*     *     *

Мерное течение печали.
Ослик не упрямится, не ропщет,
он шагает, двигая частями
организма, через дни и ночи.
Он везет меня и недожитки,
умиляет плюшевостью шерсти,
у него отсутствуют ужимки,
у него - размеренное шествие.
Еду я на ослике. Он серый.
Жизнь -двухцветна. Время - однородно.
Иногда, дорогой, встретим серну -
нынче серной быть довольно модно.
Ослик даже зависти не имет,
лишь упертость с выходом в упрямство.
Замечаю кожей - воздух стынет,
значит скоро будем греться пьянством.
Научилась петь о кислороде,
что меня сжигает потихоньку.
Ослик, по твоей застывшей морде
видно, что ты тоже ипохондрик.
Ритм печали крайне осторожен -
плавно едем, расплескать боимся.
А закаты чиркают по коже,
да напрасно - отсырели мысли.
Чувства, кстати, тоже отсырели.
Ослик мой плетется еле-еле... 



*     *     *

Сунешь ветку в мартовский костер,
вспыхнет пламя влажности и шелка.
Младшая из вызревших сестер,
ломкая, как ноги жеребенка,
мартовская робкая нестрасть.
Чуть румянец, чуть длиннее фразы,
и пыльца клинической мимозы
маскирует угольную масть.
Мы теперь рисуем акварелью,
пусть течет, непроизвольность тянет
так, как тянет Пана за свирелью
до того, как тело дудкой станет.
Умиляясь, смотрим на хитин
прошлогодней осени. А это,
разноцветное, рожденное, нагретое
расправляет крылья и летит.



РАССВЕТНОЕ

Тебя не оскорбляет пустота?
Плеснет себя - тебе в лицо: умойся!
Оно смешно, твое мироустройство,
где все в пределах от нуля до ста.
Ста двадцати, конечно. Продолжай,
ведь вязка смыслов лучше, чем животных.
И в испарениях ночи - злых и потных -
смотри, как небо подъедает ржа.
Так начинается обыденный обряд,
и птицы голосят и причитают.
И в пустоте твоей так шарится набат,
как змеи по заброшенному раю.
Рассвет. Погасла ночь. Потопный свет.
Захлебываясь, видишь все. Противно.
Белесый неизбежный лазарет,
по стенам - современные картины.
По коридорам верный персонал,
одетый в снег и плесень. Но не бойся,
с тобой всегда твое мироустройство,
где ты смешно, но верно ночевал.
Ты даже научился называть
предметы, время, гадов и поступки.
И - главное - ненужное стирать
при помощи хлорированной губки,
и не бояться чистого листа,
ведь все в пределах от нуля до ста.



*     *      *

Излет февраля, пленка снега на мутном глазу.
Горячий комочек жалких рассохшихся перьев.
Запах тепла от белесой чужой батареи.
Благословляем лозу.

Налить на ладонь алкоголя объемом в глоток.
Всмотреться, качая, в набухшую линию жизни.
Февраль истончился, и кожа, и локоток.
Страдания из-за.

Втереть слабый луч в онемевшую сизую тьму.
Это - рассвет. Это - скоро весна. Это - снова.
Цикл круговерти, начавшийся много тому...
Стенания "скорой".



*     *      *

Мы будем строить что-то восходящее
в потоках испарений и молитв,
мы будем создавать огромный ящик
торжественный, готический на вид.
И, получив задуманную тару,
представим, что наполнилась она
святой и прочной верой в идеалы,
которых не осталось ни хрена.



*     *     *

Времена текут по сгибам рук,
проникая в полые сосуды,
кровь разносит не желанье блуда,
но желанье состоять из двух.
Боком не протиснуться в простор,
незачем в него тайком и боком.
Это твой единственный драгстор
где торгуют забродившим соком.
Я хочу сказать о естестве,
а выходит  - снова о тревоге,
о несовпадении мастей
и о разной высоте порогов -
болевых и дома. Ничего,
я уже привыкла к расставаниям,
я их репетирую, чертой
обозначив жирно и заранее,
чтобы в тот ответственный момент,
в то мгновенье ужаса и скотства
ощутить не уровень сиротства,
а тупую пилящую лень.    



У КАМНЯ

Ах, этот выбор - быть девочкой, дурочкой, пташкой,
или смотреть, понимая, мигая змеино,
или мерцать приглушенными кружевом ляжками,
не откликаясь на прежнее плоское имя.
Или смотреть на спектакль из заднего ряда,
не режиссер, но старушка из бывших, с биноклем,
из тех, у которых скупое презрение к бардам,
и чувства поблёкли.
Или сидеть на галерке, от злости бледнея,
влюбиться в героя, но декорации святы,
поэтому просто молчать. На изогнутой шее
проступят живые и нервные красные пятна.
Перетекая из образа в образ, не бойся,
поскольку твой выбор - лишь имитация власти.
Ты - королева без подданных, битва без войска,
ты лишь биение пульса на потном запястье.



АКВАРЕЛЬ ПО-МОКРОМУ

Узаконить себя - в себе. А зачем?
Потому что. Из чувства долга.
Ненавидеть себя так долго,
что привыкнуть. Меняться лень.
Менять недоеденный хлеб
на сладкую ложь прогноза
и говорить нараспев,
вполголоса - словно ползать.
Противно. И что? А ничто.
И это ничто - всесильно.
Сильней - только небо синее,
улегшееся ничком,
размокшее, как картон,
впитавшее ум и волю,
в нем каждый расплывшийся тон
становится произволен,
в нем можно блуждать и блудить,
не думая, не зверея,
в нем есть и твоя аллея,
там могут тебя убить.



БУРАТИНО

Осторожно вытянув шею, крадется сомнительный праздник -
в переднике кухонном, потный, уставший, успевший не всё.
Не собираются гости в изысканный красочный пазл,
да и вообще - не везет.
Но существует дитя - малый сий, тайный наш буратино,
полено обычного дня обточили, мы прячем его,
кривляется только для нас и хохочет картинно,
в глазах же, просверленных дрелью, черно.
Он будет лежать под кроватью, а гости, а гости,
их тех - социально-приятных, навеянных бытом,
будут шутить, а внутри их все бряцают кости,
игральные кости судьбы, за которую пито.
Лезвие бритвы опасной раскрыто и красно -
оно раскалилось в беседе - неровной, но веской,
оно расчленяет слова и попытки напрасно,
поскольку попытки убоги, а фразы не резки,
им-то ничто не поможет, рожденное мертвым,
будет лишь гнить, заражая безжизненным кайфом,
когда ты один, но не брошен, но суетность стерта,
когда ты не в стае, но строчка таких же, но стайка...
Не знаю, как может помочь деревянный и верткий
ребенок, от смеха уже продырявивший тело.
Но гости мои, но еще недопитая водка...
Но смех из-под ног, и противное чувство предела...



