*     *     *

Весельем я тебя заговорю,
чтоб идиотом ласковым смотрелся,
мой слабый принц, мое больное сердце,
стремящееся ритмом к октябрю,
когда неравномерные дожди
диктуют рваный ритм любви и смерти,
когда не просишь тупо "подожди",
а просто шлешь и к черту, и в конверте,
когда поступков ржавые края
впиваются в предплечье, лижут рану,
когда предчувствие зимы и алтаря
не только жутко, но еще и славно.
Так веселись под окнами Творца,
разбей их нафиг, пусть летят осколки
на безмятежность твоего лица,
на половик из маковой соломки!
Согрей стекло, его в ладонях сжав
и растопи застывшую реальность!
И смейся! Смейся! Острие ножа
когда-нибудь вернет тебе нормальность.
А вот сейчас - сейчас ты проводник
неясных чувств в неясные поступки,
как раз сейчас идут такие дни,
которые значительны и хрупки.
Так вспомним заговор - веселый и чужой.
Но лучше свой придумаем и это
даст шанс почувствовать, что мир еще живой,
что он опять готовится к ответу.



ТЕАТР

Так вырезана ласточкиным летом
из воздуха, сгустившегося к ночи,
теперь лежит на бархате портьеры
твоя рука в кастильской пене страсти.

Трепещет рыбка пойманного взгляда.
Кто будет рыбаком твоим счастливым?
Не я... Но наблюдать тревогу жизни
кто помешать осмелится маньяку?

Выходишь ли из моря, из бассейна,
из дома ли не своего, чужого,
я буду ждать. Ведь ритм твоей походки -
вот аритмия пойманного сердца.

Нет у меня другого назначения.
Я тень твоя, изнанка светлой страсти.
Всего-то надо, чтобы Осветитель
так свет направил, чтобы тень исчезла.

Чтоб тень впиталась в смуглый зов пастели.
Я догадался, как все это будет.
Я помогу. Я знаю. Ты не бойся.
Не приведи Господь, чтоб ты узнала.



*     *     *

Чувство свободы, уймись, не ходи по паркету
скрипучему, не броди по ночам, не скули.
Здесь поселились оттенки и тени советов,
которыми отравили меня дорогие мои
(были дающими жизнь и дающими корм,
любили которые нас, да, любили, родили, растили).
Что значит расти? Это просто, как снежный ком -
сначала играючи, далее - по России,
по снегу, по грязи, объем, макароны, стихи,
кухни друзей, подъезды друзей, озарение.
Нафаршировано детство безумством стихий,
клубнично, как банка варенья.
Милые, как ненавижу я вас - за себя,
за тусклую девочку с жаждой полета и бога,
за пионерскую честность, за медленный яд,
которым, змеясь, соблазняла, травила дорога.
Как я жалею и вас, и себя, и ее,
ту, за которую было и больно, и стыдно, и гордо,
ту, что остригли тюремно, оставив жнивье
из абсолютно довольных и полудовольных,
ту, что осталась теперь вдалеке, вдалеке,
из биографии став географией. Сволочь,
ты отшвырнула меня налегке, налегке,
оставив свободу, ребенка и мужа в ту полночь.
Чувство свободы, смирись, умирать не легко,
но неизбежно, истаешь и все, успокойся,
свернись на диване уютным осенним клубком,
лечись от геройства.



ВЕНЕЦИЯ. ВЕЧЕР. НОЯБРЬ.

В вине и тумане Венеция тихо плыла,
качаясь слегка и качая бредущих по суше.
Искусственный свет, растерявшись в обилии стекла,
пятился в тень, не желая дробиться снаружи.

В дожде, моросящем и снизу, и сверху, дышать
сложно, неловко... Здесь трутся стихии. Свидетель,
мы превратились в лабораторных мышат -
чистую белую линию в сложном сюжете.

Здесь трутся стихии, и море стирается в пыль,
и дышишь водой, и ее конденсируешь темным
нездешним вином. И пластичный роскошный упырь
посмотрит в тебя из гондолы - маняще и томно.

Лупой высокой воды увеличена твердь -
лучше рассмотришь опору, парящую в море.
Здесь очевидно спокойствие. Это не смерть,
это застывший мираж, просветленный от соли.

Под звон колокольный, что мечется птицей слепой,
пиная пернатых, раскормленных площадью Марка,
в вине и тумане, устав от игры ролевой,
бредешь по подмосткам с зажатым в ладони огарком...



*    *    *

И ни один из нас не умирает
без воли посторонней. Капли воска,
причудливо наслаиваясь с краю,
хранят в себе свечения отголоски.
И только Тот, кто зажигал свечу,
знал, что хотел: тепла? интима? света?
А мы хотим здоровья и сюжета.
А получаем отголоски чувств.



