Никитин Георгий Александрович
Послевоенные годы-макет

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Никитин Георгий Александрович (George86@yandex.ru)
  • Размещен: 29/12/2005, изменен: 17/02/2009. 152k. Статистика.
  • Статья: Проза
  • Скачать FB2
    • Оценка: 3.37*6  Ваша оценка:

    ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ

    В МОСКВЕ

      
       Я
       был условно переведен на третий курс и с сентября 1945 года снова стал посещать лекции и практические занятия в помещении Московского Авиационного Технологического института на Ульяновской улице. Возле меня уже не было Юры Букреева, он стал учиться на втором курсе Архитектурного института. Толя Поляченко учился на другом факультете - горячей обработки металлов и одновременно стал работать на заводе, дополняя свои занятия в институте знакомством с практикой в заводском цехе. Полученная мною травма и шаткое материальное положение вынудили меня окон­чательно порвать с институтом, и я стал работать художником-оформителем то с Юрой Букреевым, то с Юрой Крассом.
       Мы неплохо зарабатывали, и таким образом несколько скрашивалось тяжелое материальное положение в семье. Периодически я ездил в деревню и оттуда привозил самый главный продукт питания - картошку. Причем я нес на себе 25-ти килограммовый рюкзак около 6 километров по горам Дмитровской гряды. Вот когда я испортил свои вены на ногах.
       К этому времени относится мое сближение с Валей Митькиным. Он остался верен своей юношеской любви и в 1945 году женился на Наташе Емельяновой, дочери генерал-полковника Емельянова, реп­рессированного в 1937 году, в период чисток советского генералитета. Валя Митькин был типично русский, добродушный по характеру, сметливый и находчивый умом, по-крестьянски трудолюбивый. Я обо­жал этого человека и когда в детстве приезжал в Выпуково, то сломя голову летел к Митькиным. Меня поражала мать Вали - Тать­яна Афанасьевна, много и тяжело работавшая в поле и дома. Но, при всем том, любившая читать, и кругом ее чтения был А.Н.Ост­ровский. У них на столе всегда лежал фолиант пьес Островского, и она, надев очки, при свете лампы-молнии, читала подряд эти пьесы. Я пробовал делать то же самое, но тут же забросил это занятие, т.к. для чтения драматургии нужен особый характер и привычка.
       Валя после войны не был демобилизован и оставался в чине капитана. Ему очень шла военная форма, он был красив особой русской красотой. Все в нем было к месту: и серые большие гла­за, прямой нос, светлые волосы, и затянутая "в рюмочку" талия. И при этом - никакой слащавости. Среднего роста, обаятельный в общении, он был душой общества, одинаково ценим мужчинами и любим женщинами. Я часто проводил время у него в двухкомнат­ной квартирке на Сивцевом Вражке, улице знаменитой, где каж­дый камень дышал стариной и являлся историческим местом. Конечно, и на Малой Грузинской тоже имелись старинные особняки, и жили довольно известные люди, но Сивцев Вражек являлся сосредоточением людей творческих, в разные времена составлявших русскую культурную элиту.
       Весной 1946 года завершился мой двухлетний роман с Лидой Савенковой. В апреле я пригласил ее на постановку трагедии А.К.Толстого "Царь Федор Иоаннович" в Московском Художественном театре. Она вовремя пришла к началу спектакля в проезде Художественного театра (Камергерский переулок). В спектакле участвовали лучшие силы - Москвин, Добронравов и другие. Лида вела себя сдержанно, почти не разговаривала, о постановке отзывалась скупо, несмотря на то, что газеты пестрели хвалебными рецензиями. Подчеркнутая, рассчитанная холодность меня бесила, да еще, в довер­шение, я сидел с совершенно мокрыми ногами. Обувь у меня тогда ни­куда не годилась. Все это привело меня в дурное расположение духа, и после спектакля, выйдя на улицу, я ей заявил в резкой решительной форме о полном разрыве. Больше мы с ней никогда не встречались.
       Моя тетка Ксения Ивановна Плотникова по-прежнему работала в се­ле Выпуково Загорского района (Сергиев Посад) фельдшером и сове­товала мне поступить в медицинский институт, эту идею поддерживал и Юра Букреев. В конце сентября 1946 года я забрал свой аттестат об окончания средней школы из Московского Авиационного Технологичес­кого института и, списавшись с тетей Тоней, отправился в начале ок­тября в г. Сталино (г. Донецк), где рассчитывал поступить в мест­ный институт. Муж тети Тони, дядя Пьер (Петр Петрович Раевский), занимал должность доцента кафедры факультетской хирургии Сталин­ского мединститута и слыл в городе за очень хорошего хирурга - хирурга милостью божьей. Руководил кафедрой профессор Овнатанян (армянин), очень самоуверенный, не без способностей человек, но без таланта хирурга. Все самые сложные операции делал дядя Пьер. Это был уравновешенный, положительный во всех отношениях человек, влю­бленный в свою профессию, вечно просиживающий над медицинскими книгами. В известной мере он был ограничен рамками своей профес­сии, например он, по-моему, равнодушно относился к музыке, но литературу он любил и собрал огромную уникальную беллетристическую библиотеку, не говоря уж о медицинской.
       Впрочем, когда я у них давал концерты классической музыки, он одобрительно относился к моему исполнению. Тогда впервые ста­ли появляться антибиотики, например, грамицидин, сульфаниламидные препараты - сульфидин. Дядя Пьер предложил метод лечения плевритов с помощью интерплеврального введения грамицидина. Результаты пре­взошли ожидания, и дядя Пьер успешно защитил диссертацию.
       На Павелецком вокзале меня провожала старшая сестра Женя; помню, она принесла мне кружок польской колбасы, которой я питал­ся в дороге. Я приехал в Сталино ночью. Старый вокзал оказался полностью разрушенным, и приезжие дожидались утра прямо под откры­тым небом при довольно холодной погоде.
       Наконец подошел первый трамвай, и я минут через 50 оказался в поселке Калиновка, где на улице Микояна жили Раевские, в невзра­чном с виду, барачного типа двухэтажном отштукатуренном доме. Квар­тира из трех комнат оказалась довольно просторной, сухой, с высоки­ми потолками. Раевские жили втроем, и, кроме того, с ними жила дом­работница Груня. Приняли меня очень тепло, особенно двоюродная се­стра Талочка (Наталья, 1924 года рождения). Она училась на четвертом курсе Сталинского Медицинского института, и вся их семья оказалась ме­дицинской.
       Тетя Тоня в 30-ые годы тоже окончила Сталинский мединститут и работала врачом-лаборантом. Однако моим мечтам стать студентом-медиком не суждено было сбыться. В приеме мне было отказа­но дирекцией, так как я уже опоздал к началу занятий.
       Мне все время казалось, что дела с моим поступлением зашли в тупик потому, что тетя Тоня в последний момент испугалась, что я могу стать для них обузой и буду в течение шести лет стеснять их своим присутствием. Хотя, конечно, я мог бы разместиться в общежи­тии, по тем меркам совсем неплохом, и жить совершенно независимо.
       1946, первый послевоенный год оказался тяжелым для страны. 14 областей, большая часть на Украине, подверглась сильной засухе. Особенно пострадала Винницкая область, откуда голодающие ринулись в Сталинскую область. В семье Раевских голода не ощущалось. Напро­тив, по сравнению с москвичами они питались значительно лучше. У них имелись запасы консервов, муки, колбасы, картошки. В перед­ней стояла огромная бочка квашеной капусты, которая в тепле вдруг дала течь через пазы. Я успешно залил цементом щели и спас драго­ценную капусту.
       Тетя Тоня для своих сорока восьми лет выглядела довольно моложаво и представляла тип русской женщины, воспитанной в жестких правилах дореволюционного периода. Безусловно, она была верна своему мужу, который обожал свою Тоничку.
       Педантичность и аккуратность сочеталась в ней с добродушной иронией и умением шутить, не оскорбляя объекта шуток. Она встава­ла утром бодрой и деятельной, вмешивалась во все внутрисемейные дела, держала в ежовых рукавицах домработницу Груню, которая нес­ла всю тяжесть уборки по квартире, закупки продуктов и приготов­ления пищи.
       Груня мастерски варила борщ на старом сале, делала отличные вареники с творогом, кислой капустой или картошкой. Тетя Тоня уходила на работу к девяти часам и возвращалась в три часа. У нее был строгий распорядок дня. Вечером она обязательно изучала ка­кой-нибудь иностранный язык. В тот период она возлюбила англий­ский, а для того чтобы еще более усовершенствоваться в нем, обу­чала этому языку даму - жену Ростислава Богуславского, сына из­вестного хирурга, заведующего кафедрой госпитальной хирургии.
       В дальнейшем Ростик, как ласково называли его друзья, заме­нил своего отца на этом посту. Он отличался могучим телосложени­ем и огромной физической силой. Но увлечение алкоголем привело его к ранней смерти, он не дожил до 50 лет.
       Вскоре я познакомился с друзьями Талочки, и среди них: Олег Контрольский, Игорь Жмакин, близкие подруги Лина и Сара. Талочка очень расхваливала свою подругу Capу - еврейку, дочь до­вольно состоятельных родителей. Она её характеризовала как замечательную девушку: честную, порядочную во всех отно­шениях, добрую, способную к развитию. Кроме того, она имела успехи в музыке, увлекалась пением и достигла определенных ре­зультатов, и даже выступала по радио.
       Однако, мне больше нравилась другая подруга Талочки - Ли­на, которая была более привлекательна физически, прекрасно танцевала и обладала кокетством, но в определенных рамках. В дальнейшем Сара написала мне письмо в Москву, я ей ответил, но переписка не наладилась.
       Талочка, очень красивая девушка 22-х лет, несколько склонная к полноте, статная, я бы сказал вальяжная, внешне весьма напоминала Дину Дурбин. Ей нравился Олег Контрольский, тоже медик, я у него был в гостях. В Талочку же безнадежно влюбленный сын заведующего кафедрой акушерства и гинекологии профессора Жмакина Константина Николаевича, Игорь, постоянно напоминая о себе и оказывая Талочке повышенное внимание, не пользовался ее расположением, т.к. не имел внешних мужских ка­честв.
       Сам Константин Николаевич, живший одно время в Одессе, обладал всеми качествами мужчины, умевшего нравиться, но он рабски любил свою жену и, приходя домой, ухаживал за ней, непре­менно предлагал подставить скамейку ей под ноги. Более любяще­го, преданного и внимательного мужа трудно было бы найти по всей Рос­сии, и так продолжалось до самой ее смерти.
       Когда я посетил Сталино, Талочка eщe не познакомилась со своим будущим мужем, Борисом Шапоренко. Это произошло, по-видимому, в 1947 году. Тогда он относился к ней очень внимательно и даже отвозил ее на занятия в институт на мотоцикле.
       Город Сталино в то время все еще представлял собой шах­терский город с одноэтажными домиками в многочисленных посел­ках. Жилищный фонд сильно сократился после войны, хотя восста­новление зданий по улице Артема в центре столицы Донбасса шло ускоренными темпами.
       Бывая на улице Артема, я видел, как разбирали завалы разру­шенных войной огромных зданий японцы, военнопленные, не имевшие никакого отношения к военным действиям в этой зоне. Это была чья-то прихоть - направить солдат Квантунской армии на юг Укра­ины. Тем не менее, низкорослые маленькие японцы работали дружно и споро, выполняя предписанные нормы.
       Я был на праздничном вечере 7 ноября 1946 года в клубе мединститута, где выступала самодеятельность, типа "капустника". Потом устраивались традиционные танцы, и гвоздем программы, ко­нечно, было танго "Мне бесконечно жаль твоих не сбывшихся меч­таний". Я не особенно сильный танцор, но, дрожа и робея, пригла­шал Лину на танец, боясь к ней прикоснуться. Она, видимо, чувс­твовала мою неуверенность и вела себя очень раскованно. Я так и не набрался храбрости, чтобы проводить ее домой. Во время перерыва она очень захотела пить, и мы с ней спускались вниз, и пили воду прямо из-под крана.
       Сын известного в городе венеролога, Ратнер, сокурсник Талы, напротив, вел себя непринужденно, одевался в те годы под­черкнуто изысканно и, конечно, был неподражаем для меня, хотя и приехавшего из столицы, в смысле свободы общения и даже не­которой развязности по отношении к девушкам.
       По вечерам я давал маленькие концерты камерного пения под аккомпанемент тети Тони на достаточно расстроенном пианино. Я очень любил Шуберта и однажды спел его баркаролу "Лучи так ярко грели, вода светла, тепла". Тетя Тоня вдруг стала утверж­дать, что я неправильно пою и перевираю слова. Спор грозил пе­рейти в ссору, но я вовремя удержался. Потом, уже в Москве, я получил письмо от тети Тони, в котором она просила извинения за нападки. Она слышала эту запись по радио, и я, по ее мнению, не допустил искажения. В отношении "Вечерней серенады" Шуберта у нее претензий не было, и мой тенор, по ее мнению, как нельзя лучше подходил для исполнения этой изящной вещицы.
       Время летело быстро, несмотря на мою кажущуюся незаня­тость. Пора возвращаться домой, пора и честь знать... Дядя Пьер подарил мне сорочку и довольно сносный пиджак, т.к. я совсем пообносился. В середине ноября 1946 г. дядя Пьер сам проводил меня на вокзал, и вскоре я был дома.
       Еще в Сталино я обсуждал мой вариант поступления в Воен­но-Медицинскую Академию в Ленинграде. Тетя Тоня при этом гово­рила, что Военно-Медицинская академия хороша, но плохо, что я буду жить вдали от родного дома, особенно, если работать на корабле. В Москве я сразу встретился с Юрой Букреевым и тут же предстал в роли свахи, и расписал внешние данные своей сестры, ее рассудительность и мудрость. Она тоже знала уже по моему описанию таланты Юры, его мужественную красоту, но называла его в шутку не иначе как "нарцисс".
       Сватовство продвигалось туго, т.к. та и другая сторона не выказывали особого желания серьезно поинтересоваться друг другом.
       Юра Букреев оценил ее как провинциалочку, а Талочка счи­тала, что я необъективно и слишком неумеренно описываю пре­восходные качества своего друга. Потом она остановила свой вы­бор на Борисе Шапоренко, и сделала это, как я понял, не без настойчивого внушения тёти Тони, которая пользовалась огромным влиянием на свою дочь. Тётя Тоня расписывала и превозноси­ла мнимые положительные качества Бориса, которые потом так жестоко обернулись против Талочки, а затем и против тети Тони. Те­тя Тоня умела оттенить успехи Бориса в смысле карьеры и прод­вижения по бюрократической лестнице, она буквально упивалась его умением расположить к себе людей в своих целях. Но они пропустили и не заметили у Бориса "поклонение Бахусу", ко­торое так вредило ему в последующем и оказало такое отрица­тельное влияние на здоровье Талочки.
       Уже в 1973 году, когда я приезжал к ним, он не мог без воз­лияний и пошел вместе со мной в магазин, накупил водки и раз­личных вин, и все это пилось в изобилии и без ограничений. Постепенно славословия в адрес Бориса становились все приглу­шенней, и из почитательницы талантов Бориса тетя Тоня превра­тилась в ненавистницу, правильно оценивая роль Бориса в разваливании семьи. Но они до конца остались верны своей псевдоа­ристократической привычке представлять дело так, будто ничего не происходило, и сохранять видимость монолитной семьи.
       Думается, что это мнимое благополучие еще больше влияло на здоровье Талочки, и вскоре после рождения сына она заболела раком молочной железы с радикальной операцией и последующим облучением, что привело к облысению головы и ношению парика.
       К этому времени, как свидетельствовали мои ялтинские родствен­ники, Борис изменял Талочке, и она это отлично знала.
       Но... возвращаюсь в родные пенаты. Сразу по приезде в Москву мы пошли с Юрой Букреевым и сфотографировались в лучшей художест­венной фотография на Арбате, сначала вдвоем, а затем каждый в отдельности. Осталась память на всю жизнь: нам по двадцать, мы моло­ды, крепки, сильны, оптимистичны и готовы побороться за дос­тойное место в жизни. Я еще не сразу сумел заняться любимым делом - медициной, а Юра уже дерзал, делая первые успехи в архитектуре.
       Он учился с даровитыми студентами, например, Игорем Пок­ровским, - впоследствии он стал довольно известным архитектором, проектировал наземное здание метро "Краснопресненская", делал проект застройки города-спутника Зеленограда, - потом он стал главным архитектором этого города. Недавно группа архитекторов под его руководством создала про­ект восстановления Храма Спасителя в Москве. Хвала и честь Игорю Покровскому! Юра учился и вместе с Ириной Архиповой, став­шей народной артисткой СССР и занимавшей блистательное место в плеяде певцов Большого театра.
       Итак, 1946 год заканчивался, я вынужден был перебиваться случайными заработками, т.к. специальности у меня не было, но я не падал духом.
       В 1946 году прошел Нюрнбергский процесс, за которым сле­дил весь мир. Многие военные преступники из гитлеровского по­литического, военного и экономического руководства были казне­ны, и мир вздохнул с облегчением.
       Начинался 1947 год. Что-то он принесет нового? В 1947 году неопределенность моего положе­ния оставалась прежней, однако я не унывал, занимался оформи­тельской деятельностью.
       В это время я часто бывал у Вали Митькина в квартире на Сивцевом Вражке, дом 15. К этому времени относится моё увлечение иг­рой в карты, которое всё же носило невинный характер и приоб­ретало чисто игровую окраску. Я только очень страдал от куре­ния. Валя на фронте пристрастился к курению, и эта дурная при­вычка не оставляла его всю жизнь. Конечно, это отразилось и на состоянии его сосудов. Но в то время он ещё отличался завид­ным деревенским здоровьем. Я иногда оставался у них ночевать и утром вставал с головной болью от непроветриваемого, наполненного табачным дымом помещения. Иногда мы немного выпивали, но это опять всё оставалось в рамках приличия и никогда не соп­ровождалось какими-либо эксцессами.
       В 1947 году умер дядя Юры Букреева - Сергей Иванович Куз­нецов, замечательный учитель и человек. После того, как во время войны к ним в квартиру на Красногвардейской забрались воры и украли ценные вещи и всё, что было накоплено честным трудом перед войной, он стал болеть, быстро прогрессировала гипертоническая болезнь. Мы с Юрой навещали его в 19-ой боль­нице Краснопресненского района, он страдал одышкой, был одут­ловат и вскоре умер. Мы его похоронили на Ваганьковском клад­бище.
       В 1947 году у Маруси Михеевой, нашей соседки, родилась дочь Лариса, и я стал крестным отцом этой девочки. Где она те­перь? Но имя и отчество она носит Ларисы Дмитриевны, как героиня "Бесп­риданницы" А.Н.Островского, судьба которой была столь трагич­ной. Дед этой девочки, А.С.Михеев, скончался в том же году от рака печени. Мы его тоже похоронили на Ваганьковском кладбище, тогда еще не считавшемся престижным. Теперь туда умершие попа­дают только по особому разрешению мэрии.
       Когда мы возвращались с похорон, то сосед Корунов, живший над нами и страдавший бронхиальной астмой, стал покачивать го­ловой и восклицать: "Как плоха Софья Александровна!" - о моей матери... После этого она прожила еще 30 лет, а Корунов умер лет через десять. Дело жизни и смерти в руке Божией, и никто не волен знать и решать, кому и когда предстоит предстать перед Престолом Божьим.
       Со Сталино связь не прерывалась, и в 1947 году активная переписка с Талочкой продолжалась. В начале 1947 года очень болел дядя Пьер (Петр Петрович). Он страдал, по-видимому, калькулезным холициститом и в течение двух недель лежал в постели и не ходил по комнате. Потом у тети Тони развился поднакостичный абсцесс, и она тоже около недели соблюдала постельный режим.
       Талочке пришлось туго. Она ухаживала за больными, и, кроме того, недавно сдала "гигиену", получив тройку. Ей пришлось снова готовиться и пересдавать этот предмет. К этому времени относится ее тес­ное сближение с Борисом, ее будущим мужем. Он приносил с собой какой-то мощный приемник, в то время это все же была редкость, и они часами могли вместе слушать музыку.
       Как условились, я постоянно высылал дяде Пьеру свежий но­мер журнала "Хирургия", который выходил ежемесячно. В Сталино его трудно было достать, но потом дяде Пьеру все же удалось подписаться на следующий год, и мои заботы в этой части прекра­тились.
       В 1947 году правительство отменило карточки, цены на не­обходимые товары снизились вдвое. Люди жили ещё неважно, но вера в лучшее будущее не покидала народ; открывались новые ма­газины, появлялось больше товаров. На Красной Пресне после реставрации и ремонта открылся "Гастроном" (прежний магазин фабриканта Прохорова). Восстановление интерьера магазина вы­полнялось по эскизам художника Александра Матвеевича Ермоль­ева, мужа моей сестры Ляли. Магазин сверкал свежей краской, многочисленные зеркала отражали движение покупателей. И витри­ны, как в предвоенные годы, заполнялись первоклассными продук­тами, и даже икра была представлена тремя сортами.
       Это время совсем не похоже на нынешнее, - тогда шло возрож­дение, сейчас - физическое и духовное гниение всего и вся. А народ-победитель умел созидать...
       Мы с Юрой купили себе красивые боб­риковые пальто за 700 рублей, шапки из полированной овчины и навсегда распростились с телогрейками, куршлуками и ватниками. Это тоже был существенный показатель улучшения жизни.
       После войны стали возвращаться к родным очагам демобили­зованные воины. Возвратился и Эдик Красс, сосед по лестничной площадке, с которым я дружил в детстве. Он участвовал в ка­честве сержанта пехоты в боях в Белоруссии, был контужен, ранен, в гайморовой пазухе сидел осколок мины, и периодически обострялся гайморит. Он обладал несдержанным, вспыльчивым нравом, а после войны он стал совсем нетерпимым, придирчивым. На правом лацкане его пид­жака сиял орден "Красной Звезды", весьма ценимый бывалыми фронтовиками, как награда, выдаваемая действительно за боевые заслуги.