НА ГАЛЕРКЕ

Я - плакать? Похоже, что нет, разучилась, а если
и буду, то просто - рефлексы, а мой комментатор
он не молчит, а что слышу - то незачем, честно,
не плачу, а просто - рефлексы, а значит - театр,
смотря на себя (за собой), пожалей, но недолго,
поскольку все действо зависит от скорости действа,
душа моя, деточка в джинсах, сидеть неудобно,
но ты потерпи, ты теперь в состоянии детства -
оно, состояние детства, легко достижимо,
но трудно набрать эту ртуть и в ладони, и в бронхи,
есть чудо стандарта, оно называется живы,
нас больше волнует лексема легко, а не долго,
но это вранье, потому что недолго - волнует
особенно остро на поворотных моментах,
когда ты живешь, а по улице взвод марширует,
когда ты бежишь, а вокруг - переклички комментов,
мешает, мешает, что это закончится скоро,
поэтому можно закрыть все анютины глазки,
поэтому можно замыслить хоть сто приговоров,
и даже придумать сто вариантов окраски
единственной графики черной и белой весны,
единственный правильный смысл ускользнет и утонет,
Фемида-подросток, держа на отлете весы
судит легко и бездумно, безжалостно то есть,
ох, хорошо, что мы выросли, правильно, крошка, 
как хорошо,что мы выросли, как это верно,
а все потому, что в нас есть этот внутренний поршень,
который гоняет по кругу и кровь, и бычки, и консервы,
а то, что ломает и ветки, и пальцы, и стены,
что ходит пить воду - огромное, умное, злое,
что ломится рядом к объемной продуманной цели,
оно-то, скорее всего, до конца не живое.



*     *     *

опущено плечо на нем баул
ну что не видно я же знаю вот
а в нем моё не всё но то что не выбра
не отцепля не от не на и не уйдёт
еще везу тележку за собой
она полна баул не помеща
пока иду я вверх мне очень тяжело
но скоро будет спуск меня сметет веща
всего-то миг один но лучший да
когда уравнове когда ни я ни мне
когда вершина ну вот может быть тогда
чтоб не жалеть потом о том что не 



*     *     *

Из людей, утомленных войной
и людей, утомленных вином,
выбирала тебя, герой,
утирая усмешку.
Из заученных слету фраз,
заплетенных в чужой венок,
я пыталась десятки раз...
Ну конечно.

Из друзей, полумертвых от зла,
и друзей, выживающих для, 
я не выбрала, хоть врала,
что не знаю.
Это острое чувство стекла,
неразбитого для меня,
да запястья на плахе стола.
Чувство стаи.



НЕБЕСНОЕ

Как из белой ваты вышел глуповатым,
а из черной ваты - радиоактивным.
Выход остается чаще инфантильным,
иногда дурацким и всегда - чреватым.

Нет обозначения предпоследним встречам,
первые - приличны, последние - публичны,
они и остаются, мучают и лечат,
могут стать причиной, могут и поличным.

Как из ваты утра вышел просветленным -
это ли не повод, это ли не цель.
Молоком рассвета чавкает теленок,
тень его дрожащая начинает день.

Тварь моя дрожащая видит полдень, плачет,
недовольна, гордая, что расцвет таков.
Небо серебристое отражает начисто
просьбы посвященных, молитвы дураков.



С ВИДОМ НА ИУДЕЙСКУЮ ПУСТЫНЮ...

Оставь этот тон, а возьми лучше ноту попроще, почище,
натри эту ноту мелом крошащимся, пусть поблестит,
мел очень противен на пальцах (так объяснять слово "лишний").
Скрипит на доске, как песок на зубах, как кольцо по стеклу. Вид
сквозь это стекло блестящий в закате. 
Залитый солнцем расплавленным, слоится мир -
на тонкие струпья эмоций, на нормы и на понятия -
сквозь формалин.
-Вот что у тебя? - спросит детский больной голосок,
придавленный прессом из прожитых взрослых дровишек.
-Город, презрение к сильным, спокойствие, Бог,
право быть лишней.
-Кукла? - подскажет дитя.
-Манекен,- соглашусь.
А нота звучит и изводит все больше и больше.
-В том, что ты воешь, есть гнусная стайная грусть,
вой лучше молча.



*    *     *

Чеканя тела друг друга, получишь тяжесть и легкость.
Монеты катящихся стонов - не лучшие из монет.
Сколько поместится крика в твои дребезжащие легкие?
Сколько терпения может во взгляде сгущенном темнеть?

Жалкая арифметика. Грошики с конденсатом
пота зажатой ладони. Температура. Озноб.
В наших простойных жизнях нового - люди и сайты.
Переполняется дрянью и дрожью усталый зоб.

И все-таки, все-таки, знаешь, можно синхронно смеяться,
и не бояться - вместе, и вместе бояться Его.
Главное - научиться не видеть аргументации.
Не слышать аргументации. Не объяснять ничего.



*    *     *

Белое солнце пустыни становится раком.
Белое солнце святыни чернеет от страха.
Темень приходит, и входит, и запахом сна
лишает реальности, больше об этом не зна...
Солнце приклеено плохо и падает быстро,
так же, как падают осенью цены и листья.
Лица не падают, просто сползают, а вместо
нам остается противное серое тесто.
Я остаюсь не героем, а в роли героя -
сижу на загривке холма, на котором не строят,
думаю тихо о тех, кто остался в низине,
смотрю на промежности скал. Вывози, а?



УТРО В ИЕРУСАЛИМЕ

Я встретила зарю случайно. Разминуться
легко могли, но что-то задержало
и отвлекло. Готовился свернуться
белок рассвета в зареве пожара
стандартного для каждого в строю.
А я опять сегодня не горю.

Играют в кости нами. Божий день
легко меняет цвет на беспросветность.
И тихое, смешное "пожалей"
дробится на ступеньках грязных лестниц,
лоснящихся в рассветном божоле.



