I. ГОРОД С БОЖЕСТВЕННОЙ КЛИЧКОЙ



Да кто тебя спрашивал... Необходимо присутствие - все.
Взяли за шкирку (мяукала?), перенесли, отпустили.
Кто-то (ты знаешь) угрюмо и четко просек:
Каждому - по судьбе, от каждого - не по силам.
Ты пристрастилась к черному кофе покрепче, 
                         с лимоном и бренди, спасибо.
В этом особая горечь, особой свободы глоток,
в черном и город, и отраженья особо красивы,
в черное свет утекает легко, как в песок.
В сумерках надо встречаться, поскольку дефекты
стираются, словно грани. Так легче любить
и Город, и Человека, и вечное Нечто...
И быт размывается тоже. Особенно быт...
Ворчливая присказка - вот твой итог на сегодня.
Тягучий момент, оборвется внезапно и звонко, боишься?
Язык костенеет... Ты раньше любила пародии?
Твори же ее, сочиняй ее в числах и лицах!
Ты умеешь смеяться, умеет ли он - посмотри, докажи,
что это умение к месту и в должном объеме.
Твой смех пузырится? искрится? сверкает? дрожит?
Потеют ладони, 
соприкоснувшись? Не бойся, сыграй,
это ли не развлечение - лучшее из развлечений,
когда ты рождаешься снова, пройдя отречение
и это так грустно, как больно, а больно -  как жаль.

1996.
 


Когда у этого Города нет настроения помнить,
ты представляешь, как Городом этим брести?
Как бредить им? Может, его отпустить -
лети себе птицей по воле
истории или историй. 
Бреди себе, спотыкаясь на рубежах,
выстраданных, но навязанных свыше...
А инфернальное нечто в обличье стрижа
бреет затылки и крыши.

Когда сочетание белого с черным и белого с желтым не кажется новым?
Я угадаю тот самый момент и начну разночтение
камня и цвета, слова и камня, поступка и слова...
Как ты считаешь, все это закончится чем-то?
Когда презирали и мучили быт, и сидели без всякой надежды,
мы научились смеяться одними губами. Скажи мне -
это тебе пригодилось? Задержка
месяцев, лет не привела к зарождению жизни,
не так ли? 
То же со мной. Я скажу. Мы тогда умирали и знали об этом,
но не сказали друг-другу, барахтались, живы.
Знаешь, я с горечью ощущаю сегодня, что наши Ответы
были так искренни, как бесполезны и лживы.
Ты догадаешься, что я имею в виду. Догадаться нетрудно, но смысл? Не стоит.
Лучше давай посмеемся одними глазами - я здесь научилась.
...Мимо своей мастерской (мне в ней быть подмастерьем случилось)
бродит сумрачный Город, пиная, как шавку, историю.

1994.


К существованию найти подход веселый
мне удалось. Насколько - не скажу.
Я лучше намекну, как призрак-Город
крадется на рассвете к муляжу
домов, дорог и парков, чтобы в них
укрыться на день, затаиться в камне,
глазницами смотреть, а не глазами
и предъявлять наив зрачков пустых.
Пока мы обтираем бледной кожей
пыль потную камней тысячелетних,
Он распадется на армаду кошек
и будет грациозен в каждом жесте...
Но жажда! Высыхая изнутри,
виня хамсины, жаждем приобщения.
Ползи со мной, извечный червь сомнения
к обрыву, к срезу бытия, смотри -
здесь рана вечности, я чувствую ее!
И Город тоже чутко ширит ноздри,
здесь дух и кровь, здесь нет понятья "поздно",
поскольку все смешалось и живет...

1998.



Туман и влага поднебесной мне интересны бесконечно.
Туман и детское убранство непредсказуемой столицы,
и голос птиц, одушевленных свободным поиском кормушек,
и завыванье ветра длится в скуленьи "скорой" и полиции.
Автобус дергался в сплетении переползавших ночью улиц.
Простите мне лицо, которым сегодня я смотрю на вас.
Я не встречаю незнакомых, поскольку это невозможно.
Передвигаясь осторожно, я не люблю ни вас, ни нас.
Я думаю о прошлом тихо, с улыбкой доброй идиотки,
поскольку лодка утонула, и призраки все прощены.
Себе все время повторяя, что беззаботна, 
я болтаюсь
по старым городским кварталам, 
как грош из нищенской сумы.
Не уставая быть небесной, но сизой и предгрозовою,
столица не блюдет героев, а только сизых голубей.
Не принуждением, не любовью,
а хриплым кашлем, тихим воем
мы не расстанемся с тобою,
о, светлый жизненный конвейер!

1997.



Мне это важно для сюжета сиюминутного рассказа.
Смотрите -  женщина серьезна, и мой герой ее не хочет,
но интерес уже проявлен, он пропитал вечерний город,
который в этой светской части никак не тянет на Предмет.
Сюжет сложился на две трети. И это важно для концовки,
чтобы совпали две дороги сиюминутного пути,
чтобы нашли друг-друга рифмы из нерифмованной массовки...
Ну вот. Пусть это будет. Бен-Иегуда. Кафе. К шести
часам уже спадает жар, но начинается такое напряжение,
в котором часто хочется забыться от памяти услужливых подсказок,
от отголосков прежних отношений, и даже ряженые люди в милых масках
веселья и свободы -  не мешают.
День завершался медленным сожженьем, 
и завершился. Не хотелось выть, 
а просто -  кофе и, пожалуй, молча.
Над столиками билось разноречие в виду имея - обеспечить фон.
А мой герой был властелин предметов, магистр истерик и любитель водки,
и с каждой рюмкой заливалась громче фиглярка-жизнь в небесном, золотом...

1997.



1.

В мути квартала движения тела внезапны.
Притормози, слейся с ритмом качания ветки. Сегодня
спала жара, наконец-то есть ветер, хоть заполночь.
Ну, ничего. Мы и ночью довольны.

Пошли, пошли, подружимся с тенями,
ползущими по выцветшим дорогам
ночного Города. Так, полурастворившись
во взвеси ночи облик потеряем -
осточертевший, чтоб остался высший.
Оставь в покое тело, пусть идет -
в воронку ночи надо бросить что-то,
а мы с тобой, врачом и идиотом,
изучим эхо каменных пустот
Иерусалима!

Предъяви свой стыд,
горящий путеводным откровением,
пошли на ощупь в этом направлении,
раз в этом ухе вечности звенит.
Откуда звук? И ты укажешь вверх,
а мне казалось, он рожден в глубинах -
под коркой спекшейся помета голубиного,
асфальта, крови и набрякших век...


2.

Беззубым ртом состарившейся ночи
тебе не будут сказаны слова.
Сквозит, попахивает. Непонятный росчерк
от согнутого в небесах пера
почти исчез. Наметился баланс
движений темы и движений тела.
Старуха тихо наблюдала нас
и кошками с помоек громко ела. 


3.

Попробуем подняться в Старый Город?
Умеешь красться вдоль наждачных стен,
сдирая непричастность, время, возраст,
и двигаться зловеще, словно тень?
Еще из детства: холод неживой
вмиг передавит и живот, и душу,
когда вдруг ухнет жизнь в ночи совой,
и вывернется мир тоской наружу.
Скользя в ее осклизлых кружевах,
не помнишь, как становишься придворным -
шутом ли, злым, безжалостным, проворным,
портным ли, чтобы вечность ушивать
до малого и тесного пространства,
в котором поселилась нагота
людей и судеб. Будем же гадать
на окнах Города, распахнутых в прострации.


4.

В ворота Львиные уже входил рассвет,
по-индюшачьи вывалив багровость.
Луч света проникал в грудную полость
того, чего уже на свете нет.

1999.



БОЛЬНИЦА

Больница жабрами трис дышала вяло.
Решила к ней относиться, как к одеялу
чужому. Брезгливо. Впрочем,
что делать, раз ночью зябко.
Иерусалимский апрель непрочен -
перетекает ночами... Зыбко
дышать под эхо больничных жизней,
себя так жалко, себя так гадко,
изображение своей улыбки
ловлю в оконном просторе жадно.
Над больницей сгустилось небо, клубится.
Что мне делать с проклятой жаждой
(не пить, а этой)?
И если душа последнее время двоится,
чего-то ей не хватает, может быть Света?
И вот оно, утро, свет разъярен и огромен,
нет у него соучастия, он судит строго.
Вот так и меняются отведенные роли,
как будто бы это вовсе не дело Бога...

