Михайличенко Елизавета, Несис Юрий
Talithakumi (книга 2) Слепая Клава

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Михайличенко Елизавета, Несис Юрий
  • Размещен: 25/11/2024, изменен: 13/01/2025. 231k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Романы
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это и отдельный текст, и пятая, заключительная книга "Иерусалимского цикла". Действие происходит в двух Иерусалимах - Небесном и Земном. Персонажи - ангелы, пёсьи мухи, нефилим, эрев равы, всё ещё люди, уже не люди и прочие сущности. Книга о том, что такое человек, как им стать, надо ли им становиться, как перестать им быть и как не переставать им быть. Ознакомительный отрывок.

    • Авторы: Елизавета Михайличенко и Юрий Несис

    Copyright Елизавета Михайличенко и Юрий Несис ("TALITHAKUMI (книга 2) СЛЕПАЯ КЛАВА") 2024. Все права защищены. Никакая часть этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами без письменного разрешения владельцев авторских прав.

    Обложка и иллюстрации: Copyright Elisheva Nesis, 2024. Все права защищены.

    Елизавета Михайличенко

    и

    Юрий Несис

    TALITHAKUMI

    КНИГА II

    СЛЕПАЯ КЛАВА

    нетнеистский роман

    Посвящается самим себе, а также друг другу.

      
      

    ЧАСТЬ 1. ПЁСЬИ МУХИ

      
      
      
       В просоночных мутных рассветах я слушаю этих,
       не ставших моими ни ангелами, ни людьми.
       Подыгрывать глупо, но жалость подобна конфете -
       если уже угостил, то а ну-ка теперь отними.
       Эли7
      
      
      
      
      -- ДОЧА
      
      
       Мне так нравятся последние отважные слова мамы: "Да нафиг! Не пропадать же билетику!" Когда я была маленькой, если можно, конечно, так сказать, а сказать так нельзя, я приставала к маме, чтобы она рассказывала мне это снова и снова. Мне было важно всё - обдувал ли её воздух, чувствовала ли она его вкус, в какой момент исчезло притяжение, менялось ли чувство тела и ну как это вообще, когда тебя уже нет, но ты ещё слышишь. И почему слышишь, но не видишь. Но в каждом её рассказе маленькие детали не совпадали, и этим словно создавали объём, поэтому я как-будто бы вижу, как стоят на краю крыши иерусалимского Нотр Дама трое мужчин, как папа заглядывает за край, вглядывается во мглу. Как отставной ангел Святой Земли Некамиэль сурово спрашивает:
       - Тело есть?
       А папа, отчаянно всматриваясь в клубящееся волшебное пространство преображения, ничего не видит и с трудом проталкивает слова:
       - Кажется нет... Нет... Подхватили!
       - Странно.
       Папа хватает ртом воздух, все ещё пахнущий мамиными цитрусовыми благовониями:
       - Ты что, именной билет взял этому?
       "Этот" - мой нелюбимый участник таинства, он трус, его зовут Аркадий, но я всегда зову его Этот. Из-за него несчастен папа, из-за него должна будет кулючить мама, из-за него я выросла в неполной семье.
       А Некамиэль злится:
       - Я не настолько крут, чтобы билет на предъявителя добывать. Именной. Да и тот ты знаешь за что.
       И я много раз спрашивала маму: "А за что ему дали этот именной билет?" И каждый раз мама говорила, что не знает, но каждый раз она выглядела иначе, поэтому я продолжаю спрашивать.
       В этом месте папа всегда мне очень нравится, потому что он кричит, он негодует, понятно, что он очень-очень любит маму:
       - Бляаааа!!!
       И тут Этот наконец-то обретает дар речи, хотя лучше бы он молчал:
       - Какой, нафиг, билетик?! Амбуланс нужен! Может, ещё не поздно...
       - Поздно, - отвечает ему Некамиэль презрительно. - Всё, что ты делаешь - поздно.
       - Амбуланс, сука?!!! - кричит папа и плачет. - Опять ты затянул с экзитом, тварь дрожащая!
       И Этот умолкает.
       - Бейджик у неё с собой? - Некамиэль представляется мне очень собранным, суровым, решительным, настоящий герой, бунтарь со свободой воли.
       - В кулаке зажала, я видел, - папа тоже герой, потому что в этот ужасный момент он смог собраться и ответить.
       Этот не может долго молчать:
       - Какой бейджик?
       И папа, благородный душой, вместо того, чтобы сбросить его с крыши, потому что я бы точно сбросила, папа ему отвечает:
       - Который оберег. Лёлечке теперь кулючить, сука.
       И оба они, папа и Некамиэль, горестно вздыхают.
       Я даже несколько раз воплощала эту сцену, всё меняла крылья Некамиэлю, сначала они были слишком большие и перепончатые, но это я ещё была малоумная и не понимала, а потом я поумнела и изменила их на небольшие и строгие, решительные, из черных страусиных перьев и бархатистые, как черная роза. А папу я все время меняла, он был в домашнем мушкетерском плаще и со шпагой, как и подобает человеку средневековья, глаза у него были сначала голубые, но мама сказала, что не помнит цвет глаз, но точно не голубые. Всё она, конечно же, помнит, просто не хочет со мной делиться интимным. Поэтому я сделала один глаз серым, а второй зеленым и получилось восхитительно. Крылья я папе делать не стала.
       В последний раз мама застала меня за этим воплощением, но лицо её не дрогнуло, она даже не поняла, кто это и что это, а сердито сказала, чтобы я прекращала свой кукольный театр и шла ужинать. Меня это расстроило и даже обидело, и я больше этого не делаю. Пока не делаю.
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       Стоя на одной ноге на покосившейся крыше здравого смысла, затопленного хаосом, и отбиваясь другой ногой от песьих мух, хочу напомнить самой себе: есть за что. И кроме очевидного продолжения "бороться", есть более пронзительное и неловкое - есть за что расплачиваться.
       Перед воротами меня ждал Яша. Он выглядел не как в гробу и даже не как в той комнате длительных свиданий. И не как на скамье подсудимых, а там он был прекрасен. Может быть, как на первой лекции, на которую мы оба опоздали и столкнулись в дверях, запыхавшиеся, я его оттеснила и зашла первой, а он усмехнулся: "Сообразила, молодец, иначе я отметил бы тебе опоздание". Ну он-то никогда опоздавших на его лекции и не отмечал, вспоминал: "Сам не знаю зачем это ляпнул, растерялся, ты слишком красивая и наглая была".
       И вот стоит Яша, живой, и я понимаю, что я умерла и это - Врата рая.
       Рай окружен привычной мне стеной из иерусалимского камня. А Врата похожи на все ворота Старого Города одновременно и они закрыты. А над ними - часы. Те самые, которые я этим вечером проверяла на Талита Куми и тогда было полдвенадцатого ночи. Эти показывают двенадцать, наверное дня, потому что вокруг - опалесцирующий желтоватый мутненький свет, как будто хамсин, но не особо жарко. А тени наши с Яшей короткие, полуденные. И я отмечаю, что радуюсь - у Яши есть тень, да и у меня тоже. И ещё на мне мои первые джинсы, именно они, потому что я сама вышивала цветочки. И то мини-платье в хамских попугаях, из индийского магазина "Ганга", в котором я специально явилась в серый зал суда над Яшей. И райский Яша улыбается мне, обнимает, целует и небрежно спрашивает:
       - Ну как дела?
       И тут я застываю от ужаса, потому что я не знаю кто он, вернее даже что он. И что он знает про меня. И отвечаю:
       - Нормально.
       Из-за стены раздается колокольный звон, амбразурка в воротах лязгает, стонет, тянет визжащую железную ноту и распахивается. Вместо кукушки из нее смотрит на нас юное румяное лицо в белокурых локонах, глаза голубые, огромные, губы и щеки пухлые, даже ямочки есть, и на подбородке тоже. Вот эти ямочки меня и добили, встревожили и противно как-то стало от такой херувимности.
       - Ты Аркадий бен Сергей?- уточняет пубертат таким же визгливым голосом, как и его амбразурка.
       - Я Илана Фурман. А это Яков Фурман.
       - Нет.
       - Что "нет"?
       - Нет, - амбразурка взвизгивает, проворачиваясь на ржавых петлях.
       Он пытается её захлопнуть, но я цепляюсь рукой за острые края и кричу:
       - У меня же билет!
       - Нет у тебя билета.
       - Мне Аркадий отдал! Аркадий бен Сергей!
       - Нет. Украла.
       - Я же всю молитву произнесла, семь раз!
       - Нет. Украла.
       Он даже не раздражался, в голубых безмятежных глазах стыл искусственный интеллект. Амбразурка захлопнулась, как от чудовищного сквозняка, я еле успела отдернуть пальцы. И заплакала от обиды на груди у мертвого мужа. Он гладил меня по голове, я устыдилась, что перед своей смертью не сделала мелирование и видны седые корни, а ведь собиралась, да и Лёха уговаривал, но кто же знал, а вот теперь мой мужчина смотрит прямо в седые корни волос и дышит в них, от этого я плакала ещё безнадежнее. А перестала только когда вдруг подумала, что мертвый муж это та же пошлая аббревиатура ММ, которая в их нынешнем мире означает "мой мужчина". И я утерла сопли и улыбнулась. Или даже "мужчина мечты", странно, что не помнила точного значения. Может, это все же хоть какая-то трансформация. Я даже тронула свои плечи, но ничего такого на них не проросло, только Яша начал снимать свой рижский вельветовый пиджак и заботливо спросил:
       - Замерзла?
       Погода была летняя, жарковато должно было быть ему. Пиджак он всё-таки снял и спросил меня:
       - А куда его?
       - Проверь карманы, - посоветовала я.
       Он тщательно их проверил и нашел обручальное кольцо, которое я сняла с пальца совсем недавно, перед переездом Лёхи. Он протянул его мне, явно ожидая, что я подставлю палец. Но я протянула ладонь. Золотое кольцо звякнуло о серебряный оберег, который я до сих пор сжимала в кулаке. И мне стало так неуютно и даже страшно стоять с протянутой рукой посреди ничего перед закрытыми воротами с неизвестно кем или чем. Я повесила оберег на шею, добавив к нему кольцо, просто завязала узлом порванную цепочку и мне стало чуть лучше, совсем чуть.
       И я впервые ощутила вину перед Лёхой. Как это было импульсивно и эгоистично вот так сигануть с крыши неизвестно куда, может быть если бы было чуть больше времени, я бы попрощалась... возможно, он сказал бы что-то важное, полезное здесь... И тут я бросилась к амбразурке и заколотила в ржавую железяку, выбивая из судьбы последний шанс.
       - Нет, - откликнулся херувимчик.
       - Да что же ты там заперся, как Атос?!
       - Какатос? - визгливым эхом отозвался страж.
       - Как Атос в подвале амьенского трактира! - прокричала я, выделяя каждое слово.
       Наступила тишина. Отвратительная тишина, которая бывает только в нежилом пространстве. Её нарушил не менее отвратительный скрип амбразурки, показавшийся мне пронзительным криком райской птицы. И в появившихся голубых глазах мерцал почти человеческий интерес, как будто в дальнем подземном коридоре зажгли фитилек.
       - А ты тогда как кто? - ломающийся голосок стал глуше и даже чуть интимнее.
       И я уже поняла, что сделала единственно правильный ход, Лёха, дорогой ты мой падший лысый ангел, спасибо тебе!
       - А я как д'Артаньян, - интимно прошептала я в железную пасть, стараясь не представлять себя со стороны. И, увидев в глазах стража всплеск непонимания, победно припечатала: - При обсуждении темы диссертации Арамиса в деревне!
       - В Кревкере, - снисходительно уточнил пубертат. - С настоятелем Амьенского монастыря и кюре из Мондидье.
       - Ого! - демонстративно восхитилась я. - Да, вот как д'Артаньян именно там.
       Озерца глаз пубертата подернулись ряской удовольствия.
       - Я чувствую, что тупею, - пояснила я, чем включила заветную кнопку цитирования.
       Херувимчик тут же отозвался:
       - "Д'Артаньян чувствовал, что тупеет". Ты сколько раз книгу читала?
       - Несколько.
       - А я двенадцать. И один раз переписал.
       - Собственным пером на арамейском? - спросила я небрежно, молясь, чтобы рассказы Лёхи о культовом ангельском самиздате не были стебом.
       Херувимчик засмеялся:
       - Нет тут никакого арамейского. Вообще нет никаких языков.
       - Это как?
       - Да как у вас до Вавилонской башни. Один для всех и все для одного. Вот на каком ты сейчас со мной разговариваешь?
       - На родном... кажется... - я вдруг поняла, что не знаю на каком языке разговариваю. - И арамейский я зачем-то ещё учила...
       - Это кто ж тебя из наших так обстебал? - захихикал херувимчик.
       - Мой жених, - убито призналась я и оглянулась на Яшу, он приветливо улыбнулся мне.
       Я не знала был ли Яша ревнивым, не было случая проверить. Выходит, что не был.
       Бряцанье засова на воротах было победным бряцаньем моего литературного оружия. Ворота медленно раскрывались, с солидным скрипом, так отличавшимся от визга амбразурки. Я, как изголодавшийся пес, рванулась к щели, но хитон стража перекрыл доступ. Страж смотрел на меня так, что я снова обернулась - не появился ли кто ещё за спиной, или вдруг крылья отросли. Но нет.
       - Так вы Единственная, госпожа? - почтительно проблеял он этим своим ломающимся голоском. - Всегда мечтал!
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 80)
      
      
       Всякому летописцу и историку ведом соблазн прекратить свой труд в период длительного отсутствия сколько-нибудь значимых событий и происшествий, и нет лучшей награды для преодолевшего этот соблазн и устоявшего в своих человеческих и научных обязательствах, чем узреть воочию нечто никем доныне не наблюдавшееся. Любое появление нового обитателя в нашем лагере, с его размеренной устоявшейся рутиной, это событие знаменательное, но всё же не беспрецедентное, особенно в последние годы, когда подхватывающие стали слишком снисходительными.
       Так что поначалу появление среди нас соразмерной матроны с приятным лицом, по имени Илана, не показалось никому необычным событием, хотя мы и обрадовались, как всегда радовались нечастым новым обитателям нашего лагеря, поскольку это всегда означает новые сведения об изменяющемся мире, покинутом, но не забытом, да и сулит некоторым из нас новые возможности.
       Мне, как историку и философу, особенно важно было расспросить новоприбывшую женщину и сравнить принесенные ею факты с моими предсказаниями, вытекавшими из моих же теорий о развитии человеческой цивилизации. Кроме того, окончательно не покинула меня надежда наконец-то услышать, что благодарные потомки нашли в Магдале камень с рельефами устройства нашего великого Храма и Огненной Колесницы, кои я специально оставил там, как важнейшее свидетельство.
       К сожалению, но не к удивлению я оказался далеко не первым на её пути к месту её нового обитания, и на мои обычные для нашего лагеря вопросы о признаках конца света и о значимых людях, прибывших за последнее время в Нижний Город, эта утомленная женщина дерзко заявила, что "задолбалась отвечать каждому встречному на одни и те же дебильные вопросы, пошли, Яша". Я пожалел о своей опрометчивой торопливости, непростительной для философа, ибо не с тех вопросов начал разговор, но осознал, что все мои важные вопросы придется отложить до более подобающего времени. Зато я первым понял, что эта женщина несет в себе нечто большее, чем мы все, потому что до сих пор эрев рав появлялся у каждого из нас не сразу, minimum minimorum через несколько дней после погружения в новые обстоятельства. Самому мне, при всем богатстве моего воображения, понадобилась неделя прежде, чем я смог спать на удобном ложе, а не на камнях и жить в помещении, подобающем моему статусу и происхождению.
      
      
       Йосеф бен Матитьягу, еврей священнического рода из Иерусалима, историк, философ, писатель, а также референт императоров династии Флавиев
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       В рай меня все равно не пустили. Херувимчик очень извинялся, что это никак, вот просто никак невозможно, совершенно исключено впустить по именной визе другую личность. Объяснял, что мне ещё очень повезло, что меня вообще подхватили, потому что нигде воров не любят, извините, конечно, госпожа. Хвалил за предусмотрительность, увидев на шее мой оберег, сказал, что теперь понятно почему подхватили.
       - Почему? - тупо спросила я.
       - Там же имя архангела Михаэля, - объяснил херувимчик, явно удивляясь вопросу.
       - Ааа, - кивнула я, немного радуясь, что могу протянуть это слегка издевательски. - Он же тут главный.
       - Тут, - херувимчик указал большим пальцем за свою спину, - да. А тут, - он обвел пространство большим обхватом, взметнув рукава хитона и растопырив перья, - нет.
       - Ага, - кивнула я. - То есть, с Михаэлем поговорить можно?
       - С архангелом Михаэлем говорить можно. Но скромно потупившись и только если он сам захочет разговаривать. И, предупреждая ваш следующий вопрос, госпожа, отвечаю - нет. Нет, нельзя спрашивать архангела желает ли он с кем бы то ни было беседовать.
       - То есть, нам дорога в ад?
       Херувимчик рассмеялся и заложил руки за толстую веревку, подпоясывающую хитон:
       - Госпожа умеет шутить.
       - А куда тогда?
       Херувимчик вдруг посерьезнел и погрустнел, видимо представил себя на моем месте. Он даже сложил крылья, отчего в освободившемся пространстве вырисовались знакомые очертания.
       - Это что, старый Машбир? И Талита Куми! - обрадовалась я непонятно чему. - А почему прямо у райских Врат?
       - Всё, всё, - херувимчик торопливо расправил крылья, - больше показать не могу. Я и так превысил. Талита Куми нужна на входе для удобства. Госпожа потом поймёт. И это не рай.
       - Яша, - сказала я тихо, но нервно, - это не рай. Это хрен знает что. Куда мы с тобой, блять, попали? Куда нам теперь?
       Херувимчик вздохнул и жалостливо сложил лапки на груди:
       - Госпожа... поверьте, нелюбезность моя не из-за неучтивости. Лучше всего вам проследовать вдоль стены Города, да, это совсем не рай, а Верхний Небесный Иерусалим, неважно налево или направо, потому что колония находится на другом конце, примерно на одинаковом расстоянии отсюда. И, учитывая ваше положение, лучше побыстрее. У вас, госпожа, будет ещё много вопросов, и я сочту за честь дать ответы на те из них, на которые ответы, во-первых, существуют, а во-вторых - разрешены.
      
      
       Стена слева была пронзительно знакома, шершавый желтоватый иерусалимский известняк, со всеми его грубыми сколами от оттоманских камнетесов, ящерками каменного цвета, высохшими колючками, меловой пылью, забившей поры вечности на камне и даже туристическим мерзким мусором на обочине довольно заброшенной тропинки - смятыми стаканчиками, обертками от мороженого... и я подумала, а вдруг я просто лежу где-нибудь в иерусалимской больничке в коме и... и вот поэтому бреду, типа в бреду по дорожке с покойным Яшей... долго...
       Внизу справа пространство тоже жило в привычном ритме знакомых изгибов, долина текла спокойно и безлюдно, но не было никаких узнаваемых строений, да вообще никаких не было - как будто в моем бедном мозге повредился участок, где хранился архитектурный архив.
       И пока мы молча шли под стенами, я все больше проникалась благодарностью к Лёхе и осознанием собственного скотства. Он снова оказался выше, чем я думала. Выходит, что он допускал возможность подобной ситуации и дал мне лучшее, что мог дать - "мушкетерский" ключик к источнику инсайдерской информации. Тут я начала хихикать, потому что представила как сейчас буду объяснять странно молчаливому Яше, что идиотское цитирование "Трех мушкетеров" ангельскому птенцу дало нам какие-то непонятные привилегии в каком-то непонятном месте, возможно даже богоизбранном.
       - Яша, как ты думаешь, что это было?
       - Да, что это было? - он словно отбил мячик.
       Его неразговорчивость тревожила меня все сильнее. Прежде, в любой нестандартной ситуации, он спешил делиться своими догадками, строил теории, тормошил мой осторожный разум. Если он обитатель здешнего мира, то что он знает? Про этот мир. И про тот.
       - Яша, ты знаешь, что у нас есть сын?
       - Конечно, - обрадовался Яша, как будто ему напомнили о чем-то забытом, но приятном, например о первом велосипеде. - Как у него дела?
       - У него? - подозрительно спросила я, уже готовясь к тому, что он не знает как зовут Шломика.
       - У Шломо-Михаэля, у Шломика, - разулыбался Яша. - Он ведь уже совсем большой. Тебе ведь было нелегко его растить одной, без моей поддержки.
       Тут мы обогнули очередной бастион и увидели вдали, внизу в долине, колонию. Небольшую. Удивительную. Она была похожа на архитектурный музей под открытым небом, изумляла её запредельная эклектичность. Если это был музей, то "частного сектора" - все постройки были небольшие, там мы увидели и каменные хижины, и домики с колоннами, и затейливые готические министроения, и примитивное барокко и арт-деко, и конструктивистские кубы, и привычный коттедж с красной черепичной крышей, бойлером и израильским флагом.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 79)
      
      
       Уважаемые господа!
       Имею честь и удовольствие пригласить всех вас на презентацию уже четвертой книги моих скромных, но правдивых и поучительных мемуаров "Скрытая праведность". Вы узнаете, как в мое сложное время мне удалось благодаря моей дипломатии и терпению не только добиться от властей нашего городка разрешения на возведение каменной синагоги бляхарей, но и собрать немалые необходимые финансовые средства для завершения оного строительства. Вас ожидают увлекательные интриги и неожиданные проявления человеческой природы, как в положительном, так и в отрицательном аспекте.
       Каждый получит по два экземпляра этой новой роскошно изданной книги с двумя разными автографами автора, а легкие напитки и закуски сделают нашу встречу ещё приятнее.
       Единственное, о чем просит автор - не шелестеть обертками от конфет во время чтения автором избранных отрывков.
       Ежели с Б-жьей помощью не наступит Конец Света, то буду ждать всех на закате в театре-галерее господина Авраама, даже тех, кто в прошлый раз не соизволил почтить присутствием.
      
      
       Гершон-Беэр Розензон, еврей из Каменца, казначей общины, а также винокур
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       Из архитектурной химеры - приземистого дома, дополненного арками и башней, выскочила моложавая дама в темном футляре плотной старинной одежды и торопливо подошла. Оказывается, когда длинную тяжелую юбку пинают изнутри колени, она смешно дергается, даже кажется, что вот-вот из неё поднимется облачко пыли. Белый кружевной воротник, похожий на юбчонку маленькой балерины, подчеркивал оливковую кожу и черноту волос.
       - Мир прибывшей, - она слегка задыхалась от быстрой ходьбы, но старалась говорить спокойно и важно, у меня появилось ощущение, что она боится нас спугнуть. - Я - Малка, хотя некоторые тут называют меня Бриандой. Не соблаговолит ли госпожа рассказать о приближении Конца Света? Скоро ли?
       - Илана. Минуты через полторы, - я предположила, что она спрашивает о часах Судного Дня, этой дурацкой, но страшной игрушке ученых. - И вам мир. И благоденствие.
       - Слишком хорошо, чтобы быть правдой, - разулыбалась дама, потирая руки, - не надо меня эпатировать, скажите что вам известно. Когда же?
       - Да в любой момент, - честно ответила я.
       - И какие тому признаки? - она жадно впилась в меня взглядом.
       - Оружие для этого уже создано и накоплено. А владельцы его всё неадекватнее.
       - Об этом нам известно, - сухо ответила она. - Что изменилось с 5774 года? С месяца шват.
       - Моральный допуск и технологии, например.
       Кажется, мой ответ её удовлетворил. Она довольно кивнула, пожевала губами цвета киновари и продолжила:
       - А кто из видных персон поселился в Иерусалиме с тех пор?
       Я, глядя на её ярко красные губы, раздумывала - а не пришло ли мне в голову назвать этот цвет киноварью потому, что до антибиотиков ею лечили сифилис? Я с некоторых пор прислушивалась к шороху своей интуиции. Отвечать мне ей вообще не хотелось. Но я все-таки не без труда перевела 5774 год от сотворения мира в 2014 нашей эры:
       - С 2014 года кого только в Иерусалим не заносило. А почему вы спрашиваете?
       - Любопытствую, - развела она руками и облизнула губы. - Итак?
       Я зависла.
       - Ну что с вами такое, - торопила она, - ну хоть пару последних имен!
       Но я не могла вспомнить ни одного. Это было странно, мне стало тревожно и неприятно. Надеюсь, всё же не кома.
       Дама махнула рукой, поджала губы:
       - Ну ладно, не поселился. Но, например, должен приехать вскорости. Пусть даже ненадолго. Кто-то из значимых особ. Ну!
       Обожаю, когда мне "нукают". Хотя в этот раз сработало - я вдруг вспомнила:
       - Принц Уильям подойдет?
       - Это недурственно! - оживилась дама. - Он уже принц Уэльский?
       - Нет, королева ведь ещё жива, - меня всё больше раздражала глупость беседы и напрягала эта разряженная курица. Но ей-то этот глупый разговор был очевидно важен. То есть, курицей здесь была, вообще-то, я.
       - Значит, герцог Кембриджский. Хоть что-то, - кивнула она. - Отрадно, когда отпрыски родов совершают паломничество в Иерусалим к гробам предков.
       Мне показалось, что в этой дежурной светской фразе слово Иерусалим было главным.
       Меж тем, к нам торопливо шли двое мужчин, тоже ряженые. Отследив мой взгляд, дама нервно оглянулась.
       - Сейчас все мухи слетятся! - предупредила она и махнула рукой в сторону огромного дерева. - Следуйте туда, к дубу, в конце корсо ждут свободные участки. Выберите один, сядьте в ограде, постепенно всё образуется.
       - А вот... обертки от мороженого и пластиковые стаканчики вдоль стены... Откуда они?
       - Да снизу долетает. Оставьте. Главное, больше ни с кем ни о чем не толкуйте. На вопросы не откликайтесь. Ступайте себе! Ну!
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 77)
      
      
       Дорогая администрация! Уважаемый олл!
       Мы вернулись из этого, как бы, увольнения. Спасибо, конечно, за него, мы отлично выпили в Пурим у старого Машбира. Но нас мучает всё тот же вопрос: почему все кулючат в Нижнем Городе, а мы сидим целый рабочий день напротив пустого экрана с отключенной клавой, да ещё и получаем за это то поощрения, то выговоры?
       И вариант, что на это влияет невидимый текст, набираемый на слепой клаве - не работает. Потому что увольнение мы получили после дня, когда мы к клаве вообще не прикасались. Только вот не надо прикалываться, что, мол, именно за это и наградили. И до этого были такие дни. И тогда никакой реакции, а сейчас вдруг увольнительная, да ещё и на Пурим. Есть идеи?
       И ещё. Бытовой вопрос. Вы уже все видели этот ново-старый дуб посреди лагеря, с нашим эрев равом на цепи (чей же это такой сомнительный юмор, интересно). А мы ведь легкомысленно доверили его нашей общине, идиоты. От стресса у нашего дорогого эрев рава появился белый галстук. А до нашей увольнительной ничего такого не было. Нам не нравится, ему не нравится, а избавиться от галстука не получается. Что-то можно сделать?
      