ПОЕДЕМТЕ В ТЕЛЬ-АВИВ ИЗ ИЕРУСАЛИМА

1. Намерение.

Спустимся в город, плывущий от зноя
из города, полного сном и ознобом,
озоном и праздником веры в утрату
того, что конечно, но с кем-то, когда-то.
Спустимся праздновать в город у моря,
пОтом текущий, присыпанный солью,
город, бренчащий в ладонях, как бисер
(видишь, бренча, ты улыбчив и весел).
Что нам заботы - здесь запах бензина,
запах животного моря здесь сильный,
тут и вода хлещет волнами в стойле,
но город и море друг другом довольны -
смотрят в глаза, улыбаются, дружат,
око за око, ужин за ужин, 
а нас, опустившихся к жажде удачи
можно и нужно чужими назначить.


2. Пляж.

Запах. Можно на ощупь. Можно понять и взглянув.
Запах чужого. Десны уже обнажились.
Это улыбка, улыбка. И шейные жилы
тянет старуха, нацелив в жемчужину клюв,
но ближе боится - волне все равно, все равно -
белок, деревяшка - слизнет, потому что попалось.
Во взгляде ее фиолетовом, зыбком, больном
болтается чувство песка и усталость.
Бесстыдство старухи особенно жалко вблизи
возможного шторма. Что стало с тобой, афродита?
Влагу утратила, высохло море, в связи
с этим так много говорено было и пито.
Вступая в общение с морем, будь тих и умён,
место твоё обозначено, мелко и сухо.
А море - предчувствие вечности, все же оно - водоём,
вода в лабиринте внутри у вселенского уха.
Но можно играть, презирая оценку людей.
Впрыгнуть-отпрыгнуть, дразнить-приласкать. Объективность
здесь не нужна. Надо помнить - кончается день,
кончается свет, начинаются сухость и стильность.


3. Ночью.

Как осколки света - на лица,
так осколки лиц - да на тьму.
В саблезубой ночи напиться
не зазорно ни одному.
Променадом, пиная поребрик,
или даже пиная бордюр,
говоря о библейском небе,
или просто - фильтруя сюр,
чтобы не испугать кого-то,
кто сегодня рядом идет.
У тебя только две заботы -
не закрыть упившийся рот,
чтобы моря старушечий шепот
сладким ядом не вполз в нутро,
чтоб его осторожный шорох
не поймало твоё "всё равно",
и вторая забота, дружочек,
не забудь про святую цель -
из зеленых набухших почек
наварить приворотный кисель,
заварить органический клейстер
и считать, что веселье поймал,
чтоб небесный чумазый клейзмер
на кривом кларнете...


 
ЛИЗА

Имя моё - это память о том, что будет,
имя мое ненавистное, данное так, что уже не отнять,
зов из изгнания, зов намекающий, будит
мертвые пальцы понятий, при чем же тут я.
Будит, ползут. Я себя ощущаю прилипшей -
волос змеящийся, русый, случайный, но - мой.
А Элишева идущая в сад дяди Вани за вишней -
идет тем не менее робко, но явно - домой.
Елизавета же знает и цену, и властность,
профиль ея неущербный чеканит предмет.
Спасибо за удовольствие (яблоко ясности) -
спасибо тебе за гордыню ( за праведность - нет).
Элизабет обожает бродячих животных,
кормит котов и готова менять на людей.
А Элишева молчит  в испарениях потных
и может молится, и явно намного старей. 
Старей и банальней. Мы бережно к ней, осторожно.
Мы ведьмино племя, подпольное, тихое, да.
Мы - имя чужое, нам вшитое в детстве подкожно.
Не пить нам нельзя. И не верить нельзя. И тогда...



ОН И ОНА

Высоким голосом и не меняя ноты
поет моя подруга о любви,
и ветер извлекает ей аккорды
в тупой борьбе с неровностью земли.
Подруга, воспаленная луной,
уже пылает ночью и соблазном,
рассвет своими ножницами лязгает
и шепчет окровавленной губой.
Слоняясь по засаленным местам
святого Города, она о чуде плачет.
Её используя вот так, а не иначе
Он говорит, что болен и устал.
Он путает дороги и дома,
насмешничает над моей подругой.
Она к Нему приклеилась сама
купившись на харизму демиурга.
Мой Город. У моей подруги вкус
прекрасен тоже. Так она забавна.
Восхода восхитительный укус
и облачная шерсть чужого Фавна
ей не нужны. Подруга хороша
в своих одеждах иудейской девы.
Высоким голосом, прерывисто дыша,
всё воет, воет, воет, воет, стерва.



*    *    *

А старых женщин никто не рисует, не лепит.
Старух - иногда (аллегории смерти, болезней).
А эти, вступившие в возраст сангины и сепии,
похожи теперь на лекарства - горьки и полезны.

Их осень нежна и неброска, скромна и постыла,
она, европейская осень, стесняется цвета.
Но клеится часто глазами пристойно-пустыми
и к пятнам эмоций, и к пьяному блеску запретов.



*    *    *

Милый-милый, скрипит на зубах продолжение фразы.
А если убрать, уничтожить слова, что так дергают. "Милый"
убрать. И вот это - "симпотный". И "фотка". Не сразу,
но чтоб вымерли все-таки, вымерзли, взвыли
мотором бугая по кличке Харлей,
выветрились на ветре движения, сплыли, всё.
А я довольна всем данным сегодня, теперь,
довольна, конечно, ё.
Вот только найти не могу никакой интернетной искалкой
как нету тебя. Ну правда, а КАК тебя нет? Где и давно ли.
Ну, можно считать, что не жив. Что ты, все-таки, сталкер
и умер не больно.



БЕЛОК НА СНЕГУ

Ни слова, ни боли, ни маленькой птицы в ладони...
Что у тебя не срослось, не случилось, не вышло?
Выйди на снег и скорми околевшей вороне
эти бордовые капли - вареные вишни,
а, может, борща? Эта птица, лежащая смирно,
будет контрастна на ржавой холодной капусте.
А ты не смотри. Ты ступай себе, милая, с миром,
которого мы на Земле ни за что не допустим.
Мы за агонию жажды, а ты ледяная,
мы полыхаем рассудком и жертвуем телом,
усталая ты со своим прямодушием белым,
в крови у тебя не вино, а вражда с идеалом.
На все части тела, на все части света... Удача
не любит таких - полуобморочных, полуживущих.
В пути у тебя не судьба, а случайная кляча,
в крови у тебя не вино, а надежда на лучшее.
Самодостаточность - это и грех, и награда?
Это как запах чужого (Ату его! Лишний!)
Стоишь средним пальцем во влажной тиши снегопада
и гордо боишься.



