Аннотация: История боевого сокола.
Опубликовано в журнале "Дружба народов", 1982, N12
1
...Жил на свете одинокий молодой тынар 1. И никто его не знал: совсем тынар тот молоденький был.
Только-только мать-тынарка выпихнула птенца из гнезда, отправляя в первый полет, и пролететь-то соколенок успел всего ничего, до сучка ближайшей сосны, а посмотрел оттуда вверх и... он уже чужой. Соколиха потом изо всех сил стала выпихивать другого птенца, но тот покидать гнезда упорно не желал. Отец нахохлился, сидя на краю свитой из прутьев корзинки, строгий, но безучастный, а молоденький видел и слышал возню матери и брата. Ему захотелось вернуться в родное гнездо - сдержался и нахохлился тоже. Все равно соколиха не дала бы ему приблизиться, вылетела бы навстречу отогнать подальше.
Сын стал чужим для нее.
Так просидел молодой тынар на сосне полдня. И все следил за тем, как бестолково возилась мать, уже чужая, и младший брат, тоже будто чужой. Наконец отцу, видно, надоела эта возня: резким взмахом крыльев он взмыл вверх, так что гнездо заходило ходуном, и завис на мгновение прямо над молоденьким, что сидел на сосновом суку. Пронзительно глянул, призывно. Легкость отцовского взлета, проворность и быстрота - был рядом, а вон уже там, над шатром сосны, вон уже удаляется за деревья - удивили. И молоденькому захотелось так же, без натуги, взметнуться и полететь. Тынаренок напружинился, съежился весь, как обычно делала перед взлетом мать-тынарка, но остался на месте, вцепилсяв сучок - ведь никто не подтолкнул его на сей раз. Неожиданно для себя вдруг расцепил когти-пальцы, а когда начал падать вниз, крылья сами раскрылись, и он почувствовал нужную опору в воздухе. Летит, он летит!
Быстро ощутил он и неудобство от неуправляемого полета, тяжелым вдруг стало тело. Напуганный наплывающей в глаза землей, устремился опять к сосне. Вот тут можно сесть. А как? Подобрать все перья, и маховые, и кроющие, вытянуть их вдоль тела, сжаться - так всегда делала мать-тынарка, когда возвращалась с добычей к птенцам и садилась на край гнезда, так и сын ее сделал. Вышло легко и просто. Опустил обе лапы на ветку, растопырил пальцы, ощутил подушечками пальцев холодок сосновых игл.
Ай! - все вокруг покатилось куда-то вниз. Замахал, замахал крыльями тынаренок и сообразил, что веточка оказалась слишком тонкой для него. Никто еще не учил его выбирать ветку по себе, а теперь что-то подсказало ему, что каждой птице нужно находить свою ветку.
Молоденький отпустил ненадежную опору, перемахнул на сухой обломанный сучок, что торчал прямо из ствола. Подушечки пальцев под нетвердыми еще коготками почувствовали гладкую твердость сучка. Точно прутья в родном - нет, чужом уже - гнезде.
Тяжесть тела сучок выдерживал, и молоденький успокоился.
Надо лететь за отцом-тынаром, но кто же его подтолкнет? Не зная, как быть, соколенок замешкался, хоть глаза уже горели нетерпением.
Хотелось видеть отца в воздухе, лететь рядом - крыло в крыло. Да сейчас-то отец вон где, дальнею точкой виден. Разве его догонишь, не зная всех премудростей полета? Тут и оттолкнуться - совсем не пустяк... От стыда и отчаяния соколенок заскользил было вниз, но крылья будто сами собой раскрылись.
Он летит, он летит! Все, оказывается, просто: падай и взлетай, падай и взлетай, поднимайся.
И еще долго будет он падать, чтобы взлететь...
Отца он, конечно, не догнал, а к матери не захотел, возвращаться.
В первый самостоятельный день каждый недолгий полет сменялся длительным, в несколько часов, отдыхом. С ветки новых деревьев осматривался молоденький, приходил в себя. Бояться ему было некого, да он и не
знал страха. Есть ему пока тоже не хотелось: еще утром, с первыми лучами солнца, мать-тынарка скормила птенцам целого зайчонка. Длинноухий отчаянно пищал, трепыхался, но удрать не мог: мать не выпускала буяна из своих когтей, а клюв до поры до времени в дело не пускала - братья-близнецы должны были покончить с зайчонком сами. И, как всегда, первым напал на него он - тот, кто первым оставил затем и гнездо. Братишка все метался, подпрыгивая бестолково на дне гнезда, цепляясь коготками за прутья, а он сразу вонзил острые когти в мохнатую мякоть, почувствовал, как им стало тепло; и клюв его раскрылся, застыл, обнажив плуго-образный язычок, - ого, какой вкусной была эта мякоть, ее можно было заглатывать прямо вместе с шерстью! Но по закону тынаров надо все же было подождать, пока мать отпустит зверька - полуживого, но отпустит. Наконец и брат оказался грудь в грудь с зайчонком.
Матери важно было дать своим птенцам возможность ощутить живого зверя, пробудить в них охотничий азарт. Соколы знают: перед ними, владыками неба и гор, беспомощна, беззащитна вся живность, копошащаяся на земле. Пусть знают и тынарчата: лишь им дана сила и власть, лишь им...
В свой первый самостоятельно прожитый день молоденький сел однажды на макушку колкого куста арчи. Очень неудобно было и непривычно: кисточки-вершинки веток покалывали хвост и брюхо, как ни старался он избегать прикасаться к кусту. По закону тынаров ничто чужеродное не должно дотрагиваться до тебя. Но что ж делать? Бывает, что надо и потерпеть.
Молоденький установил равновесие и, не обращая внимания на легкие уколы в живот, поднял голову. И опять заметил он летящего высоко в небе отца-тынара. Тот нес в когтях какую-то птицу и летел в сторону гнезда. Молоденький знал, для кого отец старается - все для того, бестолкового.
Вдруг сильно и остро захотелось свежего мяса. Да так, что мелькнуло желание напасть на отца, отобрать птицу. Он даже выпрямился весь, собираясь с духом. Но отец был далеко-далеко. И тогда молоденький неожиданно для себя защелкал яростно и страстно: "Тцок! Тцок!" - чтоб привлечь внимание к себе. Отец, конечно, видел сидящего на арчовнике сына, видел - и безучастно продолжал свой путь. Полететь бы за отцом туда, в небо, показать, что нельзя, нельзя же так быстро за-
быть его, нельзя, ведь та птица должна быть предназначена и ему.
Вперед! Вперед! Вниз! Рывок, он съезжает вниз, но взлететь не может. Крылья распластались по арчовым веткам, падение затормозилось.
Не с каждого места взлетишь! Он рванулся было снова, еще раз, наконец присобрал крылья, нахохлился и остался сидеть на прежнем месте.
Отца-тынара в небе уже не было видно...
С тех пор, с того самого дня, молодой тынар и живет один. Куда прилетел, там его дом. Дерево подходящее выбрал, долетел, сел под густым шатром веток на такой сук, чтоб тело выдержал, да на таком удалении от ствола, чтоб при взмахе потом ничего не помешало,- вот тут и ночуй. Улетит с этого места и сразу забудет о нем.
По закону тынаров, соколов только то и существует, что находится в поле твоего зрения, только те птицы, звери, деревья...
На рассвете молодой тынар проснулся, распушил, встопорщил перья - дал воздуху омыть тело. Так надо делать перед утренним полетом.
День оказался прохладней, чем обычно. Рассветный воздух вызвал озноб, и соколик с шумом встряхнулся. Присобрал одно за другим перья, прижал их поближе к телу. Ловко приподняв кустик хвоста (не запачкать бы его), выстрелил за ночь застоявшимся сгустком. И тотчас почувствовал щемящий голод: желудок был пуст.
Лететь, лететь!
Теперь молодой тынар мог взлететь в любой миг, даже если его потревожат глубокой ночью. Ему вообще легче было находиться в воздухе, чем на земле, когда наваливается вся тяжесть тела и цевки будто прилипают к траве. Летал же он часами. И чем дальше надо было лететь, тем больше это нравилось.
Вот и сейчас: только вспомнилась сладкая свобода полета, как одним взмахом крыльев соколик уже оттолкнулся от шершавой ветки, на которой нынче пришлось переночевать, и весь окунулся в утренний воздух. Легкость переполняла молодую птицу, словно пела в горле, лапы с острыми когтями сами собой прижались к брюшку - во время полета они отдыхают, а тяжесть тела переносится на предплечья. Тугой струной натянулись мускулы лопаточных перьев, сошлись с обеих сторон в одной точке на спине, а это для настоящего сокола тоже отдых.
Соколик уже умел расслаблять в полете ту или иную часть тела: отдыхало туловище, когда работали крылья, а на земле приходилось трудиться ногами.