1995.



Осенние депрессии прекрасны.
Они тревожны и неизлечимы
в своем беззлобном рвении к свободе
и запаху дождя, духов и пыли,
и холл, заполненный случайными людьми -
еще б немного я бы их признала -
но если в прошлом что-то помешало,
то в настоящем, что ни говори,
надежд достаточно, но ощущений мало,
пусть лучше в целом - освещенный холл,
а мы пойдем.
На старые стены - плевать я хотела,
на стертые камни - подавно.
На время, текущее в разных кривых переулках, 
я буду дивиться.
И влажные капли его
ненавязчиво лепят и лица,
и судьбы, а мы побредем, 
и депрессия будет скулить,
что жить здесь нельзя,
но без Города этого жить, 
может быть, незачем...

1997.



Привыкаю к вещам. И друзьям.
Привыкаю.
Норма. Скотство. Проблема. Изьян.
Каюсь
машинально, привыкнув.
Так телу привычка к душе
придает машинальность. 
О, автоответчик,
голос мой, направляемый в вечность,
и к тебе я привыкла уже.
Привыкаю смотреть на холмы.
Иерусалим постепенно
размывается в ежедневном
привыкании к ритму его мостовых.
Привыкаю к словам. И к себе.
К словам, как к себе.
И к себе, как к словам на иврите.
Как несчастен их произноситель -
косноязычен, убог и т. п.
Привыкаю к своей немоте.
К немоте, как к смирению плоти.
Констатируя, вовсе не против...

1994.



А тараканьи усы струн вились
на деке гитары - клубились, посверкивали.
А в песне - нормальной, в общем, 
была, наверное, мысль.
А песня сама застывала подтеками
в зале у старого города Иерусалима.
О быте советском песня, 
потерлась на сгибах локтей.
И слушали радостно, тупо, 
вполуха, вполязыка пилигримы
разных ментальностей, вкусов, поступков, 
умов и мастей.

1992.



Не по злобе, а по другому чувству,
но больше не хочу ни слова... Тише
ты, что во мне подслеповато щурясь,
формулировки раздаешь цинично.
Ни взгляда, ни подтекста... Так судьбе
поможет странник верным поворотом.
Играй свою иронию по нотам,
но сочиняй ее -  не по злобе.
Ты жив еще? Я, может быть, жива,
а может быть, живя в Иерусалиме,
не ощущаешь как иссякнут в сини
и каменности прежние жела...
ни я, ни ты, ни кто-то, вопреки
всем нашим представлениям о братстве,
не сможет больше и больнее состояться,
чем ты, и я, и кто-то. Мне близки
участники сомнительных массовок -
по воле случая и выбора. Однако
противно. То есть грустно. В смысле -  плохо
что одиноко или одинаково...

1996.



ЗАКАТ С ТЕЛЬ-АВИВСКОЙ НАБЕРЕЖНОЙ

По кромке воды, норовящей слизнуть 
         все неровности следа -         
                  и черт с ним, не жалко,
уйду, потому что движенья ухода всегда органичней.
Подумаю, что мои отношения с закатом,
независимо от географии, по-прежнему личные.
Догадаюсь: тягучее чувство покоя искусственно в меру,
и вовсе не стоило ехать сюда из высокого Города за
состоянием, скажем, заката. Химерно, манерно,
а главное - необходимо теперь подниматься назад.
Случайный прохожий случайной прохожей 
твердит однозначные речи, а дура внимает.
Случайность всегда нарочита и чаще -  убога.
Меня не любившие, радуйтесь: вот я - немая.
Ни на каком языке не могу разговаривать 
с Богом.

1996.



В палисаднике лает собака, которую мы заведем через год.
Это сеттер, а может быть, колли, он рыжий и добрый.
Солнце спускается за остывающий Город
и пламенеет согласно породе,
и вот...
Позвольте себе, если некому больше позволить.
Конкретно - тебе: как ты думаешь, будет предел
этой спустившейся, вычурной, солнечной боли?
А в палисаднике воет и воет кобель.
И вот... это странно - за что из окна  силуэты,
знакомые нам по открыткам. Открыточный вид,
открыточный город, и люди, и - главное - Это,
которое я начинаю любить.

1995.



Тела неторопливы и тоскливы в солоноватом и белесом зное.
Больному ритму медленных шагов бездумно вторит разум. Между делом
и делом - много лет. Блаженство сна горячечного охватило тело,
и легкий бред касается тебя, как и меня. Я вижу нас обоих 
почти что явственно. Иерусалим - как фон - 
ненатурален и позолочен.
Как надоедлив этот тихий гул 
от голосов...
Стихотворение тоже
не барахлить в такой жаре не может.
А при молчании - тиканье часов
еще ужасней. Я ищу слова
полаконичней. Это забавляет.
Ты - оправданий. Это убеждает.
И вместе -  подходящее кафе.
Ну вот... И почему ты мне не снился?
Был занят, и боялся, и крутился,
хотел забыть, да что там... Ну а ты?
И я хотела, но была не в форме...
Температура. Пересохло горло.
В кофейной гуще - жалкие следы
для толкования и разночтений...
Ну, вот и полдень. Все теряют тени.

1995.



Прорвало. Взгляд неспокоен и вязок.
Удивленью не будет предела, если встретится 
(жаль, что в отъезде).
Не быть мне зачинщицей, 
старость пригрелась у сердца
и дразнит.
Повлекло. По законам строительства улиц,
наклона камней, отесанных злобным арабом,
придем к окончанью пути, задыхаясь, сутулясь
от тяжкой награды.
Признаю. Только выпусти. Я наблюдатель,
а не вечный актер, не нашедший покоя и веры.
О, мой прорванный взгляд поджигателя!
О, мое поведение стервы!
Газон вокруг лысины площади - горстью расчешем,
места рукам не найдя. А лица спокойны.
Понятно. Доступно, но слишком нечестно,
а честно - слишком уж больно.

У стекла. А рассудок щебечет.
Вижу, но не узнаю! (Плевать, что в отъезде).
Любовь -  как абстракция -  нечем и нечего.
Жизнь -  атрибут, 
дополняющий страх перед бездной...

1996.



Ширит ноздри конь столетия,
норовит копытом вмазать,
улетают вместе с грязью дни из-под его копыт.
Мир вокруг как-будто смазан, 
загрязнен и непролазен,
и вообще, весь мир "как-будто", 
даже Город, даже ты.
Не-ет, скакать, держась за гриву, 
голой и разгоряченной -
это сказка для подростков, виртуальные мечты.
Ударяясь стыдным местом, 
силясь рта провалом черным
прохрипеть: "Устань, скотина! 
Не доскачешь даже ты!"
На окраине столетия 
ненадежна кромка жизни -
крошится. Слабеют руки, 
пустоту хватая вновь...
В темном бархате лиловом 
небосвод безукоризнен,
перхоть звезд почти исчезла, 
вскинута литая бровь.

1998.



Ни надежды, ни смирения, 
солнце-зверь крадется коридором.
Ослепленная, она прижмется к стенке - 
бедная подруга по столице.
Дом стоит на краешке сознания
здравого. Он норовит свалиться
в миксер городского распиздяйства - скоро.

Не подходи к открытому окну,
перерезая перспективу - плотью.
Ладонь вспорхнет при мысли о полете,
да мертвой бабочкой 
присохнет к старой раме...
Не доверяй, подруга, никому,
поскольку больше нет, подруга, равных.

Шипи, как горячечный лоб 
под ладонью у смерти!
Когти эту черную взвесь, 
что тебя растворяет в ночи!
Жирнеет луна, 
     словно желтый промасленный чипс,
и крутится нашей планеты обугленный вертел.

1999.



У каменных плит, распластавшихся в жаркой пыли,
стерся почти черепаший узор. И смирение
Травой проступило из тонких полосок земли,
соединяющей камни, зверей, небеса и растения
через движения наши... Не следуй за мной.
Не зная дороги, я просто иду на просветы
между домами, между страной и страной,
между банальным сюжетом и подлым сюжетом.
На сосны был выплеснут зной. Запах хвои прошел
наждаком раскаленным по трещинам нашей изнанки.
О, как он красив, этот Город! Как взгляд его желт,
и вертикальны зрачки - словно лев в зоопарке 
смотрит поверх, смотрит сквозь, слишком горд,
презрение - фоново, а равнодушие привычно.
Во все времена его кормят мясом, мой Город,
и приучают к какой-то божественной кличке.

