*     *     *
		Божья коровка, улети на небко!
		Там твои детки кушают конфетки.
				(детская припевочка)


Застрелись, улети на небко,
там твои детки, и много друзей - там.
Кутаясь в плед, шаркаешь к выходу. Зыбко
пространство вокруг. Вместо неба - туман.

Конфетки в гриппозной ладошке. Тают.
Сладкие пальцы липнут к другим телам.
Божья коровка, в чем твоя детская тайна?
В количестве точек, натянутых на барабан?

Красный горошек, распавшийся надвое, жук, 
святое семейство, мадонна небесных кустов,
полет в небеса, удивительно тающий звук,
похожий на таянье льдинок и леденцов.

Вот и друзья, наклонились, их нимбы серы,
пыльны комиссарские нимбы. Расплата, расплата.
Друзья мои зайцы, объевшись вишневой коры,
косят виновато.

Деревья засохнут, как будто наступит осень.
Будут царапать мертвыми пальцами воздух.
Туман вместо неба, желты его влажные космы.
Фары в тумане - ржавые гвозди.

Ржавыми взглядами будут смотреть на меня
дети из детства, больничные окна, коты.
Пригоршня воздуха, чистые всплески огня
уже не вернут ни звучания, ни доброты.

Небко облеплено тварями, красная сыпь,
предвоспаление, месиво, дети, конфеты.
Мера назначена. Куплены даже билеты -
чартер, со скидкой, две звездочки, туарист трип.



*    *    *

Находить следы своего отсутствия.
Вспоминать нечего, поэтому придумывать прошлое.
Страдание регулярное, длится несколько суток,
оставляя ощущение нечистоты и пошлости -
это уже чрезмерно, сразу и то и другое...
Женщина с тапкой ищет мужчину-золушку.
Хочу себе в декорации стылое зимнее море
и спящую на зябком солнышке кошку.
Еще мы привыкли мечтать о своих проблемах -
за черным зрачком кофейным, за спелой усмешкой кьянти,
поскольку мы - не нашедшая смысла богема
и на каждом - его особенный фантик.
- Что такое быть другом? - спрошу я у друга однажды.
Взгляд его перелетный устремится в жаркие страны.
- Я тоже не знаю ответа, хотя мне он очень важен, -
честно совру я, глядя на грязное дно стакана.



УТРЕННЕЕ

Солоноватое небо, весна, мелководье утра.
Тело не хочет солнца. Весна - как будто.
Тикает кровь и будильник тикает так же.
Время течет по венам, звонок на страже.
Пальцы распухли, стерлись линии жизни,
все, отпечатков нету, но ты живая?
Уже не мешают скрипичные женские визги,
но есть еще нотки тоскливого сучьего лая.
Ты утонула, что ли? Русалка, что ли?
В каждой графе у тебя поселился нолик.
В каждой морщинке твоей протекает Лета,
смысл унося. Идиотка, ведь смысла нету.
Так и живи, найденыш, в тихой отключке,
без ожидания счастья, свободы, случки,
так и не спи постоянно, следи за пульсом,
так оставайся веселым румяным пупсом.



*    *    *

Я напишу отчаяние, а ты
прочти люблю, почувствуй вкус победы,
облезлый лебедь, друг безумной Леды,
опали перья и в глазах пустырь.
Давай, вот пластырь прошлого - сдирай,
нальем на рану дорогого виски -
один из вариантов входа в рай -
не стопроцентный, хоть и самый близкий.
Противно, что все вспомненное - ложь,
а правда так банальна, что не вспомнишь,
и обложной, уже привычный дождь
уныло оплодотворяет полночь.
Герой романа о самом себе,
ну выпусти ты душу, пусть посмотрит
как тело, отвечая за семь бед
пьет алкоголь и распускает сопли.
Я поднесу осколок - подыши
на прошлое. Оно не замутится.
- Ты умер, значит?
- Умер.
Звук машин.
Сирены "скорых".
Утренние лица.