В мгновение ока соколик взмыл над огромным темным тополем, в шатре которого, прилетев вчера в сумерках, он остался на ночевку. Весело клекотал: "Тцок! Тцок!" А откуда-то снизу и сбоку, из-за дерева, донесся до него схожий клекот. Сделав большой круг над макушками нескольких деревьев, соколик выдвинул чуть-чуть плечевые перья правого крыла, и тотчас линия полета изменилась, круто пошла вниз направо.
Со вчерашнего дня молодой тынар ничего не ел. Нутро протестовало, требуя свежего мяса, пусть с коготь, больше не надо. Он тогда сможет терпеть несколько дней без пищи, но сегодня свою долю живого, свежего мяса хотел взять. В лесу соколу поймать что-нибудь не просто. Чтобы пасть камнем, бить наверняка, нужен простор, свобода движения, а какой там простор под шатрами деревьев, в гущине застойной травы! Лес помогает своим спастись - это он понимал. Но туда, где за лесом открываются многочисленные адыры, где во впадинах травка низкорослая и потому не мешает пугливым чи-лям ', а на ровных местах за холмами трава хоть и погуще, туда не раз уже летал соколик, когда голод становился нестерпимым. Там всегда можно было застать кого-нибудь врасплох.
И на этот раз молодой тынар рассчитывал на успех.
Немного прошло времени с тех пор, как живет он самостоятельно, в одиночестве, но успел свои острые когти и клюв-крючок опробовать почти на всех зверьках и птицах, что недавно еще мать-тынарка и отец-тынар приволакивали птенцам в гнездо.
Соколик наслаждался свежей темноватой мякотью утки или фазана, сизоватой плотью степного голубя, горлицы или дикой горной индюшки; ему нравились и жирные сурки, и постно-нежная, без капающей крови зайчатина.
С высоты пространство было похоже на громадное выгнутое, приближенное краями к глазам гнездо. Соколик воспринимал и широкие - темные для него - пятна зеленых лесов, и - отдельным бесцветным ри-
' Ч и л ь - горная куропатка.
сунком - каждую травинку, каждую букашку. Зоркие, бдительные глаза его, окаймленные светлой полосой, не различали цветовых тонов, но видели одновременно и ранних бабочек чуть ли не над землей, и - выше их - птичью мелюзгу, и даже мошек, вьющихся с утра над кустарниками, рассеянными по адырам... Искать надо было подходящую пищу, чтобы разом наесться на целый день. Посъедобней, повкусней и на точно рассчитанном - для стремительной безошибочной атаки - расстоянии. Глазомер его не подводил. Выбирал он только тех, кого наверняка мог схватить. Случались ли промашки? Пока нет. Коли чувствовал молодой сокол, что добыча то ль попадет ему в когти, то ль уйдет от него, на риск и лишние усилия не шел. Пролетал мимо, будто и не примерялся. Но, когда уж ведал внутренним, врожденным чутьем, что в живую цель можно вонзиться мертвой хваткой и смять ее, не медлил и мига: весь сжимался, сводил лопатки, собирал оперение так, чтобы кончики самых длинных перьев ложились на слегка растопыренное надхвостье и вытянутый хвост-руль, и молниеносно метко, неотвратимо падал на дичь. От быстроты падения по-особому устрашающе свистели крылья, каждое перо хвоста пело звонко и весело, будто труба...
Соколик перелетел через лес, как только первые лучи солнца показались из-за гор. Безлесные склоны по утрам всегда виделись белыми. И над склонами все обнаруживалось четко, словно зимой на снегу. Молодой тынар еще не знал снега, но уроки белого солнца усвоил быстро.
Первое, что он заметил, была стая диких голубей. Его собственная тень пала сверху на одного из них - голубь потемнел. Соколик приноровил свой полет к тому, чтобы тень его постоянно держалась на этой темной голубке. Впрочем, прикинув расстояние, он понял, что нападать на стаю бессмысленно: пока ринешься, увеличивая скорость, на одну птицу, стая перестроится и уйдет вперед, будет промах. Голубка посмотрела на молодого тынара спокойно, она тоже чувствовала, что находится в безопасности. Очень хотелось смять эту гордячку, но расстояние не позволяло. Досадно!
Голуби вдруг пошли книзу, видно, заметили там где-то корм - да так поспешно нырнули, что в воздух вверх пошла звуковая волна, вызванная согласным движением их крыльев. Темная тень молодого тынара заскользила по ровной поверхности травостоя.
Хозяин всего живого, горячее белое солнце грело слева шею, спину, плечо. Молодой тынар никогда не упускал из виду солнце, благодарный за шедшее от него тепло. Он уже знал: солнце согревало, но не обжигало.
Свет попадал слева прямо в глаз: яркий луч преследовал, не давал глядеть в полную силу. Оставалось надеяться на правый глаз. Им он тоже увидит немало, а менять направление полета не хотелось.
Вдруг он заметил на неровной полянке справа одинокую птицу. Попрыгивает себе туда-сюда. Похожа на фазанью самку, но вряд ли это фазанья самка. Что за птица? Он не знает. Попрыгивает туда-сюда. Одна-одинешенька. Поклевывает какие-то серые зернышки. Прямо посередине полянки толчется, ринься он на нее, не успеет ни вспорхнуть, ни убежать в густые заросли на краю полянки.
Чудно! Ведь каждое существо живое пасется так, чтобы при опасности успеть убежать, или уползти, или отскочить в защищенные места поблизости. А этой беспечной фазанихе и закона нет, что ли?.. С первого взгляда молодой тынар определил промахи птицы, похожей на фазанью самку. Эту можно взять. Запросто. Наверняка.
Такую птицу, похожую на фазанью самку, он еще ни разу не встречал... Хвост какой-то необычно короткий.
Соколик начал подбирать лапы, складывать крылья, а когда острые их концы легли на хвост и все тело напряглось, будто тяжесть его увеличилась, резко, стремглав, с нарастающим свистом ринулся вниз на незнакомую глупую птицу. Глаза соколика неотрывно следили за ее движениями: попробуй она увернуться, нападающий успеет изменить направление атаки. Ему доставлял удовольствие сам азарт нападения; он приоткрыл на лету клюв-крюк, слегка высунул плугообразный язычок, зашипел по-особому, по-соколиному.
А как происходит само нападение? В нужный момент сокол расправляет концы крыльев, развертывает их веером, так чтобы зависнуть в воздухе на мгновение, необходимое для того, чтобы одним решительным ударом поразить жертву в голову, задним когтем одной лапы полоснуть ей под горлом, а когтями-пальцами схватить ее и подняться - уже вместе с добычей - снова в небо.
Соколик подготовился сделать все, как подобает настоящему соколу.
И вдруг уже на лету, приближаясь к земле под острым углом, он заметил блестевшие в солнечных лучах тонкие веревочки между четырьмя столбиками-жердочками, которые квадратом огораживали птицу, похожую на фазанью самку. Ни разу молодой тынар не встречался с таким препятствием. Тоненькая веревочная сетка, зачем она? Слишком слабой показалась она, чтоб ему сворачивать в сторону,- можно проскочить сквозь сеть или порвать веревку. И, только налетев на нее грудью, он почувствовал, что сеть и мягка, и крепка,- будто тугим ветерком повеяло ему навстречу. Несообразительная самка закудахтала, задергалась в предчувствии удара сверху, хотела было юркнуть в сторону, но из-под серых зернышек вынырнула красная нить (один ее конец туго обмотал лапку птицы-жертвы, другой же оказался привязанным к метелке - стеблям чекенде ), натянулась так резко, что стебли чуть из земли не выдернулись. Самка застучала беспомощно крыльями, вся распласталась, затрепыхалась. И тут-то молодой тынар настиг ее, все четыре когтя левой лапы разом вонзились в мякоть, задний коготь правой уже очерчивал в воздухе дугу, чтобы полоснуть жертву под горлом, но... не вышло.
Будто задний этот коготь зацепился за что-то, за какое-то препятствие. Обычно он легко разрывал живую ткань, нанося глубокую, смертельную рану. Сейчас было не так. Подобного с соколиком не случалось. Он не испугался. Нет, он изготовился тут же взлететь - подальше от этого странного места... вверху безопасно, оттуда можно и осмотреться.
Молодой тынар рванулся, но что-то мешало ему взлететь, что-то держало его крылья. А тут еще эта незнакомка, похожая на самку фазана, стараясь вырваться, протащила его, распластанная, чуть вперед, и вдруг с двух сторон сверху упали два столбика-жердочки и густая мягкая сеть накрыла обеих птиц.
Как жаль, что не смог он полоснуть задним когтем эту глупую самку. Но все равно отпускать ее он не собирался. Будет держать одной лапой до тех пор, пока не добьет... Но, когда их обоих опутала сеть, соколенок как всегда при опасности - притих и замер. Что это такое? Как же так? Бывало ли у соколов, у тынаров когда-нибудь так, чтобы поверх крыльев по всему телу
Чекенде - лекарственная трава с крепким стеблем.
будто налипло какое-то, и столь большое, чужеродное?
