*     *     *

Пишу молоком по ночному пергаменту. Скоро -
к полудню - проявит мои письмена белый зрак Палестины.
И, поразившись банальности скисшего слова,
бодро совру, что ищу воплощение истины
в бледных героях моих перебежек из стервы
в тень, из спектакля в спектакль, из грязи в величие,
в потный пробел ослепительных солнечных нервов,
туда, где сгорают без смрада и дыма приличия.
Не надо истерик, не надо убийственной речи,
мы - не для этого. Созданы - ярким намеком
на то, что стоит за пристрастием выпуклой вечности,
на то, что всегда так прекрасно, и зло, и жестоко.
Продолжим прогулку (как-будто есть выход иной).
Наверное, есть согласованность наших метаний
с тем, кто топорщит усталые крылья у нас за спиной
и ждет лишь момента, чтоб в эту же спину ударить.
Играя беспечность, меси прокаленную пыль,
пытаясь отлипнуть от притяжения земного
или замри, истекай плотью, мыслью и словом
в тот прах, из которого... В Землю, с которой ты был.




*     *     *

		1.

За октябрьским лесом, 
за рыжим, веснушчатым, ломким
(крашеным, пересушенным, с выцветшим небом в глазах),
таится и плачет мое поведение ребенка
и силится что-то невнятное мне рассказать.

		2.

Давай назовем тебя стражником
старых собак, и невнятных законов, и сада
в котором растут кусты и цветы военного цвета,
в котором гуляют лишь женщины
с усталым именем Сарра,
куда вход только безумным, умершим и поэтам.
А так, по виду, не скажешь -
лицо неподвижно, а губы растянуты в ломте
арбузной улыбки. Глаза только смотрят тускло
и пристально. Так, кажется, смотрят волки -
знатоки хорошего мяса и роли искусства.

		3.

Я не вижу за тобой войска, и родные стены за тобой не маячат,
и семья не защищает спину - игрушечным ружьем или куклой.
Я вижу за тобой небо. По которому птица не плачет.
Прозрачнее, чем глазные капли, а по краям - белесое, тусклое.
И если у тебя нет названия тем видениям, которые ты ищешь,
значит, ты жив еще. Значит, предплечье зажило, пульс вернулся.
Я знаю, что нам не встретиться. Разве что хитрый нищий,
один и тот же (ты слышишь), купит на наши монеты устриц
и устроится их раскрывать у нечистой кромки
того тротуара столицы, по которой мы не ходили - оба.
Голоса у людей - ты заметил - теперь сухие и ломкие,
как комья земли, что по крышке - сыто и дробно.
Да и небо вокруг одно. И в запястьях руки подвижны,
когда вскинутся вверх - не по воле, а просто никак иначе,
я вижу тебя в отражении моей неустроенной жизни,
там, наверху, перевернутым. Где бывший ребенок плачет.



*     *     *

Вот он, ветер свободы, пей его, жри,
жрица любви к непогоде, сменившая веру - на ветер.
Как в непогоду стонали твои корабли,
так - в годы счастья - твои нерожденные дети.

А в годы несчастья рожденные дети умны,
неприхотливы, жестоки. Они помогают в служении,
как помогает озноб наступлению зимы,
и ей же - отсутствие смеха и сожаления.

Точным и острым не взглядом, но жестом, вели
выть во всю глотку и ветру, и волку, и трубам
и радуйся, видя как жадно твои кобели
хапают воздух, совокупляясь друг с другом.

А, этого ты добивалась - зазора в стене,
грунтованной содранной кожей скользящих ладоней -
чужих и смирившихся. Тихий уютный садовник,
косу отставив, берется за тусклый стилет.



*     *     *

РУССКИЕ В ПАРИЖЕ


		1.

послушай, боб, ты дико иностранен!
и это ощущение славно лечит 
от ностальгии. боб, ты гений речи,
которую россия споро правит
на кожаном казарменном ремне,
оставив бляху в левой стороне.
а в правой стороне мерцает жизнь
со скоростью, положенной экрану.
веселый боб, ты жесткий, пьяный, бравый,
ты перенял повадки сапожищ,
которые блестели на параде
и братства ради, и начальства ради.
как ты хорош в париже, щедрый боб!
ты щеришься, ты рыкаешь, ты ласков,
в глазах твоих двоятся те же краски,
которыми исполнил город - бог.
и осень наполняется тоской -
не русской -  дикой, страшной, неотрывной,
а одомашненной, эстетствующей, дивной,
но, господи мой боже,  н е   т а к о й!
залив разреженным, музейным, неживым,
прекрасным пойлом  то, что тлеет вечно
(я, боб, про душу и про то, что лечит),
вываливаюсь из оранжери,
запутавшись в японках, как в мальках,
рванусь к реке, под мост, что пьяный в сени
и крикну: "боб, сегодня воскресенье,
пойдем с тобой по городу мелькать!"
когда себя устанешь сознавать
участником разрозненного быта?
боб, это праздник! не за это ль пито?
об этом мы боялись и мечтать!
а вот теперь, за столиком бистро,
лежалым взглядом вяло тыча в кружку,
я сознаю, что скисло естество,
и сломана последняя игрушка.
зачем встречаться было мне с тобой
в размытом серым и жемчужным светом
стандартном городе, где вместо моссовета
стоит и всем советует другой,
но, в общем, тот же... боб моей души,
зачем ты начал прорастать в париже,
ты, вечный жид, ты, неуемный рыжий,
ты, проданный когда-то за гроши...