МАРТ 2003, ИЕРУСАЛИМ, ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ

Мечешься, меряешь комнату шагами, любимыми книгами,
размахом вороньих крыльев, распахом закисших глаз,
и замираешь внезапно с такими родными уликами,
чтоб вслушаться в рокот инструкций. 
Раз.
Заклеить окно крест-накрест,
умножить город на страх,
скинуть ношу балласта
нах...
Два.
Приготовить воду,
фонарик, приемник, еду,
собрать документы, золото -
пригодятся в беду.
Три.
Отключить сознание,
оставить инстинкт и слух.
Внутреннее камлание
лучше внешних наук.
Четыре.
Понять, что вера
все-таки есть, живет,
просто зависла, как сервер,
просто мягка, как живот.
Пять.
Этот внутренний зайчик
снова дрожит - он дичь,
зато восприятие ярче,
хотя поведение - кич,
зато обоняние тоньше -
резиновый противогаз
шиной воняет. Молча
начать все сначала. 
Раз.
...заклеить...понять... проститься...
Два. 
...итоги... черту...
Три.
... мясо, огонь, горчица...
...калеки в божьем саду...
Четыре.
...я ненавижу...
я не люблю любить.
Лев морду сыто оближет,
каждый будет забыт.
Лев усмехнется, встанет,
потянется, и уснет.
Город откроет ставни.
В вечность открытый счет.



*    *    *

Вешние воды иссякли, кран перекрыт.
Летние пыльные ветры уже раскрутились, но медлят.
Серебряный голос, как холм подчистую срыт.
Остался низкий и долгий. Циничный. Медный.

Тазом червонного цвета накроется май, под ним
будут гудеть медоносные пчелы в неволе.
Между телами возникнет тот самый дым,
который один не бывает - любови, вОйны -

огонь здесь иной, он зависит от солнца, оно
почти смертоносно, но все же еще животворно. 
Но лето уж близится, Герман. Уже решено
кто первым сорвется, или окажется сорван. 

Последние дни проведем мы в тяжелом меду.
Глаза потеряют свой цвет и найдут свой оттенок.
Потом я уйду. А ты думал останусь? Уйду.
Поскольку уже не сумею отбрасывать тени.



РУСАЛОЧКА

Вот нож, моя русалочка, убей
дракона-прошлое, пусть свет не застит, сдохнет.
А кастаньеты неживых ветвей
сопровождают выцветание охры -
ноябрь угасает. В белом сне
пусть не увидишь ты осколков лужи,
которая хранила в глубине,
на дне глазном, портрет того, кто... Ну же!
Того, в кого... Ну, в общем - вот кинжал,
решайся и умойся кровью этой -
воспоминания хлынут - не сдержать,
как не сдержать течения рассвета.
Закономерность сказочно проста -
убийца прошлого исчезнет, не страдая
и пузыри слюнявым ртом пуская,
постигнет тайну слова "красота",
почувствует себя среди своих,
как будто не было (Но было! Дура! Было!).
Не медли, девочка, тебе нужна не сила,
а хищный блеск среди ресниц густых.
Подумаешь, растила ты его -
дракона этого. Зато - вернешься в море,
восторжествуют месть и естество,
а на губах появится вкус соли.



*    *    *

Коррида дня и ночи. И клинок
рассветный полоснул по бычьей шее.
Рога из золота - ночное украшение -
воткнулись в розовеющий песок
общественного пляжа. Сонный риф    
еще потел ночной росой и пивом,
а бычья кровь свернулась над заливом,
багровым, липким все вокруг залив.

Красавицы, проснувшись поутру,
неспешно прикрывали бычье ухо -
дар избранным. И с характерным звуком
на масле яйца жарились к столу.

День-победитель, проседь в волосах,
ленивым взором обводил трибуны,
пощипывая солнечные струны
рассеяно, как волоски в усах.

А публика желала одного -
чтобы коррида продолжалась долго.
Чтоб смерть была не порожденьем долга,
а страстным неприятием его.