1998.






II. ЦВЕТЫ ВИНОВНОСТИ



Блуждай, блуждай среди блудливых стен
не в поисках, но с жаждой перемен,
хотя куда уж больше... в смысле: дальше...
Прийдя - понятно то, что нет пути,
но нужно было встать, пойти, прийти
и сильно раньше...
Вот и вина. Во времени. Не ты
один виновен, но и ты виновен.
Расплата даже без особой боли,
но нудная, но беспросвет. Следы
теряются в безумной мгле исхода.
Приход так зауряден? Боже, я
теперь стою под этим небосводом,
о, Господи, не замечай меня!

1991.



В деле ином, может быть, мне хотелось бы тех же высот.
В теле ином, может быть, кровь иначе б стучала в висок.
Счастье разлито, как кофе похмельной рукой,
дымится и пачкает стол... Как дела, дорогой?
Этот приезд преднамерен, но встреча случайной была -
решила довериться случаю, он-то и сбросил балласт
дела какого-то, он и повлек меня в сквер,
который, как ворот несвежей рубашки, измят был и сер.
От мокрой земли, сигареты, души поднимался дымок, 
Деревья лакали из луж и махали хвостами, скуля.
Окликнул, сказал:
- Боже мой, перепутье дорог 
в этой глуши?!... А за что ты любила меня?
Пух облаков из перины распоротой - неба.
Больно касаться тех лет, я легко улыбнулась:
За тех, кто был в море, любила. За ненависть к хлебу,
презрение к зрелищам, за равнодушье и гулкость.

Пух тополей из перины распоротой - мая.
Свободно и пусто на этих руинах всего.
Молча смотрю, как его светлячок догорает -
его сигареты, таланта, души и его самого.

1998.



Когда, прощаясь, смотрит в воду день,
и что-то происходит в мире плоти,
вино заката, спотыкаясь, бродит
по потным совмещениям людей,
вылизывает жарким языком
всю горечь воспаленных недомолвок.
А день ложится тихо за рекой
и прикрывает взгляда красный всполох.
Тогда и я спускаюсь с высоты
трех этажей, гордыни и иллюзий,
и становлюсь с животными на "ты",
и понимаю, как связался узел
из мирозданья, веры и соплей,
белковых тел и небелковых мыслей.
И моря опрокинутого брызги
блестят в глазах застигнутых детей.

1998.



Сегодня в мире не было гостей.
Кидали кости ветер и вороны.
И больше не работали законы
весенних ощущений, "лучших дней".
А ветер, распоясавшийся хам,
мел по углам своей метлой поганой,
и эти небольшие ураганы
размазывали в воздухе весь хлам
и вещи из забытых тайников...
Я положила голову на руки,
в ногах моих, в такой же позе, сука
смотрела на играющих щенков.

1999.



Меня любили дети и собаки,
а я собак любила и октябрь.
Октябрь относился свысока
и диктовал эстетику прощаний
и, выворачивая чувства наизнанку,
свистел блатной мотивчик у виска.

Я осенью всегда хотела жить;
но это состоянье листопада...
когда в конечном счете падать надо,
и надо продолжать при этом жить...
Как судорогой опустевших жил
крыло кленовое направится в пространство,
так нам случается (приходится) сорваться,
и надо продолжать при этом жить?..

1993.



А мне грустно, 
потому что Новый год - это день, когда от Аннет ушел ее мужчина.
И мне пусто, 
потому что мой все никак не уйдет.
Есть в итогах всегда завершенная ясность причины.
Есть в сомненьях всегда недолет.
А у Аннет есть все, чего нет у многих моих знакомых -
даже то гражданство, которое хочется им.
А у меня есть непреступаемые законы -
они мне мешают не менее, чем другим.
А мне Аннет жалко - у нее старые руки и веки.
- Это был хороший мужчина, последний,- вздыхает она.
А я в последнее время вздыхаю о человеке,
как о понятии, скажем, таком же... как...скажем...
А, выпьем вина!

1993.



Пиджак так обнимался с желтым платьем,
а я в тот день надела голубое.
А воздух был практически невнятен
и чуть соленым стал с утра у моря
и над диваном...
Люди разбрелись,
а их одежда, свешиваясь с кресла,
напоминала брошенную кисть
на пеструю палитру после Действа
(которым показалось, но не то,
чтоб воплотилось плохо, но - обычно).
А людям было плохо, но прилично.

1997.



Касания судьбы закончились подставкой.
Я не воспользовалась -  выпал миг упрямства.
А эти, с противоположным знаком,
активно продолжали улыбаться,
и продолжают. Мне ли не терпеть,
идя легко по сложным закоулкам
глухой печали, и печали гулкой,
и новой -  зародившейся теперь.
Оставь меня, дурацкий призрак дня,
произошедшего уже. Я все сказала,
когда рванулась, но не побежала,
когда любой был праведней меня,
верней, правдивей...
Лучше о другом.
О друге, уцелевшем от разврата,
но высмотревшем зорко нужный дом,
и наплевав, что там подслеповато...
Нет, о другом. О городе, где был
отмечен праздник полного предела;
о человеке, что бы он ни делал,
как бы ни думал, как бы ни забыл...

1995.



Тебе восходит полная луна?
Ко мне она заходит лишь пустая
и, пьяно желтым донышком блистая,
все требует из форточки вина.
А перед тем, как совершить закат
за стойкий член арабской деревушки,
ей хочется немедленных утрат -
ей скучно...

А я сижу безвольно в стороне
и слушаю иронию распада.
Беря в свидетели тоску ночного сада,
я обращаюсь к умершей луне:
- О, донышко исчерпанной вины,
споем с тобой простую песню волчью!
Костлявая рука моей страны, 
как ты сжимаешь мое горло ночью.
А днем, забившись в черноту куста,
в глаза людей с акцентом и авоськой, 
ты смотришь долго, пристально и просто,
как строчка мата с голого листа.

1998.



Что, тягостно? А ты прочти письмо
последнее из их последних писем.
Писание - все больше ремесло,
происходящее по требуемым числам 
(взаимно, впрочем). Я друзей не жду -
им неоткуда... некуда (что хуже).
Воспоминания уже почти не жгут -
так, иногда, когда блестит кукушка
на кухне лакированой зевотой
и, разевая гнутый клюв до рвоты,
неистово кричит свое "ку-ку",
распугивая полночь...
Не могу.

1992.



Опять упала тень... Поднять глаза
и крикнуть в темноту свое проклятие?
Пустая поза. Чувста стали ватней,
жизнь замедляется, теряется размах
ее шагов...На цыпочках... Учти,
вот тень опять... Не двигайся и слейся
с привычным фоном. Сволочь же, не вейся!
Не вейся над моею...
Из парчи
сегодня воздух. Движется едва,
тяжел и желт, нет планов на прохладу.
О, мне бы королевскую браваду -
с застывшей шеей выдохнуть: "Жива!",
а дальше - не колышет... Мне понять
бы смысл, тогда обида глуше...
Смотри-ка, на бульвары вышла знать,
катя коляски детские, как пушки.

1993.



Пусть он будет посреди зимы,
здесь как раз должны дожди начаться,
ветки будут тут, как там качаться.
Я скажу пространству: "Ерунда,
ты всего-то даришь безысходность,
это не злодейство, просто - подлость".
Между нами больше нет людей,
иссякают ручейки приветов,
я благодарю судьбу за это.
Я услышу пару раз о нем,
он услышит пару раз и вспомнит,
но лицо мое во мраке тонет,
осветившись лишь на миг огнем.

1992.



Тебе осточертело уклоняться. От судьбы и вообще.
Как не впустить в дом черную кошку, если она ждет.
Что же ты ходишь так, словно мартышка сидит на плече?
Что же ты смотришь так, будто уйдешь вот-вот?
Тебе осточертело улыбаться. Особенно, если надо.
Как бы пройти по Старому городу, не думая о последствиях.
Что же я, совершая жизнь, думаю о награде?
Что же я выбираю средства?
Тебе не хотелось уехать без паспорта и без денег, к черту!
Лучше и без билета - ну ни документа, ни справки.
Тебе не хотелось разве ухаживать за животными,
с блаженством дебила сыпать кроликам травку?
Тебе не хотелось разве? Тебе. Конкретно. Пропащий и зыбкий.
Тебе не хотелось, значит? Улыбка. Еще улыбка.
И складно, и очевидно, с умением и небрежно:
Тебе. Не. Хотелось. Разве.

