Елизавета Михайличенко

СТИХИ ОТПУЩЕНИЯ




МОЛИТВА

Господи, помоги мне, ну что тебе стоит,
Господи, я же чувствую - ты просто из чувства долга
хочешь меня воспитывать, настаивать на устоях,
водить кругами по жизни, сажать на иголку.

А я ведь тебя презирала давно и совсем недолго,
а после стала бояться твоего бестелесного зова.
Вектор молящего воя не подчиняется волку,
вся-то его заслуга, что воет снова и снова.

Господи, я ведь просто пользуюсь алкоголем,
им промываю зрение и капаю на амёбу,
которая еле дышит на еле заметной воле,
простое ручное животное, чуждое секса и стёба.

Господи, ты же знаешь... Господи, ты же можешь...
Молиться я не умею, но научусь, если нужно.
Я ведь все время касаюсь тебя верхним слоем кожи,
а внутренним слоем кожи касаюсь внутренней лужи.


*    *     *

Люби в себе не волка, а луну.
Цени в себе хоть что-нибудь, дурашка,
когда ты так не нужен никому,
как морю - полустёртая ракушка,
как не часам - железная кукушка.
Попробуй приручить свою вину,
пусть жрёт три раза в день, а не всегда,
и, да, люби её в себе, забудь причину.
Смотри в других сквозь милую личину,
срываемую ветром в холода.
Люби в себе не веру, а пушок,
тот эпителий нежный и наивный,
что выстилает в логове зверином
покой душе и маскирует шов.
Шагай, шагай, так, попадая в ритм,
ты заведёшь механику пространства.
Веди себя в излишестве молитв,
в изношенности милого небратства.


ВОСПОМИНАНИЯ О КОЛДОВСТВЕ

Когда из храма вылетит птенец,
когда из кожи испарится ртуть,
когда из зеркала появится сестра,
тогда наступит время просветления.
А я смотрю на воротник - песец,
на глаз его альцгеймерную муть,
на шерсть его, которая мертва
и думаю о панике спасения.

А ты, несчастный, гордый и чудак,
не следуй за изъянами метафор,
ты не бреди по этому этапу,
где строчек и сравнений череда,
ты отпусти на волю всех лисиц,
что выели нутро больного смысла,
пусть пробуют от безнадёги скрыться,
а ты - таись.

А я, как это водится у нас,
произнесу заклятие, заплакав,
о том, что неизбежна доля зла
в пропорции используемых знаков,
о том, что в злаках слишком много ржи,
о том, что в детях слишком много страха,
да зеркало потеет и дрожит,
да мир вокруг устало дребезжит,
да порвана последняя рубаха.



ДЕТСКОЕ, БОЛЬНОЕ

С наукой ненависти, маленький урод,
ты не справляешься. Ты дребезжишь. Ты мягок.
Но, глядя в зеркало, ты видишь непорядок
и съёживаешь свой раскисший рот.

И складки каменеют на лице,
и ты кричишь на кошку и собаку,
и плёточкой с монеткой на конце
так дирижируешь, что некогда заплакать.

Часами затекая у окна -
у телевизора, где жизнь тебя тревожит,
ты ждёшь и ждёшь - ну правда же, она
не сможет не разбить окно, не сможет!


1,2,3,4,5, ВЫШЕЛ...

Без крика эха не бывает.
Но романтика леса сводит на нет причину.
И даже если жизнь нарывает,
то это юношеское, дурачина,
гормональное это, мальчик,
будет лучше и чище дальше.
Ну а если упорствовать - мол, не будет, не будет,
то и правда не будет. А что, ты думал иначе?
Ты утешишься на мгновение, как в сторонку отложенный бубен,
ты замрёшь горячо и пружинно, как испуганный зайчик.
А в лесу добывают пищу - собирают и убивают,
да и в городе то же, те же, верный принцип своей добычи.
Замечал ли ты, белый зайчик, как охотники любят байки?
Как они отмеряют руками из пространства - отрезки личного?
А уж мериться этим личным - это, зайчик, почти святое.
Ты сидишь там, белым роялем под кустом и смотришь устало...
Впрочем, это уже не зайчик, а практически - белый кролик,
схоронивший свою Алису в груде слипшегося металла.
Да не я буду той особой, что решится на осуждение.
Но вообще-то, мог бы и позже пересечь не свою дорогу.
Но у дичи бывают заскоки, а у смерти - пути торможения,
и один остаёшься, в хроническом состоянии диалога...
Этот крик и блуждает по лесу, по холмам, по кривым изгибам
полюбившихся переулков, да и падает в водосборник.
Мальчик в галстуке и костюме держит кролика за загривок
и прислушивается к миру, как уже отпетый покойник.