*     *     *

Божок моей печали, циничный и хмельной,
(внимания и зрелищ, эмоций и тенденций),
он на доске каминной стоит - следит за мной,
считает сокращения буксующего сердца.

Божок веселых пьянок, с промасленным лицом
(оливковое масло из шпрот, копченных в Риге),
он до сих пор быть может тем опытным послом
из прошлого и в прошлое, где кухни, споры, книги.

Сама в ряду пенатов, сама себе божок,
умею удаляться в свой собственный отрезок
пространства и безвременья, чтоб съесть свой пирожок
на самом видном пне в последней фазе трезвости.



РАСТВОРИВШЕМУСЯ В ЛЕСУ
 
Когда обступают растения, лакают тебя, гладят,
почувствуй - уходит тело, сок дерева с кровью смешан.
Теряются пульс и тема чего-то иного ради,
ты взвешен, мой друг, ты взвешен.
Ты найден легким и внешним.
Ты, внутренний, тихо падай, как снег в безветрие, хрупко,
ты ухмыляйся несмело, и смело тоже - всем пофиг,
ты тихо молись о главном и делай на сердце зарубки,
пускай по сосудам кораблик с трюмами, полными кофе.
Ты, внутренний, плачь как хочешь. Учись у пустого неба.
Петлю увидь на березе и посмотри сквозь нее.
Тебя удивляет пространство? Ты был, но как будто не был?
Ты презираешь прощение? Ты слышишь - скулит зверье?

А с лесом смешаешься, встретишь серого, хищного,
он поглядит испытующе - пища или не пища,
а ты уже кровью древесной наполнен, как ива гибок,
ты полон березовой каши, ты часть стволового изгиба.
Ты маятник чащи, ты высоко и молча.
Серый повоет громко, потом поскулит неслышно.
Ты, внутренний, настоящий, уймись и больше не корчись,
ты ведь теперь свободен, тебе ведь все небо - крыша.
А если в лесу - охота, прогулка, шашлык, злодейство,
ты не вникаешь, дремлешь, тебя не заботит проза.
Ты больше не часть спектакля, ты больше не член семейства,
тебя разъедают растения, а их - недостаток дозы.
А где же твое колечко, то, талисманное, тонкое,
что поменяло три пальца, дошло до мизинца, до края,
оно в траву соскользнуло , горит его тонкая кромка
в последнем луче заката и больше не помогает.



*     *     *

Забудь меня, а я тебя забуду, отрезок прошлого, отрезанный и дохлый.
На стеклах - пыль и как в зрачках у мертвых впечатаны картинки - вот виновный.
Студент веселый, с пирожком в зубах, он будет изучать устройство клоуна
который жил в отрезанном отрезке, рукой в перчатке, лицедеил, охал.

Я буду пялиться в экранное пространство, теряющее смысл, но не свечение,
Что за моей спиной так жарко дышит - погода это, лето, зависть к влаге,
собака вывалив язык, судьбы качели, что чиркают по тьме как спички, чем же
мне восхищаться, я крошу печенье ночным птенцам в кормушку из бумаги.



*     *     *

Теперь живу я, раньше я, не раньше, не я, а кто-то, персонаж больной, 
вот девочка, смыкает два крыла, ныряет с вышки (смотрят), Ялта, море,
от гордости синея умирает, поскольку попрощалась и летит, вниз головой,
из моря вышла не она, а кто? - другая с опытом прощания и воли,
наш опыт обрывает эти стебли - 
цветы предчувствия опасности и смерти.

Мы превращаемся. Хитиновый покров на память остается тем, кто рядом. 
Двенадцать лет и плоть твоя нова, нет ничего за что ты отвечаешь.
Я отвечаю: "Нет". Нет ничего. Я угощаю ядом,
который - суть обычный треп, а сзади -
Россия, ночь, сирены, старый чайник.

Ну да, я о другом. Иерусалим, отрезок на котором я надеюсь.
Период веры длится, это благо, но вера непрочна, порочна, мама,
живем, скользя, и чувствуем злодейство,
как камень на дороге, лицедейство -
все понимают, но нарочно, мама, валяют дурака... да это карма,
заря заката, дебилизма детство.

