Немчинов Геннадий Андреевич
Колка дров

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 14, последний от 16/12/2008.
  • © Copyright Немчинов Геннадий Андреевич
  • Обновлено: 17/02/2009. 25k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
    •  Ваша оценка:

    Top of Form

    Bottom of Form

       Геннадий Немчинов.
       Колка дров:двое умных и двое дураков
      
      
       ---------------------------------------------------------------
       No Copyright Геннадий Андреевич Немчинов
       По изданию: Тверские Ведомости, ноябрь 2000, Тверь.
       OCR: Л. Немчинов (lnemchinov@hotmail.com)
       Date: 25 Feb 2001
       ---------------------------------------------------------------
      
      
      
      
       К матери, все позабывшей от склероза и старости, умирающей и все не
       умиравшей, приехали обе дочери, старшая и младшая, одна из дальнего города,
       вторая из ближнего. Старшая была учительница, младшая - медсестра, но это не
       помешало им в первый же вечер подраться.
       - Ты почему мать так редко навещаешь? - с тихой яростью в голосе
       спросила старшая, Елена, увидев полнейшее запустение в родительском доме,
       горы нестираного белья, грязную до безобразия посуду - мать с безразличным
       видом ела из нее, что Бог послал. - Ведь ты-то рядом, три часа езды! Ну о
       чем ты только думаешь?
       Полину, младшую, больше всего возмутила откровенная ненависть в глазах
       сестры: казалось, она готова убить ее, так ей было жаль заброшенной матери,
       так напугало почти полное материнское одичание. Увидев эту ненависть,
       готовую обрушиться на нее, Полина и сама разъярилась, злобно взвизгнула в
       ответ:
       - А кто ей хоть что-то привозит? Кто сени отремонтировал, когда она их
       своим керогазом спалила? А? Кто огород пашет и картошку сажает? А?! Молчишь,
       знаешь: сама-то раз в пять лет приезжаешь - фу-ты, ну-ты, цаца какая, ишь,
       вырядилась! А я - два раза в год, зато все делаю... А у тебя юбочки, а у
       тебя кофточки, а ты замараться боишься..- и Полина, доведенная собственными
       воплями до исступления, махала руками перед самым носом старшей сестры, едва
       не задевая ее лица. Елена, не выдержав, резко и сильно ударила ее по этим
       машущим рукам.
       - А-а-а! - голос Полины взвился над глухим двором, раздирая уши, она
       схватила железное блюдо с кормом для кур, стоявшее у крыльца, и что бьшо сил
       запустила им в сестру. Блюдо, перевернувшись, попало Елене в бок. Вскрикнув,
       закрываясь, старшая сестра бросилась в дом.
       Через час сестры, обнявшись и сидя рядом, плакали. Бок Елены вздулся и
       посинел, но другая боль была сильнее: душа ее плакала и терзалась, и она не
       знала что делать: как быть и с матерью, и с этим старым домом, и со всей
       этой одинокой, ужасающей жизнью. Однако общие слезы смягчили сестер и они,
       отгоняя главную мысль о том, как же быть с матерью, начали спокойно
       обсуждать текущие неотложные дела.
       - Вот что, - сказала Елена. - Сначала займемся дровами. Это самое
       главное...Так?
       - Так, - согласилась Полина.
       - Все дрова нужно расколоть и сложить. - и Елена, глянув на двор, весь
       забитый привезенными и уже кем-то распиленными дровами, невольно
       содрогнулась.
       Елена была невысокая, хорошо сложенная, по-деревенски крепкая, у нее и
       в городе осталась деревенская истовость в работе, правда, уже с примесью
       сильного отвращения к ней и некой жертвенности на лице, когда она ее
       исполняла: в такие часы ей казалось, что она делает не то что могла бы, не
