Морозов Борис Федорович
Заветное наследство

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 23, последний от 11/01/2023.
  • © Copyright Морозов Борис Федорович (bfmorozov@yandex.ru)
  • Размещен: 07/12/2014, изменен: 07/12/2014. 342k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Опубликована в "Роман-газете" в номере 12 за 2012 год

    • Борис Морозов

    Светлой памяти моих родителей

    Заветное наследство

    Повесть

       Морозовых в России великое множество. Однако Морозовы с именем-отчеством Федор Алексеевич и Мария Васильевна - единственные и неповторимые на всем белом свете. И не только потому, что от других однофамильцев с такими же именами их отличает место и время рождения, а потому, что они - мои родители. Федор Алексеевич родился 19 марта 1894-го года в селе Бастрымовка Куртамышского района Курганской области, а Мария Васильевна, урожденная Гостева, - 22 июля 1896-го в соседней деревне Михайловка. В восемнадцать лет Федор и Мария обвенчались, поселились в Бастрымовке, где и прожили бы всю жизнь в трудах-заботах, как отцы и деды. Но грянула революция, гражданская война, потом раскулачивание, и пришлось им уехать за лучшей долей, следуя поговорке "Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше". Начались многолетние скитания и наглядной картиной поисков счастья служат места рождения их детей:
       Вера - 1919 год, Бастрымовка.
       Люба - 1927 год, Бастрымовка.
       Иван - 1929 год, Бастрымовка.
       Тася - 1932 год, Сахалин.
       Рая и Ниночка - 1934 год, Сахалин.
       Борис - 1940 год, Киргизия.
       Только повзрослев, только проводив родителей в последний путь, я понял, какая суровая, какая горькая судьба выпала им, сколько испытаний и мучений вынесли они на своих плечах, и лишь извечная родовая доброта помогла им выстоять, помогла сохранить сердечность и сочувствие к чужой боли - все то, что отец с матерью передавали нам, когда воспитывали нас и "поднимали на ноги". Вся их жизнь вдруг представилась мне интересной и поучительной книгой. Осталось только написать ее, но, оказывается, много былых событий утеряно, а спросить уже некого! Эх, как беззаботно черствы мы и не любопытны к своим корням, к родным людям, пока они живы! И сейчас я казню себя за молодые суетные увлечения, которые мешали посидеть с родителями, узнать побольше о них, об их отцах. Ведь, к своему стыду, я мало что знаю о дедушке, а отчество прадеда мне вовсе неизвестно. Теперь же приходится восстанавливать по крупицам то, что рассказывали родственники, и свои воспоминания.
      

    1. Исход

       На Поцелуевой горке телега остановилась. Здесь, у околицы, всегда прощались при проводах-расставаниях.
       Дюжий, вечно угрюмый и молчаливый Федор Морозов грустно посмотрел назад. Окутанная утренним маревом Бастрымовка с церковью посередине была как на ладони. В груди ворохнулась скрипучим колодезным воротом саднящая боль.
       "Эх, жизня, ты жизня! - вспомнил он горестное отцовское присловье и тяжело вздохнул. - Вот земля, где родился, женился, здесь появились на свет две дочки и долгожданный сынок, тут прожито тридцать пять лет, а ныне приходится бежать незнамо куда".
       Родные обступили, смотрели нежно и скорбно, с предчувствием слез, как бывает, когда расстаются навсегда. Ему вдруг сдавило горло, и он боялся, что расплачется, если начнут жалеть да отговаривать. И без того на душе кошки скребут, а нынешней бессонной ночью от страха перед неизвестностью даже сердце ёкнуло: может, повиниться, глядишь, позволят остаться? Хотя - нет, хорошего здесь ждать нечего. Вспомнились обычные в последнее время домашние разговоры.
       - Игнашка Личманов не простит тебе своего позора, так и будет ставить палки в колеса. Нынче он при власти, большой человек - председатель сельсовета, до него уж рукой не достать, - повторял в дело и не в дело отец, Алексей Павлович, ревнивый к чужому успеху.
       - Помирился б ты с ним, ведь сказано в Писании: "Любите врагов ваших", - всякий раз встревала мать, Мария Дмитриевна, хотя знала, что уговаривать бесполезно, ведь младшенький прост, как пятак, а строптивый - в отца: шапки ни перед кем не ломает.
       - Да ну, какой Игнашка враг? Неудачливый жених и вся недолга, - хорохорился Федор. - Мне и без него тут жизнь не задалась: то колчаковцы пороли, то коммуняки чуть не расстреляли. Придется уезжать, авось где-нибудь отыщу лучшую долю.
       - Эх, жизня, ты жизня! Поезжай хоть куда: везде доля худа, - осаживал отец. - Хорошо там, где нас нет, и не зря говорится: "На одном месте и камень мохом обрастает".
       - А еще говорят: "Под лежачий камень вода не течет", - всхлипывала мать. - Много ли здесь хорошего? Дети завсегда должны жить лучше родителей.
       - Аль мы худо живем? - обидчиво вскидывался отец, будто наступили на больную мозоль. - Просторная изба, скотина есть, земли много. Чего еще? Беда только, что доспела наша старость и немочь.
       Слушая эту перепалку, Федор по-мальчишески храбрился, чтобы спрятать свою тревогу:
       - Чему быть, того не миновать, надо ехать. Ты же, отец, любишь говорить: коли не удержался за гриву, то за хвост и подавно не удержишься.
       - Ишь, как запел! Знатьё, так воспретил бы тебе четыре года просиживать штаны в церковной школе!
       Сейчас не хотелось повторения этих разговоров, они бередили душу, и Федор заспешил прощаться, а то уж скоро развидняется, могут увидеть его бегство. Да и ни к чему разводить сырость. Истинно говорится: дальние проводы - лишние слезы. Вон, Гостевы, сродники жены обступили телегу, скоро утопят ее в слезах. Всякий жалостливо ласкает детишек и норовит сунуть бублик или пирожок, стараясь насытить впрок, на долгую дорогу. Оттуда же донесся тусклый, смиренный голосок тещи, Акулины Яковлевны:
       - Терпи, дочка, Бог терпел и нам велел. Господь милостив, авось, образуется, не пропадете.
       - Благословите нас, - хрипло сказал Федор и прокашлялся. Досадно сморщился оттого, что вышло без ожидаемой бравады.
       Мать перекрестила его, поцеловала сноху, внуков и отошла в сторонку, пряча слезы. Маша тоже заплакала, следом запричитала Акулина Яковлевна, сестры и соседки. Около внуков прослезился и Алексей Павлович, будто вдруг услышал грустную песню.
       - Эх, жизня, ты жизня! Возьми, - хлюпая носом, он протянул сыну два червонца. - В дороге пригодятся, у тебя вон сколько ртов.
       - Да есть у нас, ты же знаешь, мне удалось-таки немного выхватить у сельсовета за молотилку и лобогрейку. Видел бы ты, как егозился Игнашка Личманов!
       - Тем и озлобил начальство, - со слезами проговорила Мария Дмитриевна. - А у тебя отняли кафтан - сними и рубашку. Глядишь, тогда не пришлось бы уезжать.
       - Ну, ты научишь, - буркнул отец. - Так можно и по миру пойти. Зачем зря отдавать свое? Надо помнить совет дедов: "Своего не теряй, чужого не желай". Будя, езжайте с Богом! Простите нас и не забывайте!
       - На станции сразу же отпусти Митрия, лошадь здесь нужна. Завтра мне навоз в поля вывозить, - крикнул вслед телеге старший брат Павел. Его сын, десятилетний Ванюшка, стоял рядом, махал шапкой, а на круглом веснушчатом лице таилась хитроватая улыбка.
       Федор обнял заплаканную жену, как бы желая передать бодрость, которой сам не ощущал:
       - Будя, не реви. Уж как-нибудь устроимся на новом месте. А, може, еще вернемся. Ух ты! - он показал влево, на село: - Глянь-ка, сейчас солнце заиграет.
       Туман понемногу рассеялся. По-над избами на глазах рос, выплывал малиновый круг солнца, и золоченый купол церкви вдруг озарился дивной красотой, как бы маня переселенцев остаться. А на взгорке все еще виднелась кучка родных, там кто-то без устали прощально махал белым платком. Глаза Федора отыскали родителей, и в этот миг мать широко, троекратно перекрестила даль. Так, освещенная нежными солнечными лучами, с поднятой в благословении рукой, она и запомнилась на всю жизнь.
       Девятилетняя Вера и трехлетняя Любочка притихли. Закутанные в темные пуховые платки, с полными руками гостинцев, они испуганно посматривали на родителей. А восьмимесячный Ванюша, выражая общее чувство переселенцев, вдруг заорал, как резаный.
       - Ах ты, Господи милостивый, разнагишался весь, чай, озяб. Не лежит спокойно, - спешно запеленав сыночка, Мария нежно обняла его, дала грудь. Малыш жадно присосался и работяще засопел, а она укорно взглянула на мужа: - Бедовый растет, знать, в отца.
       Дальше поехали в тишине, мерно покачиваясь под цокот копыт. Гнедой жеребец бежал прытко, будто показывая, что два мужика да баба с малышами и двумя узлами скарба для него не тяжесть.
       Младенец напитался и уснул, но изредка продолжал вяло почмокивать сосок.
       Федор по обыкновению молчал, размышляя над словами жены: "Бедовый... Это верно, я риск?вый, отчаянный, если вспомнить, как не однажды лихо скакал к ней на Буланом девятнадцать километров. Это уже после нагрянуло смутное время, и пришлось жить по указке: послали воевать против немца - пошел, заставили защищать красных - куда денешься? Потом записали в армию Колчака и попробуй откажись: хорошо, если выпорют, а могут и расстрелять. Ну почему так устроено, что жизнь вечно теснит бедных и несчастных, всегда заставляет делать выбор из двух зол? А где оно, меньшее зло? Как говорит отец: "Куда ни кинь, везде клин".
       Он достал махорку, а вместе с кисетом вынулась бумажка, на которой карандашные крупные каракули: "Пишите. Село Бастрымовка Куртамышского района. Морозовым". Сворачивая цигарку, он восхищенно тряхнул головой: "Знать, это и сунул напоследок белобрысый племянник Ванюшка, в честь которого мы назвали своего младшенького! Оттого-то, пострел, и улыбался с хитрецой".
       - Ишь, какой Ваня разумник, - притворно весело подмигнул он старшенькой дочке, любимице. - Твой ровесник, а уже знает грамоте. Ничего, и тебя отдадим в школу. Вот приедем на хорошее место, будешь учиться, напишешь ему. Как-никак, твой двоюродный брат.
       Бастрымовка... Вспомнились отцовские рассказы про помещика Бастрина, чьим именем стало называться село. Говорили, что его родной брат был майданщиком: шатался по базарам, обыгрывал народ в карты, в наперсток, в орлянку. Навет ли это на барина, или правда - никто не знает, но отец обязательно повторял те слухи, чтобы прочитать сыновьям нравоучение:
       - Простаков всегда полным-полно, оттого не переводятся разные жулики. В народе так и говорят: не будь олухов, не было бы и жуликов. Никогда не надо зариться на легкие деньги, держитесь подальше от прохиндеев, берегите заработанное добро.
       Теперь село разрослось, и почитай половина села - Бастрины. Много и Морозовых. Только у Алексея Павловича и Марии Дмитриевны было пять сыновей и дочь, а в 14-ом году число Морозовых пополнилось за счет Маши Гостевой, которую Федор повел под венец.
       ...Федор с жалостью глянул на заплаканное лицо жены. Бедная, ведь она отродясь никуда не уезжала дальше своего села.
      

    2. Мама

       Вот миновали и родную Михайловку. Далеко позади осталась нежилая дворянская усадьба на берегу заросшего пруда, и снова пошли поля, поля, обрамленные черной полоской леса в едва различимой далекой дали. От вида этой картины и жизнь казалась такой же бескрайней, долгой, покойной. Только нет-нет да и туманила голову мысль: непонятно, от кого они бегут, куда и, главное, зачем?
       - Ой, Федь, куда ж это мы? - испуганно заглядывала Маша в его нахмуренное лицо.
       Он прятал глаза, молчал, курил.
       А Маша смотрела туда, где осталась ее родная деревня и возвращалась мысленно к тем дням, когда из двух женихов выбрала Федора. Казалось, оттуда и пошла неудачная жизнь. Эх, кабы знатьё! А выйди она за Игната Личманова, сложилась бы ее судьба складнее? Кто знает? Да и нельзя воротить былое...
       Родилась она в двойне с Анютой, но та появилась на свет больная, и вскоре ее прибрал Господь. Кроме Маши у Василия Афанасьевича Гостева и Акулины Яковлевны были дочки Саня, Лиза, Дуня и сынок Тит.
       Вспомнилось ей девичество... По шестнадцатой весне она расцвела, что маков цвет. Круглолицая, с большими голубыми глазами и длинной русой косой, она была заметнее всех. И ведь сроду не беливалась, не сурьмилась, а была красивая, как потретик, оттого парни на вечёрках задирали чаще других.
       Настырнее всех цеплялся сосед Игнатий Личманов, но она сторонилась его, норовила не попадаться на глаза. Шибко неприятный он был: рябой, с маловласой плешеватой головой, кафтан вечно внакидку, наопашь, а если в рукава, то носил без пояса, распустихой. Говорил как-то картаво, с долгою расстановкой. Обычно шагал по деревне развалисто, размахивая руками, а это примета, что человек неряха. Подружки нашептывали ей народное поверье, мол, неспроста судьба обделила человека, это знак: быть ему завсегда неудачливым, обездоленным. А ей так хочется счастья!
       Но отец, Василий Афанасьевич, - нравный, у него свое мнение:
       - С лица воду не пить, был бы парень работящий! Нам-то что: пущай ставит магарычи, да за свадебку. Хотя, избави Бог, внуки пойдут рябые.
       - Все мы не годимся, а на свете живем, - вздыхала сердобольная Акулина Яковлевна.
       Все же Маша просила родителей повременить.
       Дядя по отцу, Афанасий Афанасьевич, добродушный толстяк и балагур, смеялся:
       - Мария не малина, в одно лето не опадет. А ты, девка, не печалуйся: парень коли не урод, так и красавец!
       Маша в смущении опускала глаза, и пухленькие щечки полыхали румянцем.
       Однако в сельских хлопотах быстро промелькнуло знойное покосное лето, следом грянула не менее напряженная осень с уборкой урожая и торопливой готовкой к зиме. Пришлые люди и богомольцы сказывали о начале войны с немцем, но все это было где-то далеко, и в слухи не верилось. О войне вспоминали, когда кого-либо забривали в солдаты и на проводах гуляли с песнями и плачем.
       Святочными вечерами михайловские девушки собирались в "беседочной" избе, ворожили. Маша сызмала верила в сны и приметы, оттого втайне радовалась, когда гадание сулило ей хорошее. Погружала ли она руку в решето с житом - в жмене всегда оказывалось серебряное колечко или сережка, выпускала ли курицу вечером среди расставленных вокруг плошек с всякими разностями, та сослепу не клевала ни воду, ни уголь. Все это сулило богатую жизнь, все указывало, что муж будет не пьяница и не погорелец. А сколько ни вязала свой поясок на рога корове Белянке, та почему-то всегда ложилась головой в сторону соседнего села Бастрымовка.
       И подружки, озорно хихикая, прочили ей суженого со стороны. Они уже успели прознать, что какой-то бастрымовский парень на резвом буланом жеребце повадился браво гарцевать перед окнами Гостевых, оттого-то со смехом выталкивали ее в круг и заводили плясовую:
       Ехал мальчик молодой
       На лошадке вороной.
       Ай люли, ай люли,
       На лошадке вороной.
       Против Машина оконца
       Останавливался,
       Останавливался,
       С Машей здравствовался...
       Этим парнем был восемнадцатилетний Федя Морозов, и кружил он около Гостевых неспроста: сильно ему поглянулась Маша. Помнится, вскоре для проведки и смотрин невесты, сватами приехали крёстные Федора, тогда и состоялся первый пропой и зарученье.
       Жених был под стать невесте: и лицом взял, и ростом, а огромные плечищи говорили о недюжинной силе - одним словом, понравился родителям и они дали "добро". Теперь всё зависело от Маши.
       - Всякая невеста родится для своего жениха. Кого выберет, так тому и быть, - сказал отец.
       А ей запали в душу приметы, подсказанные Белянкой, это и склонило все в пользу удалого красавца Федора. Конечно, жаль разлучаться с домом и родней, но утешало, что двумя годами раньше туда же за Ермолая Докшина была выдана старшая сестра, Саня. Стало быть, не одной куковать на чужбине.
       Поскольку в Бастрымовке имелся молельный дом, а церковь еще строилась, то венчание проходило в Михайловке. Молодых обвели вокруг аналоя. Свадьбу играли 22 октября, специально подгадали к престольному празднику иконы Казанской Божией Матери, чтобы новожены были счастливы.
       Пир был горою, великолепный и разгульный - на всю Бастрымовку. Машу и Федора в эти дни величали "князь и княгиня".
       - Благословите нашего князя с княгиней к кресту и венцу, - трубным голосом повторял гостям дружка, Иван Шеховцов.
       Сверх приданого новоженам подарили две черненые серебряные ложки:
       - Милые детки, это досталось мне от матери, а ей - от бабушки, - сказала Акулина Яковлевна. - Берегите их, тогда Господь сохранит и вашу семью!
       Маша поблагодарила мать, с удивлением рассматривая серебро, которое до сих пор не видела в родительском доме. А когда прятала ложки в сундук, то еще раз полюбовалась, и по-детски восторженно покрутила их перед Федором:
       - Ишь, как ловко разрисованы, словно прописаны неведомые буквы.
       - Будут у нас дети, им подарим на свадьбу, - сказал он, жадно привлекая к себе и целуя молодую жену. - Ты кого хочешь: дочку или сына?
       Она в смущении зарделась, и окунула жаркое лицо в его пылкую, взволнованную грудь.
       Изба свёкра стояла на высоком берегу. Отсюда, куда хватал глаз, были видны мокрые, озябшие поля, извивы притихшей от холода реки, а вдали - темный лес, будто громадная ограда, иззубренная острыми пиками елей. Рядом, внизу, теснились плакучие ивы, которые наникли на воду и ласково прикасались к ней голыми ветками. Эта картина да свадебная гульба скрадывали первоначальную тоску "княгини" по родне и милым с детства местам.
       Утешало и то, что внутри изба ничем не отличалась от батюшкиной, тоже разделена на две части: горница с красным, передним углом, где стояли образА и стол с хлебом-солью, а другая, с устьем печи, - бабья и детская.
       Свёкор всю свадьбу ходил в рубахе из лександрейки, красной бумажной ткани с прониткою синего цвета. Она молодила его, но седая окладистая борода выдавала истинный возраст: ему недавно стукнуло пятьдесят семь лет, хотя он по-прежнему бодр, высок да широк в плечах. Выпив белого вина, он развеселился и сыпал поговорками без устали.
       - Желаю новоженам домашнего счастья, совет да любовь. Со счастьем на клад набредешь, без счастья и гриба не найдешь. Молодец, Федор! - пьяно вскрикивал он и лез целоваться. - Не у всякого жена Марья, а кому Бог даст!
       И одобрительно да ласково поглядывал на невестку, словно говорил: эдакая нам ко двору, ты не робей, все будет хорошо. У меня у самого жена Марья.
       - Жена не сапог, с ноги не скинешь, - как всегда добродушно пошучивал грузный дядя Афанасий.
       На гармони играл Ванька Шеховцов, а однорукий светловолосый Алешка Бастрин, сын церковного старосты, пел дискантом про тонкую рябину. И чистый серебряный голос, и грустные слова, и печальная музыка с высокими тонкими звуками - все распахивало сердца слушателей, а бледненькое личико певца и подоткнутый к поясу левый пустой рукав его рубашечки увлажняли глаза гостей. Селяне помнили, как минувшей осенью молотилкой оторвало ему руку.
       - Ах, сердешный, ах, болезный! - жалели они мальчика, заодно с несчастной рябиной.
       Свёкор плакал. Когда он был выпивши, то любой грустный, жалостный мотив вызывал у него слезы.

    *

       Мария с вечера девка, с полуночи молодка, по заре хозяюшка. А хозяйка в этом доме ой, как нужна, потому что работников много, значит, и хлопот полно.
       Как водится, следом за свадьбой были три княжих стола: свадебный для родных жениха, большой стол родне да близким невесты и пирожный стол. На пирожный стол, который шел вдогон свадьбе, Маша испекла для мужниной родни из кислого теста под?вый пирог, сдобренный сластями. Пирог получился необыкновенно вкусный, вздутый, как перина. Оказывается, свёкор любил печеное, поэтому ласково улыбнулся и похвалил невестку.
       - Ну да, была б коровка да курочка, испечет и дурочка, - ревниво заметила свекровь и тут же вышла из-за стола, досадуя на свою несдержанность. Она вспомнила, как на первых порах и ее точно так же, из ревности, шпыняла мать мужа.
       Затем начались крестьянские будни. Погода установилась чалая, пестрая: на дорогах и в полях снег и грязь, ветрено и холодно. Но молодым это было нипочем, они жили, греясь друг от друга, верили в сны, в приметы и надеялись на радостную безбедную жизнь.
       На следующую после женитьбы весну Федор получил участок земли с лугом и заговорил о выходе из-под отцовой воли. Тот вначале уперся, как бык:
       - Ты младший, значит, должон опекать нашу старость, на тебя вся надёжа. Мы не вечные, не на живот рождаемся, а на смерть! Погоди чуток, все это достанется тебе.
       Мягкосердая Мария Дмитриевна усмиряла гнев мужа, и он уступил. Возможно, сказалось и то, что сваты Гостевы благословили Машу не только одеждой и постелью, но и коровой Белянкой, поэтому расщедрился и Алексей Павлович:
       - Возьмите Буланого. Без лошади тягло не потянешь. А в придачу забирайте плуг и лобогрейку.
       По переделу Федору достались заречные луга, куда можно добраться лишь на лодке или на плоту. Молодого хозяина это сразу взяло за живое, но ссориться с обчеством не стал, помня давний материн наказ:
       - Со всеми живи мирно, довольствуйся малым. Всегда знай, что Бог невидимо отнимет, Бог невидимо подаст.
       И впрямь, вскорости выпала свекру оказия на получение избной помощи, и он задумал срубить молодым новую избу.
       - С миру по нитке, голому рубаха, - приговаривал он.
       Когда удалось выхлопотать положенные сто бревен, то для вырубки выбирали хоромный лес, деревья хвойные, не тонее шести вершков. При закладке дома всё сделали, как водится из века: положили под угол деньги - для богатства, ладанку - для святости, шерсть - для тепла. Маша радовалась, что начали сбываться святочные гадания о счастье: "Вот, еще немного, и у нас будет отдельная изба".
       Поздней осенью так бывает часто: коли с утра солнце, то кажется - холодам не бывать никогда.
       У свёкра Алексея Павловича сплошь сыновья, земли и рабочих рук много, оттого жили Морозовы справно: были две лошади, три дойных коровы, два теленка, несколько свиней, баранов, сельскохозяйственный инвентарь. В доме достаток и довольство. Свекор не страдал жадностью к деньгам и богатству. "Корень всему злу - сребролюбие", - цитировал он услышанное в церкви. Однако от предков остался страх перед будущим, это и заставляло копить на черный день.
       Веселый на свадьбе, в буднях он оказался крутого нраву и суровый: бывало, куда ступит - обязательно найдет беспорядок, тогда всех зовет и учит:
       - Ко всему надо относиться бережно, любить всякую вещь, и она долго послужит.
       - Зачем зря транжирить добро? Если каждый, а людей на земле много, не изведет напрасно хоть сэстоль, хоть маленькое зернышко, то получатся амбары хлеба.
       Казалось, это понимал и скот, ведь кобыла с жеребцом Буланым, и коровы дочиста съедали все, что хозяин накладывал в ясли.
       У свекра не было черной скотины, объяснял он это неохотно и кратко:
       - Не ко двору.
       Был он рачительный хозяин, бережливый и грамотный. Например, одним из первых на селе проведал про желтую пшеницу, которая зерном крупнее и толстокожее белой и родит лучше. Сеял только ее, оттого у него хватало хлеба до новины.
       - Не от росы урожай, а от поту, - бывало, повторял он, а еще любил поучать словами апостола Павла, услышанными в церкви: - Кто сеет скупо, тот скупо и пожнет; а кто сеет щедро, тот и пожнет щедро.
       Он и сеял обильно, и получал хороший урожай, и берег каждое зернышко, однако разбогатеть, как товарищ детства, трактирщик Фаддей Рогачев, не мог. Да его это не сильно огорчало, он довольствовался и тем, что превзошел своих родителей, которые приехали сюда из Тверской губернии с одним узелком и обитались в курной избе. Бывало, дым валил из печи в комнату и выходил дверьми либо дымовым оконцем. А у него изба - глянь! - белая, с голландской печью и красивыми голубыми изразцами. В аккурат сбылось напутствие отца с матерью: "Дети должны жить лучше нас".

    *

       Жизнь молодых налаживалось, все сулило семейную радость, но вдруг посреди лета, на самую межень, Федору выпал жребий идти в солдаты. Тогда впервые после свадьбы Мария заплакала, так испугалась за него и за себя.
       - Терпи, дочка, Бог терпел и нам велел, - тяжело вздыхала на проводах Акулина Яковлевна. - Господь милостив, авось, образуется.
       - Авось, образуется, а если нет? - горько всхлипывала молодая солдатка. Только теперь она уверовала, что истинны слухи о войне с немцем, а война без мертвых не бывает, это вроде людской бойни.
       Оставшись одна, Маша непрестанно молилась:
       - Господи, спаси и помилуй раба божия Федора!
       Корявый, неудачливый жених Личманов - ему тетка завещала дом с хозяйством, поэтому он весной переехал в Бастрымовку, - встречаясь в проулке, щерился крупными и желтыми, как у лошади, зубами.
       - На войну меня не берут за малорослость, зато с бабами я управляюсь хоть куда. Надо было выходить за меня. Взаправду говорят про вас, баб: волос долог, да ум короток. Запомни, если муж не вернется, я вот он, - пытаясь облапить, говорил он картаво.
       - Типун тебе на язык, - увертывалась она брезгливо.
       Но Бог миловал Федора - через полгода войне пришло замирение, и он вернулся живой, невредимый. Как водится, после разлуки любовь разгорается ярким пламенем, вот Маша и затяжелела.
       ... Мысленно пережив то время, она взглянула на Веру, на первенькую, заботливо поправила ей платок и опять тревожно обратилась к мужу:
       - Ой, Федь, куда это мы? Кому мы там нужны? Как бы не пришлось возвертаться?
       Он курил, молчал. Мучительно думал, что и здесь хорошего мало: никто, кроме отца-матери, никогда не порадел за них.
       - Хуже не будет. Ты вспомни, как здесь-то... - угрюмо проронил он и, вдыхая дым крепкого самосада, опять задумался.
      

    3. Отец

       Вернулся он с фронта, и такая в Бастрымовке пошла жизнь, что не приснилась бы в страшном сне. Началось с малого, с каких-то разговоров о свержении царя-батюшки да о какой-то революции, но все это пронеслось, будто верховой ветер над лесом, не потревожив их захолустье. Как и в былые времена, осенью люди праздновали обжинки с веселым обрядом: жницы с песнями носили пожиночный, последний сноп, а хозяин поля угощал их вином. Помнится, только начали молоть новину, на село нагрянули чужие люди в кожанках, с оружием. Знать, недаром той осенью лист с дерева опал не чисто, и старики с тревогой пророчили беду.
       Мария была уже на сносях.
       - Ох, грехи наши тяжкие. Все одно к одному, видно, и на чужаков ломать горб. Да уж ладно, Бог терпел и нам велел, - вспомнив мать, причитала она, защищая большой живот, когда слышала о каких-то Советах да посулах жить в счастливой коммунии.
       Из пришлых всем особо запомнился человек в кожанке, Василий Чуриков.
       - Толстые губы, - шепнула тогда Федору жена, - это примета, что человек добрый.
       Волосы у него были каштановые, длинные, как у священника, и говорил как-то напевно, будто читал проповедь. Даже ссылался на Библию:
       - Вы люди разумные, терпели доныне людей неразумных. Вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто обирает, когда кто бьет в лицо.
       Друг Федора, мордатый Митяй Рязанов, слушал и похваливал:
       - Ишь, холера, складно говорит: и обирали нас, и морду били!
       Жить по-новому хотелось многим, вот и Федор поддался на посулы, хотя склонили его не столько призывы длинноволосого, сколько заразительное настроение друга. Следом за Митяем записался в отряд и он.
       А в марте 20-го, через полгода после рождения дочки Веры, в Бастрымовку наскочили белогвардейцы, зло сорвали со сборной избы красный флаг, повесили белый. Народ согнали на "майдан", площадь перед избой, и приказали почитать главным правителем России какого-то Колчака, ему, дескать, надо теперь подчиняться.
       Село будто клином свело, оно стало похоже на разворошенный муравейник. Богатеи радовались, а иные из бедных вместо "Колчак" расслышали - "волчак" и в ужасе закатывали глаза, представляя серого разбойника, любителя овец. Дошли слухи, как в соседней Михайловке белые расправились с красноармейцами, вот бастрымовские воины и схоронились в лесу, шепча дедовскую истину:
       - Береженого Бог бережет.
       Но хитрецы-колчаковцы согнали их жен с детьми в амбар:
       - Будем держать под замком, пока ваши мужья не вернутся!
       Мужики про то ни сном, ни духом не ведали, отсиживались себе на заимке, а через неделю пришли ночью домой за харчами, тут все и узнали. Когда же подползли к амбару да услышали плач женщин и детей, то сильно опечалились.
       - Братцы, а родных-то жалее, чем себя, - прошептал Федор, не отрывая глаз от щели, пытаясь увидеть среди заложниц Машу с крошечной Верой.
       - Чему быть, того не миновать, - поддержали его товарищи.
       А утром все пошли сдаваться.
       Женщин с детьми тотчас выпустили. Мария кинулась было к мужу, но растерянно остановилась. Как и его товарищи, Федор стал неузнаваем: лицо заросло волосом, борода запушилась черными кудряшками.
       Беглецам тут же, на улице, всыпали по пятьдесят шомполов и записали в освободительную армию Колчака, приказав явиться в строй с оружием и на коне. Отец Федора ни в какую не хотел отдавать Буланого.
       - Ах, старик, ты бунтовать! - целясь наганом, нервно заорал усталый, обросший есаул. А когда увидел, что Алексей Павлович с испугу стал белый, как лунь, хлестанул для острастки нагайкой и приказал: - Выводи коня.
       Оседлали Буланого, и Федор с толпой разношерстно одетых вояк ускакал на запад, в сторону Михайловки. А через полгода, уже весной, воротился вместе с земляками, но без коня. Оказывается, на Тоболе "красные" взяли верх и разгромили их отряд.
       Теперь Федор был другим человеком: он заматерел, стал молчалив и на окружающих смотрел из-под угрюмо сдвинутых бровей. Жалел коня, ведь это большой урон хозяйству, но еще больше терзался от непонимания происходящего.
       Видя, что сын и без того сам не свой, отец не стал корить за пропажу. А шутник дядя Афанасий не утерпел и, отвлекая анику-воина от горя, легонько царапнул:
       - Гляньте, уезжал за море теленком, а воротился бычком.
       Федор смолчал, думая о том, чтобы скорей уж закончилась эта военная чехарда.
       В Бастрымовке опять стали Советы, и над сборной избой повесили красный флаг. Активисты, подбиваемые Личмановым, обвинили Федора и еще двоих селян: Андрея Бастрина да Семена Капустина в содействии Колчаку. Народ согнали на "майдан", устроили судилище. Пришлый безрукий судья и выступающий свидетелем Игнашка требовали расстрелять предателей:
       - Это настоящие белогвардейцы, враги народа, особливо Федька Морозов.
       Мария с крохотной дочуркой была здесь же, услышав это, взвыла, забилась в истерике. Односельчане жалели, успокаивали, мол, Игнашка злобствует от ревности и давней обиды, а сейчас оказался начальником, вот и норовит свести счеты, оговаривает понапрасну.
       Тут за осужденных неожиданно вступился похожий на попа Василий Чуриков. Его называли "комиссар", а это, знать, главнее судьи. Начал он сурово, но потом смягчился:
       - Предлагаю строго не взыскивать с виновных, если они раскаются.
       Федор ободряюще кивнул жене и не заметил, как судья с комиссаром хитро перемигнулись. Когда же оборотился к столу, то наткнулся на разъяренное рябое лицо Игната и струсил. Не привыкший унижаться и ломать шапку, тут он смиренно рассказал, как их силой записали в отряд, а напоследок пообещал никогда не воевать на стороне белогвардейцев. Все подсудимые повторили его речь слово в слово. Это спасло их от расстрела. Правда, Личманов требовал смертную казнь, однако безрукий судья на него зло шикнул, чем и угомонил.
       Парней постращали и записали в Красную Армию с таким напутствием:
       - Вы должны кровью искупить вину перед Родиной!
       Полгода было замирение и отряд обучали грамоте да строевой подготовке. Личманов, Нил Бастрин, братья Морозовы - Павел и Федор - имели бумажку об окончании церковно-приходской школы, поэтому Василий Чуриков записал их в большевики, принародно вручил каждому партийный билет.
       Но красная книжечка не избавляла от каждодневных забот: надо было пахать, сеять, ухаживать за скотиной. Рассиживаться на собраниях недосуг. Только активисту Личманову были в радость пустопорожние говорильни, его хлебом не корми, дай выступить, поважничать перед селянами.
       Жизнь шла своим чередом, но вдруг вернулись колчаковцы, выбили из села красных. Федор с односельчанами, в числе которых оказался и носастый крепыш Николай Степанович Заврин, будущий свояк, вновь спрятались на заимке в лесу. Хитромудрый Личманов заблаговременно сбежал в Михайловку.
       Белогвардейцы применили испытанный способ: согнали жен и детей в амбар.
       Мужикам ничего не оставалось, как явиться с повинной.
       - Холера! Красная рвань! - ругался Митяй. Злобно вращая белесыми глазами, он разорвал четыре партийных билета и швырнул в костер.
       Уже в форме подпоручика, оттого чрезмерно важный и спесивый, он делал вид, что не узнаёт односельчан. Федор, сдерживая обиду, отвечал бывшему другу тем же.
       Как и в прошлый раз, их выпороли и записали в белогвардейский отряд. В этот раз Федор явился пеший. Бородатый есаул зло выругался и приказал найти коня. Десятский с нарядом бойцов обегал всю деревню, рыскал по конюшням. Хорошо, что второго отцовского коня Митька загодя увёл на заимку. А игнатовский Чалый был спрятан в огороде за баней, его и вручили Федору.
       Следующая смена власти не заставила себя долго ждать: осенью стали жить под "красными". Личманов сохранил партийный билет, стал активистом и не давал Федору проходу, требуя вернуть своего Чалого. Объяснения, что раненый конь потонул во время переправы через Тобол, активист не хотел и слушать, только истерично ругался, грозя сжить со свету. Оттого Федор стал избегать встреч с ним, сторонился и Чурикова, который звал восстановиться в партии, но до того ли было? Он трудился на пашне так, что некогда было поднять голову.
       А Игнатий Личманов сделался председателем сельсовета, ходил в кожанке, но и она висела наопашь, неопрятно. Зимой 29-го, когда началось раскулачивание, он припомнил Федору и свою невесту, и Чалого, потому-то ликвидационную комиссию сразу направил к молодым Морозовым.
       - У них лобогрейка, лошадь и корова, - не переставая, гунявил Игнат. - Надо с них спросить, как следоват.
       Со стороны казалось, что Морозовых зачислили в класс кулаков из-за старой отцовской лобогрейки и отказа вступать в колхоз. Однако чохом Федора обвинили еще и в пособничестве "белым", потому свели со двора все вдокон. Случайно проезжавший через село Василий Чуриков, вступился за Федора и пообещал во всем разобраться. Но не зря говорится: обещанного три года ждут. После того, как Семена Капустина, Нила Бастрина и Фаддея Рогачева выселили, Федор Морозов решил тайком сбежать.
       Сдернутые с насиженных мест, люди стали вроде куста перекати-поля. Их уже ничто не связывало с землей...

    *

       Далеко за полдень телега с переселенцами подъехала к железнодорожной станции - каменному строению в оспинах от пуль и снарядов. Митрий дал овса гнедому жеребцу, чтобы тот набрался сил на обратную дорогу, а сам убежал в вокзал. Спустя четверть часа появился, ковыряя в зубах соломинкой. Закурил папироску и начал пьяно рассуждать, как на станции хорошо:
       - Уеду из Бастрымовки. Здесь народ живет легче.
       - А кто за стариками будет доглядать? - насторожился Федор.
       - Мало ли? Павел есть, Алексей, Борис. Хотя, обычно родители доживают свой век с младшим сыном, да ведь ты-то уезжаешь.
       Федор озлился, повторил причины отъезда, напомнил про Личманова, а под конец разговора попытался наставить брата на ум, но тот упрямо твердил:
       - Не уговаривай! Мне Бастрымовка осточертела, во как! Надоело мантулить за кусок хлеба!
       На том и распрощались, Митрий поехал домой, а у Федора от этой размолвки остался на душе камень.
       До прихода поезда была уйма времени, и семья расположилась в здании; там был спёртый воздух, зато тепло. На большой, сильно отполированной пассажирами деревянной лавке девчонкам было неудобно, и они начали уросить. Отец было шикнул, но мать ласково проговорила:
       - Терпите, доченьки, Бог терпел и нам велел. Господь милостив, авось, дорога когда-нибудь кончится.
       Из соседнего зала вкусно пахло, и дети опять заныли, запросили есть. Мария достала корзину с едой и вопросительно глянула на мужа.
       - Дорога у нас длинная, неизвестно, будет ли где купить еды? Надо приберечь на черный день, а сейчас зайдем в чайную, заморим червячка, - сказал он.
       Не знали, что эта чайная зовется непонятным словом: "ресторан".
       Робко вошли и направились к столикам с белыми скатертями. Но их остановил мордатый, видимо, сторож. Он стоял за стойкой, рядом с низенькой калиткой в закуток, где висела одёжа.
       - Надо раздеться, - строго сказал он.
       - Да мы и в тулупах, ничего, - виновато улыбнулась Мария.
       Мордатый надменно оглядел этот деревенский табор и лениво протянул большую волосатую руку:
       - Снимайте и давайте сюда!
       - Мы и сами повешаем, слава Богу, здоровые. Испокон веков нас учили не утруждать ближнего своего, - Мария посунулась, было, в низенькую калитку.
       Федору за время войны с германцем довелось разок побывать в такой чайной, потому сейчас он старался взглядами угомонить жену: мол, порядок, есть порядок, нечего лезть со своим уставом в чужой монастырь...
       А ей в диковину смотреть, как здоровенный мужик цепляет овчинный полушубок на крючок, а взамен дает оловянную пластинку с давленой цифирькой. Во, работенка! Не бей лежачего! Митрий, чай, тоже норовит так-то. Лодырь царя небесного! Попробуй-ка, объясни, что мужику это зазорно.
       Пока раздевались, она приметила длинный стол в укромном уголке. Робко уселись за него, боязливо отслоняясь от скатерки, чтобы, избави Бог, не испачкать.
       Заскорузлые пальцы Федора неловко держали бумагу с названиями блюд. Жена заглядывала, видела только цены.
       - Дороговизна неусветная. Это ведь подумать только, - покачивая головой, возмущенно шептала она, и круглое лицо ее мрачнело. Как загнанный в ловушку зверь, она растерянно озиралась. Не нравилось ей, что сильно накурено: это детям вредно.
       - Тише ты, перестань, - шипел муж и оглядывался: не услышал бы кто да не поднял на смех. Цены удивили и его, но он - глава семьи, оттого напускал на себя сдержанную важность и осуждающе взглядывал на жену: ишь, как раскудахталась! Не останови, так вмиг турнут, не посмотрят, что на руках маленькие дети.
       Наконец, выбрали самое дешевое и знакомое: борщ, хлеб и чай.
       - Это ж сколько денег? - засокрушалась Мария, но у мужа на лице была написана бесшабашность: эх, гулять, так гулять, где наша не пропадала!
       Пришло время осмотреться.
       - От, глянь! - удивлялась она, толкая мужа локтем. - И парень прислуживает, знать, одного поля ягода с раздевальщиком.
       - Эти умеют жить, ничего не скажешь. Сыт, пьян и нос в табаке, - теперь уже Федор толкнул ее локтем, показывая, как за соседним столиком поманили гардеробщика и подали рюмку.
       - От, утерся ладонью и не моргнул даже. Сколько он за день так-то дербалызнет, - прошептала она, укорно качая головой.
       - А предложи моему дяде эдакую работу, он ни за что не согласится, посчитает для себя позором. Да и ты не станешь прислуживать, хоть золотом тебя обсыпь.
       - Это верно, не смогу. Сгорю со стыда.
       Подошла цыганка с дитем на руках. Обратилась к Марии.
       - Давай, княгиня, погадаю. Позолоти ручку, всю правду скажу.
       Мария вспомнила, как на свадьбе ее называли "княгиня", потому и сжалилась, подала монетку.
       - У нее ребеночек вроде нашего Ванюши. Жалко, - оправдывалась она, виновато глядя на мужа.
       - Дай руку, скажу, что было, что будет, чем сердце успокоится, - золотозубо улыбаясь, наступала цыганка.
       - Не надо. Что было - знаем, а что будет - узнаем, - вмешался Федор, помня отцову поговорку: "Не верь гадалкам и бобам, а верь своим ногам".
       От них цыганка подошла к толстой женщине, одетой в купеческий платок яркого цвета с тяжелыми кистями, но "купчиха" брезгливо отмахнулась от попрошайки. Цыганка ничуть не расстроилась, а направилась к своим родичам, которые занимали весь угол в зале ожидания, и вскоре оттуда послышались оживленные, радостные восклицания. В приоткрытую дверь было видно, как, тетешкая малыша, цыганка счастливо смеялась и влюбленно пожирала глазами кудрявого молодого цыгана, должно быть, мужа.
       Мария залюбовалась красивой парой и, подавляя зависть, украдкой поглядывала на беззаботных людей: "Воистину, эти люди, аки птицы небесные: ни сеют, ни жнут, а всегда сыты и довольны жизнью. Ну почему у нас так не получается?"
       Пока она смотрела на цыган, за их стол сел седоволосый, в годах, мужчина. Его вытянутое лицо с глубоко посаженными маленькими глазками было болезненное, табачного цвета.
       Официант принес ему стакан чая, в котором плавала желтая долька.
       - Во, мам, и я хочу такое, - пропищала Вера, тыча пальцем на стакан. - И мне чай с огурчом.
       Официант сдержанно хихикнул.
       - Девочка, это не огурец, это лимон, - ласково пояснил седоволосый и приказал официанту: - Принесите и малышке чай с лимоном, пусть попробует.
       - Ой, это, поди, дорого, а у нас на разносолы денег нет, - засуетилась Мария из вековечной крестьянской экономии.
       - Ничего, я заплачЩ, - он сочувствующе погладил девочку по головке и строго взглянул на официанта.
       Тот стер с лица улыбку и угодливо засеменил к буфету.
       Дети поели чуток и, повеселев, расшалились. Уронили кусочек хлеба и притихли, испуганно глядя на отца. А он поднял хлеб, очистил ножом и строго стал внушать:
       - Сызмала привыкайте всё беречь. В таком маленьком кусочке скрыто много труда: надо вспахать землю, вырастить зерно, смолоть, испечь, привезти. Если каждый изведёт напрасно такой кусочек, то получится большой воз хлеба. Значит, уйма людей останется голодными.
       Девочки сидели тише воды, ниже травы, ожидая, как всегда в таких случаях, защиты у матери. Но та ласково заговорила с седоволосым соседом, желая отблагодарить за чай с огурчом. Болезный оказался из Лихославля, карел по национальности.
       В разговор встрял и Федор, сообщив, что его дед родом тоже из Тверской губернии, а прибег в эти вольные края за счастьем:
       - И впрямь, земли оказалось много, но лишь хлебороб знает, какой ценой достается кусок хлеба. Жизнь здесь очень уж "счастливая" - народ работал, не разгибая спины, только бы не умереть с голоду и все время надеялся на чудо. А вот мы вынуждены оставить насиженное место, потому что раскулачили, придрались к лобогрейке, хотя вся беда в новом председателе сельсовета. Еще хорошо, что успели сбежать, а то выселили б под конвоем, как других. Конечно, если бы "подмазать" председателя, глядишь, можно бы и остаться, да не привык я кланяться, тем более Игнашке Личманову. Вот и получилось, что на родной земле жить нельзя, а куда ехать - неведомо. Хотел податься вместе со свояком в Фергану, но мы еще держались за Бастрымовку, ведь тамошний комиссар Чуриков обещал вступиться за нас и воротить лобогрейку.
       Словоохотливый карел сочувственно покачал седой головой и сказал:
       - Да, всем тяжело приходится. Слушал я ваш рассказ и вспомнил, что по-карельски слово "человек" - "ристи канжи". На русский это переводится - "крест несущий".
       Федор уважительно глянул на собеседника и надолго смолк, обдумывая странные слова. Действительно, и он сам и его родители, и родня, и знакомые всю жизнь мучились, будто волокли многопудовую тяжесть на Голгофу, а в последнее время этот крест стал и вовсе неприподьёмным.
       Увидев опечаленно сдвинутые густые брови мужа, Мария откликнулась:
       - В Писании сказано: "Человек рождается на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх". Ничего, авось, образуется, Господь милостив.

