По коридору идёт чужой. В сторону моей комнаты. Идёт незнакомая женщина. Она не сразу находит дверь. Стучит. Я разрешаю войти. Не лучшая парфюмерия. Да и вспотела. Курящая. Зато какой приятный тембр молодого голоса. Конечно же следователь, кто бы сомневался. Хорошо, что прислали молодую женщину. Она не сможет правильно сформулировать вопросы. Да и я ведь женщине никогда не смогу сказать правду. Интересно, она в самом деле хочет кофе или ей любопытно посмотреть, как я его приготовлю? Женщины бывают очень любопытны. Они чем-то похожи на нас. Простукивают путь вопросами, как я -- палочкой. А эта задает так много лишних вопросов, словно водит по неизвестности руками. Хочет нашарить в темноте истину, а потом схватить её за горло.
Это ничего, что она похожа на меня. Это даже лучше. Ей будет легче меня просчитать, но и мне проще от нее ускользнуть:
-- Ужасная история, -- говорю я ей. -- Мы больше не чувствуем здесь себя в безопасности. Шимон, да будет благословенна его память, был такой молодой и красивый. Мы все его так любили.
Про "не чувствуем себя в безопасности" -- это я зря.
-- Простите, что я об этом спрашиваю, но почему вы считаете, что Шимон, да будет благословенна его память, был красивым? -- в голосе напряжение -- ей стыдно задавать этот вопрос. То, что ей знакомо чувство стыда -- это хорошо. На поводке стыдливости она будет клацать зубами в сантиметре от правды.
-- У него были повадки красивого человека. Этакая отточенность движений. Любовь к позе, не в физическом смысле, разумеется. От него всегда пахло, как от человека, который тщательно следит за собой. А что, он не был красив?
-- О покойниках плохо не говорят.
Надо же. Значит Шимон был просто урод. Тут я прокололся. Вряд ли она поймет, почему я считал его красивым, но это прокол. Обидный прокол на литературном штампе.
-- Так не бывает, чтобы все любили. Вот и вы... Ведь вы не были с покойным друзьями? Я слышала, что в последнее время между вами существовала антипатия. Зачем же вы сказали, что любили его?
-- Я разве обязан отвечать на столь личный вопрос?
-- Но вам же не трудно на него ответить.
-- Я готов ответить. Если вы разрешите погладить вас по голове.
Пауза. Но не столь долгая, как я ожидал. Она не испугалась, не ушла. Рассмеялась. Искренне, без всякого испуга:
-- Я не обязана позволять вам гладить себя по голове! Но ведь мне это не трудно, верно? Так что -- пожалуйста.
Трудно это будет мне. Трудно первый раз за столько лет гладить женщину. Особенно когда тебе уже шестая чертова дюжина.
Ее волосы мягче и длиннее, чем у Дафны. Но и реже. А запах так себе, дешевый шампунь. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не потрогать ее нос. Потрогать ее нос -- означало бы выдать себя.
Она мне симпатична, эта следователь. Но я ни с кем не собираюсь играть в поддавки. Игра -- есть игра. Тут каждый -- за себя, каждый не хочет остаться в дураках. Интересно, ей было очень неприятно когда я ее гладил?
-- Знаете, -- говорит она, -- у вас совсем другие руки. Вы так дотрагиваетесь, словно хотите что-то исправить. И еще у меня было ощущение, что это я дотрагиваюсь до вас, а не вы до меня.
-- Вам было очень неприятно?
-- Скорее, странно... Так зачем вы сказали, что любили Шимона,
хотя на самом деле было наоборот?
-- Наоборот? Ну что вы. Я был, скорее, к нему безразличен. А сказал... Да, сказал. Я ведь учитель. Я говорю не то, что есть, а то, что должно быть.
Нет, не поймает. Она, конечно, неплохо натаскана. Но действует по схеме. Знает, что можно, а что нельзя. А в моем случае это не сработает. В моем случае было всё нельзя. Да и кто мог бы меня ухватить? Разве что у них найдется какой-то балансирующий на грани следователь, но таких в полиции, слава Богу, не держат.
-- Вы сказали, что теперь не чувствуете себя в безопасности? А почему?
-- Потому что то, что случилось с Шимоном, может случиться с каждым из нас?
-- Вы спрашиваете или отвечаете?
-- Простите, я привык разговаривать сам с собой. Если хотите, я могу допросить себя для вас. Сам себя допросить.
