КАРУСЕЛЬ

Золотой осенний кокаин не заставит,
белый кристалл зимнего неба не жжет,
движения крови весной похожи на ставни -
откроет, закроет, прижмёт.
Лето не ждет. Накрывает, сжимает и нечем.
Соучастники сердце, сосуды, печень.
Соглядатаи небо, вороны, коты.
Где ты, Адам? Где ты?




АТЬ-ДВА

Жизнь - боль. 
Ты - моль. 
Ой.
Не летай, не трать пыльцу,
не задевай по лицу,
эти игрища молодых молей - вылететь из костюмерной
и манерно зигзагировать меж ладоней
аплодирующих сильно и мерно
очередной мамоне.
Если грубо -
жизнь - это чужая шуба.
Спарься, найди и грызи,
ползи, летай, ползи.

Но ты же бабочка, тебе же мама сказала,
когда рожала среди вокзала,
так и сказала: "Сынок, ты удачной раскраски,
жизнь твоя будет подобна сказке,
"ты создан для счастья", один ты у Бога,
не превышай болевого порога,
и все будет оки, и все будет классно
и не напрасно".

И что же в итоге?
Холодные ноги.




КОНЬ БЛЕД

Конь в белом пальто вышел на площадь,
вокруг говорят: "Зима, демонстрация силы,
он в этом году ещё белее и больше",
а кто-то заплакал: "Ну всё, догонит и изнасилует".

А что же ты, конь, не завел себе черного друга?
Он вился бы над головой, как случается вечно.
И, ухмыляясь блудливо, отстегивая подпругу,
"Конечно, - конь отвечает, - конечно".

Конь с бледным лицом и тоненькими ногами,
перебирает людей, скинул седло и уздечку.
Куда же помчишься ты, конь, гремя сапогами?
"К конечной, - он отвечает, - к конечной".




ОСЕННИЙ ЭТЮД

Чернила. Ну тот фиолетовый цвет,
которым написаны предки, не ты,
поблекли их письма под тяжестью лет,
осталась боязнь пустоты.

А киноварь.... осень всё пишет своё,
клятвы скрепляет, братается с тенью,
которая - продолженье ничьё,
грех летнего совокупленья
воды и беды,
огня и огня,
для жизни, для смерти
и празднества для.

И охра. О, промельки света, песка,
все перемолото в тонкую пыль,
вдыхаем, вдыхаем! Любовь и тоска,
сладкая горечь,
унылое "дзинь".

А небо над нами - тот самый листок
с расплывшимся профилем смутной истомы,
залитый годами, компотом, рассолом,
родимый, оторванный, грязен, далёк.

А что впереди, мой таинственный друг,
которому я бормочу неустанно?
Шагаем под тихий прерывистый стук
дождя и сердечного барабана.




15-октябрьское

Не стесняйся, мой друг, говорить "халва",
потому что пока я ещё жива,
станет слаще на сердце, поверь,
знает каждый раненый зверь.

Не стесняйся, мой враг, говорить слова,
их все так же подхватит слепая молва,
да протащит по пыльной дороге,
да притащит ко мне под ноги,
и узнаю я мертвенный взгляд,
тот, который был годы назад
и с которым так говорят.

Не стесняйся и сам говорить в пустоту,
потому что ты чувствуешь эту черту
за которой закат, за которой фигня,
про неё-то и шепчется:
- Чур меня!




КАТЮША
        
Катя ходит по врачам, просто ходит по врачам,
потому что согласилась на картонную заботу,
не готова эта катя к очевиднейшим вещам -
к несварению пространства, к учащению зевоты.

Не нужна нам эта катя, не нужна и вам она,
потому что утомляет постоянное чужое,
потому что эта катя так сама собой полна,
что весь мир её распался на больное и больное.

Мы хотели эту катю приспособить танцевать,
чтобы ритмы и объятья поспособствовали телу,
но у этой странной кати стали руки застывать,
стали ноги спотыкаться и глаза мерцают белым.

Катя смотрит исподлобья, песнь заводит о войне,
просит новые таблетки, говорит, что жизнь - не повод
к ритуальному прощенью, что в восточной стороне
ангел смерти шизокрылый раздраженно бросил повод,
да и конь его горячий изотопами разит,
да и крылья Демиурга вшей исполнены и блох.
Все бормочет эта катя:
- Перестаньте делать вид,
что ходить пешком полезно, что есть котики и Бог!




КОЛЫБЕЛЬНАЯ 2022

Выступает пена на губах войны.
Вы обречены! Мы обречены!
Можешь видеть сны?
Хочешь видеть сны?

Некто хочет нечто, 
отправляет в бой,
этих - искалечат,
этих - на убой,
хуле, ты герой!

Женщина, как ящер,
в нитку рот сожмет,
кто сыграет в ящик,
кто наоборот,
из "ящика" поет.

Если бы все люди... если бы... ха-ха,
были просто люди, стали потроха,
простота заразна, барабаны бьют,
спи, не спи, сыночек, все равно убьют.