*    *     *

... - скажет дитя и заплачет над куклой своей,
не перенесшей сюжетов для детского счастья.
-Куклу сломала, теперь в наказание старей! -
выпалит мастер.
Пейзаж постепенный плавно становится сном,
изображенным на досках - оливковых, грубых.
Сиди себе молча, с ребенком и преданным псом,
прикусывай губы.
Тихо, дитя, не проси ничего изнутри,
ты уже взрослая девочка с проседью грусти.
Если умеешь, смеяться погромче вели,
а скобки опустим.
... - скажет собака и морду уронит в салат,
растущий на грядке у дома (построен, приручен).
Сиди-ка ты тихо, ладони открыв для наград,
прикармливай случай.



ГОРИЗОНТАЛЬ

На мониторе линия пряма,
а значит - сердце выбрало дорогу
кратчайшую, минуя диалоги
в привычной пьесе вязкого ума.
А кто из нас её не выбирал -
всё больше в мыслях, меньше в восклицаниях,
кто не ругал бездарный сериал
за то, что обречён на созерцание.
Кто не орал, пытаясь управлять
всем тем, актёрским, что ему досталось.
Но, доктор, сколько можно повторять -
я не хочу кормить собой усталость.
А кто из нас, мой доктор, не лечил
себя и всех от бесконечной дури.
Но вследствие сложившихся причин
мы, доктор, просто надвое уснули.



ВЕЧЕРНЕЕ 

Мелодия опустошения бокалов.
Динь-динь-динь.
Что ли время прозрачней стало?
Запекся закатом день.
Когда улыбаешься, глаза прикрой -
взгляд выдает. 
Город присыпан паприкой.
С небес - медальон.
Что в золотистом овале хранится?
Локон того существа,
что охраняет границу
родства.
Что в золотом кошелечке хранится?
Жизнь и свобода, да?
Дно воспаленное срежет убийца -
вечер, черта.
Хирург и два голубя белого латекса -
это твой нынешний день.
Пойло заката, вечера ласковость.
Бедная Энн.



В НОЧНОМ

Ветер провёл пятерней по холму,
лесом хотел, да по полю рванулся,
ветер свертел из тропинок чалму,
принял ислам и в крови захлебнулся -
жирной, закатной. В зиянии сна 
слепки деревьев таращили пальцы.
Движением внутренним движима, на
ветку слетела ночная страдалица -
ухом и рылом остра и грозна,
глазом желта, головою округла,
ухала гулко, чернела, как урна,
охала, словно телегу везла.
И впрямь на телегу похожая ночь,
сено теряла на лунной дороге.
Циркулем ставя нетрезвые ноги,
звёзды паслись на окраинах рощ.
Неосторожности ветренный брат,
весело шел пофигизм через поле.
В воздухе плавали признаки боли
и маслянистый азарт. 



ПЕРЕД  ДУЭТОМ

У тебя весёлые грехи, прыгают, как блохи.
Прошлое уже стесало кожу, зуд такой, что тошно, но смешно.
Ты не друг, не брат, а тот, кому неплохо,
а неплохо - это хорошо.

У меня безгрешная равнина - и ничком, и белая.
Прошлое, как мёртвая невеста - и прекрасно, и не дышит, и легенда.
Ну, наверное встретиться придется... Чур, не первая!
Будущее явно, но бескровно, вроде стенда,

нет, энциклопедии. Тук-тук, чтоб не медицинская.
Сердце насмехается - стук-стук  -  припадочное, в ритме аритмии.
В счёте тот ведет, кто сможет не заискивать,
или кто заплачет первым (чур не Иеремией).

Чур хороший плач - не мертвый.
Чтобы с ощущением возможного итога (созидательный).
Да потому что надоело - на разрыв аорты
и смотреть, и голосить по касательной.



БРОДЯЖКА У МАРТОВСКОГО МОРЯ

Развесив уши, косы, бусы, шелк,
пригревшись у морской черты, послушай
как в раковине воет серый волк,
выплёвывая старенькую душу.

И тихим воем ты окружена,
и подпеваешь, в целом соглашаясь.
Ты серой кожей тоненько нежна,
а плачешь незаметно, как большая.

Не то, чтоб солнца, но тепла и дня.
Неточность не ошибка, но примета.
Примерно знаешь, как зовут меня,
но никогда не поклянешься в этом.

Не то, чтоб веры... гулкости и сна.
Возможности для домыслов - и хватит.
Пригревшись, как в зародыше весна,
ты дуешь в ухо раковине в марте.

И все бы ничего, но твой скулёж
настроен на погоду и прогнозы.
Планируешь - пройдет фурункулёз,
созреет солнце, приручится поза.

А, значит, претендуя ни на что,
на так, всего лишь малое и мало,
ты веришь в сострадание реала,
идущее бок о бок с нищетой.

А я бы объяснить могла, могла,
что это неизбежная ошибка.
Затоплены подвалы духа, мгла
смердит, следя по-рыбьи за наживкой.

Но я, не объясняя ничего,
пойду и сяду на песок у моря.
Червив закат. В нем мало алкоголя.
Но ты права - полощется тепло.



СЕЗОННОЕ ОБОСТРЕНИЕ

А эта весна не такая - веселая, злая,
щурит в дымке сигаретном зеленые листья.
Ни тени смущения. Юбка ее дождевая
то всколыхнется от страсти, то простыней виснет.
С этой весной - не такие и люди, и звери.
Люди бросают свои очаги и уходят к воде -
тоже спасение. Сны - приворотное зелье,
в них персонажны соблазны - и эти, и те.
Но нервная дрожь налитого колена луны.
Но вечная зыбь неспокойного смуглого неба.
А главное - странное чувство чужой новизны
шершавит подушечки пальцев, как корочка. Мне бы
вот это, и то, и вот это, но щурит весна
взгляд непристойный, и дразнит, и думаешь быстро -
жажда, желания - это уют ремесла,
жгущего в марте - тебя, а по осени - листья.   



