О'Санчес
Пенталогия "Хвак"

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 10, последний от 02/05/2021.
  • © Copyright О'Санчес (hvak@yandex.ru)
  • Размещен: 18/07/2012, изменен: 30/04/2021. 2899k. Статистика.
  • Роман: Фантастика
  • ХВАК
    • Оценка: 7.46*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Здесь, в этом файле, я выложил всю пенталогию "ХВАК", все одиннадцать произведений цикла, именно в авторском порядке чтения. В свое время я написал первую вещь цикла - это коротенькая "Прелюдия к Хваку", и почти сразу же, вслед за нею, как бы эпилог к еще не созданной эпопее - это "Постхвакум". И между ними уже разместились пять романов и четыре перепутья. Получилось сродни тому, как строится музыка в джазовых композициях по заданной теме. Я знавал читателей, которые "проглатывали" всю пенталогию за вечер, за два, но... Каждый, конечно, волен поступать по своему усмотрению, тем не менее, лучше бы читателям не спешить: роман огромен, мир в нем описанный, тоже очень велик, вдобавок, соприкасается с "Нечистями", "Я люблю время", "Осенняя охота с Мурманом и Аленушкой" и неторопливый читатель узнает гораздо больше, увидит гораздо ярче, поймет гораздо глубже, потому что роман я писал не на заказ и не для денег, в полную силу, именно в расчете на взыскательного и думающего читателя. Кстати, добавлю: книжный вариант романа слегка отличается от этого, который перед вами, ибо я не поленился, не пожалел времени и более трех месяцев вычитывал написанное, подправлял, выпалывал ошибки и опечатки, отшлифовывал... не трогая, разумеется, сюжетных линий. Большинство не заметит никакой разницы, но она есть. Файл огромен, однако здесь же, в разделе, он разбит на одиннадцать файлов поменьше, все последние правки внесены и туда. Всех желающих почитать - милости прошу. P.S. В романе "Я люблю время" есть короткий эпизод знакомства Зиэля, Лина и маленького охи-охи Гвоздика. Я намеренно написал его чуть иными красками, нежели в "Воспитан рыцарем", как бы с другой точки обзора... Но без противоречий. Последняя по времени авторская правка произведений цикла 18.07.12

    •    ПЕНТАЛОГИЯ ХВАК
      
      
       СОДЕРЖАНИЕ:
       1. Прелюдия к Хваку
       2. Постхвакум (Формально он - послесловие, так что желающие могут читать его напоследок, после пятого романа)
       3. Воспитан рыцарем.
       4. Перепутье первое.
       5. Дом и война маркизов Короны
       6. Перепутье второе.
       7. Ремесло государя.
       8. Перепутье третье.
       9. Зиэль.
       10.Перепутье четвертое.
       11. Хвак.
      
      
       ПРЕЛЮДИЯ К ХВАКУ
      
       Пахал он землю, и звали его Хвак.
       Время в те далекие дни - когда-то потом, бесконечно позже названные Юрским периодом - потеряло покой, чародеи и шарлатаны дружно предсказывали гибельное грядущее. И что с того, что первые наживались на сокровенном, а вторые на обмане? Разницы в обещаниях не было и люди кручинились.
       Многие горевали да боялись, но только не Хвак: был он молод, темен и забит, в свои неполных восемнадцать лет женат на солдатской вдове гораздо его старше, на все округу слыл дурачком и бестолочью, тюфяком и рогоносцем.
       Так и в этот, не по-весеннему жаркий день, жена его Кыска, вместо того чтобы хлопотать по дому, соблюдать в порядке скудное их бытие, с утра, не ведая стыда и осторожности, принимала в гостях кузнеца Клеща, потому что была без ума от его медвежьих объятий и жестких любовных тычков. Все лучшее на столе: мех с вином, хлеб свежий, мяса вдоволь, да не ящерного - молочного, то есть, от такого зверя, чьи самки молоком чад своих выкармливают... Кузнец силен и огромен, жрать горазд и к бабам горяч - кормить его и кормить...
       А Хвак пашет, пашет да на тени поглядывает: вот как только солнце перевалит за кочку с хвощом, так и обеду время. Вот-вот уже будет так, и Хваку заранее радостно, потому что Кыска не забыла ему и воду положить, и ковригу хлеба, и репку и луковицу вареные, и вяленую ящерку... Хвак бы и больше съел, да не по брюху достаток, надо больше пахать, тогда и еда появится. Так говорит его Кыска, и он ее любит, потому что она добрая, умная и красивая. А если и ругается - так глянь по сторонам: чаще бьют и убивают, брань же - слова, да и только. Вроде бы и ест он немного, но плечи круглые, живот над портками висит, задница мясистая... Откуда стать сия в Хваке? От родителей, видимо, но только кто они и откуда - никому не ведомо: шла пара через деревню, да случились схватки у молодухи. Местный шаман - куда денешься от обычая - дал кров, ложе, воду, тряпки, сам роды принимал... Утром проснулся, еще измаянный, ничего понять не может: младенец кричит, никого нет... Видимо на рассвете сбежали беспутные родители и сына бросили, на сиротскую и бесприютную жизнь... Всем миром вскормили подкинутого, отрывая от себя и семей своих, кому сколько не жалко, да не полюбили.
       И еще борозду, вон до того деревца... Так наметил себе Хвак последний проход перед обедом, но вдруг отвлек его нетопырь: сел на упряжь воловью, приняв ее за шкуру, потому что на спине она широка и выделана из кожи ящера игу, да принялся ее бурить да протачивать, кровь искать. А Хваку смешно: слеп днем нетопырь и глуп всегда, еще глупее Хвака (привык он всю жизнь слышать, что дурак, и сам поверил - если все говорят, значит, знают), ну и старается впустую. И прыгает на месте, и клекочет, и злится... Хвак смотрел, смотрел, потешался, спугнуть боясь, да и не заметил, как на новый круг пошел, - вот незадача! Не бросишь же борозду на середине... Пришлось допахивать.
       И эх! - уже сел Хвак в тень, а до этого вола распряг, чтобы тоже скотина отдохнула, порадовалась, хвощами почавкала, и, достав пузырь с водой, отпил из него вдоволь - потом уже, к вечеру, надо будет на глоточки растягивать, но в обед святое дело напиться... Все люди так, а Хвак на особицу ест, иначе: сначала самое вкусное, ящерицу, потом уже остальным полакомиться можно.
       Ящерица в неполный локоть длиною, еще с осени завялена, всего и мяса в ней на два укуса, так что Хвак не поленился и позвонки ее перетер в костяную кашицу - челюсти у него что надо и зубы под стать.
       Вдруг - мелькнуло! Хвак глаза растопырил и шею вытянул: кто? Деревня их пусть и в самой глуши, да зато посреди Империи, до войны далеко, звери и ящеры сторонятся обжитых мест, а разбойнички нечасты - что им добывать в деревне? Но случайные тати встречаются и не сказать, чтобы редко.
       А может, это Кыска пришла его навестить, похвалить? Что-нибудь вкусное испекла? Точно, женщина... Ах, здорово бы!.. Нет.
       Смотрит Хвак, глаза по-детски вытаращены: старая престарая бабка-паломница идет, ковыляет, на клюку опирается, вот-вот упадет, бедная. Хвак сложил из рук на тряпицу еду и воду, перекатился на четвереньки, оттуда на дыбки, да и бегом к страннице:
       - Госпожа, звали меня?
       Бабка, спина скрючена, подняла взор: лицо старое, аж черное, а глаза синие с бирюзовым.
       - Нет, мальчик, я не так зову.
       Хвак и растерялся на ее слова, и что сказать, не знает, и что дальше делать, не ведает. Кого это она мальчиком назвала?
       - Тебя. И что бы тебе надобно от меня? Видишь - клюка да хламида, вот и все мое богатство.
       Хвак понял, что бабка за грабителя его считает.
       - Нет, госпожа, ничего мне от вас не надобно, не бойтесь меня. Я увидел, что вы устали и голодны. Вот, у меня и вода хорошая, и хлеб, и репка, и лук - все некусаное! Это вам... А ящерку я уже съел.
       Старуха оперлась на клюку и задумалась. Хвак встал перед ней столбом и вздохнуть боится, чтобы не напугать и не обидеть своей дуростью старого человека.
       - Ну, будь по-твоему. Веди меня к снеди своей, да помоги усесться.
       - Сюда, госпожа, и идти никуда не надо. И тень, и ровно, и мягко. Кушайте.
       Бабка медленно отщипывает хлеб, бесшумно жует и все смотрит, смотрит без улыбки на Хвака... И ему... ему... он... Первый раз такое: Хвак чувствует, он видит, он знает, что незнакомая старуха не будет над ним смеяться и стыдить его дураком и дармоедом... Хвак понимает это, и в его груди, над животом, что-то такое мелко дрожит, горячее, мокрое...
       - Ты знаешь, а ведь и впрямь была я голодна. И хотя к иной пище привыкла, но ты накормил меня, утолил глад мой и жажду.
       - Правда? Эх, жалко, что у меня...
       - Помолчи.
       Хвак и осекся на бабкины слова, испугавшись, что перебил святого человека и что это жаркое чувство в груди сейчас пропадет из-за его спешки и глупости....
       - Ты потрафил мне, а это немало, так немало, что почти невозможно... И хотя сам видишь, что стара я и немощна, однако: чего бы ты хотел?
       - Что?..
       - На твоем языке дрожат слова, скажи их мне, как если бы я их могла исполнить. Хочешь спросить? Скажи, не стесняясь, и честно.
       - Да, хотел бы спросить, госпожа, ваша правда. Что такое потрафил?
       Бабка медленно качнула головой направо... налево:
       - Ты и впрямь прост. Хотя и любопытен. Нет, ты не глуп. Потрафил - это угодил. Ну, а теперь я бы хотела знать твое самое заветное желание, чтобы молиться о тебе и тем самым поспособствовать его исполнению. Это все, что я могу сделать для тебя, старая немощная женщина.
       - Нет, госпожа, ничего мне не надо. Лучше вы скажите, чем я еще...
       - Помолчи.
       И Хвак опять обмер на полуслове, без страха, но почтительно и со слепой надеждой в груди, маленьким, только что народившимся комочком предчувствия...
       - Ты был добр ко мне и бескорыстен, и чист в помыслах. Я спрашиваю тебя, не желая больше повторять и объясняться: скажи мне свое самое заветное желание, дабы я могла поспособствовать его исполнению. Я простая старуха паломница, но попрошу саму Землю-Матушку, Мать всего сущего окрест, и как знать - быть может, она услышит молитвы мои за тебя? Говори же.
       - Да, госпожа, я понял и я хочу. Вам не надо будет ни о чем просить нашу Великую Матушку, потому что я прошу вас, и вы сами можете все исполнить для меня... - Хвак замер на мгновение, но поборол робость и протараторил: - Я...: пока вы здесь... хотел бы вас назвать своей матушкой. Можно? Я ни разу в жизни никого матушкой не называл... - Так сказал Хвак и замер, трепеща.
       - МЕНЯ??? Меня? Ты?.. Как странно. Приемышей у меня еще не было.
       Старуха сидела под деревом, ноги под хламидой были сплетены в калач, как у шаманов, клюка в ее руках застыла неподвижно - и все вокруг замерло: звуки, воздух, птицы, тени...
       - Быть по сему. Ты можешь называть меня матушкой и говорить мне ты. Я называю и признаю тебя моим сыном и отныне - что бы с тобой ни случилось, чтобы ты ни натворил, куда бы ты ни пошел, чем бы ты ни занимался - я твоя матушка, и тебя никому и ничему не выдам, и от всего постараюсь защитить. Тебя и семя твое, поросль твою, буде таковая народится. Доволен ли ты?
       - Да! Да! Матушка! Моя обожаемая матушка! Ты матушка моя! Я знал, что найду тебя! Я мечтал! Что ты найдешь меня! И что я смогу тебя назвать так! У них у всех... а у меня... Матушка моя, я твой сын!
       - Ты мой сын. Хватит плакать и слушай дальше.
       - Да, матушка! Я уже не плачу, они сами льются.
       - Это пройдет. Ты должен пообещать мне кое-что, сын мой...
       - Все, что прикажешь, исполню!
       - Клясться легче, нежели соблюдать. Первое: никогда больше не смей пахать! Нельзя тебе отныне ранить свою матушку... Землю, грудь ей терзать...
       - Исполню, матушка!
       - Никогда ты не должен помышлять об участи богов, даже если во всю силу войдешь и придет тебе искус.
       - А я никогда и не думал! И что мне в них? Нет, ничего такого... Да я клянусь, матушка!
       - И помни: день сегодня до заката и от мига сего - особенный: чем наполнится - тем и продолжится. Ты не глупец, сын мой, но дурость в тебе велика сидит, я чую ее... Впрочем, как бы то ни было - сын, стало быть, сын. Поцелуй же меня.
       Хвак где стоял - так и брякнулся на колени и подполз на них, рукавом рубахи утирая глаза и нос, к названой матери своей. И хотя та была уже на ногах, лица их вровень оказались, ибо старуха была согбенна, а Хвак росту очень даже немалого... Счастливый Хвак вытянул толстые губы и осторожно коснулся ими сморщенных щек: сначала тронул левую, потом правую. Старуха обняла его шею - тяжелы материнские руки сыну показались! - поцеловала в лоб и исчезла. А Хвак встал с колен, отряхнул грязь с портков и погнал вола перед собою, в деревню, домой, не помышляя больше о пашне и о чудесной встрече, ибо напрочь все забыл, кроме двух обещаний, которые каким-то образом поселились в нем навеки... И отчего-то лоб и губы словно огнем жгло.
       Ох, и весело было Кыске и Клещу: муж на пашне, в кузне праздник в честь бога Огня, покровителя кузнечных и боевых ремесел, вино и мясо на столе, огонь в крови - что еще потребно, чтобы длилось счастье? Да вдруг замычал вол на дворе, раз - и двери настежь! Хвак вернулся! Стоит бревном в дверях, свинячьими глазками лупает: то на Кыску поглядит, то на ложе разоренное и развороченное, то на кузнеца жующего - ничего понять не может.
       - Ты что, вола повредил? Ноги ему посек?
       - Нет, здорова скотина. Что ты! Даже спина не натерта, я смотрел.
       - Или война объявлена? Что случилось-то? А? - Кыска от страха и от наглости первая в атаку пошла, вопросами засыпала. Да и не очень-то она боялась своего подкаблучного - всегда обдурить можно, глаза отвести... Но этот-то тоже - хоть бы жевать перестал...
       - А вы что тут? - Смотрит на Кыску Хвак, не в силах понять очевидное, и ждет, пока она все правильно ему объяснит. Может, и объяснила бы, да Клещ вмешался. Обезумел, вероятно, от куража, от вина и собственной силы, захотелось ему до конца унизить соперника. И не соперника, а так, мразь, жира кусок.
       - Что мы тут? Побаловались маленько, вот чего. Ты бы, малый, укрепил постель-то: хлипка, чуть нонче мы ее с Кыской в щепу не расклепали. Что стоишь, проходи, садись, смотри, авось наберешься ума-разума...
       Кузнец икнул и выбрался из-за стола на всякий случай, потому что Хвак хоть и дурак, хоть и байбак, а стоя - надежнее. Кыска мяукнула и застыла, вся от стыда красная, а Хвак прямо пошел, на нее. Клещ сильнее всех был в деревне, любого намного сильнее и ростом выше, разве что Хвак... Но что Хвак, бурдюк с трухой. Надо его остудить на часок и возвращаться в кузню, а они потом пусть сами разбираются. Но не успел кузнец ручищей махнуть, как сам получил кулаком в лоб, так что шея хрустнула, получил и умер на месте. Привычной супружеской руганью заверещала было Кыска, не успев понять ужаса происходящего, но Хвак и ее пригладил затрещиной - насмерть! - очень уж взъярился!
       Постоял посреди горницы - налево мертвяк, направо покойница - подошел к столу, запрокинул пузырь с вином, впервые в жизни хмельного испробовав - понравилось!.. И до дна! И молочного мяса куском рот набил - вкусно!
       И пошел себе вон из деревни, как был, в рубашке с поясом, в портках, без шапки, босиком, без денег, без цели - куда глаза глядят. Даже ковриги хлеба из дому не взял, так и осталась на столе. Больше в той деревне его не видели.
      
      
       ПОСТХВАКУМ
      
       Скала разверзлась, и из нее выпал человек.