*     *     *

1.
Поговорим на тему смерти, мой глупый и фальшивый друг,
тут важно научиться фразам, обсиженным  скоплением  мух,
не улыбаться, не кривиться, а говорить их тихо, трудно,
они и утешают этим - успокоением серым, трупным.
Тут надо влиться в ритуальность, тут надо действовать - никак,
и тусклый блеск воспоминаний, и яркий блеск неверных слов -
собрать всё это, пусть мерцают, деля тебя на боль и страх,
но знаешь, принцип умиления в таких делах совсем не плох.

2.
А эти диалоги, что ведёшь
внутри себя, они липки и пылки,
и только полноценный светлый дождь
да тёмные дегтярный обмылки
помогут смыть... и то - не навсегда,
пусть  даже будет огненной вода.

3.
А надо отпустить воспоминания - на волю,
ну всё равно, как волки - смотрят в лес,
в лесу темно, там мёртвые и корни,
там много запредела и чудес,
я на опушке соберу цветочки,
затылком ощущая этот взгляд,
уйду домой, пообещав, что ночью
вернусь...


ПОЛУАНГЕЛЫ

Воинство моё непутёвое, хлипкое, бескрылое,
бедные мои ангелы, недоделанные,
для смирения вы не вышли рылом,
для безгрешности - телом.
А стали бы ангелами - я бы могла не бояться
под покровительством прежде любивших (зачем же скрывали?).
При жизни вы были мне в лучшем случае братцы,
сестрицы да козлики, и замечали едва ли.
Так думала, да. До последней предательской вести:
'Он очень любил тебя, детка'. 'Она о тебе тосковала'.
Теперь вы так ластитесь, тени, и порознь и вместе,
а мне-то всё это так горько, а главное - мало.
В просоночных мутных рассветах я слушаю этих,
не ставших моими ни ангелами, ни людьми.
Подыгрывать глупо, но жалость подобна конфете -
если уже угостил, то а ну-ка теперь отними.
Несбывшийся праздник - вот самое подлое, что
жизнь оставляет в обмен на ту самую смерть.
Щемяще, противно, горько, обидно... не то.
Божьи коровки, пора вам на небко лететь.



*     *     *

Жизнь нелюбимых людей не кончается завтра.
Они научились съедать предусмотренный завтрак.
Они научились молчать если рядом любимый
и не смотреть на людей так, как будто их били.
Они говорят о страдании в целом, охотно,
им нравится чувство тоски, умудрённость им в радость,
и пьют они часто то зелье, что не приворотно,
но повышает терпение, веру и градус.
Этих людей отличает приятная грусть.
Можно и нужно жалеть, но нельзя признаваться
в жалости этой. Они станут ею питаться,
а этого я не люблю, да и просто боюсь.
И ходят они, улыбаясь смешно и неловко,
и машинальности в действиях вроде бы нет,
но мне-то прекрасно известен их главный секрет -
у нелюбимых есть тайная красная кнопка.




ТРЕТИЙ АКТ

Свобода бессильной воли не так уж жалка.
Засада притихшей боли не так уж страшна.
Ну что же поделаешь, братец,
однажды тебе удалось
добыть из живых каракатиц
чернильную мёртвую злость.
Слепым и доверчивым утром
на белом пространстве зимы
ты фиолетово-мутно
вычертил слово 'взаймы'
и, усмехаясь нетрезво,
чувствуя мудрость и боль,
ты повертелся над бездной,
как вертится в воздухе моль...
Любое отсутствие смысла
это особый момент -
мысли и чувства обвисли,
мечты и желания - нет,
нет или есть, да помилуй,
что выберешь - то и твоё,
звезда над заветной могилой,
первого акта ружьё,
второго и третьего, боже,
не надоело стрелять?
годы, как спички по коже,
та девочка? как её звать?
тот мальчик? ну как же, я помню -
он молью хотел упорхнуть...
кровь и давление в норме...
тихая светлая муть...



МЕДЕЯ

А что - Медея... ну, она достигла
асфальта. Как бутылка - из окна.
А всё, что плавилось и расширялось в тигле
её души, всё выплеснулось на.
Любовь её, сбродившая во власть,
опять любовью стала ненадолго,
но в ней уже личинка завелась
и тыкалась, как пьяная иголка.
Стежки навылет. Расползётся ткань
на многие живые отголоски
и обнаружит ночи рваный край
из-под которого осыпалась извёстка.