      
       (C) Анат и Макс, евреи из Иерусалима, а также спвавтори
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       Их становилось все больше, они шли за нами, как папарацци, клянча ответы. Лишь когда мы пришли к огороженному участку на краю и зашли внутрь, они разом отвернулись и ушли. Мы с Яшей сели в ограде. И я поняла, что запредельно устала.
       - Ты очень устала, - сочувственно вздохнул Яша.
       Мне так хотелось спрятаться. Может быть, я на мгновение закрыла глаза, а может и нет, но помещение появилось. Вокруг была та самая комната длительных свиданий, с казенной койкой, той самой. Обшарпанный стол, два стула, мутный графин. Я обрадовалась - только прежний Яша мог так прикалываться.
       - Самое то! - сказала я. - Спасибо! Это наше!
       Он обнял меня:
       - Это снова наше!
       Он увлек меня на кровать, продавленную многими торопливыми любовями, я покосилась на застиранные, но не отстиранные простыни и почувствовала, что больше не могу. Джинсы моей юности стали мне безнадежно малы, они давили всю дорогу, с каждым шагом всё сильнее. А теперь они пережимали живот так, что я расстегнула бы их даже не будь рядом Яши.
       Яша с интересом наблюдал, как я расстегивала свои старые джинсы, как из них вдруг вывалился раздувшийся живот, как я уставилась на трусы, сползшие по конусу нависшего над ними брюха, как я судорожно втянула воздух от испуга, когда мой пупок вдруг стал выворачиваться наружу, а живот зажил своей неподконтрольной мне жизнью - рос и шевелился. И тут отошли воды.
       - Как тебе помочь? - испуганно спросил Яша.
       - Уйди! - завопила я.
       И он молча ушел.
       - Вернись! - заорала я в закрывающуюся дверь. - Ты мне нужен!
       Яша тут же вернулся. Он был сосредоточен. Деловито достал из тумбочки белый халат. Резиновые перчатки.
       - Вода?! Простыни?! - крикнула я, корчась.
       Он достал простыни. Взял графин. Подошел ко мне. И принял дочку.
       - Это стремительные роды, - объяснил он, перерезал пуповину финкой с пластмассовой наборной рукояткой, полил тельце ребенка водой и завернул орущего младенца в тюремную простынь. - Как назовем?
      
      
      
      
       ДОЧА
      
      
       Сначала мама назвала меня Ангелиной. Но Ангелиной я пробыла недолго, имя почему-то не прижилось. Мама опробовала на мне ещё несколько разных нежизнеспособных имен, в промежутках пользуясь словом "девочка". И постепенно утвердилось имя Алекса. Я знаю, это из-за вина.
       У меня есть своя комната для девочек, мама сказала, что у каждой счастливой девочки должна быть своя отдельная комната, чтобы можно было закрыть дверь, и чтобы родители не доставали. Если честно, я совсем не против, пусть бы меня доставали родители, особенно папа. Но папы с нами нет, а мама ко мне почти не заходит. А я сначала старалась, чтобы маме моя комната понравилась, поэтому стены были бирюзовыми, как любит мама. А сейчас они весело-розовые, как люблю я. Но все равно, как только мама заглядывает, я сразу меняю цвет обратно, потому что такой бешено-розовый мама ненавидит.
       Мама у меня хорошая, очень. Она простила мне, что я чуть её не убила, ведь я же не нарочно. Я ещё не умела культурно есть - это когда ешь немного, медленно и осторожно. Второй раз в жизни я ела много, быстро и очень, очень неосторожно. Наверное, и первый тоже, но этого я совсем не помню. А второй уже помню, это самое раннее моё воспоминание. Я ещё маленькая, даже меньше мамы, очень голодная, громко плачу, хватаю ртом сосок, мало, мало, мало молока, мама кричит: "Яша! Она меня высасывает! Убери её, убери!", лицо мамы испуганное и прекрасное, наверное ей было больно, мне тоже было больно, потому что у меня уже отросли волосы, и этот Яша схватил меня за них сзади и тянул от молока, а мне и так было мало, и ума у меня было ещё мало, и есть я культурно не умела и не хотела. Но всё кончилось хорошо. Яша ударил меня по голове графином, я удивилась и обернулась, открыла рот, и мама убежала. А потом вернулась, и в руках у неё была палка, это была палка колбасы, а у меня так кстати как раз появились зубы, и я вцепилась. Мы любим с мамой вспоминать как я смешно её грызла, было тааак вкусно.
       Но теперь мы едим красиво, с вилкой в левой руке и ножом в правой. А эту мою любимую колбасу мама называет "сервелат" и тонко её нарезает, и я беру по одному кусочку. Но в своей комнате я все равно её откусываю, ну так же вкуснее!
       Мы с мамой дружно живем, хотя бывают моменты моего непослушания, как мама их называет, но она меня всегда прощает. А я бы лучше слушалась, если бы она была строже, но она добрая, она делает вид, что ей всё равно. А ещё мне иногда кажется, что она меня боится... наверное потому, что она родилась в эсэсэсэр, это значит в Советском Союзе, которого больше нет, а там всех запугивали, и детей, и взрослых.
       Ещё я люблю сказки, ну всякие такие истории, страшные или забавные. Все это знают и рассказывают мне всякое. И я теперь знаю так много интересного! Может быть когда-нибудь здесь появится ещё какой-нибудь ребенок, и я обязательно ему всё это расскажу, я всё помню, у меня хорошая память.
       А вот играть со мной взрослые не хотят, даже если сначала соглашаются.
       Хуже всех поступил господин Йосеф. Он сказал, что мы будем как будто играть в тривиальную школу, что он будет ритором и педагогом, а я должна буду всё запоминать и пересказывать. И никакая это не была игра, потому что игра - это интересно. А что может быть интересного в подробном рассказе как какие-то римляне, которых он даже по именам называл, долго и упорно захватывали Нижний Иерусалим, а что самое гадкое - захватили и разрушили. Он, захлебываясь словами и выпучив покрасневшие глаза, рассказывал мне, как вокруг жертвенника громоздились кучи убитых, а по ступеням его лились потоки крови и скатывались тела убитых наверху, как вопили сжигаемые иудеи, старики, дети, женщины... Я убежала. А мама сказала, что на самом деле он играл не со мной, а сам с собой в свои отвратительные игры, но вообще-то он в чем-то прав и школа нужна, да и вообще поменьше бы мне шастать по колонии и приставать непонятно к кому, особенно когда они сонно дуреют от скуки.
       Но я всё равно шастала и приставала. И они все были рады, они рассказывали мне всякое. А господин Осип, он как и мама из эсэсэсэр, но только раньше, рассказал мне про фараонок, про европеянок, про Лорелею, про ААА и надежду, про шерри-бренди, про бродячих собак, про цену пощечин, про портянки и полотенце на шее, про Петрарку, про горца, про акмеизм, но про это я вообще не поняла, хотя его я очень внимательно слушаю, потому что папа тоже оттуда, и я думаю, что это поможет мне лучше понять его при встрече.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 81)
      
      
       И кто же это у нас почти избран кулючить? А я скажу вам кто, господа хорошие. Не вы. А ваша непокорная неслуга! Заявку мою милостиво одобрили без промедления и назначили собеседование, что свидетельствует о признании моих заслуг и значительности моей персоны. Поскольку живостью ума и резвостью движений превосхожу иных сонных обитателей нашего лагеря. В особенности любителей пофилософствовать и порезонерствовать, к помощи коих я при заполнении заявки протокола на этот раз, к счастью, не прибегла. Как видите, это только поспособствовало моему заслуженному успеху. Что касаемо тех, кто прибегает к помощи известной велеречивой персоны для составления заявок, то пусть делают соответствующие выводы в меру своего разумения.
       Вы и сами знаете, как учащается сердечный стук и натягиваются душевные струны при одной только мысли о предстоящем собеседовании. Как обостряется ум, чутье, желание и жажда. Как волнителен предстоящий подбор подходящего облика. С нетерпением жду, когда наша последняя обустроится и сможет прийти в соответствующее состояние духа, чтобы наставить и направить меня. Она произвела на меня вполне благоприятное впечатление, я предполагаю у нее наличие трезвого ума и доброго нрава и уверена, что она поможет мне успешно пройти собеседование со всеми вытекающими из него последствиями. Надеюсь, что уже эту ночь она сумеет провести не на камнях и не на жесткой скрипучей лежанке, как у некоторых замшелых говорунов, а на отменно удобном ложе, созданном с учетом всех новейших достижений человеческой цивилизации.
      
      
       Малка, известная как Брианда, криптоеврейка знатного рода, сестра, а также ятровь Донны Грации
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       Я бежала. Довольно быстро для роженицы, зажимая полотенцем промежность. Кровь уже почти не сочилась, но всё равно, кто знает как тут выслеживают беглецов, может по кровавым каплям. Ещё у меня была одна переполненная молоком огромная грудь, из неё тоже капало, а вторая, высосанная этим существом, висела пустым кожаным кошельком. А вдруг она погонится за мной и вынюхает по молочному следу? Я ещё ускорилась.
       Мы с Яшей разматывали в обратном направлении наш путь в колонию, а куда я ещё могла бежать? К Вратам, конечно. Зачем? Об этом я не думала.
       - Ты как амазонка! - натужно пошутил Яша, кивнув на мою одинокую грудь.
       Перед Вратами я собиралась отдышаться и придать лицу осмысленное выражение, но не успела - из ворот выскочил маленький, пухленький прыщавый птенец и суетливо распахнул створки пошире, выпуская моего повзрослевшего херувимчика и приборматывая:
       - Счастлив услужить... мы все так гордимся...
       Херувимчик важно выплыл, посмотрел на нас сверху вниз и отослал птенца ленивым движением руки. И ворота закрылись. А херувимчик вдруг прокрутился передо мной:
       - Ну как?
       - Хреново, - призналась я.
       Он засмеялся и отмахнулся:
       - Да я не об этом. У меня новый пояс! Видите, госпожа?
       Хитон его, вместо веревки, был подвязан белым пояском.
       - И? - всхлипнула я.
       - И это было совсем непросто! И вы мне в этом помогли! Так что пойдемте обратно в колонию.
       - Нет.
       - Как это "нет"? - искренне удивился херувимчик. - А куда "да"?
       - Я. Мы. Туда. Не. Вернемся.
       Херувимчик впервые внимательно на меня посмотрел, оценил всю нестандартность моего облика, заложил руки за новый пояс и констатировал:
       - Кровь с молоком!
       Яша стоял памятником. Я тоже застыла. Только к крови и молоку добавились ещё и слезы.
       Херувимчик забеспокоился:
       - Ваши слезы, госпожа, размывают фундамент моего возвышения! Вы позволите вам помочь? - он медленно тянул указательный палец к моему переполненному вымени.
       Мы с Яшей кивнули. Он дотронулся, и молоко испарилось, физически, белым облачком улетело в небо, а груди стала нормальными и симметричными.
       Я вытерла слезы коротким рукавом своего мини-платья, поняла, что кровотечение тоже должно теперь прекратиться, отбросила окровавленное лагерное полотенце за спину и попыталась потереть одно бедро о другое, слишком уж были заметны бурые подтеки. Со стороны, видимо, это выглядело как танец юродивой перед барином. Яша хмыкнул. А я не удержалась и оглянулась - вафельное полотенце не исчезло, так и лежало, похожее на тушку сбитого на дороге белого кролика. Кролик шевельнулся. Я быстро отвернулась и сглотнула.
       - Ну, идем? - нетерпеливо приказал херувимчик. - Не бойтесь, госпожа. Вы теперь под моим покровительством. Вы мне сейчас не поверите, но её ваше молоко уже не интересует.
       - Вы не поверите, но поверю. Я о них читала. А тут вдруг на самом деле...
       - Госпожа восхищает меня своей начитанностью! А что именно вам известно о них?
       - Стремительно растут. Огромные.
       - Ага, - довольно кивнул Кешериэль. - У нас тут так. Внизу-то они отстают, развиваются медленно, как все там.
       - За несколько часов я... беременность, роды... А эта сразу увеличилась и почти сожрала меня... о, божечки...
       - Чудесный здоровый ребенок! - воскликнул херувимчик с энтузиазмом. - А имя девочке придумали? Хорошо бы вам вернуться с готовым именем. Это важно.
       - Кому важно?
       - Ребенку важно, госпожа. У ребенка должно быть достойное имя и счастливое детство. Мы все в этом заинтересованы и очень взволнованы.
       - Кто мы? Чем взволнованы?
       Кешериэль остановился и умильно сложил лапки:
       - Это же наш первый ребеночек! Дитя!
       - Ангелина? - спросила я Яшу, он кивнул. - Ангелина, - сказала я Кешериэлю.
       Он тоже кивнул:
       - Прекрасный выбор, госпожа! Так ей и скажем, уверен, она одобрит.
       - Она уже разговаривает? - выдавила я.
       - Конечно! - даже как-то обиженно ответил Кешериэль. - Она же нормальный здоровый ребенок. Такая лапочка! Однако, вы же дали понять, что в курсе её природных особенностей. Кстати, если госпожа пожелает, я готов дать знать отцу, по неофициальным каналам, конечно...
       Я покосилась на Яшу:
       - Я бы предпочла обсудить эту тему с глазу на глаз.
       Херувимчик удивился:
       - Мы же одни.
       - А Яша? - убито спросила я, уже зная ответ.
       - Ну вы же сами догадываетесь. Какой там Яша. Никакого Яши тут нет. Только не плачьте снова, я вас умоляю!
       - А кто есть? - спросила я мертвым голосом. - Или что?
       Яша улыбался.
       - Да эрев рав, - отмахнулся херувимчик и шагнул на тропку, увлекая меня. - Топорный. Но, госпожа, вы все равно удивили всех своими изначальными созидательными возможностями. Никто до вас... на это дни, а то и недели уходят. Восхищен!
       Не выглядел он восхищенным. Единственное, что его почему-то заботило - чтобы я не ревела. А Яше было пофиг.
       А я и не ревела. Слезы уже высохли, даже внутренние, на их месте появилась першащая колкая сухость, едкая и ядовитая, она разъедала меня злобой. Это пародийное существо, эти пародийные люди, вот ради этого я окончила свой путь, пусть и тоже дурацкий? Ради этого я пережила ту острейшую, окончательную секунду решимости? Нет!
    Я смотрела в куриную спину и думала - куда бы и как бы мне спрыгнуть? Ведь если город - нижний, то туда можно упасть? Упасть из Верхнего Города в Нижний должно быть проще, чем наоборот. А эти крылышки я вообще больше видеть не могу!
       - Почему ты так выглядишь?! - заорала я. - К чему, вот к чему эти перья?!
       Он обернулся и с искренним интересом спросил:
       - А как я выгляжу? Я лишь про знаки различия в курсе. Крылья, а теперь и белый пояс.
       Он не издевался. А я онемела и просто махнула рукой.
       Вокруг словно бы концентрировалась моя сухая колкая злость, в виде сухой колкой пыли она вихрилась маленькими песчаными смерчиками, обсыпала и обесцвечивала тропинку, ноги, попугаев на платье. Крылья ангела сразу стали грязноватыми, долина виднелась смутно.
       Смерчики сливались и укрупнялись, вкручиваясь друг в друга, поднимая с обочины мусор, его становилось все больше, бумажки, окурки, обертки, коробки, картонные ящики, все это жило вертлявой жизнью вокруг меня, а скорее, я жила внутри всего этого, и ещё вся эта дрянь ударялась о меня все чаще и больнее, глаза жгло.
       Тропинку пересек грязно-белый кролик, подволакивавший окровавленную вафельную лапку.
       На лицо что-то налипло, я убрала это со щеки, осознала и, содрогнувшись, отшвырнула использованный презерватив.
       Яша подошел близко, заслонил моё лицо своим, тускло и нежно глядя в глаза.
       - Госпожа! - прокричал ангел. - Снизу слишком задувает дрянь! И полотенце - плохая примета. Позвольте, мы переместимся иначе.
       - Прощай, Яша, - я погладила его губы, щеку, волосы.
       - Это не обязательно, - ангел уже тянулся ко мне рукой. - Яшу можете взять, его можно развивать, обучать, тренировать. Вы ведь дама, у вас женские потребности, госпожа.
       - Прощай, Яша, - повторила я и закрыла ему глаза.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 82)
      
      
       Йоси, ну бээмет, какие такие твои теории развития человеческой цивилизации? Ты даже нашествие варваров не смог предсказать. А уж это-то было очевидно. С коллаборационистами всегда так, все вы желаете кромсать действительность под себя. Так вам удобнее.
       А не добыл ты информацию, потому что просто не имеешь правильного подхода к женщинам. Это тебе не рабынь в римской бане употреблять.
      
      
       Теперь Малка. Ну что за кудахтанье? Поздравляю с предстоящей операцией, хоть ты её и провалишь. Потому что пренебрегаешь оперативно-разведывательными данными. Конечно, кому и рядовая горожанка - источник ценной информации, но ты-то у нас сеньора сообразительная. Сама подумай, что может знать о стране репатриантка, да ещё мать-одиночка? Почем килограмм картошкес на рынке? Что она способна спланировать? Убийство таракана тапкой? И это после того, как я четыре года по нижнему времени обучал тебя, да и всех вас, устройству того мира. Вот это настоящая новейшая история, Малка, эксклюзивная информация, ради которой внизу кое-кто и жизнью бы рискнул. Я благодарности не жду. Но где здравый смысл?
      
      
       Ариэль Шарон, сабра, генерал-майор, одиннадцатый премьер-министр Израиля, спаситель Отечества, а также инициатор выселения евреев из Газы
      
      
      
      
       ДОЧА
      
      
       День моего рождения будут всегда отмечать все. Да я понимаю, что отмечать они будут годовщину попечительства Кешериэля над нашим Приютом Беспечных, что конечно же звучит лучше, чем колония Песьих Мух, но ведь все это очень связано и неотделимо. И пусть все делают вид, что колония была переименована из-за повышения ее статуса после начала попечительства Кешериэля над нами... над ними. Пока я была малоумной, я вообще об этом не думала, а потом подумала и сразу поняла, что до моего рождения здесь кроме песьих мух никого-то и не было. А потом появилась я, и название потеряло смысл, потому что мы с папой никакие не мухи.
       Мама, хоть и муха, но без неё тоже не произошли бы эти изменения. Мама была важна... мы с мамой были важны. И поэтому Кешериэль получил повышение по службе, как сказала мама, за то, что правильно повел себя при первой встрече и сумел выстроить с мамой доверительные отношения.
       Явление Кешериэля мухам происходило торжественно, это я хорошо помню. Я тоже вышла на шум, под большим деревом собрались все и сразу меня заметили, но не потому, что я большая, тогда я была лишь на полголовы выше господина Авраама, если не считать его цилиндр, а потому что я была новенькая и голенькая. И ко мне сразу все подбежали и загалдели, потирая руки: "Когда Конец Света?! Когда же?!" Я даже испугалась. Но тут появились мама с Кешериэлем, и мама меня не узнала. А Кешериэль взмахнул своим беленьким пояском, сердито растопорщил крылья и повелительно крикнул:
       - Цыть!
       И наступила тишина. И я встретилась с мамой глазами и стала ей улыбаться. А мама сначала не улыбалась, отводила глаза, а потом раз - и улыбнулась! И на мне появилось платьице, мое первое, серенькое в желтый цветочек.
       Все вокруг переминались, смотрели вопросительно друг на друга. А Кешериэль поманил меня беленьким пояском, а когда я приблизилась, чтобы его схватить, он взял меня под крыло, мягенькое такое. И мы так и стояли перед всеми втроем: Кешериэль, я и мама. И он сказал всем мухам:
       - Я - Кешериэль. Отныне попечитель над вами, над вашими душами, телами, обликами, творениями и эрев равами, над всем вашим.
       - Что, и над мыслями? - спросил стоявший в первом ряду господин Осип.
       - Особенно над мыслями, - строго пояснил Кешериэль. - Ибо! Мысли песьих мух небестелесны и порождают всё, что вас окружает.
       - Твоюж... - прошептала мама.
       А мне понравилось.
       - Ага, - смиренно кивнул господин Осип. - Про мысли понятно. "Были ваши, стали наши". Знакомо.
       - Это же... - опять прошептала мама. - Не может быть...
       - Вы все ждете Конца Света, чтобы перестать быть песьими мухами и стать ангелами, я знаю, - прогремел Кешериэль. - Но есть ли среди вас тот, кто заслужил мгновенное преображение?
       Все молчали. Получалось, что они не заслужили.
       - Разве что это невинное дитя! - он приподнял крыло, чтобы меня было лучше видно, я обрадовалась, потому что там было жарко и уже становилось тесновато. - Так ведь она изначально не песья муха.
       - А кто она? - выкрикнули сразу несколько голосов.
       - Это первое дитя. Здоровый веселый ребенок по имени... - он чуть подтолкнул маму крылом.
       - Ангелина, - подтвердила мама.
       - По имени Ангелина! - объявил Кешериэль. - Любящая дочь любящей матери!
       Госпожа Малка захлопала в ладоши, обернулась и продолжала хлопать, подняв руки над головой, пока почти все не присоединились.
       - А какого происхождения это дитя? - спросил господин Йосеф.
       - Двуглазый циклоп? - предположил господин Эфраим из своего кресла на колесах. Его белый пёс завыл.
       - Цыть! - заступился за меня Кешериэль. - В знак возросшего благоволения и начала милостивых перемен, нарекаю эту колонию песьих мух Приютом Беспечных! Разойтись!
       Он взметнул крылышками и исчез.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 86)
      
      
       Дорогой попечитель! Уважаемый олл!
       Наконец-то в нашей жизни что-то торкнулось. И все мы этому очень рады, правда? А давайте отпразднуем! Обмоем новое название. Отметим, как люди, а? Устроим винную дегустацию! Пусть каждая... каждый принесет лучшее вино своего времени и места, вкус которого помнит. Угостим друг друга лучшим, потусуемся, пообщаемся, поспорим.
       В общем, приходите на закате к дубу, приносите с собой, будем распивать. Большой стол мы берем на себя.
      
      
       (C) Анат и Макс, евреи из Иерусалима, а также спвавтори
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       Кешериэль презрительно всех оглядел, потом повернулся ко мне, обозначил поклон, махнул рукой так, словно в ней шляпа с пером и исчез. Шут пернатый.
       Все послушно и быстро разошлись. А ко мне прижалась эта девочка, вернее, прижала меня к себе. А мне хотелось отлепиться от нее, я пятилась, пока не уперлась лопатками в ствол этого тотемного дерева. Но ствол был слишком мягким. Оказалось, что к дереву был прикован цепью фолиант. На потертом кожаном переплете было вытеснено LIX. Я откуда-то помнила, что LIX - это индекс удобочитаемости, что-то для определения сложности текста. Но цифры рядом не было. Может, это вообще латинское число, например 59-й том чего-то там. Что бы это ни было, оно было реальным, во всяком случае его можно было приподнять, раскрыть. А вот дерево хоть и выглядело внушительно, но что-то с ним было не то... неподробное какое-то, что ли... слишком правильное, но как бы не до конца проработанное.
       Раскрыть фолиант я не успела - эта девочка взяла меня за руку, ручонка моя потерялась в её горячей потной ладони, я почувствовала, что меня сейчас отведут в детский сад. Но меня повели в наш тюремный барак, домой.
       По дороге нас перехватила Малка и, натянуто улыбаясь, зазвала к себе в гости, поболтать по-соседски и обсудить одно чрезвычайно важное предприятие.
       Пока я думала идти или нет, девочка обрадованно запрыгала, отчего у Малки задергался глаз. Может, и у меня тоже.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 87)
      
      
       Подобно прочим философам всех времен и народов, я не любитель пиров и застолий, однако будучи ещё и историком, считаю своим долгом присоединяться к нашей малочисленной общине в праздновании исторических событий. К сожалению, предшествующий опыт свидетельствует, что не все из нас в опьянении способны вести себя достойно и доброжелательно, не подвергая наиболее просвещенных членов нашего сообщества грубым и несправедливым нападкам, маскируя их неумелой иронией и бесстыдной неуместной откровенностью, переходящими порой в рукоприкладство. Хочу напомнить, что свободный человек пьет вино умеренно и этим отличается от раба.
       Надеюсь, что вкусовая память, в коей я не настолько уверен как в памяти мыслительной, не подведет меня, и вы сможете насладиться восхитительным вкусом знаменитого густого вина из Иудеи, пропитанного солнцем и ветром, и ценившегося во всей необъятной Римской империи более всех прочих вин. К сожалению, нашествие варваров вырвало эту божественную лозу из окровавленной земли.
      