       Стояло тихое утро, висело тихое солнце, бежали по синему небу тихие облака, человек лежал без памяти. Почуявший добычу комар уселся на бледную щеку, примерился, но процесс бурения и сама комариная жизнь внезапно прервались: человек хлопнул ладонью по щеке, застонал и открыл глаза. Белая муть вместо радужной оболочки продержалась в глазах несколько мгновений и растаяла, подобно тщедушному облачку под лучами полуденного солнца, обнажив неяркую темную зелень вокруг зрачка; зеленое вдруг сменилось на синеву, та обернулась пурпуром, побагровела, сгустилась до черноты и вновь обернулась неяркой зеленью. Юноша - а это был юноша по виду - сел и недоверчиво огляделся: руки, плечи, колени, живот... Небо с облаками, земля... Сосны... да, это сосны... а это трава... Юноша увидел небольшую лужицу и прямо на четвереньках заторопился к ней. Левой рукой хлоп по животу - нет живота. Из лужи вытаращенными глазами смотрел на него безусый и безбородый юнец. Юнец потрогал себя за ухо, за нос, дернул несильно за вихры, выдрал несколько волосков - светлые вроде как, из лужи не шибко-то рассмотришь, да и по такому пучочку тоже не сразу видно.
       Что-то странное, что-то очень странное витало вокруг, колыхалось, трогало его, проникало внутрь и гладило снаружи... Юноша вытянул губы навстречу отражению, макнул нос и поперхнулся первым же глотком, закашлялся. Запахи! Вот что это такое: запахи! Звуки! Прикосновения! И ветер, и солнечный луч на затылке! Трава колется, а вода в луже холодная! Шаг, второй - он стоит, он ходит! Это был совсем, совсем другой мир, чужой и незнакомый, но он по-прежнему жив, и мир этот живой!
       - Матушка! Матушка! Матушка, ты простила меня, наконец! Матушка моя!
       Юноша заплакал, упал с размаху на живот и поцеловал, что под рот попалось. Это оказалась старая сосновая шишка, расцарапавшая ему обе губы, но юноша почти не обратил внимания на боль, сплюнул кровь куда-то вправо и снова лег, прижался ухом к серым хвоинкам... Земля молчала, но юноше послышалось, что она тихонечко вздохнула... Тихонечко-тихонечко...
       - Матушка моя... Велик твой гнев на непослушного сына твоего, но все эти лета, весны, зимы и осени, сотни миллионов осеней и весен я жил и ждал, и молился тебе, и каялся... Любя, тебя одну любя, дорогую Матушку мою! Я понял свою вину и понял тщету гордыни и тщеславия, и ничто и никогда больше не собьет меня, не отвратит от мирного и безмятежного бытия, лишь только повеление твое или угроза тебе, если таковая возникнет. Я осознал, и я счастлив прощению твоему! Мне ничего больше не надо от жизни, кроме как жить, дышать, петь, смеяться, есть и пить вволю, но и обходиться без этого, спать... Только вот спать не надобно, я и так слишком долго... Но это не важно. Ты мне подарила жизнь, ты мне вернула счастье... И я изменился... Я многое понял, я иной.
       Земля молчала, а слезы не бесконечны даже на голодный желудок. Счастливые же слезы и вовсе мимолетны, в отличие от вожделений. Хвак - его звали Хвак - выпрямился и оглядел свое голое, такое непривычное тело: рост похоже, что прежний, руки, ноги, голова, чресла - все на месте, да все иное... Грудь нормальная, широкая, а задница узкая стала, не то чтобы костлявая, но... Не подобает мужу зрелому такое седалище носить... И живот: как будто рака проглотил, весь живот поперечными твердыми полосками, да и не увидишь еще под грудной клеткой. Сесть поесть - так и не поместится ничего! Чисто муравей! Ну, это не беда, разработается, а вот то, что он голый - это неприлично.
       Хвак чувствовал, что за сотни миллионов лет безысходного заточения он утратил всё, все знания, умения, силы... Ну, почти все. Какие-то крохи сохранились в верхней памяти... Быть может, удастся припомнить и остатки того, что кануло в бесконечных и беспросветных недрах его покаянного безумия. Накопил-то он много, да где оно? Сто тысяч раз открывал да столько же забывал...
       Где-то там, неподалеку, есть то, что ему нужно... Хвак прислушался к внутреннему голосу - молчит. Навсегда, небось, замолк, не выдержал, бедолага...
       Но странное чутье оживало в нем, и Хвак, как по мановению волшебной палочки нашел, что искал, получаса не прошло: полное одеяние для мужчины: портки, сапоги, рубаху... Почти впору. Шапку в кусты - и так тепло, без шапки. А всего-то и дел - камень отвалить, да руками пару раз черпануть, да сор из штанов и рубахи вытряхнуть...
       - Матушка, спасибо тебе. - Хвак опять грянулся было на колени, землю целовать, но вроде как почувствовал что-то... - Понял, Матушка. Я мысленно тебя буду благодарить. Денно и нощно, думами и поступками... Никогда больше не огорчу...
       Пошарить под деревьями - нашлась и дубина, чтобы мало ли чего... Мало ли где...
       Хвак шел по лесной дороге наугад, куда придется, он пел без слов и смеялся, а то принимался плакать счастливыми слезами... Лесная лужа пахла тиной и землей - но все равно: попил - и вкусно было! А ягоды? "А ягод пока нет, весна еще, - догадался Хвак. - А листочки свежие, клейкие, пахучие. Пташка, пташка, давай вместе, смотри, как я свистеть умею!.. И петь!"
       Сосновый лес сменился дубняком, тот ельником, солнышко все выше, небо... Небо такое синее, высокое. Ветерок - просто бархат, а не ветерок. Цветы, деревья, травы приносили дивные ароматы, и все это великолепие красок, звуков и запахов то и дело отражалось, дробилось и расплывалось в счастливых Хваковых глазах. Он шел долго и беспечно, с восторженным изумлением вглядываясь во все, что попадалось ему на пути. Вот - что это было? Вспомнил - это волки, стая волков. А почему бы и нет? Волки тоже любопытный народ... А подальше, опять в ельнике, что-то такое наперерез ломилось да завывало... Это медведь толстопятый, голодный да недовольный, шерсть свалялась - жрать-то хочется, а до малины далеко... медведь был не такой, как в прежней жизни, помельче, но Хвак понимал, что медведь... И что теперь гигантских хищных ящеров нет - тоже откуда-то понимал. Тем оно и лучше... Безопасная жизнь приятнее опасной.
       "Рай! Истинный рай вокруг! Матушка... Матушка, слов у меня нет..."
       Но и в раю, оказалось, бывают черти: прицепились к нему трое конных, цок-цок-цок - догнали на лесной тропе... Грабители видать...
       Пришлось бежать изо всех сил, петлять, через буреломы прыгать, что твой медведь, и поторапливаться: от этих-то троих он избавился - а кто его знает - сколько еще их по лесу бродит, поживы ищет. Да какая с него пожива? А все-таки осторожность не повредит.
       В городок он вошел очень удачно, как раз со стороны торжища: а ведь известно, что где торг, там и жор, там пищу готовят, продают либо выменивают.
       Всех денег - а здесь в ходу деньги - два гроша медных у Хвака, те, что под камнем же нашлись. На них не поесть, но можно сыграть! И Хвак сыграл, горошины под скорлупками угадывал - да так ловко: слепой еще былину не пропел, как у Хвака уже денег - за неделю не прожрать. Но народец завистливый и мелочный оказался, погнали победителя всей ордой, а про его правоту даже слышать не пожелали... Один камень в затылок угодил, а другой, огроменный, под лопатку... Вот тебе и рай. Хорошо хоть преследовать побоялись или поленились - отстали... Городишко оказался на удивление большой, не городишко, а гигантский город! Тогда почему без крепостных стен? Неужели не боятся врагов и чудовищ? Или за пределами города не водятся у них такие? Должны водиться, хотя, если рай... Вроде бы и не рай, но ничего такого опасного в воздухе Хвак не почуял и при этом почему-то был уверен, что правильно чует. Нет, это действительно мирная местность, безопасная сторона... Беззаботная. Повезло.
       Хвак пообедал в ближайшей харчевне - язык местный он уже знал как родной, на рынке выучил... И в трактире выпала ему удача на полную катушку: расшумелись соседи по столу, на крик прибежала хозяйка, большая, розовощекая, крепкая, красивая... Да так она глянула на Хвака, раз да другой, что он не выдержал и пошел за ней в хозяйные комнаты... Все-таки странное место, странные люди: видно же, что хорошо ей, а возмущается будто бы, кусаться норовит... А сама-то руками да ногами спину обхватила - не оторвешь...
       Ввечеру опять ужин, в другом уже трактире, более гостеприимном и веселом. Тут уж Хвак вволю попил, поел, попил и поплясал, поел, попил, в зернь и карты наигрался, поел, с девками намиловался - в усмерть! Рай и только! Ох, и попили!
       А ночью его магией и кистенями да сетями взяли, сонного, и в ад, в узилище городское! За что, про что - некому сказать, всем лень: только колодку на шею да кандалы на руки и на ноги - ожидай суда и участи.
       Хваку долго пришлось ждать и голову догадками ломать: сидел он в одиночке, тюрьма без окон, с одной дубовой дверью в локоть толщиной. Разговаривать с ним никто не разговаривал, кормили и поили раз в сутки, с надзирательской руки, не снимая кандалов.
       А Хвак даже и не пытался объясниться да вывернуться каким-либо манером, и здесь ему любопытно, а тюрьмишка местная - что ему она, когда гордые горы в песок стерлись, пока он Матушкину немилость избывал, да в такой темнице - не этой чета!..
       Суд начался спозаранок, чтобы все вины его и кары успеть прочитать да приговор исполнить. Ничего такого особенного Хвак для себя не ждал, но все же волновался...
       - ...Разрыв и разграбив могилу, пришлец, назвавшийся Хваком, учинил браконьерство в лесу, принадлежащем благородному баронскому роду Волков Вен Раудов, истребив без выгоды для себя, но из куража и озорства охраняемый законом волчий выводок общим числом в шесть голов, из них четыре особи зрелые, к воспроизводству способные, тем самым превысив способы необходимой защиты, затем напал и до смерти же убил медведя-самца, зрелого, к воспроизводству способного...
       "Еще кто на кого напал", - мысленно огрызнулся Хвак, но немногочисленные участники судилища слушали не его, а обвинителя.
       - ...Старшего егеря его милости барона Вен Рауда - Сура Кабанца и двух его людей до смерти же, что подтверждают найденные следы сапог вышеупомянутого Хвака и следы крови на его портках...
       С этим Хвак не спорил: лес есть лес, а свара без затрещин не бывает. Он и на вопросах не отпирался, а просто от себя рассказал, как все было.
       - ...Пригородном рынке облыжно обвинил в плутодействе ватагу скоморохов-потешников, после чего учинил над ними разбой и ограбление, отняв денежное имущество на общую сумму...
       "Это они его обвинили в мошенничестве при игре в скорлупки и велели убираться, причем не захотели отдавать его выигрыш! А служат они старосте того базара, они его слуги-наймиты!"
       - ...В драке тяжело покалечив восемь человек скоморохов-потешников из простонародья, троих гостей купеческого звания и до смерти убив старшего над скоморохами Косю Былчу да до смерти же старосту рынка господина авен Краба...
       Хваку показалось на мгновение, что Матушка пошевелилась... Но нет - простить-то она его простила, а вот заступничества на каждый чих нечего ждать, сам не младенчик... И все-таки ему хотелось верить, что Матушка слышит про его неожиданные невзгоды и сочувствует ему... Хвак вздохнул...
       - ...Сразу после белого обеденного часа в таверне "Кипящий супчик" учинил на почве внезапно вспыхнувшей неприязни к кузнецам кулачное побоище с кузнецами из кузнечной слободы, покалечив четверых, а молотобойца Грянца тяжело, после чего учинил произвол и насилие над хозяином и хозяйкою таверны, какового хозяина Супца затолкал против его воли в сундук, да крышкою сверху прикрыл, а на крышке той учинил насилие и бесчестье хозяйке Супчихе, чьи крики, обижаемых Супца и Супчихи, слышали все соседи, в чем и подтвердили все на розыске...
       Было дело, кричала Супчиха, и Супец этот колотился в крышку сундука да кричал погромче ее, только не знал Хвак, что Супец ее мужик, он думал, что слуга... - Хвак вспомнил черные от похоти глаза Супчихи и затряс головой, чтобы смахнуть внезапный пот со лба и блазь из головы...
       - ...В вечернем часу и до утренней зари устроил оргию в небезызвестном притоне "Большая улыбка", что в Темной слободе, и поножовщину с находящимся в розыске разбойником по прозвищу Бас и его шайкой-артелью. Случай сей выговорен в дознании особо, дабы после окончательного опознания тела и личности вышеупомянутого Баса розыск по нему избыть...
       Слушание розыска и приговора проходило на широком тюремном дворе. Обвинитель читал громко и монотонно, свиток за свитком, дело, как представлялось Хваку, было пустяковое, солнце раздобрилось на тепло, согрело голые Хваковы плечи, и он тихо задремал...
       - ...тотатец, браконьер, убийца, разбойник, грабитель, насильник, шулер, конокрад, свальногрешец...
       - "Конокрад???" - Хвак не мог поверить своим ушам, сонную одурь как рукой сняло. - Конокрад? - Они с ума рехнулись! Хвак знал, что никаких коней ни у кого он не крал. Не было такого! Он даже попытался выплюнуть, либо раскусить кляп, но под тонким слоем собачьей шкуры обнаружилась металлическая чушка, похоже, чугунная - больно такую грызть. Хороша местная справедливость!
       - ...учитывая также неиссякаемое милосердие монарших особ, именем и сердцем Его Величества осененный, оглашаю я, судья Омол авен Орас, окончательный и безусловный приговор...
       Хвака вывели на небольшую площадку, решетками отгороженную от здоровенного утоптанного поля, вокруг которого уступами, почти до облаков - скамейки для зрителей. Это напомнило Хваку арены стадионов его прежнего мира, только здесь арена овальная, а не прямоугольная, локтей двести в длину, да сотню в ширину...
       Запели трубы, вспыхнули рукоплескания и погасли, послушные невидимому указчику.
       Хвака освободили от кляпа, но кандалы пока оставили, хотя рядом с верзилой сотником из королевской лейб-гвардии, лично сопровождавшим и охранявшим Хвака, тут же, в "предбаннике", ждал мастер по железу, с инструментом наготове - кандалы сбивать.
       - ...овищные преступления, все же дается справедливый шанс: если вышеозначенный Хвак сумеет, выйдя из Восточных ворот, добраться живым до Западных, все равно - силою, магией, хитростью, либо сноровкою, Его Величество, в неизреченном милосердии своем, изволит даровать ему жизнь, честь и хлеб! Достигнув Западных ворот, сей злокозненный Хвак будет накормлен и напоен вволю, если понадобится - то излечен, оскоплен, ослеплен и надрессирован охранять двери дворцовых приемных покоев в ночное время, когда у слепца проступают неоспоримые преимущества перед зрячими...
       - Слушай, парень, а правда что ты пятерых лейб-стражей голыми руками задавил во время ареста? На вид - сопляк еще, только что длинный.
       - Не знаю, не считал я, не до того мне было... оскопить - это кастрировать?
       - Оно самое. А ты их приемами или как?
       - Бил чем придется, я же не помню: спросонок был и пьяный... А что там между воротами-то будет?
       - Да уж будет. Это тебе, брат, столица, а не село Какашки, тут размах. Сейчас все сам увидишь. Только сдается мне, что нелюбопытно с тобой нынче получится. Жидковат ты на вид, а они там такое про тебя наслушались, что перестарались, по-моему, с голыми руками против Булулы выпускают. Дурачки какие-то. Скажи, дураки, да? Хоть бы ножик дали. Хорошо хоть, что ваш с ним номер первый, не основной, на затравку так сказать...
       - Ну так дай! Ты и дай. А что за Булулы такие?
       - Булула. Он один. Три года уже как здесь. Сейчас увидишь. Не положено давать - казнят меня за пособничество - и всего делов, и на выслугу лет не посмотрят. Лейб-гвардия у нас опять неподкупна. Так что извини.
       - Извиняю, да не очень: у меня ведь тоже шкура есть. А...
       - Все! Эй, снимай с него, живо. На выход! Дорогу! Всем в укрытие! Всем в укрытие! Я тебе брошу, я тебе сейчас брошу! Эй, линейный, ну-ка врежь... - Стражник на трибуне погнался за неведомым зрителем, посмевшим бросаться кожурой от апельсина, но Хваку уже было не до этих подробностей, он смотрел вперед, на арену, пытаясь рассмотреть сквозь солнечный полдень свою судьбу.