Еще альбомы с фотками. Досье. Вот это - ты? Вот это - я? Неважно.
Судебно-медицинские картинки, на каждой труп какого-то мгновенья.
Вот эта, что все время весела, похожа на меня, густая пряжа
на голове, а время вяжет, вяжет, вот рыбья сеть, в ней три стихотворения,
вот свадьба, юбилей, ты смотришь жадно, 
вот лысая башка, вот жизни кража, 
тебя раскадровали и намажут
на бутерброд,
на каждый год.

А ты всех обманула, правда, детка? Они все препарируют пространство,
а ты за спинами кривляешься и метко все комментируешь, они молчат и дышат.
Они не слышат, но плевать, поскольку есть верный способ убежать от рабства -
меняться, и меняться, и меняться, и ускользать от рушащейся крыши.



ОСЕНЬ ВОЛКОЛАКА

Утоли мою ненависть, серый асфальт подворотни,
раствори ее в стертом рассвете,
			в бесцветном, безвольном отношении к жизни,
в незнакомом мне небе луна мельтешит, как на корте
мячик теннисный.
			В тусклом асфальте луна - несвежая рыба.

Мокрый пейзаж, подгнивающий воздух устоев
тихо шипит, спотыкаясь о мой перегретый, ненавидящий мир.
Мне видны бытовые устройства, я  комик,                                                      
заболевший тревожным предчувствием скуки, стерся до дыр. 

Буду взглядом тоскующим тихо лакать закат.
Ночь - белье застирает, пятна покроет синькой.
Мы помянем его - день, что вышел кругом виноват,
был наказан и умер, зарезан - кроваво и стильно.

Быть обычной дворнягой. Отнять у ребенка игрушку.
Кукле шею свернуть. Мяч прокусить, чтоб знала.
Где та девчонка, что раньше меня за ушком
чесала,
сюсюкала, дура, еще до того, как зАпил,
не приобщился к крови, не стал сильным псом войны,
еще до того, как силу набрал в спортзалах,
еще до того, как начали сниться сны.
Зря я ее... что не тронул - жалел и жалею.
Легкое облачко ходит за мной по пятам
с миндалевым запахом горьким. Когда околею
нет места мне там. Нетместамнетамммм...

Теперь буду тихо. Пакостить. Гадить. Плакать.
Все, все не совпало. Все мимо. Все в молоко.
А яблоко знания просто на землю упало -
сожрано яблочко внутренним червяком.



КОЛОБОК

Циррозный пожелтевший колобок,
впитавший пыль тропинок и сусеков,
ты катишься, захлебываясь смехом,
не разбирая связей и дорог.
Ушел! Ушел!
А рыжая лиса
была вполне сыта - фромаж, ворона,
ее манили спелые леса
с адреналинным харканьем патронов.
Несъеденный, незавершивший цикл,
заплесневелый шар больного цвета,
меж ног чужих, как дробь из-под пинцета
ты ускользнешь - ты опытен, ты цел.
Чужие птицы -гости сытых дней -
в тебе уже не опознают хлеба,
под птичьим веком помутится небо,
а ты в пути - все жестче, все круглей.



ВЕСНА В ИЕРУСАЛИМЕ

Тепло! Тепло! Мне удалось дожить
до всплесков зелени, эмоций и заката,
когда над тканью неба так дрожит
вишневый рот весны придурковатой,
что хочется подыскивать слова,
дарить их гроздьями, чтоб сок стекал по коже,
чтобы шептать: "О, Господи мой боже"
и знать, что ты грешна и не права.
Но все-таки - как удалось дожить?
Я улыбаюсь длинно и маняще,
так, верно, улыбался ангел падший
звездой, за огородами, во ржи.
Взмахнув рукой, плесну вина туда,
где гаснет солнце - зачеркну потерю.
И ужаснется первая звезда,
и усмехнется Арлекин над нею.
Струись, восточной ночи домино
по всем семи холмам Иерусалима,
пусть в темных складках темное вино
проявит тайный запах львиной гривы.
И мутной взвесью пыли и любви
полны глаза животного владыки.
Сырого счастья вырезку - лови!
А проглотив, ласкайся и мурлыкай.