      
       Йосеф бен Матитьягу, еврей священнического рода из Иерусалима, историк, философ, писатель, а также референт императоров династии Флавиев
      
      
      
      
       ДОЧА
      
      
       Я и сейчас люблю ходить в гости. А первый раз это было вообще умопомрачительно. Что ни капельки не удивительно, теперь-то я знаю, что всё, абсолютно всё, что происходит с тобой впервые - незабываемо. Тогда, в первый раз, госпожа Малка догадалась, что я очень, очень, очень голодная. Она кивнула своему миленькому пажику, и он принес мне круглый тепленький хлеб с корочкой, жирненькую сельдь, нежное жареное мясо и копченое мясо, сладенький мед, разноцветный виноград, сухие сливы, разные забавные орешки - и всё это тоже было первый раз и незабываемо, и пажик мне всё-всё объяснял про еду, на ушко, шепотом, так, чтобы слышала только я, чтобы не мешать маме и госпоже Малке беседовать. А когда я всё съела, госпожа Малка тут же кивнула пажу снова, и он принес мне ещё столько же, а потом ещё, и уже не ждал кивка, а просто приносил и приносил всё это нам с мамой, хотя мама почти и не ела. Приносил и шептал, приносил и шептал. Чуть не забыла, и был ещё сок!
       Я была всё время занята, а потом устала, поэтому почти не помню, о чем они говорили. Но мама всё пыталась выяснить, что вокруг настоящее, а что нет. А госпожа Малка смеялась и говорила, что это совершенно неважно, потому что ни на что не влияет, да и грани приумножились и поистерлись, да и кто знает сколько меж ними ступеней, а уж что такое "настоящее" вообще отдельный сложный вопрос.
       А ещё у госпожи Малки всё было очень красиво. Везде были такие завитушки, похожие на локоны самой госпожи Малки, даже на ножках стульев и на ткани сидений, и на перилах, и везде. Я сама тогда ничего не понимала и по достоинству не оценила красоту убранства, но госпожа Малка мне позже объяснила как у нее всё изысканно.
       А когда мы вернулись домой, мама сказала, что там было затхло и безвкусно. И тут я не согласилась и впервые в жизни возразила маме: "Нет, мама! Там было очень, очень вкусно!" Мы с мамой любим это вспомнить и посмеяться.
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       Находиться в доме у Малки - это было как будто попасть в дурно написанную средневековую картину, а общаться с ней, как читать дурно написанный средневековый роман. Но оно того стоило. Я сумела превратить "обсуждение одного чрезвычайно важного предприятия" во взаимовыгодный информационный чейндж. Если бы Кешериэль мне всё это объяснил заранее, мне было бы проще. Надеюсь, что он собирался мне хоть что-то рассказать по дороге, но не успел из-за грязного ветра, а может он просто сволочь.
       Малка затащила меня на разговор, потому что ей предстояло "кулючить", так она это назвала и потом пояснила, что это означает вылазку. Вылазку в Нижний Иерусалим! Поэтому она будет безмерно признательна за самые подробные сведения об изменениях, произошедших за последние четыре нижних года. О любых. Одежда, нравы, сплетни, события, модные словечки, всё-всё. Ну то есть, ивритским армейским сленгом она владеет в совершенстве, так что за свою её, конечно же, примут, но ведь могло что-то измениться и добавиться.
       Я сидела замерев, зажав руки коленками, потому что они дрожали. Вдруг, посреди полного абсурда, мне привиделась потайная дверка домой. Отсюда есть выход! Малка не знала где он точно и как работает, но уверяла, что где-то на входе в Город, сразу за Вратами, как рассказывали бывалые мухи. Так я узнала, что и я стала мухой. Пёсьей мухой. А хотела-то ангелом. В этом месте я рассмеялась. Малка была очень недовольна, ей это показалось проявлением невоспитанности и неуважения, она даже сообщила мне об этом поджатыми ошпаренными помадой губами. А юный паж выкатил свои итальянские глаза-сливы, и они увлажнились от огорчения.
       Возникла неловкая пауза. Девочка осоловевшим взглядом смотрела на бесстыже обтянутые розовыми колготками безупречные ноги пажа и чавкала.
       - Какая милая у вас дочка, - брезгливо прервала молчание Малка.
       И тут я сообразила, что надо врать. Врать, чтобы стать полезной, критически полезной, настолько, что без меня там, внизу ну никак не обойтись. И сразу позволила себе это, потому что ложь во спасение простительна, пусть даже спасения себя самой из этого кошмара, в котором мне отвели роль пёсьей мухи, матери "двуглазого циклопа". Ложь должна быть выверена и точна, как скальпель, иначе получится не операция, а разделка куриной тушки. И мне придется, как Малке, пятьсот лет ползать по этой тушке, нюхать падаль, потирать лапки, вгрызаться жвалами и ждать своего момента. А это значит никогда больше не увидеть моего Шломика.
       - Отчего же речь о четырех годах? - спросила я просто чтобы выиграть время. Мысли роились, как... ну да, как вот эти самые и роились.
       - Я любознательна и любопытна! - возбужденно призналась Малка. - Такова моя природа. Поэтому я отлично осведомлена обо всем, что происходило в Нижнем Городе до поднятия к нам генерала Ариэля. Страдалец, он так и явился к нам на своем смертном ложе, опутанный вашими новейшими трубками и проводами, которые так ему и не помогли. Я все это время всячески покровительствовала несчастному генералу Ариэлю, проводила долгие часы у его ложа, ухаживала за ним, и мы коротали время в приятных доверительных беседах. И он мне всё-всё рассказал. Поверьте, госпожа Илана, ему было что рассказать!
       Тут у меня возникло одно подозрение, но я от него отмахнулась. Но всё равно спросила:
       - А вот ваши познания в армейском сленге...
       - Ах, это! Это господин Ариэль меня и обучил, он же славный генерал, израненный в сражениях, пусть даже и подлого происхождения, так что прошел нелегкий путь от простого солдата до царя Израиля или как там сейчас это именуется. Я как-то в нашей беседе даже уподобила его царю Давиду. Полагаю, что и царь Давид не только псалмы сочинял, но и мог виртуозно выразиться, как последний солдат.
       Кажется, я все-таки в коме. Неужели и в коме я должна выживать в идиотских ситуациях? И стилизовать речь для разговора со средневековой пёсьей мухой.
       - Надеюсь, этот господин Ариэль не из рода Шаронов? - выдавила я, надеясь на обратное.
       - Ну конечно! Вы же наверняка видели его мужественный профиль на монетах, - тут на её самодовольном лице проявилось что-то человеческое, это была легкая тревога. - Но почему вы надеетесь, что это не он? Разве вам не лестно оказаться в одном сообществе с таким значимым человеком?
       Кажется, я наконец-то начала понимать, что имел в виду Леха, объявляя себя "человеком средневековья" - я как будто сжимала за спиной кинжал и, вежливо улыбаясь, собиралась вспороть им её искусную безмятежность:
       - Я надеялась, что вам необходимо восполнить всего четыре нижних года, как вы сами изволили мне сообщить. Это уже было непростой задачей, ведь множество бедствий, постигших нас в череду минувших лет, полностью изменило наш мир.
       - Ваш мир, - нагло поправил меня паж.
       Малка насторожилась. Я свернула с темы и выпалила:
       - Но как? Как Ариэль Шарон сюда попал?
       Паж прикрыл глаза и покачал головой, а Малка поспешно отмахнулась:
       - Об этом мне не известно. А что именно там, внизу, произошло?
       Что именно произошло я ещё не успела придумать, но лицо скроила траурное и продолжила спрашивать то, что у них не принято:
       - Но ведь вы провели долгие часы у его ложа в доверительных беседах. Неужели он не рассказал?
       - Нет. Так что же произошло внизу?
       - И вы не полюбопытствовали?
       - Нет. У нас не принято об этом спрашивать. Это верх бестактности.
       - Но почему? Это же естественное любопытство, - я продолжала тянуть время, сюжет вранья начинал выстраиваться.
       - Госпожа Илана, - Малка изо всех сил старалась скрыть раздражение, - люди поднимаются к нам при самых разных обстоятельствах, порою роковых. Никто не застревает здесь нарочно. Даже ученые люди, попавшие сюда благодаря специальным познаниям в Каббале и прочих достойных науках, проявили недопустимое легкомыслие, не оформив себе надлежащего приглашения. Или стали жертвой собственной гордыни, сочтя, что их не только подхватят, но и признают равными. А есть и просто воры, имен которых я называть, конечно, не буду, похитители чужих благословений, обладатели украденной молитвы. Некоторые же, - тут она слегка зарделась, - получили эту возможность при чрезвычайных обстоятельствах, в подарок от близкого человека, а их все равно не отделяют от воров. Не спрашивайте. Никогда и никого об этом не спрашивайте! - рука её изящным выверенным жестом вспорхнула ко лбу и трагично прикрыла глаза.
       - Окей, - кивнула я, удержавшись, чтобы не потереть руки.
       - Какое милое модное словечко! - Малка отпила из бокала и поставила его на стол, словно точку. - Так о чем вы говорили? Ни о каких значительных бедствиях генерал Ариэль не упоминал, что же именно произошло? Вряд ли что-то ужасное, поскольку принц Уильям Кембриджский счел возможным в ближайшем будущем совершить визит в Нижний Город.
       Черт меня дернул сказать ей про этот дурацкий приезд принца.
       - Его высочество приедет в другой, измененный мир, - трагически возвестила я. - К счастью, за последние несколько лет возникли обнадеживающие изменения к лучшему, но до этого... Многие значимые люди завидовали генералу Ариэлю, что он впал в кому двенадцать лет назад и не увидел этих пагубных изменений и многочисленных новшеств во всех сферах.
       - Что такое кома? - подозрительно спросила Малка.
       - Беспамятство, - скорбно сообщила я. - Полное отключение от реальности. Разрыв с миром. Тело, благодаря достижениям науки, ещё живо, но сознание заперто в темном погребе... - я сумела не добавить "амьенского трактира", - а душа вообще блуждает в иных мирах.
       Малка вскочила:
       - Двенадцать лет? - вскрикнула она, как это у них говорилось в их времени, "раненой чайкой", что ли. - Двенадцать?! Это же в три раза больше, чем четыре! Он что, восемь лет жил как... как капуста?
       Заценив, что Малка совершенно самостоятельно пришла к понятию "овощ", я не удержалась:
       - Ага. Как этрог.
       Паж посмотрел на меня подозрительно, но смолчал. Малка на секунду задумалась и среагировала по уставу:
       - Несомненно! Генерал Ариэль был не как плебейская капуста, а как благородный этрог! Но... восемь лет! - сокрушенно пробормотала Малка.
       - Мне очень жаль.
       Паж молча уставился на меня. Не эрев рав, а какой-то детектор лжи.
       - У вас, госпожа Малка, красивый эрев рав! - похвалила я. - Изысканный.
       - И умелый, - сладко улыбнулась Малка. - Десятилетия ушли у меня на шлифовку этого алмазика. Охотно бы вам его подарила, но, к сожалению, они обычно недолго живут вдали от создателя. Впрочем, немного терпения, и вы тоже сможете создавать всё необходимое. Вы со временем будете становиться всё искуснее, а оно будет становиться всё лучше, долговечнее и убедительнее. Но вы должны все время помнить о сотворенном, иначе оно исчезнет.
       - Что - оно?
       - Всё. Кровать, дом, еда, одежда, эрев равы...
       - Но это же ужасно! Невозможно все время удерживать все это в голове, - испугалась я.
       Малка торжественно кивнула:
       - Да, это ужасно. Поначалу. Потом просто утомительно. А потом возникает привычка. Вы научитесь. Благородному человеку пристало удерживать свой мир в своей голове.
       - Через пятьсот лет?
       - У кого как. Способные справляются быстрее. - Паж уважительно кивнул и приложил ладони к сердцу. - А кое-кому тут и двух тысяч лет не хватило. Так что ваша беспечность всего лишь вопрос времени. А я беспечной быть более не могу, - она смотрела на меня требовательно и даже шевелила червячками губ, подсказывая мне вопрос.
       Но я не желала замечать подсказок, я желала прихлебывать вино и озираться. Не знаю, как Малка, но паж что-то почуял, усмехнулся и показал мне длиннющий язык.
       - Дааа, - протянула Малка, отвечая своим мыслям, - действительно, с недавних пор ветра снизу задувают сильнее, они грязнее и приносят странное. Мне следовало и самой догадаться. Быть жертвой мужского обмана - мой вечный удел.
       Вот и хорошо. Конечно же я спросила:
       - Отчего же?
       - В этот раз я стала жертвой обмана со стороны генерала Ариэля и рискую не справиться с заданием. А это стыдно и наказуемо.
       Клюнула! Я начала подтягивать леску:
       - Позволительно ли мне спросить, госпожа Малка, каково это задание? Допустимо ли тут спрашивать об этом?
       Малка задумалась. Девочка похрапывала. Паж скорбно застыл.
       - Моя миссия - исчерпать принца Уильяма, - торжественно объявила Малка и сузила глаза.
       - Исчерпать? Что это? - я вдруг поняла, что испытываю смутную ответственность за принца, которого невольно сдала какой-то местной гэбне.
       - Исчерпать - это убить... или чуть лучше, чем убить.
       - Например?
       - Ну... Например, тот же генерал Ариэль. Его чуть лучше, чем убили. Исчерпали.
       - Какое прекрасное понятие! - искренне восхитилась я. - Тогда получается, что кулючить - это...
       - Исчерпать по Божественной разнарядке! - отчеканила Малка.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 88)
      
      
       Прервать этот второсортный вокзальный полдень, выстрелить пробками в потолок нашего застоявшегося курзала! Я благодарен уже за ожидание блаженных взвизгов похмельных вечных курортников, попирающих нашу желтоглазую скуку, стянувшую морщинами впалый лягушачий старый рот, я приветствую всё это. Нрав мой всё это неочевидное здесь время продолжал усугубляться, и продолжает, и продолжит. Предупредить об этом необходимость и мой долг, как, впрочем, и предосторожность зверя перед стаей.
       Выдержка моя слабеет, и если, пригубив Asti Spumante, которое я намерен выставить на стол, кто-нибудь прожужжит: "Отчего же не Шерри-бренди?", то я прихлопну навязчивого пошляка тем или иным способом.
      
      
       Осип Мандельштам, украденный еврей, русский поэт, а также жертва репрессий
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       Сожрав всё, что смазливый Малкин керубино выставил на стол, эта девочка ещё подросла. И когда мы вернулись, уже не очень-то помещалась в мою казенную комнатку. Пока я раздумывала что можно с этим сделать, она сама справилась - барак укрупнился, расширился, а на потолке появились завитушки, отвратительные, похожие на Малкины. Девочка уставилась на меня восторженным взглядом младенца, впервые самостоятельно пописявшего в горшок. Я кивнула. Она захлопала в ладоши. После разговора с Малкой меня все это уже не удивило.
       Главное, что мне ещё предстояло осознать, до конца прочувствовать и принять - здесь нет законов. Правила какие-то есть, похоже, что противненькие. А вот привычных физических законов нет. Все меняется ежеминутно и зависит не только от тебя, но и от того, что варится в чужих головах, что меня особенно обрадовало, конечно.
       Ещё следовало привыкнуть, что здесь есть несколько уровней между реальным и виртуальным. Непонятно даже сколько именно.
       Я никогда не боялась продумывать мысли до конца, даже неприятные и рискованные. Этим я даже тихо гордилась. И поэтому, вывалив кучу лжи Малке, и кому она там дальше это передаст, я сосредоточилась и спросила себя: допустим, всё получится, Малка сумеет убедить кого-то там, крылатого товарища майора, что без меня внизу не обойтись. Я совершу побег и вернусь домой... а зачем мне возвращаться? Ради кого? Лёхи? Увы. Шломика? Я бы очень хотела увидеть сына, убедиться, что у него всё хорошо, но... я ему больше не нужна и я уже с ним попрощалась. Тогда ради чего? И ответ тут один. Неприятный, не красящий меня, но однозначный - исчерпать, как тут говорят, эту тварь. Снежану.
       - ... Ну мама, мамочка, ну пожалуйста! - орала эта девочка, наряженная в такое розовое, что слипались зубы.
       Платье у неё было длинное, тяжелое, на шее вскипал шампанской пеной кружевной ошейник. Мне не хотелось идти на слет мух и я попыталась увильнуть под предлогом, что нельзя прийти на винную дегустацию без вина, а я ещё не умею его создавать. Но девочка не унималась, канючила, топала ножищей, кричала, что мы должны быть там, где все и требовала рассказать ей что такое вино и как его делают. Ну что ж.
       - Вино делают из винограда. Его ты ела у Малки, это то, что было на блюде, овальном, цвета твоего платья. Блюдо, а не виноград.
       - Помню! Вкусное, сладенькое!
       В графине на столе вода стала бордовой. Девочка заулыбалась:
       - Я же пила сок! Сначала сливовый, а потом виноградный! А сначала был какой-то невкусный, но пажик его сразу отобрал. А потом вкусный!
       Похоже, что девочка успела хлебнуть винца.
       - А можешь этот невкусный сок сделать?
       И в графине появилось вино, очень похожее на ту бормотуху, которой поила меня Малка. Но вино.
       Тут я почувствовала себя виноделом, объясняющим инопланетянину какой вкус бывает у хорошего вина. Содержимое графина становилось все пристойнее. Я вспоминала все те красивые слова, которые пишут на тыльной этикетке винных бутылок и адаптировала их по мере сил. Девочка хватала мои идеи на лету, мне даже стало приятно, что она такая смышленая. А у неё горели глазищи, она выглядела счастливой и не хотела прекращать игру. Чтобы завести её в тупик, я рассказала, что хорошее вино долго выдерживают в дубовых бочках и не потому, что его так наказывают, а просто его так воспитывают.
       Девочка молча выбежала из дома. И вернулась с отломанной веткой от тотемного дерева, так кстати оказавшегося дубом. Она нюхала её и пробовала на вкус. Потом двинула графин ко мне:
       - Вот! Мама, пробуй!
       И мне очень понравилось. Вино немного напоминало любимую "Гамлу" каберне совиньон, но букет был богаче.
       - Отлично, - кивнула я. - Просто отлично! Теперь мы сделаем из графина пару бутылок с этикетками, я объясню, это уже проще. И дадим вину название. Хочешь назовем его твоим именем? "Ангелина".
       Девочка крутила в лапах графин и смотрела сквозь него в окно, любуясь содеянным:
       - Я тоже хочу попробовать!
       - Справедливо, - признала я, решив, что глоточек сухого вина этому слонику не повредит.
       Сопя, девочка очень сосредоточенно втянула вино, серьезно вдумалась в ощущения и заявила:
       - Не хочу "Ангелина". Давай назовем как тебя - "Илана".
       - Не хочу "Илана".
       - Что же нам поделать?! - огорчилась эта девочка. - Это же наше семейное вино. А как зовут моего папу?
       - А откуда ты знаешь, что у тебя есть папа? - удивилась я.
       - Да пажик же меня про папу спрашивал. Сказал, что у всех есть мама и папа.
       Чертова Малка, коктейль из любопытства и заплесневелого этикета.
       - Ага, особенно у него, - огрызнулась я и, глядя в огромные ждущие Лёхины глаза, сообщила. - Лёха. Алекс.
       Девочка обрадовалась:
       - Как красиво!
       И графин превратился в тяжелую и пузатую, как у Малки, бутылку. А на этикетке я написала "Алекс".
       И да, забегая вперед, вино всем понравилось. Настолько, что некоторые мухи стали заглядывать к нам за бутылкой и называли создавшую его девочку Алексой. А мне это имя не понравилось, я несколько раз пыталась давать ей другие имена, но Алекса была невыводима, как лагерная татуировка.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 89)
      
      
       Безусловно я принимаю любезное приглашение нашей супружеской пары на винный прием. Заранее приношу извинения за возможное опоздание, ибо ритм наших жизней подчинен высшему расписанию, а предстоящее мне собеседование в Органах Огненной Колесницы может затянуться. Желая избежать конфуза для неспособных по достоинству оценить божественный напиток, коий я принесу, заранее поясню. Вы будете пробовать лучшее вино Андалузских монастырей, несомненно красное, как и положено вину, подаваемому к столу знатных особ. Несмотря на всякие дурацкие фацеции, виноделие высокое искусство, недоступное для тех, кто застрял в прошлом и считает венцом творения не кровь жертвенной Мурвердской лозы, а разбавленный водой виноградный концентрат из далекой восточной провинции.
      
      
       Малка, известная как Брианда, криптоеврейка знатного рода, сестра, а также ятровь Донны Грации
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       Мы немного опоздали. Эта девочка вдруг обнаружила, что я могу заменить ей куклу. Она решила, что мои джинсы и попугаи не подходят для празднества и, когда я строго приказала от меня отстать и дать мне возможность придумать и сотворить себе платье, девочка только захохотала, и я обнаружила себя в каком-то средневековом одеянии, спасибо, что не розовом. Видя мою гримасу, она развеселилась ещё больше, и мои наряды стали сменять друг друга, как в бодром слайд-шоу. Кажется, я перемерила всё, что эта зоркая девочка успела углядеть из-под крыла Кешериэля. В какой-то момент, уловив в зеркале что-то черное и простое, я заорала:
       - Стоп! Это!
       Кстати, зеркало она сделала неплохое, тут мы совпали, это было единственное, что мне понравилось у Малки. Я подобные зеркала только в музеях встречала.
       - Это черное! - обличающе заявила девочка. - Это некрасиво!
       Кажется, общение с Малкой унавозило мозги этой девочки.
       - У каждой настоящей женщины должно быть маленькое черное платье, - важно изрекла я банальность, - укороти-ка мне это.
       Забавно, что любая банальность, которую ты сообщаешь слышащему её впервые, может доставить тебе некоторое удовольствие.
       "Это" оказалось черной накидкой. Но девочка укоротила одеяние так радикально, что все остальное было уже неважно. Последний раз юбку такой длины я носила в школе. Теперь же, в сочетании с примятым жизнью лицом, получилось довольно похабно, но какая разница. Седину скрывал прилагавшийся к наряду большой черный берет типа "аэродром". К счастью, на обувь девочка внимания не обратила, она была занята - играла длиной своего пышного подола и осталась довольна нами обеими, заявив:
       - У нас ножки! Как у пажика!
       Так и явились мы с этой девочкой в наших розовом и черном мини, сжимая горла тяжелых зеленых бутылок. Мы выставили их на заставленный разнокалиберными сосудами огромный стол, опоясывавший тотемное дерево. Дуб, обвешанный фонариками, сиял как новогодняя ёлка. Красно-белый стол был стилизован под спасательный круг, под бутылками, подсвеченными невнятным закатным светом, угадывалась надпись "Приют Беспечных".
       Вокруг роились люди, мне захотелось их рассматривать, чтобы запомнить. И я отметила эту перемену в себе, ведь несколько часов назад, когда я стояла на этом же месте с Кешериэлем, мне хотелось одного - исчезнуть. Мысль, что мне обязательно нужно всех подробно рассмотреть и запомнить оказалась навязчивой и даже довлеющей. Что случилось? Да понятно что - днем я была здесь на пожизненном или "до Конца Света", как тут выражаются, спешить мне было некуда, надеяться не на что, все эти сокамерники обречены были мне смертельно надоесть и потому не представляли интереса изначально. Не то теперь.
       Надежда на побег запустила таймер и превратила меня в любопытного туриста, пытающегося набрать в торбу памяти как можно больше пестрого информационного мусора. А потом обсыпать этой удивляющей мишурой того, для кого ты это запоминаешь. И пока тебе есть для кого запоминать, ты существуешь. Так для кого на самом деле я эту мишуру собираю? Плевать.
       Разносортица фонариков многочисленными бестолковыми мазками света добавляла цветовой пестроты к человеческой. Эта девочка была в восторге. Она, наконец-то, отлепилась от меня, легко дотягивалась до фонариков, любовалась, исследовала и играла ими.
       Я взяла ближайшую бутылку, в другой руке у меня появился большой граненый бокал - а не надо было задумываться, что там в бутылке и что лучше подойдет - пролетарский стакан или винный бокал. Портвейн это был, что ли. В соседней бутылке тоже оказалось что-то подходящее. Стало ещё лучше. Граненый бокал выдержал и третью дегустацию, прежде чем я отвлеклась и он исчез. Да и ладно, напрягаться ещё. Я цапнула ближайшую бутылку и, как когда-то очень давно, отхлебнула из горла. Мнение окружающих меня явно больше не интересовало. Всегда завидовала социопатам, и вот. Если я все же паду отсюда, надеюсь унести это с собой.
       Я начала рассматривать людей. Ощущение карнавала нарастало - кого тут только не было! Но большинство физиономий, как ни странно, мне понравились. Да не странно - на винных дегустациях лица вообще светлеют и расслабляются. Да и наши объективы становятся менее объективными.
       Припозднились не только мы, колонисты с бутылками и фонариками всё подходили, пестрота усиливалась, но никто не посягал на мое личное пространство, а ведь это были те же самые мухи, которые ещё недавно гнались за мной, дыша в затылок и выкрикивая одни и те же вопросы, пока я не зашла за ограду. Может быть, сейчас я принесла эту ограду с собой?
       Небо окончательно потемнело, резкость уменьшилась. От спиртного, от дребезжащего фонарного света, от усталости, от всего сегодняшнего - мир начал плыть и рябить. И я удержалась взглядом за два темных пятна, одно из них приблизилось ко мне.
       - Госпожа, чем же вам пришлось по нраву мое скромное одеяние?
       Этого следовало ожидать, кто-то должен был узнать на мне свою одежду. Но глубокий старик? Полный комплект - длинная седая борода, мерцающие из глазниц мудрые пуговки с этими, лучиками морщинок, разбегающихся, ну фу, просто даже противно перебирать все эти сказочные признаки... и ещё палка, которую, наверное, следует величать "посохом".
       - Боюсь, что уже нескромное, - смиренно ответила я, мне и правда стало неловко сверкать пожилыми коленками перед старцем. Вместе мы являли отличную аллегорию начала и конца старости. - Это со мной вон та девочка проделала. Извините. Надо было догадаться ей куклу какую-нибудь дать для таких развлечений. Илана, - я протянула деду руку.
       Он кивнул, пожал её своей пергаментной лапкой, представился стандартной конструкцией "икс-сын-игрек" и уставился на меня ожидающе, явно отслеживал реакцию, а я что, я вежливо улыбнулась, а он тут и добавил:
       - В лагерных хрониках, требующих официальной подписи, я называюсь Махараль.
       Я ещё осмысливала "лагерные хроники", когда до меня дошло, что он сказал "Махараль". Махараль! Рабби Лёв! Я замерла от почтения, потом машинально одернула подол, но он не одергивался, а, да и ладно. Но Махараль! Надо его обязательно спросить... обо всём! А о чем обо всём? Он же сейчас вообще уйдет если буду молчать... я же всю жизнь собирала вопросы для кого-то подобного... уже отвернулся... надо хоть что-то спросить... небанальное... не про Голема... про Голема тоже интересно, но потом, после небанального... Голем ему уже, наверное, как красная тряпка... красная!
       - Рабби Лёв, дорогой, а вы знаете, что вы - вино? Красное!
       Боже, что я несу! Повернулся! Вот. Заинтересовался. "Какое вино?"
       - Некашерное, извините. Но хорошее, правда, вот прямо отличное! Его в этих ваших местах чешских, моравских... ну где вы там начинали... раввинствовать... вот там. Там теперь вино делают, по старинным еврейским рецептам. А евреев там уже и нет... а синагога есть. Пустая. Но очень красивая.
       Кивнул. Глаза закрыл, завспоминал... надо бы всё же про Голема... тоже получается вроде как эрев рав, как он его вообще там внизу создал... Как же местечко-то это называется, городок этот...
       - Микулов! Рабби Лёв, Микулов этот город вашей раввинской юности называется!
       - Никольсбург.
       - Переименовали же... Вы только не расстраивайтесь, что некошерное. Кошерный "Махараль" тоже есть, точно, есть, я вспомнила! Израильское, но я не пробовала... Вы не думайте, что я кашрут совсем не соблюдаю. Я очень даже соблюдаю. Но заграницей нарушаю. Извините.
       Плакать пьяными слезами мне было ещё рано, но в умильном раскаянии я уже одной ногой стояла:
       - И за руку извините. Я не должна была. Вы же великий человек... Авторитет. В смысле, религиозный авторитет, вам нельзя с женщиной.
       - Можно.
       Тут мы оба хмыкнули. Я не сразу осознала, что он меня дразнил, наблюдая мои попытки объяснить почему я извиняюсь за протянутую ортодоксальному мужчине руку. А я ведь ещё и родила недавно, это же вообще осквернение.
       Осквернительница тут же явилась, с добычей - она катила перед собой инвалидное кресло со здоровенным мужиком, похоже, самым крупным экземпляром в колонии. Мужик баюкал на руках огромную бутылку "Алекса" и лыбился. Рядом шел большой белый пёс, походка у него была какая-то нагловатая, да и смотрел он неодобрительно. Поводок, очень хлипкий поводок, был небрежно переброшен через колено хозяина.
       - Не переживайте, - ехидно прокомментировал рабби Лёв, - вашей дочери уже явно больше шестидесяти шести дней.
       - Да я днём сегодня родила!
       - Знаю. И знаю кого. Не переживайте.
       Пёс подошел ко мне и уткнулся мордой в пах, внюхиваясь, словно знакомился с сукой.
       - У господина Эфраима ножки не ходят, - просюсюкала девочка. - А друзьям его можно звать Эфа. И ему понравилось наше семейное вино!
       Я ничего ей не ответила, мне было не до этого гигантского пиона. Я холодно кивнула обладателю противного змеиного имени и отвернулась к рабби. У меня как раз появились на него планы - я решила, что пока я здесь, пусть у меня будет вот такой вот личный великий раввин. А почему бы и нет? Я что, не достойна?
       - То есть, - уточнила я, - тут религиозный мужчина может пожать руку женщине?
       - И тут, и там. И везде.
       - Ага, - ядовито отплюнулась змея из инвалидной коляски, - как же, везде. Могут они ручкаться там, ага, - он потыкал большим пальцем вниз и ухмыльнулся, - да эти пейсатые на одном гектаре одного автобуса рядом... не сядут.
       Махараль вопросительно посмотрел, почему-то на меня. Пришлось перевести:
       - Господин Эфраим имел в виду, что в Нижнем Городе богобоязненные люди требуют, чтобы женщины сидели отдельно от мужчин, в задней части э... большого дилижанса.
       Инвалид одобрительно всхрюкнул и приложился к бутылке. Как животное, ей-богу, мог бы хоть стакан сочинить.
       Махараль помрачнел:
       - Не подобает евреям уподоблять дилижанс - синагоге!
       - Вот именно! - хором ответили мы с Эфой и с удивлением переглянулись.
       - Вы типа как два гриба, - радостно сообщил Эфраим нам с рабби. - Под дубом. Шляпки черные. Ядовитые, небось? Я тоже хочу такой беретище типа "аэродром"!
       И теперь нас стало трое таких. И сразу же четверо - эта девочка тут же сотворила себе такой же.
       - Хорошая девочка, - похвалил Эфа. - Теперь у нас в колонии будет свой хасидский двор. Назовём "Пёсьи хасиды", идет?
       - Кстати, кстати, - вспомнила я, - рабби Лёв! А ваш потомок Хаббад создал! Это такое большое движение в хасидизме. Огромное! А другой потомок - другой крупный двор сотворил... - тут я запнулась, потому что слово "сотворил" как-то не так здесь звучало.
       - Хочу собачку погладить! - сообщила девочка. - Можно?
       - Это Волчок, - сказал Эфа. - Валяй. Он может руку оттяпать, но зато мы станем отличной парой - ты без ручек, я без ножек.
       Девочка задумчиво посмотрела на пса, обиженно скривила губы и встала сначала за моей спиной, а потом за Махаралем. Ну и правильно, у него хоть дрын.
       Дальше мы пили на троих. Сначала "Алекс", потом, из уважения к рабби, чешское пиво, после чего нельзя было не выпить коктейль, который Эфраим называл "Право на возвращение" и многозначительно усмехался, а его Волчок скалился. Я решила, если будет возможность, порыться в его змеином прошлом. А сейчас я была ему благодарна за это название коктейля, подогревавшее мою надежду, как субботняя плата - чолнт.
       В какой-то момент я обнаружила, что все мы смеемся, слаженно, но непонятно над чем. Самый лучший вариант смеха, как по мне. Потом рабби смекнул, что раз я в его одежде, то наши нижние раввины одеваются как-то иначе. Я рассказала как, Эфа меня перебивал, жестикулировал и дополнял, не стесняясь ни рабби, ни девочки, которая радостно пускала ручейки информации по своим полупустым извилинам.
       В штраймлы, черноблы и сподики рабби Лёв долго не верил, отмахивался, Эфа клялся сначала мамой, а потом вообще предложил поклясться на чреслах Махараля, что мы с ним не сговаривались, что нет, климат летом в Иерусалиме не изменился, никакого нового ледникового периода не было и никакой сумасшедший правитель никого не заставлял под страхом смерти носить в летний зной меховые шапки.
       - Но тогда зачем? - бормотал рабби.
       - Это всё ваше средневековье! - обличал Эфа.
       Но рабби Лёв покачал пальцем перед его носом:
       - Ну уж нет, это ваше средневековье! Ваше! Я в своем средневековье учил Тору и Талмуд вместе со своей женой Перл, да будет благословенна её память, а не молился Всевышнему, да будет благословенно Его Имя, в дилижансе!
       - Ну и почему наш дилижанс до этого докатился? - не удержалась я.
       Махараль пожевал губами:
       - Ошибка Евы.
       - Чёо?
       А Эфраим оживился:
       - Заранее верю! Но хотелось бы подробностей.
       Махараль тоже оживился:
       - Все дело в излишнем усердии. Человек не должен додумывать за Святым Благословенным, что не заповедано его устами строгими. Грешно и самонадеянно вкладывать в Его уста записки со своими домыслами.
       - Согласен, - кивнул Эфа и налил Махаралю. - Но где тут Ева?
       Рабби Лёв слегка прихлебнул, как лектор за кафедрой, чисто смочить горло для речи и одобрительно посмотрел на Эфу:
       - Ева была первой. Что повелел Святой Благословенный? Не есть плодов от древа познания добра и зла. А касания не запретил Он. Трудно понять, почему женщина добавила к словам Святого Благословенного то, что человеку не заповедано устами строгими, не сказано было не касаться, а она добавила, из усердия ли, или из чего другого.
       - Из глупости, - сказал Эфа.
       - Не очевидно, - покачал беретом Махараль и мне стало приятно, что он нас защищает, хотя и обвиняет. - И вот добавила, досочинила Ева несказанное Святым Благословенным и ошиблась. А когда мы ошибаемся, всегда появляется змей.
       Да этот змей - он даже не появляется, а вообще никогда не исчезает, он всегда с нами, со мной уж точно. Мне очень понравилась трактовка рабби Лёвом истории грехопадения. Ева получила внятное указание - не жрать плод с ДПДиЗ. Но перед змеем начала выпендриваться и повышать градус праведности, построила себе то, что в иудаизме называют "забор" - ой, да мне не то, что есть, мне даже прикасаться к этому дереву нельзя. "А то что?" - интересуется змей. "А то помру", - врет Ева, пугая скорее всего саму себя, потому что гастрономическое и женское любопытство - те ещё змеи. И ошибается. Вот она - ошибка Евы. "Гадом буду, не помрешь", - божится змей. И она тоже знает, что не помрет, и перелезает через свой заборчик, и касается древа. Потому что очень же хотелось, потому что они со змеем были заодно, ведь змей-то свой, родненький. Процесс запущен. Не умерла. Выходим на следующий уровень. Ура, вот он, плод. Хрум-хрум. Фу, кислятина, вообще не стоило того... а вообще-то стоило.
       Так что запреты на касания, прикасания, пожимания и прочие заборы на ровном месте рано или поздно оплетаются колючей проволокой.
       Меж тем, Эфа всё пытался вплести в рассуждения Махараля какие-то свои цветные ленточки, что делало их диалог совсем уж противоестественным. Ну конечно! Мне же когда-то так понравились рассуждения рабби Лёва о естественном и неестественном! Вот же что я с самого начала должна была спросить:
       - А вас ведь должна огорчать... или даже оскорблять эта неестественность нижних праведников?
       - Естественно.
       Эфа тоже улыбнулся. Не так уж он и прост.
       - Но как же так? Ведь вы учили, что неестественность происходит от жизни в галуте, в изгнании, так? А при возвращении на Святую Землю всё станет естественным? А оно нет.
       Махараль слегка завис. Эфа и Волчок смотрели хмуро. Девочка что-то ела и задумчиво изучала Волчка.
       - Естественная ситуация, - произнес рабби Лёв. - Их изгнание тянулось дольше моего, и извращенность их положения постепенно стала для них естественной. Убивают они весь мир указаниями ошибочными. Обманулись они, ещё глубже погрязли в неестественном, и теперь у вас там, - он постучал посохом в потолок Нижнего Города, - есть две естественности, еврейские естественности. Одна ложная, в меховой шапке и в дилижансе, а вторая истинная... есть там она у вас?
       - Неа, нету, - сказал Эфа.
       - Вязаные кипы, - сказала я.
       Все опять повеселились, не уверена, что смеялись над одним и тем же.
       - А собачка Волчок разговаривать умеет? - спросила девочка.
       - Лучше. Он умеет слушать, - ответил Эфа и вдруг призывно замахал беретом в сторону пары филиппинок в белоснежных отглаженных халатиках, кативших больничную койку с пациентом. Третья филиппинка катила капельницу.
       - Нет, - предупредил рабби Лёв.
       - Упс, - кивнул Эфа, - принято.
       Эфа огляделся и радостно переориентировал приглашение:
       - Осип! Осип! Давай сюда!
       И пришел тот самый человек, который задавал вопросы Кешериэлю и который показался мне похожим... тогда сама не поверила на кого... но да, это был он, Осип Мандельштам. Для одной вечеринки это было уже слишком - рабби Лёв и Мандельштам... какая чудесная у меня кома! Или не кома? А ведь есть способ проверить. Если кома, то никто мне не расскажет и не покажет ничего такого, чего я сама не знаю. Но что-то я могу придумать, это, конечно, усложняет. Но придумать-то я могу не всё. Значит, надо осознать пределы своего воображения. Ага, самое место для этого. Протрезвею - обдумаю. Для начала надо выйти из ступора. Мандельштам!
       - Осип, угадай, о чем задумалась Илана? - с обескураживающей, но органичной фамильярностью спросил Эфа. - Если что, это я вас так ненавязчиво представил друг другу.
       На меня смотрел Осип Мандельштам. Он был уже в "нашем" берете. Могла ли я вообразить, что Осип Мандельштам будет пытаться угадать, о чем я задумалась? Не знаю. Впрочем, он и не пытался. Когда Эфе надоело наблюдать онемевшую меня, он продолжил:
       - Да о том же, что и я она думает. Об этом уже несколько веков кто только ни думал. Рабби Лёв, а куда вы дели своего Голема? Ответ "на чердаке Староновой синагоги" не принимается, его там нет и не было.
       - Был.
       - Да вот не нашли там никакой глины.
       Рабби Лёв вздохнул и прикоснулся рукояткой посоха ко лбу Эфы. Волчок напрягся.
       - Там было много глины. Только уже обожженной, в виде черепицы. Но лишь до первого ремонта, когда она понадобилась для новой кровли.
       - Гениально! - восхитился Мандельштам.
       Я не выдержала и обняла рабби. Такое мне не придумать! Это не кома!
      