1996.



Поверь мне, рыцарь, я хотела зла, но делала добро.
Узнай же, странник, я дорогу знала, но молчала.
По полю снежному, как там белым-бело,
пройдем с начала до конца и из конца в начало,
но не с тобой. С тобой, но без тебя.
Запомни, человек без отречения:
то больше не исполнится значением,
что завершалось судорогой дождя.
Забудь же, бывший, как корежил рот
холст не прозревший и лишенный Слова.
Как было праздно, суетно и голо,
и ясно было, что вот-вот пройдет,
но не случилось. Недозавершилось.
Логической концовки не достало, и не надо.
Узнай, далекий, это не награда,
а наказанье - слишком долго билась
ирония в грудную клетку братства...
Ты рад, что больше нечего бояться?

1994.



Когда, ловя подачки на лету, задумаешь роптать,
скажи судьбе от имени гостей на душном бале,
что цель ее понятна и проста,
хотя и достигаема едва ли.
Скажи: "За крохи с божьего стола они благодарят,
но неспособны поступиться правом
не ведать, что подмешан в чашу яд,
не наблюдать концовку мелодрамы".

1997.



А если почувствуешь, что нелюбима - беги!
Убирайся в Россию, там проще - 
там трудно мешать очевидцам.
Что ждет потускневшую совесть? 
Желанье отмыться
непрочно, но остро...
"И все же - себя береги",-
сквозь зубы, случайно - смущенье, сменившее стыд,
уже заменяется вздохом покоя и грусти.
Убирайся в Россию, ты знаешь, как плакать по-русски
и как игнорировать быт.
Прощание станет событием, выпьем еще
и больше ни слова -  все сказано, все очевидно.
Угрюмо блаженство, когда нам уже не обидно,
но тупо, и вяло, и все остальное не в счет...
А если не сможешь бежать, убираться в Россию,
стань бестелесна, бесстрастна, наивно-иконна;
тенью по темным углам, тонкой патиной пыли,
местоимением, жилкой на старческом горле
бывшей любви...

1996.



ГОСТЬ ИЗ РОССИИ

1.

Здесь не надо, не надо бояться - прими, как урок.
Здесь не будет, не будет в истерике резкий звонок
под негнущимся пальцем с пульсом сродни поездам:
я не знаю, не верю, не жду, не открою, не дам!
Что привыкла бояться - это проблема твоя
(так ли шкура редка, так ли каменен гость - говори!),
подвернулись, как ноги слова; натворя, сотворя,
пропускала по рюмочке жизнь там, внутри
гулкой страны, где свирепствуют страх и тоска,
и любовь, и надежда на жизнь, и она же на смерть,
где, азартно дыша, ощущаешь железную твердь
старой русской рулетки у спящего чутко виска...


2.

Кто бы ни был тот, что нашел
в этом бедном создании часть лепесткового братства,
кто бы ни был ты, вечный посол
из страны, где друг-друга почти не боятся,
я не знаю тебя. Я не верю тебе. Говори!
Ты речист и умен, говори же, о, как это дивно,
как мучительны речи твои, как плакуче-наивны,
и как я не могу разобрать отголоска молитв...
Не хочу разобрать. Я скрываюсь за маской лжеца,
что раскаялся в лжи и уже отсмотрел виновато.
Но надежда нахлынула... О, говори! И с лица
не стирай выражения необходимой утраты.

1996.



За что любил, за то и ненавидит.
За что купил, за это же продаст.
И толку-то, что даром не обидит -
недаром обижал уже не раз.
Ну, назовем его счастливый случай,
который обернулся, не спеша
на зов Того, кто для чего-то хочет...
Мне, впрочем, не судить и не решать.
Что мне ответить бедной героине,
очнувшейся на полпути строфы,
чтобы увидеть перекресток линий -
оказывается -  не своей судьбы?
Я промолчу. Слегка пожму плечом
и поражусь нахальной вере в чудо...
Ты не желаешь выбраться оттуда
и притворяешься, что ты здесь ни при чем?

1997.



ДОЛГИ

...касаний легких. Чтоб прийти домой
мне надо сделать крюк, на круг похожий,
почти вернуться, кофе пить дрянной
и наблюдать сомнительные рожи,
исполненные жаждой бытия.
Пристойней, дамы! Господа, спокойней!
- Что наша жизнь? Домашняя свинья,
откормленная для стандартной бойни,- 
сказал мне как-то циник и педант,
который врал, что смерти не боялся.
Ах, как он пел про стройный Амстердам,
как целовал прокуренные пальцы
своей подруги, дуры от тоски,
грязнули щедрой, дышащей озоном.
От них остались пошлые стихи
о равенстве, о братстве, о Гудзоне.

Я навещала этот подлый край,
который вкрался в кровь мою и память.
Переполняясь водкой через край, 
слезами проливалась я и дрянью,
поднявшейся из вспученной души.
Что я могла?  Я больше здесь не житель
и не участник. Просто... "хороши
и свежи розы", их дарю, как зритель
и улыбаюсь ясно и светло -
не-ет, жизнь, скорее, старый стоматолог -
сверлит, сверлит своим тупым сверлом
и оставляет пустоту и холод...

1998.



Выстригает затылок и лоб закрывает, чтоб было красиво.
И странно дожить до разлуки, но стоит изведать.
Не спрашивать, сколько у сна вариантов исхода -
реально лишь пробужденье (она это знает).
С недавнего времени лень говорить о высоком,
болтая о всяком, можно не думать о главном.
Можно забыть, что осталось ужасно недолго
и притворяться легко, что осталось нормально.
Функционирует в ритме общественном, вряд ли
долго сумеет. Не возбуждает поступок.
Нашим любимым на улицах этого мира
так одиноко, как глупо,
и общедоступно им так, как будто они однозначны
и променяли последнее чувство на скуку,
и в ней им удачно
до первого взрыва.

1997.



Как-будто говорю и отвечают. 
Такая форма.
Обман себе прощаю, потому что 
прощать не сложно.
Как надоело мне молчать в пределах нормы,
"как-будто говорить" и улыбаться 
одною кожей.
Давай с тобой, невидимый, забудем
о суете, вернее - отстранимся
и остраннимся. Мы уже не люди,
а действующие лица.
Теперь...
Терпенье тоже не с руки.
Тем хорошо, что можно жить по роли,
ты мне ее напишешь - от тоски,
а я - как делают дыру в заборе -
чтоб сократить ненужную дорогу,
но смять ростки...

1995.



У мира на виду. Пьянея от разлуки.
Звенящая тоска укажет ложный путь.
Давай развяжем сеть -
давай разнимем руки...

Вот круг моих гостей. Я не умею помнить
осознанно... Но вот - когда подступит так...
Я помнить не хочу! Давай разнимем руки!
Давай скорей играть в застолье и бардак.
Пусть говорит она, вот эта, не свидетель,
маячащая там, у меловой черты.
Смотри, она мила. Она интеллигентна.
Она не то, что я, а я - не то, что ты,
мой друг и секундант, суфлер и получатель,
мое второе "я" и первое "оно",
мой бес и идиот, как же еще назвать-то
то смутное во мне, что жить мне не дает...

1995.



Прости меня, друг, проживающий воображенным и разным,
не о тебе - для тебя, потому что ты чист и достоин.
Мы не совпали с тобой на дурацком отрезке истории,
но мы совпадаем в угле отраженья и праздности.
Поэтому ты - промежуточный пункт раскаяния 
выше не смею, а ниже - нет смысла и реплик.
Прости меня, друг, что в припадке раскаянья слепну,
пренебрегая твоим равнодушьем и явью.
Ну хочется каяться. Будешь - свидетель метаний.
Свирельно тонка - пусть ирония фоном и к месту.
Прости (за меня) им мое несчастливое детство
и юность - местами.
Нас делали два подмастерья, два брата и друга,
мы - шутка их быта, они заметали следы
и вывели нас за пределы разумного круга
существования... Где сейчас ты?
Прости, что я медлю и наслаждаюсь печалью,
коплю осторожно возможность подняться к тебе,
и, преклоняясь пред замыслом первоначальным,
с блаженством виновного я остаюсь на земле.