Он весь подобрался, хотел было взметнуться вверх, но запутавшиеся в сети крылья не послушались его, одеревенели. Молодой тынар немножко оторвался от земли, что говорило о его силе, но вслед за ним поднялось множество мелких ниточек и даже большая сухая палка. Этот груз оказался уже не под силу соколику. Охотник свалился наземь, потеряв несколько мелких перьев.
Как же так? Что же такое с ним?
Он снова рванулся, пытаясь взлететь. Но неожиданно метнулась в сторону самка в его когтях и опять поволокла его за собой по траве. Молодому тынару почудилось, что всему виной эта глупая незнакомая птица, несколько похожая на самку фазана. Если ее отпустить, он станет свободным?
Сделав усилие над собой, он даже хотел было разжать левую лапу, но преодолел себя. По закону тынаров не полагалось выпускать из когтей схваченную добычу, даже если ее у тебя будут вырывать вместе с когтями и цевкой. У тынара одно правило - побеждать. Или умереть.
Согласиться же на поражение могут только бестолковые, не истинные тынары.
Так и держал он левой лапой добычу, хотя незнакомая птица беспрестанно билась, металась из стороны в сторону, истошно кричала, пока последние силы не оставили ее. Но и молодой тынар, хотя и успокоился немного, рвался напрасно: мягкая сеть сковала крылья, распахнутые, будто он сушил их после купания на л'ег-ком ветерке. Ни сложить их, ни взмахнуть ими он не мог. А стоило ему потянуть одну тоненькую веревочку - она зацепилась за средний коготь правой лапы,- как мягкие ниточки превратились в острые длинные прутья, которые надавили ему на спину столь крепко, что от острой боли он был вынужден сразу же расслабить коготь, вернуть нить в прежнее положение.
А какими на вид слабенькими, будто паутина, казались ему сверху эти ниточки да веревочки!
Одна из них улеглась прямехонько поперек клюва. Соколик приоткрыл клюв и попробовал перекусить ее.
Неудобно было, он даже не смог вытолкнуть обратно белую шелковую нить, которая так и осталась в клюве, щекочет кончик языка. Такая же ниточка оказалась под левым глазом; он стал усиленно моргать и вдруг почувствовал, как она прикоснулась к пленке глаза и вызвала пронзительную боль.
Еще и еще пробовал он освободиться, пока, обессиленный, не застыл распростертым на земле, ко всему уже безучастный...
2
Лесник Кончой соскочил с седла, небрежно накинул конец повода на штакетину забора. Лошадь все равно никуда не отойдет, свой двор знает. Из калитки навстречу хозяину выбежал пес - тайган. Легким движением ноги Кончой отстранил собаку, мягко, он все делал мягко.
Надо будет сказать старой, пусть накормит тайгана. А он малость отдохнет, пока спадет жара. На сеть пойдет к вечеру.
Да, целую неделю Кончой охотится за молодым соколом, целую неделю выставляет на открытых местах в мелколесье - сегодня здесь, завтра там - силки. В четверг вот, высвободив лапки из веревочек, убежала в лес единственная приманка, которая была у Кончоя - перепелка. Замены порядочной сразу не нашлось, привязал вот - смех, да и только! - свою рябую курицу. Старая так посоветовала: курица повадилась нести яйца на соседнем огороде, да и вообще была какая-то невзрачная, глаз не радовала. С того четверга Кончой пригляделся к рябой в силках - ничего, трепыхается как надо.
Мягко и смирно идет за Кончоем по пятам верный пес. Но хозяин не обернулся к нему, вошел в дверь. И все равно рад тайган, хоть и остался у порога. Хозяин не кличет, значит, стой. Главный в доме, главный в тайга-новой жизни - хозяин. Разве не по его слову тайгана кормят? А кто ведет тайгана охотиться? И сердце собаки, словно воробушек крыльями, трепещет, ежели удастся перехватить взгляд хозяина. О, тогда стоит тайгану услышать обращенный к нему приказ!.. Или обрадуется чему-то хозяин, громко захохочет - тайган, в добром или худом был до этого настроении, бросается вперед во всю прыть, и ему самому становится радостно. И тогда подкрученный под брюхо собачий хвост сразу задирается лихим крючком вверх. Ходи веселей вместе с веселым хозяином!
Жаль, конечно, что таким вот веселым хозяин редко бывает, тайган многое дал бы, чтобы продлить хорошие минуты Кончоя... Вот и сегодня - явно не в духе хозяин. Сколько ни махал ему хвостом, ни разу не взглянул... Значит, верному псу можно вернуться обратно. Приятно на солнцепеке: снизу, под брюхом, земля прохладна, чуть нагрета шерстью. На охоту, видать, не пойдут. Ну да ладно, отдыхать всегда приятно.
Хозяин всего живого, светло-белое солнце с одинаковой полуденной силой озаряло поверхность земли, и правую, и левую ее стороны. Бесчисленные лучи, сливаясь в сплошной поток тепла и света, низвергались из недр необъятного солнечного тела на зверей крупных и мелких, ползающих и прямо ходящих, на бегающих, порхающих, плавающих.
Солнце светило и Кончою, когда тот вышел из дома, и его каурому, так никуда и не отошедшему от штакетника, на который Кончой набросил повод еще утром.
Светило солнце и молодому тынару, все еще трепыхавшемуся, хоть и слабо, в паутине веревок. Играло на темно-серой спинке распяленной птицы, на поперечных светлых дорожках, бегущих к животу, отражалось от твердо-коричневого клюва, приоткрытого так, что виден был алый коготок язычка: пропадал и возникал он, пропадал и возникал - значит, птица дышала. И уж совсем равнодушно было солнце к пестрой тушке мертвой курицы. Мертвое не согревалось, мертвое и есть мертвое - тушка, утратившая форму, беспорядочная куча перьев, розовая, уже без мяса кость, что высунулась из грудки.
Яркое солнце освещало все подряд, ему было все равно, кого и что согревать. Муху? И муху с пурпурным брюшком, что искала удобного для себя места на мертвой рябой курице.
Молодой тынар слышал жужжание мухи, правый глаз следил за причудливым ее передвижением.
Приникнув к траве, соколик лежал неестественно для себя. Тело утомилось, крылья одеревенели. Сколько же все это еще продлится? Глупая, бестолковая птица, похожая на фазанью самку... Кусок ее мякоти, вырванный им из птичьей груди, по вкусу, припомнилось, был слаще, чем фазанье мясо, и не такой жирный. Не надо было глотать тот кусок!
Нутро-то он себе успел набить, но освободиться теперь не знает как; он смутно догадывался, что освободить его может лишь чья-то помощь со стороны. Чья? Он не знал, а больше ни о чем не стоило беспокоиться. Он сыт настолько, что не хочет даже смотреть на свежее мясо, которое лежит почти у самого клюва. Он продержится теперь без пищи целых трое суток. Ничего, никого он не боится. Неведомо молодому тынару, что такое смерть, А что такое ждать, он понимал. Вот он и будет ждать дальше. Больше не стоит пытаться вырваться: от таких попыток обострялась боль то на шее, то над глазом, то на щеке, или кончик хвоста сдавливала какая-то сила, или плечо саднило. Не рвись, не двигайся, и тогда боль загадочно отступает куда-то.
Странный шум вдруг послышался соколенку. Такого шума он ни разу еще не слышал. Тяжело и отчетливо: туп, туп, туп. Потом поживее: туп-туп, туп-туп, туп-туп. Настойчивее и ближе. Предчувствие чего-то недоброго волной прошло по телу молодого сокола. Он застыл. Натянул пленку правого глаза до конца, превратился в слух. Тяжелый топот все приближался. Стали различимы еще и легкие, как дуновение ветра, шаги, словно у зайца, которого если что и выдает при беге, так легкий хруст сухих соломинок, хворостинок. Но приближающееся существо довольно тяжелое, под его ногами веточки ломались. Потом послышалось скулящее взвизгивание - и (соколенок приоткрыл глаз) показалось огромное четвероногое, похожее на лису, только черное. Животное замерло прямо над сетью.
Нет, соколенок, пожалуй, не смог бы его победить. А уж сейчас с ним, распластанным в этой непонятной паутине, зверь мог сделать все, что пожелал бы сделать - наступить, измять, растерзать... Но все же зачем прибежало сюда такое огромное животное? Что от него надо этой "лисе " ?
Туп-туп, туп-туп... Все ближе. Зверь, похожий на лису, обежал вокруг соколенка, радостно заскулил. Стало быть, направлялся-то он как раз сюда, к сети.
Тяжелые тупые звуки подошли почти вплотную к плененной птице, и тогда похожий на лису зверь (только черный) громко, отрывисто загавкал на молодого тынара. А тем не менее чувствовалось, что зверь веселится и не собирается трогать соколика. Получалось, что он вскрикивает не для себя, для кого-то еще. Вон завилял черным тонким, как прут, хвостом, выглядывающим то из-за правого, то из-за левого бока.
Лаял он на молодого тынара, прижимал его грохотом лая к земле. Гавкнет над правым ухом птицы - тынар вздрагивает всем телом, начинает кипеть, собирая злость и обиду.