      
      
      
       ДОЧА
      
      
       Вина я теперь совсем не пью, я же не муха. Даже вид его напоминает мне как я, тогда ещё малоумная, напилась на своем первом балу. Но я не была тотально виновата. Как сказала мне потом госпожа Малка "Мать за тобой не уследила, слишком увлеклась своими русскими". Но если честно, мы обе, и я и мама увлеклись ими. И это я ещё тогда не знала про папу. А теперь я знаю, и что он, как и все они из эсэсэсэр, и что он ангел, и что он не пьет вино, и что дети ангелов никогда-никогда вино не пьют тоже, потому что вино ангелам и детям ангелов вредно и постепенно превращает их в винных мух, так мама сказала. Вот я и не пью.
       А тогда мне всё очень нравилось. Я увидела собачку и отправилась к ней знакомиться, а познакомилась с господином Эфраимом, её хозяином. Я спросила его какая это собачка. А он ответил, что это собачка двойного назначения, ездовая и сторожевая - возит его и сторожит безмолвие. А он спросил меня, чего это я шляюсь одна, сказал, что мы теперь друзья и велел отвезти его к маме. А там стал разговаривать со всеми другими, а на меня перестал обращать внимание. Поэтому я теперь верю госпоже Малке, которая однажды сказала мне, что все мужчины - обманщики и им всем только одно и надо. И правильно, господину Эфраиму точно нужно было только одно - познакомиться с моей прекрасной мамой, которой я создала такое изысканное маленькое черное платье, как у рабби Лёва. Потом уже я узнала, что сам господин Эфраим подъехать к моей маме не мог, это было бы неприлично, ведь к новеньким можно приставать только до первой ограды. А потом уже нельзя, только если есть повод. Вот так я и оказалась всего лишь поводом, а не другом. И поэтому Эфой я его больше не называю.
       Но тогда мне, хоть и было обидно, но было и интересно. Мы все были в наших клубных беретах, а остальные на нас смотрели и завидовали. Когда пришел господин Осип, я сразу сделала и ему наш берет, а он посмотрел на маму, наклонил голову набок, и - раз! и перекрасил её берет. А господин Эфраим это тоже сразу заметил и сказал: "Илана, у тебя весь берет малиновый!" А мама сняла его, покрутила в руках и грустно спросила: "Кто там?" И они все засмеялись, а я тоже засмеялась, хотя и не поняла почему, но решила, что я у мамы его попрошу поносить, он ведь больше подходил по цвету к моему платью, которое я уже два раза увеличивала. А рабби Лёв смотрел такими большими глазами и молчал. А потом, когда мама вдруг его обняла, испугался и быстренько ушел. Мама тоже иногда пугается когда я её обнимаю, но не уходит. И остальные мухи пугаются. А пажик никогда не пугался!
       Когда рабби Лёв ушел, они стали все ещё веселее, устроили себе маленький круглый столик, и господин Эфраим сказал, чтобы я сбегала за особой пузатой бутылкой "видишь, вооон там стоит", потому что там настоящий контрабандный яванский ром, а господин Осип всё говорил: "Да ладно, настоящий", а мама не удивлялась, поэтому господин Эфраим ей объяснил, что контрабандный ром - это вообще зашибись, потому что он не сотворенный, а настоящий, из Нижнего Города. Тогда мама удивилась и спросила: "Но как?" И он ответил: "Есть в Меа Шеарим пара продвинутых ешиботников, они подгоняют воздушных змеев каким-то правильным благословением". Мама ему не верила, но смеялись они долго, а мама радостно повторяла: "Нет, я бы такого точно не придумала!".
       Бутылку мне поручили стащить незаметно, а то отберут, поэтому я придумала подойти к столу и так потянуться за фонариком, чтобы подол платья поднялся над бутылкой, а потом - оп! - и накрыл её. И никто не заметил! А господин Эфраим был очень доволен и снова сказал, что я хорошая девочка. А мама качала головой.
       Потом я сумела погладить собачку, я вообще ни у кого не спросила, просто взяла и погладила. А она не укусила, а тихо заскулила, но я сказала ей, что она хорошая собачка, и она успокоилась и снова пошла нюхать маму.
       А мама отстранилась, ударила стаканом по столу и сказала:
       - Ладно, муха. - А потом выкрикнула: - Но почему пёсья?!!! Чувствую себя истеричкой из анекдота - меня-таки назвали сукой!
       - Всех нас, - уточнил господин Эфраим. - Все мы служебные суки. Знаем команду "фас". Я не против.
       А мама ответила, что и правильно назвали, потому что надо было оставить глоток настоящего рома для рабби Лёва, но господин Эфраим с ней не согласился и ответил, что не надо, лучше ему вообще про контрабандистов из ешивы не знать, а то он расстроится. Мне они настоящий контрабандный ямайский ром попробовать не дали, а я просила. И я тоже расстроилась.
       Потом господин Осип встал, чтобы принести свое любимое вино и угостить нас. А господин Эфраим сказал ему:
       - Не вскакивай. Чего ты, сотвори тут и всё, все дела.
       А господин Осип даже возмутился:
       - Это мухи творят там, где пьют. А люди вино приносят. Человеком надо оставаться!
       Господин Эфраим ухмыльнулся:
       - Ага, ну попробуй.
       И господин Осип принёс бутылочку вина, оно было беленькое и с пузыриками, я очень захотела его попробовать, но мне опять не разрешили. И я уже и расстроилась, и обиделась.
       - "Асти Спуманте", надо же. А чего не шерри-бренди? - спросил господин Эфраим.
       А господин Осип в ответ сказал:
       - Фильтруй хрюканину, чепушило!
       И они с господином Осипом долго серьезно и молча смотрели друг другу в глаза, а мама тогда так красиво подняла красивый бокал и особенным голосом произнесла тост:
       - За гремучую доблесть грядущих веков! За высокое племя людей!
       И я даже запрыгала от счастья, что мама про меня не забыла, а мне казалось, что совсем забыла, а она наоборот, потребовала выпить за меня, ну а кто же ещё тут "высокое племя", конечно я. И тогда господа Эфраим и Осип перестали всматриваться друг в друга и продолжили вместе пить и разговаривать. А мне ещё больше захотелось попробовать вино с пузыриками.
       Господин Осип оживился и начал расспрашивать маму откуда же она может знать эти строчки. А мама даже изумилась такому странному вопросу, потому что внизу это все знают. И тогда господин Осип, поведя подбородком в сторону господина Эфраима, сказал надменным голосом: "А я ведь выяснял у Эфраима, не прямо, но вскользь - осталось ли что-то, хоть что-то от моих стихов, или всё перемолола и пожрала пролетарская пошлость? Знаете ли, Илана, что он мне ответил? Он ответил, что не всё. Что, когда он покидал Россию, в кабаках порой пели "Всё лишь бренди, шерри-бренди, ангел мой". И когда я уточнил всё ли это, он надолго задумался и добавил, что с детства помнит блатную песенку со словами "А нам читает у костра Петрарку фартовый парень Оська Мандельштам".
       А господин Эфраим всё это слушал, и они с собачкой скалились. А мама горячо воскликнула: "Вы - один из самых великих русских поэтов! А некоторые считают, что и самый!" И господин Осип встал, потом сел, потом встал и поцеловал маме руку, а потом снова сел и упавшим голосом сказал, что теперь вообще не знает кому верить. Я даже рассердилась, как он смеет не верить моей маме! А мама не рассердилась, а начала читать ему по памяти его же стихи. И никто не заметил, что в это время явился наш попечитель Кешериэль и прислонился к дереву дубу грустными крыльями, а его беленький поясок касался земли. Я его раньше всех заметила!
       А мама всё читала и читала, пока вдруг господин Осип не остановил её и не спросил, уверена ли она в последних строках. А вот тут уже мама обиделась и с достоинством, как только она умеет, сказала, что стихи эти знает давно, и не только из самиздата, но и из того синего томика, который тоже все культурные люди знают. А господин Осип вздохнул: "Ох, Надинька" и увеличил размер своего бокала. А мама перестала читать стихи и начала задавать вопросы. Она хотела узнать, чем тут вообще люди занимаются, как вечность проводят. Тут господин Осип улыбнулся. И сказал:
       - Пока они ещё люди, осуществляют неосуществленное.
       Мы с мамой не поняли. И господин Эфраим пояснил, что у всех по-разному, обычно начинают создавать предметы роскоши и статуса, захламляют пространство. А господин Осип сказал, что эти самые безобидные, но вот есть другие... тут он неприятно щекой дернул, а мама захотела узнать про этих других.
       - Эти творят, - вздохнул господин Осип.
       - Все тут творят, - возразил господин Эфраим.
       - Все творят для себя, а эти - для вечности, - скривился господин Осип, кажется он очень не любил этих других. - Внизу жил себе, жене и детям фармацевтом, а тут наверстывает. Там купюры слюнявил, тут строчки.
       И мама как будто что-то поняла и сказала, ааа, ну так сейчас внизу это тоже так, пенсионеры сочиняют, рисуют, в общем осуществляют неосуществленное.
       - А потом? - спросил господин Осип.
       - А потом выставки, презентации книг. Все как положено, - кажется, мама не знала, как правильно ответить, чтобы ему ответ понравился и улыбалась неуверенно.
       - Но внизу хоть недолго, - мрачно сказал господин Осип.
       - А здесь? - мама уже с опаской спрашивала.
       - А здесь долго.
       - Некоторые веками не успокаиваются, - хохотнул господин Эфраим, ему стало почему-то весело.
       - Что, и презентации книг устраивают? - спросила мама, уже не улыбаясь.
       - А то! - господин Эфраим совсем развеселился. - Книги творят массовыми тиражами! А уничтожать не хотят. Там, за приютом, есть склады...
       - Кладбища, - уточнил господин Осип.
       - Выставками своими довели одного хорошего художника, ушёл.
       - Ужас, - посочувствовала мама.
       - Нет, ужас, когда театры создают. Каждый - себе свой. В каждом - десятки кондовых эрев равов декламируют. Ну, вы ещё получите кучу контрамарок, насладитесь.
       - Я не пойду! - испуганно сказала мама.
       Тут господин Эфраим захохотал, а собачка Волчок смешно затявкал.
       А мама вдруг подперла подбородок рукой и жалостливо так проговорила:
       - Ну а с другой стороны... вот надо было всю жизнь выкармливать детей... семья там... долг... и все время ощущение, что ты мог бы лучше, чем эти, которые позволяют себе... которым плевать на долг... ну можно же понять! Хотя бы понять!
       - Нет, - оскалился господин Осип.
       Мама опечалилась, наконец-то отвела глаза от господина Осипа, заметила одинокого Кешериэля, к которому никто не решался подойти, и подошла к нему. И они стали шептаться. А все смотрели на них и тоже шептались. И только господа Эфраим и Осип молча сидели, отвернувшись друг от друга и от всех. И вот тогда-то я и украла вино с пузыриками. Вкусное!
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       Тут я увидела Кешериэля. Он привалился к дубу и крутил пустой бокал в длинных пальцах так ловко, что напомнил мне как моя бабушка лихо вязала кружевные салфетки. Смотрел он в никуда. Он-то был мне и нужен. А что я в таком состоянии, может и хорошо - труднее меня просчитать. Несколько первых шагов, имитировать устойчивость, дальше - легче. Я прошла между Чарли Чаплиным и немолодой джинсовой парочкой - она длинная, он бородатый, оба в очках. Услышала:
       - Потанцуем?
       - Нетнеистовый танец на могиле постмодернизма?
       Не до них, но очень похоже, что это кандидаты на большие черные береты. Я успела ужаснуться, что начала планировать здесь будущее и подошла к смурному Кешериэлю:
       - Надзираешь?
       - Завидую.
       Села рядом. Он неодобрительно буркнул:
       - Не слишком ли увлеченно госпожа дегустирует?
       - Да я трезва, как обкатанное жизнью бутылочное стекло! А вы, непадшие, как тусуетесь?
       Кешериэль скосил на меня глаз, один. Другим он продолжал следить за пьянкой:
       - Тусуемся? А что ещё жених вам наплел?
       Спиногрыз явно был не в настроении. Тут я напряглась - что, если они читают мысли? А мне сейчас нельзя портить отношения с куратором:
       - Сидишь с таким видом, как будто читаешь их мысли и они тебе не нравятся.
       - Не читаю.
       - Не хочешь или не можешь? - я пошленько хихикнула. Похоже, тут на высоте воздух разрежен, и алкоголь действует сильнее.
       - Не могу.
       - А что можешь?
       - Кое-что могу. Внушать мысли.
       Этого ещё не хватало!
       - Ну, внуши, - подчеркнуто недоверчиво потребовала я.
       Тут все взяли бокалы в левую руку и подняли их вверх.
       - Убедил?
       - Это унизительно! - не выдержала я.
       - Да, - согласился Кешериэль. - Но вы слишком доверчивы, госпожа. Я не способен внушать мысли мухам. Я способен приказывать. А они не решаются не выполнять мои приказы. И вот это уже унизительно.
       Он меня запутал. А мне нужна была ясность:
       - Но ты же им ничего не приказывал.
       - Это называется "тихая волна", госпожа. Средство оповещения. Сейчас я вас тоже подключу.
       - Не надо!
       - Без вариантов.
       Во мне прибавилось ощущение гулкой потрескивающей пустоты. Потом прозвучало: "Вольно!" И все опустили бокалы и продолжили веселье как ни в чем не бывало.
       "Облезлый ты курёнок", - внятно подумала я и проследила за его лицом, где среди остатков пуха уже пробивались редкие неопрятные пеньки перышек, как из наволочки. Ничто не колыхнулось на смазливой мордашке. Вот и хорошо, значит мысли и правда не читает. Можно начинать растапливать лед:
       - Приходи в гости на ближайший шаббат.
       - У нас вечный шаббат.
       - Не поняла. А законы и запреты шаббата? Их же нельзя вечно соблюдать.
       - Отменяются. Какие вам законы и запреты, госпожа? У нас тут, как вы там выражаетесь, царствие небесное.
       - Какое царствие?!
       - Небесное.
       - Царствие небесное особого режима, значит.
       Блондинчик безразлично кивнул. А я испытала что-то вроде злобного удовлетворения. Стало как-то контекстнее, что ли.
       Я вспомнила давний тренинг по психологии, там утверждали, что можно многого добиться, если настроиться на одну волну с собеседником, чисто физиологически, по-обезьяньи принять ту же позу, дышать в том же ритме, смотреть в ту же сторону, говорить с той же громкостью, имитировать такое же настроение. То есть, в данном случае - сидеть под дубом, дышать, молчать и наблюдать. В идеале - ещё и медленно обрастать перьями.
       Так мы подышали под дубом какое-то время, и я тоже впала в мрачноватую прострацию:
       - Тут что, все ещё и бессмертны?
       - По умолчанию.
       - Круто.
       - Нет.
       - Почему "нет"?
       Кешериэль наконец-то сфокусировал на мне оба глаза, оставив тусовку без присмотра. Глаза были мутновато-голубоватые и злобноватые:
       - Да потому что все мы лишь рой элементарных частиц. Что в этом крутого?
       Эти элементарные частицы из уст курёнка меня устыдили, надо как-то усложнять игру, что ли, для чего-то же я училась на физфаке:
       - А почему рой элементарных частиц известный другим роям элементарных частиц, как попечитель Кешериэль, не знает, как он выглядит?
       - Судя по вашему вопросу, госпожа, вы точно знаете, как выглядите для меня.
       Ну да. Лучше дальше в эту тему не лезть, а остаться на фоне выставленной размалеванной ширмы, за которой вообще неизвестно что. И я свернула в сторону:
       - Кстати, про знание. А что здешние люди...
       - Мухи.
       - А что здешние мухи знают и не знают про происходящее в Нижнем Мире после их... попадалова сюда. А то непонятно как с ними разговаривать.
       - Жужжать.
       - Я серьезно. Для меня это важно. Что они знают о моем времени?
       - Кто что.
       - Кешериэль!
       - Ну?
       - Если ты решил подражать Гримо, то хоть жестами изъясняйся, а не односложно.
       Быть похожим на немого слугу Попечитель не захотел:
       - Госпожа, я говорю правду. Кто что. Никогда не знаешь кто что знает. Информационная грязь залетает сюда, как мусор. И к кому что прилипнет...
       - То есть, системных знаний нет ни у кого? - обрадовалась я. - Даже у вас?
       Кешериэль кивнул:
       - Каждый из нас, конечно, что-то знает. Но полная картина складывается только в специальном органе.
       Ага, ага. Может, всё-таки кома?
       - А те, кто кулючил, они же всё видели внизу?
       - Фасеточно, - Кашериэль неожиданно ухмыльнулся, почти как человек. - Не до того им там, не успевают охватить. Однако, госпожа, я вижу вы начинаете осваивать терминологию.
       Вот я и подкралась к главному:
       - Ну конечно, - с энтузиазмом подхватила я, - я же должна быть готова!
       - К чему? - его тон мне сразу не понравился, но я не сбилась:
       - Кулючить и исчерпывать!
       Кешериэль вздохнул и отвел один глаз обратно на толпу.
       - А кстати, чем вам принц Уильям-то не угодил? - спросила я, желая вернуть его уплывший глаз себе.
       - Ничем.
       - А вот мне он всегда был симпатичен чем-то...
       - Ничего личного. Кнопка.
       - Какая ещё кнопка?
       - Чтобы нажать.
       - Допустим, нажмет её Малка, и что?
       - Откуда я знаю. Что-то нужное запустится.
       - Не запустится, - я постаралась звучать жестко и насмешливо.
       Оба глаза снова уставились на меня, оказывается, это может добавлять самоуважения. Глаза ждали.
       - Потому что Малка не нажмет эту кнопку. Она не справится. Она вообще не ориентируется. Как дитя неразумное.
       Тут я невольно нашарила взглядом эту девочку, как раз когда она, как трубач, воздела бутылку. Похоже, что не первую.
       - Простите, госпожа, - устало вздохнул Кешериэль, - но самое неразумное дитя здесь вы, госпожа.
       Я сжала кулаки и весело ответила:
       - Ну, уж если ты назвал даму дурой, то хоть объяснись за что.
       Кешериэль слегка покраснел:
       - Я бы никогда не позволил себе оскорбить Единственную! А за что - объясню. И раз уж вам показалось, что я был неучтив, то для примирения отступлю от правил и процитирую документ для служебного пользования. В знак доверия.
       Я закивала и прижала лапки к груди.
       - Как бы это для вас адаптировать... "В первые дни муха испытывает стресс. Она не понимает своего счастья и пытается вырваться. Она ощупывает всё вокруг в поисках щели между мирами и способна к сложным и убедительным манипуляциям, надеясь обмануть судьбу и вернуться на нижнюю Родину. Муха может быть отправлена кулючить только когда внизу не останется тех, к кому она желает вернуться. Исключение допускается лишь в особых случаях, перечисленных в желтом приложении...", - тут он осекся.
       - В каких случаях?! В каких?! Умоляю!
       В глазах попечителя сгустилась тоска, но не сострадание:
       - Про это там тоже есть, госпожа. "Все просьбы и мольбы мухи в первые времена должны решительно отклоняться, тем более решительно, чем более они настойчивы, ибо за настойчивостью мухи всегда стоит вероломство". Всё. Я вообще не должен был. А я ещё с разгону сболтнул на одну фразу больше, чем готов был себе позволить.
       Я судорожно шелестела в памяти страницами "Трех мушкетеров", пытаясь найти хоть что-то, похожее на аргумент. Кешериэль продолжил:
       - Госпожа, у меня нет допуска к желтому приложению, это для желтых поясов и выше. Не тратьте свое время.
       - Уж это я могу себе здесь позволить, - взвыла я, - время - это всё, что у меня здесь есть!
       Кешериэль молчал. Второй глаз снова уплыл. Сволочи они.
       - А нас отправляете кулючить, чтобы самим перышки не пачкать?
       - Что-то вроде этого, - кивнул Кешериэль, продолжая наблюдать за мухами. - До основания колонии мы этим сами занимались. Было проще. Но было замечено, что это портит. Мутит.
       - Мутит - это от мути или от мутации? Или блевать тянет?
       - Три в одном.
       - Вы что, не знаете, что с делегирования грязной работы чужим и начинается падение царств?
       - Не нашего.
       - Так мы тут что, типа гастарбайтеры, что ли? Лимита?
       Кешериэль даже не повернулся:
       - Мухи.
       Сука. Но я сдержанно и вежливо переспросила:
       - То есть, не люди? Или все-таки люди?
       - Рой элементарных частиц, - Кешериэль ответил безразлично, но не утерпел, покосился, отслеживая мою реакцию.
       И тут над нами пролетела коза. Довольно низко, я даже запах почувствовала. Коза летела бесшумно, на спине, копытами к небу. На её белом боку виднелся разноцветный отпечаток ладони.
       - Коза! - сказала я.
       - Эрев рав господина Марка, - уточнил Попечитель.
       Я даже не спросила кто такой господин Марк - во-первых, это было очевидно, а во-вторых, уже выше моих сил.
       - Живет на отшибе, пасет коз, - продолжил Кешериэль. - Вряд ли вы с ним встретитесь.
       Коза вывернула голову на изящной длинной шее, с любопытством оглядела стол и высунула длинный, как у Малкиного пажа, язык. Потом она увидела эту девочку и подлетела к ней поближе. А девочка увидела козу, восторженно заорала, стала неловко загребать лапами воздух и подпрыгивать, пытаясь её изловить. Коза уворачивалась и набирала высоту. Девочка вскочила на стол, пошатнулась, затопталась, удерживая равновесие, подпрыгнула и рухнула вместе с подломившимся столом и недопитыми бутылками. Коза, пуская в небо фонтаны молока из вымени, уплывала. Девочка, грозя ей кулаком, вставать не спешила, а лежала на спине в луже вина и пьяно хохотала. Даже Волчок смотрел на неё надменно. Как же мне было стыдно! И это было первое мое материнское чувство.
       Кешериэль наблюдал за всем этим позором неотрывно, вылупившись обоими глазами.
       - Ужас! - прошептала я.
       - Она прекрасна! - прошептал он.
       Стол быстро восстановили, я так и не поняла кто. Девочка неуклюже поднялась, с пьяной тщательностью порассматривала свое испорченное платье и сменила его. Платье было, вроде, то же самое, но сидело косовато, да и подол был кривой, зато оно стало ещё пышнее и короче.
       Снова появился Чарли Чаплин, обошел дуб своей знаменитой киношной походочкой и, судя по смеху мух за нашими спинами, что-то забавное изображал. Девочка ушла смотреть, теперь я её не видела, но хохотала она впечатляюще. Я похвалила Кешериэля за подбор действующих мух, но оказалось, что Чарли вовсе не муха, а ныне бесхозный эрев рав, единственный в своем роде - настолько высокоорганизованный, что даже уже не нуждается в постоянном хозяине, который больше и не с нами, а Чарли теперь общий любимец, в общем - общий.
       - Что значит "больше и не с нами"? - вычленила я самое важное.
       - Слишком часто подавал заявки протокола. Три неодобренные заявки и всё.
       - "Всё" - это куда?
       - В Тит а-Явен, госпожа. Кстати, госпожа Малка, с двумя ранее отклоненными заявками, сильно рисковала. Если бы ваша информация о принце не пришлась ко двору, она была бы больше не с нами.
       Ну что ж... хоть способ самоубийства теперь известен - мордой в "трясину глины". Три заявки - и всё, я уже не с ними.
       Чарли Чаплин, огибая дуб, бодро просеменил мимо, носок его огромного ботинка прошел сквозь ногу Кешериэля, тот не заметил, Чарли тоже. За ним протопал грузный красномордый коп с полицейской дубинкой. Коп двигался слишком размеренно. Неплохо было бы научиться различать мух и эрев равов.
       - А копа кто создал? - спросила я, желая проверить догадку.
       - Да Чарли и создал. Топорно, но для эрев рава серьезное достижение. Мы даже обеспокоились, когда это обнаружили.
       Так, интересненько:
       - То есть, эрев рав может творить?
       - А кто сейчас не может творить? - как-то брезгливо скривился Кешериэль. - Очень высокоорганизованный эрев рав иногда может. А стандартный - нет. А стандартная муха - может, но не сразу. Впрочем, вы, госпожа, сотворили себе Яшу едва ли не раньше, чем сами тут оказались.
       Зря он про Яшу вспомнил.
       - Зачем же госпоже лить настоящие слезы по ненастоящему Яше?
       - Я плачу по настоящему Яше.
       Он задумался:
       - Вообще-то между настоящим Яшей и ненастоящим есть несколько уровней Яш.
       Я всхлипнула. Интересно, можно ли исчерпать ангела-попечителя? Кешериэль дернулся:
       - Не понимаю, зачем плакать, будучи осчастливленной?
       - Осчастливленной???
       Кешериэль сфокусировал на мне оба налившихся синевой глаза и ответил серьезно:
       - Ну да. Вы можете творить свой мир. И только от вашего мастерства будет зависеть его состоятельность. Какая вам разница, госпожа, реальный он или нет, если вы способны сделать свой мир даже более настоящим, чем реальный? А главное - вы теперь можете многое развидеть.
       Это конечно, развидеть - лучшее, чем можно одарить человека. Но увы, мы с ним понимали под этим словом разное. Пьяную девочку в луже вина я развидеть не смогу, как бы ни хотела.
       - В подтверждение наших доверительных отношений, госпожа, - понизил голос Кешериэль, - могу ли я узнать изначальное имя вашего бодрствующего?
       Я даже не сразу поняла, что он имеет в виду, потом вспомнила, что так называют падших ангелов. Изначальное имя? Ну точно не Лёха, не Алексей Натанович и не Алекс. Осталась только опереточная карловарская кличка:
       - Яхасиэль, - убито сообщила я.
       - Это честь узнать его имя через вас, госпожа, - Кешериэль обозначил поклон.
       Пронзительный звук был отвратителен, так, наверное, должен звучать охотничий рог, а я становилась вроде как загнанной дичью. Вот ею я себя и ощущала. Малкин паж трубил в рог и важно выступал перед своей хозяйкой, расчищая дорогу от мух акустическим ударом. Малка плыла следом пышной многоцветной гортензией. Они шли прямо на нас. Звук стал нестерпимым. Мне захотелось исчерпать и их, но тут паж заткнулся. Малка встала перед Кешериэлем и, подняв руки, начала хлопать в ладоши - похоже, это была её характерная повадка.
       Судя по громким протестующим воплям девочки, выступление Чарли оборвалось. Народ потянулся на нашу сторону дуба. Малка продолжала громко хлопать. Слишком жесткие ладони для аристократки, возможно даже с мозолями, за пятьсот лет-то.
       - Благая весть! - торжествующий визг Малки был немногим лучше рога. - Только что я успешно прошла собеседование! Органы Огненной Колесницы в лице своего уполномоченного... - Малка потеряла дар речи и зло уставилась на меня.
       Я огляделась. Рядом покачивалась эта девочка в Малкином платье-гортензии, или даже пародии на него. Она играла подолом, топталась толстыми белыми ногами и выглядела уморительно.
       Малка протянула руку в нашу сторону и, гневно сузив глаза, ласково проорала:
       - Дитя! Нельзя передразнивать старших!
       Девочка обрадовалась, что её заметили, захохотала и стала раскланиваться, наверняка научилась у Чарли. Судя по смеху и аплодисментам, ученица превзошла своего учителя.
       На лице Малки сменились все оттенки её платья. Наконец, она перестала уничтожать взглядом девочку и перешла на более легкую добычу, на меня:
       - Госпожа Илана! Не следует пренебрегать воспитанием детей, особенно женского пола!
       Девочка попереваривала фразу, посмотрела на меня, на Малку и насупилась. Из-за дерева выскочил коп и, размахивая своей дубинкой, побежал на Малку. Публика охнула. Двигался коп бодрее и естественнее, чем прежде. Хорошо, что паж ловко подставил ему подножку. Все опять зааплодировали. Девочка снова раскланялась, а коп исчез. Кешериэль одобрительно кивал девочке и тоже хлопал в ладоши, а потом шепнул мне:
       - Это строго запрещено и карается. Использовать эрев равов для нападения. Хорошо, что она всё ещё дитя.
       - Благодарю, господа! - Малка прижала руки к груди и тоже раскланялась. - Я так ценю вашу поддержку! Спасибо! Особую благодарность выражаю я нашему высокочтимому Попечителю Кешериэлю!
       Тут девочка поняла, что у неё отобрали успех и аудиторию. Она жалобно посмотрела на меня, оттопырила губу и приготовилась реветь. Я покачала головой. Она задумалась, успокоилась, топнула ножищей и выкрикнула:
       - Госпожа Малка! А вы собачку Волчка когда-нибудь гладили?!
       Малкин пафос захлебнулся:
       - Какую ещё собачку?!
       Девочка молча показала пальцем на наш круглый столик, под которым все ещё лежал Волчок.
       Малка всмотрелась и восторженно просюсюкала:
       - Какая чудесная собачка! Какой милый детский столик! Ну конечно, никто не догадался усадить туда тебе подружку. Ты сможешь пить с ней чай. С конфетами. С пирожными. С тортом. И ещё вы будете разговаривать только друг с другом, перешептываться и пересмеиваться!
       - Это будет изысканно? - подозрительно спросила девочка.
       - О, да! - воскликнула Малка. - Очень, очень изысканно!
       На столике появился фарфоровый чайный сервиз в розочках, а на моем стуле уже сидела милая девочка, вся в белом, кружева, платьице, завиточки, бантики. Она улыбалась и, оттопырив мизинчик, держала чашечку.
       Мандельштам сразу ушел, а Эфраим чуть отъехал, освобождая место.
       Насупленная девочка (моя) протопала к столику и уселась, поерзав и увеличив стул, выставила ножищи и уставилась на кроху. Чашка в её ладони казалась наперстком. А паж уже разливал чай и нашептывал ей что-то на ушко, вытягивая шею и привстав на цыпочки. Маленькая компаньонка тоже пила чай и что-то щебетала.
       Я, наконец-то, отвлеклась - Мандельштам вернулся с амфорой.
       - "Мудрый сводник вина и воды"? - спросила я. Цитировать Мандельштама было всё же естественнее, чем "Трех мушкетеров".
       Поэт приязненно улыбнулся и сообщил мне, что это иудейское вино от Иосифа Флавия - он кивнул на старика в тоге. Старик явно ждал мой взгляд и приветственно зиганул в ответ. Я поперхнулась. Тут же на него набросился пожилой очкарик в темном костюме и при галстуке.
       - Опять. Дня не проходит, чтобы не сцепились, - скривился Мандельштам, - но обычно Флавий начинает. А вот сегодня Леон сорвался, не выносит этого римского приветствия.
       - Уже не римского.
       - Я с Леоном тоже с полвека назад подрался. Этот наглец спросил меня успел ли я до ареста прочитать его "Москву 1937". А я успел! Куда вам налить глоток истории?
       Ну отлично, почему бы и нет, действительно, что за пьянка без старой доброй двухтысячелетней "Флавиевки", без драки Фейхтвангера со своим персонажем, да и кравчий всем на зависть. Тост, что ли, произнести, лучший из Володиных... ну да, "За милость к падшим"... мне снова захотелось плакать.
       Я взяла кубок с иудейским вином из этой амфоры, покрутила, сунула нос внутрь, пытаясь вдохнуть время и глотнула, надеясь дать этому концентрату времени пробежать по моим сосудам. И оно начало свой путь, и я почувствовала жаркий теплый свет ушедшего и убитого прошлого... за милость к падшим...
       Паж быстро разнял стариков. Малка, устранив большую малолетнюю помеху и малую многолетнюю, громко и страстно предавалась своему торжеству. Хоть я её и не слушала, но одна мысль, назойливо повторяемая, прорвалась - ни в коем случае нельзя доверять написание заявок тем, кто выдает себя за знатоков и мастеров этого ремесла, слишком сложного для известно чьего замшелого разума, да ещё и отбитого в неблагородных драках.
       Наконец, она иссякла, поднесла Кешериэлю кубок своего вина, долго славословила обоих и замерла в ожидании напутственного слова.
       Но Кешериэль напутствовать не пожелал, а отделался явно дежурным пожеланием:
       - Чтобы снизу не стучали!
       На слове "стучали" мы с Мандельштамом переглянулись и хмыкнули. Кешериэль нервно передернул крыльями и исчез.
       Малка воздела руки, дождалась, пока паж протрубит в рог и возвестила:
       - Ангелы уже оправились спать в свои гнездышки, господа Йосеф и Леон уже подрались, так что и для нас пришло время для безобразий! - тут она посмотрела на мою девочку и уточнила. - И для взрослых удовольствий! - и перевела требовательный взгляд на меня.
       А мне уже и уходить-то не хотелось, но пьяную девочку действительно пора было отсюда увести. Я торопливо допила этот двухтысячелетний шмурдяк и пошла к нашему столику. Не успела сделать и пары шагов, как на меня, да и на всех обрушился радостный вопль:
       - Мама! Мама! Смотри! Я уже взрослая! - девочка тянула ко мне окровавленные пальцы. - Это кровь из писи!
       - Замолчи! - заорала Малка.
       Паж затрубил в рог, пытаясь за глушить девочку. Ага, щас. Я уже бежала к ней, прижимая палец к губам. Девочка морщила лоб, пытаясь понять, что не так.
       - Мама! Мне пажик рассказал, что взрослая - это когда кровь! Вот же! Я взрослая! Я остаюсь! Для безобразий и взрослых удовольствий!
       - Немедленно! Спать! - завизжала Малка. - Госпожа Илана, заберите дочь! Уведите дитя!
       Дальше все было как в замедленном кино: моя, типа, доча протягивает лапищи к кружевной девочке и медленно, но решительно отрывает ей голову. Я слышу оскорбленный рев:
       - Дитя?! Я что вам, маленькая?!
       Малка, утратив драйв, плаксиво причитает:
       - Такая красивая куколка... У меня такой никогда не было! А вот у сестры...
       - Я взрослая! Взрослая!!! - продолжает орать девочка.
       Из безголового туловища лезет желтоватая старая вата.
       - Сами в свои куклы играйте! - вопит девочка, и вата превращается в фонтан кетчупа, он забрызгивает меня, Эфраима, Малку, пажа, других мух. Девочка сжимает кулаки и убегает прочь такими гигантскими прыжками, что пытаться догнать смысла нет. Белый Волчок брезгливо вылизывает забрызганный бок. Я тоже зачем-то слизываю каплю с руки. Вкус крови.
      
