Михайличенко Елизавета, Несис Юрий
Talithakumi или Завет Меж Осколками Бутылки

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Михайличенко Елизавета, Несис Юрий
  • Обновлено: 28/08/2018. 201k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Романы
  • Иллюстрации/приложения: 1 штук.
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Главный герой - иерусалимский хайтековский миллионер, что никак не спасает его от "проклятых" русскоязычных проблем, комплексов и "желаний странного". И это "странное" живёт по "верхнеиерусалимскому времени". В этом экстремальном тексте герои проходят по режущей грани между человеческим и нечеловеческим. Текст для тех, кому интересны пограничные состояния у сложно организованных людей. Ознакомительный отрывок.

    • Авторы: Елизавета Михайличенко и Юрий Несис

    Copyright Елизавета Михайличенко и Юрий Несис ("TALITHAKUMI или ЗАВЕТ МЕЖ ОСКОЛКАМИ БУТЫЛКИ") 2018. Все права защищены. Никакая часть этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами без письменного разрешения владельцев авторских прав.

    Обложка и иллюстрации: Copyright Elisheva Nesis, 2018. Все права защищены.

    Елизавета Михайличенко и Юрий Несис

    TALITHAKUMI

    или

    ЗАВЕТ МЕЖ ОСКОЛКАМИ БУТЫЛКИ

      
      
      
      
      
      
       ЧАСТЬ 1. КАЖДОМУ СВОЁ
      
      
       1.
      
       - Здорово, мужики! - говорю я.
       Они настороженно смотрят. Они - это три бича. Три русских бича. То есть, три русскоязычных богатыря, один из которых старый еврейский Алёша Попович с лицом без права на зеркало.
       Хмурый бодрый ещё вожак наконец-то кивает. И молодой амбал тут же радостно трясет рыжими кудряшками и трубит:
       - Шалом!
       - Типа, если не шутишь, - осмотрительно добавляет Алёша Попович.
       - Шучу, - сознаюсь я. Но достаю из сумки бутылку "Glenfiddich". Я всегда несу этот "свинглмолт", когда иду в гости к коллеге, с женой которого сплю. Чёрта с два я вам скажу его имя. Хотя он всё равно догадается. Но позорить умного человека перед всякой сволотой не хочу. Да, сволотой, вы правильно прочитали. Почему "свинг"? Потому что, будь у меня жена, я бы с удовольствием предоставил её моему коллеге. Во всяком случае теперь, когда жены у меня уже нет, мне так кажется. Три недели как нет. Сима подала на развод в тот самый день, когда мои долги достигли символической отметки в 1 (один) миллион долларов США. Сима всегда цеплялась за символы. И за меня, пока я был для неё символом успеха. Сука, конечно. Но не дура.
       А вот коллега... может, и дурак. Если регулярно получая от меня бутылку с оленьими рогами и "черной дырой" на этикетке, он с тупым уважением смотрит на цифру между aged и years. А надо смотреть в бесстыжие глаза своей жены и не менее бесстыжие своего коллеги. Впрочем, жена его мне не менее коллега. Все мы из одного стартапа, причём я его основал и держу контрольный пакет. Собственно, мои уже двухмиллионные долги - не мои личные, а этого самого стартапа. А вот так, да, стартап - мой, а долги - его. Это было очень удобно, пока Сима не отсудила у меня почти всю недвижимость. И теперь я получаюсь вроде как инвалид, поскольку у меня - ограниченная ответственность и ограниченная недвижимость. Но завтра... вот уже часов через пятнадцать, всё может измениться. А может и не измениться. Собственно, поэтому я запнулся об этих бомжей по дороге к любовнице. Чтобы ощутить.
       Лучший вариант будущего должен находиться в самом идиотском месте. Это такой еврейский "закон афикомана", который, да, работает, во всяком случае на мне. Нет, истинная правда, я нахожу всё самое лучшее в самом, если не худшем, то непредсказуемом месте, как запрятанный кусочек мацы в пасхальную ночь. Израиль, например, я нашёл в вытрезвителе, когда понял, что теперь всё - из универа выпрут и забреют в армию. Симу я вообще нашел... впрочем, это уже давно не лучшее в моей жизни. А стартап я нашёл в автомобильной аварии, остро возненавидев "человеческий фактор". Вот поэтому я и сказал "Здорово, мужики" этим паданцам большой алии на заплёванном пятачке у старого Машбира. Не исключено, что завтра, ещё до полудня, я вольюсь в эту стаю, поэтому надо бы мне не только абстрактно понимать, но и сторожевым инстинктом чувствовать до какой грани кобениться и блефовать в переговорах с покупателем. Тем животным инстинктом, который вырабатывается только когда в голодный желудок вливаешь дрянной спиртовой раствор и тихо зажевываешь его сладкой мятной жвачкой, сглатывая сорбитоловые слюни и прислушиваясь к испуганной боли потревоженной слизистой.
       Вожак приподнимает довольно большую белую табличку, свисающую на длинном электрическом шнуре с его борцовской шеи. Фломастер привязан рядом. В первый момент мне кажется, что он пишет на иврите, но потом становится ясно, что он ловко, справа налево, выводит перевёрнутыми русскими буквами, для меня:
       "Покупаешь"
       Чуть медлит и ставит жирную точку, а не вопросительный знак. Констатирует. Его лицо, не отягощённое национальностью, выглядит довольным. Идея, что его ещё могут купить ему нравится. И я его понимаю.
       - Ты, блин, сразу скажи чё надо, кхщ, - требует Алёша Попович, шмыгая носом, - а то знаешь как оно бывает... кхщ... придут, нальют, то да сё, а потом... В общем так, обычно чем выше качество алкоголя, тем... только это, без обид... тем гнуснее предложение. Погоди, Голя, не тяни граблю.
       Голя, амбал, уже доверчиво протянувший лапу со стаканом, послушно убирает руку, лицо обиженное. Дурачок, что ли?
       - Да не смешите, мужики, - отмахиваюсь я. - Время есть, бутылка есть, будущего нет... Повод?
       - Повод, - соглашаются все.
       Всё-таки научился я за последние годы формулировать так, чтобы со мной соглашались. Ценное качество для бизнесмена. Да вообще - ценное качество.
       Теперь я разливаю, а меня сканируют. Хотел бы я посмотреть на те полочки в их мозгах, куда сейчас меня пытаются впихнуть. И всё равно ошибутся. Я сейчас в тамбуре, курю. Нервно.
      
      
       2.
      
       - О! Вчерашний, - радуется Голя. - Явился - не запылился! - он смотрит на меня доверчиво и ожидающе. Обмануть его было бы нехорошо.
       Я достаю выпивку и закуску.
       - Это не "Гленфиддик", - говорит Голя, с удовольствием выговаривая выученное слово, машет рукой, как дворняга - хвостом и смущенно лыбится.
       - Аркашечка, так на что ж ты нас подписываешь? - начинает свою партию старый хитрый Лёха, надо же, как я с именем его вчера угадал.
       - Расслабься, - расслабленно улыбаюсь я, - просто мне только что крупно подфартило.
       - Это, типа, правильно! - одобряет Лёха. - Завоевал мир - немедленно выпей. Иначе он тебе не понравится, кхщ, - он с недоверчивым интересом рассматривает бутылки - лучшее, что подвернулось по дороге из "Кинг Дэвида" до старого Машбира.
       Старый Машбир в Иерусалиме - это больше, чем бывший универмаг, это одно из немногих зданий, которые я уже причислил к своему личному "Небесному Иерусалиму", то есть совершенно неважно чем это здание стало сейчас, что с ним будет после реконструкции и даже существует ли оно вообще, дома Небесного Иерусалима заслужили свою участь, они сложены не из камней, а из репутаций. В общем, просто запомните понятие "Машбир" и уважайте его практическую романтику.
       Пятачок этот перед Машбиром - был одной из центральных точек, куда сходились многие судьбы и маршруты, это место, где встречались и до сих пор встречаются. Это уличный мемориальный комплекс из трёх каменных осколков прошлого: кусок фасада школы для девочек, с часами и надписью "TALITHAKUMI", двойное окно с трефовым крестом и печная труба. Так что паданцы мои вроде как исполняют классическую роль котов в сожжённом доме. И каменные осколки эти тоже паданцы - они принадлежали чему-то большому ещё при турках и служили какой-то протестантской идее, а потом совершили своё путешествие, пусть и короткое, - разрушив здание школы, их притащили сюда, и они стали символами.
       "Кинг Дэвид" тоже больше, чем просто хороший отель. Выживший после взрыва и превратившийся в люксовский караван-сарай, он больше, чем просто памятник террористической юности безбашенного сионизма. Он теперь тоже элемент моего Небесного Иерусалима. Конечно, "Кинг Дэвид" тяготеет к чужому прошлому, поэтому я отношусь к нему прохладнее. Я не был очередным королём, коротавшим там своё изгнание, я не был колониальным офицером, служившим там при штабе, я не был еврейским подпольщиком, взорвавшим этот штаб на излёте британского мандата, да много кем я там не был. А кем я там был? Всего лишь банкротом на входе и миллионером на выходе, то есть скромным экспонатом раздела "метаморфозы" в личной нескончаемой энтомологической коллекции "Кинг Дэвида". Именно там ко мне пришпилили, а на самом деле - это меня пришпилили к предложению, от которого я не собирался отказываться. Там вложили в мою застывшую от скрываемого предвкушения руку много денег, без лишней скромности скажу даже, что много-много, и даже повторю так, что детская скороговорка, обращавшая "много" в "говно" заставит меня лишь слабо усмехнуться. Да, много, да, говно, но есть в этом не только восторг увернувшегося от дамоклова меча, но и состояние зашкаливающей свободы, которое нельзя купить, но его, пусть ненадолго, могут принести деньги. Если они принесены в правильном количестве и в правильный момент. В общем, я богат, свободен, я разочаровал собравшуюся на мою справедливую казнь публику, я не молод и бесцелен. У меня нет ничего кроме бумажки с абстрактными числами, слишком большими, чтобы нести в себе конкретику, и я ничего не хочу. Это счастье, наверное, хоть и немножечко еврейское. И с этим счастьем мне нужно что-то делать, чтобы оно меня не прихлопнуло.
       Я впервые расширил пространство своей свободы. До этого я его только защищал. Я считал, что мне отмерено определенное количество свободы, и что её прошивают ритуалы, в обязательных и произвольных местах. Беречь её можно. Ну как можно - по принципу тришкиного кафтана. Например, если посажен на ежедневный обязательный приём лекарств, перестань ежедневно бриться, отпусти бороду. И так далее. А полная свобода без оглядки бывает только за счёт чужой свободы - по договорённости или просто приворовываешь. "Бритьё" и "лекарства" - это, конечно, случайные слова. Речь о выборе "корзины свободы" и о перераспределении свободы. Получив навязанную несвободу, необходимо отделаться от какого-то количества несвободы добровольной.
       И вот я сорвал банк, а следом и этот осточертевший кафтан. Теперь озираюсь вокруг. И замечаю - кое-что уже изменилось. Мне стало всё равно, кто меня увидит с этими паданцами и что подумает. Вчера мне было не всё равно, я оглядывался и как бы уверял себя, что наплевать. Точно, это ведь забавно, я стоял ровно на этом месте и оглядывался, опасаясь, но и желая эпатировать всех, кто может меня узнать.
       Я в унисон мыслям верчу головой и оглядываюсь. Ну вот вам и Машбир... ну конечно.
       Кажется, внутри меня зародилась лёгкая освежающая наглость, не настоящая мутная самогонная наглость, а непереводимая с иврита "хуцпа", в ней всегда пузырьки дерзости.
    - Голя, - говорю я мягким голосом живодёра, не желающего спугнуть объект, - Голя, а сходи-ка ты, брат, воон к тому мужику и попроси денег на выпивку. Поактивней только. А я тебе добавлю шекель на каждую добытую у него агору.
    Голя начинает подниматься, да зависает на полусогнутых, накрывая тенью и меня, и пол-Лёхи:
    - Добытую? В смысле - отнять?
    "Не порти нам Голю", - быстро пишет на своей дощечке Вожак и настороженно оглядывается.
       - Ага, вот не надо этого, - тут же подхватывает Лёха. - Насилия нам тут не надо, понял? Просто проси, Голя, проси. Ласково проси. Но если не даст, протяни лапу к морде, только, кхщ, не резко. И скажи, что, типа, очень просишь, очень-очень. Короче, включи дурачка.
    - Это забавно? - утвердительно смеётся Голя. Он любит когда забавно, он компанейский парень.
    - Ага, - кивает Лёха. - Аскай, Голя. А если он тебе отсыпет шакалов двадцать, это вообще будет лучшая забава сезона. Но десять тоже хорошо, тоже, типа, забавно. Аркашечка, ты ведь за базар отвечаешь?
    Я надменно задираю подбородок, а Голя медленно неуклюже и неотвратимо довосстаёт, спотыкается о чугунную решетку, за которую посадили оливу и уносит жалобно-грозный смайлик, нагоняя удаляющийся объект домогательства.
       Вожак провожает Голю озабоченным взглядом нянечки и чертит:
       "Что за мужик?"
    - Не знаю, - честно отвечаю я. - Первый раз его вижу.
    Лёха хихикает:
    - Ага, кхщ, всё забавнее становится. А тогда баба его - кто, а, Аркашечка?
    Я честен:
    - Да моя жена бывшая, - тут я тоже хихикаю.
       Минуту молчания первым нарушает Вожак:
       "Ха. Тогда конечно"
       Симу я не видел с развода. В раввинат она вплыла скромной серой уточкой, без макияжа. Зато теперь она рассекает дневную осеннюю жару в вечернем прикиде и смотрит на спутника с тем же просветлённым восхищением, с которым пожирала глазами разводившего нас раввина. А вот преградившего им путь Голю она как бы не замечает. Меня, как бы, тоже. Ну конечно.
       - Эффектная, - хвалит Лёха.
       Голя решительно загораживает дорогу, переминается перед парочкой. Даже руки развёл, старается. Я бы испугался, если честно. Мужик, кажется, так и сделал, во всяком случае лезет в карман, желая откупиться от нештатной ситуации. Мужик, кстати, вполне, фактурный. Сима придерживает его руку в кармане, интимненько так. Ну как же, не видела она меня, ну конечно.
       Голя, не теряя веры в человечество, задирает штанину и демонстрирует свежеоцарапанную решеткой ногу. С лицом пролеченного галоперидолом Сильвера, которому для счастья нужно лишь накормить друзей двумя рыбами, он покачивается на одной ноге и явно верит в доброту незнакомца. Я смотрю на это из зарешеченного окна мемориального осколка, как зэк на улицу, или всё же как зоопарковый обитатель на посетителей. А Сима смотрит на меня. А спутник её снова лезет в карман и сжимает кулак вокруг мелочи, чтобы отсыпать Голе звонких весёлых семечек. А Сима смотрит на меня. И в глазах её сгущается сволочизм.
       - Зырит, кхщ, - тихо констатирует Лёха, снова шмыгнув носом.
       Я не удерживаюсь, придвигаю морду к решетке и начинаю демонстративно почёсываться. Сима кивает и, не отводя от меня взгляда, удерживает спутника от благородного жеста, останавливает своей трепетной ладошкой его щедрую мелочную руку. Она что-то тихо говорит и, отпустив его руку, раскрывает сумочку. Достает ручку, потом поворачивает широкую Голину длань к небу и размещает на этом потном столике чековую книжку, периодически вскидывая гламурную мордочку к его просветлённому лику и что-то вопрошая или даже уже уточняя.
       Лёха, вжавшись щекой в решетку рядом со мной, жарко и возбуждённо шепчет:
       - Ай, Аркаша-Аркашечка, а ты ведь попааал... По-крупному...
       Мне неприятна его шакалья радость, хотя понять могу.
       - Да фигня, - охлаждаю я. - Я ведь обещал шекель за мужскую агору. А дама пусть порезвится.
       Лёха обиженно сопит.
       Голя берёт чек, как бабочку - обеими лапами, оставляя внутри этого живого домика пространство, чтобы не повредить крылышки. Просто пародия на меня самого, когда я был моложе часа на два. И вот Голя тихо пятится назад, кажется даже собирается кланяться, но тут в это бережно сохраняемое воздушное пространство вокруг чека проникает наманикюренный пинцетик из длинных тонких и очень цепких пальцев моей эксы, и бабочка выпархивает и приземляется в нагрудном кармане её удивлённого спутника.
       "Сука!" - размашисто вычерчивает Вожак.
       - Отняли копеечку, - вздыхает Лёха. - Ну вот почему всегда так?
       Голя всё ещё осознаёт случившееся, разглядывая пустые ладони. Кажется, сейчас начнёт плакать или бить. Сима что-то быстро и утешительно говорит Голе, оборачивается к спутнику, что-то требует. Тот удивляется всем чем можно - глазами, лицом, телом и отрицательно качает головой. Но я-то знаю, что всё равно он никуда не денется и всё сделает. И даже знаю, что именно он сделает. Тут без вариантов. Голя, как диктофон, воспроизводит не редактируя. А у Симы - врожденная обострённая чувствительность к формулировкам, ей бы в своё время в адвокаты податься.
       - Ты прав, - говорю я Лёхе. - Я попал. И ты даже не представляешь, насколько по-крупному. Даже я не представляю насколько.
       Вожак внимательно вслушивается во внутреннее эхо, оставленное моей последней фразой и спрашивает:
       "Плохо женился?"
       - Плохо развёлся, - неохотно признаю я.
       Дальнейшее разворачивается отвратительно предсказуемо. Мужик театрально вздыхает, подкатывает глаза, как в немом кино (не, ну это уже пошло в самом деле) и выписывает чек, всем видом своим давая понять для кого и ради чего он это делает. Забавно, если бы он и правда понимал для кого и ради чего.
       Бенефицианты взирают на происходящее с достойной всяческого одобрения сдержанностью. Лёха тихо шевелит губами, возможно даже молится. Вожак застыл и стал похож на игрока в покер, Голя бескорыстно радуется, что вернётся с добычей и улыбается всё шире и шире, почти на весь набор безупречных зубов.
       Сима вкладывает чек обратно в ладошечный сейф и хлопает Голю по плечу, как мула по крупу. Голя послушно трогается и неотвратимо приближается. Мы все ждём его с большим интересом.
       - Поспорим, сколько там? - азартно шепчет Лёха.
       - Спорим, что угадаю? - усмехаюсь я.
       - Это невозможно угадать, - возмущается Лёха. - Спорим! На половину моей доли!
       "Не спорь", - советует Вожак.
       - На половину твоей доли? - переспрашиваю я.
       - Да! - воодушевляется Лёха. - Конечно. Моей доли. У нас, Аркашечка, всё добытое делится ровно на троих, общий котёл у нас. Ну? Зассал?
       "Идиот", - пишет Вожак.
       - Чё идиот, - протестует Лёха, - это нельзя угадать. Сговориться они не могли, щас увидим, кто здесь идиот, кхщ! Разбей! - он хватает меня за руку.
       Вожак разбивает, Лёха выскакивает из-за стеночки, как эксгибиционист из-за угла, и отбирает у медленно бредущего Голи чек.
       - Ну! Сколько?! - возбуждённо кричит он мне, перекрывая уличный гул.
       Я смотрю на Симу, которая развернулась фасадом к фасаду мемориала и желает насладиться. Ну что там, всё ясно.
       - Двадцать девять тысяч пятьсот. Да?
       Лёха гаснет, как костёр под струёй туриста. И молчит.
       "Идиот", - стучит Вожак по предусмотрительно не стёртой записи.
       - Впервые вижу, что человек так расстраивается, получив почти полмиллиона, - сообщаю я.
       - Раз в жизни повезло, да и то наполовину. Но... как??? - вопрошает Лёха то ли меня, то ли небеса.
       - Забавно!!! - трубит Голя.
       - Это то, что она с меня требовала в последний момент, сверх всего, о чём договорились. Просто так начала требовать, от стервозности. Я тоже вспылил.
       - Развели! - ахает Лёха. Но постепенно его морщинки разглаживаются. - Ничего, зато когда он нас киданёт, вам вдвое обиднее будет, чем мне, кхщ.
       "Кинешь" - пишет Вожак и даже не ставит вопросительный знак. Впрочем, точку он тоже не ставит, как бы желая смягчить определённость. Всё же человек, не чужд надежды на чудо, понять можно.
       - Аркаша киданёт??? - изумляется Голя и смеётся над неразумными недоверчивыми приятелями.
       Смотреть в глаза Голе как-то совестно. Да, вы правильно прочитали, именно это старомодное слово. Потому что мы в ответе ещё и за тех, кого подучили. Но три... то есть уже два с половиной миллиона...
       Я оглядываюсь через левое плечо, там, по другую сторону решётки подплавившаяся на жаре Сима не позволяет ошалевшему партнёру себя увести и жадно всматривается.
       - Странно, - тихо говорю я, - с чего вы вообще взяли, что чек будет с покрытием? Аркаша с вами хотя бы пил и разговаривал. А незнакомая стервозная баба, выцыганившая чек у мужика, которого я вообще первый раз вижу, вас, значит, не смущает. Вы уверены, что у него вообще деньги на счету есть? Что он не отменит этот чек как только вынырнет из койки моей эксы?
       "Не уверены, - неохотно выводит Вожак. - Но ты здесь, а они там".
       Голя похож на щенка бордоского дога, силящегося понять кто за столом захочет поощрить его кусочком мяса - на всякий случай он преданно заглядывает в глаза всем и морщит лоб. Он здесь единственный, кто честно сделал работу и желает законной награды, хоть какой-нибудь.
       И да, мне, второму честному придурку, хочется переварить эту дурацкую ситуацию, переспать с ней. И я взвешенно и весомо объявляю:
       - Ну в общем так. Сначала Лёха возвращает чек Голе.
       - На, - Лёха поспешно суёт чек в Голин карман и стоит рядом, карауля эту лисью нору.
       - Теперь Голя вкладывает чек на свой счёт. А мы все спокойно несколько дней ждём результата - вернётся чек или зайдут деньги на счёт. И лишь потом начинаем выяснять - киданёт Аркаша или нет. А потом, если Аркаша не киданёт, будете выяснять - киданёт вас Голя или нет. Потому что деньги я обещал Голе и только Голе.
       - У нас общак! - важно напоминает Лёха всем. - Мы же все, типа, как братья, всё поровну, кхщ.
       Вожак тоже кидает взгляд за моё левое плечо и мрачнеет:
       "Это плохой план".
       Судя по всему, Сима с хахалем доверия ему не внушают.
       - Плохой план, - подтверждает Лёха, - потому что у Голи нет отдельного счёта и есть мама. Ты её ещё не видел, кхщ.
       - Я познакомлю, - радостно предлагает Голя.
       - Это будет забавно? - спрашиваю я.
       Голя хитро улыбается, он точно знает, что это будет забавно.
       Я зачем-то оборачиваюсь на Симу и как раз успеваю получить от неё прощальный воздушный поцелуй.
       "Мать всё контролирует".
       - Неправда, - обижается Голя, - и не всё!
       "Нам с Лёхой не доверяет", - настаивает Вожак.
       - Неправда. Она не вам не доверяет, она всем не доверяет! Кроме меня. И она хорошая!
       Мне что-то становится скучновато. Как-то не так провожу я свой первый день, не тот старт взяла моя новая жизнь.
      
      
       Я решил отделаться номером телефона и слинять, не в смысле исчезнуть, а просто обдумать ситуацию и разнообразить круг сегодняшнего общения. Уже хотелось чего-то более привычного, чем гонконгские миллиардеры и машбирские бичи, но Лёха вцепился в мой рукав и настоятельно предложил проводить меня до самого дома, чтобы... ну ты же, Аркашечка, умный мужик и понимаешь, не обижайся...
       Я понимал, конечно. Поэтому я не помогал Лёхе вить разговор вокруг моей персоны и уклонялся от прямых ответов на его прямые вопросы, переводя тему на невысокие устойчивые пожилые красоты зажиточных районов центра. Один из моих постразводных ништяков - проживание в пешеходном Иерусалиме.
       Кстати, нынче у нас любимый мною Суккот. Иерусалим в эту неделю приобретает аляповатость украшенной ёлки, вид у него становится слегка очумелый, возникает ощущение, что он вспомнил детство и сообщил родителям, что собирается кочевать, а пока будет репетировать - жить и есть в скворечниках, гнёздах, шалашах, шатрах, кибитках, будках, времянках, отгородочках, в общем - за занавесочкой, за перегородочкой - на земле, на балконе, на крыше. Ну конечно, не кочевать, а бичевать. Может, этот контекст и прибил меня вчера к машбирскому островку, кто знает...
      
       Проходя мимо резиденции премьер-министра, мы обсудили морды и лень охранников (Лёху особенно возмутили пять стаканчиков с недопитым кофе при двух охранниках), невзрачность жилья Первого гражданина, а также вяло повыясняли кто у нас Первая леди - конкретная стерва или жертва журналистско-полицейской стервозности. Лёха воздел палец и глубокомысленно изрёк:
       - Не руби сукку в которой сидишь!
      
       На светофоре я потянулся было нажать кнопку для пешеходов, но Лёха неожиданно отвёл мою руку и сдавленно сообщил:
       - Не надо, кхщ. Он и так перемигнёт.
       Пока я вопросительно смотрел на Лёху, светофор позеленел, но мой сопровождающий ещё долго объяснял, что не в состоянии спокойно слышать, как каждый раз в ответ на нажатие этот совершенно потусторонний голос издевательски врёт на древнем святом языке, что "Ваша просьба принята".
       - Почему врёт-то? - поинтересовался я, вглядываясь в бомжика.
       - Потому что это вообще не тот голос. Это же, блин, голос Рабина. Не узнаёшь, забыл, Аркашечка, голос покойничка, кхщ?
       Я так и не понял, прикалывается ли он.
      