Туп-туп, туп-туп, туп-туп... и смолкло.
Молодой тынар вновь приоткрыл глаза. Показалось: почти из-под макушки сосны нависло над ним голое лицо человека - за свою короткую жизнь соколик не раз видел двуногих. Этот сидел на каком-то огромном звере с раздутыми ноздрями, со здоровенной, вытянутой вперед головой. Оба они были до такой степени крупны, что у молодого тынара захолонуло сердце: а ну как вообще не заметят, наступят нечаянно и раздавят его, лишенного свободы, ничтожного по силам своим, вроде букашки, что ли. Немедленно надо взлететь. Взле-е-е-теть! Тело делает все необходимое, что нужно перед полетом, напрягаются все мускулы, которые обычно поднимают птицу в воздух. Но мягкие, тоненькие, упругие, крепкие нити, веревки держат его, как держали.
Все напрасно. Все погибло. Сейчас великаны раздавят его! И впервые в маленьком горячем, трепещущем, как бабочка, сердечке, в широко раскрытом, немигающем правом глазу возникает и прыгает страх!
Кончой, выехав из-за леска на полянку, сразу заметил, что угловые палки-ловушки свалились и сети не видно. В волнении от предчувствия удачи стал он погонять каурого. Подъехав, осадил, поспешно спрыгнул на землю, забросил повод на ветку сосны. Этого было достаточно, чтобы каурый стоял здесь, пока Кончой проверит свою удачу.
Кончой нагнулся, осторожно взялся за конец расстеленной по траве шелковой сети, другой рукой стал подбирать ее.
- Аллах велик!..- зашептал еле-еле.- Ай, вот не сглазить бы... Ай, вот, родимый, ну не сам ли аллах тебя мне послал?.. Быть мне удачливым. Щедрым, вот, самым ловким!.. Ну-ка, родимый, давай-ка... Не бойся... Тут свои...
Оставалось одно последнее движение, чтоб взять тынара. Кончой перевел дух. Отвел руку, что тянулась к птице, другую поднял к своей голове и осторожно снял мерлушковый тебетей.
Молодой тынар от страха еще крепче прижался к земле, необъятной земле, которой не надо было бояться; оставалось в ее травах, в ее почве, ее запахах отыскать подмогу себе. Правый глаз следил за гололицым. Те двое стояли в стороне, их он не так уж и боялся. А вот этот...
Сначала человек наклонил над соколиком свое страшное лицо, тело его. было скрыто одеждой, пахнущей резко и непривычно. Услужливый зверь, похожий на лису, поскуливал и подлаивал, но человек - почему? почему? - был особенно сдержан и нетороплив. Почему не подходит он быстро, не бьет сразу?.. Побаивается? Хочет подольше продержать соколика в страхе?
Но что это? На конце голой руки человека появилось что-то черное и круглое. Рука и предмет стали медленно опускаться, приближаясь к нему, тынару. Наконец чужеродное дотронулось до крыльев и хвоста и наконец накрыло птицу целиком.
Исчезло яркое теплое солнце, будто враз оно зашло, провалилось куда-то под землю. Круглый предмет был мягок и остро, неприятно пахнул. И воздуха вдруг стало мало. В маленьком, с бабочку, горячем сердечке воцарился один только страх. Никто никогда не загораживал птице ясного солнца. Тынар летал и под тучами, и в высокоствольных лесах, нырял вниз с отвесных скал. И всегда и везде он чувствовал солнце!
Освободиться? Куда там!
Мерлушковый тебетей еще крепче прижал соколика, заставляя его вытянуть сначала во всю длину шею, ткнуться кривым клювом в землю, подобрать в линеечку хвост. Лапы подчинились не сразу. Поцарапали сначала безвинную землю, сопротивляясь сильной руке человека, потом замерли.
Молодой тынар дрожал от ужаса, что накатился на него. Сила человека была непомерна. Рука делала что хотела, он оказался совсем беззащитным перед нею.
Тут большой круглый предмет, что накрыл его целиком, стал потихоньку приподниматься с одного края, пропуская робкий рассеянный свет, и в щель - тынар вздрогнул, заметив ее,- медленно вползла рука человека, вся ладонь, вплоть до запястья. Пальцы руки шевелились медленно и вдруг ловким движением схватили оба тынариных, лопатками сведенных крыла. Не успел соколик впитать в себя тепло чужих пальцев, как его единым махом подняли куда-то вверх, сбросили с глаз тебетей, и оказался он весь на свету. Крылья остались во власти руки; она приподняла птицу так, что правым глазом молодой тынар мог прямо взглянуть в лицо человеку. На лице этом живо посверкивали черными зрачками два глаза, между ними торчал бугор - вместо клюва, подумал соколик. Теплый неприятный запах вместе с дыханием вырывался через полуоткрытый рот. Левым же глазом соколик видел лужайку, на которой только что валялся распластанным, место, где теперь осиротело лежала тушка птицы, похожей на фазанью самку, с разбросанными вокруг перьями и со все еще не отвязавшейся от мертвой птицы - видно, сытой - мухой.
Неподалеку все махал хвостом первым прибежавший четвероногий зверь. Он стоял и глазел, тяжко и тоже смрадно дыша, вывалив из пасти тонкий, с расширяющимся основанием красный язык. Его-то преданный вид - вид животного, готового тут же сделать все, что ему прикажет двуногий хозяин,- нагонял на тынара наибольший страх. Этот зверь знает, что теперь должно случиться. Длинный черный хвост беспокойно метался, хлестал по туловищу то справа, то слева, а костляво-покатый зад зверя не шевелился. Молодой тынар дал вспыхнуть, заостриться так ни разу и не моргнувшим своим глазам и яростно заклекотал: "Тцок! Тцок! Тцок!" Что он мог сделать другое? Лапы его не достигали земли, беспомощно свесились, вытянулись от собственной тяжести, крылья были вывернуты назад рукой человека. Соколику ничего не оставалось, кроме как выкрикнуть свое возмущенное "Тцок!", высвобождаясь на миг от гнетущего страха.
Кончой распутывал сеть, стараясь не поломать ни одного перышка на крыльях тынара: задача оборачивалась долгой работой.
- Успокойся, успокойся. Бояться не надо. Тут все свои. Привыкай, родной мой, удачливый мой... Сейчас вот последние веревочки распутаю, и все. Сейчас, родной. Потерпи. Немного осталось.
Мерно, успокоительно, ровно говорил человек, а молодой тынар никак не успокаивался. Единственно, что его и влекло, и злило, это неприятный, едкий запах. Он не исчезал, когда человечий голос прерывался: запахом, видно, были пропитаны и голое лицо, и мягкие одежды, и та рука, что крепко зажала крылья тынара на спине, не давая свободно дышать, и другая рука, которая не спеша то отходила, то опять придвигалась к глазам птицы вместе с мотками легкой шелковой сети на пальцах.
Терпение, терпение... Сколько можно терпеть? Соколик замотал горбоносом-клювом вверх-вниз, вверх-вниз. Чих, чих! Хоть дырочки ноздрей на надклювье были чисты, чих все равно одолевал. И соколик снова чихнул. Щекочущий человеческий запах проникал в самое нутро. Все собой заполнял вокруг.
Белая веревочная сеть, как ни распутывал ее постепенно человек, по-прежнему больно впивалась в спину и крылья, грозя надрезать и переломать перья. Сеть упорно не желала отпускать птицу. Похоже, ей нравилось стискивать, спеленывать ее. Тогда Кончой достал из бокового кармана вельветового чепкена небольшой складной нож, одной рукой вытянул лезвие, полоснул им в нескольких местах по веревкам - и вся сеть, освободив птицу, сползла на траву. Молодой сокол тут же рванулся, но рука человека не разжала крепких пальцев.
Лететь, лететь!
Но рука быстро укротила порыв, прижала птицу к одежде, и голова соколика опять оказалась во тьме, в мягкой тьме между чепкеном и рубахой. Двигаться крыльям по-прежнему не давала рука. Ей, видно, нипочем была усталость. Когтями свисающих наружу лап соколик попытался было помочь себе высвободить голову, но рука, эта невиданно ловкая и сильная рука, сжала крылья по-особенному жестко: может быть, когти немножко ободрали чепкен, но и только.
Так уже вторично соколик убедился в немыслимости своего освобождения. Сеть, сеть из тонких веревок... Тогда хоть можно было видеть свет дневной, теперь же у него отняли этот свет, заставили вдыхать противный запах, который густо пропитал одежду человека.
Потом он почувствовал, что куда-то движется вместе с человеком. Неизвестно куда и зачем...
Кончик жиденькой козлиной бородки вздрагивал и вздрагивал у Кончоя, вслух и мысленно он без конца благодарил аллаха за удачу. Шутка ли, такая удача!