СОВЕТЫ НЕПРИЧАСТНОСТИ

Не смотри на свои суставы, если холодно,
не смотри на их жалкую, сизую костность,
не жалей, не жалей себя поедом,
это - просто.
Не учись сочинять у старших - это пошло
донашивать мысли за старшими, 
будешь мечтать об обнове,
будешь звереть от отсутствия лёгкого пёрышка,
суетящегося на воле.
По воле, по воле...
не вой, это просто простуда.
Просто - хрипит откровение в горле.
На койке больничной корячась, ты столь же подсуден,
сколь и на воле.
Не смотри на свою нищету, если жарко,
она расползётся в продавленном кресле - живая,
у неё ядовитое завидущее жалко
и лёгкий процесс выживания.
Умей не смотреть, не смотреть. Это просто. 
С открытыми, ясными, добрыми, равнодушными...
Правда, 
всё, что ты чувствуешь, это такая короста,
это кора, а ты гладишь, и гладишь... Не надо.



ДОЧКИ-МАТЕРИ


1. ДОЧКА

Быть сломанной куклой
не очень-то сложно.
Ей многое можно.

Ей можно не плакать,
хоть тычут неловко
в заветную кнопку.

Глазами не хлопать
позволено тоже,
поскольку - не может.

Ей можно терять 
и одежду, и разум -
и порознь, и сразу.

Ей можно молчать,
выражая презрение -
это везение.

Ей можно что хочешь,
ведь хуже не будет.
Как умершим людям.


2. МАТЬ

Так клювом щёлкают зажравшиеся птицы,
роняя волчьи ягоды на лёд,
так память переходит все границы
и совершает над судьбой полёт.
И скомканным платочком домотканым
валяться будет память в уголке
и так чахоточно, так безрассудно-ало
дрожит рябина в высохшей руке.
И скомканный платочек в уголке
так манит - эта кровь и эти слёзы,
татуировка на шальной руке,
прекрасные фальшивые прогнозы,
и позы, позы...
Нет, не герой, но может заступиться,
тебе подарит несколько минут
слияния с классическими принципами
в которых верят, каются и ждут,
исчезнет морячок, исчезнет дым,
которым пропитались даже косы,
а ты - платочек в зубы и - к чужим,
пора ответить, шлюха, на вопросы.
Сама хозяйка, выбросив платок,
молчит в дверях приёмного покоя,
и лик её не узок, не высок,
и взгляд её не кроток, не жесток...
Да что ж такое!
Так смотрят только совы и дома
в тот тихий час унылого рассвета,
когда у спящих просто нет ума,
а не уснувшим не хватает света 
(и пистолета).
Так вот, без памяти - ну что за благодать,
есть ступор - он же вариант покоя,
но абсолютно нечего терять,
и абсолютно нечего отдать,
и всё такое...



ПРАКТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Сегодня наш урок совсем простой:
стань к зеркалу, изобрази улыбку,
чтоб обменяться с хрупкой пустотой
эмоцией - заученной и хлипкой.
Удерживай улыбку на лице -
так дёргается, будто хочет сдохнуть,
ей очевидно неприятно мокнуть
качаясь на несвежем холодце.
Для удержания улыбки есть приём -
представь две ниточки, их зацепи за уши,
улыбка не провиснет, как бельё,
а будет тоньше, несвободней, суше.
Ты любишь психологию, дружок?
И следуешь её простым советам?
Тогда смотри. Улыбка, словно шов,
закроет рану. Ты ведь веришь в это?


*     *     *

Город притаился за спиной, затих,
обернулась - сделал вид, что безразличен.
На церковной паперти всё время карантин -
там один, проказливый и нищий,
львиное лицо его смердит
видом разлагающейся плоти,
он надменен, страшен, знаменит,
он полезен на своей работе,
он - клеймо, он - символ, он - за мной,
я сбиваюсь с иноходи - страшно,
забиваю лёгкие хамсином и золой,
раскрывается реальности фисташка,
вид её заплесневелый земляных тонов,
съёженное, жалкое, съедобное,
значит, не положено мне иных кормов -
и подобное питается подобным.