1993.



Дружила я вяло. 
И не желала считать, что возможно иначе.
Но тосковала обычно по человеку и правде.
Друзья мои пили, как пьют все сапожники. 
Ради
всего нехорошего часто сбывалась тоска. 
Значит
ли это, что нам не хотелось пространства?
Иначе зачем проводили последнее лето,
как явно последнее? Мы не давали советов,
брели, не имея в виду протяженья дистанций.
Мы тупо дружили. Ты помнишь? Я - знаю. Боялась
отдать то, последнее, что позволяло дружить.
Оно и осталось. Оно и мешает. Краями
неровными часто мешает хронически жить.

1994.



Когда весна повесится на люстре 
весеннего промасленного солнца,
мы встретимся. Устроим тихий праздник
немолодой затасканной любви.
Мы прошлое совместное разделим
на маленькие выцветшие порции,
и будут те, которые умнее - твои,
а безогляднее - мои.
Когда стоишь на скользком дне пространства,
на сквозняке последнего поступка,
пристойно ли бояться изменений
лица, судьбы, законов, языка?
Я любовалась мигом, веря в вечность.
Смотри и смейся - вот в руке свистулька,
чтоб притворяться беззаботной птицей.
Смотри - под ней замерзшая рука...

1998.



Отсутствием тепла, присутствием разлуки
уже не удивить. Есть стадия отъезда,
которой так боятся умелые старухи -
пособницы морали и пифии подъезда.
Я очень плохо помню, но очень четко знаю -
как чувствует затылок волнение курка.
Пойдем с тобой, любимый, по самому по краю,
чтоб ненавидеть издали, а лучше - свысока.
Здесь, на земле нагретой желанием и кровью,
я не нашла покоя, но волю - иногда.
Да иногда играю, что я справляюсь с ролью -
смотреть, как тупо падает коптящая звезда. 

1999.



Я не одна. 
У меня есть товарищ с болезненным взглядом и тонким чутьем. 
Из Тамбова.
Я никогда не прощала ему недостатков, ведь он совершенен.
Мы не общаемся с ним ни на уровне слова,
ни на уровне жестов, ни на уровне шеи...
Что нас роднит... Воем вместе. О-о, эта струна,
что натянута туго и подло запрятана в горле -
это знак нашей стаи, она просто так не видна,
разве только во взгляде - том самом - недобром и гордом.
Он привязчив. 
Он ходит за мной по пятам (в смысле следа),
когда улыбается мне по-собачьи, то вид его жалок.
Порой, усмехаясь, подходит с дурацким советом,
рычит мне в лицо, ненавидяще, смрадно и жарко:
- Уходя от погони, не думай о Главном.
Уходя от друзей, не считай, 
что способна на подлость,
уходя за вином, представляй, 
что написана повесть
не тобой. Уходя. Ну и ладно. И ладно. И ладно!
Задержавшись у зеркала в пыльной прихожей,
не прощай, от внезапности млея, свое словоблудие.
Постучи кулаком, а не сердцем в ту дверь осторожно
и, готовясь отпрыгнуть, надейся, что там будут люди...

1998.






III. КАНКАН "ДВОРНИКОВ"



Не шляние, а странничество. Поза?
Лишь иногда. Зато всегда - пространство
в движении. А если постоянство,
то лишь на уровне, что цвет заката - розов
и то, когда не дождь. А дождь всегда.
Мы едем, едем, едем на машине,
мы странствуем, мы странные. Ошибки
текут по нашей жизни, как вода.
Смотрю на все сквозь "дворников" канкан
на лобовом стекле. Их танец слажен.
Сквозь воду юбок мир промыт и влажен,
как влажен свежевыпитый бокал.
Короткие моменты бытия,
в которые фиксируешь пространство
усталым взглядом - это роль моя,
как и привычка понимать абстракции,
скользящие по мокрому стеклу
в процессе вялого непротивления злу...

1999.



ОСЕННИЙ НОВЫЙ ГОД


1.

Я позвоню, и голос мой сорвется,
как кот домашний с крыши - процарапав
сведенными когтями черепицу и жесть... 
Завинченное солнце
болтом вопьется в небосвод - не вату,
а дерева кусок, фрагмент комода,
в котором дребезжат наборы звезд...
Как жаль, что говорить вообще пришлось.


2.

Я взглядом заболоченным пройдусь
по проводам и покачаюсь вволю
на них... Я принесу себя в подоле
блаженной осени, юродивой... И пусть
мерцает в трубке голос неживой,
как электрическое пламя лампы в храме
Всех Трех Котов с безумными глазами,
и на полу - со сгнившей кожурой
от мандаринов. Это новый год!
Я пригласить хотела всех на действо -
на сбор созревших яблок, на злодейство,
которым даже кот злодеев горд.

А осенью все кошки цвета рыжего,
и факелами задраны хвосты,
они сшивают воздух и кусты
стежками, оставляя местность выжженной
для потребляющих осенний кислород,
для стерегущих тайные движения
наземной страсти и подземных вод,
для жаждущих того изнеможения,
в котором, устремив застывший взгляд
на звезды, проступившие на днище
квартиры сверху, чувствуешь - смердят
осенние коты на пепелище.

1999.



Смотри, как раскрашено это пространство вокруг -
небрежно, но ярко. Цвета переходят друг в друга,
как в синяке исчезающем. Подло змеится дорога,
всегда состоящая - минимум - пунктов из двух -
Начало -  Конец. Мы сидим на обочине тесно,
тихо сидим, разбавляя вином постоянство -
красным, сухим, чуть соленым - начав проливаться, 
оно растекается венами в плоти из теста -
хлеб зачерствел и растрескался темной землей...
Смотри, как замазано это пространство вокруг озверевших
людей и растений. Дожди - это будет зимой,
тогда и покажется все обновленней и резче.
Пока же из тела, похожего на пластилин,
слепит немытыми пальцами грубые формы
плешивый, провяленный, белый от пыли хамсин,
мельник времен... что слепил, то становится нормой.

1998.



Дождь кашлял и шаркал за стенкой так, как в коммуналке старик,
который из принципа тянет свой срок, а мы не берем в расчет.
Тебе не казалось в какой-то момент, что все происшедшее в счет?
Предъявят вот-вот. Поспешим доживать незнания детский миг!
Намек - это тоже достаточный знак и тоже - не лучший путь.
Судьба кашлянула за мокрой стеной, душа содрогнулась: "Скорей!"
Тебе не казалось в какой-то момент, что все-таки тихо зовут?
Зовут же! Давай поспешим доживать начатый эксперимент!
Мешкать в прихожей больше не смей и улыбнись, уходя.
Прощание - тоже искусственный жанр, но мы умеем его!
Жизнь - это только придуманный фон - смена жары и дождя.
Тебе не казалось в какой-то момент, что кроме - и нет ничего?

1993.



О СПАНИЕЛЕ, КОТОРЫЙ ВСЕГДА ОПАЗДЫВАЕТ НА СОБАЧЬЮ СВАДЬБУ, 
ПОТОМУ ЧТО КОРОТКИ НОГИ.
Это - заглавие. Дальше смотрим масштабней.
У него, спаниеля, предвкушение счастья на морде,
а он мой сосед, и я знаю - обычно морда печальна,
и чутье очевидно плохое - ошибается в следе,
но неутомим, возвращается, ищет. Он славный.
Я ценю его за непреклонную волю к победе,
за умение быть счастливым рабом желаний.
Свадьба собачья юна, длиннонога, ублюдна
настолько, что напоминает породу:
песочная, острые уши и морда,
для свадьбы умна, для друзей человека - паскудна.
Свадьба всегда постоянна - здесь течек в избытке.
И спаниельи кудряшки дрожат от погони,
он шныряет стежками по извилистой нитке
бывшего праздника... грустный удел для собачьего пони.
Почему я об этом? А черт его знает.
Может, подумать настала пора о несоответствии роста
претензий, пропорций и просто желаний,
особенно в случае, если это действительно -  просто.
А еще эти, из свадьбы, не признают в нем собаку!
Он один спаниель на селе. Периодически воет
(с тех пор, как попал под машину, поехала крыша от страха, 
но от свадьбы не отказался - инстинкты, дело святое).
Спаниель петербургский, а ныне израильский дурень,
ведь даже если останешься сзади с невестой,
у вас с этой саброй несовпадение культуры,
то есть, несовпадение места,
поскольку пишу о коротконогом спаниеле (согласно породе).
Так почему я об этом? А черт его знает.
В жизни всегда, господа, будет место пародиям 
(в том смысле, что спаниели всегда остаются вне стаи).

