться перед ней. Все новые группы инструментов вступали, подхватывали отзвучавшую тему, она одновременно и разворачивалась, и длилась...
       - Галочка, почему "Неоконченная"? Он не успел? Или так было задумано?
       Она кивнула: задумано.
       В третью ночь был Пушкин и пасьянсы. Мелькали красные и черные масти, тонкие пальчики прикладывали к горделивым валетам многозначительные десятки, тузы венчали строй... а трефовый король все время в центре, как укор... Кому? Пусть он себя укоряет, печальный король...
       Не хочу, не хочу, чтобы он был здесь, в этих развалинах ему не место...
       - Женя, прекрати это донкихотство, иди домой.
       - Нет. Я боюсь твоего давления.
       - Что скажет мама, когда возвратится? Я не буду на тебя давить. Будем думать вместе, будем искать решение.
       - Правда? Куда же ты уходишь? Обожди!
       Опять... опять сновидение - и опять без сна...
       Есть какой-то издевательский намек в том, что все произошло буквально через час после маминого отъезда - словно лишь она удерживала папу и тебя от драчки. По сути, ни ты, ни даже папа не сообразили, как опасно без нее касаться спорных тем. Щадя ее, вы не позволяли себе переходить границы: обсуждаемая проблема и никаких личных мотивов. Именно поэтому до сих пор не состоялся между вами тот мужской разговор, который мог поставить точки над всеми i.
       Но стоило подняться самолету с мамой - и уже в машине, когда вы все - Ник с Аллой Ивановной, папа и ты - возвращались домой смотреть по телевизору футбол, возникла неловкость. Надо признать, исключительно по твоей вине. Ник любовался закатом, а ты возьми и расскажи миф провинциальных новогвинейцев о происхождении и небесном пути солнца, они его позаимствовали у столичных островитян. По этому мифу, солнце садится восточнее (!) их деревень. Тем не менее, они лопочут эту легенду и не изменяют в ней ни единого слова. Ник умолк, и по его лицу ты понял, что он воспринял это, как выпад. Да так и задумано было...
       За футболом намек на косное мышление не забылся, потому что судьба матча решилась в первом тайме. Второй был омерзителен, и Ник стал брюзжать о делах. Тон его был миролюбив, говорил он бранчливо, но обстоятельно, словно ждал, что пред ним распахнут некие врата... Теперь-то ясно - какие: врата покорности.
       Но кто бы еще так квалифицированно подтвердил твои догадки о проблемах... На месте заброшенного комплекса сборки зияло жгучее "почему?", через которое удалось все же добраться до сути, до понимания того, в чем заключается счастье завода и его коллектива. И не только одного завода и одного коллектива...
       А Ник брюзжал, что ему достаточно вышестоящей критики, но он имеет и свою, молодую и самонадеянную.
       На это, возликовав душой, ты ответил:
       - Нам обоим стало бы легче, если бы мы свели соображения воедино. К тому же я критик благожелательный, а от благожелательного выслушивать замечания не обидно.
       Ликование твое было понятно: забрезжило рассмотрение вопросов на высшем доступном тебе уровне, а это все, чего ты добивался. И надеялся, что добился, что продолжение будет соответствовать началу.
       Но оно не стало соответствовать. Вмешался папа, оплот идеологии:
       - Доброжелательность или недоброжелательность - дело второстепенное. Критика должна быть зрелой.
       - Как говорят гурманы, чтобы приготовить рагу из зайца, надо как минимум иметь кошку. Чтобы оценить зрелость критики, надо как минимум ее выслушать.
       - И в таком тоне ты намерен излагать серьезные вещи?
       - Что же делать, я не умею иначе.
       - Не излагай. За тебя это сделают другие.
       - Не вижу, чтобы другие торопились. А время не ждет.
       - Кажется, до сих пор это не так уже тебя волновало. Что же случилось?
       Как было отвечать? Если тебя не желают слышать, то не слышат. И толкуют так, словно твое мировоззрение стало враждебно их убеждениям. Объясняться? Напрасная потеря времени. Папа получил самый краткий ответ:
       - Видимо, всему свое время.
       - Вот как...
       Хуже самого вопроса было это саркастическое "Вот как..."
       Но не стоило отвлекаться, потому что Ник - слушал! Он слушал эту перепалку, устало облокотившись. Лицо было усталое, и глаза, и усталые волосы растрепались и закрывали часть усталого лба. Даже пиджак устало сморщился и вообще - тяжко стало глядеть на это воплощение усталости. От чего может так устать человек? И это не чужой тебе человек, это же дядя Коля, ты на нем скакал в детстве, как на лошадке, и дорог ему, как настоящий племянник.
       - ...Не думайте, что я излагаю все это с какими-то личными, спекулятивными намерениями. Мне лично не нужно ничего, я на месте и всем доволен...
       Но опять вонзился папа:
       - Прости, это демагогия.
       Ник молчал.
       - Дядя Коля, вы тоже думаете, что громадное предприятие, подобное нашему, может преисполниться самодовольства и считать положение нормальным? Вам не хочется строить производственные отношения на рациональной рыночной основе? Наш эмпиризм вас устраивает?
       Ник поднял руку - и вдруг лицо его исказилось отвращением. Так и не хватило ума понять - в твоих или в противных тебе доводах гнездился очаг отвращения. А с фланга опять надви­нулся папа:
       - Рыночные отношения - это то, что ты предлагаешь как основу? - Пикировка с деятелем науки повторялась в худшем варианте - с самым близким человеком. - Целые институты ищут и исследуют, а ты уже знаешь все безошибочно и...
       - Да ничего я не знаю! Почему ты видишь меня противостоящим? Мы по одну сторону баррикад!
       - Вот как, ты уже научился перебивать... Поздравляю.
       Еще хватило выдержки посторониться:
       - Извини. Если ты думаешь, что все можно решить только почтительностью...
       - Ни в коей мере. Не почтительностью, а серьезностью, тщательным анализом и мудрой неторопливостью.
       - Да, в духе Николая Палкина... Все противоположно моей методе - беглому суесловию, зубоскальству и поверхностности.
       - То, что ты говоришь, жалко.
       Внутри что-то оборвалось от этих слов.
       - Что же ты никогда меня не пожалел? - Папа пожал плечами. Видимо, фраза, возбудила в нем какое-то сомнение. Но теперь уже ты звкусил удила и не дал ему времени опомниться. - Но меняет ли это суть дела... Жить под одной крышей с безыдейным пересмешником!.. Это ужасно.
       - Да, - холодно ответствовал папа. - Просто, люди платят дань и приличиям.
       - Пустое! - едва не плача, засмеялся ты. - Идейных людей надо освобождать от такой мелочной подати.
       Ник стоял с открытым ртом. Потом он сделал движение, папа остановил его властным, непреклонным жестом. По-видимому, он очень был обозлен.
       А что чувствовал ты - это никому не интересно...
       Пойти бы ополоснуть лицо. Но она может проснуться от малейшего шороха...
       В час Галя ушла к себе. Ты задремал, даже, кажется, уснул - и вдруг все наполнилось вибрирующим воем, спросонок показалось, что это сирена тревоги, на стенах метались блики фонарей, и не сразу ты сообразил, что источник этого леденящего душу воя здесь, в соседней ком­нате...
       Что ж, любезный, мнение окружающих на тебя не повлияло, ты никогда не считал себя суперменом. Супермен - это другой, свободный от наших недостатков и наделенный нашими же преувеличенными достоинствами. Плод воображения. Нет здравомыслящего, чтоб всерьез назвался суперменом. Самозванец - уже не супермен, он лишен самокритичности, а, следовательно, здравомыслия. Даже те, кто носит сей титул не по своей воле, нуждаются в нескольких секундах, чтобы, будучи ночью разбужены жутким звуком в темной комнате, установить его происхождение. За эти секунды с пробуждающимся супером можно сделать то, что с ним и делают сплошь да рядом.
       Какой силы и ужаса должны быть видения, чтобы от них терял разум и самообладание человек, подобный Гале... Вот об этом невнятно говорил Борис...
       Гладил ее дрожащие руки, молол вздор - лишь бы наполнить ее мир звуками жизни. Зажег свет, люстры, торшеры, бра, включил приемник, давал ей какие-то успокоительные таблетки. Сотрясавшая ее жестокая дрожь после таблеток и капель стала утихать. Включилась ее незаурядная воля. И наступил наконец момент, когда она стала почти такой, как обычно, и глядела на тебя почти обычными глазами. Но были они чуть жестче и заключали в себе какой-то вопрос.
       Какой?
       Что, для тебя еще секрет, что девяносто девять процентов вопросов, которые мы задаем жизни, остаются без ответа?..
      
      
       ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
       - Коломийцев! Твой термостат принесли из калькировки. Распишись.
       - Спасибо...
       Опять термостат. Какое тошнотворное однообразие! Всю жизнь за доской и чертить, чертить?..
       Когда рекламируют специальность, говорят о чем угодно - о проблемах, о научном поиске... А это удел единиц, остальные обречены на будни. Почему не говорят о буднях? Это же самое страшное в жизни, о них надо сказать, вдруг кто-то окажется не готов?
       Евгений Александрович и Валентин Иванович стараются все скрасить, ничего не двют делать по традиции. Валентин Иванович придрался к замку на очередном термостате.
       - Это же ваша конструкция! И запирает надежно.
       - Знаешь, сколько лет этому замку? Он уже это самое... сам себе дедушка. На пенсию пора. Сделай его изящнее, легче... Давай-давай, не ленись, а то засохнешь.
       И гонял, гонял! "Не то. Сложный. Некрасивый. Слишком массивный. Слишком хлипкий. Думай еще. Думай, думай, думай!"
       Замок действительно получился. Клявин похвалил, даже Станишевский сказал, что неплохо. Если бы это радовало еще и меня...
       Странный Валентин Иванович, не от мира сего. Со мной возится, а сам...
       Евгений Александрович... тоже...
       Обаяние у него!.. Валентин Иванович смеется, что я ему подражаю. Это же удача, что есть такой объект для подражания. У него отмерен каждый жест, взгляд, улыбка... и не наигранно, иначе кто бы подражал... все ему присуще... и поэтому подражаю не я один. Вот, все стали носить укороченные пальто, а он вдруг надел поношенное, оно было длиннее, чем у остальных, - и он-то выглядел элегантнее всех. И так во всем. Если не все рискуют ходить в поношенном пальто и вообще небрежничать, как он, в костюме, то потому, что знают оброненную им фразу: "Не важно, что ты носишь, а важно как".
       Что-то с ним такое... Ясно хотя бы по тому, как внимателен к нему Валентин Иванович. И вообще... Евгений Александрович, такой выдержанный, терпимый, иронически-церемонный с теми, кому и по два, и по три раза приходится объяснять несложные вещи, на вчерашнем заседании партбюро вдруг сорвался. Сам-то попал туда случайно, вызвали для утверждения пропагандистом...
       Когда большинством в один голос решили просить администрацию освободить Вартаняна от должности начальника лаборатории сварки, Евгений Александрович отбросил стул и пошел к двери. Оттуда он сказал:
       - Вы напоминаете притчу о ненавидимом глупцами работнике, совершавшем непонятные для них действия и получавшем невиданные плоды.
       - Что-о? - поднялся Додонов.
       - Полагаете, партсобрание утвердит ваш скудоумный вердикт? Благодарю, не провожайте меня.
       Так это не похоже на его обычное поведение... Что-то, наверно, вывело его из равновесия, если он принял этот эпизод с Вартаняном так близко к сердцу. Вряд ли он скажет, но участие надо проявить...