		2.
Я сидела спиной к променаду,
потому что спина - это тупо,
потому что спиною не надо
демонстрировать верность поступков.
Я сидела к гуляющим боком,
сложный профиль нагнув над бургундским.
Жизнь спешила за мной автостопом,
захмелев и горланя по-русски.



*     *     *

У старого мифа нет продолжения, но все же - взгляни,
прислушайся - это ль не топот коней по пустыне из камня.
Уши закроешь, но только взгляни, обернись -
и силуэты нездешние в воздухе сальном
от бега коней...
Вой в предутренней плесени
муллы, ишака, провидения в обличье шакальем...
Тебе не дано подниматься по призрачной лестнице,
но, впрочем, иллюзия вечности в мути вокзальной -
тоже неплохо.
У вечности вид подлеца - 
и взгляд ускользает, и вид неопрятен, и фразы...
Нельзя формулировать так, что теряется разум,
и чувства потеют в пристрастном усердии льстеца.
И прекрати отзываться, когда не зовут!
Кошкой домашней по свалкам Небесного Града
шляться забавно, но щуря глаза на уют,
помни, что это, скорее всего, не награда,
а неизбежность. И в ней угасает звезда,
под которой рожден. И поэтому будь осторожен.
Помни, заучивай, свыкнись, что никогда
на этом пути ты не встретишь того, кого должен...



ИЕРУСАЛИМСКИЙ РОМАНС

А вот и напишу о марте в Иудее.
Пусть корчится любовь, картинно умирая,
забуду. Видишь холм, других холмов холмее -
на нем Иерусалим, врата Небесирая.

По кромке ремесла и творчества ступая,
не удержать в руках хронической неволи.
О, Иерусалим! Врата Небесирая!
Сейчас она умрет - так выпало по роли.

Но к марту! Ё-мое! Как истерична зелень!
Цветение ее свершается, вбирая
агонию любви и будущее бездны...
О, Иерусалим! Моя квартира с краю,

за ней игривый март щекочет пасть Кидрона,
брезгливо улыбается невнятный спящий рот.
О, Иерусалим! Врата небесной зоны!
Любовь почти мертва. Сейчас она умрет.



*     *     *

		1.

Когда дождь, протяни ладонь под его - что?
Шелка? Сапоги? Пьяные слезы о прошлом?
Заплывший глаз осени киснет. Гнойное тусклое солнце
присохло в углу.
- Боже,
да возьмите ее в счастье!-
дождь толкает меня ветром в спину.-
Она у меня толковая, урожденная октября.
И, как собака с привязи, рвется к сердцу осина,
принюхивается и щерится, развлечения для.

Когда день, выйди, если не страшно, под его - что?
Излучение? Изучение? Очную ставку с судьбой?
Иди себе гордо, как ходит однажды - каждый,
и учи искусству депрессий, и смейся, как часовой -
глазами и дрожью ружья.  
Но это уже не я.


		2.

От ветра дребезжало стекло.
Стекло моей души - от ветра.
Ее обломок на зубах скрипел ответом 
на слабые претензии судьбы:
мол, что такого совершили мы,
чтобы всей мордой принимать расплату?
А небосклон меж тем был вял и матов,
как-будто из матраса вата.
Кресты церквей, привставши на носочки,
вращаясь от вращения Земли,
накручивали небо на свои
продольно-поперечные примочки,
чтобы прочистить уши у того,
который видит всех до одного.


		
КОЛЛЕКТИВНАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. Мысли по поводу:


девушки по имени Ора.

