был условно переведен на третий курс и с сентября 1945 года снова стал посещать лекции и практические занятия в помещении Московского Авиационного Технологического института на Ульяновской улице. Возле меня уже не было Юры Букреева, он стал учиться на втором курсе Архитектурного института. Толя Поляченко учился на другом факультете - горячей обработки металлов и одновременно стал работать на заводе, дополняя свои занятия в институте знакомством с практикой в заводском цехе. Полученная мною травма и шаткое материальное положение вынудили меня окончательно порвать с институтом, и я стал работать художником-оформителем то с Юрой Букреевым, то с Юрой Крассом.
Мы неплохо зарабатывали, и таким образом несколько скрашивалось тяжелое материальное положение в семье. Периодически я ездил в деревню и оттуда привозил самый главный продукт питания - картошку. Причем я нес на себе 25-ти килограммовый рюкзак около 6 километров по горам Дмитровской гряды. Вот когда я испортил свои вены на ногах.
К этому времени относится мое сближение с Валей Митькиным. Он остался верен своей юношеской любви и в 1945 году женился на Наташе Емельяновой, дочери генерал-полковника Емельянова, репрессированного в 1937 году, в период чисток советского генералитета. Валя Митькин был типично русский, добродушный по характеру, сметливый и находчивый умом, по-крестьянски трудолюбивый. Я обожал этого человека и когда в детстве приезжал в Выпуково, то сломя голову летел к Митькиным. Меня поражала мать Вали - Татьяна Афанасьевна, много и тяжело работавшая в поле и дома. Но, при всем том, любившая читать, и кругом ее чтения был А.Н.Островский. У них на столе всегда лежал фолиант пьес Островского, и она, надев очки, при свете лампы-молнии, читала подряд эти пьесы. Я пробовал делать то же самое, но тут же забросил это занятие, т.к. для чтения драматургии нужен особый характер и привычка.
Валя после войны не был демобилизован и оставался в чине капитана. Ему очень шла военная форма, он был красив особой русской красотой. Все в нем было к месту: и серые большие глаза, прямой нос, светлые волосы, и затянутая "в рюмочку" талия. И при этом - никакой слащавости. Среднего роста, обаятельный в общении, он был душой общества, одинаково ценим мужчинами и любим женщинами. Я часто проводил время у него в двухкомнатной квартирке на Сивцевом Вражке, улице знаменитой, где каждый камень дышал стариной и являлся историческим местом. Конечно, и на Малой Грузинской тоже имелись старинные особняки, и жили довольно известные люди, но Сивцев Вражек являлся сосредоточением людей творческих, в разные времена составлявших русскую культурную элиту.
Весной 1946 года завершился мой двухлетний роман с Лидой Савенковой. В апреле я пригласил ее на постановку трагедии А.К.Толстого "Царь Федор Иоаннович" в Московском Художественном театре. Она вовремя пришла к началу спектакля в проезде Художественного театра (Камергерский переулок). В спектакле участвовали лучшие силы - Москвин, Добронравов и другие. Лида вела себя сдержанно, почти не разговаривала, о постановке отзывалась скупо, несмотря на то, что газеты пестрели хвалебными рецензиями. Подчеркнутая, рассчитанная холодность меня бесила, да еще, в довершение, я сидел с совершенно мокрыми ногами. Обувь у меня тогда никуда не годилась. Все это привело меня в дурное расположение духа, и после спектакля, выйдя на улицу, я ей заявил в резкой решительной форме о полном разрыве. Больше мы с ней никогда не встречались.
Моя тетка Ксения Ивановна Плотникова по-прежнему работала в селе Выпуково Загорского района (Сергиев Посад) фельдшером и советовала мне поступить в медицинский институт, эту идею поддерживал и Юра Букреев. В конце сентября 1946 года я забрал свой аттестат об окончания средней школы из Московского Авиационного Технологического института и, списавшись с тетей Тоней, отправился в начале октября в г. Сталино (г. Донецк), где рассчитывал поступить в местный институт. Муж тети Тони, дядя Пьер (Петр Петрович Раевский), занимал должность доцента кафедры факультетской хирургии Сталинского мединститута и слыл в городе за очень хорошего хирурга - хирурга милостью божьей. Руководил кафедрой профессор Овнатанян (армянин), очень самоуверенный, не без способностей человек, но без таланта хирурга. Все самые сложные операции делал дядя Пьер. Это был уравновешенный, положительный во всех отношениях человек, влюбленный в свою профессию, вечно просиживающий над медицинскими книгами. В известной мере он был ограничен рамками своей профессии, например он, по-моему, равнодушно относился к музыке, но литературу он любил и собрал огромную уникальную беллетристическую библиотеку, не говоря уж о медицинской.
Впрочем, когда я у них давал концерты классической музыки, он одобрительно относился к моему исполнению. Тогда впервые стали появляться антибиотики, например, грамицидин, сульфаниламидные препараты - сульфидин. Дядя Пьер предложил метод лечения плевритов с помощью интерплеврального введения грамицидина. Результаты превзошли ожидания, и дядя Пьер успешно защитил диссертацию.
На Павелецком вокзале меня провожала старшая сестра Женя; помню, она принесла мне кружок польской колбасы, которой я питался в дороге. Я приехал в Сталино ночью. Старый вокзал оказался полностью разрушенным, и приезжие дожидались утра прямо под открытым небом при довольно холодной погоде.
Наконец подошел первый трамвай, и я минут через 50 оказался в поселке Калиновка, где на улице Микояна жили Раевские, в невзрачном с виду, барачного типа двухэтажном отштукатуренном доме. Квартира из трех комнат оказалась довольно просторной, сухой, с высокими потолками. Раевские жили втроем, и, кроме того, с ними жила домработница Груня. Приняли меня очень тепло, особенно двоюродная сестра Талочка (Наталья, 1924 года рождения). Она училась на четвертом курсе Сталинского Медицинского института, и вся их семья оказалась медицинской.
Тетя Тоня в 30-ые годы тоже окончила Сталинский мединститут и работала врачом-лаборантом. Однако моим мечтам стать студентом-медиком не суждено было сбыться. В приеме мне было отказано дирекцией, так как я уже опоздал к началу занятий.
Мне все время казалось, что дела с моим поступлением зашли в тупик потому, что тетя Тоня в последний момент испугалась, что я могу стать для них обузой и буду в течение шести лет стеснять их своим присутствием. Хотя, конечно, я мог бы разместиться в общежитии, по тем меркам совсем неплохом, и жить совершенно независимо.
1946, первый послевоенный год оказался тяжелым для страны. 14 областей, большая часть на Украине, подверглась сильной засухе. Особенно пострадала Винницкая область, откуда голодающие ринулись в Сталинскую область. В семье Раевских голода не ощущалось. Напротив, по сравнению с москвичами они питались значительно лучше. У них имелись запасы консервов, муки, колбасы, картошки. В передней стояла огромная бочка квашеной капусты, которая в тепле вдруг дала течь через пазы. Я успешно залил цементом щели и спас драгоценную капусту.
Тетя Тоня для своих сорока восьми лет выглядела довольно моложаво и представляла тип русской женщины, воспитанной в жестких правилах дореволюционного периода. Безусловно, она была верна своему мужу, который обожал свою Тоничку.
Педантичность и аккуратность сочеталась в ней с добродушной иронией и умением шутить, не оскорбляя объекта шуток. Она вставала утром бодрой и деятельной, вмешивалась во все внутрисемейные дела, держала в ежовых рукавицах домработницу Груню, которая несла всю тяжесть уборки по квартире, закупки продуктов и приготовления пищи.
Груня мастерски варила борщ на старом сале, делала отличные вареники с творогом, кислой капустой или картошкой. Тетя Тоня уходила на работу к девяти часам и возвращалась в три часа. У нее был строгий распорядок дня. Вечером она обязательно изучала какой-нибудь иностранный язык. В тот период она возлюбила английский, а для того чтобы еще более усовершенствоваться в нем, обучала этому языку даму - жену Ростислава Богуславского, сына известного хирурга, заведующего кафедрой госпитальной хирургии.
В дальнейшем Ростик, как ласково называли его друзья, заменил своего отца на этом посту. Он отличался могучим телосложением и огромной физической силой. Но увлечение алкоголем привело его к ранней смерти, он не дожил до 50 лет.
Вскоре я познакомился с друзьями Талочки, и среди них: Олег Контрольский, Игорь Жмакин, близкие подруги Лина и Сара. Талочка очень расхваливала свою подругу Capу - еврейку, дочь довольно состоятельных родителей. Она её характеризовала как замечательную девушку: честную, порядочную во всех отношениях, добрую, способную к развитию. Кроме того, она имелауспехи в музыке, увлекалась пением и достигла определенных результатов, и даже выступала по радио.
Однако, мне больше нравилась другая подруга Талочки - Лина, которая была более привлекательна физически, прекрасно танцевала и обладала кокетством, но в определенных рамках. В дальнейшем Сара написала мне письмо в Москву, я ей ответил, но переписка не наладилась.
Талочка, очень красивая девушка 22-х лет, несколько склонная к полноте, статная, я бы сказал вальяжная, внешне весьма напоминала Дину Дурбин. Ей нравился Олег Контрольский, тоже медик, я у него был в гостях. В Талочку же безнадежно влюбленный сын заведующего кафедрой акушерства и гинекологии профессора Жмакина Константина Николаевича, Игорь, постоянно напоминая о себе и оказывая Талочке повышенное внимание, не пользовался ее расположением, т.к. не имел внешних мужских качеств.
Сам Константин Николаевич, живший одно время в Одессе, обладал всеми качествами мужчины, умевшего нравиться, но он рабски любил свою жену и, приходя домой, ухаживал за ней, непременно предлагал подставить скамейку ей под ноги. Более любящего, преданного и внимательного мужа трудно было бы найти по всей России, и так продолжалось до самой ее смерти.
Когда я посетил Сталино, Талочка eщe не познакомилась со своим будущим мужем, Борисом Шапоренко. Это произошло, по-видимому, в 1947 году. Тогда он относился к ней очень внимательно и даже отвозил ее на занятия в институт на мотоцикле.
Город Сталино в то время все еще представлял собой шахтерский город с одноэтажными домиками в многочисленных поселках. Жилищный фонд сильно сократился после войны, хотя восстановление зданий по улице Артема в центре столицы Донбасса шло ускоренными темпами.
Бывая на улице Артема, я видел, как разбирали завалы разрушенных войной огромных зданий японцы, военнопленные, не имевшие никакого отношения к военным действиям в этой зоне. Это была чья-то прихоть - направить солдат Квантунской армии на юг Украины. Тем не менее, низкорослые маленькие японцы работали дружно и споро, выполняя предписанные нормы.
Я был на праздничном вечере 7 ноября 1946 года в клубе мединститута, где выступала самодеятельность, типа "капустника". Потом устраивались традиционные танцы, и гвоздем программы, конечно, было танго "Мне бесконечно жаль твоих не сбывшихся мечтаний". Я не особенно сильный танцор, но, дрожа и робея, приглашал Лину на танец, боясь к ней прикоснуться. Она, видимо, чувствовала мою неуверенность и вела себя очень раскованно. Я так и не набрался храбрости, чтобы проводить ее домой. Во время перерыва она очень захотела пить, и мы с ней спускались вниз, и пили воду прямо из-под крана.
Сын известного в городе венеролога, Ратнер, сокурсник Талы, напротив, вел себя непринужденно, одевался в те годы подчеркнуто изысканно и, конечно, был неподражаем для меня, хотя и приехавшего из столицы, в смысле свободы общения и даже некоторой развязности по отношении к девушкам.
По вечерам я давал маленькие концерты камерного пения под аккомпанемент тети Тони на достаточно расстроенном пианино. Я очень любил Шуберта и однажды спел его баркаролу "Лучи так ярко грели, вода светла, тепла". Тетя Тоня вдруг стала утверждать, что я неправильно пою и перевираю слова. Спор грозил перейти в ссору, но я вовремя удержался. Потом, уже в Москве, я получил письмо от тети Тони, в котором она просила извинения за нападки. Она слышала эту запись по радио, и я, по ее мнению, не допустил искажения. В отношении "Вечерней серенады" Шуберта у нее претензий не было, и мой тенор, по ее мнению, как нельзя лучше подходил для исполнения этой изящной вещицы.
Время летело быстро, несмотря на мою кажущуюся незанятость. Пора возвращаться домой, пора и честь знать... Дядя Пьер подарил мне сорочку и довольно сносный пиджак, т.к. я совсем пообносился. В середине ноября 1946 г. дядя Пьер сам проводил меня на вокзал, и вскоре я был дома.
Еще в Сталино я обсуждал мой вариант поступления в Военно-Медицинскую Академию в Ленинграде. Тетя Тоня при этом говорила, что Военно-Медицинская академия хороша, но плохо, что я буду жить вдали от родного дома, особенно, если работать на корабле. В Москве я сразу встретился с Юрой Букреевым и тут же предстал в роли свахи, и расписал внешние данные своей сестры, ее рассудительность и мудрость. Она тоже знала уже по моему описанию таланты Юры, его мужественную красоту, но называла его в шутку не иначе как "нарцисс".
Сватовство продвигалось туго, т.к. та и другая сторона не выказывали особого желания серьезно поинтересоваться друг другом.
Юра Букреев оценил ее как провинциалочку, а Талочка считала, что я необъективно и слишком неумеренно описываю превосходные качества своего друга. Потом она остановила свой выбор на Борисе Шапоренко, и сделала это, как я понял, не без настойчивого внушения тёти Тони, которая пользовалась огромным влиянием на свою дочь. Тётя Тоня расписывала и превозносила мнимые положительные качества Бориса, которые потом так жестоко обернулись против Талочки, а затем и против тети Тони. Тетя Тоня умела оттенить успехи Бориса в смысле карьеры и продвижения по бюрократической лестнице, она буквально упивалась его умением расположить к себе людей в своих целях. Но они пропустили и не заметили у Бориса "поклонение Бахусу", которое так вредило ему в последующем и оказало такое отрицательное влияние на здоровье Талочки.
Уже в 1973 году, когда я приезжал к ним, он не мог без возлияний и пошел вместе со мной в магазин, накупил водки и различных вин, и все это пилось в изобилии и без ограничений. Постепенно славословия в адрес Бориса становились все приглушенней, и из почитательницы талантов Бориса тетя Тоня превратилась в ненавистницу, правильно оценивая роль Бориса в разваливании семьи. Но они до конца остались верны своей псевдоаристократической привычке представлять дело так, будто ничего не происходило, и сохранять видимость монолитной семьи.
Думается, что это мнимое благополучие еще больше влияло на здоровье Талочки, и вскоре после рождения сына она заболела раком молочной железы с радикальной операцией и последующим облучением, что привело к облысению головы и ношению парика.
К этому времени, как свидетельствовали мои ялтинские родственники, Борис изменял Талочке, и она это отлично знала.
Но... возвращаюсь в родные пенаты. Сразу по приезде в Москву мы пошли с Юрой Букреевым и сфотографировались в лучшей художественной фотография на Арбате, сначала вдвоем, а затем каждый в отдельности. Осталась память на всю жизнь: нам по двадцать, мы молоды, крепки, сильны, оптимистичны и готовы побороться за достойное место в жизни. Я еще не сразу сумел заняться любимым делом - медициной, а Юра уже дерзал, делая первые успехи в архитектуре.