       - Геродот!
       - Да, Евгений Александрович!
       - Подойди-ка, дружок. Чем ты сейчас занимаешься? Могу предложить... ну, не знаю, насколько интересную, но, по крайней мере, новую для тебя работу. Хочешь налаживать высокочастотную установку? Не бойся, вместе со мной.
       - Конечно! Спасибо, Евгений Александрович!
       - Не за что. Отметим в плане... Рябинин, слышишь?
       - Не глухой, слышу.
       - Прелестно. Все, Геродот, благодарю.
       - У вас неприятности, Евгений Александрович?
       - Разве по моему виду можно предположить, что у меня неприятности?
       Еще как! Глаза усталые, юмор какой-то...
       - Нет, я просто так...
       - Будь добр, отнеси это копировщицам, дружок. И вот еще... Будет собрание... профсоюзное... итоги работы в третьем квартале и тэ пэ... Так что, сам понимаешь, рано домой ты не попадешь...
       Валентин Иванович поворачивается от своего стола.
       - Гера, Евгений Александрович мне нужен на пару минут, извини...
       Валентин Иванович, как всегда... Не мог обождать.
       Интересно, о чем? Нет, сюда не доносится, одно бу-бу-бу...
       Наверняка Евгений Александрович еще не знает о его выдвижении в партком завода. Огородников и Додонов знают и молчат, не хотят его в парткоме. Чудаки! Если его кандидатуру назовут, он пройдет. А если пройдет, будет секретарем. Я... А что - я? Мне это лучше или хуже?
       - Да плевать! Понятно? Пусть хоть тысячу раз!..
       - Тише, Валька! Спокойно, мон шер!
       Опять - бу-бу-бу. Не об этом ли?..
       - Как ты не можешь понять? - Евгений Александрович повышает голос. Если подвинуться сюда, то слышно... - До осознания каждый должен дойти сам. Если я, или ты, или кто угодно, станем их втолковывать, любой демагог упрекнет нас в том, что мы втолковываем не истину, а собственное мнение.
       - Но учат же детей в школе! Учат или не нет?
       - Учат. Детей. В школе. Истинам. Дважды два. Здесь не дважды два.
       - Но ввести в курс дела!.. Ты же демократ, все на советах проводишь. А дела заводские хочешь решать келейно?
       - Я только о том и мечтаю, чтобы они решались не келейно. Но круг проблем и суть должны быть осознаны каждым самостоятельно.
       - Осознаны - да. А рассказаны?! Ну?
       - Снова тянешь меня к общему собранию человечества?
       - Тогда я сам буду решать!
       Хлопнул дверью. Рассердился.
       Похоже, Валентин Иванович нашел себе дело по руке. Если так, скучно на собрании не будет.
      

    *

       Солнце большое, красное, уютно освещает набитую столами залу. Переплет окна разрезает солнце на ломти. А окна противоположной стены темные, мрачные, в них синие тучи и голые верхушки деревьев. Все уселись с этой стороны, поближе к солнцу. За одним из столов первой линии разевает рот начальник ОТК Гузняк. Перед ним две линии пустых столов, а там, чтобы поближе к двери и подальше от президиума, сгрудились остальные, рядовые и ведущие техслужб. У мрачной стены одиноко сидит Грицишин. За столом президиума Алфасов, Огородников (и как его избрали председателем цехкома!) и Матвей Григорьевич Бахман.
       - Алфасов - отец, Огородников - сын и Бахман - дух святой, - сказал о них Евгений Александрович.
       - Внедрение бездефектной сдачи продукции существенно уменьшило возврат. Брак снизился с восьми десятых до шести десятых процента, - бубнит Гузняк.
       - А по Грицишину двенадцать процентов, - бормочет Евгений Александрович и что-то царапает на листке бумаги. - Кто-то из них лжет. Но пока счет один-ноль в пользу ОТК.
       Валентин Иванович и Витя Борковский режутся в "морской бой". Не похоже, чтобы Валентин Иванович готовился возмущать спокойствие.
       - Ка десять.
       - Убил, шайтан! - сокрушается Витя. - Е три. Мимо? А ты не жулишь? Куда ж ты закопался, падре марзавео?
       - ...Большую роль сыграла стопроцентная аттестация контролеров...
       - Чтобы авторитетно доказывать, что брак - не брак, - заканчивает Борковский и тянет руку. - Регламент! Председатель следит за регламентом?
       Огородников нерешительно поднимается, глядит на Гузняка.
       - Уже кончаю. Нет сомнения, товарищи, что другие мероприятия в дополнение к внедренной системе бездефектного изготовления продукции...
       - Да мы ее и вполовину не внедрили! - кричит Борковский.
       - Сиди, - одергивает Валентин Иванович.
       - Так ведь врет нагло!
       - ...дадут возможность коллективу завода добиться новых производственных достижений, - упрямо договаривает Гузняк.
       Огородников стучит карандашиком:
       - Продолжим прения, товарищи. Кто выступит?
       - Уж попреем, братушки, - задумчиво бормочет Евгений Александрович на манер русской народной песни.
       - Ну, что, так и будем сидеть? Активнее, товарищи, активнее! - подбадривает Огородников. - Пусть начальники отделов выскажутся, руководители групп.
       Колзяпа потом обязательно попросит слова, но сейчас его не вытащишь.
       - Разрешите мне.
       Бахман. Крупное лицо, ястребиный нос, вдумчивый взгляд. Он большой и в то же время мягкий. Как пассажирский пароход. И говорит хорошо.
       - ...И снова возвращаемся к трудовой дисциплине. Фонд рабочего времени используется, това­рищи, безобразно.
       - Милый Матвей Григорьевич. - Евгений Александрович что-то царапает в своей бумажке. - Даже он начинает с конца. Как нам не хочется ссориться! Это можно понять... Но все же - не стоило бы с конца, не по-пионерски это...
       - ...Кажется, наши инженеры не думают о личной ответственности за судьбу производства. Не многих тревожит, что завод не знает их имен, что единственным вкладом их в производство является ежедневное присутствие...
       - Так их, Матвей Григорьевич! - Борковский расчерчивает для "морского боя" новый лист. Бахман - Витин непосредственный начальник.
       - Прошу товарищей не обижаться на критику... или даже обижайтесь, тоже неплохо. Того, что я сказал, достаточно, чтобы вызвать ответные выступления.
       Действительно, вызвал. Воловченко пошел, начальник бюро приспособлений.
       - Правильно говорил Матвей Григорьевич, с дисциплиной, прямо надо сказать, дело плохо. Вот группа форм. Дисциплина у них очень слабая и вся отсутствует.
       Шедевр красноречия, то, что Евгений Александрович особенно ценит в собраниях. Но сейчас он не реагирует на забаву.
       Кажется, Колзяпа собирается. Да, пошел. Вот шут гороховый, зачем его только выпускают, напрасная трата времени, сидел бы и чертил вместо того, чтобы бекать и мекать перед людьми. У него же ни одной мысли в голове.
       - Вот я, товарищи, опять хочу сказать, что все так на том самом месте и осталось, и все идут себе мимо, как Матвей Григорьевич сказал, и ни один на товарища не оглянется и не скажет, что не то он делает, не дело лодырничать, когда мы от государства деньги получаем, а если будем получать и никто ничего не делать, так скоро не останется ничего, чтоб выдавать, потому что это же все наше, народное, оно нам как свое, а мы к нему...
       - Миша, ты же начал о товарищеской критике.
       - Так я ж про то и говорю, Матвей Григорьевич. Вот, к примеру, наша группа, люди хорошие, всегда в курсе - где, и что, и как... да и в других группах, если кто не работает, а так, болтается себе, баклушничает, надо, чтоб товарищ ему указание сделал, чтоб он работал... или ведущий, если на месте, только ведущего часто не бывает, то в инструментальный вызовут, то еще куда, целый день промотаешься... тогда другой должен сказать, а он не говорят, дружбу боится испортить, и вот получается у нас, что каждый сам по себе, а ведущий язык высунет и бегает где-то по вызовам, а время идет, а работа всякая, срочная, не срочная, вся стоит...
       - Мишеньке бы внятную речь - цены б ему не было, - говорит Евгений Александрович. Смеет­ся? Но с таким выражением лица... Неужели всерьез?
       И вот и Додонов:
       - Я, товарищи, авторитетно вам заявляю, что если дальше будет продолжаться такое положение, мы с вами далеко не уедем. Что получается? Получается, что молодые рвутся вперед, а костяк, кадровые, заслуженные, понимаете, от которых мы вправе требовать... Да, а как же! Они теперь где? Отстали, товарищи, далеко отстали от молодежи. Так недолго и местами поменяться. Вот, к примеру, товарищ Коломийцев. Он, конечно, молодой специалист, на сегодняшний день еще уступает старшим товарищам. Но что важно? Ищет, понимаете ли, интересуется, читает - в общем, старается быть впереди...
       Что, приятно? По истечении года удостоился скромной похвалы - и считаешь это достижением? Наполеон в твоем возрасте...
       - ...Требовать надо, понимаете, строже с тех, кто не повышает свой уровень, вы ж главный инженер, Анатолий Михайлович, вы нам как отец родной...
       Ого! Это о чем-то говорит. Как бы некоторые ни ухмылялись, Додонов знает, что говорит. Отец родной - это признак.
       - ...И еще, товарищи, хочу пару слов сказать по поводу выступления товарища Гузняка. Он тут говорил про культуру производства, разливался так сладенько. А кто эту культуру внедрять будет в цехах? Я все сидел, ждал, кто об этом скажет, никто не говорит, все добренькими хотят быть. А принципиальность партийная где? Так и будем сидеть и молчать? Я, товарищи, хочу вам рассказать один случай, возмутительный, понимаете, случай, когда главный инженер предложил одному нашему работнику временно перейти в цех, на участок, поднять там культуру производства, наладить, понимаете, порядок навести, а этот товарищ отказался, еще и буянить стал, обвинять, угрожать - как его, цацу такую, посмели тронуть?! Я могу и имя назвать, почему же, обязательно назову. Это Грицишин. И не стыдно вам, товарищ Грицишин, после этого смотреть в глаза товарищам? А молодежь что скажет, комсомольцы? Мы их агитируем переходить в цеха, а старшие такой пример подают! Да вы в цехе могли бы в сто раз больше пользы принести, конструктор вы такой, что не дай бог!
       Грицишин смотрит на Додонова без выражения, как сквозь стекло. Странный какой верзила. И Евгений Александрович так загадочно...
       - А вам какое дело до Грицишина? - Это Вален­тин Иванович. - Чего вы к нему прицепились и треплете на каждом собрании? Вы ватман терли носом, чтобы это... чтобы ценить работу Грицишина?
       - Товарищ Рябинин, прошу не перебивать, - говорит Додонов с достоинством и поворачивается к Валентину Ивановичу всем корпусом.
       Огородников тут как тут:
       - Рябинин, вам слово не давалось.
       - А нечего зря болтать! Всякие остолопы будут тут капать на людей...
       - Правильно, Валька, дай ему по мозгам, - одобряет Борковский.
       - Дал бы, да у него мозгов нет.
       Когда так говорят о тех, кто тебя хвалит, самое лучшее - съежиться и не привлекать внимания. Если они правы и Додонов действительно таков...
       - ...Считаю, что к Грицишину, как к коммунисту, должны быть приняты самые строгие меры.
       - Да вы-то сами что умеете делать, кроме как принимать меры?
       - Товарищ Рябинин, предупреждаю вас вторично!