       танцует, скажем, на приятной званой вечеринке, не сидит в театре, не читает
       хорошую книгу или ведет
       умный разовор.
       Сестры, пытаясь забыть случившееся, вычистили, вымыли пол, весь дом и
       теперь стирали. Полина, первой преодолев обиду - впрочем, она-то и оказалась
       главной обидчицей, - с жалостью присматривалась к сестре. Какой телесно
       привлекательной, легкой, красивой была Елена! Глаза ее всегда призывно
       переливались, строгие темные брови так прихотливо ломались, и так тянулись к
       ней все сверстники... На ее смех, голос, и чтобы взглянуть на ее лицо,
       манящие глаза, увесги на танцы... Да просто побыть рядом!
       А теперь это лицо - все в едких морщинках, в глазах настороженная
       тревога и вечная обида на что-то, кого-то, в голосе то и дело пробивается
       надсадная раздражительность, вот-вот он взовьется в неправедном,
       нелепо-мелочном гневе, когда человек, свирепея на что-то неведомое никому,
       внутреннее, свое, обращает свою боль и раздражении против других.
       И Полина, выполняя приказы старшей сестры, бросалась к колодцу за
       водой, таскала дрова в баню, - они устроили свою грандиозную стирку в
       крохотной старой баньке на огороде, в которой мылись еще в детстве, и надо
       было много и воды, и дров. Бог с ней, думала Полина, лишь бы не кричала...
       К ним через огород пришла соседка, коротконогая и несуразно толстая
       тетка Феня. Широко расставив ноги, уперев руки в могучие бедра, - несмотря
       на толщину, тело ее было тугим, как барабан, ежедневный каторжный труд в
       каменном карьере - единственном месте, где в здешних местах можно было
       работать и заработать, на собственном огороде и дворе, без выходных и
       отпусков лет сорок подряд все в ней перекрутил, перекорежил, но и намертво
       сцепил все мускулы, сухожилия, вероятно, не хуже, чем у дикого кабана, -
       сказала грубо и гулко:
       - Вы, девки, видала, дровами занялись. Так-то одни пупы надорвете. А
       знаете вы, что у нас вон тама, - Феня махнула своей коротко, чудовищно
       толстой рукой в сторону окраины поселка, - дурдом? Ну и вот, дуйте туда и
       попросите двоих дураков в помощь, их дают, лишь бы кормили. Дня за три вам
       все и своротят, они, дурачки-то, ничего ребята, только знай подгоняй их
       пуще, а то разомлеют, все забудут, и тогда чего от них ждать...
       Сестры приняли совет к сведению, хотя и не без опаски: какие-то еще
       дурачки попадутся?
       Дурдом стоял на окраине поселка, в негустой березовой рощице. Это был
       старый деревянный поместительный дом. Все виделось в нем каким-то
       неряшливым, запущенным даже на первый взгляд. Елена взошла на высокое,
       скрипучее, с просевшими ступенями крыльцо. В этот момент распахнулась дверь.
       - Здравствуйте, - сказала Елена выскочившей в несвежем, когда-то белом
       переднике молодой женщине.
       - Здорово, - откликнулась та и тут же, бросив на Елену по-деревенски
       всезнающий взгляд, сказала: - Ты - Тарасова Лена.
       - Правда, - удивилась Елена.
       - А я - Женька Полозкова, из проулка, что рядом с вами. Мы с вами лет
       десять не виделись.
       Я бы тебя не узнала... - неловко сказала Елена.
       Ну, ясненько. Ты чего к нам? Дураков, небось, надо?
       Елена, не без смущения и понимая, что за всем этим есть все-таки что-то
       стыдное или, во всяком случае, очень непростое, подтвердила.
       - Сейчас посмотрим. Тебе одного или двоих?
       - Хватит одного.
       - Пошли в дом! Поглядим.