ОГУРЕЧИК-ОГУРЕЧИК...

А помнишь вагоны, вши,
металл цепляет металл,
едут деды на смертный бал,
ты, внучок, на свой поспеши,
напиши свои "жи..." и "ши..."
через "Ы?"

Неудачливый ты, внучок,
или просто вообще дурак,
зря ты свесил с кровати бочок -
подкрадаются Цап и Царап.

А бычок, что упал на конечной,
перед тем, как стать шашлыком,
"Не ходи, - кричал, - на конечик,
тут не мышка, а полный дурдом!"




ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ

Возраст дочитывания судеб. Как жил? вкратце, простыми словами,
вычленяй главное, у меня мало времени.
Мы расстались в начале, да даже не расставались, 
соприкоснулись бортами и продолжили жить в направлениях.

Дальше много страниц, не интересно, останется только
страна, дети, работа, болезни, недвижимость,
видишь, информативно, быстро, небольно,
что, больно? ну тоже нормально, все-таки живность.

Краткий обзор как раз перед тем, как исчезнем.
Что же ты плачешь, ведь жизнь удалась, вот итоги.
Я же не плачу, хотя отчиталась нечестно,
зато не жестоко.




У СТЕНКИ

Выживет - кто обиделся и заткнулся. 
Отвернулся к стенке.
К Cтене 
Плача. И говорит с Богом.
- С богом, - говорят его спине.
В стену упираются лоб и коленки.
- Ты уличен во вранье!-
укоряет упертый, -
за это простим мы друг-другу, -
и гладит каменья стертые, 
как гладят подругу,
глаза закрывает и хочет сквозь свет капиллярный
увидеть намеки ответов, но лучше бы всё же бинарно -
нет или да, 
тьма или свет, 
бред или нет, 
ну правда же нет,
ну правда же да,
ну делать-то что, подскажи, не молчи,
когда исчезают с ладони ключи
и заперты люди и города.

Вот желтый просвет, там клубится уют,
лампа над круглым столом и друзья,
из них половина тебя предают,
вернуться и некуда, и нельзя.

Вот синее. Вечности чистый глоток,
что-то мерцает вдали, может снег,
ты ощущаешь, что путь так далек,
а ты полудохлый дурной человек.

И тут же зеленый. Лес. Светофор.
Болото любовью отравленных глаз.
Конечно, намек, конечно, простор,
конечно рванешься, но... не сейчас.

И красное. Кровь пощекочет глаза,
раздразнит отмщеньем, тепло посулит,
на маковом поле проступит роса,
и пот на висках, потому что болит.

Черный, чернильный, поблекший уже,
письма, доносы, одежка, зола,
предки, сносимые на вираже,
потомки, готовые для виража.

И белый. Белеет на фоне. Бельмо
таращится в ждущую душу, а там...
И тихое светлое ничего
расставит все худшее по местам.




ВСТРЕЧА В ПРИВОКЗАЛЬНОМ БУФЕТЕ

Блажен, кто смолоду был сволочь,
он станет лучше, жизнь разбавит.
А ты вот не был.
В общем, в полночь
судьба обоих позабавит -
вы встретитесь на полустанке,
он будет в форме отставного,
на поводке ведет каштанку
к ветеринару. Ваше слово
теперь звучит округло-тупо,
не перережет даже палец,
поэтому два рьяных трупа
остались там же, где остались,
твое желание свободы
перегорело в злость, и жижа
на дне судьбы печально бродит
и кислотой на душу брызжет,
ты не ведешь свою каштанку,
ты едешь в сторону другую,
ты пиво пьешь на полустанке
его и ненависть смакуя.




ПАЛЬЦЕМ ПО ПЫЛИ

Пыль в доме - это сухая кожа жильца.
Но не так в этом доме.
В моём - песок -
сухая кожа Израиля,
по прихоти, по усмешке Творца
(усмехнуться, кивнуть "ОК")
правила
жизни в этом особом доме
писаны, как устав -
как правило кровью,
смешанной с зельем из трав,
приправлены солью
Мертвого моря,
ветром хамсинного дня,
человеческой болью,
включающей даже меня.
Даже! Я заплатила за вход,
драже заостренной гальки
просится в рот,
и сокращается время,
фразы теряют длину,
как тени.
Вдохну
желтый свет, снисходящий на тех, кто в зевоте
приветствует пыль восходящего зноя,
начну ритуал подготовки к охоте
на неземное.




Во саду ли...

Время идет так, словно у тебя уже его нет.
Не оглядывайся, ты не увидишь след.
Не присматривайся, ты не увидишь свет.

Если бы мог шевелить собой, побежал бы.
Не можешь, да и не жалко.
Но это ты врешь, жалко.

Ты куст у забора, ты часть одичавшего сада.
Умер безумный садовник, ему так и надо.
Тебе это надо?




