Роман, написанный по договору с журналом НЕВА, был завершен в 1967 году. К тому времени информированной номенклатуре на уровне редакторов центральных журналов стало известно, что намечавшаяся экономическая реформа промышленности, то, что позднее получило название либерманизм (по фамилии одного из авторов реформы), осуществлена не будет. Но автор этого не знал, с производственного уровня продолжал защищать тезис о необходимости реформ и, реагируя на внутренние рецензии, переписал роман в общей сложности 14 раз, идеологически ничего в нем не меняя.
Обстановка тем временем продолжала осложняться. В 1968 году грянуло вторжение в Чехословакию.
В 1969 редакция НЕВЫ дала автору еще одну возможность одуматься и предоставила ему путевку в Дом творчества писателя в Комарово для работы над рукописью. Обсуждение романа на расширенной редколлегии превратилось в скандальную прокламацию автором своих взглядов на результаты "великой революции". Вместо ожидавшейся журнальной публикации и массового тиража роман семь лет спустя, в 1975 году, был малым тиражом опубликован в областном издательстве "Каменяр", Львов, с жестокими цензурными сокращениями и отрубленной концовкой.
Настоящая публикация, незначительно восстанавливая сокращения, воспроизводит роман в том виде, в каком он был написан. Восстановлен также эпилог.
Автор.
Сан-Диего, 2012
ГЛАВА ПЕРВАЯ
"Быть может, эти электроны - миры, где пять материков, искусства, знанья, войны, троны и память сорока веков! Еще, быть может, каждый атом - вселенная, где сто планет; там все, что здесь, в объеме сжатом, но также то, чего здесь нет. Их меры малы, но все та же их бесконечность, как и здесь; там скорбь и страсть, как здесь, и даже там та же мировая спесь. Их мудрецы, свой мир бескрайний поставив центром бытия, спешат проникнуть в искры тайны и умствуют, как ныне я; а в миг, когда из разрушенья творятся токи новых сил, кричат, в мечтах самовнушенья, что бог свой светоч загасил!"
Их мудрецы, свой мир бескрайний...
В такой песчинке - мир? В пузырьке морской пены? В мизинце этого голого карапуза?
Отмахнуться от всего можно, чего проще: чушь, выдумки досужие. Но ведь странно: бесконечно большому - худо ли, хорошо ли - предел положен, а с бесконечно малым даже и гипотез хоть сколько-нибудь правдоподобных нет.
Лезет такое в голову, будоражит... Почему? От неустроенности собственной? От одиночества? Потому ли, что других забот нет?
Женьку такие материи не занимают. Море. Солнце. Фифочки в купальничках. Чего еще? И никаких тебе вопросов.
- Женька, слушай, а что если познание наше не в ту сторону обращено?
- Знаешь, и я того же мнения. Конечно, не в ту.
- Не юродствуй, я серьезно. В космос летаем, галактики прослушиваем, а у себя под ногами... Или вот ноготь... Может, в нем это самое... вселенная, где сто планет.
- Главное достоинство постановки данного вопроса - его своевременность. Ты, что называется, нашел время и место. В отпуске, на пляже... Разве солнышко не сияет, море не синее, а пароход не белый? Наслаждайся и не кликушествуй, как святой Иоанн Богослов. Миру не нужен новый апокалипсис. Учти, этот Иоанн страдал запущенной язвой желудка и задолго до создания своего опуса уже не касался женщин. Нормальный жизнерадостный человек таких откровений не измыслит. Надеюсь, это в не нуждается доказательствах?
И все.
Уметь бы так жить!
Он умеет. Он в мире - как в собственном доме.
Чем люди живут? Страстями, конечно: честолюбие, корыстолюбие, работа захватывающая... Или страстишками: футбол-хоккей, коллекционирование всякое, рукоделье, на худой конец выпивки, амуры. А у тебя что? Ты чем живешь? Ну?
Формой. Достоинством окаянным. Не то что себе не поверил - не додумался бы даже. Но вот перечитывал "Былое и думы", глядь - а там папаша Герцена таким же точно недугом страдает: форма, достоинство - ни для чего, сами по себе.
Ну, это ты того, чересчур. Достоинство не витрина. Оно и впрямь само для себя, но без него человека нет, а так, слизь, куда ветер дунет.
Так-то так, а жизнь достоинством не наполнишь. Оно фундамент, и только. Ну-ка, поживи в фундаменте.
Вот, живу...
- Внемли, Рябинин. Да оторвись ты от судеб человечества, надо же знать меру! Обрати внимание на окружающий пейзаж - на море, на небо, на горы. Что пред этим вся мудрость мира?!
- Отстань.