       - Хоть сто раз предупреждайте! Он двух линий не проведет, а берется судить работу конструктора! Еще и натравливает!
       Шумно становится. Но это не то, о чем спорили Валентин Иванович и Евгений Александрович. Это ссора, а не выступление.
       Вот и Алфасов похлопывает ладонью по столу:
       - Тихо! Мы обсуждаем работу в квартале, а не конструкторов персонально. Не о Грицишине речь...
       - Пойдет и о Грицишине, если кое-кто захочет!
       - Валентин Иваныч, ты что имеешь в виду?
       - А то не знаешь!
       Какое у Алфасова стало страшное лицо!
       - Предлагаю обсудить поведение Рябинина! - выкрикнул Огородников.
       Алфасов что-то резко сказал Огородникову, у того дрогнуло лицо, Валентин Иванович встал, галдят девушки-копировщицы из своего последнего ряда, вскочил Борковский... Валентин Иванович со злым, бледным лицом вылезает из-за стола, сдергивает с вешалки свое узкое черное пальто и выходит.
       - Коломийцев! Вы куда?
       - Я... я хотел Рябинина...
       - Сядьте!
       - Учуял, Гера, железную длань главного? - Евгений Александрович наблюдает за всем этим, словно с небес. - С бое­вым крещением, дружок.
       - А как же Валентин Иванович?
       - Успокойся, дружок. Есть люди, которых не судят.
       Алфасов говорит. Подводит итоги.
       Солнце утонуло в глубокой синей туче. Зажегся свет, матовые шары под потолком, один, над Алфасовым, освещает его лицо, выпирающие подглазные кости. Худой, энергичный, непреклонный. Глаза, рот - все в действии. Сильный человек!
       - ...Потом вот что: собственное сознание надо раскачивать. Медленно мы со старым разделываемся, медленно привыкаем к новому. Старые представления сами не отмирают, их надо разрушать публично. А у нас не то что на деле, а даже на словах не больно-то они разрушаются. К примеру, сборочный комплекс. Год уже как чертежи готовы. Ну, были неясности. А теперь предлагаю Корну внедрять - он мнется. Спрашивается: почему? В чем суть? Проект готов, смета составлена, расчет окупаемости сделан... Думал-думал - передумал? Об этом раньше надо было, а теперь задача - изготовить и внедрить. Конечно, есть у комплекса противники, но уж тут, Евгений Александрович, вам понастойчивее надо быть, на то вы и авторы. Нельзя, чтобы такая работа пылилась.
       Значит, не Алфасов запретил комплекс. "Есть у комплекса противники" - кто? Директор? Но Евгений Александрович... Он же "за". Странно...
       - ...Много жира заложено в материальные нормативы по отдельным приборам. Я на этот счет несколько раз обращался к директору, он против пересмотра. Ну, что тут сказать... Директор - хозяин, ему видней. Как на мой взгляд - я бы пересчитал и поглядел, что получается. Но нам не пересмотром норм на устаревшие приборы надо заниматься, нам новые приборы надо осваивать, на мировом уровне, и для них новые нормативы составлять - без лишнего жира, но и себя не обижать. Вот как этот вопрос решать, если радикально. Так он, кстати, и решается.
       Не все понятно, но чувствуется что-то... Размах чувствуется, крупный подход. Недаром его и слушают внимательно, все слушают, даже девчонки-копировщицы.
       - Конечно, могут и мне бросить упрек: куда же смотрит главный инженер, как позволяет, чтобы в план мероприятий попадали формальные пункты, а важные не выполнялись? Законный вопрос. Но тут, как говорится, тот не ошибается, кто не работает. Прошла реконструкция ряда цехов, времени отняла вагон, трудно за всем уследить. Решается вопрос назначения Корна моим заместителем, тогда, думаю, дело сразу оживится.
       Вот это здорово!
       - Ну, поскольку здесь касались Грицишина... Перевод в цех - его личное дело. Дирекция предложила, он не согласился... Конечно, жаль, у Грицишина данные хорошего администратора, так что, может, мы с ним еще столкуемся. Как, Василий Степанович?
       А Грицишин сидит ровно и смотрит как рыба. Ну и тип!
       Огородников сладенько спрашивает:
       - Есть вопросы к Анатолию Михайловичу? Нет? Тогда...
       - Позвольте мне. - Евгений Александрович поднимается.
       Только что одни шептались, другие зевали, а сейчас тишина, все обернулись, глядят на него...
       - Пожалуйста, товарищ Корн.
       - Благодарю вас, товарищ Огородников.
       Смеются. Действительно, он так это сказал... И все же какое-то напряжение, тяжесть... даже сердце заколотилось. Что-то будет. У них такие лица... у Евгения Александровича... особенно у Алфасова... Евгений Александрович спокоен, но от этого спокойствия не по себе... Говорит, что у него нет нервов, распространяет такую легенду, и ему верят, он так владеет собой! Но по излишнему спокойствию - ни тени привычного юмора! - видно, что волнуется.
       - Есть ли гарантия, что при составлении нового плана мероприятий в него не попадут пункты, подобные механизированному комплексу, воевать за которые придется уже на стадии готового проекта? Если есть, то какая?
       - Никакой. - Алфасов не говорит, а стреляет.
       - Кто будет осуществлять контроль за выполнением мероприятий?
       - Я.
       - Но ваш контроль однажды уже не обеспечил их выполнения.
       - Он обеспечил то, что было необходимо заводу.
       - Ясно. Прошу слова для замечания.
       Огородников мнется, глядит на Алфасова.
       - Ведите собрание, - роняет Алфасов. - Мы проголосовали подвести черту.
       - Товарищ Корн, мы проголосовали...
       - Благодарю за перевод, товарищ Огородников. - Опять смех. - Я прошу слова для замечания.
       Огородников беспомощно оглядывается.
       Звонит телефон. Кто-то с досадой поднимает и тут же кладет трубку.
       - Сделаешь замечание на техсовете, - говорит Алфасов и усмехается почти добродушно.
       - Понимать ли вас в том смысле, что опасаетесь моего замечания?
       Алфасов поднимается. И до этого было тихо, теперь стало мертво. Немая дуэль взглядов: бешеный Алфасова, спокойный Евгения Александровича. Огородников сник. Бахман что-то ему говорит, он садится. Значит, собрание будет вести Бахман.
       - Выслушаем Корна, товарищи? Евгений Александрович... Выйдешь сюда?
       - Как угодно, - говорит Евгений Александрович и идет к столу президиума.
       Зачем? Там Алфасов будет его прерывать, а здесь бы его поддерживали... И бумажку забыл... Помахать ею...
       - Спасибо, Гера, не надо. - Пауза. - Мне не хотелось бы, чтобы выступление Анатолия Михайловича породило мысль, будто явления, о которых он говорил, - итог просчетов директора, моих или его собственных. И не хотелось бы, чтобы ожидание манн небесных воцарилось за счет радикаль­ного внезапного умудрения заводского руководства. Думаю, Ана­толий Михайлович и сам не хочет брать на себя так много, это было бы слишком.
       - Ближе к делу, - мрачно роняет Алфасов.
       - Постараюсь. Мы можем внедрить комплекс. Можем пересмотреть нормативы на приборы. Но не примитивно ли это? Почему годами покачивались на веревочках чертежи комплекса? Почему допущен жир в нормировании? Что позволяет заводу почивать на скромных лаврах и какой стимул может нарушить это невозмутимое спокойствие? Вот в чем вопрос.
       Пауза.
       Как он расставляет эти паузы!
       - Не хотелось ставить этот вопрос. И не только потому, что ответить на него я не могу. Не хотелось привлекать к нему внимание потому, что он вызовет шум. А это вопрос не для шумных собраний, а для узких совещаний, да и там даже самый компетентный специалист в области организации и экономики должен осторожно подойти к своим наблюдениям, а тем паче к предложениям. А мы и вовсе... Предложить нечего, а выйти с формулой - "Давайте чего-нибудь такое искать!" - нелепо. Но Анатолий Михайлович вынудил меня к постановке этого вопроса...
       - Ну, хватит! - Ого, как он поднялся! Даже Бахман отшатнулся. Ну, больше он и слова не даст сказать Евгению Александровичу. - Хватит болтать!
       - Сядьте, Анатолий Михайлович. Спасибо. Главный инженер вынудил меня высказаться тем, что сделал упор на второстепенном, не упоминая главное. Ладно, мы внедрим сборочный комплекс и даже получим кое-какой эффект. Он утонет в обилии случайных факторов, они-то по-прежнему будут действовать. Годится такое? Не годится, с этим согласятся все. Кроме Анатолия Михайловича, который скажет, что ни о каких случайных факторах не знает.
       - Правильно, не знаю.
       - Фокус проблемы в том, что Анатолий Михайлович, единственный из всех нас, знает об этих факторах. Знает, потому что, как главный инженер, сталкивается с ними постоянно. Знает, потому что, как хозяйственник, каждый день ударяется о препятствия в финансировании для развития производства. Знает, потому что до главного инженера прошел на заводе все ступени от рядового конструктора, даже, если память мне не изменяет, от техника по инструменту. Знает, потому что он не случайный человек в руководстве, а инженер с аналитическим складом ума и широким кругозором. То, что мы знаем по частям и что сложить невозможно, так как сумма индивидуальных знаний целостного знания не дает, он знает целиком. Знает - но не признается и бережет свое знание, как преждевременное. Кстати, Анатолий Михайлович, товар такого рода - скоропортящийся. Умных людей в стране много, и они поделятся наблюдениями, не дожидаясь вас.
       - А мне славы не надо.
       - Это доказывает, что могли бы претендовать и на славу, если бы она венчала знания, а не доблесть... По поводу Грицишина. Василий Степанович новый человек на заводе. Восхищает отвага, с какой он говорит о наших изъянах. Новички видят больше, свежий глаз, но редко решаются выступить. Грицишин решился. Сперва сказал о браке, потом о нормировании. Потом, вероятно, стал понимать, что это частности, но у него не хватало слов, чтобы выразить претензии к руководителям завода не как к специалистам, а как к гражданам, уклоняющимся от выполнения гражданского долга. Не использовать знание, обладая им, - один из видов уголовно ненаказуемых деяний: деяние против гражданственности. Думаю, это и побудило его адресовать свои претензии главному инженеру. Так, Василий Степанович?
       - Пэвно. Просто, я бы так не мiг бы... ну...
       - Понятно. А в ответ на претензии последовали репрессии...
       Вот это разгром! Последний день Алфасова. Проголосуют - и все. Кто ожидал, он казался несокрушимым. Не бывает несокрушимых, всегда можно упасть...
       Кто же будет главным? Евгений Александрович? А партком? Интересно, что он предпочтет?
       - ...И все на голову Грицишина. А сегодня товарищ Додонов с пламенной речью... Впрочем, он перестарался, попал, так сказать, не в лад. Ну вот, теперь придется успокаивать Додонова...
       - Вы, мальчишка, вы что себе позволяете? Как отзываетесь о старших?
       - А вы не боитесь, что сухие факты могут оказаться хуже любых отзывов?
       - Вы меня не пугайте, я не пугливый!
       - Хорошо, мы сейчас определим, до каких границ простирается ваша смелость.
       И Додонов садится! Правда, грозит пальцем и будто оставляет за собой слово, но садится, садится!