ПРЕДВОЕННОЕ -2

Закапывая дождь в глаза озер,
медбрат в халате бирюзово-сером
все смотрит на хорошенькую стерву,
чьи косы - плодородный чернозем.
А нашей ломкой высохшей земле
достанется стакан с холодным чаем
и запах хлорки от посуды в чане,
а не десерт кровавое желе -
прекрасно помогает от морщин,
земля влажнеет, выглядит румяной
и жадно ждет молоденьких мужчин -
от страха и азарта полупьяных.



ПОПЫТКА ПРИЕЗДА

Приезд в Москву подобен полнолунию -
притягивает жар луны холодной.
У многих из толпы движенья куньи,
у многих - суетливо-беспородны.
Сюрприз судьбы (уже видна, видна)
блестит своей промасленной бумагой,
в нее мне завернут в универмаге
четыре черепахи, три слона,
но мир уже не держится на них -
веселых и надежных порождениях...
Приезд в Москву подобен поражению
здоровой прежде кожи. Волдыри
со скоростью дождя и аллергии
уродуют поверхность. Неужели
здесь были раньше наши отражения -
скользящие, дрожащие, живые?
Когда бы не высокая вода,
поднявшая весь ил со дна иллюзий,
не совершила б я приезд сюда -
к московской пьяной косоглазой музе,
к одышке и обрюзглости ее...
А поутру хлестнет морозный воздух,
и в небо устремится воронье -
рассыпанный набор забытой прозы.
Кто сердцем волк, повойте на приезд.
О, этот гимн печали и возмездия.
О, этот жалкий вырубленный лес
и город, как затупленное лезвие -
не режущий, а пилящий гортань,
надтреснутым, осипшим, незнакомым
я говорю, что есть такая даль,
такая, где начать возможно снова!
Но лень и ложь опять возьмут свое -
я оборву свой вой на полуслове,
на полуфразе:
- Помните ружье,
что в первом акте появилось в доме...



КОЛЫБЕЛЬНАЯ 

Смотри в глаза и улыбайся, дочка,
желая приручить людей и случай.
Ты слышишь - ночь слепые когти точит
в предчувствии охоты или случки.
Отполированные крючья бытия
еще не раз мелькнут у горла. Не надейся,
что в нужный миг разверзнется земля
и масло будет пролито у рельсов.
В суровый год не думай о судьбе,
не выживай, твори себе свободу.
И помни, что дающему обет
всегда дают крапленую колоду.
А скучный год себе свернет хребет,
он однозначен, он не дарит шанса,
но и не требует немедленный ответ,
он позволяет просто отдышаться.
А в тучный год появится ярмо,
животный жир замедлит скачку крови.
Он предсказуем, взгляд его коровий -
взгляд жертвы. Принесем  Ему - его.
Смотри в глаза. Я повторю опять.
Не отводи, губя или прощая.
И улыбайся, выходя с вещами
на яркий свет, где принято стрелять.



ФЛАМЕНКО

Готовность сорваться. Усилие (видим) и страсть
плавится в мягких изгибах точеного тела.
Она не обманет, а честно и просто предаст,
она не рисует, а чертит окружности мелом.

Их траектории мечены мускусом. Да,
этот решительный запах фиалок и пота
не смоет роса. Балетмейстер любви и стыда
может гордиться любым из своих поворотов.

Остро заточенный жест рассекает мольбу -
видишь, он просит, он молит, он воет от страсти.
Юбкой раздует огонь, и точеный каблук
в землю вопьется печатью мучительной власти.

Рифмовка движений проста и заводит на раз.
На два ты уже нарушаешь законы, запреты,
ты лишний уже, хоть невидим, неслышим, но - третий.
Колеблется мир, ожидая спасительный спазм.

Воздух сгустился и липнет к протяжным телам.
Я не уйду, но зачем - то неволя, то воля?
Это - танцоры. А это - чуть-чуть алкоголя.
А все, что вокруг -  тарарам, тарарам, тарарам...



ВСТРЕЧА В ИЕРУСАЛИМЕ

Если. Вряд ли. Остановка второму рожденью подобна,
когда память хранит отпечаток первого акта.
Лучше мимо. Когда мимолетно, когда неподробно
(неправдоподобно).
Взгляд рассеян. И свет. И народ. Непонятно
что хуже - быть просветом или просчетом.
Воспоминанием или надеждой.
Первые - более телесны и четки,
а вторые - мятежней.
И все таки. Так замедляется шаг. 
Сердце в истерике, фразы стандартны. Но впрочем
можно почувствовать, как это трудно - дышать.
Особенно ночью.



*     *     *

Считаю своим долгом...Замолчи. 
Бери ключи и не беги соблазна.
Ведь радость быстро переходит в разность
и остается парафин свечи,
закапавший победный блеск паркета.
Ты это знаешь?
-- Да. Я знаю это.
Да. Я знаю это.