- Не много теплых слов находишь ты для своего начальника. Ладно, бог тебе судья. Глянь в направлении вест-зюйд-вест. Да-да, эти две крошки в купальниках "элеганс". Если подойду и спрошу: "Не будучи лично представлен, осмелюсь тем не менее спросить, познакомиться не интересуетесь?" Что произойдет, как по-твоему?
- Пошлют к черту.
- Скверный пророк! Злопыхатель! Учись, пока я жив. "Здравствуйте, девушки. Меня зовут Женя, фамилия Корн, возраст двадцать девять, из хорошей семьи, инженер, начальник отдела новой техники завода электронных приборов, не женат, оклад сто восемьдесят плюс сорок процентов прогрессивки, изнываю от тоски, но, если прогоните, безропотно удалюсь".
- И удалишься.
- Да? Зри же, несчастный!
И то сказать - что для Женьки за удовольствие греться на солнышке? Не очень-то везет ему здесь. Вчера познакомился,наконец, с жгучей красоткой. Ну, казалось, всё, курортные будни его обеспечены. Но вернулся вечером в дом отдыха около десяти, курортные страсти в такое время еще только начинают разгораться.
- Чего так рано?
- Передовая женщина, человек будущего. Попросил ее снять обручальное кольцо, оно меня стесняет. "Милый, не обращай внимания, мой муж прекрасный человек и дает мне полную свободу". - "Что же он получает взамен?" - "Мою горячую признательность и любовь".
- Ммерррзость!
- Представь, и мне почудилось то же.
Ну, смотри ты, зацепился, уже тары-бары, Женька в своей тарелке. А эти тают, глаз с него не сводят. Мальчишка, ей-богу. И смешно, и завидно немного. Легкости его завидно, общительности. А может, и тому, что неотразим, всем нравится. Да и не мудрено: высокий, ладный, и лицо хорошее - ореховые глаза, сросшиеся брови, улыбка... всегда готов к шутке... рассказчик такой, что не соскучишься... характер приветливый. А ты что?
А я как факир - по веревке в небо. Желания противоречивы. Определенности нет. Цели нет. Одни правила: так можно, так нужно, так нельзя - мерзко, низко. Хаос и дух божий над водами. И никакого дела. Келейное бытие. Слишком много читано, слишком мало жито. Хоть одно действие - настоящее, на перепутье. Ну? Хоть одно!
С женой развелся.
Подвиг!
Ну, не подвиг, все равно. Почувствовал, что - надо. Не закрыл глаза. Понял: еще немного - дойдет до сцен ненависти. А это противу правил: мерзко. Потому и решился.
Книги... Ладно, хорошо. Но как самоцель? В такое-то время... Каждый человек на счету. Гражданин. Каждый, кто обучен строить мир. А вместо этого с головой в фантазии?
Напрасно затеял эту поездку. Крым, горы, море... Тоже мне фрукт, развлечься захотел... Не с твоим умением. Еще и Женьку сволок, и ему отпуск отравишь.
- Рябинин...
- Отстань, я мечтаю.
- О чем?
- О том, чтоб провалился ты ко всем чертям имеете со своими крошками.
- Мизантроп кровожадный. Вставай!
- Ну куда?!.. Никуда я не пойду.
- Пойдешь, скелетик! Совратил прибыть в сей цветник, не добивай же меня своими фарисейско-демагогическими штучками. Хомо хомини - друг, товарищ и брат. Так будь же добр... Их двое, займись одной лишь на сегодняшний вечер - и завтра снова будешь сиять незапятнанной нравственностью да еще прослывешь вдобавок другом, товарищем и братом. Ну-ну-ну, смелее, это совсем не больно, вот увидишь.
Тащись, ничего не поделаешь. Женька, он же без компании дня не прожил.
Опять сидеть вытянувшись. Слушать. Самому что-то лопотать.
Блондинка с ямочками на щеках - настоящая кукла в купальнике. А вторая... Личико скуластенькое, серьезное. Жаль, глаз не видно под черными очками.
Здрасьте - здрасьте. Рябинин Валентин - Наташа. Такую куклу иначе и звать немыслимо.
Валентин - Майя. Майя... Хорошее имя. А ручка-то у нее жесткая. Маленькая, но жесткая. Не то что у розовой Наташи.
- Майечка, о смысле жизни допытывайтесь у Вальки, с тем я его и доставил. Рябинин, здесь шел захватывающий разговор. Выручи, отвори уста.
- Не утруждайте вашего друга. Вам-то он ничего не прибавит.
- Очарован вашей неподдельной искренностью, Майечка. Как говаривал старик де Ларошфуко, суждения наших недругов о нас ближе к истине, чем наши собственные.
- А своими мыслями вы могли бы поделиться?