ДЕТСКОЕ

И вата была, и опилки,
наполняла медвежью шкурку,
воспаления лёгких, свинка,
кот наплакал детства в мензурку,
как-то залпом сглотнула, скривилась,
но не скурвилась, а рассмеялась,
будешь милая - будет милость,
или малость...
Этот светлый ужас болезни,
эта школа чужого пространства,
переваривание полезного,
да хроническое небратство,
заспиртованной атмосферой
пропитались земля и люди,
измеряется высшей мерой
это время, и живы судьи,
да ответчики все зарыты,
испиты, прибиты.
Это главное время - детство,
есть и двор, да и кол на месте,
вата - это плохое средство
для пророщенного зерна,
всё в ней путается на...
Медвежонок истёк опилками,
он страдает присутствием совести,
он и молится лишь о мести,
самодельно и пылко.
А большое и грузное небо
хоть и видит всё, но не видит,
и смешное несчастное эго
ребёнка на раз обидит,
сумасшествие в доме гнездилось,
и пило оно, и стрелялось,
и нездешнее слово 'милость'
растерялось.


АВТОБУСНОЕ

Как у нашей девочки белые глаза,
палевые, тусклые, словно вьюга в стёкла,
но ещё работают чётко тормоза,
и визжит девчонка так, что совесть глохнет,
и молчит в автобусе, смотрит на билет,
ловит сочетания чисел, совпадения,
в рюкзачке свернулся спасательный жилет - 
бесполезный символ абстрактного спасения.
Безразлично смотрят ночные фонари,
этот сок лимонный раздражает кожу,
хорошо бы спрятаться у себя внутри,
но она не может.
Я не знаю точно что произошло,
но я знаю точно как же ей противно,
как же ей, девчоночке, жить нехорошо
с тем, с чем ей приходится жить копулятивно.


ТУРИСТИЧЕСКОЕ

Весёлой тварью божьей покатиться
по желобам осыпавшихся улочек,
и запах кардамона и корицы
проникнет, пропитает да измучает...
Идти себе, непуганым туристом,
как оберег незнание неся
и шмыгать взглядом весело и быстро,
как принято у белок и лисят.
Улыбку, что досталась просто так -
была приложена к билету (майка, карта)
протягивай. Ведь это тайный знак
туристского безудержного фарта,
её меняют на обмана мёд,
её и пьют, и гасят, как окурок,
улыбка, как собачка пристаёт
и метит каждый встречный закоулок.
Наполненная гелием и верой,
она воздушным шариком плывёт,
твоя улыбка. И до встречи с телом
возможно беспроблемно доживёт.
Приятно, что вокруг творится клип -
мелькают люди, ты - в средине съёмки,
ведя себя за ручку, как ребёнка,
ты чувствуешь, что однозначно влип -
и в этот город, и в его зверей,
и в представления о правильной свободе,
а главное - тут нет поводырей,
и здесь полно незапертых дверей
в которые уходят и приходят.



В НОЧНОМ

Наверное, не стоит понимать
всё то, что окружает твой окопчик,
к тому же так щемяще - поминать
себя с собой среди недоусопших,
наверное, нет смысла причитать,
поскольку небо - объективно сине,
и эта психология акына
депрессии прямая благодать.
Наверное, не надо видеть ночь,
а надо эту ночь совсем не видеть,
чтобы восстать, взбодриться, превозмочь,
чтобы не гнать, бежать, смотреть, обидеть,
зависеть... 
Про завис поговорим?
Хотя и в этом нет большого смысла,
мы так с тобой, мой дорогой, зависли,
что даже на ногах с трудом стоим.
Наверное... Вот слово! Вот оно!
Всё так непрочно, недоощутимо...
Наверное, я сочиняю мимо.
Наверное, темно.



*     *     *

Не быть тебе гордой, а быть тебе странной,
прощаться не сможешь, но будешь.
И речь не окажется веской и главной,
а рыхлой и вредной, как пудинг.
Из тех же ладоней можно напиться,
а можно не взять и копейки.
Ты честно играешь в раба и патриция
живя, как плебейка.
И часто тебя озаряют удачи -
хлёстко, не больно, внезапно.
И чем осторожней, тем тише и жальче.
А лучше бы - залпом... 


*     *     *

Не повторяется. Не спится. Не живётся.
Не повторяется, хоть спейся, хоть замри.
Погасло, знаете ли, маленькое солнце
внутри.
Снаружи ясность солнца нарастает,
и размягчаются осколки и черты,
навязчивыми стали все детали,
и хрупкими засохшие бинты.
А это просто лето. Наше лето.
Оно напоминает шапито,
где всё так глупо, так полуодето,
так просто, но обманчиво зато.
А старый и уставший дрессировщик
себя считает богом для зверей,
он по ночам спивается и ропщет
и даже хочет сдохнуть поскорей.
Но это он кокетничает. Впрочем,
никто не пробовал остаться без него.
И только клоун солнцу рожи корчит
и честно не боится никого.