Неспешно, но и не мешкая, собрался лесник в обратную дорогу. Правой рукой держа за пазухой молодого тынара, левой управляя каурым, каблуками пришпоривая, подгоняя его, Кончой подобревшими, чуть увлажненными глазами все посматривал куда-то вверх, в пустынное пространство синего неба, а кончик жиденькой бородки его все вздрагивал мелко-мелко. Правая рука лесника словно закаменела - нельзя же допустить, не приведи аллах, чтоб по дороге домой случилось что-то непредвиденное. Так надо - подержать сокола в темноте и почти без свежего воздуха до того, пока на его лапы наденешь путлища, а самого посадишь на кожаную охотничью рукавицу. И только за крылья держать. Если свяжешь, если совсем лишишь сокола возможности шевелиться, он может умереть. И если оставить его с открытой головой, высунуть ее наружу, а туловище оставить за пазухой, то первый встречный может ему так не понравиться, нагнать такую безысходность, что птичье сердце не выдержит, разорвется. А если даже не разорвется, после такого испуга птицу не приручишь. Надо будто бы с завязанными глазами и заткнутыми ушами привезти ее домой. И не сразу показывать людей: страшилище, страшней всякого иного - вот. ведь кто для вольной птицы человек.
След в след леснику торопится тайган. Догонит всадника, забежит вперед, чтоб, обернувшись на Кончоя, понять настроение хозяина; потом приспособится к скорости каурого, чтоб дальше не отставать и не опережать коня.
А каурый бежит и не шибко, и не лениво - спокойно, так что и с тропинки псу не свернуть, чтоб по сторонам порыскать, и устать от такого бега не устанешь. Тайган всем доволен. Хозяин ему подбросил тушку рябой курицы, и пес тотчас с ней управился, со всеми ее потрохами, только и осталась на том месте кучка перьев да несколько назойливых мух.
Тропинка была собаке хорошо известна - идут домой. Тайган облизнулся, сытным оказалось куриное мясцо, повернул голову, посмотрел: правильно ли он, тайган, показывает дорогу? Может, не туда надо было?
Лицо хозяина заметно подобрело. В уголках туго сжатых губ - морщинки радости. На верного тайгана ни разу не взглянул, вообще не хочет смотреть вниз, глаза блуждают где-то там, в небе. И верный слуга вдруг тоже приостановился, поднял голову... Каурый с ноги чуть не сбился. Взглядом показал собаке - освободи дорогу. Тайган отскочил, вновь глянул на облака в небе. Отстал. Поглядел вслед хозяину со спины - все равно чувствует его радость. И тогда, не выдержав налетевшего вдруг восторга, рванул во всю прыть, то вперед, то назад, кругами петляя, а хозяин в центре этих кругов.
Бежит, опуская то и дело продолговатую свою морду
в теплую, нагретую погожим днем траву: ну-ка где когда какая живность тут побывала, насколько долго тут задержалась, в какую сторону отправилась? Все знает тайган. Ничего не упустит.
На сей раз ехали споро, особо задерживаться некогда было. Хозяин, чувствовалось, не одобрит сегодня никакой помехи посторонней.
Сбоку подуло прохладой. Лошадь и собака ощутили ветерок раньше человека. Только метнулся ветерок из-за бугорка, сразу и почуяли, как идет он поверху травостоя, касаясь каждой травинки, разгоняя по всей дороге приятные и дурные запахи, что застоялись до его прилета. Запахи - до того пряные, густые - растекаются, слабеют и наконец растворяются в воздухе.
Тайган приостановился, подставил морду ветерку. Правая ноздря у собаки ничего не чувствовала, это после того, как хозяин обжег ему пуговку носа,-обычай говорит: такая собака уже не сможет сбеситься. Оттого тайган подставил морду ветру так, чтобы волна его била целиком по левой ноздре. Прохладным живым существом проносится ветерок, проникая в мозг тайгана, сообщая через разные запахи столько интересного! Вот запахи горных цветов, трав и кустарников. Вот другой запах: где-то недалеко пернатый. А это вот - заяц. Какой вкусный запах. Свежий. Очень близкий. Стоит побежать - в несколько прыжков настигнешь длинноухого. Тайгану уже не хочется разбираться дальше в остальных запахах, хочется помчаться, отыскивать зайца, который где-то тут так близко. Как быть? Побежать? Обернулся, посмотрел на хозяина. Хочется, чтобы издал привычный клик: "Айт! Уйт! Тувайт!" Но хозяину сейчас не до тайгана. А без слова хозяина он не может охотиться, нет, нет. Самому? Но скоро лошадь унесет хозяина уже далеко. И вдруг они свернут совсем в другую сторону, куда тайгану потом не дойти? Нет, без хозяина оставаться нельзя. Лучше за ним, не надо отставать. А вдруг впереди по дороге попадется другой заяц?
3
...Подъехал к дому лесник Кончой, и, как назло, никто не вышел ему навстречу. Забываются обычаи, аллах нас прости!
Кончою пришлось спешиваться самому, с птицей за пазухой это было неудобно. И неудобно было потом одной рукой привязывать каурого к коновязи.
Поспешил Кончой в родной дом, но у порога приостановился и крикнул старой:
- Эй! Сайкал! Выходи-ка сюда. Живо!
Осторожно вытащил тынара из-за пазухи, снял тебетей и опустил в него птицу. Держал, не давая глазам птицы видеть, ушам слышать.
Старая Сайкал вышла не сразу, ну а уж как появилась в дверях, сразу же перепугалась.
- Ой, что с тобой? Стряслось что? Почему стоишь непокрытым?
- Радуйся, старая. И не расспрашивай пока. Лучше вынеси-ка из дому воды в пиале '. Поторопись, поторопись... И пусть никто пока не выходит. Скажи ребятне, пусть сидят дома, вот.
- А что такое?.. Кто? Сокол?
- Ишь, любопытство ее разбирает... И пепел рассеять на воду не забудь.
- Нашел игрушку,- огрызается Сайкал, но все же идет выполнять наставления, соответствующие обычаю.-Точно маленький. Вот изведешь его до смерти, будешь тогда кровью птицы запятнанный.
Молодой тынар слышит эти разные по высоте и тону звуки человеческих голосов. Кругляшки-глаза его опять утеряли белый свет теплого солнца. Ничего не видя, он вдруг потерял и чувство большого страха, хотя трепыхающееся, словно бабочка на лету, сердечко билось учащенно.
На пороге появилась Сайкал с белой пиалкой; на донышке там плескалась вода, а на поверхности воды расплылась щепотка пепла.
- Давай да отойди,-говорит ей Кончой.-Не смотри, на него нельзя смотреть... Дома есть кто?
Сайкал не отвечает. Она трижды вершит пиалой круг над руками Кончоя, держащими птицу в тебетее, шепчет первые слова из Корана, затем подносит воду поближе к губам мужа. Тот, повторив в свою очередь стих, завершает: "Суф! Суф!" И тогда Сайкал, пройдя немного вперед, веером выплескивает воду из пиалы в сторону востока.
1 По обычаю, так встречают вернувшихся с удачей из трудной, рискованной поездки.
- Теперь дорогому соколу покажу тер в своем доме,- говорит Кончой и поспешно перешагивает через порог.
- Нашлось старому занятие,- бормочет Сайкал, ожидая, пока муж выйдет обратно. Если она пойдет навстречу с пустой немытой пиалой, заругает: плохой знак.
Через некоторое время появляется Кончой. "Сияет, доволен,- думает Сайкал снисходительно и нежно.- И впрямь будто маленький".
- Хорошо, что детей дома не оказалось.- Кончой направляется к старому дому. Сайкал замечает, что муж прихватил кожаный мешочек - вон слева под мышкой.
Старый дом в их дворе - с низким потолком, плоской крышей, земляным полом - совсем в запустенье. Уже который год в нем никто не живет. В двухкомнатном строении нет даже оконных стекол. Некогда разбитые стекла не удосужились заменить. Вместо этого в прошлом году старший сын Кончоя прибил решетки, чтобы внутрь дома не лазали кошки. В передней комнате хранился старый хлам, кое-какие продукты, сыромятки, резанное на зиму мясо крупного скота, а в дальней комнате вообще ничего не было. Года два назад Кончой держал там своего сокола-балобана, но с тех пор она пустовала.
В левом углу комнаты вбит в земляной пол ивовый Хуур _ особый насест для птиц-охотников. То был самый темный из всех четырех углов: когда дом строили, окно, единственное на той стороне, по ошибке придвинули слишком близко к выходу. Ошибка ошибкой, но приручать птиц-охотников надо в темноте, и темный угол здорово пригодился: сидя в глухом углу, птица быстрее забывает о своей прошлой свободе...
Сайкал догнала Кончоя, подождала, пока тот приказал ей открыть дверь. Повозилась с ключом и, пропустив мужа вперед, вошла в переднюю комнату и сама. Тут же плотно закрыла дверь за собой. Кто знает? Вдруг случайно выпустит сокола. Лучше закрыть поскорей. Сколько там силы то осталось у старика, да и устал ведь - не дай бог, выпустит.