Пригоршней потной зачерпнув песок,
сдирай свою татуировку, стерва,
с плеча (клеймо), с груди (под ней каверна),
с судьбы (печать). Край неба невысок
и оплывает. Парафин небес
застынет жилкой, веной или кляксой
вчерашнего удара. Лязгай, лязгай
тюремной пастью ножниц лживый бес -
хранитель судеб. Обманув капкан,
оставь в нем платья праздничного клочья
и - к морю, огородами, не корчись,
вцепившись в подвернувшийся "стоп-кран",
еще не время, девочка, змея,
червяк, рожденный извиваться в дыме
недавних войн, библиотечной пыли
и жалком неприятии бытия.
Пусть ступни увязают в прахе моря -
песке. Пусть тело тянется к воде
и, в предвкушении соли, ширит поры,
как тьма - зрачки. А тьма теперь везде.
Но видишь проблеск? Там, над головой?
Считаешь - месяц? Нет, сейчас исчезнет -
прикрытый глаз мелькнет, и нас с тобой
он не заметит, отвернувшись к бездне.
	

нищего.

В ожидании войны, я пойду за кипятком,
против мощного течения безнадеги цвета хаки.
Нищий, в позе эмбриона притворившись сосунком,
оторвется от бутылки, чтоб свои слова отхаркнуть.

Не слишком милосердна, спонтанно пожалею,
за это мне подскажут, куда лежит мой путь:
- Там кипяток, сестренка. Скорей, уже чернеют
глаза людей и вороны. Жизнь не забудь вернуть

в небесную копилку. Там свой круговорот,
в котором мы отсюда улавливаем схемы
строения души, строения вселенной,
и вечного процесса "дает-берет-дает".

Я не забуду, нищий. (Хотя и постараюсь,
но ясно же - напомнят... Проклятые долги!)
Что я хотела? Чаю.
Что я искала? Стаю.
Что я нашла?
Отчаянье строптивого слуги. 


мирного процесса.

		1.
У нас сегодня водка на столах, покрытых камнем.
Над нами небо, а вокруг - тревога.
Герой войны - угрюмый старый карлик
с лицом дебила и со взглядом бога.
У нас сегодня вид потерянных в пустыне,
пейзаж и образ жизни однороден.
Мы всех убийц заранее простили,
хоть это и не принято в природе.

		2.
У нас сегодня мирный приговор. (Не будет больно.)
Уже есть опыт несогласия с Богом. (А вот не будем!)
Уже почти умолкли недовольные,
поскольку несогласные - не люди, -
противники. Соратники уже
все поделили и взирают только
на стол накрытый. Наше ПМЖ
вот-вот накроется. Давайте крикнем: "Горько!",
когда раздастся скрип пера под текстом.
Сыграем эту свадьбу, как придется.
В деревне нашей божия невеста
не Богу, а подпаску отдается.



*     *     *

Упразднить понимание мира, начать все сначала,
все построить иначе, по мягким, удобным законам.
Кто там тихо и тоненько, кто же знакомо так плачет 
там, за сотнями чувств, где-то во времени оном?
Это я, это ты. Сам себя отыщи в лопухах,
поразись - ощущение жалкости свойственно твари.
Научись - ощущение жалости это едва ли
чувство вечное, так, лишь когда кто-нибудь на руках.
Пусть уходят в песок, перетертый чужими ступнями
наблюдения чужих. Я готова не слушать их опыт.
Я готова к изгнанию из утомившейся стаи,
я готова к свободе - пусть слабенькой и недалекой.


                        2.

А, так вот чей был плач! Вот кто гадил в капустные листья!
Белый аист, куда ты подкинул орущую ношу?
Ты растения спутал! Ты, сволочь, гнездо свое выстелил
пухом потных перин, ржавой шерстью отравленных кошек!

И, эстетствуя в рамках своих представлений о Главном,
не забудь осознать - где ты вырос, что видел и помнишь.
Кто же знал, что влиять на события - это нормально.
Кто же думал тогда,  в ту казненную стылую полночь?



     *     *     *

В этот год не жди наград, они ничтожны.
В этот год не верь возницам - завезут.
В этом городе будь очень осторожна -
реагируй на предчувствие и звук.

В этот час найди себе объект для взгляда
и исчезни, не меняя ничего.
В этом времени ютиться как-то надо.
С кем-то нужно коротанье вечеров.

Видно, почерк у судьбы психопатичный -
не читаются намеки и упреки.
Переписка будет слишком личной.
Героиня - слишком одинокой.

Хочешь, выйди на обзорную площадку -
посмотреть на хаос и величие
Иерусалима. Божья грядка
отражает лень и безразличие.



ДОЖДЬ В ИЕРУСАЛИМЕ

Под каплями дождя чугун лоснился -
купание коня в пустынном сквере
в остекленевшем, уходящем свете.
В чугунной шкуре отразились лица:
мое - украдкой, змейкой, мотыльком,
вполоборота, на излете встречи.
Твое - усердно, жестко, как клеймо.
Вчеканен в круп остолбеневшей вечности.