    4. Сахалин

       Всю дорогу - и когда тряслись на телеге, и когда ехали в поезде - теплилась надежда на будущее счастье, это и скрадывало грусть расставания с родными местами.
       День и ночь стучали колеса, а за окнами бесконечно тянулась глухая стена дремучего леса. Сутки, вторые, третьи, четвертые. Только тут Федора взяла оторопь: "Сахалин. Почему Сахалин?" Ведь звали в Фергану, уж там Личманов не достал бы, так нет, выбрали этот остров. Почему? Непонятно.
       Когда стоишь на распутье, большую роль играет случай. Так было и тут: с Сахалина вернулась старшая сестра Марии, Саня. Она превозносила до небес тамошние заработки, а в подтверждение дарила богатые подарки родителям, всем родичам и сама форсила в невиданных здесь платье и туфлях на высоком каблуке. Да что она, даже ее муж, Ермолай Докшин, был одет франтом: в пиджаке и брюках одинаково синего цвета с искрой. Вот Федор и прельстился.
       - Не все ли равно, куда бежать? - говорил он жене. - Малость помучимся, зато разбогатеем, после заживем как люди.
       - Сахалин - это у черта на куличках, я помню, сказывал учитель. Туда и не доедешь.
       - Твоя сестра доехала, а мы чем хуже? Только бы добраться до океана, а там - считай, на острове, - решительно сказал он, вспоминая карту и этот остров, похожий на подвешенную тощую селедку.
       Дорога вышла долгой, без малого два месяца, зато впервые увидели "чугунку", изумлялись нескончаемостью дикого леса и бескрайностью моря, напоследок оробели от громадности корабля-парома. Всё казалось тягостным сном.
       Но если хочешь лучшего - надо терпеть.
       - Ничего, потерпим, - утешала всех Мария. - Бог терпел и нам велел.
       - Эх, жизня, ты жизня! - вздыхал Федор, вспоминая худощавого карела и его слова про тяжкий крест.
       "Рыба ищет где глубже, а человек - где лучше". Такую поговорку мог придумать только наивный и простодушный русский человек, которому кажется, что на бескрайней земле есть место, где можно хорошо устроиться, и дети заживут лучше родителей.
       Рыбновск оказался не землей обетованной, а обыкновенным северным поселением, в котором проблема жилья и тепла на самом первейшем месте. Сразу, как только приехали, а это было в начале июня, Федор пошел устраиваться на работу. Когда оформили все нужные бумаги, то его и еще одного мужика с красивым, удивительно чистым, холеным лицом, повели к старому зданию.
       - Это бывший мясо-молочный цех. Если не брезгуете, то ремонтируйте, - прогундосил тощий, несуразно длинный начальник Турусин. Заметил растерянность приезжих, помолчал и скривился в ухмылке: - Уж извините, другого жилья не успели соорудить к вашему приезду.
       Федору начальник почему-то сразу не понравился неказистой внешностью и манерой говорить с издёвкой. Однако сейчас надо было думать о деле, и он растерянно осмотрелся. Крыша и стены местами еще сохранились, но всюду пустые глазницы окон и дверные проемы с выломанными коробками, сорванные полы и куча разного оборудования, по которому когда-то струилось молоко. Видать, это здание в течение долгих лет подвергалось нападениям сурового климата и окрестных жителей.
       Напарник, большой, похожий на поповского сынка, мрачно усмехнулся:
       - Можно изобрести колесо, прочитать древние письмена, даже сдвинуть с места пирамиду Хеопса, но привести вот это в жилой вид - маловероятно.
       Федор глянул на него недоуменно, ибо ничего не понял, хотя, вроде, слова русские.
       - Короче, не беретесь? - ехидно переспросил начальник. - А если беретесь, то - время пошло! - и посмотрел на свои новые японские часы так, чтобы их увидели приезжие.
       - Да, да, беремся, - заторопился Федор.
       Крестьянин по природе, он твердо усвоил простую истину: "глаза боятся, а руки делают". Ясно и то, что пока не наступили холода, надо обустроиться. Поэтому с Геннадием - так звали напарника, которого Федор про себя именовал "поповичем", - каждый день после работы и по выходным трудились дотемна. Попович мало что умел, но мужик был крепкий, сообразительный, причем старался изо всех сил. Зато через два месяца у каждого было по комнате размером шесть метров на четыре, и общая кухня на две семьи.
       - Молодец, Алексеич, возьми с полочки теплый пирожок! - паясничал Геннадий, довольный, что осилил незнакомую работу, правда, благодаря жене Варе, которая помогала в дни, свободные от дежурства в больнице. - Я уже смолотил дюжину, не меньше.
       - На здоровье! Отец, бывало, говорил: "Желанный кус не мимо уст".
       Глядя на них, третий горемыка-переселенец, геолог Матвей Кочетков, отремонтировал соседнюю комнату, и теперь у Федора появилась надежда, что в добром соседстве жить будет теплее даже в этом далеком и холодном краю.
       - Все люди одинаковы, все хотят тепла и счастливой жизни, - улыбнулся Геннадий и обратился к Федору: - Что скажешь по этому поводу, Алексеич?
       - Что сказать? - пожал плечами Федор и по-хозяйски оглядел стены: "Да, все люди хотят тепла и счастливой жизни. А стены крепкие, они еще послужат, защитят от холодов и туманов".
       - Ладно, молчун, думай свои думы. Теперь есть гарантия, что перезимуем, не замерзнем, - он картинно подбоченился и пропел басом: "Люди гибнут за металл..."
       Федор удивленно посмотрел на него: "Экой голосище! И говорит правильные слова. Действительно, теперь зима не страшна, все идет хорошо. И разве может быть плохо, когда есть две дочки, сынок, а над головой появилась крыша и надежда заработать здесь много денег, после уехать на материк да пожить там в достатке. Только бы никто не помешал, лишь бы никакие Личмановы не нагрянули, но, похоже, в эдакую даль им не добраться".
       - Вообще-то, Алексеич, каждый рождается для счастья. А деньги нужны, чтобы приносить нам радость, и избавить от лишних забот. Все-таки глупо мы живем: постоянно хлопочем, зарабатываем, а насладиться не успеваем. Я мечтаю заработать столько, чтобы уехать на материк и хотя бы годик пожить с шикарной беззаботностью.
       - В-верно, в-верно, жизнь - это п-праздник, тут я с-согласен, - подхватил Кочетков. Бородатый, подвижный очкарик, он слегка заикался, начиная длинные слова. - Но для того мы д-должны кр-репко п-пот-трудиться. К-каждое п-поколение п-понемногу б-благоустраивает п-планету, об-блегчает жизнь п-потомкам. Мы, н-нап-пример, в-восстановим бараки, а наши дети п-пойдут д-дальше, они п-посстроят рядом п-просторные дома, с-сделают клумбы с к-красивыми цветами. Мы р-разведаем для них газ, нефть, з-золото, и у них жизнь будет к-комфортнее, т-теплее, уд-добнее. А они своим детям п-передадут еще л-лучшую долю.
       Федор почесал затылок, осмысливая услышанное. Так-то оно так, но хочется и самому попробовать хорошего. Ведь жизнь одна.
       Тут в общую кухню вошла Мария и поддержала Кочеткова:
       - Истинно говоришь, Матвей. Моя свекровь любила повторять, что дети должны жить лучше родителей.
       Пока мужчины были на работе, Мария наводила в комнате и на кухне порядок: побелила стены, выскоблила стол, лавки, полы. Когда закончила эти дела, то сразу всюду запахло домашним уютом. Сначала было так много всяких забот, что некогда подумать о себе, а ведь с первых дней ее мучила вялость и общее недомогание - последствия морской болезни.
       От хворей отвлекала и детвора. Особенно умилял сынок Ваня: он уже научился ходить, прытко бегал вослед за соседскими ребятами, участвовал в их шалостях. Неугомонные мальчишки собирали какие-то железяки, натаскали в крайнее помещение целую груду, а стену зачем-то исковыряли - живого места не оставили.
       - Люди старались, делали, а вы ломаете, - пожурил их Федор. - Все надо беречь, тогда жизнь будет лучше.
       - Мы строим корабль, - насупился соседский сын, Саша Кочетков, веснушчатый толстячок.- Только не можем найти турбу.
       - Турба - это что?
       - Такая железная, из нее дым летит в небо, - сгибая локоточки, жестами пояснил Саша. Ваня влюбленно смотрел на вожака и потешно старался повторить его движения.
       - Ну-ну, тогда стройте, - улыбнулся отец и ласково потрепал стриженую голову сына. - Только не уроните железку на ноги.
       - Ладно, - сказал Саша и, посмотрев, как Ваня побежал за кустики, на ходу стаскивая штанишки, засмеялся: - У него живот опять болит, вот он все время и бегает.
       Федор сказал об этом матери, та разволновалась:
       - Господи милостивый, опять у мальчика понос. Думала, уже все наладилось, ан - нет. Или чего-то съел? - предположила она и поделилась своими страхами с соседкой.
       - Симптом знакомый, и причина тому - местная вода, - пояснила Варя, медсестра, - Мы тоже на первых порах страдали этим. Хотите, дам таблетку?
       От лекарств Мария отказалась, а достала две серебряные ложки с чернью, подержала в стакане воды и дала сыну попить. Болезнь как рукой сняло, мальчик повеселел. Она прочитала "Отче наш", добром помянула мать, а ложки бережно завернула в платок и спрятала, счастливо думая о будущем, когда передаст их кому-то из своих детей, а те - своим, и хорошая память будет сохраняться из века в век.

    *

       Весь Рыбновск - это нагромождение избушек, которые будто бы жмутся в середку, в тепло, подальше от моря и сильных ветров. Жители поселка вместе с гиляками1* занимались рыбным промыслом, и Федору пришлось учиться новому делу. Вначале он устроился в рыболовецкую артель, но в море его сильно тошнило, и рыбаки посоветовали уйти на берег. Какое-то время поработал он в столярном цехе, а потом перешел в цех обработки, где научился готовить рыбу для вялки: резал жиры, пластал ее с хребта вдоль и во всю длину. Работа тяжелая, не требует ни знания, ни умения, а только выдержку да ломовую силу. И то и другое у Федора было, поэтому в рыбном цехе проработал он полтора года. Продержался бы и дольше, но повздорил с начальником, гундосым Турусиным.
       За время работы в столярном цехе он подружился с Геннадием, учил его столярным премудростям:
       - Пилу вначале надо развести вот эдакой разводкой, потом наточить зубья треугольным напильником.
       - Ты мой ровесник, а столько знаешь. Откуда? - восхищался Геннадий.
       - Отец говаривал: нужда прибавит ума, - ответил Федор и задумался, вспомнив родную сторонку, отца и мать.
       За такое умение Геннадий называл соседа-ровесника почтительно, по отчеству, "Алексеич", и рассказывал обо всем виденном, обо всем узнанном, ведь родился он в Петербурге, по-нынешнему - Ленинграде, после жил в Москве:
       - Кстати, Алексеич, ты часто цитируешь поговорки отца, помнишь родителей, и мне пришла мысль, что россияне здорово придумали с отчеством, ибо тем самым бережно хранится родословная. А вот за рубежом нет отчества. Некоторые мои приятели ездили в Париж на "Русские сезоны", я видел их заграничный паспорт, знаешь, в нем только имя и фамилия. Там считают, что помнить о родителях - излишне.
       - Чудно, как можно жить без отчества? - дивился Федор.
       Продукты на острове дороже, чем на материке, и требовалось их ого-го сколько. И вещей теплых, да меховых надо много. А они стоят недешево! Правда, и зарплата большая, тут Саня Докшина не обманула.
       - За пару пятилеток можно скопить сумму, которая позволит год-два пожить на материке с шикарной беспечностью, - улыбался Геннадий. - Жаль, к тому времени зубы выпадут, но, как говорит наука: если в одном месте что-то прибавится, то в другом - столько же убудет. А один умный дядька, Эйнштейн, сказал, что все относительно, и это как раз про Сахалин: кто сюда приехал из худших условий, тому здесь нравится, а кто видел лучшее, те воротят нос и долго не задерживаются. Правда, есть и еще одна категория людей - это романтики, вроде нашего соседа, Матвея Кочеткова, им везде хорошо. Но скажи на милость, чего тут хорошего? Вот сегодня первое марта, первый день весны, а на термометре минус двадцать восемь и туман. Правда, в полдень - всего минус шестнадцать, светит яркое солнце, красиво блестит снег и можно даже поднять уши на шапке. Но к вечеру опять начинает давить так, что злость берет. В такую погоду страшно высунуть нос на улицу. Оттого народ впадает в крайности: либо в спячку, либо в пьянку с необузданным весельем. А что еще делать в этом краю, где все неродное...
       Он помолчал, задумчиво глядя на голые стылые деревья, и вдруг запел. Да так чисто, хорошо, с пронзительной грустью в голосе:
       Здесь, под небом чужим,
       Я, как гость нежеланный,
       Слышу крик журавлей,
       Улетающих вдаль...
       - Поёшь ты... Аж мурашки по коже, - Федор во все глаза смотрел на соседа, будто видел впервые. - И песня жалобная. Моему отцу такие нравятся. Да и мне.
       Геннадий смущенно потоптался, не скрывая, что похвала ему приятна.
       - Сейчас ты разбередил мне душу, вот и вспомнилось былое, ведь я раньше выступал на сцене. Может, слышал про такого - Геннадий Покровский? Хотя, откуда? Если я и приезжал в Курган, то до вашей Бастрымовки вряд ли доходили слухи о моем концерте, - он смущенно улыбнулся.
       Федор смотрел на соседа с удивлением и восхищением. Вот оно что - живой артист! То-то лицо у него холеное и недаром он поначалу казался поповским сынком.
       - Эх-ха, понравилось мне плотничать, столярничать, - продолжал Геннадий. - Жаль, не знал я прежде о существовании таких замечательных и нужных людям профессий. Спасибо за науку, Алексеич! Я очень стараюсь, и теперь в столярном цехе меня уважают. Оказывается, умение придает человеку уверенность. Вот есть надо мной начальник, да ты его знаешь, и команды отдает басом, а приглядишься - какой-то нервный он, суетливый. И лысый, оттого что постоянно переживает: а вдруг вышестоящий скажет, мол, сделано что-то не так? А я исполнил свою работу честно, с душой и - отвали от меня. Если же затурканный начальничек пытается придраться, я говорю: возьми инструмент и сделай лучше.
       При упоминании о задерганном, затурканном начальничке, Федор вспомнил гунявого, неприятного Турусина.
       А Геннадий продолжал:
       - Эх-ха, тут не райское место, ведь в октябре уже снег и давят морозы, и потом еще пять месяцев тот же снег да промозглый холод. Но вот настает долгожданный май, и смешно вспоминать скромные январские желания, мол, пусть мороз будет не сильнее тридцати, пусть только одна пурга! Да-а, все мрачное забывается, едва только услышишь журчание ручейка и увидишь, как сходит снег на буграх, оголяя прошлогоднюю бруснику. Хотя дороги становятся сухими, кое-где даже пылят, но это еще трудно назвать весной, уж очень медленно она приходит, будто не видит, с каким нетерпением все ее ждут. Зато появляются новые радости: солнце с каждым днем выше, день длиннее. А лето, как бабочка, порхнёт - и нет его. Не зря тут говорят: "Июль еще не лето, а август - уже не лето".
       - Мои родители говорили: "Не отведав горького, не узнаешь сладкое", - вставил Федор.
       - Это верно, Алексеич, твои родители мудрые люди. А у меня, знаешь, и память здесь стала крепче, да какая цветастая, хоть кисть бери! До сих пор помнится небольшая речка, а на берегу березки вперемежку с рябиной, ольхой, черемухой. И полянка, усыпанная цветами. Красота! Мы вечно заняты, нам все некогда, спасибо, природа приходит на помощь. Она будто бы напоминает людям о кратковременности бытия, заставляет следовать ее примеру, мол, украшайте землю, тогда жизнь будет приносить радость и наслаждение.
       Федор вдруг вспомнил, что то же самое говаривала свекровь. И невольно вырвалось:
       - А давай порадуем бригадира переработчиков Шепелева, починим ему раму.
       - Верно, как раз сегодня он опять жаловался, мол, в бараке через окно "гуляет" ветер так, что детвору при первом же шторме может сдуть в море. А у нас в отходах сколько хочешь нужного материала.
       Остались они после работы, сделали новую раму, даже стёкла нарезали по размеру.
       Шепелев поблагодарил товарищей, вывез домой. Поставить раму на место и застеклить планировали в воскресенье, но в пятницу Федор с утра занедужил, кое-как перетерпел до обеда и отпросился с работы. Дома выпил чай с малиной, лег, забылся во сне. Проснулся в поту и услышал разговор о приближении шторма. Непогода продлится несколько дней, значит, надо идти. Но Мария отговаривала:
       - Выздоровеешь, тогда и поставишь.
       - Ты же знаешь, коли я обещал, то надо сделать. Товарищ с детишками и так мерзнет, а тут - шторм...
       Он уже закрепил раму, только начал стеклить - услышал гундосый голос:
       - Вот ты где! А почему не на рабочем месте?
       Увидев начальника цеха, Федор оторопел, потому и сказал правду:
       - Заболел. После обеда меня бригадир отпустил.
       Не следовало бы так говорить, но кто же знал, что бригадир Шепелев и Турусин давно на ножах.
       - Хорош больной - шабашит на виду всего поселка, - начальник скривил рот в язвительной ухмылке. - Интересно, откуда рама? Надо проверить, не из нашей ли столярки?
       И опять Федор не нашелся чего ответить.
       Турусин ядовито ухмыльнулся, постоял-постоял и пошел к своему бараку. А в конце месяца с пристрастием осмотрел в табеле строку против фамилии Федора и вызвал бригадира "на ковер".
       - Почему это плотник прогулял рабочий день, а в табеле у него "восьмерка"? - ехидно скривился он - Не прикидывайся дурочкой, я говорю о Морозове, который в рабочее время сделал тебе окно. Отвечай, время пошло! - он показал свои роскошные часы.
       Шепелев попытался оправдать подчиненного и себя, но Турусин, красный от гнева, орал:
       - Да у вас круговая порука! Вы так весь завод растащите!
       И на общем собрании ославил Морозова, как прогульщика и расхитителя народного добра.
       Простодушный Федор и всегда-то ненаходчивый, тут совсем растерялся. Ему грозила тюрьма, а он не мог сказать в свою защиту ни слова. Хорошо, что выручила бригада, поскольку все полюбили тихого работящего мужика.
       После того случая Федор перестал здороваться с Турусиным. Если доводилось встретиться, смотрел сквозь него, будто на пустоту. Замечал, как бесился директор, понимал, что добром это не кончится, но продолжал играть с огнем.
       Спустя два месяца он решил уйти из цеха насовсем, благо, Матвей Кочетков при каждой встрече усиленно звал к себе. Сосед стал начальником геологической партии и по результатам двухлетних поисковых работ выхлопотал разрешение на бурение скважины, уже привез всякое оборудование - вышку, буровой станок, насос, вот ему и понадобились дополнительные рабочие.
       - П-представь, б-будешь иск-кать н-нефть и газ! Это тебе не д-доски с-строгать или рыбу п-пластать, б-будешь - об-богащать с-страну, - говорил Матвей, энергично теребя густую бороду.
       - Эх-ха, "об-богащать с-страну", - Геннадий ловко скопировал его интонацию и заикание. Подошел к соседям поближе и с упреком сказал: - В эту погибель многие забежали, чтобы сделать богатым себя, а не страну.
       Романтик даже не заметил насмешки:
       - Еще ст-тудентом я п-предсказзывал на о-острове н-наличие н-нефти. И вот недавно мои п-прогнозы п-подтвердились: н-началась п-промышленная р-разработка К-катанглинского м-месторожддения. Правда, это в с-средней части о-острова, но и здесь много п-признаков н-нефте- и г-газопроявлений. Я ув-верен, мы н-найдем. З-зато после будет п-приятно с-сознавать, что в этом есть и твоя з-заслуга.
       - Я бы пошел, да, боюсь - не справлюсь, - замялся Федор.
       - Н-ничего, н-научим, не так с-страшен черт, как его м-малюют, - Матвей запустил пятерню в густую бороду и слегка подергал. - Бери п-пример с жены. Твоя Маша вон как н-наловчилась с-стряпать, г-геологи х-хвалят ее обеды, и ты о-освоишь б-буровое дело. О-однажды ты н-назвал себя ч-человеком р-рисковым, это д-действительно так, раз п-приехал сюда. Я вижу, ты и-исполнительный и об-бязательный, из тебя п-получится х-хороший м-мастер. А пока п-поработаешь п-помощником б-бурильщика.
       Федор подумал-подумал и согласился. У геологов работа непонятная и трудная, зато платят там больше, а ради денег он сюда и ехал.
       - С чем тебя и поздравляю! Браво, маэстро! - насмешливо пропел Геннадий и похлопал в ладоши: - Каждый человек стремится туда, где может больше взять.
       Федор поежился и виновато ссутулился. Мать заметила его смущение и пришла на выручку:
       - Ничего тут зазорного нет, человек завсегда радеет о детях.

    *

       В сентябре 32-го родилась Тася, а в апреле 34-го - двойня: Раечка и Ниночка. Эти роды были трудные. Сутки в муках лежала бедная Мария, не могла разродиться! Но, слава Богу, все обошлось. Правда, Ниночка родилась слабенькая, маленькая да крикливая. Дети, будто пальцы на руке, какой ни ушиби, одинаково болит, но больной - самый ранимый. Несчастную малютку было жальче других, и мать много сил и времени уделяла ей. Чтобы крики не мешали спать детям и усталому мужу, приходилось уносить орущую кроху на кухню.
       На детский плач выходила и медсестра Варя - заспанная, нечесаная, - смотрела на малышку страдальчески, сопоставляла симптомы болезни с тем, что когда-то учила в книгах, слушала на лекциях по педиатрии, и утешительно говорила про перевернутый у младенцев желудочек, предлагала таблетки, которые увеличат его объем и утолят боль.
       - Спасибо, не надо, мы испокон веков не знали таблеток и сейчас как-нибудь, - отказывалась Мария и продолжала укачивать дочку, тихо напевая: - Ничего, мы тебя поднимем, ты потерпи. Бог терпел и нам велел. Скоро желудочек сам собой встанет на место, боль исчезнет, начнешь кушать и поправишься. Вон, посмотри на Раечку, она хорошо кушает, оттого и спит ночами, никого не беспокоит.
       Хождение и пение чуток успокаивали малышку. Мария мазала сосок медом, вкладывала в детский ротик и нарочито строго приговаривала:
       - Голод не тетка, проголодаешься, так начнешь сосать. Ишь ты, лодырь царя небесного! Надо трудиться, работать, только тогда пойдешь на поправку, наберешься сил.
       Но девочка была настолько слабенькая, что не сосала, тогда Мария в отчаянии горько плакала. Успокоившись, сцеживала молоко в бутылочку и через соску пыталась вливать насильно. Дело это непростое и требовало много времени, а где его взять, время? Надо ведь и пеленки стирать, и Раечку покормить, и приготовить еду старшим детям, да еще бежать на скважину, в вагончик-столовую, чтобы сварить обед буровикам.
       Порой в Ниночку не удавалось влить ни капли, малышка держала молоко во рту, но не глотала. Потому и чахла день ото дня и прожила недолго.
       - Бог прибрал бедняжку. Воистину: чему быть, того не миновать, и я родилась в двойне, но Анюта не выжила, знать, на роду так писано, - часто вспоминала мать, скорбно вздыхая. И на глазах появлялись слезы.

    *

       Рыбновский район - это север острова, самый близкий к материку. По прогнозам Кочеткова тут должна быть нефть.
       Разведочная скважина была заложена на окраине поселка, и буровая бригада после смены возвращалась домой пешком. Первое время с ними ходил и начальник.
       - Наша страна самая б-богатая в мире, у нас много з-золота, угля, газа, н-нефти, есть а-алмазы и д-другие ц-ценные к-камни, - всю дорогу втолковывал он подчиненным. - П-природа х-хорошо з-запрятала с-сокровища, но мы н-найдем, мы д-достанем. Мы п-просто д-должны н-найти.
       Но душа Федора не лежала к железу. Вот дерево - это милое дело: оно теплое, живое, податливое. Приходя с работы, он всякую свободную минуту возился с ножовкой и рубанком: то делал сарайчик, то - теплицу, а то пристроил над дверью навес, обшил его с боков, и получилась вполне приличная прихожая. В комнате стало заметно теплее и чище. После этого вымостил к сарайчику дорожку из бревен и досок. Мария с восхищением смотрела на мужа: ишь, какие умелые руки! И откуда что берется?
       Соседи тоже выходили из барака, чтобы полюбоваться его работой. Геннадий, как всегда, философствовал:
       - Если человеку работа по душе, то он ее быстро осваивает. А вот в буровом деле у тебя карьера явно не удается - ты до сих пор всего-навсего помощник бурильщика. Возможно, твой сын Ваня достигнет бСльшего, опираясь на твой опыт. Ведь раньше дело было семейным и передавалось по наследству. Сын учился у отца, перенимал его знания и все орудия труда, затем в процессе жизни сам что-то придумывал, совершенствовал инструменты, приобретал их дополнительно, а когда умирал, то все доставалось детям. Оттого каждое следующее поколение умело больше, работа получалась красивее, лучше, да и выполнялась легче. Если бы всё так и продолжалось, то, думаю, через несколько столетий наша планета превратилась бы в идеальное место для жизни. А что сейчас? Кухарки лезут управлять государством, а я, например, отказался продолжать коммерческое дело моего отца, занимаюсь, Бог знает чем: то работал на сцене, теперь столярничаю, ты мучаешься над непонятной и нелюбимой скважиной вместо того, чтобы совершенствоваться в обработке дерева...
       - У Господа все записано, кто и что должен делать, - заступалась за молчуна-мужа Мария.
       - При чем здесь Бог, - возмущался Геннадий. - Человек по зову крови обязан выбирать дело отца.
       - Х-хорошая мысль, - сказал Матвей, поглаживая густую бороду. - А если бы дети н-наследовали с ф-фамилией не т-только и-инструмент и з-знания, но и м-моральные ц-ценности, к-которые р-родители п-приобрели в т-течение жизни, то на З-земле д-давно был бы р-рай.
       - Открыл Америку! - возмутился Геннадий. - Внешность и характер испокон веков передаются по наследству.
       - Я г-говорю о м-моральных ц-ценностях, а не о ц-цвете глаз и в-волос.
       - Это одно и то же.
       - А кто мне объяснит, почему я оказался здесь, а не в теплом крае? - подал голос вечно молчаливый Федор.
       Этот вопрос, будто ушат воды, охладил и Матвея, и Геннадия. Похожие на задиристых петухов, они вдруг смущенно смолкли.
      
       Какие бы суровые и скверные условия ни предлагала жизнь, люди всегда к ним приспособятся и даже сумеют найти в них что-то светлое. Так и на острове. По примеру местных жителей, летом новоселы ходили в тайгу, ели вдосталь чернику, голубику и запасались ими впрок. Отличная пора, но такая краткая! Не успеешь оглянуться, а уж вот она - мрачная, туманная, холодная осень. Поневоле с сожалением вспомнишь родную Бастрымовку.
       Первого сентября Любу отправили в школу. Теперь в семье было две ученицы, которые дома наперебой хвастались оценками и новым узнанным, будь то стихотворение, таблица умножения или удачный рисунок. В игре девочки старались превзойти друг друга, а мать со стороны радовалась:
       - Ты глянь, отец, как детвора тянется к грамоте, просто сердце млеет! Даст Бог, вырастут не чета нам.
       Ей хотелось, чтобы и муж порадовался успехам детей, но, измученный адской работой, он по вечерам садился к теплой печке и дремал.
       - Эх, жизня, ты жизня! - изредка вздыхал он, думая о суровости здешнего климата, про который Геннадий намедни сказал: "Первые три месяца зимы вытрясли из человека все хорошее, теплое, летнее. А впереди еще шесть, они, наверное, доконают совсем". Доконают. Ведь в скверную погоду завсегда и настроение аховое, ну, никак не верится, что когда-то придет весна.
       Желая отвлечь отца от угрюмых дум, мать каждый вечер подсылала к нему дочерей. В тот раз около него остановилась Вера с дневником. Он ласково погладил ее по голове и удивился: до чего старшенькая делается похожей на бабушку, просто вылитая Мария Дмитриевна - такое же овальное красивое лицо с озорными карими глазами, маленький, слегка вздернутый носик.... Это открытие подняло настроение, он посветлел:
       - Молодец, Вера, напиши письмо бабе Маше и деду Алексею, передай приветы дядьям Павлу, Митрию, Алексею и Борису, да тетке Фекле, двоюродному братику Ване, всем-всем. Расскажи, как мы живем.
       - И моим родичам, Гостевым, - ревниво подсказала мать.
       - Да, да, - согласно кивнул он, и на белёной стене качнулась вверх-вниз его бородатая тень. Затем кинул в печку березовое полено, мечтательно засмотрелся на огонь.... В памяти возникла Бастрымовка, утро отъезда, а на фоне восходящего солнца - мать, Мария Дмитриевна с поднятой в благословении рукой.
       - Ты даже не сомневайся, помню я и дедушку Василия, и бабушку Акулину, пошлю им тоже письмо, - сказала Вера и обратилась к отцу: - Я бы давно написала, только не знаю, как мы живем? Написать, что мама все время болеет и ругает дожди, туманы, холода?
       - Про плохое не надо. Чего их зря тревожить? От этого здесь тепла не прибудет, - поежился отец и обнял печку, вбирая в себя живительную силу.
       А что бы написал он? Наверное, рассказал, как исподволь копилась усталость. А все началось с малого - с теплицы. Свои огурчики, помидорчики, эх, красота! Правда, Покровские не схотели заниматься землей, мол, купим, что надо. "Городские, они и есть городские: счастливые, беззаботные люди", - завистливо говорит о них жена. Это точно, счастливые, да только на любую покупку нужны деньги, а зачем их тратить? Они пригодятся на Большой земле. Здесь все равно полно свободного времени, которое за работой проходит намного быстрее, да и приятно видеть, как все растет-зеленеет. Даже Вера с Любой вырастили арбуз величиной с яблоко. После теплицы появились курочки. Тоже вроде ничего необычного: у всех в округе кудахчут. Потом Федор соблазнился кроликами. Дальше - больше, и вот образовалось целое хозяйство из четырех свиней, возрастом от трех до восьми месяцев. Он хотел обзавестись еще и тёлочкой, уже договорился насчет покупки в соседнем хозяйстве, но жена бессильно уронила руки и сказала: "нет". И он уступил, только тут заметив, как она измучилась и с тем, что имеется. Геннадий правильно подметил, что земля и живность требуют огромного труда. Все городские так считают, они привыкли сидеть сложа руки, их даже палкой не заставишь заниматься хозяйством.
       В последнее время на скважине прибавилось много работы. Начальник дневал там и ночевал, он просто бредил признаками нефте- и газопроявлений: то нюхал осколки породы, которую с глубины выносила промывочная жидкость, то подолгу разглядывал их через лупу, выискивая схожесть с буровым шламом1* Катанглинского, соседнего месторождения. В честолюбивых мечтах он придумал название своего месторождения - "Матвеевское", но скважина углублялась медленно, и пока не было ни газа, ни нефти.
       - Здесь б-богатые недра, - утешал Матвей Кочетков себя и подчиненных. - Мы д-должны р-разведать все п-полезные ис-скопаемые и д-достать их, чтобы страна была еще б-богаче.
       Федор слушал, но думал о себе и своей семье. Остров с холодами, штормами и постылыми туманами надоел хуже горькой редьки. Желание сбежать отсюда росло и укреплялось с каждым годом, однако по всем денежным подсчетам осуществится оно не раньше, чем года через три. Уж скорее бы проходили эти мучительные годы, ведь Мария все чаще жаловалась на боль в груди и чахоточно кашляла, особенно в промозглые, туманные дни.
       В конце марта врач Тихомиров - пожилой очкарик, похожий лицом и бородкой на портрет Антона Чехова, который украшает больницу, - встретив на улице Федора, сказал:
       - Сегодня на приеме была ваша жена, я посмотрел анализы и так скажу, батенька: если хотите сохранить ей жизнь, то скорее увозите отсюда. Ей категорически вреден сырой, холодный и переменчивый климат.
       Сквозь пургу Федор устало брел домой, размышляя над советом доктора. Ведь планировали еще чуток побыть здесь, подкопить деньжат, ан вот как все обернулось. Воистину, неспроста жена повторяет присловье родителей: "Живи не как хочется, а - как Бог велит".
       И надо же такому случиться, - именно в этот день пришло письмо из Ферганы. Дуняша и Николай Заврины расхваливали азиатское тепло, обилие фруктов: "Тут неспроста в ходу поговорка, что Ташкент - город хлебный. У нас уже цветет урюк, приезжайте!"
       Два события, сведенные вместе, делают человека решительнее. Начиная с этого дня, стали готовиться к отъезду, и о чем бы в семье ни зашла речь, обязательно звучало солнечное слово "Фергана":
       - Неужели сейчас в Фергане весна и тепло?
       - Тепло, коли пишут: "цветет урюк". Глядишь, к нашему приезду поспеет.
       - Даже не верится! А урюк это что? Его можно есть?
       Продали сарай вместе с живностью, присовокупили выручку к тем деньгам, которые успели накопить, и получилась огромная сумма - пятнадцать тысяч, столько не держали в руках никогда, о таком даже не мечталось.
       - На них можно годик пожить с шикарной беззаботностью, - пошутил Геннадий.
       Но зачем им беззаботность? Им бы детей обиходить, им жилье бы на материке, да хозяйство. А этой суммы должно хватить на всё, ишь, какая толстенькая пачка!
       На радостях Федор купил водки, позвал соседей, Антона Шепелева. Но Кочеткову надо было срочно везти образцы шлама геологам Катанглинского месторождения, а без него тихая, как мышка, Таисия Кирилловна идти постеснялась. Антона Шепелева директор завода Турусин отправил на сейнере в море (ясно, что специально!), вот и пришлось "отвальную" праздновать с Покровскими. Весь вечер просидели с Геннадием и Варей на кухне, говорили про материк.
       - Люди не умеют жить настоящим, оттого с большой охотой предаются мечтам и воспоминаниям, - философствовал подвыпивший Геннадий.
       А бездетная Варя с завистью смотрела на маленькую, пухленькую Раечку, вздыхала и весь вечер давала Марии врачебные советы.
       Под конец Геннадий уважил просьбу Алексеича и хмельно спел про "журавлей, улетающих вдаль".
       На словах: "Перестаньте рыдать, надо мной журавли" у Федора спазм сдавил горло, и сами собой покатились горючие слезы. Душу переполнила жалость ко всем людям и самому себе. Вспомнился отец; тот, выпив, обычно плакал от грустных песен, особенно когда слушал или пел свою любимую:
       Вот умру я, умру, похоронят меня,
       И родные не узнают, где могилка моя.
       "Эх, отец, отец! Жив ли ты? До сего дня в памяти твои жалобы на немочь и старость. А мы похоронили многострадальную Ниночку, оставляем здесь, под небом чужим и холодным, и уж никто не придет на ее могилку", - от таких дум слезы текли еще обильнее.
       Сама готовая заплакать, Мария успокаивала:
       - Хватит, не пей больше, не рви сердце.

    *

       В дорогу запаслись хлебом. Мария воспряла духом, повеселела и, собирая продукты, приговаривала, как, бывало, родная матушка: "Хлеб в пути не тягость". Слово хлеб рождало в памяти "Молитву Господню", и она учила детей:
       Отче наш! Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.
       Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша,
       якоже и мы оставляем должником нашим;
       и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.
       Яко Твое есть Царство, и сила, и слава Отца и Сына и Святаго Духа,
       ныне и присно и во веки веков. Аминь.
       Девочки расспорились. Вера повторяла молитву: "...придёт Царство Твоё", а маленькая Тася поправляла:
       - Надо говорить "приидет Царствие Твое", это я запомнила, мама похвалила, какая у меня хорошая память.
       Вера зло дернула малышку за косичку:
       - Эдакая соплюшка, а берется всех учить!
       Мать ласково обняла дочек и уговорами да поцелуями быстренько помирила:
       - Статочное ли дело серчать на родную сестренку? Она говорит дело.
       А Ваня придвинулся к матери и со скрытым подвохом в голосе стал спрашивать:
       - А где живет Бог?
       - На небе.
       - А как же он видит нас, когда мы в избе?
       - Он такой, Он все видит.
       - А если я закрою дверь на крючок, спрячусь под кроватью, да там начну шалить?
       - Он все равно увидит и накажет.
       - Ну да? - усомнился Ваня.
       Люба тоже удивленно подняла красивые, точеные брови:
       - Это правда?
       - Правда. Вы подрастёте и узнаете, что злых да плохих людей Бог наказывает, а к хорошим Он добрый, ибо сказано в Писании: "Как высоко небо, так велика милость Господа".
       Завороженные музыкой слов, дети смотрели на мать широко открытыми глазами.
       Из нажитых вещей наметили взять кое-какую одежду, больше ничего. Зачем тащить всякий хлам? Да пока и некуда. Вот, даст Бог, приедут в Фергану, купят домик...
       Вдали мерещилась счастливая жизнь. С эдакими-то деньжищами они заживут ого-го как!
       После недолгого совета, родители решили, что деньги повезет мать. Это будет сохраннее и надежнее.
       - Ведь вы, мужики, такие, - доказывала мать правильность своего решения. - Вам в дороге милое дело стакнуться с каким-нибудь шаромыгой да за разговорами обязательно выпить вина, а пьяного обокрасть легче легкого. Избави Бог! Спаси и сохрани!
       Она завернула деньги в старый неприметный платок с линялой просинью, перевязала белым шнурком и спрятала за лифчик. Грудь заметно округлилась. Отец игриво тронул вздутие, нарочно задев чувствительный сосок, и двусмысленно хихикнул. Но матери было не до баловства. Довольная своей изобретательностью, она приосанилась:
       - Уж отсюда ни один воришка не утащит.
       В день отъезда с моря задул порывистый ветер, небо нахмурилось, почернело. На мать вдруг навалилась странная немочь, не было сил подняться с кровати, и муж с Геннадием внесли ее на пароход носилками. Варя ни на шаг не отставала, держала ее за руку и считала пульс, а белый халат, который виднелся из-под шубы, указывал, что прибежала она сюда прямо из больницы.
       На пристань пришли провожать Шепелевы и Кочетковы с буровой бригадой. Такое внимание крайне тронуло мать, ей было неловко, что не может встать и нормально проститься со всеми, оттого она лишь молча улыбалась, но улыбка выходила жалкой и виноватой. А Федор, стараясь не расплакаться, часто моргал, и на прощание пригласил Покровских в Фергану:
       - Уж там найдете нас, мы не гвозди в куче стружек.
      