1998. 



Нас трудно удивить свободой жеста,
но можно удивить свободой жизни,
но нет желающих.
Я в зеркало смотрю
и спотыкаюсь о порог сознания,
что это - тоже чье-то изваяние
и я его сочувственно люблю.

Когда приходит время понимать,
не принимая - это наше время.
Я чувствую движение звезды,
особенно к полуночи... Мешает.
И все-таки нет лучшего угла,
поскольку здесь приткнулась наша вера.
Мне грустно ощущать себя прохожей,
но, раз уж вышло - надо проходить
так, словно будет что-то впереди.

1995.



1. Полет (Шагал).

Когда над острыми краями 
крыш, ситуаций или взглядов
лететь не страшно, это вовсе 
не означат обожанья,
а просто было безысходно. 
А просто было слишком надо
нащупать выход... Это - Лея 
внизу стоит. Ее и жаль мне.
Пусть эти двое одиноки, 
и озабочены, но счастье
полета над козой и шляпой 
однообразного хасида
дает моменты! К сожалению 
мы - соглядатаи и частность
воспринимаем обобщением; 
хоть Леи на земле не видно.
Рожает, видимо. Конечно, 
неприспособленность к полету
постыдный довод для потомков - 
мы ищем повод к восхищению,
мы любим чудо. Мы беспечны. 
Любовь, Рахель и капли пота
над ртом в ночи... вот обобщение.


2. Лея.

А вот и Лея. Взгляд спокоен
и истов, у нее сомненья
не ночевали эскадроном,
оставив утром впечатление
"скореебсдохнуть". У нее
задача в фазе сверхзадачи:
отметить генные удачи
клеймом "мое".
Я тоже Лею уважаю.
Опасливо. За стойкость духа,
за силу воли, за стремление
к служению людям, стоицизм,
и за отменное здоровье,
за героическую доблесть
проявленную в материнстве
посредством мужа, мандрагоры,
желанья и предназначения...

	
3. Коза

Как это водится у них, у этих, ну,
которые гордятся и считают, что они,
уверены, что только для того, чтоб
и только потому, что нужно только так.
Как это принято у этих, для которых, ну,
нет затруднений в глупостях и все наоборот,
хотя есть вещи легче и доступней, но
самонадеянность как принцип этих, ну,
которые не включены в закон всего,
что просто и неспешно протекает, ну,
как это все у них противно, но
нельзя не пользоваться, ну и хорошо...


4. Шляпа.

А мне все по фигу.


5. Хасид.

"Барух ата адонай..."

1995.



За последней верой в чудесное избавление,
открывается дно неизбежно зябкого утра.
Ложкой железной скребут по нему коты,
играют, валяются и трахаются поминутно.
Вокруг разлетается сизый линялый пустырь
на котором мы будем играть в наступившую явь.
Взгляд вычленяет лишь то, что нельзя не заметить.
Сегодня пустырь населен только мной и тобой,
и горсткой тепла из карманов - на память о лете,
и тем бестелесным, что тупо зовется "судьбой".
Нет и не будет у этого утра детей.
Шерстью паленой запахнет пролитый кофе.
Я ненавижу себя, телефон и цветок,
цветущий, как женщины в русских селеньях - на торфе,
и тянущий к небу, как в школе, руки стебелек -
знает ответ, не дождавшись вопроса, отличник,
налитыми кровью цветками следит за приколом
под именем Я. Я - хозяйка квартиры,
подруга хозяина жизни, поэта и вора,
моргаю на жизнь, и она остается пунктиром
в опыте ведьмы...

1998.



1.

Как тень порой отбрасывает тень,
так я смотрю. Так это совпадение
двух несвободных душ произошло. 
Рождение
не состоялось, но зачатие было. 
День
каждый начинался с пояснений
к вчерашнему, надеждами на то,
что снова состоится совпадение,
что снова нам запомнится лицо,
когда небрежно, словно невзначай
подхватится задуманное слово,
и распахнется на мгновенье снова
то, что всегда хотелось замечать...

Истерики разыгрывались тихо.
Истерикующие были однозначны и строги:
так несвобода глубоко проникла,
что заставляет помнить про долги,
которые окажутся вот-вот
тем, что не каждый каждому вернет.

Я не люблю заглядывать за угол,
но тихо обожаю перекрестки
за то, что можно медлить... Боже мой,
я знаю, что всегда была чужой,
но совпадения... хрупкие подмостки,
где наслаждаться собственной игрой
зазорно, может быть, но так волнует...
Так тень порой отбрасывает тень.
А скоро день,
когда коснувшись стен
академических, на пальцы мы подуем
и разойдемся...
Забывай меня,
упрямый сгусток будущих и прошлых,
не друг, не одержимый, не маньяк,
а просто недостаточно хороший,
вернее, недостаточно плохой,
вернее, недостаточно такой...


2.

Совпадений сегодняшних день не выдерживал. Было
от этих случайных, но заданных встреч неспокойно.
Фразы метались по мостовым ярко, юрко, бескрыло,
день ощущался негаданной неустойкой
за что-то известное, но формулировать лень,
а просто убогость и общее чувство зевоты...
Продолжились встречи. Продолжились низкие ноты
сплошного контекста. Продолжился день.
Если настроиться на неслучайную встречу,
судьба отзовется подставкой случайной и блеклой
в окошко такси, в промежуток, чтоб нечем
и не о чем...
Редки слова и движения резки.

1996.



МОРЕ

1.

Отвернуться от моря и видеть армейские джипы.
Отряхнуть серебристый песок с розовеющей кожи.
Море с тихим смешком подползает под ступни и лижет,
небо корчит мне сверху опухшие синие рожи..
Тонкий прочерк блаженства между водой и войной -
это пляжа полоска, это тело мое, это случай.
Ой, ты джип вороной, о-ой, автомат вороной,
ты не вейся вокруг, ты не целься в меня, я живучий...
Склянка этого дня перегрелась и вдруг раскололась,
минуты меня облепили пиявками. С кровью
тело мое иссякает, потрескался голос,
и в трещины море сочится с йодом и солью, 
лечит и жжет...


2.

И вытянутся линии судьбы,
угрями соскользнут с моей ладони
при соприкосновении с теплым морем...
У встречного опять глаза судьи.
А у меня - вина на дне души,
осадком темным тянется к подвалам,
где брякают тюремные ключи
под потным ватным черным одеялом.
А у меня - свобода на лице
застыла маской равнодушной лени,
не новой в нашем слабом поколении
в терновом, термоядерном венце.
А у меня полно полуудач,
как полоумных кошек в ржавом марте,
когда так проступают на асфальте
бензиновые пятна возле дач...
и тянет затхлым запахом мечты,
сбывающейся поздно и не к месту.
Ну, наконец-то жизнь твоя - невеста,
но все же, как глаза ее пусты...

1998



Пространство остывало незаметно.
А люди становились неуместны.
Уже и места не было для ближних,
а близкие молчали в пустоте,
упорно не желая состояться,
но это, впрочем, можно объяснить -
от лени и желанья отстраниться,
от страха.
Тогда одни придумали бежать,
другие захотели оставаться,
поскольку страшно было выходить
за рамки обусловленных страданий.
А третьи... но не будем о себе.
Ну ладно, будем. Мы решали жить,
не думая о чем нельзя не думать,
в безвольных промежутках перед утром
мы знали назначение свое,
все забывая к следующему солнцу,
но вспоминая к ночи и творя
поступки, выражения, себя.

1997.



ГРОЗА

От ветра такого все хлопает, рвется, скрипит.
Мы в корабле, угодившем... Мы правнуки Ноя,
две твари, решившие сбыться во имя... Мы тонем,
мы хлопаем, рвемся... А Город во мраке летит
и видно вдали, там, внизу затухают, как угли огни.
Затихают огни, очевидно -  опять расставание,
опять удивление, боль, невпопад узнавание
и, главное, снова деление на мы и они.
Все это, конечно, так и зовется - судьбой,
молниеносные вспышки - для высших архивов -
вот там фотографии как это было красиво,
и Ной улыбнется, держа их дрожащей рукой,
и вспомнит былое, и вытрет в испарине лоб.
А я ужаснусь -  как ломаются пальцы деревьев,
и удивлюсь, что спокойны домашние звери,
и успокоюсь, поняв, что еще не потоп.