*   *   *

Напишу о смерти поэта,
о кончине, о том, что не успела, не успели,
да вообще никому не надо, исчезли, и жизнь зализала ранку,
а я стерла запись... не так надо, не так...
вот и ещё один безвременно... уф, пафосное слово, но правда -
без времени... без имени, вырезанном на коре времени, без будущего,
только слова, по-старинке рифмованные,
классический стих похож на аккорды,
в них бьются особые смыслы,
в них иголки точных сравнений,
в них время свернулось и скисло,
я так сожалею... я не так сожалею...




МАРШРУТ

Тазик наплачем, пусть отражается небо.
В небо заглянем, пусть отразятся глаза.
Это ведь ты, человече, немного манерно
таращишься в душу, думая, что в небеса.
Шагом нетвердым, слегка запинаясь на сгибах
судьбы в неотглаженной робе, идем и идем,
а в тазике нашем плавает снулая рыба
её мы несем в водоем.
Нет водоемов в Городе нашем небесном,
наша вода проливается мимо и прочь.
Рыба, ты тварь несчастливая и бессловесная,
в тазике тварью словесной несомая в ночь.




ЧЕРВЬ ВОЙНЫ

Дальняя война похожа на червя, запущенного в мозги.
Виснет восприятие, не понимаешь, что уже ожог,
уже ты упал, а всё видишь падение, жизнь тормозит,
и хочется сесть на пенек и достать пирожок.
Садишься, конечно, каждому хочется есть
и так, и ментально, но вкус у еды тормозит.
Война далеко, но гудит её красная медь
в ленте червя, преисполненной зла и обид.
Ты жрешь пирожок, твой пенек у другой фронтовой,
но червь отдаленной войны поселился, и вот
ты льешь из бутылки опять, хоть и полон второй,
и лужицы водки брезгливо сторонится кот.

Кто майнит через тебя? Где валюта войны?
Где мой обед? Это фейки? А это зачем?
Надо работать, но лента, но ненависть, ы,
но надо работать, вот водка, вот люди, вот червь.




*   *   *

И только кот, сидящий на коленях,
потерся ухом о мою ладонь
и посоветовал мне поиграть с антенной -
сменить волну, судьбу и алкоголь.
Да, только кот... и он уже не хочет
лечить, а просто доживает век,
не понимает то, что между строчек,
не думает уже, что человек.




40 ЛЕТ СПУСТЯ

И ты живёшь с оглядкой на людей,
а обещал - с оглядкой на великих...
Пришли на встречу с пригоршней смертей,
а раньше приносили землянику.
Всего-то надо - исключить укор
и гордое победное смирение,
но ты не можешь - застарелый спор,
а у меня нет сил и настроения.
Так трудно удержать на языке
пилюлю позолоченного яда...
И только бьётся дятел на виске:
'Не надо!'




Бумажная лодочка

Накормив свою животную сторону,
подарив своё предчувствие ворону
и напившись воды из крана,
из заржавленного стакана,
вспомни осень, её разводы -
и мостов древесных, и красок,
напыленных на лес и воду,
и обманов - смешных и страстных,
вспомни венку ручья под грязным,
обвалившимся берегом, тихо
подойди, на наречиях разных
не признайся, что ты трусиха -
не пустила по венке лодку,
сотворенную из диплома,
где написано было коротко:
"Не привитая чувством дома".




15-октябрьское 2021

А над тобой смеялись попугаи?
В Иерусалиме, сидя на сосне,
вопили ли они, что ты смешная
и не готова к счастью и войне?
Зеленые, с остроконечным смехом,
топорщили простые веера
и предавались сладостной утехе -
орать, что я ни разу не права.
И, поперхнувшись тридесятым кофе,
уставясь в небо, парясь октябрём,
я думала о жизни автостопом
в авто случайном
и о тех, кто в нём.





*   *   *

Я всегда хотела рыжего кота.
Рыжего, пушистого, наглого, прекрасного кота.
У меня его никогда не будет.
Жизнь в этом смысле проста -
мы сами себе судьи,
и приговор очевиден - 
не видать тебе,
по многим причинам, 
каждая из них уважительная,
и каждая простая,  дразнительная,
убедительное бе-бе-бе,
не видать, потому что жизнь догорает,
не видать, потому что растить нечем,
не видать, потому что свобода нагая
щекочет покровы, пальпирует печень
и требует:
- Отпусти ты меня на волю,
какие там кошки-кормежки-писюшки,
полетели к закату, там угли и море,
там пенного неба мыльная стружка!