- Свои серы. Зато чужие превосходны! Я приверженец тезиса: лучше хорошие чужие, чем плохие свои. Есть у нас с Валькой общий друг, классик нашего завода и его окрестностей, физик Сеня Букин, нечто массивное, рыжее, зеленоглазое, в поросячих ресницах, но с тонкой улыбкой. В прошлом году он измучил нас анкетой с мучающими вас вопросами, и сам ответил на них так: "В чем смысл жизни?" - "В достижении цели". - "Какова цель вашей жизни?" - "Постижение смысла".
- Ай да Женя! - Наташа любуется Женькой напоказ. На взаимность надеется. - Думаете, я поверю, что это не ваша мысль?
- Тронут, Наташенька, но я цитирую мысли, а не краду. Оценить хорошую мысль - это ведь немало, правда?
- Бросьте! Жалкое утешение.
- Рад бы вам услужить, Майечка, внести мир в вашу раздраженную душу, но - увы. Я в отпуске, а уж мои мысли!..
- Да, в бессрочном.
- Маюша, оставь его в покое! Вот не знала, что у тебя такая мертвая хватка! Валя, а вы что думаете о смысле жизни?
Фокусник! Сам отвертелся, меня подсунул... Ладно, Рябинин, полегче. Что у Женьки выходит, тебе не дано. Не ершись.
- А стоит ли об этом на пляже?
- Ну да, как же, об этом с трибуны, чтоб стаканчик с водой, колокольчик. И тезисы чтоб были написаны. Так?
Ну и зануда эта Майя. С такой внешностью надо бы поскромнее...
Придержи язык, приятель, не отвечай тем же. Что-то в ней такое...
- Не знаю. Поучать не собираюсь. Сам ищу, кто бы меня поучил.
- Не поучайте, просто поделитесь, если есть чем.
- Да нечем и делиться. Глупости это все - смысл жизни и прочее. Что это за смысл за такой? Живи и ощущай жизнь, вот и весь смысл.
- Так просто?
- Для смысла достаточно. Другое дело - цель. Это штука высокая... по крайней мере, должна быть такой... и противоречит смыслу. В смысле эгоистическое начало заложено, чувственное, животное, что ли, а в цели - сознание, начало духовное, к тому способное, что телесному вредит, даже, бывает, и губит. Ну, а конкретно какая цель - это уже от человека зависит, каждый решает для себя...
- Браво, Рябинин, - сказал Женька. Без ухмылки сказал. Поворачивается к Майе: - Видите, я вас не обманул...
Ага, не отзывается зануда... Но смотрит как-то... хорошо смотрит. Даже тепло, пожалуй. Рот потеплел, глаз-то не видно под этими очками...
- Валька знает эту историю, послушайте, так сказать, в порядке иллюстрации к концепции цели и смысла. Здесь на все вкусы, каждый может выбрать по себе: элементарная физиология, слава, долг... В феврале сорок пятого мой папа служил в армейской газете и выехал на передовую описать начало большого наступления. Накануне, вечером, встретил знакомого лейтенанта-разведчика, с ним побывал однажды в переделке. Лейтенант показал папаше строение на ничейной земле и спрашивает: "Как по-твоему, что может, уцелеть между богом и чертом? Пятый день артиллерийская дуэль, все в щепки, а этому дворцу хоть бы хны!" Оказалось, это женский монастырь, битком набит монахинями и беглянками из концлагерей. Все обрились наголо, чтоб выглядеть уродливыми, но, говорит лейтенант, в таком-то виде их еще больше жалеешь. В эту ночь он собирался туда снова и папаше, как испытанному фронтовому другу, предложил составить компанию. Мой квакер, конечно, отказался да и лейтенанта отговаривал: "Смотри, угодишь в трибунал". Лейтенант отмахнулся: "А-а, утром бой!" Утром был бой. За этот бой лейтенант получил Героя. Посмертно. Все.
Чего вдруг он так, не по-светски? Такое установил молчание...
- И что вы выбираете для себя? - Голос хрипл. Взволновалась? - Долг? Славу? Удовольствие?
- Все. - Женька улыбается, но улыбочка-то кривовата...
* * *
Ну-с, любезный Евгений Александрович, что дальше? Внедряя оптимизм в угрюмого Вальку, теряешь его сам. Замещение материи? Это ничтожное письмо? Или всего лишь неопределенность вечерней перспективы?
Однако не слишком нежат бока постели в этом доме отдыха...
Ну, хорошо, вот теперь, после этого письма, скажи: неужто ты ждал иного? Институт - это институт. К такому итогу следовало быть готовым уже после беседы в лаборатории проблем труда.
- Простите, не совсем понимаю... - На крайней грани раздражения... - Что вы, в сущности, предлагаете? Планировать расселение населения в зависимости от производства?