Он учился с даровитыми студентами, например, Игорем Покровским, - впоследствии он стал довольно известным архитектором, проектировал наземное здание метро "Краснопресненская", делал проект застройки города-спутника Зеленограда, - потом он стал главным архитектором этого города. Недавно группа архитекторов под его руководством создала проект восстановления Храма Спасителя в Москве. Хвала и честь Игорю Покровскому! Юра учился и вместе с Ириной Архиповой, ставшей народной артисткой СССР и занимавшей блистательное место в плеяде певцов Большого театра.
Итак, 1946 год заканчивался, я вынужден был перебиваться случайными заработками, т.к. специальности у меня не было, но я не падал духом.
В 1946 году прошел Нюрнбергский процесс, за которым следил весь мир. Многие военные преступники из гитлеровского политического, военного и экономического руководства были казнены, и мир вздохнул с облегчением.
Начинался 1947 год. Что-то он принесет нового? В 1947 году неопределенность моего положения оставалась прежней, однако я не унывал, занимался оформительской деятельностью.
В это время я часто бывал у Вали Митькина в квартире на Сивцевом Вражке, дом 15. К этому времени относится моё увлечение игрой в карты, которое всё же носило невинный характер и приобретало чисто игровую окраску. Я только очень страдал от курения. Валя на фронте пристрастился к курению, и эта дурная привычка не оставляла его всю жизнь. Конечно, это отразилось и на состоянии его сосудов. Но в то время он ещё отличался завидным деревенским здоровьем. Я иногда оставался у них ночевать и утром вставал с головной болью от непроветриваемого, наполненного табачным дымом помещения. Иногда мы немного выпивали, но это опять всё оставалось в рамках приличия и никогда не сопровождалось какими-либо эксцессами.
В 1947 году умер дядя Юры Букреева - Сергей Иванович Кузнецов, замечательный учитель и человек. После того, как во время войны к ним в квартиру на Красногвардейской забрались воры и украли ценные вещи и всё, что было накоплено честным трудом перед войной, он стал болеть, быстро прогрессировала гипертоническая болезнь. Мы с Юрой навещали его в 19-ой больнице Краснопресненского района, он страдал одышкой, был одутловат и вскоре умер. Мы его похоронили на Ваганьковском кладбище.
В 1947 году у Маруси Михеевой, нашей соседки, родилась дочь Лариса, и я стал крестным отцом этой девочки. Где она теперь? Но имя и отчество она носит Ларисы Дмитриевны, как героиня "Бесприданницы" А.Н.Островского, судьба которой была столь трагичной. Дед этой девочки, А.С.Михеев, скончался в том же году от рака печени. Мы его тоже похоронили на Ваганьковском кладбище, тогда еще не считавшемся престижным. Теперь туда умершие попадают только по особому разрешению мэрии.
Когда мы возвращались с похорон, то сосед Корунов, живший над нами и страдавший бронхиальной астмой, стал покачивать головой и восклицать: "Как плоха Софья Александровна!" - о моей матери... После этого она прожила еще 30 лет, а Корунов умер лет через десять. Дело жизни и смерти в руке Божией, и никто не волен знать и решать, кому и когда предстоит предстать перед Престолом Божьим.
Со Сталино связь не прерывалась, и в 1947 году активная переписка с Талочкой продолжалась. В начале 1947 года очень болел дядя Пьер (Петр Петрович). Он страдал, по-видимому, калькулезным холициститом и в течение двух недель лежал в постели и не ходил по комнате. Потом у тети Тони развился поднакостичный абсцесс, и она тоже около недели соблюдала постельный режим.
Талочке пришлось туго. Она ухаживала за больными, и, кроме того, недавно сдала "гигиену", получив тройку. Ей пришлось снова готовиться и пересдавать этот предмет. К этому времени относится ее тесное сближение с Борисом, ее будущим мужем. Он приносил с собой какой-то мощный приемник, в то время это все же была редкость, и они часами могли вместе слушать музыку.
Как условились, я постоянно высылал дяде Пьеру свежий номер журнала "Хирургия", который выходил ежемесячно. В Сталино его трудно было достать, но потом дяде Пьеру все же удалось подписаться на следующий год, и мои заботы в этой части прекратились.
В 1947 году правительство отменило карточки, цены на необходимые товары снизились вдвое. Люди жили ещё неважно, но вера в лучшее будущее не покидала народ; открывались новые магазины, появлялось больше товаров. На Красной Пресне после реставрации и ремонта открылся "Гастроном" (прежний магазин фабриканта Прохорова). Восстановление интерьера магазина выполнялось по эскизам художника Александра Матвеевича Ермольева, мужа моей сестры Ляли. Магазин сверкал свежей краской, многочисленные зеркала отражали движение покупателей. И витрины, как в предвоенные годы, заполнялись первоклассными продуктами, и даже икра была представлена тремя сортами.
Это время совсем не похоже на нынешнее, - тогда шло возрождение, сейчас - физическое и духовное гниение всего и вся. А народ-победитель умел созидать...
Мы с Юрой купили себе красивые бобриковые пальто за 700 рублей, шапки из полированной овчины и навсегда распростились с телогрейками, куршлуками и ватниками. Это тоже был существенный показатель улучшения жизни.
После войны стали возвращаться к родным очагам демобилизованные воины. Возвратился и Эдик Красс, сосед по лестничной площадке, с которым я дружил в детстве. Он участвовал в качестве сержанта пехоты в боях в Белоруссии, был контужен, ранен, в гайморовой пазухе сидел осколок мины, и периодически обострялся гайморит. Он обладал несдержанным, вспыльчивым нравом, а после войны он стал совсем нетерпимым, придирчивым. На правом лацкане его пиджака сиял орден "Красной Звезды", весьма ценимый бывалыми фронтовиками, как награда, выдаваемая действительно за боевые заслуги.
У него, конечно, имелось несколько преувеличенное мнение о значении своей персоны, и его нетерпимость к окружающим выливалась иногда в хулиганские выходки. Он поступил слесарем в механические мастерские, в Расторгуевском переулке, приходил с работы грязный, уставший и раздраженный; но, приняв душ и надев свежую сорочку и щегольски сидевший на нем шевиотовый костюм с огромной, матросской шириной брюк, он выходил на угол Расторгуевского переулка и Малой Грузинской улицы, судачил с ребятами, задирал проходивших девушек.
Однажды он повздорил с участковым милиционером Петрухиным, очень строгим и принципиальным человеком и, думая, что ему все позволено, как бывшему фронтовику, ударил его по лицу. Эдик был привлечен к суду, и за оскорбление чести мундира милиционера ему дали пять лет. Он был отправлен куда-то на север, хватил горя, т.к. их перевозили на какие-то очень важные стройки Северным морским путем, они голодали, замерзали, и он там перенес алиментарную дистрофию.
Эмма Викентьевна, его мать, замечательная, прекрасная женщина, исстрадалась. Я регулярно сочинял ему письма в места заключения. Он умолял помочь ему снизить срок. Летом 1946 года умер председатель Верховного Совета Михаил Иванович Калинин, от рака желудка. Его заменил на этом посту Шверник, - хулиганы нарекли его кличкой "Скверник". Вот этому "Сквернику" я сочинил ходатайство, в котором обосновывал несоразмерность поступка наказанию, тем более, что Эдик был заслуженным фронтовиком. Потом я отнес это письмо в Приемную Верховного Совета, на Воздвиженке, и сдал референту Шверника. Через три месяца пришло постановление о снижении меры наказания до одного года, и в 1947 году Эдик приехал домой...
Вот так "Скверник"! Он с самого начала показал себя довольно справедливым и гуманным человеком. Эдик пришел совершенно неузнаваемым: лицо одутловатое, какое-то чужое, взгляд потухший, - за один год человека превратили в падшее существо. Но тетя Эмма, классная портниха, денег не жалела, кормила его на убой, покупала всё на рынке, и уже через три месяца он восстановил свою прежнюю физическую форму.
Когда он вернулся, встала еще одна проблема - восстановление прописки. Чувствуя себя не в форме, догадываясь о не очень презентабельном внешнем виде, он боялся пойти к начальнику 11-го отделения милиции, что на Баррикадной улице. Он попросил меня. Я успешно выполнил эту миссию, а тетя Эмма благодарила и заверяла меня в своей признательности.
Летом 1947 года сначала Таисия Ивановна Кузнецова, а затем и Юра Букреев уехали отдыхать в Липецк. Они попросили меня постеречь квартиру на 2-ой Красногвардейской улице и оставили ключи. Что ж, это импонировало мне, т.к. я стал на месяц независимым и мог делать, что хотел. Они оставили мне несколько килограммов макарон и довольно много селедки. Это была моя пища в течение месяца. У меня на всю жизнь сохранилось неприятие макарон, но тогда я был доволен.
У меня продолжались головные боли, и я обратился к одной целительнице, она дала мне "живую воду", налитую в бутылку из-под шампанского. Иногда я ездил к Ляле, на Большую Коммунистическую улицу, пообедать. Стояли жаркие дни, а у меня не было трусов, и летом я ходил в кальсонах. У Ляли на кухне висели голубые женские трикотажные трусики, я выпросил их у неё и получил раз-решение. Потом я щеголял в женских трусиках и наслаждался удобством.
В конце августа однажды я ушел из дома, не прибрав в комнате, - на столе стояла пресловутая бутылка шампанского, селедка и отваренные макароны. В этот день я снял женские трусики и бросил их на постели. В доме был явный разгардаш, - я планировал на завтра генеральную уборку. Но поздно вечером, возвращаясь, я вдруг увидел в освещенном окне Таисию Ивановну, которая вернулась без предупреждения из Липецка. У меня сжалось сердце, мне стало стыдно за оставленный беспорядок...
Но Таисия Ивановна в своей оценке представившейся ей картины пошла дальше, и когда на следующий день приехал Юра, она ему в возмущении выложила, что я тут устраивал оргии, и в подтверждение указывала на бутылку шампанского и женские трусики. Юра, помню, не поверил, и когда мы встретились около кинотеатра "Баррикадный", он мне рассказывал про недоумение Таисии Ивановны. Я стал истерически хохотать, до боли в животе, узнав в чем дело, и он тоже присоединился ко мне и бился в конвульсиях смеха. Потом я с трудом переубедил Таисию Ивановну о ее обманчивом отношении ко всей этой истории.
Через некоторое время я стал замечать, что Таисия Ивановна пополнела (ей было около 44-х лет) и стал заметно увеличиваться живот - она забеременела. Об этой истории я расскажу несколько ниже...
Начинался 1948 год. В этом году я познакомился с грузином Григорием Лобжанидзе и его другом Юрием Кругликовым. Оба - из Кисловодска. Отец Григория был шеф-поваром одного из ресторанов города Кисловодска и хорошо знал моего отца, приходившего обедать в этот ресторан. Гриша Лобжанидзе любил музыку и пение, неплохо знал русскую литературу, говорил образным русским языком, хотя и с грузинским акцентом. Они оба были студентами пищевого института, а Лобжанидзе учился на отделении виноделия и в дальнейшем стал опытным виноделом, главным технологом Московского ликеро-водочного завода.
Они снимали комнату у какой-то польки в деревянном домике в районе деревни Щукино, - теперь там станция метро "Щукинская". Я приходил к ним с гитарой и пел романсы, арии из опер и песни. Иногда мы шли отдыхать на отличный местный пляж на Москве-реке, брали лодку, и я пел русские народные песни, которые хорошо стлались над водной гладью тихой реки. Дружба с Лобжанидзе продолжалась все лето 1948 года, потом она постепенно растаяла.
В 1948 году умер мой любимый актер Василий Иванович Качалов (Шверубович). Он страдал дипсоманией (запоями). В то время еще ничего не слышали о кодировании, не наступило время лечения алкоголизма по методу Довженко. Лечили обычными методами. В.И.Качалов лежал в закрытом учреждении и получал антабус. Он упросил пожилую санитарку (она не могла устоять против его обаяния) передать ему в палату коньяк. Он поднял бутылку коньяка, подвешенную на веревочке, выпил и вскоре скончался.
Мне особенно нравилось, как он читал "Скупого рыцаря", - так читать никто не умел, ни при нём, ни после него.
Летом 1948 года Таисия Ивановна Кузнецова лежала в роддоме Краснопресненского района, недалеко от конечной остановки 22-го трамвая. Мы с Юрой забирали ее вместе с родившейся девочкой, которую назвали Юля. Появление на свет этой девочки до сих пор остается загадкой. Юра объяснял это летней встречей Таисии Ивановны с его двоюродным братом Анатолием Кузнецовым в 1947 году, в Липецке, что и привело к греховной связи. Но закрадывались и другие подозрения (которые, однако, до сих пор не подтверждены фактически), что Юра Букреев являлся отцом этого ребенка.
Летом 1948 года я также часто бывал у Вали Митькина. Он возмечтал поступить в военный институт иностранных языков, где директором являлся генерал-лейтенант Биязи. Прошло уже 8 лет, как он окончил среднюю школу, и, безусловно, он уже многое забыл. Надо было восстановить утраченные знания для поступления в вуз. Я стал заниматься с ним по русскому языку, литературе и немецкому языку. Это были мои первые опыты педагога и, кажется, получалось неплохо.
Уже в следующем (1949) году Валентин Алексеевич успешно сдал все экзамены и был принят в это высшее учебное заведение, где он учился на японском отделении. Как он сам рассказывал, на собеседовании на аттестационной комиссии, когда он проходил просеивающий идеологический фильтр, ему задавали каверзные вопросы. Например, имеет ли он связь с отцом, и что он знает о его местопребывании. Отец Вали Митькина, Алексей Иванович, без вести пропал во время воины и, как следует из тональности поставленных вопросов, видимо, был жив и где-то за границей обретался в качестве перемещенного лица. Второй вопрос касался неудачного выбора подруги жизни. Ему ставилось в упрек увлечение дочерью репрессированного врага народа. Однако Валя довольно смело ответил, что по политическим мотивам жену не выбирают. Все таки члены приемной комиссии не решились отвести его кандидатуру, и он стал слушателем. В 1954 году состоялся выпуск слушателей этого закрытого военного института, и Валя Митькин стал патентованным политработником с направлением на службу на Дальний Восток.
В 1948 году на вечере в институте пищевой промышленности мы с Юрой познакомились со студенткой Ниной. Вечер был посвящен ноябрьским торжествам. Выступали знаменитые в то время эстрадные певцы Бунчиков и Нечаев, кумиры тогдашней молодежи. После вечера мы проводили Нину до Пятницкой, где она жила у своей двоюродной сестры Веры, которая отличалась исключительной красотой. В то время за ней ухаживал довольно симпатичный внешне парень, сын торгового представителя в Турции. Это была уже элита. Вера жила в старом престижном доме на 7-ом этаже. Правда, лифта там не было, и приходилось отдуваться, поднимаясь так высоко.