СОБАЧЬЕ

Жаль, как жаль мне,что мир расползается,
это подумает каждый,
однажды подумает, свесив венозную руку
с койки и ожидая, что милая сердцу Джесси лизнет ладонь,
ну и что, что она сдохла
("Не сдохла, а умерла", - исправила ты, рыдая.
"Нет, это люди умирают, а она сдохла, хорошая собачка", - учили тебя, девочку),
рыжая  Джесси, все время живешь под кроватью,
по разным квартирам, в пыли, ты хранишь меня, друже,
скулишь по ночам и тогда всё страшней и понятней,
 и тогда я отчетливо знаю кто больше не нужен,
тебя я впускаю в любое жилье перед всеми,
а после и мне можно жить в уготованном доме,
тем более, в этих домах не бывает растений -
я забываю о свете, о корме, о роли.
О чем это я... расползается мир... жалко, жалко,
пчелка лежит в полосатом своем полушалке,
так расплатилась за разовый вызов отмщенья,
надо бы было замазать у плинтуса щели,
надо бы было замазать и пару предательств,
да память хранит, а предавших уж "нет и далече",
и кроме предплечья с гравюрами доказательств
нет и не будет их воплощения в речи.
Милая Джесси, твоими глазами я вижу
свое отражение в зеркале - нет категорий,
я волосы крашу теперь исключительно в рыжий,
вот так и гуляем у самого синего моря.




*   *   *
И ночью при луне,
и днём при батарее,
и утром, в предвине
ночного разбавления,
опасливый игрок,
просчитываешь шансы
высок ли твой порог,
возможно ли остаться.
Покоя заслужил?
Больничного? Иного?
На напряженьи жил
играешь в подкидного.




*   *   *
Устаю от приступов паники,
устаю от приступов памяти,
а поймут меня психи и странники,
и эти - странные старенькие.
Отдыхая у края природного,
я молитву составила честную:
Ты пошли мне котейку годного,
терпеливого, антистрессового,
да не будет его ирония
шаркать стертой подошвой нормы
по углам моего нездоровья,
по мечтам, депрессии полным,
о, не надо, не надо, Боже,
извращать его юмор и ласки,
и не надо на наглой роже
рисовать агрессивные глазки,
пусть он будет слепым и тихим,
пусть цинизм маскирует собою,
пусть он помнит, скотина, что криком
не добыть ни любовь, ни волю.




Улыбка джоконд

Мы холодные старые леди в нарядах накопленных,-
жизньудалась, да, девочки, вот наши новые сумочки,-
научились мы улыбаться так, словно нам пофигу,
да нам и правда пофигу, ведь мы возрастные cyки.
И всё так прекрасно, морщинки сегодня не портят,
мы в это поверили, значит заставим и прочих,
мы вас воспитаем в процессе общественной порки,
но лучше б не злом, а добром, позитивом и пончиком,
не смотря, что вы cвoлoчu с вашими этими тонкими 
пальцами пахнут которые ладаном нынешним -
китайской пластмассой и то, что вас нынешних торкает
нас оскорбляет, поскольку мы, девочки, лишние...





*   *   *
Он поселился в моей голове, полудохлый,
"Мать, так нельзя, - шепчет он и хватает за сердце, -
зачем тебе эти слова, всё равно всё пропало!"
Согласно киваешь, ну да, всё пропало, конечно, 
но 
может быть 
всё же
не всё?
Он молчит, только дышит,
чуть учащенно, чуть возмущенно и нервно:
"Ну мать, ты не слышишь меня, всё, забейся
в укромное сердце своё, да забей, да усмешку
уже не стирай с похудевшего рта, путь играет,
пусть трепет её будет трепетом гаснущей жизни,
пусть жрет твои губы, как гусеница, помогая
перемолоть окружающий силос в подобие мысли
и бабочкой легкой отправить на волю, на волю,
последний твой выдох, и вот она - моль пищевая,
капустница или медовница, тусклой пыльцою
запорошит и глаза, и вину, и следы у подъезда..."





БЕСЫ

Когда прижжет поддельная тревога твои былые раны, мы увидим
увидим что? да мало ли, всё сложно, что захотим, вот это и увидим,
и объясним, сверкая белозубо и делая значительные пассы,
используя слова и выраженья конструкций усложненных и врачебных,
всё объясним, в подопытных вечерних объятьях совести нам можно не бояться
попыток черни доебаться, вот же черти (зачеркнуто) на то они и массы.

Мы так привыкли к твоему пристрастью - взять прошлое разбитое за горло,
за горлышко и "розочкой" неспешно водить по хилому предплечью, чуть впиваясь
в особо лакомые вены и картинки...
рисунок получается забавный, и сложно среди красной паутинки
не разглядеть подробностей, причастных, увидеть что одето, а что голо,
что умерло, а что-то, растекаясь, вздыхает в запароленной ложбинке.

И бормотание, как пар от чашки с кофе, как дым от недопитой сигареты,
ты будешь заговаривать болячку, мы будем заговаривать о смерти,
мы будем обсуждать твое уныние, мы будем издеваться, будем, будем,
мы не забудем, мы твои навеки, 
мы одержимы нашим человеком.





МЕЖДУ

Мы то самое поколение на котором иссякло море.
Мы приплыли на край стихии, тихо выползли, задышали,
фотографии - все альбомы - мы оставили для истории,
жабры там же оставили, в море, нам не жалко.