На улицах, совсем не торопясь,
гуляли ненормальные с зонтами.
Одни тихонько трогали ногами
святую воду и святую грязь,
другие, закрутив зонты волчком,
и головы задрав, играли с небом
в игру азартную, и требовали, требовали,
и в грудь свою стучали кулаком.
А третьи, торопливо и легко,
меняя траекторию движения,
метались за своим изображением,
как стайка раззадоренных мальков.



*     *     *

Хорошей песне выучил меня
один усталый и отважный малый,
когда в таверне выпили вина,
а, может, в рюмочной,
нет, все же на вокзале -
в закусочной.
Я - андалузский пес,
ползущий к цели на передних лапах,
поскольку перебил мне спину трос,
сорвавшийся, как все, однажды нахрен.

Мантильей перечеркнутый ноябрь,
еще бесснежный, но уже покорный,
лишь иногда былая киноварь
подсветит этот профиль злой и гордый.

С протяжным чмоком отпусти меня,
родная грязь, подернутая ряской,
я буду всех на всех теперь менять,
терзаясь ощущением крови датской.

Откуда беспрерывная тоска,
в которой вязнет кровь и стынут мысли?
Лишь точечная теплота виска
мешает абстрагироваться жизни.



-*     *     *

Наскучила мне невезучая рыхлая осень
с кожей, изъеденной тлением, с воспалением листьев.
Небо брезгливо погладит осенние космы
и мертвой водой на нее обязательно брызнет.
Подругой моей назовется и станет такой.
Куда мне деваться от ржавого, тинного взгляда?
Ну, любишь меня, ну зачем же таскаться за мной
и душу выматывать сладким процессом распада?



*      *     *

1.

А что же... А как же... А, пусть!
Грусть - это тоже пространство,
которое, если стараться,
можно обжить.
Воздух пуст.
Ни колебания  стрелы,
ни сотрясения чувства.
Хлеба вчерашнего черствость.
Праведность черной дыры.
Это не я! (Не ко мне!)
Мне еще свойственна жажда,
еще не сменились на жалость
главные чувства... Алле!

2.

А жалость - ну кому она и где она,
шагреневая кожа наших слез.
Разбив мое стекло, наткнись на дерево
и поразись нежалости всерьез.
А вместе - и куда же мы придем?
Неважно. Главное - мы паузу отыщем,
любуясь мокрым небом и дождем,
змеящимся у ног по воле высшей.
Лопатками упершись в пустоту,
скрываемую ноздреватым камнем,
признаю: мы пересекли черту,
делящую на странных и нормальных.
Капризным луком выгнется губа,
артикулируя несказанные фразы.
Тупые стрелы, уровень губя,
сбивают чувство и щекочут разум.



*     *     *

Исходит теплом физраствор под названием "море".
Серый песок серой пудрой скрывает ущербы
летнего отдыха. Осень с купеческой щедростью
мечет листву. Добрый странник, с повадками вора
и глупым лицом, отгоняет злых духов от нас -
нервным набатом монет о железную кружку.
Небо похоже на полосатый матрац,
в меру записанный, вывешенный на просушку.
Под этим ли небом удобно ждать лучших времен?
С этим ли гостем пристало дышать испарением
осеннего моря, заката, чужого доверия
и усмирять спазмы в горле хорошим вином?
Локоть упрется в перила, молчанье в ладонь,
в кожу вопьются кристаллики бывшего моря,
подумаешь - соль, ах ты, Господи, в смысле - не тронь,
в смысле - оставь мне иллюзию с именем "воля".
Скатерть залита случайным, несвежим, закатным
светом. Лицо собеседника стало двухмерным
и четким, словно игральная карта -
себя предъявил он, бубновый, но козыри - черви.



*     *     *

Мистерия времени. Времетрясение. Ломка
стереотипов и просто. Не рассчитать по шкале,
а только смотреть, как вокруг громоздятся обломки,
и пыль оседает на мой испещренный манжет -
черновиком обернула запястье (свернулась, не вышло),
забинтовала, укрыла бумагой для позы и пользы.
Кровь все-таки проступила раздавленной вишней.
Бумага все-таки затвердела - корой березы.
Заставленное сознание, как квартирка старухи.
Хлам накопившийся, не отыщешь ни ручки, ни писем.
Тем более - катаклизм, все погибнет, смешается, рухнет
и устремится - частично - к заоблачной выси.



*     *     *

Картонной фигуркой удержишься на вершине
только по воле дыхания с разных сторон света.
Ты флюгер отныне. Стихийной проверкой на вшивость
дело не кончится. Ветра! Я падаю! Ветра!