       Вступили в дом. Елена на ходу заглядывала в комнаты. Везде было грязно,
       неряшливо, серые молчаливые фигуры полусонно бродили, спотыкаясь, распахнув
       обвисшие полудраные бесцветные халаты или слегка придерживая их на груди, из
       конца в конец коридора. Белье на больных виделось нечистое и, судя по всему,
       совсем ветхое, половицы везде скрипели и, казалось, вот-вот готовы
       провалиться.
       - Тетка Дарья! - крикнула Полозкова..- Где тут наш Мотя?
       Стоявшая, что-то бормоча себе под нос, у бачка с водой старуха
       обернулась к ним; она была настолько худа, что удивительно было, как она еще
       стояла, а не лежала или в вечном покое, или на койке, сберегая последние
       свои силы.
       - Мотька деньги считает, - сказала старуха, взмахнув широким, сползшим
       с ее кисти рукавом халата.
       - А, это он вчера у Батьковых дрова колол, небось, мелочью дали, чтоб
       сильней звенело... - скорее себе, чем Елене, сказала Полозкова. - Иди за
       мной, - и они вошли в небольшую комнату.
       Здесь стояли шесть коек. На двух лежали - на одной мужик, длинный и
       небритый, на другой женщина в трикотажной голубой мужской рубахе,
       простоволосая, краснолицая, очень быстро мигавшая неопределенного цвета
       глазами, в задравшейся почти до пупа коричневой юбке. На подушке у мужика
       была рассыпана мелочь - в основном самые мелкие монеты.
       - Марья, ляг как следует, - строго сказала Полозкова. - Ишь, совсем
       распустились.
       Женщина, хихикнув, довольно ловко оправилась, перевернувшись на спину.
       - Мотя, поработать хочешь? Мужчина встал с койки. Первое, что в его
       лице бросалось в глаза, был огромный и утрюмый, с багровой подцветкой нос,
       вообще же все черты были неподвижны и словно окаменели, заморозились.
       - Чего надо? - спросил он, глядя в сторону голосом тоненьким и почти
       жалобным, точио ему очень трудно было пробиться сквозь эту окаменевшею серую
       плоть.
       - Дрова колоть, Мотя, - с ласково-разъясняющими нотками сказала
       Полозкова.
       - Ладно.
       - Ну вот и хорошо. Марью ты позвал, Мотя?
       - Не. Эта сама приходит.
       - А не Гриша привел?
       - Гриша... Гриша... Гриша... - быстро и монотонно, непрерывно кивая,
       заговорила женщина.
       - Врет, - отрубил Мотя. - Сама.
       - Гриша...Гриша... Гриша...
       - Пожалуй, Мотя прав: сама пришла. Гриша Самоху приводит. - И,
       повернувшись к Елене, добавила: - С бабами-то они ничего делать не могут.
       Для интересу приводят: привычка. А мы и не сильно запрещаем, все им в
       радость, если поспят вместях, а проверки у нас раз в году, а то и реже. Да и
       то проверяющие сразу шмыгают к Петру Николаевичу, он их хорошо угостит - они
       и рады, в машину - поехали домой. Мотя! А где ж Гриша-то?
       - Ушел.
       - Куда это?
       - Крыша.
       - А, Варвара Кузьминишна, учительша, крышу его к себе увела крыть, я
       вчера ей разрешила... Ну Мотя, так ты собирайся.
       Мотя не отвечал, но протянул руку к кепке, лежавшей на подоконнике,
       схватил ее с неожиданной хищной сноровкой, спрятал за пазуху, зачем-то
       оглянулся, глаза его при этом вдруг блеснули угрожающе, зло, он потряс
       большим, грязным кулаком.
       - Я ему...Я ему!
       Елена невольно вздрогнула.
       - Вот беда! Не забыл ведь... - недовольно промолвила Полозкова. - Гриша
       на днях ту кепку евоную надел, что началося!
       - А... они такие уродились? - с детским первозданным ужасом, охватившим
       ее неожиданно, вздрогнув, спросила Елена. Уже и жалея, что связалась с