Она права. Почему я должен утратить чувство безопасности? Потому что Шимона загрызли? Но ведь у меня уже нет собаки. Меня даже загрызть некому. А еще для меня был бы опасен следователь-эскимос.
Следователь сидит тихо-тихо. Напряжена. Думает. Кажется, я сделал неправильный ход.
-- Знаете, в первый раз мне предлагают сделать за меня мою работу. Скорее всего, и в последний. Не могу отказаться. Начинайте, я записываю.
У нее слишком серьезный и напряженный голос для этого шутливого содержания. Она умнее, чем мне показалось. Во всяком случае, способна выходить за рамки. Но и я умнее, чем кажется ей. Я справлюсь:
-- "Знакомы ли вы с Дафной?"
"Да".
"Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились?"
"Мы познакомились десять лет назад. На специальных курсах."
"Как вы охарактеризуете подозреваемую Дафну?"
"В высшей степени положительно."
"Не было ли в ее поведении чего-то странного?"
"Нет, никогда".
"Не наблюдалось ли случаев немотивированной аргессивности,
неадекватной реакции на раздражители?"
"Нет, никогда".
"Почему вы расстались?"
"Я в этом не виноват. Я пытался этого не допустить".
"Как вы пережили расставание?"
"Тяжело".
-- Извините, это очень интересно. А как Дафна перенесла расставание с вами?
-- Вы смеетесь?
-- Ну что вы! -- в голосе испуг.
Почему она так боится меня задеть? Наверное, она хороший человек. А значит плохой следователь. Или у нее кто-то из близких незрячий? Тогда мне сильно не повезло:
-- Мне об этом ничего не известно. Не мог же я спросить об этом у Шимона, да будет благословенна его память.
-- А почему нет? Вы что, совсем не разговаривали?
-- Мало. Мы разговаривали редко и о пустяках. У нас не принято обсуждать своих бывших поводырей с их новыми хозяевами. Это всем неприятно. Я мог только догадываться.
-- Я, кажется, понимаю. Это как обсуждать бывшую жену с ее новым мужем, да?
Блядь! Ошибся! Сам, сам подвел ее к этому! Идиот! А она подхватила оброненный кусок на лету и уже сжала пасть! Теперь вся надежда только на ее поводок стыдливости. Лишь бы он не лопнул, и она не сорвалась.
-- Вы пролили кофе. У вас есть салфетки? Я вытру.
-- Спасибо. Я уже и сам почувствовал. Салфетки на кухне, вы сразу найдете. Увидите. Я, кстати, не знаю что значит обсуждать жену. Я никогда не был женат.
Она так легко смахивает кофе с моих колен. Как Дафна хвостом. Сколько будет шестьсот семьдесят восемь умножить на четыреста семьдесят три... Когда-то я довольно быстро перемножал в уме трехзначные цифры. И порой мне приходилось проделывать это несколько раз подряд, чтобы снять возбуждение, или хотя бы сделать его незаметным для зрячих. А сейчас даже умножение мне не дается. Зато достаточно просто представить два трехзначных числа, чтобы возбуждение спало. Жалкий конец жалкой жизни.
-- Вот вы сказали, что могли только догадываться.
-- Да.
-- И о чем же вы догадывались?
-- Ну, не то, чтобы догадывался. Но мне казалось естественным, чтобы прожив со мной... прожив у меня десять лет, Дафна хотя бы немножко скучала. Это варварское правило -- забирать у пенсионеров поводырей. Ну и что, что я пенсионер? Ну и что?! При чем тут Дафна?!
Надо успокоится. Нельзя показывать ей. Нельзя. Наверняка, прежде чем прийти ко мне она получила заключения всех возможных экспертов. Включая зоопсихолога. Поэтому ее, конечно же, интересует не смысл моих ответов, а исключительно мои реакции. Я доброжелателен. У меня открытая улыбка идиота. И интеллект сельского учителя. Я спокоен. Я хочу помочь:
-- А знаете, вам нужно говорить не со мной. А с ветеринаром Дафны. И с ее кинологом.
-- Да, обязательно. Но неужели вы понимали Дафну хуже, чем они?
-- Конечно же лучше! У нас было абсолютное взаимопонимание. Редчайшее! Знаете, как в танце, когда партнеры чувствуют каждое движение друг-друга. Как одно тело. Как жокей.
-- Вы любите танцевать?
Опять я не туда. Ну зачем было так много говорить. И так эмоционально. Наверное, я давно ни с кем не разговаривал. Кроме тех, с кем приходится разговаривать регулярно.