       - Удачи тебе, паренек! Хвак, да? Везения. Когтей пуще всего сторонись, вроде они ядовитые.
       Хвак не ответил, он уже был там, один среди пространства.
       Душа его, все еще не отдохнувшая, истомленная бесконечным мраком, коротко возликовала, оказавшись посреди света и простора, но рев трибун вернул его в суровую обыденность. Хвак стоял на самом краю узкой части овала, у Восточных, видимо, ворот. А от Западных мчался к нему кто-то черный и косматый!
       С невообразимой скоростью этот некто преодолел почти двести локтей дистанции и резко затормозил перед Хваком, как споткнулся. Голова словно бы раскололась поперек и из нее выскочил и задрожал навстречу красный длинный круглый червяк - язык, а вокруг белые колышки - зубы да клыки. Ого!
       Был этот черный ростом с Хвака, стоял вертикально - да не человек. И не медведь, и не обезьяна. Внизу четыре ноги, коротковатые, непонятно как растущие тесным пучком из мохнатой задницы, длинное туловище с облезлым брюхом, руки... Да, руки - толстые и длинные, с когтями, каждый в Хвакову ладонь длиной.
       "Самец", - сообразил Хвак и быстро представил, как бы он со всей силы врезал туда ногой, в причиндалы. Представил - и испуганно загородил рукой свои - куцая повязка (все, что на нем было) - защита ненадежная.
       Морда как у... Хвак зайцем прыгнул в сторону, тут же в другую, отпрянул, опять отпрыгнул, побежал, остановился...
       Зверь. Умный и хитрый, но не человек, хотя и похож чем-то... Он явно играл с Хваком, прижав его к борту арены, убивать не спешил.
       В спине и затылке потрескивало и покалывало - Это Хвак слишком тесно приблизился к охранным заклинаниям, окружавшим арену. Заклинаниям помогала толстенная, прочная на вид металлическая решетка, сплошным кольцом десяти локтей в высоту, с загибом внутрь, также как и заклинания, опоясывавшая периметр арены. Движению воздуха решетки и чары не мешали, рев трибун порождал зловонный, как показалось Хваку, ветерок...
       - Беги!
       - Дерись!
       - Жри!
       - Трус!
       - Давай!
       - Убей!
       Скорость у черной твари была изрядная, однако Хвак уже взял себя в руки и слегка успокоился: не тургун перед ним, и даже не охи-охи. Черный... этот... Булула - прыгнул прямо и ударил с двух рук когтями, прямо, без замаха, как выстрелил. Не упади Хвак мордой в утрамбованный песок - была бы в нем двойная дыра вместо спины и брюха...
       О, какой быстрый! Хвак жабой оттолкнулся от земли и в прыжке повторил удар Булулы: двумя кулаками от боков вперед, но не в туловище, а в морду.
       Булула упал. И встал.
       Трибуны взревели так, что замерцала серым цветом и затрепыхалась магическая охранная субстанция вдоль решеток.
       И Хваку стало не по себе: только сейчас он осознал, что он не прежний Хвак, который куролесил почем зря, мощью играл и Матушку не слушался, нет в нем прежней силы! Слабенький отблеск далекого отсверка от когда-то былого... Вот и все, что осталось.
       Душа у Хвака ушла в пятки...
       Булула прыгнул вновь, и Хвак опять отскочил - вправо, потом влево, кубарем...
       Окровавленный Булула уже не играл с ним, а стремительно наседал, чтобы не дать передышки и добраться до беззащитного тела... Хвак все-таки поймал мгновение, полуприсел и слева врезал Булуле и опять попал в челюсть. Белым и розовым костяным брызнуло на арену - Хвак постарался, вложился весь в удар - эх, весу-то маловато пока - да и Булула помог, повел башкой навстречу...
       Булула упал. И поднялся.
       Закладывало уши: трибуны не кричали уже, визжали!
       Нижняя челюсть Булулы болталась кровавым мешочком, к разорванной плоти прилип обломок клыка, но глазки чудовища все еще хранили ум и ярость.
       Хвак, утративший в вековечном заключении почти всю свою мощь, кое-что все-таки приобрел взамен: чутье и способность превращать это чутье в реальность. Здесь, на Атлантиде, там, в прежнем, древнем мире, такую способность люди называли колдовством, но раньше Хвак об этом никогда не задумывался, не вслушивался в себя, нужды не было... А теперь нужда возникла, и постигнутое следует беречь и развивать... - Так бормотал ему вновь обретенный, однако уже совсем иной, внутренний голос, но некогда было вслушиваться и понимать. Потом, попозже...
       Чутье подсказало ему, что - можно уже, пора: Булула ошеломлен. Рука болела, но оставалась цела, слушалась верно.
       Хвак прыгнул чуть вбок, ударил, и опять слева.
       Булула упал.
       Хвак, соблюдая осторожность, подбежал к поверженному противнику и правым кулаком, как молотом, ударил его в лоб. Булула потерял сознание и надежду подманить поближе потерявшего бдительность соперника, он устал, навсегда устал, глаза его закатились.
       Хвак ухватился за коготь на руке - скользко... Обтер пальцы об набедренную повязку - обхватил вновь, уперся ногой, поднатужился и выломал коготь. Ничего он не ядовитый, соврал сотник. Но большой и острый, и очень твердый этот коготь! Хорошо.
       Хвак вспорол Булуле брюхо, добыл оттуда трепещущую печень и поднял ее над головой.
       Трибуны бушевали! И вдруг - стихли, послушные внезапному всеобщему любопытству: что этот тип собирается делать? Неужели сожрет???
       Королевская ложа была пуста в этот день, и Хвак переориентировался на ходу: он как бы начал триумфальный обход арены с печенью Булулы в поднятой руке. Кровь из печени пахла мерзко, но возбуждающе, стекала по руке, в подмышку, на бок и ниже, на набедренную повязку, в пах... А Хвак пробирался назад, все ближе к Восточным воротам, откуда его выпустили на Булулу...
       Вот он остановился, согнул руку в локте, укусил печень - трибуны опять взревели! Хвак не глядя отбросил печень за спину, а сам, чавкая на ходу, ринулся в проем, единственный незащищенный магией и решеткой, потому что сюда его никто не ждал. Ни его, ни Булулу, накрепко приученного к Западному входу. Запор-то был на калитке, которая в решетке, но сломать его - чихнуть полраза! Чутье, которое не стало еще полноценным колдовством, подсказало Хваку дальнейшее. И хитрость: не даром же он не спешил кандалы сдирать, а рассмотрел и изучил: как бежать да куда бежать... В предбанник, потом по коридорам в темницы, оттуда выломать двери в казарму, они почему-то наружу открываются, оттуда во двор казармы, оттуда в привратье, а там уже и на улицы! И прочь из города!
       И только задним числом уже, будучи в полной безопасности, Хвак перепугался прошедшего: а ну как и вправду бы оскопили? Да еще бы и ослепили? Ух, ты! И главное - за что?
       ...Почему это Матушка все вроде как вздыхает? Все нормально, ничего же с ним не случилось? Все хорошо, Матушка, к прежнему возврата не будет, он же поклялся: он теперь станет тихо жить, бережно к будням и безмятежно. И здесь, и там, и вчера, и завтра, и потом, сколько жизни хватит.
       Атлантида большая, найдет он себе тихое местечко. Лишь бы жить и жить, чтобы воздух, небо, солнце, травы, песни, птицы, еда с питьем, игры, танцы, женщины... скромно, в общем, жить, сколько отмеряется...
       И отмерялось Хваку после этого дня почти двадцать тысячелетий такой жизни, какой он хотел, потому что Матушка почему-то любила непутевого своего приемыша и жалела его.
       И жил он, и скитался по миру Земли, меняя обычаи, страны, языки и спутников жизни, до тех пор, пока не пришла ему предначертанная участь: породить сына и уступить ему место на Матушкиной груди.
       Последнее из имен его было Петр Силыч, колдун дядя Петя, а сына его назвали Алексеем, Лехою.
      
       ВОСПИТАН РЫЦАРЕМ
      
       Г Л А В А 1
      
       Солдат идет с войны-ы...
       И все ему хоть бы хны!
      
       Западный ветер, добрый и легкий в этом году, вытряхнул у порога трактира дорожные подарки: сначала стали слышны хриплые выкрики, отдаленно похожие на пение, и мерный цокот копыт, а потом уже, до ста лениво сосчитать, показался сам "певец", бородатый верзила, пеший, с конем в поводу. "Побережье" - вот как назывался трактир, и это было правдой: с одной стороны его, наружной, подпирает большая дорога, тракт, идущий из самых глубин Империи туда, дальше на дикий восток, со скорой развилкой на не менее дикий и таинственный юг, а с другой, "внутренней", северной стороны - море.
       Так уж заведено в человеческом мире, что странствующие умельцы, в поисках хлеба насущного, не во всем полагаются на добрую волю богов и бескорыстие местных жителей, и, как правило, держат при себе атрибуты своего ремесла, чтобы всегда быть готовыми совершить взаимовыгодный обмен со всеми желающими - деньгами, услугами или натурой. Не был исключением и одинокий странник, зашедший на постоялый двор... Шлем и короткий нагрудный панцирь его были приторочены к седлу, поверх сумок, но оружие он нес сам: двуручный меч в ножнах на широком ремне-перевязи прикреплен наискось за спиной, полускрытая камзолом секира в чехле на левом боку, кинжал за поясом на правом, рядом с кинжалом черный кожаный чехольчик для швыряльных ножей, на обоих предплечьях по стилету, поверх пояса вокруг талии бич с короткой рукояткой... Наверное, еще что-то жалящее, режущее или колющее хранилось за голенищами или в карманах, но и без этого трактирщику и его людям было понятно, что перед ними воин, наемник. Здоровенный, в четыре локтя с пядью, плечищи почти в дверь шириной, весь в пыли, в черных глазах что-то похожее на веселье...
       - Хозяин, круженцию холодненького белого! До десяти сосчитаю и глаз выдерну! Ну!.. Один...
       - Ха-ха-ха!.. Вот, вот, уже несу! Холодненькое, трехлетнее. Милости просим, сиятельный господин! Может, в дом? Там прохладнее?
       - Успею. Прими камзол, повесь бережно, пусть пот высыхает. Стой, стилеты сниму... Зонт поставь, стол сюда, да не скамью - кресло давай, пузан! Куда поскакал! Лошадью сначала займись...
       - Мошка! Лошадь прими, на конюшню ее... Все успеем, все в один миг сделаем... Рыбка вяленая... Рыбку попробуйте, изумительная рыбка, у меня на всем побережье лучшая!.. Ха-ха-ха... Вкусно, господин? А что я говорил!.. Я-то...
       Воин сунул служанке шапку и рукавом рубахи утер бритую голову. А рубашка-то черная! Не зря, стало быть, таким фертом держится: отчаянный вояка.
       - Еще кружечку. О-о-о... Уже легче. Ветерка бы посильнее. Умыться хочу, где тут у вас?..
       - Да! Все есть!.. Лин!.. Сейчас все будет... Куда он подевался... Мошка, полей господину, давай, давай, давай, шевелись, старая... Где этот... Сейчас найду... Лин, бездельник поганый! Сколько можно тебя ждать! Швырни в огонь эту мерзость и принимайся за уборку! Или я его сам задавлю! Лин, клянусь небом - всю шкуру с задницы спущу! Лин!!!
       Воин уже успел произвести рекогносцировку местности, наскоро, одним глазом в конюшню глянул, да другим в гостевой зал, выпил и вторую кружку с белым вином, устроился в кресле под зонтом и теперь с любопытством взирал, как трактирщик с руганью гонит перед собой тщедушного мальчишку, а у того какое-то животное на руках, что-то вроде щенка. Наконец трактирщик настиг беглеца и стал крутить ему ухо, свободной рукой норовя добавить тычок по шее и в спину...
       - Не тронь щенка! Подь сюда, я сказал! Слышь, хозяин?
       Трактирщик тотчас же выпустил мальчика и побежал к свирепому гостю с извинениями, но тот ничего не стал слушать, а потребовал еще вина, распорядился насчет обеда и чтобы стол переставили поближе к воде, и выказал желание поговорить с мальчишкой.
       Грозный незнакомец сидит, развалясь, в кресле под зонтом у самой воды: бритый череп блестит, борода по грудь, а грудь нараспашку, глиняная кружка с вином в косматом кулачище, и перед ним маленький Лин с маленьким охи-охи на руках - именно эти мгновения бытия навсегда отделили прежнюю жизнь мальчика от новой, которая начиналась, началась уже, но он об этом пока еще не подозревал.
       Глухонемой батрак Уму в два приема приволок из трактира на берег козлы и столешницу, хозяин самолично принес и укрепил над гостем круглый матерчатый навес на шесте, чтобы дорогому и грозному гостю было удобно и не так жарко... Принес с конюшни шлем и панцирь, уложил на скамью, "чтобы рядом, на всякий-провсякий"... Да, это у них обычай такой, у наемников, дескать, мол, всегда готовы. И все что угодно принесет ему и обеспечит трактирщик, все, что есть вкусного, и крепкого, и мягкого, и... Лишь бы при деньгах был воин, не то не торговля получится, а сплошные убытки...
       - ...Проваливай. Стой. С золота сдача есть? Вот с этого?..
       При деньгах служивый. При больших деньгах, и готов ими швыряться...
       У Лина опыта поменьше, конечно же, чем у хозяина, однако и ему ясно, что им очень повезло с постояльцем: прожорлив, богат и не жаден.
       Пока они там толковали да считались, солдат и трактирщик, Лин весь ушел в общение со своим крохотным другом... Он чувствовал, всей своей душой чувствовал душу существа, еще меньшего, чем он сам, и его переполнял восторг. Да он вылизывать его был готов, и кормить, и все-все-все, потому что отныне щеночек ему родной, они теперь вместе... Нет, да, все-таки щеночек, а не котеночек. А коготки острые-преострые...
       Трактирщик с батраком перенесли и установили, наконец, все, что им было велено, попятились с поклонами и ушли наверх, на косогор, к трактиру, где каждого из них ждала набитая трудами и заботами повседневность... Лину тоже хватает обязанностей, но теперь он выполняет новую и самую главную из них: развлекает постояльца.
       Море плещется в двух шагах от них, однако песок сухой и плотный, ноги в нем не вязнут. Дважды в сутки прилив заглатывает этот кусочек берега, но потом обязательно возвращает, вот и сейчас отступил, а воин этим воспользовался и сидит себе, отдыхает, ест и пьет, с Лином беседует. Доспехи его на отдельной скамье, меч, ножи, пояс, кошелек - тоже рядом, небрежной грудой свалены на краю стола, но стилеты по-прежнему на предплечьях, только не на камзоле уже, а поверх рубашки; на левом боку, в нарочно приспособленной петле, висит небольшая секира с зачехленным рылом.
       Кинжал воткнут в стол, им воин режет хлеб и разделывает жирного рыбца. Лин то и дело сглатывает слюну - с завтрака, с самого рассвета ни крошки не ел - но воину даже в голову не приходит обратить на это внимание, он намерен отдыхать от человечества, а не заботиться о нем. Все правильно, придет обеденный час, и Лина тоже покормят, пусть и не так богато....
       Первым делом незнакомец узнал в щенке охи-охи и несказанно удивился. Еще бы ему не удивиться! На земле не так много зверья свирепее и опаснее охи-охи! Размером они поменьше тигра, намного меньше медведя, но зато крупнее леопарда и очень длинные. И совсем не кошки, больше на горулей смахивают, хотя и на них не очень. Охи-охи - волшебные звери. А головы у них две: одна голова нормальная, как у всех зверей, птиц и гадов, другая же крошечная совсем, и торчит на конце хвоста, вместо кисточки, и служит она сторожем, пока охи-охи спит: доглядывает и пищит, если тревога. Пить-есть не умеет, а кусается, и говорят - ядовитая. Лишится охи-охи второй головы - новая вырастет, точно такая же маленькая и безмозглая, а ежели первой лишится - то уж вместе с жизнью. Живут охи-охи гораздо меньше, чем человек: редко кто из них до ста лет доживает, обычно вполовину меньше, потому что жизнь дикого зверя трудна и скоротечна, если не враги - так свои добьют, в битве за самку, либо за добычу... Впрочем, и у людей так же. Держатся охи-охи огромными стаями, внутри стай - семьями, живут обязательно возле гор, в пещерах и в норах, которые уже и не норы, и не пещеры, а целые города-подземелья. Там, где поселились охи-охи, другим хищникам уже делать нечего, все бегут оттуда: церапторы, пещерные медведи, оборотни... Разве что тургуны не боятся охи-охи и очень их не любят. Такой вот тургун походя напал на молодую мамашу охи-охи, разорвал ее и приплод, а один щеночек остался, и Лин взял его себе и поклялся, что будет ему кровным братом.