*     *     *

Я оказалась с краю. С краюхой, солью, свечкой.
Я оказалась крайней. Кому это поможет?
А мимо громыхает какой-то поезд встречный,
с ним рядом скачет мальчик, натягивая вожжи.
Луну изгрызли мыши. Теперь у них в желудках
мерцают путеводные обманные огни.
- Смотри-ка, - скажет мальчик. - Что это в промежутках
между свечением неба и следствием земли?
"Пунктир вагонов долог, возможно даже вечен", -
подумаю. Но вряд ли произнесу слова.
-- Немая,- скажет мальчик.- Или ответить нечего?
А поезд констатирует: "Жива, жива, жива".



*     *     *

Перемигни. Перезагрузка мира
не помешает. Мышка в кулаке,
кулак в кармане. Я играю в игры-
уничтожалки. На сухом песке
за мной следы неточного ухода -
петляет линия и крошатся края.
Бетонной дамбы вымытая хорда
уходит прямо в море - без меня.
Воспоминания? Перемигни, исчезнут.
Заветной кнопки сладостная власть.
Скринсейвер неба прикрывает бездну,
так, как депрессия утаивает страсть.
Заветной кнопки сладостная сущность -
мой чемоданчик ядерный при мне.
Уничтожалка. На тот самый случай.
Чтоб не достаться. Не остаться. Не...




В РИМТМЕ ГОРОДА И ЛЮБВИ

Делиться любовью с ближним,
или руку тянуть за ней,
под кустом, ощущая лишним,
а вверху - небеса, соловей,
потолок соседней квартиры,
перекрытия, трубы, слизь,
день и ночь - это просто пунктиры
в пространстве по кличке жизнь,
очередями, навскидку 
перерезают тебя
страсть и желание пытки,
пытка (за что?), друзья
(сволочи те еще), плотский
взгляд их-под светлых ресниц,
воздух морской и потный,
лестница вниз,
навстречу законное тело,
лапает взглядом, поклон,
снег на обочинах серый,
а белый на небе он,
белый на небе-бе-бе,
шаги и бессвязный бред,
мысли о доме, хлебе,
а счастья, все-таки, нет,
но все-таки есть надежда
на счастье любой ценой,
и город брезгливо держит
небо над головой,
и носит земля брезгливо
неугасимых - нас,
знающих где загривок,
учивших команду "фас".



*     *     *

Что ты сделал с напрасной надеждой приличной подружки другого?
Сделал вид.
Как изменчива память - трактует и судит, как хочет.
Я всегда презирала дурацкую ясность простора
для домыслов. Совпадения гораздо короче
и внятней.
Циничней.
Конечней. Совпали - и лязгнула дверца.
Сказали - и выскребли смысл.
Осталось озябшее тельце
и высь.
А манящая ясность простора для домыслов - о!о!о!
Я не в силах ее охватить даже пристальным внутренним взором.
Очертания домыслов появляются из ничего -
и толпятся вокруг, и реальность теперь не топорна.
А когда ты надежду приличной подружки послал далеко,
то подружка - не дура, не стерва, а ложная ведьма,
опоила фантомов любви ледяным молоком,
искупалась во лжи и успела на поезд последний.



*     *     *

Снова молчим о России. Где это? Да там,
тарарам, тарарам, нет нигде, в мелком детстве, прозрачном.
Соединительной тканью исполненный шрам
для организма не значим.
Для памяти? Да. Но и я не застала те лица,
мне нашептали о них: ковыли за станицей,
шинель, ордена, и упрямый поручик Голицын,
что призыву не внял, не вернулся, не стал военспецем.
Мне говорили о них постепенные книги,
толстые книги о страсти дворян и народа,
да ладно, ведь образ сложился. Вериги,
свобода, и гулкость души, и простор, и уроды.
Уже не застала. Еще не увидела. Псы
лет комсомольских нет-нет да и тявкнут: Попалась!
Застыв на ветру, руки вытянув, как весы
пытаюсь понять что на чашах ладоней осталось.
Но явь протекает сквозь пальцы. А сны упорхнут.
А горечь осадка брезгливо стряхну. 
Пустота.
Волчата пустыни из облака жадно сосут
надежду на жизнь. 
А вокруг - красота, красота!



НАБАТ

Колотись языком о события, раз окружают.
Перемещай успокоенный воздух, тугую свободу.
Раздваивай постоянство в змеиное жало
навстречу восходу -
вот он - течет,
и багровые ленты сжимают запястья.
Люди идут на работу, удивляясь: "Что, звон?"
Колокола, округляя беззубые пасти,
бьются, как рыбы. 
Закон
выживания прост и циничен, как раб.
Как работа раба. А процесс выживания сложен.
Быт налажен, свидетель похмелен и слаб,
но давать показания может.
Пульсация встреч не приводит к восторгу.
Пульсация жизни опять превратилась в набат.
На горизонте - горелая корка
чьей-то земли. Там и люди живут, говорят.