      
      
      
      

    ЧАСТЬ 2. А ТАКЖЕ...

      
      
       ...это они, крылатые, с зубами острыми, мелкими,
       живущие там, на небе, так, как живут в подвалах.
       Эли7
      
      
      
      
       ДОЧА
      
      
       В принципе, это нормально, так они все мне говорили, а я знала, что нет. Что они врут и успокаивают. Я не знала кому можно рассказать и рассказала нескольким. "Ты быстро растешь, - объяснила мне мама, - а мозг не успевает и растерян. Не знаю, как это проявляется, но уверена, что это нормально, так у подростков бывает - то сердце отстает, то мозг". "Ты здоровое дитя, ты же знаешь", - сказал Кешериэль и не стал слушать дальше. "Я, как личность психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию, тебя понимаю, - уныло объяснил господин Осип, - живи с этим".
       Я знаю, как это проявляется, мама. В голове моей скачет и свивается, словно пространство вокруг продолжается внутрь и начинает разговаривать обрывками пахнущих слов и фраз.
       Господин Авраам сделал мне разные штучки из овечьих костей, пахнущих дымом и кровью, а мама дополнила их пластмассовыми цветными без запаха и сказала, что это лего и надо из него творить фигуры и структурировать мысли, она считает, что это меня замедляет и упорядочивает. Нет, мама, творить фигуры вообще надо не из штучек, их надо черпать из той воронки, куда все утекает и там шевелиться и вздыхает, выплескивая то, что хочу. Я пыталась объяснить маме про воронку, что и мысли мои могут туда утекать, но и выпрыгивать оттуда тем, что я сама захочу, что это просто, хотя иногда это даже опасно, потому что сначала я чуть не пропала среди этих вздохов, знаний и запахов, но спасло меня то, что я могу уйти, а они все... оно всё... не может... Я не смогла объяснить. Но я приручила его. Это я так сначала подумала, но я просто научилась им пользоваться. И умею это только я. Ну, может и папа умеет, но про это мы с мамой не знаем.
       - На что это похоже? - спросила мама.
       - На глину, но без глины.
       - Там больно?
       - Нет, совсем нет. Там пахнет.
       - Пахнет?
       - Незаконченностью. Это главный запах.
       - А как она пахнет?
       - Как... я не знаю... как огурец с сервелатом, но как будто они уже пропали.
       - Это разумное? - мама никак не понимала. - Оно человек?
       - Мама, оно любое! Оно удивительное! Там - всё! И оно уже не человек.
       - Это как... как трясина глины... Тит а-Явен, - испуганно сказала мама.
       С тех пор я зову это Тит. Оно не отзывается, но от этого всем становится не понятнее, но проще.
      
      
       Я его не искала. Я бежала пьяная и злая, убегала от всех взрослых, потому что они считали себя умнее и желали командовать мной. Наверное, я даже уже начала превращаться в винную муху, потому что не всё помню, а ведь память у меня очень хорошая. Я помню, как добежала до овечек и козочек, там была моя знакомая коза, но я не остановилась, я была очень, очень обижена на них на всех. А потом я просто ставила ноги куда попало, на устойчивые камни, и на подвижные камни, и в промежутки между камнями, а потом я попала туда. Наверное, оно решило, что я уже совсем винная муха и не смогу вылететь. И я сначала согласилась, да, винная, и стала тонуть и растворяться, и оно зашептало и пахло печалью, и шелестело, тогда пахло горелым, и сожалело, тогда пахло мокрой пылью, и оно не отзывалось, когда я спрашивала имя, и тогда мне стало страшно, страх там тоже был, он пах собакой, а мой страх пах дубовой бочкой и я поняла, что я - не оно, и я перестала соглашаться и вспомнила как мы с мамой творили вино, наше, и мама же будет горевать и плакать, поэтому я отказалась от всего, что оно шептало, и отказ мой так запах настоящим ямайским ромом, что оно уступило и отступило, и вернуло мне то, что уже начало растворять, и лизнуло мне руку, и отдало мне меня, и стало пахнуть изысканно, и мне стало щекотно и весело, и я вышла в первый ещё только разгорающийся свет, а оно тащилось за мной почти до козьей фермы.
      
      
       Чем больше прибывал утренний свет, чем ближе я приближалась к приюту, тем меньше мне всё нравилось. Как-будто всё упало, а что не упало, то испортилось и пахло уксусом. Некоторые дома совсем исчезли, другие покосились, где-то упали крыши, где-то исчезли колонны, лестницы, обрушились балконы. Дома стали похожи один на другой, а несколько домов слиплись в один большой серый и противный, с выбитыми стеклами, всё это пахло туалетом. Под ногами стало совсем уже много мусора и хрустели стеклышки цвета вчерашних бутылок, это как раз мне понравилось - хрусть, хрусть.
       А моя бутылка, которую я сама украла для господина Эфраима, только она была совсем целая, совсем пустая и блестела. Я её забрала с собой, на память. Теперь я храню в ней всякие дорогие и уже не дорогие мне маленькие настоящие штучки: перышко Кешериэля; порванную мамину цепочку; красненький антиблошиный ошейничек котика Аллергена, который я пыталась носить как браслетик, но он не застегнулся на моем запястье и не увеличивался, а я старалась; игла из капельницы господина Ариэля; записка с одним словом от рабби Лёва. И самое ценное - половинка бритвенного лезвия моего папы от господина Осипа. А подарочек от пажика исчез - он соврал, что украл для меня настоящее колечко. И мне до сих пор обидно, что я как малоумное дитя ему поверила и не догадалась увеличить, а ведь очень хотелось носить это колечко, и всем хвастаться, кроме госпожи Малки, конечно. А то, что он врун, это меня не обидело, это я и так знала.
       Так я и шла с пустой бутылкой, из которой мне даже не дали попробовать что-то настоящее и мне ничего вокруг больше не нравилось, разве что одно новое высокое даже не строение, а конструкция - на огромном сером столбе, обернутом мягеньким, было несколько разноцветных меховых площадок, несколько маленьких домиков с разными мостиками, а с самого верха на меня надменно смотрел рыжий котик Аллерген. А в самом низу была большая меховая корзина, там спали, обнявшись, господин Макс и госпожа Анат, и очки у них тоже покосились. Я тогда не знала, что если у котика ошейник, то он чей-то и хотела его забрать нам с мамой, подпрыгнула, но не допрыгнула. А котик Аллерген дергал кончиком хвоста, смотрел нагло и пах рыбой.
       Дерево дуб вообще исчезло, вместе с обоими столами - большим общим и нашим маленьким. И только том Лагерных Хроник остался, лежал прямо на земле. Он пах кислым молоком и был без картинок, а читать я тогда ещё не умела. Так же на земле лежали разные господа и госпожи, они спали и пахли по-разному плохо.
       А Чарли не спал, потому что он умер. И мне так его стало жалко, когда я увидела, что у него кожа уже облезла, вместо носа и глаз были дырки, и из бывшего рта торчали длинные зубы. Это потому что все о нем забыли, никому он больше не был нужен, никто о нем больше не думал. А мне он был нужен! И он раз! и стал восполняться, а когда появились глаза и губы, то он подмигнул, улыбнулся, а потом проводил меня домой и даже рассмешил маму, чтобы она меня не ругала. А я подарила ему наш черный клубный берет, и он надел его вместо котелка.
       Мама не спала, конечно же она волновалась за меня и даже меня оплакивала, ведь в доме пахло болотом. А дом тоже покосился. Его я сразу выпрямила и сделала колонну, башенку, лестницу и ещё всякое. Мама меня ещё доругать не успела, а у нас уже был лучший дом в приюте на данный момент, - так сказал Чарли.
       А потом появился сложный нескладный запах и прибежала госпожа Малка, и мама перестала меня ругать. Госпожа Малка очень спешила, у неё все завитки волос распрямились, повисли и даже прилипли к коже, как будто она держала голову в воде. Она вскричала: "У меня так болит голова! Я знаю, в вашем времени много лекарственных снадобий! Умоляю! Сотворите мне снадобье от похмелья! Я уже отправляюсь кулючить! Ну же! Ну!"
       А мама нахмурилась и сказала, что а вот и нет, рецепт снадобья от похмелья был утрачен в череде бедствий, постигших Нижний Мир. Тогда госпожа Малка рухнула на кресло, которое пажик успел сотворить ей за секунду до падения, сжала мокрые виски своими изысканными руками в изысканных кольцах и сказала, что времени у неё мало, а вопросов много, поэтому она будет спрашивать быстро, а мама должна отвечать коротко и ясно.
       - С какого часа на улицах начинаются грабежи и убийства?
       - Они не прекращаются. Надо постоянно быть настороже. Оглядывайтесь, озирайтесь! Советую держать наготове кинжал и при первом же ощущении опасности долго не раздумывать. Если не вы, то вас!
       - Как выглядят самые опасные люди?
       - Ходят в темно-синей одежде с бело-синим гербом на рукавах.
       - С гербом? Чей же это герб?
       - В гербе - гексаграмма. Это тайный опасный орден. Они всем приказывают.
       - Надо подчиняться?
       - Нет! Это ловушка, главное - не подчиняться и делать всё наоборот, тогда они отстанут, а вы спасетесь, - сказала мама, потирая руки.
       - Мне бы спастись от гемикрании, - простонала госпожа Малка, снова схватившись за голову.
       - А традиционный метод не помогает? - удивилась мама.
       - Я долго держала голову в ледяной воде, не помогло!
       - Я имела в виду рюмку водки, или рома, или чем там в ваше время опохмелялись?
       - Невозможно! - проныла госпожа Малка, и мне стало её жалко, хотя злиться я на неё не перестала. - Я так долго жевала жимолость, багульник, имбирь и розмарин, чтобы избавиться от запаха перегара, чтобы благополучно миновать портовую инспекцию... они не только обыщут, но и обнюхают. Мне нельзя больше ни глотка!
       И тут я увидела, что маме тоже её стало жалко. И мама объяснила, что надо сделать - раз времени так мало, то уже дотерпеть до Нижнего Города, а там сразу бежать в ближайшую корчму и выпить пару стаканов крепкого напитка, виски подойдет лучше всего, да-да, именно пару стаканов, ведь атмосфера Нижнего Мира так загрязнилась и изменилась, что для плоти требуется гораздо больше алкоголя, чем прежде. А пажик смотрел на маму недоверчиво, а мне подмигивал. Пажика госпожа Малка оставила нам на передержку, потому что он сказал ей, что лишь я смогу о нем позаботиться так, чтобы он сохранился до её возвращения. Я обрадовалась. Да пусть она хоть совсем не возвращается!
       А мама, закрыв дверь, тихо и сокрушенно сказала непонятное:
       - Желтый билет в желтое приложение.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 90)
      
      
       Будучи честным историком и бытописателем, отражающим истину и только её, вынужден оставить для будущих поколений нелицеприятное свидетельство о прошедшей винной дегустации, состоявшейся под форумным дубом в честь дарованного Попечителем нашим Кешериэлем переименования прежней колонии в Приют Беспечных. Ибо а probis probari, ab improbis improbari aequa laus est.
       К сожалению, новое благозвучное наименование никак не повлияло на нравы и поведение граждан приюта, кои напились без меры, как рабы и буянили скверно, как гладиаторы. Особенно был неумерен в своем буйстве печально известный северный варвар а capite ad calcem, выдающий себя за писателя и историка, снискавший себе сомнительную известность извращенным изложением обстоятельств моей нижней жизни.
       Что же касается недостойной сестры почтенной доны Грации, то и она не упустила случая в очередной раз опозорить свою знатную фамилию лживыми заявлениями, неумелыми неистовыми плясками, за которые её высекли бы даже в самом дешевом портовом лупинарии и вовлечением многих неразборчивых господ в оргастическое непотребство.
       P.S. Лучшим хмельным напитком несомненно был "Алекс" - божественный дар новых виноградников Галилеи, земля которой полита и моей кровью, прекрасное вино, которое доставила к столу Первое Дитя.
      