       Мы идём вдоль живого уголка, пахнущего козьим сыром, козлом и помётом, Лёха внимательно и цепко наблюдает через хлипкую сетку вольеры всю роскошь школьной живности: стадо коз, уток, индюков, гусей и двух случайных котов. Он даже пытается дразнить козла, застывшего на деревянном столе, как на утёсе. Козёл не ведётся.
       - Вот интересно, - рассуждает Лёха, играя в гляделки с козлом, - у животных чаще женский взгляд, чем мужской. Однозначно мужской только у козла, кхщ. Ну и у волка... Смотри-ка, и гусей тут дофига... Значит, гусь козлу - товарищ. Надо будет сюда вернуться. Даже уже завтра.
       - Лёха, а как звали Паниковского?
       Лёха чуть приобижается, оглядывается и смиренно отвечает:
       - Михаил Самуэльевич. А что? Голя очень любит животных, а не то, что ты подумал. Ты вообще, Аркашечка, если такой типа умный, лучше купил бы этот дом справа.
       На солидном старом здании действительно висит уведомление о продаже, а я его прежде и не замечал. Мы резко сворачиваем влево и идём по внутренней дорожке.
       - Куплю только если меня накроет хронический насморк.
       Лёха шмыгает носом и косится на меня с обидой:
       - При чём тут хронический, кхщ? Странно. Деньги у тебя как будто и есть, а деловой хватки нет. Твоё дело купить этот дом. Тебе его из-за вони продадут с большой скидкой. А козла изведём. Потом дом продадим, но уже дороже. Кхщ. Несколько миллионов точно наварим! Да за такие деньги людей убивают, а тут всего лишь козёл с гаремом...
       Вообще-то интуиция у Лёхи работает. Здесь воняет не только козёл, но и сама история.
       - Лёха, один известный нам с тобой чел уже всё это проделал. Купил этот домик дёшево, продал дорого. Ну ещё кой-чего накомбинировал. В общем, пришлось ему с кресла премьер-министра слезть.
       - А, так это Ольмерта домик? Так это ж улица 29 ноября, блин! Ничё так конура. Быстро откинулся, сука. Я за меньшее дольше сидел. Кхщ.
       Драматичность паузы предполагает мой вопрос: "За что?" Я её не заполняю. До дома - пара минут, а такие истории всегда затягиваются и часто настоятельно требуют запивания.
       Под обиженное сопение Лёхи мы доходим до кованых ворот, от которых тянется в глубь тенистого двора с оливами гравиевая дорожка, упирается в мраморную лестницу трёхэтажного особняка в колониальном стиле, с колоннами и прочими излишествами начала прошлого века.
       - Ну вот я и дома, - скромно сообщаю я.
       - Кхщ, - сглатывает Лёха.
       - Извини, дальше не приглашаю. У меня не убрано.
       - А... ничего, - озирается Лёха. - Может, в другой раз. Ну так чё... Типа, до когда?
       - Ну так до трёх рабочих дней после вложения чека. Телефон мой у вас есть. Адрес тоже.
       - Ага. Понятно, - кивает Лёха. - Позвоним.
       Я независимо шествую по дорожке, поднимаюсь по лестнице, прохожу между колоннами и наконец-то отдаю хозяйке письмо из мэрии о переводе муниципального налога. После чего огибаю здание по плохо освещённой неровной дорожке и поднимаюсь через "чёрный ход" на верхний этаж, в свою съёмную полупустую холостяцкую квартирку, в темную пасть довольно мерзкого хладнокровного, который разрешает мне чистить его зубы. И да, я не соврал, у меня действительно не убрано.
      
      
       3.
      
       Я был уверен, что продав фирму, если и не буду бегать голым по улицам с криком: "Экзит!", то уж точно уйду в длительный загул, кутёж, отрыв. Это было настолько очевидно, что даже не обсуждалось во внутренних диалогах. Но... то ли внезапный выбор между утратой двух с половиной миллионов и признанием собственного бесчестья так на меня подействовал (я не мог это полностью исключить, что бесило), то ли я просто устал, вот так вот тупо и примитивно устал. В общем, я вечером уснул, да если бы ещё сном младенца, так нет, уснул перед работающим телевизором. И снился мне какой-то подробный изматывающий абсурд, особенно оскорбительный тем, что вспомнить его я так и не смог, но зачем-то мучительно пытался. Я как раз надоил себе кофе и охотился за ночным бредом, когда в зачирикавшем мобильнике прозвенел голос Симы:
       - Приветик! Ну и как ты?
       - Хорошо.
       - Она уже ушла, можем спокойно поговорить?
       - О чём? Да, они уже ушли, - я выслушиваю свою подростковую реакцию не без некоторого самоомерзения, хоть и утренне-универсального.
       Сима берёт паузу, в которую я должен осознать свою подростковую ничтожность. Она всегда недооценивала скорость моей рефлексии. Паузу я использую для большого глотка кофе и мне становится лучше. Правильно я прикупил эту кофейную машинку.
       - Ну что, будешь платить? Или ты теперь перешёл с кидания инвесторов на кидание бомжиков? - Сима всегда была утром слишком жизнерадостной. - Эк тебя угораздило, шекель за агору? Совсем ты, Аркаш, заигрался! - она смеётся.
       Смеяться над собственными шутками Сима не стесняется, умеет и даже любит. Когда-то это казалось мне забавным.
       - Если бы ты сомневалась, хрен бы дала чек.
       - А что мне оставалось делать? Возможности реванша предоставляются нечасто.
       Лисий смех. Гадость какая.
       - Ты уверена, что твой факермен чек покроет?
       Смех переходит в повизгивания. Ну конечно.
       - Покроет! Ну, Аркаш! Ну ты скажешь! Ну мы же с ним сначала в банк зашли... Где он вложил мой чек себе на счёт. Аркаш, ты представляешь, каков? Сначала - мой чек себе, а потом уже...
       - Ты же понимаешь, что меня своим бесстыдством уже не эпатируешь?
       - Ути-пути. Моё медицинское образование не отменяет стыдливость, но рационализирует её, - привычно воспроизводит Сима давно надоевшую мне мантру.
       - А ты зачем звонишь?
       Хихиканье. Сима - человек-девичник, в ней всё время болтают, сплетничают и хихикают несколько стерв.
       - Аркаш, ну я же вчера дорогой билет купила. С правом на интеракцию.
       Я беру паузу. Молчим. Ещё молчим. В момент, когда я решаю, что уже вполне прилично и отключиться, Сима оживает:
       - А звоню я чтобы спросить. Хочешь, я ему скажу чек отменить? Нет, ну правда, без подъёбок. Мне не трудно. Поразвлекались, и хва. А то, что сэкономим - поделим. Идёт?
       - Что-то не хочется мне опять иметь с тобой дело, - честно отвечаю я.
       - Ну как хочешь. Тем более, я тоже думаю, что ты должен заплатить... - Сима умеет не обижаться. - Хотя... меня все варианты устроят!
       Тут я напрягаюсь. Наши позиционные игры научили меня не оставаться без варианта, который ей не нравится.
       - Меня тоже, - вру я.
       - Не горюй, - хихикает она, - никто не умеет врать жене сразу после развода. Научишься постепенно.
       Я отхлебываю ещё кофе, потом сдаюсь:
       - Ладно. И какие именно все варианты тебя устраивают?
       Частое довольное сопение. Просто секс по телефону.
       - Аркаш, ты опять на ночь мозги на ручник поставил?
       Тридцать секунд здорового смеха. Как раз кофе допить.
       - Дорогой бывший, вариантов всего два. Первый - развести тебя на три миллиона.
       - Уже на два с половиной, - не удерживаюсь я. - Я выиграл пари на полмиллиона, пока ты нам рожи корчила.
       - Поздравляю. Всё равно - прекрасный вариант. Если бы эти миллионы у тебя ещё и были... Но второй тоже хорош, особенно для автора фразы "Только такая отстойная блядь как ты способна так незамутнённо срать на своё слово ради денег". И теперь, Аркаш, когда ты им не заплатишь, любой иерусалимский бомжик будет в полном праве считать тебя отстойной блядью.
       Всё это правда. Чистая обоюдоострая правда - и то, что я это говорил, и всё то, что я тогда сказал. На тот момент я был не в лучшей форме, вот и прорвало. Наверное, вы давно желаете подробностей? Хватит пока одной детали. У Симы контрастная внешность, которой она не всегда владеет и иногда усугубляет до шаржа, ну там чернит чёрное, краснит красное. То есть, гиперреакция - её частое состояние. И повторюсь - она умна, даже без всяких поправок на "женский ум". Просто - умна. Раньше мне это нравилось.
       Сима, сочтя паузу затянувшейся, решает, что оглушённую муху надо прихлопнуть и сладко обещает:
       - А уж как в фейсбуке народ это будет обсуждать...
       Ага! Вот значит как... ну теперь всё понятно.
       Гиперреакция - дело драйвное, но она всегда бежит впереди ума, как тойтерьер впереди хозяйки, и ссыт ей под ноги. И иногда хозяйка не успевает перешагнуть через эту лужу. И все это видят. И я радостно сообщаю:
       - А это ты зря!
       - Что?
       Сима насторожилась. Она тоже знает этот мой радостный тон. Мой тойтерьер тоже слегка облажался. Но слегка. Продолжаю:
       - Не надо тебе было про фейсбук. Это тот перебор, который выдаёт сильную заинтересованность.
       - Ну конечно, - ядовито и фальшиво цедит Сима.
       - И вот это "ну конечно" тоже. Ты этим вчерашним чеком решила загнать меня в угол. Заставить продать фирму первому встречному. Денег тебе, что ли, не хватило?
       - Да, - раздражённо соглашается она. - Потому что все вменяемые люди считают, что ты заигрался и пропустил лучший момент для экзита. Мне не нравится смотреть, как мои пять процентов обнуляются.
       - Хочешь их продать?
       Теперь паузу берёт Сима. Я засыпаю в рот горсть попкорна, так кстати оказавшегося под рукой, и громко хрущу.
       - Теперь уже не хочу, - осторожно отвечает она.
       Торжествующе хрущу.
       - Всё, да? Можно поздравить? - Сима великолепна. В голосе её звенит гордость за меня.
      
       Выйдя на балкон, я оглядываю черепичные крыши, автостоянку, школьников, бредущих куда-то в сторону козла, сосну, тянущую лапы в мою сторону, выдыхаю насколько хватает сил и вдыхаю глубоко, заново. На перила прилетает ворона, косится на меня, крутит головой, как-то даже обалдело, затем выкаркивает мне в лицо какие-то обвинения. Тут же на перила пикирует вторая ворона и откаркивается. Я оказываюсь меж двух хрипло переругивающихся птиц и успеваю записать их на смартфон. Если Сима мне ещё раз позвонит, а она позвонит, то оповестит меня об этом уже не прежнее щебетание.
       Третья ворона не заставляет себя ждать. Она является ко мне в виде хрипловатого женского голоса, откашливается и сообщает:
       - Аркадий? Доброе утро. К вам нелегко дозвониться. Я - Илана Фурман, мама Шломо-Михаэля Фурмана. Я по поводу событий вчерашнего дня.
       - Шломо-Михаэля?
       - Именно. Моего сына зовут Шломо-Михаэль. Так и на чеке написано.
       - А! - соображаю я. - Ага. Теперь понятно. Простите, чека-то я и не видел.
       - Не видели, значит... Вы не бойтесь, Аркадий, я разговор не записываю.
       - Я и не боюсь.
       - Ну раз не видели... - тянет она с надменной иронией хронической театралки.
       - А чего я должен бояться? - всё-таки интересуюсь я.
       - Раз вам нечего бояться, значит вам есть чего стыдиться, - чеканит простуженная снежная королева.
       Я, в предчувствии ушата холодной педагогики, разваливаюсь в кресле, врубаю беззвучный экран и превращаю комнату в домашний паб, где видеоряд не соответствует звукоряду. Пиво я тоже откупориваю. Интересно, почему легче послать кого попало, чем родителей этого когопопала. И дело здесь даже не в возрасте.
       Кажется, мне даже нравится этот ностальгический тон и стиль завуча приличной школы, которая, выговаривая старшекласснику, формулирует книжно, называет его на "вы" и честно пытается скрыть неприязнь за вежливостью. Спрошу потом, не из Питера ли они. Но логика в её претензиях есть. На аферу это всё, действительно, не похоже, а на издевательство взрослых нечутких людей над её доверчивым сыном - очень даже да. Наверное, всю жизнь загораживает его щупленьким плечиком, прыгает грудкой на отмороженных бугаёв, поправляя очочки и ненавидя. Надо бы на неё посмотреть.
       - Илана, всё не так, как вам кажется. Я бы даже сказал, что всё не так банально.
       - Ну объясните тогда. Что означает чек на крупную сумму и обещание миллионов?
       - Ровно это и означает.
       - А вы понимаете, что Шломо уже ни о чём другом не говорит?! А вы понимаете, что его очень ранит, когда его обманывают! Особенно люди, которых он считает друзьями! Ну как же вы не понимаете? Зачем вы это делаете? Зачем эти подарки? Это доставляет вам извращённое удовольствие?
       Пиво перестаёт доставлять мне удовольствие, надо завязывать с баночным, это извращение. Видеоряд тоже не радует - на экране горы мусора на каком-то европейском маршруте переселения народов. Звукоряд вообще жалостливо-оскорбительный.
       - Илана, - неожиданно перебиваю я, - вы как-то неправильно меня представляете. Давайте пересечёмся в центре, и я вам подробно всё расскажу.
       Она сразу соглашается:
       - Давайте. Надеюсь, вы будете похожи на деда Мороза?
      
       На этом моё телефонное общение с женщинами заканчивается, и я перехожу на следующий уровень. В замке проворачивается ключ. В молодости я не дал бы ключ любовнице уже при первом визите на новую квартиру (свобода-да-да). Зато сейчас могу не вскакивать, не готовиться к Ириному приходу, а главное, не разыгрывать утомительную роль хозяина. А свобода-да-да тоже постарела и поумнела, она не ревнует, ибо я совершенно свободен просто потому, что мне не важно застанет меня здесь Ира с другой женщиной или нет. Да и что может быть проще смены цилиндра в замке.
       До встречи с Иланой всего два часа. Ну да, да, я назначил встречу с матерью Голи в центре так скоро исходя из простой арифметики. Как раз перепихнуться с Ирой и не дать ей времени на планирование совместного будущего ("Как хорошо, что ты не опоздала, а то у меня встреча в центре" - "А что за встреча?" - "Я вчера продал фирму китайцам, теперь много суеты с оформлением" - "Ура! Мы теперь богаты и свободны!" - "Да..." - "Значит, теперь и мне пора разводиться?" - "С этим делом надо переспать...").
       Свободы между любовниками нет. Она, эта "птичка с ветвей души", попавшая между жерновами грудных клеток, дохнет от ёрзанья при совокуплении. И остаётся нам интимная несвобода. И у неё скрипучий голосок ключа, проворачиваемого в замке твоего жилища в любой момент твоей (твоей!) жизни.
       Ира приносит пару килограммов. Посредственного сыра и лишнего жира на ляжках. Кажется, взгляд миллионера на женщин и еду начинает мешать простым удовольствиям. И этим явно не ограничится. Что ещё в списке?
      
      
       4.
      
       И вот я иду на самое дорогостоящее представление в моей жизни. На спектакль "Кабалат шаббат". Билет на него стоил мне три миллиона шекелей, правда, благодаря Лёхиному азарту, я получил семнадцатипроцентную скидку, вроде как НДС за счёт провидения. Да, вы правильно поняли, я несу чек Голе. И да, я нахожусь в здравом и трезвой, во всяком случае мне всё ещё так кажется. Я понимаю, что это требует объяснения. Только не собираюсь я объяснять почему решил заплатить. Вы это или уже поняли, или никогда не поймёте. Но я расскажу почему иду к Илане на её знаменитую в узком кругу встречу субботы.
       Дело в том, что нервное возбуждение этого узкого круга в последние дни перешло в нервное истощение. Процедура получения денег за фирму-должника шла небыстро и затейливо, петляя по неведомым дорожкам под бумажными шлагбаумами. Но поначалу у меня была фора - у Голи не оказалось банковского счёта. Вернее, был какой-то совместный с матерью, но Лёха зарассуждал о соблазне, что негоже подвергать ему женщину и начал требовать буквального исполнения договора - всё, что обещано Голе, должно быть отдано Голе и только Голе, а не кому-то ещё, свободному от обязательств делить все по-братски и обладающему своими жёсткими понятиями. В Лёхино желание оградить Илану от чего-то там я не поверил, но так и не понял, чего здесь было больше - недоверия к ней или к людям в целом. А Голя разводил лапами и виновато улыбался, поскольку после каких-то таинственных печальных событий был связан детской ещё клятвой не предпринимать ничего такого, самостоятельно-финансового, и был стоек. А Илана искренне не понимала зачем всё это надо, если у Голи и так есть совместный с ней счёт, а вокруг так много нечестных людей, желающих воспользоваться доверчивостью мальчика.
       В общем, пока они договаривались, у меня было относительно спокойное время. Но потом они договорились, у Голи появился счет, а у меня ещё не появились деньги... Это напрягало всех, даже, как ни странно, меня. А Илане открытый Голин счёт представлялся каким-то прямым входом в ад, который она вынуждена сторожить, сжимая ножичек для чистки апельсинов. Не спрашивайте, почему апельсинов. Наверное, из-за её убойных цитрусовых духов, в которых она искупалась перед нашей первой встречей. И я внезапно посочувствовал её маниакальному желанию закрыть этот счёт как можно скорее. И почему-то принял приглашение на этот её "Кабалат шаббат". И вот, всё совпало, несу чек.
       Иланин "Кабалат шаббат" представлялся всем, кроме меня, чем-то большим, чем обычная встреча субботы. Во всяком случае, все трое по-отдельности решили подготовить меня к таинству.
       - Это всегда главное событие недели, - проникновенно сообщил Голя. - Для всех нас. Маме очень тяжело эту традицию соблюдать, но она человек долга и такая уж у неё судьба. Поэтому простая человеческая благодарность будет служить ей лучшей наградой.
       - Я приду в галстуке, - пообещал я, и Голина "электронная секретарша" отключилась.
       - Мне кажется, Аркашечка, ты не до конца понимаешь, что прийти к Лёле на шаббат это совсем не то, что явиться к нам с бутылкой. Это типа духовный бугель, - он довольно покосился на меня, - если ты знаешь это слово. Она нас вытягивает наверх, кхщ, а потом мы всю неделю скользим вниз.
       Я знал не только это слово, но и то, что Лёха влюблён в Илану, и меня это почему-то забавляло. Надеюсь, это не столь большой грех, чтобы меня покарали влюблённостью после шестидесяти.
       - Я приду в галстуке, - пообещал я.
       Вожак, улучив момент, сообщил мне:
       "В шаббат" - и задумался.
       - Я приду в галстуке, - привычно пообещал я.
       "не выёбывайся", - дописал он.
      