ЧЕРНЫЙ МАРШ

Черный кофе - черный друг 
скрасит черный мой досуг.
Ну а красное вино
словно нерв оголено -
проводник и усилитель
(он - любимый, ты - любитель).
Что черней всего на свете?
Черный список всех черней!
В нем мои друзья, и с этим
примиряйся поскорей.
Тушь чернеет на ресницах,
щиплет слизистую глаза.
Я клянусь тебе не спиться,
или спиться, но не сразу.
Черный список. Черный кот.
Я стою в том списке первой,
черный кот белила пьет 
и мяукает по нервам,
хочет ласки и орет,
хочет молока - мяучит.
Черный ворон свой полет
совершает в черных тучах.
С неба падает вода,
серая земля чернеет,
провисают провода
и становится ночнее.
Барабанной дроби ритм
совпадает с ритмом пульса.
И звезда любви горит
выше черни и конвульсий.



ИЗРАИЛЬ. ОКТЯБРЬ.

От страха не согнешься пополам,
не выблюешь его. Не корчись. Тихо.
В тебе зашевелился всякий хлам? 
Ожили тени? Растерялось ИМХО?
Пойди, усни. А дальше как пойдет -
захочешь не проснуться - не проснешься.
А осень источает горький мед
и дребезжит ее литая роскошь.
Качаешься в осеннем гамаке.
Спи, бедная. Кошмары - это благо.
Паук татуирует на руке
неспешную графическую сагу.
Приоткрывай глаза и снова спи -
транквилизатор осени всесилен.
И на тебя слетятся мотыльки
осенние, российские, сухие...



ТЕАТРАЛЬНЫЙ ПОБЕГ

Чтоб больше никогда... Уйти со сцены. А зритель - будет проклят и обманут.
Придет - уставится. Шуршит оберткой. Сволочь. Мой выход? Ха. Уехала. Сосите
свои сосучки. Леденцы о зубы. Что, страшно, что ли? Глупо. Где Спаситель?
Распят\еще не приходил\ в больнице\ плачет\молчит о главном\ принимает ванну.

Что не заметят? Знала. Все равно. Злорадной местью наслаждаться молча -
вот вся награда. Незаметна месть? Пусть незаметна. Для свободы хватит.
Актриса пьет дешевое вино, молчит о прошлом в перешитом платье,
подходит... нет, не принц, а Пан (не Польша), подходит Пан и козьи рожи корчит,

козел по пояс. Нет, не для него. Но это повод осмотреть и вздрогнуть.
По внутреннему компасу. На север. Там мох, там белый цвет, там нет пингвинов.
Поеду-ка на север. Этой ночью. На пыльной почве, на размокшей глине
мой силуэт потряхивает гривой, я как узор плету свою дорогу. 

Конечно, этой ночью. Чемодан. И сумка. И рюкзак. Зачем мне это?
Не подниму. Так, снова. Это платье. И письма. Фотографии. И платье.
И сумка. Чемодан. Рюкзак. И сумка. Ну не выбрасывать же - скоро снова лето.
Не подниму. Я, все-таки, коза - пасусь, привязана на колышке расплаты.

Уехать - не уехать. Быть - не быть. Не быть, но видеть как меня не будет.
У каждого спасительного смысла есть недоступный уровень страдания.
Не буду проще, не хочу. Придумать выход. И не уйти. Природа ожидания
дрябла, колеблется, не дарит наслаждения, но насыщает душу, в общем - пудинг.

Была я музой. Я теперь - музей. Я много знаю. Продавать детали? 
Да платят ерунду. Уж если подлость, то должен быть масштаб. А так - бирюльки,
ни зла душе, ни радости прохожим. Лишь внутреннее бряцанье. А тайны...
на то они и тайны, чтоб их знали покойники и избранные любки.