Прелым и затхлым отдавало в заброшенной комнате, но старик и старуха не придавали этому никакого значения. Привычно прошли в глубину. Там в пустоте шарканье подошв сразу слышнее. Отзвуки шагов, эхом разнесшиеся в пустом пространстве, почувствовал и молодой тынар, а еще он услышал до этого скрежет какой-то стонущий...
Двое подходят к окну. Старик осторожно ставит тебетей с птицей на потемневший от времени и грязи подоконник, кивком приглашает жену поближе. Сайкал вытягивает из-под мышки мужа кожаный мешочек и, поспешно развязав шнурки, достает шило, два старых кожаных путлища и большую иголку с суровой ниткой.
Л есник Кончой свободной рукой полез в тебетей, схватил тынара за крылья, с осторожностью вытащил его. Глаза птицы увидели сразу двух человек очень близко от себя и потому огромных. Солнце не светило, но все вокруг можно было разглядеть. Как в сумерки.
За спиной тынар постоянно чувствовал тепло человеческой руки, которая то сильнее, то слабее сдавливала верхнюю часть крыльев. И опять стало ясно, что эта рука может, если захочет, вообще раздавить его, но держала она его бережно, словно опасаясь своей силы.
Нет, освободиться невозможно. Зачем чзаваливают его на спину? Зачем? Молодой тынар раскрыл горбатый клюв с плугообразным кончиком языка, зашипел. А, вот в чем дело... Люди надели на обе его ноги какой-то твердый предмет. Когда они коснулись им ножек-цевок, тынар попробовал было схватить их руки четырехпалой лапой. Когти встретились меж собой, люди не дали себя поцарапать. Тогда, повернув шею, соколик посмотрел туда, откуда шел свет. Оказалось, белесый луч падал из четырехугольного проема, который сам по себе был разделен на множество таких же четырехугольных маленьких проемов. За ним чувствовалось насыщенное теплым воздухом пространство, даже отсюда виднелись деревья, а дальше - далекие, чужие горы. И на макушках деревьев, и на склонах гор отражались светлые лучи настоящего солнца. Время было еще не вечернее, лучи солнца падали отвесно.
- Ну вот, удалый ты мой,- бормотал Кончой, направляясь с птицей в темный угол. - Будь как у себя. Не сердись, не будь чужаком. Здесь вот твой ночлег. Садись... Вот твой туур... Думаю, до первой линьки мы тебя приручим,. А там видно будет... Ты мне сделаешь, я - тебе. Так-то, хваткий мой. Давай отдыхай теперь. Садись, вот садись...
С этими словами лесник крепким узлом намертво привязал кожаный поводок от путлищ к стойке туура, да с таким расчетом, чтобы птица не запутывалась в них. Завязал,' подергал-подергал, проверил поводок, потом приподнял птицу за оба крыла и осторожно подсадил, . чтоб ее когтистые лапы охватили поперечную деревяшку туура.
Подсадил и отпустил.
Отступил от сооружения назад.
- Ну вот, милок, сиди... Не чужой ты здесь... Станешь послушным, тебе же лучше будет. А если останешься непокорным, несговорчивым, нам обоим будет худо. Вот ведь как, хваткий ты мой, удача ты моя...
Крепко надо было держаться за поперечную деревяшку туура, крепко. Лишь освободились крылья, как молодой тынар почувствовал тяжесть в голенях и цевках, свой вес почувствовал; состояние не из удобных, но естественное, и тем более подготавливало оно тягу к полету. Чувствуешь вес - стало быть, свободен. Он снова свободен! Взметнуться, взлететь! Пусть эти, что неподалеку, пусть себе стоят, все равно взметнуться, вырваться в небо!
Взмах крыльями, еще взмах, еще и... какая-то новая, до сих пор незнаемая, но опять же враждебная сила держит его снизу за лапы, тянет к себе, заставляя вновь хвататься за поперечную планку. Соколик не верит в поражение, снова взмахивает крыльями. Он в воздухе, но опять всего лишь на три взмаха - больше не смог продержаться.
Снова пробует взлететь...
Ему нестерпимо хочется взлететь!
Вырваться, вырваться отсюда. Его собственных сил хватит на долгий полет. А когда же и нужен полет, когда же и нужна свобода, если не в таком буйстве собственных сил, не растраченных жизнью, молодых и горячих? Но и эта невидимая враждебная сила существует на свете, проявляет себя, упорно притягивает его книзу, перебарывает его волю к свободе.
Непонятно, никто ведь его не держит; лапы опираются или о жердь, или о землю, крылья распахнуть ему ничто не мешает, хвост раскрывается веером, каждое перышко в его власти. А взлететь не может. Молодой тынар в горьком недоумении. Как убежать от этой непонятной, загадочной, злой силы? Он ищет ее вокруг себя, эту силу. Ага, опять, как и в сети на траве... вот обвиты цевки ног, это ремешки оттягивают, не отпускают его за пределы дозволенного расстояния!
На метр вверх или вправо, или влево - вот пределы, которые положил молодому тынару лесник Кончой.
- А ведь это не сокол-балобан,- замечает Сайкал после того, как довольно долго молча любовались они стараниями птицы вырваться, улететь.
- Этот ловчий редкостный,-отвечает жене Кончой.-Тынар это. Называют его царем ловчих. Если умело обучить, то можно тогда с ним и на волка выйти.
- Себя бы без еды не оставил... От птиц твоих, отец, толку всего ничего.
- Утром барана кормили? - Кончой будто и не заметил старухиной колкости.
- Он уж с жиру бесится, твой баран, чуть девочку не забодал. Придет с работы сын, пусть и покормит.
В комнате вдруг стало совсем темно; старики обернулись на окно: тайган с улицы загородил свет, уставился внутрь старого дома на хозяев.
- Экая напасть, нахал! - рассердилась Сайкал. И, резко подняв руку, закричала: - Пошел вон! Отойди! Кыш!..
Тайган видит, что его отгоняют от решетки, но виляет хвостом - и ни с места. Если б крикнул хозяин в тебетее, тогда сразу надо исполнить его приказ, а это хозяйка, с платком на голове, с ней тайган редко когда имеет дело, она только и умеет, что прогонять его отовсюду просто так, для порядка. Что он ей сделал плохого?
- Завтра людей в гости пригласи... Шерсть-то у барана уже такая наросла, что пора шкуру сдирать... Хватит, сколько его кормили, пусть теперь нас хоть раз покормит... Ну, пошли!
Сайкал нагибается, берет с земляного пола кожаный мешочек и направляется к выходу за мужем.
- Месяц-полтора назад шерсть была в самый раз, пригодилась бы для воротника,- хозяйка все же не удерживается от спора,- Сейчас переросла.
- Ничего, на воротник тебе еще будет, не переживай,- хозяин сегодня добродушен.- А эту на овчину пусти, что ли.
Задвинув железный, в палец шириной засов на двери старой мазанки, Кончой еще раз подергал ручку двери.
- Ключи отдай-ка мне. Как бы детвора не влезла. Вспугнут тынара, тогда все усилия пойдут насмарку, вся
удача пропадет. Скажи, пусть сюда и не смеют приближаться. Ясно? Здесь им не игрушки.
Ушли люди, и то, что он остался один, поразило молодого тынара. Что это значит? Он им теперь не нужен? Но тогда зачем раньше столько возились с ним?.. А зачем оставили тут? В этом, в какую сторону ни смотри, замкнутом помещении он наконец сидит один. Без чужих. Но все вокруг чужеродное.
Вспыхнуло в сердце, учащенно забилось предчувствие полета. Взмах крыльев, еще и еще! И боль в когтях, неловко ударились они о деревяшку туура, и тут же сыромятные кожаные путлища сажают его силком на пол.
Ну да, вот эта злая сила, путлища.
Молодой тынар приходит в ярость. Снова и снова рвется вверх, не обращая внимания на теряемые перья. В следующем рывке, если не в этом, он вырвется, перервет путы, сломает стойку туура.
Напрасные усилия. Кончилось тем, что птица распласталась шеей, зобом, грудью, животом - по холодному земляному полу. Горбатый клюв раззявился^ будто для того, чтобы оттуда высунулся плугообразный красный язык.
Так он долго не выдержит! Лапы свободны, крыльями маши сколько хочешь. Воздуху сколько угодно. Есть где взять разгон, чтоб взметнуться вверх... Приподняв голову, тынар попробовал найти дыру, откуда в помещение втекает воздух. По птичьим законам следует лететь туда, где есть течение свежего воздуха...
Сквозь оконную решетку, через старые саманные стенки свернувшийся калачиком тайган слышал каждую неудачную попытку птицы порвать путы, любое ее шумное движение. Шум этот казался собаке бестолковым и бессмысленным, раздражал ее, но уходить отсюда нельзя. Тайган решил следить за каждой выходкой птицы, чтобы при случае оповестить о том хозяина. Хозяин в тебетее очень обрадовался пойманному. Он, видно, полюбил эту птицу, поэтому стала она люба и тайгану. Ишь, сидит сейчас в доме, бесится, еще живая. Надо быть поблизости. Пусть хозяин любит и его, тайгана. Конечно, лучше бы загрызть птицу, но, если это нужно, такое должен сделать сам хозяин, и лишь потом получит птицу он, тайган, как ту рябую курицу, которую
бросили ему на поляне. Пусть тынар ведет себя плохо, хозяин тогда и кинет ему тушку этого ловца... Ловил, ловил - и самого словили.