Эта тихая фраза фальши "для истории", в ней надежда
на которую нет надежды, просто страх формулировать бездну,
это просто для умягчения, как на мертвое тело одежду
надеваем, чтобы расстаться аккуратно и безболезненно.

Ласты мажем особым кремом, чтоб не склеились с непривычки,
а потомки наши проворны, эти пальчики, эти кнопки,
а потомки наши свободны и от скарба, и от кавычек,
всеобъемлющи их суждения, многозначны татуировки. 





ПРОЩАНИЕ С 2020

В нашествии хвойного праздника алкоголь сочится из ран.
Я прощаю всех - сгинувших, вышедших на дорогу,
истериков, параноиков, натянутых на барабан
ослиной серенькой шкурой, вибрирующих про тревогу.
Отшельники стали понятней, мила мне их смирная грусть,
воспоминания пошлы, заезжены, но - прощаю,
поскольку я больше ни прошлого их не боюсь,
ни настоящего пошлого торжественного отчаянья.
Прощаю ведуний, официальных и нет,
я тоже немножко колдую, особенно после шторма,
так вычурен и вдохновенен их странный словесный балет,
что это прощенье - и долг, и моральная норма.
Да всех, ну практически всех, обитающих в зоне фигни,
в зоне абсурда, всех тех, кто наполнил корчму,
я молча прощаю. Зажжем! Пунш, шутихи, огни!
Но тех, в ком любила я ум... вас уже не прощу.





*   *   *

Сочинять не хочется. Жить хочется.
Жить где? с кем? как? зачем? о чём? кому? почему?
Жить надо. Надо жить, понимаешь?
Отойдите от меня с этим знаком, он кривой.
Сочинять надо, иначе... Сочинять надо иначе.
Сочинять надо. Надо сочинять, понимаешь?
Да не тяните ко мне этот крюк!
Жить не хочется. Сочинять хочется.
Наконец-то всё хорошо.





15-октябрьское, цыганское 2020

Ну вот и октябрь... подкатится к горлу... дышать...
разбита мозаика - желтое, красное, медь и свинец
проявятся, если плеснуть. В эту пылкую шаль
завернута, но обездвижена блеском колец -
рассеянный взгляд окольцовывать звезды готов,
и фикса ночного клыка золотится во тьме,
сзывая заблудшие души, котов и волков,
не стыдно с которыми плакать и петь даже мне.





ФАНТОМНЫЕ КРЫЛЬЯ

Поиграй слюдяными остатками крыл
и прикрой этим веером грустный оскал,
ты же помнишь, каким невесомым ты был,
ты же видишь каким нежеланным ты стал
для себя.
Как же так, невесомым ты был?
Отвечаешь, смотря с сожаленьем, ну да,
если чувствовал прежде присутствие крыл,
то зачем всё делить на сейчас и тогда.

Помаши этой лысой обвисшей рукой
на простор, что открылся с вершины холма,
отфиксируй пространство, масштаб и покой,
и пойми, что ты жив, и пойми,что жива.




НА ПУТИ

Тоненькое различие между собой и собой,
слабенькое течение по трещине этой, но сколько,
сколько же можно не утешаться привычной игрой,
не поклоняться, но уклоняться и только.

Путником в сумерках будешь идти и идти,
сколько же можно нашаривать ложные смыслы,
сгустки тумана, деревья и память зависли
на этом прекрасном пути.

И если почувствуешь - близко идет существо,
мимо иди, не старайся всмотреться, не надо,
домысливать - стыдное, умное, подлое волшебство,
зависимость и награда.





*   *   *

Язык зеркал понятен не всегда,
но чувство легкости, что можно оказаться...
но знание, что всё-таки нельзя,
но четкое деление там-тут
(батут - как это весело бывает),
но непонятен нам язык всегда,
всего-то амальгама и слюда,
а времени вода 
(фу, как банально)
и промывает тучные мозги,
и складки намывает,
и ни зги 
не рассмотреть,
а, впрочем, згу
заменим на "могу" и "не могу".

Язык зеркал противен и хорош,
он ритма не имеет, он зловещий,
он хоть кого собьёт-собью-собьёшь,
а чем хорош - он мимолетно вечный.
Пока в тебе и для тебя вода,
напротив - амальгама и слюда.





САМОИЗОЛЯЦИЯ

А дети внизу так галдят, так играют в судьбу,
хлопни в ладони - смотри, что осталось на них -
двухмерный комарик, настойчивый атрибут
вечерних ужимок, фиксатор понятия "миг".

Детей не прихлопнешь, они прорастают везде,
и дураков не прихлопнешь, ходи, изнывай
от недостатка иллюзий, и воздуха, и тэдэ,
и спекулируй словами "учеба" и "рай".

Как хищный цветок, что питается мясом живых,
мир тихо раскрылся и хапнул тебя и меня,
и мы, превратившись внезапно в условно больных,
смотрим на это, больничный шнурок теребя.