       Тургун - не волшебный зверь, но ему этого и не надо: нет на земле никого, кто бы мог выстоять в бою один на один против взрослого тургуна, даже дракон, разве что стая охи-охи может его потрепать, морд в тридцать, или пятьдесят... Когда на задних лапах стоит тургун-самец - в два раза выше он трактира, а передние лапы у тургуна маленькие, редко-редко опирается он на них... Хозяин уверяет, что видел его в окно: в пятнадцать локтей ростом. Врет, наверное, но все равно: тургун - настоящее чудовище.
       Незнакомец говорил с причудью, то и дело вставлял в речь незнакомые слова, но Лин слушал внимательно и почти все понимал... И настолько увлекся разговором, что выпустил малыша охи-охи из рук... Тот, несмышленыш, сразу же в воде оказался, мальчишка за ним, а волна хвать обоих - и не отдает берегу... Море здешнее коварно: пять локтей по мелководью - и глубина! Это ничего, Лин умеет плавать, да и охи-охи не поддается воде, барахтается, лапками загребает, ушки прижаты... Пришелец на берегу расхохотался было, на это глядя, а потом как заорет - и к ним, в воду, с секирою в руке, на ходу ее раздевая! Лин ухватил щенка, оглянулся - акулы сзади! Воин выдернул Лина из волны и мощною рукой выбросил их обоих на берег, его и малыша охи-охи. Лин, пока в воде был, даже испугаться толком не успел, потом уже, на берегу добирал ужаса, глядя, как воин бился, по грудь в волнах, против двух огромных белых акул. В левой руке секира, в правой стилет, вода бурая от крови... Как махнул он секирой - и точно акуле по зубам, так и брызнули они во все стороны из разинутой пасти... И стилетом в глаз... А дальше Лин зажмурился.
       Победа осталась за воином. Зарубил - и на берег поспешно выскочил.
       Стоит, такой, весь мокрый, даже с бороды у него капает, жаркий, дышит - аж хрипит, оружие по местам рассовал, рот до ушей, волосатые руки в боки!.. Весь воротник у рубашки располосован, но раны не видать, похоже, что даже и без царапины обошлось. Лин взялся было благодарить спасителя за себя и за охи-охи - сердце стучит и никак успокоиться не может, но воин лишь кивнул согласно да потряс пальцами в его сторону: молчи и не мешай. А красное пятно по воде, вокруг зарубленных акул, локтей на пятьдесят расползлось, - и просто бурлит от примчавшихся хищников морских, больших и малых: те акулье мясо пожирают, да еще, войдя в раж, то и дело друг другом закусывают.
       - Вовремя я вылез! Эй, Мусиль! Готова похлебка?
       Лин опомнился, зырк назад: тут же, на берегу, выстроилось в ряд все маленькое население хутора: трактирщик Мусиль, служанка Мошка, батрак Уму и старик-повар Лунь. Все в полном обомлении и ужасе от внезапно развернувшейся битвы морской, хотя подслеповатый Лунь с такого расстояния коровы от дерева не отличит.
       - А?.. А, да... Сию минуту... Лунь, Мошка!.. Что столбом стоите? Нечего стоять! За дело! Накрывайте! Прибор - парадный достань! Господский! - И в ладоши захлопал, разгоняя своих людей по местам. - Господин?..
       - Чего?.. Смотри, смотри, совсем обезумели! Ого, какой дядя обедает! - Из воды высунулась громадная, в сундук размером голова, в кривых зубах кровавые лохмотья с акульим плавником, и плюхнулась обратно... - Чего тебе?
       - Может, сухую одежду принести? Солона для кожи водица морская... Сорочку...
       - Я уже и так с дороги весь соленый. Высохнет на мне, а сапоги не промокают. Хотя да, пожалуй, рубашку приготовь, в левой, если от седла смотреть, черной сумке.
       - Как это - от седла?
       - Представь, что в седле сидишь. В левой черной, с круглой пряжкой где. Потом я поднимусь и переоденусь. Куда, кстати, седло поставил?
       - Как велено, в вашей комнате закрыто. Сюда похлебку подавать? Мальчишка еще нужен вам?
       - Да, сюда. Мальчишка нужен, я с ним беседую. И еще. Ночую у вас, приготовь комнату получше. Вот как раз к вечеру и смою грязь да соль. Рубашку вот эту вот - заштопать. Корыто банное есть? Хорошо. Эх, жалко - баб не держишь! Мыло, кипяток - чтобы наготове, а не "чичас через час". Губку чтобы ни разу не пользованную! Время до вечера у тебя более чем достаточно, чтобы выкурить из спальни всех крыс, клопов, тургунов и тараканов. Понял? Да корыто не забудь, продрай чисто... Ну где, где твоя похлеб... Уже? Ага... Ставь, ставь, я сам себе налью. Все, не отвлекай, проваливай.
       Кровавая свалка в прибрежной воде продолжалась, запах водорослей смешался с иными, плотскими запахами: кровь, рыбье мясо, гниющее содержимое потрохов... Налетели гнусные падальщики, птицы и зубастые птеры... Воин раз махнул кинжалом, отгоняя от стола летающих побирушек, другой раз костью в них метнул... Бесполезно.
       - Есть хочешь? Впрочем, и так понятно... Садись, доедай.
       Лина уговаривать не надо: предложено от души, без умысла, значит, надо не зевать. Воин встал из-за стола, обтер полотенцем руки, сыто икнул, рыгнул, почесал поочередно живот, загривок и задницу, выбрал из груды оружия на столе бич и пошел поближе к воде, спиной к столу, чтобы не стеснять мальчишку. Бич - короток для настоящего пастушьего бича, всего шести локтей длиною, но воин управляется им на загляденье: уже двух поморников сшиб, прямо в воздухе их достал, и одного птера. Поморники сразу упали в воду и пошли на корм дерущимся обитателям моря, визжащего подбитого птера воин пинком спровадил с берега туда же.. Запахи и виды почти никак не влияли на аппетиты Лина и Гвоздика (незнакомец случайно подсказал имя маленькому охи-охи, и Лину оно понравилось лучше прежнего, прежнее он тотчас забыл, а новое принял), Лин дважды наполнил густейшей похлебкой и опорожнил глубокую миску, из которой воин ел, и - наелся! Тою же ложкой действовал, а что тут такого, все так делают. А Гвоздик на песке из большой плоской раковины свою долю лакал и тоже насытился, и в горшке еще почти на четверть похлебки осталось, но некуда ее есть. Какое, оказывается, мясо вкусное, если его выбрать как следует и сварить как полагается!.. В одном кувшине вино, зато в другом - вода, плохо, что теплая, но ничего...
       - Что, все уже? Слаб ты, братец, на кишки, плохой из тебя воин. Солдат должен уметь обедать пятнадцать раз подряд и спать четыре раза в сутки. Все, коли поел - пора нам перемещаться наверх, а то - смотри - уже на шлем нагадили... Крышкой закрой горшок, не то его потом выбрасывать придется, впрочем... Или вылей. Пойдем, пойдем, они тут до вечера будут друг друга кусать, посменно. Нечто похожее на перпеттум мобиле включилось.
       Опять на непонятном говорит... Лин с огромным облегчением покинул вслед за воином место всеобщего обеда, а то ведь на сытый желудок и стошнить может. Гвоздика с раздутым пузиком - на руки, и понадежнее держать, не то эти каркающие твари подлетят и выхватят... Заснул, крошка. И в самый раз, что заснул, Лину легче будет. Час послеполуденный, жаркий, сонный. Воин ушел за трактирный двор, к южному сеннику, где под навесом ему постелили попону: "Вздремну до ужина". И Лин вновь поступил в полное распоряжение Мусиля, а до этого украдкой расположил спящего малыша охи-охи там же, под навесом, неподалеку от храпящего воина: там ему надежнее будет, дядька даже сейчас, в одном исподнем, жуть какой страшный, любая притрактирная пакость его убоится, но вроде бы не такой уж и злой... Лину тоже хорошо бы вздремнуть, либо просто на мягком поваляться после такого-то сытнющего обеда, но кто будет скотине воду носить? Кто навоз в ящик соберет? Кто птицам в птичник зерна натрясет? Кто двор подметет? Все - Лин, он ведь не дармоед какой-нибудь, он при деле. А когда он вырастет, станет взрослым, пятнадцатилетним, то Мусиль начнет платить ему жалованье, так он обещал, и так заведено в их краях. А потом по дороге проедет караван, и там окажется прекрасная принцесса... издалека... из западных земель... И они друг в друга влюбятся и поженятся и уедут навсегда... И с ними охи-охи Гвоздик.. А у принцессы пусть тоже будет маленькая охи-охи, а звать ее...
       - Лин, иди, иди к Луню, пообедай, я подмету покуда.
       - Да я уж ел, Мошка! Там, внизу, в горшке...
       - В горшке... Уму все прибрал, прямо из горшка все выпил, никому не оставил. Поешь, поешь, брюхо старого добра не помнит... Ступай, Линочка, Мусиля тоже сморило, спит. И Уму давно уже под телегой, слышишь храп? Говорить не умеет, а храпит - как тигра ревет!.. Замешкаешься - и Лунь уснет. Иди, давай сюда подметалку...
       Мошка - служанка, старая, сморщенная... Говорят, когда-то, лет сто тому назад, когда она еще молодая была, Мошка считалась вольной городской красавицей-белоручкой и проживала "в номерах", терлась при богатых купцах, носила нарядные платья... А потом состарилась, потеряла смак, и теперь вот, на краю света, в захолустном трактире, одна-одинешенька, доживает свой век в трудах и в слезах, молит богов, чтобы забрали ее к себе... Не забирают...
       Лунь бранчливый, но не злой старикашка: хлеба дает вволю, и рыбы не пожалел... Вареная рыба вкусна, однако совсем-совсем не то, что вареное молочное мясо в похлебке с приправами, которую постояльцу приготовили... Лунь набожный человек, поэтому Лин привычно схитрил: перед тем как приступить к трапезе, он довольно разборчиво, хотя и наскоро, пробормотал две молитвы: Матушке Земле, Богиням небесных вод и воздусей, сиречь Тигут и Ориге... А когда рыба, хлеб и юшка закончились - шмыг из-за стола в дверь, безо всякой благодарности богам! Лунь тоже не дурак, но он старый, неповоротливый: хрясь половником по воздуху, а уж Лина и след простыл... И на ужин так же будет: стоит только Лину уклониться от благодарственной молитвы, как жди подзатыльника от Луня! Но Лину не привыкать. Обедают и ужинают живущие при трактире все порознь, а завтракают на рассвете, вместе: во главе стола Мусиль, по правую руку от него Лунь, который ему дальний родственник, по левую руку Мошка, рядом с Мошкой Лин, а Уму - напротив Лина. Мусиль сначала произносит молитву, один за всех, потом он же раскладывает по мискам кашу, и они завтракают. Потом каждый за работу. Мусиль живет бобылем, потому что его жена умерла шесть лет назад, и все ему не собраться, не привезти из города новую супругу... Мошка шепчет, что это он так с горя, что жену он любил и никого другого не хочет. Но что - все равно - уже недолго ждать новой хозяйки: Луню совсем недалеко до кладбища, да и она, Мошка, тоже в землю дышит, а кто будет с хозяйством управляться, Мусилю помогать? Он еще молодой, Мусиль, в нем сил много, желаний много, женщина ему нужна...
       - Ты, Мошка, посиди теперь, отдохни, а я зерно сам пересыплю. Я слушаю, слушаю тебя, просто я за крошками отходить буду... Ты бы видела, как он топором по зубам!.. Там такая акулища была...
       - Темный человек. У меня от него слабость в поджилках... Как глянет!.. Глаз у него чернее ночи, но с краснотинкой. А как его кличут, не слышал?
       - Нет, он не говорил, а что?
       - Вроде бы я его видела когда-то... Когда еще в городе жила.
       - Ты чего, Мошка, совсем глупая стала? Ты из города сто лет как уехала, а он-то молодой!
       - Сто не сто, а девяносто три минуло той осенью, в этой девяносто четыре будет.
       - А это меньше ста или больше?
       - Меньше. Сама вижу, что молодой, а чудится... старая стала, дурная... Ну, куда ты столько сыплешь? Это ж не медведей кормить, а уток.
       - Ой, точно, сейчас отгребу обратно...
       Так и тянулось почти до сумерек: мужчины по лежанкам разбрелись, а старуха и мальчик всю мелкую работу тянут, и это справедливо: напоить скотину да пол подмести, да утку зарезать всякий может, а вести все хозяйство или хотя бы кухню - не всякий. Уму - с ущербом в голове, разговаривать не умеет, зато может лошадь подковать и колесо починить, а Мошка не может... И Лин не может... пока...
       Солнышко за гору - стало попрохладнее, и весь хутор проснулся. Мусиль забегал по своим хозяйским делам, то на Луня накричит, то Уму тычком подгонит... А воин секиру точит, правит военным образом: в левой руке секира, в правой особый камушек, узкий и длинный, которым он по лезвию секиры вскользь постукивает...
       - Все готово, господин, и корыто, и вода!
       - А на стирку хватит? Мне две рубашки и две пары порток надо бы... И портянки.
       - Хватит, конечно! Мошка все сделает, господин. Вот сорочка, господин, простирана, высушена, зашита и поглажена.
       - Пусть она мне польет и потрет, поприслуживает, короче говоря. Да не бойся за красотку, не обижу, не нанесу ни малейшего урона чести и девичности, не трону ни персей ее, ни чресл ее, ни ланит ее, слово солдата!
       - Ха-ха-ха! Конечно, господин! Ой, давно так не смеялся! Нет у нас женщин, увы, место-то глухое, кто же сюда поедет, им веселье надобно и погляд. И лавки с побрякушками, и кумушки-соседки... Вот им что надо... А у нас - кого такое прельстит?..
       - Вдовец?
       - Да... мой господин... Еще в год второго неурожая овдовел, когда...
       - После расскажешь. Ужин готов?
       - Все готово! И помывка, и ужин. Ох, добрым словом вспомните, уж мы постарались... ха-ха-ха!.. Пойду накрывать потихонечку. Мошка!..
       Деревянное корыто - вовсе и не корыто оно, скорее, огромная круглая лохань, невесть какими путями попавшая сюда с далекого заморского севера, а корытом Мусиль назвал ее вслед за постояльцем, ему в угоду. Лохань просторна, даже огромному воину в ней удобно: сидит, раскинув руки-ноги, борода переломилась и по воде плавает, а над бородой улыбка во всю рожу. Это Лин из сарая в щелочку подсмотрел: по левую руку и по правую руку от воина - скамейки стоят, на одной меч в ножнах, по четверть вынут, на другой секира.
       - Мошка, а Мошка...
       - Ой... ты меня напугал... чего крадешься?
       - А чего он боится, что у него всегда оружие при руках?
       - Да кто ж его знает? Может, и ничего он не боится, а такой у воинов обычай. Купец, когда спит, мошну к себе поближе... ох и чуткие они, даже в пьяном сне... А воин - тот меч или саблю рядом кладет... Да только не всегда им это помогало. Ни им, ни купцам...
       - А что он тебе дал, что прячешь?
       - Тише же ты!.. Ничего не дал. Ну... серебра насыпал, только ты Мусилю не выдавай, это мои деньги, он мне сам подарил.
       - Не скажу, конечно. Не надо мне твоей монеты, убери с глаз долой, я и так тебя не выдам, не волнуйся, Мошка.
       Эх, и роскошный был ужин, годами бы о таком вспоминать: воин приказал пировать всем вместе, за одним столом, а все вместе-то - он, единственный постоялец, да местные обитатели трактира, четверо взрослых и мальчишка, и малышок охи-охи, по прозвищу Гвоздик, у мальчишки на руках... К приготовленному мясу двух видов, птице двух видов и рыбе трех видов притащили добавку: мед и варенье. И белого хлеба было вдоволь, и полубелого, и овощей с огорода, и трав... Его Величество Император, наверное, каждый день так питаться может или даже еще чаще, а у них в трактире такое не каждый год бывает: Лин, к примеру, впервые в жизни так много и вкусно обедал и ужинал, как сегодня. Взрослые пили вино, а Лину не положено, он пил кобылье молоко с медом, что в сто раз вкуснее любого вина. А уж охи-охи Гвоздик уплетал - аж пузико затрещало, и рыбку ему Лин давал, и мяско... Гвоздик мясо ел, ел, Гвоздик рыбку ел, ел, да молочком запивал. Надо только не прозевать на землю, в траву его определить, когда понадобится...