И съедим! И тогда хозяину останется любить только тайгана...
Надо быть поблизости.
Хозяин в тебетее, за ним хозяйка в платке вышли снова во двор и даже не посмотрели на тайгана.
Пес подошел к двери, потом отскочил к окну, покрутился на месте, наконец свернулся калачом, нашел удобное положение для всех четырех лап и спрятал в них острие морды. Оставил глаза открытыми. Спать не хотелось.
Тайгану теперь ясно, что есть тынара хозяин не собирается. Значит, он, тайган, должен быть начеку, чтоб в любую минуту защитить эту особую птицу, которую так любит хозяин. Теперь он готов перегрызть глотку всякому чужаку, кто посмеет приблизиться к оконному проему. Пусть животное, пусть человек - от всех надо защищать птицу.
От окна ни на шаг! Сидеть и охранять. Заодно и подслушивать, что он там будет вытворять, какие будет вольности выказывать, этой ловчий. В конце концов, надо же узнать, кто он - друг хозяину или враг? Всегда тайган был на стороне хозяина в тебетее. Пусть тот еще раз убедится в этом.
Молодой тынар не раз еще вступал в единоборство с путлищами. До тех пор, пока в небе не появилась первая звезда. Крепость сыромятной толстой кожи старого козла превзошла все его ожидания. И птица утихомирилась. Осталась сидеть на сыром, холодном полу. Усталость молодого тела вызывала сонливость, расслабленность в крыльях, неподвижность ног. На воле-то редко когда ему приходилось долго сидеть на ровном месте, поэтому лишь тут, будто впервые, тынар ощутил неудобство волочащегося по полу хвоста. Смириться пришлось и с тем, как ближе к вечеру заметно остудились подушечки пальцев: оставалось поднимать к теплому брюшку левую лапу с четверкой согнутых когтей и подушечкой, прятать ее в коротких перьях, где сохранялось тепло, а потом, опустив левую, поднимать правую.
Тут неожиданно из проема послышалось постороннее чужое шуршание, оно превратилось в громкое "Р-р-р!". В темноте соколиком руководил слух. От чужеродных рычащих звуков соколик вздрогнул, пленки сбежали с глаз, округлив их непроизвольно, перья разгладились, прижались к телу поплотней и на спине, и на крыльях, от темени до кончика хвоста, точно перед полетом. Откуда-то из-под земли донеслись отзвуки шагов. Это человек с голыми руками и голым лицом. Потом грубый топот. Это тот большой зверь, наверное. Снова рычит неприятный голос из проема, откуда падает еле-еле уловимый свет. Нет, приближающиеся шаги и топанье крупного зверя удаляются. Значит, не к нему. Можно сидеть спокойно.
Молодого тынара начинает одолевать сон. Спать кое-как и кое-где нельзя. Чтобы найти себе укромное место, он двинулся в угол. Сделал несколько шагов. Длинные когти на плоском полу остриями вонзались в землю, все время растягиваясь на всю ширину лапы, отчего подушечки напрягались. Будто перед нападением на какого-нибудь зверя. А чтобы хорошо отдохнуть, надо расслабить все тело, в том числе и мускулы подушечек. Это возможно было не на плоском полу, нет, а на полуобхвате ветки. Вот тогда когти свисают в полусогнутом виде, свободно. Но тут нет дерева с ветками... А туур? Его поперечная деревяшка? Толщина ее оказалась для лап в самый раз, такая же, какую обычно ищешь в лесу перед посадкой на ночлег в шатре дерева. Настоящая ветка. Сухая, на ней было тепло и уютно. Правда, пахло... пахло не лесом, а чужаком. Похоже, что молодой тынар занимал место чужого ловчего, предшественника. Скоро, наверное, появится. Закон соколов не позволяет, чтобы ветку, ранее занятую одной птицей, перехватила другая. Но та, первая, опаздывала. А на молодого тынара напала столь сильная дрема, что он перестал колебаться, занял туур и не намеревался сойти с него. Слегка расслабившись, опустив плечевые перья и распушив хвост, соколик шумно встряхнулся, заменив старый воздух, что собирается между крыльями и туловищем, новым, свежим.
Омытый воздухом, он повернул направо шею, подсунул голову под правое крыло, оставив открытым ушное отверстие, и быстро заснул.
4
Утром лесник Кончой послал внука приглашать всех ближних соседей-аксакалов. Еще вчера по аилу разнеслась весть о том, что старый Кончой поймал сетью
замечательного сокола, поэтому соседи сразу догадались, что лесник приглашает их на угощение с жертвоприношением.
- Ай, Кончой ты наш, Кончой, каким удачливым оказался, какого, говорят, сокола словил, пусть счастье придет к твоему очагу вместе с птицей,- искренно радовались за лесника одни.-Твоя удача - добрая примета...
- Слыхали, слыхали, что ты поймал тынара, только покажи-ка нам, какой он? - приставали другие.- Да будут каждый раз тороки у седла твоего полным-полны... Кхм, у меня, знаешь ли, давняя любовь к наваристому соленому супу - шорпо с кусочками зайчатинки, дак, коли будет угодно алаху, наедимся, да? Ты меня не забудешь?
- Будет вам скромничать,- отвечает Кончой тем, что пришли первыми. Левый рукав лесникова чепкена засучен, в руке он держит кухонный нож.- Как могу я забыть кого-то из соседей?
Собирались во дворе. Кончой осведомился, все ли тут, кого он ждет.
- Да начинай ты! - замечает Сайкал.- Кого нет - на мясо придет.
- Ну, тогда пойдемте,- горделиво приглашает Кончой гостей.- Благословите на задуманное, соседи... Давно откармливал барана - мало ли что случается в жизни, ну и вот, оказалось, удачливый случай выпал. Ну-ка, старики, за мной.
- Отдай барана сыну,- подсказывает кто-то из скромничающих сверстников.- Нам ли, старым, резать барана, когда есть взрослые дети...
- И в самом деле,- поддерживает еще один старик.- Не молодой же ты, Кончой.
Конечно, любой из сыновей Кончоя смог бы зарезать барана, да старик хотел это сделать сам. Его удача, потому и торжественное приношение должно выйти из его рук, и тынара приручать будут не сыновья, а он, Кончой. У лесника тут свое поверье, своя примета: кто словил - тот и приручит. Не надо слушать стариков соседей.
- Пусть волк стар, да барана-то и старый свалит. Вот и мы с вами не дряхлые еще, нет.
- А кто о том толкует? - качает головой сосед.- Молодому лихачествовать, а нам, старым, ежели мудры, пристало уступить. Чтоб нас же и слушались.
Во дворе Кончоя людей все прибывало. Были то, в основном, старики да старухи, приходили, оглядывались, размещались в особом порядке - лицами к востоку.
Старший сын Кончоя приволок откормленного барана, повернул его не без труда так, чтобы голова смотрела на север. Кончой встал перед животным, поднял руки с раскрытыми ладонями на уровень лица своего, сдвинул потом ладони и важно, громко, чтоб все услышали, заговорил:
- Ну-ка, милые мои, соседи мои, сотворим молитву.- И первым касается чашей ладоней лица своего, сердцем взывая: - О аллах, веди меня к светлому пути, к спокойной и мирной жизни, к благополучию семьи моей, к охотничьей удаче моего сокола-тынара, всему хорошему сподобь меня, раба своего, всемогущий! - Руки со сведенными в чашу ладонями одним движением вздымаются и стекают потом по лицам людей - снизу вверх, сверху вниз. И будто свершилось большое событие: старики облегченно вздыхают, шевелятся уже каждый по-своему, вертят головами в разные стороны. Кто-то ладонью жмет спину и бока барана, определяя его жирность.
- Ого, поверх ребра жира-то выйдет на три пальца.
- А ты иного ждал? - ехидничает другой старик.- Чего ж тогда Кончой старался, по-твоему? Может, и на все четыре пальца выйдет...
Такой разговор, да еще громкий, леснику приятен. Кончой слушает внимательно, он только делает вид, будто следит за тем, правильно ли сын, свалив барана наземь, связывает ему ноги. Правильно, конечно. Все подготовлено как надо. Ноги животного опутаны волосяным поводком, под горло подставлен большой таз. Подходи, молчаливый хозяин, приноси свою жертву, порадуй людей и аллаха.
- Бис-миль-ля рах-ман-и рах-и-им,- Кончой делает вдох, решительно нагибается, подносит нож к горлу барана.- В твою честь, всемогущий, мой ловчий тынар, да станет он будайыком а этот баран... душа его тебе, всемогущий, мясо нам, твоим рабам, кости в землю, О-омий-ин, алдоо акбар!..