       Дверь открывает Голя в белой рубашке, в чёрных брюках. На голове красная кипа.
       - Красивая у тебя кипа, - хвалю я.
       Голя наклоняется к моему уху и тихо делится:
       - Как у кардинала Ришелье.
       И смеётся. Чувство юмора у Голи есть, но оно совершенно не приручено и гуляет само по себе.
       Вхожу и сразу попадаю на сцену любительского театра. Лёха и Вожак встречают меня спокойными взглядами приличных господ второй половины ХХ века. Мой галстук становится третьим. Стол кажется бутафорским - слишком много блюд, слишком белая скатерть, слишком блестят приборы и хрусталь. Такой стол требует солидной мебели, пространства, а никак не низкого потолка, захватанных, сжимающих стен и нависающих прямо над головой полок со знакомыми книгами. Сама Илана преобразилась до полуузнаваемости. На ней платье цвета гибнущей красоты - цвета усложнённые, как бы с подмешанным серым пеплом времени. Короткая пегая стрижка исчезла под светлыми локонами парика. Как ни странно, парик притормозил порывистость движений, Илана ступает, плывёт, поводит плечами и молча вещает. Лёха преданно смотрит ей в рот, малиновый от помады.
       - Вот чек, - я выхожу в световой круг и протягиваю его Голе.
       - Вот видишь, мама! - торжествует Голя. - Вот видите вы, все, усомнившиеся!
       - Стоп! - резко выкрикивает Илана. - Не бери!
       - Почему??? - дуэтом изумляются Голя и Лёха.
       Илана поворачивается ко мне:
       - Аркадий, положите, пожалуйста, свой чек... да вон хотя бы под собаку. Шаббат уже начался.
       Голя отдергивает руку и прячет её за спину. Лёха шумно вздыхает. Вожак ухмыляется. Кладу миллионы под фаянсовую моську. Собачка дрожит всем телом - это прислонившийся к шкафчику Лёха нервно дёргает ногой.
       Ну ладно. Собираюсь сесть за стол, но Вожак меня придерживает и кивает на продавленный диван. Оказывается, сначала - культурная программа и только потом банкет.
       Мужчины чинно сидят на зрительском диване, Илана читает лекцию. Нет, серьёзно, она так и объявила:
       - Сегодняшнюю лекцию я посвящаю недельному разделу Торы "Лех леха". Что в переводе на русский означает... - она выжидательно замолкает.
       - А точно там "Лех леха", а не "Лех Лёха"? - паузу заполняет неубиваемый юморок Лёхи.
       - Мне попадались разные переводы, - серьёзно отвечает Голя, - но самый точный - это "ступай себе", - он натыкается на мой взгляд и считает нужным пояснить: - Ну я же в ешиве учился. Не очень долго. И ещё баба Яга так Ивану говорила.
       - Баба Яга тут точно ни при чём, - досадливо отмахивается Илана, - но перевод мне нравится...
       Голя довольно фыркает. Я представляю Голю в ешиве. Почему-то он учит Тору в паре с маленьким "йеменцем", похожим на юного Пушкина. Алекс тоже немного похож на Пушкина. Он этим гордится и даже участвовал в конкурсе двойников. Но на дуэль он меня не вызовет, даже если узнает про нас с Ирой. Или он знает? Тогда интересно, что он будет делать, если станет известно, что он знает. А что может сделать мужчина в этой ситуации в двадцать первом веке? Да ничего, если дополнительное условие - не стать смешным. Человек, который носит бакенбарды и всем объясняет, что это не пейсы, а баки, и что зря его ценят как крутого программёра и не ценят как великого музыканта, такой человек не должен так уж бояться быть смешным. С Ирой я затянул, надо было расстаться до экзита. А теперь экзит из наших отношений будет выглядеть поганенько. Да, если вы не поняли, я ещё не утратил студенческого умения отключаться на лекциях, демонстрируя кафедре внимательную маску.
       К сожалению, мои профессора слишком редко переходили с одного языка на другой. И когда Илана изменившимся напряженным голосом декламирует на иврите цитату из Торы, я возвращаюсь.
       - Ведь что Всевышний Аврааму на самом деле говорит, указывая на звёзды? - вдохновенно растолковывает Илана. - "Можешь ли сосчитать их? Таково будет потомство твое".
       Историю про Авраама я как раз помню. Это один из немногих застрявших в памяти библейских сюжетов, и ясно почему. Тору я прочитал поздно, когда уже знал, что у меня не может быть детей, то есть, конечно, могут быть, но только благодаря медицинской науке, а не постельной практике. Меня это не напрягает и не комплексует, чадолюбие мне не присуще, а вот моей памяти, видимо, да.
       - Очевидно, что не может Авраам сосчитать звёзды. И прекрасно! - восторженно продолжает Илана. - Прекрасно, потому что теперь мы ясно видим откуда на самом деле происходит этот странный запрет считать евреев. Если мы сосчитаем евреев, то любое полученное число не будет соответствовать божественному обещанию!
       Следует признать, что Всевышний сформулировал своё обещание Аврааму гораздо аккуратнее, чем я - Голе. Это моё дурацкое, я бы даже сказал купеческое обещание, соразмерило меня с рогоносцем Алексом. Понятно почему, да? Потому что оно как гулящая жена - любой выбор жалок. А интересно было бы пойти к раввину и спросить что я должен сделать в такой ситуации. Может быть, вообще что-то третье, например, пожертвовать десятину в какой-нибудь благотворительный фонд.
       Лёха аплодирует. Я даже жду, что он закричит: "Браво!". Вожак показывает большой палец, Голя обнимает маму и подталкивает к столу. Я запоздало хлопаю в ладоши, а что, мне и правда понравился этот жанр - комментарии к недельной главе Торы в исполнении креативной блондинки. Илана розовеет широкими скулами сквозь белокурые локоны.
       Голя привычно и важно произносит субботние благословения. Чувствую себя как в пионерском лагере, да-да, я там однажды побывал и там тоже коллективно мыли руки перед едой.
       Как интересно распределились роли: Илана - духовный лидер, а Вожак - тамада. Он сидит во главе стола, а рядом из хрустального графина торчит палочка с табличкой, на которой написано: "Выпьем за". Вожак конкретизирует:
       "Выпьем за свободу трактовок!"
       Илана мечется взглядом по нашим лицам, пытаясь выцепить коллективное мнение - пьём ли мы за прекрасную вольность её трактовок или за бунтарское право вольно трактовать её трактовки.
       Я лезу в карман за смартфоном, чтобы сфотографировать тост, но вспоминаю, что в шаббат нельзя фотографировать. Кстати, а ведь писать в шаббат тоже нельзя, а Вожак пишет. Ему, значит, можно. Что меня всегда напрягает в неофитских религиозных тусовках, так это невозможность проследить за логикой их границ. Они непредсказуемы и извилисты, как границы Израиля, у каждого свои, и так же не признаются окружающими.
       Я достаю смартфон и фотографирую. Со вспышкой получается совсем по-хамски. Ощущаю себя котом с прижатыми ушами, стащившим со стола кусок. Никто не реагирует. Я, кстати, тоже считаю, что не следует приравнивать гаджеты к ослу, имеющему право на отдых в субботу. Вожак воспринимает вспышку как побуждение к продолжению - стирает нижнюю строчку, дописывает и втыкает в графин уже знакомый мне тост:
       "За милость к падшим!"
       Если я правильно понял, он всегда идёт у них вторым. И отношение к нему особое - почтительное со слезой, что ли. Пока я раздумываю относится ли этот тост ко мне и моему чеку, Лёха успевает наполнить рюмки.
       "Выпьем за джентльменов неудачи!"
       - Да не буду я пить за это! - возмущается Голя. - Это сегодня неправда!
       Все тут же пересекаются взглядами на собаке-на-чеке и кивают. Вожак тоже кивает и быстро меняет тост:
       "Выпьем за здесь и сейчас!"
       Лёха, просветлённый и разглаженный, как его рубашка (интересно, где он её гладил, а где он хранит свой субботний костюм, а где он вообще живёт или хотя бы ночует, интересно, я нелюбопытный или равнодушный?), улыбается почти по-детски, но не может не прокомментировать:
       - Ага. Как здорово, что все мы здесь сегодня набрались, кхщ.
       "Дорвались", - пишет Вожак на своей нашейной табличке. Она ждала своей минуты под галстуком, теперь висит поверх.
       Лёха снова разливает.
       - Уже можно принести гитару? - Голя спрашивает всех, но в ожидании команды смотрит на меня.
       - Ещё рано, Шломик, - отвечает Илана. - Ещё же горячее.
       - И компот, - хихикает Лёха.
       Оказывается, я не в силах уйти не дождавшись горячего - Илана слишком вкусно готовит.
       Вожак выжидающе смотрит на меня, убеждается, что не собираюсь фотографировать и меняет тост на табличке:
       "Выпьем за то, чтобы отличать Дары от Соблазнов!"
       - Амен! - эхом отзывается Лёха.
       Замечательное ощущение эстафеты - до следующего тоста точно знаешь за что пил.
       Какое-то время все пьют молча, вникая не во вкус напитков, а в смысл тоста и поглядывают на меня, или мне это только кажется.
       "Выпьем за то, чтобы понимать намеки судьбы!"
       Илана бросает на Голю быстрые оценивающие взгляды, словно рисует его портрет, и ей не очень нравится результат - мы явно слишком частим с выпивкой. Сейчас начнёт сбивать темп светской беседой.
       - Вам, наверное, было не интересно, Аркадий? - кажется, Илана не прочь получить ту самую "простую человеческую благодарность".
       - Наоборот, - не выёбываюсь я, - мне было интересно.
       - А что именно вам показалось интересным?
       Ну да, тормозной путь успеха, пусть даже на домашней сцене, не бывает коротким.
       - Ваша трактовка того, почему евреев нельзя считать.
       Илана победно озирается.
       - А может быть, вы хотите что-нибудь добавить?
       Кажется, я попал на собеседование по приёму в теософский кружок.
       - Ага, добавь, Аркашечка, - Лёха снова подливает мне.
       Плеснуть бензинчику, что ли:
       - Когда я вас слушал, Илана, мне показалось, что в иудаизм вкралась чудовищная ошибка. Я вот подумал, что раз так, то евреев нельзя не только считать, но и нельзя давать евреям точное определение того, кого считать евреем. А Галаха однозначно диктует кто еврей. А должно быть наоборот, для религиозного человека невозможность дать точное определение еврейства, ну в смысле кого считать евреем, должно быть таким же фундаментальным понятием, как принцип неопределенности в квантовой механике.
       - Принцип нациста Гейзенберга, - усмехается она.
       И никто, кроме меня, не удивлён. То есть, в нашем узком кругу все знакомы не только с принципом неопределённости Гейзенберга, но и с особенностями его биографии? Представляете, даже Голя кивнул. Может, она ему в детстве сказки про Гейзенберга рассказывала. С котом Шредингера, демоном Максвелла и ослом Буридана. И собакой Павлова.
       - Как приятно, когда тебя понимают с полуслова, - ухмыляюсь я.
       "Не вы..." - напоминает мне Вожак.
       Лёха шмыгает носом и обиженно заявляет:
       - А чего тут понимать, Аркашечка? Всё просто.
       "Выпьем за пр. неопр. Гейзенберга!"
       - Мы за него недавно уже пили! - радуется Голя.
       Вам не кажется, что реальность начала выёбываться?
       - А знаете что, - завожусь я, - ящик виски тому, кто сформулирует и растолкует вот прямо сейчас принцип Гейзенберга. Кто сможет?
       - Я смогу, - пожимает плечами Илана. - Но не буду. Ящика виски в доме мне только не хватало! Ну бээмет!
       Голя осуждающе смотрит на мать и вздыхает:
       - Я только сформулировать могу. Потому что у меня память хорошая. А растолковать не смогу, не понимаю.
       - А я, блин, наоборот, - с достоинством заявляет Лёха. - Хоть и не могу точно сформулировать, зато прекрасно понимаю семантику этого принципа как устойчивого словосочетания, употребляемого в метафорическом смысле в гуманитарных сферах или в дискурсе интеллигентной застольной беседы. Как, например, в нашем случае, кхщ.
       - Ты хитришь! - обличает Голя.
       Если бы. Всё гораздо противнее. Интеллектуал запаса Лёха делает именно то, что запретил мне Вожак. Мне-то на его запреты плевать. Но я вообще не люблю когда игроки нарушают правила в своей же игре. Ну не люблю.
       - Да нет же! - возмущается Лёха. - Зачем мне хитрить? Пей свой виски сам, Аркашечка! Только не считай себя самым умным. Хватит лыбиться, мысль-то твоя хоть и симпатична, но, типа, проста до примитивности. Кхщ.
       - Это которая мысль? - обижается за меня Голя.
       Тут в Лёхе просыпается советский школьный учитель Алексей Натанович:
       - Видишь ли Шломо... - он хмыкает. - Твоя мама высказала интересное предположение, что религиозный запрет считать евреев связан с обещанием, которое дал Всевышний Аврааму - что потомков у того будет, как звёзд на небе. Однако, мы не можем посчитать сколько звёзд на небе.
       - Ещё же могут быть и облака, - дополняет Голя.
       - Конечно, - кивает Лёха, косясь на Илану. - Молодец. И поэтому, для того, чтобы это обещание было правдой, сосчитать число евреев должно быть тоже невозможно.
       - А! И наши мудрецы придумали закон, запрещающий считать евреев! - радуется Голя.
       - Верно, - кивает Алексей Натанович и воздевает перст. - Но! Кого эти смешные запреты когда останавливали?
       - Только не евреев, - вздыхает Илана.
       Алексей Натанович смотрит на ученика и его родительницу с отеческой нежностью:
       - Да, блин! Те же наши мудрецы оказались недостаточно мудры, кхщ. Они зачем-то постановили, что евреем является тот, у кого мать еврейка. Или тот, кто принял иудаизм.
       - У меня мама еврейка! - радуется Голя.
       Вожак шумно вздыхает.
       - И я принял иудаизм! - торжественно сообщает Голя.
       - Так! - раздражённо продолжает Алексей Натанович и стучит ножом по стакану. - Короче, после этого жёсткого определения, удержаться и не сосчитать евреев очень трудно, потому что это всего лишь арифметическая задача.
       Голя хмурится и кивает:
       - Да, это я знаю. Трудно не думать о белой обезьяне, особенно если нельзя.
       Алексей Натанович гладит его довольным взглядом по голове и объясняет остальным двоечникам:
       - Но! Всевышний знает с кем, блин, имеет дело, поэтому для тех, кто в него верит,- он плавно ведет десницей в сторону Иланы, - и для тех, кто в нем разуверился, - он прижимает шуйцу к верхнему карману пиджака, - меняется ход человеческой истории и евреи, типа, откидываются из гетто на волю! Кхщ!
       - И что мы имеем на воле? - скептически цедит Илана.
       Теперь уже Голя шумно вздыхает и взглядом ищет у меня поддержки, словно просится погулять.
       - На воле мы вот что имеем, - победно гремит Лёха, - вот посчитает евреев ортодокс - не меньше миллиона недосчитает. Посчитает консерватор или реформист - уже чуть больше получится - неортодоксальные геры прибавятся. Посчитает светский еврей - ещё больше выйдет, ему евреи по отцу больше евреи, чем по матери!
       - У меня папа еврей!
       Я вздыхаю, недовольно смотрю сначала на пустую рюмку, потом на Вожака. Он показывает мне "рэгу" и тянется к табличке.
       - Но не надо думать, что чем дальше от еврейской традиции, тем больше евреев насчитывается, - токует Лёха. - Посчитает ультралевый - отметёт ультраортодоксов, как отпавшую от нормальных евреев секту. Посчитает ультраправый - отметёт ассимилированных евреев, они для него не евреи, а, типа, склеротические падлы с отсохшей десницей. А тетя Роза, бывшая завстоловой, вычеркнет и эфиопов, и ильинцев, и евреев по матери, знает она, какие они евреи, видала, а если разойдется, то и марокканцев не пощадит, кхщ.
    - Это забавно! - смеётся Голя.
       - Нее, блин, забавно другое. Есть всего один логичный способ разрулить эту муть - считать евреем каждого, кто не боится объявить себя евреем.
       - О! - радуется Голя. - Я не боюсь!
       - Нет, ни фига не "О!". Вариант считать евреем всех, кто считает себя евреем, евреев же и не устроит, кхщ.
       Илана пожимает плечами:
       - Может, пусть Всевышний сам разбирается со своим народом?
       Она задумчиво смотрит на новый тост и теребит цепочку с серебряной бляхой, исписанной ивритскими буквами. Я пытаюсь прочитать, всматриваюсь, успеваю вычленить "Уриэль, Рафаэль, Габриэль, Михаэль...". Ясно, имена главных ангелов, каббалистический оберег. Каббалистический круг вдруг отбрасывает отблеск, серебряный зайчик прыгает по лицам диванных ешиботников и задерживается на Лёхе. А Лёха ищет на наших лицах другой отблеск, он обеспокоенно вглядывается в нас, желая отследить эффект своего спича. Голя косится на входную дверь. Я разливаю. Табличка призывает:
       "Выпьем за неестественное течение событий!"
       - И чтобы нас не снесло этим течением, - зачем-то добавляю я.
       - Аркадий, - потеплевшим голосом говорит Илана. - я заметила, что вы не попробовали грибы. А они как раз сегодня очень удались.
       - Обязательно! - говорю я с особыми интонациями любимчика с первой парты. - Вы так вкусно готовите!
       Она улыбается, впервые симметрично.
       Ну всё, меня приняли.
       - А можно я сегодня тост скажу? - торжественно вопрошает Голя.
       Удостоверившись, что все внимают, он вздымает бокал к потолку и, глядя мне в глаза, трубит: - За эндорфинансирование!
       Ничё так. Я аплодирую. Все аплодируют. Голя сияет.
      
       Я, конечно, слегка перепил. Потому что переел. Ну ладно, не слегка. Нажрался и обожрался. Отвык от домашнего. И опять затянул с экзитом - Голя принёс гитару. Вожак бренчал, Илана с Лёхой оказались спевшимся дуэтом, Голя тащился, заказывал музыку и поворачивал ко мне блаженную любящую рыжую морду. Да они все тащились друг от друга и ещё от ощущения зрительного зала. То, что они в субботу музицируют в сопровождении женского пения усилило моё пьяное добродушие и я оказался его заложником - не мог порвать паутину их еженедельного счастья. Но довольно быстро они скатились к каэспешному репертуару. Вот вы что обычно чувствуете, глядя на улыбки с которыми поют "Солнышко лесное"? И они же ещё обменивались этими своими взглядами посвященных и допущенных к пламени костра.
       Да, у меня на это аллергическая реакция, я знаю. Я грелся у такого костра каждое лето, у моей матери была старшая сестра, тётя Жанна, а у Жанны была чёлка, гитара и приятный томный голос, ну в общем вы поняли. Вокруг этого костра отмякали вполне приятные люди, демонстрирующие друг другу романтичность, искренность, жертвенность, бескорыстие и изнуряющую, упорную идиотичность "голубого глаза". Вам же тоже мучительно знаком хронический шестидесятник семидесятых-восьмидесятых-девяностых годов, загнанный временем в щель российской провинции, в растянутом свитере и с выражением юродивой свободы на небритом отекшем лице... Да вымерли уже почти.
       А вот ирония, зародившаяся в них, расцвела поколением позже, когда циничных романтиков сменили романтичные циники. Прекрасная тогда, эта ирония превратилась нынче в тупую шамкающую старуху, она по-прежнему упоена своим правом судить, но уксус бывшей иронии кисел и противен, запах отвратителен, а толщина и неуклюжесть непомерны. Как натужно, как вторично-третично шутят подмастерья этого жанра в ХХI веке. Эта ирония постепенно становится признаком творческой старости и немощи. И не надо делать большие глаза, я вообще-то много читаю, с детства, со всеми вытекающими... во всяком случае, читал... Кстати, стёб, сын той иронии, ещё не стар, ещё "мужчина в самом расцвете сил", но уже в самой последней поре. Других наследников у неё нет, а у этого стёба, обожравшегося вареньем - прогрессирующий диабет, осложнившийся слепотой. Осторожно, двери закрываются! На следующей станции - россыпью банановая кожура...
       Как интересно, все же, размазываются ключевые понятия культурного контекста по времени, по географии. Как высыхающее пятно виноградной крови на дощатом полу... Липко. Пора отрывать подошвы.
      
       - Сидеть! - командует Илана, видя, что я приподнимаюсь. Не сразу понимаю, что она сказала: "Десерт!"
       - "Дыыырочекааа в левааааам баааакуууу", - воет Лёха сладострастно, облизывая Илану взглядом.
       Вожак не менее увлечённо выщипывает блох из струн.
       - Аркадий, - зовёт Илана, поравнявшись со мной, - вы мне не поможете принести...
       На кухне она начинает что-то накладывать на поднос, потом поворачивается и сообщает:
       - Вы, Аркадий, честно сказать, произвели на меня поначалу удручающее впечатление.
       - Почему? Я вообще-то обычно произвожу на людей хорошее впечатление. Во всяком случае, когда держу себя в рамках. А с вами я держал.
       - Ну, во-первых, это было слишком заметно. А во вторых... А какое впечатление должен производить не слишком хорошо одетый человек, прячущий взгляд и утверждающий, что у него много миллионов и он желает ими поделиться с первыми встречными? В самом безобидном случае - псих.
       - Я не желал, я сомневался.
       - Это хорошо.
       Сама она прячет взгляд. С какой это стати мне было тогда прятать взгляд? Может, я так долго не мог продать фирму, потому что действительно так выглядел? Не слишком хорошо одетый человек, прячущий взгляд и желающий получить много миллионов.
       - А теперь ваше мнение?
       - Чуть лучше. Но безобидность исчезла. Я тревожусь, Аркадий. Вы не должны обижаться, у меня сын. Поэтому у меня есть право. Есть право знать. Ответьте мне честно - зачем?
       - Что именно "зачем"?
       - Тотальное "зачем". Зачем вы навязывались незнакомым людям? Зачем вы навязали им свои деньги? Зачем вы затеяли с ними эту сомнительную игру? Зачем это вам, Аркадий?
       Она всматривается в меня отчаянными отёчными глазами подопытной мартышки. Не удивлюсь, если она попивает втихаря. И я говорю доступную правду:
       - Вы допрашиваете меня по трём разных эпизодам.
       - Не допрашиваю! - даёт она предсказуемую аллергическую реакцию бывшей диссидентки. Ну конечно.
       - У каждого эпизода свои мотивы. Но если обобщить, то... мне просто стало скучно жить.
       - Кризис среднего возраста, стало быть? - разочарованно и обрадованно подводит черту Илана.
       Мне хочется её удавить.
      
      
       5.
      
       Я не буду подробно рассказывать о первых днях миллионерской жизни. И неподробно не буду. Не потому что они сильно отличались от всего, что было в моей жизни до того. Скорее, наоборот. Так долго сидел в социальных рамках, что затекла и онемела способность желать. Новые мечты и фантазии так и не появились. Яхту я покупать расхотел. Покупка дома обросла множеством суетных подробностей, потом как-нибудь. Идеи нового бизнеса не было, да и не монгол я, чтобы перепрыгивать с загнанного коня на свежего. Если честно, меня немного смутило нежелание менять естественный образ жизни. Но ведь согласитесь, что больше удовольствия можно получить, неторопливо улучшая привычное, чем резко прыгать на новый уровень, который завтра станет столь же привычным. В общем, возникло ощущение стены, в которую я упёрся мордой. В Стену я, конечно, тоже упёрся, то есть сходил в Старый город и попытался собственным лбом уловить хоть какие-то энергетические колебания, но уловил только реакцию тех, кто уловил. Я даже позавидовал пареньку в казённой кипе, со слезами на глазах бодро отбивавшему по Стене ритм своего молитвенного рэпа.
       Тогда я сконцентрировался и вспомнил рассказ про нумера над арабской сувенирной лавкой на Виа Долороза. Окна некоторых комнат выходят прямо на Храмовую гору. И я решил, раз уж нахожусь рядом, снять такую комнатку, вызвать туда Иру, напиться и расстаться. И я даже нашёл эту лавку, но идея стала обрастать подробностями (слежавшийся запах, завалы псевдоантиквариата, сладенькая улыбка наперсника). Он говорил так, словно дышал всё время нижней дряблой частью лица, как жабрами - кожа раздувалась и опадала. Наглые цены, наглый взгляд над угодливой улыбочкой: "на сколько часов господин желает уединиться", "нет ли у господина особых пожеланий", "не хочет ли господин порадовать возлюбленную щедрым знаком любви"... Я заявил, что сначала хочу посмотреть комнату. В убогом помещении, повернутом окнами к золотому куполу, меня застигло ощущение мышеловки. И застал телефонный звонок. Илана желала со мной встретиться, ASAP!
      
       В ресторане на крыше Нотр Дама я выбрал высокий угловой столик на самом краю. Раз не получилось интимно выпить с Храмовой горой, буду пить со всем Старым городом сразу, и никакой осенний ветер этому не помешает. Усаживаюсь на высокий стул. И перила, почти вплотную примыкающие к столику с двух сторон, сразу кажутся слишком низкими, чтобы защитить от падения. Озабоченная Илана вид оценила, но отвернулась. Поёжилась и сконцентрировалась на мне:
       - Аркадий! Вам что, совсем уже делать нечего?!
       Замешательство моё тут же разбавляется ушатом претензий, сводящихся к главной - зачем я подарил Шломо ящик виски.
       - Я же не дарил, - изумляюсь я, но мне не верят. Потому что её мальчик ей не врёт. Пьёт всё время, да, но не врёт. И не только не просыхает, но вообще перестал слушать мать, все разговоры только об Аркаше, все советы натыкаются на "Не знаю, как Аркаша скажет", все планы включают моё имя.
       - А вы его бросили! - обличает Илана и берёт паузу.
       Я, видимо, должен оправдываться. Да чёрт же побери!
       - Что будете есть? - спрашиваю.
       - Спасибо, ничего. Я стараюсь не есть некошерное в Иерусалиме.
       - А пить?
       - Неважно. То же, что и вы.
       Заказываю "Куантро". Нет, я не люблю ликеры, но если уж всё равно ощущение, что нахожусь в апельсиновой роще, то буду лечить подобное подобным.
       - Что вы собираетесь делать? - требует Илана.
       - А что я могу сделать? - почти защищаюсь я.
       Она обиженно моргает. Так, наверное, смотрит брошенная мать трудного подростка на отца-подлеца. Выпивает одним махом рюмку. И ждёт. Ну и я жду.
       - Вы нужны ему, - наконец выдавливает она. В голосе неподдельная мука, ей-богу. Чувствую себя глупо. А вы бы иначе себя чувствовали?
       - И что я ему скажу? - подаю я реплику всё из того же идиотского спектакля. - Он, вообще-то, взрослый человек. С особенностями, но взрослый. Теперь ещё и состоятельный. Захотел купить себе ящик виски и купил.
       - Да не в виски же дело.
       - Имеет полное право делать всё, что хочет. Я понимаю, что вам, как матери, сложно это...
       - Не имеет.
       - принять... Что?
       - Права не имеет.
       Я смотрю на её сжатые челюсти и вспоминаю Чуню - была у моей соседки бульдожка французская. Права, значит, не имеет...
       - А позвольте спросить, почему взрослый мужчина старше тридцати не имеет права делать то, что хочет? Чисто из любопытства. Ну почему же? Свободно тратить деньги. Пить с друзьями. Шлёпать по лужам. Голосовать за Зелёный Лист. Плодиться и размножаться. Драться и трахать всё, что движется. Мороженое есть килограммами...
       Илана бьёт кулаком по столешнице. Что-то на столе дребезжит, кто-то на нас оглядывается.
       - Довольно! - объявляет она. - Вы что, правда не понимаете?
       - Да блин, - говорю я почему-то сварливым Лёхиным голосом, - да всё я понимаю. Ну не нравятся вам плохие мальчики с которыми играется ваш хороший мальчик. Но это не повод подкидывать мне кукушонка. Кстати, не оказывают они на него такого уж плохого влияния, как вам кажется. Они вообще его берегут. Иногда это даже трогательно.
       Она смотрит сквозь меня как-то водянисто, в глазах стоят не слёзы, но такой влажный многозначительный туман. И лицо торжественное:
       - Значит, не понимаете. Ни Алексей, ни Владимир никакого влияния на Шломо не имеют.
       Я пожимаю плечами. Да нафиг.
       - И иметь не могут, - продолжает она.
       Ага.
       - А вы, Аркадий, можете.
       Угу.
       - Потому что, Аркадий, у вас есть свобода воли.
       - А у них, значит, нет? - обижаюсь я за собутыльников.
       - Конечно у них нет.
       Ну конечно.
       - И откуда такой страшный диагноз, дорогая Илана? Они что, ангелы?
       Она кивает. Я всматриваюсь в её торжественное лицо. Она вообще не улыбается.
       - Наконец-то вы начинаете что-то понимать, Аркадий. Я очень на это надеялась.
       Ну кто бы мог подумать, что она окажется такой сукой! Прикормила паданцев, контролирует, манипулирует, режиссирует и окормляет. И втихаря отрывает крылышки свободы воли, сажает в спичечную коробочку своего разумения. И как удобно, ведь всё ради сына. Не замечали, что почти каждая мать-одиночка первым делом выдаёт себе индульгенцию на грехи выживания и выращивания?
       - А вы уверены, Илана, что пастбищное содержание для ангелов лучше, чем стойловое? Может, их лучше вообще на полянку к Машбиру не выпускать?
       Она сначала не понимает, а потом понимает, во всяком случае её левое веко начинает подёргиваться:
       - А я с вами, как с человеком...
       - Ну ясно, что не как с ангелом.
       Видно, как она себя сдерживает. Ради сына, я полагаю. Ну вся эта психосоматическая классика - избегать взгляда, сглотнуть, в паузу сосчитать до десяти, разгладить ладонью салфетку, вдох-выдох, сформулировать, отредактировать, прибить эмоции и произнести:
       - Аркадий... Я не имею права вас о чём-либо просить. Но и не могу не обратиться с последней не слишком обременительной просьбой. Пожалуйста, встретьтесь ещё один раз со Шломо. Объясните ему, почему вы не сможете продолжать ваше общение с ним. Насколько это получится - нетравмирующе. И исчезните!!! - она глубоко вздыхает и смиренно добавляет: - Пожалуйста.
       Интересно, она меня в данный момент четвертует или медленно переезжает машиной?
      
       Понятно, что спустившись с крыши Нотр Дама на грешную землю, я отправился к ангелам. Как я и подозревал, ничто материальное - ни деньги, ни погода не повлияли на место их гнездования. Они встретили меня с распростёртыми крыльями. Изменения в облике оказались точечными. Новый социально-экономический статус отразился, в основном, на качестве напитков, да и то не радикально. На груди Вожака вместо таблички висел таблет, причём на том же шнуре. Лёха посмотрел на меня, потом сверился с часами и снова уставился на меня. Ну конечно, часы! Не очень в них разбираюсь, но, похоже, не дешёвые. У Голи появились навороченные кроссовки. Он рванулся ко мне с трубным гласом:
       - Аркаша! Наконец-то! Вот видите вы, все! А мы сегодня шопингу предавались!
      