       дураком.
       - Да ты не бойся! - успокоила ее Полозкова. Они вообще-то ничего
       мужики, и Мотя этот, и Гриша. Нет, они не с детства, тут и нету таких-то.
       Мотю позапрош-лым летом в драке молотком по черепу саданули, ну вот и...
       Отбили что-то в мозгу. Парень, что ударил его, сидит, а Мотя у нас теперь
       больше года. Сначала-то женка жалела его, сюда не отпускала, да вот беда:
       уйдет куда из дому, а после обратно дорогу не может найти, иной раз по трое
       суток бродил, сам не зная где. Ну, вот и к нам, тут немножко выправился, но
       домой покамест не отпускаем. Ну, а Гриша, этот сильный мужик, главная наша
       сила, у этого свое: пили мужики пиво, да при этом цвыкали, - выделила
       Полозкова голосом, - что-то в кружки, какую-то дрянь, видать, и нацвыкался
       Гриша, силъно свихнулось в нем что, не знаю уж, там, - опять подала голос с
       кивочком, мол, сама понимаешь, - но он все равно поумней Моти будет, сама
       увидишь - денег требует. А по том сразу теряет их или Петр Николаич
       отбирает. Ты Мотю покорми - и ладно.
       - Xорошо... - тихо откликнулась Елена: отступать было поздно.
       Мотя дровосеком оказался слабъм. Недолго помахав колуном, вытирая со
       лба грязные капли пота, то и дело садился на чурбан.
       - От-до-хну, - по складам говорил.
       - Да ты же еще ничего и не сделал! - убеждала Елена. - Ну давай еще-то
       поработаем, Мотя! А я тебе гороховый суп сварю, картошечки поджарю!
       Суп был - гороховый концентрат, но получился он довольно вкусным. Мотя,
       поев, торжественно проговорил:
       - Суп! - И снова: - Суп! - картошки и есть не стал, попросил вторую
       тарелку супа, молча поднеся ее к кастрюле.
       Потом взял колун. Работа явно пошла веселее. Елена с Полиной подносили
       ему чурбаны, убирали поленья, тут же складывая их на дворе в ровную,
       аккуратную поленницу, дело пошло почти весело. Глядя на лицо Моти, "почти
       человеческое", как она с опаской подумала про себя, Елена пыталась
       определить: что же там, внутри у этого "почти человека", неужели он
       действительно уже не способен ничего понять, ни в себе самом, ни в другиx,
       ни в жизни?..
       Все эти годы жизнь Елены была трудной: довольно равнодушный ко всему,
       кроме своей работы и футбола, муж, двое детей, вечная гонка по магазинам,
       директриса, которая была совершенно убеждена - она, Елена, метит на ее
       место, и преследовала своими придирками....
       Потому стала она нервной "до ужаса", как призналась сама себе
       потихоньку старея. И уже меньше мучаясь однообразием будней.
       Но сейчас, когда она смотрела на провалившегося в забытье Мотю, Елена
       ощутила, как что-то бьется в ней, требуя выхода, и снова этот первозданный
       ужас мгновеньями приподымает волосы. Она украдкой, быстрым, почти воровским
       взглядом смотрела на Мотю - и боль толчками расшевелила, разогревала ее
       сер-дце. Ведь он был нормальным, обыкновенным человеком! Жил, как все живут,
       плохо ли, хорошо ли - вероятнее всего, плохо, как живут почти все вокруг:
       пил, ру-гался... Но он все-таки жил, его разум служил ему. В эту минуту Мотя
       что-то замычал, приподнялся, глаза его, мутные, белые, походили,
       бессмысленно озирая окружающее... Но тут что-то мелькнуло в них, дрогнуло,
       он встал на подрагивающих ногах, увидел Елену - и, приподняв руку, погрозил
       ей пальцем:
       - Дрова... Дрова! Не буду... Пойду!
       Он ударил по чурбану разбитым сапогом, противно, тоненько вскрикнул от