Улыбка по поводу расселения населения, конечно же, не скрасила обстановку, но как было удержаться...
- Понимаю, это может звучать необычно, производство у нас планировалось в зависимости от плотности населения...
- Ах, так вам это известно...
Интеллигентские колкости. На них не стоило отвлекаться.
- Видите ли, анализируя стимулы, побуждающие предприятия к инициативе... честно говоря, экономических стимулов я нашел не много... а еще честнее - вовсе не нашел. Следовательно, не нашел и такого, которое побуждало бы предприятия осваивать перспективные районы или хотя бы совершенствовать производство. А преград много: рентабельность, неизбежные трудности в наладочный период, то да се... Преград много, а стимулов нет.
- И вы пришли предложить нам стимулы...
- А вы, естественно, в этом не нуждаетесь...
- Ну, почему же... Свежая мысль... - Трехминутный панегирик превосходно поставленной у них в институте работе с письмами с мест. - А почему, собственно, вы обратились к проблеме механизации? Это что, ваша специальность?
Проницателен. Но примитивно проницателен. На отбой, не на созидание.
- Обратился потому, что дефицит рабочей силы становится все острее...
- Вы не ответили. Механизация - ваша специальность?
- А если по специальности я стоматолог? Лечение, протезирование и удаление зубов. Это, полагаю, не помешает вам согласиться, что разумное хозяйство ведется не за счет привлечения к труду поголовно всего трудоспособного населения, а за счет интенсификации производства, за счет...
- Вы, молодой человек, желаете прочесть популярную лекцию по экономике темному доктору экономических наук?
- Простите, ради бога. Мне просто показалось, что вы собираетесь оспаривать неоспоримое.
- Ни за что в жизни! Но вы зря уверовали в собственную неоспоримость и в то, что ваша механизация - панацея.
- От дефицита рабочей силы несомненно.
- А у нас нет дефицита рабочей силы. - Надо же уметь так нахально, прямо в глаза... И снова здорово, за рыбу грош.
- Простите, доктор, не согласовав этого с вами, мне здесь, у вас в институте, сообщили, что острый дефицит рабочей силы, по официальным данным более полумиллиона рабочих мест, наблюдается в РСФСР. Естественно, процесс будет расширяться. В результате может случиться, что мы и ахнуть не успеем...
- Не надо пугаться, ахнуть мы успеем... Даже сейчас вакантных рабочих мест не хватит, чтобы обеспечить работой всех стремящихся в города. У нас еще достаточно времени.
- Кто знает... А если стремление в город уравновесится обратной волной? Тяга к природе, знаете...
- Да? Какие у вас основания так полагать?
- Здравый смысл подсказывает.
- А он вам не подсказывает, что мы ведем беспредметный разговор?
Экая устрица! Конечно, не стоило приводить такой легковесный довод, в села никто из городов не уедет. Он безупречно среагировал на неудачную реплику, мигом уцепился. К делу вернуться не удалось, кит науки злополучного "здравого смысла" из усов уже не выпустил:
- Вы, почтеннейший, основываетесь на здравом смысле, он вдохновляет вас иллюзорной очевидностью. Иллюзорной! Это похоже... Ну, скажем, пространство, время, массу считали величинами неизменными. Здравый смысл подсказывал! А явился Эйнштейн - и что? Вполне вероятно, что качественно вы верно оцениваете положение, не исключаю. Но вы не можете дать количественной оценки, у вас нет статистических данных, именно они все решают. А опираться на здравый смысл - ну, простите! Надеюсь, я вам объяснил? Умному и полслова довольно.
- Благодарю за комплимент. Разговор вы закруглили умело. Вам бы проблему так закруглить. Она существует, просто она еще не прижала вас вплотную...
- Кого - вас?
- Скажем, ваш уважаемый институт. Руководящих указаний пока нет, что и позволяет вам безмятежно ждать развития событий. Но вы же прогнозирующая организация, вы обязаны предвидеть тенденции развития, предупреждать о них, а не ждать указаний.
- И вы решили разъяснить мне наши функции?
- Нет. Это словопрения. С вами надо не так.
- Я вторично слышу это "вас", "с вами"... С кем это - "с вами"?
Авантажный, педантичный, седой. Впрочем, весьма еще далек от пенсионного возраста. К сожалению.
- На сей раз персонально с вами. - Он стал багроветь. Отважный. - Знаете армейскую формулу: "Не умеешь - научим; не хочешь - заставим". Вы - умеете.
- Вот что, молодой человек... Позвольте, если не секрет, - кто меня заставит?
- Надеюсь, найдется такая сила. Вы ведь тоже этой силы частица. Формально. Записаны в ряды силы. Таким образом, вы слабость этой силы. Но ничего, надеюсь, она вас заставит. Желаю здоровья и счастья.