Укажет мой ангел двухмерный куда-то крылом,
чтоб исключить толкования, закроет глаза.
Всего-то увижу: на горизонте кривом
исчезнет, как не было, солнца закатного зад.

Запахло железом и смертью - война есть война,
а ночью двухмерность становится правилом времени.
Ветер утих, и фигурка со стоном: "Не на...",
спускаясь, считает, считает, считает ступени.   



*     *     *

Когда дающая рука не чувствует тепла,
когда берущая рука не чувствует нужды,
уймись и ты, моя судьба богемного стекла,
разбитая на много лет покоя и вражды.

Попытка творчества светла, слепа, и... бог с тобой,
иди, пристройся в уголке, перебирай слова,
как рис, испорченный теплом, покоем и водой.
Следят за мной оттуда два внимательных бельма.



*     *     *

Одержимые светом застыли у запертых окон.
Одержимые волей стоят у закрытых дверей.
Что с лицом у тебя? Оттеняет черты твои копоть.
Говоришь, что косметика. С ней тебе легче стареть.           
Дни тебя обтекают. Все закругленнее локти.
Кто-то вчера обратился к спине твоей: "Галька!"
Одержимые ночью, ведя на веревочке похоть,
дрессируют ее, приручая служить и не гавкать.
Одержимых тобой не осталось. (Кто снайпером был?)
Иногда успевала сказать, что отправишься следом.
И все время за окнами ветер тихонечко выл,
одержимый пространством - метался, творил и не ведал.



*     *     *

С любовью к белым крыльям словоблудия,
перебирая долго четки слов,
в глаза я не заглядываю людям,
но наблюдаю чаши их весов.

А разведясь с навязанной судьбой,
послушай заунывный вой свободы,
пронаблюдай, как исполняют роль
красавицы и умные уроды.

Как вонь горящих слов вползет в окно,
открытое для ветра и пространства,
так и свобода пережжет вино
тоски о вечном - в уксус постоянства.



МОНОЛОГ ИНОСТРАНКИ

Я не буду рассуждать с тобой о вечном -
мы давно и тягостно знакомы.
Видишь - стол накрыт для прояснений
тайных мест тягучего знакомства.
Сигареты - для пускания дыма
(маскировка тупости и скотства)
и вино, как основная линия
исчезания критики и корма.

Расскажи, мигая на гостей,
словно кот на языки огня,
как живется путнику без смысла,
без земли и без воспоминаний.
Хорошо, я вижу. Сострадание -
это для меня, но без меня (да и фигня).
Что нас греет? Ничего такого,
что имеет форму и название.

Речь течет, родная. С инородной
примесью - названия, клички, жесты.
Гнется жестью дно квартиры съемной,
и вибрирует, и гром гремит за сценой.
Это лягушонка в коробчонке.
Это начались опять обстрелы.
Это пьяный в дым рабочий сцены
перепутал время, пьесу, место...

Мы сегодня смотрим на друг друга
жадно. Словно псы - куски на пире -
ловим взгляды. Линия испуга
обрисовывает, что мы погубили.
Есть еще укромный уголок,
тайной информации хранитель.
Там цена, которую любитель
(любящий) наемнику дать смог.
И наемник, альтер эго, тля,
отчертил мне тусклые три метра -
вот моя свобода от тебя,
иностранец, инородец, смертный!



ВОЛК

       
Верую сердцем волка, умершего для стаи. 
Оборотень поневоле, шатаюсь по лесу. Тускло. 
Я больше не сплю, не вою. Только деревья считаю, 
чтобы не думать о воле. Владеть ею - это искусство. 
           
Сделав движенье к обрыву, сам полоснул, как бритвой 
это движенье к свободе. Не остановишь его... 
Что же, теперь подчиниться какому-то новому ритму? 
Разлито в природе похмелье. Но где же само вино?
 
Солнце кровит на излете - к ночи залижут рану. 
Продолжим охоту за смертью, раз уж напал на след. 
Как надоело жаться в логове самообмана. 
Мне ли менять свободу на надоевший рассвет? 
       
Я отступлю, но только чтобы продлить охоту. 
Будем кружить по свободе, выследим пот друг друга. 
Давай разыграем схватку, грамотно, как по нотам. 
Смотри-ка, смерть перед смертью смердит, как больная сука. 
            
В поле один - не воин. В поле один - добыча, 
если не волк. Но что же я так стремился сюда? 
Глаза растают к рассвету. Смерть, словно девка публичная 
поднимется, отряхнется и вновь избежит суда.