       - Теперь другая сторона дела... Организация и управление становятся наукой, о недостатках надо говорить на ином уровне. Напоминаю об этом, чтобы уберечь от обычного заблуждения: если на заводе дела не блестящи, виною директор или главный инженер. Администрация, в сущности, беззащитна перед нашей критикой. Мы накрутим страстей и опять сведем все к личностям вместо вдумчивого анализа причин. Если свести к личностям, появятся новые личности. Но если разобраться в причинах, появятся новые методы. Думаю, ясно, что следует предпочесть.
       Это он говорит как-то отстраненно и хмуро в каменном молчании, и обрывает выступление, не закруглив, не позаботившись придать всему внушительный вид. Наверно, потому это и выглядит внушительно... даже не внушительно, а глубоко, страшно глубоко, требовательно и... какое-то тягостное чувство...
       Евгений Александрович садится, взгляд отсутствующий.
       А в бумажке, которую он оставил, нацарапана разными шрифтами одна и та же фраза: "Ride, genosse Mauzer!"
       - Как хорошо вы говорили!
       - Пустое, мой друг. Много нужного, но ничего хорошего.
       - Молодец, здорово, - тянет руку Борковский. А справа, из своего уединения, кивает Грицишин. Евгений Александрович говорит:
       - Вреднейшее последствие выступлений - это легкомысленная популярность. Чего она стоит без проникновения в мысль выступающего...
       Странно, что они так разговаривают и не прислушиваются к ходу собрания. И странно, как оно продолжается: словно выступления Евгения Александровича и не было. Алфасов не поднялся, хотя казалось, что будет рвать и метать. Ни Алфасов, ни Додонов... Неужели так все и окончится?
       Вот зачитывают проект решения. Пункт первый, второй, третий... Ничего себе решение - из двенадцати пунктов! И ни слова из этого выступления.
       А что из него можно включить? Чтобы больше мыслили?
       Расходятся, похлопывают Евгения Александровича по плечу: "Молодец!"
       И это все? И ради этого стоило так волноваться?
       - Одевайтесь, я вас обожду внизу! - крикнул Борковский.
       - Пошли, Геродот. - Идет по коридору, останавливается у двери, нащупывает в кармане ключи. - Проходи. Не включай свет.
       Закат погас, в комнате темно, окна выходят на восток. Он открывает форточку, присаживается за свой стол и рвет на клочки бумажку с этой единственной фразой.
       - Евгений Александрович, можно спросить?
       - Ты не знаешь, куда Валька прячет шахматы?
       - Вы же не любитель шахмат. И там Борковский...
       - Ты, как всегда, прав. Там Борковский и там Валька.
       - Я думаю, Валентин Иванович ушел.
       - Недавно. Видишь, дым в нашей обители еще не растворился.
       - Вы не хотите с ним встречаться?
       - Сегодня я устал от вопросов.
       - Извините...
       - Ничего, к тебе это не относится.
       - Не надо было так выступать, Евгений Александрович. Так резко и вообще... без всякого результата...
       - Ты предпочитаешь немедленные дивиденды с капитала?
       - Ну... хоть какую-нибудь реакцию...
       - Дитя, ты испорчен до мозга костей. Испор­чен стереотипом "Герой - борьба - победа - ура!" - Надевает пальто. - Я вопреки очевидности думаю, что человек бессмертен. Бессмертен в человечестве, в его преемственности. Посеянное слово всходит - когда через час, когда через десятилетие, а то и вовсе не всходит. Нужно много характера, чтобы знать это - и действовать. Запасайся характером. Ладно, не обращай внимания... Пошли...
       И все. Спускается, входит в вестибюль, в высокий холл, вглядывается сквозь застекленную дверь в сумерки заводского двора...
       Наверно, не надо было ему этого говорить. Еще подумает что-то не то...
       - Видишь, я же сказал. Вот они...
       У входа Валентин Иванович, и Борковский. Двинулись, пошли...
       Не очень ловко идти в таком молчании. Евгений Александрович ни на кого не глядит, вид отрешенный. Он прав: Валентин Иванович его понукал, а сам хлопнул дверью, оставил одного...
       А вечер какой унылый! Как нарочно. Туман. Машины бесшумны, как рыбы. Глубоководные рыбы с тусклыми глазами. Фррр - и мелькнула, только рубиновые задние огни тлеют еще миг. Неоновая реклама, как жемчуг: цепочка огоньков, едва заметных. А дальше слабый зеленый отсвет. Идешь будто по ущелью, какое-то волшебное ущелье, темное, туманное, полное жемчуга, рубинов, изумрудов...
       Не все сказал Евгений Александрович. То ли ему неприятно об этом говорить, то ли он боится разочаровать меня результатами такого блестящего выступления. Но ведь он сам постарался свести на нет эффект своего выступления! Взял под защиту и директора, и Алфасова, предостерег от поиска виноватых...
       И все же сказал не все. Как бы он этого ни скрывал, по отношению ко мне он чувствует себя воспитателем. А к Грицишину, который в полтора раза старше? До сих пор ментор представлялся как пожилой пролетарий. А тут молодой эрудит. Тоже стереотип?
       Фу, наскочил на кого-то...
       - Извините...
       - Твоя вежливость чрезмерна, Геродот. Это был телеграфный столб.
       Хохочут. Ну, и пусть. Лучше, чем молчать.
       - Женька, прости...
       Наконец-то! Вид у Валентина Ивановича смущенный.
       - Полно. Я ничего иного не ждал.
       - Просто сорвался, не сумел удержаться.
       - Не сумел? Или не пытался?
       - Не сердись. - Даже не верится, что это Валентин Иванович. Он, когда на него досадуют, злится в ответ троекратно. А уговаривать, прощенья просить!.. - Я все слышал. Вернулся, стал у двери... Молоток. Только надо было до конца...
       Борковский шагает, щурится в туман и понимающе ухмыляется.
       - До конца? Ты не находишь, что это замечание ставит одного из собеседников в ложное положение?
       - Кого из двух? - Борковский вступил.
       - Заткнись. - С ним Валентин Иванович не церемонится. - Нахожу. Все не просто. Ломать характер, себя переделывать - это не каждому по плечу.
       - Оставь! - Евгений Александрович сдергивает шарф. - Знаю, что это не поза, но тем хуже. Не надо ценить себя ниже номинала.
       Странный разговор, как зашифрованный.
       - Что это за номинал? Номинал - это сколько?
       Валентин Иванович раздраженно подернул воротник. Он застегивает пальто на все пуговицы, до самого горла, и от этого выглядит как отставной капитан дальнего плавания. Пальто надето будто не на человека, а на гордо выгнутую палку.
       - Номинал - это ты, честный и порядочный человек.
       - Так если я честный и порядочный, чего еще?
       - Оставь, Валька. Заводу мало твоего сопения в замочную скважину. Нужно твое присутствие на тех собраниях, с которых не так просто уйти.
       Вот, оказывается, в чем дело!
       - На собрании еще и сказать надо. А так, как ты, я не скажу.
       - Скажешь хуже. Скажешь, как умеешь. Искренность важнее слов. Голоса нужны, понял? Честные голоса для создания большинства. До свидания. - Здесь Евгений Александрович сворачивает к троллейбусу. - Гера... Витя...
       Валентин Иванович хмуро протягивает ему руку - и вдруг скользящим, будто нечаянным движением обнимает за шею и бодает лбом в лоб. И уходит. А Евгений Александрович быстро поднял обе руки к голове, и в фарах мелькнувшей машины лицо его показалось искаженным мучительной гримасой. Даже сердце сжалось. Может, это почудилось?
       Валентин Иванович шагает в глубокой задумчиво­сти и затягивается сигаретой так, что внутри у него что-то хлюпает. И Борковский молчит.
       Остается думать обо всем этом...
       Как можно советовать мне отказаться от поста комсорга? Да после всего, что сегодня было, кажется, что открылась новая дорога. И не дорога, а целое поприще, увлекательное, напряженное, требующее так много ума, как ни одна инженерная профессия...
       - Мне сюда. Приветик.
       Вот и Борковский ушел.
       Валентин Иванович шагает молча и курит, курит...
      
      
       ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
       Гера преклоняется перед Наполеоном. Почему именно перед Наполеоном? Ну, это его право. Но беда в том, что его прельщает не личность, а судьба Наполеона. Еще точнее - его удача.
       Из чего складывается удача великих людей?
       Еще и месяца не прошло с начала первого, итальянского, похода Бонапарта, а он уже поставил жизнь на карту и во главе гренадерского батальона бросился под град картечи. Это было при Лоди. Через полгода он повторил то же при Арколе.
       Удача - многократно подвергать себя опасности и не гибнуть? Гарантий нет, могло и не повезти. И не было бы Наполеона Первого, императора Франции, а был бы лишь способный генерал Бонапарт, выигравший несколько боев и погибший на Аркольском мосту со знаменем в руках. Несколько строчек в самой обширной энциклопедии вместо двухсот тысяч книг об императоре Наполеоне.
       А он мог бы рассуждать и так: не стану рисковать, проиграю это сражение - выиграю следующее. А если убьют - конец, и никаких больше выигрышей.
       Великие не рассуждают так верно и мелко, в этом их удача. У них иная мера: "На долю разумных людей выпадают хорошие дни, но лучшие дни достаются тому, кто посмеет быть безумным".
       А тебя еще прельщает величие?
       Уже нет. По крайней мере, не внешнее, не показное. Но лучшие дни...
       Да, лучшие дни - это соблазнительно. Так соблазнительно!..
       Этот железный шкаф чересчур много о себе понимает, пора утереть ему нос и не издеваться над умением людей. Особенно когда слывешь лучшим в городе спецом по высокочастоткам. Похоже на шаткий контакт в анодных держателях. Но разбирать весь узел... Неудачная конструкция, регулировке она практически не поддается.
       - Геродот, включи. Опять то же... Выключи. Подай-ка щуп. Благодарю. Как твои комсомольские дела? Предвыборная кампания прошла успешно?
       - Какая кампания, Евгений Александрович?
       - Ты, дружок, скрытен, как настоящий европеец. Не надо, сделай скидку на нашу азиатскую общительность и на наше любопытство. Кстати, так теплее жить. А что твое доверенное лицо? Ходил на меня жаловаться в райком, я-де мешаю работать парткому... извини, оговорился... партбюро техслужб, вмешиваюсь в принятие решений, угнетаю волю... Глянь-ка, в шкафу колебательных контуров не искрит? И мешаю выдвижению молодых кадров на руководящую работу...
       - А разве вы мешаете?
       Разыгрываем детскую наивность? Ах, Геродот, Геродот...
       - Мешаю, дружок, мешаю, для блага этих же кадров. Рано им, даже ошибаться еще самостоятельно не умеют, а это для руководителя первое дело.
       - Мне казалась, главное для руководителя - чувствовать ритм времени... ну-у, вот такие вещи, как бы основополагающие...
       - А ты их чувствуешь?
       - Да...
       - Неуверенность твоего тона говорит о том, что ты не безнадежен. Приходится заботиться и о тебе, и о тех, кого ты станешь опекать... Вольтметр, пожалуйста.
       А ведь неправда, мон шер. Юноша уел тебя в лучших традициях. С идеальной точки зрения (с той самой, с несуществующей) заботиться действительно надо о большинстве, а твои действия продиктованы тревогой за самого Геру. Но доказать тебе он ничего не может, чувства бессильны перед формальной логикой, мальчику остается либо признать себя побежденным, либо полезть в бутылку и откровенно назваться карьеристом. Подобным образом справляются и с тобой...
       А если дело в анодном трансформаторе? Проверить на всякий случай обмотки? Это же опять все отсоединять.