       У него, конечно, имелось несколько преувеличенное мнение о значении своей персоны, и его нетерпимость к окружающим выли­валась иногда в хулиганские выходки. Он поступил слесарем в механичес­кие мастерские, в Расторгуевском переулке, приходил с работы грязный, уставший и раздраженный; но, приняв душ и надев свежую сорочку и щегольски сидевший на нем шевиотовый костюм с огромной, матросской шириной брюк, он выходил на угол Расторгу­евского переулка и Малой Грузинской улицы, судачил с ребятами, задирал проходивших девушек.
       Однажды он повздорил с участковым милиционером Петрухиным, очень строгим и принципиальным чело­веком и, думая, что ему все позволено, как бывшему фронтовику, ударил его по лицу. Эдик был привлечен к суду, и за оскорбление чести мундира милиционера ему дали пять лет. Он был отправлен куда-то на север, хватил горя, т.к. их перевозили на какие-то очень важные стройки Северным морским путем, они голодали, замерзали, и он там перенес алиментарную дистрофию.
       Эмма Викентьевна, его мать, замечательная, прекрасная женщина, исстрадалась. Я регулярно со­чинял ему письма в места заключения. Он умолял помочь ему сни­зить срок. Летом 1946 года умер председатель Верховного Совета Михаил Иванович Калинин, от рака желудка. Его заменил на этом посту Шверник, - хулиганы нарекли его кличкой "Скверник". Вот этому "Сквернику" я сочинил ходатайство, в котором обосновывал несоразмерность поступка наказанию, тем более, что Эдик был заслу­женным фронтовиком. Потом я отнес это письмо в Приемную Верхов­ного Совета, на Воздвиженке, и сдал референту Шверника. Че­рез три месяца пришло постановление о снижении меры наказания до одного года, и в 1947 году Эдик приехал домой...
       Вот так "Скверник"! Он с самого начала показал себя до­вольно справедливым и гуманным человеком. Эдик пришел совер­шенно неузнаваемым: лицо одутловатое, какое-то чужое, взгляд потухший, - за один год человека превратили в падшее существо. Но тетя Эмма, классная портниха, денег не жалела, кормила его на убой, покупала всё на рынке, и уже через три месяца он восста­новил свою прежнюю физическую форму.
       Когда он вернулся, встала еще одна проблема - восстановле­ние прописки. Чувствуя себя не в форме, догадываясь о не очень презентабельном внешнем виде, он боялся пойти к на­чальнику 11-го отделения милиции, что на Баррикадной улице. Он попросил меня. Я успешно выполнил эту миссию, а тетя Эмма благо­дарила и заверяла меня в своей признательности.
       Летом 1947 года сначала Таисия Ивановна Кузнецова, а затем и Юра Букреев уехали отдыхать в Липецк. Они попросили меня постеречь квартиру на 2-ой Красногвардейской улице и оставили ключи. Что ж, это импонировало мне, т.к. я стал на месяц неза­висимым и мог делать, что хотел. Они оставили мне несколько килограммов макарон и довольно много селедки. Это была моя пи­ща в течение месяца. У меня на всю жизнь сохранилось неприятие макарон, но тогда я был доволен.
       У меня продолжались головные боли, и я обратился к одной целительнице, она дала мне "живую воду", налитую в бутылку из-под шампанского. Иногда я ездил к Ляле, на Большую Коммунисти­ческую улицу, пообедать. Стояли жаркие дни, а у меня не было трусов, и летом я ходил в кальсонах. У Ляли на кухне висели голубые женские трикотажные трусики, я выпросил их у неё и получил раз-решение. Потом я щеголял в женских трусиках и наслаждался удобством.
       В конце августа однажды я ушел из дома, не прибрав в комнате, - на столе стояла пресловутая бутылка шампанского, се­ледка и отваренные макароны. В этот день я снял женские трусики и бросил их на постели. В доме был явный разгардаш, - я планиро­вал на завтра генеральную уборку. Но поздно вечером, возвращаясь, я вдруг увидел в освещенном окне Таисию Ивановну, которая вернулась без предупреждения из Липецка. У меня сжалось сердце, мне ста­ло стыдно за оставленный беспорядок...
       Но Таисия Ивановна в сво­ей оценке представившейся ей картины пошла дальше, и когда на следующий день приехал Юра, она ему в возмущении выложила, что я тут устраивал оргии, и в подтверждение указывала на бутылку шампанского и женские трусики. Юра, помню, не поверил, и ког­да мы встретились около кинотеатра "Баррикадный", он мне расс­казывал про недоумение Таисии Ивановны. Я стал истерически хо­хотать, до боли в животе, узнав в чем дело, и он тоже присоеди­нился ко мне и бился в конвульсиях смеха. Потом я с трудом переубедил Таисию Ивановну о ее обманчивом отношении ко всей этой истории.
       Через некоторое время я стал замечать, что Таисия Иванов­на пополнела (ей было около 44-х лет) и стал заметно увеличи­ваться живот - она забеременела. Об этой истории я расскажу несколько ниже...
       Начинался 1948 год. В этом году я познакомился с грузином Григорием Лобжанидзе и его другом Юрием Кругликовым. Оба - из Кисловодска. Отец Григория был шеф-поваром одного из ресторанов города Кисловодска и хорошо знал моего отца, приходившего обедать в этот ресторан. Гриша Лобжанидзе любил музыку и пе­ние, неплохо знал русскую литературу, говорил образным русским языком, хотя и с грузинским акцентом. Они оба были студентами пищевого института, а Лобжанидзе учился на отделении виноделия и в дальнейшем стал опытным виноделом, главным техно­логом Московского ликеро-водочного завода.
       Они снимали комнату у какой-то польки в деревянном домике в районе деревни Щукино, - теперь там станция метро "Щукинская". Я приходил к ним с гитарой и пел романсы, арии из опер и песни. Иногда мы шли отдыхать на отличный местный пляж на Москве-реке, брали лодку, и я пел русские народные песни, кото­рые хорошо стлались над водной гладью тихой реки. Дружба с Лобжанидзе продолжалась все лето 1948 года, потом она посте­пенно растаяла.
       В 1948 году умер мой любимый актер Василий Иванович Кача­лов (Шверубович). Он страдал дипсоманией (запоями). В то время еще ничего не слышали о кодировании, не наступило время лече­ния алкоголизма по методу Довженко. Лечили обычными методами. В.И.Качалов лежал в закрытом учреждении и полу­чал антабус. Он упросил пожилую санитарку (она не могла усто­ять против его обаяния) передать ему в палату коньяк. Он под­нял бутылку коньяка, подвешенную на веревочке, выпил и вскоре скончался.
       Мне особенно нравилось, как он читал "Скупого рыцаря", - так читать никто не умел, ни при нём, ни после него.
       Летом 1948 го­да Таисия Ивановна Кузнецова лежала в роддоме Краснопресненс­кого района, недалеко от конечной остановки 22-го трамвая. Мы с Юрой забирали ее вместе с родившейся девочкой, которую наз­вали Юля. Появление на свет этой девочки до сих пор остается загадкой. Юра объяснял это летней встречей Таисии Ивановны с его двоюродным братом Анатолием Кузнецовым в 1947 году, в Ли­пецке, что и привело к греховной связи. Но закрадывались и другие подозрения (которые, однако, до сих пор не подтверждены фактически), что Юра Букреев являлся отцом этого ребенка.
       Летом 1948 года я также часто бывал у Вали Митькина. Он возмечтал поступить в военный институт иностранных языков, где директором являлся генерал-лейтенант Биязи. Прошло уже 8 лет, как он окончил среднюю школу, и, безусловно, он уже многое забыл. Надо было восстановить утраченные знания для поступления в вуз. Я стал заниматься с ним по русскому языку, литературе и немецкому языку. Это были мои первые опыты педагога и, кажет­ся, получалось неплохо.
       Уже в следующем (1949) году Валентин Алексеевич успешно сдал все экзамены и был принят в это высшее учебное заведение, где он учился на японском отделении. Как он сам рассказывал, на собеседовании на аттестационной комиссии, когда он проходил просеивающий идеологический фильтр, ему задавали каверзные вопросы. Например, имеет ли он связь с отцом, и что он знает о его местопребывании. Отец Вали Митькина, Алексей Иванович, без вести пропал во время воины и, как следует из тональности поставленных вопросов, видимо, был жив и где-то за границей об­ретался в качестве перемещенного лица. Второй вопрос касался неудачного выбора подруги жизни. Ему ставилось в упрек увле­чение дочерью репрессированного врага народа. Однако Валя до­вольно смело ответил, что по политическим мотивам жену не вы­бирают. Все таки члены приемной комиссии не решились отвести его кандидатуру, и он стал слушателем. В 1954 году состо­ялся выпуск слушателей этого закрытого военного института, и Валя Митькин стал патентованным политработником с направлением на службу на Дальний Восток.
       В 1948 году на вечере в институте пищевой промышленности мы с Юрой познакомились со студенткой Ниной. Вечер был посвя­щен ноябрьским торжествам. Выступали знаменитые в то время эс­традные певцы Бунчиков и Нечаев, кумиры тогдашней молодежи. После вечера мы проводили Нину до Пятницкой, где она жила у своей двоюродной сестры Веры, которая отличалась исключитель­ной красотой. В то время за ней ухаживал довольно симпатичный внешне парень, сын торгового представителя в Турции. Это была уже элита. Вера жила в старом престижном доме на 7-ом этаже. Правда, лифта там не было, и приходилось отдуваться, поднимаясь так высоко.
       Несмотря на молодость и вечера встреч, которые устраивала для нас потом Вера, проходили они как-то вяло и скучно. И сама она являла тип девушки какой-то несколько холодно отстраненной, мало эмоциональной. К этому времени у нее произошло отчуждение с парнем, о котором я упомянул. Возможно, что тут сыграла свою роль неприятность, которая произошла у его отца. В Турцию была поставлена партия леса, которая оказалась некондиционной, а попросту говоря, гнилой. Это привело к отзыву отца с поста торгпреда и сулило этой семье большие неприятности в будущем. Женщины чрезвычайно чутки к такого рода метаморфозам. Вере яв­но нравился Юра, но, видимо, ответного чувства она не вызыва­ла.
       Затем мы стали ходить на Пятницкую все реже и реже. И, на­конец, визиты вовсе прекратились. Как рассказывала Вера, в их доме жил знаменитый мастер художественного слова, чтец Яхон­тов. Он бросился в пролет лестницы, по которой мы не раз под­нимались на седьмой этаж.
       В 1949 году мне исполнилось уже 23 года, нужно было как-то решать свою судьбу. У меня еще не было определенного призвания в жизни. Я мечтал стать врачом и, по видимому, для этого име­лись все данные, но для реализации этого желания оставалось еще три года.
       Между тем, именно в 1949 году я начал подумывать и о про­фессии певца. К этому времени голос у меня звучал довольно мощно, я исполнял арии и дуэты из опер, которые я запоминал и разучивал по слуху, без всякой предварительной подготовки. Я нигде не учился пению, а природные данные стали развиваться благодаря ежедневным 3-4 часовым упражнениям в пении. Реперту­ар всё расширялся и стал настолько большим, что я мог петь, не переставая, в течение 8-10 часов, демонстрируя и выносливость, и широту репертуара.
       Как-то я был у Вали Митькина, и он предложил мне познако­миться с заслуженной артисткой РСФСР Верой Маркеловной Авиловой, солисткой Большого театра, но уже на пенсии. Она брала учеников, частным порядком, за небольшую плату. Я стал к ней ре­гулярно ходить и получил неплохую профессиональную подготов­ку, стал разбираться в нотах и петь более технично, но пока случая показать свои успехи не представлялось.
       В 1949 году в августе месяце я, как всегда, решил навес­тить свою тетушку, Ксению Ивановну в Выпукове. Накануне я ку­пил в магазине напротив Польского костела откровенно тухлую копченую колбасу и, морщась и не дыша, глотал противный и испор­ченный продукт, а в Загорске, когда пересаживался на "кукушку", поезд местного значения, купил с рук яблоко и съел его немытым. Какая-то из двух причин привела к тому, что я через семь дней в деревне у Ксении Ивановны стал плохо себя чувствовать. Это как раз был инкубационный период тифа. У меня пропал аппетит, появилась тошнота, по вечерам температура. Не реагируя на это, я ходил к Татьяне Афанасьевне Митькиной, пил брагу и заку­сывал солеными огурцами. Это еще более вредило моему состоя­нию. Наконец температура подскочила до 40 градусов, появилась неукротимая рвота и утробное чревовещание. Я сам поражался тем звукам, которые издавал при пустой рвоте, т.к. рвать было уже нечем. Звуки были настолько непривычные для человеческого уха, что даже тетка Ксения Ивановна, серьезный человек и бывалый медицинский работник, не могла удержаться от смеха, несмотря на тяжесть моего состояния и ответственность момента.
       Понимая серьезность положения, она снарядила телегу и по­везла меня в инфекционную больницу в городе Краснозаводске, где мне тут же поставили диагноз брюш­ного тифа. В последующем реакция Видаля подтвердила этот диаг­ноз.
       В палате меня положили с мальчиком семи лет, Валерием Ле­виным, который очень ко мне привязался. В то лето в Загорском районе было много случаев брюшного тифа, возможно, что он за­разился в детском саду. В отделении кормили неважно, даже од­нажды брюшнотифозным больным выдали селедку. Последовал мой незамедлительный протест. Я очень похудел и, обритый наголо, походил на алкаша, имел суровый вид, и даже больные признава­лись, что побаивались меня.
       Одно время я чувствовал себя особенно плохо, и мне все ка­залось, что я куда-то проваливаюсь. Температура до 40 градусов держалась около недели, я пoтeл, и мне постоянно меняли пос­тельное белье. Меня спасла от смерти Кися Ивановна, т.к. она почти каждый день, покрыв расстояние по горам в шесть километров, приносила разнообразную снедь. Но особенно меня поддерживал мед и молочные продукты, которые ей, в благодарность за доброту и высокий профессионализм, приносили крестьяне. Связь с Моск­вой была более призрачной; навещали Ляля, Мушка, Женя. Что ка­сается друзей, то они забыли меня.
       Персонал к нам относился хорошо, особенно няня Клава Куликова. Она позже рассказывала, что в какой-то момент меня уже хотели вывозить из палаты в изолятор, т.к. я был очень плох. Она мне потом передавала приветы в Москву.
       У меня на третьей не­деле появились ощущения потери чувствительности на коже право­го бедра. Меня осмотрел хороший невропатолог Никольский и не нашел ничего страшного. Впоследствии, в 70-е годы, он стал глав­ным врачом этой больницы. Конечно, тогда еще не применялись левомецитин и синтомицин при брюшном тифе, а больше надеялись на природу человека.
       Однажды пришла Наталья Дмитриевна, заведующая отделением, и в разговоре упомянула о том, что в легких рентгенологически у меня ничего не нашли, а сердце "капельное". Я очень расстроил­ся, она потом смеялась и говорила, что это очень хорошо, когда у человека сердце маленькое, величиной с его кулак, значит, очень сильное. Лечащий врач, очень славная женщина, но имя и отчество ее я забыл. Она была внимательна и заботлива. Впос­ледствии жизнь ее сложилась неудачно, она вышла замуж за шофе­ра, он оказался алкоголиком, очень агрессивным, бил ее, и од­нажды молотком нанес ей удар по черепу, и она стала инвалидом.
       24-го сентября я выписался из больницы и поехал в Москву, но еще около двух месяцев я чувствовал себя после перенесенного тифа неважно.
       В новом 1950 году я опять стал интенсивно зани­маться пением, т.к. в январе был объявлен первый после войны свободный конкурс в Большой театр на замещение вакансий солис­тов хора. Его проведение намечалось на март 1950 года. Я разучивал целый ряд новых романсов и арий из опер с Ве­рой Маркеловной; занятия проходили каждый день. Пока я все это держал в секрете, знали о моих намерениях только Юра Букреев и Митькины.
       В начале марта я явился в дирекцию Большого театра, что в здании метро "Охотный ряд" и подал заявление для участия в конкурсе. Первый тур, как объявил мне секретарь, дол­жен состояться 19 марта в зале, где находился потом музей Большого театра. У меня даже не было приличного костюма для выступления. Я нечаянно проговорился о своем дерзком намерении Юре Крассу, и он вдруг предложил мне свой, только что получен­ный от портного, новенький, с иголочки, светлый костюм, который пришелся мне впору.
       19 марта 1950 года я прошел через 17-ый подъезд Большого театра и поднялся на второй этаж. Случилось невероятное. Муж­чин соискателей набралось около 15, женщин же хотело принять участие в конкурсе около 70. Решили пойти навстречу женщинам и пропустить их в первую очередь. Представить трудно то нервное напряжение, которое пришлось выдержать мужчинам. Уже к двум ча­сам все мы едва держались на ногах. Я познакомился с каким-то эстонским певцом, солистом Таллинской оперы, и мы с ним пошли на 5-ый ярус и там распевались. И у него, и у меня получалось не­плохо, и это подняло наше настроение. Затем мы спустились вниз, в буфет Большого театра, выпили по стакану чая с лимоном и съели бу­терброды с ветчиной. Это меня погубило, - буквально через час я почувствовал подташнивание, появилось лихорадочное состояние. Я это объяснял нервами. К моменту, когда мне нужно было предс­тать перед комиссией, а там сидели дирижер Голованов, хормейс­тер Рыбнов, режиссер Баратов и ряд известных дирижеров, стало совсем худо.
       Распо­рядитель произнес мою фамилию и подал знак концертмейстеру. Я должен был пропеть арпеджио, но из горла выходили ка­кие-то непонятные сиплые звуки. Голованов махнул рукой и про­изнес "достаточно". Я, качаясь и спотыкаясь, вышел из зала, ни­чего не понимая. Едва добрался до постели, как у меня началась рвота и сильные боли в животе, температура 38,5. Уже где-то в шестом часу вечера пришел Юра Букреев, увидел мое состояние, приподнял одеяло и, ткнув в живот, произнес магические слова "это - аппендицит", - как в воду глядел! Вызвали неотложку, и ста­рушка-врач подтвердила диагноз. На скорой помощи меня достави­ли в больницу имени Боткина. В тот же вечер меня оперировала врач Ксения Максимилиановна Вицентини, первая жена знаменитого конструктора реактивной техники Королева А.П., удалив огром­ный, наполненный гноем отросток (флегмонозный аппендицит). Если бы немного задержались с операцией, то отросток мог дать перфорацию, и дело закончилось бы перитонитом.
       Я рассказывал врачам, которые меня оперировали, о моей неудаче с поступлением в Большой театр. Ксения Максимилиановна меня успокаивала и говорила, что в следующий раз я буду более удачлив, однако... следующего раза уже не последовало.
       Неудача с поступлением в Большой театр не обескуражила меня, т.к. элементы авантюризма и легкомыслия безусловно были проявлены с моей стороны. Подготовка оказалась слабой, это не могло не сказаться на проявлении внутренней неуверенности и нервозности, и привело к физическому перенапряжению. Поэтому я упрекал только себя, пошедшего на такой авантюрный, и су­ливший мало успеха шаг.
       Дальше надо было подумать о восстановлении сил. Лето 1950 года я провел у Ксении Ивановны, а затем по протекции Павла Дмитриевича Цыплакова, работавшего сначала заведующим часовой секцией ювелирного магазина, затем его директором, устроился работать на кафедру экономики советской торговли, во Всесоюзный Заочный институт Советской торговли. Там я подвизался в роли старшего лаборанта с окладом 550 рублей. П.Д.Цыплаков, муж моей сестры Ляли, устроил меня туда с далеко идущими целями, думая, что я потом, вращаясь в этих сферах, приобщусь к экономической науке. Но эта область меня мало интересовала. Обязанности мои не были сложны: вести все протоколы заседаний кафедры, редактировать и исправлять тексты этих протоколов, считывать во множестве пос­тупающие с машинки тексты этих разработок, написанных членами кафедры. Одним словом, вести все работу по делопроизводству на кафедре. На мне лежало также оформление стендов, плакатов и т.д.
       Я очень быстро научился разбирать иероглифы зав. кафедрой профессора Шамая Яковлевича, который писал быстро, много и всегда неразборчиво. У меня сложились отличные отношения с де­каном Иваном Петровичем Шейченко. Так как мой кабинет-каморка не имел окон, то Иван Петрович в часы отсутствия предложил мне сидеть за его столом в просторной комнате и с телефоном. На моей обязанности также лежало относить материалы кафедры на перепечатку машинистке Зое Семеновне, которая жила на улице Станкевича в старом благоустроенном доме в коммунальной квар­тире. Там она с мужем и дочерью занимала одну огромную комнату.
       Зоя Семеновна и ее муж дымили нещадно, и в квартире всегда стоял табачный дым. Она страдала тяжелым бронхитом курильщика, говорила сиплым басом. Но, несмотря на болезнь, обладала в выс­шей степени веселым характером и добрым отношением к людям. Она сажала в текстах массу ошибок, я терпеливо проверял ее тексты, снова приносил рукописи на исправление. Зоя Семеновна, узнав, что я люблю театр, оперу, связалась с дирижером Боль­шого театра Сахаровым Семен Семеновичем. Он был их старый хоро­ший знакомый, и я за один год посетил все спектакли Большого театра, где сидел (по контрамаркам Семен Семеновича) непременно в первом ряду партера.
       Тогда готовились отметить 60-летие со дня рождения Саха­рова, ему должны были присвоить звание Заслуженного деятеля искусств и представить к награждению орденом Ленина. Коварная судьба повернула все иначе. Всплыла какая-то история, где за­путана была молодая актриса и, таким образом, кто-то успешно торпедировал подготовку к празднованию юбилея и пустил ее ко дну. Семен Семенович не получил ни одной награды. Иногда он на спектакле оборачивался и, чуть мне кивая и улыбаясь одним ртом, начинал дирижировать.
      