ПИСЬМО С ДАЧИ

...Подробнее? Ну... я не знаю... вот дом - деревянный,
уже покосился. И мебель ветха, разнородна.
И садик, который все больше дичает и вянет,
и воет собака, хотя абсолютно свободна.
А если на улочке чьи-то проявятся фразы,
ткань тонкой беседы ветха - расползается, рвется,
обрывки случайны - из них не смогла я ни разу
составить сюжет или  выдоить каплю эмоций.
И конус вечернего света над круглым столом,
как над ареной  сражений жука с муравьями,
сражений за право кого-то назвать дураком,
что принято вечером, в частности  между друзьями.
Еще комары, выходные, отъезды людей,
приезды людей, вечный чай, обсуждение планов.
Ненастоящее время. Скелеты чертей
в шкафу, в холодильнике, за радиатором в ванной -
они от тоски уморились. Иссякли и всё.
И больше не стонут прогорклыми полуночами.
И самое странное - в горло мне лезет кусок.
И самое горькое - я не готова к началу.
 


*     *     *

Весельем я тебя заговорю,
чтоб идиотом ласковым смотрелся,
мой слабый принц, мое больное сердце,
стремящееся ритмом к октябрю,
когда неравномерные дожди
диктуют рваный ритм любви и смерти,
когда не просишь тупо "подожди",
а просто шлешь и к черту, и в конверте,
когда поступков ржавые края
впиваются в предплечье, лижут рану,
когда предчувствие зимы и алтаря
не только жутко, но еще и славно.
Так веселись под окнами Творца,
разбей их нафиг, пусть летят осколки
на безмятежность твоего лица,
на половик из маковой соломки!
Согрей стекло, его в ладонях сжав
и растопи застывшую реальность!
И смейся! Смейся! Острие ножа
когда-нибудь вернет тебе нормальность.
А вот сейчас - сейчас ты проводник
неясных чувств в неясные поступки,
как раз сейчас идут такие дни,
которые значительны и хрупки.
Так вспомним заговор - веселый и чужой.
Но лучше свой придумаем и это
даст шанс почувствовать, что мир еще живой,
что он опять готовится к ответу.



*     *     *

Весны воздушные ямы -
тошнит от провалов.
Весной становишься странным -
уже немало.
Ожоги зимних кумиров -
каминов, ревности, спирта
залечены хлорофиллом -
раскрылся листок пюпитра.
Скрипач, богомол и циник,
расправит хитин футляра,
и бабочки пестрый чирик
родится из пены вокзала,
пахнущей неуютом, 
хлоркой, селедкой, потом.
Засаленная утварь,
рассованная по сотам,
вокзальные атрибуты,
продлившиеся в судьбы,
конечно близки кому-то,
особенно на распутье.
Но бабочки нервный трепет,
яркий мазок в пространстве,
нервы весенние треплет
призывом к непостоянству,
манит туда, однодневка,
где время чувствуешь остро,
где страсти скользкое древко
сжимает ласковый монстр
с фиалковыми глазами,
передозировкой гормонов.
Весна на глобальном вокзале.
Медуза-горгона.



*     *     *

Москва... как мало в этом звуке
уже осталось для меня.
Скользя сознанием старухи,
я понимаю: все фигня.
И стойкость оловянных ложек
в тарелке с варевом войны
меня уж больше не тревожит,
подумаешь - обречены.
Чем ближе ночь, тем чаще голос
вползает в сердце и бубнит,
стучит, что наш Создатель холост,
вполне возможно - инвалид,
но этот голос захлебнется,
он слаб и неуверен, бес.
Веревочка уже не вьется,
она спускается с небес,
и каждым утром проверяю
закреплена ли там она,
поскольку в ней - ворота рая,
и в нем я, может быть, нужна.



НОСТАЛЬГИЯ

Водосточные трубы забиты
обгоревшими тушками звезд.
А душа нарывает в зените
мутным светом российских берез -
тем опаловым, тем невесомым,
тем, дрожащим на языке,
когда катится главное слово
от гортани - к славянской тоске.
Только небо, земля и свобода
одинокого позднего "я",
что красиво тоскою урода,
что застыло, держась за края
неба - черного лезвия бритвы,
полоснувшего по рубежу
преступления и молитвы.
Вытекает рассвет. Ухожу.



*     *     *

Юрким мылом выскользнет взгляд
из ладони беседы влажной.
Губы - важно, предлоги - важно.
Я не слышу что говорят 
эти двое, где я - одна,
получившая роль по блату
(по знакомству). Как четко видна
пена неба и пена расплаты.
Суть - бедна (не сказать убога),
прост сюжет (да чего уж - жалок).
Повстречались по воле Бога,
расстаемся по воле шавок.