*     *     *

Чем дальше "вчера", тем охотнее веришь в судьбу.
Любишь смотреть на привычный мираж в искажении
пухнущей капли? Солнца расплавлен сургуч,
печать наготове - занесена. Все свершения -
в радужной пленке, ползущей по капле воды.
Только и мыслей - подставит ли кто-то ладонь?
Гордыня же требует - пусть исчезают следы
жизни никем не замеченной, быстрой, одной...



НОКТЮРН

Так ночь не по сезону холодна,
как добрая жена, которой тошно.
Допущена какая-то оплошность.

На негативе ночи проявись,
мое лицо - общо и неприятно.
Меж тем меня рассматривает высь
в размерах увеличившись стократно.

Меж тем и я рассматриваю жизнь,
склонясь над ней, как практикант над трупом.
А ночь светла, как просветленный шиз,
уверенный, что он - Господен рупор.

Допущена какая-то оплошность.
Восход в печурке бьется, как живой.
И просыпается уверенная пошлость,
чтобы опять склоняться надо мной.



СВОБОДА

В тирольской шляпе, с ощущением воли
и дичи на излете умной пули,
которая пока еще со мной.
Охота до сих пор клокочет в горле,
но ситуацию уже перемигнули,
оставив ночь пленительной вдовой.

О, кружева, чернеющие в окнах!
О, ощущение воли и тоски,
и полная иллюзия разврата.
Луна смердит - еще вчера подохла.
Ты сильно трешь прозрачные виски,
в которые впились осколки мата. 

В короткой юбке, с ощущением дня,
ниспосланного для конкретной цели,
и электричества от прошенной удачи,
пойти-найти, события деля
на то, что было и на то, что ценим.

Осталось много зим и мало лет.
Осталось только перебить хребет
подкравшемуся - псу тупой породы,
который все полнее год от года.

Осталось только выйти на перрон,
да и остаться. С четырех сторон
пусть подбираются подвыпившие ветры,
определяя мой дальнейший вектор.




ЗЕРКАЛО

1.

Быть заключенным в рамки бытия
и мучить стражника бездумьем и напором.
О, этот стражник с честным кротким взором,
с брезгливым пониманием меня.

Его глаза подернуты, как ряской
упреками, и жалостью, и скукой,
его глаза  смешение меда с краской
болотной. А в зрачках  по вялой мухе,
по вялой муке. Зазеркальный хам,
ты отражаешь то, чего не будет.
Мне смысла нет рассматривать тот хлам,
который нам навязывали люди.

Так зеркало к губам подносит случай,
оттает льдинка, ртуть стечет в ладонь...
Как в анекдоте:
 Мучай меня, мучай!
Как в мелодраме:
- Ах, не тронь, не тронь!
А не оттает льдинка - не беда,
двойник не перестанет отражаться.
Но пальцы смогут наконец разжаться
без боли, без прощенья, без следа.


2.

Еще бы я тебя не поняла!
Уж если не тебя, тогда кого же?
Как не понять, что делает игла,
сшивая пропасть в поврежденной коже.
Мой милый неуверенный двойник,
работающий пугалом у раны,
ведущий на краю ее дневник,
и машущий руками неустанно,
гоняя мух. Ты знаешь свой предел,
поэтому так ценишь неизвестность.
Ты ненавидишь свет за то, что бел.
Я ненавижу зеркало - за честность,
за тусклое мерцание озер -
глазниц, наполненных движением и ртутью,
за то, что в каждом прячется позор 
за мутью слов и прочей разной мутью.


3.

Значит это он меня хранит,
отражаясь в зеркале соблазна?
Брат мой бедный, совершенный, праздный,
как душа фантомная болит!



ШАГИ

Не раздражает только неизвестность.
Взгляд ускользает, влажная ладонь
чуть шевельнулась при рукопожатии, 
уснула, высохла, скукожилась, исчезла.
Ты смотришь на кленовый желтый лист, 
как в зеркало. Ложится пятерня
осенняя на матрицу ладони, 
но что-то изменилось - не совпали.
Иди и бормочи о том, что нет, 
не будет, не было, не знала, но напрасно, 
но искренне, но все-таки, хотя, 
но вот надежда, как все надоело...
Иди, пока присутствие дождя
не обнаружит мерзнущее тело,
иди отсюда, не иди домой,
так просто, незаметно, исчезая,
как очертания старинного трамвая
летящего над скорченной Москвой.



ДИНЬ-ДИНЬ-ДИНЬ...

                     Вспомнился зал мне
                        с шумной толпою...
                      ...колокольчик звенит...

Я вспоминаю нечасто, но с постоянством
(пьянство привычно, его мы оставим за скобкой) -
сколько б в зиме этой не было зла и шаманства,
жеманства и глупости, все было плохо, неловко.