    5. "Кукла"

       Уезжающему легче пережить печаль разлуки, поскольку дорожные события отвлекают новыми впечатлениями и заботами. Так и тут: едва отошли от берега, вдруг начался шторм. Косматые волны ростом с громадную ель бешено обрушивались на борт, корабль швыряло, будто качели. От морской болезни многих пассажиров тошнило, взрослые лежали с зелеными мученическими лицами, а что говорить о детях? Люба, Тася и Рая не находили себе места. Мужчины - отец с сыночком - переносили плавание легче.
       Лишь группе блатных парней все было нипочём: они то играли в карты, то пели про Ванинский порт:
       ...Как шли мы по трапу на борт,
       В холодные мрачные трюмы...
       Мать сильно тошнило, кружилась голова, но, пересилив себя, она встала и принялась ухаживать вначале за детьми, а там - и за соседями.
       Страдальчески корчась, Вера повторяла вслед за отцом:
       - Мама, полежи, ведь тебе доктор запретил вставать.
       - Можно ли беречь себя, если кому-то рядом плохо, - отвечала мать, бережно вытирая Любе рот, и наклонилась подтереть с палубы зеленоватую жижицу, но чуть не упала.
       - Оставь, найдутся уборщики, - заругалась старшенькая дочь, Вера, не отнимая платок ото рта.
       - Нас учили любить ближнего, не утруждать никого, - ответила мать слабым голосом.
       Среди этой суматохи она порой спохватывалась и незаметно от картежников поправляла лифчик: на месте ли деньги?
       - Ишь, чего выкомаривают, - качала она головой, глядя на блатных.
       Так и проколготилась всю ночь, не сомкнула глаз, а днем до сна ли?
       Сели в поезд. В вагоне им досталось место около изможденной молодой мамаши, которая везла к московским докторам шестилетнего сына, Женечку. Мальчик был на удивление красивый, но болезненно бледный, худенький и не умел разговаривать. Примерно каждый час его била судорога, он сильно запрокидывал голову и надсадно кричал. Измученная мать со слезами на глазах страдальчески смотрела на сыночка и не шевелилась. А иногда вынимала из коробочки папиросу и нервно выбегала в тамбур, рассчитывая так успокоиться. Мать с пониманием глядела ей вслед, брала больного и ходила, как бывало с Ниночкой, приговаривая нежные, успокоительные слова. Но приступ кончался сам собой, малыш становился белый, как снег, затихал и, испуганно озираясь, мелко вздрагивал. Глядя на бедняжку, мать с трудом сдерживала слезы.
       Вера и Люба сторонились больного и всем видом показывали недовольство матерью.
       - Мама, ты забыла, что сама хвораешь. Сядь, отдохни, - нервничала старшая дочь.
       - Жалко его, бедненького, ведь он беспомощный ребенок, а вдобавок еще и несчастный. И родительница его, видите, измучилась вконец, надо ее пожалеть. Лишь тот поймет ближнего, кто познал горе, а мы его хлебнули сполна, когда выхаживали Ниночку. Запомните: не жалей, кто скачет, а жалей того, кто плачет.
       - Всех тебе жалко, только себя не жалеешь, - по-взрослому ворчала Вера.
       - А меня пожалеет Господь, когда приду в Царствие Его. Он каждому человеку ведет счет хороших и плохих дел. Благая жизнь сулит благое спасение, а мне это и надо.
       Девочки внимательно слушали ее. Притихли и уже смотрели на Женечку сострадательно, без прежней злобы.
       В промежутках между судорогами мать утешала несчастную родительницу:
       - Надо терпеть! Бог терпел и нам велел. В Писании сказано: "Человек рождается на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх". Ты сильная, здоровая, ты все выдержишь, ибо каждому Господь дает испытание по силам. Таких, как Женечка, убогих, несчастных Он посылает в мир, чтобы проверить: насколько в людях живо сострадание и жалость.
       - Но почему именно я? За что мучается мой мальчик, невинная душа? - всхлипывала молодая мамаша.
       На этот вопрос мать не знала ответа, поэтому говорила уклончиво:
       - Бог испытывает того, кого любит.
      
       В Новосибирске была пересадка на ташкентский поезд. С чемоданами, узлами и сумками выгрузились на бетонный перрон и притулились около вокзальной стены. Таясь чужих глаз, мать отвернулась, достала из-за пазухи сверток с деньгами, отсчитала несколько бумажек, и отец с сыночком пошли покупать билет.
       Подошла жалкая нищенка. Забыв предосторожность, мать достала сверток, вынула рублевку и подала. Заметив удивленный и осуждающий взгляд дочерей, она виновато сказала:
       - Нищих надо жалеть. Коли есть возможность, надо обязательно подать несчастному. Дающему да воздастся, сказано в Писании. А наши отцы говорили, что милостыней человек мостит дорогу в рай.
       Девочки внимательно слушали, запоминали.
       Отец и Ваня долго не появлялись. Наконец, вернулись повеселевшие.
       - Вот билеты до Ташкента, поезд завтра утром, - отец победно потряс бумажками и устало опустился на узлы. Неторопливо вынув кисет с махоркой, он скрутил цигарку, закурил и стал думать о следующей пересадке, о доставании билетов, ведь в Ташкенте, небось, как и здесь, очередь несусветная. И куда народ едет? Ну мы-то понятно, а другие? Здесь бы тоже неизвестно сколько еще мучиться в давке, но подфартило: встали с Ванюшей недалеко от закрытого окошка, а оно возьми и откройся. Оказалось - это еще одна билетная касса.
       Ваня смотрел-смотрел на вокзальную суету и вдруг спросил:
       - Папа, ты помнишь, как вы с дядь Геной поймали много рыбы, а одна выпрыгнула из ведра, и я так испугался, даже опрокинул остальных в речку? А вы засмеялись. Помнишь?
       Отец наморщил лоб, помолчал. Ничего такого память не сохранила, однако утвердительно кивнул и ласково погладил сына по голове: "Интересная эта детвора, вечно им запоминается не то, что взрослым".
       Тут объявили прибытие читинского поезда, и на перрон хлынула суетливая толпа с узлами. Ожесточенно толкая друг друга, люди полезли в вагоны. Когда перрон опустел, Федор сказал жене:
       - Мы нашли уборную, уже облегчились, теперь ты иди с девчонками. Пройдете сквозь вокзал, потом направо, а в конце увидите беленый домик.
       - Там на дверях написаны большие буквы, я их узнал: одна мэ, другая же, - похвалился Ванюша, а Вера засияла, радуясь за своего ученика.
       Светило солнышко, и у вокзальной стены было особенно хорошо; девчонки пригрелись, в уборную никто не захотел.
       - А я пойду промнусь, что-то у меня нога замлела от долгого сидения, - Мария незаметно тронула сверток с деньгами, улыбнулась: на месте, слава Тебе, Господи! И пошла.
       Отыскала побеленный домик, открыла дверь. После дневного света в уборной показалось темновато, но обвыклась и разглядела, что никого нет. Только встала над отверстием, приподняла юбку... вдруг, откуда ни возьмись, двое мужчин в хороших пальто и шляпах, знать, городские. Один высокий, другой чуть пониже.
       - Я потерял сверток, - стыдливо отводя глаза, с горем произнес длинный и указал на ее грудь: - Кажется, вы нашли его.
       Мария одернула юбку, беспомощно огляделась.
       Никого.
       Задрожала от страха: "Ну, - подумала, - все, убьют! Опустят в эту дырку вниз головой, и конец".
       Трясущимися руками достала свёрток, показала:
       - Смотрите - это мое, ничего вашего нет.
       Думала, мужчины сразу уйдут, когда увидят ее приметный, старый с просинью платок, перевязанный белым шнурком. Однако долговязый ловко выхватил деньги. Она стояла ни жива ни мертва. Сквозь пелену видела, как он отвернулся к напарнику, слышала, как перебросились непонятными словами, а уже в следующую секунду коротышка вручил ей сверток:
       - Извините, ошиблись, действительно, не наш.
       И исчезли.
       От сердца отлегло, но беспокойство осталось, и она выбежала следом. Тех мужчин нигде не видно - как испарились.
       Тепло одетая, да от пережитого страха, она вдруг взопрела и не могла прийти в себя. Чутье подсказывало - что-то здесь нечисто. В волнении заблудилась среди моря суетливого народа и бесчисленных вокзальных дверей, с трудом нашла своих. Торопливо, сбивчиво рассказала все мужу. Он огляделся по сторонам и, таясь воровских глаз, незаметно принял сверток - тот же платок и бечевочка, все на месте, - но страх жены передался и ему, и он медленно, с опаской, стал развязывать узел, открыл. Вместо пятнадцати тысяч - туго стянутые газетные листики, подделанные под пачку денег. "Кукла".
       Руки так и опустились.
       Мать вскрикнула, упала в обморок.
       Очнулась, когда подошли два милиционера: один тоже высокий, другой - поменьше. Стали спрашивать, заставили подписать какую-то бумажку. Но по их равнодушным лицам видно было, что все напрасно; ей даже послышалось, как один пробормотал:
       - Ищи ветра в поле.
       В голове у нее все помутилось и она истерично закричала:
       - Вот эти два и есть ворюги, только в милицейской одёже!
       - Отец, - строго сказал высокий, видимо, главный. - Угомони свою бабу, иначе за оскорбление мы сдадим ее в каталажку.
       Вокруг собрались пассажиры: кто сочувствовал, кто давал советы, как прятать деньги:
       - Знать, не убереглась знать, кто-то подглядел твой сверток. Жулики - они глазастые.
       - Еще бы, тем и живут. И руки у них, как у фокусников.
       - Не будь мы эдакими простаками, не стало бы и жуликов.
       Другие, сердобольные, желая утешить, рассказывали похожие случаи:
       - Одного нашего продавца майданщики ловко загипнотизировали и подсунули "куклу". А денег было побольше вашего, двадцать пять тыщ.
       - А у нас в деревне зарезали одну семью и украли все подчистую. Ты, мать, радуйся, что цела осталась, не убивайся так сильно-то. Пожалей себя ради малышей.
       - Деньги - дело наживное. Ведь могли и ножиком пырнуть. В нашем городе одного нэпмана ночью шаркнули бритвой по глазам, а сумку с деньгами умыкнули...
       Мать слушала, но не понимала ничего, была, как в обмороке. Снова и снова думала про несчастье: ну, почему все так случилось? Если бы перемоглась и не пошла в уборную, если бы перед тем, как пойти, догадалась отдать мужу сверток, если бы в уборной были рядом Вера и Люба, тогда, наверное, жулики не осмелились войти, деньги были б целы. Эх, это сказочное "если бы"...
       Весь в растерянности, плохо соображая, отец ждал ташкентский поезд. Зачем? Он и сам не знал. И станцию, и его самого будто покрыло густым сахалинским туманом - ничего непонятно. В этой сумятице мать несколько раз вскакивала и ватными ногами бежала к вагонам, а он догонял, возвращал на место, не до конца понимая происходящее. Но когда в очередной раз выхватил ее почти из-под колес, то ужаснулся, подтащил к ребятишкам и с укором прокричал:
       - Неужто удумала покончить с собой? А детей осиротить не жалко? Вот они, пятеро! Посмотри хорошенько!
       Большой, бородатый, злобно нахмуренный - он был страшен. Вера и Люба с плачем повисли на матери. Глядя на них, заревели ничего не понимающие Тася и Рая; только Ванюшка, сунув руки в карманы, угрюмо стоял в сторонке, безотрывно смотрел на густой дым паровоза.
       После этого отец и дети взяли мать обхватом в кольцо и не отпускали ни на шаг.
       Убитая горем, она затихла, уставилась невидящим взглядом в одну точку и на слова не откликалась.
       Отец стал поглядывать на нее с опаской: как бы не повредилась головой. Черт с ними, с деньгами! Хотя, конечно, жалко до смерти, ведь каким трудом они достались - пять лет копили, отказывая себе во многом! Эх, а ведь родитель не раз упреждал беречься всяких жуликов-майданщиков, которые живут за счет доверчивых простаков. Но тогда в одно ухо влетало, в другое вылетало, тогда думалось, что такое никогда не коснется, ан ишь, какие дела!
       - Теперь ничего не поделаешь. Как говорил отец: "Что упало, то пропало. Коли не удержался за гриву, то за хвост нечего хвататься", - утешительно сказал он, мягко обнимая жену за плечи. Она досадливо резко отстранилась, и ему стало понятно, что никакими словами тут не помочь.
       Теперь поездка в Фергану потеряла всякий смысл. Это стало понятно лишь к вечеру, да и то, спасибо, надоумили соседи-пассажиры. А один из них, коренастый бородач, завистливо оглядел богатырскую стать отца и крепко хлопнул его по могучей спине:
       - Куда ты поедешь без денег? Сдай билеты и врубайся в наш леспромхоз. Нам нужны крепкие мужики. Будешь в моей бригаде лесорубом. Пилу и топор держать умеешь?
       Не заметив толчка, продолжая пребывать в странном затмении разума, он согласно кивнул.
       Так и вышло, что родители с пятью детьми оказалась в глухом таежном поселке Терач. Им выделили комнату в бревенчатом бараке с длинным гулким и вечно сырым коридором, отец стал работать на лесоповале, мать устроилась поваром.
       Строгого кряжистого бригадира звали Андрей Зиновьев. Как и сахалинский сосед-геолог, он любил говорить о благе страны:
       - У нас очень много лесов, нигде в мире нет столько, поэтому мы должны хорошо потрудиться и чем больше деревьев спилим да вывезем из тайги, тем богаче будет наша страна, тем лучше будет жизнь.
       Лесорубы слушали и работали, не жалея сил.
       Как и на Сахалине, мать готовила всей бригаде обед и развозила по участкам. В свободное от работы время выполняла домашние дела и умудрялась заниматься по учебникам с Верой и Любой, чтобы - избави Бог! - девочки не отстали от сверстников. Вот где, - думала она, - пригодилось ученье в церковно-приходской школе, выходит, не зря она в Михайловке окончила два класса. Помнится, учитель закона Божия, отец Ферапонт советовал и дальше учиться, хвалил, какая у нее хорошая память. Дочки тоже быстро запоминают, но маленькая Тася особенно, ей все дается легко, прямо на диво. К примеру, в ночь перед Рождеством дети готовились колядовать по поселку, и мать помогла им выучить тропарь. Тася запомнила стих сразу, и менторски поправляла сестер:
       - После "Рождество Твое Христе Боже наш" надо говорить: "возсия мирови свет разума", а дальше - "кланятися солнцу правды" а не - "кланяемся".
       Вера досадливо щипнула ее:
       - Еще будешь нам указывать, соплюшка!
       Мать мирила их, учила любить друг друга и всех окружающих:
       - Все люди - дети Адама и Евы, значит, приходятся друг другу сестрами и братьями. А можно ли обижать родню? Осердясь - промолчи, погоди чуток, пока сердце отляжет. Какого хочешь отношения к себе, так поступай и с другими, а чего не хочешь себе, того и другому не делай. Всякий человек имеет недостатки, всякий бывает кому-то в тягость, но это не повод, чтобы досадовать и плохо относиться к нему. Помните, что и вы не ангелы.
       Отец возвращался с работы поздно вечером и валился с ног - уставал так, что раздеться не было сил. Дети окружали его с веселым гомоном и стаскивали одёжу. А ночью мать принималась плакать и ругать себя:
       - Это же подумать, какая бестолочь, сама отдала деньги жуликам! Добро бы вытащили или отобрали, а то ведь своими руками...
       Обычно он успокаивал ее, но иногда, поддаваясь усталости и отчаянию, ожесточенно дергал бороду и уходил на крыльцо курить: "Так и есть, раззява! Проворонила деньги и пять лет адского труда пошли коту под хвост!"
       Матери в тайге нездоровилось, одолевала одышка, болело сердце. Доктор приезжал в Терач один раз в месяц и, слушая хрипы в ее груди и аритмичное сердцебиение, всякий раз советовал поменять климат на сухой и теплый.
       Пожили они здесь около года, немного оклемались от несчастья, скопили чуток деньжат и подались к родственникам в Узбекистан, прослышав, что Ташкент - город хлебный.

    6. Узбекистан

       К тому времени в Фергане, кроме Николая Заврина, служил в офицерах и Шурка Мещеряков, а Дуняша Заврина переманила к себе сестру Лизу с мужем Петром Сорокиным, те привезли мать, Акулину Яковлевну. Одним словом, бастрымовских здесь собралось много, все умиленно встретили гостей, прослезились. За столом первым делом, не чокаясь, помянули Василия Афанасьевича.
       - Разметал нас Господь, аки пыль, - вздохнула Акулина Яковлевна. Ее тусклый голосок звучал печально. - Мыслимое ли дело, в каких краях мы оказались.
       - Не будем о грустном, - встрепенулся Николай Заврин и, как постоянный тамада, произнес одну из многих поговорок о выпивке: - Для праздника Христова не грех выпить чарочку простого.
       После второй рюмки все немного повеселели, начали говорить о пережитом, о будущем. Каждый звал приезжих к себе, но Лиза настояла, чтобы сестра пожила у нее.
       Через месяц родственники нашли "сахалинцам" жилье на окраине города, в "нахаловке". Всем миром пособили купить половину кибитки-завалюхи и корову на двоих с соседями. Корову один день кормила и доила мать, а другой - соседка Люся. То ли потому, что не было одного, настоящего хозяина, то ли корова была беспородная, но молока едва хватало детишкам.
       - Дожили, - причитала мать. - На хлеб занимаем у родственников, а кибитка - завалюха с крохотными окошками. Это я, раззява, повинна, я обездолила семью.
       - Что ж, знать, Господь дает вам испытание, как Иову, несите свой крест до конца, - утешала Акулина Яковлевна, и ее изможденное худое лицо становилось просветленным. - Воистину, живи не как хочется, а как Бог велит.
       Отец недовольно хмурился: настроение и так скверное, а тут еще слезливые бабьи причитания...
       Работал он в столярном цехе по самому высокому разряду и все же денег не хватало, оттого в свободное время тайком от фининспекторов он "шабашил": делал из сосны табуретки и кухонные столы с выдвижным ящичком и двумя дверками снизу. Привлекал к этому и Ванюшу, чтобы приобщить к труду, и отвлечь от хулиганистой улицы. Передавая сыну свой опыт, учил бережливости:
       - Верхний слой снимай шершепкой1*, потом стругай рубанком, а уж начисто отделывай фуганком, тогда он меньше затупится и прослужит долго. Если пойдешь по столярной части, то у тебя для начала есть инструмент и кое-какие навыки. А после ты прикупишь еще чего-нибудь да подучишься и станешь мастером лучше меня, работа пойдет без сучка без задоринки, - отец вспомнил рассуждения Геннадия о преемственности семейного мастерства и мечтательно посмотрел на сына. Тот шустро елозил рубанком, ровняя крышку стола. - Эй, смотри, не стругни гвоздь. Хватит, остальное дошлифуем наждачкой.
       Мать любовалась ими.
       - Кормильцы вы наши, умельцы! - всякий раз говорила она, зная, что похвала придает сил.
       Сделанное за неделю, "кормильцы-умельцы" любовно шкурили-шлифовали наждачной бумагой, затем красили и в воскресенье везли на барахолку. Отцовские изделия были добротные, причем - дешевые, поэтому их покупали хорошо, бывало, даже заказывали. Но стол и несколько табуреток - этим не шибко-то разживешься.
       - Ты всю выручку тратишь на доски да на гвозди, - оставаясь наедине, упрекала отца мать. - Хоть бы за работу немного надбавлял.
       - Жалко людей, ведь они тоже тянутся из последнего.
       - Тогда зачем себя мучить и целыми вечерами пилить да стругать?
       - А что еще делать? Я не могу без работы.
       - Лучше отдохни, глянь, как похудел, измучился.
       - Мой отец, бывало, говорил: собака летом привыкла бегать за телегой, а зима настала, она бегает и за санями. Так и я.
       Вера поступила в медицинское училище и очень гордилась высокой бело-крахмальной шапочкой с красным крестом, а для "выхода в город" просила купить одежду, как у других студенток:
       - Почти у всех есть туфли и нарядное платье из крепдешина, только я хожу в тапочках и марлевой юбке, крашеной синькой.
       Отец и сам видел - надо, а где взять денег? Младшие дети подрастали, им тоже требовалось много чего. Хотя не шикарничали и покупали самое необходимое, однако нужде не видно конца-краю. То одно надо, то другое, то третье, и нет никакого спасу от этого "надо, надо, надо"...
       - Эх, жизня, ты жизня! - тяжело вздыхал Федор.
       Слева к барахолке примыкал скотный ряд, оттуда доносилось мычание, хрюканье, запахи сена, свежего клевера и навоза. Всякий раз, продав товар, он шел туда, смотрел на овец, свиней, коров и с грустью вспоминал свое бастрымовское хозяйство.
       Там же, у туалета, вечно толпились мужики и глазели, как бойкий парень, передвигая по фанерке три наперстка, предлагал угадать: под каким горошина? Периодически он показывал ее, накрывал и снова тасовал.
       - Кто угадает, тому весь выигрыш, игра простая, надо очень внимательно следить за моими руками, - уговаривал парень.
       Действительно, только что один счастливчик постарался, уследил и огреб целую кучу денег. Легко, без труда. Это так заманчиво! Но Федор всегда проходил мимо, помня слова отца про майданщиков и олухов.
       В скотном ряду он познакомился с предприимчивыми людьми, которые покупали коров в Киргизии и через горный перевал гнали сюда. Таласские коровы-ведерницы, черные, с белыми пятнами, здесь ценились и шли нарасхват. Как ни крути, а дело выгодное, тем более что барышники позвали в компанию. Такой случай упускать нельзя.
       - А что, я - рискСвый! Глядишь, за несколько ходок разживемся, тогда уж выберемся из "нахаловки", - размечтался он.
       - Да, хорошо бы, - оживилась мать. - А то у меня от землянки давит грудь и спина мозжит, будто я опять на Сахалине. Но так мне, раззяве, и надо. Это я обездолила семью, ведь, подумать только, сама отдала, вот этими руками...
       - Хватит причитать, забудь плохое, - прервал он, обнимая и целуя. - Ты же сама любишь повторять, что Бог невидимо отнимет и невидимо подаст. Вот Он и подает, надо не прозевать момент.
       - Стой, а чего это они так раздобрились к тебе? - усомнилась мать. - Ох, неспроста это.
       - Не бойся, все честно. Они попросили поставить им до поездки выпивку и магарыч, когда вернемся. Ну, может, в дороге еще придется угостить.
       - Тогда ладно, а то я, грешным делом, забоялась...
       Наскребли деньжат на билет, заняли у родственников на корову, отец выправил отпуск на неделю и поехал с новыми знакомыми в Киргизию:
       - Заодно проведаю сестру Фёклу. Она писала, что живет недалеко от Фрунзе, в двадцати пяти километрах. Посмотрю, куда это ее завёз наш красавец-гармонист Иван Шеховцов?
       - С Богом! Да осторожнее в дороге с деньгами, я их зашила в подкладку, гляди, не вздумай снять пиджак, - напутствовала мать и погрустнела, вспомнив злосчастную уборную новосибирского вокзала.

    *

       В субботу отец отправился на автобусе в Новотроицк. Встретился с сестрой Феклой и ее мужем, Иваном, всплакнули: как-никак не виделись шесть лет, с самой Бастрымовки. Он смотрел на сестру умиленно, но потом, слушая грустные новости, опечалился.
       - Брат Дмитрий перебрался из деревни на станцию, - рассказывала Фекла. - Но не поработал на железной дороге и года, как попал под паровоз. Алексей захотел разбогатеть на пушном промысле, да, знать, в тайге и сгинул, потому что однажды охотники нашли его ружье и клочья одежды. Правда, отец с матерью не хотели верить в такое, все надеялись, ждали. А Павла с Борисом взяли на финскую границу, и обоих в первом же бою взорвало снарядом ли, гранатой ли. Когда отцу это сказали, он долго не мог оправиться: шутка ли, двух сынов потерять! С той поры стал прибаливать, а лечится самогоном. Выпив, плачет, мол, на его могилку уж никто не придет. Мать потихоньку скрипит, но тоже плохая. Моего Ивана в 38-ом направили служить сюда, а когда началась финская война, мобилизовали в числе первых. Тоже не повезло: получил ранение, отрезали ногу, после можно бы ехать домой, да калекой не захотел показываться родным, вот и вернулись сюда. Какая разница? Помнишь, отец говаривал: "Хорошо там, где нас нет". Везде жизнь одинаковая: то надо, это надо, и никогда оно не кончается, житейское "надо!" Правда, здесь тепло, значит, одежды требуется меньше, пастбище почти круглый год, скот дешевый, мы и то подумываем о корове, да все никак не накопим денег.
       Вечером того же дня отец уехал во Фрунзе, чтобы с утра пораньше оказаться на базаре. Смотрел в окно автобуса на лощины и холмы с густой травой, а сам думал об отце, о матери, о погибших братьях, о единственной, любимой сестре. В базарной гостинице товарищи пристали, пришлось угостить ужином. Да и сам выпил с горя, забыв о пиджаке с зашитыми деньгами. Но, слава Богу, все обошлось.
       В воскресенье купил корову и с барышниками повёл ее через перевал, запоминая дорогу на будущее. Если вокруг горных хребтов поездом ехали пятнадцать часов, то назад, напрямик, шли четверо суток с короткими остановками. Привел буренку домой и обнаружил, что у нее в лохмотья, до мяса, разбиты копыта и она не может стоять.
       Мать объяснила это просто:
       - У твоего отца черная скотина завсегда была не ко двору.
       - Корова не совсем черная, есть и белые пятна, она вроде как наша жизнь, - недовольно буркнул он, помолчал и стал корить себя: - Эх, прельстился я на ее белые чулки, а на копыта не посмотрел, вот и подсунули негожую. Знать, беда в одиночку не ходит.
       Печаль о братьях и этот случай расстроили его сильно. Глядя, как он убивается, барышники виновато объяснили, что на каменистом перевале, когда вся группа остановилась перевести дух и "тяпнуть с устатку", ему, бирюку, тоже надо было перекурить:
       - Ты мчался вперед, спешил домой, как голый в баню, а мы постояли, заодно коровам обмотали копыта тряпками.
       Откуда ж он знал? Эх, товарищи называются, не могли заранее сказать, он бы тоже запасся тряпками, в крайнем случае снял бы с себя рубаху и порты.
       - Мы думали, ты крестьянствовал, так соображаешь, - оправдывались товарищи. - Лошадиные копыта крепче коровьих, да и то их обувают в подковы.
       - У нас нет гор, наши коровы ходят по лугам, - рявкнул отец, только теперь догадываясь, что все было неспроста. И впрямь, зачем этим барышникам соперник? Попили-погуляли за его счет и хватит.
       Обидно, когда не оправдываются надежды, и все мучения напрасны. Несчастную, измученную дорогой буренку пришлось зарезать, а денег, вырученных от продажи мяса, едва хватило, чтобы расплатиться с долгом.
       - Эх, жизня, ты жизня, - сокрушался он и беспрерывно смолил крепкую махорку.
       На вторую ходку не было ни сил, ни денег. А работа в столярном цехе не сулила изменения житья-бытья в лучшую сторону, поэтому все чаще он стал подумывать о переезде к сестре.
       Когда Мария опять пожаловалась на сырость кибитки, Федор сказал, будто рубанул топором:
       - Поехали в Киргизию. У них продукты дешевле, оттого к ним ездят и за коровами, и за маслом, а здесь продают. Травы там полно, таласские коровы удоистые, Бог даст, разживемся, купим. Молока будет вдоволь, хватит и детям, и нам, да еще, глядишь, останется на продажу. Заживем на все сто!
       - А как же Вера? Ей бы доучиться, ведь осталось полтора года, - высказала мать веский довод против отъезда. Дочку и впрямь страшно было оставлять одну, поскольку девчонка красивая, несмышленая, как бы кто не обидел. Да и самой жаль расставаться с матерью и сестрами.
       - Вера пусть доучивается. Тетки за ней присмотрят, а если что, так и покормят, - сурово отчеканил он и нахмурил брови.
       Маать поупрямилась еще, но через некоторое время уступила скрепя сердце.
       - Выходит, Господу так угодно, чтобы еще раз переезжать, - шептала она, глядя на икону в красном углу. - Ладно, Он лучше знает, где нам жить, а наше дело - терпеть.
       Продали свою часть кибитки, половину же беспородной коровы уступили за бесценок соседке Люсе. Прощай, "нахаловка"!
       Верилось, что в Киргизии все будет лучше.
       - Там-то нам повезет, - радовался отец.
       - Твой отец, бывало, приговаривал: везет тому, кто везет, - буркнула мать, недовольная переездом.
       Упрек задел за живое, и он сердито огрызнулся:
      -- Не гневи Бога, я ли не везу?
       Она промолчала. Действительно, муж бьется как рыба об лед, но почему до сих пор не удалось выскочить из бедности? Интересно, как бы она жила, выйдя замуж за Личманова?
      

    7. Киргизия. Война

       Незадолго до отъезда в Киргизию ферганские родственники попросили родителей сфотографироваться всей семьей, чтобы осталась память. Я до сих пор бережно храню этот местами вытертый коричневый снимок на плотном картоне. Фотограф, видать, знал толк и в композиции, и в освещении, оттого так четко и славно получились родные мне люди! Чем старее фотография, тем больше напоминает она волшебную машину времени. Я не перестаю восхищаться этим изобретением, ибо в нем заложена магия волшебства. К примеру, меня этот снимок бесконечно волнует, а чужой человек равнодушно скользнет по нему взглядом, как по обыкновенному клочку бумаги. О, как мне хочется, чтобы ты, мой читатель, всмотрелся в снимок, и представил всех да почувствовал к ним такую же любовь, как я!
       Посредине высится широкоплечий отец в черной с крупными белыми клетками рубашке. У него волевой подбородок и небольшие усы, которые он стал носить в память о роскошной таежной бороде. Усы уже седоватые, хотя на голове волосы еще черные, густые, и небольшой чуб зачесан вправо. На удлиненном лице с угрюмо нависшими бровями отпечаталась вечная забота. Правая рука на плече у стриженого девятилетнего Вани, продолжателе рода. Около них - мама. Она светится неброской внутренней красотой и смущенно улыбается полными добродушными губами, оттого выглядит много моложе отца. Все в ней светлое - и овальное красивое лицо, и глаза, и волосы, тронутые, после кражи денег, сединой, и серое платье с фасонистым бантиком на воротнике. В ее натруженной руке - ручонка пятилетнего, круглолицего, с пухлыми губами ребенка, очень похожего стриженой белой головкой на мальчика, однако пестренькое летнее платьице указывает, что это Раечка. За ней строгая и серьезная не по годам двенадцатилетняя Люба с хвостиками-косичками. Правее отца и Ивана - горделиво, как древнеегипетская Изида, - подбоченилась семилетняя Тася в светленьком платьице, с белым бантом в белёсых волосах. Старшей - Веры, - почему-то нет, видимо, в тот момент была на лекциях в медучилище.
       Приехали они в поселок Новотроицк Кагановического района Фрунзенской области и остановились у Шеховцовых. Отец пошутил:
       - Обитались у твоей сестры, теперь поживем у моей и, как говорится, будем в расчете. Ты же знаешь - я не люблю быть должным.
       Однако с первой минуты встречи стало ясно, что здесь их никто не ждал. Муж Феклы вместо приветствия угрюмо кивнул родственникам, сосредоточенно продолжая прибивать подошву сапога мелкими гвоздиками, а к столу подковылял, когда все сели. От него разило спиртным, видимо, тяпнул с утра, чтобы полностью соответствовать своей новой профессии. Когда на столе появилась бутылка самогона, хозяйке уже было не до гостей. Вмиг охмелевшего, буйно-агрессивного мужа она воспитывала то с помощью колодки и кочерги, то угрожала разводом:
       - Уйду от тебя, подохнешь тут. Кто еще будет такого терпеть?
       Инвалид заученно отстегивал протез - массивную деревяшку, - брал за тонкий низ, как гранату, и швырял в жену со словами:
       - Я и хочу подохнуть, на х... мне такая жизнь!
       Федор с Марией глядели на них удивленно. По Бастрымовке Иван помнился веселым, непьющим, кудрявым парнем с гармонью... Чтобы отвлечь хозяев и помирить, пьяный Федор печально, как Геннадий Покровский, выкладывая всю душу, затянул про журавлей:
       Здесь, под небом чужим,
       Я, как гость нежеланный...
       Но вдруг спазм перехватил горло и слезы потекли сами собой. Вспомнилась Бастрымовка, гибель братьев, хворые отец с матерью, и душу переполнила боль, сердце защемило от бесконечного сострадания к ним и всем-всем людям.
       А Мария смотрела на него с укоризной: вот, набрался, как и свояк. Стыдоба какая!
       Поселок называли кто "сахзавод", кто "машзавод", поскольку сахарный и машиностроительный заводы находились рядом, даже отгорожены общим забором от жилой части. Родители начали прицениваться к избушкам, однако и на плохонькую денег не хватало, а занять было не у кого, ведь родичи сами беднее церковной мыши.
       У Шеховцовых - две дочки и сын. То есть их пятеро, да шестеро гостей. А в приземистой мазанке с глиняным полом всего две комнатушки, и, можно представить, какая там теснотища. Вдобавок еще и каждодневные попойки двух мужиков, что особенно злило мать.
       - Не могу же я отказать свояку, - оправдывался отец. - Мне его жалко, он и без того покалечен войной.
       - Воистину, с кем поведешься, от того и наберешься! Не хватало, чтобы ты пристрастился к выпивке. Был трудоголик, станешь алкоголик, - ругалась мать, вовсе не веря в такое. Ведь, помнится, на святочных гаданиях ее курица сослепу никогда не клевала воду, и до сих пор муж, слава Богу, не прикладывался к рюмке, но если дело так пойдет...
       Одним словом, всё торопило и подталкивало уехать от Шеховцовых, поэтому жилье долго не выбирали.
       Доступный по деньгам домик нашли в селе Каганович и, не торгуясь, сразу же купили. Домик был похож на ферганскую кибитку в "нахаловке" - такие же саманные стены, две небольшие комнатки, глиняный пол, правда, крыша двускатная, крытая камышом.
       Здесь, второго июля 1940-го года, родился Борис, шестой в семье Морозовых. Отец предложил назвать его в честь погибшего брата.
      -- Последний, "поскребыш", - пошучивали родители, пряча смущение: ведь матери уже было сорок пять.
       - "Поскребыш-поскребыш", а он - еще один продолжатель нашего рода. Гляньте: круглолицый, белокурый, голубоглазый, одним словом, бастрымовский! У нас только Вера и Ваня унаследовали карие бабушкины глаза, а остальные пошли в материну родню, в голубоглазых Гостевых, - не без гордости говорил отец.
       Каганович был центром колхоза имени Фрунзе, поэтому новоселы оказались колхозниками. По законам того времени у взрослых отобрали паспорта. Отец устроился в колхоз плотником, а мать - нянечкой в детский садик, чтобы всегда быть около "поскребыша". Когда малыш вырос из ясельного возраста, то и она перевелась в старшую группу.
       Целый день работа в детском саду, вечером полно домашних дел, а по воскресеньям надо сходить на сахзаводской базарчик продать что-либо - то ведро картошки, то лук, то капусту. А вдобавок еще и Тася пошла в первый класс, ей тоже требовалось внимание.
       Благо Люба всякую свободную минуту занималась с ней: учила буквы и цифры, заставляла чисто писать.

    *

       У матери постоянно была какая-нибудь мечта в основе которой лежали слова свекрови: "Дети должны жить лучше родителей". Так, на Сахалине, ей хотелось быстрее накопить денег на домик да вывезти малышей из туманно-сырого, холодного климата, а теперь она все время думала с завистью о Новотроицке: вот бы туда перебраться, ведь это поселок городского типа.
       Случай со старшенькой дочкой усилил это желание. Когда по окончании Ферганского медучилища Вера приехала в Каганович похвалиться дипломом, отдохнуть и посоветоваться насчет дальнейшей жизни, то мама стала нацеливать ее на переезд в город.
       - Во Фрунзе живет мой дядя, Афанасий Афанасьевич, вот и поезжай туда, как-никак это город, столица республики, недалеко от дома, - сказала мать, вспомнив добродушного толстяка и весельчака, который перед свадьбой поддразнивал ее поговоркой: "Мария не малина, в одно лето не опадет". Эх, повидаться бы, интересно, узнает ли? Ведь прошло столько лет...
       Мать и сама настроилась на поездку, однако в сельсовете не дали Вере паспорт, то есть, запретили выехать.
       Тут-то стало ясно, что Каганович - это не райское место и надо отсюда выбираться любой ценой.
       - Когда жили у моих сестер, то паспорт не отбирали, езжай, куда хочешь, - "пилила" она мужа.
       - А на кой ляд нам паспорт? - защищался он. - И прежде от него не было проку, и сейчас. Мы больше уж никуда не стронемся, хватит, исколесили всю страну. Здесь будем доживать свой век.
       - Нам-то доживать, а детям каково? Я не хочу, чтобы они всю жизнь в колхозе горбатились за трудодни-"палочки".
       Кареглазая, похожая на отца, Вера, брала его сторону:
       - Подумаешь, Фрунзе! Очень надо! Я и здесь могу работать, значит, буду всегда с вами.
       У нее слово не расходилось с делом: тем же днем пошла в районную больницу и устроилась медсестрой.
       С ее получкой семья зажила вольготнее: купили корову - черно-белую таласскую ведёрницу. В первое время дети сбегались в сарай, чтобы смотреть, как аппетитные, упругие струи молока звонко разбивались об подойник, затем приглушенно тонули в белой пене. Молока теперь хватало всем, даже оставалось на продажу. Родители стали понемногу откладывать на черный день, заметно повеселели, тетёшкаясь с маленьким Борей.
       А Вере так нравилась медицина, что даже дома она изображала врача, и получила прозвище "Доктор". Если кто-то вдруг принимался чихать, она тут же укладывала пациента в постель, измеряла температуру, пичкала таблетками. Однажды она осмотрела взбухшие, с синюшными желваками ноги матери и поставила диагноз:
       - Это варикозное расширение вен. Тебе надо меньше стоять, меньше ходить, вообще, побереги ноги.
       - Ага, еще прикажи лежать. А кто будет ходить на работу, кто будет кухарить, стирать, обихаживать корову?
       - Тогда давай сделаем операцию.
       - Еще чище выдумала. Я никогда не была в больнице, даст Бог - и не придется. Как можно оставить дом, детвору, хозяйство? Да ты не обращай внимания на пустяки, в нашем роду у всех такие синие узлы и шишки: от бабушки передалось матери, от нее - мне.
       "Доктор" проконсультировалась и предложила матери на ночь пить аспирин. Та противилась, отказывалась от таблеток:
       - Мы испокон веков жили без них.
       Наконец, сдалась, выпила. Почувствовав облегчение, сильно удивилась и перестала ворчать.
       Жизнь стала постепенно налаживаться.
       Но тут началась Великая Отечественная война...
       По примеру подруг, Вера записалась добровольцем на фронт. Мать обомлела, отец занервничал. Когда немного успокоились, взялись уговаривать и убеждать, доходило до запугивания:
       - Ты девочка, а там стреляют, могут убить. Не пустим. Не для того тебя растили. Ты нам живая нужна. Как мы без тебя, без помощницы?
       - Но это единственный способ вырваться из колхоза, - сказала она словами подруг.
       Мать собралась говорить про военные ужасы, да осеклась. Как тут возразишь?
       В год начала Великой Отечественной войны отцу исполнилось сорок семь, однако прислали повестку и ему. Правда, в военкомате извинительно сказали:
       - На передовую тебя не пошлют. На войне много работ, где нужны умелые хозяйственные руки. А хочешь, как бывшего буровика пошлем тебя в Татарию? Стране нужна нефть, поэтому дадим тебе бронь и отправим туда с семьей.
       Он представил тяготы переезда, работу с неприятно холодным, грохочущим железом и поморщился, как от зубной боли:
       - Нет, не хочу. Доктора не велят жене холод и сырость, пущай семья остается здесь. Мы и без того за свой век набродились вдосталь.
       Так и попал на фронт. Уезжали они с Верой в один день, но в разных эшелонах. Отец молча обнял и поцеловал всех, затем быстро вошел в вагон, чтобы не расплакаться. Уже в дверях крикнул как-то сипло и надломленно:
       - Мать, сбереги детей, я скоро вернусь!
       А Вера на прощанье сказала сестренке Любе:
       - Ты остаешься в семье старшей, значит, должна заботиться обо всех, особенно о маме и маленьком Боре.
       Весной 42-го Веру направили в полковой госпиталь медсестрой. Бойкая, кареглазая, с правильными, тонкими чертами лица, в белом халатике и высокой шапочке с красным крестом, она была необыкновенно хороша. Ей шел двадцать третий год, когда познакомилась с однополчанином, Сейфером Михаилом Цодиковичем. Он тоже небольшого ростика, щупленький и не скажешь, что ему тридцать пять. О годах говорила лишь ранняя лысина и постоянная печаль на лице. Весь полк знал, что его семья жила в Гродно и в первый день войны попала под бомбежку. На месте дома осталась рваная дымящаяся воронка. Все погибли - старушка-мать, жена и дочь.
       У Веры мамин характер, и чужая боль для нее, как своя. Не подозревая о существовании шекспировской трагедии "Отелло", она, подобно Дездемоне, из жалости полюбила Михаила, - кстати, тоже майора. Походно-полевая жена, "пэпэжэ" - с насмешкой и презрением говорили о таких. Но ее, как и других девчонок в погонах, грязная кличка не смущала. Вид ежедневной смерти огрубил душу, и они дерзко повторяли придуманную кем-то роковую фразу:
       - Если завтра не убьют, то война все спишет.