       Зачем? Прощупать можно, не отсоединяя. Правда, на выходе десять киловольт. Неверное движение и... При таком напряжении цепь "источник - человек - земля" замкнется даже через сантиметровый промежуток. Между пальцами и анодом сверкнет крохотная молния...
       Ну-ну, не надо себя пугать. Осторожно...
       Вот так. Все в порядке, напряжение на выходе нор­мальное.
       - Гера, выключи...
       ...а то, не дай Бог, что-нибудь - и Валька сперва страшно зарыдает, а потом учити погром, ликвидирует завод, умертвит Додонова, Алфасова...
       Не думал, что изменения в образе жизни приводит к столь радикальным переменам. Даже незначительные изменения. А уж значительные изменения... Дело не в отрыве от привычного быта. И даже не в Гале. Дело в конфликте с человеком, который тебя сотворил - не как горсть плоти, а как личность.
       Но когда вы пытаетесь уступать друг другу, получается еще хуже. Получается просто невыносимо.
       Что это? Ранимость чрезмерной любви? Да еще к тому же каждый на пороге осознания сво­их ошибок, что не самый сладостный этап в жизни.
       Выходит, мон шер, самонадеянны были вы оба. Уверовали в непоколебимость своих позиций. Вдруг потрясение, разрыв - и за ним осознание того, как вы нужны друг другу. И первая же встреча стала подобна сдиранию подсохших струпьев... и не друг с друга срывали, но каждый с себя. И все же мучительная эта встреча была радостью, хоть ты сделал все, чтобы ее избежать, для визита за рубашками выбрал день, в который папа обычно возвращается поздно.
       Открыл дверь, вошел. Не зажигая света, прошел в свою комнату, задернул штору и включил настольную лампу. На спинке твоего кресла папина домашняя куртка, на столе его цанговый карандаш и лист бумаги.
       "Коллектив завода электронных приборов, принимая соцобязательства на текущий год..." Зачеркнуто.
       "Улучшение технологии производства - важнейшее средство повышения производительности труда. В этом направлении многое сделано коллективом..." Оборвано.
       Ниже, обрамленное рамкой с узором, как на визитке: "Евгений Александрович Корн, начальник отдела новой техники завода электронных приборов".
       Немного? Чересчур много.
       Из кабинета, с которым сросся, по которому скучает в отпуске, переселился в твою комнату...
       Вдруг погас свет. Надавил несколько раз кнопку настольной лампы и двинулся в коридор, к щитку с пробками. В голове вертелось: насколько богаче он мыслит и говорит, чем пишет; и эти нерешительные, зачеркнутые или оборванные фразы; и тщательно выписанный твой титл, обрамленный задумчивым узором... И ты уже не находил себе оправдания даже в сознании своей правоты.
       Постоял в знакомо пахнущей мастикой темноте коридора, вывернул пробки и пошел в кухню, туда проникал свет из окон противостоящего дома. Вдруг щелкнул замок, дверь открылась. На миг пресеклось дыхание, пробка выпала из рук, мягко шлепнулась на линолеум, и родной, ощутимо дрогнувший голос произнес после короткой паузы:
       - Это ты... Здравствуй.
       - Здравствуй, папа, - сказал некто онемевшими губами. Потом некто поднял с пола слабо белевшую пробку, испытывая туповатый страх от того, что двуединые половинки существа, разделившись при звуке открываемой двери, не совмещаются в привычное качество по имени Женя Корн.
       - Это не у нас, - сказал папа, стоя в анемичной полосе света из окон. - Это в распределительной коробке. Там уже возятся.
       Все доходило с опозданием. Замедленно дошло: это - значит, электричество.
       Папа спросил:
       - Поужинаем?
       В голосе неуверенность, одиночество - небывалое, несвойственное ему, и это пронзило, внимание отвлеклось от собственного раздвоения, а как только бросило заниматься собой, раздвоения как не бывало, все существо устремилось к нему:
       - Я голоден, как сто акул.
       Папа шевелился быстрее обычного, можно бы даже сказать, суетливо, если бы не четкость его движений. Доставал баночки, свертки, сосредоточенное лицо его в равнодушном освещении чужих окон было жутко своей бледностью. Кончил колдовать на столе, чиркнул спичкой, на плите вспыхнула синяя коронка пламени.
       - Ты неважно выглядишь.
       - Тебе кажется, - ответил он. - Это от темноты.
       Ушел в чернильную тьму, пропела дверь ванной, зажурчала вода - и на душе защемило от привычных звуков родного дома.
       Возвращение блудного сына. Короста на голове, ороговелые пятки, рубища и вретища...
       Нет, все не так. И не возвращение, а лишь посещение.
       Папа вошел в кухню:
       - Умоешься?
       Умываясь в темноте, даже глаза закрыл, чтобы полнее насладиться до градуса рассчитанными поворотами корпуса, уверенными движениями рук, безошибочно, в нужном направлении и на должном расстоянии, находивших в привычном порядке знакомые рукоятки, скребки, флаконы...
       Возвратился в кухню, чайник уже шипел. Тоже знакомо.
       - Садись, - сказал папа, и тут зажглось электричество. Вы оба одновременно вскинули глаза и тут же их опустили. Снова подняли, осторожно останавливая взгляд, позволяя оценить перемены друг в друге.
       - А все же ты выглядишь нехорошо.
       - Двадцать второго приезжает мама... - Он придвинул к тебе розетку с кетовой икрой.
       - Ты пытался написать что-то о нашем заводе...
       Он взглянул с досадой. Наверно, полагал, что ты пришел в темноте и ничего не видел:
       - Хотел несколько слов о Николае. Всю жизнь он работал на моих глазах...
       - Он просил тебя об этом?
       Впервые он уловил в опасном вопросе только то, что в нем было: спокойный интерес. И ответил спокойно:
       - Да разве он стал бы? Напротив, просил не вмешиваться.
       - Не вмешиваться... Во что?
       - Он много говорил о тебе.
       - Видишь ли, папа, я...
       - Сынок, нам лучше некоторое время не... - Поспешность, с какой он произнес это, сделала понятной и фразу, и паузу вместо непроизнесенного "...не вдаваться в дискуссии". - Возьми пирожные. Там, в холодильнике.
       - Ты пристрастился к пирожным?
       - Это для тебя.
       - Ты знал, что я приду?
       - Нет. Просто купил. Маленьким ты любил пирожные. Эклеры.
       - Хорошо было бы, если бы я оставался маленьким, правда?
       - В любом возрасте свои достоинства. Возмужание, пора исканий... Но когда честолюбие толкает оставить дорогу и идти целиной, увлекая за собой других в сомнительном расчете на...
       - Да?
       - Ну, докончить эту мысль не составит для тебя труда.
       - Интересно! Это говоришь ты, главный редактор областного органа! Когда мне было лет пятнадцать, ты цитировал мне Лу Синя, наверное, тогда он был моден: "Раньше на земле не было дорог. Но когда много людей идут одним путем, появляется дорога". Ты это здорово в меня вбил, крепко. Помнишь?
       - Правильно. Когда много людей...
       - Нет, ударение ты делал на "Раньше на земле не было дорог". Научил меня восхищаться теми, кто торил тропинки для дорог. Понимаешь, от рождения я лишен честолюбия, хорошо помню это по школе, меня не тянуло быть первым. Не тянуло - и все! Получать отличные оценки, корпеть ради этого? И к гражданским проблемам и всяким доблестям я относился куда апатичнее, чем теперь... Но ты же воспитывал меня на примерах революционных мыслителей, внушал мерки этих людей. А теперь... Под нашим делом столько крови!.. Как можно дать всему этому захиреть и пропасть?
       - Однако, встать на твою точку зрения тоже не выход, Женя. - Защемило на душе: он говорил, как в ушедшие годы твоего мальчишества. Начинался диалог. Вот отчего защемило. - Не боюсь традиционных ошибок, знаю худшее из того, к чему они могут привести. Я боюсь принципиально новых ошибок. К чему они приведут - никому неизвестно. Не надо, - он утомленно поднял ладонь и подержал ее над склоненной головой, - не оспаривай меня. Я понимаю, что в этом доводе нет ни грана жизни, она не боится ошибок. Но я желал бы ей осторожности. Молодости труднее усвоить старое, чем изобрести новое. С этим ты согласен?
       - По-моему, мы уже где-то в районе взаимопонимания.
       - И прекрасно. Пусть плод созревает.
       - А нельзя поторопить этот процесс?
       - Вот именно, этого я и боюсь - поторопить... Скажи, ты был бы доволен, если бы я ушел из газеты? - вдруг спросил он.
       - Что? Конечно, нет. Меня не устраивает твоя нейтральность. Я хочу, чтобы ты был активен и солидарен со мной.
       - Для чего? Чтобы торжествовать победу?
       - Знаешь, сомнительное удовольствие доставляют нам победы над теми, кого мы любим... Я понимаю, ты опасаешься торопливости...
       - Это мало понять. Это надо прочувствовать.
       - Ну что ж, будем надеяться, что со временем...
       Соглашение не состоялось.
       Пора было идти. Ты поднялся - и тогда лишь понял, что весь вечер он провел под дамокловым мечом твоего ожидаемого ухода. И, наверно, оттого лишь был уклончив. Он понял: ты не разминаешь мышцы, ты уходишь. Но патрицианская выдержка не изменила ему. Только в драматической форме вопроса выразилось его страдание:
       - Разве ты не останешься дома?
       - Я... Извини... Мне надо несколько ночей подежурить у больного приятеля.
       - Понятно.
       - Видимо, тебе все-таки не все понятно...
       - Не надо. Избавь меня от подробностей.
       Опять сцепление слов. Опять поток высокомерия и обиды по привычному руслу. Проклятье!
       Сделал шаг к выходу - он не шевельеулся. Ты уходил, он оставался один. С порога ты вернулся и поцеловал его в щеку. Бог знает, что творилось у него в душе в этот миг, ты не целовал его с апреля, с годовщины его и маминой свадьбы, да и был тогда поцелуй холодный, официальный. Но когда ты открыл дверь, он не выдержал:
       - Из тебя мог бы получиться такой человек...
       - Что делать, папа, все замыслы удаются в лучшем случае наполовину.
       Скорее ты имел в виду свои замыслы, чем его. И, кажется, он это почувствовал. Во всяком случае, он за­кусил губу.
       - Евгений Александрович! Директор!
       - Да?
       - Он идет сюда!
       - Выставь почетный караул, дай салют из всех штепселей... Без паники, Гера!
       - Здравствуйте, труженики! Как у вас тут? Женя, может, вызовем наладчика с завода-изготовителя? За наш счет они прокатятся с удовольствием.
       - Нет нужды. Сегодня-завтра сделаем сами.
       - Как вы, Коломийцев? Работой довольны? Смотрите, отдел новой техники не только наша гвардия, но и наша академия, не зевайте. Кто ваш ведущий? Рябинин? Конструктор он неплохой. Человек, правда, малосимпатичный...
       - Он странный, Николай Николаевич, но он хороший человек.
       Браво, Геродот! Да это равно подвигу! Вступился за Вальку. Скверно только, что наедине с Ником ты этого не сделал бы, ограничился бы поддакиванием.
       А вы, дядя Коля, не затем пришли, чтобы заботливостью очаровать молодого специалиста. Пришли для очередного разговора. Прежде ваш покорный слуга томился желанием переговорить с вами, теперь наоборот. Но ваша искательность не радует. И не обманывает ваша напускная бодрость. Что было - было. Уже не забыть вашей усталости, и исповедального брюзжания, и озадаченно приоткрытого рта, когда, возможно, лишь миг отделял вас от какого-то небывалого решения, и только стремительный разговор между папой и мною не оставил вам времени...