ВИРТУАЛУ

Ты мне - брат. Я тебя создаю замедляя течение жизни,
и вымучиваю общий образ из гирлянды пульсаций людских.
Ты мне - бес, подстрекатель. Из трений и выводов вызван,  
совпадений и домыслов. Ты ироничен и псих.

Ты мне - мост. Проводник не тепла, но любви к человеку.
Ты бесплотен, но целен. Как образ - почти что жив. 
Я ведь тоже "почти что". Значит, и меня кто-то так исковеркал -
при поверхностном совершенстве образ белыми нитками shit.

Ты мне - друг. Для того и велась вся ужасная эта работа -
я должна комментировать хаос, расстояния, всё, что внутри.
Я хочу усмехаться умело. Ты же грамотно, как по нотам,
все прочтешь, и вернешь усмешку, и протянешь платок: "Утрись".

Вьешься едким дымком по суставам беседы случайной,
присутствуешь постоянно, свидетель, кривляешься за спиной
любимого друга. И смотришься в старенький чайник
и отражаешься в нем обесцвеченной пустотой. 



ГРАНЬ

Есть пища для ума и пища для безумия.
Об этом мы не помним, но это знает тело.
Есть сложные часы рассвета, полнолуния,
когда предела нет, хоть хочется предела.

Но есть и ветерок, что обдувает мягко
в те перерывы, в те, которые - для жизни.
Подумаешь, мести подолом яркой тряпки.
Подумаешь, пропасть - не ради, просто из-за.

А есть пунктир такой, прочерченный спросонок,
и по нему идти, как при луне шагать
по краешку того, где справа -- твой ребенок,
а слева - не друзья, не близкие, не мать.



ОРФЕЙ

Спускаясь, не считай ступени - пой.
Но про себя (не нарушать молчания,
которым принято приветствовать покой,
но звякать орденами и мечами).

Проглотит семя подземельный мир,
использует тебя, да и отпустит.
Конечно, в происшедшем бездна грусти,
но и немало запрещённых игр.

Получишь деву - обретёшь удел.
Уделом наделённый - будешь чижик,
который тем активнее свистел,
чем больше не старался жить и выжить.

Два ангела, два демона, они
так тесно дружат, что слились в экстазе.
"Жить-выжить" - это формула любви,
работающая на вечной связи.

Теперь о ней, о смазке бытия,
о том, что облегчает все движения.
Орфей, ты думал - очередь твоя,
но жаждал лишь земного продолжения.

Но Эвридики вычурная тень
легла бы криво на забавы тела.
Воскресшим вредно солнце, вреден день,
у них шалят желания и нервы.

Поэтому, превозмогая стыд,
ты обернулся? Чтоб решить всё разом?
Ты выиграл победу над экстазом,
которую планировал Аид.

Ты победил нечаянность судьбы,
ты потерял, вернул и уничтожил.
Как это отвратительно похоже
на то, что вечно делаем все мы. 



НОКТЮРН

Коты настороженно, нагло, спокойно
смотрели-посматривали на
то, что творилось. Были распахнуты койка
и створки окна.
Портреты котов наполняли ночное пространство любовью и ссорой.
В окне возникал силуэт,
смотревший на тени котов, на мерцающий город,
и нет-нет 
да и стряхивал пепел истлевших суждений
на вечную тьму.
А в комнате жили, метались, сливались и плавились тени,
не подчиняясь уму. 



ДОН ЖУАН

Я оскорблю тебя упоминанием,
мой нарицательный. Заложник куража.
Хотел сразиться с жизневычитаением,
но пренебрёг, что месть была свежа.
А свежесть мести - это тайный знак
для сил, жиреющих на скорби и потере.
Простить - не получается никак,
забыть - какого чёрта, в самом деле.
Мой вечный дон. Мужчина до костей.
Так прогнозируем, что даже неприлично.
Начальник той коробки скоростей,
переключаемой вручную и логично,
той, что игрушка, средство и тоска.
Мой дон жуан, взращенный на рефлексах.
Ты был прекрасен с дулом у виска.
Ты был ужасен на повале леса.
Мой дон жуан по званию в миру,
такая малость помешала слиться -
сношался с миром ты через дыру,
а мы, в итоге, путались с убийцей.



*     *     *

На кладбище военном тишина
нарезана на ровные кусочки.
Казарменный уют и имена.
Есть братские, но в целом - одиночки.
И любопытство дёргает тоску -
семнадцать... девятнадцать... сорок восемь...
А неба незапятнанный лоскут
бинтует руки посвящённых сосен.
Торжественно родители сидят
у изголовья каменного - коек,
и Бог для них не бог и не судья,
он этого ни разу не достоин.



ПРОБНАЯ ПРОГУЛКА

Держась за старый фотоаппарат,
как за ладошку младшего из братьев,
она шагала, уперев свой взгляд
на мостовую, и в движении платья
не поспевающего за ней
и вьющегося, словно кот, 
не было ритма, но... 
залей
разгорающийся голод
щедрым глотком из фляжки,
смири свой азарт.
Как блёсны литые ляжки?
Так это - март.
Она незряча, поскольку слишком
ещё слаба -
нет у неё почтения к числам,
как и ума,
нет у неё почтения к роли,
но (это "но"!)
умеет, ведьма, питаться кровью.
Не всем дано.



СВЯТАЯ ПРОСТОТА

Нормальная простая благодать -
не помнить, не иметь и не желать.
Размытые границы понимания
помогут примириться с умиранием.
Раствор из нежеланий и молитв
довольно быстро душу растворит.



ЛЕТО, СОБАКА,  ПАМЯТЬ О ЗИМЕ

К воспоминаниям я прислонюсь спиной,
чуть воздуха хлебну. Из-за угла
чуть выгляну. Прикрытая стеной,
заметной стать я просто не могла.

А в воздухе мерцает кокаин
сухой зимы и солнечной пыльцы.
Ты кашляешь? Ты болен. Ты - один.
Вокруг тебя герои и слепцы.

А в воздухе романтика парит --
моё, ушедшее. Последний из зверей,
сберёгших разум, метит фонари
и с каждым днём становится верней.

И, презирая явную любовь,
но продолжая верить в "не могу",
я к ране возвращаюсь вновь и вновь,
и расковыриваю корку на снегу.