*     *     *

... нет, это будет по-другому, детка,
ты слишком очарована прогулкой
подзатянувшейся. Из вечности украдкой
так тянет губы старая Снегурка,
чтоб приспособить пересохший рот
для неполученных блаженства и упреков.
Но поздно, поздно. Слишком одиноко.
И нежилой просторный небосвод. ґґ



*     *     *

В вокале осени визгливые намеки
на неуверенность вчерашних откровений.
А листья падают смешно и однобоко,
напоминая общее старение.

Рыбешкой мелкой переполнен сквер,
не поскользнуться сложно и не нужно.
А в небе плавает белесый камамбер
и запахом напоминает нужник.

Дней, высушенных бабьим и хмельным
теплом и лаской выцветшего лета
уже не вспомнить. Так не вспомнить дым
сигары некурящего поэта.

Есть, правда, девочка - дебильная слегка,
она засушивает в разных толстых книгах
такие дни, цветы. И ждет пока
закончится осенняя интрига.



*     *     *

Устроитель вчерашнего праздника, поверни лицо свое к морю,
наполни морщинки солью, те, что от глаза - к виску.
Развлекать это тоже противно, или радостно, или достойно,
или ветренно, или дождливо... Главное - пережди тоску.
Грубые крики чаек - белых ворон побережья.
Просоленный голос чайки - прокуренный голос тоски.
Что шевелишь губами? Командуешь действом, как прежде?
Жгуты свалявшейся пены попахивают, как носки.
Устроитель сегодняшних будней, сядь по-турецки у моря
и наблюдай за безумным, но мерным конвейером волн.
Утихомирилась гордость. Парализована воля.
Шлепают берег - волны. Облачно. Зимний сезон.



*     *     *

Виси, виси звезда моих надежд
на паутине их неисполнений.
Меж тем меня обманывает гений
нечистых помыслов и красоты одежд.

Ползи спокойно, солнечный паук
по липкой сладкой вате небосвода.
С чего ты взял, что я грустна, мой друг?
Я наслаждаюсь подлостью природы.

Ползи на брюхе, верный пес любви
к ногам моей судьбы придурковатой ґ-
она ревет и требует расплаты,
поскольку соглашалась за рубли.

Лизни ей руку, полудохлый Джим,
она очнется, выгуляет в парке
тебя, себя. И мертвому припарки
глядишь, помогут соблюдать режим.



ВОЛЧОК

Опять запнулась на простой дороге
о камень, что совпал с твоим путем.
Смеялись полулюди-полубоги,
клялись, что совершенно ни при чем.

Закручивать пространство, как волчок
и в центре плакать - вот твое умение.
При свете - полудура-полугений,
ты ночью лживый серенький волчок.

От трения о воздух и постель
искрит пространство. Ты бежишь без цели,
и тянется твоя больная тень 
жевательной резинкой по вольере.



УТРЕННИЙ ЧАЙ

Убив трех змей, переступил порог
простого незнакомого жилища.
Просил воды, хотел любви. Звонок
прервал обиду, что и там он лишний.
Сон не ушел, все теплился в душе,
щекоткой унимал трагичность утра,
молчанье превращалось в неглиже,
глаза смотрели жалобно и мутно.
Сон все не шел из мятой головы,
хранящей хрупкость высушенной глины.
Явь отличалась вкрадчивостью львиной
и ненавистью молодой вдовы.



*     *     *

Общежитие страсти. Каждый спокойный предмет
утратил привычные свойства. Реальность сместилась.
Ночь. Улица. Женщина. В пальцах белеет билет.
Мне наплевать, но по-моему что-то случилось.

Нет незамешанных, как и случайностей нет.
Меня раздражает присутствие тайного смысла.
Два брата-тапера во время сеанса зависли -
ни слова, ни крови. Два брата - Стило и Стилет.

Между Стилом и Стилетом плыви, дурачок,
страви их друг с другом, пусть скрестятся так или этак.
А в бархате неба что ни звезда - то значок
ударника прошлого века.



*     *     *

Из сложного мучительного сна
всего-то помнится - обида и прощание.
Свирепствовала в городе весна,
мы собирались в никуда с вещами.

Изматывал сознание мотив,
несущийся из всех возможных точек.
Весна вливала свой аперитив
и размывала всю сосредоточенность.

Веселой злостью полнилась душа,
как-будто инвалид кричал: "По коням!"
А я как раз до края и дошла
и прятала вспотевшие ладони.