       боли и, припрыгивая и подвывая, оглядываясь, продолжая грозить пальцем,
       почти убежал.
       Елена растерянно смотрела ему вслед: чем она его обидела? Что все время
       подгоняла?..
       Резким голосом кликнув младшую сестру, она безоговрочно втянула ее в
       тяжелый труд: сами начали разделывать дрова. Но дело почти не подвигалось. К
       вечеру сестры опять едва не подрались: Полина капризничала, Елена
       пронзительно и зло кричала. Потом помирились. Затем Елена решила опять идти
       в дурдом - уже за Гришей.
       Полозкова отдала Гришу на два дня. Гриша был на вид вполне нормальный
       человек, лет немного за тридцать, в военного образца штанах, фуражке и
       выли-нявшей, но сравнительно чистой ковбойке в синюю и красную клетку.
       Полозкова предупредила Елену, что Гриша обязательно требует денег и "надо
       его уважить", а там, мол, дальше сами глядите. Елена не вполне поняла ее, но
       уточнять, что значит "сами глядите", не стала.
       Гриша, подбоченясь, хмуро осмотрел гору распиленных дров.
       - Десять рублей, - буркнул вполне осмысленно.
       Елена поразилась, что таких здоровых, вполне нормальных мужиков держат
       в дурдоме - и кивнула.
       - Ладно, Гриша, давай начинать.
       - Десятку, - опять буркнул Гриша.
       - Да отдам же я тебе, Гришенька, не бойся ты!
       - Десять рублей, - изо рта Гриши поползли пузыри.
       Перепугавшись, Елена вбежала в дом и через минуту принесла деньги.
       Бережно приняв бумажку, Гриша осмотрел ее со всех сторон и, проколов
       гвоздем, прикрепил к стене сарая. После этого начал работу. Время от времени
       подходя к сараю, он любовно поглаживал пришпиленную к стене десятку. И -
       снова продол-жал колоть дрова.
       Наблюдая его в работе, Елена снова удивлялась: ну до чего же глупо
       содержать за счет государства такого сильного мужика. Среднего роста,
       кряжистый, широкогрудый, он работал без устали и с ловкостью привычного
       человека. Елена с сестрой едва успевали наращивать поленницу. А он все колол
       и колол.
       Полина, складывая поленницу время от времени оглядывалась на старшую
       сестру, пытаясь что-то понять в ней, пока неясное и оттого мучившее. Лицо у
       Елены, в первые дни их приезда к матери оттолкнувшее ее грубой жесткостью
       черт и глухой какой-то замкнутостью, было сегодня растерянное, едва ли не
       жалкое в почти детской своей расслабленности.
       Когда к ним прибредала из дому мать, тыкаясь то к одной дочери, то к
       другой, в своей казавшейся им нелепой беспамятливости, перевирая их имена.
       Полина видела, как у сестры судорожно дергалось лицо, его перекашивала
       некрасивая гримаса отчаяния и боли. Обе они, занятые своими мыслями, почти
       забыли о Грише, а он, вдруг, отбросив в сторону колун, спокойно сказал:
       - Устал. Приду завтра.
       - Гришенька, прости нас, прости, - запричитала Елена, бросаясь к нему.
       Но Гриша уже сворачивал за угол.
       Десятирублевая бумажка по-прежнему была пришпилена к стене сарая. На
       второй день Гриши не было, и, вероятнее всего, он не придет уже совсем,
       думала Елена. Настроение у нее было ужасное: бестолковая от старости, от
       беспамятства и полного изнурения жизнью мать... И обидели, и не приветили
       дурака... - обидели своей хищной заботой о себе.
       К тому же Елене все время казалось - о матери думает она одна, Полина
       же - лишь бы поскорее уехать. День начался с того, что мать, спотыкаясь и
       охая, стала искать, "девяносто три рубля", по ее слову, они лежали у нее под