-- Я не умею танцевать. Не удивляйтесь, просто в детстве, до того как ослеп, у меня была голова, как желудок страуса.
-- Что вы, простите, имеете в виду?
В голосе у нее опасение. Что она потратила столько времени зря, на разговоры с психом.
-- Что переваривал любую книгу. И любое зрелище. И все время оставался голодным. Я и после того, как ослеп, много читал. Я думаю, мало кто читает пальцами быстрее меня. Поэтому не удивляйтесь моим ассоциациям. Я слепой книжный червь.
Я слепой книжный волк!
-- Странно. Мне казалось, то есть я читала, что у лишенного зрения развиваются все другие чувства. Слух. Обоняние.
-- И что?
-- Я про музыку. Что незрячих должна захватывать музыка, и все что с ней связано. И танцы, конечно. Даже особенно танцы.
Танцы! Рассказать ей, как ощущает себя слепой мужчина, получивший женщину в руки? В вечной темноте, но в инфракрасном свете.
-- Я не типичный слепой. Большинство наших забав мне не интересны. И еще я не люблю общаться со слепыми женщинами. Они еще ординарнее и ограниченнее зрячих. Простите за неучтивость.
Надо остановиться. Меня все время заносит не туда. Надо отвечать только "да " и "нет". Или она настолько умело меня провоцирует?
-- Как вы считаете, новый хозяин Дафны мог заменить вас? И стать для нее тем, чем были вы?
Если бы она была незрячая, она бы сейчас точно бы поняла, что я попался. Этот предательский пот так легко выступает в жаркий день.
Слепая почувствовала бы запах страха в моем поте. Спокойно. Она зрячая. Поэтому главное контролировать лицо и голос.
-- Конечно не мог, -- с небрежной готовностью говорю я. -- Мы ведь познакомились с Дафной, когда ей было всего несколько месяцев. С тех пор практически не расставались.
-- Да, конечно, я понимаю. Это как член семьи. Наверное, она тосковала, -- в голосе следователя появились явные сентиментальные нотки. Не удивлюсь, если и глаза увлажнились: -- Может быть, она атаковала Шимона из-за стресса? Из-за какой-нибудь ерунды? А может быть, он плохо с ней обращался, не любил ее?
-- Нет, этого не может быть. Слепые не относятся плохо к своим собакам.
Как же, не любил! В прошлую пятницу мы столкнулись в коридоре. Случайно. Или он нарочно хотел достать меня? Дафна радостно и виновато ткнулась мне носом в... в ноги. От нее пахло тем же самым шампунем, которым я мыл ее. А ведь это очень дорогой и совсем не собачий шампунь. Просто так его не покупают. В голосе у Шимона звучало торжество. Конечно, он нарочно поджидал меня. Но я держался достойно. Не дал ему насладился превосходством. Мнимым превосходством, от которого его распирало. Но разве он сам отбил у меня суку? Разве завоевал ее в поединке? Он просто оказался моложе. Он просто сумел втереться в доверие к социальным работницам. Наверное, он давно мечтал о Дафне. Ну конечно, иначе зачем он пытался ходить сюда? Дружить со мной, или ласкать ее?.. Неужели она так же лизала ему лицо, уши, и все, что захочет? И так же тихо повизгивала? Наверное, да. На то она и сука.
Ее первая течка застала меня врасплох. Сначала мы вместе отгоняли кобелей. И я не сразу понял, что что-то не так. Мы сидели в скверике. Я услышал -- она тихо, как-то особенно повизгивала. Совокуплялась прямо на поводке! Пока я нашарил это бесстыдство, пока он вцепился мне в плечо, пока я терпел боль и сжимал руки, все сжимал, сжимал... Было уже поздно. Пса, падаль, я бросил рядом с урной.
Как дошел домой -- не знаю. Дафна почти мной не управляла, плелась сбоку. От нее ужасно воняло, сзади. Свалкой, псиной, животным. Я решил ее помыть, терпеть это было невозможно. Когда мылил, наверное был груб. Она скулила. Я злился. Потом вытирал ее. Она лизала мне укушенное плечо, руки. А ведь ими я... Я плакал. Предательница! Потом я понял, что как раньше уже не будет. И надо все менять. И что мне уже не надо перемножать в уме ничего трехзначного. Потому что с этого дня -- мне можно. Я разрешил себе. То, чего так хотелось. Я признался себе, что любил ее. Да, именно так. Потому что ведь это мое состояние, и именно этим словом оно и называется. И разве я виноват, что не испытывал подобного чувства к тем нескольким партнершам по несчастью, с которыми спал. Самым сложным было признаться себе. И разрешить. А дальше уже было хорошо, даже слишком хорошо.