Несмотря на молодость и вечера встреч, которые устраивала для нас потом Вера, проходили они как-то вяло и скучно. И сама она являла тип девушки какой-то несколько холодно отстраненной, мало эмоциональной. К этому времени у нее произошло отчуждение с парнем, о котором я упомянул. Возможно, что тут сыграла свою роль неприятность, которая произошла у его отца. В Турцию была поставлена партия леса, которая оказалась некондиционной, а попросту говоря, гнилой. Это привело к отзыву отца с поста торгпреда и сулило этой семье большие неприятности в будущем. Женщины чрезвычайно чутки к такого рода метаморфозам. Вере явно нравился Юра, но, видимо, ответного чувства она не вызывала.
Затем мы стали ходить на Пятницкую все реже и реже. И, наконец, визиты вовсе прекратились. Как рассказывала Вера, в их доме жил знаменитый мастер художественного слова, чтец Яхонтов. Он бросился в пролет лестницы, по которой мы не раз поднимались на седьмой этаж.
В 1949 году мне исполнилось уже 23 года, нужно было как-то решать свою судьбу. У меня еще не было определенного призвания в жизни. Я мечтал стать врачом и, по видимому, для этого имелись все данные, но для реализации этого желания оставалось еще три года.
Между тем, именно в 1949 году я начал подумывать и о профессии певца. К этому времени голос у меня звучал довольно мощно, я исполнял арии и дуэты из опер, которые я запоминал и разучивал по слуху, без всякой предварительной подготовки. Я нигде не учился пению, а природные данные стали развиваться благодаря ежедневным 3-4 часовым упражнениям в пении. Репертуар всё расширялся и стал настолько большим, что я мог петь, не переставая, в течение 8-10 часов, демонстрируя и выносливость, и широту репертуара.
Как-то я был у Вали Митькина, и он предложил мне познакомиться с заслуженной артисткой РСФСР Верой Маркеловной Авиловой, солисткой Большого театра, но уже на пенсии. Она брала учеников, частным порядком, за небольшую плату. Я стал к ней регулярно ходить и получил неплохую профессиональную подготовку, стал разбираться в нотах и петь более технично, но пока случая показать свои успехи не представлялось.
В 1949 году в августе месяце я, как всегда, решил навестить свою тетушку, Ксению Ивановну в Выпукове. Накануне я купил в магазине напротив Польского костела откровенно тухлую копченую колбасу и, морщась и не дыша, глотал противный и испорченный продукт, а в Загорске, когда пересаживался на "кукушку", поезд местного значения, купил с рук яблоко и съел его немытым. Какая-то из двух причин привела к тому, что я через семь дней в деревне у Ксении Ивановны стал плохо себя чувствовать. Это как раз был инкубационный период тифа. У меня пропал аппетит, появилась тошнота, по вечерам температура. Не реагируя на это, я ходил к Татьяне Афанасьевне Митькиной, пил брагу и закусывал солеными огурцами. Это еще более вредило моему состоянию. Наконец температура подскочила до 40 градусов, появилась неукротимая рвота и утробное чревовещание. Я сам поражался тем звукам, которые издавал при пустой рвоте, т.к. рвать было уже нечем. Звуки были настолько непривычные для человеческого уха, что даже тетка Ксения Ивановна, серьезный человек и бывалый медицинский работник, не могла удержаться от смеха, несмотря на тяжесть моего состояния и ответственность момента.
Понимая серьезность положения, она снарядила телегу и повезла меня в инфекционную больницу в городе Краснозаводске, где мне тут же поставили диагноз брюшного тифа. В последующем реакция Видаля подтвердила этот диагноз.
В палате меня положили с мальчиком семи лет, Валерием Левиным, который очень ко мне привязался. В то лето в Загорском районе было много случаев брюшного тифа, возможно, что он заразился в детском саду. В отделении кормили неважно, даже однажды брюшнотифозным больным выдали селедку. Последовал мой незамедлительный протест. Я очень похудел и, обритый наголо, походил на алкаша, имел суровый вид, и даже больные признавались, что побаивались меня.
Одно время я чувствовал себя особенно плохо, и мне все казалось, что я куда-то проваливаюсь. Температура до 40 градусов держалась около недели, я пoтeл, и мне постоянно меняли постельное белье. Меня спасла от смерти Кися Ивановна, т.к. она почти каждый день, покрыв расстояние по горам в шесть километров, приносила разнообразную снедь. Но особенно меня поддерживал мед и молочные продукты, которые ей, в благодарность за доброту и высокий профессионализм, приносили крестьяне. Связь с Москвой была более призрачной; навещали Ляля, Мушка, Женя. Что касается друзей, то они забыли меня.
Персонал к нам относился хорошо, особенно няня Клава Куликова. Она позже рассказывала, что в какой-то момент меня уже хотели вывозить из палаты в изолятор, т.к. я был очень плох. Она мне потом передавала приветы в Москву.
У меня на третьей неделе появились ощущения потери чувствительности на коже правого бедра. Меня осмотрел хороший невропатолог Никольский и не нашел ничего страшного. Впоследствии, в 70-е годы, он стал главным врачом этой больницы. Конечно, тогда еще не применялись левомецитин и синтомицин при брюшном тифе, а больше надеялись на природу человека.
Однажды пришла Наталья Дмитриевна, заведующая отделением, и в разговоре упомянула о том, что в легких рентгенологически у меня ничего не нашли, а сердце "капельное". Я очень расстроился, она потом смеялась и говорила, что это очень хорошо, когда у человека сердце маленькое, величиной с его кулак, значит, очень сильное. Лечащий врач, очень славная женщина, но имя и отчество ее я забыл. Она была внимательна и заботлива. Впоследствии жизнь ее сложилась неудачно, она вышла замуж за шофера, он оказался алкоголиком, очень агрессивным, бил ее, и однажды молотком нанес ей удар по черепу, и она стала инвалидом.
24-го сентября я выписался из больницы и поехал в Москву, но еще около двух месяцев я чувствовал себя после перенесенного тифа неважно.
В новом 1950 году я опять стал интенсивно заниматься пением, т.к. в январе был объявлен первый после войны свободный конкурс в Большой театр на замещение вакансий солистов хора. Его проведение намечалось на март 1950 года. Я разучивал целый ряд новых романсов и арий из опер с Верой Маркеловной; занятия проходили каждый день. Пока я все это держал в секрете, знали о моих намерениях только Юра Букреев и Митькины.
В начале марта я явился в дирекцию Большого театра, что в здании метро "Охотный ряд" и подал заявление для участия в конкурсе. Первый тур, как объявил мне секретарь, должен состояться 19 марта в зале, где находился потом музей Большого театра. У меня даже не было приличного костюма для выступления. Я нечаянно проговорился о своем дерзком намерении Юре Крассу, и он вдруг предложил мне свой, только что полученный от портного, новенький, с иголочки, светлый костюм, который пришелся мне впору.
19 марта 1950 года я прошел через 17-ый подъезд Большого театра и поднялся на второй этаж. Случилось невероятное. Мужчин соискателей набралось около 15, женщин же хотело принять участие в конкурсе около 70. Решили пойти навстречу женщинам и пропустить их в первую очередь. Представить трудно то нервное напряжение, которое пришлось выдержать мужчинам. Уже к двум часам все мы едва держались на ногах. Я познакомился с каким-то эстонским певцом, солистом Таллинской оперы, и мы с ним пошли на 5-ый ярус и там распевались. И у него, и у меня получалось неплохо, и это подняло наше настроение. Затем мы спустились вниз, в буфет Большого театра, выпили по стакану чая с лимоном и съели бутерброды с ветчиной. Это меня погубило, - буквально через час я почувствовал подташнивание, появилось лихорадочное состояние. Я это объяснял нервами. К моменту, когда мне нужно было предстать перед комиссией, а там сидели дирижер Голованов, хормейстер Рыбнов, режиссер Баратов и ряд известных дирижеров, стало совсем худо.
Распорядитель произнес мою фамилию и подал знак концертмейстеру. Я должен был пропеть арпеджио, но из горла выходили какие-то непонятные сиплые звуки. Голованов махнул рукой и произнес "достаточно". Я, качаясь и спотыкаясь, вышел из зала, ничего не понимая. Едва добрался до постели, как у меня началась рвота и сильные боли в животе, температура 38,5. Уже где-то в шестом часу вечера пришел Юра Букреев, увидел мое состояние, приподнял одеяло и, ткнув в живот, произнес магические слова "это - аппендицит", - как в воду глядел! Вызвали неотложку, и старушка-врач подтвердила диагноз. На скорой помощи меня доставили в больницу имени Боткина. В тот же вечер меня оперировала врач Ксения Максимилиановна Вицентини, первая жена знаменитого конструктора реактивной техники Королева А.П., удалив огромный, наполненный гноем отросток (флегмонозный аппендицит). Если бы немного задержались с операцией, то отросток мог дать перфорацию, и дело закончилось бы перитонитом.
Я рассказывал врачам, которые меня оперировали, о моей неудаче с поступлением в Большой театр. Ксения Максимилиановна меня успокаивала и говорила, что в следующий раз я буду более удачлив, однако... следующего раза уже не последовало.
Неудача с поступлением в Большой театр не обескуражила меня, т.к. элементы авантюризма и легкомыслия безусловно были проявлены с моей стороны. Подготовка оказалась слабой, это не могло не сказаться на проявлении внутренней неуверенности и нервозности, и привело к физическому перенапряжению. Поэтому я упрекал только себя, пошедшего на такой авантюрный, и суливший мало успеха шаг.
Дальше надо было подумать о восстановлении сил. Лето 1950 года я провел у Ксении Ивановны, а затем по протекции Павла Дмитриевича Цыплакова, работавшего сначала заведующим часовой секцией ювелирного магазина, затем его директором, устроился работать на кафедру экономики советской торговли, во Всесоюзный Заочный институт Советской торговли. Там я подвизался в роли старшего лаборанта с окладом 550 рублей. П.Д.Цыплаков, муж моей сестры Ляли, устроил меня туда с далеко идущими целями, думая, что я потом, вращаясь в этих сферах, приобщусь к экономической науке. Но эта область меня мало интересовала. Обязанности мои не были сложны: вести все протоколы заседаний кафедры, редактировать и исправлять тексты этих протоколов, считывать во множестве поступающие с машинки тексты этих разработок, написанных членами кафедры. Одним словом, вести все работу по делопроизводству на кафедре. На мне лежало также оформление стендов, плакатов и т.д.
Я очень быстро научился разбирать иероглифы зав. кафедрой профессора Шамая Яковлевича, который писал быстро, много и всегда неразборчиво. У меня сложились отличные отношения с деканом Иваном Петровичем Шейченко. Так как мой кабинет-каморка не имел окон, то Иван Петрович в часы отсутствия предложил мне сидеть за его столом в просторной комнате и с телефоном. На моей обязанности также лежало относить материалы кафедры на перепечатку машинистке Зое Семеновне, которая жила на улице Станкевича в старом благоустроенном доме в коммунальной квартире. Там она с мужем и дочерью занимала одну огромную комнату.
Зоя Семеновна и ее муж дымили нещадно, и в квартире всегда стоял табачный дым. Она страдала тяжелым бронхитом курильщика, говорила сиплым басом. Но, несмотря на болезнь, обладала в высшей степени веселым характером и добрым отношением к людям. Она сажала в текстах массу ошибок, я терпеливо проверял ее тексты, снова приносил рукописи на исправление. Зоя Семеновна, узнав, что я люблю театр, оперу, связалась с дирижером Большого театра Сахаровым Семен Семеновичем. Он был их старый хороший знакомый, и я за один год посетил все спектакли Большого театра, где сидел (по контрамаркам Семен Семеновича) непременно в первом ряду партера.
Тогда готовились отметить 60-летие со дня рождения Сахарова, ему должны были присвоить звание Заслуженного деятеля искусств и представить к награждению орденом Ленина. Коварная судьба повернула все иначе. Всплыла какая-то история, где запутана была молодая актриса и, таким образом, кто-то успешно торпедировал подготовку к празднованию юбилея и пустил ее ко дну. Семен Семенович не получил ни одной награды. Иногда он на спектакле оборачивался и, чуть мне кивая и улыбаясь одним ртом, начинал дирижировать.
___________
ГОДЫ УЧЕБЫ
В ПЕРВОМ МОСКОВСКОМ
МЕДИЦИНСКОМ ИНСТИТУТЕ
Л
етом 1951 года Павел Дмитриевич, муж моей сестры Ляли, достал мне путёвку в дом отдыха профсоюза работников Министерства торговли СССР, и я в хорошем настроении отбыл с ленинградского вокзала на ст. Поваровка, в 2,5 км от которой находился этот невзрачный на вид дом отдыха. Я занял койку на первом этаже небольшого флигеля, где было ещё человек шесть обитателей. Люди молодые, бодрые, счастливые возможностью побывать на природе. Самому старшему, правда, было 42 года. Он был по национальности немец, но выглядел очень моложаво и не прочь был поухаживать за молодыми девушками, которых там было предостаточно. Я обратил внимание на несоответствие его морщинистых кистей рук и моложавого свежего лица. Я с ним сдружился, хотя он был на 20 лет старше меня. В нашу компанию входил ещё один мужчина лет 28-ми, вероятно очень состоятельный, т.к. он занимался реализацией пушнины через Внешторг. Он одевался лучше всех нас и имел довольно ухоженный вид.
Моей целью было не столько отдохнуть, сколько подготовиться к поступлению на лечебный факультет 1-го Медицинского института. Я участвовал во всех мероприятиях, которые проводили организаторы нашего досуга, но в свободное время усиленно изучал русскую литературу и в подлиннике, и по хрестоматийным учебникам. Я написал около 20 сочинений, особенное внимание уделил произведениям соцреализма. Химия и сочинение по русскому языку меня не беспокоили, т.к. химию я изучил по задачнику академика Фаворского, прорешав самостоятельно все задачи этого учебника. В дальнейшем, будучи уже студентом, я легко справлялся с новыми заданиями по химии. Больше я боялся физики, т.к. этот предмет всегда был и в школе моим слабым местом.
В доме отдыха я принял участие в конкурсе художественной самодеятельности и получил 1-е место за исполнение под аккомпанемент гитары неаполитанской песни "Слеза взор мой туманит". И "на бис" по просьбе удивлённых дам я спел ещё несколько романсов, чем окончательно покорил публику. В качестве приза я получил духи "Красная Москва", которые тут же подарил одной из моих почитательниц.
Я много плавал в местном пруду, а там была вода ключевая, и это испортило мне отдых, т.к. стало болеть горло и, видимо, я тогда перенёс острый фарингит. Однажды меня навестили Ляля и Павел Дмитриевич, которые привезли мне тренировочные брюки для игры в волейбол. Там мы очень увлекались этой игрой, и я тогда впервые добился неплохих результатов в смысле подачи и распасовки мяча. Жизнь в доме отдыха в то время отличалась большим динамизмом, каким-то радостным настроем отдыхающих. На волейбольной площадке без конца сыпались шутки одного записного балагура, которые всегда встречались в те времена в таких коллективах.
Но моя цель определена была с самого начала - использовать отдых для деятельной подготовки к сдаче экзаменов. Наконец я почувствовал себя вполне готовым к этому важному периоду своей жизни и сдал документы в приемную комиссию 1-го Медицинского института. Предварительно я имел собеседование с тогдашним директором института Б.Д. Петровым, который одобрил мою кандидатуру и поставил визу о приеме моих документов для сдачи вступительных экзаменов.