Шумной толпою ходили-бродили-смеялись,
блудили-рядили-судили. Смеялись. Судили.
Сидели на нашем балконе вороны-менялы,
меняли  свободу на сумасшедший будильник.

Будто бы эти звонки укрощали судьбу!
Скорее, они паковали минуты - в события.
Открытие праздника, вен, двери, скобок... Закрытие.
Зачем было нужно - не знаю, но знаю - Кому.

Исправить? Увы. Научиться? Увы. Доказать?
Ты вспоминаешь? Хотя бы нечасто? Ну то-то.
Стальными полозьями в зиму отправится взгляд,
лишь колокольчик в пути развлечет  позолотой
гОлоса...



*    *    *

Тяжелый сон, тяжелый горизонт.
Но легок взмах небесного пера.
Мы рухнем на ухоженный газон
куда уже почувствуем - пора,
уставимся на уходящий свет
глазами застекленными вчера
и будем постигать, что счастья нет,
покоя нет, и воли нет. Ура.
Ладоней пауки замрут в сети
травинок, льнущих к коже и земле.
Мы не умели никого спасти,
но мы умели помнить и жалеть.
Мы будем тихо утопать в пыли
сгущающихся сумерек. Аминь.
И чувствовать вращение Земли,
и видеть затухающую синь.



ОКТЯБРЬ 

1.

Спокойным небом нам не любоваться,
не втягивать его в бронхитный гной.
Мы рождены частично для баланса,
частично для балласта. Не со мной
кокетничает влажный небосвод,
стеля белье предгрозового цвета.
И ласковый, как банный лист, урод
поднимет голову для Божьего совета.

2.

Ну вот и осень. Тихий листопад,
как рыбий корм на гладь воды. Цвет сини
поблек и откровенно грязноват.
Комфортно. Умирающе. Красиво.
И, упираясь мягким ртом в стекло,
смотри на солнце рыбьими глазами.
Оно на листья ржавчиной стекло,
застыло в хаосе октябрьских мозаик.

3.

Гори свеча неверия, сожги
ближайшей осени умеренное тление.
Пусть яд всепроникающей строки
впитается в покой предсмертной лени.
Отравленный угаром октября,
шатаясь, добредешь до той калитки,
что отделяет тело от дождя,
что ограждает праведность от пытки.
А за тобой горит осенний лес,
а впереди - покой и покаяние,
мороз и грязь, гримаса обезьянья
запорошенных сморщенных небес.



*    *    *

Мельницы ветряные кончаются жерновами,
чувствуешь слабой кожей, что ветер все жестче, резче?
Видишь, что пятиться некуда? не к кому? А над нами
вращается жернов неба и задувает свечи.
Спрячься в ложбину страсти, накрой огонь одеялом,
сгореть - это значит недолго, но ярко бороться с ветром.
Только не думай о прошлом, только не думай о главном,
только не думай, не думай, что будет с исчезнувшим светом.



*     *     *

Как пробуют священный апельсин,
впитавший дождь святой земли и влагу
святого Иордана, как лесник
благоговейно смотрит на бумагу -
его погибший лес, так я беру
твой голос рваный, пахнущий пластмассой
мобильника. Ты знал, что я умру
и был поэтому необычайно ласков.
Есть в призраке ушедшего Его
очарованье дней суровых этих -
когда отравлены душа и естество,
и нет потребности ни в роли, ни в сюжете,
когда на самой страшной высоте
все вдруг увидишь с птичьего полета,
поймешь, что повторение по нотам -
есть время ученичества. И те,
и эти, а вообще - никто,
все это было, было, было, сплыло,
и дед Пихто, и бабка Тарахто
давно спокойно спят в своих могилах.
И голос в трубке - только и всего -
лишь всплески обалдевших электронов.
Поправь, царица, сползшую корону
и не жалей, царица, никого.



СТАРУХА

От светлых дней остался лишь осадок -
мел, выпавший из медленной реки.
Возьми его, стряхни его с руки
и наслаждайся умиранием сада.
Есть медленная ясность бытия,
когда небытие все очевидней,
рельефнее и явственней земля,
и прошлое - рельефней и обидней.
Когда в пригоршни солнце зачерпнув,
несешь к глазам не свет, а рассуждение,
и мир вокруг шершав, наигран, груб
и полон вязкой разрешенной лени.
За ним неинтересно наблюдать,
с ним больно каждый раз соприкасаться,
он каждый раз напоминает блядь,
желающую славы и оваций.
А ты несешь свой домик на спине,
в котором привидения и голос,
все комментирующий. Переходный возраст
от жизни к смерти длится бесконе...



*     *     *

А смерть уже бутоном раскрывалась.
А персонаж еще смеялся, строил планы.
Кулак цветка так разжимался плавно...
Усталость
казалась даже благом. И была
частичным оправданием покоя.
И вздрагивала в колчане стрела,
как ноздри рыси,
как спина изгоя.



