В будни в тесноте нашего отдела топчется всё учреждение. К нам приносят последние сплетни - и политические, и бытовые. И весь день я считаю, читаю, смеюсь, негодую, заседаю, не успеваю... После работы возвращаюсь домой через полупустые и всё же не безлюдные магазины и наконец закрываю за собой дверь своей однокомнатной хрущобы с совмещённым туалетом.
Но одиночество хорошо лишь в лекарственных дозах. И в выходные я становлюсь идеальной хозяйкой - лишь бы убить время.
Подготовку к сокращению выходного начинаю накануне. Как можно дольше смотрю телек, как можно позднее ложусь, читаю до одурения, чтобы уснуть к рассвету и спать, спать - если удастся, до вечера. Если до вечера не удаётся, сижу перед зеркалом, расчёсываю свои завидного цвета волосы, в которых почти не видна седина, разглядываю своё не желающее стареть тело, своё, к сожалению, уже не девичье лицо. В тишине квартиры жутковато видеть отражение этой женщины, она кажется незнакомой. Так незнаком не может быть посторонний человек. Я вглядываюсь в лицо с надеждой что-то в нём понять. С желанием найти в нём такую чёрточку, чтобы она перевесила в моих глазах то земное и грешное, что я знаю об изображении. Как много я о нём знаю - и как мало...
Чёрточки не нахожу, переполняюсь отвращением, и оно, отражённое, возвращается ко мне. Лицо в зеркале кривится вымученной улыбкой. Я отворачиваюсь, чтобы не испытать самоубийственного сострадания. К тому же, если пересидеть у зеркала, рискуешь уйти в прошлое. Надеваю короткий махровый халат и начинаю тоскливое шатание по квартире с тряпкой в руках. Как я это ни ненавижу, но свободное время ненавижу больше.
В гости хожу редко. Не терплю повышенного внимания к себе, а особенно разговоров на практические темы. По практицизму друзья давно вывели мне двойку. Они-то умеют развязывать узлы, завязанные судьбой. Они рассказывают об этом и назидательно поглядывают на меня.
Я не могу расплести свою жизнь. И не хочу.
Когда-то, в дни моей юности, говорили: "Война всё спишет". Потом стали говорить: "Нечего валить на войну". Я тоже думала, что война всё спишет. Но я на неё не валю. Просто, она была. Хоть это ничего не оправдывает.
О моем быте друзья говорят, как о чудачестве. Мне приходится оправдываться. Почему?
- Потому что ты дурочка, - ответил любящий друг. - Ты живёшь, словно вокруг тебя то же военное братство. А вокруг новые поколения.
Да, подумала я, ты прав, но даже тебе меня не понять, хоть разница в возрасте всего три года. Я в свои восемнадцать была на фронте, а ты работал в колхозе, потом на заводе, жил жизнью трудной, голодной - и всё же полудетской. Ты мечтал о буханке хлеба и подглядывал в замочные скважины женских душевых, а я ложилась с любым мальчишкой и на следующий день, случалось, укладывала его в братскую могилу. И тогда хоть за отказ себя не корила.
Последний такой разговор происходил зимним воскресным утром. Я в своём махровом халатике стояла у окна и глядела в просвет между шторами. Пустая Москва стыла в тумане. В такую погоду кажется, что мир - ледяной куб. Мой друг сидел на постели и забрасывал меня словами тёплыми, пушистыми и нежными. Я чувствовала его взгляд на своих обнажённых икрах. Икрам было тепло. А на сердце пусто.
Друг уговаривал меня выйти за него замуж. Ну, почему нет? Действительно, почему? Отменный специалист, не ожирел, неразумно взрывается в конфликтах. Молодые могут поучиться у него искренности. Умён, красив - высокий, подвижный... Развёлся, хоть я предупредила: на меня не рассчитывай. Я занята Им.
Он не был свободен. Приходила полевая почта. Только мне доводилось видеть, как Он вскрывал очередное письмо. Лицо светилось, но по мере чтения меркло, возвращаясь к привычному выражению добродушного, чуть иронического спокойствия. Мне не довелось читать этих писем. Наверно, чего-то в них не хватало. А раз не было в письмах, не было и в той, что их писала...
- Почему? - почти скрежеща зубами, допытывается друг. Почему я не соглашаюсь. Объясняю. Устала от объяснений. Говорю, что не особенно считаюсь со своим телом, но душа - это иное дело. Он театрально хохочет: "Столько лет!.. Да он и не любил тебя вовсе!"
Любил ли Он меня?
Мы не касались чувств. Иногда хотелось спросить... Не делала этого не из деликатности, её во мне тогда было, как кот наплакал, простая девчонка из простой московской семьи, а из боязни получить такой же прямой ответ. До того дня, когда я получила безмолвное подтверждение его любви, я мстила по-своему, распоряжалась телом в интересах трудящихся масс, и получала от этого если не физическое, то моральное удовлетворение. Но уж когда закрылась моя лавочка, то оставалась закрыта три года после его гибели, до самого моего неудвшегося послевоенного замужества. Так-то обстояло дело с моей деликатностью.