Председателем экзаменационной комиссии являлся доцент Рево. В первых числах августа я писал сочинение на тему "Гоголь как представитель русского литературного реализма", и эта тема мне была близка и хорошо мною разработана еще раньше. Я свободно за 3,5 часа написал огромное сочинение без единой синтаксической и орфографической ошибки. Но когда я вернулся домой, я еще не был уверен в успехе и только на следующий день увидел, что против моей фамилии на доске стоит оценка "отлично". Это предопределило дальнейшую судьбу всех экзаменов, т.к. укрепило веру в свои возможности.
Следующий экзамен - химию я сдал без труда и с большой похвалой от очень требовательного и жесткого экзаменатора А.И.Шишло, который буквально был поражен тем, что я с легкостью мог вывести три способа синтеза искусственного каучука со сложнейшими структурными формулами. Он даже ходил к членам комиссии и, разводя руками, говорил, что это беспрецедентный случай в его практике. (Это о нем студенты сложили шуточный афоризм "Шишло пришло, засыпало и ушло". ) В результате "5+", и в дальнейшем, уже на кафедре химии, он всегда относился ко мне как к любителю и знатоку химии.
Странно, что никакой любви у меня не было по отношению к физике. Итак, мне оставалось сдать еще русский устный, т.е. литературу и физику. Но тут случилось непредвиденное - у меня появился понос, и я пропустил экзамен по литературе. Поэтому 19 августа 1951 года я по разрешению доцента Рево сдавал сразу два экзамена в один день. По литературе мне явно не повезло, т.к. мне достался разбор творчества Салтыкова-Щедрина, его сказок, которые я не очень любил и не очень досконально знал. И по физике я допустил неточность при решении одной из задач. В результате - две четвёрки, но проходной балл был 16, а я набрал 18! Не помня себя от счастья, я ликовал и поклялся все силы приложить к тому, чтобы без рисовки быть всегда не в последних студенческих рядах.
30 августа 1951 года был день открытых дверей на Моховой. Собрались все абитуриенты 1-го курса, выдержавшие вступительные экзамены, в огромной анатомической аудитории, расположенной амфитеатром. Я был в желтенькой ситцевой рубашке, вес у меня тогда был 63,5 кг при росте 175 см, и я не производил впечатления сильного парня, но когда я раздевался, многие поражались мышечному типу моего сложения. Это было связано с тем, что мы тогда очень плохо одевались и потому, что были бедны, а главное, не придавали этому значения. С 1-го курса я стал заниматься спортивной гимнастикой под руководством тренера Иванова, который ещё лучше сумел развить наши физические данные, и я получил 3-й спортивный разряд.
Одновременно я занимался в анатомическом кружке и участвовал в репетициях кружка художественной самодеятельности, где пел в хоре, и участвовал в кружке сольного пения, руководимом Анной Сергеевной, бывшей певицей Большого театра, жившей в одном из арбатских переулков. Я однажды, когда она болела, навестил её. У неё над изголовьем висела табличка, напоминавшая о том, что "спать надо ложиться в 11 часов вечера". Она развила мой голос, который, как у знаменитого тенора Большого театра Кильчевского, был то тенором, то вдруг переходил в лирический баритон. Это, конечно, создавало широкий диапазон для репертуара, но безусловно портило и ломало красоту тембра голоса. Анна Сергеевна руководила и хором нашего института, и, в основном, мы разучивали классические вещи. Была ли Анна Сергеевна выдающимся преподавателем пения, трудно сказать, но она отдавалась своему делу беззаветно.
Уже учась в 1-ом Мединституте я продолжал поддерживать отношения с машинисткой Зоей Семёновной и через неё поддерживал связь и с Семёном Семёновичем Сахаровым, который считался в то время лучшим дирижёром оперы "Евгений Онегин". Потому я, будучи студентом-медиком, имел возможность бесплатно посещать Большой театр. Я постоянно как бы крутился на орбите двух замечательных творений ума человеческого: 1-го Мединститута и Большого театра. Будучи уже на 5-м курсе Мединститута и преуспевая по всем предметам, я чуть было не бросил снова медицину, т.к. в 1955 году у меня снова появились отличные голосовые данные, красота и мощь голоса, поражавшие многих. Я тогда хотел поступить в консерваторию, и только благоразумие моей жены Нины удержало меня от безумного шага.
На вечере встречи 30 августа 1951 года мы познакомились ближе с профессорами института, академиками, блестящими медиками, той плеядой учёных, которая вдруг по наитию судьбы рождает столько талантливых людей, объединённых единой идеей служения человеку. Таковы были эти люди, многие из которых, выступая с трибуны в этот день, говорили горячо, убежденно, как бы призывая нас последовать их примеру, став с этих пор в ряды служителей больному человеку. Мне кажется, что многие абитуриенты почувствовали значение и даже величие первого соприкосновения с медицинским миром учёных. Особенно ярко выступали профессора Б.Д.Петров, С.Р.Мардашёв, А.И.Струков, В.И.Стручков и многие другие.
Интересно, что в последующем судьба столкнула меня со многими профессорами и академиками и дала возможность и удовольствие общения с ними непосредственно в бытность мою заместителем начальника управления кадров АМН СССР в 1966-1968 годах. Тогда моим непосредственным начальником был главный учёный секретарь АМН СССР академик В.И.Стручков, и С.Р.Мардашёву я тоже был подчинён как вице-президенту Академии. Кроме того, я одно время был секретарём партгруппы аппарата президиума АМН СССР, а С.Р.Мардашёв был членом партгруппы и по партийной линии как бы подчинялся мне. Это было, конечно, комично. Однако мы работали в тесном содружестве и взаимопонимании.
Сергей Руфович Мардашёв был всегда очень занят и его время было расписано по минутам. Он страдал эмфиземой лёгких и пневмосклерозом, и лицо его всегда было багровым, с застойной гиперемией. Но он ясно мыслил, был предельно лаконичен и деловит. Мне с ним работалось хорошо.
Виктор Иванович Стручков являлся ответственным за организацию работы президиума АМН СССР и курировал вопросы научного планирования и координации работы подведомственных институтов, имел он отношение и к кадровым вопросам.
Вообще сфера его деятельности была обширна. С утра он был занят в клинике общей хирургии на базе 23-й клинической больницы, где заведовал кафедрой, и проводил все самые сложные операции, особенно на лёгких. Он был крутоват, и подчинённые в клинике и в Академии его побаивались. Ко мне он относился хорошо, и я не помню, чтобы он мне когда-нибудь выговаривал.
Итак, начались будни, наполненные огромной работой по освоению всего того, что накопила медицина отечественная и мировая за многие века. Считаю до сих пор, что в те времена преподавание в 1-м Медицинском институте было на самом высоком уровне, и выпускал институт неплохих врачей, свободных от меркантилизма и корысти. Это сейчас чувствуется в поведении студентов стремление получить из своей профессии возможность для личного обогащения и обеспеченного существования. Тогда студенты об этом не думали. Была огромная тяга к знаниям, чтобы эти знания успешно и бескорыстно применить на практике.
Итак, 1 сентября 1951 года начались занятия нового поколения советских врачей - подвижников и тружеников. Тогда это были беспечные молодые люди. Большинство из них - выходцы из интеллигенции, многие - из врачебных, иногда - из профессорских семей. С нами учились сыновья известных людей: академика Коновалова, Боголепова, писателя Каверина и т.д. В нашей 21-ой группе большинство студентов были девушки. Это были скромные, хорошо воспитанные 18-летние студентки, избравшие свою специальность по убеждению, иногда - исходя из представлений о чарующей и заманчивой профессии врача.
В нашей же группе учились два участника Великой Отечественной войны - Костя Тайц и Женя Леонов. Это были люди, много повидавшие и смотревшие в глаза смерти. Женя командовал на фронте взводом сибиряков и, как он сам рассказывал, чувствовал себя среди бывалых солдат-сибиряков каким-то сосунком. Солдаты, конечно, подчинялись на поле боя безусому лейтенанту, но в быту, в свободное от боёв время, вели себя с ним как с равным товарищем. И во время какого-то праздника, когда возлияние достигло апогея, кто-то из старослужащих предложил женить Женю на официантке Наде, и, как рассказывал, смеясь, Женя "без меня меня женили", потому что никаких особых чувств к этой женщине он не испытывал. Да и разница в общем уровне образования и культуры была чрезвычайно разительной. Она едва окончила 7 классов, была из простой крестьянской семьи. Но её отличали необычайная энергия, природный ум, и ей, конечно, льстило, что она выходит замуж за офицера. Дальнейшая жизнь этой пары протекала какое-то время на моих глазах, и я поражался странному соединению двух диаметрально противоположных существ.
Женя был тяжело ранен и контужен, и в бедре всю его жизнь сидел осколок, где-то около седалищного нерва, и он часто жаловался на боли в ноге. Ходил он в защитной офицерской форме и кирзовых сапогах. Он был внуком русского генерала шведского происхождения по материнской линии, а отцом его был обычный шофёр, с которым его мать очень быстро развелась и одна воспитывала сына. Она умерла от скоротечной чахотки во время войны.
Женя Леонов имел в своей наружности много противоречивого. С одной стороны, огромные, всегда печальные, выразительные карие глаза, которые он унаследовал от матери. Волосы у него были ежиком, и физиономию портил нос, на конце которого значилась маленькая шишечка, какая-то врождённая опухоль, которую он так и не удосужился прооперировать. Он был высокого роста, несколько мужиковатый в движениях. Голос был низкий, красивого тембра, и он хорошо и со знанием дела мог философствовать часами на любые темы. Кроме того, он был непризнанным поэтом, ежедневно что-нибудь сочинявшим. Его поэтические тетради заполняли весь письменный шкаф, стоявший в углу их небольшой комнаты в старом особняке в Долгом переулке. Он очень любил читать стихи любому, кто мог выдерживать его излияния о любви, дружбе и московских пивных.
Женя, как и все русские, прошедшие войну и испившие там не одну совнаркомовскую стопку, любил выпить и по сути дела злоупотреблял, хотя алкоголиком не считался. Только однажды Михаил Дмитриевич Заикин, ассистент кафедры пропедевтики, руководивший субординатурой на 6-м курсе на базе 23-й больницы, меня серьёзно спросил: "А он у вас не запойный?".Как будто этого не было, но несколько грубая и прокуренная внешность Жени производила такое впечатление.
Впрочем, он однажды продемонстрировал достаточно хорошо свою любовь к зелёному змию, что едва не стоило ему отчисления из института, о чём он не любил вспоминать. Однажды, это было уже на 2-м курсе, он пришёл один, без жены, ко мне в гости на Малую Грузинскую и пробыл достаточно долго. Это был 52-й год, сталинские времена. Он явно перепил. В общем-то, от меня на 31-м номере трамвая ехать недалеко, минут 15. Но на Малой Грузинской его развезло, он ввязался в драку, да еще почему-то стал бить окна в каком-то одноэтажном домике. Он попал в 11-е отделение милиции, что на Пресне, возле зоопарка и, к счастью, отделалсятолько штрафом. А если бы сообщили в институт о его выходке, это грозило бы ему отчислением. Надя, его жена, во всём обвиняла меня, что я его напоил специально, чтобы подставить и особенно напирала на то, что я не проводил его до дому. Но я никак не мог предположить, что этот человек становится столь агрессивным, когда выпьет, и в дальнейшем я был с ним очень осторожен.
Он проявлял повышенное внимание к творчеству Есенина. И однажды мы вчетвером: я, Женя Леонов, Юрий Лосев и Александр Баскаков навестили могилу Есенина. И нужно было видеть бесконечное уважение к безвременно ушедшему поэту. Видимо, душа Есенина была чем-то сродни его душе.
Помимо поэтических увлечений, он отлично играл на фортепьяно, и в комнате, несмотря на убогость обстановки, стояло пианино, на котором он играл ежедневно, иногда по несколько часов. Эта поэтичная и музыкальная натура так не вязалась с его грубоватой и иногда угрюмой внешностью... Он играл все сонаты Бетховена наизусть, его 32 сонаты. Особенно любимы им были соната N14 ("Лунная"), N23 ("Аппассионата", которую любил В.И.Ленин), а также финал сонаты N30. Играл он, может быть, не очень блестяще, но для дилетанта, получившего музыкальное образование только при участии матери, его исполнение было, как я считал, профессиональным.
Помимо этого мы иногда собирались той же четвёркой у него на квартире в Долгом переулке, Юра Лосев приносил виолончель, и мы составляли трио. На первом месте всегда стояли произведения Бетховена. И тогда я разучил ряд песен этого композитора, например, цикл "К далёкой возлюбленной". Александр Баскаков не владел никаким инструментом и был только благодарным слушателем.
Увлечение игрой на фортепьяно имело трагические последствия для одного из жильцов дома, который совершенно не переносил длительных упражнений в игре на фортепьяно и однажды с инфарктом миокарда был отправлен в больницу, обвиняя в своей болезни Женю и его страсть к музыке. И такое случается в жизни, когда музыка становится чрезвычайным стрессом для человека.
На нашем же потоке в 12-й группе училась Татьяна Лычева, очень обаятельная девушка, но не красавица.Она была активной общественницей, неплохо пела и состояла так же, как и я, в секции спортивной гимнастики. Всегда приятно было смотреть, с каким старанием выполняла она пируэты на кольцах и брусьях, затянутая в черное трико, красиво облегающее её стройное тело. И вот Женя, этот, в общем, увалень в амурных делах, позволил себе влюбиться в Татьяну. Как поэтическая натура он сочинил в её честь массу стихов, о которых она совсем не подозревала. Но, узнав, что Женя музыкант, она согласилась придти на квартиру в Долгий переулок и принять участие в нашем концерте. Она очень украсила этот вечер, т.к. тоже любила классическую музыку. Нади дома не было. Она работала шофёром и приходила поздно. Каково же было её состояние, когда она узнала, что Татьяна Лычева побывала в их доме без её ведома. Ярость оскорблённой жены обрушилась на бедного Женю и всех нас. Очень долго она при всяком удобном случае проклинала Татьяну и корила непутёвого мужа. Свою страсть Женя никогда не скрывал и эту любовь пронёс через всю жизнь, мучаясь и страдая оттого,что истинное счастье недосягаемо.
Я на 1-м курсе состоял в анатомическом кружке и увлекался анатомией, просиживая часами на 4-м этаже анатомического корпуса, основанного ещё профессором Лодери. Женя тоже туда заходил, но он плохо выучивал сложные анатомические образования по остеологии, миологии и т.д. Любимым его занятием было заряжать свой нос нюхательным табаком "Пчёлка" и звучно чихать (он в это время в угоду Татьяне пытался отучиться курить). Однажды он чихнул так мощно, что перепуганная служительница выронила из рук банку с ценным препаратом, и был страшный скандал, в котором Женя оказался виновником. На экзамене по анатомии я подробно описал затылочную кость и получил "отлично" от самого зав. кафедрой профессора Г.Ф.Иванова и успел подсказать Жене несколько сложных ответов, и он получил "хорошо".
Зато с латынью у нас вышел курьёз. Женя пожелал зубрить и готовиться к сдаче этого экзамена вместе со мной. И я с утра клал в свой портфель тетради и учебник латинского языка и отправлялся в Долгий переулок. На латынь для подготовки выделялось 5 дней, и уже на 3-й день я подготовился и, собрав свои тетради и учебник отправился домой. Мы договорились, что заканчивать свою подготовку будем самостоятельно.