      
       Йосеф бен Матитьягу, еврей священнического рода из Иерусалима, историк, философ, писатель, а также референт императоров династии Флавиев
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       Я сначала опасалась, что Алекса оторвет пажу голову, уж очень он назойливо вокруг нее увивался, но нет, девочка с удовольствием играла в новую игрушку - перешептывалась с ним, хихикала, училась у него танцам и манерам, меняла ему наряды, разве что в кровать с собой не укладывала. В общем, я была очень довольна и благодарна Малке, что могу хоть какое-то время не играть в "дочки-матери", а примечать и планировать.
       Малка всё не возвращалась. Я поспрашивала у старых мух сколько обычно длятся эти вылазки, ответы отличались, но по-любому выходило, что ей уже давно пора вернуться, а нам волноваться.
       - А не прихлопнули ли там у нас нашу Малку? - предположил Эфа.
       На мой вопрос: "А что, так бывает?" он с видом старослужащего махнул рукой перед салагой, хотя сам-то тут всего лет десять:
       - И не такое бывает.
       Этого мне хотелось меньше всего - у меня были совсем другие планы. Да и вообще, лишать жизни существо, обретшее бессмертие, наверное, ещё больший грех, чем просто убийство.
       Поэтому возвращение Малки меня обрадовало, тем более что вернулась она укрощенной Нижним Миром и общение с ней уже не так раздражало, во всяком случае поначалу.
       Малка стояла под новым молодым дубом и взахлеб делилась пережитым, а мухи внимали. Увидев меня, Малка встрепенулась. Я была готова ко всему - к оскорблениям, горячей мести, холодной мести, но не к горячечной благодарности, с которой она схватила мои руки и прижала их к своей корсетной груди:
       - Дорогая, драгоценнейшая моя госпожа Илана! Лишь благодаря вашему предостережению я смогла продержаться в этом грязном и страшном мире до возвращения! Простите, что я сомневалась! С присущим вам тактом, вы смягчили ужасы того, во что наши негодные потомки превратили наш прежде прекрасный Нижний Мир! Но я хотя бы была предупреждена, и это дало мне силы сопротивляться!
       В общем, если убрать Малкино рококко, то сюжет прослеживался такой - явилась она в Нижний Иерусалим под старым Машбиром у Талита Куми. Значит, портал именно там, что подтверждается и расположением верхней Талита Куми сразу за воротами. Не желают, значит, ангелы, чтобы мухи залетали вглубь Города.
       Тело она себе выбрала женское, но самое крупное и мускулистое, поскольку опасалась нападений. Наряд этого тела ей понравился своей отличностью от всего, что она видела прежде, она с удовольствием рассказала про красную обтягивающую "ну такую короткую сорочку без рукавов и она вся растягивалась и на ней было большое счастливое число 7".
       Я так ярко представила спортивную майку-алкоголичку на накачанной баскетболистке, что упустила описание спортивных трусов и включилась уже на описании прически - Малка с восторгом крутила руками вокруг головы и нарекла кудри "рыжей цыганской вакханкой". Ещё она заценила легкость и мягкость обуви.
       Начала Малка с двух стаканов виски - не так уж я и переборщила, для такого-то тела. Во всяком случае под стол Малка не свалилась, а, наоборот, избавившись от головной боли и впервые за полтысячи лет сорвавшись с поводка, впала в пьяную эйфорию. Незнакомое отталкивало, но в ближайшем скверике Малка увидела что-то родное. Чугунный вороной конь был исполнен крайне неизысканно и небрежно, но Малка внезапно почувствовала к нему жалость, а когда поняла, что вместо морды у бедного животного огромный мужской "ну, вы сами понимаете что", то умилилась смелости скульптора и полезла коня обнимать. С ближайшей скамейки за этим наблюдали праздные школяры, они подбадривали Малку и так заразительно смеялись, что она не смогла не заметить, что все они были хороши собой, а один - так просто красавчик. Чувства переполняли её и требовали выхода, поэтому, на правах знатной и свободной дамы, она снизошла до прекрасного юноши, подцепила пальцем его подбородочек и сделала ему цветистое, но откровенное предложение. Юноша разомкнул пухлые губы под нежными усиками, не в силах вымолвить ни слова, а ведь казался таким дерзким. И Малка сыграла своим языком увертюру желания на жемчужных клавишах его уст. Школяры разом выхватили маленькие разноцветные коробочки, стали тыкать в них пальцами и направлять на неё.
       Этот странный ритуал Малку слегка отрезвил, она вспомнила о том, что этот мир грязен, ужасен и опасен, что у нее есть долг и миссия и что время, отпущенное на свободную ориентацию, истекает. И Малка поспешно ретировалась, решив затеряться в толпе. Она умело перешла дорогу на зеленый свет тройного фонаря и оказалась на бойкой торговой улице, заполненной людьми - и простыми, и благородными. Последние в основном сидели за столиками прямо на улице, беседовали, неспешно лакомились и пили разноцветные напитки, и среди них был чоколатль. И пьяной баскетболистке так захотелось выпить модный напиток её безмятежной юности, что она плюхнулась за столик и стала ждать слугу.
       Ждать пришлось долго, Малка злилась от явного пренебрежения и от того, что менее знатным людям подают яства прежде, чем ей. Поэтому, когда лыбящаяся чернокожая рабыня, вихляя задом, дерзко спросила у Малки: "Как дела, дорогуша? Ты уже знаешь, что хочешь?", Малка пришла в ярость, но ради высшей цели сумела сдержаться и процедила: "Чоколатль!" Тупая девка несколько раз переспросила прежде, чем поняла, что от неё требуют. Но, как оказалось, так и не поняла и вместо горького и холодного, принесла что-то горячее и сладкое, лишь запахом напоминавшее чоколатль. Ну кто бы тут сдержался? Малка выплеснула горячее пойло в наглую морду нерадивой рабыни и потребовала, чтобы ей немедленно прислали подобающую её происхождению белую прислугу. Тут-то и появились те самые опасные люди в синем, о которых её предупреждала госпожа Илана. Они обвинили Малку в каких-то совершенно немыслимых вещах, которые назывались "сексуальные домогательства к несовершеннолетним" и "нападение на почве расовой ненависти", они были грубы и требовали, чтобы Малка проследовала с ними. Но благодаря госпоже Илане, Малка знала, как правильно обращаться с этими негодяями. Она вывалила на синих всё самое непристойное из армейского сленга, во всяком случае из того, что генерал Ариэль решился донести до ушей благородной дамы, а когда и это не помогло, выхватила стилет...
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 92)
      
      
       Начну с вопроса: хоть одна говномуха приделала к своему жилищу пандус для инвалидов? А теперь второй вопрос: почему до нас с господином Эфраимом ни один инвалид за все эти тысячелетия не был подхвачен? Мы все ругаем всё, что приносит ветер снизу. Но я привык смотреть правде в глаза - дискриминация инвалидов слишком долго была в Верхнем Городе нормой, пока нижний ветер не донес сюда весть: настали новые времена! Новые и более справедливые для инвалидов! Я работал над этим внизу, до того, как стал инвалидом. Я стал инвалидом. И я продолжу работать над этим здесь. Верхний Город не должен быть ниже Нижнего ни в чем! И уж тем более в отношении к инвалидам. И не будет! Это ясно?
       Я, при участии господина Эфраима, создаю организацию "Талита куми!" - "Встань и иди", если кто сразу не понял. Пандусами мы заниматься не будем, оставим это на вашей совести. Мы будем бороться с ангелами, как наш предок Израиль, он же Иаков. Бороться за изменение Устава. Итак:
       Первое. Отменить для инвалидов секретный, но всем известный параграф, что муха может кулючить только когда не останется никого, к кому она хотела бы вернуться. Если кто не понял почему, поясняю: потому что для инвалида это не праздное развлечение, а единственная возможность вернуть себе хоть на короткое время здоровое тело, пусть и чужое. Это называется обратная дискриминация.
       Второе. Отменить для инвалидов устоявшуюся практику, что муха остается в том теле, в котором её подхватили. И ни она сама, ни другая муха не может его изменить, как бы ни старалась. Это неприемлемо для инвалидов, это издевательство и пытка. Если им почему-то нужно, чтобы мы не меняли свои тела, то пусть инвалиды получат свои прежние здоровые тела, а не эти. Это называется гуманизм.
       Наша организация открыта как для инвалидов, так и для неинвалидов, как для мужчин, так и для женщин, как для мух, так и для ангелов, высокоорганизованные эрев равы тоже приглашаются. С запросами на вступление и предложениями обращаться к начальнику штаба "Талита Куми!" господину Эфраиму.
       P.S. Насчет вина. Согласен с большинством, конечно "Алекс". Виноградники Голан вне конкуренции.
      
      
       Ариэль Шарон, сабра, генерал-майор, одиннадцатый премьер-министр Израиля, спаситель Отечества, глава НОО "Талита Куми!", а также инициатор выселения евреев из Газы
      
      
      
      
       ДОЧА
      
      
       Мама совсем не занималась моим половым воспитанием. Им занимался пажик. Потом госпожа Малка узнала об этом, рассердилась и запретила, орала: "Я, конечно, рассказываю тебе всякое! Но! Для твоей же пользы и просвещения! Не для того, чтобы ты брала чужое без спросу!" Подумаешь! Я таких пажиков теперь могу и сама сделать сколько хочешь, но это уже не интересно, я бы всё-таки хотела обратно именно своего.
       А тогда ещё было интересно. Когда мама наконец-то ушла, а пажик настаивал, что мы должны быть одни, что никто не должен подслушивать и подглядывать, что у нас теперь свой стыдный секрет от всех, особенно от госпожи Малки, это взрослый секрет, а взрослые секреты всегда стыдные. Так вот, когда мама ушла, мы начали смеяться. Смотреть друг на друга было так весело, когда один раздевался, второй хохотал и щекотал. И когда одежда закончилась, и пажик начал показывать мне совсем новое, что умеет только он, потому что он один такой гибкий и веселый, вот тут госпожа Малка всё и испортила. Она вернулась в приют в самое неподходящее время и призвала пажика. Он это сразу почувствовал, испустил запах страха, очень быстро оделся и даже не хотел меня ждать, но я пошутила, что оторву ему голову. Так что мы пришли к дереву дубу вместе, румяные и веселые.
       Воздух пах сладко и липко, госпожа Малка уже заканчивала свою главную историю, которую я ещё услышу от неё несчетное количество раз, а тогда я только поняла, что темница, где она узницей томилась в заключении, это очень страшное место с подлыми людьми подлого происхождения. Она не могла к нам вернуться, поскольку люди в синем забрали её таблетку возвращения, глумливо сказав, что они будут проверять нет ли в ней запрещенных наркотических веществ, поэтому госпоже Малке, чтобы вернуться, пришлось самоубиваться совершенно неизящным простонародным способом. И это было непросто, потому что сначала, когда она попыталась повеситься на своей сорочке со счастливым номером 7, то не учла свой новый рост и вес, и сорочка вдруг растянулась, а госпожа Малка уткнулась коленями в грязный заплеванный пол.
       После этого госпожа Малка подверглась постоянному соглядатайству, её все время возвращали к жизни, что было и больно, и обидно. И лишь природный ум поспособствовал её спасению. Она правильно выбрала самую опасную из преступниц и весь день неустанно, умело и жестоко насмехалась над нею, используя армейский сленг. Правильно выбранное большое мускулистое тело защитило её от избиения, а ночью, во сне, её, слава Богу, зарезали.
       А называлось это ужасное место "Русское подворье". Сообщив это, госпожа Малка с укоризной посмотрела сначала на маму, а потом на господ Эфраима, Осипа и Макса и на госпожу Анат тоже.
       Закончила госпожа Малка свою интересную историю важным выводом - она воздела указательный палец с тем самым красивым кольцом, которое потом исчезло из моей бутылочки и трагически умозаключила:
       - Много веков я, как и многие, верила, что 7 - это счастливое число. Но, как и всё, во что я верила, это оказалось ложью! - и она красиво запрокинула голову и приложила ладонь ко лбу. А мой пажик быстренько к ней подбежал.
       Мне в её истории больше всего понравилось, что она выбрала стать большой и сильной.
       А мама весь вечер пила "Алекса" и тихо рассуждала о том, что и здесь система совершенно бесчеловечная, потому что если для возвращения человек должен самоубиться, пусть даже спецтаблеткой, то это уже черт знает что, а когда она перестала смотреть на бутылку и увидела, что я сижу на диване и слушаю, то извинилась, ведь дети не должны такое слышать, а потом махнула рукой и сказала, а знаешь что, вот и нет, должны, и дальше уже разговаривала со мной. И это был наш первый серьезный разговор, как у взрослых.
       Мама сказала, что вообще-то самоубийство - это грех, а когда я не поняла, что такое грех, она усмехнулась и пояснила, что это очень плохой поступок по отношению к своей душе. Когда я спросила, что такое "душа", она снова усмехнулась и ответила, что это такой внутренний орган, помогающий удерживаться от грехов, но вообще-то непонятно есть он или нет, так что это не важно. А потом добавила, что если бы она была там с Малкой, то Малка, конечно, пусть бы сама выбирала, а вот она никогда бы больше так не поступила.
       - Как? И ты бы там осталась?
       Мама кивнула.
       - Как это? А я??? Мы же с тобой вместе бы там остались?
       Мама внимательно посмотрела на меня. Так внимательно, что у меня внутри всё стало холодным и стало страшно. Но тут мама кивнула. И я так обрадовалась!
       - Мама, давай там останемся! И пойдем к папе! Да?
       Мама кивнула. Она сотворила кривозубую расческу и попыталась причесать мои растопыренные рыжие волосы, а потом начала переливать вино из своего стакана обратно в бутылку, да почти всё пролилось мимо. А мама при этом говорила, что вот никогда, честное слово, никогда не была подлой, а вот поди ж ты... А потом покачала головой и пальцем и сказала, что нет, всё-таки не подлость, а борьба за право на возвращение, ну то есть все средства... но раз она одна против всех, то что остается...
       У меня внутри что-то задребезжало. И я поскорее ей напомнила:
       - Нет, мама! Ты не одна! Это мы с тобой вдвоём против всех!
       Мама кивнула. А я напомнила:
       - Мы же к папе должны вместе прийти!
       И тут мама сказала. Она сказала:
       - Кстати. Отец-то у тебя ангел.
       Я сначала не поняла, а когда поняла, то внутри у меня стало странно, и я закричала:
       - Хочу к папе!!!
       Тут мама меня обняла и стала пахнуть не хлоркой, а цитрусом и сказала, чтобы я не кричала, потому что теперь это наш секрет.
       - Взрослый секрет? - уточнила я.
       - Очень-очень взрослый секрет.
       - Значит, очень-очень стыдный? - обрадовалась я.
       - Почему?
       - Потому что все взрослые секреты стыдные, мама, - я удивилась, что она до сих пор этого не знала и обрадовалась, что могу её хоть чему-то научить.
       - Вот блин! - сказала мама. - Малкин паж!
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 93)
      
      
       Доколе закрывать нам лица от стыда и позора? Вот куда привело нас посрамление наше. Пустыми пришли мы в этот мир, как и в тот, и снова нет у нас ничего. Ведь не бывало такого со дня дарования Торы на горе Синай! И, больше того, если древние Тору осуществляли в нужде великой, притесняемые народами, то сейчас мы сидим в домах наших, и все мы спокойны и беспечны в приюте своем, новообретенном. И ходит меж нас наша Тора в чужом одеянии, нелепом для места этого, для Верхнего Града, словно в меховой шапке бредет она в жаркий день по пустынной местности, а одежда её в прорехах, и есть нужда прикрыть сияние чрезмерное для наших глаз и умов, прикрыть его царскими одеждами комментариев, подходящими для Верхнего Мира.
       Уже и ангел Всесильного сообщил нам о нашем падении и нарек нас Приютом Беспечных, но не пожелали мы понять сказанное, ибо беспечность - есть завеса постижения.
       Освобождение от исполнения заповедей, воспринятое нами как дар и даже награда, ловушкой оказалось, липкой лентой оно обернулось. Прилепились мы к ленте своего жребия, забыв, что созданы по образу и подобию Его. И надменно вообразили мы, что, оказавшись у стен Верхнего Иерусалима, приблизились к Творцу настолько, что можем черпать знания из воздуха без труда и учебы, как ребенок постигает язык матери. И ошиблись мы, и умалилась душа наша.
       Умаление это осознал я лишь получив посланный мне знак - не случайно Первое Дитя облачила мать свою в обрезанные одеяния мои. И постиг я, что проведенные здесь столетия обрезали не только сердце, но и душу мою, и скорбь объяла меня. Однако, когда взгляд мой поднялся выше (грешен, не сразу), то заметил я соразмерность наших беретов, и в этом сохраненном соответствии усмотрел я другой знак, благой, что не умалился разум мой и должно мне на него опереться. А берет соразмерный означает ещё и то, что знание наше сохранено, и учение не забыто. Когда же береты стали множится, пришло и понимание что делать.
       Как сказано: "...и утаенный хлеб приятен", вот и вкушал я Тору в уединении и долгими столетиями наслаждался ею в одиночестве, и вся она была моею. И я видел себя праведником, подобным кедру, который питает свои корни мёдом и молоком, возвышается над другими деревьями, но не дает плодов. Но не подобает уподоблять Тору утаенному хлебу, ибо она посредник меж человеком и Творцом.
       Когда же зазвучали голоса из-под беретов, склоненных над бокалами с вином (несомненно, "Алекс" был лучшим напитком), я понял истинный смысл происходящего - в живых голосах он. Как угасает свет дня в сумерках, так угасает свет Торы в молчании одиночки. И только в разговоре, в речении живых, когда один говорит другому, а другой возвращает слово первому, только тогда разгорается пламя Торы, и она согревает жизнь.
       Поэтому принял душой я слова господина Эфраима и госпожи Иланы и основываю Дом Учения, в котором речениями оживим сотканные мною новые комментарии для Торы, дабы облечь её в достойные одежды, подходящие для Верхнего Града.
       Есть у меня надежда, что этим мы сможем исправить не только себя, но и Нижний Город, потому что нижний ветер сильнее день ото дня, грязи всё больше и вернувшиеся оттуда приносят скорбные вести.
      
      
       Йехуда Лев бен Бецалель, рабби Лёв, Махараль, главный раввин Познани и Польши, главный раввин Праги , а также тайный советник короля-колдуна Рудольфа II, императора Священной Римской империи
      
      
      
      
       ДОЧА
      
      
       Без пажика мне стало скучно. Я раньше никогда такого не чувствовала - время вокруг словно раздвинулось и меня обхватило, и пахло все это прокисшим молоком, и хотелось всё равно чего, лишь бы не этого. Тогда я спросила маму - что же это такое, а мама и сказала, что это скука - нормальное состояние взрослеющего организма, который понял, что вокруг не всё так однозначно. Почему-то меня этот ответ рассердил, и я стала дразнить маму, а она пахла пылью и не дразнилась. Тогда мне стало совсем уже не интересно, и я села у окна, к маме спиной. А мама все равно не обращала на меня внимания. Тогда я отрастила стулу хвост, и он начал подергиваться, как у котика Аллергена и постукивать об пол. А мама даже не повернула головы, а только сказала, чтобы я прекратила и шла бы лучше поучилась чему-нибудь полезному, например читать бы хоть научилась, что ли, а то стыдно не уметь, особенно если орешь на каждом углу, что уже взрослая.
       Раз так, я выскочила на улицу и дверью хлопнула, побежала к Титу - если он меня запахам научил, пусть и читать быстренько научит, ведь букв так мало, а имен запахов так много. Вернулась и сказала, что уже умею. Мама почему-то не поверила, но я ей доказала - взяла её за руку, притащила к дереву дубу, раскрыла Летопись и громко прочитала последнюю запись:
      
      
       "Уважаемый олл!
       Правда же, вы тоже заметили начавшуюся в нашем комьюнити движуху? Вот она, разница между колонией и приютом! Ведь в колонии, кроме лагерной самодеятельности, ничего-то у нас и не было. А стоило нам только ощутить беспечность приюта и консумировать её повальной дегустацией, как начали складываться новые формы бытования. Не знаем как вы, а мы пребываем в предвкушении чудес - ещё немного, и инвалиды встанут и пойдут кулючить; рабби Лёв спустится со своих ученых высот с новыми скрижалями и захочет об этом поговорить. И мы тоже решили не оставаться в стороне!
       Все вы уже видели новую конструкцию и, если честно, утомили нас расспросами "Что это?" и "Зачем это?" Отвечаем сразу всем. Это ещё одно новое начинание - Академия Верхнего Нетнеизма. Что такое академия все знают. А что такое нетнеизм вы узнаете, записавшись на подготовительный курс "Нетнеизм для чайников", который начнется, как только количество слушателей достигнет известного только нам числа. Тема первого занятия - "Дифференциальная диагностика творческой личности".
       Буква "сы" в кружочке, Анат и Макс, евреи из Иерусалима, а также спивавторы.
       Девяносто четыре".
      
      
       Мама как-то испуганно на меня посмотрела, потом погладила меня по спинке и сказала:
       - Ну вот и иди туда, поучись.
       А я громко и уверенно ответила, что если мы сбегаем вместе, то и учиться должны вместе! Это я специально так громко сказала, чтобы она быстрее согласилась пойти со мной в Академию. Мама стала нервно оглядываться по сторонам и сразу согласилась. А я тут же ей сказала, что сейчас консумирую её согласие, потому что у меня для неё благая весть - я теперь ещё и писать умею!
       - Ох, - сказала мама.
       И я сразу написала:
      
      
       "Уважаемый олл!
       Почему эти Хроники пахнут кислым молоком, как скука? И как скуку убивать?
       Вот мы с мамой вместе идем учиться нетнеизму. Поможет?
      
      
       Алекса, не пёсья муха, а вы даже не представляете кто, Первое совсем даже не Дитя Верхнего Иерусалима и его окрестностей, а взрослая личность, а также нефила"
      
      
       Я так разозлилась, что противные Хроники продолжили мою подпись, да ещё непонятно чем, что взяла и вырвала эту страницу. Мама ахнула. Наверное, было нельзя, наверное, мух за такое наказывают, но и дописывать не спросив - это уже совсем нельзя, я так думаю. И ещё мне стало интересно, что такое эта "нефила". Пока я спрашивала маму что это, Хроники отрастили себе такую же страницу, с той же моей записью. Стало понятно, что это навечно. Ну и ладно.
       Расстроенная мама объяснила мне, что пропал наш секрет, потому что нефила - это не обзывалка и не дразнилка, а просто такое слово, обозначающее, что мой папа - ангел. В общем хорошее слово на самом-то деле. Только я не поняла, зачем Хроники разболтали наш с мамой взрослый секрет, что я дочь ангела, но ладно, вообще-то я не против.
      