Остались легкие угрызения совести при мысли о недостаточно почтительном тоне беседы. Но, строго говоря, такому фрукту почтения не положено нисколько.
Весь этот разговор в длинном и пустом коридоре института запечатлелся так, словно встретились двое мальчишек, повздорили и разошлись. Была надежда, что рассмотрение доводов предстоит на уровне более высоком, чем седой педант с докторским дипломом. Однако, получается, он не одинок. Это сегодняшнее письмо есть не что иное, как подтверждение той же выжидательной позиции, скрепленное полновесной подписью замдиректора по науке - заслуженного деятеля и члена-корреспондента...
Интересно, удастся ли склонить папу вступить в дискуссию на твоей стороне? Ох, вряд ли! Он не сторонник нового. Арсенал - канонизированные истины, поиск исключен. Условия меняются, а папа несдвигаем, как монумент.
Все же в последнем разговоре накануне отъезда удалось пронять его так, что он поспешил закруглиться, совсем как доктор наук:
- Ты берешься судить о вещах, в которых ничего не понимаешь.
- Не я один. Разве ты не судишь о вещах, в которых не понимаешь?
- Например?
- Например, ты понимаешь, что это значит - проработать день в неделю на сэкономленных материалах, электроэнергии и прочая? - Он смолчал. - Экономия благотворна, экономия прекрасна, полезна, удивительна, это каждый школьник знает. Но экономить шестую часть ресурсов!.. В принципе, конечно, возможно - если радикально изменить конструкцию и технологию. А без ничего - это знаешь что? Плутовство. Значит, предприятием руководят жуликоватые перестраховщики, они затребовали материалов намного больше, чем нужно, подкрепили требования липовыми расчетами, а теперь показывают экономию и ходят в передовиках. А ты, не разобравшись, поддерживаешь в своей газете такой, извините за выражение, почин. - Папа молчал, и стало его жаль и больно за него стало: есть сведения, что ему досталось на бюро обкома. Но дома он не обмолвился ни словом. Если бы он рассказал маме, она поделилась бы с тобой. - Ну почему ты не посоветовался с кем-нибудь, почему принял все на себя?
Вопрос еще длился, хотелось приблизить его к тону сострадательному...
Но этот человек не привык, чтобы ему сострадали. И оборвал суховато, но непреклонно и безупречно корректно - словом, в обычном своем стиле:
- Видишь ли, как все живое, я не гарантирован от ошибок, хотя, бесспорно, предпочел бы обойтись без них. Но ты напрасно мне соболезнуешь. Во-первых, я этого не оценю. Во-вторых, человек ошибается, делая дело, которое избрал своей судьбой. Надеюсь, ты понимаешь, судьба не падает на человека, ее избирают сообразно представлению о счастье. Я ошибаюсь в одном, ты в другом...
- Ах, прости, я же упустил из вида, что у нас противоположные представления о счастье, - сказал ты.
Сарказм не получился, не достиг цели. Еще менее шансов пробиться к папе оправданиями и объяснениями, бесполезными, вероятно, во всяком отчуждении, тем паче в таком затянувшемся. Время упущено, объясняться надо было раньше.
Неумен ты все же, любезный. Незачем было наказывать маме пересылать сюда письма. Вполне мог прочесть по возвращении, не опоздал бы.
Позволь-ка, позволь... Ты, кажется, сказал - отчуждение? Все наоборот! Всему виною не отчуждение, а слишком большая любовь. Вы оба жаждете видеть друг друга идеальными - и оба не умеете простить расхождения с идеалом.
Оборотная сторона избыточной любви - избыточная требовательность...
У него свои понятия о тебе и свои претензии. Его величавый канон не допускает пятен даже на солнце. А ты ведь не солнце. Грешен. Весь в девках. И твои размышления отстраняются им с порога, они для него не существуют, он не верит их выстраданности. А холодному обсуждению проблем, без сострадания к ним, верить действительно нельзя. И ты бы не поверил.
И вот каждый болеет за другого настолько, что глух к нему. Не исключено, что и твой анализ однобок. О себе ты кое-что знаешь, но о нем - много ли? Должно быть, есть у него причины для настороженности к разного рода новшествам. От объяснения причин он уклоняется: дескать, нелепо метать бисер. А ты столь же гордо хранишь в себе надежду, что авось одна черта еще не определяет человека...
В конце концов, да, я таков, дорогой Александр Янович Корн-старший. Бабник. Ничего о себе не прокламирую, не говорю, что уж не знаю какой хороший, не прикидываюсь лучше, чем есть, не претендую на совершенство...
Да, любезный, но этого ты требуешь от него. Ждешь перемен, болеешь... Нелогично отказывать ему в праве на то же.