Женя получил по латыни "2", и каково же было моё удивление, когда в портфеле я обнаружил два учебника латыни. Это я случайно захватил свой и его учебник. Надя в полной уверенности считала, что я сделал это нарочно, поставив Женю в сложное положение. А я и не подозревал, что в портфеле лежало 2 учебника - его и мой. Но почему бы ему было не спохватиться и не приехать через 15 минут и не забрать свой учебник? Ему выгоднее было свалить свою неудачу на мою рассеянность. И ещё долго между нами не могли восстановиться нормальные отношения. Он пересдал экзамен на "посредственно" и как участник и инвалид Великой Отечественной войны продолжал получать свои 220 рублей стипендии, хотя тогда с тройками стипендии не давали.
Другой участник Великой Отечественной войны,Костя Тайц был с бородой, довольно красивым лицом, правильными чертами и напоминал Карла Маркса. Добродушный и отзывчивый, он пользовался уважением всех сокурсников. Был обстоятелен и обязателен в делах, имел организаторские способности. По окончании института он стал дермато-венерологом и впоследствии руководил Московским городским кожно-венерологическим диспансером. Мы были с ним в хороших отношениях, однако они не переросли в приятельские. Хотя впоследствии мы некоторое время жили рядом на Кастанаевской улице, и я пользовался его гостеприимством, бывая у него дома. Костя Тайц в дальнейшем стал страдать болезнью Паркинсона с ярко выраженными симптомами тремора и скандированной речью. Во время перестройки он уехал в Германию, и о дальнейшей его судьбе я ничего не знаю.
Остальные сокурсники - это все были молодые 18-летние люди, только что закончившие среднюю школу.
В нашей же группе учился Аркадий Штейнбок. Первоначально даже мы сблизились с ним, и очень много материала по анатомии я изучал именно с ним. Он бывал у меня на Малой Грузинской, и один раз я был в гостях у него. Они жили где-то на Волоколамском шоссе, довольно бедно, т.к. мать была в разводе с его отцом, и он жил отдельно от них. Они занимали отдельную большую комнату, метров 30, и в семье рос ещё младший брат Валентин, который тоже окончил 1-й Медицинский институт. Мать, ещё не старая женщина, приняла нас хорошо. Дружба наша продолжалась весь первый курс. Аркадий отличался большой фантазией и был мастер придумывать различные весёлые шутки.
Однажды он прикрепил к трупу, предназначенному для секции, бумажку с надписью: "Бережно относись к трупу - этим ты продлеваешь его жизнь". Сидя в анатомическом музее Лодери, мы с Аркашей влюбились однажды в красивую девушку, которую я называл "креолкой", и Аркаше нравилосьэто название. Но "креолка" была старше нас на курс и мало внимания обращала на нас, приготовишек, а подойти к ней познакомиться у нас не хватало духу.
Однажды мы решили пойти на каток в Сокольниках. Собралось человек 10 студентов нашей группы, среди них Тамара Мельник-Морозова, в которую многие мальчики были влюблены. Она была высокого роста, у неё были выпуклые голубые глаза, слегка вздёрнутый носик и золотистые волосы, заплетённые в толстую косу. Она всегда отличалась своей броской красотой и привлекала внимание молодых ребят. В неё влюбились сразу в разной степени Игорь Будагян, сын профессора Института питания, что на Погодинке, и Аркаша Штейнбок. Конечно, экспансивный, несколько избалованный и уверенный в себе, весьма остроумный и находчивый Игорь пользовался наибольшей благосклонностью Тамары, и бедный Аркаша тщетно пытался добиться её расположения.
На катке разыгралась не совсем понятная история. Когда мы сделали несколько кругов, на катке распространилась весть, что Штейнбок упал и потерял сознание Когда мы все собрались возле Аркаши, он лежал на льду, не отвечал на вопросы, но был в сознании. Катание, конечно, было прервано, и мывсе повели Аркадия к метро "Сокольники". Но оказалось, что падение закончилось плачевно: он как будто забыл всё,что было ранее, и не мог даже разговаривать, т.е. были все признаки ретроградной амнезии, которая, однако, благополучно прошла на следующий же день. Как мы поняли, это была типичная мистификация, которая сильно ударила по престижу Аркадия и ещё более укрепила дружбу Будагяна и Тамары.
В дальнейшем Тамара быстро вошла в доверие Игоря и даже стала бывать у него на Пятницкой, где они занимали трехкомнатную квартиру в хорошем доме старой постройки. Мать Игоря, в ту пору ещё очень красивая и образованная русская женщина, сдержанно оценивала достоинства Тамары. И, как потом рассказывали наши сведущие девицы, Тамара повела себя так, как будто дело о свадьбе было решённым, и вызвала даже раздражение родителей Будагяна. Вскоре этот альянс распался, явно из-за плохо скрываемых меркантильных соображений Тамары. Но и Штейнбок уже к концу 1-го курса охладел к Тамаре, и она потеряла былую власть над мужчинами нашей группы. Признаться, Тамара на первых порах нравилась и мне, и я даже как-то был у неё на квартире на 1-й Брестской улице (это недалеко от меня), но что-то меня всегда удерживало, чтобы раскрыть ей своё отношение. Она очень хорошо училась, окончила школу с золотой медалью и в институте продолжала быть отличницей. Кроме того, она была энергична, всегда весела, довольно эмоциональна, но себе на уме.
Была у нас очень симпатичная девушка Уля Волынская, которая мне очень нравилась своей уравновешенностью, скромностью. Она была тоже блондинкой с голубыми глазами. Но она не сверкала так ярко, как Тамара, и вначале не привлекала ничьего внимания. Я же обратил на неё внимание ещё на занятиях по биологии, когда мы вскрывали лягушек и изучали строение их трёхкамерного сердца, когда она очень подробно и спокойно рассказывала схему кровообращения этого земноводного. Она тоже была, оказывается, медалистка, но только серебряная. В ней было сочетание подчёркнутой скромности с ощущением большой воли, исходившей от её небольшой фигурки. Я чувствовал к ней влечение, но, как всегда, какие-то внутренние тормоза мешали быстрому сближению с ней.
Летом 1951 года мы с Улей усиленно готовились к сдаче фармакологии на её даче, и тогда я оценил её способности и огромное трудолюбие. За 5 дней усиленной работы по 12 часов мы сумели хорошо подготовиться к этому сложнейшему экзамену, по лекциям и учебнику профессора Николаева. С сыном этого блестящего учёного,Олегом Владимировичем, судьба тесно свела меня впоследствии, когда сын стал блестящим хирургом-эндокринологом. Тогда же я на "отлично" также, как и Уля Волынская, сдал фармакологию профессору Российскому, читавшему нам этот курс. Помню, мне достался вопрос - фармакологическое действие кокаина - вопрос, который я знал в малейших деталях.
Очень успешно с Улей Волынской у меняшли занятия по нормальной анатомии. Мы очень прилежно изучили анатомическое строение ноги, чрезвычайно сложное, изобилующее огромной массой информации. И мы оба восхищались и повторяли: "О как хорошо мы узнали ногу!" На государственном экзамене по анатомии я получил "отлично". Занятия с Улей очень сблизили нас, и, казалось, что мы должны были перейти черту, когда уже начиналась настоящая дружба. Но моё летнее путешествие в Ялту в 1952 году, по приглашению тёти Люды, младшей сестры мамы, направило всю мою жизнь по новому руслу.
Мне нравились все преподаватели, которые проводили у нас семинарские и практические занятия. Занятия по гистологии, науке о более тонком строении тканей, вёл у нас ассистент Сергей Сергеевич Логунов. Он отличался большим остроумием, и мы всегда боялись попасть на его острый язычок. Наблюдая с помощью микроскопа, мы учились отражать в альбомах строение различных органов, желез и других частей тела, которые мы рисовали с окрашенных препаратов. Однажды я срисовал строение околоушной железы не совсем удачно, и у меня в альбоме появилась запись Сергея Сергеевича, вызвавшая радостное оживление среди студентов. Он написал над моим рисунком, чтоэто очень напоминает ему сцену из 1-го действия оперетты "Летучая мышь". Я не очень был тогда знаком с этой опереттой, но помню,что очень обиделся на любимого преподавателя. Тем не менее и гистологию я сдал на "отлично", т.к. я любил этот предмет.Лекции нам читал доцент Субботин (он был эмбриологом), а позже - профессор В.Г.Елисеев, блестяще излагавший сложную и довольно сухую дисциплину - гистологию, принимал у нас экзамены по этому предмету.
Кафедрой общей биологии заведовал профессорИльин, импозантный, просто красавец-мужчина лет 50-ти. Он артистически читал свой предмет, вызывая восхищение студентов. Он имел работы в области теории митогенетических лучей, т.е. ультрафиолетовых лучей очень малой интенсивности, испускаемых животными и растительными тканями. Эта теория тогда отрицалась лысенковцами, и Ильин подвергся нападкам в научной среде. Он едва дочитал первый семестр курса биологии и, как рассказывают, поехал отдыхать, а в поезде у него возник сердечный приступ, от которого он тут же скончался. Это было следствие переживаний, которые он испытывал перед этим. Он обладал очень выразительной речью, изобиловавшей различными метафорами. Так например, говоря о волосистой части головы человека, он говорил о том,что волосы - это трупы роговых клеток, свободно свешивающиеся с головы человека.
Конечно, первые полтора года обучения в медицинском институте - это совершенно убийственное в отношении зубрёжки изучение анатомии. Нужно было иметь огромную оперативную память для того, чтобы запомнить то огромное количество материала, которое давалось на лекциях и практических занятиях. Каждый день студент-медик должен был после занятий просиживать ещё 4-5 часов в секционном зале или анатомическом музее. Занятия дома не принесли бы никакого успеха, т.к. все наглядные пособия, в том числе и трупы, мы могли получить в анатомическом корпусе. Только несколько раз я приносил домой мозг человека, завёрнутый в наформалиненную марлю, чем шокировал и напугал домашних. Кто-то из студентов рассказывал, что так же однажды он принёс домой руку для подготовки и страшно напугал своих родных.
Профессор Иванов Георгий Фёдорович старался оживить свой предмет - нормальную анатомию. Однажды он рассказывал о топографических вертикальных линиях, проходящих через опознавательные точки на грудной клетке. И при этом заметил, что в старых учебниках линию, проходящую через сосок, называли сосцевидной. На самом деле её надо называть среднеключичной и проводить черезсередину ключицы человека. Он обосновал это обстоятельство тем, что у некоторых народов нашего Севера из-за обильного употребления жирной рыбы и икры так развиваются молочные железы, что когда женщины наравне с мужчинами отправляются на промысел на своих лодках в открытое море, они забрасывают огромные груди за плечи на спину.Это, конечно, вызывало весёлое оживление в студенческой аудитории. Рассказывая о приводящих мышца бедра, в частности о большой приводящей мышце бедра (adductor magnus), он называл эту мышцу "стражем девиц", т.к. она в трудные минуты позволяет девицам сохранять целомудрие. Рассказывал он также о грыже Трейтца, т.е. внутренней грыже живота, при которой какой-либо орган брюшной полости попадает в углубление (карман Трейтца) и создаёт опасную ситуацию для человека, т.к. эта грыжа очень трудна для диагностики. Таким образом, мы иногда получали клинические сведения от изучения нормальной анатомии. Этот термин "нормальная анатомия" очень не нравился академику В.И.Стручкову, видному хирургу, который критиковал его за неопределённость.
Занятия по анатомии в очень хорошем стиле проводил ассистент Борис Иванович, который мне очень нравился своими манерами, сдержанный и даже бесстрастный. Он никогда не повышал голос, но на занятиях царила дисциплина. И все мы побаивались его строгих, проницательных глаз.
Я всегда вызывался таскать трупы для препарирования из подвала, где они лежали в самых живописных позах. Иногда студенты-циники придавали им определённую, как бы живую позу, да ещё распушали волосы, что производило жуткое впечатление. Чаще всего доставка этих т.н. наглядных пособий проводилась мною или вдвоём с Аркашей Штейнбоком или с Александром Баскаковым.
Сепаровка тканей трупов и изучение самых сокровенных тайн тела человеческого была довольно утомительным делом, это требовало известной сноровки и терпения. Был ряд мест, которые особенно трудно было отсепаровывать, например: многочисленные лицевые мышцы, область шеи, где сложные взаимоотношения сосудов и нервов мешали успешно орудовать скальпелем. Сложным было изучение бедренного канала, проводящих путей спинного мозга, изучение самого мозга, его различных ядер и центров, многочисленных извилин, каждая из которых несла свою сложную функцию. Конечно, и изучение таких органов, как сердце, печень, почки, тоже было сопряжено с большими трудностями.
В остеологии, науке о костях, очень сложным являлось изучение височной кости с её многочисленными отверстиями, буграми, бугорками и возвышенностями. При ответе на экзаменах по височной кости многие студенты легко терялись и получали неважные оценки.
Иногда преподаватели-анатомы пытались намобъяснить значение того или иного анатомического образования для клинической практики. Как я потом, будучи уже врачом, понял, эти попытки носили поверхностный характер и указывали на схоластичность и слабую связь т.н. нормальной анатомии с клиникой. Например, при изучении пропедевтики внутренних болезней, уже будучи преподавателем, приходилось вносить коррективы в анатомию живого тела и его отдельных частей.
У нас ещё был довольно сложный предмет - основы марксизма-ленинизма. Лекции по этому предмету читали доцент Л.В.Метелица и профессор Козлова, зав. кафедрой. Лекции Метелицы были очень содержательны, читал он хорошо поставленным звучным голосом, напоминавшим левитановский. Иногда он вёл у нас занятия, но основным преподавателем был Пашинцев Иван Алексеевич, доцент кафедры. Я не особенно был силён в основах марксизма-ленинизма. Мне никак не давался язык этого предмета, какой-то выхолощенный, казённый, канцелярский, лишённый живого человеческого звучания. Я тщательно готовился к этим занятиям, и это был, пожалуй, единственный предмет, которого я побаивался. Однако сдал я его, как ни странно, на "отлично".
Легко давался немецкий язык, и Людмила Александровна Лепорская, зав. кафедрой иностранных языков нашего института, когда встал вопрос, в какую группу направить влившихся со 2-го курса в нашу группу двух немцев из Берлина (ГДР), Герхардта Дыбовского и Хеллу Тишер, решила их взять в нашу группу. Своё решение она объяснила тем, что я прилично знаю немецкий язык и буду помогать немецким товарищам в овладении ими русского языка. Но я думаю, что здесь сыграло свою роль то обстоятельство, что в нашей же группе училась и её старшая дочь Елена, тоже серебряная медалистка. У неё была замечательная память, и она всегда была готова к ответу по любому предмету. Отец её, как я догадывался, и о чём никогда не говорилось открыто, подвергся репрессии в 30-е годы. У них была огромная семья из шести человек детей, и всех Людмила Александровна, замечательная труженица, поставила на ноги, дав всем детям высшее образование.