       Не сразу осознаю, что сегодня мне пьётся с ними лучше, чем обычно. То ли выпивка пристойнее, то ли закуска, то ли похолодание способствует, то ли мысль о том, что пью уже не с бомжами, а с чудаками. Но на самом-то деле причина в другом. Мы уже выпили вместе "пуд соли" и я, глядя на их лица, испытываю то, что неизбежно возникает в классе, студенческой группе, в походе, в одной лодке. Надо бы быть аккуратнее со случайными социальными связями, но... зачем? Я уже прочитал первые страницы, я вовлёкся и слежу за судьбой персонажей. И я обычно дочитываю книги. Ну, вы понимаете.
       Пятачок у старого Машбира, хоть и обезображенный строительным забором, продолжает работать шляпой фокусника. Появление Иры вызывает восторженно-любопытные взгляды зрителей. У неё тяжёлые пакеты, заскочила в супер по дороге домой, а тут...
       - Аркан, ты что тут?
       Удивлена. Не ожидала. Не вписываюсь. Ну и отлично:
       - Да вот мы тут с друзьями.
       Лёха польщённо улыбается, Вожак лыбится насмешливо. На счастливого Голю мне стыдновато смотреть. Но лицо любовницы - вне конкуренции. Ну да, ведь я сам недавно объяснял ей, что не произношу всуе "любовь", "друг", "навсегда" и "никогда".
       - А сыра хотите, мальчики? - внезапно оживает Ира. - И я присяду, да?
       Я собираюсь сказать, что у нас мальчишник, но Вожак уже приглашающе указывает на влажный нечистый бетонный пенёк, а Лёха протягивает пластиковый стаканчик:
       - Угощайтесь. Да есть у нас сыр.
       Лёха разделывает мягкую сырную шайбу швейцарским складным ножичком, ну вы знаете, красный с крестом. У него обломлен кончик лезвия. Когда я сказал, что этот ножик похож на выкреста в бане, Лёха обиделся.
       Ира отважно соприкасает белый кардиган с бетоном, рядом с Голей, неторопливо закуривает. Лёха тут же стреляет у неё халявную сигарету. Голя отворачивается и застывает. Что, мать ему и от женщин прививки сделала?
       - Ух ты, брииии! - компанейски радуется Ира, получив из рук Лёхи закуску. - Мой любимый сорт! А вы уже совсем тёпленькие, я вижу.
       - Курить - небесам вредить! - сообщает Лёха, картинно выпятив нижнюю губу и пуская колечки дыма в небо.
       Представляю, с какой скоростью Ира обсчитывает ситуацию. Сейчас начнёт запускать зонды.
       - За что пьём, мальчики?
       - За нашего Аркашу! - оживает Голя.
       - За тебя, дорогой! - метит территорию Ира. - Ты скоро?
       - Нет, я плотно. Нам тут поговорить надо. Извини.
       - Ну тогда не буду мешать? - Ира медленно дожёвывает и, не дождавшись возражений, наконец уходит.
       "Новая?" - спрашивает Вожак.
       - Староновая.
       - Это забавно! - радуется Голя. - Это как синагога в Праге!
       Кажется, он настроен ревновать меня к каждой юбке.
       - Что, Голя, Аркашина женщина понравилась? - Лёхе явно скучновато.
       Голя краснеет, но отрицательно мотает головой.
       - А ты теперь сам себе можешь женщину завести, кхщ, - подначивает Лёха. - У тебя же денег вдвое больше, чем у меня. А лет тебе в два раза меньше. Да и вооще ты у нас, типа, красавчик.
       Голя пожимает плечами.
       - Чё, мамка не разрешает? - Лёха выполняет личный дневной план по троллингу.
       Мне нравится идея восставшего Голи.
       - Мама желает мне только добра.
       Но любая революция чревата непредсказуемыми последствиями. Даже в одной отдельно взятой неполной семье.
       - Да, блин, добра у тебя теперь дофига, на миллион! Не разрешает мамка, не разрешает.
       - Это тебе она не разрешает! - огрызается Голя и испуганно оглядывается на меня.
       Лёха прижимает уши и веки, как кот от удара газетой. Вожак смеётся. Вслух. Громко, вольно и располагающе. До сих пор мне попадались немые с неприятным смехом.
       Я помню, что вроде как пообещал Илане поговорить с Голей в последний раз. Ну и чего тянуть, и так уже поздновато, скоро уйдём в штопор.
       - Ну что, - спрашиваю всех, но смотрю на Голю, - уже решили что делать с деньгами, как жить дальше?
       - А чё мне решать, - пожимает плечами Лёха, - у меня этих денег, типа, не так уж и много. Меньше, чем у всех. Кхщ. Да и жить мне осталось меньше, чем вам всем, - лицо Лёхи прямо на глазах размягчается от жалости к себе, и он умилительно завершает: - Нее, я буду не планировать, а фланировать, - он желчно ухмыляется, но потом довольно хихикает, утешившись своим острословием.
       "Нет".
       Голя шевелит губами и пальцами. Потом, смело уставясь мне в глаза, признаётся:
       - А я... Мама начала планировать. А я... сказал, что раз это мои деньги, то я уже взрослый и самостоятельный. И не буду делать, как она хочет, а сделаю, как Аркаша скажет.
       Вожак с Лёхой смеются. Мне грустно, я вспоминаю обиженный отёчный взгляд Иланы. А ведь всё серьёзно.
       - Ты понимаешь, почему они смеются? - спрашиваю.
       - Да ну их! Пусть смеются!
       Лёха перестаёт хихикать, шмыгает носом и вопрошает:
       - Да-да, а что же наш Аркаша скажет? Просим-просим, кхщ.
       Голя доверчиво ждёт. Ну я и говорю:
       - Голя... Шломо! Быть взрослым и самостоятельным - это не делать того, что говорят другие. Ясно?
       - Да! - восторженно трубит Голя, пожирая меня глазами.
       - Попробуешь?
       - Да!
       - Сумеешь?
       - Да!
       Оловянный взгляд новобранца. Хорошо ещё, что он орёт "Да!", а не "Так точно!".
       Лёха трёт лоб, крутит башкой и нежно-серьёзно советует:
       - Голя, а прибавляй к каждому "Да" - "Дас ист фантастиш!"
       - Пошёл на хуй! - отчётливо произносит Голя с полным осознанием того, что произносит. Губы его кривятся. Он, набычившись, исподлобья ощупывает Лёху взглядом и медленно приподнимается.
       Вожак берёт пустую бутылку, бьёт ею по каменной плите у ног Голи и бережно кладёт "розочку" рядом с собой. В тишине пишет:
       "Не мышитесь!"
       Стирает и продолжает:
       "Выпьем за шлом абайт!"
       Голя кивает и садится. Выпиваем за мир в доме.
       Но я должен довести разговор до конца. Кому должен? Ну кому-то точно должен, Илане, себе, Голе...
       - В общем так, - пытаюсь я вести заседание, - скажи нам, Голя, вот есть что-то такое, чего тебе по-настоящему хочется?
       - Да! - Голя смущается и сам смеётся над своим "Да". - Ну... есть. Только для этого одних денег мало. Для этого ещё и друзья нужны.
       "+1", - одобряет Вожак.
       - Плюс два, - вздыхает Лёха.
       Все вопросительно смотрят на меня.
       - Плюс три, - подыгрываю я Голе.
       Голя переходит на следующий уровень счастья, которым он тут же почти захлёбывается:
       - Друзья!!! Мы... вы все... Да! Есть!
       - Что "есть"? - осторожно интересуется Лёха.
       - Желание! Идея! Мы все будем! Ой!!!
       Из пускаемых радужных пузырей постепенно возникает Голина идея всеобщего счастья - каждому для исполнения главных желаний нужны друзья. Поэтому мы заключаем завет "между осколками разбитой бутылки, даже нет, меж обломками Талитыкуми и начинаем вместе выполнять желания друг друга по-очереди, чур я первый!".
       - Это будет забавно, - понимаю я.
       - Да! - кричит Голя.
       "Да!"
       Лёха нервно передёргивает плечами и резко машет рукой:
       - Да, блин!
       Голя простирает длань к небу, благодарно улыбается небесам и протягивает освященную руку нам. Лёха и Вожак кладут сверху свои ладони. Ну что мне остаётся?
       Хотя, к чести моей или наоборот, я немного помедлил, потому что, вообще-то, понимал с кем имею дело. Но пьяный кураж это такая норовистая лошадь, на которой все норовят прокатиться, даже без седла и узды.
       Мы выпили за Завет. И все, кроме Голи, которому всё было ясно, попытались понять о чём же мы договорились.
       Первым созрел Вожак:
       "1. Завет не имеет ограничений и отмазок".
       - Согласен, - кивает Лёха. - А второй пункт - обет молчания.
       Вожак смеётся и кивает.
       - И написания тоже, - добавляет Лёха.
       "Ни моральных, ни уголовно-наказуемых, вообще НИКАКИХ ограничений", - уточняет Вожак.
       - Любая инфа выходит за пределы нашего круга только с разрешения владельца желания! - торжественно провозглашает Лёха.
       "Полная омерта", - соглашается Вожак.
       - И чтобы не насмехаться над желаниями! - требует Голя. - И тоже без исключения! И тоже только с разрешения владельца желания! Аркаша, да?
       Я киваю и медленно, с каким-то даже мазохистским удовольствием осознаю во что влип.
       Вожак разливает.
       "За то, чтобы наши хронические желания осуществлялись постоянно, а острые - сразу!"
       - Я первый?! - требует Голя.
       - Ага, - соглашается Лёха. - Ну чё, кхщ, женить тебя будем?
       Голя отмахивается.
       - А тогда что? - удивляется Лёха.
       Голя выдыхает, как перед стопкой водки:
       - Желаю увидеть Освенцим!
      
      
       6.
      
       Если Голя и ангел, то точно из этих, расплодившихся в последнее время, с извращенным чувством юмора. Во всяком случае, когда такие ангелы начинают мною манипулировать, то находят весьма неконвенциональные ходы. Так и вижу, как на небесной завалинке сидят кружком такие все из себя ироничные, попивают креплёный нектар и травят байки: "А я-то своего послал, а он-то упирался, а я ему, и тогда этот урод смекнул...". В общем, после людей с вытатуированными номерами и их близких, я - следующий в очереди на посещение именно этого музея смерти, у меня должок.
       Я так понимаю, вам кажется странным, что преуспевающий израильский предприниматель, хайтековец средних лет вдруг отдал трём иерусалимским пьянчугам кучу денег и заключил с ними "Завет меж обломками Талиты Куми"? Но при этом вам не странно, что русские воюют с украинцами; что на инстаграмм собачки подписано полтора миллиона человек; что второй язык в Швеции уже не финский, а арабский; что парламент Бельгии официально выдвинул кандидатуру Маруана Баргути, получившего пять пожизненных за убийства, на соискание Нобелевской премии мира; что норвежский политик Карстен Нордал Хаукен, изнасилованный сомалийским грабителем, сожалеет, что преступник был депортирован из Норвегии; что весь мир озадачен созданием 22-го арабского государства, а не единственного для 40 миллионов курдов; что во время матча саудовской высшей лиги вратаря хозяев двукратного чемпиона Саудовской Аравии постригли прямо во время матча, так как кто-то из игроков соперника пожаловался на его "антиисламскую прическу"; что на интернет-аукционах продают рабынь за биткоины; что ЮНЕСКО отрицает связь евреев с Храмовой горой; что на Международную космическую станцию отправляют мощи преподобного Серафима Саровского; что десятки людей в Конго убиты из-за налога на продажу съедобных гусениц; что весь мир... А знаете что, у меня, конечно, есть сейчас время вам всё это копипэйстить, но давайте-ка дальше сами, порезвитесь в абсурде, обваритесь его кипяточком и попробуйте себе объяснить почему вам не странно жить в таком мире.
       А то, что я сижу в лоукосте рядом с Иланой, и вся наша компания летит в Катовице, это вообще логично. Илана не захотела отпускать Голю с нами одного. Лёха заявил, что он не миллионер и желает лететь самым дешёвым рейсом. Голя отказался сидеть с мамой и желал сидеть "со всеми мужиками". Лёха был готов пересесть к Илане, но она позвала меня. Мне было всё равно. Наверное, хотела оградить Голю от моего влияния хотя бы на три часа.
       Илана неожиданно оказалась гиперобщительной, но меня полностью игнорировала - отвернулась к соседке и солировала, пока соседка не отвернулась к окну и не начала нервно фотографировать облака примерно с частотой пульса. Осознав это, Илана минуты полторы сидела молча, прикрыв глаза и вцепившись в подлокотники, затем повернулась ко мне:
       - Кстати, Шломик был зачат на зоне.
       Хорошо, что мне не успели принести выпивку, а то бы точно поперхнулся.
       - Знаете, как трудно было добиться этого свидания с мужем, да откуда вам знать... Вы какого года? Ага... Ну так вот, когда вы были пионером... вы пионером были? Когда вы в Израиль приехали? А, ну раз в 18 лет, значит были... Вот, значит, еду я одна, двадцатилетняя жена узника Сиона, в Мордовию...
       Это был самый длинный монолог, который я слышал, не считая монопьес. Илана рассказала мне о своей диссидентской молодости, об отце Голи, который был намного старше её и намного круче, сел по одному из последних политических дел, а Илану выперли с физфака, сидел он тяжело, начальнички попались подлые, но, к счастью, жадные, так что сына зачать получилось, а выжить - нет. И она благодарна, что мы все летим в Освенцим, ведь это всё из-за неё, потому что именно она не разрешила Шломику лететь с классом туда на экскурсию, а он так хотел, так переживал, что только его не пустили, а как можно было его пустить... и сопровождающей поехать она не могла - только начала работать на новом месте... А Шломик в результате на этом зациклился, он очень доверчивый, читал всё подряд про Освенцим, в том числе антисемитские сайты, отрицающие Холокост, ну и совсем заблудился в информации... А в школе его дразнили, вот он и решил, что ему все нарочно врут и пугают. Решил он так, потому что никто не смог ответить ему на простой вопрос: "Зачем?" И в Яд ва-Шем его водила, и с узниками концлагерей знакомила, хоть и боялась, что ему это будет слишком... Но хватало ненадолго, на следующий же день он находил в интернете какие-то контраргументы и всё начиналось снова...
       Наконец, я встрял:
       - Боитесь летать, Илана?
       - Ужасно боюсь, - сглотнула она. - А что, это так заметно?
       Я улыбнулся и кивнул.
       - Я не за себя боюсь! - быстро произнесла она пароль, осознала насколько он фальшив, поморгала и неожиданно спросила:
       - А вам не странно, что вы сидите тут со мной, и мы летим в Освенцим?
       - В этом есть своя логика.
       Она симметрично улыбнулась, уже второй раз за время нашего знакомства:
       - Можете звать меня Лёля.
      
       Мы едем-едем-едем... нет, мы летим-летим-летим... в далёкие края... в неизвестность и неопределённость... а мама специально Аркашу заняла, чтобы у меня отнять... я не обиделся, нет, потому что дураки обижаются, а на сердитых воду возят... водувозят... это похоже на глагол... на какое-то агрессивное действие... мы так с мамой играем, когда слова слепляются и получается такое новое слово, про которое можно придумывать приключения... мама любит когда я нахожу такие слова... это наша любимая игра, а самое любимое слово у неё "какондатра", это я нашёл его в "Поэме дождя" у советской поэтессы Беллы Ахмадулиной, когда мама мне читала на ночь, какондатра - живая и юркая, мы с мамой договорились, что она живёт у меня под кроватью и не любит когда её видят, ну вот её и не видят... мама занимает в моей жизни слишком много места, это неправильно для состоятельного взрослого мужчины, это мне говорит Лёха чтобы дразнить, чтобы я злился, и я злюсь, потому что он говорит правду... но это не вся правда, потому что я настоящий селф-мейд-мен, как Йосеф, я заработал эти деньги сам, для себя и для братанов, и для Лёхи тоже... и это было не так уж просто, эта пара - Аркашина жена, бывшая, и её хавер, они сложные люди оказались, то давали чек, то забирали, а потом вдруг снова другой чек дали... и все эти их вопросы, а я ответил на все правильно, это как квест - ответишь на один вопрос неправильно - и всё, всё пропало, ничего не получишь... но я справился, всё сработало, и я заработал эти деньги и получил приз, а что Лёха потерял половину того, что я ему добыл, так это он сам дурак, это даже и немножко справедливо, потому что он всё время дразнится, вот Аркаша меня не дразнит, он замечательный, ну просто мне хочется так думать, возможно я его переоцениваю назло маме, потому что мама уверена, что у Аркаши есть какой-то тайный умысел, и этот умысел мне угрожает... но мама и должна так думать, конечно же у Аркаши тайного умысла нет, во всяком случае в отношении меня, и лучше бы даже он был, потому что тогда бы я точно знал, что нужен Аркаше, ведь Аркаша он такой... он всё изменил, вот именно что - он пришёл из ниоткуда и всё изменил! за несколько дней!.. вот же кто настоящий ангел, а не так, как говорит мама... но она женщина, ей можно ошибаться, да она сама всю жизнь говорит, что ей можно ошибаться и что ошибается она потому, что нет папы... о, как же мне это надоело! я хочу быть, как Аркаша... какаркаша... ага, какаркаша - это же почти какондатра, и поэтому он мог бы жить у меня под кроватью... или я у него... не буду я ему об этом рассказывать, и маме не буду, хоть и обещал рассказывать ей всё... но это было давно и вообще нечестно требовать такое, тем более, что взрослые мужчины должны беречь своих старушек-матерей и не рассказывать им ничего такого, что их расстраивает, это вредно для их кардиоваскулярной системы... Аркаше скучно слушать маму... ну и пусть, ну и хорошо... мне нравится название нашей авиакомпании "Виззэйр", виз-з-з-з-з эр-р-р-р-р!!! визжать и рычать! и лететь! и стремительно менять жизнь! и ещё в самолётах можно бухать, распивать спиртные напитки, их приносят красивые женщины, стюардессы, но надо их об этом попросить... Снежана, конечно же, красивее, и не надо ей знать, что я заказывал в самолёте виски, уже три раза... не напишу я ей об этом, раз она так ненавидит пьяниц... а про деньги всё же надо написать, хотя как тогда я смогу быть уверенным, что она любит меня просто так? я ей доверяю, но червяк сомнения будет буравить моё сердце всю жизнь... лучше не буду пока писать... конечно же надо посоветоваться с Аркашей, а что тут такого, нормальный разговор двух взрослых мужчин-друзей... и смеяться он точно не будет, он не такой... вот что ему мама такое там рассказывает, глупости всякие? а он кивает, словно она всё правильно говорит, а она же всегда обо мне говорит... вот всё-таки зря я разрешил друзьям рассказать ей о моём Желании, просто все они испугались взять на себя ответственность... побоялись они, что мама не переживёт моего исчезновения... и зря, я им говорил, что мама гораздо сильнее, чем им кажется, она даже сильнее, чем я думаю... надо было сделать как все делают - улететь с мужиками и просто оставить записку "мама, не волнуйся, я в Освенциме"...
      
      
       7.
      
       Лёха сделал всё, чтобы эта психологически некомфортная поездка стала некомфортной во всех смыслах. Начал он с лоукоста, прилетающего в Катовице глубокой ночью, а потом вошёл во вкус и не упускал случая превратиться в обезьяну с шарманкой, сообщавшую: "В отличие от всех вас, я не настолько богат, чтобы..."
       К счастью, Лёха нашёл для себя какую-то вписку в Кракове, это позволило остальным заночевать в привокзальном отельчике, что уже было достижением, поскольку изначальный Лёхин план предполагал "перекантоваться в аэропорту до первого автобуса, потому что....".
       Ранним утром мы что-то проглотили, чем-то запили и побежали встречаться с Лёхой на вокзале, чтобы успеть на заказанную экскурсию на русском.
       В общем, в музей человеческой бесчеловечности мы приехали старым артритным рейсовым автобусом. Ясное дело, Лёха у нас не миллионер, чтобы разъезжать на такси или в съёмных машинах, а платить за него - не может позволить никому, потому что он человек средневековья, у него тоже нет перспективы долгой жизни и поэтому он, в отличие от всех остальных, собирающихся жить долго и богато, может позволить себе быть бесстрашным, наглым и отвязанным и придерживаться принципа "честь дороже жизни", следовательно, никто за него платить не будет, и в машину он не сядет. Да никто уже с ним и не спорил, кроме Голи, который упорно не понимал почему нельзя транжирить деньги, если жить всё равно осталось мало. Лёха надменно улыбался и намекал на какие-то семейные обстоятельства, фамильный долг и мудрствовал о том, что всё лучшее в человеке губит всё увеличивающаяся продолжительность жизни и прожиточный минимум, и согласие нынешнего поколения менять риск и кураж на чечевичную похлёбку долгой и скудной жизни - это не для него.
       На музейной стоянке Лёха сразу же пустил по кругу бутылку какой-то подслащенной польской водки. Никто не спорил. Для дамы Лёха предусмотрел индивидуальный пластиковый стаканчик (кажется, из самолёта), что привело к затянувшейся разборке - сначала Лёля усмехалась и говорила, мол, ты бы ещё конфетку предложил, а потом уговаривала Голю пить из её стакана, а Голя возмущался и желал "как все мужики" из горла.
       - Сталиногрудская, - небрежно обронил Лёха, помахивая бутылкой.
       - Грудь? - удивился Голя.
       - Да, блин, - обрадовался Лёха. - Ты ещё дитя, кхщ. Лет за тридцать до твоего рождения Катовице подобострастно звался Сталиногрудом.
       - Фу, - сказала Лёля.
       Хорошо хоть осталось время зайти перед экскурсией в туалет, впрочем, в полном составе мы дошли только до двери. Лёха пришел в негодование от того, что поляки, мало того что наживаются на устроенном с их же участием геноциде, причём самым подлым образом, по системе вход в музей как бы бесплатный, но без экскурсии нельзя, а за экскурсию уже надо платить, но и этого им мало, они ещё хотят получать ренту и с мочевых пузырей.
       - Да фиг я им этот сикель отдам, - сообщил гордо Лёха и стал вербовать сообщников на предмет отлить где-нибудь интимно в сторонке и даже сагитировал Вожака.
       Тут меня чуть снесло, вообще я уже с вечера тихо и смиренно перенапрягался от предстоящей поездки, потом действительность превзошла ожидания, а тут ещё этот сортир... Подпрыгивающим на камешках ярости голосом, который Лёха уже окрестил "аркашечканервничает", я сообщил, что набью морду всякой ссущей в этом месте твари.
       - Всяк сущий! - радостно воскликнул Голя, эта фраза вообще произвела на него впечатление, но только на него, он тут же, на радость маме, ушёл в туалет.
       Лёха хихикнул и прислонился к стеночке. В глазах Вожака колыхнулось любопытство, он явно не воспринимал себя объектом для воспитательного мордобоя, да и вообще для воспитания. Лёля одобрительно кивнула.
       На входе нам сообщили, что у всех нас, включая Лёлю с её дамской сумочкой, ручная кладь слишком большого размера, чтобы допустить её на территорию музея. Лёха тут же свернул свой полупустой рюкзак в трубочку и, заложив под мышку, как градусник, вознамерился пройти в концлагерь. Но череп сумки был обмерян линейкой и признан непригодным, всех нас убедительно послали в камеру хранения. Три злотых, которые нужно было заплатить за каждое место, привели Лёху в возбуждение, которое можно было счесть безобразным, но справедливым.
       - Русскую матрёшку вам, а не пятнадцать золотых, - сообщил он гардеробщику, обиженно шмыгая носом запихнул все наши сумки в Голин рюкзак и констатировал: - Так, блин, на полбутылки наработал.
       Потом он скандалил, выворачивая карманы перед металлоискателем. Это было бесплатно, но долго, потому что металлоискатель был склонен к гипердиагностике, и все проходили его по нескольку раз, постепенно освобождаясь от ремней, часов, бижутерии и очков.
       "Это, да, шмон", - заценил Вожак.
       - Это концлагерь! - прокричал Лёха с вызовом. - Ма зе бихляль? Гоаль, блядь, нефеш!
       Я вышел за рамку первым, заглянул в окошко "Информация" и на адаптированном для постсоветского пространства английском изложил суть дела. Дело было в том, что в 1942 году мой отец сбежал из школы добровольцем на фронт. К январю 1945 года он уже был произведён из рентгенотехника 1-го ранга в старшего лейтенанта медицинской службы и командовал каким-то студебекером с рентгеновской установкой и обслуживающим персоналом в составе шофера - точно, ну и ещё кто-то там был. На этой рентгеновской установке мой отец и въехал в освобождённый Освенцим. Фронт пошёл дальше по своим военным делам, а отца, как имеющего отношение к медицинскому обслуживанию, оставили на месте с горсткой солдат - до прихода специальных частей. И вот несколько дней, всю немую паузу между ушедшим фронтом и наползающим тылом, восемнадцатилетний рыжий еврей был здесь старшим по званию, смотрел своими голубыми глазами вокруг и делал, что мог, хотя что он там мог... И мне почему-то казалось, что у меня должок перед... ну я не знаю перед кем, но я обязательно должен сдать фамильный пятак в копилку человеческого безумия по имени Освенцим. Ну вот я и поехал с Голей. И ничего в этом странного нет.
       Из "Информации", с девичьего лица, на меня смотрели два расфокусированных скукой глаза. Привычным движением ко мне придвинули бланк. Бланк был о другом. Я ещё раз попытался объяснить, что мой отец не был узником, а был, типа, освободителем. Бланк забрали и объяснили, что музей посвящен памяти узников. Нет, если пан желает, то он, конечно, может сходить в архив и возможно кто-то из тамошних работников заинтересуется этой темой... Но уже подошло время экскурсии, и я решил зайти в архив по окончании.
       Пока я боролся с остервенением, пришла экскурсовод и выдала нашей группе (пятеро израильтян и пара россиян) наушники и жёлтые наклейки.
       - Пани, - взвыл Лёха, - а почему же они не в форме шестиконечной звезды?
       Я наклеил желтый прямоугольник. С непростым чувством.
      