Я никому ничего не сказал, чтобы Дафну не забрали. Я дождался, пока она родит. Таз с водой приготовил заранее. Собственно, мне ничего не надо было придумывать -- все это уже столько раз было описано в литературе. "Утопить, как слепого щенка". Слепой утопил слепых щенков. Их было четыре, ничего особенного. Еле шевелились. Дафна металась. Лизала меня. Куда-то утащила последнего и не хотела показывать. Я долго везде шарил, но он мне никак не попадался. Потом услышал -- за диваном. Полез за ним. Горькая жалость, которую я испытывал, не мешала мне. Так было надо. И суке так и надо было! В конце Дафна все поняла и помогла мне -- съела последы. А всю мокрую дрянь с пола -- вылизала.
Ветеринару я ничего не сказал. Просто попросил ее стерилизовать. Она ведь продемонстрировала полную профнепригодность. А с этим очень строго. По большому счету, ей нельзя было доверять водить слепого человека. Иногда мне казалось, что она это понимала.
-- То есть вы уверены, что Дафна не могла напасть на человека.
-- Мне трудно представить, что должно было случиться, чтобы
собака-поводырь напала на хозяина.
-- Мне тоже. Но Дафна -- единственное существо, которое могло убить Шимона, да будет благословенна его память, не имея на то серьезных мотивов. У кого, по-вашему, могли быть какие-то основания для этого убийства?
Интересно, как выглядит слепой в наручниках? Впрочем, у меня мания величия -- кто станет надевать наручники на такую развалину. На старого маразматика, с манией величия, вообразившего, что он ведет тонкую игру, и раскрученного за полчаса простой неумной женщиной. Безнадежная игра на доске, где все клетки -- черные. Пора переходить в эндшпиль, жертвуя качество за инициативу:
-- Да мало ли у кого. Например, у меня. Собака. Эскимосы за такое убивают.
Зрячим убивать легче. Особенно молодым. У них есть много разных замечательных приспособлений для умертвления. Винтовки с оптическим прицелом. Приборы ночного видения. Да просто глаза -- чтобы знать куда нанести удар.
Я вышел из своей комнаты ровно в три часа ночи. Я очень, очень тщательно все продумал -- ведь слепой не может исправить даже мельчайшую ошибку. Я знал, что всю эту грязную работу должен сделать начисто.
На мне не было одежды. Только большие пакеты для мусора с пластиковыми завязками. Этими завязками я крепко примотал пакеты к туловищу, ногам и рукам. И резиновые перчатки. На голову я надел купальную шапочку. В руке у меня был большой пластиковый пакет с еще несколькими пакетами и полотенцем. Конечно, я выглядел страшно. Но я и был страшен. Впрочем, со стороны это, скорее, было комично. Если бы меня заметил кто-то из зрячего персонала, то вызвал бы психиатра. Но меня никто не заметил.
Я подошел к комнате Шимона, стараясь не шуршать. Дафна конечно услышала, встала у двери и стала взволнованно нюхать щель внизу. Мне не нужен был ключ. Я просто прошептал ей: "Сезам, отворись!". Когда-то у нас было много времени, терпения и озорства. Да и вообще, я старался ее развивать и научил многому. В том числе -- отпирать дверь. А задвижки здесь во всех комнатах одинаковые.
Она открыла, и мы обнялись. Я принес ей шоколадку -- она любила молочный шоколад, как школьница. Если бы мы могли вместе убежать! Скрыться! Но я был слепым щенком, которого сука-жизнь затащила в свое затхлое логово и кормила кислым молоком из дряблых сосцов. А Дафна вообще являлась государственным имуществом. Не нам было восставать против этого.
Шимон храпел. Это было очень мило с его стороны. Значит, он спал на спине, носоглоткой вверх. Он просто вел меня к своей сонной артерии...
-- А за что убивают эскимосы? -- спрашивает она недоуменно.
-- Знаете, это как раз очень интересно! -- кажется, оживление жаждущего поделиться знаниями человека дается мне хорошо. -- Собака на Аляске -- больше, чем собака. И за приманивание чужой собаки карают очень жестоко. Могут даже убить только за то, что покормил чужую собаку.