Я потом очень жалел, когда мне понадобилось знание английского языка, что я пошёл по линии наименьшего сопротивления и, по сути, сдал немецкий язык на "отлично" без подготовки. Между тем как, если бы меня зачислили в английскую группу, у меня бы по выходе из института, наверняка имелись бы базовые знания по английскому. В дальнейшем, уже в зрелые годы, в 45, 50, 54 года, я трижды пытался овладеть английским языком, но так и не добился больших успехов. Только будучи три года в Эфиопии, в 1977 году, я предпринял ещё одну серьёзную попытку заговорить на английском, но и тогда больших успехов не добился.
В весеннюю сессию первого года обучения в Мединституте я всё сдал на "хорошо". Виной всему была стартовая отметка по физике, которую я сдавал одному из доцентов кафедры, которой в то время заведовал очень жёсткий профессор Арцыбашев, выпустивший книгу по физике для студентов-медиков. Даже по неорганической химии, которую я сдавал коллеге А.И.Шишло, доценту Цветкову, я получил отметку "хорошо".
В дальнейшем у меня были еще осложнения со сдачей переходного государственного экзамена по физиологии, когда я тоже получил "хорошо". Об этом случае тоже надо рассказать, т.к экзамены я сдавал доценту Щепкину, племяннику знаменитого И.М.Сеченова. Это был ворчливый старик с огромными запорожскими усами. Читал он наш курс, шамкая и проглатывая слова. Студенты вынуждены были ходить на его лекции, но они отличались слабой информативностью. Щепкин, наверное, понимал, что студенты не любили его лекций, и на экзаменах всегда требовал сверх меры. И по нейрофизиологии ему ничего не стоило задать трудные и спорные вопросы. В результате этот раздел физиологии стал для меня камнем преткновения, и я получил "двойку", единственную за всё время обучения. Я тут же, через 3 дня, пересдал физиологию профессору Усиевичу, на "хорошо".
Александр Иванович Шишло, по-прежнему по-доброму относившийся ко мне, несмотря на неудачу со сдачей экзамена по неорганической химии, советовал мне продолжить работу над самостоятельным изучением других разделов химии. Он всё время расписывал преимущества врача-химика, он так и называл эту квалификацию, при условии,что я буду заниматься в кружке при кафедре химии и смогу потом стать аспирантом и преподавателем химии при одной из кафедр. Но я стремился стать врачом-практиком, и, в частности, даже хирургом, хотя наш районный хирург из 32-й поликлиники как-то заметил, что мне лучше не быть хирургом, т.к у меня плохие вены на ногах.
Итак, после первого курса я стал сплошным "хорошистом", и это задевало мое самолюбие. В дальнейшем на всех курсах я получал отличные оценки и имел возможность добиваться повышенной стипендии.
Летом 1952 года после сдачи экзаменов наступило время заслуженного отдыха после трудного вхождения в медицину, пока ещё, правда, теоретическую, далёкую от больных и клинической практики.
В начале июля пришло письмо из Ялты от тети Люды и двоюродной сестры Ирины с приглашением посетить Крым и отдохнуть на лоне прекрасной природы. Я еще никогда не был в Крыму и вообще, кроме Москвы-реки и Волги, не был на водных просторах.
Я собрал немного денег и в дрянной одежде и стоптанных ботинках однажды ранним теплым июльским утром расставался с мамой и сестрой Женей. Последняя затеяла с утра мытье полов в передней и коридорах. Я уже был с чемоданом, а мама ворчала на старшую сестру, что это нехорошая примета - мыть полы, когда кто-то уезжает. Я не верил ни в какие приметы и суеверия людей.
Я ехал в поезде в общем вагоне, а спал прямо на жесткой полке, без матраца и какой-либо подушки. Из Симферополя до Ялты я добирался в каком-то допотопном автобусе Ликинского автобусного завода, по старой крымской дороге, серпантином извивающейся вокруг крымских гор. Я с удовольствием вдыхал воздух, пропитанный запахом сосновой смолы. До Ялты в то время автобус шёл около 3 часов, и я здорово подустал.
Мои родственники Бичаи жили на Заречной улице в доме N10, совсем рядом с набережной и Приморским бульваром. Встретила меня тетя Люда приветливо, и мы сней вели нескончаемые разговоры о маме, сестрах и жизни в Москве. Она уже давно не видела мою маму, свою старшую сестру Соню, которую она очень любила и уважала.
Немного позже приехал еще Воля (Всеволод), сын моей младшей из сестер - Ляли. Ему тогда было 15 лет, а мне шел 27-й год. И вот этот племянник стал моим другом на весь период пребывания в Ялте.
Здесь я сделаю оговорку, что описание впечатлений от пребывания в Ялте в 1952 года я буду дополнятьтеми впечатлениями и ощущениями, которые я получал от последующих поездок вэтот город и другие города Крыма, которые я впоследствии совершил около 15 раз, т.к. мне совершенно не хватило бы места для огромной информации, которую я при этом вбирал в себя.
Южному берегу Крыма, так легко отданному Н.С.Хрущевым, недалеким политическим деятелем, в 1954 году Украине и, по существу, являющемуся частью России, столько посвящено стихов, книг, написаны прекрасные пейзажи прекрасных художников с натуры! Это раньше была действительно всесоюзная здравница всех народов России. Теперь здесь царит Его Величество Золотой Телец, и земля эта теряет свой неповторимый облик земли обетованной для любого человека, немощного или здорового.
Это А.П.Чехов сказал о Черном море, что "...море чудесное, синее и нежное, как волосы невинной девушки. На берегу его можно жить 1000 лет и не соскучиться". Купаться в Чёрном море можно почти полгода - с мая по октябрь. Здесь немало уголков, напоминающих природу многих стран мира - Италии, Испании, Австралии, Греции и даже Японии. Недаром в знаменитом ялтинском Никитском ботаническом саду так много уроженцев - деревьев, цветов, кустарников - из страны Восходящего солнца.
Тётя Люда жила со своим мужем Кириллом Павловичем, дочерью Ириной и её сыном Юрием - 11-летним мальчиком. Надя, младшая дочь тети Люды, жила в это время в Севастополе. Совсем рядом находилась гостиница "Ореанда", от которой шла широкая асфальтированная лента набережной к Приморскому парку.
Климат Южного берега бесподобен, и о нем рассказывают легенды. В 1876 году тяжело больной туберкулезом врач В.И.Дмитриев, один из первых пропагандистов целебности крымского южнобережного климата, приехал в Ялту. Коллеги предрекали ему недолгую жизнь, но он чувствовал себя год от года всё лучше и умер через 35 лет глубоким стариком. Наш великий С.П.Боткин определил Крым как больничную станцию, где есть все условия для лечения больных и не очень богатых людей. Уже во второй половине XIX-го века стало укореняться мнение, что в поисках мест целебных и живописных необязательно ехать куда-то в Швейцарию или Средиземноморье, когда под боком благодатный Крым.
И вот, в таком сказочном месте мне предстояло провести 2 недели, после лишений и невзгод военных и послевоенных лет. Это поистине было подарком судьбы, т.к там я также впервые испытал животворное влияние любви к моей будущей жене Нине Лукьяненко, с которой мы прожили вместе 35 лет. Здесь я изведал радость первой и чистой любви.
Мы обычно ходили на пляж в таком составе: я, мой племянник Волик, Юра - мой двоюродный племянник, и ещё какой-то мальчик, его друг по дому. Там мы располагались прямо на гальке, т.к топчанов тогда ещё не было. Однажды, когда ребята пошли купаться, а я сидел на берегу, возле меня стали падать камешки. Один из них даже попал в солнцезащитные очки и разбил стекло. Так развлекалась веселая блондинка, сидевшая в некотором отдалении в компании мужчин среднего возраста. Это и была моя будущая жена Нина. Не последнюю роль тут сыграл и Волик, который, смеясь, всем рассказывал, что мы вместе влюбились в Нину, но она выбрала почему-то Жоржа...
Знакомство состоялось на следующий день, когда мы сидели под зонтиком в начале Приморского бульвара и пили пиво. Знакомство развивалось и перерастало в глубокое чувство, и я чувствовал, как оно передается иНине. Эти токи взаимного влечения становились всё сильнее и сильнее, и мы уже с трудом разлучались до следующего дня. Вечером я назначал ей свидания на мостике через реку Водопадную, напротив телефонного узла. Я стоял там в драных тапочках и выцветшей голубой тенниске. Но зато были силы молодости и чистоты свежего чувства. Уже через несколько дней я познакомил Нину с семейством Бичай, и все одобрили мой выбор, особенно дед Кирилл, т.к. каждый раз, когдаНина приходила, дело кончалось возлиянием.
Вся моя дальнейшая жизнь всегда была связана с посещением Ялты и очень часто одновременно с заездом в Запорожье. Я объездил и исходил все самые сокровенные и живописные уголки Южного берега Крыма. Я взбирался на холм и из беседки, именованной "Храм воздуха", отлично обозревал Ялту в междуречье двух рек: Быстрой - на востоке и Водопадной - на западе. Административно Ялта охватывает всю центральную часть Южного берега, протяженностью около 70 километров. Я посетил все маленькие города и поселки этой зоны: Гурзуф, Ливадию, Гаспру, Кореиз, Мисхор, Симеиз, Мелас, Форос. Несколько раз приезжал и осматривал Севастополь. Около месяца жил в Судаке. Сожалею, что мне не удалось побывать в Феодосии, Старом Крыме и Керчи.
Однажды вместе с сестрой Ирой Волошенковой и её коллегами по работе мне удалось побывать в ресторане "Горный воздух", и вот тогда я почувствовал особое очарование божественного климата Ялты. Ресторан находится выше в горах, и там идёт как бы смешение морского воздуха и горного, ионизированного и пахнущего сосновой смолой. Это вызывало какой-то особый подъём и ощущение силы, которая вливалась через лёгкие. Ирина, которая одно время работала в санатории "Долоссы" (тоже в горах, куда она добиралась на автобусе), тоже говорила о чудесных свойствах воздуха возле этого санатория. Недаром София Ротару успешно лечилась в этом санатории.
Но большую часть жизни Ира Волошенкова проработала в туберкулёзном санатории, где я у нее бывал не раз. И от их дома, расположенного на улице Кольцевой, я, добираясь до санатория, должен был пройти через кладбище, откуда открывался чудесный вид на Ялту.
На этом кладбище, совершенно не огороженном, без особого порядка располагались могилы многих знаменитых людей России и Украины, приезжавших лечиться от туберкулёза и умерших здесь от него. Там я всегда подходил к надгробию замечательного русского композитора В.С.Калинникова, с 1893 года жившего в Крыму и в 1900 году умершего в возрасте 34 лет. Его знаменитую 1-ю симфонию я слушал по радио ещё до войны, мне нравился его романс "На старом кургане". Здесь же я неожиданно для себя открыл могилу Стефана Руданьского, украинского поэта, томик стихов которого на украинском языке есть у меня в домашней библиотеке. Я всегда любил петьего знаменитую и такую длинную песню, которая очень напоминает народную: "Повий витре на Вкраину, де покинув я дивчину..."
Здесь захоронен прах одного из талантливейших и одарённых русских пейзажистов - Фёдора Васильева, который умер в 23 года, тоже от туберкулёза, и, несмотря на свою недолгую художественную деятельность, оставил глубокий след в русском искусстве. Недаром И.Е.Репин брал его с собой на Волгу, откуда молодой художник привёз много рисунков и эскизов. Замечательны его живописные работы "Перед дождём" и "Возвращение стада", которыми я не раз любовался в Третьяковке. На могиле Ф.Васильева на этом несколько запущенном кладбище был поставлен великолепный памятник "От Советского правительства". Это радовало и подтверждало заботу, которую проявляло советское государство о памяти великих талантов русского народа.
Когда я приходил к Ирине в сестринскую ординаторскую, она меня угощала чаем, который здесь в Ялте неповторим и, вероятно, связан со свойствами особо вкусной здешней воды.
В один из своих многочисленных приездов в Ялту я познакомился с Людмилой Дмитриевной Васюк, зам. директора Ливадийского музея и одновременно экскурсоводом. Музеем были объявлены дворцы и прилегающий парк. Однажды Людмила Дмитриевна пообещала, что в один из свободных от экскурсий дней она проведёт со мной одним экскурсию по Большому дворцу и всё расскажет о Ялтинской конференции, которая проходила здесь в феврале 1945 года и в которой приняли участие главы и делегации Англии, Америки и СССР. Это была очень важная конференция, т.к. она предопределяла устройство жизни многих стран и людей в послевоенное время.
Я явился к трём часам дня и сидел на одной из белых скамеек на лужайке перед дворцом. Воздух пах сосновой смолой, и цветы излучали слегка пьянящий аромат. Это создавало хорошее настроение, бодрило и даже вызывало лёгкую эйфорию. Наконец вышла Людмила Дмитриевна, и персональная экскурсия началась. Она показала мне зал заседаний, где проходили встречи делегаций. Главный вход в Большой Ливадийский дворец располагался с северной стороны. Правее входа видны шесть окон длинного белого зала, в котором с 4 по 12 февраля 1945 года проводились заседания Ялтинской конференции трёх держав. Ялта была освобождена от немецко-фашистских захватчиков в середине апреля 1944 года, поэтому возникла проблема размещения многочисленных делегаций США и Англии, насчитывавших около 700 человек. На рейде Ялты и Севастополя бросили якоря американские и английские корабли, и вместе с командами этих судов и охраной число иностранцев, прибывших в Крым, составило около 2500.
Перед конференцией срочно была проведена реставрация Ливадийского дворца (оккупанты сожгли Малый и разграбили Большой дворец). Американская делегация разместилась в трёх километрах от Ялты, в Большом Ливадийском дворце - бывшей летней резиденции Николая II. Ф.Д.Рузвельт занимал нижний этаж, здесь были его приёмная, кабинет, спальня. Здесь же разместились и другие члены делегации, например, Гарри Гопкинс, специальный помощник президента. Гопкинс уже тогда был болен и часто отсутствовал на конференции. Иногда американская делегация устраивала заседания в спальне Гопкинса - врач запрещал ему покидать постель.
Английская делегация заняла Воронцовский дворец в Алупке. Этот дворец был построен по проекту английского архитектора графом М.С Воронцовым - новороссийским генерал-губернатором, который был большим англоманом.Это отразилось и на внешней архитектуре дворца - северный его фасад напоминал средневековой замок английского лорда. Особенно понравилась эта резиденция У.Черчиллю.
Советская делегация заняла Кореизский (бывший Юсуповский) дворец, наиболее скромный по архитектуре. Гостеприимные хозяева создали гостям все возможные в условиях военного времени удобства. Когда один из членов английской делегации увидел в Воронцовском дворце большой аквариум, в котором росли растения, и посетовал, что нет рыбок, - золотые рыбки появились, как по мановению волшебной палочки.
4 февраля открылось первое пленарное заседание конференции. Ярко горел камин, создавая атмосферу особого тепла и уюта. Английскую делегацию возглавил 70-летний У.Черчилль, который и за столом конференции неизменно попыхивал своей сигарой. Делегацию США возглавлял Ф.Д.Рузвельт, советскую - И.В.Сталин. По долгу гостеприимства глава советской делегации предложил избрать на пост постоянного председателя конференции Ф.Д.Рузвельта.