*     *     *

Нет у меня согласия, есть привычка. 
Нет у меня названия, только кличка. 
Жить по законам - словно играть по нотам - 
в музыке много смысла и много пота. 

Можно себя ненавидеть, но это скучно. 
Лучше себя опасаться - натура сучья. 
Можно домысливать счастье, ходить не горбясь, 
не выполняя команды "лежать" и "голос". 

Есть у меня призвание. Есть усмешка - 
обозначаю ею геройство пешек, 
это мои безрассудные братья и сестры, 
которым то слишком сложно, то слишком просто. 



*    *    *

Не заслужив воды, получишь камни,
нагретые войной. Где б ни была.
Тогда - любовь, а это просто мания.
Звенит стрела -
направлен вектор силы
в то лоно лжи,
которое рождает хоть красивые,
но муляжи.
Не заслужив мечты, получишь кофе.
Партнер, партер.
Все реплики знакомы. В небе - корпия,
на лицах - мел.



*     *     *

В воздухе - запах осенней пудры.
В мыслях - хрупкость, в глазах - нетрезвость.
Трясет головой золотая лохудра,
тая за щекой кислящее лезвие.

Девочка-куколка, женщина-стерва,
прощать разучилась, молиться не хочешь.
В воздухе время - вязкое, терпкое.
Смотришь медово, наводишь порчу.

Плечико хрупкое, нрав истерички.
Мечутся листья мальками. Дохнут.
В окошке восточном чиркают спички -
каждое утро - кармин и охра.

Туберкулезница, алые солнца
скулы твои прожигают. В ознобе
ты раздеваешься. Похотью полнится
взгляд ускользающий... Дуры мы обе.
 


МОЙ ЗООПАРК

В виски долбили дятлы с разным ритмом.
В груди сквозило, а вокруг смеркалось.
Я шла судьбой, не замечая рытвин,
естественно - все время спотыкалась.
Вокруг меня, прикинувшись ручными,
ходили львы, в коварстве и в заботе,
коты и львы - веселые, ночные,
совпавшие в рычанье и в зевоте,
но обитающие голосом и жизнью
в октавах разных... это ли отличие?
Вокруг меня круги  сужала живность,
а ночь под паранджой таила личико.
А ночь под паранджой скрывала мрак.
Отсутствие лица она скрывала.
И пятился по небосводу рак,
и от него немало умирало.
Но чтобы разглядеть движенье звезд,
мне надо было не смотреть под ноги.
Да, существует у несчастий логин
и он обычно тошнотворно прост -
закрыв глаза, побарабань по тьме
взволнованными пальцами. Готово.
Что было раньше? Вероятно, слово.
Оно осталось. Говорят не те.
Что было раньше? Курица с яйцом.
И девушка с веслом была, и даже
я помню, как в припадке эпатажа,
смеялись львы над мраморным крыльцом,
и даже мальчик писать перестал,
а, крылья пристегнув, разулыбался.
Паноптикум музеем оставался,
но становился очевидно мал.
Вокруг меня творилось и жило,
пульсировало и рвалось на вдохе.
И, притаившись, в темноте ждало.
И пахло зверем. И кусали блохи.



НЕЗАЩИЩЕННАЯ СПИНА

1.

Сбивай сосульки и клади их под язык -
пусть сердце не болит и леденеет.
Услышав среди ночи львиный рык,
почувствуй пульс на обнаженной шее.

Лев притаился за твоей спиной, 
как ангел. Ты его больная львица,
которая охотиться боится,
да и вообще - пресыщена войной.

Ты ходишь, приучив лицо к оскалу.
Ты любишь не мужчину, а надежду.
Ты ищешь гроб - прекрасный и хрустальный,
чтоб лечь в него и вызвать в людях нежность.

В хрустальном гробе, едущем, как лифт,
спи, инородная царевна. Лифт застрянет,
как в горле кость. И мутные крестьяне
займутся сбором падали с олив.


2.

Все это от бессилия и страха.
От несварения эмоций и пространства.
Одетая ли, голая, ты - маха,
желающая воли и прострации.