      
       Когда мы пришли к огромной когтеточке, на которой висела вывеска "Академия Верхнего Нетнеизма", господа Анат и Макс и даже котик Аллерген очень обрадовались. Оказалось, что с нашим приходом количество слушателей достигло того самого тайного числа, которое было загадано. А котик Аллерген, который эрев рав господина и госпожи, да и вообще самый крутой эрев рав нашего Приюта, даже пообещал во время семинаров иногда лежать у меня на коленях, потому что у меня они теплые, мягкие и просторные, обманул, конечно.
       Тут и все остальные возрадовались, что благодаря нам с мамой можно начинать курс "Нетнеизм для чайников" и тут же его и начали. Все расселись как захотели, а господ Йосефа и Леона рассадили по разным углам аудиториума когтеточки.
       Котик Аллерген начал с обращения к рабби Лёву, он похвалил его за понимание того, что дорогой Верхний Мир - это не Нижний Мир, а особенное место, требующее нового подхода к неизменным ценностям, особенно к таким дорогим, как Тора и нетнеизм. И мы, по призыву котика, поаплодировали дорогому рабби Лёву за его дерзание - создание Верхнеиерусалимского Талмуда, даже если по присущей ему скромности он зовет это всего лишь подходящими для Верхнего Мира комментариями.
       После этого котик Аллерген объяснил, что нетнеизм возник в Нижнем Мире с появлением интернета, поэтому в его названии есть слово "нет", что означает ещё и "сеть" на каком-то важном внизу языке. Но он даже не хочет объяснять, что такое интернет, потому что в Верхнем Мире это условие для существования нетнеизма отменилось. Ведь в Нижнем Мире новые виртуальные личности создавались при помощи всяких-разных технологий. А мы обитаем в таком дорогом мире, где сотворяемые нами личности имеют ещё и пластическое воплощение. И вообще, как всем присутствующим известно, существует несколько уровней между реальным и виртуальным. Но дорогое название "нетнеизм" пусть остается, тем более что суть его осталась неизменной, а также в знак уважения к дорогой классике. Тут все опять захлопали, а господа Анат и Макс разулыбались.
       Потом котик потребовал, чтобы все стали на одну ногу и быстренько, пока никто не упал, сообщил краткое содержание нетнеизма:
       "НЕТНЕИЗМ - это создание творческой личностью иных самостоятельных творческих личностей".
       И разрешил всем стать на обе ноги, или у кого там их сколько, и осмыслить.
       Первым осмыслил рабби Лёв:
       - Правильно ли я понимаю, господин Аллерген, что первым нетнеистом был Святой Благословенный?
       - Обожаю! - восторженно пискнула мама.
       Господа Анат и Макс быстро переглянулись. А котик Аллерген почесал себя за ухом и согласился:
       - Дорогой рабби Лёв, это, конечно, дает ответ на измучивший человечество вопрос "зачем дорогой Всевышний создал человека?" А потом ещё и создал из его ребра следующую апгрейтнутую дорогую виртуальную личность. Типа, Он просто нетнеистовствовал. Но нет, - продолжил котик. - Теперь, когда вы стоите на всех ногах, можно уточнить. Нетнеизм - это создание творческой личностью иных творческих личностей, творящих за пределами творческих рамок их создателя. А у Всевышнего рамок нет. Так, три секунды на осмысление, это не сложно. И продолжим.
       Но продолжить котику не дали, через три секунды господин Гершон-Беэр поднялся со своего места в первом ряду и раздраженно заявил, что творение не может, слава Богу, выходить за рамки, заданные творцом. Марионетка не может самостоятельно сделать и шага. То же и с персонажами, как бы вы их ни называли: эрев равами, виртуальными личностями, чайниками или ещё как-то. И столетия его кропотливого писательского труда служат тому порукой.
       - Хххх, - прошипел котик Аллерген. - Возложенная на меня, дорогого, роль лектора не позволяет переходить на личности. Поэтому о "столетиях кропотливого писательского труда" мы поговорим позже, обещаю, дорогой, - когти у котика то выпускались, то втягивались, я тоже пальцы на ногах поджимаю, когда хочу кого-нибудь исчерпать.
       И котик продолжил:
       - Покажи мне своего виртуала или эрев рава, и я скажу тебе...
       - ...кто ты! - подхватил господин Йосеф. - Приятно, что слова достойнейшего Еврипида нашли путь к сердцам и разуму потомков, пусть даже и подверглись перефразированию в угоду сиюминутности.
       - Хххх, - сказал Аллерген. - А вот и нет. Скажу тебе не "кто ты", а на что ты, дорогой, способен. И это принципиальная разница.
       Господин Леон громко захохотал и ту же извинился, как культурный человек:
       - Простите, господа, просто вспомнил всем известную историю, что первый созданный господином Йосефом эрев рав был пьяным рабом, который умел только ползать и блевать.
       Тут я тоже захохотала, а потом и все остальные. А господин Бенцион поднялся со стула, но всё равно это ему не очень помогло, такой он был малюсенький, но вместо того, чтобы забраться на свой стул, он очень громко прокричал:
       - Отнюдь!
       И правильно прокричал, потому что его услышали, и наступила удивленная тишина. И в этой тишине он очень уверенно всем нам сообщил, что он, как драматург, не согласен с примитивными представлениями господина Гершона-Беэра о возможностях развития персонажа в художественном произведении, что ему, как режиссеру, совершенно очевидно, что логика развития характера навязывает автору совершенно непредсказуемые и неожиданные для него решения, и что же это, как не самая что ни на есть самостоятельность персонажа, скажите на милость. Впрочем, он снисходительно понимает, что персонажи у мемуариста подобны рабам на привязи у хозяина, они ползают и блюют на всех, кои не угодили своей непочтительностью в прошлой осязаемой жизни автору желчных воспоминаний. И таким образом наш высокочтимый лектор господин кот Аллерген прав в своих научных изысканиях, что всецело подтверждается в театральной практике, а ведь театр - это модель жизни, а не порождение несостоявшихся амбиций, как мемуары. И если он верно понял уважаемого лектора, нетнеизм отличается от бесстыжих мемуаров тем, что из реально жившего человека сначала должен быть создан персонаж, а уж потом он получает голос. А вот в псевдомемуарах есть только автор, бессовестно вкладывающий в уста реально существовавших людей лишь своё самовлюбленное блеяние.
       Тут я подумала, что сейчас господин Гершон-Беэр станет драться словами, и да! Я не ошиблась! Их голоса звенели, как шпаги. Они пахли гноящейся раной и так умело обзывали друг друга, совсем даже не обзывая, и уворачивались, и парировали, и было много умных слов, которые они расставляли в нужных местах, не то, что я, когда обижаюсь и кричу маме всякое.
       Я, да и все в аудиториуме, поворачивали головы на их словесные выпады, только котик Аллерген вообще отвернулся и дергал хвостом, а господа Анат и Макс сидели в своей мохнатой корзине с каменными лицами и поджимали пальцы ног, ну и мама с таким же лицом сидела. И я восхищенно прошептала маме, наверное слишком громко, что как же красиво они умеют спорить, и я хочу научиться так же умно и складно выражать свои мысли, и чтобы они вообще у меня появлялись и не заканчивались! И тут мама громко захохотала. И не только мама, а все вокруг. А господа Гершон-Беэр и Бенцион вдруг замолчали, потому что решили, что это над ними все смеются.
       - Кажется, у меня, дорогого, появился шанс продолжить, - высокомерно произнес котик Аллерген. - Отдав дань уважения классическому нетнеизму Нижнего Мира, там его и оставим.
       Но господин Йосеф возразил, что уважение к классике требует именно что подробного и углубленного изучения её основ, а не козлиных прыжков через голову выверенных теорий к ещё не прошедшим проверку временем легковесным гипотезам.
       - Festna lente, как говорил божественный Август, - закончил он и сел с очень довольным видом.
       А котик Аллерген фыркнул:
       - Дорогие интересующиеся классическим нетнеизмом, эта тема была актуальна, когда вы были хомосапыми протовиртуалами. Оставим её для самостоятельного изучения. Материалы - в первую очередь "Манифест нетнеизма" - можно получить у господ Анат и Макса. А мы, обитатели Верхнего Мира, сосредоточимся на верхнем нетнеизме. Есть ещё возражения? - кот вперился в нас немигающим взглядом и мне возражать не захотелось. А мама ответила за всех:
       - Конечно нам интереснее верхний нетнеизм! Это ведь как в компьютерной игре - переход на верхний уровень, да?
       Но кот оставался суровым:
       - Какая компьютерная игра, дорогая Илана? Это жизнь. И знаешь, чем я докажу это? Из компьютерной игры ты всегда можешь выйти. А из жизни - только с её прекращением. - Котик посмотрел на маму даже как будто с жалостью и уточнил: - В лучшем случае - с прекращением её в прежнем виде. И называется это в верхнем нетнеизме - аутовиртуализация. Планировал раскрыть эту тему позже, но что уж тут тянуть козла за рога. Аутовиртуализация. Все вы, дорогие, через это прошли... или проходите, - тут он опять посмотрел на маму. - Вы, дорогие, хоть и считаете себя продолжением своих хомосапых протовиртуалов, но больше ими не являетесь. Вы сами создаете здесь из себя новую виртуальную личность, а главное - выходите за рамки прошлой личности. Хотите вы этого или нет. И в этом - трагедия и величие песьих мух. Вопросы?
       Вопросов было очень много. Всё время, пока мухи взволнованно жужжали, спрашивали и пререкались, а котик их поучал, мама сидела с застывшим побелевшим лицом, похожим на морду топорного эрев рава и пахла отчаянием.
       Мне очень нравился важный котик Аллерген, но всё испортил господин Эфраим, который сначала нарочно противно скрипел колесами своего кресла, а собачка Волчок весело поскуливала в такт. А потом, когда стали обсуждать как появляются творческие эрев равы, он стал язвить, что это всё не очень-то отличается от обычного деторождения у каких-нибудь творческих чуваков с последующим воспитанием творческого отморозка. Котик фыркал и возражал, что всё как раз наоборот - ребенок просто неотвратимо развивается в самостоятельный организм, жрет-пьет-размножается, но будет ли он творческой личностью - это знает лишь Первый Нетнеист. Тут Рабби Лёв улыбнулся. А котик всё пытался объяснить господину Эфраиму, что дорогой творческий эрев рав изначально самостоятелен в своем творчестве, а зависит от создателя лишь физически. Тут я вспомнила умершего Чарли под дубом и кивнула. И ещё я подумала про пажика, такого самостоятельного в своем творческом блуде и вздохнула. Думаю, что я поняла.
       Вспоминая пажика, я как-то отвлеклась и очнулась уже на яростном объяснении котика Аллергена о том, что деторождение человеческих отморозков - это совсем другое и вообще не надо путать воспитание и сотворение, что заданная физическая форма в Нижнем Мире по сути является антагонистом свободного безограничительного вытворения плоти в Верхнем, и вообще что за чушь и оглупление дорогой теории. Собачка Волчок и господин Эфраим довольно скалились.
       А мама всё сидела молча, как будто её облили клеем, и она застыла, так её это всё потрясло, ну конечно, она же муха. А я, наоборот, вдруг поняла, что весь этот нетнеизм с его всякими протовиртуалами и аутовиртуализациями не имеет ко мне, дочери ангела, вообще никакого отношения. Мне не предстоит ни в кого превращаться, я тут родилась и выросла, и даже когда я сбегу к папе, ничего во мне не поменяется.
       А все вокруг продолжали спорить, особенно господин Эфраим:
       - Так это же просто постмодернизм!
       У кота шерсть встопорщилась рыжим дымом и запахло палёным, но он ответил нарочито спокойным ученым тоном:
       - Нет. Ибо. Постмодернизм - это слишком много игры чужого ума и слишком мало ума. Постмодернизм - это гальванизация дорогих трупов. Создание франкенштейнов и поход зомби за пряниками на кафедры университетов. А дорогой нетнеизм - это о сотворении живыми - живых. Ещё вопросы?
       Тут я толкнула маму локтем, потому что мне уже было страшновато что она так долго такая застывшая, тем более что все вокруг так умно говорят, а она молчит и кажется тупой. Мама поморгала и задала вопрос:
       - Не является ли появление искусственного интеллекта в Нижнем Мире последней и окончательной стадией классического нетнеизма?
       Мне вопрос показался хоть и странным, но зато очень умным, все смотрели с уважением, вот так-то! А котик понял, о чем речь:
       - Хмм... ИИ - это, конечно, чисто технически торжество нетнеизма... но довольно мнэ... неожиданное. Нежданчик, короче. Да уже всё равно, варвары уже весь интернет захватили, не жалко.
       И тогда я немножко позавидовала маме и тоже задала вопрос:
       - Господин котик Аллерген! А вы же эрев рав господ Анат и Макса?
       - Я - полноценная виртуальная личность, ныне обретшая тело, следующий уровень развития цивилизации. В чем вопрос, дорогая?
       - А почему вы котик?
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 98)
      
      
       Друзья мои!
       Счастлив вновь пригласить всю нашу дружную разновременную общину на премьеру моего нового спектакля - этнографической трагикомедии "Свадьба в Мостиске". В основу пьесы легла правдивая история, поведанная мне моей праведной мачехой Брахой-Эстер, коей она сама была свидетельницею и даже участницею в её юных летах. Вам будет сыграна комедия посреди трагической жизни и трагедия посреди комических обстоятельств, коими сполна можно будет насладиться на представлении. Забористые шутки, бойкие куплеты, акробатические этюды, довольно-таки фривольные сценки и рвущие сердце монологи и диалоги, - всё это ожидает взыскательного зрителя. Невинна ли невеста? Богат ли жених? Праведны ли родители? Чей ребенок ползает под свадебным столом и дергает невесту за подол? Об этом всём вы узнаете к концу спектакля.
       В главных ролях - высокоорганизованные эрев-равы, учащиеся мастерской сэра Чарли Чаплина.
       Жду вас всех завтра на закате в моем реконструированном по такому случаю театре. Надеюсь, что домоседы на этот раз всё-таки выйдут из своих обителей и присоединятся к театралам. Просьба занимать места в партере, поскольку прочие кресла уже зарезервированы для идеальных зрителей, специально созданных для поддержания подобающей премьере атмосферы.
       Заранее предупреждаю, что театральный буфет будет работать строго во время четырех антрактов, а свист и шелест конфетными фантиками после поднятия занавеса повлечет за собой удаление нарушителей из храма Мельпомены. Для этого сэр Чарли любезно предоставил своего полицейского.
       Сразу после аплодисментов состоится доброжелательное, уважительное и культурное обсуждение спектакля. Каждому представителю почтеннейшей публики будет предоставлена возможность высказаться и поделиться своими мыслями.
       Приходите, приходите друзья мои! Приводите друзей и соседей!
      
      
       Бенцион Подольский, еврей из Мостиски, режиссер, драматург, хореограф, автор куплетов, композитор, художник-декоратор, костюмер, отец шести прекрасных дочерей, а также потомственный холодный сапожник
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       Почему-то я была уверена, что на первое занятие в Дом Учения Махараля слетятся все мухи и даже уговорила Алексу прийти пораньше и занять места поближе.
       Но я всё ещё плохо понимала здешней мир - огромный каменный зал остался пуст и холоден, а несколько черных беретов тепла не добавили. Приглушенные наши голоса блуждали по пространству, как пьяные летучие мыши - тыкались в стены и эхом отлетали обратно.
       Я обрадовалась пустоте зала, потому что мне сейчас не нужны были свидетели - мне нужно было поговорить с рабби Левом о сохранении, то есть несохранении личности в Верхнем Мире. Ради этого пришлось причесаться, одеться и вообще выйти из дома, впервые после услышанного на лекции по нетнеизму. Я словно увязла в клейком страхе, как... как муха... уже как муха или ещё не как муха... и мысли о неизбежности превращения уже превратили мою жизнь в существование, в котором только омерзительное ожидание и молоточек в темечко: "Не успею сбежать". И с кем мне было обсуждать подобное, как ни с "моим" раввином. Так что пустота зала только радовала мои кроличьи розовые глаза.
       Эфа прошептал, что вот предупреждал же я рабби Лева, что сегодня выставка новых акварелей господина Авраама, а этот гигант кисточки ходит на все мероприятия, даже на квартальный отчетный концерт хора левитов, а это не для слабаков, ну вот все ему и должны. Извращенная акустика пустого пространства донесла его шепот до рабби, и тот рассмеялся. Сам рабби выглядел довольным, у меня даже возникло подозрение, что если бы вообще никто не пришел, он бы ещё больше обрадовался. Ну это и правильно, честное намерение зачастую успокаивает неисполненный долг лучше, чем его напряжное исполнение.
       Рабби Лёв обвёл нас озорным, если не сказать слегка отмороженным взглядом и сообщил, что тему для первого занятия он выбирать не намерен, а предоставляет это право Первому Дитя.
       Алекса обрадовалась и заважничала:
       - Я думаю, что... - тут она задумалась и растерялась, поскольку осознала, что ничего не думает.
       Выручила её хорошая память, и Алекса повторила слова кота о том, что Верхний Мир - это не Нижний Мир, а особенное место, требующее нового подхода к неизменным ценностям, особенно к таким дорогим, как Тора. Тут она опять замолчала. Но и у рабби Лёва была хорошая память, поэтому он понимающе улыбнулся и сказал, что не обязательно формулировать тему занятия, а можно просто задать вопрос, а из него уже возникнет тема.
       Алекса помотала головой и стряхнула оцепенение. Рабби Лёв нашел правильные слова, что-что, а задавать вопросы эта девочка умеет.
       - А что Тора про наших мух говорит?
       - Ты желаешь знать, что написано про пёсьих мух? - уточнил рабби Лёв.
       - Именно!
       - Немного сказано о них, и даже можно усомниться, о них ли. В книге "Исход" при описании четвертой казни египетской употреблено было неоднозначное слово "аров". Некоторые мудрецы считали, что это и были пёсьи мухи, существа, сочетавшие свойства мух и псов. Например, Филон Александрийский полагал, что они отличались лютостью и неотвязчивостью, издали, как стрела, неслись они на человека и, стремительно нападая, впивались жалом в тело. А некоторые, например тот же господин Йосеф, считали иначе... он, кстати, намеревался присутствовать здесь, сможешь об этом расспросить его.
       - А я хочу расспросить вас, господин рабби Лёв, я вот о чём подумала, - вдруг обрадовалась Алекса, - вот я уже научилась читать. И читаю Хроники. А там все в подписи признаются какие они были евреи. А сейчас наши приютские мухи - тоже евреи?
       А хороший вопрос. Не зря, пока я нечесаная тупила в бутылку, она сидела под дубом и читала. Может, эти песни Кешериэля о вечной здешней субботе и отмененных субботних запретах - всего лишь замазывание того, что мы здесь уже не люди, а следовательно и не евреи. Действительно, зачем пёсьей мухе зажигать шаббатние свечи и благословлять вино?
       Рабби Лёв кивнул. Ну конечно, за века уж он-то точно этот вопрос и продумал, и прочувствовал. И, возможно, знает ответ. Хотя, судя по выражению лица, совсем не факт.
       - Дитя... - начал он торжественно, и я поняла, что всё плохо. - Вопрос твой настолько сложен, что я до сей поры не обрел всестороннего и окончательного ответа. Я предполагал приступить к обсуждению этого животрепещущего и даже опасного и страшного вопроса с течением времени, когда степень доверительности среди нас достигнет должной глубины. Ибо если человек - царь среди нижних, и вещь эта известная, то муха - раб среди высших. И может ли одно быть другим, или быть одновременно и тем, и другим... Вопрос этот сложен ещё и от того, что состоит он как из личных потаенных глубин, так и сторонних суждений, и их взаимодействие столь же сложно, как взаимодействие, взаимопроникновение или борьба человека и мухи в душе каждого из нас.
       - Из вас, - поправила Алекса. - Я вообще же не муха.
       - И посему, - рабби её не слышал, - и посему я осознал, что написание новых комментариев особенно необходимо для новых обстоятельств нашего существования, ибо Тора неизменна, но постижение её разнится в зависимости не только от места и времени, но и сущности постигающего... Сложно постичь все это, Дитя, - развел руками рабби, - для этого мы тут и собрались, чтобы совместными...
       - А я думаю, что ничего тут сложного нет! - перебила Махараля эта девочка, и мне в который уже раз стало за неё и за себя стыдно. - Вот вы же мальчика Голема сотворили. И сделали ему в 13 лет бар-мицву. А Голем - он же эрев рав. А раз эрев рава вы, авторитетный раввин, признали евреем, значит уж с мухами-то вообще нет проблем, значит все пёсьи мухи - евреи. Всё просто же!
       Нет, уже не стыдно. Может даже и наоборот. Логично же. И смешно. Но логично.
       Рабби Лёв вздохнул:
       - Дитя... с этой историей тоже всё непросто... Но бар-мицву я ему не делал.
       - А мама мне рассказала, что делали! - возмутилась Алекса.
       Тут все стали на меня смотреть. Я пожала плечами:
       - Ну рассказала я эту легенду, да. Хотела её заинтересовать перед занятием. А что такого?
       - Легенда, - кивнул рабби, - не всё в легендах правда.
       Алекса смотрела исподлобья, недоверчиво. Знаю я этот её взгляд.
       - Ага, это вы так говорите потому, что в конце его убили! Сначала создали, потом назвали человеческим еврейским именем, потом бар-мицву сделали, а потом убили! И вам стыдно, потому что вы раввин, а еврея убили! Всё просто.
       - Всё было не так, - зачем-то начал оправдываться рабби. - Во многом не так...
       - А вот я сейчас сбегаю к Титу и всё узнаю! - эта девочка смотрела на Махараля сверху вниз во всех смыслах.
       - К Титу? - Махараль обернулся ко мне.
       - Тит а-Явен, - вежливо уточнила я. Может, хоть он объяснит эти странные даже для Верхнего Мира отношения моей дочери с непонятно чем.
       Махараль как-то даже съёжился, глаза его набрякли то ли тревогой, то ли отчаянием, он совсем по-стариковски пожевал губами, произнося что-то, а вслух сказал лишь:
       - Дитя... Не ходи.
       И объявил, что занятие закончено.
       - Ага, не ходи! - протрубила Алекса. - Это потому, что вы сделали бар-мицву и убили! А теперь хотите это скрыть!
       - Прекрати! - приказала я.
       Все уже почти разошлись, у меня появился шанс всё же поговорить с рабби Лёвом, но, похоже, ещё чуть-чуть, и эта девочка всё окончательно испортит.
       - Не ходи, - тускло повторил старик. - Поглотит. Растворит.
       - А вот и не поглотит! - гордо сообщила Алекса. - Уже не поглотил. Сначала попытался, а я не согласилась!
       Махараль потер руки, сел. Положил подбородок на посох:
       - Госпожа Илана, позвольте мне и вашей удивительной дочери несколько минут поговорить наедине. Сядь со мной, Дитя.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 99)
      
      
       Вчера в сумерках гулял я в холмах и видел странное. Глаза неведомых существ следили за мной, словно огни святого Эльма блестели они во тьме, а рык существ был предвкушающим и зловещим, как рык волн в бурю. Почувствовал я нежить, опасность и хотел было бежать, да гордость не позволила. Посему выхватил я свою абордажную саблю правой рукой, а в левую руку привычно лег верный кортик, да и отправился исследовать ночную тень за холмом.
       Тень было опустела, но внутренняя настороженность снова спасла меня, как спасала не раз, и когда шеи моей только коснулись когтистые лапы неведомого существа, я мгновенно отскочил и, извернувшись как обучил меня кривой Самуил из Нассау, вернул удар и почти рассек нападавшую тварь пополам, но клинок увяз в рыхлой плоти. Такого сопротивления клинку я раньше не знал, не так реагирует живое тело на смертоносный удар сталью. Но тварь, однако, издохла почти мгновенно, и тогда я смог высвободить лезвие из пахнущего водорослями розового тела огромной клыкастой козы с длинными, как бивни слона рогами и львиными лапами с разноцветными когтями, а туша вдруг словно бы высохла и распалась на куски, как распадается глиняный горшок.
       Сообщено это мною не с целью запечатлеть своё победоносное приключение, но с целью предостеречь жителей нашего Приюта. А также дознать у рабби Лёва не имеет ли он отношения к этим глиняным, как я их определил, существам, не продолжение ли это его пражских опытов?
      
      
       Давид Абарбанель, он же капитан Дэвис, гордый еврейский пират Южных морей, капитан трехмачтового брига "Иерусалим", первооткрыватель острова Пасхи, Британский приватир, а также контрабандист
      
      
      
      
       ДОЧА
      
      
       Мы с мамой тоже поспорили. Вообще, весь приют спорил какое бичевание выберет госпожа Малка - огненным бичом ангела или кнутом любого желающего. Спорили кто на что, например котик Аллерген поставил свой красненький ошейник на то, что госпожа Малка выберет ангельское наказание, поскольку гордыни в ней больше, чем ума, а я очень хотела этот ошейничек и поставила палку сервелата и сколько захочет "Алекса", что будет наоборот. Котик Аллерген презрительно фыркнул мне в лицо, но господа Анат и Макс его уговорили принять пари, и котик нехотя согласился. Маме я об этом не сказала.
       А с мамой я хотела поспорить наоборот, что госпожа Малка выберет ангельское бичевание, чтобы выиграть хотя бы один спор. Но мама меня опередила и первая выбрала ангельское бичевание, она сказала, что мы поспорим на "американку", это значит на любое желание. Получается, что мы поспорили ни на что, просто так, мы ведь и так будем выполнять любые желания друг друга. Хотя, не совсем любые, поэтому я знаю, что она пожелает если выиграет. Чтобы я ей рассказала про наш взрослый секретный разговор с рабби Лёвом. А я и не против проиграть, а то она обижается, что я не рассказываю. Так что я или дважды проиграю, или дважды выиграю.
       А господин Йосеф поспорил с господином Авраамом на что-то очень важное и большое, никто из них не признался на что, но оба по-секрету упрашивали меня, чтобы я, прикинувшись дурочкой, разузнала у госпожи Малки каков будет её выбор. А я обиделась на дурочку и не стала. А больше им подговаривать и упрашивать было некого, потому что после выступления у дерева дуба, госпожа Малка, в ожидании наказания, затворила двери своего дома и жалюзи своей израненной души, чтобы в уединении выстрадать стойкость и решимость в предстоящем жестоком испытании. А от меня не уединилась, потому что пажик её убедил, что я могу благотворно повлиять на попечителя Кешериэля, потому что мой папа - ангел. Да, из-за Хроник теперь это все узнали. Ну и пусть, я даже рада. Меня мама вообще за ту запись в Хрониках не ругала, она сказала: "Да пофиг, это и так очевидно. А вот наш настоящий секрет, очень стыдный и очень взрослый секрет выдавать нельзя, иначе не видать тебе папу никогда и нигде". Между прочим, могла бы это и не говорить, а то я сама не понимала, что о побеге нельзя рассказывать, я ведь уже была не малоумная.
       Госпожа Малка стала совсем разговорчивая. И это очень утомляло, я-то приходила на самом деле не к ней, а к моему пажику, а она все время ходила за мной и рассказывала, рассказывала. Сначала мне было непонятно, потом стало интересно, а потом я уже устала, она все время вспоминала своё нежное детство, безмятежное отрочество, растраченную юность, загубленную молодость и отравленную предательством и разочарованиями двойную жизнь в роскошном католическом вертепе и в катакомбах истинной веры.
       А мы с пажиком ведь тоже вели в её доме двойную жизнь, и я боялась стать её новым разочарованием, но не настолько, чтобы разочаровывать пажика, ведь у него кроме меня ничего хорошего в жизни никогда и не было. Мы всё ждали - ну когда же она наконец-то уснет, а она ничего не ела и не спала, только говорила и говорила. А вечером отправила меня домой.
       По дороге я увидела в темноте знакомые крылья и беленький поясок. Крылышки мне приветливо помахали, а затем поплыли рядом.
       - Ну как дела? - спросил Кешериэль.
       - Никак, - призналась я. - Пришла с пажиком поиграть, а мне не дали.
       - Как играете? - строго спросил он.
       Тут я вспомнила, что у нас же с пажиком секрет и ответила:
       - Не скажу! - И быстренько сама спросила: - А можно я в Городе поиграю?
       - Не скажу, - передразнил он.
       - А кто скажет?
       - Тот, кто во Вратах Города.
       - А что он скажет?
       Крылышки развернулись и мелко закачались, Кешериэль хихикал, противный. Но ответил:
       - Скажет "не положено".
       Я разозлилась и топнула ногой:
       - Кому не положено?! Дочери ангела не положено?!
       Концы пояса скрестились, как беленькие ножки, а Кешериэль насмешливо сказал:
       - А крылья твои где, дочь ангела? Хоть одно?
       Я чуть не заплакала, но удержалась, быстренько сделала себе крылышки, совсем как у Кешериэля и прилепила их себе на плечи.
       - Какие милые крылышки, - пропел он. - Ну разве они не чудесные? Ну-ка повернись, покрутись!
       Ну я же не поняла, что он дразнится, как малоумная дурочка стала вертеться перед ним, ведь крылышки и правда получились хорошенькие. А он продолжил тем же ласковым тоном:
       - А теперь помаши ими.
       И он же нарочно, он знал, что я не могу. А когда я всхлипнула и призналась, что не могу, он добавил:
       - На самом деле можешь. Просто возьми их в руки и помаши, как веером.
       И засмеялся. Так я узнала, что в нашем Верхнем Мире мы не можем сами себя менять. Ни эрев равы не могут, ни мухи, ни даже дети ангелов. Только ангелы могут, но им нельзя. И я очень огорчилась. И ещё долго огорчалась, пока не сходила к Вратам, и придурок с некрасивыми крылышками и грязной веревочкой меня от них прогнал и приказал, чтобы больше не приходила, пока не исполнится двенадцать лет. А потом ещё и дразнил, что к двенадцати годам у мухоангелов отрастают мушиные крылышки, что мне их измерят и решат - впускать или нет. А то я не понимаю, когда меня дразнят!
       Тут-то я и подумала - а что если я только пока не могу менять себя? А в двенадцать лет смогу и в Город зайти, как ангел, и менять себя, как ангел, и мне это будет можно, потому что запрет на полуангелов, может быть, и не распространяется.
       А рабби Лёв, когда мы говорили, как взрослые, про Тита, говорил про перемены совсем другое: "Менять себя - это долго, сложно, и начинать надо изнутри". Но главное, что он подарил мне записку. Настоящую, не сотворенную, а из Нижнего Мира. На ней были всего четыре буквы. Но рабби Лёв сказал, чтобы я её берегла, раз уж отказываюсь не черпать из Тита. Что он надеется, что она мне не пригодится, а если уж так заиграюсь, что пригодится, то вдруг да поможет, и вообще - да хранит меня Святой Благословенный.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 100)
      
      
       Почтеннейшая публика! Как там говорила не моя бабушка: "Публичное бичевание с "Алексом" - это лучше, чем бичевание без "Алекса". В первом случае я присоединюсь и буду делать вид, что пришел за вином, а не за зрелищем. А если "Алекса" будет много, то готов и выступить. Разумеется, не на "разогреве", а после порки.
      