Вот эту - 
наступил конец доски,
настало время падать, милый друг,
настоянные на болезни сны
настойчиво приманивают мух.
А мы с тобой теперь по сторонам
и света, и Земли, и естества,
мы оба доверяли докторам,
но не остатки прошлого родства.
Мы бережём обиду и тоску,
я глажу зверя, зверь глядит в лицо.
А над зимой, похожей на треску,
свет мается, колышется пыльцой.



ЗВЕРЬ

Рыженьким облаком, духом чесночным душа испарится.
Сереньким козликом тело останется прыгать и блеять.
Будут жрецы всё отслеживать сны и зарницы,
чтобы успеть сообщить о пришествии зверя.

Зверь беспокоится о состоянии щерсти,
зубов и кишечника, он утомлён и свободен.
Ему сообщают об этом грядущем пришествии,
что он - ожидаем и даже, наверное, моден.

И в гласном, округлом, утробном гуденьи толпы
рождается зверь, потому что не может иначе.
"О, люди,-- он воет,-- о, люди, о, как вы глупы!",
и смотрит в упор, но во взгляде есть что-то собачье.



КАССАНДРА

Раздуть своё предвидение больно -
горит огонь, чернеет нёбо. Троя
уже сдана, а мелочные боги
над мертвечиной зависают роем.

Вороной, расклевавшей благодать
ты каркаешь, мучительная дева.
Ты говоришь, что надо умирать?
Но, может, это ПМС и нервы?

У дев бывают огненные дни -
переполняются восторгом и причиной,
и, соблазнившись смелостью пчелиной,
язык не контролируют они.

А ты, а ты особенно смела,
сцепила вечность с вечностью зубами
и замыкаешь смыслы. Так богами
бывают замыкаемы тела.

А замкнутость пространства и души
всегда приводит к самовозгоранию.
О, дочь царя, Кассандра, не дрожи!
Не возбуждай лазутчиков и армию!

Но трупный яд предупреждённой Трои
блуждает по сосудам и сердцам.
Не надо наделять судьбой героев.
И обывателей не надо. Каждый - сам.

Оставь, оставь, Кассандра! Отцепись!
Впилась когтями бешеного слова...
Предсказывай не в стороны, а ввысь.
Ты нездорова, сука, нездорова!

Сгори сама. Обуглись. Испарись.
Мы примем смерть не как судьбу, как выбор.
Отсутствие подмостков и кулис
не отменяет театральных игр.



О ДОМЕ

Запрягали на рассвете.
И тонули в лужах взглядов лошадиных.
И в собачьих взглядах тоже утонули, 
но спаслись, сумели оторваться.
Ехали, да всё назад глядели,
всё цеплялись за углы, за двери,
всё доделывали, допроизносили
и мычали в красном уголке,
воспевая мысль о молоке.

Уходили на войну за славой,
за навозом, за деньгами, корнеплодами.
Разбегались, как глаза, как дети,
как круги от канувшего в воду.
Собирались возвращаться, но стыдились
без трофеев - худо без трофеев,
а с добычей - хорошо с добычей,
в облике ином, пусть даже птичьем.

А весной всё помнили о доме,
всё пытались веселиться, развлекаться
и грустить, но главное - о доме -
о трубе печной, и о дворе,
о стряпне, о роли языка,
что ведёт по лунной по дорожке
над которой вьются звёзды-мошки.

Так и жили, ничего не понимая,
не отслеживая связи и причины,
но питаясь чувствами и пылью,
что копилась по углам родным.
А домой мы так и не вернулись.
Не решились, недовоплотившись.
Прошептали молоком сбежавшим,
раскатились яблоками падшими.



ВОЕННОЕ КЛАДБИЩЕ-2

Свет полосами лился на цветы,
пыльца уже слетела на могилы,
бутылки из-под выпитой воды
бугрились, как подтаявшие льдины
и громоздились в урнах. А земля
ещё не потускнела, ведь не лето.
И пуля, не убившая меня,
свистела, честно радуясь сюжету.
Декоративность молодых могил
мешала ощущению утраты.
И голос сердца тупо мне твердил
какие-то банальные цитаты.



МАТЕРИНСКОЕ

Наши мальчики, цвета оливы
(как умеет она выживать!),
будьте, мальчики, злы и хранимы -
пусть хранит вас такая-то мать.
К ней вы тянете руки и фразы
в запредельные спазмы войны.
Все мы дети чужого маразма.
Все мы матери этой нужны. 



*    *    *

Победным фарсом будем ужасаться, ругаясь.
Метаться, под воздействием лучей (не шизофреники).
В тамтамах окружающих оваций, тихонько,
мы будем приходить в себя -
мы постучим сначала осторожно, эй, люди,
потом загромыхаем пульсом бегства,
потом ворвёмся, мало, мало места,
но это - дом, и мы в него прибудем,
и он пребудет, истина проста -
я здесь живу, я здесь и умираю.
Не начиная с чистого листа,
мы просто часть народа/стада/стаи,
что отвращает, но даёт позыв
и к жизни, и к блевоте, и к восторгу.
Война проиграна? Война бессмертна, ы?
До завтра, на углу, у военторга.



ПОБЕДНОЕ 

А знаешь, почему мы победим?
Ну знаешь, ты же был здесь, огляделся.
Ещё тогда, из самых грустных версий
мы выбирали, втягивая дым,
а уж сейчас мы скоро победим,
поскольку грустных версий стало больше,
я, кстати, стала вычурней и тоньше
(нет, мы не голодаем, мы едим),
нет, мы не агрессивны, мы глупы,
поскольку наша ненависть абстрактна,
мы - теоретики, реальности упырь
высасывает свой кровавый завтрак.
Но мы упрямы. Есть ещё судьба.
Победа - это вариант молитвы,
а поражение - всегда удел раба,
ошибшегося во вселенском ритме.
Есть, знаешь, этот суповый набор -
слова, перебираемые свято -
победа, смысл, земля, свобода брата...
от них тошнит, но это приговор -
мы их всё время чувствуем в упор.



*    *    *

Весёлая больная и забывшая
об умной доле постаревших стерв,
идёшь весенней улицей привычно,
не замечая удалённый нерв.
Улыбкой, обращённой ни к кому,
ты украшаешь улицу и время,
цепляешься за золотое стремя,
лепечешь обещания Ему,
и сына собираешься родить,
забыв, что ты уже не детородна,
не чувствуя исчезнувшей воды,
не ощущая, что уже свободна.