    ___________

    ГОДЫ УЧЕБЫ

    В ПЕРВОМ МОСКОВСКОМ

    МЕДИЦИНСКОМ ИНСТИТУТЕ

      
       Л
       етом 1951 года Павел Дмитриевич, муж моей сестры Ляли, дос­тал мне путёвку в дом отдыха профсоюза работников Министерства торговли СССР, и я в хорошем настроении отбыл с ленинградского вокзала на ст. Поваровка, в 2,5 км от которой находился этот не­взрачный на вид дом отдыха. Я занял койку на первом этаже небольшо­го флигеля, где было ещё человек шесть обитателей. Люди молодые, бодрые, счастливые возможностью побывать на природе. Самому старшему, правда, было 42 года. Он был по национальности немец, но выглядел очень моложаво и не прочь был поухаживать за молодыми девушками, которых там было предостаточно. Я обратил внимание на несоответствие его морщинистых кистей рук и моло­жавого свежего лица. Я с ним сдружился, хотя он был на 20 лет старше меня. В нашу компанию входил ещё один мужчина лет 28-ми, вероятно очень состоятельный, т.к. он занимался реализаци­ей пушнины через Внешторг. Он одевался лучше всех нас и имел довольно ухоженный вид.
       Моей целью было не столько отдохнуть, сколько подгото­виться к поступлению на лечебный факультет 1-го Медицинского института. Я участвовал во всех мероприятиях, которые проводили организаторы нашего досуга, но в свободное время усиленно изучал русскую литературу и в подлиннике, и по хрестоматийным учебни­кам. Я написал около 20 сочинений, особенное внимание уделил произведениям соцреализма. Химия и сочинение по русскому языку меня не беспокоили, т.к. химию я изучил по задачнику академика Фаворского, прорешав самостоятельно все задачи этого учебника. В дальнейшем, будучи уже студентом, я легко справлялся с новыми заданиями по химии. Больше я боялся физики, т.к. этот предмет всегда был и в школе моим слабым местом.
       В доме отдыха я принял участие в конкурсе художественной самодеятельности и получил 1-е место за исполнение под аккомпа­немент гитары неаполитанской песни "Слеза взор мой туманит". И "на бис" по просьбе удивлённых дам я спел ещё несколько ро­мансов, чем окончательно покорил публику. В качестве приза я по­лучил духи "Красная Москва", которые тут же подарил одной из моих почитательниц.
       Я много плавал в местном пруду, а там была вода ключевая, и это испортило мне отдых, т.к. стало болеть горло и, видимо, я тогда перенёс острый фарингит. Однажды меня навестили Ляля и Павел Дмитриевич, которые привезли мне тренировочные брюки для игры в волейбол. Там мы очень увлекались этой игрой, и я тогда впервые добился неплохих результатов в смысле подачи и распасовки мяча. Жизнь в доме отдыха в то время отличалась большим динамизмом, каким-то радостным настроем отдыхающих. На волейбольной пло­щадке без конца сыпались шутки одного записного балагура, кото­рые всегда встречались в те времена в таких коллективах.
       Но моя цель определена была с самого начала - использовать отдых для деятельной подготовки к сдаче экзаменов. Наконец я почувствовал себя вполне готовым к этому важному периоду своей жизни и сдал документы в приемную комиссию 1-го Медицинского института. Предварительно я имел собеседование с тогдашним ди­ректором института Б.Д. Петровым, который одобрил мою кандида­туру и поставил визу о приеме моих документов для сдачи вступи­тельных экзаменов.
       Председателем экзаменационной комиссии являлся доцент Рево. В первых числах августа я писал сочинение на тему "Гоголь как представитель русского литературного реализма", и эта тема мне была близка и хорошо мною разработана еще раньше. Я сво­бодно за 3,5 часа написал огромное сочинение без единой синтакси­ческой и орфографической ошибки. Но когда я вернулся домой, я еще не был уверен в успехе и только на следующий день увидел, что против моей фамилии на доске стоит оценка "отлично". Это предо­пределило дальнейшую судьбу всех экзаменов, т.к. укрепило веру в свои возможности.
       Следующий экзамен - химию я сдал без труда и с большой похвалой от очень требовательного и жесткого экзаменатора А.И.Шишло, который буквально был поражен тем, что я с легко­стью мог вывести три способа синтеза искусственного каучука со сложнейшими структурными формулами. Он даже ходил к членам комиссии и, разводя руками, говорил, что это беспрецедентный случай в его практике. (Это о нем студенты сложили шуточный афоризм "Шишло пришло, засыпало и ушло". ) В результате "5+", и в дальнейшем, уже на кафедре химии, он всегда относился ко мне как к любителю и знатоку химии.
       Странно, что никакой любви у меня не было по отношению к физике. Итак, мне оставалось сдать еще русский устный, т.е. литера­туру и физику. Но тут случилось непредвиденное - у меня появился понос, и я пропустил экзамен по литературе. Поэтому 19 августа 1951 года я по разрешению доцента Рево сдавал сразу два экзамена в один день. По литературе мне явно не повезло, т.к. мне достался разбор творчества Салтыкова-Щедрина, его сказок, которые я не очень любил и не очень досконально знал. И по физике я допустил неточность при решении одной из задач. В результате - две четвёр­ки, но проходной балл был 16, а я набрал 18! Не помня себя от счастья, я ликовал и поклялся все силы приложить к тому, чтобы без рисовки быть всегда не в последних студенческих рядах.
       30 августа 1951 года был день открытых дверей на Моховой. Со­брались все абитуриенты 1-го курса, выдержавшие вступительные экзамены, в огромной анатомической аудитории, расположенной амфитеатром. Я был в желтенькой ситцевой рубашке, вес у меня тогда был 63,5 кг при росте 175 см, и я не производил впечатления сильного парня, но когда я раздевался, многие поражались мышеч­ному типу моего сложения. Это было связано с тем, что мы тогда очень плохо одевались и потому, что были бедны, а главное, не придавали этому значения. С 1-го курса я стал заниматься спортив­ной гимнастикой под руководством тренера Иванова, который ещё лучше сумел развить наши физические данные, и я получил 3-й спортивный разряд.
       Одновременно я занимался в анатомическом кружке и участ­вовал в репетициях кружка художественной самодеятельности, где пел в хоре, и участвовал в кружке сольного пения, руководимом Анной Сергеевной, бывшей певицей Большого театра, жившей в одном из арбатских переулков. Я однажды, когда она болела, навестил её. У неё над изголовьем висела табличка, напоминавшая о том, что "спать надо ложиться в 11 часов вечера". Она развила мой го­лос, который, как у знаменитого тенора Большого театра Кильчевского, был то тенором, то вдруг переходил в лирический баритон. Это, конечно, создавало широкий диапазон для репертуара, но без­условно портило и ломало красоту тембра голоса. Анна Сергеевна руководила и хором нашего института, и, в основном, мы разучивали классические вещи. Была ли Анна Сергеевна выдающимся препода­вателем пения, трудно сказать, но она отдавалась своему делу безза­ветно.
       Уже учась в 1-ом Мединституте я продолжал поддерживать отношения с машинисткой Зоей Семёновной и через неё поддержи­вал связь и с Семёном Семёновичем Сахаровым, который считался в то время лучшим дирижёром оперы "Евгений Онегин". Потому я, будучи студентом-медиком, имел возможность бесплатно посещать Большой театр. Я постоянно как бы крутился на орбите двух заме­чательных творений ума человеческого: 1-го Мединститута и Боль­шого театра. Будучи уже на 5-м курсе Мединститута и преуспевая по всем предметам, я чуть было не бросил снова медицину, т.к. в 1955 году у меня снова появились отличные голосовые данные, красота и мощь голоса, поражавшие многих. Я тогда хотел поступить в кон­серваторию, и только благоразумие моей жены Нины удержало ме­ня от безумного шага.
       На вечере встречи 30 августа 1951 года мы познакомились ближе с профессорами института, академиками, блестящими медиками, той плеядой учёных, которая вдруг по наитию судьбы рождает столько талантливых людей, объединённых единой идеей служения человеку. Таковы были эти люди, многие из которых, выступая с трибуны в этот день, говорили горячо, убежденно, как бы призывая нас последовать их примеру, став с этих пор в ряды служителей больному человеку. Мне кажется, что многие абитуриенты почувст­вовали значение и даже величие первого соприкосновения с меди­цинским миром учёных. Особенно ярко выступали профессора Б.Д.Петров, С.Р.Мардашёв, А.И.Струков, В.И.Струч­ков и многие другие.
       Интересно, что в последующем судьба столкнула меня со многими профессорами и академиками и дала возможность и удоволь­ствие общения с ними непосредственно в бытность мою заместите­лем начальника управления кадров АМН СССР в 1966-1968 годах. Тогда моим непосредственным начальником был главный учёный секре­тарь АМН СССР академик В.И.Стручков, и С.Р.Мардашёву я тоже был подчинён как вице-президенту Академии. Кроме того, я одно время был секретарём партгруппы аппарата президиума АМН СССР, а С.Р.Мардашёв был членом партгруппы и по партийной линии как бы подчинялся мне. Это было, конечно, комично. Однако мы работали в тесном содружестве и взаимопонимании.
       Сергей Руфович Мардашёв был всегда очень занят и его время было расписано по минутам. Он страдал эмфиземой лёгких и пневмосклерозом, и лицо его всегда было багровым, с застойной гипере­мией. Но он ясно мыслил, был предельно лаконичен и деловит. Мне с ним работалось хорошо.
       Виктор Иванович Стручков являлся ответственным за организацию работы президиума АМН СССР и курировал вопросы науч­ного планирования и координации работы подведомственных ин­ститутов, имел он отношение и к кадровым вопросам.
       Вообще сфера его деятельности была обширна. С утра он был занят в клинике об­щей хирургии на базе 23-й клинической больницы, где заведовал кафедрой, и проводил все самые сложные операции, особенно на лёгких. Он был крутоват, и подчинённые в клинике и в Академии его побаивались. Ко мне он относился хорошо, и я не помню, чтобы он мне когда-нибудь выговаривал.
       Итак, начались будни, наполненные огромной работой по ос­воению всего того, что накопила медицина отечественная и мировая за многие века. Считаю до сих пор, что в те времена преподавание в 1-м Медицинском институте было на самом высоком уровне, и вы­пускал институт неплохих врачей, свободных от меркантилизма и корысти. Это сейчас чувствуется в поведении студентов стремление получить из своей профессии возможность для личного обогащения и обеспеченного существования. Тогда студенты об этом не думали. Была огромная тяга к знаниям, чтобы эти знания успешно и беско­рыстно применить на практике.
       Итак, 1 сентября 1951 года начались занятия нового поколения советских врачей - подвижников и тружеников. Тогда это были бес­печные молодые люди. Большинство из них - выходцы из интелли­генции, многие - из врачебных, иногда - из профессорских семей. С нами учились сыновья известных людей: академика Коно­валова, Боголепова, писателя Каверина и т.д. В нашей 21-ой группе большинство студентов были девушки. Это были скромные, хорошо воспитанные 18-летние студентки, избравшие свою специальность по убеждению, иногда - исходя из представлений о чарующей и заманчивой профессии врача.
       В нашей же группе учились два участника Великой Отечест­венной войны - Костя Тайц и Женя Леонов. Это были люди, много повидавшие и смотревшие в глаза смерти. Женя командовал на фронте взводом сибиряков и, как он сам рассказывал, чувствовал себя среди бывалых солдат-сибиряков каким-то сосунком. Солдаты, конечно, подчинялись на поле боя безусому лейтенанту, но в быту, в свободное от боёв время, вели себя с ним как с равным товарищем. И во время какого-то праздника, когда возлияние достигло апогея, кто-то из старослужащих предложил женить Женю на официантке Наде, и, как рассказывал, смеясь, Женя "без меня меня женили", потому что никаких особых чувств к этой женщине он не испыты­вал. Да и разница в общем уровне образования и культуры была чрезвычайно разительной. Она едва окончила 7 классов, была из простой крестьянской семьи. Но её отличали необычайная энергия, природный ум, и ей, конечно, льстило, что она выходит замуж за офицера. Дальнейшая жизнь этой пары протекала какое-то время на моих глазах, и я поражался странному соединению двух диамет­рально противоположных существ.
       Женя был тяжело ранен и кон­тужен, и в бедре всю его жизнь сидел осколок, где-то около седалищного нерва, и он часто жаловался на боли в ноге. Ходил он в защитной офицерской форме и кирзовых сапогах. Он был внуком русского генерала шведского происхождения по материн­ской линии, а отцом его был обычный шофёр, с которым его мать очень быстро развелась и одна воспитывала сына. Она умерла от скоротечной чахотки во время войны.
       Женя Леонов имел в своей наружности много противоречиво­го. С одной стороны, огромные, всегда печальные, выразительные карие глаза, которые он унаследовал от матери. Волосы у него были ежиком, и физиономию портил нос, на конце которого значилась маленькая шишечка, какая-то врождённая опухоль, которую он так и не удосужился прооперировать. Он был высокого роста, несколь­ко мужиковатый в движениях. Голос был низкий, кра­сивого тембра, и он хорошо и со знанием дела мог философствовать часами на любые темы. Кроме того, он был непри­знанным поэтом, ежедневно что-нибудь сочинявшим. Его поэтиче­ские тетради заполняли весь письменный шкаф, стоявший в углу их небольшой комнаты в старом особняке в Долгом переулке. Он очень любил читать стихи любому, кто мог выдерживать его излияния о любви, дружбе и московских пивных.
       Женя, как и все русские, прошедшие войну и испившие там не одну совнаркомовскую стопку, любил выпить и по сути дела злоупотреблял, хотя алкоголиком не считался. Только однажды Михаил Дмитриевич Заикин, ассистент кафедры пропедевтики, руководивший субординатурой на 6-м курсе на базе 23-й больницы, меня серьёзно спросил: "А он у вас не запойный?". Как будто этого не было, но несколько грубая и прокуренная внешность Жени про­изводила такое впечатление.
       Впрочем, он однажды продемонстри­ровал достаточно хорошо свою любовь к зелёному змию, что едва не стоило ему отчисления из института, о чём он не любил вспоми­нать. Однажды, это было уже на 2-м курсе, он пришёл один, без жены, ко мне в гости на Малую Грузинскую и пробыл достаточно долго. Это был 52-й год, сталинские времена. Он явно перепил. В общем-то, от меня на 31-м номере трамвая ехать недалеко, минут 15. Но на Малой Грузинской его развезло, он ввязался в драку, да еще почему-то стал бить окна в каком-то одноэтажном домике. Он попал в 11-е отделение милиции, что на Пресне, возле зоопарка и, к сча­стью, отделался только штрафом. А если бы сообщили в институт о его выходке, это грозило бы ему отчислением. Надя, его жена, во всём обвиняла меня, что я его напоил специально, чтобы подставить и особенно напирала на то, что я не проводил его до дому. Но я ни­как не мог предположить, что этот человек становится столь агрессивным, когда выпьет, и в дальнейшем я был с ним очень осторо­жен.
       Он проявлял повышенное внимание к творчеству Есенина. И однажды мы вчетвером: я, Женя Леонов, Юрий Лосев и Александр Баскаков навестили могилу Есенина. И нужно было видеть беско­нечное уважение к безвременно ушедшему поэту. Видимо, душа Есенина была чем-то сродни его душе.
       Помимо поэтических увлечений, он отлично играл на фор­тепьяно, и в комнате, несмотря на убогость обстановки, стояло пиа­нино, на котором он играл ежедневно, иногда по несколько часов. Эта поэтичная и музыкальная натура так не вязалась с его грубова­той и иногда угрюмой внешностью... Он играл все сонаты Бетховена наизусть, его 32 сонаты. Особенно любимы им были соната N14 ("Лунная"), N23 ("Аппассионата", которую любил В.И.Ленин), а также финал сонаты N30. Играл он, может быть, не очень блестяще, но для дилетанта, получившего музыкальное образование только при участии матери, его исполнение было, как я считал, профессиональ­ным.
       Помимо этого мы иногда собирались той же четвёркой у него на квартире в Долгом переулке, Юра Лосев приносил виолончель, и мы составляли трио. На первом месте всегда стояли произведения Бетховена. И тогда я разучил ряд песен этого композитора, напри­мер, цикл "К далёкой возлюбленной". Александр Баскаков не вла­дел никаким инструментом и был только благодарным слушателем.
       Увлечение игрой на фортепьяно имело трагические последст­вия для одного из жильцов дома, который совершенно не переносил длительных упражнений в игре на фортепьяно и однажды с инфарк­том миокарда был отправлен в больницу, обвиняя в своей болезни Женю и его страсть к музыке. И такое случается в жизни, когда му­зыка становится чрезвычайным стрессом для человека.
       На нашем же потоке в 12-й группе училась Татьяна Лычева, очень обаятельная девушка, но не красавица. Она была активной общественницей, неплохо пела и состояла так же, как и я, в секции спортивной гимнастики. Всегда приятно было смотреть, с каким старанием выполняла она пируэты на кольцах и брусьях, затянутая в черное трико, красиво облегающее её стройное тело. И вот Же­ня, этот, в общем, увалень в амурных делах, позволил себе влюбиться в Татьяну. Как поэтическая натура он сочинил в её честь массу сти­хов, о которых она совсем не подозревала. Но, узнав, что Женя му­зыкант, она согласилась придти на квартиру в Долгий переулок и принять участие в нашем концерте. Она очень украсила этот вечер, т.к. тоже любила классическую музыку. Нади дома не было. Она работала шофёром и приходила поздно. Каково же было её состоя­ние, когда она узнала, что Татьяна Лычева побывала в их доме без её ведома. Ярость оскорблённой жены обрушилась на бедного Женю и всех нас. Очень долго она при всяком удобном случае проклинала Татьяну и корила непутёвого мужа. Свою страсть Женя никогда не скрывал и эту любовь пронёс через всю жизнь, мучаясь и страдая оттого, что истинное счастье недосягаемо.