       Воин еще днем от Лина услыхал, как императорские егеря охотились на тургуна в этих краях и добыли его, теперь он с видимым удовольствием слушал подробный рассказ Мусиля о том, как они наскоро пировали в этом вот самом трактире, первый раз, на почин, пока еще вполпьяна отмечая победу над великим зверем, а Мошка и Лунь даже не боялись перебивать хозяина, вставляли свое слово, и воин также выслушивал их, благосклонно и не сердясь. Он сам ел и пил очень много, трактирских щедро угощал, не высчитывая будущего расхода, но все они, под строгим взором Мусиля, прикладывались к вину весьма умеренно, зато яства трескали от пуза, вдоволь.
       Воина выпитое, похоже, вовсе не брало: как пришел он с утренней дороги веселым, грубым и зычным, так и оставался весь вечер: рожа красная, глаза черные, яркие, не мутнеют ни сыто, ни пьяно, голос резок, движения рук, ног и головы ровные, правильные...
       - Что ты там все считаешь, что лоб морщишь, а, кабанок?
       - Нет, нет, господин, я вовсе не...
       - На, жмотюга. Еще золотой, в соседи к первому, сдачу не ищи. Терпеть не могу видеть счеты да расчеты на трактирных... на трактирских харях. Успокоился?
       - Да, господин! Но я...
       - Довольно болтовни. Значит так: я буду петь, а вы все подпевать. Песня на мне, припев - на вас. Кхы... кхо... Пошел солдат воева-ать! В дому заплакала ма-ать!.. Куда ж ты, сокол, летишь!..
       Подхватили, куда деваться. Припев-то простецкий, выучить его - раз чихнуть. Даже пьяненький Уму чего-то там соображает и пытается мычать вместе со всеми:
       - Солдат идет с войны-ы!.. И все ему хоть бы хны!
       За этой песней пошла другая, потом третья... Вот это было веселье - так веселье! Под конец, заполночь уже, Мусиль, Уму и Лунь с Лином били в ладоши, а воин пытался плясать "Веревочку" со старой Мошкой, но плоховато у них выходило, очень уж разные они были по росту и прыти. Так же резко и тем же громким голосом воин вдруг скомандовал спать, грохнул по столу кулаком для убедительности, и все разбрелись по своим местам. Лин с Гвоздиком на руках - как обычно, в тележный сарай при кузне, где у него был свой топчан.
       Проснулся Лин в трепещущей полутьме, весь мокрый от ледяного ужаса, и Гвоздик - тоже задрожал и захныкал тоненьким щенячьим голоском и потеснее к Лину прижался. Красный неяркий свет зловеще сочится в дверные щели... Кто... кто там?.. Отворилась дверь и в сарай с фонарем в руке вошел... Мусиль. Ничего страшного, всего лишь Мусиль, плешивый толстый Мусиль... Но ужас не проходил, более того: и на лице у трактирщика читался великий страх, а губы... как у него губы-то трясутся... И вроде как слезы в глазах.
       - Идем. Лин, вставай, мальчик, беда. Плохи твои дела. Идем.
       Лин, все еще ничего не в силах сообразить, подхватил в левую руку пищащего Гвоздика, а правую покорно подал Мусилю. Куда они идут?.. Почему так страшно всем им: Лину, хозяину, Гвоздику... Наверное, пришелец оказался не тем, за кого себя...
       Внезапная догадка пронзила насквозь: уже за дверью, под открытым небом он УВИДЕЛ - и ноги отказались идти!.. Нафы, нечисть! Постоялец не при чем, это нафы, водяные подземных вод, пришли в их дом собирать дань!
       Они стояли впятером на пустом дворе, освещаемые полною луной и фонарем из рук Мусиля. Они ждали. Трактирщик выпустил скользкую от пота ладонь мальчика, отошел на четыре шага и с поклоном обтер ее о передник:
       - Вот наша дань, о нафы. Будьте милостивы к оставшимся, а мы свое слово держим, а вы у нас завсегда в полном почете.
       - Маловата дань, - промолвил старший из нафов, жабий рот его раскрылся и потек голодной слизью...
       Лин уже упал бы в обморок, но маленький охи-охи, продолжая пищать, выпустил коготочки и впился ими в грудь и в руку Лина. Острая боль отвлекла его, не позволила потерять сознание.
       "Беги", - приказал он себе, но куда там: ноги привели его во двор, а дальше слушаться не желали. Мусиль как заведенный продолжал кланяться нафам, а они составили из себя полукольцо и медленно двинулись по направлению к Лину. Выглядели они почти как люди, но животами и вывороченными ступнями также и на лягушек. Широкие, белые, толстобрюхие, почти в четыре локтя ростом каждый...
       - Ступай, хозяин, долг твой принят. Иди, мы во дворе попируем... Потом уйдем.
       - И кем это вы тут собрались пировать? Ба-а, кого я вижу! Это же нафы, клянусь титьками богини Уманы!
       Голос у воина хриплый, орет как спросонок, но он уже одет, в портках, в сапогах, черная рубашка без камзола... Огромный меч в левой руке... Воин повел мечом и очертил в неровный круг небольшой кусочек двора, в котором только и нашлось места, что ему и Лину. Лин попытался было предупредить воина, что нафы не боятся ни стали, ни серебра, что мечом с ними не справиться, но язык его присох к нёбу и все, что он мог - это всхлипывать. Не слушался его язык! Нет, это не от страха, а от нафьего колдовства: крик жертвы им мешает почему-то, они всегда насылают немоту, бессилие и мрак в сознание, прежде чем пожрать...
       Старший из нафов первым достиг оградной черты и потрогал рукой-лапой невидимую стену:
       - Колдовство твое слабое, служивый, сто раз вдохнешь, сотый уж не выдохнешь. Кто нам в добыче мешает - сам добычей становится. Таков наш закон. Мяса в тебе много, хорошая будет сытость... Теперь ты нам принадлежишь.
       - То есть как это - вам??? - изумился воин, подсучивая левый рукав рубашки, меч в руке слабо покачивался справа налево, в опасной близости от заколдованной черты: стоит чем бы то ни было коснуться магической защиты - и она рухнет. - Я Его Светлости герцогу Бурому принадлежал мечом и головой, согласно присяге, даденной от весны до осени, а также письменному договору по дозорной службе, от осени и до лета, он же мне деньгами за доблесть и верность платил. А тут какие-то лягушки пришли, квакают невесть о чем! Клянусь бородавками на титьках вашей вонючей богини Уманы...
       - За святотатство мы съедим тебя живьем, не лишая разума и воли. Дыши, делай последние вдохи, смертный, твое заклятие иссякает... Ты же не колдун, смертный... Ты - мясо. Можешь трусливо омочить своею струей ноги напоследок, время твое заканчивается.
       - Ноги? Во-первых, мне такая неопрятность не свойственна, а во вторых ноги мои обуты в никогда непромокаемые сапоги, хоть в море купайся. И знаешь в чем их волшебство?.. А в том, что они из нафьих шкур выделаны! Глянь-ка позорче: на левый сапог - твоя мама пошла, а на правый - твой папа!
       Никто на свете не знает, есть ли у нафов родители, ибо никому не доводилось видеть нафов-детей и нафов-стариков, но ведь размножаются они как-то? Старший из нафов взревел от оскорбления и разметал руками-лапами остатки магической ограды. И в тот же миг распался на четыре неравных части, кои почти одновременно попадали мокрыми шлепками на каменные плитки двора: воин одною левой рукой выписал тяжеленным двуручным мечом фигуру-бабочку сквозь нафью тушу, а сам даже не покачнулся. И тут случилось чудо, от которого оставшиеся нафы яростно взвыли, а Лин и трактирщик Мусиль ахнули: куски разрубленного нафьего тела не то что не склеились в единое целое, как это должно было быть по всем законам нафьего нечистого бытия, но сморщились вдруг и опали холмиками навсегда мертвой слякоти.
       У него - меч заговоренный!
       Воин скакнул вперед, вплотную к нафам, вильнул левой рукой, перебросил меч в правую и махнул ею. И все. Пятеро нафов, служителей богини подземной воды Уманы, навеки исчезли из обоих миров, своего и человеческого.
       - А еще говорят: нафы свирепы, нафы отчаянные противники... Фу, вонючки. Кто бы тут прибрался, что ли? Пойду-ка я спать, если больше никто ничего не желает... - Воин трижды протер пучками сена лезвие меча, потом дважды, одной его стороной и другой, обтер меч о левую штанину и, наконец, сунул его в ножны.
       Лину бы следовало поблагодарить воина за второе свое невероятное спасение, но словно бы нафьи чары продолжали действовать: не слушались его язык и губы, а тело содрогалось крупной дрожью. Да воин, похоже, и не ждал благодарности, он просто повернулся к нему спиной и пошел в дом, досыпать.
       Уму как храпел в дальнем углу двора, в телеге с сеном, так и не проснулся, а Лунь с Мошкой - тут как тут, они тоже были здесь и все видели. Мусиль накричал на Мошку, прогнал ее сидеть в своей каморке и до утра носу не высовывать, Лина же повел на поварню, к Луню, посадил поближе к огню, отогреваться, сунул ему кусок белого хлеба и шмат рыбьего мяса пожирнее...
       Вот Лин и сидит с Гвоздиком на коленях, на огонь смотрит. Гвоздику жарко, горячо, он пищит и за пазуху прячется, а Лину все никак не согреться...
       Рядом же, у огня, устроился Мусиль. Тоже сидит, молчит, обхватив руками узкие жирные плечи... И неужто слезы в его глазах? Они самые. Боги не дали потомства трактирщику Мусилю, боги же безвременно отняли у него жену, первую и единственную... Никто не припомнит по этому поводу страданий Мусиля, никто достоверно не знает, о чем Мусиль мечтает, чего жаждет и для чего тянет воз бездетной жизни своей... Быть может, видел Мусиль в мальчишке замену сыну своему, никогда не рожденному... Вполне вероятно, а может быть и нет... Может, и так было, что он с дальним расчетом оставил в доме безродное дитя, чтобы - мало ли - откупиться мелкою потерей от тех же нафов, если до его очага очередь дойдет... Люди-то в округе - с очага счет ведут тем, кто общиной держится, от нафов откупаясь... А как не откупиться? Поссоришься с нафами - колодцы пересохнут, иди, пей морскую воду, скотину ею пои... Старики рассказывают, что в иные годы, когда и воды в колодцах нет, нет, и дань требуют, доведенные до отчаяния люди восстают, теряя страх, и целым войском идут в карстовые пещеры, выкуривать из подземных вод нафов, терзать огнем и нечистотами самое тело-статую страшной богини Уманы... Редко такое случается, доброе соседство с выкупом - оно вернее... Пришел черед Мусиля свой очаг выкупать, вот он и выбрал. Не Мошку, не Уму, не Луня, взял Лина за руку собственной рукой и повел на съедение. Что же ты плачешь, Мусиль, кого тебе жалко: себя, мальчика Лина, свою судьбу, или его судьбу?.. Никому не ведомо, по одним лишь слезам не угадать...
       Старая Мошка тоже всхлипывает в своей каморке, но кому какое дело до ее слез? Она свое прожила пустоцветом, ни семьи, ни дома своего никогда не имела... А вот ведь - не Мошку отдали, пожалели старую. Или убоялись, что разгневает нафов скудная и дряхлая плоть ее? Или некому будет чисто стирать да гладить, да шерсть сучить, да сказки по вечерам рассказывать? Полуслепой Лунь один не плачет и не дрожит, он кухнею занят и ругает все, что попадается ему под руку и на глаза: горшки, поварешки, дрова, казаны, колосники... Но Лина почему-то за все утро ни разу не обозвал и подзатыльником не щелкнул...
       И пришел рассвет, и сели все завтракать, как обычно. Да только присоединился к завтраку воин, сказал, что - пора, уходит.
       Насколько буйным и веселым был ужин во вчерашней ночи, настолько тихим и тягостным был завтрак. Никто за столом не посмел вспоминать недавние ужасы, а воин словно бы забыл о них, и о том, что именно он был главным действующим лицом в ночном кошмаре. Воин молча съел миску полбы, проваренной в кобыльем молоке, отказался от вина в пользу горячего травяного настоя и пошел уже, было, в конюшню, но окликнул его Мусиль. Посмел и повалился в ноги:
       - Господин, позволь побеспокоить тебя просьбою!
       - Еще денег, что ли???
       - О, нет. Сполна и с лихвой заплачено, с щедрою лихвой! Забери мальчика!
       - Чего? Зачем он мне? Меня не волнуют мальчики.
       - Возьми, господин, он будет тебе слугою.
       - Я сам себе слуга и господин.
       - Умоляю тебя! Возьми с собой мальчишку, он будет тебе спутником и пажом в твоих скитаниях, воспитанником.
       - Он мне может надоесть раньше, чем вырастет.
       - Или пристрой его в ближайшем городе в хорошие руки. Нет, не в ближайшем, подальше отсюда.
       - Встань с колен и дай еще попить... В чем дело? Почему он тебе не нужен больше?
       Воин вздохнул и вернулся к столу. Все присутствующие молчали, кроме него и трактирщика, даже охи-охи на руках у Лина не издавал ни звука.
       Мусиль побежал к пузатому котелку за травяным отваром, поставил перед воином кружку, а сам, захлебываясь рыданиями, стал объяснять.
       Нафы, нечисть, мертвые духи подземных вод, никогда не отказываются от жертвы, которая была им преподнесена. Мальчик - их, и они будут приходить за своей добычей до тех пор, пока не завладеют ею. Вчерашняя история повторится, едва лишь ночь вступит в свои права, но уже некому будет защитить мальчишку, и он, Мусиль, как хозяин очага, вынужден будет опять, собственноручно... Это невыносимо, он больше такого не выдержит...
       - Так это значит, что они за мною будут охотиться, возьми я щенка с собою?
       - Но, господин, они и так отныне, после того, как ты их... А ты справишься с ними, ты - воин!
       - Не всякий воин захочет воевать с нафами, тем более, задаром. Сколько ты хочешь за мальчишку?
       При этом вопросе рот у трактирщика жадно подернулся - назначить цену... Рассудок оказался сильнее алчности.
       - Нисколько, господин. Возьми я деньги за него - и нафы придут ко мне, как принявшему жертву на себя. - Мусиль поежился, но преодолел страх и дальше возразил грозному пришельцу. - Кроме того, мальчик - не раб, он свободный человек, господин. Он... свободный... и... по закону...
       - Не трясись, я не собираюсь забирать его в рабство. Эй, гусь! Посмотри на меня... Поедешь со мной?
       - Куда? - Лин впервые за все утро заговорил, он был все еще оглушен собственным ужасом и магией нафов, окружающий мир доходил до него словно бы издалека... Но краешком сознания он тоже понимал очевидное: надо уходить. Но куда?
       Воин хохотнул коротко.
       - Хороший вопрос. Не знаю сам пока. Я иду на восток, там у меня на примете есть пара-тройка мест, где я за свои деньги очень приятно проведу время, с вином и с бабами, посреди веселой музыки и плясок, смеясь и танцуя. Намерен также проведать кое-кого из старинных друзей. Какого бога ты мне сдался в моем дальнейшем путешествии - вот вопрос, под стать твоему... Короче говоря: на восток. По пути обдумаем и, быть может, что-нибудь придумаем. Ну?
       - А Гвоздика я беру с собой?
       - А что, без него никак!? - Это встрял Мусиль, но Лин теперь не боялся ни Мусиля, ни его злобного взвизга.
       - Никак.
       Воин рассеянно замахнулся на трактирщика, всполошенного непочтительным ответом, тот втянул голову в плечи и замер. Помолчал и воин.
       - Нет, это кошмар какой-то! Солдат в заслуженном отпуске, называется. Принеси пожрать, две обеденные тарелки мяса, одну поменьше, а другую, соответственно, побольше. Пока мы едим, чтобы его барахлишко, если оно имеется, было собрано. Холодным подавай, кухарь хренов, и так я у вас засиделся! Опять по жаре плестись. Не надо вина, я сказал, только мясо!.. Ладно, брат, бери с собой Гвоздика. Но если только, хотя бы раз, ты или он нагадите мне в сумку или в шлем...
       И мир вернулся к Лину, во всем своем многоцветии, с запахами и кряканьем уток за окном, с теплом маленького тельца, прижатого к его истерзанному сердцу.