    *

       Любе тогда не исполнилось и пятнадцати, но наказ Веры сделал ее по-взрослому задумчивой. Время было голодное, кормилицу-корову в начале войны забрал колхоз, картошка или сахарная свекла считались лакомством, потому-то весну и лето ждали, как спасение, ведь появлялась крапива, лебеда, овощи, фрукты. Осенью выручали колоски пшеницы, которые оставались на полях после комбайна; их тайком собирали взрослые, но, в основном, - босоногие дети. Ходить по стерне было больно, зато дома из этих зерен мамы варили очень вкусную кашу.
       Однорукий сторож Семен Архипов со страшным за спиной ружьем всюду медленно ездил на серой лошади, и лицо его было всегда суровое, злое, поэтому верилось, когда с ужасом рассказывали, что он может застрелить воришку даже за колосок. Жил он в соседней избе, и по утрам с ним опасливо здоровались, а на полях боялись как огня. Завидев его, дети пускались наутек, да так быстро, что убежать удавалось всегда, ибо страх лишиться собранных колосков и боязнь наказания были сильнее острой колкой боли. Правда, Архипов не особенно старался ловить, но однажды ребята попались сами: добежали до конца поля, а там большой арык1* с водой. Бедняжки заплакали, заслоняясь острыми локоточками, ибо знали, что колоски - это народное добро, воровать нельзя, могут посадить в холодную сибирскую тюрьму. Объездчик увидел испуганные, замурзанные детские лица, виновато ссутулился и посоветовал ходить подальше, за железнодорожную линию:
       - Начальство туда не заглядывает, и я туда не езжу.
       - Зато колосков там мало, - пискнул кто-то.
       Архипов промолчал, страдальчески морща худое лицо. Единственной рукой шевельнул уздцы, и костлявая лошадь уныло повезла его вдоль арыка, в сторону мостика.
       В конце зимы вот такую же серую лошадь нашли дохлой в овраге у шоссейной дороги. Народ сбежался и, с голодухи, начал жадно кромсать куски мяса.
       Соседка Потылиха заполошно примчалась к нам, затараторила:
       - Мария, пойдем скорее, а то растащат, нам ничего не достанется.
       - Ну что ж, коли все, то и я, - обреченно согласилась мама, беря кухонный нож и серую полотняную сумку.
       Издалека они заметили толпу, а, подойдя поближе, увидели безобразно растерзанную клячу.
       - Нам еще осталось, - сказала Потылиха, радостно потирая руки.
       Вероятно, лошадь околела давно, ибо издавала смердящий запах. По примеру других сельчан, мать наклонилась, но не смогла побороть брезгливость:
       - Нет, уж лучше пусть мои дети едят мякину.
       Эти слова смутили Потылиху, она отошла и некоторое время смотрела на тех, кто не гнушался дохлятиной, кромсая куски побольше.
       - А-а, голод не тетка, где наша не пропадала, - наконец сказала она и, зажав нос рукавом, воротилась к тому, что оставалось от лошади.
       Мать постояла-постояла и побрела домой.
       Голод и холод - это не самое страшное, что выпало на долю женщин, мучительнее всего была постоянная тревога за родных на войне.
       Мать молилась за отца и Веру и с нетерпением ждала от них писем, а когда получала, то несказанно радовалась: значит, живы, значит, слава Богу, все хорошо.
       В апреле 43-го у избы вдруг остановилась машина, торопливо вбежал какой-то военный с забинтованной рукой, передал Верино письмо и посылку, крикнул на бегу, словно выстрелил автоматными очередями:
       - Я сюда по пути! Извините, некогда! Тороплюсь повидать своих! Вера и Михаил живы-здоровы. У них все нормально.
       И укатил.
       Дети побросали свои дела, радостно сгрудились вокруг необычного фанерного ящичка, а мама стала читать письмо, встревоженная словами: "Вера и М и х а и л живы-здоровы". Кто такой Михаил? Что за посылка?
       От волнения строчки прыгали перед глазами. Вера сообщала о своей любви с Михаилом Сейфером: "Знаю, ты расстроишься, - писала дочь. - Скажешь, что он старик и не пара мне, но я все обдумала. Я представляю, как вам трудно живется, а он - поможет. Ведь он - майор, получает приличное жалованье, не пьет, не курит, добрый. Внешностью похож на еврея, говорит "я" и "ю" по-белорусски твердо, как "а" и "у", поэтому его любимое ругательство звучит потешно: "Трапкой тебя по бруху!" У нас многие стали повторять эту фразу для смеха. По моей просьбе он шлет вам с оказией немного американской тушенки. Поешьте, а то вы там, небось, голодаете. Как получите - напишите, заодно сообщите, что вам надо еще. Ради меня он разобьется в лепешку, все достанет и найдет возможность переправить вам".
       Мать прочитала и заплакала. Каждый родитель считает своих детей самыми замечательными, вот и ей представилась дочь молоденькая, красивая, словно маков цвет, а рядом - старый маленький еврей с дурацкой поговоркой: "Трапкой тебя по бруху!" Глупая, глупая Вера, молодая и глупая! Ну что смешного нашла она в этих коверканных словах?
       Сквозь слезы мать видела, как дети открыли посылку и, нетерпеливо трогая консервы, нюхали испачканные солидолом пальцы. Она спрятала письмо, подошла, заглянула в ящичек. По военному голодному времени десять банок тушенки - это неслыханное богатство. Правда, и цена за нее огромная - счастье дочери. Но об этом думать не хотелось, ибо детские глазенки жадно горели, и она привычно захлопотала около печи. Слава Богу, можно будет хоть чуток поддержать ребят, а то все картошка да мякина.
       Через полчаса подала на стол вкусно дымящийся чугунок, а сама продолжала деловито переставлять кастрюли с места на место:
       - Вы ешьте, ешьте, я не хочу, я досыта наелась, пока варила - повторяла она.
       - Мы не начнем, пока ты не сядешь, - заявила Люба. Незаметно сглатывая голодную слюну, она отодвинула от себя ложку и строго посмотрела на сестренок и братишек. Те нехотя последовали ее примеру.
       - Ладно, ладно, иду.
       Будто чужая, мама присела на самом краешке лавки, но никто из детворы на это не обратил внимания, поскольку старшая сестра разрешающе кивнула и все жадно потянулись ложками в аппетитно пахнущий чугунок.
       Вериным письмом и богатым гостинцем мать похвалилась соседям. По одной баночке дала Щегловой, Потылихе, Дынниковым, Шеховцовым:
       - Они нам делали добро, вот и мы им отплатим.
       - Когда это они делали добро? - возмутилась Люба в порыве жадности. - Особенно Шеховцовы, те сами разутые-раздетые, голодные-холодные.
       - Ну-ка, вспомни, кто приютил нас, когда мы приехали? Остальные тоже когда-нибудь выручали, только мы, наверное, не заметили этого или забыли, ведь все привыкли получать добро как должное. Но вы возьмите себе за правило: если вам сделали хорошего на копейку, то отплатите рублем!
       Последнюю банку тушенки она оставила себе и хранила, как зеницу ока. Об этом знала только Люба.
       - На черный день, - шепнула ей мама.
      

    8. Друг Петя

       Петя такой же маленький, как и я, наши избушки были рядом, и в садике мы не разлучались, даже спали на соседних кроватках, а уж про улицу и говорить нечего: только вдвоем и играли. Отец его, Дынников, широкоплечий, толстолицый, вернулся с войны без ног; вместо них торчали две культи, обмотанные тряпками. И дома, и на улице он был на тележечке, такой деревянной доске с маленькими колесиками-подшипниками, оттого казалось, что сидел на земле. А передвигался, отталкиваясь зажатыми в руках деревяшками или короткими штырями; при движении колесики плавно потрескивали, вызывая у нас завистливое желание так же покататься.
       Лишь с наступлением холодов мы переставали ему завидовать, потому что садились верхом на саночки и, отталкиваясь двумя палками, ездили по большой замерзшей луже, что протянулась вдоль заводского забора. А когда выпадал снег, то носились по улице даже наперегонки, однако Петя, худой, слабенький, оттого всегда отставал и горько плакал. Я жалел его, старался не побеждать, но иногда так разгонялся, что забывал свое обещание. Все-таки больше всего мы любили кататься без "кто быстрее" по льду около нашей избы; весной эта лужа сверху подтаивала, поэтому казалось, что санки плыли, как лодка. Вокруг вода, а ты совсем сухой, даже мама не ругалась! Это доставляло особенную радость. Жаль, что на льду палки скользили, и порой с середины долго не удавалось "выплыть".
       Дынников смотрел-смотрел на наши муки, а однажды подъехал к краю лужи на своей колясочке и хрипло приказал:
       - Дайте ваши палки, а ты, Петя, неси гвозди, молоток и напильник. Они в сенцах под лавкой.
       Когда Петя вернулся, Дынников принялся забивать гвозди в торец палки. Цигарка дымила ему в глаза, он перекатывал ее с одного угла рта на другой, крутил головой, оттого-то один раз промахнулся и, грязно ругаясь, долго тряс ушибленной рукой; наконец, успокоился, отломил шляпки и даже заострил гвозди напильником. Теперь палки вонзались в лед, и кататься стало еще интереснее, ведь получалась ого-го какая скорость! Порой мы так увлекались, что забывали о голоде.
       В тот солнечный весенний теплый день я "плавал" один, поджидая Петю. Но друг почему-то не выходил. И в детском садике его давно не было.
       К луже подошла печальная мама, приказала "подплыть" к берегу.
       - Твой друг заболел, давай проведаем его, отнесем гостинец, - и показала банку тушенки.
       Возмущенная Люба подскочила к матери:
       - Берегла-берегла, и - на тебе: отдаешь. Неужели не жалко?
       - Что делать? Мы уж как-нибудь, а мальчик совсем ослабел от голода, на ладан дышит. Пусть напоследок покушает, Бог даст, поправится, а нам воздастся сторицей.
       Петя лежал на широкой лавке у печи и тяжело дышал. Глаза на меня ни разу не открыл. Наверное, спал.
       И после я долго не видел его ни в садике, ни на улице.
       А однажды мать надела черный платочек и повела меня к Петиной избушке.
       Около двери, возвышаясь над порогом, сидел на колясочке угрюмый Дынников с красными заплаканными глазами и курил, как паровоз. Его культяшки сейчас были скрыты штанинами, подвернутыми и зашпиленными булавкой. Рядом стояла бутылка с мутно-белой водой. В избе чем-то неприятно пахло, было мрачно, толпилось много темных женщин в черных платочках, все плакали над Петей, который с закрытыми глазами и желтым лицом спал в деревянном струганном ящичке, держа в тоненьких ручках зажженную свечу. Я смотрел вокруг, ничего не понимая, наконец, мне стало страшно, и я заплакал, как все. И только после, в садике, когда каждый день искал Петю и не находил, мне стало понятно слово "умер".
       Петина смерть подействовала на меня так, что я с тяжелым вздохом стал повторять грустное отцовское присловье. У меня получалось:
       - Эх, зызня, ты зызня!
       Эти слова вызывали у взрослых улыбку, а я не мог понять: где тут смешное? Ведь у меня не стало Пети, самого лучшего друга. Без него скучно и в садике, и на улице. Да и Пете в земле холодно.
       Посреди села Каганович, недалеко от избы с высоким крыльцом и красным флагом на крыше, стоял высокий столб с черной трубой, которую взрослые называли неприятным словом: репродуктор. Вместе с другими ребятами я часто подходил туда. Время от времени из черной трубы вылетал громовой торжественный голос: "От Советского Информбюро. Войска ...дцать ...сьмой армии ...вого ...инского фронта освободили город..." Что такое "Информбюро" и "город" - было непонятно, однако все четыре года от этих грозных слов по телу ползли мурашки, и делалось страшно. Правда, взрослые относились к голосу не так: иногда плакали, иногда улыбались, вслушиваясь в слова. Мы, дети, с недоумением смотрели на репродуктор и думали только о еде.
       После Пети у меня появился новый друг - рыжий и конопатый Вовка Соломатин. Летом веснушек на его лице было так много, что они коричневыми букашками сползали даже на шею и руки. Мы с ним одного роста, но Вовка-то постарше да такой отчаянный шалун, вот и сделал себя главным командиром.
       Однажды он придумал стрелять из рогатки в птиц. Долго мы так играли, и вдруг мой камень оказался метким: сбил с крыши воробушка. Обрадованный удачей, я быстро подбежал, схватил его, но птенчик и не собирался улетать: он обмяк в руках, а глазки стали медленно затягиваться желтовато-серой пленкой. Радость вмиг исчезла. Растерянный, с покаянным видом, я снова и снова подносил мучительно раскрытый клювик ко рту, желая слюной вернуть воробушка к жизни, однако он вытягивал дрожащие лапки, вытягивал и вдруг совсем закоченел с открытым клювом. Это потрясло меня страшной необратимостью. Ну зачем, зачем я стрелял, зачем нечаянно попал?
       У забора, под колючими кустами ежевики, я консервной крышкой выкопал ямку, постелил на дно соломки, уложил птичку застывшими лапками вверх и присыпал. Виновато и грустно постоял, вспомнил, что на Петиной могилке поставили деревянный крестик, поэтому тоже воткнул в землю сухую веточку.
       Про несчастного воробышка я рассказал маме. Вместо того чтобы поругать меня, она заплакала:
       - Говорила тебе: с кем поведешься, от того и наберешься. Воистину, так и вышло. Не якшайся ты с этим мальчиком, найди смирненького, умненького друга, вроде Пети. И запомни: всякое Божье создание хочет жить. Ты подумай, ведь у птенчика тоже есть дом и родные, которые ждут его, волнуются, а когда узнают про беду - начнут горевать-печалиться. Если же несчастная птичка была мамой или папой, то детки теперь останутся сиротами, ведь никто не принесет им в гнездо корм, и они умрут. Видишь, сколько беды от вашего озорства. Больше никогда, слышишь, никогда, никого не убивай. Бог наш, Иисус Христос, заповедал любить и жалеть всех - и людей, и птиц, и животных, и насекомых.
       Ох, эти слезы и жалостливый голос! Они действовали так, что уж лучше бы она взяла ремень да поколотила! Чтобы как-то ее отвлечь, я стал спрашивать, кто такой Бог, какого роста и где живет?
       - Завтра пойдем в церковь и ты увидишь Его.
       Утром красиво и мелодично зазвонил колокол, и мы пошли на эти звуки. В сумрачном помещении, среди горящих свечей мама показала икону; оттуда на меня смотрел красивый длинноволосый мужчина с большими печальными глазами. Я разочаровался, поскольку ожидал увидеть богатыря с голосом громким, как в репродукторе, что на столбе в центре поселка.
       - Нет, ты скажи, где Он сам? Какой Он: большой или маленький, сильный или нет?
       - Он сильный. На свете нет сильнее и добрее Его, - тихо сказала мама, ставя перед иконой зажженную свечу, и крестясь.

    *

       Поскольку мама целыми днями на работе, то Люба занималась и домашними делами, и помогала Тасе привыкнуть к школе, проверяла уроки, учила ровно писать буквы. А сама уже становилась видной, красивой девушкой, хотелось и погулять. Подружки часто звали то на танцы в клуб, то на вечёрку, однако всякий раз она виновато отказывалась:
       - Нынче не могу.
       - Гляди, разберут женихов и останешься в девках, - стращали подруги. - Сама знаешь: парней нынче раз-два и обчелся, треклятая война многих повенчала со смертью.
       В июле 44-го вместе с двумя подружками Люба поехала во Фрунзе поступать в педагогический техникум, отлично сдала все экзамены, и ее приняли в студенты. Мать не могла нарадоваться:
       - Вот молодец, доченька, учись, будешь грамотной, тогда не познаешь трудной жизни, какая досталась нам!
       Люба тоже была на седьмом небе, ведь из всех подруг ей одной так повезло. Теперь она только и думала о городе, о студенческой жизни да о том времени, когда выучится, станет учительницей и в школе у нее будет толпа ребятишек! Еще в общежитии, по примеру городских девчат, она обрезала косы, сделала стрижку и сейчас щеголяла модной прической, с нетерпением поджидая первое сентября.
       А около нас жила эвакуированная из Ленинграда бойкая хохотушка, которую соседи с улыбкой звали "Зина-Зиночка", хотя фамилия у нее была Щеглова. Ее веселый голос и звонкий смех слышались постоянно, она мелькала то здесь, то там: бегала на машзавод, где ловко управлялась с токарным станком, отчего у нее руки вечно в мазутных несмываемых точечках, и успевала проведать соседей, особенно тех, кто болен, кто получил горестную весть, а приходя домой, обихаживала двух дочурок - десятилетнюю Алёну и семилетнюю Катю. Девочки всегда были аккуратненькие, красивенькие, словно куколки.
       В жизни соседки все изменилось в один дрянной день, шестого июня. Получила Зина-Зиночка похоронку на мужа, вдруг затихла и слегла, болезненно приоткрыв сухие губы, точно смертельно сбитый с крыши воробушек.
       - Ты ли это, Зина-Зиночка? Сердешная, глянь, как осоловела, будто на тебе десятину вспахали, - суетилась мама около больной соседки. - На, поешь картохи "в мундире". Да ты близко к сердцу не бери, може, ошиблись, може статься, он жив-здоров, а ты убиваешься. Господь милостив, потерпи. Бог терпел и нам велел.
       Зина-Зиночка молчала и, не мигая, смотрела в потолок. Мама скорбно подумала, что на новосибирском вокзале, когда ее утешали пассажиры, она тоже была в таком же равнодушно-потустороннем безучастии. Но одно дело лишиться денег, и другое - потерять любимого человека, отца двух детей.
       К соседке заходила она каждый день, предлагала то поесть, то утешала, призывая посмотреть в окошко на летнюю благодать:
       - Самое трудное позади, глянь, всюду полно лебеды и овощей, начались яблоки, скоро пойдет картошка. Теперь уж не пропадем!
       Но все было напрасно: Зина-Зиночка таяла прямо на глазах и через неделю умерла.
       В те годы смерть была привычным делом, однако соседи и рабочие машзавода сильно горевали по жизнерадостной молодой женщине, а еще больше жалели ее дочек, Алёну и Катю. Многие плакали и называли их сиротами.
       Зареванных, притихших девочек мама с кладбища взяла жить к себе. Соседи восприняли это с пониманием, только говорливая толстуха Потылиха на другой день прибежала, закудахтала:
       - Блаженная ты, что ли? Не пойму. Зачем тебе такая обуза? Глянь-ка, ведь повсюду голод, идет война...
       - Ничего, проживем, Господь милостив! - кротко отвечала мама. - Пойми, они ровесники моей Тасе и Рае, всегда играли вместе, наш дом - это их дом, мы - как одна семья, да так оно и есть, ведь все люди родня, все мы от Адама и Евы. А вдобавок, пока ищут их дальних родственников, малышкам и есть, и пить надо.
       Девочки перебрались к нам, не разлучались с подружками, ели за одним столом, а в благодарность помогали маме Марии, делая ту же работу, что и для родной матери.
       До осени мы жили большой, притихшей семьей.
      

    9. Алёна. Хлебные карточки

       Впрочем, такая семья была у нас и раньше. Еще при жизни Зины-Зиночки Алёна и Катя всегда приходили поиграть с моими сестрами, погреться, правда, ночевать уходили к себе, в соседнюю избу. Алёна была красивая, с каштановыми стрижеными волосами, которые чудесной рамкой обрамляли худенькое бескровное лицо. Из-за печальных васильковых глаз да необыкновенной бледности она казалась больной, и взрослые, глядя на нее, скорбно вздыхали. Она переживала и за отца, который воевал с немцами, жалела мать, которая уставала на работе и дома, поэтому с готовностью ходила и за колосками, и в магазин, где выстаивала длинные очереди, чтобы получить по талону хлеб.
       Под весенним солнцем все дети оживали вместе с растениями, да так до холодов и проводили время на улице, торопя созревание сначала лебеды, затем тутовника, вишни, урюка, яблок и картофеля. Мама где-то разузнала, что ядрышки урюковых косточек можно обменять на подсолнечное масло, вот и просила детей урюк съедать, а косточки не выбрасывать, раскалывать. Когда ядрышек набиралось полное ведро, она несла их на заготовительный пункт, получала бутылку масла и делила на всех соседей. Те благодарили и восхищались ее мудростью: ну, как она узнала про такой обмен? По тем голодным временам пол-литра постного масла была сущей находкой, правда, набрать косточек да наколоть столько ядрышек было непросто.
       Когда скашивали и убирали зрелую, цвета полуденного солнца, пшеницу, то колхозные поля становились похожими на мальчишеские неровно стриженные головы, и мы ходили за колосками, как на работу. Алёна брала с собой Катю и меня. Срезанные стебли больно ранили босые ноги, но мы даже не замечали этого, ведь надо было искать оставшиеся в рядках колосья, к тому же, прятаться от страшного однорукого объездчика-сторожа. Временами попадалась несчастливая полоса, на которой все колоски были пустыми. Алёна утешала нас и хвалила птиц, которые проснулись раньше нас, потому и успели все склевать. Тут же делилась своим счастьем: бережно растирала один из колосков, легонько сдувала шелуху, и на ладошке оказывались желанные золотые зерна.
       - Они вкусные-вкусные, - жмурясь от блаженства, она давала нам пяток зернышек, а одно-два клала себе в рот: - Ничего на свете нет вкуснее!
       Действительно, зёрна были много вкуснее хлеба. Мы радовались, найдя полный колосок, и опускали ей в сумку.
       - Ого, какие молодцы, настоящие миноискатели, - хвалила нас Алёна.
       В конце дня "миноискатели" возвращались домой, при этом малышня всю дорогу хныкала и жаловалась на усталость, на боль в ногах, исколотых стерней до крови. Алёна отставала от подружек, шла с нами рядом, советуя идти по траве или по мягкой дорожной пыли, а в утешение открывала сумку с золотистыми колосьями:
       - Зато вот сколько мы насобирали! Придем домой, разделим зернышки на две семьи, и мамы испекут лепешек. Вкусных-вкусных.
       И так она аппетитно говорила "вкусных-вкусных", что мы забывали усталость и невольно глотали слюни. Но лепешки оказывались не такими вкусными, поскольку матери разбавляли муку лебедой и щавелем. Правда, зато всем доставалось по большому куску, и с какой гордостью мы ели, расхаживая около дома!
       Алёна знала много стихотворений и сказок. Она до войны жила в большом городе, ходила в театральный кружок, вот и решила научить меня рассказывать стихи: где следует понизить голос, где повысить, где на миг затаиться. Мне полюбилось дивное стихотворение о золотой тучке, которая ночевала на груди утеса-великана, и я хотел его запомнить.
       - "...Но остался влажный след в морщине /Старого утеса, - говорила она и секунду молчала. - Одиноко - снова замирала - /Он стоит, - вновь передышка - задумался глубоко, /И тихонько плачет он в пустыне".
       Я смотрел вдаль, на горы, представлял одинокий, в слезах, утес и, не понимая, отчего он плачет, зачарованный музыкой удивительных, окутанных таинственной грустинкой слов, пытался пересказать стихотворение с такими же передышками речи.
       Ей нравилось учить, и она бесконечно радовалась, когда у меня получалось. Она мечтала стать артисткой. Или учительницей.
       - Я пока не решила, вот закончится война, придет домой папа, и тогда все вместе мы придумаем.
       Иногда она рассказывала о городе, о больших домах, которые даже выше вот этих тополей. Я запрокидывал голову к вершинам громадных деревьев, потом смотрел на камышовую крышу нашей хаты и недоумевал: зачем нужен такой высокий дом, ведь в нем и потолок не достанешь. А, - наконец догадывался я, - это, чтобы не видеть на потолке черные пятна от керосиновой лампы! Но свою догадку не высказывал, боясь прервать рассказ. Очень уж мне нравился ее тонкий нежный голосок, и говорила она так певуче, так понятно, так ласково!
       Когда мы стояли в очереди за хлебом, она рассказывала нам о больших стеклянных магазинах, в которых уместилось бы несколько избушек с крыльцом, куда мы каждый день ходили за хлебом. А мне и наш магазин казался огромным по сравнению с хатой. И когда я смотрел на длинную очередь из печально-угрюмых женщин, стариков и по-взрослому серьезных ребятишек, то представлял многолюдные улицы огромного города, где жила Алёна. Но красивая картина сразу улетучивалась, когда дверь магазина с усилием открывалась, сталкивая передних с крыльца, и все люди, с перекошенными злобой лицами, толкая друг друга и дико крича, лезли внутрь, "прорывались", каждый норовил поскорее оказаться в духмяном и вкусном тепле, а там крепко вцепиться в прилавок и ждать, когда продавщица взвесит полбуханки хлеба да, помедлив, обязательно положит к нему мягкий пахучий кусочек, который уравняет покачивающиеся железные клювики весов. Ох, уж этот довесочек! Он такой соблазнительный, что нет сил донести его домой, не откусив хотя бы разок, а уж если попробовал, то удержаться трудно...
       ...Это случилось на сороковой день после смерти Зины-Зиночки. Утром, как обычно, Алёна принесла из колодца воды и вызвалась пойти за хлебом вместо больной Таси, которая так занозила ногу, что не могла ходить. Мама дала ей талоны, а серую, тряпочную сумку - мне:
       - Алёна купит хлеб, а ты поможешь нести.
       Я важно приосанился, даже приподнялся на цыпочки, желая показать, какой большой, а для Алёны сделаю все что угодно и даже никогда не устану.
       Около магазина в тот раз народу было много и почему-то больше обычного толпилось на крылечке инвалидов, а им хлеб давали без очереди. Две соседских девчонки отозвали Алёну в сторонку и зашушукались. До меня долетали слова "здесь не достанется", "на станции народу мало", затем увидел, как Алёна согласно кивнула и подошла ко мне.
       - Мы пойдем на железнодорожную станцию, там, говорят, очередь меньше. Это далеко, больше трех километров, ты устанешь, поэтому иди домой, я сама принесу хлеб. Устанешь, устанешь, не возражай! Одно дело ходить за колосками, а другое - в магазин, - убеждала она меня.
       Но я хотел быть с ней и не отдавал сумку:
       - Мама сказала, чтобы хлеб нёс я.
       Она снова пошушукалась с девчонками; те насмешливо оглядели меня.
       - Ну, ладно, ухажер, пойдем, только пошевеливай ногами, - ухмыльнулась конопатая Соня, у которой веснушек было даже больше, чем у Вовки Соломатина. Хихикнула и ее подружка Оля, с потешно торчащими косичками и облупленным от солнца носом.
       Алёна взяла у меня сумку, положила туда (я сам видел!) свернутый вчетверо зеленый листок - хлебные карточки - и мы пошли. В поле девочки стали радостно отбегать от дороги, срывать красивые красные и синие цветочки. Простор и окружающая красота заставили забыть всё грустное в нынешнем военном времени.
       Соня глянула на небо и радостно крикнула:
       - Ой, девочки, смотрите, облако-рыба!
       - Скажешь - рыба! Это похоже на самовар, - возразила Оля, ревнуя, что не первая заметила необычное облако.
       - А ты хоть раз видела самовар? - задорно спросила Соня.
       - Конечно. У нас был, пока не сменяли на картошку.
       Эти слова опять напомнили о войне, и все опечаленно смолкли.
       Алёна тоже собирала букет, но почему-то лишь белые ромашки и синие васильки. А я уже устал да еще сбил об камень палец так, что кровянистое пятно покрылось пылью, почернело и смотреть вниз было страшно. Только глянешь, и палец начинал болеть еще сильнее.
       - Ничего, до свадьбы заживет, - утешала Алёна. - А зато какой мы сейчас на станции получим хлеб! Вкусный-вкусный!
       И снова эти аппетитные слова - "вкусный-вкусный"; от них забывалась боль и усталость, а рот наполнялся голодной слюной.
       Девчонки стали наперебой советовать:
       - Надо приложить подорожник: боль как рукой снимет.
       Пока я мыл ногу в арыке, они принесли жестких широких листьев, обмотали палец, а Алёна порылась в сумке, оторвала с изнанки нитку и ловко все завязала. Боль утихла, но идти на пятке было неудобно, поскольку приходилось изо всех сил оттопыривать носок, оберегая рану от пыли. А вскоре я заслушался нежным голосом Алёны - она рассказывала мое любимое стихотворение про тучку золотую - и не заметил, как листок оторвался.
       Алёна сбежала с дороги, следом за ней подружки, все опять принесли ворох листьев; один привязали, а остальные положили в сумку. Потом мы еще сколько-то раз останавливались, вынимали подорожник и привязывали к пальцу.
       Тем временем девчонки ушли далеко вперед, их уже почти не было видно. Я испугался, что без них мы заблудимся, поэтому стал хромать бегом, но Алёна запретила торопиться, видимо, ей нравилось быть доктором и "лечить" меня. Чтобы не отстать еще больше, я твердо отказался от очередной "перевязки".
       - А листья можно выбросить, - я храбро подрыгал ногой, как будто рана зажила.
       Боль и вправду стихала, если не смотреть на палец, и мы припустили за девчонками.
       Но их не догнать. Стоило подумать об этом - вдруг начинал ныть палец и наваливалась усталость. Я опять захромал, однако Алёна подбодрила меня:
       - Я дорогу знаю и без них. Видишь, домики и деревья? Это станция. А когда перейдем рельсы, надо повернуть направо, а там до магазина - рукой подать.
       Ее слова и нежный ласковый голос подняли настроение. Тут я приметил за канавой красный тюльпан и захотел сорвать ей в букет:
       - А то у тебя одни белые и голубые.
       Но Алёна вдруг помрачнела и тихо сказала:
       - Не трать силы, кроме того, красный цветок ни к чему. Ведь это для мамы... на могилку.
       Сразу вспомнились недавние похороны Зины-Зиночки. А около могилы Алёна так отчаянно вцепилась в гроб, что все женщины, будто по команде, зарыдали и насилу оттащили ее... Думать об этом было неприятно, даже грустно, и дальше мы пошли молча.
       У железнодорожной линии нам встретились девчонки. Они уже возвращались с хлебом, а рядом с ними шла мать конопатой Сони, высокая и худощавая тетя Ксеня. Видимо, она пустила девочек в свою очередь, поэтому так быстро удалось им получить.
       Но тут мое внимание привлек мощный гудок. Я зачарованно стал смотреть на приближающийся огромный паровоз и представлял его седым сказочным конем. И впрямь, пар у него, будто длинная густая шерсть свисал, стелился по земле, скрывая ноги-колеса, а поверху развевалась буйная грива черного дыма.
       Тем временем Алёна пошарила в сумке и стала мертвенно-бледная.
       - Карточки! Ой, где наши карточки? - она сунула букет мне, а сама перевернула сумку и потрясла. Выпал сморщенный, увядший лист подорожника и - всё. Для верности она заглянула снизу в распахнутую сумку, пошарила там рукой и растерянно оглядела всех: - Ой, что же будет? Ведь теперь целый месяц без хлеба!
       - Не отчаивайся так сильно-то, - успокоила тетя Ксеня. - Найдутся. Может, забыла дома?
       - Нет, я помню, тетя Мария дала мне, и я спрятала их в сумку, они такие зеленые.
       - Ага, я видел: ты их еще свернула и положила в сумку, - пришел я на выручку.
       Ах, ну зачем я вмешался? Это вылетело нечаянно, как тот камень, который насмерть ушиб воробышка.
       - Да? - невидяще посмотрела она на меня. - Ой, что же теперь будет? - со слезами вскрикнула и вдруг помчалась к рельсам, блестящим, как ножи.
       Никто не успел опомниться.
       Паровоз дико заревел, упираясь в землю бугристыми белыми копытами.
       Но ни гудок, ни струя пара не могли остановить этого мощного коня.
       Я зажал уши и закрыл глаза. Я не хотел видеть эту страшную картину, не хотел слышать истошный крик тети Ксени, вопли девчонок...
       Когда окровавленные части тела куда-то увезли, а машинист с пацаном-кочегаром присыпали на шпалах черно-красные пятна пылью, мы пошли домой. Я не мог удержаться и со страхом оглядывался на этот проклятый переезд, который казался зловещим и пустынным. А тетя Ксеня, чтобы отвлечь нас, дала всем по ломтику черного и тяжелого, как камень, хлеба и стала рассказывать о своей работе на машзаводе. Всхлипывая, затолкал я кусочек в рот, но проглотить не мог. Он не был вкусным-вкусным, как обещала Алёна. Он был горьким и соленым. Я шел за девчонками и сильно хромал, чтобы думали, что плачу от боли.
       Дома я протянул Кате сине-белый букет, вспомнил рев паровоза, всплеск выцветшего платьица под колесами и зарыдал. А она смотрела на мою ногу и думала, что у меня болит палец.

    10. Люба

       Мама очень переживала смерть Алёны:
       - Ох, что же я натворила, раззява! Знать, Господь совсем лишил меня разума, ну зачем я послала ее, нужно было все бросить да идти самой! Это ж надо такую беду накликала: чужое дитя не уберегла! Будто нарочно толкнула на смерть, вместо своей Таси. Приедут родные, ну что им скажу, как в глаза-то смотреть?
       Потылиха пробовала утешать:
       - Мария, успокойся, ты прямо, как блаженная, девочка, вероятно, искала подходящий случай наложить на себя руки, вот и... Ты вспомни, как бедняжка убивалась, когда хоронили мать. Уже тогда все боялись, что она спрыгнет в могилу вслед за гробом.
       Но никакие уговоры не помогали. Нервное потрясение было так сильно, что мама слегла. Как и Зина-Зиночка, она вдруг осунулась, пожелтела, глаза ввалились. Заговорила о смерти:
       - Снится мне дорога, будто куда-то едем. А кони и дорога во сне - это к смерти, есть такая примета.
       - Не болтай чепухи, - сердилась Люба. - Вы с отцом за свою жизнь столько наездились, вот тебе и снится дорога.
       Близился конец августа, и Любе пора было ехать во Фрунзе на учебу. Весь этот месяц она то и дело открывала свой чемоданчик, заботливо перебирая вещи, которые понадобятся в общежитии. С этим чемоданчиком она вошла к матери попрощаться, но увидела у кровати несчастно притихших сестренок и братиков, один из которых был совсем маленький, тотчас вспомнила наказ Веры, опечалилась, постояла-постояла и хрипло проговорила:
       - Мне лучше остаться. Я не хочу, чтобы ты умерла. А вернется папа с войны, тогда еще раз поступлю в техникум.
       У матери полились слезы, она захотела погладить дочь, но рука на полпути бессильно упала.
       Заплакала и Люба, сожалея о своей мечте. А мы сразу, будто кто отпустил пружину, забегали по избе, устроили радостную кучу-малу. В раздражении сестра шуганула нас, и мы выкатились на улицу веселым клубком.
       Спустя полчаса повседневные заботы захватили ее полностью, она ожила, затеяла стирку. Позвала нас и каждому дала задание: Раю и меня отправила за ветками и кизяком1*, а Ваню и Тасю заставила носить из колодца воду.
       Оставаясь рядом с матерью, можно было учиться только в ФЗО - школе фабрично-заводского обучения. Туда Люба и поступила и проучилась там полгода. Эти месяцы были очень трудные: достался ей и холод, и голод, и голова была в коросте от вшей. Правда, зато "фэзэушников" одевали и кормили, даже давали паек, который она бережно несла домой. Да какой это паек? Малюсенький кусочек липкого черного хлеба. Бывало, идет пять километров, крошки не отломит, хотя была голодная.
       Сейчас вспоминаю то время, и перехватывает горло, а на глаза набегают слезы. Ну как, в какой момент передалось ей от мамы это безграничное самопожертвование, эта вечная забота о ближнем, это стремление помочь слабому, поддержать немощного? Не тогда ли, в штормовую погоду на пароходе? Или все это приходит в младенческом возрасте, впитывается с материнским молоком, а может - передается из поколения в поколение по наследству, как черты лица, цвет глаз и волос?
       Мне было пять лет, и я постоянно хотел есть. Несмотря на Любины запреты, маме удавалось отдать свою долю мне, самому маленькому, со словами:
       - Каждый из нас послан Богом, чтобы по мере сил украшать родную землю да приносить радость ближнему.
       Вслед за Щегловой, похоронки стали вручать и другим жителям Кагановича. Люба видела, как бились женщины в истерике, получая не солдатское треугольное письмо, а казенный прямоугольный конверт, где - сразу ясно! - ужасное извещение со словами: "Погиб смертью храбрых" или "Пропал без вести" и фамилия, вписанная чернилами.
       Чтобы раньше мамы узнать печальную весть - избави Бог! - и как-то оберечь ее, Люба пошла в почтальоны и целый год разносила письма. Порой заходила и на сахарный завод. В конторе заметили серьезную, смышленую девочку и пригласили на работу.
       Но война еще не кончилась, еще были похоронки с плачем и криками, поэтому Люба некоторое время раздумывала. В конце концов, выбрала завод, ведь это крупное, солидное учреждение, где работникам каждый день давали паёк - четверть буханки хлеба. Полгода она поработала в цехе, там ее хвалили за добросовестность и усердие. Видимо, поэтому, когда освободилось место секретаря-машинистки, ей временно предложили перейти в контору. Нашлась добрая душа, посоветовала идти на курсы машинописи без отрыва от работы. Люба научилась печатать, освоила все премудрости делопроизводства, после чего была принята на должность постоянно. Мать этим очень гордилась, и в разговоре с соседями хвалилась:
       - Моя Люба работает в конторе и всегда ходит в чистом.
       На работе Люба ежедневно получала полбуханки хлеба и несла его нетронутым домой. А однажды, когда Ваня подбежал и чуточку отщипнул, она шлепнула его, потом заплакала:
       - Я сама не ем, несу маме и маленькому Боре. А нам - что останется.
       Обычно мама возилась у печки, постукивая чугунками и заслонкой, и всегда норовила сесть за стол последней, чтобы детям досталось больше.
       Глотая слюни, две голодные девчонки, паренек и крошечный мальчик нетерпеливо поглядывали то на маму, то на Любу, то на кусочки хлеба и дымящийся чугун с похлебкой.
       - Мама, иди же, садись, а то Боря сильно проголодался, уже нет сил терпеть, - ворчливо говорила Люба.
       Продолжая бесцельно переставлять кастрюли и чугунки, мать ласково отвечала:
       - Я напробовалась досыта, пока готовила. Много ли мне надо? А вы ешьте, ешьте, вам нужно расти.
       Я понимал эти слова, как разрешение и тянулся к похлебке, однако Люба отбирала у меня ложку. Самая взрослая, она давно разгадала мамину хитрость, вот и подговаривала остальных:
       - Не трогайте еду, пока мама не сядет за стол.
       - На меня не смотрите, я доделаю свои дела и сяду. Вы ешьте, ешьте, - издалека потчевала нас мама.
       Но мы будто не слышали ее и под строгим взглядом старшей сестры сидели в ожидании. Мама продолжала копошиться у печки, и тогда Люба делала для меня послабление - разрешала есть, но я удивленно смотрел на неподвижные руки сестер и терпел. Мое поведение подсказывало Любе новый ход:
       - Мама, смотри, ведь ты мучаешь голодных детей. Никто, даже Боря, не тронет еду, пока ты не сядешь.
       - Вот грамотейка навязалась на мою бедную голову! И чего только не придумает? - с ворчанием сдавалась она, подходила к иконе, где долго шептала молитву, затем робко присаживалась за краешек стола.
       Все облегченно вздыхали и набрасывались на еду, совсем не замечая, как мать брала себе самый маленький кусочек хлеба, медленно черпала из чугуна жижицу и, словно нехотя, задумчиво жевала. Хотя чего было жевать в этой водянистой зеленой похлебке из лебеды?

    *

       Мама истово верила в Бога и часто поминала имя Его. То и дело она приговаривала: "Без Бога не до порога!", "Бог терпел и нам велел", "Слава Тебе, Господи!", "Господи милостивый, спаси и сохрани!", "Боже, прости нас, грешных!" За это Бог наградил ее, дав совестливую любящую душу, отзывчивую на чужую боль.
       Она никогда не жила для себя: все для детей, все для других.
       - Я уже поела, - всегда отказывалась она от еды, и для убедительности добавляла: - Пока готовила, пока вы были на улице.
       Если заходил разговор о необходимости купить ей какую-то вещь, она яростно отказывалась:
       - Не надо мне никакой одёжи, никакой обувки, и то, что есть, мне до смерти не сносить!
       По воскресеньям она ходила в Новотроицк, на сахзаводской базарчик, чтобы продать кое-что из огородного урожая, а на вырученные деньги купить хлеб, соль, керосин. Вернувшись, валилась в изнеможении на койку, стараясь найти удобное место больным усталым ногам. Малость отдохнув, садилась к столу, поближе к керосиновой лампе, и начинала пересчитывать деньги.
       - Это за два ведра картошки, это за три вилка капусты...- сосредоточенно шептала она. - Купила хлеб, керосин да старенькие ботиночки: гляжу, как раз на Раину ножку, ведь она у меня на зиму разутая, не в чем до садика дойти, я и не удержалась, к тому же, недорого. Ах, да, чуть не забыла про стекло для лампы и коробок спичек, всего получилось...
       - Мне бы надо сапоги, - робко вставила Люба. - Эти уже прохудились, а в дождь - как сегодня, - нога сразу мокрая.
       - Миленькая, ты уж потерпи, сейчас нет у нас таких денег. Даст Бог, получишь зарплату, а я в следующие разы побольше продам картошки, не стану покупать ничего лишнего, авось, наскребем. А пока давай заткнем дыру клеёнкой, глядишь, еще сколько-то походишь.
       Однажды при подсчете выручки что-то у нее не сошлось. Пересчитала раз, другой.
       - Батюшки мои, что за притча? Лишние сто рублей, - всплеснула она руками, обхватила голову и стала думать: откуда они взялись? Наконец, вспомнила изнуренную голодом женщину в дырявом вязаном платке, ясно всплыло в памяти, как та дала за картошку вместо червонца сотенную бумажку, но в этот момент какой-то пацан-беспризорник схватил вилок капусты и пустился наутёк. Мама побежала за ним, а тут и Господь вступился, послал ей на помощь какого-то мужчину, увидев которого, жулик бросил добычу и издалека, с безопасного расстояния зло погрозил: "Ну, тетка, берегись!"
       - Я вернулась, а женщины уж нет, знать, с испугу забыла про сдачу. Ах, раззява такая! И я хороша - пожалела вилок капусты, пусть бы проклятый жулик подавился. Надо было первым делом рассчитаться с женщиной, а уж потом... Хотя и она тоже бестолочь! Ну что бы не подождать? Точно! Она и есть эта проклятая сотня, - вертя деньги так и эдак, мать во всю костерила непутевую покупательницу. - Придется идти.
       - А тебе не страшно жулика? Ведь он может подстеречь тебя с ножом, - многозначительно проговорила Тася и боязливо поежилась. Из всего рассказа ей запомнился воришка с угрозой, и сейчас она хотела этим остановить маму.
       - Нет, не страшно. Я помолюсь, меня Господь и защитит.
       - Ладно, мы знаем, что ты у нас храбрая, - вмешалась Люба. - Но пойми: "раззявы" там уже нет, пожалей ноги, ты за день их натрудила, а до поселка пять километров, и обратно - это десять. Отдашь, когда в следующий выходной пойдешь на базар.
       Поддерживая сестру, пискнула и Тася:
       - Вон какой ветрище поднялся, а осенний дождь хлещет и хлещет.
       - Что ж поделать - накину отцовский плащ да пойду, статочное ли дело присвоить чужое. Мы испокон веков живем по совести, нам чужое на дух не надо, - причитала она, одеваясь. - Это я виновата, ах, обе мы безголовые! Только бы застать бедолагу на месте, да там она! Ждет, поди! По ее лицу и одежке видать: человек горе мыкает. И то сказать: деньги немалые, а дома, видать, как и у нас, орава голодных детишек.
       - Ладно, ты устала, отдохни, я пойду, - сжалилась Люба.
       - Оно неплохо бы, только как ты ее узнаешь? Деньги большие, вдруг отдашь, да не той, а я эту женщину хорошо запомнила: у нее в чем душа держится, и лицо желтое, хворое, печальное.
       Преодолевая боль в ногах, она пошла по слякотной дороге под осенним дождем и холодным ветром, нашептывая родительские наставления: "Чужого не желай, своего не теряй. Чего не хочешь себе, того и другому не делай. Бог терпел и нам велел".
       Вернулась вечером, села у печки, вытянула усталые ноги:
       - Ох и гудят! Как церковный колокол!
       - А мы тебе что говорили? - упрекнула Люба, закрывая книгу.
       Мать не ответила, но через минутку сказала торжествующе:
       - А все ж хорошо, что сходила! Как знала - там она, сердечная. Увидела меня, подбежала, будто к родной. Даже заплакала, ей-богу! Я тоже еле сдержалась, но взяла себя в руки, выговорила ей все, чтобы в другой раз хорошенько считала. Ох, уморилась я, но ничего - нам далеко на базарчик, зато церковь рядом. Сейчас оклемаюсь и пойду на вечерню, возблагодарю Господа свечой и молитвой за то, что даровал мне силы совершить доброе дело. Воистину, благая жизнь сулит благое спасение.
       Она открыла дверцу печки, поворошила кочергой кизяки, и ожившее пламя озарило умиротворенное лицо.
       - Куда? Отдыхай,- ворчливо сказала Люба. - Пожалей ноги, вон какие на них шишки синие да большие. Сама только что сказала - гудят.
       А Тася, грозно тряхнув косичками, поддержала сестру:
       - Не пустим!
       - Я и спрашивать никого не буду. Ишь, какие командёрки! Взяли моду приказывать матери!
       Церковь для нее была живительным лекарством. В молитве она забывала о трудной жизни, о нескончаемой нужде, а благостное пение и чуть слышное потрескивание горящих перед иконами свечей навевало то картины летающих в лазури ангелов, то бесконечное море шелковистых переливов ковыльной бастрымовской степи. Вспоминалось беззаботное невозвратное девичество с мечтами о хорошем, ласковом муже, сватовство Федора и отказ Игнатию Личманову. Правильный ли выбор она тогда сделала - до сих пор непонятно, и выйди она за Личманова, может, не довелось бы столько бедствовать и мыкаться? Про то один Господь знает...
       Мама изливала иконам свои горести, и на душе становилось покойно. Оттого ли, что думы о высоком и светлом вытесняли все житейские беды, или же одна из икон подсказывала спасительную мысль, как помочь себе? А вместе с тихой безмятежностью всякий раз вспыхивала святая вера и надежда, что вот еще немного терпения , Он увидит тяжелую, безрадостную жизнь, смилостивится и поможет выбраться из нужды, оградит от неприятностей, вернет с войны живыми и здоровыми дочку и мужа.
      