       Я на 1-м курсе состоял в анатомическом кружке и увлекался анатомией, просиживая часами на 4-м этаже анатомического корпу­са, основанного ещё профессором Лодери. Женя тоже туда заходил, но он плохо выучивал сложные анатомические образования по ос­теологии, миологии и т.д. Любимым его занятием было заряжать свой нос нюхательным табаком "Пчёлка" и звучно чихать (он в это время в угоду Татьяне пытался отучиться курить). Однажды он чих­нул так мощно, что перепуганная служительница выронила из рук банку с ценным препаратом, и был страшный скандал, в котором Женя оказался виновником. На экзамене по анатомии я подробно описал затылочную кость и получил "отлично" от самого зав. ка­федрой профессора Г.Ф.Иванова и успел подсказать Жене несколько сложных ответов, и он получил "хорошо".
       Зато с латынью у нас вышел курьёз. Женя пожелал зубрить и готовиться к сдаче этого экзамена вместе со мной. И я с утра клал в свой портфель тетради и учебник латинского языка и отправлялся в Долгий переулок. На латынь для подготовки выделялось 5 дней, и уже на 3-й день я подготовился и, собрав свои тетради и учебник отправился домой. Мы договорились, что заканчивать свою подго­товку будем самостоятельно.
       Женя получил по латыни "2", и каково же было моё удивление, когда в портфеле я обнаружил два учебника латыни. Это я случайно захватил свой и его учебник. Надя в пол­ной уверенности считала, что я сделал это нарочно, поставив Женю в сложное положение. А я и не подозревал, что в портфеле лежало 2 учебника - его и мой. Но почему бы ему было не спохватиться и не приехать через 15 минут и не забрать свой учебник? Ему выгоднее было свалить свою неудачу на мою рассеянность. И ещё долго меж­ду нами не могли восстановиться нормальные отношения. Он пере­сдал экзамен на "посредственно" и как участник и инвалид Великой Отечест­венной войны продолжал получать свои 220 рублей стипендии, хотя тогда с тройками стипендии не давали.
       Другой участник Великой Отечественной войны, Костя Тайц был с бородой, довольно красивым лицом, правильными чертами и напоминал Карла Маркса. Добродушный и отзывчивый, он пользовался уважением всех сокурсников. Был обстоятелен и обязателен в делах, имел организаторские способности. По окончании института он стал дермато-венерологом и впоследствии руководил Москов­ским городским кожно-венерологическим диспансером. Мы были с ним в хороших отношениях, однако они не переросли в приятель­ские. Хотя впоследствии мы некоторое время жили рядом на Кастанаевской улице, и я пользовался его гостеприимством, бывая у него дома. Костя Тайц в дальнейшем стал страдать болезнью Паркинсона с ярко выраженными симптомами тремора и скандированной речью. Во время перестройки он уехал в Германию, и о дальнейшей его судьбе я ничего не знаю.
       Остальные сокурсники - это все были молодые 18-летние лю­ди, только что закончившие среднюю школу.
       В нашей же группе учился Аркадий Штейнбок. Первоначаль­но даже мы сблизились с ним, и очень много материала по анатомии я изучал именно с ним. Он бывал у меня на Малой Грузинской, и один раз я был в гостях у него. Они жили где-то на Волоколамском шоссе, довольно бедно, т.к. мать была в разводе с его отцом, и он жил отдельно от них. Они занимали отдельную большую комнату, метров 30, и в семье рос ещё младший брат Валентин, который тоже окончил 1-й Медицинский институт. Мать, ещё не старая женщина, приняла нас хорошо. Дружба наша продолжалась весь первый курс. Аркадий отличался большой фантазией и был мастер придумывать различные весёлые шутки.
       Однажды он прикрепил к трупу, предназначенному для сек­ции, бумажку с надписью: "Бережно относись к трупу - этим ты продлеваешь его жизнь". Сидя в анатомическом музее Лодери, мы с Аркашей влюбились однажды в красивую девушку, которую я на­зывал "креолкой", и Аркаше нравилось это название. Но "креолка" была старше нас на курс и мало внимания обращала на нас, приго­товишек, а подойти к ней познакомиться у нас не хватало духу.
       Однажды мы решили пойти на каток в Сокольниках. Собра­лось человек 10 студентов нашей группы, среди них Тамара Мель­ник-Морозова, в которую многие мальчики были влюблены. Она была высокого роста, у неё были выпуклые голубые глаза, слегка вздёрнутый носик и золотистые волосы, заплетённые в толстую косу. Она всегда отличалась своей броской красотой и привлекала внимание молодых ребят. В неё влюбились сразу в разной степени Игорь Будагян, сын профессора Института питания, что на Погодинке, и Аркаша Штейнбок. Конечно, экспансивный, несколько избалованный и уверенный в себе, весьма остроумный и находчи­вый Игорь пользовался наибольшей благосклонностью Тамары, и бедный Аркаша тщетно пытался добиться её расположения.
       На кат­ке разыгралась не совсем понятная история. Когда мы сделали не­сколько кругов, на катке распространилась весть, что Штейнбок упал и потерял сознание Когда мы все собрались возле Аркаши, он ле­жал на льду, не отвечал на вопросы, но был в сознании. Катание, конечно, было прервано, и мы все повели Аркадия к метро "Сокольники". Но оказалось, что падение закончилось плачевно: он как будто забыл всё, что было ранее, и не мог даже разговаривать, т.е. были все признаки ретроградной амнезии, которая, однако, благополучно прошла на следующий же день. Как мы поняли, это была типичная мистифика­ция, которая сильно ударила по престижу Аркадия и ещё более ук­репила дружбу Будагяна и Тамары.
       В дальнейшем Тамара быстро вошла в доверие Игоря и даже стала бывать у него на Пятницкой, где они занимали трехкомнатную квартиру в хорошем доме старой постройки. Мать Игоря, в ту пору ещё очень красивая и образованная русская женщина, сдержанно оценивала достоинства Тамары. И, как потом рассказывали наши сведущие девицы, Тамара повела себя так, как будто дело о свадьбе было решённым, и вызвала даже раздражение родителей Будагяна. Вскоре этот альянс распался, явно из-за плохо скрываемых меркан­тильных соображений Тамары. Но и Штейнбок уже к концу 1-го курса охладел к Тамаре, и она потеряла былую власть над муж­чинами нашей группы. Признаться, Тамара на первых порах нрави­лась и мне, и я даже как-то был у неё на квартире на 1-й Брестской улице (это недалеко от меня), но что-то меня всегда удерживало, чтобы раскрыть ей своё отношение. Она очень хорошо училась, окончила школу с золотой медалью и в институте продолжала быть отличницей. Кроме того, она была энергична, всегда весела, доволь­но эмоциональна, но себе на уме.
       Была у нас очень симпатичная девушка Уля Волынская, кото­рая мне очень нравилась своей уравновешенностью, скромностью. Она была тоже блондинкой с голубыми глазами. Но она не сверкала так ярко, как Тамара, и вначале не привлекала ничьего внимания. Я же обратил на неё внимание ещё на занятиях по биологии, когда мы вскрывали лягушек и изучали строение их трёхкамерного сердца, когда она очень подробно и спокойно рассказывала схему кровооб­ращения этого земноводного. Она тоже была, оказывается, медали­стка, но только серебряная. В ней было сочетание подчёркнутой скромности с ощущением большой воли, исходившей от её неболь­шой фигурки. Я чувствовал к ней влечение, но, как всегда, какие-то внутренние тормоза мешали быстрому сближению с ней.
       Летом 1951 года мы с Улей усиленно готовились к сдаче фарма­кологии на её даче, и тогда я оценил её способности и огромное трудолюбие. За 5 дней усиленной работы по 12 часов мы сумели хорошо подготовиться к этому сложнейшему экзамену, по лекциям и учебнику профессора Николаева. С сыном этого блестя­щего учёного, Олегом Владимировичем, судьба тесно свела меня впоследствии, когда сын стал блестящим хирургом-эндокрино­логом. Тогда же я на "отлично" также, как и Уля Волынская, сдал фармакологию профессору Российскому, читавшему нам этот курс. Помню, мне достался вопрос - фармакологическое действие кокаина - вопрос, который я знал в малейших деталях.
       Очень успешно с Улей Волынской у меня шли занятия по нормальной анатомии. Мы очень прилежно изучили анатомическое строение ноги, чрезвычайно сложное, изобилующее огромной массой информации. И мы оба восхищались и повторяли: "О как хоро­шо мы узнали ногу!" На государственном экзамене по анатомии я получил "отлично". Занятия с Улей очень сблизили нас, и, казалось, что мы должны были перейти черту, когда уже начиналась настоя­щая дружба. Но моё летнее путешествие в Ялту в 1952 году, по пригла­шению тёти Люды, младшей сестры мамы, направило всю мою жизнь по новому руслу.
       Мне нравились все преподаватели, которые проводили у нас семинарские и практические занятия. Занятия по гистологии, науке о более тонком строении тканей, вёл у нас ассистент Сергей Сергее­вич Логунов. Он отличался большим остроумием, и мы всегда боялись попасть на его острый язычок. Наблюдая с помощью микро­скопа, мы учились отражать в альбомах строение различных орга­нов, желез и других частей тела, которые мы рисовали с окрашенных препаратов. Однажды я срисовал строение около­ушной железы не совсем удачно, и у меня в альбоме появилась за­пись Сергея Сергеевича, вызвавшая радостное оживление среди студентов. Он написал над моим рисунком, что это очень напоми­нает ему сцену из 1-го действия оперетты "Летучая мышь". Я не очень был тогда знаком с этой опереттой, но помню, что очень оби­делся на любимого преподавателя. Тем не менее и гистологию я сдал на "отлично", т.к. я любил этот предмет. Лекции нам читал доцент Субботин (он был эмбриологом), а позже - профессор В.Г.Елисеев, блестяще излагавший сложную и довольно сухую дисциплину - гистологию, принимал у нас экзамены по этому предмету.
       Кафедрой общей биологии заведовал профессор Ильин, импозант­ный, просто красавец-мужчина лет 50-ти. Он артистически читал свой предмет, вызывая восхищение студентов. Он имел работы в области теории митогенетических лучей, т.е. ультрафиолетовых лучей очень малой интенсивности, испускаемых животными и рас­тительными тканями. Эта теория тогда отрицалась лысенковцами, и Ильин подвергся нападкам в научной среде. Он едва дочитал первый се­местр курса биологии и, как рассказывают, поехал отдыхать, а в поезде у него возник сердечный приступ, от которого он тут же скончался. Это было следствие переживаний, которые он испытывал перед этим. Он обладал очень выразительной речью, изобиловав­шей различными метафорами. Так например, говоря о волосистой части головы человека, он говорил о том, что волосы - это трупы роговых клеток, свободно свешивающиеся с головы человека.
       Конечно, первые полтора года обучения в медицинском ин­ституте - это совершенно убийственное в отношении зубрёжки изу­чение анатомии. Нужно было иметь огромную оперативную память для того, чтобы запомнить то огромное количество материала, кото­рое давалось на лекциях и практических занятиях. Каждый день студент-медик должен был после занятий просиживать ещё 4-5 ча­сов в секционном зале или анатомическом музее. Занятия дома не принесли бы никакого успеха, т.к. все наглядные пособия, в том числе и трупы, мы могли получить в анатомическом корпусе. Толь­ко несколько раз я приносил домой мозг человека, завёрнутый в наформалиненную марлю, чем шокировал и напугал домашних. Кто-то из студентов рассказывал, что так же однажды он принёс домой руку для подготовки и страшно напугал своих родных.
       Профессор Иванов Георгий Фёдорович старался оживить свой предмет - нормальную анатомию. Однажды он рассказывал о топо­графических вертикальных линиях, проходящих через опознава­тельные точки на грудной клетке. И при этом заметил, что в старых учебниках линию, проходящую через сосок, называли сосцевидной. На самом деле её надо называть среднеключичной и проводить че­рез середину ключицы человека. Он обосновал это обстоятельство тем, что у некоторых народов нашего Севера из-за обильного упот­ребления жирной рыбы и икры так развиваются молочные железы, что когда женщины наравне с мужчинами отправляются на промы­сел на своих лодках в открытое море, они забрасывают огромные груди за плечи на спину. Это, конечно, вызывало весёлое оживление в студенческой аудитории. Рассказывая о приводящих мышца бедра, в частности о большой приводящей мышце бедра (adductor magnus), он называл эту мышцу "стражем девиц", т.к. она в трудные минуты позволяет девицам сохранять целомудрие. Рассказывал он также о грыже Трейтца, т.е. внутренней грыже живота, при которой какой-либо орган брюшной полости попадает в углубление (карман Трейтца) и создаёт опасную ситуацию для человека, т.к. эта грыжа очень трудна для диагности­ки. Таким образом, мы иногда получали клинические сведения от изучения нормальной анатомии. Этот термин "нормальная анато­мия" очень не нравился академику В.И.Стручкову, видному хирур­гу, который критиковал его за неопределённость.
       Занятия по анатомии в очень хорошем стиле проводил асси­стент Борис Иванович, который мне очень нравился своими манерами, сдержанный и даже бесстрастный. Он никогда не повышал голос, но на занятиях царила дисциплина. И все мы побаи­вались его строгих, проницательных глаз.
       Я всегда вызывался таскать трупы для препарирования из подвала, где они лежали в самых живописных позах. Иногда студенты-циники придавали им определённую, как бы живую позу, да ещё распушали волосы, что производило жуткое впечатление. Чаще всего доставка этих т.н. наглядных пособий проводилась мною или вдвоём с Аркашей Штейнбоком или с Александром Баскаковым.
       Сепаровка тканей трупов и изучение самых сокровенных тайн тела человеческого была довольно утомительным делом, это требовало известной сноровки и терпения. Был ряд мест, которые особенно трудно было отсепаровывать, например: многочисленные лицевые мышцы, область шеи, где сложные взаимоотношения сосудов и нервов мешали успешно орудовать скальпелем. Сложным было изу­чение бедренного канала, проводящих путей спинного мозга, изуче­ние самого мозга, его различных ядер и центров, многочисленных извилин, каждая из которых несла свою сложную функцию. Конеч­но, и изучение таких органов, как сердце, печень, почки, тоже было сопряжено с большими трудностями.
       В остеологии, науке о костях, очень сложным являлось изуче­ние височной кости с её многочисленными отверстиями, буграми, бугорками и возвышенностями. При ответе на экзаменах по височ­ной кости многие студенты легко терялись и получали неважные оценки.
       Иногда преподаватели-анатомы пытались нам объяснить зна­чение того или иного анатомического образования для клинической практики. Как я потом, будучи уже врачом, понял, эти попытки носили поверхностный характер и указывали на схоластичность и слабую связь т.н. нормальной анатомии с клиникой. Например, при изучении пропедевтики внутренних болезней, уже будучи препода­вателем, приходилось вносить коррективы в анатомию жи­вого тела и его отдельных частей.
       У нас ещё был довольно сложный предмет - основы марксиз­ма-ленинизма. Лекции по этому предмету читали доцент Л.В.Метели­ца и профессор Козлова, зав. кафедрой. Лекции Метелицы были очень содержательны, читал он хорошо поставленным звучным голосом, напоминавшим левитановский. Иногда он вёл у нас занятия, но основным преподавателем был Пашинцев Иван Алексеевич, доцент кафедры. Я не особенно был силён в основах марксизма-ленинизма. Мне никак не давался язык этого предмета, какой-то выхолощенный, казённый, канцелярский, лишённый живого чело­веческого звучания. Я тщательно готовился к этим занятиям, и это был, пожалуй, единственный предмет, которого я побаивался. Од­нако сдал я его, как ни странно, на "отлично".
       Легко давался немецкий язык, и Людмила Александровна Лепорская, зав. кафедрой иностранных языков нашего института, ко­гда встал вопрос, в какую группу направить влившихся со 2-го курса в нашу группу двух немцев из Берлина (ГДР), Герхардта Дыбовского и Хеллу Тишер, решила их взять в нашу группу. Своё решение она объяснила тем, что я прилично знаю немецкий язык и буду по­могать немецким товарищам в овладении ими русского языка. Но я думаю, что здесь сыграло свою роль то обстоятельство, что в нашей же группе училась и её старшая дочь Елена, тоже серебряная меда­листка. У неё была замечательная память, и она всегда была готова к ответу по любому предмету. Отец её, как я догадывался, и о чём никогда не говорилось открыто, подвергся репрессии в 30-е годы. У них была огромная семья из шести человек детей, и всех Людмила Алек­сандровна, замечательная труженица, поставила на ноги, дав всем детям высшее образование.
       Я потом очень жалел, когда мне понадобилось знание английского языка, что я пошёл по линии наименьшего сопротивления и, по сути, сдал немецкий язык на "отлично" без подготовки. Между тем как, если бы меня зачислили в английскую группу, у меня бы по выходе из института, наверняка имелись бы базовые знания по анг­лийскому. В дальнейшем, уже в зрелые годы, в 45, 50, 54 года, я трижды пытался овладеть английским языком, но так и не добился больших успехов. Только будучи три года в Эфиопии, в 1977 году, я предпринял ещё одну серьёзную попытку заговорить на английском, но и тогда больших успехов не добился.