*     *      *

Любовью назову ту непричастность,
которой заболею. Берег моря
окажется тем местом, где отчасти
живое переходит в неживое,
и возвращается к пульсации. А значит
всего-то надо так совпасть с любовью,
чтоб ритм раскачивал все выше, шире, ярче,
всего-то надо перестать собою
быть. И не быть. И снова быть.
Вот, скажем, 
две бабочки, что вьются над откосом -
хромой полет их так же мне не важен,
как чья-то дверь с лежащей цифрой восемь.
Но отстраненность от координат
еще не гарантирует свободы.
Ты видишь бабочек? Для нас они - летят,
а мы для них - явление природы.



*     *     *

Когда кругами ходят те вокруг,
которые вчера смотрели прямо,
тогда и ты, как мятая панама,
повесься на любой торчащий сук.
А после жизни - заживи опять,
сдери все пластыри, отмойся от зеленки,
и кожей, все еще больной и тонкой,
гладь только что утопленных котят.

Когда с тобой повадятся дружить
веселые участливые куклы,
пропахнут новым пластиком углы
твоей неаккуратной старой кухни
в которой ты опаздывала жить.
А куклы - что ж - прекрасны и наглы.

Устрой гнездо для сизых голубей
в углу балкона. И скорми их кошке,
чтоб небо было чище и светлей,
чтобы земля очистилась немножко
от этих сизых разжиревших мух,
что с жадностью облепливают скверы,
от символа безмозглости и скверны,
которых все подкармливают с рук.



ТЕКСТ ДЛЯ СЕМИСТРУННОЙ ГИТАРЫ

Заслужим вечный праздник печалью и общением.
Загрузим небо, звезды и фоном - шум листвы.
В конвертике убогом получим сообщение -
в провинции, в России, твои друзья мертвы.

Я в зеркале увижу - расплавленным рубином
дрожит в стакане жидкость по имени вино.
В провинции. В России. Везли дорогой длинной.
Их было слишком мало. Теперь - ни одного.

Ямщик с глазами волка, доверчивый покойник
не спросит, не ответит. Он думает о том,
зачем все это было. 
Летят и вьются кони
прогорклым черным дымом над радужным мостом.



НОЧНАЯ ЗМЕЯ

Не раздражает только неизвестность.
Не покидает только мысль о смерти.
Весь мир повис, как висельник, как сервер,
и только голубь, гадя на карниз,
старательно разглядывает высь.

Обмылок облака скользнул за горизонт,
остался кафель влажной пустоты.
Вползает ночь внимательной гюрзой
тебе на грудь, чтобы помочь остыть.

Кадык постели дергается так,
что сразу ощущаешь жажду тех,
кто жадно запивает сладкий грех,
приобретая и теряя такт.

Вот белая безвольная рука
теряет очертания в осадке
кофейной ночи. Этот привкус сладкий
столовского мутящего глотка.
И сон - пародия на избранную смерть -
все размягчает - мышцы, мысли, страсти.
И если смерть - универсальный ластик,
то сон тебя лишь пробует стереть.



НА ПУТИ КЬЯНТИ

Холмы Тосканы плавны. А дары
пьяняще-виноградные. Кривая
пути, ведущего к рубиновому раю
плавна, пряма, а методы стары -
чернеет кьянти в сумерках Тосканы,
горит в бокале маленький рубин.
Чужого неба милые оскалы.
Какая разница - Италия, Харбин...
В чужом дому, в великолепной вилле,
откупленной до самого утра,
в чужом пиру, в хмельном и вязком иле
нет-нет да и подумаешь: "Пора"
и содрогнешься. Но взглянув на звезды,
согреешь руки о бокал вина.
Вокруг свернулась коконом страна
в которой мне окукливаться поздно.



О МЕСТИ

- Стало ли страшнее?
- Да. 
Стало очень страшно. И вода
увлажняющая зрение - замерзла,
потому что холодно и поздно.
- Стало ли яснее?
- Нет. 
Но безжалостнее стало. Столько лет
все казалось - убивать, конечно,
но не здесь, не этими, не лично.
- Хочешь убивать?
- Не знаю. Да.
Не хочу, но это не беда -
главное, смогу. Поскольку время
собирать и камни, и потери.
- Значит, ты из тех, кто знает?
- Нет.
Но я помню - есть и тьма, и свет,
есть и жизнь, и смерть, 
есть сон, и явь.
И я знаю, что смогу стрелять.



*     *     *

Горькая эта вода - чем повседневней, тем горше.
Берег моей нищеты рушится. Гордость. Гордыня.
Проще становятся сны. К горлу приблизился поршень.
Едет на белом коне лысая леди Годива.