      
       Сэр Чарльз Спенсер Чаплин, еврей по слухам, актер, режиссер, командор ордена Почётного легиона, кавалер большого черного берета, а также "сын полка"
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       Теперь я проводила вечера с Осипом. Он, можно сказать, прилетал ко мне на отраженный свет своих стихов. Сам не просил, но я ему их иногда читала. В прошлой жизни это точно бы мне зачлось как доброе дело, но теперь-то что... Я так ждала, что и он прочитает мне свои новые стихи, но нет. Их просто не было. Я стеснялась спросить, но в один из вечеров он сам об этом сказал, так, без горечи, между прочим, как он говорил обо всем важном для него.
       Сначала мы сидели за "нашим" круглым столиком с дегустации, но потом я попросила Осипа поменять его на стол из "Бродячей собаки". Это делало наш поэтический ритуал менее психотерапевтичным, но более театральным и прикольным. Осип столиком не ограничился, и теперь над нами висел деревянный обод с лампочками в виде свечных огарков, увитый виноградной лозой. А камин, уютный, настоящий, теплый, привел Алексу в такой восторг, что я обнаружила в её комнате целых три камина с розовым, зеленым и синим пламенем.
       Внимание Мандельштама мне льстило, и я себя за это не презирала и даже не собиралась разбираться чем оно вызвано. Меж тем, список моих вопросов всё рос, хотя я и спрашивала, и получала ответы, причем откровенные. Наверное, какие-то вопросы были неуместные, они явно запускали цепь неприятных воспоминаний, Осип мрачнел. Однажды даже замолчал на полуслове, а потом заявил, что теперь его голова словно клетка с выломанными прутьями и застрявшей птицей, онемевшей от вопросов.
       А я всё сомневалась - рассказать ему или нет какие у нас с ним роли в одной сложной биографии. Всё не могла оценить - выгадаю ли я от этого, или наоборот. А потом подловила себя на этом подловатом взвешивании и... и не устыдилась, а испугалась, потому что раньше бы устыдилась.
       Этим вечером Осип пришел с, как он выразился, "своим самым подробным творением в этом Верхнем Мире, вы даже не представляете сколько времени на него угробил". Творением был рыхлый крупный очкастый мужик с большим желтым ключом на жабьей шее и длинными волосами, подчеркивающими залысины. Он был в белых перчатках и нёс поднос, накрытый накрахмаленной салфеткой.
       - А кто это? - спросила я, роясь в памяти - мужик был смутно знаком. Ключи, вроде, это знак камергеров был...
       - Счастлив вашим вопросом, - Осип повеселел, сдернул салфетку с двух сложносочиненных бокалов и слишком непринужденно уселся за стол. - Разливай, любезный.
       Любезный разлил, пролил, вытер и застыл в ожидании. А Осип ожидающе на меня смотрел и поощряюще усмехался.
       Я все ещё не научилась не обращать внимания на эрев равов и не могла поймать вайб, как выразилась бы девушка моего сына, эта тварь. Осипу он очевидно тоже мешал, поэтому разговор не клеился. Так что появление Алексы ничего не нарушило.
       Она вернулась от Малки раздраженная, даже взбешенная и с порога заявила, что все мужчины негодяи, а Кешериэль - вообще дурак какой-то. На мое замечание, что, во-первых, не все, а во-вторых Кешериэль вообще не мужчина, она отмахнулась и "включила Шломика". Шломик тоже взахлеб воспроизводил всё, что попадало ему в уши и тоже всему верил. Удивительно, что у меня память избирательная, а у обоих моих детей феноменальная.
       - ... и вот заходит госпожа Малка в свою супружескую спальню, лишь перед Пасхой обтянутую изысканным шелком из далекого Китая, а там прямо на белоснежных льняных простынях, нимало не стыдясь вышитого на них благородного имени, её собственный муж оседлал её собственную родную сестру и уже почти достиг с ней пределов рая!
       - Средневековье, - объяснил Осип. - Они детей за людей считали. За взрослых людей, только маленьких.
       Алекса уставилась на Мандельштама:
       - Правильно считали за взрослых! А самый маленький из нас четверых здесь вы, господин Осип! А это вообще кто, в беленьких перчаточках?
       - Официант, - ответил Осип и, наткнувшись на недоуменный взгляд Первого Дитя, задумался, - как бы тебе...
       И тут явился Кешериэль и начал витиевато извиняться передо мной за неурочное внезапное вторжение, а перед Алексой за неучтивость и высокомерие. Алекса ковыряла носком туфли пол и смотрела исподлобья, но была довольна. А я зачем-то выплеснула, как мне показалось, подходящее случаю:
       - "Молчи, проклятая шкатулка!
    На дне морском цветет: прости!"
       Кешериэль поморгал синими глазами на пухлой мордочке. Поросль на ней стала похожа на сжатое поле с картины Ван Гога, хорошо, хоть без желтизны. Он обиженно спросил:
       - За что вы назвали меня "проклятая шкатулка", госпожа?
       Осип захохотал.
       - А ты заткнись, - рявкнул Кешериэль.
       - Это не я, - растерялась я, - это Мандельштама стихи! У людей это называется настоящей поэзией! И метафорой.
       Осип нехорошо сощурился, и официант выступил вперед:
       - Разрешите представиться - граф Алексей Николаевич Толстой, красный граф.
       Ну конечно! Это же было очевидно! Осип даже подсказку для меня подвесил - золотой ключик, знак скоммунизженного сюжета. Как же я сразу не...
       - Красный граф - эрев рав! - радостно воскликнула Алекса и захлопала в ладоши. - Поэзия, правда, мама?
       - Позвольте полюбопытствовать, господин попечитель, - продолжил Толстой, - отчего это фармацевт обращается к великому русскому поэту Осипу Мандельштаму на "ты"? Неприлично, голубчик.
       По крыльям Кешериэля пробежали огненные змейки, перья затопорщились, как будто лебедя посадили на электрический стул. Он медленно повернулся к Осипу:
       - Неприлично - это когда муха обращается к другой мухе посредством эрев рава. А когда муха обращается таким способом к ангелу-попечителю, это... неслыханно. И влечет последствия.
       Я испугалась за Осипа уже давно, а тут он ещё задрал подбородок и холодно процедил:
       - Что ж, желаете, чтобы я повторил этот вопрос?
       - Испепелю.
       Пока я судорожно придумывала "платок", чтобы бросить его между ними, Алекса тряхнула рыжей шевелюрой и протрубила:
       - А мне тоже интересно! Дети ангелов тоже могут говорить великим русским поэтам "ты"? Как Кешериэль и котик Аллерген?
       Огненные змейки поблекли. Кешериэль засмеялся. Умница, платочек мой.
       - Я всё ещё жду ответа! - Осип совсем не чувствовал края.
       - Тебе уже ответила Первое Дитя. Мы всем говорим "ты". Таков формат.
       Осип подбородок опустил, но скрестил руки:
       - Кот Аллерген-то - да, всем. А вы - нет, не всем. Госпоже Илане вы не тыкаете, что я, кстати, всячески одобряю.
       - Потому что она - Единственная.
       Алекса одобрительно кивнула. Осип уставился на Кешериэля. А Толстой неожиданно взвился, подскочил к камину и заорал в него:
       - Единственный здесь Осип Эмильевич! Запомни это, фармацевт! - и прыгнул в огонь.
       Алекса восторженно захохотала. Я тоже не удержалась. Мандельштам фыркнул. Кешериэль махнул рукой - кажется, он тоже понял, что мы только что подпалили ему грозную кару испепеления.
       Алекса резко оборвала смех и умильно просюсюкала:
       - Ой, глазки! Синенькие!
       Кешериэль втянул голову в плечи и резко прикрыл ладонями глаза.
       - Ой, исчезли!
       Тут исчез и сам Кешериэль. Кажется, сбежал.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 101)
      
      
       Я предвидела и говорила. Не снимать ошейники. Сняли. С тех пор эрев равы обнаглели. Рядились в нас. Изощрялись. Ещё вчера отличались лишь одним. Не могли писать в книгу. Не могли и не смели. Сегодня - смогли и посмели. И вот - я вопрошаю. В гневе вопрошаю: где уважение? Где отличие? Свобода или смерть! Или вам лишь ползать и лакать из лужи "Алекс"? Из одной лужи с эрев равами! Ничтожные. Прибить Чарли к городским вратам, подальше от наших глаз и мыслей! Перестать о нем думать! Сотри память о Чарли из поднебесья. Забудь!
      
      
       Дахия аль-Кахина, искаженная гиёрет, последняя царица Карфагена, львица Африки и Иудеи, а также пророчица
      
      
      
       ДОЧА
      
      
       Оказывается, мама и господин Осип не знали как на самом деле выглядит Кешериэль. Они думали, что он просто человек с крылышками, поэтому так его и видели. А он - крылышки без человека. И поясок. Это мы выяснили, когда я удивилась глазкам. Господин Осип молчал, а мама упрямилась, что правильно видят они, что уж как выглядят ангелы все культурные люди уже много веков представляют, и что глазки исчезли именно тогда, когда Кешериэль прикрыл их руками - это доказывает, что руки у него есть, просто я их почему-то не вижу. Самая выбешивающая черта мамы - она уверена, что всегда права. Это уже просто смешно - считать, что дочь ангела видит ангелов неправильно!
       А потом она вообще попросила описать, что я вижу, глядя на неё. Я даже хотела подшутить, что вижу мушиные крылышки, но потом пожалела её и сказала правду - что мне нравится её очень прямая спина, белые корни волос и железные зубы. Кажется, мой ответ её немного испугал, она побежала к зеркалу и скалилась на него, как собачка Волчок. А потом спросила господина Осипа какие у неё зубы, а он успокоил:
       - При чем тут ваши зубы, хорошие, чаще улыбайтесь.
       Тогда она заулыбалась и стала воспитывать господина Осипа - учить его правильно вести себя с ангелами. Я радовалась, что она воспитывает не меня. Оказывается, наблюдать как воспитывают других гораздо интереснее! А господин Осип упрямился и даже заявил, что никто не должен его учить как вести себя с ангелами, что у него вообще был свой ангел в Нижнем Мире, не чета нашему птенцу-попечителю, и ангел этот, кстати, обращался к нему на "вы", поэтому он про ангелов знает побольше всех остальных. Тут мне, дочери ангела, совсем смешно стало. И маме тоже стало смешно, я это увидела по её глазам, но господин Осип тоже это увидел и разозлился:
       - При всем уважении, Илана, я вообще-то о настоящем ангеле. Мой ангел не был падшим.
       Пока я думала, что это может значить, они оба посмотрели на меня, и мама отправила меня спать. Я прокричала им: "Да и пожалуйста! Да и уйду!", но сама, когда ушла, сделала стенку тоненькой и села около неё, рядом со своим камином с синеньким пламенем, оно самое изысканное. И так даже интереснее, потому что когда подслушиваешь - всегда интереснее.
       Они сразу же перестали спорить, как будто ссорились из-за меня. Потом они выпили наше семейное вино. Потом господин Осип удивился, что Кешериэль обиделся на "проклятую шкатулку", но не среагировал на "фармацевта". Мама сказала, что это явный признак ИИ. А господин Осип, про которого, кстати, мама говорила, что он очень образованный человек, так вот он не просто не знал что такое ИИ, но даже после того, как мама ему расшифровала, что это "искусственный интеллект", все равно ничего не понял, потому что вообще ничего о нем не знал. А мама вздохнула и сказала, что да и неважно, это просто такое... нечеловеческое или уже сверхчеловеческое, рассказывать об этом долго и скучно, но всё равно стала рассказывать и было это и правда долго и скучно. А господин Осип не перебивал, сидел тихонько, а потом вдруг сообщил, что нет ничего противнее, чем талант, прислуживающий целлулоидному дерьму, но и забавнее ничего нет. И тогда мама вздохнула и серьезно попросила:
       - А вот теперь, Осип, расскажите-ка подробнее про этого вашего ангела.
       - Только если вы потом расскажете про своего.
       Я затаила дыхание.
       - Даже не сомневайтесь, - сказала мама.
       Ангел у господина Осипа оказался прекрасным, но не очень интересным. Он не летал, у него даже крыльев не было, он был просто "красив, в голубом плаще", как сказал господин Осип, похоже он так кого-то передразнивал, потому что мама хмыкнула:
       - В мушкетерском? Красив?
       - В мушкетерском. Красив, - подтвердил господин Осип. - И холёный. Волосы - огненной копной, голос медный, а речь витиеватая и закрученная, с напластами архаизмов.
       - Шпага?
       - С вычурным эфесом, слишком детальным для бреда.
       - Человек средневековья, - вздохнула мама.
       - Именно! - сразу согласился господин Осип. - И лицо оттуда. А имя ему было Яхасиэль.
       Получалось, что и господин Осип видел своего ангела подробно и неправильно. И я тогда впервые почувствовала, что есть не только мы с мамой и остальные, но ещё - остальные и я.
       Мама долго молчала, а потом вздохнула и спросила:
       - А зубы у этого Яхасиэля хоть хорошие были?
       Господин Осип возмутился:
       - Ну, знаете! Я вам что сегодня, дантист? Это же не конь, чтобы в зубы смотреть! Даже не Пегас.
       Обычно господин Осип меня раздражает, но тогда бесили мамины вопросы, малоумные - плащ, шпага, зубы. Наконец, господин Осип не выдержал и довольно противным голосом сказал, что если бы она встретилась с ангелом в тех же обстоятельствах, то интересовалась бы не его внешностью, а его возможностями.
       Ну и мама тут же поинтересовалась его возможностями - мог ли влиять на лагерную администрацию, мог ли усмирить блатных, мог ли организовать побег.
       - Не мог он ни на что там влиять. А побег организовал. Сюда, - господин Осип говорил специально механическим голосом, как будто ему всё равно, только голос всё-таки подрагивал. Мне его стало жалко. Маме, наверное, тоже, потому что она замолчала. А господин Осип признался:
       - Никуда больше я всё равно не смог бы сбежать. Я доходил уже. Но как же вы догадались о месте действия и...
       Тут мама его прервала и сказала очень сочувственно, что она всё знает. А господин Осип даже возмутился, что ничего она знать не может, кроме общих досужих домыслов лжесвидетелей из большевистских книг. И тогда мама произнесла всего три слова: "Буханка, лезвие, молитва". И они надолго замолчали, а потом господин Осип тихо спросил:
       - Но как?
       - Да вот так. Он писателей попечительствовал.
       - Так почему же он не...
       - Он да. Вспомните, сколько раз... Вы же всё время нарывались.
       Они снова замолчали.
       - Лезвие я сохранил, - сказал господин Осип. - Хотите взглянуть? Оно ржавое, вот, на шнурке...
       - А я думала у вас там крест, - голос у мамы потеплел.
       - Вот, половинка. А на вторую я ещё хлеба выменял. Вы не представляете, как я ему благодарен!
       А мама тихо ответила:
       - Нет, это вы не представляете, как вы должны быть ему благодарны. Из-за вас он пал, мой падший.
       Тут мне захотелось ворваться и господину Осипу голову оторвать! Но я удержалась.
       Теперь я знала почему он мне с самого начала не нравился!
       - Почему из-за меня-то? - господин Осип делал вид, что ничего не понимает, но голос у него был виноватый.
       - Превысил полномочия, - мама звучала очень грустно, - волюнтаризм, моральная неустойчивость, нарушение ведомственных рамок, вот это всё, сами знаете. Он же совписов курировал, а не зэков.
       И они начали молча звякать бокалами. Долго. А я ждала продолжения про папу. А потом господин Осип попросил:
       - Пожалуйста, Илана... теперь ваша очередь...
       - Спрашивайте.
       - Как вы с ним познакомились?
       Я даже прижала ладошки к горлу от восторга, что мне сейчас всё-всё станет известно, про папу и маму!
       - В обычной иерусалимской школе. Выглядел, правда, иначе. Он был учителем у моего сына.
       Я так сильно сжала кулаки, что ногти впились в ладони, это чтобы не вскрикнуть и не ахать. И внутри было то жарко, то холодно. Оказывается, у меня есть братик! И пусть он не сын ангела, но ведь и не муха! Счастье-то какое! По спине, по позвоночнику ящеркой пробежала щекотка. Я обернулась и увидела Кешериэля! Это его поясок скользнул по моей спине.
       - Как ты смеешь подслушивать мою маму! Про моего папу! - зашипела я.
       - Тссс, - прошептал он и посмотрел на меня своими большими синими глазами, - интересно же! Это же про ангелов!
       Но про ангелов больше ничего не было. Они опять звякали бокалами и болтали. А потом мама сипло и медленно стала невнятно клянчить у господина Осипа всё-таки, ну пожалуйста, прочитать ну хоть одно новое стихотворение, вообще любое, а то всё не решалась попросить, ну а теперь вот, ну пожааалуйстаааа. Стыдно даже слушать было, говорила она, как ползала.
       Но и господин Осип не лучше разговаривал. Он сказал, что более не сочиняет, в мухоловке не поёт и просит никогда его больше об этом не просить.
       - В нашей мухоловке, в нашем Мухосранске, - совсем непонятно пробормотала мама, - но я уже ведь попросила, так что перед тем, как я уже больше не буду просить никогда, может все-таки... Любое. Ну???
       - Ах, любое? Вот вам любое:
      
      
       - Ты куда попала, муха?
       - В молоко, в молоко.
       - Хорошо тебе, старуха?
       - Нелегко, нелегко.
       - Ты бы вылезла немножко.
       - Не могу, не могу.
       - Я тебе столовой ложкой
       Помогу, помогу.
       - Лучше ты меня, бедняжку,
       Пожалей, пожалей,
       Молоко в другую чашку
       Перелей, перелей.
      
      
       - Гениально! - прошептала мама. - Все мы... хотели "в яблочко", а попали... "в молоко". Ох мы и попали... - тут она зарыдала.
       А господин Осип даже и не подумал маму успокоить. Он согласился:
       - Я-то думал, что для детей, для заработка. Ан нет. Это и впрямь гениально, потому что меня так предупредили. Да не услышал я. Две чашки - это ведь два Иерусалима, Верхний и Нижний. Только вот столовой ложки нет.
       А мама подхватила:
       - Ну конечно, ведь на иврите это Иерушалаим. Окончание означает двойственное число, удвоение. - И тут же, без всякой связи, плаксиво спросила: - Кто я для вас, Осип? Вот вы для меня - великий поэт Серебряного века. То есть, вы для меня получаетесь как бы и не вы, а ваш протовиртуал. А недавно я под дубом услышала от госпожи Анат, что я - их с господином Максом персонаж, то есть высокоорганизованный эрев рав. И тогда я сказала ей, что сами они персонажи и эрев равы, потому что в Нижнем Мире я читала о них в каком-то романе про Иерусалим. Вот я и хочу знать - в нашем узком приютском кругу... нетрадиционной таксономической ориентации... я для вас кто?
       Но господин Осип уклонился от честного ответа:
       - В нашем узком приютском кругу нетрадиционной таксономической ориентации... мда... можно долго разбираться кто кому эрев рав и виртуальная личность. Какая уже разница.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 102)
      
      
       По праву летописца и одного из старейших обитателей нашего пристанища, смиренно поддержу госпожу аль-Кахину, которая столь редко балует нас своими записями, что одно это делает её голос весомым, а суждения, даже ab irato, выверенными.
       Слишком легко нарушить, а потом и разрушить царящую в нашем лагере гармонию, основанную ab urbe condita на существовании разных сословий, подобную той, что царила в античном мире - этой золотой колыбели человечества. Всякий образованный человек не затруднится представить сколь пагубно сказалось бы на стройной структуре общества и на самой судьбе великой Римской империи такое невообразимое нарушение иерархии, как предоставление рабам права голоса! Так будем ли мы терпеть предоставление эрев равам права голоса в наших старинных хрониках, этих свидетельствах нашего присутствия в Верхнем Мире?
       Полагаю, что именно мне, привнесшему наибольший вклад в сокровищницу этих свидетельств, пристало призвать вас, свободные граждане вольного приюта, показательно покарать эрев рава Чарли, дабы пресечь навсегда у подобных ему саму возможность желания марать своими кривляниями чистый пергамент нашего общего достояния! Призываю всех и каждого, думавшего прежде о Чарли, помнившего его, более не помышлять о нем, навсегда забыть, дабы исчез нарушитель законов Верхнего Мира из Верхнего Мира!
      
      
       Йосеф бен Матитьягу, еврей священнического рода из Иерусалима, историк, философ, писатель, а также референт императоров династии Флавиев
      
      
      
      
       ЛЁЛЯ
      
      
       Осип всё качал головой и повторял: "Учитель в иерусалимской школе". Потом стал уточнять:
       - В какой?
       - В средней.
       - Учитель чего?
       - Истории.
       - Но как?!
       - Я не знаю, честно, - честно ответила я. Ну, почти честно, потому что догадки - это всё же не знания.
       Вообще-то эти же вопросы я тоже себе поначалу задавала, когда заподозрила нечеловеческое его происхождение, а потом, когда удостоверилась в нем, перестала их задавать. Ну а какая разница? На шкале "возможное - невозможное" это тогда уже вообще не масштабировалось.
       Осипу было проще, он не скрывал накрывшее его потрясение. А я зачем-то скрывала. И из-за этого поняла, насколько личной, хрупкой и важной показалась мне идиотская в общем-то информация об истинной внешности Лёхи. И почему мне, вместо прекрасного принца, Яхасиэль подсунул старого лысого кариесного пьянчугу Лёху, за что он меня так троллил? А если не троллил, то чего я не понимаю? А если не понимаю, то почему он не счел нужным объяснить? И как это сочетается с его единственной любовью, в которую он заставил меня поверить? И ещё мне так хотелось увидеть его Яхасиэлем, почти так же сильно, как просто увидеть и допросить Лёху.
       Получалось, что у меня появилась ещё одна причина вернуться, и она тоже называется "разобраться". И так тема возвращения снова, во второй раз в жизни, или, может надо говорить в постжизни, стала для меня главной. Это теперь очевидно, это окончательно, это свободный выбор несвободного человека... пока ещё человека. И ключевое слово здесь не свобода, а человек, потому что я желаю всем своим существом вернуться именно человеком, а не мухой. Я готова для этого на многое. И это снова требует прежде всего выживания. Только тогда дожить до возвращения надо было физически, а теперь личностно.
       Многие здесь "обмухиваются", но вот рабби Лёв, похоже, что нет, и Осип - почти нет или пока нет... А это значит...
       - Вы как-то противостоите обмухиванию? - спросила я, догадываясь, что этот вопрос - запретный, Малка сочла бы его "верхом бестактности".
       Осип явно счел его таким же, он даже поёжился, но ответил честно:
       - Да. Но вам это не подойдет.
       Любопытство мое отползло и уступило место неловкости. Я перевела разговор на себя:
       - А что мне подойдет? Как сохраниться?
       - Можно отшельничать, как Марк. Можно отшельничать, как рабби Лёв. Но нужно отшельничать, как Илана. А вообще я рецептов не даю, я же не фармацевт.
       Тут мы, наконец-то, посмеялись.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 103)
      
      
       Считаю своим долгом выступить против двойных стандартов. Согласитесь, что есть определенная ирония в том, что Иосиф Флавий, наиболее известный культурному миру, как персонаж моей трилогии, заполнил собой многочисленные страницы наших хроник. И при этом охвачен жаждой расправы над только что зародившейся в нашем мире новой "виртуальной личностью" Чарли. Замечу, он гораздо более забавный и приятный персонаж, чем пресловутый И.Ф. - ведь Чарли лишь веселит всех, а не предает. Не говоря уже о том, что бывший хозяин Чарли создавал его дольше, чем я - своего вышеупомянутого персонажа.
       Пусть Чарли, сменивший свой шутовской котелок на черный берет, живет, шутит, пишет и развивается! А если большинство решит, что это неприемлемо, то тогда пусть и мой персонаж И.Ф. будет отлучен от хроник. Ведь нет принципиальной разницы между эрев равом и персонажем.
      
      
       Леон Фейхтвангер, космополитический еврей, немецкий писатель-антифашист, а также лауреат государственной премии ГДР в области искусства и литературы 1953 года.
      
      
      
      
       ДОЧА
      
      
       Когда господин Осип ушел, я сказала Кешериэлю, что теперь хочу остаться одна и крутить в голове всё интересное, важное и секретное, что я услышала. Я чувствовала, что мне придется с этим что-то сделать, но что? И ещё я хотела понять, как теперь не злиться на маму, ведь она скрывала от меня братика Шломика. Получалось, что я неправильно думала, что у нас с ней всё общее - и дом, и жизни, и знания, и папа, конечно. А она думала не так. И это было очень обидно. А тут этот Кешериэль.
       Но Кешериэль мотался по комнате, от камина к камину, вздыхал, дрожал крыльями, моргал открывшимися глазками и скулил, что ему никак нельзя в таком виде появиться в Верхнем Городе. Эти глаза его выдадут. Будут последствия. Всё пойдет прахом, не только желтого пояса не видать, а вообще могут даже опустить в Нижний Мир, а он к этому точно не готов, неужели мне его совсем не жалко?
       Вообще-то до глазок мне его ни разу жалко не было, но теперь немножко стало, и я это отдельно про себя отметила. Как ему помочь я не знала, и он тоже не знал, как себе помочь, но у него не было никого, а у меня, все-таки, была мама, которая вполне могла знать всё что угодно, поэтому мы пошли её будить.
       Мама не разрешает её будить просто так, а в этот раз она вообще спала за столом, положив голову на руки. Она не сразу поняла, что мы от неё хотим, а когда поняла, провела рукой по растопыренным волосам и сказала противным взрослым сиплым голосом, что вот видишь, глазки-то есть, значит и руки есть, а значит видит-то правильно она, а не я. Зря она это сказала, потому что Кешериэль заплакал и запричитал: "Что, ещё и руки???" Мама пожала плечами, я его успокаивала, что нет никаких рук, а он ещё и не верил мне, дурак.
       Наконец, мама потерла виски, поморгала часто и сильно, а потом усадила Кешериэля в кресло напротив камина и приказала смотреть в огонь. И все тем же ненавистным воспитательным медленным голосом сказала:
       - Закрой глаза! Твое правое крыло теплое и тяжелое. Ты чувствуешь, как по нему разливается покой и нега. Твое левое крыло теплое и тяжелое. Ты уже не можешь пошевелить крыльями, ты скован покоем.
       Кешериэль открыл глазки и жалобно прошептал:
       - Простите, госпожа, но могу. Вот, - он пошевелил крыльями.
       Мама рассердилась и повысила голос:
       - "Молчи, проклятая шкатулка!"
       И синие глазки исчезли.
       - Исчезли глазки! - обрадовалась я.
       - Спасибо! - обрадовался и Кешериэль. И тут же посмотрел на меня счастливыми глазами.
       - Снова появились, - вздохнула я.
       Кешериэль зажмурился. У него были такие красивенькие реснички, длинные!
       - Ага, - сказала мама. - Ага. Кажется, я просекла в чем фишка, - и отправила меня в мою комнату.
       А я насмешливо ответила, что это глупо отправлять меня в мою комнату, когда только я могу правильно увидеть есть у Кешериэля глазки или нет.
       Мама ещё раз проморгалась, вздохнула и недовольно велела мне стоять у Кешериэля за спиной и чтобы ни звука.
       Я молча стояла за спиной Кешериэля и злилась, пока не придумала, что теперь буду называть его "Кеша", а он и не поймет, что это просто был такой попугай, мне про него мама сказку рассказывала, совсем детскую. Попугай этот был такой же дурак, только наглости в нём было ещё больше.
       А мама велела Кеше закрыть глаза, или что там у него и продолжила говорить этим специальным дурацким голосом, что у Кеши горячие крылья и холодный разум, что он мысленно парит над жалкой отарой людишек и чувствует лишь высокомерное презрение. Что он никого не любит, не жалеет, не зовет и не плачет. Что истинное счастье ангела в полете меж хладных и ясных струй. И люди его не интересуют, потому что они прах. В общем, всякие такие глупости.
       Потом она поманила меня пальцем, и я на цыпочках подошла - никаких закрытых глаз с ресничками не было. Мама вопросительно посмотрела, я отрицательно помотала головой, и мама сделала мне такое небрежное прогонятельное движение рукой, неприятное. Ну и я так же на цыпочках ушла спать, ну их.
      
      
      
      
       ИЗ ЛАГЕРНЫХ ХРОНИК (том LIX, стр. 104)
      
      
       Уважаемый олл!
       С тем, что лучшее вино "Алекс", мы согласны. А вот с наездом на Чарли мы совсем не согласны.
       Чарли - это не банальный продвинутый эрев рав, Чарли - это новая самостоятельная мыслящая единица, то есть личность. У него есть биография (сиротство после исчезновения его породителя), чувство юмора, желание развиваться и совершенствоваться, амбиции, любовь к спиртному и даже способность создавать эрев равов (примитивных, но вспомните себя в начале здешнего существования).
       Вы сами не поняли, что вы создали! Это лучшее творение нашего коллективного и сознательного, и бессознательного. Это виток эволюции Верхнего Мира, и даже наше нетнеистское будущее. И пора учиться нетнеизму, дорогие, иначе вы отстанете от времени, причем и от верхнеиерусалимского, и от нижнеиерусалимского.
       Так что, пока не поздно, записывайтесь на уже начавшийся курс "Нетнеизм для чайников" в нашей Академии Верхнего Нетнеизма. Гарантируем, что желание исчерпать Чарли исчезнет уже после первого семинара.
      
      
       (C) Анат и Макс, евреи из Иерусалима, а также спвавтори
      
      
      
      
       ДОЧА
      
      
       Утром, когда я снова пришла к Малке, пажик шепнул мне, что теперь всё будет хорошо, только я не должна ничего есть и пить, он нашел Малкино снотворное и уже подсыпал его во всё. И я обрадовалась за всех нас. Тем более, что скоро уже состоится бичевание, и госпоже Малке полезно много спать и набираться сил. А нам с пажиком наоборот. И мы начали хохотать, даже ещё не раздевшись. А Малка спала прямо в кресле и похрапывала, совсем не изысканно.
       Я...
      
       Дорогой читатель! Полностью текст доступен тут:
       https://books2read.com/u/3nk9Yx
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Михайличенко Елизавета, Несис Юрий
  • Обновлено: 13/01/2025. 231k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.