Отмазки от маски теперь не проходят, мой друг,
психушка подкралась, зверёк распушился, смотри,
как жалко, и глупо, и нервно, и подло вокруг,
какое абсурдное вышло у нас попурри.

А в запертом храме хронический карантин,
и снова из выбитых окон летит конфетти.




СТАРАЯ ВЕДЬМА

Ты научилась выглядеть стойкой, но это упрямство.  
Притянута вера, заброшена стройка, мало пространства.
Капелька смысла, вялая лапка лягушки,
три таракана, пыль из вчерашней кормушки,
всё это в кружку с абсентом, а кружка винтажна,
яблочный червь в алюминии сгрыз твоё детство,
ты отхлебни, приготовься, становится важным
умеешь ли кашу глотать и раздеться-одеться.

Варево ведьмино, греется стержень и плавит
все перекрытия мира, все эти подпорки,
которые каждая тварь постоянно всё ставит и ставит,
вгрызаясь то в грунт, то в себя, то в подкормку.

Что же, знахарка, забыла рецепт свой заветный?
Плачешь, глотая отраву, а магия сдохла,
червь разыгрался, дополз до размякшего сердца -
именно к детскому сердцу особенно тропный.

Что ж ты не пьёшь? Расплескала тягучее зелье,
смотришь на небо пустое, бормочешь о взрыве,
ну ничего, не ропщи, предстоит новоселье,
вот тебе сладкая вера, седая от пыли.





* * *
Друзей у меня немного, да и те придуманы в детстве
и преданы многократно, взаимно, ну в общем - нету.
Поэтому мне просторно везде, даже в узком месте
бутылочного отбора, пробирочного эксперимента.





КАРНАВАЛЬНО-КАРАНТИННОЕ

Лента моя в блоге похожа на то,
что я сделала с жизнью, плюс фоновый конь в пальто,
хаос, реклама и руки, шарящие в мозгу -
социальный хирург ставит опыт "Могу - не могу".

Нога отбивает ритм, я ей говорю:
"Не бейся, как кролик о самку, ты же не псих!"
Она говорит: "Тыгыдым, я тоже тебя ценю,
но с сердцем у нас тыгыдым, кровь и любовный стих!"

А маска мне говорит, мотая своей мотнёй,
что впадины глаз моих опыт таят и порок.
А Главный Хирург шипит, что главное - сон и покой.
А лента с экрана визжит: "Каждый десятый сдох!"





КАРАНТИННОЕ

Эту весну отняли, отжали, украли,
этой весной подоконники в наших домах
тускло блестят, как глаза у обкуренной твари,
в которой братаются скука и страх.

Сидиблядьсиди, - издеваются разные птицы,
а голуби мира бурчат о победе своей.
Сижублядьсижу и пытаюсь красиво напиться,
смотрю на котов, хоть у этих идёт веселей -
у них любопытство, у них освоенье пространства,
инстинкты любви и охоты отпущены нах.
Живиблядьживи! - я приветствую этих засранцев,
в которых прекрасны и шкура, и голубь в зубах.





"ГДЕ ТЫ БЫЛ?"

Вселенная спит на больничной койке.
Стройными рядами птицы линяют на йух,
остаются те, кому подбирать не горько
то, что осталось от кошек.
- Ух, чрезвычайно мух! -
суетится мать-воробьиха, клюя требуху,
дочь-воробей чирикает чепуху,
сын-воробей дивится на попугая,
сменившего ареал обитания.

И только вороны, вороны прекрасные видом,
прерывают рифмовку, запоминают обиды,
прилетают на мой балкон, смотрят и осуждают,
блюются комментами хрипло: "Такая! Такая!"

Я захотела прояснить. К черту рифмы. Уточнения - моя слабость.
Тут явился привычный пыжик.
- Девочка, - задушевно сообщил он, - Разорванность мышления не освобождает от ответственности.
- Не пыжься, - огрызнулась я.
- Ага, - юморнул он. - На тебе шапка горит. Пыжиковая.

Чижик на правом плече командует нашим парадом.
Пыжик на левом плече комментит и цедит.
Смакуем пространство в белых одеждах парадных,
болтаем о главном, на холках болтается ценник.





ДВА ПАЛЬЦА

Я надеялась, что два пальца на горле вселенной
успокоят мой страх и вернут чувство ритма и пульса.
- Два байта! - проснулся игивый сенильный.
- Два пальца! - сблевала презумпция
и, глазом следя покрасневшим, 
в полубреду зашептала,
что каждый виновен из здешних,
что каждому мало.





31.12.19

- Подводите итоги, - они говорят, - подводите итоги!

- Можно мне сыр и вино, вот спасибо, где кошка?

- Скорее, - они говорят, - Новый год на пороге!
Что сделала ты? Что не сделала ты?

- Мне немножко.

- Чего тебе, старче, немножко?

- Спасибо, где кошка?