       Лин глотал наскоро, но не выдержал, так и побежал с набитым ртом лично укладывать пожитки: одни портки, одна рубашка, шапка (в городах свободный человек без головного убора ходить не должен), деревянная мисочка для Гвоздика... и все. И сама сумка, в которую он грибы собирал. Дерюжная сумка на веревочке через плечо, за пазухой беспокойный, но обрадованный радостью своего юного покровителя и друга, охи-охи царапушка, в руках посох, бывшая подпорка в дровянике, - он готов.
       - Эт-то что еще за чучело? - грозно взревел воин, увидев новообретенного спутника. - Миграция банды нищих из западных провинций в восточные! У тебя что, другой сумки не нашлось?
       Мусиль согласно затряс головой:
       - Да, да, я сейчас найду получше...
       - Отставить! Что в сумке?.. Обильно. Пихнешь ко мне, в седельную, а на привале я тебе кожаную поищу, вытряхну какую-нибудь из своих. Эту палку сунь Мусилю в ж..., в лесу нормальную подберем. А где твоя обувь?
       Обуви у Лина отродясь не было. Воин крякнул, поднял глаза к небу, словно размышляя о чем-то...
       - В Большом Шихане закупимся, а пока потерпит, вон какие ноги в цыпках, не ноги, а копытца. Ты хоть ногти-то на ногах стрижешь, обрезаешь?
       Лин недоуменно пожал плечами на странные и наивные вопросы воина:
       - Да, обкусываю, конечно.
       Мусиль из малинового стал бордовым, но не посмел оправдаться.
       - Гм. Мусиль...
       - Да, господин?
       - Нам со щенком некогда сейчас, так что ты палку эту... того... сам себе воткни. - И воин заржал над грубой шуткой, видимо, сам только что ее придумал.
       Мусиль тоже рассмеялся, до печенок довольный, что все тягостное и горькое наконец заканчивается, да еще с великой прибылью для него. Засмеялся и вдруг вспомнил что-то...
       - Господин?
       - Ну? Что еще? Благодарность в письменной форме оставить? На стене у стойки?
       - Нет, господин... Нафы придут, спрашивать про вас станут.
       - Сами, что ли?
       - Ну не эти, разумеется... Другие... Или кого-нибудь пришлют...
       - И что?
       - Спрашивать про вас станут: кто таков, куда поехал? Я ведь трактирщик, я должен им буду что-то сказать... по артикулу придорожному...
       Мусиль с молчаливой мольбой уставился на воина: соври, наболтай чего-нибудь, догадайся сделать это самостоятельно, чтобы ложь твоя на меня не перешла, чтобы нафы меня не терзали...
       Воин с прищуром оглядел, словно ощупал, трактирные окрестности и немногочисленных слушателей: Мусиля, Мошку, Луня, Лина и Уму, которого следовало считать, скорее, зрителем... Видно было, что черная рубашка все отлично понимает и при этом ничего и никого не боится...
       - Придут спрашивать, говоришь? А не помрешь от страха, когда придут? А если они опять кого из твоих в жертву попросят?
       Мусиль развел руками и попытался улыбнуться.
       - Страшно, да ведь неизбежно, куда же мне от них деваться, авось не помру. Никого они взять не должны, я же по закону все сделал... Теперь они... от своего не отстанут, господин...
       - Ну-ну. Это мне очень даже любопытно. Передай им, что звать его, меня, то есть, Зиэль, иду я строго на восток по имперскому тракту, и что мне очень нравится носить сапоги из нафьих шкурок, и что ихнюю богиньку Уману я при случае... Нет, про Уману ничего не говори, не то они на тебя разгневаются и из закона выйдут. А она за мною погонится, исполнения клятвы требовать. Все остальное - непременно передай. Лин, за мной!
       Воин нахлобучил шапку, вышел в двери, едва не свернув косяк крутым плечом, за ним Лин, и оба они уже не видели, как старая Мошка покачнулась, услышав имя воина, и грянулась без памяти на трактирный пол.
      
       Г Л А В А 2
      
       - А что означает черная рубашка?
       - Черная рубашка?
       Воин Зиэль идет пешком, ведет коня Сивку в поводу, а Лин сидит в седле, и поэтому головы у собеседников почти на одном уровне, беседовать им удобно. Воин, как подметил про себя Лин, вообще предпочитает ходить пешком, но на этом куске дороги у них и выбора особого нет: либо вдвоем в седле кое-как помещаться, либо воину пешим идти, потому что подуло с юга, и ветер колючек на дорогу нанес; волшебным сапогам да подкованным копытам те колючки все равно, что пух от одуванчиков, а вот босым ногам Лина... Правая ступня до сих пор в волдырях, несмотря на то, что у воина в сумках нашлось целебное средство от колючечного яда...
       - Черная рубашка - это знак, отличающий в войсках определенную породу наемных воинов. Если на воине в бою или в походе черная рубашка - значит, никто не ждет его дома, никто не заплатит за него выкупа, попади он в плен, никто не заступится за него по законам клановой, духовной или кровной мести. Такого воина бесполезно держать в плену, кормить его да поить, стало быть, незачем и в плен брать, проще убить или добить, если он раненым падет на поле боя.
       - Так, а зачем тогда носить ее, такую?
       - Ну, а как же! Воин в черной рубашке знает, что в плену его никто с угощением не ждет, что его никто не выкупит и ничто не защитит, кроме как добрый меч в руках и собственные смекалка с отвагою. Знает, и поэтому дерется в полную силу, без оглядки, ему только победа хороша, все остальное - почти верная смерть. И тот, кто его нанял, отлично это учитывает: воин в черной рубашке бьется отчаянно, бьется до победы, а вторую половину платы получает после битвы. Первую-то половину, по всеобщему обычаю, ему вперед выдают. Нам ведь как платят: во-первых, кормовые, деньгами или пищей, или смешанно, во-вторых - походные, это всегда деньгами. Ну, и отдельно за битвы. Если кого в плен возьмешь за выкуп - тоже все твое. Ворвешься первым в город - сутки-трое, в зависимости от договора, - входи в любой частный дом, забирай что хочешь, все, до чего дотянешься мечом, положением или силою, имеешь право. Не остановишься и дальше грабишь - могут казнить, как договаривались. Так вот, кормовые всегда вперед, а походные обычно выплачивают половину вперед, а другую половину - когда учетный срок заканчивается, за который платят, месяц там, или неделя... И за битву - тоже самое: половина вперед, половина после. Погибнет воин в бою - значит, нанявший его герцог, или там, барон, или имперский предводитель половину доли на этом сберегает, потому как наследников у воина в черной рубашке почти нету, разве только товарищи поблизости, кто успеет на поле боя сапоги с поясом снять да по карманам пробежаться, а также птеры с воронами и шакалы с волками... Но если воин победил и в живых остался, - платят не скупясь и почти всегда без обмана, потому что выгодно иметь такого воина на своей стороне, а не на стороне врага. И воину в такой жизни хорошо: живой воин богат и весел, а мертвому - никаких забот.
       - А что такое духовная месть?
       - Это когда воин посвящает себя какому-то божеству, и оно, божество, то посвящение приняло. Тогда бог или богиня за своего воина могут отомстить, проклятие наслать или наложить, еще что-нибудь...
       - Здорово! Вот бы посмотреть!
       - На что посмотреть?
       - Ну... как это все действует: защита, проклятия...
       - Ха! Да проще простого! Ох уж эти людишки... Под собственным носом ничего не видят. Твой Мусиль - он как в смысле единоборств, мастер?
       - Как это?
       - Гм... Мусиль, твой бывший хозяин - он силач? Смельчак? Умеет драться?
       - Нет, он наоборот, всего боится.
       - Всего боится? Хм... Поспешно судишь. Тем не менее - в чем-то ты прав. И все вы в трактире - тоже не бойцы, ни Лунь, ни Мошка, ни этот...
       - Уму, он немой.
       - Я заметил. Трактир ваш на отшибе стоит, день конного шага от города; жратвы в нем, вина, скотины полно, и денежки наверняка у трактирщика водятся; при этом защиты никакой нет, если не считать старого да малого, слепого да немого, слабого да трусливого. Но трактир живет себе, и лихие люди на него годами не нападают. Почему так?
       - Не знаю. Да, при мне никто ни разу не нападал с разбоем, но Мусиль рассказывал, что было дело... Только до меня еще...
       - А ты там сколько?
       Лин поежился, было, от внимательного взгляда своего спутника, но тотчас забыл о нем.
       - Не помню. Меня маленького привели; Мусиль говорит, что родители отдали на воспитание.
       - Врет наверняка. Одним словом, нападать-то нападают и на придорожные трактиры, потому как ублюдков, сумасшедших и отчаянных во все времена хватает, но только напавший на придорожный трактир очень рискует! Тем более, когда трактир стоит на имперском тракте. Во-первых, имперская дорожная стража ловит и казнит таких на месте, не доводя дело до суда и тюрьмы, во-вторых, окрестные землевладельцы, бароны там, иные прочие, на чьей земле трактир стоит, очень не любят, когда разоряют тех, кто им платит. Ты знаешь, что имперские дороги, чьи бы владения ни пересекали, принадлежат только и исключительно Империи? Вот, имей в виду. А земли по сторонам дорог - кому какие, смотря где... Поскольку бароны, графы и просто помещики хорошо знают местность и людей, они могут найти преступников еще быстрее имперской стражи и тоже казнят без проволочек. В третьих, богиня дорог Луа заботится обо всех странниках, должна заботиться, по крайней мере, но пуще прочих привечает смирных, кто не чинит препятствий тем, кому она покровительствует, и щедрых. А теперь представь, что шел странник, шел целый день, язык высунув. "Сейчас, - думает, - отдохну!". Бац! А вместо трактира руины и дерьмо... Луа такое не по нраву, уж она позаботится о неприятностях для разорителей. Если, конечно, содержатель не обделял ее жертвами.
       - Нет, Мусиль каждый месяц в святилище дары носит, я с ним ходил. Всем подносит, никого не забывает.
       - А я что говорю! Плати в срок и будь спок. Да те же нафы не любят, когда колодцы пересыхают, а если трактир прекратил существование, то колодец неминуемо пропадет, пересохнет... Нафы же по ночам - грозная сила. И крестьяне в округе, и офени, кто туда-сюда с товаром бродит, и... Короче говоря, все враги разбойникам, тем, кто нападает на трактиры в пустынной местности. Да и сами трактирщики, сведущие люди рассказывают, с ядами знаются, чтобы, если что, подсыпать в еду или питье... Между прочим, и их иногда казнят за разбой, когда вскрывается, что они на беспечных постояльцев злоумышляли, всякое в этом мире бывает.
       - Да, точно! Мусиль хвалился, что сумеет ядом защититься. Но он не разбойничал. И на нас никто не нападал.
       - Вот видишь! И боги, и люди готовы наложить дополнительные проклятия и немедленные кары на разбойников с большой дороги, не признающих святость трактирной стойки, и эта готовность в значительной степени служит трактирам защитой. Но если шайка большая, а сами разбойники сильны и отважны - месть богов и людей иногда откладывается на целые годы. Редко, но случается и такое.
       Так что и клановая спайка, и посвященность богам, и кровные узы... Они все невидимы, эти узы, на кольчугу и волшебную палочку не похожи, но - действуют. И моя черная рубашка в обычной жизни, по без войны, такова же. Лихие люди смотрят на меня из кустов, вот как сейчас... И колеблются, несмотря на численный перевес: нападать, не нападать?.. Черную рубашку ведь на испуг не возьмешь...
       Воин вдруг выхватил из-за спины меч и прыгнул в заросли папоротника. Шурх, шурх! - и уже скрылся с головой в высоченных травах, даже шапки не видать. Лин за эти дни успел выучить закон дороги: ни с места, сам же только шею вытянул да покрепче в уздечку вцепился... Ничего не видать, вроде бы возня какая, или стоны, да только из-за ветра да Сивкиного фырчанья мало что слышно... Тихо! Ну, стой же смирно, Сивка! И опять заколыхались папоротники, это вернулся на дорогу воин. Левой рукой он отбросил кроваво-буро-зеленый пучок травы, правую завел за спину и не глядя, но точно вбросил меч в ножны... Обернулся, прежде чем ухватиться за повод, и удовлетворенно сплюнул в сторону зарослей.
       - Фу-ух, пылищи по кустам!.. Но чтобы к черной рубашке было уважение, каждый носящий ее должен помнить о своей чести и о безопасности своих товарищей, то есть: никогда не трусить, всегда быть готовым к драке и всегда наказывать попытки к неуважению. Даже если его отвага и подвиги кажутся бесполезными, они имеют глубокий смысл: ты прокладываешь путь! Ты ввязался, предположим, в неравную схватку, вместо того чтобы бежать, и погиб в ней, прихватив с собою к богам четверых противников из сорока. Но остальные тридцать шесть уже с меньшим пылом нападут на такую же черную рубашку, а оставшиеся тридцать два - еще с меньшим, попадись им следующий... Когда их останется двадцать - они уже обойдут встречного воина стороной, или приветливо с ним раскланяются до того, как он выхватит меч да секиру и пойдет в атаку. Но чтобы так было, все мы должны быть готовы положить свои головы за пустяк: за косой взгляд или презрительную улыбку в наш адрес. Тогда и мне будет безопаснее путешествовать по дорогам, благодаря тем, кто шел по ней раньше, и тем, кто после меня пойдет, благодаря мне. Это называется честь и доблесть. Понял? Но, однако, сказанное мною ни в коем случае не отменяет осторожность, осмотрительность, рассудительность и умение быть хитрым.
       - А я тоже хочу быть воином!
       - Да ты что?
       - Да, и носить черную рубашку!
       - Так ты молодец тогда. Но если хочешь именно черную, а не желтую - выпусти Гвоздика на землю, видишь, просится.
       Лин согласно кивнул, он только что сам собирался это сделать.
       - Нет, погоди, Лин... Давай пройдем еще шагов двести-триста, вон туда, там и опушка подходящая. Отдохнем и перекусим. А Гвоздика выпустим загодя, шагов за сто, пусть приучается бегать. Опять же запахи свои оставит подальше от привала...
       Зиэль был опытный и запасливый путешественник: не оказалось постоялого двора на ожидаемом месте - У Зиэля вода в бурдюке, сухари и вяленое мясо двух видов. Напоролся Лин на ядовитые колючки - воин тотчас склянку достал, помазал ногу чем-то липким и пахучим... И прошло. Ночь их застала в дороге - Зиэль чирк, чирк ножичком по кремню - вот уже и костерчик, и отвар в котелке... Где бы ни останавливались путешественники - непременно ручеек неподалеку, или пруд, или, на худой конец, не затхлая лужа.
       - Сивый-то мой пропитание себе нащиплет, без седла и поклажи сам и воду найдет, но сейчас - не его, а моя забота - обеспечивать его всем необходимым, в том числе и водою. Что необходимо боевому коню в походе?
       - Еда и питье.
       - И все? Нет, друг ситный... И еда, и питье, и непременно отдых, и чтобы шкура его была чиста от колючек да паразитов, и чтобы удила ему были впору, и чтобы седло не натирало, и чтобы не скучно ему было, и чтобы чувствовал, что всадник ему не только друг, но и повелитель. А не тяжела рука у всадника - ленив конь и брыклив становится... Подковы, о подковах следует заботиться всегда, они ведь копыта сберегают. Дикие лошади по травам да по мягким землям скачут, в то время как наши - по камням да по твердому грунту, потому им обувь необходима... Чтобы непременно был запас подков при тебе, и чтобы ты при случае мог помочь коню, починить или заменить подкову без кузни и кузнеца. Ночью следует стреножить, вот так... чтобы не увлекся прогулками, и чтобы чуял окружающее, охранял от лихих прохожих.
       - А вдруг нафы?
       - Что - нафы?
       - Придут... они же не отстанут... Мусиль говорил...
       - А-а... - Зиэль уже размотал одеяло для Лина и постелил попону для себя. - Не бойся. До тех пор, пока ты рядом со мной... или я рядом с тобой - нафы не нападут.
       - Они тебя боятся! Ты их...
       - Я их. Короче говоря, не станут они связываться с Зиэлем.
       - А мы куда идем, в Большой Шихан?