    11. Безотцовщина

       Мать вечно переживала за детей, причем больше сил отдавала тому, кто взрослел, кого пора "выводить в люди". Если теперь о Любе можно было не беспокоиться, то подошла очередь Ивана. Он кое-как доучился до седьмого класса и заартачился:
       - Не пойду в школу, хоть убей.
       - Ладно, - опечалилась мать, - Бери отцовский инструмент, устраивайся на работу. Отец всегда мечтал, чтобы ты пошел по его стопам.
       - Не хочу ни плотником, ни столяром.
       - Вот и зря, дело-то хорошее: Иосиф, отец Иисуса Христа, тоже был плотником.
       - Ну и пусть, а мне это не нравится.
       - Что же ты целыми днями будешь делать? Или в майданщики подашься?
       - Вот еще, скажешь!
       Тогда мать слезами и всякими посулами уговорила его поступить в агрономическое училище, что в соседней деревне Даниловке. Группа агрономов была переполнена, а он и рад этому - записался в механики:
       - Лучше буду, как Анатолий, копаться в железках, чем в земле.
       Проучился он там год, ему выдали диплом электрика и направление в Караганду.
       Диплом обрадовал мать, но отъезд в далекий край - встревожил.
       - Почему в Караганду? Ай ближе не было мест?
       - Были, но я захотел посмотреть свою родину, Бастрымовку. Там недалеко.
       - Недалеко от Кургана, а не Караганды.
       - Я думал это одно и то же. Ладно, вы поездили, посмотрели, теперь наш черед.
       - Ишь, какой грамотнСй стал! - упрекнула мать и сокрушенно покачала головой: "Балденыш, совсем еще пацан. Ну как он там один?"
       В поселке под Карагандой он устроился электриком высоковольтных линий. Общежития не было, новичков расселяли на частные квартиры по три-четыре человека. В степи часто бушевали метели, а снежные бури то и дело рвали провода. Однажды их бригаду вызвали на аварию, пошли они вчетвером, а вернулись только двое: два других пацана схватились за провод, который оказался под напряжением, и - скончались на месте. Увидев обугленных, мертвых дружков, мальчишки испугались, убежали с места аварии. Их объявили в розыске, ведь трудовая дисциплина тогда была нешуточным делом и даже за опоздание на работу наказывали строго.
       Иван узнал, чем все может закончиться, если поймают, и с испуга уехал в Новотроицк. Мать снова пыталась направить его по стопам отца:
       - Вот, почитай, что пишет отец: "Скоро добьем фрицев и я вернусь. Пусть Иван не дурит, а устраивается в столярный цех. Для кого я собирал инструмент, для кого берёг?"
       - Сколько раз говорить: не нравится мне это. Я пойду на завод, там все мои друзья работают.
       Устроился он учеником токаря на машзавод. Домой приходил чумазый, усталый.
       - Видишь, какая грязная работа у токаря, глянь в зеркало: не только лицо, даже уши в мазуте, а руки вовсе не отмываются, в точечках, таких же, как, помнится, у Зины-Зиночки Щегловой, Царство ей небесное! Теперь на тебя и полотенец не напасешься. А отец, бывало, отряхнется от опилок-стружек и - чистёхонек, - назидательно говорила мать, подталкивая его в столярный цех.
       - Ну и какой прок с того, что он всю жизнь мантулил? Живем-то в бедности. А я стану хорошим токарем, знаешь, сколько они зарабатывают? Побольше любого столяра или плотника.
       Но в токарном цехе его держало не только это. Рядом был сахарный завод, где полно сладкой патоки и сахара, ну как тут удержаться, если товарищи показали в углу забора тайный лаз?
       Однажды он вошел в избу, светясь от радости, достал из кармана что-то завернутое в платочек и торжественно высыпал в стакан:
       - Это всем. Давненько мы не пили чай с сахаром.
       - Ты украл? Ах, негодяй, кто тебя научил такому? - заплакала-запричитала мать и в сердцах шлепнула сына по затылку. - Сейчас же отнеси, где взял, и больше не смей воровать! Мы век прожили, чужого не брали, и вас учили жить по совести.
       - Я хотел всех порадовать, - буркнул Иван и обиженно поджал губы; он-то надеялся на похвалу и благодарность.
       Со слезами сожаления мы смотрели, как белая сладость сыпалась в платочек.
       Иван положил платочек в карман, зыркнул на мать антрацитовыми глазами и выбежал.
       А по соседству бабка Потылиха тайно гнала самогон на продажу. Мальчишки это знали и ворованный сахар носили ей. Она давала им деньги, а иногда расплачивалась бражкой, папиросами, махоркой.

    *

       Когда вокруг много бедствий и горя, душа просит радости. Издавна, с первых тяжелых военных лет так уж повелось, что по большим праздникам женщины собирались у Потылихи. Каждый приносил, у кого что было: капусту, картошку, хлеб, соленые огурцы, а самогон ставила хозяйка.
       - Вот и застолье, - хлопотала она, радостно потирая руки. - Бабы, забудем все плохое! Наливай!
       После первой рюмки говорили о письмах с фронта, о новостях, о знакомых и соседях, которые пропали без вести или погибли, но, заметив печаль тех, кто давно не получал писем оттуда, резко спохватывались и неуклюже переводили разговор на что-нибудь другое или же суетливо предлагали выпить за воинскую удачу и скорую встречу с родными.
       Обычно самогонка веселит душу, но тут, выпив по второй, бабы начинали петь протяжно и заунывно "Черный ворон", "Шумел камыш", затем о горемычной тонкой рябине или про костер, который в тумане светит, а искры гаснут на лету. И обязательно кто-нибудь, слабый сердцем, тайком утирал слезы.
       В один из таких "девичников" - это было на Пасху, - мать доверительно поделилась с Потылихой своим рецептом приготовления свеклы:
       - Если ее с тыквой порезать небольшими кубиками в чугун и часик потомить в духовке, то получается просто объедение! Мы всю осень обходились без сахара, и на сегодня я приберегла последнюю тыковку, сготовила так, пусть, думаю, ребята полакомятся в праздник.
       - Блаженная ты, что ли, не пойму? Твой сын каждую неделю носит мне сахар, а ты потчуешь детвору свеклой! Давай, я тебе немного отсыплю. Не беспокойся, не возьму я с тебя денег.
       - Мне ворованного не надо, - крикнула мать и заплакала от горя и обиды: оказывается, сын продолжает воровать, значит, никакого урока не получил из той взбучки, мерзавец такой!
       - Ну, ладно, ладно, уймись, не раскипайся, - суетилась Потылиха, проклиная свой длинный язык. - Бабы, наливай! Выпьем за счастье наших горемычных детей-сирот. Мария, али ты не хочешь счастья своим деткам? Не уходи, ну, пожалуйста, не разбивай компанию. Ты еще нам не спела...
       Но расстроенная мать ушла, хлопнув дверью.
       Дома она грозно подступилась к сыну. Вначале долго внушала, потом стала бранить, а под конец, уже в крайней степени отчаяния и бессилия, ударила отцовским ремнем, приговаривая:
       - Не воруй, не воруй, потому что все тайное когда-нибудь станет явным.
       Иван был выше и сильнее, мог бы и защищаться, но виновато выдерживал наказание. После пятого удара повернулся и спокойно сказал начинающимся баском:
       - Все, мама, хватит!
       От неожиданности она выронила ремень и, закрыв лицо руками, горько заплакала, а Иван схватил свою телогрейку и выбежал на улицу. С той поры замкнулся и вечерами исчезал из дому.
       - Блукает где-то допоздна, а я всю ночь переживаю, глаз не могу сомкнуть, - ворчала мать.
      

    12. Победа

       За все четыре военных года отца ни разу не отправляли на передовую. По его письмам их часть была вблизи линии фронта, но работал он то плотником, то конюхом, все же мама боялась похоронки: как-никак, вокруг взрывы и выстрелы, всякое может случиться. Избави Бог! Из всей семьи ее страх был понятен только Любе, которая во время обеденного перерыва встревоженно бегала к подружкам на почту, просматривала прямоугольные конверты, опасаясь увидеть свою фамилию.
       В летом 1945-го отец явился домой живой, невредимый. Законопослушный и исполнительный, он вознамерился идти работать на прежнее место, в колхоз, но мать отсоветовала:
       - Я на базаре слыхала, что воинам дают льготы для облегчения жизни. Попросись на завод, тебе не откажут.
       - Ага, сбегу я, другой, третий, эдак никого не останется в колхозе, а кто же пищу будет людям растить?
       Ему вдруг вспомнилось, что в аккурат эти же слова он осуждающе говорил брату Дмитрию при расставании.
       - Не переживай, найдутся помоложе тебя, - успокоила мать.
       - На заводе тоже надо вкалывать, - сдаваясь, недовольно буркнул отец. - Работать в цехе - не на печи лежать.
       - Но там хоть платят деньгами, а не "палочками".
       Действительно, он пошел на машзавод и его приняли столяром. Мать быстренько нашла покупателя на дом в селе Каганович и за те же деньги подыскала жилье в Новотроицке. Избушка была много меньше дома, обыкновенная, каких много в округе: саманные стены, низенький потолок, глиняный пол, плоская крыша, а в пяти шагах напротив - глинобитный, с колючей поверху проволокой, заводской забор, из-за которого день и ночь слышался громкий шум цехов, делающих сахар, но мать несказанно радовалась:
       - Слава Богу! Теперь дети в городском поселке, значит, навсегда избавлены от колхоза и трудодней-"палочек". А когда Вера возвратится, то может смело ехать во Фрунзе. Пусть работает, где понравится, теперь никто не задержит.
       - Да у нее и без того будет паспорт на руках. Поди, не зря воевала, - заметил отец.
       - Ну, вот знатьё бы, что все эдак обернется, так могла б и не записываться на фронт.
       На заводе говорили, что надо работать много и хорошо, тогда победим разруху, как победили фашистов, а если страна будет богатой и сильной, то никакие враги не посмеют напасть на нас, тогда наступит мир во всем мире. По радио и в газетах призывали покупать облигации внутреннего займа, чтобы страна быстрее поднялась из военной разрухи, стала красивой и богатой.
       - Коли говорят "надо", тут ничего не поделаешь, хочешь, не хочешь, а придется, - утешала мать себя и отца.
       Рабочим и служащим часть зарплаты давали этими облигациями, но что с ними делать, никто не знал. Из вековечной крестьянской бережливости мама собирала их в тряпицу, перевязывала бечевочкой и укладывала на дно сундука.
       Запомнилось, что каждую весну - почему-то в марте, когда начиналось тепло и воскресала природа, - люди веселели, ожидая снижения цен, и эти надежды обязательно сбывались: хоть на копейку, но что-нибудь дешевело: если не хлеб, то спички или соль, если не одежда, то - обувь.
       - Ну, еще немного подкопим и следующей весной справим Любе новое платье, - говорил отец, весело щурясь на яркое теплое солнце.
       - Не надо, я и в этом еще похожу. Лучше давай купим маме калоши, а то в сапогах ноги у нее вон как опухли, смотреть страшно, - отвечала Люба.
       - А ты не смотри, куда не просят, - вмешалась мама. - Мне и в сапогах неплохо.
       Однажды Люба упросила охранников на проходной впустить на завод и меня:
       - Братишка ни разу не видел завод. Пускай посмотрит, а?
       Охранники знали, что она работает секретарем, при начальстве, поэтому не посмели отказать.
       Мы прошли в цех, где белая свёкла измельчалась громадными винтовыми ножами-шнеками в желтое месиво.
       - А потом все это превращается в белый сахар, - она показала вверх, куда шнеком подавалась липкая желтоватая масса. - Но туда лучше не ходить, а то захочется попробовать кусочек, но там, ух, какая строгая охрана! Сразу посадят в тюрьму.
       Путешествие по цеху произвело на меня сильное впечатление. Дома я нашел в своих игрушках сломанный будильник, долго возился, деловито сопел, и сделал из него сахарный завод. Колесики часов врезались в свеклу, образуя мякоть со сладким соком. Но как все это превратить в белый порошок, я не знал.
       Мама погладила меня по стриженой голове, утешила:
       - Умница! Когда вырастешь и выучишься на инженера, пойдешь на работу в чистой рубашке с галстуком, как ходят конторские, тогда и придумаешь, что следует.
       - Не горюй, - вторила Люба. - Всем работникам завода к новогоднему празднику обещали по сто граммов сахара, я принесу тебе.
       Мама и Люба загораживали меня от житейских невзгод, они были прочной стеной, за которой проходило мое военное детство. И Тася, играя в "школу", тоже заботилась обо мне, пыталась научить считать.
       - Тогда в школе будет легко на уроках арифметики, - уговаривала она. - Вот, представь, что у тебя пять яблок, два ты дал Вовке Соломатину. Сколько у тебя осталось?
       - С Вовкой я не дружу, он плохой. Дай мне яблоки, я их сам съем, я очень хочу есть.
       - Ну, не яблоки, пусть у тебя было пять... картошек, - "учительница" тоже была голодна, оттого на ум приходили съедобные примеры.
       - И картошку сам съем. Не хочу арифметику, я хочу есть, - заплакал я, и Тася увидела, что урока не получится.
       - Съешь и не поделишься с нами, никому не дашь?
       Этот упрек напомнил, как мама, и сестры вечно норовили отдать мне свой кусочек хлеба, поэтому я, пристыженный, буркнул:
       - Маме дам, Любе, тебе и Рае.

    *

       Возвращаясь в тот день с работы, отец, забыв наклониться, ударился об косяк, и за ужином сидел угрюмый. Помнится, после переезда сюда он точно так же набил на лбу шишку, гневно схватил топор, намереваясь переделать дверь, но увидел, что придется сломать всю крышу, плюнул, да так с тех пор и мучается.
       Его мысли нарушил долгий автомобильный гудок. Мама выглянула в окошко и лукаво подмигнула Любе:
       - Глянь-ка! Верно говорят: у Бога всего много и Он обязательно отблагодарит за добро. Подружки обзывали тебя дурой, когда не поехала учиться в город, потом пугали, что не достанется жениха, а вот, смотри, кто тебя поджидает. Воистину, Бог невидимо отнимет, Бог невидимо подаст.
       Отец приподнялся со своего места, посмотрел на грузовик, и лицо заметно подобрело.
       На подножке Люба увидела знакомого высокого шофера, покраснела и смущенно уткнулась в материнскую грудь.
       - Ишь, верста коломенская, рост, как у нашего бати! Предупреди, чтобы в дверях наклонялся, а то своротит косяк, - шепнула мама. - Как зовут? Анатолий. Ну, что ж, дай Бог!
       С тех пор эта грузовая машина зеленого цвета, которую в народе называли "полуторка", стала почти каждый вечер останавливаться перед нашей избой, громко и торжествующе бибикая. Я выбегал первый. Из кабины радостно спрыгивал Анатолий, браво одергивал выгоревшую от стирки и солнца беспогонную гимнастерку, затем драил тряпочкой сапоги и принимал картинную позу. Действительно, парень видный, симпатичный, хотя нос чуточку свернут набок. Навстречу ему бежала сияющая девичьим счастьем Люба. Ее радость передавалась всей родне. Отец с матерью через окошко тайком смотрели, как миловались влюбленные, вспоминали свою молодость. Кроме того, отцу лестно было видеть около дома этого мощного железного коня, каким похвалиться не мог никто во всем Новотроицке. В памяти живо вставали удалые поездки в Михайловку, и он вздыхал: "Эх, как все изменилось, это тебе не на Буланом гарцевать перед домом Гостевых".
       - Вот, мать, дожили, - важничал он, то и дело поглаживая коротко стриженные, седеющие усы.- Рождается новая семья. От нас, как от дерева, пойдет свежий росток. Им и подари наследованные ложки из черного серебра.
       - Погоди, чать, у нас есть Вера.
       Отец недовольно сморщился:
       - Она далеко, и еще неизвестно, что там будет. Еврей - это ладно, шут с ним, пущай, а только старый он для нее: почти наш ровесник. Ты бы написала дочке, пусть выбросит его из головы.
       - Уж написала, объяснила, да, знать, осерчала она, вот и не шлёт писем. А може, чего с ней стряслось? Спаси и сохрани Господь!
       - Теперь ничего не случится - война закончилась, всех демобилизуют, она, чай, уж в пути, на подступах к дому.
       Меня тоже магнитила полуторка. И Анатолий нравился, потому что иногда брал меня в кабину, разрешал держаться за руль, объяснял, куда надо поворачивать и как по ребру капота определять кромку дороги, чтобы машина не съехала в кювет. При этом искренне радовался моим успехам, подбадривал, учил всегда действовать напористо и твердо.
       - Смелость и решительность придают человеку силы и перевес над противником, - любил он повторять и, кажется, выискивал случай, чтобы показать мне это правило в действии.
       Как-то мы стояли возле белокаменной сахзаводской конторы и в нетерпении смотрели на крыльцо, ожидая Любу. Был теплый весенний денек, пять часов вечера, а еще вовсю пригревало солнышко, березовая аллея излучала ароматный запах недавно распустившейся липкой зелено-изумрудной листвы. Я глотал слюни, предвкушая, как сестра вытащит из сумки свой паек - четверть буханки хлеба - и отломит мне кусочек.
       Наконец появилась толпа конторских, а среди них, озорно поскакивая по ступням, красивая, радостная Люба в светленьком платьице. Но внизу ей перегородил дорогу какой-то парень в клетчатой кепке. Непонятно, откуда он взялся, ждал, что ли? Может, решил отобрать сумку с хлебом? - похолодел я от страха.
       Люба повернула вправо, чтобы обойти его, но и он игриво ступил вправо, она влево - и он туда же.
       Анатолий подбежал, саданул парня в челюсть. Тот упал, но вмиг поднялся, и пошел на противника, злобно приговаривая:
       - Счас я тебя изуродую!
       Мне стало жутко, потому что парень оказался высоким и сильным, а в руке что-то блеснуло - нож или заточка - непонятно. Однако Анатолий опять наскочил, всем туловищем резко снизу ударил парня "под дых", а когда тот скорчился в боли - молниеносно обхватил голову и стукнул об свое колено, будто разбивал арбуз. Парень упал с окровавленным лицом. Клетчатая кепка отскочила в сторону.
       - Учись! - тяжело дыша, сказал мне Анатолий и яростно пнул кепку, будто футбольный мяч.
       Взяв под руку Любу, он повел ее домой, но вдруг оглянулся на горе-ухажера:
       - Если еще кто попробует к ней приставать - убью! Расскажи это всем.
       Его клокастые брови были свирепо сдвинуты, а ноздри чуть свороченного набок носа хищно раздувались.
       Люба до того испугалась, что забыла отломить мне в дорогу кусочек хлеба.
       Однажды, это было в конце лета, полуторка остановилась у нашей избы. Анатолий пригнулся, вошел в горницу, а мне, по обыкновению, захотелось посидеть в кабине, покрутить руль, воображая скорость и дорогу. Влез я на подножку и едва открыл дверь, как на меня с криком посыпались гуси. Я истошно заорал, в страхе свалился на землю. Родня выбежала и растерянно смотрела на гогочущих белых птиц, которые, хлопая огромными крыльями, метались по двору и выскакивали на улицу. Когда, наконец, стало понятно в чем дело, то Анатолий с Любой, а потом родители и сестренки бросились их ловить. Соседи весело следили за нашей необычной охотой.
       Это Анатолий начал приготовления к свадьбе.
       Люба перестала встречаться с подругами, забросила учебники и не заводила разговор о поступлении в педагогический техникум. Надо было выбирать: либо свою мечту, либо Анатолия.
       Выбрала Анатолия.
       Отец одобрил ее решение, поскольку тщеславно подумал про машину, которая теперь останется у дома навсегда, на зависть всем соседям. А мать сказала многозначительно:
       - Чему быть, того не миновать. Парень в общем неплохой, но безумно ревнивый!
       Уже тогда, после рождения Славика и Вовика, она предчувствовала развал их семьи, поэтому нередко наставляла Любу:
       - Бог терпел и нам велел. Ну что из того, что ревнивый? У всякого человека есть изъян, а у него вот такой бзык. Женщина должна иметь выдержку, только ее умом и терпением сохраняется семья. Ты подумай: какая беда, если сыновья останутся сиротами, без отца. Не приведи Господи! Родители завсегда живут для детей, только бы им было хорошо, только бы они жили лучше нас. Наша с отцом жизнь прошла у вас на глазах, всяко бывало, и мы порой не ладили, но глянешь на ваши растерянные мордашки, станет и стыдно, и жалко, вот мы и решали все полюбовно. Двое сходятся вместе затем, чтобы вырастить детей здоровенькими, воспитать их добрыми, честными.
       - От женщины мало что зависит, - грустно отвечала Люба, пряча синяк под глазом.

    *

       Однако главная материнская забота в конце войны была о старшем сыночке:
       - Ваня еще не пришел? Ну, что за человек, не хочет сидеть дома! Ума не приложу, где он шляется допоздна, а, главное, с кем?
       И каждую вечернюю молитву она заканчивала вздохом:
       - Господи, спаси и сохрани дитя неразумное!
       Все же в июне 45-го случилось то, чего она боялась: Ивана поймали сахзаводские охранники, когда он пролезал под забором. Привели в караулку. Обыскали. Нашли сахар. Взвесили - ровно двести грамм. По тогдашним законам за это полагалось десять лет тюрьмы. Но поскольку он несовершеннолетний - ему еще не исполнилось четырнадцати, - то начали оформлять дело в исправительную колонию.
      

    13. Вера и Михаил

       Мать с отцом перепугались, места себе не находили, а Вера их успокаивала:
       - Скоро должен приехать на побывку мой Сейфер, он спасет парнишку.
       Она только что вернулась в Новотроицк мужней женой, ходила важная, взрослая. Ведь сразу после Дня Победы и демобилизации Михаил Цодикович оформил законный брак, чтобы удержать Веру около себя, и искупить свою вину за три года, когда ее исподтишка грязно обзывали: пэпэжэ.
       - Похлопочет, - ворчала мать и смахивала непрошеные слезы. Даже упоминание о Михаиле раздражало ее, и она сердито выговаривала дочери: - Мало нам одной беды, еще и ты сыплешь соль на рану. Одумайся, пока не поздно, ведь разница в возрасте почти двадцать лет, ты - молодая, красивая, тебе еще жить да жить! Где это видано, чтоб муж был ровесник отцу?
       Вера защищалась:
       - Не такой уж и старый, а вдобавок, вам трудно, а он - майор, он всегда поможет.
       - Не нужна нам его помощь, - причитала мать. - Жили без него и теперь обойдемся. Ты о себе подумай, мы хотим тебе счастья!
       - Хорошо, тогда скажи: как вы избавите Ивана от тюрьмы?
       Мать молчала, отец прятал глаза.
       - То-то и оно! - по-детски торжествовала Вера. - А майор спасет, я точно знаю. Ради меня он готов на все. После Победы его оставили в Германии заниматься эвакуацией военнослужащих, сейчас там очень много работы, но я позвала, и вот, видите, он выхлопотал себе отпуск на целых двадцать пять суток.
       Действительно, вскоре явился Михаил в новенькой, красивой форме с майорскими золотыми погонами и множеством орденов - истинный победитель. Всем привез подарки. Родителей одарил щедрее всех, будто догадывался, что они настраивают Веру против него: отцу вручил две рубашки, а матери - цветастую шаль с кистями и коричневое шелковое платье с кокетливым бантиком. Однако ни щедрые подарки, ни золотые погоны и ордена не застили матери глаза. Неприязненно оглядывала она тщедушного зятя, его маленький ростик и лысину, поэтому прибрала подарки в сундук, схитрив:
       - Такие вещи в будни не носят, пусть лежат до праздника.
       Она еще надеялась дать ему от ворот поворот, и вернуть дары не одёванными.
       - А как же учение Христа, насчет "Возлюби ближнего, как самого себя"? - подначивал отец, злясь, что мать и ему не разрешила пофорсить в обновке. Он очень любил подарки!
       - Я пекусь о благе дочери. Ты и сам знаешь, что старик не принесет ей счастья.
       - Пущай сами разбираются, - буркнул отец, думая о добротных рубашках.
       Зато для меня этот небольшой лысеющий добрый дядька стал роднее родного, как только вручил пистолет, блестящие сапоги, военный китель и галифе. Все новенькое, красивое, о таком я даже и не мечтал. Однако одежда оказалась безнадежно мала. Брюки-галифе не лезли даже на икры, как я ни старался, поэтому с сожалением, бережно отложил их в сторонку. Китель кое-как натянул, но склонился за сапожками и услышал треск - подмышками оторвался рукав. Я заплакал, начал торопливо и как-то испуганно впихивать вылезшую белую подкладку в трещину. После этого попытался обуть сапожки. Одну ногу еле-еле втиснул, пальцы сдавило так больно, что выступили слезы, а снимать - жалко. Ведь красота небывалая!
       - Эх, зызня, ты зызня! - обиженно плакал я. В таких сапожках и мундире можно бы стать самым главным командиром среди мальчишек, даже главнее Вовки Соломатина.
       А Михаил искренне огорчился:
       - Вот так так! Или уже получается, что парнишке не пять лет? Ах, пять! Ну я же и просил вешчи на пятилетнего мальчика, а ты, оказывается, вымахал вон какой богатырь! Не плачь, я пришлю посылкой мундир и сапоги на два размера больше, то будет в самый раз.
       Зато пистолет оказался впору. Он стрелял пистонами, наклеенными на бумажной ленте. Был громкий звук, искра и настоящий дым!
       Подарки я любовно сложил около печки на полу, где спал. Да разве уснешь, если радость плещется через край? Ночью, когда никто не видел, я снова пытался натянуть обновки, однако все закончилось неудачей, и заснул я со слезами на глазах.
       А Михаил с утра взялся хлопотать за Ивана. Вначале пошел в охрану завода, но суровый однорукий начальник, капитан Ерохин, отправил его к директору.
       - Эх, чуть-чуть опоздали, только вчера отослали дело в районный суд Кагановича! - сочувственно сказал бледнолицый, сухопарый директор. Завистливо оглядев награды и золотистые погоны щеголеватого майора, он с сожалением добавил: - А вот меня на фронт не пустили, сколько ни просился.
       - Вы и на заводе неплохо воюете, - буркнул Михаил и, не сдержав досады, хлопнул дверью. С улицы еще раз глянул на контору и зло проворчал: - Трапкой вас по бруху, нашли достойного противника - голодного мальчишку.
       Анатолий выкроил время и на своей полуторке повёз Михаила в районный центр. Здание суда располагалось недалеко от нашего саманного, крытого камышом дома, который родители купили по приезде из Ферганы. Перед судом, на почерневшем от времени и непогоды столбе, висел старенький репродуктор, из которого слышались веселые песни. Анатолий высунулся из кабины, заслушался, а Михаил поднялся на скрипучее крыльцо и решительно открыл дверь.
       Работники районного суда - две измученные женщины, одна пожилая, с узким худым лицом, другая молоденькая, в очках, но довольно-таки симпатичная, сидели за грудами бумаг.
       На громкое приветствие пожилая испуганно вскинула седую голову, а молоденькая глянула поверх очков с любопытством.
       - Напугал? Простите за дурацкую шутку, - более мягко добавил он, огляделся и решил начать с комплимента: - О, какая у вас замечательная чистота и порадок! Сразу вижу, что вы меня хотите выручить. Вернее, не меня, а моего родственника, Ивана Морозова, который совсем еще мальчик, трапкой его по бруху. - Он проштрафился, но вы понимаете, что колония не исправляет, а - все наоборот, - говорил Михаил прописные истины, главное, всегда считал он - это удерживать инициативу и атаковать: - Не надо мальчишке ломать судьбу, я беру его под свою ответственность, и вы увидите: он вырастет хорошим человеком. Даю слово офицера!
       - Это дело о хищении двухсот граммов сахара, - пояснила молоденькая своей начальнице, а та подхватила: - Да, жаль паренька. Ладно, у нас работы и без того невпроворот, мы, пожалуй, на месяц отложим рассмотрение этого дела.
       Но минуту спустя, пожилая сказала бравому майору:
       - Хотя, откладывать тоже нельзя, ведь у него скоро совершеннолетие, а там ему будет другая статья. Лучше, если бы завод отозвал дело, да и закрыл совсем.
       - Переговорите с начальником охраны, - благожелательно посоветовала молодая, но тут же спохватилась, испуганно огляделась по сторонам, поправила очки и шепотом добавила: - Только, пожалуйста, пусть об этом никто не знает. Мы вам ничего не советовали.
       Когда Михаил вернулся домой и рассказал, то мнение родителей о нем изменилось. Они смотрели на него уважительно и прислушивались к советам. Мать разок даже улыбнулась по-родственному. А вечером на семейном совете Михаил напомнил о возрасте Ивана:
       - Через пять месяцев ему исполнится шестнадцать. Пока этого нет, я считаю, надо парню срочно уехать из Новотроицка и чем дальше, тем лучше. Можно в Пинск, в Белоруссию. Знаете, там мои хорошие фронтовые друзья, они обещают мне квартиру, Ваня будет жить у нас, мы устроим его на работу, а если захочет - пусть учится...
       - Ой, батюшки, далеко-то как, - испуганно всплеснула руками мать. - Но раз ты считаешь, что надо уехать, то пусть лучше в Фергану, к моим сестрам. Это ближе.
       Еще больше они зауважали зятя и стали смотреть на него по-родственному, когда он пригласил в гости начальника охраны сахзавода, однорукого капитана Ерохина.
       Родители притаились на своей половине избы и через занавеску внимательно прислушивались. Сначала о деле не было ни слова - мужчины пили и закусывали.
       Михаил выискивал удобный момент, чтобы незаметно перейти к главному. После двух стопок он стал предлагать планы спасения шурина. Их было много. Тут он применил свою испытанную тактику и, захватив инициативу, атаковал словами:
       - Надо парнишку спасти, ведь колония изуродует ему всю жизнь, ты же представляешь, капитан, какое отребье там скапливается...
       - Конечно, спасем, давай выпьем за боевое товарищество, за нас, за гвардейцев! Земля круглая, а мир тесен, - сказал Ерохин стальным командирским голосом.
       После этого они, то и дело чокаясь, стали вспоминать недавние военные события и вдруг выяснили, что служили в одном полку, а повстречаться довелось вот где, почти на краю планеты!
       - Земля круглая, а мир тесен! - радостно вскрикнул капитан, и это прозвучало как тост.
       - Невероятно! - заискивающе повторял Михаил и гипнотизировал капитана, от которого сейчас полностью зависела судьба шурина.
       Мать то и дело входила, суматошно хлопотала около стола, подавая то квашеную капусту, то соленые огурцы:
       - Свои, из погреба, кушайте, на здоровьичко.
       - К такой закуске нужна крепкая жидкость, - говорил капитан Ерохин.
       - Сейчас, сейчас, я сбегаю, знаем, где есть, - угодливо говорила мать.
       Она трижды бегала к Потылихе и возвращалась оттуда, воровато укрывая фартуком бутыль.
       Боевые товарищи просидели до поздней ночи. На прощание пьяный капитан слезливо сказал:
       - Все же ты, майор, везунчик! Война закончилась, у тебя руки-ноги целы, а я... - он вскинул левую руку вверх, посмотрел на нее, потом на другую: правый рукав был подоткнут под ремень и только чуть шевельнулся.
       После таких слов просто грех не выпить. Едва стоя на ногах, Михаил засуетился, точно был виноват, что у него руки целые. Принялся наполнять граненые стопки, одну спьяну уронил, но мобилизовал себя, прицелился и налил удачно:
       - Хотя со второго залпа, зато прамо в цель.
       А стальной голос опять произнес тост:
       - Земля круглая, а мир тесен!
       Раз, другой, третий - пока не опустошили и эту бутылку. Оба назюзюкались до чертиков.
       Уходя, капитан едва не свалился в канаву. Во время подоспел отец, поддержал его и повел через весь поселок в дом, где тот снимал комнату.
       Михаил выпивоха никудышный, и Вера тут же заставила его выпить много теплой воды с марганцовкой, пока не началась рвота. Утром теща "долечивала" рассолом, жалостливо ахая и охая:
       - Не надо бы столько пить, если не можешь.
       - По-другому такие дела не решаются, - говорил он, омерзительно передергиваясь, от воспоминания вечернего застолья. - Капитан, трапкой его по бруху, глушит самогон, как воду. А я, прамо, будто побывал под артобстрелом.
       На другой день капитан доложил Михаилу, что сделал запрос в районный суд об изъятии дела Ивана Морозова.
       Узнав это, мама готова была расцеловать зятя: слава Богу, сынок спасен от тюрьмы!
       - Ну, что я говорила?! - торжествовала Вера. - Пригодился нам гвардии майор?
       Мать промолчала. Вид у нее был виноватый.
       Ивана этот случай так напугал, что он больше никогда в жизни не воровал.
       Михаил через год полностью демобилизовался, приехал в Новотроицк. Пожил два месяца, и потянуло его в родную Белоруссию.
       - Очень много тут беспорадка. Трапкой по бруху! - беззлобно бормотал он себе под нос.
       Вера смеялась над его ругательством, даже за живот хваталась, а мать смотрела на нее осуждающе, мол, что смешного в этих дурацких словах?
       Чтобы окончательно задобрить родителей, Михаил в конце отпуска пошел с ними на скотный базар:
       - Выбирайте любую корову! О деньгах не думайте, я заплачЩ.
       Как и перед войной, решили взять черно-белую, таласскую. Мать ощупала свисающее вымя и пухлые соски, а отец осмотрел зубы и, особенно, копыта; последнее очень удивило узкоглазого продавца-киргиза в войлочной шапке.
       - Рога небольшие, ровные, смотрят вверх, значит, корова покладистая, добродушная, - с удовлетворением шептал отец матери.
       Зять услышал это, сразу же отсчитал киргизу деньги и сказал родителям:
       - На добрую память от меня и Веры.
       - Эх, чуток поспешили, надо бы поторговаться, глядишь, киргиз уступил бы рублей пятьсот, - сокрушался отец, вспомнив, как во Фрунзе, в компании барышников, упорно торговался за такую же буренку.
       - Ничего, - щедро махнул рукой зять. - Для меня и Веры это небольшие деньги, лишь бы вам на пользу.
       Зорька пришлась ко двору: молока давала много. Растроганные родители посовещались и решили подарить Вере и Михаилу заветные серебряные ложки.
       - Спасибо, но лучше оставьте их себе, мало ли, вдруг понадобятся деньги - продадите, - отказалась Вера.
       - Окстись, - возмутилась мать. - Мыслимое ли дело продавать родительскую память?
       - Я хотела сказать, что Михаил привез из Германии трофейный серебряный набор посуды, - пролепетала Вера. - Есть там ложки, вроде этих. Двенадцать штук.
       - Ну, тогда возьмите хотя бы урюк. И семечек. У нас этого добра, слава Богу, много, а вы в дороге полузгаете. Я сейчас сбегаю на базарчик, еще подкуплю.
       - Ой, да не надо нам ничего, - отказывалась Вера. - Сядь, отдохни. Нисколько не жалеешь больные ноги.
       - Может, насыпать сушеных яблок? Будете там всю зиму варить компот, - не унималась мать.
       - Ой, не суетись, пожалуйста, все это мы купим в Белоруссии!
       Но мама норовила впихнуть в чемодан хоть что-нибудь.
       - Она у нас такая, все готова отдать детям, - усмехался отец, поглаживая короткие седые усики. - Ее не переделаешь: как проводы, так одно и то же.
      

    14. Аве Мария!

       В 49-м родители продали избушку и купили недостроенный саманный дом ближе к центру поселка. Отец вставил рамы и двери, а когда покрывали крышу камышом, то позвал на помощь Анатолия; вот где пригодились его недюжинная сила и знаменитая полуторка. Дом получился лучший из всех, что были раньше: отец сделал высокие, под свой рост, двери, приладил крыльцо с навесом, настелил деревянный пол. В поселке можно было увидеть дом и с крыльцом, и навесом, но деревянный пол был только у нас.
       И место было отличное: слева березовая аллея и неезженая, заросшая травой дорога, за ней фруктовый сад с огромными и твердыми зимними яблоками "апорт", а прямо - высокий забор сахарного завода, вдоль которого асфальтированный тротуар. Если идти по тротуару, то примерно в ста пятидесяти метрах из забора чуть выступал клуб с небывалой в то время коричнево-красной железной крышей, за ним - ворота стадиона и двухэтажная контора сахзавода. А чуть дальше - Краснооктябрьская средняя школа, где учился я.
       Около школы было общежитие, в котором Анатолий с Любой получили комнату.
       Так получилось, что в просторном доме с двумя комнатами жили мы втроем: отец, мать и я, ну, и Тася, если приезжала на воскресенье или на каникулы. Поэтому, когда к нам попросилась на квартиру молодая белокурая женщина с мальчиком, родители даже обрадовались.
       - Живите, места всем хватит, - мама посмотрела на пришлых жалостливо: уж больно тощие, усталые, потрепанные они. Одно слово - беженцы.
       Худенькая Юлия Петровна устроилась в школу учительницей пения. Светловолосая, кудрявая, с тоненькими щипаными бровями, она всегда была опрятно и красиво одета, несмотря на тяжелое послевоенное время. Ведь столько ей с сыном довелось сделать пересадок, где толпы испуганных людей с узлами лезли в вагоны, где и без того теснота неимоверная, однако скрипку, зеркальце и чемодан с одеждой она сумела сберечь. Часто она играла пронзительно печальную мелодию, а ее сын, бледненький Сашка, протяжно подпевал на незнакомом языке; я улавливал только имя: "Аве Мария".
       Мама жалела квартирантов, предлагала молоко. Тощий Сашка заворожено смотрел, жадно глотая слюни, однако Юлия Петровна всегда застенчиво отказывалась:
       - Неудобно как-то. За жилье с нас не берёте, еще и молоко...
       - А давайте сделаем так, - предложила мама, растроганная молитвенными звуками скрипки. - Вы поучите Борю своей красивой музыке, а я буду давать вам каждый день литр молока.
       Юлия Петровна обрадовалась такому предложению, но принимала молоко с прежним чувством неловкости, поскольку считала, что урок не стоит такого богатства.
       Начались музыкальные занятия и все бы хорошо, да только отец стал уделять молоденькой симпатичной квартирантке чрезмерное внимание, а вечерами просил поиграть, и, слушая, украдкой смахивал слезы. Мама переносила это стоически, но однажды, когда он сделал Сашке из деревянных реечек аккуратную подставку для нот, ее терпение лопнуло.
       - У тебя есть родной сын, мог бы и ему сделать, - прошипела она в кровати, переполненная желанием тотчас вытурить квартирантку. Но вовремя вспомнила, что тогда прекратятся уроки, и, скрепя сердце, угомонилась.
       Музыкальные занятия продолжались еще полгода, потом квартиранты уехали. То ли учительница догадалась о маминой ревности, то ли решила вернуться к себе домой, куда-то в Россию - не знаю, родители об этом говорить не любили. Играть на скрипке я не научился, но благодаря тем урокам в моей душе навсегда поселились нежные, печальные звуки, которые, будто камертон, всегда отзываются пронзительной болью на любую скрипичную мелодию.
       Вскоре и мы стали собираться к маминым сестрам в Фергану. Мама забеспокоилась о Тасе, которая вот-вот окончит учебу, а где работать? На весь поселок одна школа, но там и своих учителей хватает.
       - Да и Вера не уехала бы, если б Михаилу здесь нашлась должность, - часто повторяла она, с упреком глядя на отца. - Поселок очень маленький, тут невозможно найти работу.
      