       Пара россиян придвигается к экскурсоводу:
       - Мы кого-то ждём?
       - Начинаем, - объявляет экскурсовод. Голос её, пропущенный через микрофон и наушники, теряет жизнь и приобретает радиоубедительность.
       Входим в ворота, под кованую гауссиану слогана "Труд освобождает", который так примелькался на картинках, что странно видеть его в реальности. Но он существует, выгибает чёрную спину над головами... Погода щурится добрым осенним солнышком, обеспечивает оптимальное освещение аккуратных дорожек, весёлой черепицы на сторожевых вышках, построек из добротного красного кирпича.
       - Мы входим в знаменитые ворота... Аушвиц... Строительство... лагерь был освобождён 27 января...
       - Русскими солдатами, - громко дополняет мужик.
       - Советскими, - поправляет Лёха, осклабясь.
       - Первым Украинским фронтом, - уточняет Голя. Он явно знает об этом больше всех нас.
       - А вот сколько заключённых было в Освенциме, когда наши солдаты его освободили? - у женщины какое-то ждущее выражение лица.
       - Освенцим - это просто польский город, ближайший к немецкому концлагерю Аушвиц, - сообщает радио. - Осталось семь с половиной тысяч заключенных.
       Женщина победно улыбается:
       - Ну вот! А западные СМИ пишут, что семьсот!
       Все замолкают и хором думают: "Зачем?" Или это во мне Голино "Зачем?" до сих пор эхом отдаётся.
       - Кто пишет? - наконец неуверенно оживает радио.
       - А западные СМИ!
       - Кто это - СМИ?
       - Оля, она же не русская, она же не знает что такое СМИ. Это газеты, радио и телевидение, пани.
       - Пресса, - переводит Оля.
       - Не знаю, - признаётся радио. - В Аушвице было семь с половиной тысяч.
       - Вот так! - удовлетворённо кивает Оля и шагает вперёд, к баракам.
       Я знаю, что сейчас будут показывать и просто задраиваю все люки и погружаюсь на своё внутреннее дно. Эмоциональное и глазное. Выставляю перископ, на линзе ставлю клеймо "музей".
      
       - Смотрите все! - потрясенно трубит Голя у стенда с нашивками для разных категорий заключённых. - Смотрите как фашисты метили тех, кто мог сбежать. IL! Ничего себе!
       - А что значит IL? - спрашивает Оля.
       - Это же код Израиля! Они хотели уничтожить всех евреев, но мы сумели сбежать и поэтому мы - IL!
      
       Перед витриной с лагерной одеждой трубный глас звучит снова:
       - Смотрите все! Всё в бело-голубую полосочку! Отсюда на нашем флаге такие же полоски?
      
       Гид рассказывает, что все мечтали работать на вещевых складах, там была крыша, иногда можно было найти еду. Немцы боялись заразы, поэтому работавшие там мылись и меняли одежду. Эти склады называли "Канада".
       - Моя сестра тоже мечтает о Канаде, - деревянным голосом сообщает мне Лёля.
      
       Гид рассказывает, что делегация Красного Креста однажды была в Аушвице и осмотрела один барак. Там были кровати с чистым бельём. Красный Крест счёл условия в Аушвице приемлемыми.
       "Суки не изменились", - набирает Вожак.
       Оля заглядывает сбоку, читает надпись и согласно кивает.
       - Вот не понимаю! - говорит она. - Не понимаю, как люди могли такое делать?
       Лёха вздыхает:
       - Пока вас удивляет, что одни люди могут делать с другими - вы счастливый человек.
      
       Пройдя по плацу мимо общей виселицы, подходим к индивидуальной виселице для господина коменданта Хёсса. Она стоит на пригорке, к ней ведут три широкие ступени, она обнесена красными ленточками и похожа на рамку металлоискателя, установленную на трибуне. Объект. Венец концепта.
       - Этих слепили в цифры, значит, - шипит Лёля, оглядываясь на общую виселицу, - а начальничку имя, пригорочек и вывеску на трёх языках... включая иврит! Хэппи энд, хуле.
      
       Потом мы сдали наушники, и нас отвезли на шаттле в Освенцим-2, в Биркенау. Вместе с наушниками я избавился и от внутреннего перископа. Мне казалось, что после витрин с грудами волос, протезов, очков, обуви, детских игрушек, после подвалов и аккуратно обшитых деревом окошечек для газа, я достиг должного эмоционального онемения и могу выйти на плоские просторы Биркенау. Я ошибся.
       Погода испортилась, приползли тучи. В не по-осеннему бодрой зелёной траве стынет упорядоченный, как военное кладбище, строй добротных красных печных труб.
       - Как у нас на Талита Куми, только красные, - сообщает Голя.
       - Печи были в каждой конюшне, превращённой в барак. Их почти не топили. Да... Деревянные бараки не сохранились, - настроенным на печаль голосом повествует гид. Как ветер в печной трубе: - Местные жители, выселенные нацистами из окрестных селений, когда вернулись домой, нуждались в стройматериалах.
       - А не западло было? - спрашивает мужик.
       - В смысле - не стыдно было? - адаптирует Оля.
       - Местные жители, выселенные нацистами из окрестных селений, не знали что происходило в Аушвице и не несут моральной ответственности за содеянное нацистами.
       Евреи и русские переглядываются и недоверчиво ухмыляются. Ходячий сострадающий дрессированный биоробот. В Израиле обошлись бы аудиогидом.
      
       Длинный добротный гранитный умывальник с аккуратными вмятинками для мыла, которого там никогда не было.
      
       Гид рассказывает, что короткий лагерный номер повышал шансы на выживание, капо считали, что раз заключенный жил так долго, то у него есть покровитель-эсэсовец. Носители коротких номеров старались поддерживать это мнение - не снимали шапку перед капо, дерзили им.
       "А блатные номера на тачках?" - выставляет таблет Вожак.
       Гид читает и растерянно смотрит на меня:
       - Не понимаю вопрос.
       - Это не вопрос, - приходит на помощь Оля. - Это непереводимый русский юмор.
      
       Моё чувство юмора не выдержало перехода из Освенцима в Биркенау, из концлагеря для очень плохих людей в фабрику по переработке нелюдей.
       Вот этим фокусом зло всегда даже как-то завораживало - как за столь малый срок нацистам удалось убедить миллионы людей в том, что евреи вдруг и не люди вовсе, вот так вот - вчера человек, а сегодня нет.
       Стоя над газовыми камерами, у развалин крематория, я испытываю чувство пепла. Нет, он не стучит в моё сердце. Он проникает без стука. Стоя на полнокровной сытой траве, я не могу отделаться от ощущения прорастающих сквозь подошвы мёртвых нитей, тянущихся из удобренной земли. Вообще, мысль что пепла было слишком много никогда не приходила. Полтора миллиона... Ну да, это нежелание вдумываться в цифры, вернее, невозможность объять их. Сознание не приспособлено масштабировать резню, превосходящую "три дня на разграбление города". Массовую смерть мы воспринимаем как дикари: один, два, три, десять, сто, очень много. Слова и представления, общепринятые, естественно возникающие при слове "Освенцим", они уже не то, чтобы поистёрлись, но обрели мозоль, такой суровый панцирь печали и устойчивости. А вот пепел... оказалось, что его было некуда девать. И от него некуда деться. Им приходилось... приходится дышать. Летает в воздухе. Выедает глаза. Удобрение. Ну, в яму зарыть. Ещё в яму. Глубже. В рост, в два, на десять метров. Ещё. Нет столько ям. Нет столько метров. В реку высыпать, высыпать, но река сдохнет, живые по берегам будут против, надо ещё куда-нибудь, но некуда, слишком много, ну ещё в реку, в другую реку, ещё несколько рек, но не хватает, пепел копится и летает в воздухе. В лёгких сбежавших надзирателей навсегда осел чёрный осадок Освенцима, невыводимая татуировка обслуживающего персонала. И тех, кто обслуживал обслуживающий персонал. Вот надо бы эти лёгкие было вынуть и как-то зафиксировать... для потомков... для потомков палачей, для потомков жертв и для потомков простых сельских тружеников-золотоискателей, промывавших этот пепел ради проглоченного перед смертью золотого кольца или бриллианта... Мысли в голову лезут изуродованные, но встраиваясь в видеоряд, вместе образуют странную такую ткань мышиного тоскливого цвета, как космы старухи, пепельного, в общем, цвета. Небо над нами тоже стало пепельным... Я поднял камешек, чтобы положить на символическую плиту и не смог избавиться от ощущения, что он липкий...
       - Ну наконец-то! - восклицает Лёля.
       Оборачиваемся. По огромному и ровному Биркенау, по весёлой траве, которую больше никто не выедает до последней травинки, сквозь преддождевую серость, идут наши. Они машут бело-голубыми флагами, кто-то кутается во флаг, кто-то просто идёт с остановившимся взглядом, а двое засунули концы флага в карманы и идут с этим транспарантом.
       - Вы видите группу израильских школьников. В рамках школьной программы государство Израиль спонсирует поездки старшеклассников в наш музей.
       Вся наша маленькая группа целиком поглощена этим зрелищем. У всех нас, как ни странно, примерно одинаковое выражение лиц с отблеском, что ли, высшей справедливости. Россияне задают вопросы гиду, Лёха на них отвечает.
       - Вот видно, что вы любите детей, - проникновенно одобряет Оля.
       Лёха замолкает на полуслове. Шмыгает носом. И гордо ответствует:
       - Я их ненавижу.
       - Да ладно, - хмыкает Оля.
       - Я их совершенно официально ненавижу. У меня даже справка есть, кхщ.
       - И что там написано? - подключается мужик. - Дана такому-то в том, что он ненавидит детей?
       Лёха пожимает плечами:
       - Типа того, только на иврите. И диагноз.
       - Диагноз? - понимающе кивает Оля.
       - Диагноз от министерства образования. Что не пригоден к работе с детьми в израильской школе.
       - И что, правда ненавидите?
       Лёха задумывается, отставляет ногу и отвечает:
       - Правда. Но не сегодня и не здесь.
       Подростки доходят до нас и рассаживаются у руин. Кто-то валится на травку и потягивается, кто-то орёт:
       - Моти, маньяк, где моя сумка?
       - Дефективный! - орёт его соседка. - Чего ты разорался в таком месте?!
       - Шумные они у вас, - замечает Оля.
       - Живые, - зачем-то говорю я и создаю паузу.
       Подростки сидят, свесив ноги в развалины газовых камер и крематория. Лёля вытаскивает из кармана куртки израильский флаг и протягивает его Голе:
       - Шломик, на вот. Ты тоже можешь с ним походить... с ребятами... Хочешь?
       Голя отрицательно мотает головой.
       - Почему не хочешь? Ты же хотел...
       Голя сглатывает, краснеет и сообщает:
       - Я не могу.
       - Но почему? - недоумевает Лёля. Она не готова отказаться от придуманного кадра. - Ну почему же?
       Голя испуганно смотрит на меня, вжимает голову в плечи и шепчет:
       - Я описялся.
      
      
       8.
      
       Я счёл, что после всего имею право на уединённую дорожную медитацию. Специально зашёл последним в полупустой автобус, дождался пока все рассядутся парами и устроился один у окна. Тут же ко мне пересела Лёля:
       - Аркадий, я должна вас поблагодарить. Я, честно говоря, растерялась. А вы нашли нужные слова и поддержали Шломика. И он сразу успокоился.
       Он-то успокоился. А я наоборот. После того, как сказал обоссавшемуся Голе, что ему нечего стыдиться, что это самая человеческая, даже самая человечная реакция, я тут же понял, что это не для утешения, не из сострадания, а я действительно предпочёл бы жить в мире, где по главным каналам после вечерних новостей Голя трубил бы: "Вот видите вы, все, необоссавшиеся в Освенциме!"
       Я так хотел сбежать из Освенцима, хотя бы на ближайшие несколько часов, но Лёля меня отловила и возвратила:
       - А вот гид вам посоветовала в архив сходить, ну и как, они заинтересовались вашим отцом?
       Да, я и экскурсоводше рассказал про отца и был так же послан в архив.
       - Нет, не заинтересовались.
       - Это неправильно! - возмутилась Лёля. - Это несправедливо. Надо обязательно в наш Яд ва-Шем обратиться.
       Я кивнул и не стал рассказывать, что Яд ва-Шему это тоже не было интересно. Лёля молчания моего не замечала и желала тянуть из меня тему:
       - Аркадий, а что рассказывал ваш отец?
       - Да ничего он не рассказывал.
       - Совсем ничего? Как это может быть? У вас были плохие отношения?
       - Не любил вспоминать.
       - А, ну такое бывает... Мне попадались такие и зэки, и фронтовики, молчащие...
       - Кажется, он вообще считал, что сбежать из школы на фронт было глупостью.
       Лёля помолчала, погрузилась куда-то, затем вздохнула и дополнила:
       - Геройство вообще часто оказывается глупостью. Но не перестаёт быть геройством. А вы сами-то, что, никогда его не спрашивали?
       Ну какое же твоё собачье дело? Спрашивал. Разок-другой. Собственное настоящее казалось мне куда интереснее его прошлого.
       - Как-то ещё в школе мне попалась книга про Освенцим, с фотографиями. Было в ней что-то пропагандистское, вот я и спросил, действительно ли всё было настолько страшно, как описывают. "Конечно нет, - ответил отец, - всё было гораздо страшнее".
       - ЕЩЁ страшнее?
       - Вот и я не понял. И тогда отец привёл всего один пример. Выжившие узники говорили на разных языках, поэтому ему нужен был переводчик. И там был профессор из Сорбонны, полиглот, знал все основные европейские языки. А мой папа был шустрый еврейский мальчик из провинции, для него и советский профессор был высшим существом, а тут Сорбонна... И вот идут они по баракам, а парижский профессор не только переводит, но и стучит господину начальнику на каждого встречного - кто что сказал, кто что украл...
       Лёля вцепилась мне в руку:
       - Муж погиб из-за такого. В карцере... почки...
      
       После того, как Лёля выскребла меня до дна, я имел право накормить своё любопытство. Когда Лёха заявил, что ему запрещено работать в школе, мне показалось, что все, кроме меня, знают о чём речь.
       - Ну да, - нехотя призналась Лёля. - Это плохая история. И самое неприятное, что всё произошло из-за меня.
       Оказывается, Лёха был классным руководителем Голи. Наверное, Лёха ещё тогда
       запал на молодую вдову. Драматургия их отношений вертелась вокруг арсоватого одноклассника, тот изводил беззащитного Голю и наглел с каждым гормоном. Общая ненависть сближала вдову и учителя. Наверное, привлекать Илану к воспитательным беседам с чужим подростком было не лучшей педагогической идеей, но у каждого свои способы производить впечатление на женщин. Арс, умученный воспитательным процессом, обозвал Лёлю "русской проституткой", получил по морде от Лёхи и ушёл жаловаться. В общем, зря я смеялся, что-то от человека средневековья в Лёхе определённо было. В результате Лёха подрался с марокканским папашей, а польская мамаша накатала телеги в министерство образования, в полицию и на телевидение. Дальнейшее понятно.
      
       Вот Лёха дразнит меня Жених Желания, но он же прав! получается, что раз Освенцим существует, то надо жениться... потому что теперь нужны дети... потому что "плодитесь и размножайтесь" это даже мой долг перед погибшими, ну и перед мамой конечно... и перед праотцом нашим Иаковом тоже... правильно мне все говорят - давай, Голя, женись, и неправильно я не хотел, потому что стеснялся и боялся, но что такое личный страх перед трагедией такого масштаба... что я могу сделать? только вернуть жизнь детьми, хоть за ними и придётся ухаживать, но тут мама будет рада помочь, а читать им я и сам буду, и гулять с ними буду, и защищать, и пить, наверное, придется перестать, ведь это будет плохой пример уже не только для мамы, но и для детей, а, может быть, даже и для Снежаны, нет, она не такая... она не любит пить, а любит готовить, поэтому она будет всех кормить, и маму тоже, потому что мама устаёт... она только разговаривать с Аркашей не устаёт, а мне как раз надо бы посоветоваться насчёт всего этого... надо было первым к нему пересесть... интересно, кто же будет следующий Жених Желания, куда мы поедем, что нас всех ждёт впереди?
      
       В Кракове, не сговариваясь, все сразу пошли ко мне в номер.
       Лёха выуживает из сумки бутылки, снедь, стаканы. Просто фокусник. Готов поклясться, что он никуда не отходил. Одноместный номер не предназначен для коллективной пьянки, он даже на одного Голю не рассчитан. Поэтому мы вторгаемся в личное пространство друг друга, как в вагоне. Да, вы правильно сейчас подумали, что после Освенцима такая ассоциация не может не возникнуть, но я презираю себя за неё. Нельзя сравнивать тесный номер с карцером, Ахмадинеджада с Гитлером, котоненавистника с нацистом, Газу с Освенцимом, нельзя банализировать настоящее зло, превращая его в магнитики на холодильнике. Этим мы играем на стороне зла.
       Все молчат, сидят с полными стаканами, Вожак медлит с тостом. Как-то не получается протолкнуть первый глоток, что ли. Надо же. Лёля вздыхает и встаёт, одёргивает свитер, переминается, сжимает кулачок, подносит стакан к лицу, как микрофон:
       - Давайте тогда я... В общем, я предлагаю сейчас и здесь высказать всё, что само выскажется, по-очереди, и покончить с этим. А то это как... как...
       - Как клей! - подсказывает Голя.
       Лёля смотрит на него взглядом неопытной прорицательницы, гадающей на внутренностях, затем пожимает плечами и возвращается на кафедру:
       - Ну, в общем, я и сама могу начать...
       Сеанс коллективной ангельской терапии. Ну конечно. Да ещё в моём же номере, чтобы не сбежал.
       - Главный вопрос здесь, конечно, как Бог допустил... Я когда-то уже решила, что не буду делать никаких религиозных выводов из Холокоста... потому что делать здесь выводы - это значит, что ты, как бы, понял. А божественную логику понять невозможно, это же и самое страшное. Но для себя я нашла ответ на вопрос "Почему", - Лёля обводит нас строгим взглядом, желая убедиться, что всем интересен ответ.
       Лёха преданно моргает.
       - Всё из-за гордыни, - кается она. - Из-за того, что нам хотелось быть придворным народом. И когда после греха золотого тельца Всевышний честно сказал, что лучше бы нам держаться от Него подальше и общаться через посредника, помните, Он же предлагал нам в сопровождающие своего ангела-посредника, а мы тогда что сказали? Ой, только не уходи! Ой, мы на всё согласны, только веди нас Ты сам! А Всевышний же честно предупредил, что нам будет плохо, если Он останется, что терпеть наше упрямство невозможно, и Он за себя не отвечает. А мы слышали и всё равно просили Его остаться. Ну вот. Он и остался. А мы Его достали. В Торе записано как Он нас предупреждал: "... весь народ, внутри которого ты находишься, увидит деяние Б-га: сколь страшно то, что Я сделаю с тобой". Так что всё честно.
       - "Сам же не появлюсь в среде твоей, так как ты народ жестоковыйный, чтобы не уничтожить Мне тебя в пути" - Голя тоже нашёл подходящую цитату в смартфоне и радуется.
       Лёля кивает:
       - Шломик, там ещё чуть дальше самое страшное. Дай-ка мне... Вот: "... вы народ жестоковыйный; пошел бы Я на одно мгновение среди тебя, Я бы уничтожил тебя; а теперь сними с себя украшения свои, а Я (в свое время) буду знать, что делать Мне с тобою". Понимаете? В своё время!
       - Значит, всему своё время. Время жить и время умирать, время надевать украшения и время снимать их на сортировке в Освенциме, - зачем-то говорю я.
       - Ну, блин! - протестует Лёха. - Ну это уже ваще у тебя цинизм такой... Да и у тебя тоже!
       - Какой? - сужает глаза Лёля.
       - Религиозный, вот какой! - не унимается Лёха. - Давайте уже выпьем, что ли!
       - А давайте мы каждый выскажем своё мнение, а дискуссии устраивать не будем? - обиженно говорит Лёля. - Из уважения. К погибшим, - она скрещивает руки и умолкает.
       - Жатва, - через несколько секунд сообщает Голя.
       - Что "жатва"? - недоумевает Лёха.
       - Ну, вот людей Бог растит-растит, а потом жнёт, - Голя серьёзен и печален. - Это как урожай.
       - Ты чё, парень, за человеческие жертвоприношения, что ли? - изумляется Лёха.
       - Конечно же нет! - Лёля гневно смотрит на Лёху. - Он же просто ищет ответ на вопрос "Для чего мы нужны Богу?"
       "А мы нужны?" - ухмыляется Вожак.
       Лёля отставляет стакан, словно готовится к драчке. Ей кажется, что надо защищать кого-то или что-то.
       - Знаешь, Володя, ты бы не... лучше бы ты высказал свои мысли и чувства, а не вот так...
       "Я и высказал".
       Лёха показывает Вожаку большой палец, Голя лыбится. Назревает бунт ангелов? Лёля беспомощно вертит головой, как воробьиха в гнезде, когда коты вокруг начинают наглеть.
       А я болтаюсь на крючке Голиной мысли. Вообще-то это и страшно, и логично одновременно. Ай да Голя. То есть, получается, что периодически возникает какая-то божественная потребность, некий "голод", который надо утолить чем-то, что связано с человеком. Всё это, понятно, не материально, следовательно тела наши не нужны, а нужны души, в общем, какой-то вырабатываемый человеком нематериальный продукт. Это многое объясняет. Во-первых, зачем мы нужны Богу. Во-вторых, почему самая первая заповедь в Торе - "Плодитесь и размножайтесь". В-третьих, соблюдение заповедей создаёт оптимальные условия для роста этого нематериального продукта. В-четвёртых, соблюдению шаббата придаётся такое огромное значение потому, что созревшая субстанция требует покоя, а сбор "урожая" - особого режима. Кажется, принято считать, что в шаббат душа увеличивается, а после шаббата её избыток отбирают.
       - Лёля, а вот что в шаббат с душой происходит? - спрашиваю я. - В количественном смысле.
       В последний раз так смотрела математичка, заставшая меня за чтением худла на уроке.
       - А при чём тут это, Аркадий?!
       - Ещё до конца не понял.
       Голя бросается объяснять:
       - В шаббат душа удваивается!
       - А после шаббата?
       - Забирают половину. Поэтому в шаббат весело, а после шаббата грустно и пусто.
       - Жатва? - уточняю я.
       - Жатва! - улыбается Голя.
       Лёха шмыгает носом и интересуется:
       - Это что ж у вас такое в душах, я извиняюсь, кхщ, произрастает?
       - Марихуана! - выкрикивает Голя и счастливо смеётся.
       Ну и я присоединяюсь. А вам разве не весело оказаться грядкой божественной марихуаны?
       Хорошо, что я не религиозен. Я не религиозен и не буду считать, что во время Второй мировой штабу Всевышнего понадобилось обдолбаться таким количеством дури, что пришлось опустошить плантацию.
       Лёха нервно нарезает круги по номеру, вернее ему так кажется. На самом же деле он просто крутится со стаканом в маленькой набитой комнатушке, как тормозной танцующий дервиш.
       - Это ревность! - ревниво выкрикивает он. - Простая божественная ревность!
       "Ы?" - интересуется Вожак.
       Лёха останавливается и сообщает:
       - Это мой ответ на вопрос "Почему?". Из ревности! Я этим когда-то занимался, кхщ. А кто этим не занимался, тот и близко не представляет что творилось в начале двадцатого века!
       Он ждёт вопросов, но все молча ждут продолжения.
       - Короче, - продолжает Лёха, - в начале двадцатого века русская элита переженилась и перетрахалась с еврейской. Ох, блин, какие же ж там были люди с обеих сторон! Кстати, и в Германии, как мне подтвердил коллега, происходило, типа, то же самое. Думаю, что и почти по всей Европе.
       - И что? - раздраженно роняет Лёля.
       - Вы чё, не сечёте? Лучшие евреи вовсю скрещиваются с лучшими европейцами и возникает, типа, новая усовершенствованная порода! Евреями они уже себя не считают, а процент гениев у них выше, чем у чистокровных местечковых евреев.
       - И что?
       - А то, Лёлечка, что избранный Богом народ становится не таким уж и избранным, типа вторым номером, если не сортом. И как тут Богу не ревновать? Типа, ведь начал появляться другой избранный народ. Холокост - это ревность селекционера. А ревность - дело такое... кхщ... летальное!
       Лёха умолкает. Лёля обречённо вздыхает и начинает долго и нудно объяснять, что евреи избраны всего лишь служить Всевышнему, а не быть лучше других. Лёха выслушивает это с хитрой улыбочкой:
       - Да брось, Лёлечка! После сегодняшнего очевидно же, что быть лучше других не так уж и сложно.
       Наконец, Вожак не выдерживает:
       "Не почему, а зачем".
       - Да? И зачем же? - оживляется Лёля, словно училка, увидевшая поднятую двоечником руку.
       "Показать, что все евреи для Него одинаковы".
       - В смысле? - не понимаю я.
       "Все. Нет правильных-неправильных, плохих-хороших. Гордись еврейством, стыдись еврейства, дари, воруй, молись, богохульствуй - Ему пофиг. Он заключил Завет со всем народом, а не с каждым в отдельности".
       Так много текста Вожак ещё ни разу не набирал.
       - И чё, выходит, чисто педагогическое мероприятие? - скептически цедит Лёха. - Или, типа, "Все козлы!" - сказал Господь и погнал стадо на бойню?
       Вожак пожимает плечами.
       - И какой из этого для нас вывод? - раздраженно спрашивает Лёля.
       "Выпьем за Армию Обороны Израиля!"
       Первой набирается Лёля. Голя смотрит на неё с неодобрением, качает головой.
       Лёля пытается вспомнить почему она вспомнила фразу "поляки - это гасконцы севера" и, старательно следя за словами, вываливает пьяно нагромождённые бестолковые воспоминания, среди которых, в самом низу, вдруг обнаруживается зачитанный журнал "Юность", где был ну такой приятный рассказик, светлый такой, умной девочки, и вот там один польский мальчик...
       - Гасконцы? - возмущается Лёха. - Лёлечка, поверь старому еврейскому мальчику с Украины, что поляки - это жиды севера.
       Лёля наконец-то обижается и уходит.
       - Вот и одни мужики остались, - радуется Голя и требовательно смотрит на Вожака.
       "За то, чтобы знать за что!" - набирает тот.
       Все кивают. Мне больше не хочется разговаривать, вообще ни слова не хочется произносить. А вот Лёхе наоборот.
       - Ну что, Голя, - вопрошает он, - что ты думаешь по поводу всего этого? После осуществления Желания? Кхщ.
       Голя делает подбородком какое-то сложное движение, после которого то ли плачут, то ли молчат. Но говорит и даже рассудительным таким тоном:
    - Я думаю, что люди оказались лучше, чем мне до этого казалось.
    Мы молчим, осмысливая. Переглядываемся. Не постигаем. Голя уже уткнулся в смартфон, он уверен, что мы его поняли.
       - Но почему??? - наконец взвывает Лёха.
    Голя поднимает голову, удивлённо смотрит на нас:
       - Почему лучше? Ну я ведь думал, что они издевались надо мной и всё врали про Освенцим.
      