Острие стального ножа легко перерезает артерию.
Кровь стреляющей струей бьет в холодный таз и тут же заливает дно. Кончой левой рукой крепко зажал барану губы, а правой придержал окровавленную сталь у горла: он не режет глубже, он ждет, пока вся алая кровь, гонимая сердцем, выйдет наружу сама.
в себя легкий парок горячей крови и растекается по углам дворовым, а через щели в дувале просачивается и на улицу, на весь мир, оповещая о том, что вот еще одним живым существом стало меньше на этом свете. Никто из людей не прислушался к тому, о чем оповещал ветерок, а вот черный тайган, сторож тынара, раздув ноздри, мигом вскочил на все четыре лапы, вытянул узкую свою морду в ту сторону, откуда пахло соблазнительно и свежо; заныло пустое брюхо, захотелось тотчас пожрать сырого мяса, полакать горячей крови. Надо бежать туда, где могут разрешить ему это сделать, да поскорее, благо он-то на воле... И до молодого тынара, сидящего на тууре, доходит запах свежей,. только что пролитой крови, но по закону соколов надо увидеть свою пищу, а не вынюхать ее, увидеть своими глазами, а не облизываться на что-то такое, чего представить заранее нельзя.
- Ставь-ка сюда,- приказывает лесник сыну, принесшему полуметровое сосновое полено. Его надо Подложить под шею зарезанного животного, чтобы, стаскивая шкуру, не пачкать все вокруг.
Кончой протягивает нож сыну.
- Давай-ка повнимательней действуй, а то будут порезы на шкуре, так мать изведется, будет нас ругать, изнутри кулаком больше работай...
И повернувшись к гостям:
- Дорогие соседи, благодарствуем, что пришли на жертвенное заклание, приходите отведать теперь похлебку - шорпо, скоро сварится...
Каждый знал, что следует прийти на шорпо позже, ведь надо было освежевать, разделать мясо, развести огонь, и кое-кто из гостей уже ушел со двора, ну а у кого дома дела не горели, те все же торчали здесь и даже после слов лесника не сразу направились к калитке.
- Ой, а ты когда нам покажешь тынара? - вдруг начал Асаналы, не желая уходить.- Что это ты? Покажи, а то жертвоприношение твое не будет считаться.
- А какой будет корумдюк? - слукавил лесник.
- Если стоящий сокол, будет тебе и корумдюк. Не поскуплюсь. Покажи-ка, покажи тынара...
- Или корумдюк наперед, или ничего.
- Вон какой ты... Покажи сначала, скажу, что за ловчий тебе достался.
У Кончоя своя примета. Посмотрят раньше, чем нужно,- сглазят. Были у него соколы, э, бестолковые ловчие. У Асаналы вроде глаз не дурной, но Асаналы сам мюлюшкер. Известный в этом деле человек. Они соперничают друг с другом втихомолку. Асаналы и Кончой... Возьмет да и скажет неправду людям, если даже способный, удачливый тынар, ну чтобы сбить славу Кончоя. А коль на самом деле сокол бестолковый, будет наперед насмехаться, вот уж и поиздевался над Кончо-ем. Нет, пусть пока тайна останется тайной.
- Эй, Асаналы, пойдем,- заторопил его другой старик.- Все соколы твоими руками выхаживаются, мало тебе? Поймай сам и не хочешь, не показывай Кон-чою. Пошли. Видишь ведь, человек боится вспугнуть удачу свою, оставь его в покое.
- Не опаздывайте, аксакалы, на шорпо.-Сайкал хотелось умиротворить стариков. - Не заставляйте себя ждать и приходите с семьями.
- Жаль. Зря ты скрытничаешь, Кончой. Как бы хуже не было...- Асаналы двинулся последним.
Едва закрыв за гостями калитку, Кончой заговорил, будто прорвало его:
- Отцу твоему пусть хуже будет. Ишь, выставляет себя знатоком передо мной. Аллах ведь загнал тынара в мою сеть. Аллах захочет, тынар мне счастье принесет... А чует ведь ловкач Асаналы мою удачу, завидует!
И долго потом омывал руки теплой водой, что сливала ему сноха, не спеша вытирал их старым полотенцем.
- Отрежь кусок печени и дай-ка сюда,- сказал Кончой сыну.
Засов входной двери загрохотал, и опять незримая сила путлищ заставила тынара приземлиться. Точно на то место, где когтями вся земля расцарапана. Да, ничего не оставалось, как только ждать дальнейшего. Дверь заскрипела, отворясь, соколик вскинул голову, скрывая страх, покосился на входящего человека с голым лицом. Одна рука человека была тоже голая, а другой, обтянутой высушенной кожей какой-то животины, он что-то держал, но не показывал тынару.
Вчерашний человек. Опять он здесь.
Удрать? Удрать! Притом быстро, быстро.
И молодой тынар снова заметался, спутанный, замахал крыльями отчаянно и бестолково.
- Ну-ну, удалец мой,- Кончой показал птице кусок печени, лежащей на рукавице. Заговорил громко, чтобы слух птицы привыкал к звучанию голоса.- Не убивайся так. Уймись, миленький. Боюсь, крупные перья потеряешь... А зоб-то вон еще широкий. Вчера, видно, малость переел курятины-то. Ладно. Сейчас есть не дам... Может, придешь на руку? А, родной мой? Ну?
Но соколику становится совсем не по себе от приближающегося человека, от его протянутой руки, будто обшитой кошачьей, вывернутой наизнанку шкурой - никакой птичий коготь ее не пробьет. Соколик медленно отступает, кося глазом, наконец забивается за туур в угол, подрагивает там, гневаясь. Кончой на время отступает. Останавливается в нескольких шагах от туура, опускается на корточки. Начинает подзывать.
- Пё! Пё! - кличет птицу лесник и трясет куском свежей печенки.- Ну-ка покажи, как умеешь есть. Пё! Пё! Свежая печенка, ты же любишь ее. Смотри, ай мягкая, вкусная... Ну, пё, пё! Пё!
Молодой тынар представил, как человек схватит его своей голой рукой за оба плечевых крыла и зажмет их так, что не пошевелишься. Воспоминание о вчерашнем заострило сиюминутный страх... Еще дальше от человека. Глубже в угол, глубже!
Но человек не стал насильно хватать его за крылья, как вчера. Мало того, отошел. Неужели не тронет? Этого тынар не ожидал. А почему человек мясо держит? Чудно. Откуда оно взялось в таком странном виде? Мясо надо добывать, вырвать с шерстью какого-нибудь зверя или из-под перьев какой-нибудь птицы. А тут ни шерсти, ни перьев не видно. Чуешь, что мясо, а кажется, что это все-таки не мясо...
"Ишь, как забился в угол, бедный,- думает о соколе Кончой,- попробуй подойди к нему, одеревенеет, и ничего с ним не сделаешь. Ладно, дадим ему перво-наперво покой..."
Человек скрылся за дверью, и в комнате остались только запахи - вчерашний неприятный, острый от человека и от мяса, что вроде бы и не мясо...
Кончой все же был недоволен, что с первого раза не смог возбудить сокола печенкой, приблизить к себе. Асаналы смог бы? Кто знает, может, смог бы. У порога старого дома лесник роняет кусок печенки на землю, чтобы удобнее было задвигать засов на двери. Где-то тут тайган околачивается. Пусть ему достанется. Он найдет, Кончой уверен. Тайган послушен, услужлив. Вот кто приручен так приручен. Сам найдет. Обязательно...
В комнате, где провел ночь молодой тынар, стояли сумерки, но птица знала, что солнце уже взошло и поднялось довольно высоко. Так высоко, что если бы он летел, солнечные лучи падали бы ему почти отвесно на спину. Сюда, увы, они не проникали. Обычно ночной сон тынара неглубок: любой посторонний шорох, треск ветки заставлял вздрагивать и выпрастывать голову из-под крыла. Мигом приходила ясность чувств, тут же он определял, улетать ли с этого места или нет. И почти каждый раз оставался на согретой собственным телом веточке, хотя; коль пришлось бы, готов был взлететь сразу. Но и в самую темную ночь ощущение возможной опасности перебивалось у него уверенностью в своих силах.
Ночь в помещении он проспал безмятежно, никаких тревожащих звуков не слышал, но к утру почему-то сам проснулся, вытянул голову из-под крыла, когда было еще совсем темно. Хотелось полететь тут же куда угодно. Широко раскрытые глаза ничего не могли различить во тьме. Закон соколов не позволяет срываться в полет без особой причины в такое время. А ему хотелось полететь... Постепенно соколик увидел плоскую площадку земляного пола, стены напротив, все четыре угла, пятна оконных проемов справа от себя, что сочились какой-то мутной белесостью.
По всем правилам молодой тынар подготовился к полету. Сонливость развеялась. Тело наполнилось легкостью, хотя, судя по сумеркам, рано было лететь.