Увы, без взаимных уступок мирная конференция невозможна. Как-никак, речь идет о чувствах. Допустим, загонишь их под спуд - и что? Внешнее согласие, построенное на внутренних противоречиях? Мило!
И остается сцепление язвительных слов, дамба слов...
Хватит. Ярлык на тебя наклеен, остается нести его наиболее вызывающе. Вот, кстати, на повестке дня несколько туманная вечерняя перспектива. Эта Наташа, конечно, прелестная девуля, целуется артистически, темперамент в ней налицо. Но почему-то... Эта Майя... в ней что-то такое... Это человек. Или - ты ничего не понимаешь в людях. И сегодня на пляже она была куда приветливее, чем вчера, при знакомстве...
- Что ты там решаешь? - Ого, Валька интересуется! А ведь не выглядит как человек, расположенный поболтать. Даже угрюмее обычного. Отдыхать не лег, сидит у балкона, штопает брюки... - Что за письмо получил?
- Частное определение по делу мелкого лавочника Корна.
- Дай сюда.
- А если любовное?
- К тому, что я знаю, оно много не прибавит.
- Логично. На, возьми.
Интересно, что скажет Валька. Читает внимательно, брови свел, все худое лицо напряглось... Классический лик православного святого - одновременно и замкнутый, и нетерпимый, и добрый. Один раз взглянешь на это узкое лицо - оттолкнет. Вторично посмотришь - уже лучше: очень украшают его темные глаза, невероятно глубокие, и две неожиданно мягкие складочки по сторонам губ. А если посчастливится испытать на себе его сочувствие...
- А ты как это расцениваешь? Я потрясен твоим интересом к проблемам...
- Плевать мне на твои проблемы.
- Ах, а я-то не знал. Какая неожиданность. Ты очарователен в своей прямоте. Да что там, проклятье, ты рожден быть апостолом! Глаголом жечь сердца людей. Читал бы цикл воскресных проповедей на темы "Высший принцип", "Абсолютная справедливость" и так далее. Бешеный успех у непризнанных гениев и невзрачных дев.
- Не гвинди. - Хорошо ему говорить. Но никто, кроме тебя, не позаботится о твоем настроении... - Что, не подошла тебе твоя Наташенька?
Какая чуткость!
- Как тебе сказать... Она восхитительно глупа. Я видел виды, но это! У нее стерильные мозги, на них можно писать фиолетовыми чернилами.
- Решил переключиться на Майю?
- Тебе это неприятно?
- При чем здесь я... О ней речь, не обо мне.
- Располагаешь информацией? Поделись.
- Информацией... Ты знаешь, какая у нее была жизнь?
- А ты знаешь?
- Знаю. Она мне рассказала.
Разумеется, рассказала. Валька - это же ходячая исповедальня, любого тянет раскрыться перед ним.
- Ну, и какая у нее была жизнь?
- Да уж не твоей чета!
- Ну, и что? - Молчит. - Валька, если она нравится тебе...
В этом он не признается даже себе. Полугода не прошло, как он расстался со своей любезной супругой, и потому убежден, что инстинкты станут играть с ним злые шутки. Надо же знать Вальку!
- Если она нравится тебе... - Как он плохо ухмыляется...
- И что? Рассчитывать на взаимность я могу... как бы это... только вне твоего радиуса действия.
- Благодарю за комплимент. Ну, дальше.
- Я тебе говорю, у нее была трудная жизнь...
- Хорошо, что из этого следует? Прости, не улавливаю связи.
- А то! Ну, влюбишь ее в себя, а потом?
- Ну, Валька!.. Хочешь, чтобы я предложил ей руку и сердце?
- Пошел к черту! С тобой бесполезно...
- Небесполезно, если ты внятно скажешь, чего хочешь.
- Ффф!.. Отстань. Хочу, чтоб ты не причинил ей горе. Еще одно горе, понятно? Понятно, черт побери?
- Понятно, даже без чертей. Что ж делать, за все в жизни приходится платить. И никому не удавалось наперед определить подлинный размер этой платы. Может, вовсе не ее, а меня надо оберегать от этой встречи.
- Может быть... Дурак ты, Корн.
- Вот здесь ты близок к истине. Ладно, Рябинин, не сердись. Я ведь не имею привычки клясться в вечной любви. Пусть решает сама. Сосну-ка я часок, если не возражаешь. Все же отпуск.
Рябинин в натуральную величину. Рябинин и современное общество. Рябинин и нравственные проблемы.
Разве не стоит пойти на любые жертвы, чтобы не задевать Валькины чувства? У Вальки святые чувства. Но он же сам начал этот нелепый разговор...