*     *     *

Задорный бег подопытной морали.
Зазор в понятиях. Восторги преломления
хлебов и взглядов. Движется едва ли
мое, твоё и прочих обновление.
Но, оставаясь в рамках, представляй
собой (себе) всё то, на что способен,
тогда не надо литься через край,
не надо так же плавиться особо.
Уйди с поверхности себя, уйди, уйди,
пускай тебя ундины защекочут,
но среди бела дня, вдоль тёмной ночи,
так улыбайся, словно ты один.
Игра такая очень хороша,
поскольку откровенная и опасна,
в ней, может, потеряется душа
и даже потеряется напрасно,
но чувство локтя тоже пропадёт,
и чувство хлеба тоже. Так и надо.
А впереди награда хищно ждёт -
чугунная высокая награда.



ПРОСНУВШИСЬ НА ЗАКАТЕ. НЕБО.

Ага, проснулась! Вечер на дворе,
ночные люди начинают и
выигрывают. В стынущей золе
обрывки писем - это не твои?

Нет, не мои. Но, может быть, ко мне
писал их кто-то, при свече, давно,
и пальцы тонкие, и на шнурке лорнет,
и взляд мечтательный, и жизнь кругом - говно.

Вот фокусник, превозмогая страх
необъяснимости событий, тянет лист
из ниоткуда. Этот тайный знак -
анализ на глобальный яйцеглист.

И мясники весёлые поют
и крякают, членя сырую плоть,
и разлетается понятие уют,
и рассыпается понятие Господь.



ОСЕННИЙ МИКС

Налей мне пива осени! К губам
потянется прохлада белой пены,
смешаем свет и темень пополам,
опустошим сентябрьскую, первую.

А во второй, октябрьской, найдём
знакомый цвет чужого листопада,
когда перебродивший чернозём
скрывается от выцветшего взгляда.

Да, в октябре - особенно хмельно,
и жалостливо, и ужасно грустно,
всё это не промыть одним вином,
тут требуется именно что сусло.

Чёрт, в ноябре природа не права -
моя природа и вообще природа -
так вертится, что взмахом рукава
не лебедя рождает, а урода
и пьющего, и колющего мир
невинным взглядом недоумирания,
мы пиво пьём, едим бесплатный сыр,
у нас одно осеннее дыхание. 



ХАМСИН В ИЕРУСАЛИМЕ

Вот мятая рука больного дня.
Возьми, сожми и отправляйся в Город.
Здесь все такие - дети острия.

Вот свет рябит. У городской слюды
одна забава - уловить предметы.
А в небе раздувается волдырь.

Вот у него - сосуды и зрачок.
Вот у тебя - сосуды и ожоги.
Здоров сегодня только дурачок.
Но он давно и признанно убогий.

Вот ты петляешь, чтобы скрыть тропу.
Но за тобой охота не ведётся.
Нет, не ведётся. Не охота. Труп
асфальта сер и чуть потёк от солнца.

Прижми ладонь к расплавленной земле
и обменяйся пульсом еле слышным.
И это всё, что может сделать пришлый.



ГОСТЬ

Когда улыбается, смотрит всегда насторожено
(не пёс). 
Не кот - не умеет ловить.
Не неуклюж, но неловок.
Умеет краснеть,
особенно если не хочет.
Бормочет, частичка "не" мается на языке.
Неискренен.
Некрасив.
У него что-то с лицом -
не соответствует словам.
Глаз не отвести.



15ОКТЯБРЬСКОЕ

И будет обнажённая  душа
всё кутаться в материю и веру,
и вечная осенняя парша
отшелушит поверхностную стерву.
Останется чувствительная блажь,
краснеющая воспалённой кожей,
да даже кожицей. Да. Нравится коллаж
из проблесков, дождей, тумана, кошек.
Вот так на запотевшее стекло
дыхнёт предзимнее, сминающее жалость,
и - потекло всё то, что потекло,
и - удержалось то, удержалось.



ОСЕНЬ В ТУМАНЕ

Прошлое вынюхивает нас.
Путаем следы, бежим, таимся,
а когда звучит команда "фас"
думаем, что надо удавиться.
Знаешь, лучше выйди на балкон,
посмотри с десятого на город,
на разрез его, на серый кислород,
затвердевший сваренным белком,
затаивший солнце, листопад,
желтые газеты и лисицу,
что шутя попала в  зоосад
и никак не может удавиться.



ИЕРУСАЛИМ, ДЕКАБРЬ

Нашу зиму надо ловить на осенний жмых.
Эта тряпичная кукла, озябшая, озверев,
будет жаться к полудню, к солнцу потянется хнык,
будет бродить голодная, холодная. На заре
набухнет от серого трепета, от тумана так оплывёт,
что еле двигаясь, станет следить за тобой из щелей,
в улыбке кривится сжатый, зажатый улыбкой рот,
и осень мелкими листьями вибрирует вместе с ней.
Эта зима особая, это зима-идиот, 
не думает, не охотится, просто дышит и ест.
У серой зимы бездумной есть такой собирательный кот -
этот и жрёт, и спасается, и даже не падок на лесть,
это такой специальный зверь для сохранности сил,
его и кормят, и поят, и гонят, и травят, а он
смотрит из подворотен на тех, у кого просил,
и улыбается молча, как сжатый аккордеон.



ОПОЗНАНИЕ

Узнаешь ты меня по многоточию,
рассыпанному щедро и небрежно.
А я тебя узнаю просто так.

Да, это родинки, я удалила часть,
но были здесь и здесь, и там, картина
теперь другая, полустёртый знак
не обладает полноценной силой,
но может намекнуть.

А наше узнавание плывёт,
как сонное сознание. Предметы
утратили устойчивость. При этом
в душе изжога, а на крыльях лёд.

Узнаем мы друг друга, хрустнет соль,
посеребрившая предметы и предметы.
А в солнечном луче танцует моль,
и мы сосредоточены на этом.



ПОБОЧНЫЙ СЫН

За совпадением всегда приходит страх,
что было неслучайно и напрасно,
и раздражение - цепляется труха
прошедшего к тому, что слишком ясно,
так ясно, как стакан от молока,
отмытый голодом и вылизанный пальцем.