СЕРАЯ СИНЬ

1.
Небо, коробочка синего цвета, стёршийся бок -
чиркают самолёты, как спички летят в пустоту,
морщится некурящий заспанный бог
любой из религий. Ты снова в глубоком порту,
задета за всё за живое под жабры крючком,
пытаешься вырастить легкие, щурясь наверх,
солнцем и пивом лечится боль и бочок
(укушен был сереньким, так презирающим всех).

2.
В порт прибывают и отбывают, здесь жизнь,
движуха и вонь, здесь повсюду канаты и петли,
здесь не прощают того, кто на солнце лежит
(к котам не относится) и с наслаждением слепнет.





15-октябрьское 2019

Осенняя неразбериха - листьев мазки неопрятны,
утяжелилось платье, тремор у солнца странный,
раз - и бери-ка картинку - старости нежные пятна,
два - улыбнись, Береника, иди безоглядно-пьяно.

В луже увидишь корни, сосущие свет засохший,
цвет хирургической стали в небе смотрится странно,
хроменькая Береника, смотри на этап скомороший,
хоть это уже не кожа, но это еще не рана.

Ангелы, злые служки, не верят слезам, не верят,
моют в них ножки бойко, смеются над Береникой.
Теперь это так понятно - ангелы те же звери,
просто умеют гадить, просто умеют чирикать.





* * *

Вот уж не жаль мне, что лето прошло,
красный распаренный зрак чуть подернулся пеплом,
в воздухе тихо плывёт золотой порошок
сожженного лета.

Плещется смелость в глазах - всё одно пропадать,
может, сейчас? Что успеем, то полностью наше!
В воздухе нудно звенит и зудит благодать
мухой над пашней.

В небе ночном напиваются светом клещи -
вгрызлись в потертое черное старое тело,
наши тела обрисованы в воздухе мелом
на фоне парчи.





АЛЫЕ ПАРУСА

Смирись, дорогая подруга, почти что сестра,
мы там, где мертвые подростки судят нас за грехи,
нам неуютно, 
прячемся за отсутствием рифм и яркостью метафор,
но страх...
он останется с нами о-о-о
и объятья его о-о-о крепки.

Крепись, дорогая, мы старые дети низин,
мы нищие с чувством гордыни, мы те ещё стервы,
но тот бессребреный флёр... он накручен на нервы,
как липкая трухлядь времён на кресты бригантин.

И вот паруса - алый шелк пионерских знамён,
расстрельных рубашек, бинтов полевой хирургии,
а в мутных мозгах проплывает так много имен
под общим коротким и подлым итогом "Убили".

Сидеть бы девице Ассоль, на своём берегу,
поглаживать клитор-собачку, ласкать наградное...
Ты помнишь, подруга, как плакали мы: "Убегу!"
и как убежали, и как обучались покою.

Но вот к нам стучится Ассоль, рукояткой о дверь.
Мы этого ждали, глаза наши злы и грустны.
Скажу: "Не проси!", отзовёшься привычно: "Не верь!",
но обе боимся. И руки у гостьи красны.





СТАРЫЙ ГЕРОЙ

Старый герой, одурманенный атеро-
склерозом и прочей фигнёй,
уютно ль тебе там, на кафедре бархатной, в иллюзии мудрости гипсовой?
Ночами ты смотришь все серии муторной саги "Домой",
на поворотах знакомой дороги храпя и попискивая.
Поэтому ты ненавидишь и сборы к ночному пути,
все ехать, да ехать, да ехать, а дом всё далече,
зачем же нельзя просто взять и спокойно уйти,
под удивленные взгляды мужчин и рыдания женщин?

А днём очевидно, что дом в направлении другом,
крууугооом, через левое, да маршируй до квартирки,
которая домом зовётся, но требует стирки,
в ней выглядишь ты неопрятным, почти дураком.
Вот так то туда, то обратно... так, сбитая влёт,
пчела на полу вся извертится, изнемогая
от непоняток "куда же?", а внутренний компас всё врёт,
как будто его намагнитили яблочком рая.

А правда проста и смешна, как обычно у них -
у тех, кто смеется и прост - зафиксируй мгновение,
унылый герой, нераспавшийся выкормыш книг,
с усмешкой смотри на доставшееся старение,
с усмешкой услышь эту мудрость, достойную тли,
с усмешкой увидь, отхлебни, отфиксируй
что мир, что пространство, что время, что пуля - всё мимо,
что в бороде у Всевышнего - крошки зари.