Суетна ярмарка слов, пыль оседает на шали,
и выцветают цветы,  и прозябает окно
в котором когда-то давно привиделись мутные дали,
в них я теперь и живу, в них мне теперь все равно.

Необходимость рывка - вот что ужасно. А впрочем,
необходимость воды еще безысходней, но в ней
мы приспособились жить, как рыбы - прохладно и молча,
молиться на солнечный бок и ждать от судьбы мотылей.

Необъяснимость любви? Чем непонятней, тем лучше.
Поскольку лепешка пресна, но вкус ее долог и свят.
Есть лучшее в жизни. Оно всегда называется "случай".
Его нам придумал Господь. Вот он и во всем виноват.



*    *    *

Нисколько. Я нисколько не должна.
И все твои долги не существуют.
Так кремень стерся. Те, кого зажгла
ушли на море и на воду дуют.
Я, ненавидя норму и мораль,
была послушна правилам и долгу.
Есть тихая минута перед моргом,
когда твой взгляд нашаривает даль,
а после, спотыкаясь в полутьме,
рифмуешь лишь с глаголами глаголы.
Не вспоминается мне больше о тебе,
а люди видятся холодными и голыми.
Хотела сохранить любовь и стыд,
а создала презрение и маски.
Смеется одиночество навзрыд,
да инструментами все лязгает и лязгает.



ХРОНИЧЕСКОЕ ИЕРУСАЛИМСКОЕ 

Плакаты твоего настроения.
Веселье твоего одиночества.
Дефекты воспитания и зрения.
Жить хочется -
существовать опротивело.
Лает собака соседская,
визжит. Она некрасивая,
непородистая, истеричная, детская,
дети ее, правда, забросили,
гуляет с ней - нечасто - старушка,
артефакт затянувшейся осени,
сучья игрушка. 
Ветер поднимается лишь вечером,
задает порывами - ритм.
Это не то, что бы лечит -
бодрит.
Концентрация кукол, Всевышний, цветущий миндаль, 
что-то тикает, кто-то взрывает, взрывается.
Те, кому не везло на дорогах валяются,
собой представляя и рок, и урок, и деталь.
Пейзаж, изменяясь все время, на деле - застыл,
раз отразившись в глазах молодых и пустых,
два отразившись в глазах умудренных и тихих,
три отразившись во всех, от мала до велика.
Город, веселый вчера, веселится натужно,
хихикая нервно в сплетении каменных кружев,
депрессия делает то, что считает приличным,
давние ссуды свои возвращает наличными.
Длань распростерта над городом. Хамса. Ладонь.
Дуля. Обилие жестов. Обилие смыслов.
Водоворот, общежитие, бегство, огонь.
Идите от нашей воды со своим коромыслом!



*    *    *

Я знаю, смерть - веселый трансвестит,
который сам с собой играет в кости.
Мой светлый гид, заботливый инстинкт,
храни меня, когда заходишь в гости.
Когда же я с собой наедине,
какие игры мне вести пристало?
Хронически играю в "да" и "нет",
но Бог не выдал, а свинья достала.
Когда же я в круговороте тел,
себя я презираю за причастность.
Соотношение явления и частности -
вот мой удел.
На слабом стебле веры в неслучайность,
раскачиваясь на больном ветру,
пытаюсь презирать понятие "данность",
боготворя случайность и игру.
Иду ли, повторяя свой маршрут
по требуемым жизненным пунктирам,
пропахший летом прокаленный жгут
мне перетягивает вены и квартиры,
пульсирует зеленое вино
в делах, которые рождаются и дохнут,
а мне уже почти что все равно,
ведь кости брошены, и ночь в глазах и окнах.
Есть песенка, которая меня
преследует мотивом и словами,
их можно перемешивать, менять,
но появляются они все время сами:

"Состоялось ли твое одиночество?
Завершилось ли твое ученичество?
Если встретиться нам все же захочется,
ты забудешь про войну и приличия?
Если бег твой по расчерченной местности
оборвется перед старою лестницей,
ты залезешь посмотреть на окрестности?
Ты попробуешь повеситься на месяце?"



*    *    *

Ложись, поспи. Сдай свое тело
в гардероб театрального сна.
Нарисуй крошащимся мелом
силуэты со спинами белыми
послушно идущие на...
Придумай знакомых-умерших,
говорящих слова чужие,
рассказывай им о живущих,
как об умерших. 
- Ты ли?
- Ты ли?
- Я.
- Да я же! 
- Да как же?
- Так же.
- Значит, вот так?
- Неважно.
- Умер?
- Умер.
- А ты?
- Живая. Немосковская. Сторожевая.
- Вспоминаешь?
- Нечасто. Впрочем, 
это как-то спаялось с прошлым,
вспоминается укорочено
и без горести, и без пошлости.
Ну а ты? Живые мешают?
- Тут другое. Все проще, чем раньше.
Словно вышел из дома с вещами,
бросил их, и отправился дальше.
- И?
- И все. Отправился дальше.