    15. Фергана

       До железнодорожной станции вещи помог довезти Анатолий на своей полуторке. Мы уезжали пыльной дорогой, по которой часто ходили за колосками, или на станцию за хлебом: слева и справа было жнивье, будто выжженные солнцем стриженые мальчишеские головы, а на обочинах, как и в тот давний несчастный день, печально белели ромашки, тихонько названивали синие колокольчики и ярко кровавились красные тюльпаны. Далеко-далеко за полями виднелись горы и одинокий, в слезах утес, о котором любила рассказывать Алёна. Казалось, я опять слышал милый грустный голосок: "...Он стоит, задумался глубоко, и тихонько плачет он в пустыне".
       У переезда машина остановилась перед свежеокрашенным полосатым шлагбаумом. Помахивая дымной гривой, паровоз громко прогудел нам и выпустил под колеса облако белого пара. Все повторилось, как в тот миг, когда Алёна бросилась на рельсы, и мне с пронзительной болью припомнилась та печальная картина...
       Ах, Алёна, Алёна, милая моя Алёнушка!
       Еще когда у дома грузили вещи в контейнер, я успел ножиком нацарапать на крышке сундука - "1952 год". Родители хранили его долго, поэтому всегда, увидев сундук и эту цифру, я вспоминал свою родину - Киргизию, и голодное детство, и сбор колосков, и грустные звуки скрипки, и печальную Алёнушку, тучку мою золотую...
       В Фергане мы целый год квартировали у тети Лизы на улице Базарная, рядом с центральным рынком и всегда многолюдной, огромной Чимионской чайханой.
       Меня записали в десятую школу, и Толик, мой двоюродный брат, чтобы отбояриться от уроков вызвался показать мне дорогу:
       - Мам, давай, завтра я провожу его, а то он сельский, заблудится.
       - А учиться за тебя Пушкин будет? - возмутилась тетя Лиза, но тут же озадачилась: действительно, как приезжий племянник найдет школу, которая в другом конце большого города?
       - У нас учительница заболела, - не моргнув глазом, соврал Толик.
       - Ну, коли так, пущай разок покажет дорогу, - простодушно поверил мой отец и добавил: - Борис толковый, сходу все запомнит.
       Идти по Центральной улице с приметными каменными домами и магазинами было легко и понятно. Но дальше начались маленькие улочки, зажатые глиняными дувалами1*, мы петляли по ним, как по лабиринту. Я старался запомнить их названия и многочисленные повороты, однако Толик мешал рассказами про свои базарные подвиги:
       - Сегодня у нас контрольная, но я скажу училке, что встречал на вокзале гостей. Вчера я тоже удрал с двух уроков, а на базаре стырил такой большущий гранат, что насилу съел. Знаешь, какой вкусный! И сейчас, когда провожу тебя, опять пойду, может, еще что украду. А к концу уроков вернусь, будь спок!
       Я не знал такого слова, но догадался, что брат хотел меня успокоить. Вообще, он много слов коверкал и говорил непонятно.
       - Воровать и обманывать нельзя, а то боженька накажет, - упрекнул я его.
       - Ха-ха-ха, - смеялся он, и верхняя губа чуточку выворачивалась, как у тети Лизы и моей мамы. - Ну, сказанул! Откуда ты такое выкопал? Мама научила? А она откуда знает?
       - Ей сказали в церкви, - обиделся я.
       После уроков он ждал меня с каким-то чернявым мальчишкой и курил. Когда мы немного отошли, я сказал:
       - Кто курит и ругается матом, того Бог накажет.
       - Бог накажет! Вот сказанул! Да ты, наверное, баптист? Точно, баптист, баптист! - он обрадованно запрыгал вокруг меня юрким бесенком.
       И слово "баптист" было незнакомо, но по тому, как Толик ядовито его выкрикивал, я догадался, что это - ругательство. На просьбу не дразниться, он кричал пуще прежнего, тогда я вспомнил уроки Любиного Анатолия и, вложив в кулак силу плеча, ударил. У брата из носа потекла кровь. Моя смелость и решительность так подействовали на бойкого городского сорванца, что он даже не пытался дать сдачи. Встав с земли, он отбежал подальше и на время утих с поднятым к небу лицом, но едва кровь остановилась, мстительно заулюлюкал:
       - Баптист! Баптист! Эй, посмотрите, это баптист!
       Мне было и жалко его, и не хотелось, чтобы он так дразнился. Я грозно показал кулак, пообещал снова пустить "юшку", но он держался от меня на безопасном расстоянии, продолжая кричать.
       Так мы дошли до дома, и кличка "баптист" прилипла ко мне надолго. Первое время я дрался с пацанами Базарной, но ничего не помогало. Даже наоборот, чем больше я злился, тем сильнее раззадоривал их.
       Мама утешала меня и, прижигая ссадины йодом, говорила:
       - Злоба рождает озлобление. Только добром, любовью и лаской можно прекратить зло.
       Я запомнил это, но как ни старался погасить обиду, ничего не получалось.
       Самым приятным участком пути в школу и обратно была улица Ленина. Около большой витрины гастронома я всегда останавливался и завороженно смотрел на батоны, булочки и хлеб, украшенные ценниками в виде снежинок и вспоминал сбор колосков, Алёну, ее рассказы про многолюдные городские улицы, про громадные красивые магазины. Иногда здесь меня поджидал Толик и, глядя на мое восторженное лицо, издевательски спрашивал:
       - Вот эту булочку ты съел бы?
       - Конечно, - я жадно глотал слюни.
       - Деревня! Она же из гипса, ты мигом сломаешь зубы, вдобавок испортишь желудок! - громко смеялся он.
       Сколько я ни вглядывался, но подделки не замечал. Вот это, да злорадная насмешка брата-горожанина сильно огорчали меня.
       Чтобы избавиться от сомнений, я однажды повел туда маму. Она тоже не увидела подделки, и это меня очень обрадовало. Я даже стал смотреть на брата с жалостью: ну, разве может хулиган и двоечник знать что-то наверняка? Тогда же запомнились мамины слова:
       - Если во что-то веришь, и тебе от этого хорошо, то так и живи, никого не слушай.
       На следующий год, в 53-м, умер Петр Сорокин. Без отца Толик совсем отбился от рук, чаще прежнего пропускал уроки, целыми днями болтался по базару и воровал арбузы, дыни, фрукты. И ничто не могло остановить его, даже тот случай, когда продавец догнал, зло повалил на землю рядом с украденной кистью винограда, а вокруг собрались узбеки, громко и гневно лопоча на своем языке. Хорошо, что русские женщины вступились, кто-то сбегал в пивную, где работала тетя Лиза, позвали ее.
       - Разъяренная толпа могла забить тебя до смерти, и ты всю жизнь провел бы на больничной койке, - причитала она, уводя сына с базара.
       - Звери немытые, чурки, - бранил Толик узбеков.
       - Если не перестанешь воровать, то "чурки и звери" тебя изувечат.
       - Еще посмотрим, кто кого, - огрызался Толик.
       Нередко тетя Лиза с плачем умоляла моего отца:
       - Проучи его хорошенько, чтобы на всю жизнь запомнил, глядишь, перестанет воровать.
       Отец с неохотой выполнял её просьбу и лупил Толика широким солдатским ремнем. А чтобы избежать пересудов кумушек-соседок, заодно бил и меня. Незаслуженное наказание всегда кажется вдвойне болезненным, поэтому я убегал на улицу, и горько плакал в кустах. Мама находила меня, жалела, а перед сном я слышал, как она торопила отца быстрее съехать от Сорокиных.
       - Чего ты спешишь? Это же твоя родная сестра, - ворчал отец раздраженно. Ему тоже хотелось уехать отсюда, но не хватало денег даже на плохонькую избушку.
       - Я переживаю за Борю. Лучше нам жить отдельно. Денег на землянку в "нахаловке" у нас хватит, давай купим.
       - Ты забыла, как от сырости болели кости? - бормотал отец и тяжело вздыхал. - Эх, жизня ты жизня.
       На дом они копили давно, постоянно экономя на всем. Например, чай считался роскошью, сахар - тоже: на стакан кипятка, - если вприкуску, - полагался один кусочек, а если внакладку - одна чайная ложка. Мебель наша состояла из двух железных кроватей и сундука. Поскольку в нем хранились все наши ценности, то его обычно запирали большим навесным замком.
       Но однажды запереть забыли. Хорошо, что мать услышала грохот падающей крышки и увидела, как из комнаты воровато выскользнул Толик. Она сразу же проверила сундук: облигации и деньги были на месте, но серебряные ложки исчезли. Пожаловалась сестре, та переворошила Толькину постель и вернула украденное, а Федора попросила "всыпать" воришке, как следует. На сей раз отец бил только его.
       После этого случая мать с еще большей настойчивостью донимала отца:
       - Надо съехать отсюда. Подальше от базара и от Толика, а то как бы сынок не пошел по его стопам. Избави Бог!
       Отец и сам видел, что надо переселяться, но денег на жилье не хватало. Однажды в сердцах он сказал:
       - И экономим, и уже все, что можно было - продали. Остались ложки, может, и их продать?
       Мать так бурно воспротивилась, что он и не рад был.
       Наконец, летом 53-го подыскали на окраине, в районе товарной станции, недостроенный саманный домик. Сторговались задешево, но все-таки пришлось занимать у родственников, хоть и не любил отец влезать в долги. В домике были две небольшие комнатки с тремя подслеповатыми окнами по фасаду. Тихая улочка была вся покрыта травой, как в деревне, но имела красивое название - Первая Линия.
       - Мой сахалинский приятель Геннадий Покровский жил в Ленинграде тоже на Первой Линии, - с гордостью заметил отец. Подошел к входной двери, примерился: - Ну, вот, здесь можно не наклоняться, не стукнешься.
       Неподалеку от Первой Линии застраивался микрорайон имени Калинина, попросту - "Калининский массив". В центре массива к сентябрю достроили большую трехэтажную школу N 13, куда меня и перевели в шестой "А". В классе из двадцати восьми учеников больше половины были девчонки. В их числе и симпатичная миниатюрная, смуглолицая, с длинными черными косами Рая Каширова, с которой мы проучились до получения аттестата.
       В эту же школу стали ходить и мои соседи по улице: Валёк и Володя Неуструевы, и Проводин Юра с младшей сестрой, красавицей Таней.
       У Неуструевых и Проводиных дома были огромные, старинные, с каменным крыльцом и железной крышей, а по фасаду шесть или семь больших окон, украшенных лепниной. Да и родители - не чета моим. Так, отец Неуструевых - известный в городе работник горисполкома, а Юркина мать - знаменитый врач. Она всегда подъезжала к дому на машине, поэтому я не успевал налюбоваться ее красотой и богатыми нарядами. Муж ее рослый, приятной внешности, тоже был, видать, какой-то начальник, поскольку ходил степенно, всегда в добротном костюме и галстуке. На мое приветствие он учтиво кланялся, смешно приподнимая шляпу, и подозрительно оглядывал меня. А я часто прятался под деревьями напротив их дома, чтобы послушать из открытого окна удивительную музыку. Это была не скрипка, но тоже красивые звуки. Однажды Юра заметил меня, раздобрился и позвал в дом. Тогда-то я впервые увидел на стенах и на полу мягкие красивые ковры, шикарную, поблескивающую глянцем мебель, среди которой стоял загадочный ящик с белыми и черными полосками - "пианино".
       Мама ни разу не была в доме Проводиных, но часто восхищалась ими и обязательно добавляла с тяжелым вздохом:
       - Таня такая красивая. Вот бы тебе подружиться с ними.
       Я и сам хотел этого, да никак не получалось. То ли потому, что Юра почти не играл на улице, то ли потому, что я учился в "А" классе, а он - в "Б", и там у него были свои друзья: Ринат Салимов, сын директора текстильной фабрики и Сергей Подколзин, сын главного инженера масложиркомбината. Красавица Таня была на два года младше меня, но такая воображала и задавака, она никого не замечала на улице, тем более - меня, веснушчатого, белобрысого, в неизменной коричневой вельветовой курточке с залатанными локтями.
       Юра был вечно занят: то спешил в музыкалку, то готовил уроки, то бежал в Дом пионеров на занятия фотокружка. В музыкальную школу для меня пути были заказаны и по возрасту, и жили мы, расплачиваясь с долгом, то есть в вечной нехватке денег, поэтому я решил пойти в фотокружок, где учили бесплатно. Однако и тут не повезло: меня записали в другую, чем у Юры, группу. Правда, вскоре я так заинтересовался чудом появления на бумаге изображения, "щелкнутого" фотоаппаратом, что иногда совсем забывал о богатых соседях.
       Во время летних каникул Юра уезжал если не на Черное море, то в пионерский лагерь, а я плотничал с отцом или ходил на колхозное поле, рвал корове сытный корм - ветвистую траву "березка"1*. Одним словом, Юра и я были двумя параллельными линиями в одной плоскости, которые никогда не пересекаются. Помнится, такую мудрёную теорему нас заставляли учить на уроках геометрии.
       Только успели мы перебраться на Первую Линию, как приехала Люба с детьми - Славиком и Вовой, но без Анатолия.
       Отец сразу взялся достраивать домик.
       - Вдвоем с Борей мы своротим горы, ишь, какой богатырь, - весело говорил он, ощупывая мои мускулы. - А если еще и внуки-"соколики" помогут, то мне останется только командовать этим полком.
       Первым делом мы отремонтировали над двором обрешетку и аккуратно разложили на ней виноградную лозу. Под зеленым навесом стало уютно и прохладно. Потом отец привез доски толщиной сорок миллиметров - "сороковку". Одну из них, самую широкую, поставил на козлы, прислонил к стене и получился верстак. Вскоре под верстаком образовалась гора стружек, и во дворе запахло сосной.
       Настрогали мы досок, высушили их и стали настилать пол в комнатах. Закончив с этим, сделали на плоской глиняной крыше А-образные стропила, обрешетили их, накрыли шифером, и из простенькой саманной кибитки получился красивый домик с двускатной крышей. Как только подкопились деньги, отец начал пристраивать верандочку, потом - сарай. Верандочка со временем обросла стенами и сделалась комнатой. В общем, строительные работы велись постоянно, так что мало-помалу планировка дома менялась в сторону увеличения комнат.
       Когда по улице прокладывали воду и газ, то отец не захотел отставать от богатых соседей. Он опять занял денег, оформил нужные документы, пригласил рабочих. Посередине двора появился водопроводный кран, в сарайчике - раковина, газовая плита, газовая колонка и теперь это стала кухня, а в новой пристройке установили ванну и в баню можно было не ходить. Глядя, как наполняется ванна, мне стали понятны прежние задачи по арифметике, где спрашивалось про таинственное для меня: "в ванну втекает" столько-то воды, а сколько "вытекает"?
       - Красота-то какая, - восхищалась мама. - Лежишь, как барыня, а помылся, сделал два шага, и - в кровати. Жизнь настала - помирать не надо.
       - Или мы хуже других?! - произносил отец, гордо выпячивая грудь.
       К воде и газу он относился так же, как раньше к электричеству: по-крестьянски экономно. Этого же требовал и от домочадцев:
       - Алик, не открывай кран вовсю, - ругал он старшего внука. - Всегда думай о других, чтобы всем хватило. Умыться тебе достаточно небольшой струйки холодной воды, знай, что газовая колонка рассчитана на сколько-то загораний, после чего ей придет каюк. Если каждый сбережет хоть немного газа, то получится большая экономия!
       - Зачем включили лампочку, если никого нет в комнате? Зря расходуется энергия, а где-то людям не хватает.
       - В доме и так чисто, а вы каждую субботу моете пол, - нападал он на дочек, когда они затевали уборку в доме. - И воду тратите зря, и сдираете краску с дерева, а доскам лишняя влага ни к чему, того и гляди сопреют.
       В свободное от работы на мебельной фабрике время он мастерил столы, табуретки, тумбочки и, на заказ, ульи. Как и всякий мастер, он не любил, когда его отвлекали, но Василию Заврину, племяннику, очень нравилось наше виноградное вино. Пользуясь служебной машиной, он, главный инженер быткомбината, частенько заезжал на Первую Линию. Отец нехотя откладывал работу, особенно, если уже растопил в водяной бане столярный клей. Но племянник нашел оригинальный подход. Он, бывало, приносил хиленького, заведомо "супного" петушка и предлагал отцу:
       - Пусть мой петух дерется с твоим. Кто проиграет, того под топор, а тетя Маша пусть готовит лапшу.
       Ради такого случая откладывалась вся работа, даже если был готов столярный клей. У нас был крупный, драчливый петух: всегда норовил больно клюнуть за ногу. Отец выносил его из курятника и в предвкушении боя наполнял граненые рюмки из графинчика, вечно стоявшего на обеденном столе.
       После, за супом отец долго и простодушно радовался:
       - Видал, как мой победил! Одним махом. Вот какой у меня боец!
       А племянник чокался вином и хитро улыбался.
       По выходным отец увозил готовые изделия на барахолку, которая была недалеко от дома.
       - На, мать, положи в сундук, - говорил он радостно. - Если так дело пойдет, к зиме с одним долгом рассчитаемся.
       - Рассчитаемся, - скептически передразнивала мама. - Больно дешево ты продаешь свою работу.
       - Народ бедный, как с него много запросишь? - оправдывался он. - И стоять на базаре - это мне хуже горькой редьки. Того гляди, фининспектор поймает, мало, что оштрафует, позора не оберешься! Купи мне с "шабашки" табаку. Да смотри, у того же деда, что и прошлый раз. Уж больно хороший, крепкий.
       - Давай, куплю папиросок.
       - Не надо. Табак и дешевле и лучше, а эти папироски-сигаретки мне, как мертвому припарки, только зря деньги переводить.
       Похолодало. Отцу нездоровилось, а он надумал чинить крышу над пристройкой, где ванная и кухня. Следовало бы повременить, но уж если он решил, значит - решил:
       - Надо успеть до дождей и снега, а то начнет протекать.
       На крыше его продуло, поднялась температура. Вера напичкала его таблетками, заставила лечь в кровать. Ночью он взмок, стал бредить:
       - Я честный человек! Скорее заплатите за воду, свет и газ, а то умру и останусь должником!
      

    16. Иван и Лида

       Иван приехал в Фергану намного раньше нас. Как только закрыли судебное дело, мама по совету Михаила отправила бедолагу "подальше из Новотроицка".
       - Береженого Бог бережет. Мало ли, вдруг начнут копать, да найдут его вину, - приговаривала она грустным от предстоящей разлуки голосом.
       Тетя Лиза приютила племянника, помогла устроиться на работу электриком. Так он и работал бы, но однажды попал под напряжение и получил травму головы. Стал замечать за собой какие-то провалы памяти.
       Когда дома об этом узнали, отец с горечью сказал:
       - Это ему за то, что не схотел идти по моим стопам, а какой бы получился столяр! Ведь инструмент я припас ему наилучший. У меня одних шершепок да рубанков скопилось по четыре штуки.
       Бросил Иван опасную работу и до осени болтался, дожидаясь повестки в армию.
       Призвали его в автороту, где он изучил и полюбил автомобиль. В первое время из-за строптивого характера и неподчинения командирам ему частенько приходилось сидеть на гауптвахте. Однако в конце службы, во время учений, он отличился и ему дали отпуск домой. Коренастый крепыш чуть ниже среднего роста, шатен с красивым лицом и лукавым прищуром голубых глаз, в парадной форме сержанта, он на побывке пользовался у девчат большим успехом.
       Отслужив три года в армии, он возвратился в Фергану и сошелся с Симой, которая увезла его в Новосибирск, к своей тетке. Там она устроилась завхозом в школе, где и получила комнату, а Иван стал шоферить на хлебовозке. Комнатка маленькая, зато в центре города, на Красном проспекте - место красивое, людное, им там очень нравилось. Сима оказалась деловая, хозяйственная и очень ласковая, однако был у нее один недостаток: она не могла иметь детей.
       Видимо, по этой причине Иван оставил ее и приехал домой. Было это в 64-ом. Три года водил грузовик, затем с помощью двоюродного брата Василия Заврина, в то время главного инженера быткомбината, поступил учеником фотографа в фотоателье, что в городском парке. Мастером там был армянин, Володя Акопян, высококлассный фотограф, он-то и помог Ивану быстро освоить новую профессию.
       Тогда же, на тридцать седьмом году жизни, Иван познакомился с Лидой. Мать радостно заговорила о свадьбе:
       - Ну и слава Богу, пора тебе, сынок, остепениться.
       Но сестры почему-то невзлюбили толстую коротышку. Бывало, нисколько не жалея брата, они жестоко шутили над ней и ее фамилией Коробкова:
       - Она не коробка, а настоящая кадушка, шире самой себя, что поставь, что положь, все одно!
       А уж когда узнали, отчество - Моисеевна, то насмешек прибавилось. Иван озлобился, поругался со всеми и ушел из родительского дома на съемную квартиру.
       Мать очень расстроилась. Она строго отчитывала дочерей:
       - Сами посудите, ну, чем Лида виновата, что не вышла фигурой? В жизни всегда так: один рождается толстым, другой рыжим, главное, чтобы человек был хорошим, а она, кажется, добрая, внимательная, к чаю всегда приносила пряников, чего вам еще? Вы своими глупыми хиханьками-хаханьками, выжили молодых, а им и здесь хватило бы места!
       Досадовала мать еще и потому, что заветные серебряные ложки с красивым узором собиралась вручить Ивану, ждала свадьбу со дня на день, а он - нате вам! - хлопнул дверью. О свадьбе ни слуху, ни духу, и опять ей пришлось спрятать в сундук свой подарок.
       После рождения первенца - дочки Оли - Иван сразу же повел Лиду в ЗАГС и скрепил брак печатью. А вскоре у нее произошел выкидыш. Это был бы мальчик. Иван очень переживал, боясь, что теперь и она, как Симка, станет бездетной, а ему очень хотелось сына, продолжателя фамилии. Но через год родился Сергей. Когда обмывали "копытца", Лида подняла голенького младенца и, показывая гостям крохотную письку, гордо сказала:
       - Вот вам паспорт, смотрите!
       Подспудно за этим скрывался упрек всем, дескать, вы меня игнорировали, а я вот какая молодец - родила наследника рода Морозовых.
       Сергей лицом похож на мать и такой же темноглазый, но ростом долговязый, знать, пошел в деда Федора. Через двадцать пять лет у него родится мальчик и девочка, которых он патриотично назовет в честь дедушки и бабушки: Федор и Мария. Морозовы!

    17. Тася

       Из всего нашего семейства Тася была особенной. С детства она отличалась старанием, была в школе отличницей, и учителя восхищались её трудолюбием. После каждого родительского собрания мама приходила с просветленной улыбкой, будто побывала в церкви.
       Классным руководителем у Таси была учительница истории Анна Николаевна, материально обеспеченная, но бездетная. Неоднократно, чуть ли не на коленях, она умоляла:
       - Мария Васильевна, у вас много детей, вам одной трудно поднимать их. Отдайте мне Тасю, и я сделаю ее счастливой, у меня она не будет знать лишений. Питание и одежда - все у нее будет лучше, чем у других. В моем доме ее ждет прекрасное будущее! Пожалейте девочку, подумайте о ней!
       Но мать и слышать этого не хотела, возмущалась:
       - Да как же я отдам ее, мою кровинушку, чужому? На руке пять пальцев и любой отрежь - будет больно. Никого я никому не отдам, все они мне родные и дорогие. Да и что я скажу отцу, когда он придет с фронта? Нет, пока я жива, дети будут со мной, как бы трудно нам ни пришлось.
       Худенькая, бледненькая, Тася никогда ни на что не жаловалась, всегда была всем довольна. Конечно, ей лестно было стать дочерью богато одетой учительницы, но детский разум не мог постичь: как же тогда она будет обходиться без мамы, без сестер и братьев?
       Обидные слова учительницы надолго запомнились матери, и она к каждому Тасиному дню рождения норовила приготовить обновку: шила ей, а заодно и Рае, ситцевые платьица с оборочками. Простенькие и дешевые, подарки вызывали зависть у более обеспеченных подружек, которые имели платья из дорогой ткани, но не такие нарядные.
       С детства Тася любила играть в школу. Она экзаменовала младшую сестренку Раю по всем учебникам, при этом подражала учителям интонацией, мимикой, жестами. Уже в шестом классе она решила стать учительницей, поэтому много читала. Бывало, даже засыпала за столом, среди груды книг. Мама будила ее и с трудом укладывала в постель.
       В 49-м она окончила школу с отличием, и Люба настояла на поступлении в институт:
       - Нам с Верой помешала война, так хоть ты постарайся, получи высшее образование. Мы будем помогать.
       Тася поехала во Фрунзе и поступила в Киргизский университет, на факультет иностранных языков, поскольку еще в школе ей понравился английский.
       Раз в месяц она приезжала домой, брала яблоки, полмешка картошки и немного денег. Все мы - отец с мамой, Люба и я - провожали ее на остановке с гордостью, ведь еще никто в нашей семье не учился в университете. Да что в семье - во всем Новотроицке Тася была единственной студенткой!
       - У-ни-вер-си-тет! - произносила Люба, завистливо вздыхая. - Даже в слове звучит волшебная музыка.
       - Ничего, Боря вырастет, тоже будет учиться в университете, - дипломатично говорила Тася, чтобы отвлечь старшую сестру от мыслей о безвозвратно потерянных возможностях.
       - Я не люблю английский язык, - бурчал я, полагая, что там учат только иностранный язык. - Я люблю русский. О, смотри, кажется, твой автобус едет.
       Посадив Тасю, мы еще долго стояли на шоссе, глядя ей вслед. До Фрунзе было двадцать пять километров, но тогда это казалось очень далеко! И сорокакопеечный билет в один конец была огромная трата, оттого бедная студентка могла приезжать домой всего раз в месяц.
       На втором курсе она заболела брюшным тифом и полтора месяца пробыла в реанимации. Лишенная огромной косы, которой все завидовали, от слабости едва передвигаясь, она упрямо посещала лекции, успешно сдала сессию и продолжила учебу со своей группой. Врачи не могли поверить, что в таком болезненном состоянии она смогла одолеть все трудности. Да что врачи - даже мать удивлялась: откуда в такой хрупкой слабенькой девочке столько силы и упорства?
       По окончании учебы Тася напросилась на работу в Брест. Мама заохала, заахала, стала отговаривать, помянула о решении переехать в Фергану:
       - Там город, работы больше, чем здесь, ты что-нибудь найдешь себе.
       Но в ответ услышала веские доводы:
       - Брест пограничный город, там обязательно есть таможня, а значит, требуются переводчики, к тому же недалеко Дрогичин, где Вера с Михаилом. Вопрос решен, я получила туда направление.
       И действительно, в Бресте она устроилась на таможню. А вскоре вышла замуж за коренного белоруса Николая Макаровича Лазюка, полного, добродушного, флегматичного. У них родились две дочери: Таня и Оля.
       Отработав три года и получив на руки университетский диплом, Тася ушла в школу с английским уклоном. И там она преподавала, не жалея себя, дополнительно занималась с учениками, требовала отличных знаний. Поэтому не удивительно, что ее класс часто занимал первые места в олимпиадах, а однажды класс наградили бесплатной экскурсией по городам Белоруссии. Ученики прыгали от радости, родители тоже были довольны, ведь их дети будут под присмотром Таисии Федоровны, замечательной классной руководительницы.
       Лето в тот год было холодным, и она сильно простыла, простуда перешла в бронхиальную астму. Ей бы сразу следовало ехать домой, но жалко было лишать детей радости, вот и терпела целых три недели, до конца экскурсии. К врачам обратилась, когда вернулась. Ее сразу положили в больницу. Однако долечиться не удалось, потому что вдруг заболела золовка, старшая сестра Николая. Какое уж тут лечение: надо ехать в деревню и ухаживать за родственницей. Золовка выздоровела, а у Таси кашель не стихал, пришлось опять лечь в больницу. Здоровье ухудшалось, и она еще раз убедилась в правильности поговорки: "Заболеть - легко, а вылечиться - трудно". Николай добывал необходимые лекарства, возил к знахарям, а для приготовления рекомендованного ими снадобья мотался по деревням, покупал натуральные домашние продукты: свежие яйца и сливочное масло. Да только ни лекарства, ни народные снадобья не помогали. Без специального аэрозоля она уже не могла обходиться, а тут начался новый учебный год, разлеживаться по больницам некогда. Вышла на работу, но обилие уроков осложняло болезнь горла. Школьное начальство приняло это во внимание и освободило от классного руководства.
       Тася облегченно вздохнула. Казалось, теперь можно было серьезно заняться своим здоровьем, но тут обнаружилось, что на теле младшей дочки какие-то блёклые пятна, которые не проходят, чем бы их ни мазали. Очень переживая за дочь, она стала водить ее по больницам, лечила и физиопроцедурами, и всякими лекарствами. Врачи в один голос рекомендовали природные средства: морскую воду, солнечные ванны, поэтому каждое лето она возила дочек на море, надеясь, что купание и обилие фруктов совершат с Олиной кожей чудо, которое не под силу медицине.
       - Господи, - молила она. - Сделай так, чтобы эти пятна перешли на меня, ведь мне все равно, а девочке хочется быть привлекательной, у нее должен быть муж, семья.
       Погостить в Фергане Тасе удалось лишь два раза.
       - Редко ты навещаешь нас, - ревниво упрекала мама.
       - Я бы всей душой, но врачи прописали Оле морские ванны, надо каждый год возить ее на юг, - отвечала Тася и, незаметно от мамы, прыскала в рот лекарство.
       Благодаря ее усилиям, блёклые пятна у Оли исчезли. Все эти двенадцать лет думать о себе и своей болезни было некогда, астма с каждым днем прогрессировала и буквально душила. В течение учебного года Николай на машине возил жену в школу и назад, чтобы она доработала до пенсии.
       Но и на пенсии заниматься собой не получалось, хотя Николай настойчиво предлагал лечь в больницу.
       - Как можно тратить время на себя, если у Тани родилась дочка, им надо помогать, - говорила Тася, не подозревая, что повторила слова мамы, когда Вера предлагала вырезать синие узлы на ногах. Правда, у Таси не было столько голодных детей, не было огорода, коровы, зато был мамин пример и две любимые дочки...
       Так она и хлопотала, разрываясь между двумя квартирами, ни на секунду не выпуская из рук спасительный баллончик с аэрозолем. Роковой приступ астмы случился ночью, на пятьдесят шестом году жизни.

    18. Соколики

       Без дела мама никогда не жила. Когда дети выросли, она устремила свою любовь и заботу на внуков, которых любовно называла: "соколики".
       Вера с детьми приезжала в Фергану каждое лето. И всякий раз мама сокрушалась, что внуки некрещеные.
       - Успокойся, - утешала ее Вера. - Михаил - ярый коммунист, к тому же руководящий районный работник. Ему запрещено верить в Бога.
       - Но дети-то при чем? Они-то беспартийные, их надо окрестить, тогда Господь будет им защитой.
       Однажды набралась духу и втайне от всех повела "соколиков" в церковь.
       Когда вернулись домой, то младший, трехлетний Вова простодушно похвалился отцу:
       - А мы были в цирке.
       - В Фергане цирка нет. Ты что-то путаешь, - насторожился Михаил. - Может, ходили в кино, где показывали цирк?
       - Нет, бабушка водила меня и Алика в настоящий цирк, и там бородатый дедушка в юбке махал на нас золотым крестом и брызгал водичкой. А чтобы мы не плакали, повесил нам на шею маленький крестик на веревочке. Хочешь посмотреть?
       Вот так, с детской непосредственностью, выдал бабушку.
       Михаил нервно подергивал губами и ругался:
       - Ну и порадки здесь. Трапкой вас по бруху!
       Но дело сделано, назад не воротишь, и он успокоился. Сам же потом смеялся:
       - Расскажи, расскажи, как вы с бабушкой ходили в цирк?
       Детям у бабушки нравилось: они целыми днями носились в трусиках по двору или по улице, то и дело подбегая к водопроводному крану поплескаться.
       Указывая на них, Вера стала агитировать Михаила:
       - Погляди, как детям здесь хорошо: они целыми днями на воздухе, окрепли, загорели. Давай насовсем переедем в Фергану. Ведь ты хочешь видеть сыновей здоровыми?
       Конечно, ему хотелось, чтобы сыновья были здоровыми, но и расставаться с Белоруссией было жаль. Поэтому он стойко сопротивлялся и доказывал, как хорошо в Дрогичине:
       - Я - начальник отдела в горисполкоме, кругом друзья-однополчане, они в обиду не дадут никогда. Ты тоже неплохо устроена, да и культуры там побольше.
       - Но здесь - областной центр, почти вся родня собралась, тепло, много фруктов. Спроси детей, они скажут, где им лучше. Не хочешь? - она прижалась к нему и ласково погладила худое лицо. - А когда-то говорил, что для меня выполнишь все. Вот я и прошу Фергану!
       - Говоришь, детям здесь нравится? - вдруг печально затих он. - Может, действительно, стоит подумать.
       Ради бесценных детей он был готов пойти на любые жертвы, поэтому с огромной неохотой, но все же согласился покинуть любимую Белоруссию.
       Бабушка радовалась:
       - Ну и хорошо! При солнышке светло, при матушке - тепло. Когда все вместе, то жить складнее.
       - Мой отец говорил: гуртом и атамана легко бить, - подтвердил дед, оглядывая мальчиков как будущих помощников.
       Но привлечь к столярному делу их не удалось. "Соколики" трудиться не любили. Зачем? И Вера, и Михаил одинаково фанатично относились к сыновьям, всё делали вместо них, ненаглядных, всю свою жизнь бросили под ноги им, дорогим и несравненным. Олег с Вовой росли залюбленные, балованные. Михаил обычно во время еды стоял над ними и, нервно пожевывая тонкими губами, твердил: "Ешьте, ешьте! Это полезно!"
       Желаний у мальчиков было много, и родители спешили выполнить их, зачастую в ущерб своему здоровью и достатку. Такая слепая любовь была типична для родителей, прошедших войну.
       - У нас эти радости отняла война, так пусть дети насладятся, - рассуждала Вера.
       А еще, при всяком удобном случае, она и Михаил любили хвалиться сыновьями:
       - Была задачка, которую никто в классе не мог осилить, а Вова решил, - рассказывала Вера гостям. - Алика за плохое поведение перевели в параллельный класс, так его бывшая классная руководительница даже расстроилась: "Ой, как мы теперь без него, он у нас самый лучший спортсмен, а его забирают".
       - Недавно были соревнования, Олег пробежал быстрее всех, но грамоту ему не дали, потому что стартовал он, видите ли, неправильно, - спешил дополнить Михаил. - Судья попался такой придирчивый да строгий. Трапкой его по бруху!
       Дети слушали похвалы в свой адрес и воображали себя гениями.
       И повзрослев, они не прилагали усилий, чтобы чего-то достичь. Олег провалил вступительные экзамены в институт, вернулся домой, женился, обзавелся дочкой. Михаил работал начальником жилищно-эксплуатационной конторы, поэтому сумел сделать ему квартиру, купил мебель, устроил в нефтяной техникум, где преподавал Раин муж, Григорий Андреевич Шеметов, так что сынок с грехом пополам, но получил диплом.
       Вскоре у Олега появилась вторая дочка, хотя он, как и все честолюбивые папаши, ждал и жаждал сына. Тогда и начал пить, поколачивать жену, курить анашу. С этим наркотиком однажды попался, его судили, посадили на четыре года в тюрьму. Ни оградить его от суда, ни вызволить на свободу не удалось, несмотря на материнские слезы и ходатайства отца, некогда бравого майора-победителя, а теперь всего-навсего начальника ЖЭКа.
       Тюрьма не исправила Олега. Он там заразился туберкулезом, утратил интерес к жизни, вышел на волю озлобленный на весь мир и стал настоящим алкоголиком.
       У Вовы жизнь тоже не заладилась, возможно, потому, что не без Вериного влияния он возомнил себя будущим врачом. После школы поступал в Андижанский медицинский институт, но неудачно, хотя и выбрал педиатрический факультет, где заявлений было меньше всего. Правда, несмотря на провал, в глазах родителей он выглядел героем, и Вера восхищенно рассказывала всем подробности собеседования:
       - Когда его спросили: "Почему вы решили поступить на педиатрический?", то он... Вова, скажи, что ты им ответил?
       - Я им ответил: "Дети - это наше будущее". И сразу все члены комиссии заулыбались.
       - А не поступил потому, что в том году, как нарочно, был огромный конкурс: семь человек на место, - пояснил Михаил, самодовольно пожевывая тонкие губы. - Но ничего, он постарается и на будущий год поступит. Обещай нам, Вова!
       Но в следующем году конкурс был еще больше.
       - Вове, к сожалению, не хватило двух баллов, - рассказывала Вера. - Всего двух.
       - Это похоже на анекдот, - подхватил Григорий Андреевич, муж Раи. - Человек опоздал на поезд и ругает начальника станции: "Ведь опоздал-то я всего на две минуты".
       Михаил посмотрел на младшего зятя неприязненно: тут такое горе, а ему - шуточки.
       Перед третьей попыткой Вова переехал в Андижан, устроился работать в мединститут лаборантом. Будучи компанейским, он там быстро со всеми перезнакомился, но и это не помогло: опять не хватило баллов. Три неудачи подкосили его настолько, что в отчаянии он пошел в шофера, женился на телефонистке, нарожал одного за другим троих детей. Как и брат, стал попивать водочку, много курить.
       - Трапкой вас по бруху! - ругался Михаил, но изменить ничего не мог. В крайнем отчаянии он, бывало, кричал Вере: - Дети пошли в вашу породу.
       - Разуй глаза! - возмущалась Вера. - Кто в нашей семье пьет?
       - Кто, кто, родственники! Ты посмотри, сколько они гуляют, когда все собираются в праздники или на дни рождения. А наши дети это видят.
       - На то и праздники, чтобы веселиться. Ведь в остальное время все работают, как папы Карлы. Это твои сынки не отличают будней от праздников.
       - Тогда скажи, откуда это в них? - чуть не плакал Михаил.
       - Откуда, откуда? От верблюда, - злилась Вера. Она тоже ничего не могла понять.
       Не такое будущее они прочили своим самым замечательным, самым талантливым, самым разумным детям:
       - Мы ничего для них не жалели, старались выполнить любую их просьбу и вот чем они нас отблагодарили...