1997.



Равновесие между средами 
внешней, внутренней и придуманной,
триединство сошлось в моменте 
существа со стандартным именем.
Как не жди от судьбы пощады, 
все равно останешься дурой,
в ожидании, что изменится равновесие... 
Что тогда?

Мир войдет ли в стандартную сущность, 
или сущность сольется с миром,
позабыв свою жизнь спеленутую, 
или вымыслом станет мир?
И, конечно, все будут хуже, 
но надежда, что все-таки  лучше,
заставляет считать варианты,
их зачитывая до дыр.

Жить хронически трудно на миге
относительного равновесия,
и, намеки толкуя превратно,
я колеблю свой хрупкий трон.
Шелестя рябыми крылами
ждет исхода дешевая пресса,
раздувая во мне желание 
быть не женщиной, а ребром.

1994.



Учти, я намерена долго смотреть в пустоту,
поскольку не чувствую больше закона сложения
слова со словом, смысла со смыслом; движения
тела неточны, как на висячем мосту.
Не то, чтоб прощения, или награды - увы -
я приспособлена больше к вокзальным надеждам:
вряд ли дождаться, но если дождаться - как прежде
можно уехать, приехать, вернуться и вы-
рваться. Вы, не мешайте, не смейтесь, забудьте - и все.
Я буду смотреть в пустоту - я ее заслужила.
Зачем только портит ее долгий взгляд Измаила,
тускнеющий сквозь неизбежный и острый песок...

1995.



Ты знаешь, если долго не шагать
по сумраку рассеянному улиц,
чуть задыхаясь, или чуть сутулясь
и все сильнее щурясь на шпагат,
натянутый на уровне гортани...
мы, что ли, улыбаться перестали?
Но все же если долго не шагать,
о чем задумаешься в каменной квартире?
Ну, выйдешь на балкон - фигуркой в тире
и будешь ждать, когда начнут стрелять
в уверенности, что стрелять не будут...
Какая забинтованность повсюду!
Но знаешь, это чувство - не беда,
есть главное, что нас объединяет: 
мы пережили свой приезд сюда,
они - приезды - рано умирают.

1990.



А он моложе, чем я думала, 
но я об этом не думала, да думала, думала. Ладно.
В потоке сплошного гула 
прикоснуться к губам прохладным...
Лампадно - 
оно существует, то, что всего дороже
и проступает на коже в неподходящее время - тлеет
красными фонарями... Как одиноко тело
в своих судьбе и пространстве. Иначе не может.
А душа равнодушно взирает. 
Ей-то что, двуязыкой - ей тела забавы убоги,
ей эти забавы - детски, мгновенья случайной встречи.
И не с кем уйти из дома, а он пусть уходит с дороги -
осуществление морали, страданий, достоинств, грима - нечего!
Ничего... Закат - вон - достаточно пылок.
Плюнь - зашипит. Раскален. Он разгладит. Я знаю. Помню.
Но я об этом не думаю. Скорее - о назначении пыток, которые - 
Милость. Заслуга. Награда. Духовность. ПОНЯЛ?!!!

1991.



Я считала ступени пяти этажей,
я вернулась, конечно. Мое любопытство
оказалось намного сильней и важней
и желанья уйти, и желанья забыться.

Я считала ступени шести этажей,
На седьмом перестала, открыла окно.
Ближе небо не стало.

1994.



Наученный неволей, умеешь наслаждаться
отсутствием свободы, присутствием игры?
Мне кажется, что слава - всего объект оваций,
никак не суперсредство, как думал до поры
до времени. А, слышишь? Кровь тикает в сосудах.
Кто мы? Да просто мины замедленных страстей.
Бомжи и пилигримы свободны и подсудны,
а остальные - слепки растерянных людей.
Закрученный до срыва резьбы, цветка и тела,
в какой-то миг свобода вернет тебе долги.
Ты видишь это зелье? Глотни из чаши смело,
считай, что это - гордость (из самых дорогих
и бесполезных прихоть). Себе ее позволить
не бойся, лягушонок из красного пруда.
Но тикает все громче. Все откровенней холод.
Все выше поднимается стоялая вода...

1999. 



СТЕНОГРАФИЯ ПОСТУПКА


-100 (дней до отъезда из России)

Так странен мой отъезд, 
и грусть поспешна,
но дорого то чувство пустоты,
которое, как темная скворечня,
готово поселить в себе мечты.
Пусть я запомню эхо голосов,
а не слова и фразы... Разве мало,
что это я на площади стояла -
на чаше пробудившихся весов.


-90

Как сумерки в Москве неторопливы.
Вот и дома окутывает небо,
вот и душа тоскует по полету
и тянет шею -утка!- к облакам.
А в зоне странствий городского шума,
куда ни небо, ни душа - нет ветра,
и шум улегся, и ушел в окошки,
урчащей кошкой сумерки лакал.
Как это лучше объяснить... вот город,
который снисходительно не принял,
но, мне казалось, не желал и зла.
И даже, может быть, он раньше понял,
что я никак не выживу без грима,
а в гриме не хотел меня признать.
А может, проще было... Все равно,
я равнодушие особое узнала,
когда под небом городским стояла
и с грустью понимала - не оно!
А небо и судьбу не изменить,
не порывая между ними нить.


-70

Ощущенье чужбины снова нахлынуло. Душно.
" Ненависть - это не повод к отъезду",- сказали селяне.
Посуда тускнела одной алюминиевой кружкой,
глаза в отражении стали смотреть оловянно.
К тому же квартира, лишившись привычных вещей,
как-будто обстриглась к призыву осеннему... Осень
и в этом году состоится, но будет ничьей -
мы вряд ли теперь совпадем, став понятием "гости".
Я слишком надеюсь - разлука любовь обострит,
и ненависть (все-таки повод) умрет от разлуки.
Я буду бродить в октябре  по асфальту какой-нибудь стрит,
но слышать все те же осенние тихие звуки...
Конечно, не буду. Возможно, успею простить.
А после - останется сходство и прежнее имя.
Смогу перечислить по пальцам - что раньше любила,
но пальцы при счете уже отогну от горсти.

-69

А все же наполнены дни ощущением события!
Сгущается сумрак отъезда - что там, за завесой?
Все меньше и меньше над нами теперь перекрытий,
все больше и больше за нами свободного места -
отстали друзья, отсвистели вдогонку враги...
Я все-таки струсила, не позвонила тем людям,
с которыми, даже уехав, тем ближе я буду,
чем дальше уеду...
Черт, вот и не видно ни зги.
Инстинкт превратился в прожектор, но светит извне,
он выхватил нас и влечет, мы ему доверяем.
Я больше не плачу о том, что при этом теряю.

-66

Уже слетаются. Уже не мне судить.
Раз остаются, то имеют право.
Отъезд опять открылся, словно рана.
Все резво раскупается. Следы
материальной жизни исчезают...
... ночь выдалась тяжелая, резная,
с блестящими кусочками слюды,
молчащая загадочным ларцом,
а в нем, возможно, встреча с подлецом,
так проще - ждать плохого на миру,
а в одиночку свято верить в чудо,
отсюда, видимо, и чемоданов груда -
как стадо бегемотов на пиру -
все черные, все кожаные, все
разинув пасти, ждут своей добычи,
а я шагаю среди них по-птичьи
и склевываю вещи на песке, что был паркетом...
Встреча с подлецом,
который с человеческим лицом,
но подл до сюра.
И прощанье с ним,
когда мелькнет знакомая фигура,
чтобы смениться небом голубым
и стать абстрактной аббревиатурой.
 
                    
-64

В глазах друзей читая приговор,
я отрекаюсь. В общем удается.
Чем ниже дно, и гуще темь колодца,
тем больше в небе различает взор.
Проступят звезды в сини неспроста -
проступок так становится поступком.
Друзья молчат. Их сожаление хрупко,
как сгнившие перила у моста.
 