Другое дело Он... Интеллигент! Я прошла с Ним от формирования в Химках до гибели. И за всё время Он ни разу не выругался. На войне! Другому этого не простили бы. А с него брали пример. И не было в батальоне человека, который не заслонил бы его своим телом. Потому и обо мне молчали, как убитые. Хоть он всё равно знал. Он всё знал, как Господь Бог.
Любил он меня?
Летом сорок второго пришлось оставить заслон, чтобы батальон мог отойти на очередной рубеж. И я осталась. Он об этом не знал, мотался с фланга на фланг. Арьергард держал немцев почти сутки. Всё было ясно. Раненые гнали меня, я не уходила. Меня оглушил и уволок огромного роста комендор Петя Кадыгроб. На пригорке, за позицией, я пришла в себя. Раненый Кадыгроб поковылял было обратно в цепь, там все были ранены по два-три раза. На правом фланге уже хозяйничали немцы, добивали раненых ножами. Я закричала и бросилась туда. Кадыгроб перехватил меня и повалил на землю. Я стала стрелять из автомата, на таком расстоянии это было бессмысленно. Петю и меня выручила своими тяжёлыми пушками подошедшая канонерка: раненые вызвали огонь на себя...
Тем временем Ему сообщили, что я погибла.
Я возвращалась берегом и увидела его. Он шёл навстречу. Мне стало страшно, как нашкодившей девчонке, спряталась за настил старого причала. Он шёл по гальке, не видя меня, просто шёл. Никуда. Надо было двигаться, и Он шёл. Медленно, размеренно. И был таким одиноким! Одинокий пешеход на пустынном берегу пустого военного моря. Как брошенный ребёнок. Он поравнялся со мною, не заметив. Я увидела Его горбоносый профиль - твёрдый рот, задумчивый взгляд... На лице была улыбка. Да, улыбка, но какая!.. Я увидела эту улыбку, разревелась и бросилась к Нему. О чём ты думал, допытывалась я и прижималась зарёванной физиономией к его чисто выбритому лицу. Он отшучивался, а потом сказал: просто вспоминал тебя.
Это вспоминая меня, Он улыбался улыбкой, от которой перевернулось моё сердце. Это я поняла. И стала принадлежать только Ему. И ещё поняла, что Он погибнет...
- Но это глупо! - возмущается мой друг. - У него в тылу оставалась семья, а ты просто была рядом, военный эпизод, не больше!
Военный эпизод... Что ты знаешь о военных эпизодах...
Да, я просто была рядом. Я, а не она. В жизни, в опасности, в самой смерти. Это я перевязала Его, когда он был ранен - впервые за войну и сразу смертельно. За мою руку, как за жизнь, держался Он в последнем забытье. Я гладила и целовала его мёртвое спокойное лицо...
Дурочка, я тебя люблю, говорит друг. Люби, разве я мешаю? (Я даже попыталась улыбнуться). Оставь, сказал он, я же не юнец, чтобы довольствоваться твоим телом и надеждой на будущее.
Никакой надежды.
Не будь он таким хорошим... Разве можно обманывать хороших взрослых детей? А полюбить я уже не смогу.
Если бы я хоть жила не в Москве...
Странно, чем дальше война, тем горше память. Эти Дни Победы... Встречаемся с однополчанами, улыбаемся, а в душе крик. С каждым годом нас всё меньше. В прошлом году не приехал уже и Петя Кадыгроб...
- Мы с тобой в возрасте, когда пора думать об опоре. Ты понимаешь, что я надёжен?
Ещё бы! Но изображать любовь я не могу. Старое горе - самое значительное, что есть в моей жизни. Пусть они разбираются с идеологическими аспектами. Мы были правы.
С полгода назад меня пригласили в школу на урок мужества. Молодая учительница попросила надеть награды. Я положила жакет в дорожную сумку и надела его только в учительской. Сразу собрались женщины. Были ровесницы, были и постарше. Мне стало неловко, заспешила в класс. Но вдруг оробела учительница. У меня хороший класс, забормотала она, вы не волнуйтесь, они будут слушать.
Они слушали. Четвероклашки, а поняли.
Конечно, рассказывала я о Нём, о моём легендарном командире, о котором они могут узнать и из книг, но до чего серы книги с их казенными словами!
Мальчик-очкарик преподнёс мне гвоздики. Дети дружно похлопали. Возле двери протиснулась белобрысенькая девочка и спросила:
- Тётя, но вот эти замечательные люди, про которых вы рассказывали, они ведь ещё когда-нибудь будут на белом свете? Ведь правда? Или никогда-никогда?
Я хотела улыбнуться и вдруг разревелась.
На работу не пошла. Вернулась домой, повесила в шкаф жакет и легла. Лежала и повторяла слова "на белом свете" до тех пор, пока они не лишились всякого смысла.