-- Что вы говорите! Значит, по этим диким эскимосским законам Шимона должны были убить вы?
Еще я не люблю женщин за утилитарную конкретность мышления.
А законы у эскимосов не более дикие, чем у цивилизованных народов. Просто шкала ценностей совсем другая. "Невозжелай дома ближнего своего, не возжелай ни жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его..." Про осла они не забыли, а собака не удостоилась.
Я бы хотел, чтобы меня судил древнегреческий суд. Или хотя бы судьи, получившие хорошее классическое образование. Случайно ли, что Гомер был слеп? Ведь "Илиада" -- это моя история. Смешно, да. Мои боги -- социальные работники. Моя Елена Прекрасная -- сука! Я не знаю какие яблоки носил наш Парис на Олимп пряно пахнущей визгливой Афродите-Авиве. Но у Менелая оставались хотя бы царство, здоровье, друзья и рабыни. Дома, рабыни, волы и ослы. А у меня, когда увели Дафну -- ничего. То есть, совсем ничего. И я даже не разрушил город, не погубил в войне толпы молодых солдат. Я всего лишь истребил одного никому не нужного слепого!
-- Нет. Шимон тут ни при чем. У меня бы все равно забрали поводыря. По эскимосским понятиям я должен был бы убить не Шимона. А того чиновника, который придумал эту нечеловеческую инструкцию -- отбирать собак у слепых, доживших зачем-то до пенсионного возраста. И отдавать более молодым.
-- Наверное, это потому, что собак-поводырей не хватает всем?
-- О, Господи, да мало ли чего всем не хватает в этом мире! Но забирают только у слепых стариков. Да я не жалуюсь, вы не думайте. Я просто тихо ненавижу.
И это я, конечно, зря сказал. Но я уже столько лишнего наговорил, что теперь -- чем больше, тем лучше. Надо перекормить ее неудобоваримой информацией до полного несварения мозгов. Надо рвать нити здравого смысла и опутывать ее бессмыслицей обрывков. Иначе теперь нельзя.
-- Итак, мы с вами пришли к выводу, что Дафна просто так наброситься на своего нового хозяина не могла. Да? А по команде? Того, кто был для нее выше нового хозяина? По вашей команде, например?
Наверняка впилась глазами в мое лицо. Конечно же этот вопрос она приготовила заранее. Может быть, даже из-за него и пришла. Хотелось бы так думать. А на это я могу только искренне рассмеяться:
-- Дафна не знает таких команд. Ни "фас", ни "взять", вообще ничего подобного. Можете провести следственный эксперимент. Я готов отдать ей любую команду в вашем присутствии.
Если бы все было так просто. Если бы я догадался заранее выучить ее такой команде! Научить ее вгрызаться в горло! Тогда бы я всего лишь остался вечным подозреваемым -- ни доказать, ни опровергнуть. А сейчас я все время проваливаюсь в липкие воздушные ямы страха при мысли, что они могли найти следы. Я сделал все, чтобы их там не было. Но я не мог это проверить. Любая ошибка, оплошность, небрежность. Любая самая маленькая ошибка.
Я все делал спокойно и тщательно. Он был, конечно, моложе. Но я -- крупнее. И даже сильнее, ведь я слежу за здоровьем. А он был рыхлый, вялый. Сонный. Я зажал ему рот. Навалился. Он даже если что и понял, то не успел толком осознать. Потому что я уже сомкнул зубы на его горле, ровно в том месте, про которое столько читал и учил. Я мог сразу положить ладонь на свою шею, ровно туда, где сильнее всего ощущаются толчки крови. А ведь все мы так похожи друг на друга. И поэтому я мысленно отмерил нужное расстояние от вибрирующего в хрипе Адамова яблока и сделал то, что сделал. Он дергался. А я не перестал. Я знал, что придется вытерпеть вкус крови. Я заранее сказал себе, что это как соленая теплая морская вода. Такой она и оказалась. Только липкая, особенно потом.
Перегрызть артерию оказалось просто. Я так и думал. Все вообще было, как в мыслях. Только вот кровь била сильнее. Сердце -- хороший насос. Шимон получил то, что заслужил. В этом не было ни капли сомнения. Нет его и теперь.
Если Бог прощает тех кто не ведают, простит и тех, кто не видят, что творят. У меня и украли, и прелюбодействовали! Какое уж тут "не убий"!
-- У вас такие хорошие зубы. Это свои или вставные?