Да, любезный, начало не слишком удачное. Если нечто начинается с таким скрипом, то, по всем правилам, это предвещает счастливый конец...
* * *
Душно. Сильно пахнет кипарисами. Море сверкает. Внизу, под балконом, дикари-курортники по тротуару ползут, все в одном направлении, от пляжа к центру - к столовым и ресторанам. Все с обожженными плечами и носами, все в темных очках, соленые, прожаренные, с транзисторами, с фото- и киноаппаратами, с масками и трубками, а в масках позвякивают о стекло трофеи мелководья - раковины мидий и разноцветная галька. Идут, шаркают тапочками, разморенные, обалдевшие.
Есть в этих курортах что-то тоскливое.
А Женька все дрыхнет. Счастливый характер.
"Я ведь не имею привычки клясться в вечной любви. Пусть решает сама".
Верно, кому еще решать. Только что она решать может, в ее-то одиночестве...
Вечером, когда встретились у причала, даже не узнал ее. На пляже-то она была в косынке, а тут вдруг стоит мальчишечка... Сперва так и подумал - что пришла Наташа с каким-то мальчишкой. А пригляделся - Майя. Тонкая фигурка, блуза с коротким рукавом, брючки... Личико скуластенькое, смущенное, самое, в общем, обыкновенное. Но глаза!.. Черт-те какие глаза. Изумленные, огромные, голубовато-серые. И эти глаза взвинтили душу. Как-то сразу, вдруг. Потому что, когда вместе с Женькой подошел к причалу и красотка Наташа уверенно бросилась навстречу, Майя не двинулась с места и продолжала смущенно улыбаться. Как лишняя.
На теплоходе устроились на носу, в первом ряду скамеек. Едва обогнули мол, нос окатило водой: море вовсе не так было тихо, как казалось с берега. Корн схватил свою Наташеньку и скрылся в салоне.
- Надо, пожалуй, спрятаться?
- Да, конечно, - сказала Майя. - Идите, а то простудитесь.
- А вы что, не простудитесь?
- Нет, я закаленная. - И улыбнулась так жалко, неудобно.
Чертыхнулся про себя, забросил в салон пиджак, вернулся и встал рядом с ней на самом носу, под обильные брызги. Еще какая-то чокнутая парочка осталась на носу с другого борта.
Дул мягкий ветер, первая звезда показалась на небе, отражение заката на воде стало темно-красным, едва заметным. С берега поблескивал маяк. Звуков никаких, только плеск воды. И двигатель стучал, но его как-то даже не было слышно. Майя подняла к темному небу маленький подбородок и запела. "Кричат над городом сирены, и птицы крыльями шуршат, и три портовые царевны к ребятам временным спешат..."
Показалось вдруг, что все это уже было: и прогулка на теплоходе в густеющих сумерках под душем морской воды, и песня, совсем незнакомая, и даже Майя... "Ведь завтра, может быть, проститься придут ребята - да не те... Ах, море, синяя водица, ах, голубая канитель..."
Почему-то тоска обуяла от этих слов. И одиночество. Огромное, безысходное. От слов, от мелодии. Мелодия тоже подстать словам - отчаянная.
- Где это вы научились так петь?
- Это моя профессия. Я еще спою, можно?
Снова запела. И все песни незнакомые - странные, грустные. Не те, что по радио. Слова совсем простые. Но словами не высказать, что было в этих песнях - в тех же словах, в мелодии, в голосе Майи.
Теплоход повернул к берегу. Качка уменьшилась, ветер задул в спину, сник штормовой подъем. Стало буднично и холодно. Парочка с правого борта смоталась в салон: свидание с морем окончилось. Майя - мокрая, мальчишечьи волосенки слиплись - сжалась, охватила плечи руками.
- Холодно?
Улыбнулась, покачала головой. Улыбка не получилась, так, гримаска.
- Ну, хватит проветриваться. - Сказал сердито, чтобы не выдать сострадания, и тронул ее за руку.
Она покорно шла впереди, но качало, трудно было сохранять равновесие. Пришлось ее поддерживать под локоть. У входа в салон, когда открывал дверь, пропускал ее вперед, сильно качнуло и плечом, грудью, бедром прижало к се худенькому мягкому телу.
Свободных мест в салоне не было. Парочка с правого борта пристроилась прямо посреди прохода на раскладных стульях. А Женька - и, конечно, рядом с ним Наташенька - жизнерадостно махали руками из самого уютного угла.
- Может, постоим около них?
- Зачем же мешать, - сказала Майя.
Взял пиджак, вернулся к Майе, предложил спуститься вниз. Там вообще не было ни души. Тусклые лампочки, пустые диваны, обтянутые дерматином. Пахло красками и рвотой.