УТРЕННЕЕ

Утром люди похожи на хрупких слепцов -
опасное и красивое время.
Шарят руками по воздуху - женщины ищут кольцо,
мужчины - женщин и стремя.
Люди кофе находят и взгляд их становится чёрен,
он наполняется мыслью - как бы так потеряться...
В голове происходит перетирание кофейных зёрен
в ступке из кости, пестиком ассоциаций.
Это странное время, словно идти по вате,
скорее всего на посадку, но не бояться и взлёта.
Суженное сознание, доступность простых понятий
и замирание смысла, как внутренняя икота.
А пустота остается дома и ждёт ушедших хозяев.
В ремесле ожидания она несомненный профи.
Пока же никто не видит, она по-детски зевает,
играет порванной шторой, лакает разлитый кофе.


ГОЛОСА

Ты стала разбираться в оливковом масле, в сортах маслин,
твой календарь провернулся вперёд на треть,
у тебя есть не знающий русского сын,
ты научилась стареть,
я продолжаю идти по песчаному дну,
стараюсь быстрее, но вязко, замедлено всё.
По-прежнему (глупо) боюсь не успеть, утонуть,
а после - вода, и разбухшее тело снесёт.
Ты стала терпимее, веришь, что могут помочь,
умеешь красиво платить за себя за одну.
У меня есть жестокая истеричная дочь -
филолог и блядь (возвращаясь  к песчаному дну).
Ты стала красивее, сделала мудрым лицо, поумнела,
в словах твоих Бог появился, ты можешь об этом.
Я так же, как раньше, стесняюсь хорошего тела,
которое, кстати, вполне загорело за лето.
Ты рукодельница, пэчворк из прошлого, вот одеяло,
которым укроешь меня на торжественной встрече...
А я вот всё помню. И как мне тебя не хватало,
и как расплатиться теперь за присутствие нечем,
и мне лоскутки не нужны, я всё помню, учти,
поскольку ведь я-то с тобой, никуда не сбежала,
я тихо присутствую, я незаметна почти,
но ночью бессонной тебе не покажется мало.



15 ОКТЯБРЯ

И если скажут тебе - постой, ты заслужила усталость,
ты научись проходить без печали мимо тех, кто умён.
Поскольку движение - это всё (почти) что тебе осталось,
да вечный страх, что идешь не туда ( в смысле сторон и времён).
И только сегодня, когда стоишь на старом сыром балконе,
с которого ветер слизал порошок осыпавшейся штукатурки,
можешь подумать о скисшем небе и рассмотреть ладони -
увидеть на них кленовый скелетик и то-оненькие переулки... 


КОЛОДЕЦ ВИРСАВИИ
                                              "и было у него 700 жен и 300 наложниц"


Соломон похотлив за грех отца!
...Крикнул Давид в колодец, дразня Творца,
влага, и темень, и время так усилили звук,
что хочет теперь потомок и девушек, и старух.
Этот колодец, явный, как эвфемизм,
влагой исходит, пахнет, как сто девиц,
силой любовной снабжает трубопровод,
полный тахтонной неги, слизистых вод.
Вот, Соломон, слабость твоя в любви,
ты предсказуем, как присказка - раз, два, три,
ты преисполнен приливом, даешь отчёт
в том и себе, и милым, а влага течёт, течёт...
Дали Давиду сына - среди других,
да не закрыли крантик околоплодный,
вот и течет греховный пьянящий родник -
весело и беспечно, а - главное - так свободно...

Вены открыты у миквы любовной
(главное, чтобы проточно - тогда священно),
в этой купели приятно быть просто голым,
не мудрым, не царственным, а дорогим и мерным.



*     *     *

Усталое тепло так хочется жалеть.
Оно полумертво, оно изнемогает,
а бабочка над охрой пытается лететь,
как будто тело в шляпе, как будто дело в мае.
Вот тут бы и цедить слова и листопад,
настаивать на нём и принимать по капле,
но в кровь уже проникли иней и азарт,
и тянет за собой холодный белый карлик. 



РАССВЕТНОЕ

Кажется, я разучилась быть гордой и злой.
Кажется, ветер сегодня особенно пылок.
Деревья, накрытые серой рассветной золой
гнутся под страстностью пыток.

Кажется, я ощущаю ту самую грусть,
которая вроде пружины зажата меж рёбер,
она распрямится и будет разящей, как кобра,
и я уважаю её и ужасно боюсь.

Кажется, мир ухмыляется, словно злодей,
которого средний актёр очень средне играет,
а он не играет, он честен, он полон идей,
и кто-то из нас очевидно не слишком реален.
Кажется, я.