       Какое у него сложное выражение лица... Словно у человека, который, спеша изо всех сил, вдруг позабыл, куда идет.
       Зачем вы пришли, дядя Коля? Ведь вы устали от меня. И по-человечески я вас понимаю...
       - Гера, дай мне тестер, пожалуйста.
       ...еще как! Люди плохо распределяют силы, в первую четверть века тратят неразумно много, а остальное экономно - насколько удается - тянут до конца. То же пытаетесь сделать и вы. Я понимаю.
       Но общественное, дядя Коля, требует человека целиком, со всеми потрохами. Благоразумное использование сил - это одно, скаредная экономия себе во благо, делу во вред - иное. В подобных случаях, как ни жаль, вопрос должен быть решен сурово. Да, вы предпочтительнее Алфасова в силу своей культуры и непоказной, даже несколько желчной, но несомненной человечности. Но это только приправа.
       Сегодня вы почувствовали себя лучше, предприняли обход завода, завернули и сюда для беседы с неким беспокойным элементом. Вы знаете диалектику, знаете, что беспокойство в коллективе - признак здоровья. Но и тут знать - одно, а следовать - иное. Следовать - значит, принять часть беспокойства на себя. А как принять при таком состоянии здоровья? Вполне естественно...
       Естественно? Почему бы не простить тот же инстинкт Алфасову?
       А он не тот же. Толей движет не самосохранение, а себялюбие. Разные вещи. Разные ставки. Там жизнь, а здесь лишь карьера. В конце концов, во многом наше отношение к людям определяется их возрастом - расстоянием, которое отделяет их от смерти. У Анатолия это расстояние велико, с него и спрос иной. Ник пытается растянуть свой жалкий остаток, жестоко и глупо требовать от него иного. Призвать в ряды первопроходцев пожилых, пока юные под звон гитары в обнимочку... Как бы ни выглядел такой тезис, есть и у него апологеты: дайте нам повеселиться, пока мы молоды, потрудиться успеем потом. Логично? Вполне. Обращаться с логикой надо осторожно, можно обосновать и такую чушь. Посему, приятель, будь нежнее с Ником, тебя от этого не убудет.
       - Коломийцев, сходите, в приемную... совсем забыл... пусть Оксана Ивановна закажет Москву на четырнадцать часов, она знает кого.
       Так, Геру удалил. Теперь начнет. С чего же?
       - Ты знаешь, что завтра приезжает мама?
       - Знаю.
       - Папа просил напомнить. До тебя он не дозвонился...
       Желает вернуть тебя под родительский кров, но о звонке упоминает зря. Как старый друг семьи, он не нуждается в полномочиях для любого вмешательства. К тому же, твое возвращение работает в его пользу. Вне дома ты дик, необуздан, привычные коммуникации к тебе оборваны, на тебя нельзя влиять. Скорее всего, об этом он не думает, это подспудно, мыслью не оформлено, а просто - надо втиснуть тебя в родные стены, которые, как известно, помогают...
       - Передайте папе, что с завтрашнего дня я буду дома.
       - Передам. Хорошо, хоть в этом ты проявил благоразумие.
       Начинается! Теперь с изящным переходом последует основная программа.
       - Во всем остальном не проявил?
       - Почти во всем, скажем так. Почти. Будет точнее.
       - Можно полюбопытствовать, в чем именно?
       - Об этом надо было раньше... А теперь твоими заботами на заводе сколочен такой броневой ударный батальон, что держись. И все радикалы. Все! Того и гляди, перевернут все вверх тормашками... Ладно, это уже неважно.
       - Если вы не укажете мне на ошибки, я стану так же ошибаться и впредь.
       - Нет, мой дорогой. Так ошибаться ты больше не станешь!
       - Странная уверенность. Почему же так я больше ошибаться не стану?
       - Потому что поднимешься еще на ступеньку и будешь ошибаться иначе. Хочешь знать - как? Как я теперь. А потом придет время, когда... Словом, придет время - узнаешь. Я только вот о чем хотел спросить... Не знаю, правда, захочешь ли ты ответить. Ну, это дело твое. Я спрошу, а ты как знаешь.
       Положительно, он сегодня не такой... Ироничен, рассеян. Словно успокоился и воспарил над землей... и почему-то эта успокоенность тревожит.
       - Мы с тобой уже семь лет. Я наблюдал за тобой... сам понимаешь, за тобой я наблюдал куда как пристально... и у меня сложилось впечатление. Но я бы хотел его проверить. Чего ты ждешь от работы, какое место она у тебя занимает в жизни?
       Бесспорно, того, что ты скажешь, ему покажется мало...
       - Ничего не жду. Мне просто интересно работать.
       - Ясно. - Никакой реакции. Совпало это с его выводом или нет, остался ты на каком-то приемлемом уровне или навеки определен в лжецы и подонки - сие так и останется тайной. - Тогда тебе будет еще интереснее работать в качестве главного инженера.
       Черт побери! Каким образом засело в нем убеждение, что все твои действия направлены на то, чтобы убрать его с дороги?
       - Дядя Коля, я думаю, вы успокоитесь, узнав, что меня прочат и партком. А как секретарь парткома я вам не конкурент.
       - Разве главный инженер не то, к чему ты стремишься?
       - Я вообще ни к какой должности не стремлюсь. Я стремлюсь к возможности делать дело, приносящее зримые плоды.
       - Главный инженер - как раз такая возможность.
       - Если удастся уговорить директора? Алфасов во многом вас уговорил? Поэтому я и склонен поработать секретарем парткома. Конечно, если изберут.
       - Почему бы и нет? Обаятелен, образован, принципиален, снисходителен к врагам и беспощаден к друзьям... Поверь, на этой-то должности тебя и ждет самый большой крах.
       - Смотрите, дядя Коля, как вы... Ладно, оставим. Я не пойду на повышение. Даже если представится вакансия. По крайней мере, на этом заводе. Довольны?
       - Ну-ну, без нервов. От обета твоего легкомысленного я тебя освобождаю, он ни к чему. Никто тебя ни в чем не подозревает, не для того говорилось. С завода я ухожу сам, по своей воле. До свидания. Встретимся завтра в аэропорту.
       Обалдеть можно!
       Что это делается? Что вокруг тебя происходит???
       Ах, как он щелкнул тебя по носу! Одним махом стер все твои прежние над ним победы. Рассчитался сполна. Так просто, величественно.
       И с презрением? Если "никто тебя ни в чем не подозревает" лишь вежливая отговорка, тогда - пропади всё пропадом!
       Обожди, любезный, спокойно. Что-то беспокоит, какое-то воспоминание...
       Разговор с папой? Что именно? Давай по порядку. "Хотел написать несколько слов о Николае..." - "Он просил об этом?" - "Напротив, просил не вмешиваться. Он много говорил о тебе..."
       Что мог он говорить, о чем папа упомянул таким спокойно-задумчивым тоном?
       Да-да-да, ты хороший, ты ангел. Отраднее стало?
       Еще бы, совсем отрадно! Ровный поток логики, в котором у каждого лица своя этикетка, пресекся, спутался. Хвалу и клевету приемля равнодушно... Ничего себе! Хвала невыносимее клеветы.
       Как это случилось?
       Стой, так нельзя. Недопустимо, чтобы тебя, подобно папе, сносило к трактовке перемен как внезапных метаморфоз. Человек запрограммирован с запасом, ему нет нужды перерождаться при смене ситуации, резервные варианты поведения в нем заложены и от природы, и воспитанием. На все случаи. Ты не представлял жизнь ласковой возлюбленной, скорее, жестокой воительницей, в латах и с опущенным забралом. Ты обо всем знал. Но одно дело знать, а другое испытать...
       Галя... первая проба копья жизни-воительницы...
       Валька... Этот разъезд после собрания, миг, когда он обнял тебя ничего будто бы не значащим случайным движением... Это жалость! Жалость со стороны того, на кого обращена, вызывает либо веселое удивление, либо... Для того, кто никогда не бывал объектом жалости, даже помыслить об этом не мог...
       Гера. Кто там с ним? Деревья у самой двери, заслоняют.
       - Здорово, Евгений Александрыч! Здравствуй, говорю. Ты что, не слышишь?
       - Здравствуйте, Анатолий Михайлович. Гера, не отлучайся больше. Включи... Осторожно, Анатолий Михайлович, здесь небезопасно.
       Зачем пришел?
       О, какой веселый. Еще бы, на пороге мечты.
       Ты несправедлив. Рвение к креслу и желание работать распределяются в нем пятьдесят на пятьдесят - уже хорошо. В конце концов, главный инженер всегда радикальнее директора (если равен директору как личность). Он жаждет перемен и уверен, что сможет их осуществить. Если Толе повезет исхлопотать средства на освоение, расширение, реконструкцию, он и впрямь успеет кое-что сделать для улучшения производства к моменту, когда, вернувшись из очередного отпуска или заграничной поездки, признается себе в том, что давно уже подумывает о благах размеренного существования, в котором вехами являются не нововведения и пуск новых мощностей, а встречи делегаций и торжественные заседания.
       - Гера, выключи...
       - Ну, что, можно уже с тобой разговаривать?
       - Я слушаю.
       - Ну, слушать особенно нечего, новость одна. Прогрессивку за третий квартал мы оплакали - а она будет. Убедили перевыполнением плана на два и шесть десятых процента.
       - Опять проценты...
       - Ничего, есть еще порох в пороховницах!
       И улыбается заговорщицки. Как свой своему. Создает блок. Долго ли умеючи? Играем на слабостях. Сейчас преподнесет персональный сюрприз, он мастер на разного рода приятные подачки...
       - Подписан приказ о назначении тебя заместителем главного инженера.
       Правильно. Бедняга Ник, дележ происходит у него на глазах...
       - Мерзавец ты. Я надеялся, что у тебя хватит такта хотя бы обождать...
       - Ага! Чтоб прислали какого-то осла главным инженером - и мучайся с ним!
       - Ясно. Пора заняться комплексом? Преждевременное становится насущным? Ты будешь директором, я главным инженером...
       - Коломийцев, выйди.
       - Ни в коем случае, Гера. Я без тебя как без рук.
       - Выйди, я сказал!
       - Останься, Геродот. Анатолий Михайлович, ты станешь директором, это дело, видимо, уже решено. Но на меня не рассчитывай. Я главным инженером не буду. Все, честь имею! Гера...
       - Будешь.
       - Нет, не буду. Подай, пожалуйста, те две шайбы.
       - Будешь! Партком заставит!
       - Партком? Скажу тебе кое-что, хотя и не уверен, что ты должным образом это воспримешь. Позавчера меня вызвал в партком наш добрейший Лимаренко и уведомил, что хотел бы видеть меня в качестве преемника.
       - Что он хочет - это для коммунистов завода не закон. Что-то еще они скажут!
       - Брось, Толя. Ты прекрасно знаешь, как это делается...
       - Ясно... Ну, а ты?
       - Полгода назад отказался бы - не кривя душой. Не считал себя достойным. А сейчас - тоже не кривя душой - согласился.
       - За полгода стал достоин? Этак пять-шесть полугодий - и в генеральные!
       - Все бывает... Не злись, сужу по-деловому. Кое-что я все же могу. Что могу - сделаю. Не один, конечно, со всеми. И с тобою. С тобой в первую очередь. Если, конечно, ты не против.
       - Ты зубы не скаль.
       - А ты не хами. Я предупреждаю, чтоб настроился. Можешь - воспрепятствуй.