ЭПИТАФИЯ ЮМОРУ

Старческий гонор, старушечья значимость, или наоборот,
чем тебе груши теперь околачивать, маленький бот,
чем ты владеешь, куколка певчая, самообманом ли, сном -
где ты хохочешь и весь - переменчивый - мир у тебя под окном,
вот ты, игрушечка, чисто умытая, заведена и смела,
чем ты владеешь, старушка небритая, куда тебя жизнь завела,
куда тебя бросила, тут, под ракитовым или рябиновым, вот,
шуткуешь, смотря голубыми, пропитыми, или наоборот,
ты королева и смехом размоченным разишь, да, разишь напролом,
я корчусь от колики пошлой и почечной под виртуальным столом,
я знаю, ты знаешь, мы все это знаем - кто портит, кто рушит, кто дрянь,
ты ироничнее всех в этой стае, обдай, откусайся, забань,
падальной хохмою, этой иронией, веришь в которую ты
верою полною, верят так в родину - дети и в сливки - коты,
веруй, старушечка, детка надменная, веруй и шутки шути,
чувство иронии стыдное бедное пошлое чувство, прости,
но содрогаюсь, но вижу как медленно ты прирастаешь гнильцой,
сдохла твоя недотыкомка ведьмина, спит под горчичной пыльцой.





УТРО ПОНЕДЕЛЬНИКА

Нет смысла, нет его и выше, а ниже смысла тоже нет,
вот червь стремится влезть на крышу, ребёнок нянчит пистолет,
вот подошёл не мой автобус, вот подошёл мой друг немой,
сказал, что скучно, что микробы, что шар некруглый и земной,
он посмотрел, в тире сощуря свои бесстыжие глаза,
а я его ко всем ревную, но взять домой его нельзя,
вот подошёл автобус нужный, я уезжаю, друг зевнул,
свернулся ржавой старой кружкой и под хвостом себя лизнул.





УТРЕННЕЕ ЗЕРКАЛО

Прощанье - признак ночи,
                 сволочь - признак дня,
Господи, помилуй, Господи, меня,
но сначала эту, этого и тех,
и меня конечно, и меня, и всех!
Что ж ты усмехаешься, это не смешно,
но в зеркале кривится твой ехидный рот,
я же знаю, Боже, ты же существо,
что живёт снаружи и внутри живёт,
что иголкой тычет, что сшивает бережно,
что же ты щекочешь, что же я смеюсь,
прикрывая ранку выверенно-вежливо,
не желая пачкать наш с тобой союз
или даже заговор, если не услуги,
сволочь оживилась, я её гоню,
закружились зоркие други и подруги,
тихо, повелитель, я готова к дню.





ПРОТЕЧКА ВРЕМЕНИ

Настроеньем скорбящей гориллы
мне сегодня страдать. "Жизнь прозрачна" -
так мне старая блядь говорила
из прокуренных, списанных, жвачных.
Хорошо на военных просторах
находить утешенье и воду,
провидением нанятый сторож
к жизни праведной вовсе не повод,
спутник, посланный для ничего,
для удачной прогулки, для позы,
для того, чтоб пинать естество,
заставляя летать при угрозе.
Собираясь с вещами, не верь,
что уже не вернёшься. Вернёшься.
Но, протиснувшись в пыльную дверь
и увидев, как вязнет подошва
в мутной жиже проваренных дней,
ты посмотришь уже веселей -
ты посмотришь на небо пустое,
ты оглянешься - краски и звуки,
удивление непристойно
в этом возрасте предразлуки,
но оно прорастает и дышит,
и хрусталик запотевает,
и чужая текущая крыша,
слава Богу, ещё прикрывает.





ЭХ...

Маленький человечек ползает в сгнившей стране,
прогрызает ходы, помнит схемы и нычки,
слабое тельце, богатый набор отмычек,
аргументация тоже вполне, вполне.
Ползает, значит, в шинельке - знает, что снять нельзя,
лазы свои не сдаёт, особенно запасные,
так же в шинельках ползут и семья, и друзья,
эх, яблочки котятся, глазки глядят наливные...
- Тварь я словесная, - плачет последний герой,
в шляпе, в очках, он топор держит нежно, как свечку,
впрочем, он делает это ненастной порой,
в эти минуты... такие... когда уже нечем... 




*   *   *

Белесый восход и желтушный закат,
в воздухе суетливо
вороны кричат, попугаи кричат,
прошлое тоже болтливо,
навязчиво прошлое, льнет и стыдит,
свалялись седые космы,
утром трактовка, к ночи вердикт,
звездит о полётах в космос.

Дама-реальность уже не стройна,
моет лицо умело,
сиделка, подруга, чужая жена
пепельно-белая.

Лучший мой кот, подзаборный бретёр,
чистые взгляд и уши,
пальцами двигает, словно тапёр,
массирует душу.




ВИРТУАЛЬНОЕ НАБЛЮДЕНИЕ

Наблюдай, мой старый знакомый, соглядай и таись,
это ты называешь - новая старая жизнь,
это я называю энергетический срам -
делаешь что-то тайно, значит как бы не сам.

Жадно впиваясь в намёки, прихлёбывая тоску,
смотришь на тихий омут, следишь за кружением слов,
синий шнурок от маски проходит как раз по виску,
красный шнурок от маски пересекает лоб.
Знаешь, пересечения - это и повод, и нет,
так же как вены набрякшие, так же как сетка морщин,
ты пожилой невидимкой паришь над испариной лет,
смакуешь мои неудачи, сжимаешь общий аршин.