И, главное, твой просветленный взгляд,
без вектора. Рассеянный и плавный.
Все это будет, будет. Райский сад
и в нем помост - большой и деревянный.



*     *     *

Как нельзя говорить в радости, так нельзя говорить в горе.
Чем спокойнее, тем свободнее мысли горлом идут, верно?
Надо пятиться и оглядываться, как лесной зверек на просторе,
а забившись во впадину времени, становиться раскованной стервой.

От всего есть защита, знаешь? Нет ее от себя - и только.
Вот где враг притаился, собака. Вот где сука зарыта! Здравствуй,
посмотри мне в глаза, сестрица, ты же видишь - уже не больно,
ты же знаешь - остались только сострадание и злорадство.



*     *     *

Время царапает кожу шкурой акульей.
Серое утро уже не вгоняет в простуду,
терпишь его лишь за то, что способствует блуду -
утром таким одинаковы судьи и стулья.
Ветер несвеж. Перегарен. Мир болен и выжат.
Но и не требует бодрости от проходящих.
Есть у меня интонация, пища и крыша.
Ждет меня преданный лифт - замусоленный ящик.
Он вознесет, вознесет, соучастник прогресса,
эвакуирует, лязгнув, на уровень выше
соседа с эрделем, старушку с ведром и принцессу,
которая будет всегда и везде окончательно лишней.



*     *     *

Когда-то наступает это время,
а ты уже все растерял и пропил.
Рывок за рамки делай, как растение -
ползком и молча, обнажая профиль
и защищая неприкрытый взгляд
в луче которого созвездия пылят,
а ты всё думаешь - миры или пылинки?
А ты все корчишься на скомканной перинке
и тупо разбиваешь кулаком
свалявшийся из бывших крыльев ком.



*     *     *

Медленно сыпать эмоции в горсть - из горсти
и умиляться нескудному блеску стекляшек.
Здоровое тление. Вежливость в слове "прости".
А внутренний кот прогуляться по мусоркам клянчит.
- Сволочь усатая, - скажешь привычно ему,
радуясь, впрочем, что кот еще чуток к соблазнам, -
зверь бестолковый, живи себе в масляной праздности,
мурлыкай желудком, не принадлежи никому.
Зверь, растянувшись от горла до чресел - молчит,
пряча свой взгляд в серо-буро-малиновом зрении,
которым ты метишь такое же вязкое время,
но все-таки крутишь при этом на пальце ключи -
цветочки полить, то да се, накормить и погладить кота.
Ключи не твои, ну а время твое, что за страхи.
Кота накормить. Поменять ритм шагов на рубахи,
пропахшие телом. И прочее тра-та-та...
- Сволочь хвостатая, - скажешь ему благодарно, -
восемь шагов из прекрасного строя приличий,
восемь попыток невыбора жизни бинарной,
восемь неместных историй проебанной личности,
сволочь, спасибо. Вот виски тебе и лосось.
Ослабь эту хватку когтистую - все-таки горло.
Девятый из месяцев ходит и каркает около.
Как бы нам вместе с тобой усыпать не пришлось.



МУЗЕЙНОЕ

Частичка себя, что была предназначена другу,
уже нежива и хранится в укромных углах,
не правда ли? Не отвечай. Подорожник, алоэ, Калуга,
бывшие страсти, культя не болит, кроет мгла.
Своя - не своя, это быстро проходит, зверея,
думаешь больше о том, что нет ярости прежней.
Да, не своя, но вписалась, но в рамках музея
с именем "прошлое", там производственный скрежет,
горны и гимны, речевки и взносы в ряды,
тонны часов и словеснобумажной руды,
тонны часов - все записочки, книги, вершки
вместились во время, полившее их корешки.
Частичка себя, что была для себя, уцелела.
Выжила, лыбится, молится грамотно, истово, 
глажу ее, поливаю раствором целебным,
но приступы паники, суицидальные мысли...
Частичка других, что была для меня - у меня.
Они изменили давно, отреклись и остыли,
встречаясь, все смотрят и смотрят глазами пустыми,
меня не виня, но кого-то все время виня,
потом застывают на вечном пароле: "А помнишь?",
и как же красивы они в это время, светлы и молящи.
Не поддаваться, не жалко их - ненастоящих,
мы все лишь проекции плоти, которую кормишь.