       - Иду на вы?
       - Допустим.
       - Что ж ты на своего дядю Колю не пер? Он не меньше меня знает, вон сколько лет директором.
       - Пустой вопрос. Когда-нибудь поймешь. Лет через тридцать.
       - Понял. Ну, так вот, насчет твоего избрания - это еще бабка надвое гадала. А пока - приказ подписан и будешь заниматься тем, чем я велю.
       - Приказ подписан без моего согласия, он недействителен. Ведь не станешь ты применять ко мне приемы, которые провалились на Грицишине.
       - Чего ты воду мутишь? Чего тебе нужно?
       - Нужен директор завода, главный инженер и секретарь парткома, которые станут вместе заниматься радикальным улучшением производства, привлекая к этому лучшие умы на заводе и в стране, вместо того чтобы направлять усилия на изыска­ние мифических процентов.
       - Коломийцев, выйди!
       Несчастный Гера. Ну, просто собачье страдание. Боится Алфасова - и не смеет ослушаться меня. Закваска порядочности. С ней, если внушена с детства, даже слабодушные способны на подвиг. Правда, лишь на единовременный. Не стоит тратить потенциал на акт пассивного сопротивления Алфасову...
       - Иди, Гера. Я тебя позову.
       - Думаешь, не знаю, куда ты метишь?
       - Ты уже задавал этот вопрос - и все же не знаешь, куда я мечу, хоть я только что объяснил это с предельной ясностью. Обычно ты так быстро все схватываешь...
       - Женька, брось выкаблучиваться. Главный инженер - твоя работа, ты для этого создан. А в парткоме что? Песочить нижних и кланяться верхним?
       - Терпеть этого не могу. Ты-то представляешь, с каким удовольствием работал бы я главным инженером. Но придется еще попотеть, чтобы создать условия, при которых на этом посту можно работать эффективно.
       - Ну, а по-твоему зачем я стремлюсь стать директором? Потому же хочу, чтоб ты был главным. С тобой можно рисковать.
       - Заманчиво, Толя, но беда в том, что ты рискуешь лишь до тех пор, пока это не угрожает лично тебе. А здесь речь идет о большем.
       - Заводом рискнуть?
       - Карьерой. Обосновать в инстанциях целесообразность новых мер. Возразить, если придется. Дискутировать - доказательно, с выкладками.
       - Да как же иначе?! Конечно, чудак! Буду и дискутировать, и обосновывать, и возражать! Дело заставит.
       - Ты говоришь, как маленький... Ладно, а сейчас почему не заставляет?
       - Слушай, да с тобой пуд гороху надо съесть!
       - Все же - почему?
       - Да на кой хрен стараться ради директора завода?
       - Именно! А станешь директором, то же скажешь о начальнике главка? Потом о министре? - Ошеломлен. Что ж, может, в данной ситуации это чересчур - и все же такая гипотеза не только не исключена, но наиболее вероятна. Да он и сам это понимает. - Видишь, эта цепочка бесконечна. Если дело не ради самого дела...
       - Болтовня. Строишь теории, а от них до дела как от неба до земли. А я тебе...
       - А ты мне предлагаешь дело...
       - Точно!
       - ...сам веря обещаниям, которые не станешь выполнять. Ты, Толя, политик до мозга костей, ты умница, карьерист - и сам не знаешь, насколько поглощен своей страстью. Как начальнику отдела новой техники ты мне не мешал, поощрял, и работать с тобой было одно удовольствие. Как главный я с тобой не сработаюсь.
       - А как секретарь парткома?
       - Увидим.
       - Увидим... Грицишина ты настраиваешь?
       - Не понял.
       - Опять докладные подает насчет брака,
       - Я с ним встречаюсь только на собраниях.
       - И Рябинин в партию поступает, чтоб на собраниях?.. А я-то ломал голову...
       - Зря ломал. Поступает - потому что пора. А вот ты, кажется, поспешил, тебе еще было не время.
       - Ну, это не тебе решать.
       - Над Валькой ты поработал. Твоими усилиями он прозревал. Слишком много гадостей ты при нем сделал.
       - Скажи, пожалуйста! Значит, поэтому он всякую чушь мелет? Потому что я над ним пора­ботал, а не ты? Вот не знал!
       - Не думаю, чтобы Валька молол чушь.
       - Как на чей взгляд. Вот, дескать, если бы он, да я, да мы все были такие, как Корн, вот была бы жизнь!
       - Извини, ты поглупел, если думаешь, что я способен кому бы то ни было, а тем паче Вальке, внушить такие мысли.
       - Поглупел, но такого умника, как ты, насквозь вижу. Разницы-то между нами нет. Только я инженерную карьеру делаю, а ты партийную. Думаешь, выйдет?
       Каналья! Злит, старается вывести из себя...
       - Гера! - Тут как тут... - Мы закончили. Подай, пожалуйста, щуп. Включи.
       - Вот что, Евгений Александрыч, я твою игру понял. Напахал ты с комплексом - и в кусты? Нет, дорогой. Напахал - держи ответ. Этак любой может. Понастроит кур - и давай теплое местечко искать...
       - Что-о?
       - То самое. Предлагаю подумать, если не хочешь партийного взыскания. А в парткоме тебе не бывать. Пока!
       - Экий барбос! Гера, закрой дверь и никого не пускай. Экий гусь лапчатый! Слышал?
       - Я мало что понял, Евгений Александрович.
       - Полно, дружок. Понял ты все, но не решаешься верить тому, что понял. Будь бесцеремоннее с собой, не нежничай. И со мной тоже. Мне было бы любопытно знать, что именно ты из этого понял.
       Наверно, в глазах Геродота я выгляжу сейчас махровым интриганом. Смешно.
       Но Анатолий! Какая умница! Как сумел повернуть!
       Опять восхищаешься?
       А как не восхититься? Представить меня врагом того самого комплекса сборки, за который я принял столько бед... Конечно, всех ему не обмануть, но бесспорно и то, что в числе обманутых окажется не один Гера.
       - Что ж ты молчишь?
       - Ой, Евгений Александрович, я забыл! Извините. Я когда был в отделе, пока вы здесь оставались с директором, звонила какая-то старушка... то есть, я хотел сказать, голос старушки... и просила, чтобы вы после работы заехали в больницу.
       - Угмм... Спасибо. Там у тебя выключено?
       - Обождите! Там вклю... включено! Евгений Александрович! Там же было включено! Ну, как же вы?!
       - Ну-ну, спокойно, все обошлось.
       - Да, обошлось... Я вам еще не ответил, а вы уже руками!..
       - Больше не буду.
       Значит, Гале опять хуже, она пойдет к Борису, а провожать ее из больницы домой твоя обязанность. Галина мама поняла неизбежность твоего присутствия.
       Эти вечера в зеленоватых и желтых сумерках, мятущиеся на экране телевизора фигурки (программа "Время" и особо выдающиеся передачи), а всего чаще книги...
       Не надоедает глядеть на нее, поникшую в кресле, видеть ее просто сколотые волосы, покорный наклон головы, впадину глаза, узкие, хрустально чистые очки... И такое возникает чувство... Не передать словами: тоска, печаль, смирение - не те слова. Такое чувство возникает, когда в поезде дальнего следования проезжаешь, не останавливаясь, дачную станцию, ранее бывшую пунктом назначения, конечной точкой маршрута, любимую станцию, окрашенную воспоминаниями о солнечных утрах, небесной голубизне, пушистости облаков, шелесте сосен, бодрых голосах близких... И вот проезжаешь ее, не сбавляя хода, а за окном не радостное летнее убранство, а осенняя пустота, небо серо, дождь, деревья голы, станционное здание безлюдно и угрюмо... И знаешь, что будет проведено еще множество отпусков в местах невиданных и удивительных, но здесь - никогда. Вот такое чувство.
       - Гера, включай.
       - Есть! Уже... Евгений Александрович, а почему Рябинин... почему Валентин Иванович не хотел ехать в эту командировку?
       - Он не любитель ездить. Даже в Москву. Кроме того, в ближайшее время он, по-видимому, женится, а это, сам понимаешь...
       - Евгений Александрович, я еще хочу спросить. А если бы мою кандидатуру... ну-у, со всеми этими делами, если бы ее выдвигал Валентин Иванович? Тогда бы вы не возражали?
       Мысли Геры вращаются вокруг его избранной темы с та­ким же завидным постоянством, как и твои.
       - Улавливаю, дитя мое, в этом построении скрытое коварство. Если не секрет, что подсказало тебе столь сложный вопрос?
       - Да так... У вас такие отношения с Валентином Ивановичем... Тянетесь друг к другу - и чуть ли не во всем придерживаетесь противоположных точек зрения...
       Ну, юноша, надо тебя предуведомить, что о противоположных точках зрения не может быть и речи. А уж рассчитывать в вопросах карьеристского толка на Валькину поддержку куда рискованнее, чем даже вступать с ним в открытый конфликт. В личной вражде он противник сонный, но в принципиальной!..
       - Ты зря решил, что мы с ним придерживаемся противоположных взглядов. Рябинин недоверчив, его надо убедить прочно, на всю глубину естества. И это признак внутренней цельности. А то, о чем ты говоришь, - разница темпераментов, привычек. Это внешнее. Скажем, к мерзостям Валька нетерпим, а я могу обойтись иронией. Его бесит такая манера держаться, он называет ее самоуверенностью... и, возможно, он прав...
       - Вы так себя бесстрастно разбираете...
       - Господь с тобой, в нашем беспристрастии изрядно пристрастия. Гляди, какая дивная погода. Увы, последний день. На завтра уже обещан дождь. Ты не устал? Не желаешь проветриться, пообедать?
       - А вы?
       - Я не голоден. Иди-иди, не ломайся.
       - Нет, я вас не оставлю.
       Умница. Правильно, нельзя оставлять.
       А почему ты решил, что удастся обратить Геру в гражданский идеализм? Ты же не знаешь, что поют ему дома... И Додонов обхаживает Геру с учтивостью воспитанного на цепи барбоса. Авансирует предложениями, которых мальчик еще не достоин. Додонов! Как все же мистер Бог умело раздавал фамилии, нельзя не восхититься его мастерством. Видно, в этом не спешил, проверял исследуемый материал на нескольких поколениях.
       Нет, сладить с Герой будет непросто. Сила примера... метод, которым влияли на тебя...
       - Евгений Александрович, Букин идет...
       - Ну, щедрый день... Здравствуй, Букин. Как мило с твоей стороны навестить нас в этой глуши. Какие события в науке?
       - Какие могут быть события, если я занимаюсь снабжением?
       - Могу предложить свои незрелые мысли. Додумай, издадим в соавторстве.
       - Валяй.
       - Валяю. Для наблюдателя, движущегося со скоростью света, все явления во Вселенной будут одновременны.
       - Цх-х! Долго думал? Ну!.. А еще?
       - Сфера, как поверхность, заключающая максимальный объем, напряжена. Любая сфера. Годится?
       - Что делается! Любой урод лезет в физику! Сам придумал?
       - Сам.
       - Врешь.
       - Провалиться мне на этом месте.
       - С-собака!
       - Завидуешь?
       - Да ведь чушь!
       - Ну, а я что говорю...
       - А если не чушь? Слушай, что за реформы ты там затеял? Говорят, решил всю промышленность реформировать. Ты это серьезно?
       - А почему бы и нет?
       - Исключительно из уважения к тебе по секрету сообщаю: твои усилия - капля из мышкиной пипки в океан.
       - Умница! За доверие - доверием: океан состоит из капель, просто их много.