Главная задача, которую ставила себе делегация США, заключалась в том, чтобы добиться от Советского Союза помощи в войне против Японии. Шла речь также о создании Организации Объединенных Наций. На конференции по военным проблемам было согласовано и детально спланировано нанесение еще более мощных координированных ударов по военной немецкой машине.
После первого пленарного заседания Рузвельт дал обед в честь членов делегации. Блюда готовили повара филиппинцы, но из русских продуктов. В пылу самокритичности У.Черчилль заверил всех, что несмотря на то, что его считают реакционером, он демократ и может быть снят со своего поста в любое время (что вскоре и произошло).
На втором пленарном заседании к началу сперва показывалась огромная сигара, а уже за ней У.Черчилль, сопровождаемый адъютантом и дочерью Сарой. Затем к столу медленно подходил И.В.Сталин. Последними медленно раскрывались створки двери из апартаментов президента США, и на кресле-каталке, подталкиваемом негром-лакеем, выезжал Ф.Д.Рузвельт.
Однажды получился конфуз, когда Ф.Д.Рузвельт и И.В.Сталин один на один совещались в зале, а У.Черчилль стоял в холле, не допускаемый в зал охранниками. Черчилль нервничал и с трудом переносил тяжесть униженного достоинства.
Главы трех держав решили, что непреклонной целью является уничтожение германского милитаризма и нацизма, разоружение и роспуск всех германских вооруженных сил и уничтожение германского генерального штаба. По вопросу о Польше было решено сформировать временное правительство национального единства из представителей демократических сил из самой Польши и поляков из-за границы.
Закончив рассказ о Ялтинской конференции, Людмила Дмитриевна пригласила меня наверх, где у нее был небольшой, но уютно обставленный кабинет. Стояла невыносимая жара, и в кабинете было довольно душно. Она угостила меня минеральной водой, и вскоре я вернулся на Заречную улицу к сестре.
Но вернёмся к моему первому путешествию в Ялту. На фоне безмятежной и сладостной истомы чувств, охвативших Нину и меня, пришла тревожная телеграмма из Запорожья (откуда Нина была родом) о тяжелом состоянии ее отца с требованием её неотложного присутствия дома. Поэтому мы приняли решение,что я тоже поеду и буду сопровождать её до самого дома.
Рано утром 4 августа 1952 года нас подбросил на "эмочке" какой-то кагэбэшник до Симферополя, а затем на маршрутном ЗИМе за 5 часов со скоростью 110 км в час мы домчали до Запорожья. Ещё не доходя до дома, в переулке мы встретили какого-то знакомого Нине мужчину, который сказал, что отецеё умер.
Так начиналась наша совместная жизнь, с горя. Странно всё это выглядело. Говорят,что это плохая примета. Можно вспомнить исторический пример, когда сразу после смерти АлександраIIIвступил в брак его наследник и сразу с молодой женой участвовал в погребальной процессии в Петербурге. Что-то подобное произошло и со мной, но я стал об этом думать позже.
Мы подошли к одноэтажному приземистому дому-бараку с черепичной крышей и заборной колонкой во дворе, из которой брали воду. Вокруг дома и в двух небольших комнатах собралось огромное число народу - родственников, близких и знакомых. Меня познакомили с матерью, сестрами и братом Фаней, а также с другими многочисленными родственниками, степень родства с которыми уточнялась позже. Я познакомился также с Лилей Федосеевой, самой близкой подругой Нины, которая мне очень понравилась.
Ефим Афанасьевич, отец Нины, был ещё совсем молодой мужчина и скончался в возрасте 54-х лет, по-видимому, от последствий бруцеллёза, подхваченного им от домашней козы, молоко которой считалосьблаготворным и полезным для здоровья. Гроб стоял в передней комнате, воздух был спёртый, было довольно жарко, и мухи уже творили своё чёрное дело.Похороны были назначены на завтра, на ЗелёномЯру, где расположено новое кладбище. Спать мы поехали к матери Миши - мужа Зои, старшей сестры Нины.
На другой день состоялись грандиозные похороны. Процессия шла через весь город. Несли даже знамя с траурным крепом, а также портрет покойного. Я впервые видел такие массовые похороны, в общем, простого человека. Правда, все сослуживцы Ефима Афанасьевича отмечали высокие нравственные, человеческие и деловые качества покойного. Это мне, конечно, очень импонировало, и я гордился, что у моей избранницы был такой замечательный отец. Затем после похорон состоялись поминки с обильным возлиянием и множеством чисто украинских блюд, жирных и мучных, но было много овощей и фруктов.
Дальше нужно было решать нашу судьбу, и мы положили расписаться в загсе. Произошло это событие 14 августа 1952 года в загсе Орджоникидзевского р-на города Запорожья. На лице Нины были написаны нерешительность и даже страх ввиду такого решающего шага. Я же был спокоен и доволен всем происходившим. Тогда мне казалось, что лучший выбор сделан и жребий брошен. Секретарь загса, которая оформляла наш брак, видя состояние Нины, даже посмеялась, сказав, что жених имеет больше оснований бояться, чем невеста, чем вызвала её недовольство.
Была сыграна свадьба, которая состоялась у Ждановых на квартире на проспекте Ленина. Я очень волновался и совсем не умел пить много и так неразборчиво. От этой свадьбы я вынес впечатление как о довольно жестоком ритуале чрезмерного возлияния, что привело к страшной головной боли, от которой я не мог избавиться весь день.
Наверное, запорожцы неодобрительно отнеслись к моему неумению и нежеланию много пить. (Впоследствии многие из них, злоупотребляя алкоголем, укоротили свои дни и ускорили печальный конец. Поистине неумеренное влечение некоторых мужчин к вину в этом крае было проклятием для их жён, превращавшим жизнь в источник постоянных конфликтов, недовольства и преждевременного расстройства здоровья с той и другой стороны, и, конечно, отражалось на воспитании детей.)
Ещё находясь в Запорожье, я стал свидетелем курьёзной сцены. Зоя, старшая сестра Нины, решила проверить мои документы и обнаружила, как ей показалось, мошенничество с моей стороны. Она выявила в моём паспорте только 4 листка, что навело её на мысль, что я вырвал два листка с целью скрыть будто бы имевшую место мою первую женитьбу. Я сразу понял, почему подозрительная Зоя решила обвинить меня в обмане. Дело было в том, что в украинских паспортах было два дополнительных листка, где дублировался русский текст на украинском языке. Зоя, понятно, очень смутилась...
Вскоре я уехал домой, а Нина осталась в Запорожье, где в это время работала управляющей аптекой N7 на 14 посёлке.
Так как я вёз с Украины очень много фруктов и овощей, то это вызвало теперь уже недоумение у моей сестры Жени, которая, порывшись в моих документах, без труда обнаружила в паспорте запись, указывающую на столь скоропалительную женитьбу. Мама всплескивала руками, Женя требовала объяснений, которые были уже ни к чему, т.к. "поезд уже ушёл"...
Начались занятия на 2-м курсе и моя бурная переписка с Ниной, оставшейся в Запорожье. Эта масса писем сохранилась, и там содержится много ценных сведений о моей жизни и учёбе в Москве в то время. К тому времени я задумал писать повесть о студенческой жизни и проделал довольно большую работу. Толстенная общая тетрадь, содержавшая эти записки, к сожалению, была утрачена...
На первое занятие по физике на 2-м курсе пришёл новый студент Витя Явелов, в сером костюме, среднего роста, мускулистый и очень красивый. Он занимался спортом, забегами на короткие дистанции, и имел по спринту какие-то юношеские рекорды. К сожалению, он курил. На занятиях по физике он сел со мной, и мы очень быстро подружились. Аркаша Штейнбок отошёл на второй план, да он как-то стал больше общаться с Александром Левенбуком и Александром Лифшицем, и стал участвовать в т.н. "капустнике". Я, правда, продолжал заниматься в вокальномкружке и петь в хоре, но в "капустнике" участия не принимал. У меня даже сохранился документ, из которого явствует, что мне "присуждается 1-я премия за участие в художественной самодеятельности", за подписью тогдашнего директора института, профессора Ф.Ф.Талызина.
Витя был способный студент, но избирательно. Ахиллесовой пятой его был немецкий язык, и он всегда мучился, переводя знаменитые "тысячи".
По-прежнему в 1952 году с осени я посещал также секцию спортивной гимнастики в нашем спортивном клубе в бывшей церкви. На одном из занятий во время выполнения сложного упражнения на турнике между перекладиной и животом оказалась металлическая пряжка от ремня, которая соскользнула по животу и вызвала сильную болевую травму. Но, видимо, были повреждены только поверхностные ткани, хотя мне казалось, что повреждён желудок. Эта травма ощущалась мною довольно долго, около полугода. В связи с этим я потерял интерес к спортивной гимнастике и, получив III разряд, перестал посещать занятия.
Я постоянно вёл активную переписку с Запорожьем и, как правило, получал ответные письма, дышавшие преданностью и любовью. В мои отношения с женой были посвящены только Виктор Явелов и Юра Букреев.
Летом 1952 года после женитьбы я послал Юре в Липецк, где он отдыхал с молодой женой Люсей, загадочную телеграмму и подписался фамилией "Жоржинина", чем вызвал смятение у старого верного друга. Мне хотелось немного пошутить...
Осенью 1952 года на неделю, вняв моим мольбам, приехала Нина и познакомилась со всеми родственниками. Всем она понравилась, а остановилась и жила у сестры Людмилы, в Денисовском переулке. Этот кратковременный визит посеял неуверенность и как бы указывал на неопределенность положения и разобщённость супругов.
Зимой 1953 года была небольшая сессия. Я сдал физическую и коллоидную химию, к которым я не питал особой симпатии. В то время я увлекался биохимией. Этот предмет я сдал на "отлично".
Ещё осенью 1952 года начались аресты среди профессоров и врачей-консультантов Лечсанупра Кремля, обвинённых в отравлении некоторых государственных деятелей, например, Куйбышева, Горького и др., и в подготовке отрицательного лечебного воздействия на членов действующего правительства. Были арестованы крупнейшие медицинские светила того времени: академик АМН СССР В.Н.Виноградов, профессор В.Х.Василенко, мой будущий руководитель и учитель; оба профессора Когана М.Д. и Б.Б.; и другие...
В.Н.Виноградов, бывший личным врачом Сталина, подписывал без всякого сопротивления все предъявленные ему обвинения в шпионаже, предательстве Родины, неправильномлечении Сталина. Этим он спас себя от пыток и издевательств.
Профессор В.Х.Василенко, который всё отрицал, был подвергнут избиениям и пытке голодом. Он, здоровый и высокий мужчина, за несколько месяцев потерял в весе около 16 килограммов. Он уже тогда был директором Клиники пропедевтики внутренних болезней 1-го Медицинского института, и сотрудники, встречавшие его после освобождения из тюрьмы, плакали, глядя на согбенную фигуру ещё недавно полнокровного и деятельного шефа.
Инстинктивно страх перед расправами над евреями передался и студентам этой национальности на нашем курсе. Виктор Явелов ходил мрачный и непрерывно курил. Казалось, тучи сгущаются и впереди будут ещё более массовые аресты. Не обошлось без злопыхательства и фискальства. Старший сын В.Н.Виноградова, кажется, физик, отрёкся от своего отца. Младший - Владимир Владимирович, в будущем известный хирург, особенно в области хирургии желчных путей, - напротив, поддерживал отца в его несчастии. Обстановка неуверенности и нестабильности лихорадила врачебные коллективы. Мы, молодые студенты-медики, были в недоумении: как это наши кумиры оказались вдруг предателями и шпионами...
В начале марта 1953 года появились короткие сообщения о болезни И.В.Сталина, а 5 марта он умер в своей загородной резиденции. Закончилась эпоха деятельности человека, создавшего тоталитарную империю на базе марксистской идеологии. Тем не менее, эта идеология служила мощным скрепом между отдельными частями империи. Беспощадность к своим политическим и личным врагам, бесспорно сильная воля, необычайная работоспособность помогли Сталину добиться укрепления единства великой державы.
Утром 5 марта у нас была лекция по основам марксизма-ленинизма, которую читала профессор Козлова.Она же провела траурный митинг в большой анатомической аудитории, расположенной амфитеатром. Во время митинга в верхних рядах раздался звук падающего тела. Это одна из студенток, довольно полная девица, не выдержала нервного напряжения и упала в обморок. Затем мы переехали с Моховой на Садово-Кудринскую, на кафедру биохимии. Лекцию по биохимии вэтот день читал профессор С.Р.Мардашёв. Он был пунцово-красный и всё время почему-то оборачивался к аспидной доске, пытаясь скрыть своё волнение. Но потом в зале установилась тишина. Мы смотрели на любимого профессора, как он, не скрывая слез, скорбно плачет...
Домой я пришел утомлённый и взвинченный и, сидя за нашим дубовым столом и поглощая обед, тоже расплакался (таково было проявление симпатического подражательного психоза, который быстро может распространяться среди людей, порождая всеобщую истерию). Я написал об этом Нине в Запорожье. Она меня не понимала и, не скрывая своих чувств, потом говорила, что в Запорожье многие, в том числе и члены её семьи, откровенно радовались смерти И.В.Сталина.
Гроб с телом И.В.Сталина был установлен в Колонном зале Дома Союзов, и туда день и ночь шли непрерывным потоком люди, на лицах многих из которых была написана искренняя и величайшая скорбь.
День похорон И.В.Сталина мне запомнился очень хорошо. В этот день у нас были практические занятия по физиологии. И сразу после занятий многие хотели пойти на похороны, благо физиологический корпус расположен напротив Кремля. Однако никто на похороны не пошёл, я же вообще сразу уехал домой.
Ляля же, моя сестра, как все любопытные женщины, прошла от Орликова переулка вниз по Садовой к Трубной площади вместе с толпой людей, пытавшихся как-то тоже попасть на Красную площадь, и возле Трубной площади едва не была раздавлена. Вообще, всеобщий психоз был таков, что это очень походило на Ходынку. Раздавленных, задушенных, покалеченных было очень много. Официальными органами цифры замалчивались, но морги крупных больниц оказались переполненными.
На другой день Валя Вишняк из нашей группы пришла со слезами на глазах: накануне погиб в этой страшной мясорубке их сосед, нестарый еще человек.
На Красной площади Л.П.Берия выступил с верноподданнической речью, в которой чувствовались нотки деспота, готовящегося принять власть. Чувствовалось также нетерпение вхождения в эту власть.Все почувствовали, что грозит новая деспотия, быть может, ещё более жестокая. Однако жизнь, лукавая и коварная, распорядилась по-своему, и к власти пришли совсем другие люди. Но еще должно было пройти время, чтобы политические актёры сыграли свои роли на сцене, которая зовётся Кремлём.
Летом я успешно сдал все экзамены на "отлично" и только по нормальной физиологии получил "хорошо". Я утешался только тем, что С.П.Боткин, этот бог терапии, получил на 2-м курсе по физиологии "неуд".
Затем нас сразу призвали на краткосрочные одномесячные курсы в лагеря, где мы отрабатывал практику по военно-медицинской подготовке. Нас повезли в телячьих вагонах через Оршу и Минск в город Слуцк, где мы в пригороде этого провинциального белорусского городка разместились в довольно сносных казармах.