*     *     *

А к ночи, а к ночи протянутся пальцы, глаза потемнеют,
нальются губы соком подпорченной вишни,
и станешь извилисто так усмехаться, как-будто жалеешь
такого-сякого из тех, кто хронически лишний.
И будет твой медный румянец греть воздух ночной,
и это тепло бесполезно и тем бескорыстно,
и яд умирания тихо сползет в молочко
и капелькой пряной на стенке бокала  повиснет.
Вот, выпей, чтоб сладко спалось, пожилое дитя,
доверься обману, забудь про него, будем выше,
воздушные замки прекрасны иллюзией крыши,
такой бесполезной, что даже не нужно дождя.
А к ночи, а к ночи всё станет не так очевидно,
и можно рукой поводив над фальшивой картинкой,
исправить движением то, что особо противно
(как отраженье в воде, за которое стыдно).



*     *     *

Идёт чужая война.
Зрители швыряются фантиками фраз.
Извилиста правды нить.
А я - маленький человечек,
у меня один возмущённый разум,
его хотят вскипятить

Идёт война -
за меня.

А я маленький человечек, я в своей логической лодочке -
то туда, то сюда, но в целом не такая уж и болтанка.
Вот в кораблях - о, да, там эмоции,
там на пультах стандартные кнопочки,
но я думаю, что ужаснее, хуже всех тем, кто нынче в танке.

А я маленький, но я жадненький - не отдам свой несчастный разум!
Я его сохраню до следующей, до родной, до Ближней войны.
Вот, возьмите лучше сочувствие. Не смотря на большую разность
между тем, чего вы требуете
и тем, в чём мы все равны. 



ИГРЫ С ТЕНЬЮ

Я могу прикинуться тобой
(ну противно, ну смешно, ну пошло),
я - могу, осознанно, нарочно
притвориться серенькой толпой.
Я жила у бабушки, мой друг,
козликом скакала по райцентру,
рожки, ножки, мини, сердца стук,
идиотские народные рецепты -
как забыть/приворожить/зачать...
эта мимика премудрого дебила,
что прекрасно выучил матчасть,
но его всё это утомило.
Я могу прикинуться тобой,
но от этого особенно уныло,
что-то в клетке - хрупкой и грудной -
чавкает размеренно и сыро.
Знаю, пробовал проигрывать меня, 
и разыгрывать, и роль ты знал неплохо,
но сыграть отсутствие огня
и присутствие Божественного вздоха... -
не смеши.



ФАЗОВЫЙ ПЕРЕХОД

Уговори меня, весёлое пространство, примкнуть.
Ну убеди меня, скорей, в своём восторге,
что неподделен он, дробящийся, как ртуть
на круглое, живое, без осколков.
Возьми меня с собой, возьми, возьми
в подвижное, сферическое, нежное,
спрямившее неровности земли
до состояния гладкой безмятежности.
Ведь это праздник! Он звенит, звенит
в ушах, в накале света однодневного,
вот видите - смеётся инвалид,
смеётся оглушительно и первым.
А мне сегодня просто не смешно.
Мне - просто. Это тоже откровение.
Оно внезапно на меня сошло.
Сошло на нет. Как осенью - растение. 



ПИСЬМА

1.
Ты привыкнешь, деточка, привыкнешь
к милому журчащему зверью,
ты привыкнешь не казаться лишней
и ценить усталую семью.
Ты сотри со лба 'зачем?', не бейся,
ты не птица, хоть и хочешь ей,
ты змея из среднего полесья,
так что извивайся веселей,
ты обвейся, деточка, обвейся,
ты согрейся, милая, согрейся,
ты не ядовитая змея,
ты - хо-лод-но-кров-ная.

2.
Не подсаживался бы ты, миленький, на удачу,
не привыкал бы ты, родненький, быть счастливым,
ведь понятия эти много значат
лишь тогда, когда совсем обессилел.
А зажраться, золотой, можно быстро,
невозможно даже не зажраться,
и тогда, дружок, жизнь зависнет,
хоть и будет, в принципе, продолжаться.



ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ ПРОЩАНИЕ В ДЕКАБРЕ

Прощание с паршивым городком
прошло негладко, как по горлу - ком,
застряло посредине и дышать
могла лишь стайка огненных мышат,
которые скреблись внутри меня
в предчувствии мяучащего дня.
Меж тем я спотыкалась и скользила
в кроссовках по накатанному льду,
в одежде относительно незимней
и с местным прошлым сильно не в ладу.
Вокруг бродили чьи-то голоса,
и пенились обочины от соли,
и серо-жёлтый свет, как признак моли
лежал пыльцой на призрачных весах.
Приехала сюда, чтобы проститься
и робко примерялась - что поджечь,
чтоб наконец-то перевоплотиться
в спокойную и взвешенную речь.
Спокойный иронический рассудок
советовал смотреть со стороны
на всё, что было (было так паскудно!),
на всех, кто жил и назывался 'мы'.
Я за руку взяла саму себя,
плевать, что пошло, я взяла ладошку
той длинной девочки, поклонницы огня,
в который смотрят призраки и кошки.
Мы шли по улицам. Я слушала её.
Провинциальность, романтичность... дура.
Плохая кожа. Стройная фигура.
В груди гнездятся гнев и вороньё.
В глазах тоска. На голове берет.
Без маникюра - в меде невозможно.
Чужая девочка. Воспоминанье ложно,
но и других воспоминаний нет.
Мы заглянули в мастерскую к...
Была закрыта, снег лежал стабильно.
- Да умер, кажется, - прошамкала умильно
свидетельница.- Точно, умер. Кхм.
Мы заглянули на квартиру Н.
Там жили люди в третьем поколении.
- Он умер, да?
- Нет, жив, не надо схем,
жив и здоров, куёт предназначение,
уже добился видимых удач - 
вот книги, вот журналы, вот кассеты,
вот это грамоты, вот запись передач,
вот благодарности, ты что, не знала это?
Я улыбалась ласково и мило,
я камешек с души там уронила,
оставила его я на столе,
там, рядом с водкой и кусочком хлеба...
Я не фальшиво улыбалась, нет,
светло, скорее. Попрощалась. Мне бы
теперь уйти. Спасибо за обед.
- Спасибо за обет,- сказала я
угрюмой девочке - провинциальной дуре,
скукоженной от нелюбви, вранья,
ужасно романтической натуре,-
спасибо, милая, - сказала я себе,-
за то, что ты не предала и сдохла.
Прощанье с городком прошло. А водка...
ну, это обязательный щербет
для сладости, для слабости, для бед.



В МИРЕ ЖИВОТНЫХ

Чтобы тебе бежать, как я бежала!
Чтобы тебе не спать и так, и этак!
Чтоб за спиной шуршало чувство зала
обёртками подтаявших конфеток
и наблюдало.
А что ты думал - раз, и не сбылось,
и всё? Умильно помнить и мусолить?
Любовь моя, угрюмая, как лось
ушла, восполнив недостаток соли,
с тех пор - на воле.
А месть осталась. Попугайчик злой,
всегда зелёный и всегда со мной,
его я научила нужным фразам,
а он теперь забыть их не даёт -
бубнит их так ритмически, зараза,
что кровь танцует, как над мышью кот -
сожрёт, сожрёт.



БРОНЕПОЕЗД

'Ты едешь, едешь', - так твердят виски,
твой бронепоезд возит кровь и водку.
В дороге состояние тоски
нормально, как и шаткая походка.
Стесняться будешь дома, а пока
пристало проявить и любопытство,
и выслушать про страсть политрука,
про то, как пил портвейн из копытца
и стал кем стал. И хочет спать с тобой,
ведь вы в дороге - всё простит дорога.
А ты брезглива, зла и недотрога,
и твой предел мечтания - покой.
Но стук в висках размерен и упрям:
'Ты едешь, едешь'. Вот - окно. Вот - полка.
А мимо проплывает всякий хлам 
и стадии взросления ребёнка.



*     *     *

Из четырёх стихий возникнешь ты -
мерцающая точка пустоты,
и станешь сердцем.

Слетит к тебе с небес холодный страх -
немножко синий и немножко птах,
поселится.

А вот и жизнь глядит исподтишка,
не делая навстречу ни шажка.
Не верится...



СНЕГОПАД В ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ РОССИИ

Проспектом снежным, пахнущим извёсткой,
бреду покорной поступью осла.
Нет ветра, есть туман и минус пять,
и узнавание большого перекрёстка -
вот тут просвет меж домом и людьми,
вот тут провал меж домом и оградой
немого, немощного паркового сада
в котором мы пускали пузыри,
когда тонули в клейстере любви.
Бреду себе, вокруг летит попкорн
безвкусным и воздушным сновидением,
проспект свернулся маленьким клубком,
как гусеница в миг прикосновения.
Присяду на скамью. Да, минус пять,
поэтому предметы так неясны,
и близорукая природа-перемать
привычно обобщает толпы в массы.