      
      
       ЧАСТЬ 2. ВЕЛИКИЙ НЕМОЙ
      
      
       9.
      
       Долго обходился я фразами короткими. Фразами короткими слишком. И также
       думать стал ими. Коротит это мысли мои. Мысли короткие подобны крыльям
       коротким - можешь ты скакнуть, но взлететь, взлететь ты не можешь. Внятность
       - вот что мне нужно. Объяснительная записка. Сформулировать Желание.
       Убедить выполнить. Они признали меня вожаком сами. Не возражал я. Я смогу.
       Раньше казалось мне это невозможным. Почти. Из-за "почти" этого и заключил я
       Завет. Но невозможное возможным может стать после Кракова. Ножичек был
       вставлен грамотно в щель незаметную, всё откроется. Это не я вставил ножичек,
       было мне счастье. Только не налажать бы мне с сочинением этим. Но могу
       налажать, если Галя продолжит заглядывать через плечо моё. Задержался я у неё. В конуре опрятной. Кобель в конуре. У Гали появились "мы". Халат старый появился у Гали. Планы появились у Гали. Осмелела. Хорошо, что не стёр "Не сейчас". Показываю таблет ей. Уходит. Стираю. Снова нарисуется она - покажу жестом, доходит лучше. Женщина хорошая она, но прилипчивая. Но ладная. Но заводная. Вернётся она скоро. Тесновато у неё для двоих. Застеклю я балкон её перед уходом. Ладно.
       "Как написано: "Чего еще искала душа моя и не нашел я?" У меня было всё. Деньги, сила, пруха, власть, друзья, жизнь весёлая и... любовь у меня была, настоящая, вот как в книжках, она-то меня и погубила."
       Плохо очень. Пою сладенько слишком. Шломо-Михаэль поведётся, мужики - нет. Может, для каждого вариант свой? Как бы рассказываю каждому отдельно. Самый короткий - Лёхе: "Не поможешь - сдам". Да он сообразит сам это. Сложнее с Аркашкой, он гонористый, он может пойти на принцип. И соскочит он. И не получится без него. В Кракове очко на минус-то сыграло у него. Сделался беленьким, белее Лёхи. Но действовал толково. Забрал мобильники, и лапоть, и флешки, всё подчистил он, стёр он отпечатки. Лёха-то пырнуть - пырнул, да и растерялся. Хорошо, что не было меня на хавире этой. Обошлось бы кровью малой. И сидел бы я без козырей. А Аркашка проявился хорошо. Молодец, чё. Ну так и не надо тачковать Аркашку. А надо по-умному с ним, честно, с доверием. Он справится.
       "Была у меня любимая женщина. Была-была и предала. Сдала."
       Нет, это уже сказка русская народная. Жили-были мужик да баба, и была у них страсть лютая, дня не могли друг без дружки прожить, да вот незадача - был у этой бабы муж законный, да и сам законник важный... Кажется, мне нужен копирайтер. Жаль, нельзя, сдаст он.
       Может, Шломо-Михаэль прочитает и перескажет? Покажется не так страшно это всем.
      
      
       10.
      
       Знали бы вы, как же я не хочу туда идти, и видеть их не хочу, особенно Лёху, но вот иду, а куда мне теперь деваться? Да куда угодно - на пути всё время бросаются под ноги сервированные столики, может потом присяду. Впервые иду на Талита Куми как на деловую встречу, к назначенному времени, теряя по пути всю прелесть пешеходного Иерусалима. Как кувшин с дыркой!
       Прихожу последним, надо же, сегодня никто не опаздывает. Похоже, эта экстремальная поездка в Европу придала растекшимся людям какую-то форму, паданцы подтянулись и приоделись, Вожак вообще чисто выбрит, как перед боем. Но я ощущаю раздражение, так, наверное, пёс ощущает начинающееся клокотание в собственном горле. Если раньше их человеческое прошлое отбивало запах нищего немытого настоящего, и я мог почти на равных с ними общаться, то теперь их подмашбирный анамнез попахивает и даже мешает восприятию и общению. Твоё прошлое вообще волочится следом и выдает тебя, как парашют - диверсанта. Оно стоит за спиной и всегда корчит рожи твоему собеседнику.
       На самом деле моё раздражение - нормальная реакция пса, посаженного на цепь обстоятельств. Даже хуже. Помните, у Гойи есть картина - там две собаки скованы одной цепью? Вот так и мы с Лёхой теперь на краковской цепи. Как тут не озвереть? И получается, что это не я вольно иду на встречу с паданцами, а меня тащит туда на цепи чужая кровь. Не буду я вам сейчас больше ничего об этом рассказывать, и так тошно.
       Сегодня Вожак торжественен. Ещё в Кракове он вызвался быть следующим Женихом Желания, но кратко сформулировать его отказался, пообещал описать подробно и презентовать сегодня под Машбиром. Любопытно, чего ему такого не хватает, что он не может добыть самостоятельно.
       Вожак достаёт четыре хрустальных стакана. Солнце тут же протыкает их лучами, но запутывается в отражениях, и кинжальные блики разрезают бетонную тумбу. Выкладывает маслины, копчёную рыбу, хлеб. Медленно, как-то даже ритуально разливает, обозначает:
       "За тех, на кого мы можем положиться! И чтобы правильно понимать на кого в чем можно положиться!"
       Что-то у меня плохие предчувствия... Лёха тоже косит глазом, как взятый за шкирку. Голя лыбится. Голя счастливчик, он знает о последнем дне в Кракове даже меньше вас. Лёха хватает бутылку, торопливо разливает и словно напоминает что-то важное:
       - За милость к падшим!
       Вожак кивает, глотает и тут же наливает снова, явно желая развить прерванную тему:
       "За то, чтобы мы были столь же хороши для друзей, сколь ужасны для врагов!"
       У меня возникает острое желание слинять.
       - Это потому что мы банда! - смеётся Голя. - Да?
       - Ага, - убито говорит Лёха. - Блин.
       - Ну давай уже, не томи, - прошу я Вожака.
       - Он не томит, - объясняет Лёха. - Он готовит.
       Вожак неторопливо, но неотвратимо скручивает шею второй бутылке, обводит нас хрустальным взглядом хаски и разливает снова:
       "Чтобы наши неприятности происходили только от тех, кого мы не любим".
       Интересно, кого же это мы не любим?
       - И кого же мы не любим? - интересуюсь я.
       - Блииииин, - тихо подвывает Лёха.
       На экране высвечен длинный текст. Вожак показывает мне рэгу и почему-то передаёт таблет Голе. Интересно, почему это меня таблетом обнесли?
       - Вслух читать? - с готовностью спрашивает тот.
       Вожак отрицательно мотает головой, оглядывается на прохожих и подносит палец к губам.
       Голя долго читает. Лёха что-то совсем сник, сидит на корточках, курит, держа сигарету сложенными в щепоть пальцами. У меня возникает ощущение засасывания в вязкую воронку времени. Вожак превратился в индейского вождя, просто четвёртый обломок Талита Куми. Голя взрывается:
       - Нет! Это уж слишком!
       - Ну чё там? - нетерпеливо требует Лёха. - Что слишком? Что он хочет?
       Мне неуютно. Индейский вождь невозмутим. Голя похож на ветряную мельницу - молча машет руками, сражается со своим внутренним Дон Кихотом.
       - Хочет голову отрубить! - наконец, жалуется Голя. - А я так не могу! Нет, не могу! Мы должны изменить наш Завет! Правда, Аркаша? Ну пожалуйста!
       Надо встать, повернуться и уйти. Прямо сейчас.
       - Стоп-стоп-стоп, - заклинает Лёха. - Блин, я свой план по жмурикам уже выполнил. Какую, нахрен, голову? Кому?
       - Аркаша, - причитает Голя, - ну скажи ему! Нельзя же так! Нельзя женщинам головы рубить!
       Он что, всерьёз?
       - Так. Чья это голова? - грозно-тоскливо спрашивает Лёха и косится на меня.
       Ну правильно, на кого же коситься, как ни на подельника.
       - Ой, да я не знаю чья, - почти рыдает Голя. - Я же её не знаю. Вот Володя знает. Как её зовут, Володя?
       Вожак неторопливо забирает таблет:
       "Рая"
       - А сколько ей лет? - зачем-то спрашивает Лёха.
       "40+"
       То есть, я, кажется, должен принять участие в отрубании головы своей ровеснице Рае.
       - А чё, ты сам не можешь с бабой разобраться? - вкрадчиво спрашивает Лёха.
       "Нет"
       - Да почему ж это ты не можешь?! - возмущается Лёха, прижимая ладони к груди вместе с сигаретой и прожигая куртку. - Как это ты не можешь? Ты - и не можешь? Кхщ! Не похоже это на тебя, брат!
       Вожак криво улыбается:
       "Нужен палач"
       Лёха взвивается:
       - Какой нахрен палач? Я тебе что, палач? Аркашечка тебе палач? Блин, я куртку прожёг из-за тебя!
       - И я не палач, - хнычет Голя.
       Вожак уточняет:
       "Настоящий палач"
       - А за что? - наконец оживаю я, но Лёха сметает мой вопрос новым извержением:
       - Да ты чё, бля, "Тремя мушкетерами" объелся, бля?! Палач, бля! Не из Лилля ли тебе палач нужен, не? Охренеть ваще. Палач ему нужен, чтобы разобраться со шлюхой, блин! Граф де Ла Фер, бля! Со шлюхой сам разобраться не может!
       Вожак воздевает перст. Все замолкают.
       "Она не шлюха"
       - То есть, надо убить порядочную женщину? - уточняю я, слышу себя как бы со стороны и отмечаю, что голос не подрагивает.
       "Нет. Казнить"
       Голя вскакивает, заслоняет полнеба и воет печной трубой:
       - Я уйдууу навсегдааа! Или мы меняем Завет сейчас жеее! Или всё, всё кончено между намиии!
       Голя рыдает, закрыв лицо лапами. Прохожие обходят нас по дуге, словно мы засели с плачущим Голиафом в огромном прозрачном пузыре. Хотя, при чём тут Голиаф? Сидят три паданца и д'Аркан, где "д" означает "дебил". Это хорошо, что Голя воет, может его истерика как-то зацепит Вожака и тот придёт в себя. Белочка у него, что ли? Нет, он собран и даже свежевыбрит. Сошёл с ума? Вообще-то я ничего о нём не знаю. А ведь уже месяц с ним знаком. Немой волчара с любимым медведем Голей. Вот пусть Голя к нему под маску и пробивается. С нашей и Божьей помощью. Боже, как же я влип...
       - Голя, братишка, - я трогаю его за дергающееся плечо, и всхлипы из-под ладоней стихают. - Голя, ну раз ты хочешь менять Завет, то давай вместе посмотрим что можно сделать. Что ты хочешь менять? Что тебя расстраивает?
       - Всёёёёё!
       - Что ты хочешь поменять в Завете?
       - Всёёёёё!
       - Давай начнём с главного. Ну, что тебе больше всего не нравится?
       - Второооой пууункт! - ревёт Голя, растирая слёзы и сопли по щекам.
       Я оборачиваюсь к Лёхе, стараясь не встретиться взглядом с Вожаком. Лёха пожимает плечами:
       - Кто же это помнит, кроме Голи. Он у нас всё запоминает. Чё там за второй пункт, Голя?
       Наш архивариус перестаёт содрогаться, сосредотачивается и воспроизводит:
       - Второй пункт - обет молчания. И написания. Полная омерта.
       - И что с ним не так? - удивляюсь я.
       - То, что "Любая инфа выходит за пределы нашего круга только с разрешения владельца желания", - цитирует Голя. - А я хочу, чтобы инфа вообще не выходила. Совсем не выходила! Или чтобы все четверо должны согласиться, чтобы она выходила, единогласно согласиться, а не большинством голосов. Чтобы был консенсус, полный и окончательный.
       - А смысл? - зло прерывает его Лёха.
       - Чтобы мама не узнала.
       Кажется, Голя мне не союзник. Лёха раздражённо отшвыривает окурок, втирает его подошвой в каменную плиту.
       - Ведь если мама узнает, что я женщинам головы отрубаю... я даже не знаю что тогда будет... что-то ужасное буууудеееет, это невозможноооо, совсееем невозможноооо... - Голя снова плачет.
       Вожак кивает. Он уже набрал:
       "Г. прав. Меняем п.2"
       Сквозь растопыренные пальцы смотрит Голин пытливый глаз, читает, осознаёт и согласно моргает. Голя отнимает руки от лица и там обнаруживается лёгкая улыбка:
       - Да!
       Лёха шмыгает, сплёвывает и зло шипит:
       - Чё, Голя, резать баб захотелось?
       Голя оторопело разводит руками, словно хочет обнять весь мир:
       - Нет! Совсем нет! Это же совершенно отвратительно! Но я же только ради дружбы. И чтобы быть как Аркаша - человеком слова! Ведь у нас же Завет! Да, Аркаша?
       Надо срочно что-то делать, но меня накрывает волна какой-то отчаянной апатии, если вы понимаете что это такое. Я замечаю в глазах Лёхи проблеск мысли, но не позволяю себе надеяться.
       - А я вот против, - вальяжно заявляет Лёха. - А я вот не хочу. Кхщ.
       Маска духа предков медленно разворачивается к Лёхе и с интересом в него всматривается.
       - Так это же нельзя! - изумляется Голя. - Нельзя против Завета. Потому что пункт первый. "Завет не имеет ограничений и отмазок. Ни моральных, ни уголовно-наказуемых, вообще никаких ограничений".
       "Кидаешь?"
       Лёха скрещивает руки на груди:
       - Вы не так изволили понять меня, граф де Ла Фер! Я, типа, отнюдь не предполагал ни в малейшей степени отклониться от принятых мною обязательств по первому пункту. Напротив, я, блин, с восторгом предвкушаю предстоящую декапитацию мадам Раи. Но я категорически против изменения второго пункта. Где же ж тут кидок, сударь? Это моё, типа, суверенное право! Кхщ!
       Губы Голи снова кривятся. Вожак пожимает плечами, показывает рэгу и набирает:
       "Я, как ЖЖ, в соотв. с п.2, запрещаю всем пиздеть о моём желании"
       Голя внимательно вчитывается:
       - Это же значит, что мама не узнает, правда, Аркаша?
       - От нас-то нет... - вздыхаю я.
       - А от кого же тогда?
       - Например, от полиции, - мрачно подсказывает Лёха.
       Вожак скалится:
       "Фигня, не спалимся"
       Голя смеётся:
       - Фигня! Мама вообще не верит ментам! А мне верит.
       Я обнаруживаю, что тоже смеюсь. Сима права, я социализированный отморозок. Лёха смотрит на всё это глазами старой таксы, затем осторожно фыркает и машет рукой.
      
      
       Смеются. Хорошо. Раунд первый - он мой. Смех тупит грань между ненормальным и невозможным. И нет тут ни одного, кого можно удивить ненормальным. Люди нормальные, они не заключают Заветы меж осколков. И Аркашка не сильно нормальнее Голи, раз приблудился он. А вот Рая - она нормальная. Она постит заек и котиков в фейсбуке, виды из окна своего, не нравится ей, что нет снега во Флориде, что садовник-мексиканец тупит, что по Гранд-каналу плавает говно и бьётся о борт гондолы, она селфит и серфингует, она предаёт, она называет мужа своего "ММ" - "мой мужчина". Раньше она называла его "мой козёл". Ничто не свидетельствует о норме столь внятно, как способность к предательству. Один из тайных признаков это, тех, которые порицаются вслух, но словно змеи всепроникающие вползают в будущее и остаются там, во прахе подсознания человеческого, сплетаются они в ДНК, чтобы поддерживать жизнь. И чем успешнее, затейливее, бесстыднее закручивают спирали змеи предательства эти, тем сложнее, и удобнее, и успешнее вьется и осуществляется жизнь эта человеческая, полная подлости и слов объяснительных громких. И фоток.
       Так! Палач должен сначала выпытать пароль от блога её. Ролик казни её - итог достойный жизни подлой гламурной этой. Это будет забавно, Голя, брат мой!
      
      
       Дочитываю объяснительную записку Вожака и быстро, как горячую картофелину, сбрасываю таблет Лёхе, теперь его очередь содрогаться. Очень, просто очень надеюсь, что Лёха всё же сумеет мне всё это объяснить, ведь он знает Вожака давно и близко. Хотя, что значит "близко", когда речь идёт о Вожаке. Возможно, Лёха как-то...
       - Аркаша! - Голя торжественен и неотвратим, он нависает надо мной и жарко дышит в лицо мятой, он только что запихнул в рот полпачки жвачки, из деликатности. - Мне так необходимо с тобой поговорить серьёзно, как мужчина с мужчиной. Посекретничать на ушко. Можно? Пойдём за угол!
       - Об этом? - я киваю на таблет.
       - Да ну, - отмахивается Голя. - Не хочу больше говорить об этом! А хочу с тобой посоветоваться о другом. Как с другом. Со старшим опытным товарищем.
       - Давай потом? - я не спускаю глаз с Лёхиного растерянного лица. Я знаю, что он ощущает. - Мне надо с Лёхой сначала кое-что обсудить, ладно?
       Голя переминается:
       - Ну мне же срочно! - он нежно приподнимает меня за локоток.
       Понимаю, что сопротивляться бесполезно, но вижу на лице Лёхи то, что в романах называют "радость узнавания". Мне это ну совершенно непонятно, и я резко вырываю руку.
       - Фигасе, - радуется Лёха, - так я ж тебя знаю! Ты же этот, кхщ, про тебя ещё
       "Цыц", - пишет Вожак прямо на ладони и сближает её с Лёхиным лицом.
       - по телику... Ну ладно, как хочешь... - Лёха пожимает плечами и грустно утыкается в таблет.
       - Ну идём же, - теребит меня за рукав Голя.
       - А не слишком ли у нас много секретов друг от друга? Для братанов-то? - громко вопрошаю я.
       Лёха пожимает плечами, не отрываясь от экрана. Голя краснеет и кивает на Лёху:
       - Ну он же дразниться будет!
      
      
       Показываю Шломо-Михаэлю - ялла, колись. Плохо немому без таблета. Но Шломо-Михаэль привык слушаться меня. Он поворачивается передом к нам, задом к Лёхе. Отгораживает Лёху забором из себя и объявляет возбуждённо:
       - А ко мне приезжает Снежана!
       Ай, маладца! Не могло быть лучше этого! Разбодяжить Раю Снежаной. Обсудить бабу будущую Шломо-Михаэля и привыкнуть к мысли о женщине бывшей моей. Любовь-кровь, коктейль "Кровавая Мэри". Только не спугнуть Шломо-Михаэля воодушевлённого. Хорошо, Лёха завис над письмом моим. Я буду дирижировать. Хлопаю в ладоши, показываю палец большой и развожу руками своими - мол, я рад за тебя, но кто это? Краснеет Шломо-Михаэль:
       - Это... ну... как бы... моя любовь по переписке.
       Вот что значит - пацан этот был зачат на зоне. Любовь по переписке! У Шломо-Михаэля. Какая сцена! Если так, надо читать письма эти вслух, по понятиям. А вот и Лёха с таблетом моим. Бледный и перекошенный, чисто зомби. Эк его плющит. Тем более надо разбодяжить. Набираю быстро:
       "Зэковская примета: чтобы любовь получилась, надо прочитать любовное письмо друзьям".
       Аркашка смотрит на меня, как на идиота. А Лёха - оживает, розовеет, включается. И тоже зырит, как на идиота. Но поддерживает меня:
       - А чё, Голя, давай, давай, читай! Я, типа, слова плохого не скажу, не бойся. Я вообще утратил дар речи. Кхщ.
       Это правильно. Я хочу отвлечь Лёху, так же он хочет отвлечься. Аркашка злится, он не хочет отвлекаться. Или не может. Тем более надо заставить Шломо-Михаэля зачитать письмо это от женщины его. Аркашка пусть пока подумает о жизни своей.
       - Да не буду я! Это тайная переписка и это недостойно настоящего мужчины!
       "В приметы зэковские не веришь? Или не считаешь друзьями?"
       Пацан попался. Наверняка Лёля рассказала и ему о примете зэковской той про залёт на свиданке их. Мнётся, вздыхает он, да и достаёт подарок мамкин, "яблочко надкушенное":
       - Ну раз так... Только какое письмо вам выбрать...
       - Последнее давай, кхщ!
       - Последнее не дам, - блеет Шломо-Михаэль.
       - А чё так? - оживляется Лёха.
       - Ну... оно... носит очень личный характер, потому что оно - слишком интимное. Мы же почти год переписывались до него, а вы, хитренькие, хотите сразу!
       - Да мы не хотим, - зевает Лёха. - Но вот примета... Другое письмо не канает. По примете надо самое, кхщ, самое последнее читать.
       - Ой, - говорит Шломо-Михаэль. - Ой. Тогда... тогда пусть Аркаша читает! Вот. А то мне неловко и ещё я тоже послушать хочу. Аркаша, на!
      
      
       Ну ёёёёёооооо... Ну конечно. Скорее бы сдохнуть, найти там своего перьевого ангельского стервятника, ощипать и сварить суп в ближайшем адском котле. Ну где же он набрался такого ублюдочного юмора? Зачем он оголяет свою непотребную иронию да ещё и трясёт ею перед вами? Этот ангел - всего лишь шут моих соглядатаев, да-да, это я именно о вас.
       Ладно, послать меня в Освенцим по велению дурачка, в компании бомжей, это ещё было, допустим, заслуженно, раз я сам не ехал. Развести меня на миллионы - это ещё было прикольно. Краков - уже явный перебор, но, допустим, это была отмашка за то, что жизнь раньше от подобного хранила... Но Рая! Но делать меня серийным убийцей... И клубничкой на торт - чтение вслух любовных писем... Ладно, буду тянуть время за декламированием любовных писем дурачку. Нам всем нужен тайм-брэйк... Ох ты ж... ну и слог... Снежана-то жжёт, практически профессиональная девушка по переписке...
      
      
       Аркашка-то - артист большой. Это пригодится мне. А Шломо-Михаэлю можно садиться. Выживет он там. Кто баб на такие письма разводит, на зоне не пропадёт он. Есть для Снежаны должок мой. Приедет - отдам ей. Письмо нужное, в момент нужный. Чисто счастье спортивное. Отдам-ка долг Снежане сразу, не дожидаясь приезда её. Просто не посоветую Шломо-Михаэлю забить в Гугл фразочки эти и найти источник вдохновения её. Порноисточник вдохновения. Жалко мне Лёлю. Снежана, она приедет, такие приезжают всегда. Если она дура и будет сильно наглеть она, то можно помочь Лёлечке. А вот если не дура и наглеть сильно не будет она, то уже никто не поможет. "Я чувствую, как твой твёрдый взгляд проникает в мои расширенные зрачки и наполняюсь им..." - ишь ты... Письмецо это, оно заводное, тушит оно прежние очаги возбуждения, а другие раздувает, вот и мозги наши уже чуть иначе тлеют, даже я соскочил с Раи. Давно обратил я внимание, что в разрыве между осознанным и прочувствованным как раз и таится бездна.
      