       В весеннюю сессию первого года обучения в Мединституте я всё сдал на "хорошо". Виной всему была стартовая отметка по физике, которую я сдавал одному из доцентов кафедры, которой в то время заведовал очень жёсткий профессор Арцыбашев, выпустив­ший книгу по физике для студентов-медиков. Даже по неорганиче­ской химии, которую я сдавал коллеге А.И.Шишло, доценту Цветкову, я получил отметку "хорошо".
       В дальнейшем у меня были еще осложнения со сдачей пере­ходного государственного экзамена по физиологии, когда я тоже получил "хорошо". Об этом случае тоже надо рассказать, т.к экза­мены я сдавал доценту Щепкину, племяннику знаменитого И.М.Сеченова. Это был ворчливый старик с огромными запорож­скими усами. Читал он наш курс, шамкая и проглатывая слова. Студенты вынуждены были ходить на его лекции, но они отлича­лись слабой информативностью. Щепкин, наверное, понимал, что студенты не любили его лекций, и на экзаменах всегда требовал сверх меры. И по нейрофизиологии ему ничего не стоило задать трудные и спорные вопросы. В результате этот раздел физиологии стал для меня камнем преткновения, и я получил "двойку", единственную за всё время обучения. Я тут же, через 3 дня, пересдал физиологию профессору Усиевичу, на "хорошо".
       Александр Иванович Шишло, по-прежнему по-доброму отно­сившийся ко мне, несмотря на неудачу со сдачей экзамена по неорганической химии, советовал мне продолжить работу над самостоя­тельным изучением других разделов химии. Он всё время расписы­вал преимущества врача-химика, он так и называл эту квалифика­цию, при условии, что я буду заниматься в кружке при кафедре хи­мии и смогу потом стать аспирантом и преподавателем химии при одной из кафедр. Но я стремился стать врачом-практиком, и, в част­ности, даже хирургом, хотя наш районный хирург из 32-й поли­клиники как-то заметил, что мне лучше не быть хирургом, т.к у меня плохие вены на ногах.
       Итак, после первого курса я стал сплошным "хорошистом", и это задевало мое самолюбие. В дальнейшем на всех курсах я получал отличные оценки и имел возможность добиваться повышенной стипендии.
       Летом 1952 года после сдачи экзаменов наступило время заслу­женного отдыха после трудного вхождения в медицину, пока ещё, правда, теоретическую, далёкую от больных и клинической практи­ки.
       В начале июля пришло письмо из Ялты от тети Люды и двоюродной сестры Ирины с приглашением посетить Крым и от­дохнуть на лоне прекрасной природы. Я еще никогда не был в Кры­му и вообще, кроме Москвы-реки и Волги, не был на водных про­сторах.
       Я собрал немного денег и в дрянной одежде и стоптанных бо­тинках однажды ранним теплым июльским утром расставался с мамой и сестрой Женей. Последняя затеяла с утра мытье полов в передней и коридорах. Я уже был с чемоданом, а мама ворчала на старшую сестру, что это нехорошая примета - мыть полы, когда кто-то уезжает. Я не верил ни в какие приметы и суеверия людей.
       Я ехал в поезде в общем вагоне, а спал прямо на жесткой пол­ке, без матраца и какой-либо подушки. Из Симферополя до Ялты я добирался в каком-то допотопном автобусе Ликинского автобусного завода, по старой крымской дороге, серпантином извивающейся вокруг крымских гор. Я с удовольствием вдыхал воздух, пропитан­ный запахом сосновой смолы. До Ялты в то время автобус шёл около 3 часов, и я здорово подустал.
       Мои родственники Бичаи жили на Заречной улице в доме N10, совсем рядом с набережной и Приморским бульваром. Встре­тила меня тетя Люда приветливо, и мы с ней вели нескончаемые разговоры о маме, сестрах и жизни в Москве. Она уже давно не ви­дела мою маму, свою старшую сестру Соню, которую она очень любила и уважала.
       Немного позже приехал еще Воля (Всеволод), сын моей младшей из сестер - Ляли. Ему тогда было 15 лет, а мне шел 27-й год. И вот этот племянник стал моим другом на весь период пребывания в Ялте.
       Здесь я сделаю оговорку, что описание впечатлений от пребы­вания в Ялте в 1952 года я буду дополнять теми впечатлениями и ощу­щениями, которые я получал от последующих поездок в этот город и другие города Крыма, которые я впоследствии совершил около 15 раз, т.к. мне совершенно не хватило бы места для огромной ин­формации, которую я при этом вбирал в себя.
       Южному берегу Крыма, так легко отданному Н.С.Хруще­вым, недалеким политическим деятелем, в 1954 году Украине и, по существу, являющемуся частью России, столько посвящено стихов, книг, на­писаны прекрасные пейзажи прекрасных художников с натуры! Это раньше была действительно всесоюзная здравница всех народов России. Теперь здесь царит Его Величество Золотой Телец, и земля эта теряет свой неповторимый облик земли обетованной для любого человека, немощного или здорового.
       Это А.П.Чехов сказал о Черном море, что "...море чудесное, си­нее и нежное, как волосы невинной девушки. На берегу его можно жить 1000 лет и не соскучиться". Купаться в Чёрном море можно почти полгода - с мая по октябрь. Здесь немало уголков, напоми­нающих природу многих стран мира - Италии, Испании, Австралии, Греции и даже Японии. Недаром в знаменитом ялтинском Никит­ском ботаническом саду так много уроженцев - деревьев, цветов, кустарников - из страны Восходящего солнца.
       Тётя Люда жила со своим мужем Кириллом Павловичем, до­черью Ириной и её сыном Юрием - 11-летним мальчиком. Надя, младшая дочь тети Люды, жила в это время в Севастополе. Совсем рядом находилась гостиница "Ореанда", от которой шла широкая асфальтированная лента набережной к Приморскому парку.
       Климат Южного берега бесподобен, и о нем рассказывают ле­генды. В 1876 году тяжело больной туберкулезом врач В.И.Дмитриев, один из первых пропагандистов целебности крымского южнобе­режного климата, приехал в Ялту. Коллеги предрекали ему недол­гую жизнь, но он чувствовал себя год от года всё лучше и умер через 35 лет глубоким стариком. Наш великий С.П.Боткин определил Крым как больничную станцию, где есть все условия для лечения больных и не очень богатых людей. Уже во второй половине XIX-го века стало укореняться мнение, что в поисках мест целебных и живописных необязательно ехать куда-то в Швейцарию или Среди­земноморье, когда под боком благодатный Крым.
       И вот, в таком сказочном месте мне предстояло провести 2 недели, после лишений и невзгод военных и послевоенных лет. Это поистине было подарком судьбы, т.к там я также впервые ис­пытал животворное влияние любви к моей будущей жене Нине Лукьяненко, с которой мы прожили вместе 35 лет. Здесь я изведал радость первой и чистой любви.
       Мы обычно ходили на пляж в таком составе: я, мой племян­ник Волик, Юра - мой двоюродный племянник, и ещё какой-то мальчик, его друг по дому. Там мы располагались прямо на гальке, т.к топчанов тогда ещё не было. Однажды, когда ребята по­шли купаться, а я сидел на берегу, возле меня стали падать камешки. Один из них даже попал в солнцезащитные очки и разбил стекло. Так развлекалась веселая блондинка, сидевшая в некотором отдале­нии в компании мужчин среднего возраста. Это и была моя будущая жена Нина. Не последнюю роль тут сыграл и Волик, который, смеясь, всем рассказывал, что мы вместе влюбились в Нину, но она выбрала почему-то Жоржа...
       Знакомство состоялось на следующий день, когда мы сидели под зонтиком в начале Приморского бульвара и пили пиво. Знаком­ство развивалось и перерастало в глубокое чувство, и я чувствовал, как оно передается и Нине. Эти токи взаимного влечения станови­лись всё сильнее и сильнее, и мы уже с трудом разлучались до сле­дующего дня. Вечером я назначал ей свидания на мостике через реку Водопадную, напротив телефонного узла. Я стоял там в драных тапочках и выцветшей голубой тенниске. Но зато были силы моло­дости и чистоты свежего чувства. Уже через несколько дней я по­знакомил Нину с семейством Бичай, и все одобрили мой выбор, особенно дед Кирилл, т.к. каждый раз, когда Нина приходила, дело кончалось возлиянием.
       Вся моя дальнейшая жизнь всегда была связана с посещением Ялты и очень часто одновременно с заездом в Запорожье. Я объез­дил и исходил все самые сокровенные и живописные уголки Южно­го берега Крыма. Я взбирался на холм и из беседки, именованной "Храм воздуха", отлично обозревал Ялту в междуречье двух рек: Быстрой - на востоке и Водопадной - на западе. Административно Ялта охватывает всю центральную часть Южного берега, протяжен­ностью около 70 километров. Я посетил все маленькие города и поселки этой зоны: Гурзуф, Ливадию, Гаспру, Кореиз, Мисхор, Симеиз, Мелас, Форос. Несколько раз приезжал и осматривал Севастополь. Около месяца жил в Судаке. Сожалею, что мне не удалось побывать в Феодосии, Старом Крыме и Керчи.
       Однажды вместе с сестрой Ирой Волошенковой и её коллега­ми по работе мне удалось побывать в ресторане "Горный воздух", и вот тогда я почувствовал особое очарование божественного климата Ялты. Ресторан находится выше в горах, и там идёт как бы смешение морского воздуха и горного, ионизированного и пахнущего сосновой смолой. Это вызывало какой-то особый подъём и ощу­щение силы, которая вливалась через лёгкие. Ирина, которая одно время работала в санатории "Долоссы" (тоже в горах, куда она добиралась на автобусе), тоже говорила о чудесных свойствах воз­духа возле этого санатория. Недаром София Ротару успешно лечи­лась в этом санатории.
       Но большую часть жизни Ира Волошенкова проработала в ту­беркулёзном санатории, где я у нее бывал не раз. И от их дома, рас­положенного на улице Кольцевой, я, добираясь до санатория, дол­жен был пройти через кладбище, откуда открывался чудесный вид на Ялту.
       На этом кладбище, совершенно не огороженном, без особо­го порядка располагались могилы многих знаменитых людей России и Украины, приезжавших лечиться от туберкулёза и умерших здесь от него. Там я всегда подходил к надгробию замечательного русско­го композитора В.С.Калинни­кова, с 1893 года жившего в Крыму и в 1900 году умершего в возрасте 34 лет. Его знаменитую 1-ю симфонию я слушал по радио ещё до войны, мне нравился его романс "На ста­ром кургане". Здесь же я неожиданно для себя открыл могилу Сте­фана Руданьского, украинского поэта, томик стихов которого на ук­раинском языке есть у меня в домашней библиотеке. Я всегда любил петь его знаменитую и такую длинную песню, которая очень напо­минает народную: "Повий витре на Вкраину, де покинув я дивчи­ну..."
       Здесь захоронен прах одного из талантливейших и одарённых русских пейзажистов - Фёдора Васильева, который умер в 23 года, тоже от туберкулёза, и, несмотря на свою недолгую художественную деятельность, оставил глубокий след в русском искусстве. Недаром И.Е.Репин брал его с собой на Волгу, откуда молодой художник привёз много рисунков и эскизов. Замечательны его живописные работы "Перед дождём" и "Возвращение стада", которыми я не раз любовался в Третьяковке. На могиле Ф.Васильева на этом несколько запущенном кладбище был поставлен великолепный памятник "От Советского правительства". Это радовало и подтверждало заботу, которую проявляло советское государство о памяти великих талантов русского народа.
       Когда я приходил к Ирине в сестринскую ординаторскую, она меня угощала чаем, который здесь в Ялте неповторим и, вероятно, связан со свойствами особо вкусной здешней воды.
       В один из своих многочисленных приездов в Ялту я познако­мился с Людмилой Дмитриевной Васюк, зам. директора Ливадийского музея и одновременно экскурсоводом. Музеем были объявле­ны дворцы и прилегающий парк. Однажды Людмила Дмитри­евна пообещала, что в один из свободных от экскурсий дней она проведёт со мной одним экскурсию по Большому дворцу и всё рас­скажет о Ялтинской конференции, которая проходила здесь в фев­рале 1945 года и в которой приняли участие главы и делегации Англии, Америки и СССР. Это была очень важная конференция, т.к. она предопределяла устройство жизни многих стран и людей в послево­енное время.
       Я явился к трём часам дня и сидел на одной из белых скамеек на лужайке перед дворцом. Воздух пах сосновой смолой, и цветы излучали слегка пьянящий аромат. Это создавало хорошее настрое­ние, бодрило и даже вызывало лёгкую эйфорию. Наконец вышла Людмила Дмитриевна, и персональная экскурсия началась. Она показала мне зал заседаний, где проходили встречи делегаций. Главный вход в Большой Ливадийский дворец располагался с северной сто­роны. Правее входа видны шесть окон длинного белого зала, в кото­ром с 4 по 12 февраля 1945 года проводились заседания Ялтинской конференции трёх держав. Ялта была освобождена от немецко-фашистских захватчиков в середине апреля 1944 года, поэтому возник­ла проблема размещения многочисленных делегаций США и Анг­лии, насчитывавших около 700 человек. На рейде Ялты и Севасто­поля бросили якоря американские и английские корабли, и вместе с командами этих судов и охраной число иностранцев, прибывших в Крым, составило около 2500.
       Перед конференцией срочно была проведена реставрация Ливадийского дворца (оккупанты сожгли Малый и разграбили Боль­шой дворец). Американская делегация разместилась в трёх километрах от Ялты, в Большом Ливадийском дворце - бывшей летней резиденции Николая II. Ф.Д.Руз­вельт занимал нижний этаж, здесь были его при­ёмная, кабинет, спальня. Здесь же разместились и другие члены делегации, например, Гарри Гопкинс, специальный помощник пре­зидента. Гопкинс уже тогда был болен и часто отсутствовал на кон­ференции. Иногда американская делегация устраивала заседания в спальне Гопкинса - врач запрещал ему покидать постель.
       Английская делегация заняла Воронцовский дворец в Алупке. Этот дворец был построен по проекту английского архитектора графом М.С Воронцовым - новороссийским генерал-губернатором, который был большим англоманом. Это отразилось и на внешней архитектуре дворца - северный его фасад напоминал средневековой замок английского лорда. Особенно понравилась эта резиденция У.Черчиллю.
       Советская делегация заняла Кореизский (бывший Юсуповский) дворец, наиболее скромный по архитектуре. Гостеприимные хозяева создали гостям все возможные в условиях военного времени удобства. Когда один из членов английской делегации увидел в Воронцовском дворце большой аквариум, в котором росли растения, и посетовал, что нет рыбок, - золотые рыбки появились, как по мано­вению волшебной палочки.
       4 февраля открылось первое пленарное заседание конферен­ции. Ярко горел камин, создавая атмосферу особого тепла и уюта. Английскую делегацию возглавил 70-летний У.Черчилль, который и за столом конференции неизменно попыхивал своей сигарой. Де­легацию США возглавлял Ф.Д.Рузвельт, советскую - И.В.Сталин. По долгу гостеприимства глава советской делегации предложил избрать на пост постоянного председателя конференции Ф.Д.Рузвельта.
       Главная задача, которую ставила себе делегация США, заклю­чалась в том, чтобы добиться от Советского Союза помощи в войне против Японии. Шла речь также о создании Организации Объеди­ненных Наций. На конференции по военным проблемам было согласовано и детально спланировано нанесение еще более мощных координированных ударов по военной немецкой машине.
       После первого пленарного заседания Рузвельт дал обед в честь членов делегации. Блюда готовили повара филиппинцы, но из русских продуктов. В пылу самокритичности У.Чер­чилль заверил всех, что несмотря на то, что его считают реакционером, он демо­крат и может быть снят со своего поста в любое время (что вскоре и произошло).
       На втором пленарном заседании к началу сперва показывалась ог­ромная сигара, а уже за ней У.Черчилль, сопровождаемый адъютан­том и дочерью Сарой. Затем к столу медленно подходил И.В.Сталин. Последними медленно раскрывались створки двери из апартаментов президента США, и на кресле-каталке, подталкиваемом негром-лакеем, выезжал Ф.Д.Рузвельт.
       Однажды получился конфуз, когда Ф.Д.Рузвельт и И.В.Сталин один на один совещались в зале, а У.Черчилль стоял в холле, не допускаемый в зал охранниками. Черчилль нервничал и с трудом переносил тяжесть униженного достоинства.
       Главы трех держав решили, что непреклонной целью является уничтожение германского милитаризма и нацизма, разоружение и роспуск всех германских вооруженных сил и уничтожение герман­ского генерального штаба. По вопросу о Польше было решено сформировать временное правительство национального единства из представителей демократических сил из самой Польши и поляков из-за границы.
       Закончив рассказ о Ялтинской конференции, Людмила Дмит­риевна пригласила меня наверх, где у нее был небольшой, но уютно обставленный кабинет. Стояла невыносимая жара, и в кабинете было довольно душно. Она угостила меня минеральной водой, и вскоре я вернулся на Заречную улицу к сестре.
       Но вернёмся к моему первому путешествию в Ялту. На фоне безмятежной и сладостной истомы чувств, охватив­ших Нину и меня, пришла тревожная телеграмма из Запорожья (откуда Нина была родом) о тяжелом состоянии ее отца с требованием её неотложного присутствия дома. Поэтому мы приняли реше­ние, что я тоже поеду и буду сопровождать её до самого дома.
       Рано утром 4 августа 1952 года нас подбросил на "эмочке" какой-то кагэбэшник до Симферополя, а затем на маршрутном ЗИМе за 5 часов со скоростью 110 км в час мы домчали до Запорожья. Ещё не доходя до дома, в переулке мы встретили какого-то знакомого Нине мужчину, который сказал, что отец её умер.
       Так начиналась наша совместная жизнь, с горя. Странно всё это выглядело. Говорят, что это плохая примета. Можно вспомнить исторический пример, когда сразу после смерти Александра III вступил в брак его наследник и сразу с молодой женой участвовал в погребальной процессии в Петербурге. Что-то подобное произошло и со мной, но я стал об этом думать позже.