                    
-31

А еще появлялся частенько испытанный друг -
не прошел испытания, но все же был он испытан.
Он, наверное, считал, что дверь наша должна быть открыта,
и поэтому резко и жестко звучал его стук.
Он письмо приносил, и опять уносил, возвращался,
наконец протянул - почитать - мы читали небрежно,
из письма возникало такое отсутствие счастья,
как отсутствие птиц в потемневшей осенней скворечне.
Да и этот скворец, что писал, был он точно - скворец.
Хоть считал, что навек, но уехал всего лишь на зиму.
Мне пришлось пережить ощущение, что каждый подлец
проявляется более четко близ Иерусалима.
Нет, я все понимала - что это итог неудач,
что защита от мира, что прочный советский замес,
но как право убить получает - и только! - палач,
так на подлость имеет права - тоже только! - подлец.
  
                   
-14

А город к расставанию припас
такое безразличное уныние,
как-будто все прощанье - пересказ
того, что было много раз доныне,
простая констатация. А мне
самой вычеркивать себя из этой боли
и обжигать над сентябрем ладони
должно быть нужно. Но ужасно лень.
Вот медленно последняя неделя
из улья городского вытекает,
остатки липкие обсиживают листья,
корзинка осени в итоге весела.
Остатки времени во рту так сладко тают,
как в детстве впечатления от села.
Я листья облетевшие листаю,
чтоб прочитать везде: была...была...


-9

Не забыть истерики костра у обрыва.
Безнадежно, вежливо и умно мы сидели.
Это было после окончательных решений,
каждый думал о своей судьбе, как о чужой.
Да, чего таить - тот самый демон
все-таки гнездился... Так сидели,
круг сжимался молча у костра,
все, что говорить мы не хотели,
этот рыжий тоже не сказал -
он кривлялся на ковре весь вечер...
Поздно было. Делать было нечего.


-7

Прощанье на вокзале шло шеренгой.
Был возбужден владелец нашей хаты,
так повторялось мысленно: ну хватит!
А поезд медлил застегнуть ширинку
Союзу Органов, чтоб перестал терзать
постыдным видом кучи извращений...
И вот ура. Поплыл назад вокзал,
как звук в мелодиях прощаний и прощений.


-6

Я помню вас, я помню что сказал
один из вас, когда мы уезжали...
Как я ценю, что были вы в печали
и, наконец, уместен стал вокзал
под боком... Предаваясь суете
отъездной, симулируя озноб,
душой кривила я, что мне есть дело
до времени отъезда и узлов -
поэтому, мол, толком не сумела
проститься - чтобы все свои долги...
Я помню все! Я помню до детали
ЧТО мы друг-другу так и не сказали,
и даже на заплеванном вокзале
под дирижерский взмах чужой руки...
                     
-2

Москва сморкалась гулко в свой подол,
и плач ее меня опять подвел -
не то, чтоб верила, но рефлекторно жмурясь,
я отводила в сторону глаза,
а лужи пузырились, как нарзан.
Отрыжка города висела тусклым смогом,
любить такое вряд ли кто-то смог бы,
когда была бы это не Москва.
Но дух вокзальный с запахом носка
армейского распространялся кряду
на тысячи евреев.
" Интифаду
как там у нас мы здесь у них начнем!" -
сказал мне шепотом один еврейский мальчик,
порывистый, словно движенья прачек,
а, может, просто был застенчив он
и часто дергался.
Отъезд был неизбежен.
Я думала, что муж мой будет нежен -
ведь я прощаюсь - он был нелюдим
и насторожен. Это было сложно,
но вряд ли мною был он нелюбим.


0

Мы увозили рухлядь и тоску,
которая еще тоской не стала.
Прощанье было на девятом вале,
и рушилось, и гибло на песке...
Нас называли просто - "господа",
еще с усмешкой, но уже по-праву.
Гортанную гудящую ораву
Союз брезгливо разрешил отдать.
И нас отдали. Был такой момент,
вернее, несколько часов таких моментов -
ни денег, ни гражданств, ни документов,
ну ничего, кроме свободы, нет.
Быть может, это лучший был момент?!...                  


+10

Как хочется руку мне протянуть,
чтобы поймать в нее ветер,
и носить его в голове,
или у сердца, чтоб иногда холодело,
и кровь понимала, что течь -
далеко не все...

                     
+20

...Так здесь признаки осени странны - я ловлю их в любом намеке -
опадает белье с балконов, я надела желтое платье,
я ловлю, ловлю, не поймаю, но здесь более одиноко...
"А тебе бы пошел листопад,- пошутил мой бывший приятель,-
кроме шуток"...
А, буду терпеть, заниматься своим просветлением,
я забуду искусство судить. Все, забыла. Но осень! Осень!
Не оглядываться назад, так спокойно предаться старению,
как греху, таимому долго... А душа невозможного просит.
                     

+40

Когда уже есть что есть,
тогда уже надо знать.
Письмо называется - весть,
его даже можно менять
на прочие... "Надо жить..." - 
паролем. Ответом - вздох.
В памяти тупо лежит
случайный осенний листок -
будем считать - завалялся.
Цинично, но в ритме вальса,
поехали... Что с тобой?
Останемся, дорогой?
В горячий асфальта сургуч
впечатаем странный след -
размер, СССР и каблук стерся...
Присядь, вот скамья.
Что?.. Сформулируй... Намек!

Меня здесь по-прежнему нет,
потому что сидит на скамье
кто-то другой, а не я.

                     
+64

А новое лицо становится привычным.
И это радует. Я о тебе грущу.
И это радует. Рождается привычка.
Я больше не похожа на ничью.
В какой-то установленный момент
все остановится и станет узнаваться.
Я перестану слышать звон монет
о тротуар и научусь смеяться
на языке, которым создан мир,
пусть даже без страховки и перил.


+70

Я думаю, что все сбылось мудрее,
чем мы хотели. Но сбылось жестоко.
Нам было, есть и будет одиноко
на всем пути старения, смирения.
Я буду предаваться пустоте
лишь иногда - как сладок плод запретный -
мне здесь блестяще так же, как трубе,
и так, как ей, пронзительно и медно.
А в памяти живущих далеко
мой след все тише...тише.... исчезает.
И письма попадают в "молоко",
из чувств возможных только осязание...
"Но это было нужно". "Но зачем?"
"Нет смысла формулировать" (смогу ли).
А сын мой избежал советских черт,
в кармане держит руку, а не дулю.
В кармане держит руку, а не нож,
но взгляд его уже не так похож...
  
                   
+82

Господи, не думая о том,
что уже заранее придумано,
я попробую к тебе прийти трудом,
раз не вышло наскоро и сдуру.
Я попробую... Хоть сонный разум мой
приоткрыл глаза и ужаснулся.
Я (не смейся) ехала домой -
чувство дома, словно нитка пульса
прерывается, хотя еще живет...
Ну, неважно. Люди здесь удачны
(в смысле гордости). Они шумны и дачны.
Мне в них комплексов недостает.
В этой колыбели первородства
странно оказалась. Оказалась!
Есть в моей судьбе немного сходства...
впрочем, сходство плохо мне давалось.
Вот от этого так тяжело принять
неизбежность - не впишусь, пожалуй.
Осенью заброшенной и ржавой
грезится, болеется опять.
Мне неплохо. И не хорошо.
Мне растеряно. И часто снится осень,
что пожар ее так близко подошел,
на судьбу дохнул и отблеск бросил.


+91

Мой мятущийся дух,
словно пух из перины
под ножом расставания...
"Оставайтесь", -
с одной стороны,
"Но и помните!" - легким намеком...           
Мой мятущийся друг,
ненароком, походя, вспомни,
ведь мы...
Претендующим - сбудется да.
Неприткнувшимся - места не будет.
Вместо чувства вины и стыда
испытать милосердие к людям
часто хочется... Вряд ли оно.
Хорошо, когда есть убежденность,
что для света вот это окно,
а не дырка в квартирную полость,
и не выход из всех неудач -
занавеска красна, как палач. 


+100

Красное платье надену и выйду к восточным воротам. Утро.
Зелень растений о платье споткнется и ахнет.
Проезжий оценит обочину вяло и мудро.
Солнце сегодня белеет соленым пятном на рубахе
синего утра. Проезжий окинет, забудет.
В этом и прелесть заброшенной тусклой гордыне.
В последнее время люблю наблюдать, как сбываются судьбы,
особенно странно их наблюдать на средине
сбывания. Ропщут. Пытаются делать назло.
Я не пыталась, спокойно решила: что ж, надо.
За это спокойствие (с тайной виной) и награда:
Утро. Дорога. Врата. Одиноко. Светло.

1990.