      
       Между прочим, хорошо я всё это зачитал, как в ночном эфире, бесстыже и доверительно, даже у нашего Жениха Смерти глазки заблестели. Последний аккорд - визуализация образа - пускаю по рукам девицу в смартфоне. Пухлые телеса в бикини, развалившиеся на сероватом пляже. В кадре чья-то голая волосатая нога и бок. В руке у блондинки эскимо, взгляд отмороженный.
       - Красивая? - гордо требует Голя. - Да?
       - Рельефная, - деликатно оценивает Лёха, дальнозорко держа Снежану на отлёте и щурясь, как художник. Он привычно шмыгает носом (если я когда-нибудь придушу его за это, вы меня поймёте, правда?), задумывается, взгляд его суровеет, словно он сжимает отобранный у ученика номер "Плейбоя". - Школу она хоть окончила?
       - Конечно! - изумляется Голя. - Давно окончила. Она хорошо училась и интересовалась историей и литературой!
       - Ошибок было много, Аркашечка? - строго спрашивает наш разжалованный учитель.
       Ошибка была одна, но фатальная - связаться с тобой.
       - Не заметил.
       Лёха, игнорируя протянутую Голину длань, всматривается в буковки.
       - Кажется, нет ошибок... Большая редкость для этого безграмотного поколения. И даже запятые на местах, кхщ. А ты ей деньги уже посылал?
       - Конечно же Снежана - большая редкость! - снисходительно соглашается Голя и смыкает лапу на зазвонившем телефоне:
       - Мама! Нормально я. Мама! Мамочка, дорогая, я тебе сейчас секрет скажу! - он обводит нас взглядом парашютиста перед первым прыжком.
       Вожак поощрительно кивает. Лёха отрицательно мотает головой. Я пожимаю плечами.
       - Мама! У меня есть невеста, и она к нам приезжает! Ты рада?
       Жаль, что я не вижу лица Лёли. Или хотя бы не слышу её ответа. Слова-то Голя воспроизведёт, если попросить, но вы же понимаете, тут интересны не слова, а интонации. Согласен, что это странно - мелкое бытовое любопытство в моей ситуации. Однако, вынужден констатировать.
       Голя на удивление неподвижен и спокоен, только олива покачивается - он прихватил ветку свободной лапой:
       - Мамочка, ну я же не знал, что всё сразу так прекрасно завертится! И вовсе Снежана не сразу едет. Она долго не могла решиться. Но она тебе обязательно понравится, потому что она - редкость! Да, редкость! Она даже пишет без ошибок. А это большая редкость для нашего безграмотного поколения. И даже запятые на местах... Конечно, мамочка, я понимаю, что это не телефонный разговор. Хорошо, я сейчас приду и тебе тоже всё расскажу. Да, я им рассказал, а что? Нет, не всем растрепал, а только посекретничал с друзьями...
       Голя отключается от материнской пуповины и обводит нас сияющим взглядом:
       - Ну вот, мечта моей мамы увидеть ещё при своей жизни мать её внуков вскоре осуществится!
       Вожак аплодирует. Голя удаляется со сцены, шевеля губами и жестикулируя. Возникает театральная пауза. Мы с Лёхой заворожённо смотрим на набирающего текст удава, ожидая худшего.
       "И я должен идти"
       Так театральная пауза перешла в антракт, и мы с Лёхой устремились в буфет - прийти в себя и обсудить наше первое действие.
      
      
       11.
      
       Лёха вдумчиво раскладывает остатки снеди в хрустальные стаканы, заворачивает в пакет. Морща лоб, долго смотрит на часы, словно что-то вычисляет, наконец сообщает, что нам свезло и вот-вот для нас раскроются счастливые объятия паба "Даблин", а счастливые, Аркашечка, ибо сразу после открытия у них "счастливый час", даже три часа, в смысле два пива по цене одного, ясно? - он снова стучит пальцем по циферблату и ласково улыбается своим часам. Судя по поведению Лёхи, он или полный отморозок, или на пару с Вожаком развлекается за мой счёт. И за Голин тоже, хотя это им точно уже должно было надоесть. Или он знает противоядие от Вожака.
       Я прикидываю, что лучшее время для разговоров о Вожаке наступит после первого пива. Да, я решил не сдаваться так легко, а побороться за собственное будущее, а для этого подойти к расспросам Лёхи осторожно и тщательно, основательно и провокативно, не довольствоваться кусочками информации с бомжового стола (да нормальный он мужик, чё ты, отвянь, да не знаю я толком, обычно у баб живёт, иногда грузит чёто), а размягчить первой кружкой Лёхину хроническую настороженность, его судорожную готовность захлопнуться. А размягчив, вцепиться в мягенький приоткрывшийся кусок человечности, добиться честного и подробного писка обо всём, что известно Лёхе о Вожаке, и даже о том, о чём ему пока ещё вроде и не известно. Есть, знаете, такое состояние, когда ты ничего ещё не сообразил, но знание в тебе уже созрело и упало под дерево гниющим яблочком, вот этот запашок и надо унюхать и разъяснить, вытащить информацию. У Лёхи сегодня что-то сошлось, ну так пусть нарушит командирский "цыц", пусть поделится с подельником, мы же теперь, после Кракова, мокрушники, в прямом и мокром смысле повязанности кровью, пся кревью.
      
       Первой кружки хватает лишь на то, чтобы Лёха перестал бурлить после досмотра на входе. Охранник обнаружил в Лёхиной торбе пакет с копчёной рыбой в хрустале, заявил, что со своей закуской в паб нельзя, и началось...
       Только к концу второй кружки Гиннесса Лёха разваливается в основательном, под старину, кресле в позе доминантного самца макаки и сообщает, что Гиннесс дрянь, но попробовать стоило, что он вообще давно хотел сюда попасть, с того самого момента, как узнал, что сюда не пускают молодёжь до 22 лет, хотя это больше не актуально - всё равно его бывшие ученики уже старше. А когда появились деньги - тут он смотрит не на меня, а вверх - он сразу решил, что пригласит меня сюда, но именно в счастливый час, потому что я сразу выдурил у него половину денег - тут он уже вперяется в меня, но так, по-доброму:
       - Знаешь ли ты что такое гармония, Аркашечка? Это, типа, правильное соотношение между социальным стыдом и социальной вовлеченностью, кхщ. Вот прикинь, раньше, опускаясь на социальное дно, я зависал, типа, в точке гармонии. И мог свободно парить в хмельной невесомости в центре любимого Города, кхщ. А теперь у меня есть проблемы, у меня социальная кессонная болезнь, Аркашечка.
       Он довольно улыбается и начинает перебирать взглядом и словами обстановку, одобряя тяжелые деревянные доспехи стен и пола, тёпло-коричневую, цвета спелого коньяка мебель, ему явно и даже как-то трогательно нравится своё присутствие на верхней палубе этого питейного мирка, он уже нащёлкал мысленных селфи и теперь перекладывает их внутри себя, с таким, знаете, отстранённо-счастливым выражением лица, что мне становится слегка даже и неловко всё это рушить. Но я решаю, что пора и заказываю ещё пива.
       - Я тут подумал, Лёха... Даже не подумал, а осознал. Завет меж осколками бутылки у Талита Куми - это, конечно, да... Но ведь так получилось, что мы с тобой заключили в Кракове ещё один завет. Практически как в Торе. Завет меж рассеченных тел.
       Лёха попёрхивается пивом.
       - Блин! С тобой, Аркашечка, не пиво пить, а чифирь, кхщ. Тем более, что они по цвету сегодня и не отличаются. Расслабься и дай расслабиться другому!
       Объясняю, что не могу расслабиться с человеком, у которого от меня секреты. Особенно, если у этого человека общие секреты с человеком, который хочет отрезать голову другому человеку, причём с моим непосредственным участием.
       - С человеком? - фыркает Лёха.
       Он сидит уже не так вальяжно, а вроде как клерк, пьющий кофе в рабочее время. Озирается, словно ищет повод слинять. И когда он говорит: "О!" я даже не хочу оборачиваться. Но он привстаёт, машет кому-то рукой, затем показывает на меня пальцем, причём большим, направленным вниз, затем зазывающе гребёт воздух. Оборачиваюсь. Ну конечно.
       - Твоя бывшая. Пусть с нами посидит, - объявляет он моё ближайшее будущее. - Ты ведь не против?
       - Против.
       - Да поздняк уже, Аркашечка. Расслабься. Я же, типа, вот об этом тоже мечтал! Прихожу я, значит, в "Даблин", снимаю красивую женщину, мы пьём пиво, беседа, то, сё, остальные смотрят и завидуют... Не порти, ладно? Как её зовут, напомни?
       Я молчу. А что, на съём Лёхой Симы я готов посмотреть. Должен же человек хоть как-то развлекаться между убийствами.
       Лёха вскакивает, становится за спинку кресла и укоризненно на меня смотрит.
       Причаливает обтянутая чем-то вроде тельняшки Сима, трётся крутым бортом о причал столика, швыряет швартовы:
       - Не тесновато ли нам в одном городе, дорогой?
       Лёха открывает рот, закрывает, придвигает даме кресло и снова открывает:
       - С красивой женщиной тесно не бывает!
       Сима оборачивается на Лёху, ухмыляется.
       - Меня зовут Алексей, - заявляет Лёха, ободрённый ухмылкой.
       - Какое красивое имя, - Сима внимательно оценивает реакцию.
       Кажется, мне нравится наблюдать Лёху в роли Голи. Это не только забавно, но и справедливо.
       Лёха смущенно улыбается. Попался.
       - Я буду звать вас Алекс, угу? - сообщает морячка. - Особенно если у вас есть или хотя бы была жена по имени Ира.
       Лёха прижимает лапки к груди, он потрясён:
       - Боже ж мой! Откуда вы это про меня знаете? Ну конечно была! А сейчас я, типа, один.
       Сима кивает:
       - Я немножко ведьма. Аркаш, подтверди!
       - Не скромничай, - подтверждаю я.
       - А вы тоже Ира? - вдруг осеняет Лёху.
       - Я Серафима.
       - Шестикрылая? - блеет Лёха.
       - Шестигубая, - брезгливо роняет Сима.
       Всё, дальше не интересно. Что делает Сима с половиной человечества, так реагирующей на её имя, я уже видел. Вы можете понаблюдать, а я схожу отлить. Ах да, вы же не можете наблюдать без меня. Не повезло вам. Ну не приглашать же вас в сортир. Ждите.
      
       Дождались? Я вот дождался - новой кружки для меня и нового мужика для Симы. Он сидит на моём месте, во всей трезвой франко-марокканской красе, а Лёха захлопнут и подавлен, и уже совершенно не годится для дружеского допроса.
       - Вы ведь всё равно скоро уйдёте, - сообщает мне Сима. - А хорошие столики уже все заняты. Ну так вы уйдёте, а мы останемся.
       - Спасибьо-пожалюста, как дьеля, - светится дружественным интеллектом мужик, ожидая похвалы.
       - Мир-дружба-жвачка, - вздыхает Лёха. - А вдруг мы ещё не скоро уйдём?
       - Да сидите, вы нам не мешаете. Надо угощать людей друг другом, - смеётся Сима. - Человек всего два месяца в стране. Я, можно сказать, его первая женщина на родине.
       Кажется, Лёха краснеет. Да ладно бы только краснел, он ещё и смотрит на меня так, словно читает что-то на моём амимичном лице. Сима смотрит примерно так же. И резюмирует:
       - Не о той женщине думаешь, Аркаш. Тебя за углом Ира поджидает.
       - За каким углом?
       - За острым. Ты в курсе, что все, включая мужа, уже в курсе, и что они разводятся.
       - Вообще-то я её отговаривал.
       Лисий смех:
       - Уговаривать у тебя лучше получалось. Алекс, вот вы, например, знакомы с Ирой?
       - Нет! - отрекается Лёха на автомате, быстрее, чем петух успел бы прокукарекать.
       - А она с вами - да! Рассказывала, как вы её каким-то недоделанным камамбером кормили и выдавали его за бри. Полночи со мной просидела, всё рассказывала, рассказывала, всю свою жизнь за последние полтора года, в деталях. Представляете, Алекс, а мне-то, дуре, казалось, что ещё год назад у нас с мужем всё нормально было...
       - Слушай, - вступаю я, - это не то, что ты себе...
       - Что всё по-чесноку, на доверии было, - хихикает она. - Ну представляете?
       - Не совсем то, что ты домыслила...
       - Домыслила!? Да ты, кажется, плохо понимаешь, насколько откровенны бывают женщины с бывшими женами своих будущих мужей...
       - И если уж на то пошло... тогда просто по-пьянке... потом долго ничего не было...
       - Заткнись, - холодно советует Сима.
       Лёха неожиданно бьёт кружкой по столу. Новый репатриант вздрагивает.
       - Вот же ж! - трагически восклицает Лёха. - Камамбером, блин! Она ж сама сказала, что он - бри! Я вообще молчал, блин! И тебя, значит, сдала. Убивать таких баб!
       - Головы, головы им рубить! Ты же это хотел сказать? - выплёскивается из меня.
       Лёха сидит, погруженный в когнитивный диссонанс, как пакетик чая в кружку пива, тупо смотрит перед собой. А перед ним, как раз напротив, сидит Симин бойфренд и улыбается. Взгляд Лёхи концентрируется на лице приветливого недоумка, да, недоумка, и это я не из ревности, а из общих соображений, человек в чужой языковой среде всегда дурак.
       - Ма нишма? - вдруг клекочет Лёха. - Тов баарец? Охель еш? Кхщ, - он покровительственно пододвигает мужику орешки.
       Мы с Симой не без ностальгии предаемся любимому совместному занятию - наблюдать человечков.
      
       - Вот же ж, блин! - расстраивается Лёха на выходе из "Даблина". - Как же я забыл-то? У них же тут в счастливый час ещё и шот виски можно хлопнуть. За десятку всего лишь, - он говорит "всего лишь" с небольшой растяжкой, словно смакует. - Всё из-за твоей бывшей, надо же, вот забыл!
       Я приглашаю Лёху продолжить где-нибудь поблизости, вы же помните - мне надо, надо, надо с ним поговорить. Но Лёха моё приглашение важно отклоняет. Возможно, человеку вообще свойственно уставать от затянувшейся халявы.
       - Нет уж, Аркашечка, - весело говорит он. - Я забыл, мне и исправлять, кхщ. Не пойдём мы пить виски в каком-нибудь твоём заведении для лохов. А пойдём в моё правильное место.
       Я сразу соглашаюсь, в "своём правильном месте" человек всегда расслабленнее и доступнее.
       Лёха ведёт меня по Агриппас. Я ещё помню те времена, когда рынок вечером вымирал, и тьму под прилавками колыхали лишь откормленные неторопливые крысы. Но сменилось моё поколение, и наши младшие братья и сёстры оказались менее брезгливыми и более практичными. Они освоили скучающую ночную пустоту в центре города - заполнили столиками проходы между прилавками, задекорировали стрит-артом жалюзи лавок, заглушили крысиный писк громкой музыкой, залили жёлтым светом и пивом следы дневной торговой суеты. Мне это не близко.
       - Эц Хаим, - говорит Лёха.
       - Что?
       - Эта улица. Хаим Эц, - перекрикивает он музыку и тычет пальцем в крытый рыночный проход. - Кем он был до алии, знаешь?
    - Нет. Кем?
       - Ни кем, а чем! - громко радуется Лёха моей недогадливости. - "Эц хаим" - переводят как "древо жизни". А ведь могли бы перевести и "Буратино". Кхщ!
       Я не реагирую на его юморок. И я рад, что Лёха проходит мимо места, где музыка не даст нормально поговорить.
       - Лёха, а ты вообще где живёшь? - начинаю я издалека, дождавшись затихания звукоряда.
       - Спасибо, что наконец-то спросил, Аркашечка.
       Он берёт паузу. Видимо, чтобы я осознал всю гадскость и высокомерность своего нелюбопытства.
       - А вот тут, типа, и живу, неподалёку, - наконец сообщает Лёха и добавляет со значением: - В самом центре. Извини, домой не приглашаю, у меня, кхщ, не прибрано.
      
       "Своё место" оказывается одним из расплодившихся в последнее время буфетиков "всё по пятёре" - выпить на ходу кофе или сок и зажевать чем-нибудь. Но как-то тут поприятнее, несмотря на прирыночность. И да, действительно, в глубине маленькая стойка бара. Лёха солидно требует четыре "Джеймсона", и вот мы уже сидим спиной к миру, за чёрной стойкой.
       - Тут вам не "Даблин", тут можно, - гордо провозглашает Лёха и вытаскивает рыбу в хрустале. - За правильные места! Чтобы знать их!
       - Чтобы знать не только их, - поддерживаю я. - За информацию!
       Лёха важно кивает.
       Действительно "Джеймсон", шот по цене стакана воды, надо же.
       - Ну расскажи мне, что ли...
       - Про жену Иру? - хихикает Лёха. - Ты чё, Аркашечка, тоже купился? Просто есть, Аркашечка, одно чёткое мужское правило съёма ведьм и прочих, типа, кхщ, кассандр: "Встретил ведьму - подыграй". А жену мою Света звали. Светлана Андреевна. Я сел, она встала. Даже не знаю что с ней сейчас. Да и знать не хочу.
       Наконец-то Лёха настроен на доверительный разговор и желает долго и откровенно рассказывать мне историю своей отсидки. Надо срочно смещать вектор:
       - Второй раз, наверное, садиться страшнее? Или как?
       - Ты про Краков или про Раю? - хмыкает Лёха.
       - Какой такой ещё Краков? Я там никогда и не был. - подхмыкиваю я.
       - Верю, что не был, - кивает Лёха. - Фингала-то нет, значит, типа, ничего и не было. Видишь, что хамса животворящая делает!
       Кстати, что нет фингала - это правда, и это странно.
       - Хорошо бы отрезать ей голову в Израиле, - мечтательно говорит Лёха, болтая ногами на высоком барном стуле. - Надо Вовчика на это склонить, кхщ. Здесь же в тюряге даже высшее образование можно получать! И зубы лечат бесплатно!
       - Зачем тебе второе высшее образование?
       - Третье, блин, третье! У меня уже два есть. Кхщ. Не, кроме шуток, сидеть здесь и там - это две большие разницы, Аркашечка. Ты уж поверь.
       То есть, моя задача-минимум - это сесть в израильскую тюрьму. А задача-максимум - остаться на свободе и всю оставшуюся жизнь дрожать. И содрогаться. Вот вы когда-нибудь ощущали как входит нож в сведённые мышцы? Они, оказывается, хрустят.
       - Не получится резать здесь. Он же профессионального палача заказал.
       - Не, Аркашечка, - фыркает Лёха. - Заказал он Раю. А палач - это выпендрёж! И да, блин, это безобразие. Ему антуража захотелось, а мы, значит, должны из-за этого напрягаться и вообще париться потом в отстойном пенитенциарном заведении! Кхщ. Ещё по вискарику?
       - Конечно! - с энтузиазмом поддерживаю я. - Надо использовать оставшиеся дни на воле по назначению - пить и трахаться.
       - И жрать, - кивает Лёха, ловко вытряхивая рыбу в разинутый рот, нещадно побитый кариесом. - Ты не представляешь какой дрянью там кормят.
       - Что, и иностранцев? А куда смотрят израильское консульство и Красный Крест?
       - Аркашечка, - Лёхин взгляд внезапно подёргивается грустью, даже со слезой, - про Красный Крест ты ещё в Освенциме всё должен был понять. И это не смешно. Всё, короче. Даже шутить не хочу на эту тему.
       Лёха приносит ещё виски. И морковный сок. Вы когда-нибудь запивали ирландский виски морковным соком? Попробуйте, совсем даже неплохо.
       Лёха уже не шмыгает, а астматически сопит.
       - Ой, - говорю я. - Ой, Лёха, как же я не люблю, когда ты вот так сопишь. В Кракове всё с этого и началось.
       - Ах, аркашечканервничает... Не сцы, я с тех пор без ингаляторов не выхожу, - Лёха протягивает жирные от рыбы руки, в одной зажат ингалятор, в другой - газовый баллончик: - Видишь, Лёша помнит за Краков.
       - Ты только баллончики не перепутай.
       - Я не перепутаю, - серьёзно обещает он.
       - Я тут прикинул, что настоящие палачи водятся в Саудовской Аравии и в Исламском Государстве, тут, рядом, сразу за Голанскими высотами. Что бы нам выбрать, а?
       - Блин, - вздыхает Лёха. - А я читал, что больше всего смертных казней в Иране и в Китае. Ну, в Иран нас тоже не пустят, а вот Китай... Слышь, а Китай, может, неплохой вариант? И там, типа, ещё и дешевле получится, кхщ.
       - То есть, качество тебя не волнует? А Володю? Любимая женщина, всё же. Может, уже лучше скинемся и оплатим Володе курсы палачей "сделай сам"? Чтобы сертификат, меч, топор, лицензия, красная маска...
       - В Америчке тоже смертная казнь есть!
       - Ага, - киваю я. - Только вряд ли ты уговоришь Володю на шприц. Боюсь, что ваши эстетические взгляды не совпадут.
       Из Лёхи выплёскивается неподдельное возмущение :
       - А чё ты тут ёрничаешь, Аркашечка? Типа, непуганый? Серьёзное же дело, кхщ. Вот правильно про тебя твоя бывшая говорила...
       Ну конечно!
       - Что говорила? Когда?
       - Ничего хорошего. В "Даблине". Пока ты парашу навещал, кхщ.
       - И что именно говорила?
       Лёха задумчиво смотрит сквозь меня:
       - Я думаю, с Китая начнём. Ты там был?
       - Был. Только там расстреливают.
       - Вот же ж блин. А такая цивилизация боевая была, кхщ... Конвейерный век, конвейерные сердца!.. Теперь ты иди за вискарём. Мне денег не жалко, мне, типа, надоело.
       - А почему Володя сесть не боится? - вернувшись, спрашиваю я с той особой интимностью, которая возможна в пространстве между тёмной стенкой и стойкой бара, в запахе копчёной рыбы и виски.
       - А ему-то чё бояться? - вздыхает Лёха. - Он чемпион России по боксу. Был. Ну так его на зоне авторитетные люди привечали. И это... кхщ... я тебе ничего не говорил, понял?
       Лёха снова уходит за выпивкой, и я вижу что его зацепил какой-то сомнительный тип, что-то вроде Лёхи, но помоложе. Если скажет, что это его сын, я поверю.
       А знаете что странно? Оказывается, с мыслью, что ты - убийца довольно быстро свыкаешься. Она становится такой же данностью, как, скажем, вживлённый в мозг крысы электрод. Только когда нажимается специальная кнопка, тебя обваривает волной ужаса. А так - ничего, в промежутках жрешь, пьешь, иронизируешь. Не знаю, чувствует ли Лёха что-то подобное, но он тоже, уютно растёкшись по стойке, пьёт, жрёт и иронизирует. Самое время составить психологический портрет нашего Вожака.
       Лёха возвращается с богатой добычей - подбородком он прижимает к груди книжечку, в руках - стандартный уже набор.
       - Вот, - он бросает книжечку на стойку, - автор пригласил на презентацию, кхщ. В библиотеку. Может, и схожу.
       На обложке - незнакомое имя и название "Земля имеет форму пули".
       - Лёха, а ты Володю раньше знал? До того, как по телевизору увидел?
       Лёха мудро усмехается и грозит мне пальцем:
       - Так дурацкий же вопрос, Аркашечка! Направленный исключительно на то, чтобы узнать что ж такое я видел по телеку про Вовчика. Этакое, что он хочет скрыть от тебя. Кхщ. Очевидно же - знай я Вовчика до телека, мне бы не понадобилась его сегодняшняя исповедь для опознания.
       Я киваю, прикладываю руку к сердцу и виновато улыбаюсь, то есть проделываю все необходимые церемониальные ужимки. Лёха цепко смотрит, довольно усмехается и благосклонно сообщает:
       - Ну лана, расскажу. Знаю, что тебе можно. Но ты будешь разочарован, Аркашечка, ни фига интересного, я вообще не понял, что Вовчик такого скрыть хотел. Вообще, я мог бы раньше догадаться, типа стормозил я. Знал же, что Вовчик спортсмен, отсидел, на понтах весь... а не сложил два плюс два. Не будь он из Саратова, и сегодня не кликнуло бы. А у меня ж это... бабуля жила в Саратове. Короче, там я уже не помню подробностей из телека, но идея была, что боксёр-чемпион из Саратова типа опозорился и опозорил доверие. Кхщ.
       - И как?
       - Типа химически. Наркота и допинг.
       - Как-то не похож он на наркомана, - говорю я, чтобы хоть что-то сказать.
       - А на алкаша он что, похож? - ржёт Лёха. - Может, сам ел, может, других окормлял, я уже толком не помню. Да и не факт, что всё это правда. У него знаешь какой любимый тост? Уже в конце, из последних: "За встречу! На пустой дороге. С теми, кто подставил".
       - А как он в вашей компании вожаком-то стал?
       - Так он же боевой, - не без гордости объясняет Лёха. - Он это, кстати, там ещё сопротивление оказывал, в той истории.
       - А в вашей?
       - А в нашей, - хихикает Лёха, - ему пытались оказывать сопротивление, но недолго.
       - Ну так расскажи.
       - Ну лана. Я рассказываю, ты за виски бежишь.
       Я начинаю нехотя сползать с табурета, но Лёха оборачивается, возмущенно смотрит на очередь в кассу и хватает меня за пуговицу:
       - Да сиди уже, Аркашечка, надоело же бегать... кхщ... Ну, чё рассказывать-то... Лёг я как-то спать, а тут мужик с фонариком, протягивает мне записочку: "Выпить есть?" Ну, дал ему водки, а тут вдруг ещё два мужика. С ножами, кхщ. Это, говорят, наше место, так что платите, собаки, за осквернение его алкоголем. Ну тут-то Вовчик и проявился.
       - Где же ты спать-то лёг, Лёха? В мечети?
       Лёха обиженно поджимает губы:
       - Чего это сразу в мечети? В самом центре святого города, в Кидронской долине, с видом на Храмовую гору, в усыпальнице... может быть даже моих предков-первосвященников, кхщ, я ведь коэн, ясно? Там ещё тогда решёток не было, можно было в пещерке зимнюю ночь, типа, скоротать.
       - Коэн не может на могиле находиться, - вспоминаю я.
       - Ой, да ну ладно с твоими придирками! Ты ещё Лёле настучи.
       Он одобрительно кивает кому-то за моей спиной и довольно щурится на бутылку, вдвигающуюся в наш мирок - буфетчик разливает нам виски, оставляет бутылку и возвращается на место. Не думал я, что в таких местах бывает такое, даже для постоянных клиентов.
       - Я необычный коэн, Аркашечка, - пьяно кивает Лёха, - типа светский. Короче, падший я коэн. В общем, Аркашечка, вот что я тебе скажу... кхщ... Ответ на то, о чём ты хочешь знать, но весь вечер стесняешься спросить - нет.
       Лёха держит надменную паузу и пытается мудро усмехаться. Губы его кривятся в пьяненьком самодовольстве, гордый взгляд разъезжается. Лёха доволен собой и своим местом в моей судьбе. Я вздыхаю. Лёха ждёт вопросов, но не дождётся. Наконец, он начинает беспокоиться, что занавес может упасть и, смочив связки морковным соком, выдаёт ударную реплику:
       - Нет, Вовчика кидать нельзя!
       Я молча пожимаю плечами и отхлёбываю. Лёха пытается встретиться со мной взглядом, он желает говорить, он мельтешит и не понимает почему мне вдруг всё надоело. А вы сами-то разве никогда не испытывали это противное состояние вынужденной искренности, когда количество влитого оптимально, тема задана, а внимание собеседника начинает теряться и почему-то важно его вернуть. Тут главное не спугнуть, любое слово может сбить тему.
       - Я тебе точно говорю, блин! - злится Лёха. - Кого угодно, но не Вовчика. Вот я его как-то спросил, на чём он в Совке ездил, а он пишет: "На мерине". Ну, молча пить скучно, я и поинтересовался на каком. Отвечает: "На битом". Ну вот мы с тобой, Аркашечка, как нормальные, что думаем, когда человек на битом мерине ездит?
       Я пожимаю плечами.
       - Мы же думаем, что мерседесик старенький, кхщ, человечек понтовенький... Ан нет, мерс он себе купил новый, просто ездил на нём строго по правилам, - Лёха пытливо смотрит на меня, желая разделить эмоцию. - Нет, ты, Аркашечка, не понял. Потому что, типа, сопляком из Совка уехал. Ты вдумайся: некто, в России, на новом мерсе ездит тупо по правилам. То есть, если ему не уступают дорогу когда положено, он не тормозит. Да и хрен бы с ним, с новым мерсом, хотя, конечно, жалко машину, но ты же, блин, понимаешь кто, нарушая правила, не уступает в Совке дорогу новому мерсу? Понял теперь с кем дело имеем, да?
       Я молчу.
       - Да всё ты понял! - обличает Лёха. - Ты ещё тогда всё понял. Хрен бы ты свои миллионы отстегнул, если бы не Вовчик, кхщ.
       - Да при чём тут твой Вовчик?! - не выдерживаю я.
       Лёха усмехается и не отвечает. Теперь пауза у него. Вот же мерзкий старикашка!
       - Ты что, считаешь, что я выполнил обещание из страха перед Володей?
       Лёха пожимает плечами.
       Согласитесь, ну обидно же, за два с половиной миллиона шекелей не получить хотя бы репутацию честного человека.
       - То есть, ты считаешь, что я его боюсь? Да почему?!
       Лёха блаженствует:
       - Нельзя быть таким эгоцентричным, Аркашечка. При чём тут ты? Его все боятся. Это не стыдно, это нормально. И обманывать Вовчика - это, типа, очень плохая идея. И вообще очень глупая. Так что убивать придётся, Аркашечка. Кого-то точно придётся. Или Раю, или Вовчика. Кхщ.
       Я молча смотрю как Лёха размягченно наслаждается собственной шуткой, как довольно смеется, как резко перестаёт смеяться, взгляд его трезвеет и упирается в меня.
       - Ага-ага, - говорю я. - В израильскую тюрьму захотелось?
       - И палача же не потребуется, - рассудительно шепчет Лёха то ли мне, то ли себе, то ли ещё кому. - Палач - это же ещё и лишний человек, блин, чужая сволочь какая-нибудь... Спалится где-нибудь, да и нас утянет... А что это ты, Аркашечка, примолк? Говори уже.
       - А мне-то что. Но вы же, вроде, братаны?
       Лёха укоризненно смотрит, потом сосредотачивается, как перед прыжком, потом вздыхает, снова вздыхает, совсем уже сокрушенно вздыхает, заливает в гнилую пасть остатки виски и припечатывает перевёрнутую стопку к липкой деревяшке чёрной стойки.
      