*    *    *

Забуду ли? Забуду. Не впервой.
И объяснять не стоит почему.
Ты слышишь за окном усталый вой?
Молчи, давай в ночи внимать ему.
Он, тот что воет, душу бережет -
не вкладывает. Отбывает срок.
Каленый воздух больно кожу жжет,
и ждет проекций белый потолок.
Жужжит в углу искрящий проводок
и наполняет нежилым жилье.
Еще немного. Свет почти подох.
Слетается ночное воронье.
Веселый ворон, пахнущий грозой
и падалью, так косится игриво,
что говоришь испуганно и льстиво,
не вейся, мол, над бедной головой.
А он не вьется, он сидит себе
на подоконнике и ковыряет клювом
замазку на окне и на судьбе
и излучает добрый черный юмор.



БАБОЧКА

"Я люблю заглядывать в окна, - она говорила, - 
ночью в окнах театр. Люблю театр живой."
Город и спутник смотрели на ангела взглядом дебила,
и это все было
с тобой, и с тобой, и с тобой.
Где ты булавки воткнешь, чтобы память пришпилить
к белому ватману вечности-на-одного?
Энтомология бывшего.
Были. И жили
в искусственном свете, в пыльце бутафорских домов.
Сцена опять воссоздастся. (Беги от себя!)
Жанр - мемуары. Герои - прозрачны и вязки.
Музыка - дождь. Атмосфера - как после дождя.
А у артистов зачем-то отсутствуют глазки.
Не вспоминай? Эта тема возникла сама.
Незачем, все прекратилось, все умерли, Лиза!
Вот - в подтверждение - две фотографии, на,
и хватит об этих двоих, третий акт уже близок.
Кулисы
в серой пыльце - с фотографий осыпался слой,
отшелушился, оставив лишь контуры жизни -
той, доотъездной, задымленной и немой,
дикой, способной на все, как подраненный гризли.
Землетрясение памяти. Баллов двенадцать.
Рушится все, исчезает, меняется местность.
Моя Атлантида лежит вне людей и пространства,
в нее не попасть - помешает расчетам погрешность.
Руины всегда навевают тоску и мораль.
Не стоит скандировать, лучше понять и заткнуться,
смотреть близоруко, беспомощно в прошлую даль,
не принимая лекарств, извинений, спиртного, инструкций.
Трепещет крылатое хрупкое нечто - булавка остра.
Ломаются крылышки - там не хватает пространства.
Сухое понятие жившего прежде родства
осталось для паспорта, а вообще - для баланса.



*     *     *

Мы бредем по заброшенным стройкам, и пыль
покрывает нас серым загаром.
Мы с тобою, мой ангел, дыша перегаром,
растеряли все перья из крыл.

Мы становимся камнем и ловим тепло,
застывая в заученных позах.
Только ерзает кровь неостывшей пилой,
да шевелится разум тверёзо.

Отдаем только то, что смогли накопить,
не меняя законченной сути.
О тепле я, мой ангел. О том, что гранит
может лишь пародировать судьбы.

Тонкой талией наших песочных часов
мы уже похвалиться не можем -
расползлась, разжирела. Струится песок,
все быстрее, быстрее, о, боже...



ОДИССЕЙ

Одиссей. Насколько выбор твой свободен?
Не свободен. Боги, боги, полубоги,
как-то резво расползаются дороги,
а судьба ужасна в роли сводни,
но успешно выполняет поручение. 
Пенелопа, я жених прекрасной страсти -
это непреодолимое влечение
к странствиям.

Сколько б я ни уходил, ни прощался,
сколько б ни скитался по морю,
я все время возвращаюсь, возвращаюсь.
Пенелопа, ай эм риали сорри.
Стороны огромного света
не важны, хоть и важны. Что со мной?
Я плыву всегда по воле сюжета -
в направлении Итаки, домой.

Несвобода как проклятие, или,
как возможность медлить перед встречей...
Пенелопа, виртуальная, милая,
время рану не рубцует, но лечит,
и процесс лечения странен -
мы становимся почти что богами,
мы легки, прекрасны, как пламя,
возникающее между ногами,
что нам тело - мы его победили,
(а оно с войны вернется, вернется),
мы исполнены любовью и силой,
как водой - Эллады колодцы.

Есть понятие "темы", и тема
Одиссеевой свободы - презрение
к географии, ко времени, к терминам,
к возвращению в реальном времени.
Чувство дома - высокО и высОко.
Пенелопа - из жены стала светом.
Боги мстительны. А солнечным соком
пропитались голоса и предметы.
Соль воды и соль внутри - суть едины.
Морем были, морем станем, все ясно.
Возвращение. Израиль. Россия.
Пенелопа нежива и прекрасна.