       - Ну да, я же говорил, что спрашивать сотый раз? В Шихан. Может, в школу гладиаторов тебя пристроим или в духовное училище, послушником... Как получится. Надо ведь еще, чтобы тебя с Гвоздиком взяли... Спать. Рядом с Сивкой больше не мочись, повторять не буду: лягнет - костей не соберешь, он эти запахи терпеть не может. Если проснешься - дальше чем на... четыре шага от костра не отходи. При этом глазами ты в любой отдельный миг - лежишь ли, сидишь ли, стоишь - должен видеть меня. Язык откажет, глазами позовешь, я почую и проснусь. Понял?
       - Да, ваша светлость!
       - Пошел спать!.. Светлость... Ишь ты, наслушался рассказов... принцев ему в спутники подавай... Еще дня три-четыре - и должны добраться до Шихана...
       Охи-охи рос на диво: к пятому дню путешествия он бодро бежал за путешественниками, по часу и больше, не жалуясь и не отставая далеко. И лишь когда он начинал тоненько пищать, жаловаться, Лин подбирал его и брал к себе на колени, за пазухой щенку было уже тесновато. Гвоздик направо и налево предъявлял окружающему миру крутой нрав охи-охи: все живое на своем пути он пытался попробовать на зуб и на коготь: бабочек, гусениц, птиц, ящериц... а утром пятого дня вступил в настоящий бой против самки шакала, которая внезапно выскочила из-за кустов и попыталась поживиться щенком, на мгновение отставшим от маленького каравана. Воин только голову повернул в сторону визга, но даже и попытки не сделал помочь, разве что ухмыльнулся, а Лин, не помня себя от страха и ярости, спрыгнул с коня и с ножом в руке (Зиэль подарил) помчался выручать друга! Но тот и сам уже умудрился отбиться, весь исцарапанный, и только яростно визжал, выгнув длинный хвост, в сторону кустов. Гвоздик тявкал, выпустив коготки, царапал ими твердую землю, скалил острые зубки, но в погоню благоразумно не пустился, подтвердив тем самым репутацию охи-охи как одного из самых умных зверей на земле.
       - Иди сюда, Гвоздик, иди на ручки!..
       - Ага, еще оближи его, совсем будешь мать родная. Развел, понимаешь, нюни-слюни, тьфу! Воина шрамы украшают, а у этого гуся к завтрашнему вечеру и следов не останется, я тебя уверяю.
       - Почему?
       - Потому что он охи-охи, а не бабочка. Сам залижет.
       Наконец, Зиэль и Лин с пригорка увидели высокие городские стены: кажется, рукой подать, но идти до них не менее часа... Однако, примерно за тысячу локтей до города, их встретил патруль городской стражи, одиннадцать человек: полная десятка с десятником во главе.
       - Десятник Макошель, городская стража имперского града Шихана, честь имею! Слазь. Кто такие, куда и откуда, по каким надобностям?
       - Ратник Зиэль со спутником, отдыхать, после войны.
       - Да? А у нас другие сведения. Очень уж ты похож на ублюдка, которого мы ищем. Зиэль, да? А не Хвак ли?
       - Зиэль. Не Хвак. Объясни толком, десяцкий. Я законы знаю, давай объясняй, прежде чем докапываться.
       - Я лучше тебя их знаю, так что роток на замок, пока я говорю. Понял? Гм... Короче говоря, у нас есть бумага, а в ней приметы и суть дела. Некий невежа, по имени Хвак, сам пешеход без шапки и посоха, залез в открытое святилище богини дорог Луа, святотатственно спал там всю ночь, да мало того - съел и выпил принесенное богине и жрецам ее, а также взял ценные предметы, общим числом три, сиречь ограбил святилище. А первый предмет таков...
       - Постой, десяцкий. Я что, похож на мужлана и пешехода? Какой он сам-то был на вид?
       - Не сбивай... Росту он высокого, четыре локтя с половиною, зело дородный животом, задом и плечами, возрастом ближе к юноше, чем к мужчине, без усов и бороды...
       - Стой. Ну а теперь на меня глянь: с бородой я или без бороды? И где мой живот? Ты, крокодил болотный! Ты с кем меня спутать посмел?
       - Чего??? Ты бы тут потише держался, ратник отставной... Бородишку-то и приколдовать, и приклеить недолго, тем паче нетрудно и к посторонним путникам с хитростью прибиться... А росту ты подходящего, почти так и сказано. И тебя я в любом случае беру под караул, как подозрительного, и там уже, в каземате, до истины дознаваться буду, и уж непременно как следует обучу манерам, коли мама твоя забыла это сделать. Я тоже, знаешь, повоевал вволю и этих черных рубашек по канавам да помойкам насмотрелся...
       - Ах, в любом случае... Что ты там про мою маму сказал? - Зиэль лениво поднял левую руку - жжик! - и десятник уже валится на дорогу, из шеи хлещет кровь, а голова катится, гремя шлемом, к обочине, вся уже в мокрой серой пыли обваляна.
       Хороша выучка у стражи: лязг, лязг! - сомкнулись в боевой ряд, щит к щиту, ощетинились мечами и рогатинами!.. Но и нападать не торопятся, в кровавой схватке с опытным противником некуда спешить, разве что на кладбище. Лин с Гвоздиком на руках упрыгал подальше, назад, Зиэль уже в седле, в руках меч и секира... Меч он картинно, крест-накрест, отер о взвизгнувший воздух. Голос у Зиэля зычный:
       - Беру слово, господа воины, беру слово! Потом уже подеремся, если хотите... Короче говоря, похож я на деревенского олуха с приклеенной бородой и отрезанной задницей?..
       Воины настороженно молчали, готовые к сече, однако, продолжали стоять на месте, в атаку первые не лезли. Сивка мелко плясал на месте, послушный только шпорам и голосу хозяина, весь в яростном нетерпении: крики, звон стали, уздечка отпущена, значит - битва предстоит. Но Зиэль воспринял неподвижность и молчание как разрешение продолжать и воспользовался этим:
       - Не похож. Я - воин, ратник, может быть, не менее заслуженный, чем вы, братцы, и не прочь от честных людей бегу, а именно в ваш город издалека иду, спокойно отдохнуть, вот - мальчишку-сироту на проживание пристроить. Не вор, не святотатец и не вшивая деревенщина с телеги. Наше с вами дело - честно воевать и честно защищать, а не храмы в мирное время грабить. Так ведь? Короче говоря, я как предлагаю: во время досмотра мы с вашим десяцким зацапались по поводу моей выправки и он, распалясь, оскорбил мою мать. Я его вызвал на поединок...
       - Стражникам не положено принимать вызовы на карауле.. - хрипнул один из шеренги, из под шлемов - не разобрать кто...
       - А вы при чем? Он же ваш начальник, он все решает. Он! Вот именно! Я ведь о том же: он принял вызов, нарушив тем самым Устав, и я его убил в честном бою! Вы все свидетели. Я ему только башку смахнул, так что оружие, пояс, кошель, сапоги, кольчуга... да и шлем - все цело, вон лежит, я - победитель, но оставляю вам. И лошадь вам. У него же наверняка есть поблизости лошадь? Он ведь старший? Соберете, продадите, а деньги поделите поровну, или как сами знаете...
       И видя, что стражники продолжают молчать, но уже... без угрозы, как бы нерешительно... вон, двое с краю даже переглянулись...
       - Да сами же видите, что я никакой не Хвак и в город иду, с мальчишкой маленьким на шее, очумевший от осады, пить-гулять еду, опять же и по делам... Ну?.. Невиновен же, корове понятно... Если что - найдете меня легко, потому как - в вашем же городе буду. Человек я заметный, не соринка... Еще, может, и гульнем вместе... А то учить манерам он меня будет...
       - Ладно, проваливай покуда...
       - Что-что??? - Зиэль наклонился в седле, лицом к говорящему.
       - Ну, езжай по-хорошему, чего встал, нам теперича не до вежливых этикетов! Нам тут еще за тело по розыску отвечать... Норов-то у Макохи был дурной, всем известно... Езжай, но если найдут и спросят с тебя - не обессудь, сам выкручивайся. И говори, как обещал, не то запутаемся в словах...
       - Клянусь бородой! Ребята, кто воевал, бочонок шиханского с меня, сегодня или завтра, утром, днем, вечером, только не поленитесь найти... Лин, прыгай за спину, поехали.
       Городские ворота приветливо распахнуты: если стража пропустила - милости просим! Имперский град Большой Шихан и двести тысяч жителей его приветствуют тебя, путник! И тысяча храмов, и множество богов!.. Ты под дланью законов Империи, эта длань защитит тебя и твои права, но она же и покарает беспощадно, буде нарушишь ты их, волею своей или по незнанию... Цок-цок-цок копыта, громко стучат они под вечно волглыми сводами крепостной стены, очертившей границы города. Всё, в городе они.
       - А можно я спрошу?
       - Сейчас найдем трактир, осядем там, умоемся, пожрем... И вот тогда уже, за едой, спрашивай, а сейчас мы в большом и чутком на чужое муравейнике, где на каждом шагу нас могут подслушать недоброжелательные люди: и безобидное сболтнешь - для собственной корысти вывернут в преступление. Лучше смотри да изучай город, пригодится.
       Город как город, Лин три раза в городе бывал... Нет, этот огромный! Лин крутит направо и налево головой на перекрестках, не в силах поверить своим глазам: почти все дома - из камня, редко когда из глины, а деревянных и вовсе нет. И туда они свернули, и еще раз, а дорога, по которой они едут, все равно - камнем вымощена!
       - Не может так быть, чтобы все дороги каменные!
       - Помолчи, я же сказал. Может быть. На глухих окраинах кое-где - да, просто земля утоптана, а так - все в камне, дома и дороги. В центре - так и вообще плиткой мощены, а не булыжником. Большой Шихан - не глины комок, Большой Шихан - своего рода столица прибрежных провинций. На золоте стоит.
       - Как это - на золоте?
       - Сейчас у кого-то на одно ухо будет меньше. Ни слова больше, пока не разрешу.
       Лин обиженно замолк, а Гвоздику ведь не прикажешь молчать: малыш чует настроение своего друга и хозяина, хотя и не знает причин этому, вот и скулит и украдкой скалится в спину Зиэлю, но тот не боится.
       "А это что?" - чуть было не обмишурился вопросом Лин, он уже забыл, что обижен, но вспомнил про запрет, да и сам догадался по следам жира и копоти: уличные фонари. Здоровенные плоские камни в два локтя вышиною, вытесанные одинаково, обуженные сверху, по четыре на каждый перекресток, а на каждом широкая каменная чаша, а в чаше глиняный горшок с фитилем в масле... В городе Пески, где Лин уже бывал, что-то похожее стояло возле самого дворца наместника, а здесь - весь центр в фонарях, вот здорово! Вот бы ночью посмотреть! А людей-то сколько!
       На самом деле прохожих было не так и много в разгар буднего дня, да еще по полуденной жаре, но Лину, привыкшему к малолюдству трактирных окрестностей, вся эта скромная суета казалось столпотворением.
       Босоногих почти никого и нет, вон, разве что маленькие детки в одних рубашонках, за порог выбежали... Зато многие без шапок. У них, в трактире "Побережье", тоже часто все с непокрытыми головами ходят, даже сам Мусиль, но стоит только показаться прохожему - немедля шапку на место! Потому что - приличия, потому что - обычай: свободен и не в доме - в шапке ходи, раб - шапку долой. В Шихане, оказывается, полно рабов: шапок у них нет, а ошейники есть. Многие одеты роскошно: обувь кожаная, штаны и юбки разных цветов, а при этом в ошейниках! И ходят себе одни и парами, без присмотра, и даже смеются! Лин смотрел на рабов с некоторой робостью: Лунь и Мошка много страшного про них рассказывали, как они восстают и убегают, и убивают...
       Улицы, по которым они поднимались вверх, к центру, становились еще шире и приветливее, дома все выше и роскошнее...
       - Нам сама главная площадь ни к чему, нам с тобою то жилье не по губам. Сейчас отметимся в управе и поедем устраиваться в более простые и уютные места. Молчишь? Правильно делаешь, ухо сберегаешь.
       Дворец наместника, сиятельного графа Гупи, - самое высокое здание на главной площади, храм-святилище матери-Земли почти равен ему величием и размерами и стоит напротив, через площадь. Справа от дворца городская управа, она аж в три этажа поднялась над площадью, да еще и золоченый шпиль венчает крутую крышу, но все равно всем понятно - где большая власть, и светская, и духовная. Однако Зиэль, не обращая внимания на дворцы и храмы, безошибочно поворачивает вправо, к неказистому одноэтажному зданию, что стоит через три дома от управы: да, уже по наличию толпы в воротах видно, где совершается неизбежный для странников обряд учета и досмотра... Лину, во время путешествий в городишко Пески, доводилось вот так же ждать с раннего утра и почти до полудня, а здесь-то народу - ого-го насколько больше!.. Ой, жда-ать...
       - Замучаемся ждать...
       Угу, оказывается, Зиэль о том же самом думает. Ждать - значит, ждать, куда денешься...
       Но воин Зиэль, не на шутку привыкший к штурмам, грабежам и прочим бесцеремонностям военной жизни, решил по-своему: орлиным оком оглядев очередь, он убедился, что все в ней сплошь простолюдины и купцы, ни монахов, ни дворян, ни вооруженных отрядов... Да и вообще...
       - Держи меня за пояс и не отставай. Э, народы!.. А ну-ка!..
       - Что ну-ка, что ну-ка?.. Куда прешь, не видишь, что ли, тесно... Ой!.. Ой!.. За что???
       Зиэль бил направо и налево, но в четверть силы, пустым кулаком даже, без латной перчатки, однако проход перед ним расчищался на диво быстро. Лину ничего этого не было видно, перед глазами только спина Зиэля, зато крики и ругань обтекали его с обеих сторон...
       - Ты, что ли, главный чин здесь?
       Сморщенный, изжелта-бледный человечек за столом не спеша поднял взгляд на Зиэля и опять уткнулся в пергамент: ему все было ясно с первого взгляда.
       - Я не расслышал. Ты тут повытчик по досмотру честных путников?.. Или как?
       - Во всяком случае, служивый, отнюдь не ты здесь истину пытаешь и вопросы задаешь. Знаешь, что такое порядок в имперском городе? И смирение? И очередь?
       - Мы, люди военные, не для того свою кровь на границах...
       - Помолчи, у меня больные уши. Ты видишь, что я разбираюсь с ремесленником, которого ты вот-вот спихнешь прямо ко мне на колени...
       - Виноват!.. - Зиэль за шиворот и за портки ухватил тщедушного мастерового, ногой отвел в сторону занавесь и выбросил несчастного за дверь, в возмущенную толпу.
       - Боги! Как они орут... - Повытчик взял в руки медный, в зеленых разводах, колоколец. - Прежде чем я вызову стражу и тебя упекут в тюрьму, на кнуты и позор, скажи в двух словах, чего ты хотел добиться своей глупой наглостью?
       Но Зиэль не испугался угрозы, напротив: разбойная рожа его оскалилась блаженной ухмылкой:
       - Да, понимаешь... С войны я, отдыхать приехал...
       - Еще короче.
       - Пить, гулять да мальчишку пристроить в хорошие руки. На все время надобно, кроме того я город плохо знаю, где какой храм стоит... Вот я и подумал попросить тебя о помощи: вознести за нас, грешных, молитвы богине Погоды... Да, помолиться по всем правилам, и от моего имени пожертвовать ей за все согрешенное, прошлое и будущее. Вот...
       Размер взятки пронял даже видавшего виды чиновника. Он собрал в столбик все три червонца, взвесил их опытною десницей... прищурился на Зиэля...
       Богиня Погоды была покровительницей игроков, мошенников, казнокрадов, проституток и наемных воинов. Она часто обманывала ожидания и надежды своих подопечных, впрочем, как и они ее... Зиэль даже не сомневался, что от этих червонцев до алтаря богини и самой мелкой серебряной монетки не дойдет.
       - Имена, прозвища, откуда идете, наименование постоялого двора... Кстати, если за тобой или за этим малым следок...
       - Какой за ним может быть следок? Парнишке десять лет!
       - А за пазухой у него что?
       - Щенок по прозвищу Гвоздик. Мое имя Зиэль. Его - Лин. Покажи, Лин.
       - ...Если какой следок хотя бы за одним из вас, защищать и покрывать не стану, мзда не за это дадена.
       - Остановимся в "Самородке", я там всегда останавливаюсь, когда заезжаю в сей вертоград.
       - "Самородок"... Это у нас, на правом берегу? Пометил. Надолго ли?
       - Суток на трое, как гульба пойдет...
       - Не увлекайся, не на войне. Откуда явился? С запада, небось?
       - Точно так, с Заградных гор.
       - Знаю, слышал, замирение там. Вот только надолго ли?