Мат в один ход. Весь мой шахматный этюд на черной доске оказался для профессионала детской одноходовкой. Я все-таки сыграл с ней в поддавки. Как она добилась, что мне захотелось покрасоваться? Прикинулась простушкой, виляла хвостом.
Не надо было с цирковой ловкостью готовить кофе.
Не надо было говорить об утраченном чувстве безопасности.
Не надо было говорить о любви к Шимону.
Не надо было называть Шимона красивым.
Не надо было гладить ее голову.
Не надо было самому себя допрашивать.
Не надо было говорить, что у Дафны не было странностей в поведении.
Не надо было говорить, как тяжело переживал разлуку.
Не надо было говорить о нашем с Дафной особом взаимопонимании.
Не надо было выставлять себя нестандартным слепым.
Не надо было распространяться о нелюбви к женщинам.
Не надо было говорить, что Шимон не мог плохо обращаться с поводырем.
Не надо было говорить, что поводырь не может напасть на хозяина.
Не надо было говорить об эскимосах.
Не надо было говорить о своей ненависти.
Не надо было дергаться, предаваться воспоминаниям и позволять себе делать паузы перед ответами.
Она поняла! Конечно. Ведь я сам выдал себя. Я сам. И это моя единственная вина -- перед самим собой. Я не сумел выполнить условия собственного заговора молчания. Я предал свою суровость. Я не достоин быть свободным и наслаждаться местью так, как хотел.
-- А вы как думаете?
-- Думаю, что свои. Но надеюсь, что вставные.
Ну и плевать! Какая разница где сидеть в темноте! В тюрьме даже веселее! Поводырями там работают надзиратели, они даже разговаривают. И соседям по камере есть что рассказать и вспомнить. Мне ли бояться Фемиды? Эта слепая -- слепому ничего дурного не сделает. Она-то знает, что мораль слепых, лишенная мельтешащего видеоряда, точна и безошибочна, как нюх тренированной собаки.
И все-таки, где я ошибся и оставил след? Я подозвал притихшую Дафну. Она сначала не хотела идти, потом все-таки приблизилась. Я приказал ей лечь и стал пятиться к ванной, размазывая сукой, как тряпкой, свои кровавые следы. Перед дверью в ванную я остановился, это была граница "чистой" зоны и крови там оказаться не должно. Это и было самым сложным. Я приказал Дафне отползти назад, оставаться в "кровавой" зоне и сидеть тихо. Затем я очень медленно и осторожно, чтобы не брызнуть кровью, стал освобождаться от пакетов и складывать их в еще один, чистый. Затем весь ком -- в новый. И так несколько раз. Это должно было уменьшить вероятность того, что кровь просочится. Затем надел новые перчатки.
Потом я зашел в его ванную комнату, сел на пол в душевой кабинке и чуть-чуть открутил воду. Мне не терпелось скорее прополоскать рот, но нельзя было спешить. Сначала вода только капала, потом я открыл кран чуть больше, еще, еще. Мне надо было смыть кровь, но так, чтобы не осталось брызг на кафеле. Я стоял под душем очень долго, поскольку не был уверен, что у меня все получилось чисто.
Я вытерся собственным полотенцем, чтобы не оставить нигде своих волос. Надел на ноги пакеты. Это уже была перестраховка. И, прижимаясь к стенке "чистой" зоны, проскользнул в коридор. Там я снял пакеты, перчатки и неслышно приказал: "Сезам, затворись!" Услышал, как щелкнула щеколда. Проверил, что дверь закрыта. Дафна завыла только когда я уже был в своей комнате.
Хотелось бы самому догадаться, где я допустил ошибку. А не услышать об этом от следователя. Наверное, все же остались кровавые брызги на кафеле. Или какой-нибудь отпечаток. Кровь -- это очень коварная жидкость.
-- Правильно думаете, -- усмехаюсь я, уже не таясь. -- Зубы у меня свои. Ваши надежды не оправдались.
-- Жаль, -- и в голосе ее чувствуется улыбка, -- моей маме надо протезировать зубы. Вот я и подумала -- вдруг где-то есть хороший недорогой стоматолог -- вы ведь человек не богатый, верно?
-- Верно. Зато везучий.
Мы оба отчего-то смеемся. Она благодарит, тепло прощается и говорит уже от двери:
-- Простите, а вы не будете против, если я познакомлю вас со своей мамой? Ей очень одиноко. Мне показалось, что вы можете быть интересны друг-другу...