       Мы подошли к одноэтажному приземистому дому-бараку с черепичной крышей и заборной колонкой во дворе, из которой бра­ли воду. Вокруг дома и в двух небольших комнатах собралось ог­ромное число народу - родственников, близких и знакомых. Меня познакомили с матерью, сестрами и братом Фаней, а также с други­ми многочисленными родственниками, степень родства с которыми уточнялась позже. Я познакомился также с Лилей Федосеевой, са­мой близкой подругой Нины, которая мне очень понравилась.
       Ефим Афанасьевич, отец Нины, был ещё совсем молодой мужчина и скончался в возрасте 54-х лет, по-видимому, от послед­ствий бруцеллёза, подхваченного им от домашней козы, молоко которой считалось благотворным и полезным для здоровья. Гроб стоял в передней комнате, воздух был спёртый, было довольно жарко, и мухи уже творили своё чёрное дело. Похороны были на­значены на завтра, на Зелёном Яру, где расположено новое кладбище. Спать мы поехали к матери Миши - мужа Зои, старшей сестры Ни­ны.
       На другой день состоялись грандиозные похороны. Процес­сия шла через весь город. Несли даже знамя с траурным крепом, а также портрет покойного. Я впервые видел такие массовые похоро­ны, в общем, простого человека. Правда, все сослуживцы Ефима Афанасьевича отмечали высокие нравственные, человеческие и деловые качества покойного. Это мне, конечно, очень импонирова­ло, и я гордился, что у моей избранницы был такой замечательный отец. Затем после похорон состоялись поминки с обильным возлия­нием и множеством чисто украинских блюд, жирных и мучных, но было много овощей и фруктов.
       Дальше нужно было решать нашу судьбу, и мы положили рас­писаться в загсе. Произошло это событие 14 августа 1952 года в загсе Орджоникидзевского р-на города Запорожья. На лице Нины были напи­саны нерешительность и даже страх ввиду такого решающего шага. Я же был спокоен и доволен всем происходившим. Тогда мне каза­лось, что лучший выбор сделан и жребий брошен. Секретарь загса, которая оформляла наш брак, видя состояние Нины, даже посмея­лась, сказав, что жених имеет больше оснований бояться, чем не­веста, чем вызвала её недовольство.
       Была сыграна свадьба, которая состоялась у Ждановых на квартире на проспекте Ленина. Я очень волновался и совсем не умел пить много и так неразборчиво. От этой свадьбы я вынес впечатле­ние как о довольно жестоком ритуале чрезмерного возлияния, что привело к страшной головной боли, от которой я не мог избавиться весь день.
       Наверное, запорожцы неодобрительно отнеслись к моему неумению и нежеланию много пить. (Впоследствии многие из них, злоупотребляя алкоголем, укоротили свои дни и ускорили печаль­ный конец. Поистине неумеренное влечение некоторых мужчин к вину в этом крае было проклятием для их жён, превращавшим жизнь в источник постоянных конфликтов, недовольства и прежде­временного расстройства здоровья с той и другой стороны, и, ко­нечно, отражалось на воспитании детей.)
       Ещё находясь в Запорожье, я стал свидетелем курьёзной сце­ны. Зоя, старшая сестра Нины, решила проверить мои документы и обнаружила, как ей показалось, мошенничество с моей стороны. Она выявила в моём паспорте только 4 листка, что навело её на мысль, что я вырвал два листка с целью скрыть будто бы имевшую место мою первую женитьбу. Я сразу понял, почему подозрительная Зоя решила обвинить меня в обмане. Дело было в том, что в украин­ских паспортах было два дополнительных листка, где дублировался русский текст на украинском языке. Зоя, понятно, очень смутилась...
       Вскоре я уехал домой, а Нина осталась в Запорожье, где в это время работала управляющей аптекой N7 на 14 посёлке.
       Так как я вёз с Украины очень много фруктов и овощей, то это вызвало теперь уже недоумение у моей сестры Жени, которая, по­рывшись в моих документах, без труда обнаружила в паспорте за­пись, указывающую на столь скоропалительную женитьбу. Мама всплескивала руками, Женя требовала объяснений, которые были уже ни к чему, т.к. "поезд уже ушёл"...
       Начались занятия на 2-м курсе и моя бурная переписка с Ни­ной, оставшейся в Запорожье. Эта масса писем сохранилась, и там содержится много ценных сведений о моей жизни и учёбе в Москве в то время. К тому времени я задумал писать повесть о студенческой жиз­ни и проделал довольно большую работу. Толстенная общая тет­радь, содержавшая эти записки, к сожалению, была утрачена...
       На первое занятие по физике на 2-м курсе пришёл новый сту­дент Витя Явелов, в сером костюме, среднего роста, мускулистый и очень красивый. Он занимался спортом, забегами на короткие дис­танции, и имел по спринту какие-то юношеские рекорды. К сожалению, он курил. На занятиях по физике он сел со мной, и мы очень быстро подружились. Аркаша Штейнбок отошёл на второй план, да он как-то стал больше общаться с Александром Левенбуком и Алек­сандром Лифшицем, и стал участвовать в т.н. "капустнике". Я, правда, продолжал заниматься в вокальном кружке и петь в хоре, но в "капустнике" участия не принимал. У меня даже сохранился до­кумент, из которого явствует, что мне "присуждается 1-я премия за участие в художественной самодеятельности", за подписью тогдаш­него директора института, профессора Ф.Ф.Талызина.
       Витя был способный студент, но избирательно. Ахиллесовой пятой его был немецкий язык, и он всегда мучился, переводя знаме­нитые "тысячи".
       По-прежнему в 1952 году с осени я посещал также секцию спортивной гимнастики в нашем спортивном клубе в быв­шей церкви. На одном из занятий во время выполнения сложного упражнения на турнике между перекладиной и животом оказалась металлическая пряжка от ремня, которая со­скользнула по животу и вызвала сильную болевую травму. Но, видимо, были повреждены только поверхностные ткани, хотя мне казалось, что повреждён желудок. Эта травма ощущалась мною довольно долго, около полугода. В связи с этим я потерял интерес к спортивной гимнастике и, получив III разряд, перестал посещать занятия.
       Я постоянно вёл активную переписку с Запорожьем и, как правило, получал ответные письма, дышавшие преданностью и лю­бовью. В мои отношения с женой были посвящены только Виктор Явелов и Юра Букреев.
       Летом 1952 года после женитьбы я послал Юре в Липецк, где он отдыхал с молодой женой Люсей, загадочную теле­грамму и подписался фамилией "Жоржинина", чем вызвал смятение у старого верного друга. Мне хотелось немного пошутить...
       Осенью 1952 года на неделю, вняв моим мольбам, приехала Нина и познакомилась со всеми родственниками. Всем она понравилась, а оста­новилась и жила у сестры Людмилы, в Денисовском переулке. Этот кратковременный визит посеял неуверенность и как бы указы­вал на неопределенность положения и разобщённость супругов.
       Зимой 1953 года была небольшая сессия. Я сдал физическую и коллоидную химию, к которым я не питал особой симпатии. В то время я увлекался биохимией. Этот предмет я сдал на "отлично".
       Ещё осенью 1952 года начались аресты среди профессоров и вра­чей-консультантов Лечсанупра Кремля, обвинённых в отравлении некоторых государственных деятелей, например, Куйбышева, Горь­кого и др., и в подготовке отрицательного лечебного воздействия на членов действующего правительства. Были арестованы крупнейшие медицинские светила того времени: академик АМН СССР В.Н.Виногра­дов, профессор В.Х.Василенко, мой будущий руководитель и учитель; оба профессора Когана М.Д. и Б.Б.; и другие...
       В.Н.Виноградов, бывший личным врачом Сталина, подписы­вал без всякого сопротивления все предъявленные ему обвинения в шпионаже, предательстве Родины, неправильном лечении Сталина. Этим он спас себя от пыток и издевательств.
       Профессор В.Х.Василенко, который всё отрицал, был подвергнут избиениям и пытке голодом. Он, здоровый и высокий мужчина, за несколько месяцев потерял в весе около 16 килограммов. Он уже тогда был директором Клиники пропедевтики внутренних болезней 1-го Ме­дицинского института, и сотрудники, встречавшие его после осво­бождения из тюрьмы, плакали, глядя на согбенную фигуру ещё не­давно полнокровного и деятельного шефа.
       Инстинктивно страх перед расправами над евреями передался и студентам этой национальности на нашем курсе. Виктор Явелов ходил мрачный и непрерывно курил. Казалось, тучи сгущаются и впереди будут ещё более массовые аресты. Не обошлось без злопы­хательства и фискальства. Старший сын В.Н.Виноградова, кажется, физик, отрёкся от своего отца. Младший - Владимир Владимирович, в будущем известный хирург, особенно в области хирургии желч­ных путей, - напротив, поддерживал отца в его несчастии. Обста­новка неуверенности и нестабильности лихорадила врачебные кол­лективы. Мы, молодые студенты-медики, были в недоумении: как это наши кумиры оказались вдруг предателями и шпионами...
       В начале марта 1953 года появились короткие сообщения о бо­лезни И.В.Сталина, а 5 марта он умер в своей загородной резиденции. Закончилась эпоха деятельности человека, создавшего тоталитарную империю на базе марксистской идеологии. Тем не менее, эта идеология служила мощным скрепом между отдельными частями империи. Беспощадность к своим политическим и личным врагам, бесспорно сильная воля, необычайная работоспособность помогли Сталину добиться укрепления единства великой державы.
       Утром 5 марта у нас была лекция по основам марксизма-ленинизма, которую читала профессор Козлова. Она же провела траур­ный митинг в большой анатомической аудитории, расположенной амфитеатром. Во время митинга в верхних рядах раздался звук па­дающего тела. Это одна из студенток, довольно полная девица, не выдержала нервного напряжения и упала в обморок. Затем мы пере­ехали с Моховой на Садово-Кудринскую, на кафедру биохимии. Лекцию по биохимии в этот день читал профессор С.Р.Мардашёв. Он был пунцово-красный и всё время почему-то оборачивался к аспидной доске, пытаясь скрыть своё волнение. Но потом в зале установилась тишина. Мы смотрели на любимого профессора, как он, не скрывая слез, скорбно плачет...
       Домой я пришел утомлённый и взвинченный и, сидя за нашим дубовым столом и поглощая обед, тоже расплакался (таково было проявление симпатического подражательного психоза, который быстро может распространяться среди людей, порождая всеобщую истерию). Я написал об этом Нине в Запорожье. Она меня не пони­мала и, не скрывая своих чувств, потом говорила, что в Запорожье многие, в том числе и члены её семьи, откровенно радовались смер­ти И.В.Сталина.
       Гроб с телом И.В.Сталина был установлен в Колонном зале Дома Союзов, и туда день и ночь шли непрерывным потоком люди, на лицах многих из которых была написана искренняя и величайшая скорбь.
       День похорон И.В.Сталина мне запомнился очень хорошо. В этот день у нас были практические занятия по физиологии. И сразу после занятий многие хотели пойти на похороны, благо физиологи­ческий корпус расположен напротив Кремля. Однако никто на по­хороны не пошёл, я же вообще сразу уехал домой.
       Ляля же, моя сестра, как все любопытные женщины, прошла от Орликова переулка вниз по Садовой к Трубной площади вместе с толпой людей, пытавшихся как-то тоже попасть на Красную пло­щадь, и возле Трубной площади едва не была раздавлена. Вообще, всеобщий психоз был таков, что это очень походило на Ходынку. Раздавленных, задушенных, покалеченных было очень много. Офи­циальными органами цифры замалчивались, но морги крупных больниц оказались переполненными.
       На другой день Валя Вишняк из нашей группы пришла со сле­зами на глазах: накануне погиб в этой страшной мясорубке их сосед, нестарый еще человек.
       На Красной площади Л.П.Берия выступил с верноподданниче­ской речью, в которой чувствовались нотки деспота, готовящегося принять власть. Чувствовалось также нетерпение вхождения в эту власть. Все почувствовали, что грозит новая деспотия, быть может, ещё более жестокая. Однако жизнь, лукавая и коварная, распоряди­лась по-своему, и к власти пришли совсем другие люди. Но еще должно было пройти время, чтобы политические актёры сыграли свои роли на сцене, которая зовётся Кремлём.
       Летом я успешно сдал все экзамены на "отлично" и только по нормальной физиологии получил "хорошо". Я утешался только тем, что С.П.Боткин, этот бог терапии, получил на 2-м курсе по физиоло­гии "неуд".
       Затем нас сразу призвали на краткосрочные одномесячные курсы в лагеря, где мы отрабатывал практику по военно-меди­цинской подготовке. Нас повезли в телячьих вагонах через Оршу и Минск в город Слуцк, где мы в пригороде этого провинциального бело­русского городка разместились в довольно сносных казармах.
       По приезде мы сразу пошли в баню, где смыв всю штатскую грязь, обмундировались по всем правилам искусства. Судя по всему, с нами не собирались миндальничать, но и не собирались придираться. Тогда еще "дедовщина" в армии была неизвестна и было много фронтовиков. В казарме я спал на двухярусной кровати на нижней полке.
       Режим был чисто военный, подъем - в 6 часов, умывание, зав­трак, затем непрерывная череда занятий - строевая, занятия в поле, тактика боя, развертывание батальонного медицинского пункта. Также несение внутренней службы: приходилось быть дневальны­ми, чистить картошку, убирать лагерный плац и т.д. Кроме того, иногда мы участвовали в учениях с преодолением полосы препятст­вий, по штыковому бою и т.п. Я переносил все эти многочисленные нагрузки легко, без напряжения, т.к. после систематических занятий спортом чувствовал себя физически достаточно сильным.
       Когда я пошёл оформлять взводные документы в комнату по­литпросвещения, то, как ни странно, мое искусство писаря понрави­лось нашему старшине и нашему сержанту. Как разъяснил старший сержант, нам можно было даже сообщить нашим родственникам наше месторасположение. Мы фактически находились в 100 км к югу от Минска, в районе города Слуцка. Оттуда я часто писал в Запорожье Нине и аккуратно получал обратные письма.
       Слуцк - довольно симпатичный городок, но было мало зеленых насаждений и почва довольно песчаная, и, когда рота шагала, то поднимала огромное количество песчаной пыли. На это жалова­лись еще солдаты Наполеона, бредя по Белоруссии во время насту­пления. Дни протекали довольно однообразно, но мы были заняты постоянно. Иногда разыгрывали маленькие военно-полевые игры с хождением по азимуту, ориентировкой по карте и т.д.
       Все время хотелось спать, т.к. спали мы маловато и днем не имели возможности компенсировать недостаток сна. Поэтому на тактических занятиях, где-нибудь в поле, слушая объяснения ко­мандира взвода, мы засыпали сидя, привалившись друг к другу, и тогда младший лейтенант начинал нас будить, шутливо посмеиваясь.
       На сборах я поссорился с Явеловым, моим другом, который спал на моих же нарах, но выше ярусом, и не разговаривал с ним до приезда в Москву Конечно, повод к ссоре был довольно пустяшный, но дулись мы друг на друга добросовестно.
       Хотя о лете 1953 года говорили, как о холодном, в Белоруссии, где мы проходили лагерные сборы, стояла жара, а из-за песчаной почвы наша рота очень часто чихала в клубах песчаной пыли.
       В этот период (как раз это был июль 1953 года), пришло сообще­ние о смещении и аресте Л.П.Берия и его расстреле. Председателем Совета Министров стал Г.Н.Маленков, Первым секретарем ЦК КПСС - Н.С.Хрущев, министром обороны СССР - Н.А.Булганин. В период смещения Л.П.Берия огромную роль сыграли и проявили личное мужество Н.С.Хрущев, Г.К.Жуков и маршал П.Ф.Батицкий. По­следний, как считают, и застрелил Л.П.Берия в камере тюрьмы в Суханове, где тот содержался.
       Еще при Л.П.Берии начали выпускать арестованных по "делу врачей" и вернулись многие профессора 1-го ММИ им Сеченова.
       Возвращались мы со сборов в конце июля, проделав тот же путь через Минск и Оршу, в которой мне даже удалось хорошо пообедать в вокзальном ресторанчике, воспользовавшись задержкой эшелона. Прибыли мы на запасные пути Белорусского вокзала, откуда мне было рукой подать до благословенного домашнего очага на Малой Грузинской. Помню, я долго и много отсыпался после военных ла­герей.
       Август я провел в Запорожье, вместе со мной ездил Волька. Нина еще работала управляющей аптекой N7. В свободное время мы ходили на пляж, навестили всех своих многочисленных родст­венников, которые наперебой приглашали меня и Нину.
       В этот приезд побывал я и в цехе электродного завода, где заместителем начальника ра­ботал Яша, муж средней сестры Нины. Помню, меня поразило то, как рабочие в обычных валенках ходили по раскалённым углям антрацита, разбросанного в цехе.
       Мать Нины, Ольга Тимофеевна, зарезала поросёнка и нагото­вила огромное количество сала, кровяной и украинской колбасы. Всё это закладывалось в 3-х литровые бутыли и зали­валось нутряным жиром для хранения на зиму. Мы с Волькой могли съесть огромное количество поджаренной колбасы, залитой 20-ю яйцами. Наш аппетит поражал даже видавших виды запорожцев.
       Иногда мы с Волькой развлекались тем, что догоняли друг друга на трамвае, вскакивая на подножку его на огромной скорости. Вскоре это стало известно жителям посёлка, и они, смеясь, говори­ли, что муж управляющей аптеки занимается игрой взапуски с трамваем. Но я думаю, что это указывало на избыток сил, неистре­бимую молодость, и нас мало смущало, что по этому поводу говорит запорожский обыватель.