       - Жалкий софист. Меня можно передергивать. Жизнь не передернешь.
       - А зачем? Она и так хороша.
       - Женя, ты же знаешь, я интересуюсь исключительно неживой природой, в ней нет эмоций, значит, нелепиц. Но в некоторых случаях... В редчайших! Серьезно... В редчайших случаях взгляд мой обращается на жалкую игру атомов, которая сама себя гордо нарекла словом "человек".
       - Но и ты человек, Букин.
       - Я мыслитель, это разные вещи. Мне наплевать на бронзы многопудье и как меня бросят в яму - кверху или книзу брюхом. Мне тепло от сознания, что мои предки три с половиной тысячи лет мыслят над устройством мира.
       - Нехорошо кичиться происхождением...
       - Лучше, чем стыдиться его. Не отвлекай меня.
       - Ну?
       - Твой цепной Рябинин жаждал дотянуться до моей физиономии и учинить на ней термоядерное опустошение за то... Ну, неважно. Уясни, мне все известно из первоисточника. Итак, почему бы не предоставить управление социалистическим производством людям, удостоенным особого доверия? Они, кстати, и зарплату за это получают особую, не твоей чета-с...
       - А в этом проявляется двойственность человечьей природы. Говоришь: "Мне это до лампочки" - и без всякого логического перехода лезешь на абордаж.
       - Тогда вопрос: на кой черт? Суета сует и всяческая суета... и все сие не ново под солнцем, под коим люди от века до века исходили седьмым потом в трудах своих и тэ дэ... К тому же, дико извиняюсь, ты этого не сможешь, никто не сможет, лишь течение времени поставит все на места и одухотворит грядущих деятелей на всевластие в самодовольном созерцании своего потенциального могущества...
       - А ей такие не нужны.
       - Что? Пардон, не понял-с.
       -"Особняк" Фолкнера читал?
       - В ход пошли примеры из литературы?
       - Помнишь, там утонувшему солдату является Предвечный... Гера, подай мне те проводочки. Спасибо. Является в облике окопного лейтенантишки с сигаретой, без головного убора, и командует: "Встать!" Солдат отвечает: "Не могу". На это Всевышний ему сообщает, что ей и не нужны такие, которые могут - и сидят или лежат, ничего не делая, в ленивом сознании того, что в любой момент могут. Ей нужны такие, которые убеждены, что не могут - и все равно делают.
       - Прокламация дееспособных покойников? Значит, нужны именно такие?
       - Остроумно. Можно смеяться?
       - А кому - ей?
       - Ей - жизни.
       - Женя, я серьезно. Даже как-то неудобно об этом... И с кем? С тобой! Бред! Банальных вопросов не задаю...Что тебя побуждает к таким... деяниям? До сих пор я полагал, что ты из тех, кто представляет масштабы мироздания, собственную малость и, соответственно, свое место в картине мира. А также быстротечность времени, бесцельность резких движений и поисков того, чего на свете нет...
       - Сеня, последнее время я все это передумал наново и пришел к выводу, что мы обязаны вести себя так, словно этот мир создан специально для нас. Я пришел к выводу, что скептицизм жалок и бесплоден, что это неестественное состояние для человека. Естественное - вера.
       - Ага, Вера-Надежда-Любовь и мать их София. Тогда - зачем знание? Что оно дало твоей философии? Зачем было столько познавать? Чтобы извратить?
       - Вовсе нет. Не знаю, насколько верно определение Вселенной по Коменскому, но, по-моему, оно идеально объясняет модель общества.
       - То есть?
       - Человечество есть сфера, центр которой всюду, а поверхность нигде. Каждый способен стать центром человечества, проникнуться его нуждой, ощутить его боль, принять на себя ответственность...
       - Если бы это сказал другой, я бы снял шляпу и на цыпочках удалился. Но, Женька, это же ты!
       - Я.
       - Баран! Всесторонняя и исчерпывающая характеристика. Ты понимаешь, что живешь на свете не один?
       - Именно этого сознания я и преисполнен.
       - Все будет решаться элементарными биологическими законами, а уж они сумеют за себя постоять!
       - Люди как раз для этого и предназначены - помогать законам природы.
       - Ты - наивысшее достижение идиотизма. Люди - предназначены!
       - Сеня, не надо. Обстановка здесь не для дискуссии, а чтобы переубедить меня, нужно время, много времени. Боюсь, даже очень много времени.
       - Женька, ты же знаешь...
       - Знаю и ценю. Но это не тот случай. Ты ведь не бросишь свою физику. У каждого есть дело жизни, просто до поры до времени не каждый об этом знает.
       - Когда мне в лицо говорят красивые слова, я теряюсь.
       - Извини. Больше не буду.
       - Нет, обожди! Я все же не понимаю! Это ты или не ты??
       - Иди сюда, скажу тебе на ушко... Ближе...
       - Что?.. Новых рево??..
       - Букин!!.. Гера, включай.
       - Включено, Евгений Александрович. Вы опять не помните...
       - Этого опасаешься. Народ устал, а этого дурдома на наш век хватит... Твой отец в отпуске?
       - Почему? Здесь. Он тебе нужен?
       - Нет, просто смотрел сегодняшнюю газету... Разве он не всегда подписывает? На футбол, конечно, не идешь? Корн завязывает с прошлым! Нравоучительный роман в картинках. Оказывается, и так можно терять друзей... Ничего, будет мне урок - не связываться с энтузиастами.
       То-то, дурацкий шкаф. Что бы ты о себе ни воображал, человек сильнее. Абсолютизировать его не стоит, он не всесилен и все же...
       А ты, Букин... Ты ведешь единственно благоразумный образ жизни, ни к чему не относясь с чрезмерностью, способной бросить тебя в бой. Но если обитают на Земле и другие существа твоего вида, лишенные такого благоразумия, дурачье, с твоей, букинской, точки зрения, не способное оценить простейшие блага жизни и удовлетвориться ими, - хватит ли у тебя, Букин, отваги осудить их? Хотелось бы думать, что не хватит. Разумеется, ты пожалеешь этих глупцов, как их и следует жалеть, но осудить...
       Букин - теоретик... Как физик - да, еще бы! Но для социального теоретика он слишком прохладен. Логика у него хороша, но что такое логика в делах людских?
       - Не выключай, Гера, пусть прогреется как следует. Стань у вольтметра. Если прыгнет за красную черту, скажи. Но сразу, не то сожжем лампы.
       - Хорошо, Евгений Александрович.
       Формальная логика... Место ее в делах людских... С этим дело обстоит почти как с идеальным обществом будущего: все ясно, все разработано, и остановка за малым: "Чуткая совесть. Всегда и во всем". Малость, не так ли? Совесть Геры, Ника, Вальки, Алфасова, совесть твоя собственная... не говоря о додоновых... Но с этого ли начинать? И, конечно, не с показателей. Любой показатель придумывают люди, они же его и обойдут. Вот если не нужно манипулировать с цифрами, если все организовано... Посему то, что ты надумал об управленческих моментах, надо кратко и толково изложить и отправить. Куда? Во все газеты сразу!
       Помнишь, ты втолковывал Вальке, что в своих заботах о мире он слишком много взваливает лично на себя. Не повторяешь ли ты его ошибку? Не пытаешься ли без должных оснований поучать, ну, не все человечество, но значительную его часть? Полагаешь, тебе первому пришли в голову сии драгоценные мысли? А если они изложены во множестве докладных в разные инстанции, вплоть до высоких?
       Вывод первый: хорошо, если так.
       Вывод второй: не исключено, что и другие успокаивают себя подобным образом. Не пытайся оправдать свою пассивность. За нее ты осуждал Ника, пока он не реабилитировал себя одним движением, решил свою судьбу сам, щелкнув тебя попутно по носу: "Учись, малыш, проигрывать".
       В этом эпизоде он удивительно был похож на папу.
       Что??
       Спокойно, дружок, спокойно... тем более, что здесь нет никакой связи...
       "Скажи, ты был бы доволен, если бы я ушел из газеты?"
       "Женька, а твой отец в отпуске? Посмотрел сегодняшнюю газету..."
       Этого не может быть...
       Надеюсь, ты понимаешь, что это уже есть.
       Кто из них кого подтолкнул?
       Да какая разница!..
       Что ж они испытывают после своего отречения? Понимают хотя бы, что это не доблесть? Нет, где там! Они в упоении и их не переубедить. Их достанет на любое насилие над собой. Совершат его и станут в сторонке, в самозабвении от жертвы и гордые одиночеством. А чем гордиться?
       Разве не этого ты хотел? Чтоб отошли в сторонку и не мешали? Вспомни свои размышления о Нике, только что, ну, полчаса назад...
       Ладно. Хорошо. Пусть, черт возьми! Но поглядим, одни ли вы умеете быть столь непреклонны, дорогие Николай Николаевич и Александр Янович. Поглядим!
       Чего хорохоришься, балда? Во что ты обратился? Ты, ненавидящий кипучую деятельность, преувеличенные чувства, переживания на глазах у людей, любую драматичность, действительную или мнимую... Теперь ты на виду. Твоя работа, твоя любовь... Букин пришел не позубоскалить. Пришел удивиться и предупредить: ты на виду!
       ...и целый день перед глазами эти проволочные кишки...
       - Гера... Ах да, прости...
       Спокойно, любезный, введи себя в рамки. Есть главное, сосредоточься. Теперь ты знаешь все...
      
      
       ЭПИЛОГ
       Убило Корна сразу, наповал. Но мышцы еще успе­ли содрогнуться и отшвырнули тело от высокочастотной установки и шин с напряжением в десять тысяч вольт. Он упал на спину, и голова его звонко ударилась о плиточный пол. Коломийцев кинулся к нему, но, не дойдя, качнул­ся и вышел на заводской двор. Там он закричал без голоса и повалился на травяной газон в золотых бе­рёзовых листочках.
       Его приводили в чувство здесь же, на газоне, под легким осенним солнцем. Обморок перешёл в глубо­кий сон.
       А в помещение высокочастотки заглянули лишь к вечеру...
       Хоронили Корна через день. Ставшие странно по­хожими директор завода и отец Корна поддерживали мать. Ее вопроситель­ного взгляда избегали.
       Было много людей и много цветов, желтых и белых астр с горьким ароматом увядания. Шел дождь. Когда гроб опускали в могилу, дождь превратился в ливень. На рыхлый холмик поспешно водрузили матово-серую металлическую пирамидку со звездой и латунной табличкой: "Евгений Алексан­дрович Корн". Промокшие цветы вминались в глину. Оркестранты под дождем в неприлично быстром темпе сыграли гимн. Траурная церемония окончилась.
       - Закопали, ура! - Борковский был деревянно пьян. - Отсюда не прорастет!
       Поздним вечером в кромешной тьме к могиле пришёл Рябинин. Он только что, разбранив­шись со всем Аэрофлотом, добрался из Москвы почтовым рейсом.
       По-прежнему лил дождь. Шелестели большие де­ревья.
       Рябинин жёг спички и бессмысленно вгляды­вался в тусклую желтую табличку. Потом стоял, трясясь, вцепив­шись пальцами в холодное железо.
       Час спустя мимо равнодушного вахтера он прошел на завод. С плаща стекала вода. Рябинин поднялся в отдел и с порога зашагал к столу Корна. На чистом полу за ним оставались жесткие, злые следы.
      
       * Что происходит? (Идиш)
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Межирицкий Петр Яковлевич (vsdoc4@abv.bg)
  • Обновлено: 16/02/2013. 406k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.