*     *     *

Зима в лесах. Ремонтные работы.
По перекрестьям веток и веков
карабкаемся мы и чиним что-то,
и гибнем от мороза и стихов.
Ты дышишь на суставы предложений,
отогревая гибкость и тоску.
Замедленные чувства и движения
напоминают снулую треску.
И с каждым шагом рушатся миры,
рожденные дыханьем и морозом.
И снежной пылью легкие полны,
как сумасшедший мир - туберкулезом.
Исследуя каверны подворотен,
ломая пальцы высохших ветвей,
мы думали, что путь наш был свободен,
как принято у нищих и зверей.
Кружа по снегу, выпавшему завтра,
рисуй на нем вчерашний новый год,
в котором недопитая заварка
и старый друг -  талантливый урод.



*     *     *

Наученный стандартным бытием,
теперь ты знаешь что и как не хочешь.
Поехали на мертвый водоем,
поверь, он не мертвее многих прочих.
Бери костыль из веры и вперед.
Машина пасть раззявила. Иона,
смотри, как одинаков небосвод
сейчас над нами и во время оно.
Ты, кстати, помнишь, что сказал тогда,
когда  сквозь ужас проступило Слово,
и смертный в оболочке из кита
пытался пересматривать основы?
Не помнишь. Не имел. Не состоял.
Бог дал, Бог взял, Бог дал. Вполне ритмично.
Все полюбили этот сериал,
поскольку он доступный и трагичный.

Не по злобе, а ради созерцания
колючего соленого сияния,
измученный приятием добра,
забудь о том, что делал ты вчера,
поехали, уже машина ржет,
почуяв норму в доме сумасшедшем.
Все, все, не будем больше о прошедшем...



*     *     *

1.

Тычется лист листопадный в пространство.
Щенком непрозревшим ищет тепла и корма,
ткнулся в ладонь. Состояние прострации
сменяется состоянием дома.

Долго сидеть на сусальной скамейке нельзя
впишешься в этот фальшивый покой и все.
Но и движение тоже фальшиво. Скользя
по глади осенней страшись - засосет.

С детской коляской, наполненной ржавыми листьями
можно идти бесконечно - аллеи, аллеи...
Сестра моя осень с повадками рысьими
тихо касается листьями - шеи.

2.

Тычется лист листопадный в пространство и время,
тычемся мы - содержатели новых идей.
Чужая жена этой осенью снова беременна,
с каждым ребенком - грустней и грузней.

Монументальность фигуры на мокрой скамейке,
перхоть листвы и лисы дребезжащий мазок.
Все ниже и ниже гранитного неба камея,
все ближе и ближе декабрьский жидкий азот.



МАРКИЗА И САД

Светлая сущность уснувшего сада. Маркиза,
не ждите любовника, он на дежурстве в морге.
Не ждите ответа. Не ждите прощанья. Реприза
закончилась буднично. Слышите? Плачут волки.

Вот вы идете в благоухании ночи,
между ступней и землей - сантиметра четыре.
Кровоподтеки на скулах не следствие порчи?
Просто упала? Все просто в просроченном мире.

Бывшие четкие линии так дребезжат,
словно уже растворяются в воздухе сада.
Маркиза, скажите, куда вы хотели бежать
позавчера, умоляя: "Не надо, не надо..."?

Разве друзья не шептали вам: "Брось его, брось!"
Те, что внутри, голоса самых преданных. Разве
вам не хотелось унять тот болезненный праздник,
рас-ша-ты-вав-ший прогнившую ось.

Эту прогнившую ось вашей странной любви,
пахнущей пудрой и тленом. Да, пудрой и тленом.
Маркиза, вы растворяетесь в мутной вселенной,
как сахар в голодной крови.



ПРЕДВОЕННОЕ


1.

Палестинское рваное небо,
пересохшая пыльная ветошь,
раскрошившаяся галета.
Взгляд пророка сух и несведущ.
Расползается время гнилое,
а в прорехах - батальные сцены.
Если можно привыкнуть к вою,
я привыкла. Набухли вены
молоком прокисшим и медом
забродившим. А небо - нёбо
той собачьей служебной породы,
что обычно верна до гроба.
Что за счастье - гонять эпохи,
словно шавок у мусорной кучи
и смотреть, как слепая похоть
отымеет счастливый случай.


2.

Что ж, последняя теплая осень?
Окровавлены кончики пальцев
при разделке души страдальцев.
От призыва опять закосим,
будем холод терпеть и темень,
белый свет, белый ветер, бездонность,
и остывший покинутый терем
ощутит всю свою огромность.
Палестинское счастье недолго,
пасть заката уже закрыта,
красным шерсть облаков промокла,
небо тихо, спокойно, сыто.
Подожди до завтра, пришелец!
Жизнь и кровь - все течет по кругу,
для их точного соотношения
обними боевую подругу.