       Особенно хорошо нас принимала Лиля Федосеева и её отец, Константин Иванович. Они тогда жили на 6-м поселке, в доме, рас­положенном полукругом, с многочисленными подъездами. Мать Лили, бывшая учительница, ещё не старая женщина, тяжело болела лимфогранулематозом. Лимфатические узлы, увеличенные в разме­рах, особенно шейные и подмышечные, производили тягостное впечатление У неё все время держалась высокая температура, и она таяла на глазах. Вскоре она умерла. Я принимал участие в похоро­нах.
       После отдыха я вернулся в Москву. Осенью 1953 года Нина переехала в Москву и стала жить на Малой Грузинской, где мы жи­ли в проходной комнате. Меня очень беспокоило, что у нас не было детей, и я даже предпринял попытку обследоваться у уролога. Но, кажется, особых претензий ко мне с урологической точки зрения не было. В 1954 году у Нины вдруг возникла внематочная беременность, и она была увезена в гинекологическое отделение НИИ им Склифо-совского, где ей была сделана срочная операция в отделении про­фессора Александрова. Это ещё более уменьшило шансы иметь детей.
       1953-1954 годы прошли под знаком учебы уже на клинических кафедрах. Я с удовольствием занимался терапией (диагностика внутренних болезней), общей хирургией, патологической анатоми­ей, патологической физиологией и фармакологией. Все эти предме­ты я сдал на "отлично". Курс пропедевтики (диагностики) внутренних болезней нам читали профессор, В.Х.Василенко и доцент К.И.Ши­рокова, оба мои учителя. В.Х.Василенко читал курс пропедев­тики несколько академично, но в общем довольно интересно. Отлично прочла ряд лекций К.И.Широкова, студенты поощряли её аплодисментами. Ксения Ивановна в дальнейшем сыграла определённую роль в моей судьбе, так же как и я в её. Но это было уже несколько позже.
       По общей хирургии мы занимались у ассистента Муравьёва, который приглашал нас и на ночные дежурства. Однажды он даже разрешил мне на операции острого аппендицита произвести инфильтрационную анестезию и разрез поверхностных тканей. Но при движении скальпелем в конце рука у меня дрогнула, и я сделал разрез в форме клюшки. Но, как ни странно, заживление шло отлич­но и без осложнений, и семь дней спустя больная выписывалась, при этом она считала, что её оперировал доцент Никитин.
       Я на "отлично" сдал переходные экзамены с 3-го курса на 4-й. Особенно легко мне досталась гистология, и помню какое-то озаре­ние - весь курс гистологии был передо мной как на ладони.
       В начале 1954 года, в разгар зимы, в Москву приехал брат Нины - Фаня, с целью выкупить легковую машину "Москвич" для Миши Жданова, мужа старшей сестры, Зои. Он тогда неплохо зарабатывал и накопил деньги. "Москвич" тогда, по-моему, стоил около 9000 рублей. Кроме того, Фаня накупил во множестве всяких необходимых пром­товаров, дефицитных в Запорожье. Таким образом, он должен был перегнать машину зимой на расстояние 1000 км и привести ещё много всяких покупок в целости и сохранности. Задача не из про­стых, т.к. на машине стоял ограничитель скорости и она не могла быстро передвигаться.
       Помню, мы выехали в середине дня, быстро темнело, и мы, проехав 200 км, вынуждены были сделать привал в Туле. Тут надо вспомнить, что перед этим мы купили отличное мужское зимнее пальто из драпа, с каракулевым воротником, и Нина угово­рила меня не надевать новое пальто в дорогу, а надеть моё старое бобриковое, демисезонное. Между тем на дворе стояла суровая зима, и в Туле уже было -30®. Фаня как шофёр должен был, конечно, от­дохнуть, и он пошёл в гостиницу, а я должен был всю ночь стеречь машину на морозе. Я чувствовал, что это несправедливо, и я, разу­меется, на страшном морозе не мог и заснуть. Правда, утром для взбадривания я выпил стакан водки, от которой меня только развезло. Эта несправедливость со стороны Фани запомнилась на всю жизнь.
       Подъезжая к Харькову мы в ночи увидели, как дорогу перебе­жал волк. Еще в пути мы узнали о смерти Мехлиса, этого "серого кардинала" Сталина. Когда мы приехали в Харьков, я уже был со­вершенно больной. Остановились мы сначала у каких-то Фаниных знакомых, спали на полу, и я немного отогрелся, тем более удалось хорошо поужинать.
       На следующий день я разыскал свою сводную сестру Лилю, которая училась на 4-м курсе Харьковского педагогического инсти­тута, на отделении иностранных языков. Она снимала вместе с под­ругой из Пятихатки, очень веселой хохлушкой, комнату на улице Лермонтова. На полу была расстелена медвежья шкура. У меня уже была ангина. Я думал, что моя сестра, может быть, понравится Фане, и, кажется, так оно и было. Однако обратного движения со сто­роны Лили не было. Она, как потом выяснилось, уже влюбилась в румына Еуджена Брезеану, который учился в политехническом ин­ституте.
       Фаня, видя мое состояние, решил ехать дальше один, и вскоре отправился в путь, благо Запорожье было совсем близко. Я же еще три дня жил у Лили и приходил в себя. В это время приехала мать Лили, моя мачеха, Тамара Ивановна, которая произвела до­вольно хорошее впечатление. Она отлично держалась, и черты лица и вся ее фигура еще дышали привлекательностью. Мы очень хорошо пообщались, и вскоре, распрощавшись, я уехал в Запорожье. Я ехал челночным способом - на местном поезде до Павлограда, затем от Павлограда до Синельникова на другом местном поезде, и от Си­нельникова до Запорожья - на следующем. Причем на последнем отрезке ночью на меня хотел напасть бандит, но раздумал...
       В Запорожье я жил у матери Нины, Ольги Тимофеевны, отсы­пался и откармливался. Видимо, как последствие перенесенной ин­фекции у меня стал болеть живот, и Ольга Тимофеевна лечила меня домашними способами, поставив чисто народный диагноз - "засор желудка". Естественно, давались слабительные, и, как ни странно, это мне помогло.
       После этой поездки я помню как пришел на занятия по пато­логической физиологии и испытывал страшную слабость как по­следствие тяжелого путешествия.
       1953-1954-й учебный год закончился благополучно, и я пере­шел на 4-й курс с отличными оценками.
       Летом, в августе, мы сговорились с Юрой поехать отдохнуть в Липецк, на его Родину. К тому времени мама его уже умерла, и хо­зяином дома оставался его отчим, Павел Николаевич Торовков, за­нимавшийся столярным делом и пчеловодством. Это был ещё креп­кий и осанистый мужчина, служивший при царе в гвардии и участ­вовавший в 1-ой мировой войне. Он был скуповат и прижимист, впрочем, принял нас - Юру с женой Люсей и меня - радушно.
       Юра с Люсей ночевали во флигеле, а я с Павлом Николаеви­чем - в горнице. У него была дурная привычка включать по утрам, в 6 часов, радио. Когда я пытался через Юру ему доказать, что можно ещё поспать, он совершенно серьёзно говорил, что он платит за радио и оно должно работать.
       Здесь я первый и последний раз выступил в роли торговца вместе с Люсей. У них был прекрасный огромный сад с множест­вом груш и яблок. И однажды мы с Люсей, нагрузившись тем и дру­гим, пошли на летний базар, где быстро распродали сочные груши и яблоки. Помню, мы продавали по 3 рубля за 1 килограмм. Надо сказать, что на сад покушались соседские мальчишки, и мы их отгоняли, набирая через насос грязную жижу из канавы, таким образом несколько сдерживая их пыл.
       По радио пришло сообщение, что в честь годовщины воссо­единения Украины и России Н.С.Хрущёв передал Крым в состав Украины. Тем самым на будущее он заложил огромную мину под политические взаимоотношения двух славянских республик из-за этой территории. Конечно, Н.С.Хру­щёв имел очень ограничен­ный политический кругозор, и его шараханья в области политики и экономики нанесли большой урон стране при его жизни и в буду­щем отразились на судьбе СССР.
       Мы ежедневно ходили купаться на реку Воронеж, катались на лодке, загорали, а главное - мы всегда были в хорошем, оптимисти­ческом настроении. Я отдохнул хорошо, и в конце августа мы вер­нулись в Москву.
       Я начал заниматься на 4-м курсе, и здесь я всё время чувство­вал, как всё больше прибавляется знаний, насколько интересны и увлекательны клинические дисциплины, такие как факультетская терапия, факультетская хирургия, урология, оперативная хирургия. Все занятия теперь проходили на Девичьем поле. Я был старостой группы N 5, которую один из преподавателей назвал "гвардейской", т.к. в группе не было лентяев, а были увлечённые любимым делом молодые люди.
       Нам читал блестящие лекции по факультетской терапии про­фессор В.Н.Виноградов, который был незадолго до того освобождён из заключения. Он был арестован по делу врачей. В.Н.Виноградов был личным врачом Сталина, и был им посажен в Гулаг за то, что осме­лился высказать свое мнение о его здоровье и советовал сократить объём занятий как государственного деятеля. Органы безопасности настаивали, чтобы оба его сына отреклись от отца. Старший сын, физик, согласился, а младший, врач - отказался. Когда Владимир Никитович был освобожден из тюрьмы, произошёл полный разрыв со старшим сыном, а младший сын, Владимир Владимирович, поль­зовался его любовью до самой своей кончины.
       В.Н.Виноградов всегда любил подчёркивать, что врач должен развивать в себе наблюдательность и видеть больше, чем видит обычный человек. Он говаривал: "Свой глаз - алмаз, а чужой - стек­лышко..." Его рабочий день начинался в 8.00, за час до прихода ос­новной массы сотрудников. В клинику он приходил пешком, т.к. жил недалеко, на улице Бурденко, а клиника факультетской терапии находилась на Девичьем поле. Он требовал, чтобы ему принесли истории болезней больных, которые выписались накануне, и проверял эпикризы. Затем на ут­ренней конференции подробно рассматривал ошибки и допущен­ную небрежность в оформлении эпикризов. Факультетская терапев­тическая клиника при нем вообще славилась среди других клиник постановкой лечебного дела и внимательным отношением к боль­ному. В.Н.Ви­ноградов всегда стоял на защите интересов больного. На его обходах всегда было много врачей, и горе тому врачу, кото­рый плохо оформил историю болезни больного или плохо по памя­ти изложил основные нюансы течения болезни. Он мог в присутст­вии всех, невзирая на лица, растоптать плохо оформленную исто­рию, и гнев его был, конечно, обоснован.
       Клинические разборы больных по факультетской терапии проводил ассистент Е.Н.Артемьев, в дальнейшем сам ставший про­фессором факультета терапевтической клиники. Евгений Николае­вич Артемьев, будучи клиницистом, очень интересовался историей медицины и свою докторскую диссертацию написал на историче­скую медицинскую тему.
       Мне достался в курацию больной 40 лет, партийный работник, с септическим эндокардитом, поступивший в тяжёлом состоянии. Он неосторожно покупался в воде с ключевой водой, и вот - тяжёлое осложнение. Мы разбирали этого больного с Евгением Николаеви­чем, а затем я написал историю болезни как курсовую работу.
       На 4-м курсе внезапно объявили набор в Военно-меди­цин­­скую академию и из нашей группы наметили Ковалева и Будагяна, которые вместе с жёнами, Вишняк и Волынской, отбыли в Куйбы­шев. Меня тоже вызывали и хотели направить туда же, но затем моя кандидатура была отвергнута. Я понял, что тут имелась прямая связь с моим братом Славой, ещё отсиживающим свой срок в лагере Гулага под Минусинском. Я очень досадовал, но впоследствии убе­дился, что сожаления мои об этом можно счесть напрасными. Ко­валёв и, в меньшей степени, Будагян претерпели все тяготы жизни военных врачей в вечных скитаниях и неуверенности в том, что с ними будет завтра.
       На 4-м курсе у нас появилась новая студентка из Еревана Лида Лебедева, которая мне очень нравилась своей врожденной интеллигентностью, собранностью и слегка насмешливым умом. Она стала одной из самых успевающих студенток нашего курса. Впо­следствии она получила учёную степень доктора медицинских наук и работала в лаборатории академика АМН СССР В.В.Кованова как специалист-био­хи­мик. К сожалению, здоровье у неё оказалось не очень крепким. И сам жизненный дебют, когда она вышла в 1958 году замуж, оказался неудачным, т.к. муж её, будучи маркшейдером, трагически погиб в шахте в городе Ленинске, в Казахстане. Это, безуслов­но, сказалось на её здоровье. В дальнейшем, возвратившись в Моск­ву, она стала страдать ревматоидным полиартритом и принимала много стероидных гормонов. Однажды у неё возникла острая тромбоэмболия легочной артерии. Это было в 1987 году, в марте, когда я находился в Ленинграде, и она умерла. (Это всё были новые потери, а ещё раньше погибла от рака молочной железы Галина Кудрявцева, и была сбита машиной Ольга Алексеенко.)
       По факультетской хирургии лекции читал Николай Николае­вич Еланский, замечательный учёный и хирург, Герой Социалистического Труда, но не академик. Тут сказались происки группы академиков-хирур­гов АМН СССР, в том числе профессора Бакулева, которые не хотели допустить в этот ареопаг медицинской науки маститого учёного. Дядя Пьер из Сталино всегда восторгался деятельностью Н.Н Елан­ского, которого он считал единственным среди хирургов истинным ученым в области хирургии. Конечно, заслуги его были оценены, и после его смерти одна из улиц, прилегающих к 1-му ММИ на Пиро­говке, была названа в его честь.
       Николай Николаевич всегда рассказывал о своих хирургиче­ских ошибках и, в частности, рассказал о том, как он оперировал своего ассистента еще в бытность в Ленинграде. Он сделал ему экономную резекцию желудка по поводу язвенного кровотечения, но не заметил, что у него было две язвы. На следующий день про­изошло повторное кровотечение, из более высоко расположенной язвы, и ассистент погиб. Он говорил и подчеркивал, как хирург должен быть внимательным при ревизии раскрытой брюшной по­лости.
       Николай Николаевич был огромного роста мужчина и необы­чайной силы. Когда он клал свою огромную руку для обследования, она закрывала почти весь живот больного. На его кафедре мне дали в курацию больного с раком прямой кишки. Проштудировав клинику и лечение этого заболевания по монографии профессора Зайцева "Рак прямой кишки", я получил "пять" за курсовую историю болезни. Дядя Пьер просил прислать ему в Сталино эту историю болезни, как об­разец для преподавания своим студентам, что я и сделал. Самое удивительное, что в билете, который я взял на экзамене по факуль­тетской хирургии, первым вопросом стояло "Клиника и лечение рака прямой кишки", и я без труда получил "пять".
       Закончился 4-й курс, и мы все немного почувствовали себя врачами. Начиналась летняя врачебная производственная практика в течение 6 недель. И мы, в количестве 5 человек, - я, Ким Санников, Николай Царьков, Павел и Джавид Гюльбегу (албанец), отправились в поселок Фряново на границе с Владимирской областью.
       Нас приняли радушно в поселковой больнице Фряново с весьма ограниченными возможностями в смысле ее оснащения медоборудованием. Однако, там наряду с терапевтическим отделе­нием работало акушерское отделение на 25 коек, гинекологическое и инфекционное. Больница строилась, по-видимому, еще при фаб­риканте, т.к. основным предприятием в поселке был шерстопря­дильный комбинат, поставлявший шерсть для Купавны. В то время большое количество шерсти поступало из Болгарии, и вместе с шер­стью заносилась лихорадка "Q", вызывавшая тревогу у руководите­лей предприятия и врачей. Болезнь сопровождалась высокой темпе­ратурой и пневмонией, лечить лихорадку "Q" мы не умели и огра­ничивались лишь симптоматическими средствами и антибиотиками. Мне неоднократно потом приходилось ставить этот диагноз, но никто из нас, к счастью, не заболел.
       Главным врачом являлся Скворцов Николай Николаевич, прошедший войну, довольно опытный хирург, типичный добро­душный сангвиник, любивший выпить. Его верная помощница, же­на София Михайловна, также хорошо оперировала, но она больше курировала акушерство и гинекологию.
       На этой практике мы определённо почувствовали себя врачами. И это было связано с тем огромным доверием, с каким отнеслись к нам врачи больницы.
       Мы, пять человек студентов, ока­зались хорошими помощниками, и нас часто бросали в наиболее узкие места, как бы нами "затыкая" недостатки штатного расписания. Мы принимали срочные и патологические роды, ассистировали при операциях, проводили обходы в терапии и хирургии, читали лекции на санитарно-просветительные темы, совершали подворные обходы в окрестных деревнях и вели там экстренные приёмы.
       Однажды в какой-то деревне пожилой уже батюшка, настоя­тель местной маленькой приходской церкви, пригласил нас в гости. Мы его тоже проконсультировали - он страдал бронхитом - и назначили соответствующее лечение.
       Я прочитал несколько лекций, и особым успехом увенчалась моя лекция по профилактике брюшного тифа и дизентерии, которую я читал для десятиклассников в средней школе посёлка Фряново.
       Иногда мы играли в футбол, и однажды прямо на поле мне пришлось оказывать травматологическую помощь футболисту про­тивной стороны.
       Наконец, запомнился ещё один случай, когда поступил боль­ной Поляков 50-ти лет с перфорацией язвы желудка. Операцию де­лал районный хирург. Я ассистировал. По-видимому, или слишком поздно приступили к операции или плохо наложили швы на месте резекции. К сожалению, развился острый перитонит, и больной скончался. Через два дня я ехал из Москвы обратно во Фряново. Я ездил на побывку и в автобусе разговорился с женщи­ной, которая оказалась женой Полякова (он жил в Москве). Я ей рассказывал об операции, которая длилась 3,5 часа, и что хирурги старались сделать всё. Она безутешно плакала, а я неуклюже её утешал.
       Иногда приходилось ставить диагнозы прямо в транспорте. Так, у одной девушки в автобусе я обнаружил увеличенную щито­видную железу и экзофтальм и убедил её обратиться к врачу.