Майя присела на диван, так присела, словно и не садилась, а держалась на мышцах ног. Теперь она была мокрая и очень некрасивая. И вся дрожала. И так было жаль ее... и еще что-то... какое-то неясное чувство, хотя к этому времени еще не успел о ней ничего узнать. И стало вдруг ясно, что ей нравится Женька, только Женька... Не надолго же ее хватило сопротивляться.
Встряхнул пиджак, подошел к ней и неловко, боясь прикоснуться, набросил на плечи. По ее горлу прокатился клубочек, сморщилась, потерла пальцами лоб. Пальцы дрожали.
- Вам нехорошо?
- Не знаю... Кажется, укачало.
А тебя и самого укачало от тусклого света плафонов, от болтанки, от смрада...
Утих шум моторов, наверху затопали. Майя подошла к зеркалу, причесала слипшиеся волосы, крохотным платочком вытерла лицо. Через силу. Так через силу, что глядеть на это - лучше бы не глядеть.
Когда сошли на плиты набережной, сказала:
- Спасибо за прогулку. Ваш пиджак. До свидания.
И даже улыбнулась.
- Ты, конечно, проводишь Майю? - сказал Женька. - Вы не думайте, Валька не самый учтивый собеседник, но рыцарь он безупречный, а это встречается реже и ценится выше.
Ослепительно улыбнулся и повел розовую Наташеньку куда-то в центр огней и шума, к порту и портовым ресторанам, их там навалом, один возле другого. А ты с Майей отправился в темноту и тишину жилых районов.
Дорога шла в гору. С одной стороны обрыв, и там, внизу, между кипарисами, белели дома и светились окна, с другой - тоже были кипарисы и тянулась каменная ограда. Камень натуральный, почти неотесанный, его облюбовали большие улитки с полосатыми домиками. Они ползали по стене, оставляли за собой полосы слизи, и светились эти полосы таким тошнотворным, угрюмым светом, будто застыла на камне не слизь, а застыл тоскливый вопль изодранного камнем естества этих безмозглых и безгласных существ.
Так вот и шли мимо кипарисов, мимо телеграфных столбов, шли и молчали. До того уже домолчались, что захотелось съежиться и пропасть. А в мозг словно кол вогнали: ступор, ни единой мысли.
И тут вдруг выскочил вполне, в общем-то, пристойный вопрос:
- А где вы поете? Ну, в смысле - выступаете?
- Я... нигде. Я преподаю пение. В школе.
- А-а! Я думал, вы сами... - Сказал и ужаснулся своей сиволапости.
Но она не обиделась.
- Я окончила консерваторию, заочную, правда. В городе устроиться трудно, а уезжать не хочется.
- Понятно. Квартира, наверно, хорошая?
Так и завязался разговор.
Квартиры у нее нет, живет у Наташки. Наташкин отец военный, они с матерью уже несколько лет в медвежьем углу где-то на севере, а Наташка в консерватории, на втором курсе, маменькино дитя, делать ничего не умеет, и Майя с ней, чтобы готовить, стирать и содержать в порядке квартиру. Зато есть где жить, квартира большая, со всеми удобствами.
- А в каком городе вы живете? Да ну? Значит, земляки.
Теперь легче стало. Попытались даже найти общих знакомых. Зато, когда, разговорившись, автоматически ускорил шаг, она обратилась уже на "ты":
- Валя, не спеши... не могу в гору. Сердце выскакивает.
Остановилась, прислонилась к столбу, с раскрытым ртом взахлеб глотала воздух - и улыбалась. Не передать, как режет душу эта ее улыбка. А в вырезе блузы над ключицей бешено пульсировала жилка.
- А что это у тебя с сердцем?
- Это я еще девчонкой. Подхватила ревматизм - и...
Слово за слово, стала рассказывать. Жили в Днепропетровске, отец и мать работали на одном заводе, мать бухгалтером, отец слесарем, там и познакомились. Отец приносил с работы игрушки, мастерил из отходов и раздавал соседским детишкам. Веселый, легкий был человек. И игрушки делал забавные - стальных человечков, руки и ноги у них были на шарнирах с пружинами и смешно прыгали. Отца любили и взрослые, и дети: золотые руки, добрый, отзывчивый, мимо чужого горя не проходил.
Он погиб в Берлине, а через неделю после получения похоронки умерла мать: не вынесла горя. Пока лежала при смерти, все рассказывала об отце - какой он был и как весело, просто с ним жилось, - и плакала, заклинала не забывать.
Майя уехала в деревню, к тетке. Тетка воспитывала ее так: поднимала в шесть утра и кормила раз в день. За упущения по хозяйству била поленьями. Она умерла, когда Майе не было и двенадцати. Села обедать - и умерла. Злые долго не живут. А Майя два дня проплакала.