ВЫГУЛИВАНИЕ

Что там под горлом пульсирует, жмется и хнычет?
Что за оракул внутри повторяет проклятия?
Это одна из особенно вредных привычек -
прятать отсутствие воли под яркое платье.
Ветер, как телка, оближет так влажно и нежно,
словно я - дочь. Я корова. Для мяса, для сливок.
В углу покрывается ржавчиной вынутый стержень,
на нем сохранилось клеймо: изготовлен в России.
Туманное варево. Вечер. Пустырь. Перекресток.
Ветер в свой ритм вовлекает подол и деревья.
Жизнью наполнились серые вялые космы
старого неба. В его глубине - озарения.

В моей глубине - озверение. Жизнь не прекрасна.
Мечется пес по проезжей - веселый и рыжий,
невидимый глазом. Так жарко, что лунная паста
тая, ползет по поверхностям - дальним и ближним.
Попутчики редки. А встречный один - водит таксу.
Она семенит под ногами - невидима тоже.
Сквозь пальцы уходит приветствие. Встреченный  так себе -
улыбка его - сокращение мышц и кожи.
А я ведь весь день говорила себе, говорила,
что надо учиться любить, надо быть милосердной.
Собака моя в это время все выла и выла,
пугая меня и совсем не пугая соседей.



*     *     *

Кокон осени туго смотан,
нить кончается у крыльца.
Под танцующий ритм аорты,
колыхание холодца -
блеск тумана желтый и жирный,
так скользка его стылая суть.
За осенней сусальной ширмой
мы оденемся как-нибудь.



*    *     *

Мостишь себе дорогу чем попало.
И босиком, с осознанным страданием.
Та самая - "упала и пропала".
И знала все заранее.
- Молись! - тебе ответят небеса.
- Да удавись! - тебе ответит злоба.
В кофейне, за смешные полчаса,
ты примешь порцию общественных микробов
и насладишься разностью людской,
и суммой человечьих одиночек.
В обжитой и засиженной людской
ты лишь одно из многих многоточий.
Ты мечешься, а неизбежность ждет.
И набрякают веки у гордыни.
Ты усмехаешься, ступив на переход,
ведя слепую совесть посредине.
Все эти персонажи хороши. 
Ты - тоже хороша, твой мир достроен.
Пойди же, героиня, попляши
на сточном люке пригнанных устоев.
Все атрибуты улицы - родны.
Все, что случается - внезапно, но привычно.
Ты вскинешь руки, стороны равны,
а на ладонях - жирные кавычки.



ГОЛЕМ

Из серой глины рассвета ты Голема слепишь.
Угольной кашицей кофе ему обозначишь зрачки.
Ты научишь его безраздумному детскому лепету
и рефлексу "апчхи".
Из вязкой патоки утра ты сваришь отраву,
станет лекарством, впитается в кровь, усреднит.
Ты заплачешь на почте, диктуя в Москву телеграмму,
переходя на иврит.
И будет защитник твой верен тебе до порога,
до болевого порога он будет так верен тебе,
что даже предательство ты объяснишь чувством долга
и жаждой побед.
Ты будешь ревниво смотреть, как твой глиняный тормоз
вдыхает реальность, включается в круговорот,
непрекращаемость, словно проглоченный волос
пытает утробу его, он блюет.
Конечно, взбунтуется. Будет искать и метаться.
Возненавидит творца, потому что... да без "потому что".
Будет клубиться ночами, питаясь "Метаксой",
романтикой, случкой...
А ты заведешь себе бобика (он подвернется -
спасенный от шин, или маленький, бедный, бездомный),
ты будешь смотреть на его беззащитное скотство
и слушать, как дождь прошивает судьбу монотонно.