      
       12.
      
       А вам, конечно, хочется определённости. Чтобы было ясно - низкий Лёха решил замочить своего друга, да что там - я и Лёха, подлые мы, решились на убийство Вожака. Или что Лёха, "человек средневековья", отринул соблазн и остался верен святой алкогольной дружбе. Вы там пивасик, случайно, не прихлёбываете в ожидании? Чипсами не похрустываете? И про Краков хотите узнать, а? Волнуетесь, наверное, что вообще продинамлю и про Краков так и не расскажу.
       Так вот, Лёха завис. Дёргается в паутине между пауком дружбы и бурундучком выгоды. Ну да, пауком, а что ещё так ограничивает наши здоровые рефлексы удобного выживания как не спелёнутость отношениями. С любовью ещё хуже, но сейчас не о ней речь. Лёха бомбардирует меня туманными эсэмэсками с привкусом мании величия, словно он может быть интересен спецслужбам: "сомневаюсь", "думаю", "dubito ergo sum", "быть или не быть", "хрен редьки не слаще", "всё же слаще", "даже на полах одежды твоей находится кровь людей бедных, невинных", "рубикон немножечко перейдён", "вот же ж блин". Одна, самая длинная, мне даже понравилась: "застыл у развилки, на камне написано: по закону - направо, по уму - прямо, по понятиям - налево". Кажется, он ждёт пинка, а я гадски отвечаю одной и той же фразой: "нам, хазарам, всё равно". На самом деле мне не всё равно, израильская тюрьма мне милее и вообще я очень не люблю кровь и ещё больше не люблю когда меня шантажируют, даже если ещё не начали. А теперь - внимание - я употреблю слово "мораль". Так вот, как по мне, так убить заказчика убийства всё же чуть моральнее, чем выполнить заказ.
       Кстати, а вам не кажется странным, что я не иду в полицию? Мне - нет. Я понимаю, что сесть на несколько лет за краковскую поножовщину лучше, чем на несколько десятилетий за предумышленное убийство, но... но ведь слово "наверняка" так отличается от слова "возможно"... Что бы вы предпочли - наверняка умереть через год или возможно через месяц? То-то.
       И прекратите уже жарко дышать мне в затылок! Боитесь остаться без своего куска краковской кровяной колбасы? Сопите, следите за каждым жестом, отслеживаете слова и умозаключения. Догадываетесь. А я так хотел от этого отстраниться, пока живое время не застынет стеклянной стеной. Но всё равно не получится, вы ведь не дадите. Очень не люблю когда собаки смотрят таким, знаете, своим фирменным попрошаечным взглядом. А уж когда вы так смотрите... а вы ведь смотрите.
       Как это ни противно, придётся сейчас многое вам объяснить. Не то, чтобы я искал правдоподобия, мне вообще всё равно что вы думаете, но есть же уважение к логике и к естественному течению событий. Именно замалчивание делает из правды - неправдоподобие, а из вранья - полуправду.
       В общем, в Кракове Лёха выловил меня в мутном похмельном постосвенцимовском утре, услужливо реанимировал и, уловив первые просветы благодарности, сунул мне старую фотографию. Желтоватые довоенные евреи на коричневатом фоне добротного буржуазного реквизита чему-то радовались всей мишпухой. На обороте был текст на иврите, оплывшие фиолетовые чернила, выцветшие на поворотах пера. Я попытался прочитать, сначала про себя, потом вслух, но буквы не складывались.
       - Головушка не варит? - посочувствовал Лёха. - Это идиш. Может, ещё таблеточку?
       Я отрицательно помотал головой и тут же об этом пожалел - со дна черепа всколыхнулась какая-то муть.
       - Переведи.
       - Ты меня с моим дедом не путаешь, кхщ? - возмутился Лёха. - С фига нормальному советскому интеллигенту идиш знать?
       Я осторожно пожал плечами.
       - Но мне уже перевели. Кхщ. Это, типа, семья моего двоюродного деда шлёт моему родному деду их снимок в новом доме.
       - Ага.
       - Здесь, в Кракове.
       - А.
       - Неподалёку.
       - Давай ещё таблетку.
       - На. Это правда не очень далеко. Кхщ.
       - Ну так сходи сфотографируй. Будет память.
       - Вот памяти у меня достаточно, Аркашечка. Побольше, чем у тебя догадливости.
       Было очевидно, что Лёхе что-то от меня надо. Я сфокусировал взгляд на его торжественной физиономии и попросил:
       - Только не надо никуда меня с собой тащить. Не сейчас.
       - Конечно не сейчас! - подхватил Лёха, лаская взглядом часы. - У нас ещё пара часов. Даже с половиной.
       - До чего?
       - До деловой встречи по поводу приобретения недвижимости. Кхщ. Ну, теперь ты понял, почему я во всём себе, типа, отказывал?
       - Ага, а заодно и всем нам.
       - Так это же ради идеи, Аркашечка, - Лёха прихлёбывал водку, как горячий чай. - Ради памяти и реванша. Ради восстановления исторической, блин, справедливости и круговорота евреев в природе Европы. Они из этого дома в Освенцим, а я из Освенцима - в этот дом. И то справедливость будет мелкая, всего на одну маленькую хавирку хватает, потому что кто-то, кхщ... - он взглянул на меня беззлобно и печально, махнул рукой. - Хотя, если честно, то это даже и не из-за тебя, мне бы на весь дом всё равно не хватило.
       - Точно не из-за меня? - усмехнулся я. - А мне показалось, что таки из-за меня...
      
       Зря я так подробно. Вечный человеческий баг - попытка втиснуть ненужные подробности в неправильно рассчитанное время. А его вообще рассчитать невозможно - в любой момент кто-то или что-то может откусить столько вашего времени, сколько поместится в его пасть. В её. Ира вчера решительно осталась ночевать. Впервые. Без приглашения. Кажется, она обижается, что это не вызвало у меня должного энтузиазма. Интересно, она действительно ещё спит или уже в засаде? Она ещё не знает, что по утрам лучше держаться от меня подальше. Телефон звонит безличным звонком, значит это хотя бы не Алекс. Это Голя:
       - Аркаша! Они меня обманули!
       - Вот сволочи. А кто эти они?
       - Арканчик, кофеёк хочешь? - шепчет Ира, неуверенно нащупывая правильную интонацию.
       Утренний шепот это высокий жанр - сложно не сфальшивить.
       - Они не сволочи. Они несчастные существа, не нашедшие своего места в новом социуме, - оттарабанивает Голя. - Но как они могли, Аркаша? И мама сказала, что нет такой приметы, когда любовь получается от письма вслух, что это они так бессовестно развлекались за мой счёт. Они - это Лёха и Володя. Всё пропало, Аркаша. Любовь не получилась. Снежана от меня отреклась. Этого я уже не переживу!
       Я киваю Ире и изображаю пальцами "V", затем делаю указательным пальцем круговое движение и указываю в сторону кухни. Всё, я могу сниматься в кино и посылать свой спецназ на захват террористов. "Две ложки сахара, размешать, сейчас!" ничем не отличается от "Двум бойцам зайти сзади и окружить, остальным вперёд, на штурм!"
       - А что это она так стремительно от тебя отреклась?
       - Я провалил последний тест.
       Голя не рыдает, и это уже хорошо. Но голос звучит как-то замогильно. Интересно, как у него с инстинктом самосохранения?
       - У женщин последних тестов не бывает. Тебя будут тестировать пожизненно.
       Ира оборачивается и показывает мне большой палец.
       - А Снежана сказала, что это был последний тест. И чтобы я ей больше не писал.
       - А мама что говорит? - я малодушно желаю стряхнуть ответственность за всё, что будет с Голей дальше.
       - Мама говорит, что это значит "не судьба" и всё к лучшему. Но она врёт, я знаю.
       - О чём врёт?
       - Не знаю о чём. Но я знаю когда она врёт. Хочет меня утешить, возможно. Аркаша, кажется мне все врут! Кроме тебя! Что бы ты сделал на моём месте?
       Не мне, допустившему свою снежану до утренней кофеварки, раздавать советы.
       - Так, - серьёзно говорю я своему кукушонку. - А что за тест?
       - Ты же видел вчерашнюю фотографию! Так это была не она. Это была её примитивная, тупая и похотливая соседка. И я должен был почувствовать несоответствие, понять, что она не может быть такой, даже чисто стилистически, не говоря уже о выражении лица.
       Цитирование явно идёт Голе на пользу - голос его становится ровнее, наверное напряжение памяти уплощает эмоции. Конечно же дело в другом - Голя очень любит делать сэлфи и корчит при этом противные рожи.
       - Голя, ты ей тоже фотографию впервые послал?
       - Я ей всё время свои фотографии слал! И ваши тоже. И мамины. И пейзажи. И вообще всё интересное. Даже кладбище.
       - Кладбище?
       - Кладбище британских солдат времён Первой Мировой войны. Оно такое ровненькое... аккуратное... Снежане понравилось, она написала, что ей жаль, что она не может быть там захоронена.
       Вот же затейливая сучонка. То есть, дело не в Голиной морде. Аферистка?
       - А ты ей деньги уже посылал? - повторяю я Лёхин вопрос.
       Голя обиженно сопит:
       - И ты тоже об этом, Аркаша... Снежана не такая. Я ей по секрету от мамы предлагал, но она отказалась. Она написала, что не хочет приезжать за мой счёт, а пусть платит Сохнут, потому что у неё есть право на репатриацию. Она очень порядочная женщина. Она не пьёт и не делает грамматических ошибок, что большая редкость для их безграмотного поколения. Что бы ты сделал на моём месте, Аркаша?
       Очень хочется предложить отрезать голову и Снежане. Но это Голя, и я сдерживаюсь. Камень в протянутую руку не кладу, но и не пожимаю её:
       - Голя, - говорю я. - На твоём месте я бы никого ни о чём не спрашивал. И сделал бы то, что ты сам сделаешь на своём месте.
       Голя зависает. В проёме двери возникает моя улыбающаяся снежана. В одной руке у неё чашка, другой она как бы завинчивает вентиль. Хорошо, что нам не надо брать вместе террористов. Решив, что я завалил тест, снежана переводит меня на более низкий уровень - кокетливо улыбаясь, подносит чашку к груди и обозначает сдаивание. Я испуганно мотаю головой, хотя по утрам предпочитаю кофе с молоком.
       - Хорошо, Аркаша! - неожиданно кричит оживший Голя. - Я буду вести себя сам! Объявляю сбор через два часа!
       Отключился. Ну надо же.
       - Ох ты ж, чёрт, - старательно хмурюсь я навстречу Ире с подносиком. - Надо идти, там проблемы.
       Ира понимающе кивает. Она в моей рубашке, босиком. Ну как же въелась в моё поколение эта слащавая банальность.
       - Ну и у кого дамочка залетела?
       Реакция на "тест". Ну конечно.
      
      
       13.
      
       К Машбиру я иду пешком. Миллионеры имеют право ходить пешком, оставляя машину под домом ржаветь и выгорать. Большие деньги ещё и молодят. Я не о косметических операциях, конечно, я о возможности не ощущать себя лузером, летая лоукостом, сидя на галёрке, выпивая в Лёхиной "всезапятёру". Я не о гладкости морды, я о социальной старости, куда нас неотвратимо затаскивает добротное существование на привычном приличном конвейере, где твоему самоуважению периодически выдаются справки: "машина", "зарплата", "жена", "должность", "квартира", "дети", "повышение", "бонус", "вторая машина", "дом", "внуки" и с каждой новой звёздочкой на погонах тебе присваивается и новый социальный возраст с набором приличествующих ритуалов, брендов и людей, а главное - со списком того, что теперь делать уже неприлично, и неважно, что тебе это нравится, ты ведь уже взрослый. И в этом смысле Израиль ещё не худшее место в мире, я замечал как омолаживаются здесь туристы от обволакивающего левантизма.
       И всё же, по-настоящему свободны только бунтующие подростки, бомжи и безработные бездетные миллионеры. И да, я благодарен за возможность спрыгнуть с этого приличненького конвейера. Кому благодарен? А разве чувство благодарности обязано быть адресным?
      
       Я иду мимо дома Ольмерта, козла, бывшего лепрозория, Театрона, и далее, ну вы уже знаете. И пока я иду, у меня нет повода не дорассказать вам про Краков. Но так, коротенько, энергично, в ритме быстрой ходьбы.
       А в Кракове к Лёхиному дому в Казимеже мы подошли расслабленно. Во всяком случае я. Лёха же прошагал почти весь бывший еврейский квартал неестественно сложив руки на груди, защищая от злокозненности мира толстую пачку пятисотевровых купюр и разглагольствуя:
       - Я вот, Аркашечка, после вчерашнего подумал... вот откуда такое массовое скотство попёрло? И понял, что всё, блин, так получилось, потому что между первой и второй перерывчик небольшой.
       - Да, перебрали мы вчера, - согласился я.
       - Перебрали? Да просто вы с Лёлей пить не умеете. Но вообще-то я о мировых войнах, кхщ. И о Достоевском. Хоть у него пельмени и слиплись.
       - Какие пельмени?
       - Метафорические, - снисходительно процедил Лёха. - Если Бога нет, то что, Аркашечка?
       - То всё дозволено, - рефлекторно ответил я. - Лёха, в тебе что, учитель литературы пробудился?
       - Истории. А если пельмени разлепить, то и выходит, что в Первую мировую люди решили, что Бога нет. И во Вторую мировую им, типа, уже стало всё дозволено.
       - Похоже, - согласился я. - Кстати, об истории. Сколько ты не видел своего тюремного друга?
       - Лет двадцать, а что? - недовольно ответил Лёха. - Кхщ... ну да, как между двумя мировыми войнами... Ну и что? Зато встретились - как вчера, типа, расстались. Ты, Аркашечка, брось эти намёки гнилые, не парься и не парь. Станислав - нормальный мужик, сидел красиво, по хозяйственной, кстати, статье. Брось вот это вот всё, не надо. Он меня даже до Чопа провожал, понял? Ну я ему кой-чё оставил, вот он сейчас и подсуетился. Типа, чтобы должок не мучил. Не каждый бы. Это же надо все дела бросить, чтобы так шустро всё замутить... в нужном месте в нужное время... кхщ... А ты говоришь!
       - Я молчу, заметил?
       - А у тебя на морде всё изображено!
       - Ага. И поэтому ты этот твой "очень важный конверт" у меня хранил, от полного доверия к закадычному другу.
       - Да, блин... у тебя же сейф в номере, глупо же не воспользоваться.
       - Ага. А меня зачем с собой тащишь?
       - Ну... Ты, типа, деловой. И корпулентный... А я... Вот, пришли. Вот он, особнячок мой фамильный! Ничё так, красава, а?
       - Что-то он у тебя не в лучшем состоянии.
       - Запустили, гады, пока хозяин странствовал, - хмыкнул Лёха, растроганно взирая на обшарпанные стены. - Ты смотри получше, Аркашечка, что с ним не так, сейчас цену сбивать будем.
       Я посмотрел получше. Замшелый двухэтажный дом из бывших, знаете, такие обычно встречаются в старых кварталах на тихих улочках по всей Европе, но особенно в Восточной, где хронически нет денег на реконструкцию. Но сквозь облезшую шкуру штукатурки проступают кирпичные мускулы вековой постройки.
       В подъезде я почувствовал себя, как дома. В моём нынешнем тоже нет деревянного поручня на перилах, мраморные ступени лестницы раздолбаны и достроены гранитными, тоже уже треснувшими. Но здесь был какой-то специфический запашок слежавшегося быта, да и на высоких потолках чернела и колыхалась жирная от кухонной сажи паутина. В общем, ясно.
       Щуплый тюремный друг дёргался и двигался так же вычурно и несуразно, как кисть одного моего знакомого шизофреника. Одежда Станислава вполне могла быть ещё с проводов Лёхи. У меня не получилось представить, что он мог что-то делать красиво, пусть даже сидеть в лагере. В общем, Лёха на его фоне смотрелся сытым котом с помойки богатого района. Лёха улыбался, вроде и искренне, но как-то неуверенно.
       На диване топорщил холку некто мясной породы, сверля глазками Лёху, на меня он взглянул мельком, но цепко, мне не понравилось. Станислав представил его как хозяина квартиры, пана Тадеуша с какой-то длинношипящей фамилией.
       На столе лежал листик с написанным от руки польским текстом. Они даже сделали детсадовскую попытку обменять этот листок на Лёхины деньги, но уговаривать не стали, просто достали ножи. Станислав неожиданно ловко приставил нож к Лёхиному горлу. А Тадеуш вмазал мне в скулу, а пока я тряс головой, чтобы вернуть целостность дребезжащей картине мира, у моего горла тоже оказалось лезвие.
       Знаете что такое жесть? Думаю, что нет. Чтобы понять, что такое жесть, надо быть шпротой. Я испугался. А при взгляде на Лёхину физиономию - испугался ещё сильнее, поскольку она выражала примерно то, что должно было выражать в подобной ситуации лицо "человека средневековья", то есть скаредного спесивого отморозка, презирающего смерть. На классический вопрос "Жизнь или кошелёк?" у нас с Лёхой явно были разные ответы.
       Тут Лёха вдруг начал кашлять и задыхаться в астматическом приступе, что не помешало старому другу обшмонать его и триумфально вытащить конверт с деньгами. Как и не помешало самому Лёхе, сипящему: "Ингалятор! Ингалятор!" выхватить из кармана нож и бодро пырнуть любовавшегося деньгами друга. Я живо представил как сейчас мне перережут горло и сильно оттолкнул поглощенного зрелищем Тадеуша. Видимо, он и сам собрался броситься на Лёху, потому что туша его, стартовав с большим ускорением, споткнулась об осевшего Станислава и шмякнулась у Лёхиных ног. Лёха, не переставая кашлять, перерезал ему глотку и отпрыгнул. Как мангуст от змеи. Посмотрел сквозь меня и победно просипел: "Курбан-байрам, сука!" Затем вытер нож, вытер нос, проникновенно-торжественно сказал: "Хорошая подача, брат! На, приложи под глаз, чтобы фингала не было!" Он бросил мне железную хамсу и побежал в сортир блевать. Я тем временем, кстати вполне спокойно и аккуратно, вытянул Станислава из-под Тадеуша и киношным каким-то жестом приложил пальцы к его шее, чтобы убедиться, что пульса нет. Меньше всего мне хотелось выбирать между "спасать человека" и "добить свидетеля". Пульс был. Пульс, блядь, был! А рядом валялся нож. И не надо объяснять мне какой это отстой втыкать нож в человека, вдруг открывшего глаза и прохрипевшего: "Помоги, друг..." Честное слово, первым желанием было вызвать амбуланс. Пока Лёха выблёвывал свою мокруху, я, рефлекторно приложив железную пятерню хамсы к скуле, четко осознавал, что сегодня он уже никого убить не сможет. И если я не готов доделать за него грязную работу, то альтернатива - явка с повинной. Конечно, рассудок мой лукавил и уворачивался от очевидного - это мне самому предстояло зарезать раненого человека, а не доделать кем-то начатое, потому что в деле отъёма чужой жизни - каждый за себя. Выбирая между "не убий" и "не сядь", я выбрал второе. В общем, как палач я уже дебютировал. Теперь довольны? Вы-то, конечно, никогда не зарежете раненого, ни при каких обстоятельствах, правда?
       Вернулся Лёха уже бледной дрожащей тварью двадцать первого века, не готовой к ответственности и осознавшей, что никакого права он не имел. О чём он плаксиво и сообщил обшарпанному потолку: "Господи, я же не хотел! Я рефлекторно!" И начал взывать к моему интеллекту воплями: "Сделай что-нибудь!" Потом он махнул рукой и совершил худшее - отправил Вожаку просьбу о помощи. Вожак на место двойного убийства прийти отказался, но явился на квартиру Станислава, где не смог посоветовать ничего такого, что я уже не сделал. Но смотрел он на меня с удивлением. И я понял, что мой эгоизм зачем-то сделал для Лёхи больше, чем сделал бы я сам.
      
       К Машбиру я подхожу под горестный вопль:
       - ... Сам ты сволочь! Я ей записку оставил: "Мама, не волнуйся, я в Донецке"!
      
       Дорогой читатель! Полностью текст доступен только тут:
       https://www.smashwords.com/books/view/890930
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Михайличенко Елизавета, Несис Юрий
  • Обновлено: 28/08/2018. 201k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.