    19. Рая

       Когда Рая окончила школу, Тася заставила ее поступать в институт.
       - Ты должна получить высшее образование, - сказала она то же самое, что в свое время говорила ей Люба. - Мы все будем тебе помогать.
       - Конечно, конечно. Раз есть возможность, надо ее использовать, - поддержала Люба и вздохнула завистливо.
       Рая поступила в Ферганский пединститут на факультет русского языка и литературы, который успешно окончила.
       Поработав два года, уехала в Новосибирск, где и познакомилась с Григорием Андреевичем, инженером-механиком. Поженились они тихенько, без свадьбы, стало быть, и на сей раз у мамы не было случая торжественно подарить заветные ложки. Когда молодые впервые приехали в Фергану, зять настолько понравился родителям, что мама стала называть его ласково: "Гриня".
       - У нашей Раи Гриня замечательный: не пьет, не курит, спокойный, а умный - как Ленин, - хвалилась она всем родным и знакомым, умалчивая про его капризный характер.
       Зато сравнение с вождем было очень метким, поскольку, действительно, Гриня - лобастый, небольшого ростика и любил философствовать на всякие темы: будь то политика, спорт, воспитание или что-то другое. Был бы собеседник. Например, с Михаилом он затевал разговоры о его детях:
       - Согласись, что роль взрослых при выборе профессии очень велика. На Кавказе есть хорошая поговорка: "Как отец посадит сына на коня, так тот и поедет". Посадить на коня это не значит дать ребенку все блага: квартиру, мебель, набить карманы деньгами, ведь настанет момент, когда они кончатся. Если выражаться иносказательно, то надо научить его какому-нибудь делу, вложить в руку ложку, которая будет кормить всю жизнь.
       Михаил терпеливо сносил эти нравоучения, но в какой-то момент не выдерживал и с досадой говорил:
       - Ты заведи своих, потом будешь давать советы.
       Гриша обидчиво замолкал. Детей у него не было, хотя прожил с Раей более десяти лет.
       Рая с Гриней приезжали каждое лето, и всякий раз мать уговаривала их остаться:
       - Здесь уже собрались все: Вера, Люба, Иван, только ты да Тася живете отшельниками. А мы в такой поре, все может случиться.
       После таких речей они перебрались в Фергану. Купили неподалеку от родителей, на Калининском массиве, кооперативную квартиру, устроились на работу. Она - учителем русского языка и литературы в школе N 13, а он - преподавателем спецтехнологии в нефтяном техникуме.
       Приходя на Первую Линию, Гриня садился за стол в тень, под виноградником, и просил зеленый чай. Рая надевала узбекскую тюбетейку и, потешно копируя чайханщика, подавала чайник с пиалой.
       - Ну вот, - капризно кривил он губы и сердито выплескивал чай на землю. - Всегда забываешь, что я люблю холодный.
       Рая успокаивала его, быстро охлаждала и приносила. Отхлебнув, он снова капризничал:
       - А где салфетка? Знаешь ведь, но...
       - Сейчас подам, Гришенька. Извини, родненький, во всех чайханах дают салфетки, а я закрутилась, - паясничала Рая. - Только, пожалуйста, не увольняй меня из чайханы.
       Он улыбался шутке и, потягивая холодный чай, начинал глазами искать, с кем поговорить. Недостатка в темах у него никогда не было, а собеседником зачастую оказывался Михаил.
       - Мама любит повторять слова своих родителей: "Дети должны жить лучше нас", - неторопливо начинал он философствовать. - Это очень мудрая фраза. Каждое следующее поколение должно быть счастливее. Но за счет чего? Посмотри, как нас воспитывали, какие читали сказки: поймал дурак волшебную щуку и - живет припеваючи, а волшебный конек-горбунок - исполняет все желания, даже думает за Иванушку, и золотая рыбка тоже всесильная. То есть, во всех сказках присутствует чудо чудное, диво дивное, которое выполнит за тебя любую работу, решит все проблемы. У других народов ребенка с детства настраивают быть целеустремленным и деятельным. А наши сказки расхолаживают детей. Твои, Цодикович, чадушки тоже вроде Емели-дурачка, только лень им сходить на реку, зачерпнуть ведро с говорящей волшебницей-щукой... Ну, ладно, ладно, больше не буду о них, твоих талантливых, твоих ненаглядных. - Гриня помолчал и, мечтательно глядя в небо, сказал: - Вот, если бы счастье передавалось по наследству, как характер, цвет волос и глаз. Было б здорово!
       - В нашей стране прамо-таки бесполезно искать счастливых предков, - угрюмо сказал Михаил. Вспомнил разбомбленный дом, где погибли мать, жена с доченькой и добавил: - То войны приносили горе и страдание, то жулики, трапкой их по бруху.
       Некоторое время Гриня молчал, осмысливая сказанное, пил чай и вдруг перескакивал на другую тему.
       - Умер наш преподаватель техникума, славный узбек, он хорошо относился к нам, русским. Правильно мама говорит, что на свете есть две национальности: хороший человек и плохой. Похоронили его без гроба, и это разумно. Ведь здесь нет лесов, значит, доски в большом дефиците. А вечная жара заставляет предавать земле в тот же день, вечером, когда становится прохладнее. Этот обряд у них четко продуман и выверен. И на могиле никаких роскошеств, скромное надгробие. У них нет родительского дня, типа нашей Радуницы, и они не поминают на кладбище.
       Михаил смешливо подергивал тонкими губами. Для него, пятидесятипятилетнего человека с кучей болезней, такая тема не очень приятна, но все же это лучше, чем критика его незадачливых сыновей.
       - Рая, дай чистый платочек, этот пахнет пСтом! - капризно требовал Гриня.
       Вытерев лицо и шею, он продолжал похаживать перед Михаилом, заложив руки за спину, будто на лекции: - Все же здесь, во дворе родительского дома, намного прохладнее, чем на четвертом этаже, где удалось купить квартиру. Там крыша так раскаляется, что в комнатах до утра невыносимая духота. И с водой проблемы, поскольку многие перед домом имеют садики-огородики, поливают их шлангом из водопроводного крана, следовательно, давление снижается и четвертый этаж всегда на "голодном пайке". Только сейчас я понял, почему здесь котируется первый этаж: там всегда есть вода, а тень от домов и деревьев заметно ослабляет жару. В Новосибирске наоборот, все отказываются от первого этажа.
       Михаил, как начальник комбината благоустройства, помог с обменом на второй этаж. Теперь даже в самую сильную жару в их квартире было прохладно. Все бы неплохо, но у Грини стала часто болеть голова и почему-то нарушилась координация движений.
       Увидев однажды, как посередине фразы Гриня с болезненной гримасой схватился за голову и смолк, Михаил многозначительно ухмыльнулся:
       - Обратись к маме, она знает, как выгонять похмелье. Помню, в Новотроицке, мы с капитаном Гвоздевым, трапкой его по бруху, так наклюкались, что я думал - помру, а она талантливо вылечила меня рассолом.
       Но Грине было не до смеха. Пошел к врачам, те ничего не обнаружили. Главный нейрохирург областной больницы, полная и рыхлая Эмма Радкевич жила в соседнем доме и однажды сказала то же самое, что и Михаил, только со злостью:
       - Пусть пьет меньше. Сколько раз вижу: идет с работы - качается.
       Рая лишилась дара речи: Гриня вина в рот не брал. Даже в техникуме на выпускных торжествах, где халявные застолья с закусками и выпивкой, и то не пил.
       Хорошо, что соседом по площадке был молодой и толковый детский нейрохирург. Он-то и поставил правильный диагноз:
       - У Григория Андреевича неполадки с мозжечком. Крошечные дети потому и не держат равновесия, что мозжечок еще не развит.
       Рая повезла Гриню в Ташкент на консультацию, сделали томограмму и обнаружили на мозжечке опухоль. Предложили оперировать.
       Рая сообщила это в Москву его родственникам.
       - Вези сюда, - сказали брат Андрей и сестра Софья - Будет лучше, если он пройдет обследование у столичных специалистов.
       Но узбекские врачи направление не давали:
       - Понимаете, если отправим в столицу, значит, распишемся в собственном бессилии, а ведь мы тоже делаем операции на мозге. У нас есть и аппаратура, и нейрохирурги, которые учились в Москве и стажировались в клинике Бурденко.
       Как тут быть?
       - Я согласен, если на операции будет Вера, - сказал Гриня. - Она толковый медик, к тому же родственница, одним словом, не даст зарезать.
       Рая с Верой повезли его в Ташкент.
       Выйдя из операционной, Вера по секрету рассказала сестре, как все происходило:
       - Грине вскрыли череп, да не в том месте. Разрезали в другом и увидели опухоль. Едва ее тронули скальпелем, а он и дышать перестал. Все забегали, подключили аппарат искусственного дыхания, сделали укол в сердце, короче, кое-как вернули Гриню к жизни, зашили всё и отвезли в реанимационное отделение. Ко мне подошел главный врач и заявил, что случай крайне сложный, надо больного отправлять в столицу.
       Грине этого ни Вера, ни Рая сказать не отважились, и он, бедный, полагал, что опухоль удалили. А болезнь прогрессировала: он начал слепнуть. Однажды капризно сказал:
       - Не экономь, как отец, включи свет, ведь уже вечер.
       - Еще день, с чего ты взял? - рассеянно ответила из кухни Рая.
       - Но мне темно, я ничего не вижу, - испуганно заорал он.
       - Конечно, уже вечер, - запоздало спохватилась она. - Быстро смеркается, и я тоже плохо вижу в такой темноте.
       На свой страх и риск повезла его в Москву. По дороге, исподволь, готовила к операции:
       - Если там предложат оперировать, ты согласишься?
       - Я на все соглашусь, только бы опять стать здоровым.
       Столичные врачи попробовали удалить опухоль, но тоже неудачно. Боли продолжались, координация движений еще сильнее нарушилась, теперь он мог передвигаться только с палочкой. И внешне стал уродливым: рот перекосило до уха, глаза навыкате, постоянно слезились, поэтому Рая должна была часто вытирать ему слезливые дорожки на щеках. Если забывала, то он капризно ругался.
       В соседнюю палату ходил отставной полковник, представительный, не старый, но уже седой мужчина. В тот день, когда умерла его жена, он подошел к Рае, подал визитную карточку и проговорил:
       - Опухоль мозга неизлечима, и вашего супруга ждет участь моей жены. Когда он умрет, пожалуйста, позвоните мне по этому телефону. Мы встретимся и попробуем начать жизнь вместе. Я чувствую, у нас получится. Мы во многом похожи, мы - жертвенные натуры, лично я двадцать лучших лет своей жизни спасал жену, плюнув на себя, на карьеру.
       Из вежливости она рассеянно взяла карточку, но в палате увидела несчастного Гришу с влажными дорожками слез на щеках и, скомкав, бросила в урну, даже не прочитав.
       Прогноз подполковника не сбылся: Гриша не умер, правда, и жилец - никакой. Все же Рая выхлопотала дополнительное лечение с применением современных лекарств. Ему сделали тридцать сеансов облучения, но лучше не стало. Он еле-еле передвигался с палочкой, совсем облысел, что увеличило и без того большой безбровый лоб, а глаза страшно выпучились, как при базедовой болезни. Сердобольные медсестрички посоветовали Рае сдать его в дом-интернат для инвалидов:
       - Здесь, неподалеку от Москвы, есть отличный интернат, здание просторное, хорошо кормят, хороший уход, кругом лес, чистый воздух.
       Но Рая досадливо отмахнулась: разве там будут за ним так ухаживать? Он и без того мучается, а еще и дополнительные страдания.
       Веря в лучшее, она выхлопотала направление на пластическую операцию, заплатила немалые деньги, но Гришина уродливость осталась: рот перекошен, глаза выпучены и постоянно слезились.
       Так и вернулись они в Фергану, где промучились еще двадцать девять лет. Половину из них, до пенсии, Рая продолжала работать, не показывая виду, каких трудов ей это стоило, ведь школа - это ненормированный рабочий день, с учениками в выходные и даже в праздники, а ночью проверка тетрадей, подготовка к урокам, составление конспектов... Кроме того, приходилось бегать по чиновничьим кабинетам, оформляя всякие документы на Гришину инвалидность, и потом каждый год подтверждать их...
       Будто желая усилить эту круговерть, директриса выдвинула Раю на звание "Заслуженный учитель Узбекистана" и каждый день уговаривала:
       - Раиса Федоровна, соглашайся, не раздумывай, у тебя получится. Вспомни, с какой легкостью два года назад наш физкультурник, Володя Неуструев, получил "Заслуженного". Тебе не составит никакого труда дать два показательных урока, напишешь реферат, прочитаешь его в Ташкенте и звание в кармане. Ты, действительно, замечательный учитель и достойна такой награды.
       "Конечно, лестно получить звание, оно дало бы надбавку и к учительской ставке, и к будущей пенсии", - размышляла Рая. Но подумала, подумала и отказалась. Когда на руках больной муж, взваливать на себя еще дополнительные хлопоты... ой, нет, не надо никакого звания! Тем более, поездка в Ташкент. А куда Гриню? В иные дни его на пару часов одного не оставишь. Маме? Но она не справится.
       Накопилась такая усталость, что не хотелось ни-че-го! Было только одно желание: дождаться праздника да вволю выспаться.
       Правда, однажды на мгновение загорелся свет в конце туннеля: Софья прислала письмо, где искренно говорила о родственных чувствах к брату, а в конце приглашала в гости: "Мы с Андреем соскучились по Грише".
       Легко сказать, приезжай с больным человеком в такую даль! Но, подумалось, а вдруг у Софьи и Андрея заговорила совесть, вдруг они решили помочь Грише. Ведь в столице возможностей больше, чем в провинции, глядишь, поднимут брата на ноги.
       Повезла.
       Родственники приуныли, увидев Гришино обезображенное лицо, нечеткость движений, капризы и требование постоянного к себе ухода. Через месяц, когда Рая собралась домой, Софья сказала:
       - Грише лучше вернуться в Фергану. Он так привык к тебе, что ни дня не сможет здесь.
       - Любит, привык, это понятно, - заплакала Рая. - Но войдите в мое положение: я устала физически и морально, одной мне ухаживать за больным тяжело, я ведь еще работаю, надо как-то дотянуть до пенсии. Когда получила ваше приглашение, подумала, что вы гуманно решили дать мне передышку, хотя бы до следующего лета. Мне надо бы самой подлечиться, а я даже в больницу сходить не имею возможности...
       - Но он не сможет без тебя ни минуты, - пряча глаза, повторила Софья.
       Брат Андрей молчал и сосредоточенно смотрел на вечерний Кутузовский проспект, где бесконечным потоком, будто праздничная гирлянда, мчались автомобили с включенными фарами.
       Вернулась Рая в Фергану измученная, больная и раздраженная. О поездке не хотела ни вспоминать, ни рассказывать.
       Чтобы хоть как-то ее утешить, мама часто говорила:
       - Конечно, родственникам на какое-то время Гриню можно бы оставить, а вот в интернат не сдала - это ты правильно сделала, это ты молодец! Ведь легче тебе не стало бы, наоборот, думая о нем, ты б себя исказнила. Зато сейчас он рядом: чего ему подать, чего принести. Конечно, ходить за больным - тяжелый крест. Каждый из нас кому-то в тягость, но в том и проявляется заповедь Христа: "Возлюби ближнего, как самого себя". Терпи, доченька. Бог терпел и нам велел. Подумаешь - горе, а раздумаешься - это власть Господня. Он каждому дает испытание по силам, стало быть, знает, что ты выдержишь.
       Слова жалости всегда рождали безысходное отчаяние. После Рая долго плакала, вспоминала вежливого отставного полковника и его предложение начать новую жизнь.
      

    20. Праздники

       Классик русской литературы сказал, что каждая несчастная семья несчастна по-своему, но не объяснил, почему таких семей на Руси больше, чем в других странах. Возможно, причина в природном долготерпении народа и обилии в стране жуликов-майданщиков? Или вековечные пожары, страшные войны, стихии и бедствия заколдовали это место - одну шестую часть Земли? От безысходности, либо в утешение себе, русские придумали поговорку: "В каждом дому по кому, а где и все два".
       У наших родственников тоже в каждом дому по кому, однако в большие праздники они собирались то у Завриных, то у Сорокиных, то у нас. Приносили кто что имел и получалось застолье. Никаких разносолов: хлеб, картошка, капуста, самогон, домашнее виноградное вино.
       Мама всегда вставала первая, и произносила один и тот же тост:
       - За родителей!
       Сразу все затихали, вспоминали Бастрымовку, говорили с грустью о тамошних новостях. Потом веселели, начинали шутить. Стоило кому-то поперхнуться, и полная, озорная тетя Лиза, рассказывала всем знакомый анекдот:
       - Закончились выборы председателя колхоза. Прежний сдает дела новому, естественно, выпивают, а под окном правления любопытные бабки. Новенький выпил, закашлялся, говорит: "Ох, не в то горло пошло!" Бабки испуганно понесли по деревне: "Люди, беда! Прежний с одним горлом половину колхоза пропил, а у нового два горла, он теперь весь пропьет".
       - Ой, Лиза, тебе когда-нибудь припаяют срок. Бог миловал, никто в нашем роду за политику не сидел, а ты - схлопочешь.
       - Я слышала, что в Гулаг сажают только партийных да начальников. Мне это не грозит, я беспартийная.
       - Все, хватит речей, мы не на собрании. Наливай! Об одной чарке хромать будешь, - обычно командовал Николай Степанович, тамада, заводила и душа компании. - У всех налито? Выпьем за нас!
       - До чего ж крепкая, - смеялась тетя Лиза, и верхняя губа ее слегка выворачивалась. - И как ее коммунисты пьют?
       - Ну, баба, ничего не боится. Повторяю, доболтаешься когда-нибудь, - грозил пальцем Николай Степанович, - А мне опять предлагали вступить в партию. Мол, прораб, руководишь народом, значит, должен быть партейным. Еле-еле отбоярился: я, говорю, еще не достоин.
       - И правильно, не вздумай! - веселилась тетя Лиза. - А то засоришь их ряды. Держи огурец. Сколько ученые ни бьются, до сих пор не могут придумать закуски лучше соленого огурца. О, к слову пришлось, вот еще анекдот: "Принимают работягу в партию, задают разные вопросы, мол, пьешь ли водку, куришь ли, бьешь ли жену, он все отрицает - уж больно хочется в коммунистах походить. Напоследок задали простенький политический вопрос: - А что привозят нам из дружественной Индии? Он долго молчал, тогда ему подсказывают: - Ну, вспомни, что ты пьешь по утрам? Тот думал-думал и говорит: - Неужто рассол?
       - А я целое лето был коммунистом, - врывался в хохот серьезный голос отца. - Эх, жизня, ты жизня! Если бы тогда не пришли колчаковцы, был бы я сейчас ого-го какой начальник! Ведь у меня четыре класса церковно-приходской школы, это равняется нынешней семилетке, я смотрел недавно Борин учебник.
       - Не прибедняйся, ты и сейчас не халам-балам: у тебя бригада столяров, которые за большой рост и величавую осанку зовут тебя "полковником".
       - О, вспомнили Борю. Позовите его, пусть скажет нам: "эх, зызня, ты зызня!"
       - Нет, пусть лучше споет. У него здорово получается, голос серебряный, как - помните! - у однорукого Алешки Бастрина, да и поет про Хас-Булата печально.
       - Не надо песен, - густым басом начинал Василий Заврин, сын тамады. - Слушай мою команду!
       Все знали, что пришло время военных воспоминаний, поэтому жди, обязательно высунется муж Марины Завриной, рыжий Федор Малюков, которому не следует давать слова, ибо, выпивший, он как начнет говорить - уж не остановишь. Помнится, прошлый раз вслед за воспоминаниями о командовании гаубицей и как ему отстрелили пол-уха, он стал, по обыкновению торопливо, проглатывая окончания слов, пересказывать "Даурию" Константина Седых, которую читал во время дежурства на "скорой помощи".
       Пока Малюкова успокаивали и сажали, Василий поднимался с места большим утесом:
       - Когда я смотрю на праздничный стол, то вспоминаю один случай. Было дело! Раным-рано пошли мы в разведку с Шквариным Стёпой. Темно, туман, а все-таки, когда подползли к немецким окопам, - нас заметили. Только поднимешь голову - вжиик, - пчелой звенит пуля и впивается рядом, шевельнешься - опять пуля. И так - часа два. Лежим под яблоней, а все наши попытки отползти - безуспешны. Главное, не видно этих снайперов, непонятно, откуда стреляют. Хочешь глянуть - вжиик. Черт бы их побрал! Ждем час, другой. А жрать захотелось - ужасно. Ведь в разведку ходили натощак, чтобы в случае ранения легче было оперировать. Смотрю вверх: на дереве несколько яблок. Большие, румяные. Молю Бога, чтобы хоть одно упало, но не падает. Попробовал тряхнуть - только выставил вперед руку - вжиик. Снайпер-подлец держит на мушке. Животы свело от голода, а вверху соблазнительные красные яблоки. Эх, думаю, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Как у нас в полку говорили: "На тот свет отовсюду одна дорога". Быстро вскочил, кошкой вскарабкался, спрятался в листву, нашарил яблоко, бросил Степану. Стрелять перестали. Черт знает, может, подумали, что мы - деревенские мальчишки, пришли воровать яблоки? А может, приняли меня за сумасшедшего? Не знаю. Сорвал оставшиеся пять яблок, сунул за пазуху гимнастерки. Смотрю в сторону выстрелов и вижу: на крыше копна сена, а в ней двое немцев. Наблюдают за мной, а лица удивленные и испуганные. Я спрыгнул, лег, затаился. Съели по яблоку - настроение поднялось. Я прошептал: "копна". Степан понял. Выстрелили разом. Хотя не видели цель, но - попали. Было дело! Так и спаслись, поэтому и сижу нынче с вами.
       - Все, хватит о войне. Василий, скажи, когда ты забудешь этот случай? Мы его уж наизусть выучили.
       - Еще бутылку выпьет и забудет, - обнимал сына Николай Степанович. - Нормальный ход! Мужикам-героям - налить!
       - Бабы! - рвалась в бой тетя Дуня. - Нам в тылу досталось не меньше, правда, интересного рассказа не получится, но все равно - и нам налить!
       Опьянев, родственники почему-то грустнели, начинали петь, как шумел камыш и деревья гнулись, или про искры, которые гаснут на ветру, либо про удалого Хас-Булата. Обязательно вскакивал пьяхонький отец и надрывно затягивал:
       Здесь, под небом чужим,
       Я, как гость нежеланный...
       Всегда на этих словах спазм сдавливал горло, и обильно текли слезы. Чтобы успокоиться, наливал самогон, залпом выпивал.
       Мать укоризненно качала головой, а тамада показушно возмущался:
       - Ну, "полковник", правильно тебя вытурили из партии: как был ты кулаком-одиночкой, так и остался. Сам выпил, а остальные - хоть засохни. Нормальный ход! Братцы, подставляй тару, эх, где наша не пропадала! Один раз живем! Выпьем по полной, век наш недолгий.
       Он поочередно обходил всех с бутылкой, а когда приближался к тете Лизе, та прикрывала стаканчик широко расставленными пальцами и хохотала:
       - Мне не наливайте, я не пьющая.
       Николай Степанович делал вид, что намерен пройти мимо, тогда она спохватывалась и придвигала рюмку под самое горлышко. Выпив до конца, морщилась и, показав народу пустую рюмку, целовала дно. Эта сценка тоже потешала захмелевший народ. Все выпивали, отец обязательно вставал и командовал:
       - А сейчас песню моего родителя, Алексея Павловича!
       Грустно глядя перед собой, будто представляя темное загробное будущее, гости протяжно пели "Как в саду при долине":
       Вот умру я, умру я,
       Похоронят меня,
       И никто не узнает,
       Где могилка моя...
       Как бывало и Алексей Павлович, отец не мог сдержать слез, его принимались успокаивать, и допеть до конца никогда не удавалось.
       Повинно опустив голову, он выходил из-за стола, успокаивался на свежем воздухе, а когда возвращался, то непременно попрекал хозяев:
       - Что это у вас в кладовке электричество включено зря? А на кухне горит газ. Я выключил. Может, соседям кому-то не хватает, а вы транжирите...
       Чтобы отодвинуть печаль подальше, жена Василия, миловидная стройная Мотя, начинала свои любимые цыганские частушки, зажигая всех простым припевом "Эх, раз, еще раз да еще много, много раз":
       Если б я была цыганка
       Да притом красивая,
       Что бы стала со мной делать
       Маменька родимая?
       Мама звонко подпевала, поводя в такт плечами и праздничной цветастой шалью, той самой, которую давным-давно подарил Михаил. А тетю Лизу частушки раззадоривали настолько, что она, дурачась, влезала на буфет и лихо отплясывала. Буфет качался, готовый в любой момент развалиться под массивной тушей, звенела посуда и дверцы со стёклами, а все неистово хохотали. Мужчины вскакивали из-за стола, придержать шкаф, а тетя усиливала смех, все выше задирая толстомясые ноги да кокетливо приподнимая подол платья.
       Ее сменяла легкая и подвижная, молоденькая Мотя.
       - Мотя, давай, на комод, или на гардероб, повыше Лизы! - балагурили родственники.
       - Пусть меня подсадят, есть тут настоящий мужик? - с задором откликалась она. - Только евоная жена пусть выйдет, а то ревнивые жены так и норовят мне прическу испортить, я после каждой гулянки недосчитываю сотню кудряшек.
       Наконец отчаянно-рискованные танцы на высоте заканчивались, гости немного успокаивались, начинали говорить о былом. Отцу невольно вспоминался сахалинский приятель Геннадий и его слова: "Люди никогда не живут настоящим, им нравится прошлое".
       - Расскажи-ка, Маша, как тебя в Новосибирске жулики обманули.
       - Не сыпьте соль на рану, - вставал на защиту отец.
       - Такое надо рассказывать ежедневно, чтобы детям наука была, - возражал тамада.
       - Эх, жизня, ты жизня! Какая тут наука, если мы рождаемся доверчивыми остолопами. Родитель, царство ему небесное, бывало говорил: "Не будь олухов, не стало бы и жуликов". Нас уж не переделаешь, - отбивался отец.
       - Ладно, хватит о плохом, - со смехом разнимала спорщиков тетя Лиза. - Как это сказала малышка Вера на вокзале: принесите чай с огурчом?" - Давай, хозяйка, и нам такой чай.
       Чайную тему обязательно кто-нибудь подхватывал:
       - Чай ичамыз, план божарамыз 1*. Чай не пьешь, где сила возьмешь?
       - А чай попил - совсем ослаб, - весело подхватывала тетя Лиза.
       - Э, зачем чай? - с узбекским акцентом говорил Николай Степанович. - У нас еще есть огненный вода, ну, а кончится - знаем, где взять. Кому налить?
       - Мне больше не наливайте, - опять веселилась тетя Лиза, накрывая стакан широко расставленными пальцами.
       - Ну, давайте, последнюю.
       - Ишь, чего придумал, - театрально сердился тамада, - Последняя у попа жена, а нам можно еще. Эх, раз, еще раз, еще много-много раз. Дай Бог, не последнюю! Слушай, "полковник", если не будешь плакать, то нальем и тебе, как главному трудоголику Ферганы и Ферганской области.
       - Хозяйка, ты дашь нам чай?
       Тут же кто-нибудь радостно вспоминал:
       - В Бастрымовке говорили: перед чаем и нищие выпивают. Лей, лей, не жалей!
       - Эх, наливай, и все до капли выпивай!
       Тетя Лиза не могла остаться в стороне, тут же раздавался ее звонкий озорной голос:
       Что-то в горле трындычит,
       не пора ли промочить.
       - Отец назвал это огненной водой и очень правильно, - прорывался сквозь шум густой бас Василия. - Горит, зараза, вот, смотрите!
       - Верим, верим, - останавливала его тетя Лиза. - Не переводи добро, а лучше расскажи, как ты испортил мебель.
       - Стал переливать самогон в бутылки и капнул на стул, так вы гляньте: сиденье разъело, - Василий простодушно улыбался, показывая коричневое сиденье с корявым белым пятном.
       Тетя Лиза была бы не тетя Лиза, если б не подыграла ему:
       - Дерматин разрушило, а нашим желудкам хоть бы хны! Выпьем за родителей, которые наградили нас таким крепким желудком!
       - За родителей - это святое, надо обязательно выпить. Наливай! Только не чокаться! Царство им небесное! Эй, не чокаться!
       Но с другого конца неслось:
       - Кому чай с огурчом?
       Если отмечали именины, то на другой день похмелье "выжималось" из хозяев и хитро, и весело. Тетя Лиза и Мотя назначали себя "ревизорами", собирали подарки, с хохотом определяли их стоимость на древних счетах с деревянными костяшками. Затем оценивали хозяйские расходы. И всегда получалось, что именинник с прибылью. "Ревизоры" театрально оглашали результаты, что вызывало новый всплеск веселья:
       - Это непорядок. Ишь, какой (или - какая), хотел(а) зажилить. Но у нас честные ревизоры, они точно подсчитают, сколько сальдо, сколько дебит-кредит и брутто-нетто. Товарищ именинник, ты в барыше, значит, на эту сумму должен нам чего-нибудь крепенького, что горит. Народ согласен даже на водку, беги в магазин. Все для твоего же блага, а то ненароком разбогатеешь, и придут тебя раскулачивать.
       Компания весело одобряла результаты "ревизии", и имениннику ничего не оставалось, как бежать в магазин или в кладовочку, где спрятаны самогонный аппарат и жидкость, разъедающая дерматин.
       Застолье продолжалось. Так родственники пытались забыть свои былые и нынешние горести. Когда они смеялись, то у каждого верхняя губа чуточку выворачивалась, что указывало на общих родителей и кровном родстве. Глядя на них в такую минуту, казалось, что именно здесь, в чужом краю, вдали от Бастрымовки они нашли землю обетованную, которую искали всю жизнь.
      

    21. Сожаление

       Четыре внука, "соколики" - Славик, Алик и оба Вовы - торопливые и вечно взбалмошные, называли маму вначале "баушка", затем еще короче - "бАшк". А она любила их и вечно потакала им. Бывало, только кто на порог, тут же зовет к столу:
       - Чать, проголодался, бегаючи. Садись, соколик, замори червячка. Да и время уже кушать.
       - Пусть вначале поставит велосипед на место, - ворчал дед. - Не любят, не берегут свои вещи, а машина стоит немалых денег.
       - Никуда велосипед не убежит, - вступалась за внука бабушка и ласково говорила: - Ешь, соколик, ешь!
       Насчет еды у нее был заведен строгий порядок: в одно и то же время завтрак, обед, ужин. Однако для детворы и гостей делалось исключение и каждого, кто появлялся на пороге, она встречала фразой: "садись, поешь!" Видимо, в подсознании так отложились голодные годы войны. Всё для детей, всё для внуков, всё для кого-то. Возможно, поэтому к концу жизни у нее сформулировалась такая мысль:
       - Человек живет, пока нужен хоть кому-то. Так и я: нужна вам, значит, буду шевелиться, буду жить.
       "Нужна вам, значит, буду жить". Какой в этом глубокий смысл: только дело, только "надо", только какое-то увлечение держат человека на плаву.
       Эту же мысль отец формулировал внукам на примере:
       - Целыми днями вы катаетесь на велосипедах по Первой Линии, уже успели заметить, что пока крутите педали все нормально, а если перестанете работать, значит, потеряете равновесие и упадете.
       Из-за велосипедов внуки ссорились часто. Алику и Вове родители купили такие машины, а Славик и Вова Тименские были "безлошадными" и вечно клянчили покататься, а если им не давали, то драчливые, в отца, они били богатеньких двоюродных братьев. Изнеженные Сейферы сдачи дать не могли, поэтому, отбежав подальше, дразнили обидчиков "шаромыгами", а дома жаловались родителям. Война длилась день, иногда больше. Бабушка мирила внуков:
       - Злом нельзя прекратить зло. Только любовью и лаской можно восстановить мир.
       Любин развод мать переживала болезненно и во всем винила себя:
       - Не отдала им заветные ложки, вот семья и не сбереглась. Эх, кабы знатье! И ведь, скажи, какая славная пара, так складно зачиналась их жизнь: у обоих работа хорошая, дом полная чаша, двое здоровеньких, славненьких сыновей, а вот, поди ж ты....
       Анатолий теперь возил начальника на легковой машине, и частенько приходил с работы навеселе. Отец разочаровался в нем и говорил:
       - Человек гроша ломаного не стоит, а глядит рублем.
       - Терпи, дочка, Бог терпел и нам велел. Ну что из того, что ревнивый? У всякого человека есть изъян, а у него такой вот бзык. Женщина должна иметь выдержку, только ее умом и терпением сохраняется семья, - утешала Любу мать. - Ты подумай: какая беда, если сыновья останутся сиротами, без отца. Не приведи Господи! Родители завсегда живут для детей, только бы детям было хорошо, только бы они жили лучше нас. Наша с отцом жизнь прошла на твоих глазах, всяко бывало, и мы порой не ладили, но глянешь на ваши растерянные мордашки, станет и стыдно перед вами, и жалко вас, вот мы и решали все полюбовно. Двое сходятся вместе затем, чтобы вырастить детей здоровенькими, воспитать их добрыми, честными.
       То же самое говорила она и Анатолию, но в него временами вселялся бес. Частенько он приходил домой пьяный, бил сыновей, а Любу из ревности таскал за волосы по двору. Люба вынуждена была сбежать с детьми к Вере, в Дрогичин, надеялась, что на расстоянии он образумится.
       Однако он тоже решил уехать к родным, в Краснодарский край. Перед отъездом вел себя так, будто всегда был паинькой и никогда не устраивал драк. Весело называл родителей, как давно уж не называл: "папой" и "мамой".
       - Скоро уезжаю, мама, - просто заявил он. - Уже рассчитался с работы.
       - Все же решил ехать? - переспросила мама. Она еще надеялась помирить их и сохранить семью, ведь "соколиков" жалко до слез. - Значит, уезжаешь? Не хочешь дождаться детей?
       - Нет, не хочу, - подумал немного и добавил: - Увижу, может быть. Если она захочет. Может, и вернусь.
       - Ты говоришь это так спокойно, даже страшно, - поежилась мать.
       - А что я могу сделать? Разве я гнал ее? Сама уехала, а теперь пишет, что дети мерзнут в Белоруссии, а я греюсь здесь, в солнечном Узбекистане. Собственно, из-за чего весь сыр-бор? Побил? Так за дело: пусть не разговаривает с посторонними мужиками. Знает, что я этого не люблю. И "пилить" меня не надо было. Подумаешь, иногда приду пьяный! Так ведь это на "калымные" деньги, а зарплату я ей отдавал всю, до копейки. Подвозить приходилось и офицеров, а у них денег навалом, вот иногда и угощали. А она - сразу скандалить. За десять шагов определяла по походке, что я выпивши. А тут еще с квартирой проблемы. Ведь нас выселили в соседнюю комнату, а там ни печки, ни окон, и дверь - не дверь, а одно название. Давали отдельную квартиру в новостройке, так она не захотела - далеко от работы и от базара. Бывало, свободная минутка - к ней бежишь. Встанем в коридоре под шутливые замечания: "Опять влюбленные милуются, и не надоест же!" Теперь оставаться просто стыдно перед соседями. Знакомых полно и все смеются, а мне уж тридцать восемь, слава Богу, не мальчик!
       Мама скорбно смотрела на зятя. Послушать его, так он просто ангел и ни капли не виноват. Но и Любу винить нельзя, дочь ведь и на ней двое детей. Воистину, чужая семья - потемки. Да и можно ли кого-то обвинять? В Писании сказано: "Не судите, да не судимы будете".