*     *     *

Снова молчим о России. Где это? Да там,
тарарам, тарарам, нет нигде, в мелком детстве, прозрачном.
Соединительной тканью исполненный шрам
для организма не значим.
Для памяти? Да. Но и я не застала те лица,
мне нашептали о них: ковыли за станицей,
шинель, ордена, и упрямый поручик Голицын,
что призыву не внял, не вернулся, не стал военспецем,
мне говорили о них постепенные книги,
толстые книги о страсти дворян и народа,
да ладно, ведь образ сложился. Вериги,
свобода, и гулкость души, и простор, и уроды.
Уже не застала. Еще не увидела. Псы
лет комсомольских нет-нет да и тявкнут: Попалась!
Застыв на ветру, руки вытянув, как весы
пытаюсь понять что на чашах ладоней осталось.
Но явь протекает сквозь пальцы. А сны упорхнут.
А горечь осадка брезгливо стряхну. 
Пустота.
Волчата пустыни из облака жадно сосут
надежду на жизнь. 
А вокруг - красота, красота! 



НОЧЬ ПЕТУХА

Петя-Петя-Петушок, шелкова бородушка,
ты варился три часа и еще чуть-чуть,
пахнет пылью и зерном из тебя подушка,
снятся сны на ней живые, скользкие, как ртуть. 
Пусть в испарине виски, пусть температура,
Петя-Петя-Петушок вылечит тебя,
пей живительный бульон, тоненькая дура,
ешь вареный гребешок, простынь теребя.
Темечко твое горит, петушок кокочет,
знаешь - виновата, но, ты теперь больна.
И волшебно жареный не волшебный кочет
склевывает градусы, словно семена.
Хлопает он крыльями, охлаждает кожу,
Петя-Петя-Петушок, птица и герой,
ты бессмертен, ибо ты был убит и сожран,
и поэтому остался и со мной, и мной.
Тихо явишься во сне при параде полном,
будешь шпорами звенеть, будешь клюв точить,
то ли вены растворишь, то ль обхватишь горло
и начнешь его сжимать, и сожмешь почти.
Черным кочетом пройдет злое время суток,
лишь жемчужное зерно блекнет в небесах.
Белым лебедем всплывет санитарка-утка
и уткнется головой в беззащитный пах.
Ледой будешь зваться ты, Петухова Лена,
захохочет петушок, глядя на сюжет.
И пульсирует в ключице голубая вена,
и в блестящих лужах глаз плавится рассвет.


*    *     *

Зигзагами перебегали из бара в кафе,
метались и путали след, чтоб уйти от судьбы.
Ночь. Скорые. Взрыв? Месяц вспорол галифе
ангела смерти в военном. Напиться. Забыть.

Вспомнить. Погладить ночного кота,
вспоровшего кожу руки золотистым клыком.
Зажмурить глаза, чтобы в сердце вошла слепота,
и ритмом его не совпасть с дребезжащим виском.

Мы, дети рефлексов и внуки борцов и богинь,
в мучениях видевших норму, а в стойкости - веру,
мы слабыми выросли. Честь. Самолюбие. Нервы.
Азартными выросли - адреналин и торги.


*    *     *

Приручим растения, друг мой?
Пусть узнают нас по коже, 
по капелькам влаги. 
Почувствуй прохладу их жизни - рукой 
и тоже
возьми отпечаток листа на ладони,
запомни.
Теперь вы друзья, вы - служители в храме. Коллеги.
Растения - запах и топливо. Ты - убиватель и жертва.
Прикроешь проросшие венами тонкие веки,
получишь растительный мрак и лесное блаженство.
А кто-то закроет ладонями веки и тоже
получит твой образ, проросший плодами ошибок.
Наверное, плохо. Уместней - спокойствие кожи,
разглаженность смысла. Живая зеленая ширма.

Приручим бессмысленность, братец? 
И будем скитаться
средь сосен нечастых, мечтающих бегать ежами.
Мы будем расти и считать это всё компенсацией.
И будем вопить в небеса:
- Ты меня уважаешь?!


ПИСЬМЕЦО В ПРОШЛОЕ

Сказал мне друг удачные слова -
и я жива.
А то, что друга нет, так не беда,
скорее - норма. Я привыкла к норме.
К отсутствию покоя и стыда,
к присутствию подробностей и корма.
Я, знаешь, в детстве видела себя
со стороны. Была жива при этом.
Стояла и вплетала в косу ленту -
опрятная прыщавая змея.
Мне помогло, я стала недотрогой,
я иногда способна пожалеть
и ближнего, и дальнего, и Бога,
а среднего - пожалуй что и нет.
Удачные слова звенят внутри,
как милостыня в кружке - вот спасибо!
Я больше не гадаю "либо-либо",
а улыбаюсь дёргано и криво,
как битые ночные фонари.