       матрасом, а теперь их не было. Сначала обратилась к старшей дочери:
       - Ты взяла, Ленка? Елена ответила в сердцах:
       - Спятила ты вовсе, мать! Да что же это такое, Господи?! Кто взял
       деньги? Где они? - и повернулась к Полине. Та заголосила:
       - Уж не думаешь ли ты, что я воровка?
       Елена, открыв было рот, вовремя опомнилась, лишь махнула рукой. Полина,
       не дождавшись ответа, выскочила из дома, так хлопнув дверью, что все
       задрожало.
       Странное, горькое чувство захлестнуло Елену. Да еще она увидела в
       зеркале свое лицо - старое и омертвевшее от не нашедшего выхода раздражения.
       Да разве так уж и давно это самое зеркало отражало прелестную нежную
       румяность щек, светившуюся в глубине глаз надежду на счастье.
       Ей захотелось упасть где-нибудь в глухом, не видном никому углу,
       плакать безутешно и так долго, чтобы всей изойти слезами и горем. Но,
       прислушавшись к себе, она замерла: где-то в самой сердцевине ее существа,
       еле-еле ощутимый, загорелся крохотный огонек, ничего такого уже давным-давно
       она не ощущала.
       Потыкавшись в доме в полном одиночестве, она так ничего и не поняла.Что
       это было, и почему сейчас, в такую минуту, после всех этих ужасных сцен с
       дураками, с сестрой? Огонек же тихонько, подрагивая, все разгорался и
       разгорался. Согревая ее омертвевшее, зачерствевшее сердце.
       Быстро одевшись, выскочила на улицу. В центре поселка увидела Полину.
       - Ты куда это? - спросила с легким подозрением.
       - К Белому Ручью. Помнишь, ты коз пасла, и меня с собой несколько раз
       брала... - тихо сказала младшая сестра.
       - А-а... - в голосе Елены было и удивление, и что-то еще, что Полина
       уловила не сразу: мягкостъ, понимание. Что-то преобразило лицо ей, оно стало
       нежным и красивым, почти как в юности. - И я с тобой.
       Сестры вышли на дорогу, которая вела на окраину поселка. Когда-то здесь
       были деревянные тротуары, теперь они исчезли, лишь валялись остатки гнилых
       досок на обочине. А дорога была рыхлая, и непрерывно гудевшие, обгонявшие
       пешеходов машины широко разбрасывали вокруг себя жирные комья грязи. И до
       того это было что-то безысxодно-противное, отчаянно вместе с тем тоскливое,
       что Елена почти вскрикнула:
       - Пошли назад! - и сестры, повернувшись, почти побежали к дому.
       Еще сворачивая за угол, Елена поняла: кто-то колет дрова. Она вся
       устремилась туда, и слухом, и чувством, это был такой здоровый, такой живой
       звук - колка дров. Изумленно перереглянувшись, сестры увидели: работают оба
       дурака. Мотя и Гриша. Каждый - в своем углу. Как это они оказались вместе?
       Мать, суматошливо подскакивая на негнущихся ногах, подбежала к ним.
       - Женька их привела, накормить велела, голодные они!
       - Вот что, Полина, - повернувшись к сестре, сказала Елена, - вари все,
       что есть. И те большие банки тушенки доставай!
       - Достану... Сварю.
       - Нет, погоди, давай переоденемся, поработаем вместе с ними, а потом
       вместе обед приготовим.
       Еще через несколько минут двое умных и двое дураков дружно работали
       рядом: дураки кололи, умные складывали поленницу. И не было сейчас на свете,
       кажется, лучшей картины, если бы не голос матери: "Доченьки, не покидайте
       меня, не уезжайте, доченьки!"
       0x01 graphic

    Bottom of Form

      
      
      
      
  • Комментарии: 14, последний от 16/12/2008.
  • © Copyright Немчинов Геннадий Андреевич
  • Обновлено: 17/02/2009. 25k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.