       Я однажды сагитировал Николая Николаевича показать для врачей методику внутриартериального введения лекарственных веществ по методу Н.Н.Еланского. Это было театральное зрелище, когда мы собрались в операционной в строго асептических условиях и специально подобранному больному с облитерирующим эндартериитом я вводил лекарственную смесь внутриартериально. Смысл лечения был в том, чтобы блокировать рецепторы внутренней обо­лочки артерий новокаином. Кроме того у меня появился контингент больных с бронхи­альной астмой, которых я лечил, смазывая реф­лексогенную зону носовой полости, а также давал бронхолитики.
       Когда я уехал из Фряново, ко мне в Москву стали поступать письма от моих больных, извещавших о своём состоянии и нуждавшихся в корректировке лечения, т.к. ле­чение, безусловно, было комплексным.
       Особенно поверила в моё лечение больная Тоня, фамилии не помню. Она продолжала писать мне о себе и о товарище по несча­стью - больном Славе. Она поверила в меня, т.к. у неё прекратились приступы бронхиальной астмы, стало свободным дыхание, хрипов стало меньше и она прибавила в весе 1,5 кг. Она обращалась к заве­дующей терапевтическим отделением Фряновской больницы, и та сказала: "Мне не прихо­дилась лечить больных с бронхиальной астмой этим методом, кото­рый применял Никитин, притом эфедрин оказывает то же действие, как те порошки, которые он выписывал. К тому же, Никитин ещё студент и не всё знает..." На что, как замечает Тоня в своём письме, она ей ничего не сказала, но подумала, что есть ученики, которые хорошо осваивают программу и могут знать больше, чем учителя. Мне такая оценка моей деятельности в качестве врача, окончившего 4-й курс, была в высшей степени лестна.
       Однажды мы с акушеркой принимали роды у молодой жен­щины. Роды прошли удачно, но предварительное ручное исследова­ние родильницы мы делали без перчаток. И вдруг прибегает какая-то женщина и говорит, что у роженицы сифилис и она как будто не лечилась. Мы со страху вкатили с акушеркой друг другу по 1 мл пенициллина, и у меня стало ещё болеть сердце от превышения дозы а, может быть, от треволнений.
       Мы ютились в каком-то больничном здании, где нам выдели­ли на пятерых огромную комнату. В то лето было много комаров, и Джавид Гюльбегу, албанец, ещё не очень владевший русским, каж­дое утро повторял: "Опять меня кусил комар", т.к. он после укуса комара сразу покрывался пятнами.
       В июле у Николая Николаевича отмечали день рождения. Он пригласил и сотрудников, и студентов. В разгар праздника поступи­ла роженица с плотным прикреплением плаценты. Плод благопо­лучно родился, но плацента не отторгалась. Пришлось отделять плод вручную, второпях. Забыли дать наркоз, и это привело к шоку. Пришлось мне выводить её из шока. К счастью, всё обошлось благополучно: и новорожденный, и мать остались живы.
       В конце июля практика успешно закончилась. Мы сдали днев­ники по терапии, хирургии и гинекологии с акушерством, в которых по дням и часам вели подробные записи о своей обширной и полез­ной работе.
       В августе мы с Ниной уехали отдыхать в Ялту и опять остано­вились у тёти Люды на Заречной. У Нины в это время была нор­мальная беременность, и мы все радовались, что, наконец, будет ребёнок.
       В этот приезд у тёти Люды отдыхала Валентина Левко, в то время жена лётчика. Она занимала небольшую ком­натку с маленьким ребёнком. Но уже тогда она увлекалась пением, и по вечерам под мой гитарный аккомпанемент мы вместе или соло пели романсы или народные песни. Она после родов постоянно жаловалась на боли внизу живота.
       Купаться мы ходили вместе, и я ради шутки под неё подныривал. Она тогда ещё не имела специального музыкального образо­вания и только готовилась к поступлению в училище им. Гнесиных, вернее, мечтала об этом. В дальнейшем она стала одной из ведущих арти­сток Большого театра и профессором консерватории. Она - моя сверстница, и последний раз в роли старой графини в опере "Пико­вая дама" я её видел несколько лет тому назад. Но голос был ещё свеж и довольно звучен.
       Её муж много лет заведовал билетной частью Большого теат­ра, но в конце 80-х годов началась травля. Его обвинили в больших грехах, которые не подтвердились. Но он не вынес издевательств и клеветы, получил инфаркт миокарда и вскоре скончался. Валентина Николаевна продолжает в качестве профессора вести класс вокала в консерватории.
       В 1955/56-м учебном году я уже занимался на 5-м курсе. Здесь появились такие предметы как госпитальная терапия, хирур­гия, психиатрия, офтальмология и судебная медицина, и другие.
       Практические занятия по госпитальной терапии вёл доцент А.И.Бургман, немец по национальности. На лице у него были шра­мы, полученные на фронте, обезобразившие его лицо, но он хорошо и увлекательно вел разборы больных и давал нам медицинские мо­нографии из собственной библиотеки для подготовки к разборам.
       Руководил клиникой госпитальной терапии Александр Леони­дович Мясников, профессор, академик, всемирно известный кардиолог, перед которым преклонялся другой, не менее известный, американский кардиолог - Уайт. А.Л.Мяс­ни­ков являлся также ди­ректором Института терапии, впоследствии - Института кардиологии АМН СССР. А.Л.Мяс­ни­ков вызывал всеобщие симпатии у больных, врачей, студентов, мужчин и женщин.
       Александр Леонидович читал нам лекции по госпитальной те­рапии с блеском актера, глубиной учёного и энергией прирождённо­го оратора. Его глубокий, звучный голос захватывал и студентов, и врачей логикой построения лекции, хотя мы хорошо знали, что час­то он импровизировал, как и должно настоящему художнику. Высо­кая статная фигура, красивое лицо и мощный череп сразу, при пер­вом знакомстве с ним, говорили о незаурядной личности. Он хоро­шо разбирался в изобразительном искусстве, имел собственную домашнюю картинную галерею и мог читать лекции на искусство­ведческие темы. Конечно, он был кумиром женщин всех возрастов. Интересно, что и кадры института терапии он тоже подбирал, как эстет, ни в одном другом институте нельзя было обнаружить столько красивых, очаровательных и обаятельных женщин.
       По хирургии лекции читал проф. В.Э.Салищев, зав. кафедрой. Всеволод Эрастович Салищев был из династии потомственных хирургов и имел вторую должность зам. директора института по науке. Однаж­ды произошёл смешной случай, когда он делал обход в палате вме­сте со студентами нашей группы. Когда черёд дошёл до партийного работника из Узбекистана и Всеволод Эрастович стал пальпировать живот больного, тот, чем-то недовольный, стал нервно говорить буквально следующее. "Что ты тычешь мне в живот, когда ты даже не член-корреспондент?" Всеволод Эрастович, как весьма интеллигентный человек, ничего на это не сказал, а мы, студенты, были возмущены. Через три года, когда я был уже клиническим ординатором, В.Э.Салищев лежал со стенокардией в нашей клинике пропедевтики, и я был его лечащим врачом.
       Практические занятия по госпитальной хирургии вел асси­стент Александр Иванович Смирнов. Он любил повторять, что луч­шее средство при тромбофлебите нижних конечностей - пиявки, и показывал нам сам, как это делается.
       В начале января 195бг Нина уехала в Запорожье к матери - рожать. Однако вдруг мы получили сообщение, что 15-го января она выезжает обратно в Москву, а 16-го января её сняли с поезда в Кур­ске, и она благополучно родила девочку, которую назвали "курский соловей", а всю предпринятую акцию - "Москва - Симферополь".
       Я срочно дал поздравительную телеграмму из 22-го почтового отделения у Краснопресненской заставы и при этом спрашивал в телеграмме, какого цвета волосики у новорожденной. А принимав­шая телеграмму женщина засмеялась и сказала: "Вся - в папу: такая же чёрненькая и кудрявая", - и не ошиблась.
       Я срочно выехал в Курск. Нину вскоре выписали. Я гордо нёс драгоценную ношу, но, когда подходили к вокзалу Курска, дунул порыв холодного ветра и отвернул полог одеяла, и дочка, видно, дохнула морозного воздуха. Когда мы её привезли в Москву, она была совершенно больна. Мне показалось даже, что она тогда пере­несла воспаление лёгких. Назвали её Лена, и мне удалось её офор­мить в Краснопресненском загсе как родившуюся в Москве.
       Итак, в нашей маленькой квартирке на Малой Грузинской стало ещё теснее. Пришлось подумывать о передислокации. Нина пошла в Мособлаптекоуправление, где ей дали направление на ра­боту в качестве заведующей сельской аптекой в деревне Синьково под Бронницами. И мы весной 25 мая 1956 года переехали туда. Это было совершенно уникальное место, весной утопавшее в цветущих вишнёвых садах, занимавших огромные площади. Даже зимой воздух пах вишнёвым деревом. Нина получила маленькую комнату с кухней позади аптечного помещения. Мы всегда могли слышать, какой очередной посетитель приходил в аптеку. Мы радовались, что у нас есть свой дом, свой угол.
       Так как деревня отстояла от Москвы в 43 км и добираться до института приходилось трудненько, в Синьково я ездил не каждый день и иногда ночевал дома в Москве у мамы. Они вздохнули, когда мы выехали с Малой Грузинской, освободив целую комнату.
       В деревне находилась артель ювелирных изделий, и многие местные жители работали на этом производстве, неплохо зарабаты­вая, и имели неплохой жизненный уровень. Здесь же мы познакоми­лись с Симой, санитаркой аптеки, которая выполняла всю чёрную paботу: мыла аптечную посуду, полы, убирала в аптеке - словом, следила за чистотой и порядком.
       У меня же здесь уже была врачебная практика. Я лечил мно­гих жителей деревни, давая советы и навещая больных на кварти­рах. Так, я лечил больного Рыжова, страдавшего постоянными бо­лями вследствие контузии; соседа Василия Васильевича, с пневмосклерозом и хроническим бронхитом, и постоянно кашлявшим.
       Наконец, я поставил диагноз и вылечил соседку Любу 40 лет (сестру Симы), болевшую сифилисом и не знавшую об этом, и толь­ко, когда сделали реакцию Вассермана, обнаружилась реакция ++++. У неё стали отекать ноги и накапливаться жидкость в брюшной полости. Она страдала из-за этого одышкой. Я обнаружил у неё большую печень, плотную, мелкобугристую, и поставил ей диагноз: висцеральный сифилис с развитием вторичного цирроза. Я стал лечить её и добился неожиданно хороших результатов, печень уменьшилась, стала мягкой, отёки сошли. Она выздоровела и после этого была здорова ещё 25 лет.
       Однажды зимой мы поехали кататься с Ниной на лыжах. Тут были небольшие горки, и даже с трамплином, и я очень хорошо прыгал с этого трамплина. Потом я заставил съехать с этой горы и Нину. Она испугалась и перед трамплином упала и повредила пра­вый голеностоп. Я сразу понял, что это перелом, и затем на лыжах, как на санках, транспортировал её домой около 2 км. Вызванный хирург, он же главврач, Щукин, долго мял и давил ногу Нины так, что она даже упала в обморок. Я понял его абсолютную некомпе­тентность, т.к. он исключил перелом. (Щукин усиленно поклонялся Бахусу.) Тогда я достал машину и отвёз Нину в приёмный покой 23-й больницы в Москве, где после рентгеновского обследования установили перелом правой наружной лодыжки без смещения и наложили гипсовый лонгет.
       На шоссе, шедшем на Бронницы, находилась деревня Дурниха. Мы туда иногда ходили за продуктами. Как рассказывали старо­жилы, название деревня получила ещё до революции, когда многие жители этой деревни болели "дурной" болезнью - сифилисом. В этой деревне Нина договорилась с председателем колхоза и купила цыплят, которых держала в общественной стае, что-то за это при­плачивая. Вскоре у нас появилось 20 кур и петухов, которых потом пришлось зарезать, и у нас в сенях стояла огромная миска, в которой хранилась пирамида кур и петухов. Я тогда съел столь много куря­тины, что потом долго не мог смотреть на этот продукт.
       Заканчивался пятый курс. По всем предметам я имел "пять". После окончания пятого курса меня отправили со всеми сокурсни­ками на лагерные армейские сборы в знаменитые гороховецкие ла­геря под Горьким. Снова муштра, ка­зарменное положение. Утром побудка, иногда не без шуток и смеха. Все уже встали в строй, идёт поверка. Старшина вызывает по фами­лиям. Б.Никитюка в строю нет. "Где Борис Никитюк?" - "Он на "запоре"..." - слышится в ответ. Действительно, многие от тамошней жёсткой воды страдали запорами, и это было почти каждый день.
       Борис Никитюк спас меня однажды от сильной простуды. Вдруг в конце июля стало страшно холодно, а у нас были только гимнастёрки. Предусмотрительный и добрый Борис дал мне тёплую фланелевую рубаху, которая меня буквально спасла.
       Там я сблизился с Александром Александровичем Остапенко, который легко переносил лагерные тяготы, т.к. служил в армии во время войны. Скорее всего, потому, что он был рядовым, а нам после завершения лагерных сборов должны были присвоить звание младшего лейтенанта.
       Лето 1956 года я провёл в деревне Синьково. К нам приезжал Марк, муж моей старшей сестры Жени. Ему очень нравилось в Синьково, где было много цветов, вишен и чистого воздуха. Он был немного минорно настроен и высказывался о близкой смерти. У него побаливало горло, я говорил, что это пустяки, - фарингит, который можно легко подлечить. Но через два года это оказалось совсем не пустяком...
       С осени 1956 года я был уже в субординатуре и должен был пройти три цикла: по хирургии, терапии, акушерству и гинекологии. Терапию я изучал сначала на базе больницы N27, а затем в 23-й больнице, а хирургию - на базе Института Склифосовского. Руководителем был ассистент Яснов Евгений Фёдорович, замечательный травматолог, а руководителем клиники - Борис Александрович Петров, делавший с нами, субординаторами, обходы.
       У меня было четверо больных, из них две девушки, очень тяжёлые: одна - с железнодорожной травмой, другая - с трамвайной. Девушкам было по 20 лет. Одна из них - довольно худенькая блондинка, попавшая под поезд (при не совсем ясных обстоятельствах), получила тяжёлую травму обеих ног. По сути, мы из левой малой берцовой кости формировали ей путём ступенчатой пересадки левую большеберцовую кость. Это был длительный и мучительный процесс - и для больной, и для врачей. У другой девушки были ампутированы обе ноги, и это производило страшное впечатление. На каталках их было как-то трудно перевозить, и я всегда переносил их в перевязочную на руках, а они, обняв меня за плечи, старались, насколько возможно, уменьшить тяжесть нагрузки. Но всё равно я сильно уставал и, идя домой, чувствовал, что эта переноска отнимает много сил, а там ещё было много другой работы.
       Борис Александрович читал нам лекции, делал ответственные обходы, показывал чудеса техники хирурга в операционной.
       Верно или нет, но передавали, что он любил стоять на голове, - это, наверное, после того, как показали фильм "Ловко устроился". И однажды, во время такого стояния, он получил инсульт и умер.
       По акушерству с нами занятия проводила д.м.н. Азлецкая, мать нашей студентки Вали Азлецкой. На одном из занятий посту­пила женщина с узким тазом и вторичной родовой слабостью, и в результате ей пришлось сделать кесарево сечение. Мальчик родился с красивой круглой головкой. На ночных дежурствах мы видели много трудных в клиническом отношении случаев. Однажды мне пришлось проводить выжимание плода по Кристеллеру, когда при­нимающий роды обнимает правой рукой живот беременной и, по­могая плечом, как бы выжимает плод. Нужна большая физическая сила и осторожность. Но все обошлось благополучно, и роженица с моей и Божьей помощью родила удачно.
       Время летело быстро и приближались госэкзамены. Их было пять. На экзамене по гигиене присутствовал министр здравоохране­ния СССР С.В.Курашов (одновременно он заведовал кафедрой со­циальной гигиены). Он экзамены не принимал и прохаживался вдоль столов. Я попал к Эмме Эрвиндовне. Взял билет и вдруг обнаружил, что не знаю третьего вопроса - как-то выпал он из поля зрения при под­готовке. Рядом сидел Александр Лифшиц, который всегда имел при себе заготовки-шпаргалки по всем предметам. Он тут же вытащил нужную подсказку. Впервые за 6 лет учения, каюсь, я прибегнул к помощи шпаргалки. Но, так как я хорошо ответил на первые два вопроса, до третьего дело даже не дошло, и я получил "пять". Помню ещё, как ми­нистр Курашов поздравил меня с успешной сдачей гигиены...
       Нелепость ждала меня на госэкзамене по основам марксизма. Жестким экзаменатором был доцент Л.В.Метелица, к которому я попал. Я совершенно перепутал материал XVII и XVIII съездов партии, за это и получил "4". Таким образом, я уже не мог получить "красный" диплом "с отличием". Меня вызвал декан Яковлев и пред­ложил 20 июля 1957 года пересдать основы марксизма, но у нас на 20 июля уже были билеты для поездки в Ленинград...
      
      

    _________

      
      
      
      
      
      
      
      

    _________

    НИКИТИН

    Георгий Александрович

    ПУТЬ СУДЬБЫ

    (послевоенные годы)

    _________

    авторская редакция

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Формат - А5. Бумага - 80 г/м2. Гарнитура "SchoolBook". Печать - ризография. Уч.-изд.л. - 4 л. Тираж - 200 экз.

       1
      
      
       61
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Никитин Георгий Александрович (George86@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 152k. Статистика.
  • Статья: Проза
    • Оценка: 3.37*6  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.