    22. Борис

       "На всё воля Божья" - часто повторяла мама, и я не раз убеждался в этом. Порой, кажется, принимаешь решения самостоятельно, а в действительности происходит совсем не то, что задумал, и приходится удивленно разводить руками: "это же надо, как вышло!"
       Точно так получилось у меня после школы. Какая-то сила сделала меня геологом-геофизиком, хотя я должен был пойти по стопам отца. Ведь каждое лето, едва заканчивались занятия в школе, он брал меня в помощники, и до десятого класса мы с ним "шабашили". Частые переезды, а по вечерам уютный костер с неторопливыми житейскими рассказами выпивших "с устатку" мужчин - это мне очень нравилось. Бригада ездила по колхозам, строила в кишлаках то коровники, то дома. Стены делали каменщики, мы - выполняли деревянные работы, другие - штукатурили и красили. Я числился подсобником, но наряд закрывали на отца, чтобы ему с двойной зарплаты насчитали побольше пенсию. Я и строгал, и пилил, и помогал устанавливать окна и двери, но больше всего мне нравились кровельные работы. Когда стропила закреплялись и выстраивались на крыше огромными буквами "А", наступал мой час и я, не жалея гвоздей, скреплял эти буквы необрезной доской или горбылем, поднимаясь выше и выше к коньку. От высоты и простора захватывало дух, я оглядывал кишлак - желтоватые мазки глиняных крыш среди зелени виноградников и деревьев, - всматривался в разнообразные геометрические фигуры хлопковых полей, в сочно-зеленые чеки-квадраты риса и громко пел.
       - Не ори так громко, а то узбеки подумают, что время намаза, и встанут на молитву, - одергивал меня громадный дядя Костя, бригадир. И фиксато улыбался своей шутке.
       Я понимал, что говорит он так от избытка радости: если крыша готова, значит, скоро конец этой "шабашке", значит, получай деньги и на два-три дня можно съездить домой.
       Приветливо кивнув бригадиру, я продолжал вколачивать гвозди и петь. Хотелось поскорее закончить обрешетку, чтобы начать крепить к ней белый новенький шифер. Дом или коровник сразу преображался и смотрелся нарядно, а от этого и все вокруг становилось красивее, удивительно радовало душу...
       Получил я аттестат, отец подступился ко мне с поездкой на очередную стройку, но гостившая у нас в тот год Тася возмутилась:
       - Он обязательно должен учиться в институте. Ему надо готовиться к экзаменам.
       - Вижу я, как он "готовится", - проворчал отец. - Вечером друзья привели его, чуть тепленького, и всю ночь он блевал, как истинный алкаш. В нашей родне такого отродясь не бывало. - Помолчал и укоризненно заключил: - Безделье никому не шло на пользу.
       Я мучительно передернулся и покраснел. Действительно, после выпускного вечера мы, три друга: Витя Дрожжин, Толик Чередник и я решили отметить окончание школы.
       - Пить лимонад под надзором учителей и родителей - это детство, - солидно проговорил Витёк, неумело прикуривая папиросу. Закашлялся до слез и хрипло добавил: - Надо что-нибудь покрепче, теперь мы взрослые.
       Все полезли в карманы, каждый вынул по рублю и положил перед собой на траву. Что делать дальше? Идти в магазин, но никто из нас не пробовал покупать с п и р т н о е. А вдруг продавец вызовет милицию? Тут я сказал, что дома на столе всегда стоит графинчик с домашним виноградным вином. Друзья поняли мою идею сразу.
       И вот, я тайно вынес литровую банку с вином. Сам я его ни разу не пробовал, хотя видел, как перед едой отец с матерью выпивали по граненому стаканчику. Теперь, глядя на друзей, я влил в себя два стакана и опьянел настолько, что не смог отказаться от Витиной папиросы, затянулся... Мы так и не выбрались с Первой Линии, хотя планировали пойти в парк на танцы. Благо, друзья догадались втащить меня во двор. Всю ночь мне было так скверно, что потом несколько лет я не мог без содрогания смотреть на вино и табак.
       - Он больше никогда не будет так делать. Да, сынок!? - жалостливо сказала мама и заплакала.
       Ох, когда она говорила таким тоном и плакала - это было хуже всякой порки!
      -- Ты уже выбрал, куда поступать? - покашливала Тася, ежеминутно прыская себе в рот лекарство. - Глянь, я тебе купила "Справочник для поступающих в вузы". Что тебе нравится?
       Я молчал. Не мог же я сказать, что люблю работать на крыше. Но сестра не отступала и принялась перечислять разные профессии. Ни о чем они мне не говорили.
       - В Казани живет мой фронтовой друг, Зархин Наум Иосифович, - сказал Михаил. - Он подполковник и преподает военное дело в каком-то институте, кажется, в строительном. Правда, я с ним давно не переписываюсь, но давайте попробуем. Борис отвезет мое письмо, друг славный, приютит на время, а если получится, то подсобит с экзаменами.
       - А, может, в наш институт, это дома? - робко вставила мама.
       - В педагогический?! И не вздумай! - крикнула Тася, но вдруг закашлялась, посинела, и только прыснув в рот лекарство, продолжила: - Учитель, это такая трудная и неблагодарная работа. По себе знаю. Конспекты, планы, классное руководство, по ночам проверка тетрадей... Нет, нет и нет! Михаил Цодикович дает хороший совет. Мы через две недели собираемся домой, вот с нами он и поедет. А пока пусть готовится к экзаменам.
       Так я попал в Казань. Фронтовой друг Михаила Цодиковича в тот момент отдыхал с семьей на юге, но дома оказался младший Зархин, Додик, студент третьего курса строительного института; днем у него была учебная практика на стройке, а вечером - встречи с любимой девушкой. Он помог сдать документы и, чтобы я не мешал его свиданиям, галантно выпроводил меня из трехкомнатной квартиры в общежитие:
       - Пока там много мест, ты выберешь себе получше и застолбишь через деканат.
       Уровень подготовки в школе N 13 явно не дотягивал до институтских требований, к тому же Михаил внушил мне веру в помощь всесильного друга, преподавателя военной кафедры, что я расслабился и из четырех экзаменов набрал всего семнадцать баллов, а проходной был восемнадцать. В приемной комиссии мне предложили с этими оценками пойти на вечернее отделение и на работу в комбинат ЖБИ (железобетонных изделий), где есть общежитие и прописка. Тут вернулся с моря Зархин-старший, загоревший, бодрый. Выслушал мою печальную одиссею и, картавя, утешил:
       - Безвыходных ситуаций не бывает. Для провинциальной Ферганы ты получил немало баллов и сейчас имеешь неплохой вариант. Через год учебы сможешь перевестись на дневное отделение.
       Я был в такой печали, что слушал его вполуха и не мог думать даже о завтрашнем дне. Меня устраивало все, только бы не возвращаться домой. Я живо представил, как расстроится мама, как будут жалеть родные, друзья... и согласился.
       В институте было много математики и черчения, к которым у меня душа никогда особо не лежала; на комбинате ЖБИ работа бетонщика второго (а через полгода - третьего) разряда была очень тяжелой, в три смены; общежитие оказалось одноэтажным бараком и располагалось у черта на рогах, в загородном поселке, куда автобус ходил только днем, да и то редко, поэтому на занятия в институт и обратно приходилось добираться пешком от конечной остановки троллейбуса "Аэропорт", под окрики часового, который охранял самолеты и радарную установку с крутящимися, как у мельницы, лопастями. Дни замелькали в тяжелом кошмаре хронического недосыпания и бурлацкой усталости. Казалось, будущее лето никогда не наступит. Чаша моего терпения переполнялась с каждым днем не каплями, а большими ложками.
       В общежитии меня сначала подселили к трем парням, которые после работы пили водку, резались в карты, дрались. Я вытерпел неделю и попросился в соседнюю комнату. Там тоже трое, но два демобилизованных из армии татарина готовились к свадьбе и почти все время пропадали в соседнем женском бараке, у маляров-штукатуров. Третий - Саяпин Юра, невысокий, с удивительно красивым, как у киноактера Жерара Филипа, лицом и высоким чубом. Приехал он из Свердловской области поступить в авиационный институт, но потерпел фиаско. Ему не предложили даже вечернее отделение, однако это его не огорчило; в нем было много энергии и веры в судьбу.
       - Я выучусь и стану конструктором. Все еще узнают меня. Марка "СЮ" будет на борту самолетов, как "ТУ" и "ЯК", - страстно произносил он, глядя ввысь, будто позировал фотокорреспондентам в момент старта своего детища.
       Каждую свободную минуту он упорно готовился к экзаменам. Несмотря на то, что его жизнь, как и моя, прошла в провинции, он удивлял меня своими познаниями, будь то устройство реактивного двигателя, радарной установки, или песни Элвиса Пресли. Узнав, что мне это имя ни о чем не говорит, он поправил высокий кок, и сделал удивленное лицо:
       - Как, ты ни разу не слышал о короле рок-н-ролла?
       Я помолчал и кольнул его:
       - Тебе надо бы поступать в театральное училище. Ты знаешь многих артистов, и внешность у тебя подходящая.
       - Внешность-то подходящая, да рост подкачал, - он с завистью посмотрел на меня.
       Однажды по радио зазвучала "Аве Мария". Я замер. Душа всколыхнулась от пронзительно печальных звуков и знакомой с детства красивой фразы, а по телу поползли мурашки. Звонкий женский голос пел на незнакомом языке протяжно и грустно, как Саша в далекой Киргизии. Когда волнение утихло, я похвалил и песню, и певицу.
       - Это не певица, а мальчик из Италии. Робертино Лоретти, - мягко поправил меня Юра.
       Я не поверил ему, стал горячиться и даже заключил пари, полагая, что уж в чем-чем, а в пении разбираюсь. Но он потащил меня в город, показал в магазине пластинку, дал прочитать имя певца и попросил проиграть. Из динамика послышался уже знакомый хрустально-светлый, звонкий голос. Пораженный до глубины души щемящей мелодией, я купил пластинку, хотя проигрывателя у нас не было.
       Юра трудился на растворобетонном узле комбината ЖБИ, но ему хватало и времени, и сил узнавать все городские новости культурной жизни. То он хвалил интересный спектакль в драмтеатре им. Качалова ("Знай, что театр носит имя актера Качалова, который здесь начинал карьеру"), то восхищенно говорил об оркестре неведомого мне Олега Лундстрема, тоже бывшего жителя Казани, или "золотого трубача" Эдди Рознера:
       - Такое бывает один раз в жизни, пойдем, вдохнем культуры! Выспаться всегда успеем, у нас жизнь впереди, а инженер должен быть всесторонне развит...
       Если по сменам выходной день у нас совпадал, а в городе происходило что-либо интересное, он своей настырностью и восторженностью вытаскивал меня из барака. Мне хотелось вволю поспать, набраться сил - ведь всю неделю мечтал! - потом наверстать математику, доделать лист по черчению, подготовиться к коллоквиуму по химии, начать рассказик, а тут... Однако после культпохода в драмтеатр, в оперный театр или на концерт, я ни разу не пожалел, что пошел. Даже больше того: незаметно втянулся и мне уже хотелось вдохнуть культуры. Правильно говорила мама: с кем поведешься, от того и наберешься. Юру, те спектакли и концерты я помню до сих пор, а усталость - будто ее не было вовсе. Удивительно устроен человек.
       Весной в общежитие наведался старший брат Юры, Николай, с таким же красивым лицом, но высокий ростом. Два дня он рассказывал интересные истории о работе геолога-геофизика. Чувствовалось, что человек безумно влюблен в свою профессию. Юра не реагировал на слова брата, а я под впечатлением этих рассказов бросил строительно-институтские муки, взялся за учебники и летом поступил в Казанский университет на геологический факультет, на отделение "геофизические методы поисков полезных ископаемых". Возможно, какую-то роль сыграли и рассказы отца о сахалинском геологе Кочеткове?
       Вот так стечение обстоятельств не позволило мне сделаться ни плотником, ни инженером-строителем. Иногда отец принимался ворчать:
       - Еще строителем бы стал - это куда ни шло, а то - геологом.
       - Я - геофизик, буду искать полезные ископаемые, как твой Матвей Кочетков.
       - Толку-то. Вон сколько всего находят, а народ как жил в бедности, так и живёт. Ну, ладно, коли выбрал эту грядку, то копай ее, удобряй, обихаживай, только тогда соберешь урожай. Много примеров, когда человек хватается то за одно, то за другое-третье, тратит силы и время, а к старости оказывается около пустой грядки. У тебя по плотницкой части уже были навыки, кое-что вскопано, а ты побежал на целину. Эх, жизня ты жизня! - отец задумчиво смотрел вдаль, будто беседовал со своим сахалинским другом, Геннадием Покровским.
       Мама успокаивала отца тем, чем хвалилась перед родными и знакомыми:
       - Боря у нас молодец - учится там, где учился Ленин.
       После Иисуса Христа для нее самым уважаемым был Ленин, который "всегда защищал бедных", и Лев Толстой.
       - Толстой написал очень жизненную книгу. Видать, верующий человек, - восторженно говорила она, любовно поглаживая роман "Воскресение".
       К чтению мама пристрастилась на склоне лет. Обычно вечерами, чтобы унять боль в натруженных ногах, она ложилась на кровать и вязала внукам-"соколикам" из шерсти носки или свитера. Этого добра скопилось столько, что девать уже некуда, а без работы лежать она не привыкла, поэтому распускала связанное и вновь сноровисто шевелила спицами.
       - Шей да пори, не будет пустой поры, - ворчал отец. - Нашла бы какое-нибудь иное дело.
       В такой момент я и подсунул ей первопопавшуюся книжку. Она прочитала, недовольно сморщилась и попросила "что-нибудь жизненное". Наудачу я дал ей "Воскресение". И вот, диво, но история Катюши Масловой и Нехлюдова захватила настолько, что за зиму она прочитала ее до конца. Рая давала ей и других авторов, и другие произведения Толстого, но ничто маму больше так не увлекло. Она хорошо отзывалась о других толстовских вещах, и все же во время отдыха нет-нет да открывала "Воскресение" на любой странице и восхищенно говорила:
       - Жизненная книга! Молодец, кто написал.
       Будучи студентом, я каждое лето уезжал в полевую геофизическую партию, чтобы в сентябре, с огромными - по студенческим меркам! - деньгами явиться к родителям и отдохнуть пару недель. Эти деньги, плюс тридцатипятирублевая университетская стипендия и переводы от Таси и Раи, позволяли мне скромно существовать до следующей практики.
       Когда я перешел на пятый, последний курс, мама стала выведывать у меня про девушек, с которыми я гуляю, нравятся ли, и однажды высказала наболевшее:
       - Скорее женись, я хоть увижу твоих деток, подниму их, сколько смогу, да спокойно умру.
       - Еще чего выдумала! Я специально останусь холостым, чтобы ты долго жила, - отшутился я.
       Ясно, что ей не терпелось подарить мне заветные серебряные ложки, вот она время от времени и наседала:
       - Я не вечная, шибко хочется увидеть твоих деток.
       - Как только найду девушку по душе, женюсь, - обнадеживал я.
       Тут обязательно встревал отец и строгим тоном наставлял:
       - Ищи такую, чтобы на всю жизнь. А то взяли моду: наплодят детей, потом крутят носом, говорят, не сошлись характерами. За примерами ходить недалеко: Любины дети оказались в сиротах, жалко ребятишек до слез. "Не сошлись характерами". Заруби себе на носу: уж если родится ребенок, то терпи жену до конца дней, а вздумаешь осиротить - выпорю, не посмотрю, что ученый.
       - Отец, будет тебе! - заступалась мама. - Наш сын Анатолию не чета, он, как и все в нашем роду, порядочный да совестливый.
       "Ищи такую, чтобы на всю жизнь". Легко сказать, а вдруг ошибусь?
       Встречались мне и хорошие, однако среди них не было Алёны, моей первой светлой любви. Память прочно хранила ее милое лицо с красивыми грустными глазами и челочкой стриженых шелковистых волос, по ночам слышался ее нежный, певучий голос с тем славным стихотворением про печальный утес и красавицу-тучку, ясно вспоминался наш последний поход за хлебом на станцию: и мой пораненный палец, и пушистые сказочные облака дивной формы, и красивый ковёр полевых цветочков, и седой паровоз-конь с зловещей гривой черного дыма...
       Часто мы смотрим в прошлое, не замечая окружающего.
       Во время каникул я иногда встречался с одноклассниками, среди которых была и Рая Каширова. Но тогда мне было интереснее общество местных поэтов и прозаиков, поскольку я пробовал перо и мои рассказы печатала "Ферганская правда". Мама всякий раз хвалила меня:
       - Вот молодец! Про твой рассказ мне говорили сначала Сорокины, после них позвонил Федор Малюков, ой, такой говорун, его не остановишь! Он прочитал газету во время дежурства, говорит очень понравилось. Знаешь, как мне это приятно! Умница, так и продолжай! Наставь тебя Бог, дай разума и удачи! Я тоже прочитала: очень жизненная история, за душу берёт.
       Удивительно, однако ее слова "жизненная история" радовали и вдохновляли меня больше, нежели отзывы собратьев по перу. Тасин муж, Николай, подарил мне старенькую пишущую машинку "Рейнметалл", я ночами напролет сидел за ней, радовался каждой удаче и втайне уповал на случай, который сделает меня знаменитым и богатым. Очень уж надоело смотреть, как родители бедствуют, считают каждую копейку.
       Иным поэзия, как гостья, из вдохновенья, но - увы,
       Я стал писать стихи от злости, что нет штанов, что нет жратвы.
       Я страстно хотел вытащить их из нужды. Тогда мне казалось, что "знаменитый" и "богатый" - это синонимы.
       В 66-ом я окончил университет и получил направление в геофизическую экспедицию в башкирский поселок Ново-Белокатай. После большого красивого города - и вдруг эта кондовая глухомань, где, кажется, сконцентрировалась вся скука планеты. Правда, в таких поселках я бывал каждое лето на производственной практике, но тогда утешало, что в конце полевого сезона я обязательно оттуда уеду. Здесь же предстояло жить вечно, а это навевало неизбывную грусть. Вдобавок непривычно жесткая дисциплина, непонятная работа, незнакомые люди, короче, я просто не знал, куда деваться от одиночества и отчаяния.
       Все это побуждало часто вспоминать каникулы в Фергане, слова матери о женитьбе, встречи с одноклассницей Раей Кашировой, студенткой Ташкентского политехнического.
       И я стал часто писать ей.
       Она аккуратно отвечала на каждое письмо, а однажды прислала свою фотографию с надписью: "Я всегда с тобой". Эти пронзительные слова благодатно легли на мою безмерную тоску, заставили хорошенько всмотреться в портрет, и вдруг заметил черты моей славной Алёнушки.
       Во мне что-то всколыхнулось, и я отбил телеграмму: "Приезжай, будешь царицей Белокатайской".
       Она приехала. Бывшая одноклассница оказалась много лучше, чем на фотографии, лучше, чем я помнил ее по школе и последующим встречам, одним словом, была желанней и прекрасней всех женщин не только Ново-Белокатая, но и всей Башкирской автономной республики. Все лето я был шальной от счастья, как говорится, не чуял под собой земли, а однажды повел ее в местный ЗАГС. У входа в комнатку, где должны нас расписать, она поставила мне условия:
       - Во-первых, знай, что я люблю индийский чай и жареную курицу, во-вторых, - ни у твоих, ни у моих родителей жить мы не будем.
       - А я люблю какао со сгущенкой и пироги. И жить мы будем в деревянном домике, который мне выделила геофизическая экспедиция, - в шутливом тоне ответил я.
       Ферганские родичи прислали нам золотые обручальные кольца, и мы погрузились в самое сладкое время супружеской жизни - в медовый месяц, который, казалось, будет длиться вечность. Но повестка из военкомата вдруг сбросила нас на грешную землю: десятого ноября меня призвали в армию. Как выпускнику вуза, мне предстояло служить всего один год, однако мы решили, что Рая не останется одна в незнакомом поселке, а уедет к своим родителям, благо, надо завершать учебу в институте. Пройдет год, и мы сюда вернемся.
       Судьбе угодно было направить меня служить в Туркмению, то есть почти в те края, где прошла юность, где живут родители и жена. Долго тянулись двенадцать месяцев, потом еще три дня, наконец, с приказом о "дембеле", мне выдали бесплатный воинский билет от станции Казанджик до Ново-Белокатая.
       На вокзале выяснилось, что московский поезд будет только через пятнадцать часов. Терять столько времени было жалко, и мне пришла в голову шальная мысль: "Навещу-ка я родителей, заберу жену, да вместе и отправимся в Башкирию. Когда еще представится такой случай?" Пока я так думал, подошел поезд на Ташкент. Эта случайность избавила меня от дальнейших колебаний.
       Вот еще один пример того, что за нас кто-то решает и управляет нами. А мог ведь раньше подойти московский поезд.
       Не успел я навестить родных и знакомых, как мама заговорила о нашей свадьбе. Я возражал, но она не отступала:
       - Надо собрать хотя бы скромненький стол, должны же мы познакомиться со сватами.
       - Ты забыла, что я приехал из армии, а там платят не столько, как в геологической партии.
       - О деньгах не думай. Как-нибудь выкрутимся, мы шиковать не будем, скромненько посидим: мы, да ее родители. Если хочешь, позови кого-нибудь из друзей, правда, тут остался только Дрожжин, все остальные поразъехались.
       Тетя Лиза послушала нас, послушала и обиженно сказала:
       - Это не по-нашенски. Человек выучился в институте, женился, отслужил в армии. Да столько причин для праздника отродясь ни у кого не было, а ты - "скромненько собраться".
       - Ой, Лиза, мы опять в долгах, как в шелках: дернула нас нелегкая купить телевизор. Отец на старости совсем сдурел: говорит, вечерами скучно ему. Я предложила почитать Толстого, так отказался, бережет глаза.
       - Ладно, сестрица, не скупись, один раз живем! Влезай в долг, но гостей созови!
       На свадьбу собрались все родственники, привезли в коляске даже тетю Дуню Заврину, которая опять сломала ногу.
       Все гости первым делом подходили к веранде, где сидели мама, тетя Дуня и тетя Лиза.
       На маме цветастая шаль и коричневое платье. Тетя Лиза, как обычно, подшутила:
       - Ну, ты бережливая. Неужели это еще то платье, которое с фронта привез старший зять?
       - А чего платью станется. Я одеваю его по праздникам, ему и сносу нет.
       Тетя Дуня близоруко вглядывалась в каждого гостя, а, узнав, приветливо махала рукой и незаметно утирала слезу.
       - Ведь как жить-то стали: встречаемся только на свадьбах или похоронах. Других предлогов не стало, - вздыхала она, обращаясь к сестрам.
       - Собирались бы и чаще, да какой из тебя гуляка: одна нога заживет, ты другую ломаешь, - хихикнула тетя Лиза.
       - Ага, мои кости уже никудышные.
       - Ты моложе нас с Машей, а - плачешься. Знать, набиваешься на лишнюю стопку.
       - Да мне ее сейчас и на дух не надо.
       - Оттого и хвораешь. А я, грешница, люблю это дело: выпьешь, кровь заиграет, и опять жить хочется. Глянь, сколько здоровья, - тетя Лиза расставила руки, показывая необъятную талию.
       - Постучи по дереву, чтобы не сглазить, - мама суеверно стукнула по перилам три раза.
       Вдруг тетя Дуня спросила:
       - Лора приехала?
       - Еще нет, только их и ждем, твою внучку с иностранцем, - ответила мама и добавила радостно: - Ой, мои кумовья идут, пойду встречать.
       Во двор вошли Раины родители: Григорий Филиппович Каширов, маленький, худенький, крупноносый, с неизменной сигаретой и высокая, грузная Ольга Ивановна с гордо поднятой головой. Чуть сзади них - дочери Таня и Валентина с мужем Валентином.
       - Неисповедимы пути Господни, ведь уж сколько лет знаемся, но никогда не думала, что породнимся, - суетилась мама, знакомя их со своими сестрами.
       А вокруг царило оживление: старшие "соколики" Славик с Олегом суетились, расставляя столы, а оба младшие Вовы, закончив таскать от соседей стулья, делали из табуреток и досок лавки; одну, самую длинную, поставили вдоль стены, где всегда был верстак с горой стружек.
       - Доски кладите широкие, толстые, лучше всего "сороковку", эта не прогнется, не сломается и выдержит любой вес. В мастерской, как войдете, справа, увидите штабель, - скомандовал отец внукам, направляясь к рыжему Федору Малюкову. Тот уже тяпнул пару стаканчиков и явно искал собеседника. Подвыпивший и оттого сверх обычного прилипчивый, он полез обниматься и слюняво целоваться. Затем пошарил в карманах, достал пачку сигарет, предложил закурить.
       - Я уж год, как бросил, - отказался отец.
       - Да ты что, тезка! - удивился Малюков. - Расскажи, как это тебе удалось? Ведь ты всю жизнь курил крепчайшую махорку.
       - Очень просто: бросил и все. Кашель стал мучить, вот я и подумал: неужто я себе враг?
       - Молодец, тезка! Я тоже бросал, но опять начинаю. Надо последовать твоему примеру, - тараторил он хрипловатым голосом, проглатывая окончания слов. - Ну, ладно, скажи, у твоего сына какое звание? В газете, где рассказ твоего сына, я прочитал, что после института дают звание офицера. Значит, твой сын - лейтенант или старший лейтенант, как я. Но сейчас я тебе хочу сказать о другом. Во время дежурства читаю книгу "Трагедия в Америке" Теодора Драйзера. Теодор - это значит по-нашему все равно, что Федор. Ты прислушайся: Теодор - Федор. Только вместо Т - у нас Ф. Сильную вещь написал наш тезка. Молодец он, и имя, как у нас - Теодор!
       - А я слышал, ты иностранцев не жалуешь, - кольнул его отец.
       - Драйзер - американец, а это наши союзники. Я немцев ненавижу, фашистов! Убивал бы их, гадов! Видишь, - он тронул остаток левого рваного уха, - еще малость - и меня бы не было в живых, так за что мне любить их, сволочей?
       - Наша мама говорит: на земле есть две нации: хороший человек и плохой, - начал Гриня лекторским тоном, но вдруг болезненно сморщился и сел к столу, охватив темя. Его уже тогда мучили боли в затылке.
       Подошла Марина, крупная и носатая, как все Заврины, отвела мужа в сторонку, что-то зло сказала и подтолкнула в направлении кладовки.
       - Эт точно, мое место там. Как бывшему командиру орудия, мне надо быть на командном пункте, - нисколько не обидевшись, проговорил Федор. А вскоре и оттуда послышалась его хмельная беспрерывная речь про "Теодора".
       Марина остановилась у оградки, в сторонке от гостей, и скорбно смотрела на калитку:
       - Может, с Лорой что случилось в дороге? - беспокойно спросила она двоюродную сестру Веру. - Или решила не приезжать, чтобы не расстраивать отца?
       Утирая о фартук мучные руки, Вера кивнула в сторону телефона, который по случаю свадьбы выставили во двор:
       - Не переживай, уж если что случилось, то позвонила бы.
       "Соколик" Вова укрепил динамик на одну из опор виноградника и завёл любимую материну пластинку. Печальный женский голос заполнил весь двор:
       Дочери, дочери...
       Видно, поэтому
       очень нам хочется
       Видеть счастливыми вас.
       Заметно было, как Марина до боли сжала дерево оградки, хлюпнула носом и часто заморгала, чтобы стереть набегавшие на глаза слезы. Никому она не говорит ничего, даже Федору, а у самой-то сердце давно изболелось за дочь Лору.
       Пластинка закончилась. В тишине было слышно, как перед домом визгнул тормозами автомобиль, и во двор вошли Лора с Зигфридом. Молодежь побежала навстречу, с интересом рассматривая копну огненно-рыжих волос Лоры, заграничное, коротенькое, до колен, платье и долговязого, в очках, Зигфрида.
       Гости первым делом подошли к нам, Лора представила своего Зигфрида, затем вручила невесте букет цветов, мне коробку конфет и сказала слова поздравления. Зигфрид белозубо улыбнулся, молча пожал мне руку.
       После этого пышные рыжие волосы заметались по двору от группы к группе. Молодое, красивое лицо Лоры светилось радостью встречи с многочисленной близкой и далекой родней.
       Зигфрид, приветливо улыбающийся, но молчаливый, был рядом с ней, как тень.
       Мама всплеснула руками, когда Лора подошла к веранде:
       - Приехала! Ну, слава Богу! Дуняша, я ведь не признала бы твою внучку. Видная стала, фасонистая, прямо - невеста!
       Лора поцеловалась с бабушками, затем представила Зигфрида.
       - Очень рад, - проговорил он с акцентом и смолк.
       Маму насторожил чужеземный говор, и она долго не отпускала Лору, выискивая момент, чтобы наедине спросить: "Правда ли, он немец? Неужто настоящий, из тех, из фашистов, которые убивали наших. Да ты-то как насмелилась, ай других не было, мало ли русских?" Но не удалось, потому что Зигфрид стоял рядом, а при нем спрашивать было неудобно.
       Лора постояла-постояла с бабушками и направилась к кладовочке, чтобы познакомить Зигфрида с отцом, но на полпути остановилась в замешательстве, глядя, как пьяный отец пытался выйти во двор, а мать растопырилась в дверях, не пускала, злобно шепча какие-то слова, и заталкивала внутрь, к столу с початой бутылкой водки.
       Все гости уже расселись за длинным столом и томительно ждали начала.
       - Давай, отец, говори, хватит манежить гостей, - сказала мама.
       Отец пожелал нам счастья, видно, вспомнил Бастрымовку, свою свадьбу, смутился, вытер непрошеную слезу и неловко замолчал, но тут мама пришла ему на помощь.
       - Совет вам да любовь! - сказала она и торжественно вручила нам две заветные серебряные ложки с красивым узором по черни. - Эти ложки достались мне от матери, а ей от ее матери. Берегите их, и они принесут вам счастье. Храни вас Господь!
       Все, кто сидел рядом, потянулись к подарку, с интересом разглядывали. А Вова Сейфер громко, ломающимся баском, спросил:
       - Башк, а что на ручках написано? Мне показалось, там не узор, а какие-то иероглифы.
       - Истинно, милок, написано, - подтвердила мама. - Растите, учитесь и все вам откроется. Господь вам поможет.
       Михаил с Верой гордо оглядели гостей, словно говоря: "вот какой у нас глазастый да умный сын!"
       - Не вовремя выпить вторую, значит - загубить первую, - поднялся всегдашний тамада Николай Заврин и начал наливать гостям.
       Поздравил нас, пожелал богатства, много детей и, показывая всем пример, выпил.
       Тетя Лиза отхлебнула, театрально сморщилась и крикнула капризно:
       - Коля, ты что мне налил? Невозможно пить. Гости дорогие, у вас тоже горькая? Надо бы подсластить. Горь-ко!
       Все радостно закричали многократное "горь-ко!" Наше с Раей смущение вдохновляло остряков на шуточки: "Разве так целуются?", "Жениху снисхождение, он разучился в армии!", "Учти, если будешь сачковать, то кто-нибудь из нас покажет, как надо обращаться с молодой", "Горь-ко! Горь-ко! Вот, теперь видно, что критика подействовала!", "Считаем: Раз! Два! Три! Четыре! - Народ, считай не так быстро! - Пять! Шесть! Ну, ладно, шесть детей - хватит! Так держать, молодожены!"
       После этого все расслабились, весело заговорили. Мои и Раины родители пересели с тарелками-вилками на другой конец стола, к пожилым, где стали разговаривать да смотреть, как танцует молодежь. Николай Заврин то и дело вскакивал, наполняя рюмки, а тетя Лиза, как всегда, загораживала рюмку растопыренными пальцами, и хохотала: "мне больше не наливайте, я непьющая!"
       Тетя Дуня, оглядывая гостей, радостно повторяла:
       - Слава Богу, еще раз довелось увидеть всех. Благодать!
       Говорила бабушка бодро, но слова печалью отозвались в сердце Марины.
       Оттого она склонилась ко мне и грустно сказала:
       - Видимо, все родители такие: собрать бы им детей около себя и жить, любоваться. Но дети, как птицы: разлетаются из гнезда, занятые всецело собой, и поймут родителей, когда сами заимеют детей.
       Я согласно кивнул, догадываясь, что говорила она о себе и дочке.
       На противоположном конце стола послышался голос тамады:
       - Давай, нашенскую: "Шумел камыш" или "Хас-Булат". Отцу жениха, главному трудоголику Ферганской области, нынче петь запрещается, а то он затянет про журавлей или, еще чище - "Как в саду при долине", песню покойного Алексея Павловича про могилку, на которую прилетает лишь соловей.
       - Верно, верно, сегодня не тот случай, - крикнула тетя Лиза, подсаживаясь к Моте. И тотчас они в два голоса запели частушки с веселым озорным припевом: "Эх, раз, еще раз да еще много, много раз!"
       Во дворе мебели не было, поэтому все нерастраченное озорство они вкладывали в удары каблуками, выбивая пыль из недавно политого двора.
       К вечеру о нашей свадьбе забыли, все разговоры были только о Лоре с Зигфридом:
       - Представляете, подали заявление в ЗАГС, а жених - самый настоящий немец, живет в Западном Берлине и через три месяца, когда оба получат диплом Саратовского мединститута, он хочет увезти ее к себе.
       - А я слышал, что для получения визы надо согласие родителей. Сейчас они за ним и приехали.
       - Ой, что будет, когда Федор все узнает! Он не может забыть войну и страшно зол на немцев.
       Марина подсела к нам.
       - Совет вам да любовь! - она чокнулась с нами, выпила и пригорюнилась. Помолчав, сказала печально: - Хорошая вы пара, оба русские, из одного города.
       - Больше того: из одной школы и даже из одного класса, - попытался я развеселить ее.
       - Вам повезло, а моя Лора...- грустно проговорила она. - Ведь, если он увезет ее в Германию, то, считай, родную дочь я больше никогда не увижу.
       - Институт в Саратове тоже не ближний свет, - утешительно напомнил я.
       - Да, но это - Союз, - прервала Марина. - Туда можно в любое время поехать, никого не спрашиваясь, были бы деньги. А в Германию просто так не попадешь: надо визы, то, сё, мороки много, да и деньги немалые. У меня мозги набекрень, просто и не знаю, как быть? Дать согласие - плохо, это все равно, что похоронить дочь, а не разрешить - еще хуже: если она любит его, то вроде бы мы ей желаем зла. Ну что бы ей найти другого парня, нашего, хоть с Камчатки, хоть откуда, но своего, пусть даже узбека!
       - Не надо печалиться, - приободрила ее Рая. - Жить за границей - да об этом мечтают многие. У них там всего полно: и продуктов, и вещей. Вот, например, на мне кремпленовое платье. Импортное. У нас такого не купишь.
       Тут Марина заметила пьяного мужа, который, сильно качаясь и агрессивно крича, шел к столу. Она кинулась ему наперерез и бесцеремонно затолкала в кладовочку.
       Но через некоторое время "Теодор" высунулся и запричитал:
       - Как посмела родная дочь выйти замуж за моего врага? Эти гады всего меня изрешетили, пол-уха отстрелили, в плену издевались.
       Его стали успокаивать, пугливо озираясь по сторонам: как бы Зигфрид не услышал.
       От утешений, от алкоголя бывший командир орудия заплакал навзрыд. Его увели в дом, уложили спать.
       На другой день Марина выглядела болезненной, словно ее всю ночь мучила бессонница.
       А тетя Лиза с Мотей потребовали наши свадебные подарки и весело принялись щелкать костяшками на счетах.
       - Стойте, а где серебряные ложки? - возмутилась тетя Лиза. - Ложки ручной работы, украшенные какими-то буквами, похоже, бесценные, а вы их укрываете от ревизоров. Это дело подсудное.
       Принесли ложки, и щелканье на счетах продолжилось с клоунскими ужимками.
       - Подарков намного больше, чем затрат на свадебный стол, - наконец объявили "ревизоры". - Поэтому, дорогие молодожены, раскошеливайтесь еще на выпивку, а чем закусывать мы найдем сами. Вчера народ потрудился на славу, но кое-что из харчей уцелело.
       Свадьба продолжилась.
       Тут Лоре позвонила школьная подруга, и они с Зигфридом уехали. Только тогда Марина выпустила мужа "из подполья" и он, уже пьяный, оттого сверхговорливый, начал приставать ко всем:
       - Как сделать, чтобы дочь не увезли в Германию? Может, не дать родительского разрешения и тогда ее не выпустят? А жених пусть проваливает, скатертью дорога...
       - Ну чего ты буровишь? Несёшь с бору и сосенки, - нелюбимо глядя в опухшее от водки лицо, возмущалась Марина. - Или ты желаешь дочери зла? Ведь любят они друг друга.
       - Невозможно такое, чтобы она полюбила моего врага. Нельзя дочке жить в одной стране, а родителям - в другой и не иметь возможности видеться друг с другом. Ты хочешь разлучиться навеки с дочерью? Да?- кричал Федор.
       Марина молчала.

    *

       Видимо, боль Федора Малюкова как-то передалась маме, потому что сразу же после свадьбы она стала меня уговаривать:
       - Не уезжайте, работу и здесь найдешь. Как говорит отец: "Была бы шея, хомут найдется". И то, глянь, все тут собрались, кроме Таси. Около солнышка светло, а около матушки - тепло.
       - Там хорошо, где нас нет, - добавил отец.
       - Я должен отработать три года, только после дадут диплом. Что я здесь буду делать без диплома? - сопротивлялся я.
       Но мама как будто не слышала мои доводы и растерянно повторяла:
       - Мы старые, немощные, похоже, долго не протянем, а ты норовишь уехать.
       Вот эти жалостливые слова пересилили мои намерения. Мы остались на Первой Линии, а вскоре мне прислали диплом и университетский ромбик.
       Заветные ложки сразу же принесли нам счастье. Пожили мы с родителями немного, и Рае дали двухкомнатную квартиру. Кажется, профсоюзные лидеры завода подслушали ее слова, сказанные на пороге Ново-Белокатайского ЗАГСа: "Ни у твоих, ни у моих родителей жить не будем". Мы так обрадовались новоселью, что не заметили мамину печаль.
       А в 70-ом, в день Преображения Господня, 19 августа, у нас родилась золотая, славненькая раскрасавица доченька. Я хотел назвать ее Марией, в честь мамы, но та воспротивилась, замахала руками:
       - Не вздумай, а то детвора будет дразнить Машкой!
       Назвали Наташей. Модно и созвучно с Машей. Казалось бы, Фергана - это так далеко от Бастрымовки, а вот, родилась белокурая, голубоглазая девочка, вылитая баба Маша. Как у всех Гостевых, даже губёшка у нее чуточку выворачивалась в улыбке. А волосики беленькие, мякенькие, будто шелк.
       - Мягкие волосы, значит, будет добрая и ласковая, - сказала мама, влюбленно глядя на долгожданную внученьку.
       Примета сбылась. Когда малышка немного подросла и порой возвращалась домой в слезах, Рая стала ее воспитывать:
       - Не позволяй себя обижать, учись защищаться.
       - Насилием не победить зло, - возражал я мамиными словами.
       - Это не насилие, а элементарная защита.
       Все же наследственное было сильнее наших уроков и дочь не умела защищать себя. Бывало, забирая из садика, мы спрашивали: "Тебя нынче обижали?" - "Не обижали, только Равшан один раз толкнул, и я упала". - "Сдачи дала?" - "Дала" - "А может, забыла?" - "Забыла".
       Видимо, не случайно история рода изображается в виде разветвленного дерева. На нем, как и на всяком дереве, все листья одинаковой формы.
       На пятом году нашей совместной жизни Рае в профсоюзе предложили путевку по "Золотому Кольцу России". Мы поехали, насмотрелись храмов, надышались прохладой и зеленью, а вернулись в жару, в неимоверную сушь и никак не могли привыкнуть к унылому виду выгоревших среди лета, пожелтевших деревьев и кустарников. Захотелось в Россию. Очевидно, и мне передалась отцовская страсть поиска земли обетованной. Собственно, жара и желтые по-осеннему деревья в июле - это не самое страшное, со временем мы бы опять привыкли, но минувшей осенью две русские школы стали узбекскими. "Эдак, глядишь, когда дочке идти в первый класс, все преподавание здесь будет на узбекском языке" - затревожились мы с друзьями. Досадным сигналом явилось и то, что перед отпуском на моей работе освободилось место начальника отдела, но поставили не меня, а узбека, вчерашнего студента. "Надо растить национальные кадры", - объяснили мне. Вскоре в Ташкенте произошла драка между болельщиками "Пахтакора" и "Спартака", и всюду появились надписи: "Размажем кровь русских по стенам!"
       Мама умерла, держать нас было некому... Бросили мы свою двухкомнатную квартиру и поехали в Россию, оправдывая бегство поговоркой: "Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше". Год мыкались без жилья, наконец, мне предложили работу и квартиру в организации, которая базировалась за "сто первым километром" от Москвы. Городок маленький, грязный, много пьяных и матерщины. Все же мы утешались красотами Волги, да близостью к Москве. На следующий год, в 78-ом, в День космонавтики у нас родилась двойня - мальчики. Причем меньший, Денис, вышел первым, а большенький, Максим, стартовал неудачно - запутался в пуповине и сорок минут не дышал, однако врачи оживили его, хотя знали, что ребенок обречен. Двадцать четыре года - восемь тысяч семьсот шестьдесят суток - до самой смерти мучился он, а с ним страдали мы и родственники. Об этом я подробно рассказал в книге "Хроника надежды". Тогда-то мне вспомнилось, что мама - из двойни, и сама родила двойняшек - Раю и Ниночку. То же самое выпало и мне. Вот такая закономерность. Хотя нет ничего странного, это и есть наследственность. Каждому из нас передается частица предков, которая диктует и внешнюю схожесть, и характер, а, следовательно, и судьбу.
      

    Эпилог

       Очень больно терять родных, но когда умирают родители - это больно вдвойне. Значит, уже длинна твоя жизнь и рвутся звенья, которые связывают с детством. Лишь могилки, кресты да обелиски, только надписи и портреты остаются нам в утешение, чтобы скрасить боль потерь да напоминать об ушедших в мир иной.
       Мама умерла от цирроза печени хмурым, ненастным февральским утром 71-го года. Казалось, природа плакала вместе с родными, знакомыми и соседями, плакала, орошая последний путь редкими дождинками.
       Я был настолько оглушен и потрясен, что все происходящее казалось мне потусторонним, нереальным. Не задевая сознания, мимо скользили незнакомые люди, слышались какие-то распоряжения: кому что делать, что нести, где стоять, а я видел только умиротворенное, оплывающее восковое лицо мамы с белым венчиком на лбу "Упокой, Господи". Во рту было сухо и горько, тело заполнила страшная пустота, особенно жутким казалось то, что не было слез: душа истомилась и высохла, будто пустыня. Только на миг пробудил скрипучий и неприятный женский голос:
       "Сколько лет покойнице?" - "Семьдесят четыре", - ответили ей. - "Ну и хватит, пожила свое старушка".
       Эти слова и равнодушный тон будто ожгли меня. Господи, как жестоки люди! Вот, не зная человека, говорят такое. А мамина доброта, терпение и жертвенность достойны неисчислимых лет жизни. В каждом, кто был знаком, кто хотя бы однажды говорил с ней, оставался свет ее сердца и отзывчивой души. Своими делами и поступками она стремилась сделать всех добрыми, любящими друг друга. Жаль, что ее пример действовал только на родных и соседей. Остальные продолжали жить во мраке суетных забот, любили только себя, но мама оправдывала и их, объясняя это отсутствием веры в Бога. Она знала: общая любовь и всепрощение воцарится, если все люди будут постоянно помнить, что они родные, дети одного отца и матери - Адама и Евы.
       Положили маму рядом с бабушкой, Акулиной Яковлевной.
       Отец скончался много позже, в холодный, промозглый декабрьский день 83-го года на руках Любы. Он не болел, ни на что не жаловался, просто остановилось сердце, не дав ему дожить до восьмидесяти девяти лет всего два месяца. Я уже шесть лет жил в России, и, чтобы успеть на похороны, вылетел из Москвы ближайшим в те края рейсом - в киргизский город Ош. В состоянии горя и нетерпения выбирать и раздумывать было некогда, хотелось начать движение, пусть даже в любой из соседних городов, а сто восемьдесят километров - это не расстояние, можно взять такси. Успел. Правда, прибыл на два часа позже Таси, которая летела из Бреста с пересадкой в Ташкенте.
       Старое русское кладбище к тому времени было закрыто, и хоронили отца на новом, далеко за городом, в стороне от Вуадыльской дороги, среди каменистой пустыни.
       После я неоднократно прилетал в Фергану: тогда это еще было и недорого, и без таможенной волокиты. На отцовскую годовщину мы с братом посадили у памятника два дерева, предварительно выкопав большие ямы и заполнив их удобренной землей. Деревья мы выбрали устойчивые к жаре - чинару и карагач, они много воды не требуют. Хотя неподалеку фонтанировала специально пробуренная артезианская скважина, вода из которой по арыку шла через все кладбище.
       Последний раз я прилетел туда в 98-ом, на сороковины Любы. Узбекистан сделался независимым государством, и попасть на место прежнего места жительства стало непросто, как в Германию: таможни, декларации, паспортно-визовый контроль.
       С оставшимися в живых родичами я посидел за поминальным столом, а на другой день поехали на русское кладбище.
       Могила отца представляла удручающее зрелище: чинара и карагач засохли и стояли по обе стороны памятника печальными саксаульными скелетами. Не стало и следов арыка, всю воду из артезианской скважины, новые хозяева страны направляли по трубам на поля.
       Поначалу Иван пытался отвоевать кладбищенскую скважину, организовал толпу русских, но среди узбеков нашелся переводчик, который заявил бунтарям:
       - Вода польет хлопок, вырастет белое золото. А могилу поливать - ничего не вырастет.
       Какое-то время брат возил на машине воду, поливал, но потом заболел, и уехал доживать к сыну, в Алма-Ату. На кладбище ни единого зеленого деревца, ни травинки, песчаная земля выжжена солнцем, серые памятники из мраморной крошки под жаркими лучами разрушаются, и на них пятнами выступила соль. Все заброшенное, сиротливое, за могилками ухаживать стало некому, ведь русских почти нет: одни умерли, другие доживают последние дни в старости и немочи, а молодые - уехали в Россию. Настроение у меня испортилось, когда подумал, что и я, "поскребыш", уехал. В памяти невольно зазвучала песня, которую отец часто пел и плакал:
       На мою, на могилку, уж никто не придет...
       Грустная мелодия и горькие слова резанули по сердцу. Выходит, неспроста отец печалился, он будто предвидел эту безрадостную картину.
       Полагая, что больше никогда не придется здесь побывать, я взял с могилы памятную горсть песчаной земли и поехал к маме.
       Всю дорогу до старого кладбища во мне боролись прокурор и защитник: первый говорил о сиротской доле отчих могил, обвиняя в измене родителям, а второй оправдывал отъезд то развалом Советского Союза, то возросшим национальным сознанием узбеков, то заботой о дочери, которая должна жить лучше родителей. И обвинения, и оправдания причиняли нестерпимую боль.
       Такси въехало в пригород и помчалось вдоль забора, где, помнится, проезжая с работы и на работу, я сострадательно выглядывал из автобуса, чтобы мысленно поклониться кладбищенской часовеньке. Теперь деревья и здесь засохли от жажды, оттого-то купол с покосившимся крестом увиделся издалека. Я вошел в ворота и почувствовал, как старинная арка, будто магнит, сняла с меня стружки жизненной суеты и заботы - все, что минуту назад бурлило машинами и пешеходами.
       Но тут же мое сердце больно сжалось. У входа, около брошенной сторожки, прежде горделиво стояли несколько богатых и красивых памятников из редкого в Азии красного и черного гранита. Теперь их полировка, фотографии и надписи были варварски изуродованы тяжелыми ударами. Выходит, новые хозяева страны намерены уничтожить не только память о русских, но и красоту. Это очень печально.
       Ведущая к часовне центральная аллея осталась прежней: на ней царили тишина и покой. Здесь все застыло в вечности, и даже сухие деревья показались мне окаменевшими памятниками.
       Вот и мамина могилка... Я растерянно остановился. Бело-серый мрамор памятника изуродован оспинами ударов, крестик выломан, портрет наполовину разбит, а в цветнике многолетняя травка выгорела, поскольку исчез соседний живительный арык, и умерла некогда большая, тенистая защитница-чинара.
       Меня переполнили слезы обиды и жалости, но вспомнилось часто повторяемое мамой: "Надо прощать". А еще она смиренно говорила словами истязаемого Христа: "Не ведают, что творят".
       Долго я стоял, мысленно беседуя с мамой и бабушкой. Помнится, давным-давно я спросил маму:
       - Почему судьба к вам с отцом была так неласкова?
       - Господь с тобой, мы хорошо прожили! У нас много детей и всех, кроме Ниночки, Царство ей небесное, мы сберегли, подняли на ноги, а Тася, Рая и ты даже выучились в институте. О таком нам не снилось, не мечталось, а нашим родителям и подавно, - лицо ее разглаживалось и светлело. - Все вокруг идет к лучшему, уже никто не бедствует, как бывало. Глянь, растет новая поросль - внуки-соколики. Слава Богу, есть кому продолжить нашу жизнь, есть кому поминать нас, ходить на могилку.
       - Ты всю жизнь жила для других, ко всем шла с добром, а кто пожалел тебя?
       - А нас Господь пожалеет, когда придём в Царствие Его. Каждому человеку Он ведет счет хороших и плохих дел, потому я и стараюсь делать добро. И вас учила тому же.
       "Нас пожалеет Господь..."
       Глядя в иссохшую, выжженную добела землю, я мысленно разговаривал с мамой. "И вас учила тому же"... Действительно, с пеленок мы видели благие поступки родителей и слышали библейские наставления: "Чего не хочешь себе, не твори другому. Жалей того, кто плачет, а не того, кто скачет. Злом не искоренить зла. Чужого не желай, своего не теряй. Дающему воздастся. Сделали тебе добра на копейку - отплати на рубль. Человек живет, пока кому-то нужен. Живите для детей, они должны быть счастливее родителей..."
       Благодаря такому воспитанию и наследованному характеру мы выросли кроткими, с мягким, жалостливым сердцем, и готовы отдать ближнему последнее. Потому-то среди нас нет ни счастливых, ни богатых.
       И так, кого ни возьми. Самая старшая, Вера, во время войны принесла в жертву свою молодость и красоту ради мамы и нас, малышей.
       Люба поступилась мечтой, заботясь о нашем благе в голодные бедственные годы.
       Тася жила для детей, много сил отдала лечению младшей дочки, забыв о себе, о своей болезни.
       У Раи - несчастье с Гришей. Можно бы оставить его и устроить свою судьбу, но врожденная жалость пересилила, и она ухаживала за немощным мужем до самой его смерти, двадцать девять лет - считай, лучшую половину своей жизни.
       У меня - Максимка... Разумно было б последовать совету врачей, друзей, соседей и отдать его в специальный интернат, но рука не поднялась обречь беспомощного несчастного малыша на дополнительные муки...
       Родные мои, простите! Видимо, так покарал меня Господь за то, что я недостаточно проявлял сыновнюю любовь, а потом и вовсе сбежал из Ферганы, бросил ваши могилки беспризорными. Но я вас помню. В каком краю ни доводится мне бывать, всякий раз, проходя мимо церкви или кладбища, я молитвенно прикасаюсь взглядом к кресту и мысленно здороваюсь с вами, дорогие мои мама и папа. Я постоянно терзаю себя за предательство, хотя переселился в Россию для блага детей, как в свое время и вы ради нашего лучшего будущего рвались из Бастрымовки, потом - с Сахалина и из таежного поселка Терач, наконец - из села Каганович.
       "Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше".
       Мы с женой обосновались на вашей исторической родине, в маленьком тверском городке, думая о детях: ведь неподалеку Москва, где много разнообразных высших учебных заведений. После школы дочь, а следом и сын поехали туда, выбрали вуз, выучились. Мы праздновали это как большую победу, ведь в столичной Академии никто из нас не учился. Получив дипломы, дети устроились работать, слава Богу, они живут лучше нас материально, и духовно, а оберегом служат им наши советы и заветные ложки с красивым узором по черни. Радость за дочь и сына помогает нам с женой переносить одиночество. Утешаемся, что они часто навещают родительский дом, а придет время - не забудут и наши могилки...
      
       ... На пустынном кладбище такая печальная тишина, что даже звенит в ушах. Еле слышно шелестит в засохшей траве беспокойный кузнечик, а мне чудится мамин голос:
       - Все люди на свете - родные друг другу. Человек рождается, чтобы украшать землю добрыми делами. Живи не как хочешь, а как Бог велит. Он всем ведет счет добрых и дурных дел, и когда встретит в Царстве Своем, то праведников пожалеет, а грешников накажет. Каждому из нас Он дает испытание по силам. Надо терпеть! Бог терпел и нам велел...
       Повторяемые многократно, эти истины отчеканились в моем сознании подобно причудливому узору на заветных ложках.
      
      
      
      
       Косилка самой простой конструкции.
       1* Коренное население острова Сахалин.
       1* Частицы разрушенных горных пород при бурении долотом.
       1* Грубый рубанок - шерхебель.
       1* Оросительный канал в Средней Азии.
       1* Высушенный коровий навоз.
       1* Глиняный забор в Средней Азии.
       1* Народное название вьюнка полевого.
       1* "Чай пьем - план выполняем!" - насмешка над узбеками, любителями долгих сидений в чайхане.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       69
      
      
      
      
  • Комментарии: 23, последний от 11/01/2023.
  • © Copyright Морозов Борис Федорович (bfmorozov@yandex.ru)
  • Обновлено: 07/12/2014. 342k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.