Так тихо хочется отсутствия судьбы
и сильного, уверенного чуда.
О, совпадение, подачка ниоткуда,
побочный сын доступной ворожбы,
которую все знаем, ведь она
всегда стояла за плечом, за левым
и отдавалась чаще задарма,
и соблазняла черной веткой дерева,
и явно шевелилась в темноте,
и двигала предметы. А ребёнок -
случайность, совпадение - был зорок
и знал, как страшно выглядят не те,
живые, светлые, а те,
которые его подстерегают.
Они-то жизнь обычно подменяют,
наслав в неё непрошеных гостей.



СЕРДЕЧНОЕ

Маленький шарик воздушный, сердечко, растущее живо,
лживое, радостно льющее лучи своего содержимого
на тех, кто верёвочку держит, а шарик пасётся на ней - 
на нежном подобии жира налипший пух тополей.

А есть же игра такая - чокнемся завтраком. Всмятку
кто понежней. Победивший будет думать о главном - 
о панцире, да о кальции, о том, что явление ангела
в немалом проценте случаев - символ любви к порядку.

А ветер дыханием сиплым надует слова чужие,
положит на три аккорда: "Я брат твой! Я - бард! Я - добрый!"
А я привыкла за завтраком капли клевать дождевые,
а червяков - не привыкла, особенно этих, дохлых.

Надо бы, кстати, решиться отсыпать добра в ладошку.
Раз протянули, то надо отсыпать, мне правда не трудно,
но пошло, да, точно - пошло, вот как если бы кошка
пришла на кухню за мясом, а стала бы мыть посуду.

Значит, добра не получат - неорганично, фальшиво,
да оно и не надо - сдались им слова и жесты!
Сердечко глаза разует, от газа его раздует,
его, растущего живо хотя бы из чувства протеста.



ВАЛЕТ

Вот светлый образ время не берёт,
не точит время образы, а лижет,
как море - гальку. Светлый, гладкий, книжный,
одетый в синий бархат и берет,
валет, прекрасный, вкрадчивый, не злой,
а гибкий - эти позы, эти вздохи...
Зато он не командовал "За мной!"
и был принципиально вне эпохи.
Он жил во мне обдолбанным котом,
погрязшим в холе, неге, валерьянке,
мурлыкал не о тех и не о том,
но умер от отсутствия изнанки.
Его я положила в книжный том -
сафьяновый, изысканный, бордовый
(в нём тоже было что-то не о том,
но ощущалось эхо коридора).
И гробик этот светится во тьме,
и музыка играет и играет,
и дёргается вычурная память
пустой консервной банкой на хвосте.



ЧУЖАЯ ВСТРЕЧА 

Не вспомнить, не забыть. Как долго, как взаимно.
Немой вопрос: "Ты кто?" Пинг-понг - вопрос-вопрос.
Чернеет озорство во взгляде нестерильном
и не спасёт уже твой медный купорос -
в твой бирюзовый яд уже добавлен дёготь,
вы пьёте эту смесь среди толпы, толпы,
которая двоих всё продолжает трогать
и стряхивать на них простых эмоций пыль.

Я мимо проскользну рыбёшкой пресноводной
и, серебром блестя, как стылой чешуёй,
отмечу этот миг - отсутствия свободы,
медовый этот миг, обсиженный толпой.



*     *     *

"Убей себя ап стенку!" - 
посоветовали моему сердцу на форуме.
Оно било, било, не убило,
потому что
грудная клетка изнутри 
выстлана пухом птицы Ы.
Там живёт её птенец, там,
он питается почти что сам,
клюёт равномерно и споро,
выстукивает своё соло,
соло нахлебавшись,
солоно, хлеба, вши,
соло нах...
Не пищи, птенец, не пищи,
питайся кровью, птенец,
захлёбывайся сыто,
видишь, сколько её для тебя залито
в сосуды... Бейся, мой птенчик,
выпорхнешь - станет легче.



ОКТЯБРЬ

Покружись, покружись в осеннем чае, размешай остаток сладости,
выпей, обжигаясь, не жалей крылышки, всё одно - сгорят,
умиляясь, наблюдай, как играет с листьями в ладушки
каждый, кто может ладонь над пожаром распять.

И, кстати, про уголь, и сажу, и копоть, и дёготь, -
про чёрное, что проступает всё схематичней, всё чётче:
схемы такие не надо, пожалуйста, трогать -
само по себе это действует тише и проще. 

А ты покружись, покружись, всё равно, всё равно,
кружение - это процесс, приводящий к покою,
когда ты лежишь на спине, а над бывшим подвижным тобою
небо бредёт, спотыкаясь о сосны смешно...



ЕЩЁ РАЗ О ВОЗВРАЩЕНИИ В РОССИЮ

Однажды ты вернёшься в никуда
и будешь узнавать совсем не тех,
а воздуха стоячая вода
зальёт страницы и испортит текст,
который ты писала столько лет
но большей частью просто, просто так,
а нет бы - в жанре телеграфных лент -
императивно, лаконично, в такт
сердечным содроганиям, но нет,
ты смаковала чувства и сюжет.

 А в Никуде тем временем творилось
обычное привычное ничто.
В нём даже время полурастворилось
и улеглось не навзничь, а ничком,
уставив бельма в непроглядность почвы,
подставив хрупко холку - облакам,
такое время - скользкое от порчи,
мешающее чувствам и ногам.

А ты туристом, метящим кафе,
передвигайся по тропинкам этим,
и ужасайся людям в галифе,
которым нравится участвовать в балете
военного, по сути, образца,
ы, люди, люди, дырки для лица.
Из этих чёрных дыр сквозит успех,
транслируются мне радиоволны,
под бодрый марш стабильности да звоны
духовных и дозволенных утех.

Такое место это Никуда - 
такое заколдованное место,
здесь даже одиночки ходят вместе,
удобнее так прятаться, о, да.



УТРО

И, главное, нельзя забыть, нельзя,
о том, что должен быть закон стандарта.
Придумай - выполняй. Вставая завтра,
знай, что за дверью ползает стезя.
Встань на её сверкающий бочок,
пусть довезёт тебя до нужной точки,
где будет и сверкающий бачок,
и высохшие струпья оболочки.
А дальше, видя в зеркале лицо,
прополоснув и зубы, и морщины,
спросив его, любимого: "За что?",
придумай снова вескую причину
чтоб продолжать.