По приезде мы сразу пошли в баню, где смыв всю штатскую грязь, обмундировались по всем правилам искусства. Судя по всему, с нами не собирались миндальничать, но и не собирались придираться. Тогда еще "дедовщина" в армии была неизвестна и было много фронтовиков. В казарме я спал на двухярусной кровати на нижней полке.
Режим был чисто военный, подъем - в 6 часов, умывание, завтрак, затем непрерывная череда занятий - строевая, занятия в поле, тактика боя, развертывание батальонного медицинского пункта. Также несение внутренней службы: приходилось быть дневальными, чистить картошку, убирать лагерный плац и т.д. Кроме того, иногда мы участвовали в учениях с преодолением полосы препятствий, по штыковому бою и т.п. Я переносил все эти многочисленные нагрузки легко, без напряжения, т.к. после систематических занятий спортом чувствовал себя физически достаточно сильным.
Когда я пошёл оформлять взводные документы в комнату политпросвещения, то, как ни странно, мое искусство писаря понравилось нашему старшине и нашему сержанту. Как разъяснил старший сержант, нам можно было даже сообщить нашим родственникам наше месторасположение. Мы фактически находились в 100 км к югу от Минска, в районе города Слуцка. Оттуда я часто писал в Запорожье Нине и аккуратно получал обратные письма.
Слуцк - довольно симпатичный городок, но было мало зеленых насаждений и почва довольно песчаная, и, когда рота шагала, то поднимала огромное количество песчаной пыли.На это жаловались еще солдаты Наполеона, бредя по Белоруссии во время наступления. Дни протекали довольно однообразно, но мы были заняты постоянно. Иногда разыгрывали маленькие военно-полевые игры с хождением по азимуту, ориентировкой по карте и т.д.
Все время хотелось спать, т.к. спали мы маловато и днем не имели возможности компенсировать недостаток сна. Поэтому на тактических занятиях, где-нибудь в поле, слушая объяснения командира взвода, мы засыпали сидя, привалившись друг к другу, и тогда младший лейтенант начинал нас будить, шутливо посмеиваясь.
На сборах я поссорился с Явеловым, моим другом, который спал на моих же нарах, но выше ярусом, и не разговаривал с ним до приезда в Москву Конечно, повод к ссоре был довольно пустяшный, но дулись мы друг на друга добросовестно.
Хотя о лете 1953 года говорили, как о холодном, в Белоруссии, где мы проходили лагерные сборы, стояла жара, а из-за песчаной почвы наша рота очень часто чихала в клубах песчаной пыли.
В этот период (как раз это был июль 1953 года), пришло сообщение о смещении и аресте Л.П.Берия и его расстреле. Председателем Совета Министров стал Г.Н.Маленков, Первым секретарем ЦК КПСС - Н.С.Хрущев, министром обороны СССР - Н.А.Булганин. В период смещения Л.П.Берия огромную роль сыграли и проявили личное мужество Н.С.Хрущев, Г.К.Жуков и маршал П.Ф.Батицкий. Последний, как считают, и застрелил Л.П.Берия в камере тюрьмы в Суханове, где тот содержался.
Еще при Л.П.Берии начали выпускать арестованных по "делу врачей" и вернулись многие профессора 1-го ММИ им Сеченова.
Возвращались мы со сборов в конце июля, проделав тот же путь через Минск и Оршу, в которой мне даже удалось хорошо пообедать в вокзальном ресторанчике, воспользовавшись задержкой эшелона. Прибыли мы на запасные пути Белорусского вокзала, откуда мне было рукой подать до благословенного домашнего очага на Малой Грузинской. Помню, я долго и много отсыпался послевоенных лагерей.
Август я провел в Запорожье, вместе сомной ездил Волька. Нина еще работала управляющей аптекой N7. В свободное время мы ходили на пляж, навестили всех своих многочисленных родственников, которые наперебой приглашали меня и Нину.
В этот приезд побывал я и в цехе электродного завода, где заместителем начальника работал Яша, муж средней сестры Нины. Помню, меня поразило то, как рабочие в обычных валенках ходили по раскалённым углям антрацита, разбросанного в цехе.
Мать Нины, Ольга Тимофеевна, зарезала поросёнка и наготовила огромное количество сала, кровяной и украинской колбасы. Всё это закладывалось в 3-х литровые бутыли и заливалось нутряным жиром для хранения на зиму. Мы с Волькой могли съесть огромное количество поджаренной колбасы, залитой 20-ю яйцами. Наш аппетит поражал даже видавших виды запорожцев.
Иногда мы с Волькой развлекались тем, что догоняли друг друга на трамвае, вскакивая на подножку его на огромной скорости. Вскоре это стало известно жителям посёлка, и они, смеясь, говорили, что муж управляющей аптеки занимается игрой взапуски с трамваем. Но я думаю, что это указывало на избыток сил, неистребимую молодость, и нас мало смущало, что по этому поводу говорит запорожский обыватель.
Особенно хорошо нас принимала Лиля Федосеева и её отец, Константин Иванович. Они тогда жили на 6-м поселке, в доме, расположенном полукругом, с многочисленными подъездами. Мать Лили, бывшая учительница, ещё не старая женщина, тяжело болела лимфогранулематозом. Лимфатические узлы, увеличенные в размерах, особенно шейные и подмышечные, производили тягостное впечатление У неё все время держалась высокая температура, и она таяла на глазах. Вскоре она умерла. Я принимал участие в похоронах.
После отдыха я вернулся в Москву. Осенью 1953 года Нина переехала в Москву и стала жить на Малой Грузинской, где мы жили в проходной комнате. Меня очень беспокоило, что у нас не было детей, и я даже предпринял попытку обследоваться у уролога. Но, кажется, особых претензий ко мне с урологической точки зрения не было. В 1954 году у Нины вдруг возникла внематочная беременность, и она была увезена в гинекологическое отделение НИИ им Склифо-совского, где ей была сделана срочная операция в отделении профессора Александрова. Это ещё более уменьшило шансы иметь детей.
1953-1954 годы прошли под знаком учебы уже на клинических кафедрах. Я с удовольствием занимался терапией (диагностика внутренних болезней), общей хирургией, патологической анатомией, патологической физиологией и фармакологией. Все эти предметы я сдал на "отлично". Курс пропедевтики (диагностики) внутренних болезней нам читали профессор, В.Х.Василенко и доцент К.И.Широкова, оба мои учителя. В.Х.Василенко читал курс пропедевтики несколько академично, но в общем довольно интересно. Отлично прочла ряд лекций К.И.Широкова, студенты поощряли её аплодисментами. Ксения Ивановна в дальнейшем сыграла определённую роль в моей судьбе, так же как и я в её. Но это было уже несколько позже.
По общей хирургии мы занимались у ассистента Муравьёва, который приглашал нас и на ночные дежурства. Однажды он даже разрешил мне на операции острого аппендицита произвести инфильтрационную анестезию и разрез поверхностных тканей. Но при движении скальпелем в конце рука у меня дрогнула, и я сделал разрез в форме клюшки. Но, как ни странно, заживление шло отлично и без осложнений, и семь дней спустя больная выписывалась, при этом она считала, что её оперировал доцент Никитин.
Я на "отлично" сдал переходные экзамены с 3-го курса на 4-й. Особенно легко мне досталась гистология, и помню какое-то озарение - весь курс гистологии был передо мной как на ладони.
В начале 1954 года, в разгар зимы, в Москву приехал брат Нины - Фаня, с целью выкупить легковую машину "Москвич" для Миши Жданова, мужа старшей сестры, Зои. Он тогда неплохо зарабатывал и накопил деньги. "Москвич" тогда, по-моему, стоил около 9000 рублей. Кроме того, Фаня накупил во множестве всяких необходимых промтоваров, дефицитных в Запорожье. Таким образом, он должен был перегнать машину зимой на расстояние 1000 км и привести ещё много всяких покупок в целости и сохранности. Задача не из простых, т.к. на машине стоял ограничитель скорости и она не могла быстро передвигаться.
Помню, мы выехали в середине дня, быстро темнело, и мы, проехав 200 км, вынуждены были сделать привал в Туле. Тут надо вспомнить, что перед этим мы купили отличное мужское зимнее пальто из драпа, с каракулевым воротником, иНина уговорила меня не надевать новое пальто в дорогу, а надеть моё старое бобриковое, демисезонное. Между тем на дворе стояла суровая зима, и в Туле уже было -30®. Фаня как шофёр должен был, конечно, отдохнуть, и он пошёл в гостиницу, а я должен был всю ночь стеречь машину на морозе. Я чувствовал, что это несправедливо, и я, разумеется, на страшном морозе не мог и заснуть. Правда, утром для взбадривания я выпил стакан водки, от которой меня только развезло. Эта несправедливость со стороныФани запомнилась на всю жизнь.
Подъезжая к Харькову мы в ночи увидели, как дорогу перебежал волк. Еще в пути мы узнали о смерти Мехлиса, этого "серого кардинала" Сталина. Когда мы приехали в Харьков, я уже был совершенно больной. Остановились мы сначала у каких-то Фаниных знакомых, спали на полу, и я немного отогрелся, тем более удалось хорошо поужинать.
На следующий день я разыскал свою сводную сестру Лилю, которая училась на 4-м курсе Харьковского педагогического института, на отделении иностранных языков. Она снимала вместе с подругой из Пятихатки, очень веселой хохлушкой, комнату на улице Лермонтова. На полу была расстелена медвежья шкура. У меня уже была ангина. Я думал, что моя сестра, может быть, понравится Фане, и, кажется, так оно и было. Однако обратного движения со стороны Лили не было. Она, как потом выяснилось, уже влюбилась в румына Еуджена Брезеану, который учился в политехническом институте.
Фаня, видя мое состояние, решил ехать дальше один, и вскоре отправился в путь, благо Запорожье было совсем близко. Я же еще три дня жил у Лили и приходил в себя. В это время приехала мать Лили, моя мачеха, Тамара Ивановна, которая произвела довольно хорошее впечатление. Она отлично держалась, и черты лица и вся ее фигура еще дышали привлекательностью. Мы очень хорошо пообщались, и вскоре, распрощавшись, я уехал в Запорожье. Я ехал челночным способом - на местном поезде до Павлограда, затем от Павлограда до Синельникова на другом местном поезде, и от Синельникова до Запорожья - на следующем. Причем на последнем отрезке ночью на меня хотел напасть бандит, но раздумал...
В Запорожье я жил у матери Нины, Ольги Тимофеевны, отсыпался и откармливался. Видимо, как последствие перенесенной инфекции у меня стал болеть живот, и Ольга Тимофеевна лечила меня домашними способами, поставив чисто народный диагноз - "засор желудка". Естественно, давались слабительные, и, как ни странно, это мне помогло.
После этой поездки я помню как пришел на занятия по патологической физиологии и испытывал страшную слабость как последствие тяжелого путешествия.
1953-1954-й учебный год закончился благополучно, и я перешел на 4-й курс с отличными оценками.
Летом, в августе, мы сговорились с Юрой поехать отдохнуть в Липецк, на его Родину. К тому времени мама его уже умерла, и хозяином дома оставался его отчим, Павел Николаевич Торовков, занимавшийся столярным делом и пчеловодством. Это был ещё крепкий и осанистый мужчина, служивший при царе в гвардии и участвовавший в 1-ой мировой войне. Он был скуповат и прижимист, впрочем, принял нас - Юру с женой Люсей и меня - радушно.
Юра с Люсей ночевали во флигеле, а я с Павлом Николаевичем - в горнице. У него была дурная привычка включать по утрам, в 6 часов, радио. Когда я пытался через Юру ему доказать, что можно ещё поспать, он совершенно серьёзно говорил, что он платит за радио и оно должно работать.
Здесь я первый и последний раз выступил в роли торговца вместе с Люсей. У них был прекрасный огромный сад с множеством груш и яблок. И однажды мы с Люсей, нагрузившись тем и другим, пошли на летний базар, где быстро распродали сочные груши и яблоки. Помню, мы продавали по 3 рубля за 1 килограмм. Надо сказать, что на сад покушались соседские мальчишки, и мы их отгоняли, набирая через насос грязную жижу из канавы, таким образом несколько сдерживая их пыл.
По радио пришло сообщение, что в честь годовщины воссоединения Украины и России Н.С.Хрущёв передал Крым в состав Украины. Тем самым на будущее он заложил огромную мину под политические взаимоотношения двух славянских республик из-за этой территории. Конечно, Н.С.Хрущёв имел очень ограниченный политический кругозор, и его шараханья в области политики и экономики нанесли большой урон стране при его жизни и в будущем отразились на судьбе СССР.
Мы ежедневно ходили купаться на реку Воронеж, катались на лодке, загорали, а главное - мы всегда были в хорошем, оптимистическом настроении. Я отдохнул хорошо, и в конце августа мы вернулись в Москву.
Я начал заниматься на 4-м курсе, и здесь я всё время чувствовал, как всё больше прибавляется знаний, насколько интересны и увлекательны клинические дисциплины, такие как факультетская терапия, факультетская хирургия, урология, оперативная хирургия. Все занятия теперь проходили на Девичьем поле. Я был старостой группы N 5, которую один из преподавателей назвал "гвардейской", т.к. в группе не было лентяев, а были увлечённые любимым делом молодые люди.
Нам читал блестящие лекции по факультетской терапии профессор В.Н.Виноградов, который был незадолго до того освобождён из заключения. Он был арестован по делу врачей. В.Н.Виноградов был личным врачом Сталина, и был им посажен в Гулаг за то, что осмелился высказать свое мнение о его здоровье и советовал сократить объём занятий как государственногодеятеля. Органы безопасности настаивали, чтобы оба его сына отреклись от отца. Старший сын, физик, согласился, а младший, врач - отказался. Когда Владимир Никитович был освобожден из тюрьмы, произошёл полный разрыв со старшим сыном, а младший сын, Владимир Владимирович, пользовался его любовью до самой своей кончины.
В.Н.Виноградов всегда любил подчёркивать, что врач должен развивать в себе наблюдательность и видеть больше, чем видит обычный человек. Он говаривал: "Свой глаз - алмаз, а чужой - стеклышко..." Его рабочий день начинался в 8.00, за час до прихода основной массы сотрудников. Вклинику он приходил пешком, т.к. жил недалеко, на улице Бурденко, а клиника факультетской терапии находилась на Девичьем поле. Он требовал, чтобы ему принесли истории болезней больных, которые выписались накануне, и проверял эпикризы. Затем на утренней конференции подробно рассматривал ошибки и допущенную небрежность в оформлении эпикризов. Факультетская терапевтическая клиника при нем вообще славилась среди других клиник постановкой лечебного дела и внимательным отношением к больному. В.Н.Виноградов всегда стоял на защите интересов больного. На его обходах всегда было много врачей, и горе тому врачу, который плохо оформил историю болезни больного или плохо по памяти изложил основные нюансы течения болезни. Он мог в присутствии всех, невзирая на лица, растоптать плохо оформленную историю, и гнев его был, конечно, обоснован.
Клинические разборы больных по факультетской терапии проводил ассистент Е.Н.Артемьев, в дальнейшем сам ставший профессором факультета терапевтической клиники. Евгений Николаевич Артемьев, будучи клиницистом, очень интересовался историей медицины и свою докторскую диссертацию написал на историческую медицинскую тему.