       - Угу. Давай писульку, и мы пошли.
       - Отстал от жизни, ратник, писульки отменены три года уж как. Вот тебе пайза медная, одна вам на двоих. Потеряешь - по пьяному ли делу, в нужник ли упадет - дорого тебе встанет, не теряй. Читать умеешь?
       - Да.
       Повытчик поставил на место колоколец и положил обе ладони на стол, в знак того, что время аудиенции исчерпано для Зиэля и его спутника.
       - Вот и прочти, что там написано: "Пайза охранная". А на другой стороне "Большой Шихан". Пойдешь из города когда - на выходе стражникам отдашь. Ступай же. Пусть этот... столяр Шухач из Дубравок... вернется, скажи там...
       Как ни странно - обратный путь сквозь толпу получился гораздо легче: ругань и угрозы в их адрес потеряли пыл, а кое-кто даже пытался на ходу задать Зиэлю вопрос о положении на границах...
       - Все нормально там... Все путем... Не спим.
       Двое стражников возле управы, на попечение которых Зиэль оставил Сивку, с преувеличенной горячностью стали жаловаться воину на буйный и неуправляемый нрав коня, а тот и не думал оправдываться: фыркал потихонечку да ушами тряс, отгоняя надоедливого слепня, стоял смирно, даже копытом в брусчатку не бил.
       - Врете, врете, сопляки безусые! Попадись вы ему в атаке - одним ударом одного копыта разнесет он в брызги обе ваши тупые головы, а в мирное время он смирен... Слышишь, Сивый, что на тебя тыловики наговаривают?
       Конь охотно заржал в ответ, ему было скучно стоять у коновязи без дела и без единой травинки в пределах досягаемости...
       - По сумкам не лазили?
       - Обижаешь, мы - при исполнении. - Стражники не врали: подработать, как они подработали, охраняя движимое имущество приезжего, это никому не возбраняется, это не есть нарушение присяги, если, конечно, не в ущерб службе, но среди бела дня, на глазах у людей забраться в чужое - казнят и пообедать не успеешь!
       - Верю. Что честный человек обязательно приобретает на войне, или просто взяв в руки оружие во славу Отечества, - так это благородство, в деяниях и помыслах. На! Тебе кругель и тебе точно такой же, чистое серебро. Не ущемил?
       По тому, как переглянулись и расплылись в улыбках оба стражника, было очевидно: нет, не ущемил их надежды Зиэль, вознаградил даже куда более щедро, нежели они посягали вытянуть из него жалобами на норов коня.
       И опять они в седле, Зиэль впереди, Лин с Гвоздиком за спиной, на высоком пристроенном заседле. Солнышко в самом разгаре, из придорожных канав потянуло нечистотами, но - не сказать, чтобы очень уж воняло...
       - Дождей давно не было, вот и смердит. За каждым гадящим прохожим не усмотришь ведь, особенно в ночи. Дожди пройдут, в канавы стекут - и по ним все в реку уйдет. Завтра в гладиаторскую пойдем, а сегодня - отдых!
       Лин в который раз уже удивился, как ловко угадывает Зиэль направление его мыслей, сам-то он только Гвоздика хорошо чуял... А Гвоздик - его, Лина, преотлично без слов понимает: зачесалась нога от Гвоздиковых коготков - тот чик! - и втянул их в лапки, даром что спит, прижавшись к груди своего хозяина и друга...
       Вроде бы вонь усилилась, запахло и водой. Трактир "Самородок" стоял почти на берегу реки со смешным названием "Удачка"... О, это, конечно, не чета захолустному "Побережью"! Оба повета высоченные, сам домина разлегся в глубине двора, вдоль улицы - длинный!
       - Да, локтей на шестьдесят вытянулся, процветают хозяева. - Это опять Зиэль у Лина мысли прочитал.
       Огроменные дубовые ворота - видно, что всегда настежь на постоялом дворе, и днем, и ночью, чуть ли ни в землю вросли нижними краями. Лин хотел было спросить - зачем тогда нужны они, да сам вовремя догадался: на случай смуты, либо войны... Миновали ворота.
       Вывеска медная, на ней картинка в красках: растопыренный кулак, а в кулаке желтый камень, а от камня желтые полоски во все стороны - лучи! Красиво-то как!.. Коновязь длинная, вдоль нее лошади стоят привязаны... Лин посчитал - как пальцев на руке, и еще одна. И это без тех, что в конюшне - они там вон как ржут, самих не видно, а слышно далеко... Это даже и не трактир, настоящий городской постоялый двор. Но и трактир при нем конечно же есть: над вывеской и над дверью, и над окнами - за наличники воткнуты - сосновые ветки, знак того, что в трактире разрешено подавать не только обычное вино, а и дважды, трижды выпаренное, очень крепкое... Мусиль тоже такое гнал и сбывал, но исподтишка, у него на это не было разрешения. Узнали бы - казнить не казнили, но выпороли бы с пристрастием, месяц бы с постели не встал. И трактир бы отняли, если бы наказание его не вразумило, и он еще бы раз попался. Мусиль так и говорил: до первого попадания порискую... Как они там сейчас?
       Попробовали бы грабители, о которых Зиэль рассказывал, сюда напасть! Тут и среди постояльцев вооруженных людей полно, и трактирщик - в открытое окно видать - здоровенный детина, и слуги как на подбор - крепкие, мордастые!
       - Хозяин! Будь я проклят еще четыре раза! Хозяин!.. - Зиэль крикнул так громко и яростно, что трактирщик выскочил из трактира на улицу - как был - в фартуке, с разделочным ножом в руке.
       - Чего орете-то господин! Какого бога!.. Что, неужто кроме меня некому... А.. а... Господин... э-э... Зиэль! Господин Зиэль! Радость-то какая! А я думаю, что там за князь разорался!.. Ха! Будь я и сам проклят! Милости прошу! Иных гостей годами ждешь! К нам?..
       - Суток на трое, развеяться. Комнату мне, мою.
       Трактирщик сунул нож за пояс, развел руки и резво поклонился.
       - Будет сделано! Так... это какую... Над сенником, в правом крыле? "Графскую"? Видите, я помню!
       - Свободна она?
       - Да, мой господин Зиэль! А была бы и занята, для такого-то гостя...
       - Люблю, когда в комнате пахнет сеном, а не дерьмом и перегаром. Седло и сумки - в комнату. Умыться, мне и парнишке. Пришли служанку за шмотками, чтобы постирала, почистила, когда переоденемся. Сивку особо не томи голодом, но и не закармливай, он сегодня не перетрудился. Держи червонец: разменяй его и тут же начинай тратить, чтобы с первого шага моя ватажка нужды ни в чем не знала.
       - Ух, хорош конь! А?.. Вот это стати у него!.. Трофей, господин Зиэль?
       - Угу, в кости у одного сотника выиграл. Два года уж как при мне, и в атаку мы с ним... и в осаде блох вдоволь покормили... Да, Сивый, покормили блошек?..
       Конь замотал головой, как бы споря: никого мы не кормили, сами всех кусали...
       - Ох, зубищи-то!.. Породистый он у вас, не старый!..
       Зиэль самолично расседлал коня, довольный похвалами своему любимцу, передал сбрую и поклажу трем слугам и теперь стоял, не выпуская уздечки, подергивал кулаком за бороду, как бы силясь что-то вспомнить...
       - Что, господин? Отхожее место где?..
       - Нет. А! Кокушник! Вспомнил, как сей нектар называется! Принеси-ка мне, братишка, пока я не переступил порога дома сего, глоточек кокушника. Да в стекле подай, не хочу в кружке. Имеется?
       - И еще какой! Конечно в стакане! А то - и в кубке? Несу. Вам обоим подавать?
       - Мне одному, сам же видишь - рано парнишке. Малую чарку, просто вкус освежить хочу.
       Трактирщик побежал внутрь, а Зиэль, Сивка, Лин и Гвоздик все стояли у порога, нимало не смущенные ни задержкой в заселении, ни тем, что вокруг них успела уже собраться небольшая толпа зевак... Дверей в трактирный зал не было по летнему времени, их заменяла занавесь из грубой кожи, разрезанной на длинные, от притолоки и почти до пола, ленты, каждая шириною в Линову ладонь. Занавесь то и дело колыхалась, впуская и выпуская посетителей, и, наконец, распахнулась перед трактирщиком.
       На серебряном подносе стоял штоф белого стекла, чтобы насквозь видно было, что в нем колышется, рядом со штофом стаканчик белого стекла с резным узором и серебряная тарелочка с кусочками чего-то темного, выложенными в виде тугой двойной спирали.
       - Церапки?
       - Точно так, ну и память же у вас! Все как положено: вяленые ящерки, в красном вине вымоченные, без луку, без травок, без соли, без уксуса, а только с перцем!
       Спина у трактирщика - в полторы Зиэлевых шириною; оказывается, за нею пряталась дородная девушка-служанка: пока трактирщик держал поднос, девушка быстро и бережно плеснула желтоватой жидкостью из штофа, штоф - обратно на поднос, на правую ладонь наполненный до краев стаканчик, в левую руку тарелочку с вялеными церапками и с осторожным поклоном:
       - Милости просим, сиятельный воин!
       Зиэль крякнул, вежливо сплюнул в сторону от людей, на каменные плиты двора, и с ответным полупоклоном принял чарку. "Малая" - она все же была несоразмерно велика для налитого в нее напитка, но воин не испугался, пил не спеша, цедил, а не пил, без содроганий, ни разу даже не поморщившись... И прежде чем закусить - оценил вслух:
       - Да. Та самая, и сделана как надо. Ух, и зла трава кокушник, ух, и задириста!
       Зеваки засмеялись и захлопали в ладоши, восхищенные увиденным, и даже сам трактирщик закрутил головой, почти как Сивка до этого, ибо не было в голосе Зиэля ни сипоты, ни сдавленности от чудовищной крепости напитка.
       - Но, братцы...
       Все опять замерли в предвкушающем ожидании.
       - ...Подсластить надобно! - Зиэль схватил под мышки девушку, поднял ее как пушинку лицом до лица и сочно поцеловал в губы.
       Девушка завизжала, взбалтывая ногами пышную юбку, все захохотали громче прежнего, Сивка заржал... Выпущенная девица, вся розовая от веселого стыда, стремглав помчалась в трактир, прятаться, Зиэль уже вовсю чавкал церапками, целую горсть в пасть засыпал...
       - Ну... Ух, хороши церапки... Сивку на конюшню!.. Вперед! Всем присутствующим по кружке шиханского белого! Гуляем!
       Да, это был настоящий городской шик, у себя в захолустье Лин и мечтать не мог - увидеть такое воочию: весь большой зал трактира в огнях, факелы по стенам, плошки и свечи на столах, обе люстры со свечами на потолке - светло как днем! Все вповалку пьяные, кроме Лина и трактирщика со слугами, некоторые весельчаки успели свалиться под стол, а к вечеру протрезветь и снова приняться за еду и питье! Хотя нет: Зиэль тоже твердо держится за ум и память, сколько бы он ни выпил - не падает, речь его тверда, взгляд темен без мути... Гвоздика пришлось оставить в комнате, хотя он и пищал жалобно, просился на ручки к юному хозяину... Но - нельзя в обеденный зал, люди будут брезговать: в столовое место даже лошадям нельзя, даже трактирных кошек отсюда гоняют... В замках у баронов, люди рассказывают, - там на пирах целые псиные своры вдоль столов бегают, там можно, там своя рука владыка, но в общественных местах, где и так всякого-разного, иноплеменного да инородного намешано - там нехорошо, неприлично. И в храмы нельзя с животными.
       Пир горой, целая ватага музыкантов наяривает плясовые и былинные, то и дело находятся желающие спеть... и поют, если Зиэль, устроитель пира, им это разрешает. Пляшут же - все желающие, без разрешения. Золотом он швыряется так, словно за поясом у него Новый Шиханский прииск... Голоса сливаются в один сладкий гул, вроде бы и есть уже некуда, и пить хочется, и...
       - Э, да ты спишь!..
       Лин протирает глаза - это Зиэль держит его за вихры...
       - Иди наверх, там спи. Это я не догадался, что ты устал и непьющий... Беги спать. Суня!..
       Девушка, которую Зиэль поцеловал перед входом в трактир, приходится трактирщику племянницей, она ничего такого себе не позволяет с постояльцами, добродетельна не напоказ, но свое дело знает исправно: объедки унесет, свежее принесет, полотенце? - вот оно, остыло? - сию минуту подогреет, степлилось? - вот уже и лед в кувшине...
       - Суня! Проводи парня. На мой ключ... Погоди, где же он... Своим откроешь, лень искать... И смотри там, по ночному делу!.. Не вздумай парня портить!.. - Зиэль шутит, но некому это оценить сквозь вселенский шум и гам, разве что две-три пьяные хари поблизости попытались засмеяться, да и то забыли мгновенно - о чем у них смех?..
       - Фу на вас! Идемте, молодой господин, и не слушайте этих пьяных охальников, нет, вот ведь дуроломы собрались! Уж кто-кто, а эти добру не научат. Нет, я не господина Зиэля имею в виду, а этих... Но и то правда: час уж поздний, все добрые-то люди третий сон видят, идемте: свечку я зажгла, кувшин с водой взяла... Ой, какой масюсенький... несчастненький... Ай!..
       "Несчастненький" Гвоздик, все так же пища жалобно, едва не подцепил на молочные зубки пальчики служанки Суни - успела отдернуть...
       - Вот звереныш-то! Я же только погладить хотела...
       - Это он от страху. Спасибо тебе, Суня! Ты добрая. Тоже, небось, устала?
       - Ну а как ты думаешь? Попробуй-ка, целый день с рассвета... Завтра отдохну: мы с теткой с утра на рынок, потом в храм, потом в мыльню, потом обед и спать до вечера... А уж сегодня придется еще побегать... Вот горшок стоит под кроватью, один на двоих, пустой. - Суня приподняла покрывало с Зиэлева ложа, показала здоровенный ночной горшок с двумя ручками и крышкой. - Завтра его вынесут. Вот твоя кровать, вот господина Зиэля. Видный мужчина-то какой, и несмотря ни на что - обходительный! Спокойной ночи тебе, Лин. И тебе, кусатель мелкий!.. Раздевайся, раздевайся, Лин, я не смотрю. Свечку-то заберу, зачем тебе свечка ночью? Обязательно укройся по самый нос, ночи у нас холодные бывают.
       - Спокойной ночи, Суня!
       - И тебе.
       Ничего больше не успел услышать и увидеть Лин, уснул как убитый. Ничто не смогло его разбудить, ни музыка, ни хохот, ни звон битой посуды. Под утро, широко размахивая подсвечником, ввалился в комнату воин Зиэль, с довольной руганью стянул с себя сапоги, штаны и камзол - и захрапел... Но даже и его могучий рык не произвел ни малейшего впечатления на Лина и Гвоздика: Лин спал замертво, а Гвоздик притаился под "их с Лином" кроватью, и только посверкивал оттуда глазенками... Ни звука, ни шороха, смотреть и быть настороже, не поддаваясь на успокоительные звуки: в темноте от этого огромного существа всякого можно ждать, от него так и пахнет смертельной опасностью, а хозяин спит, защитить некому... Когда рассветет - тогда и безопасно.
       Почему маленький охи-охи считал, что на свету безопаснее иметь дело с человеком по имени Зиэль, он и сам не знал, просто поступал, как чувствовал...
       Лин привык просыпаться на рассвете, проснулся и сейчас: в комнате светло, ставни настежь. Ах, как хорошо открыть глаза и знать, что никто не будет сейчас подбадривать в тычки, не погонит к колодцу за водой... Лин повернул голову к окну. Кровать воина была уже небрежно застлана, сам он, босиком, в одних холщовых портках, восседал на подушках и кинжалом скоблил по пальцам ноги...
       - Ногти срезаю. Обкусывать, видишь ли, мне уже не дотянуться.
       А сам свежий такой, по-трезвому веселый, рожа уже явно умытая... А Гвоздик где... Ох, ты!
       Гвоздик смирно лежал перед кроватью Лина, как взрослый: на животе, подогнув задние лапки, вытянув передние, лицом к хозяину, ждал. А перед ним, почти между передними лапами - крыса! Вернее ошметки от нее... Разорванная пополам крыса! Кровяные разводы на полу... Была, видать, битва...
       - Что смотришь? Твой Гвоздик впервые на охоту вышел, врага добыл. Видишь, твою долю сохранил, даром что весь слюной истек...
       И точно! Хвостик у крошки охи-охи торчал кверху и дрожал как струна, а мордочка вся в жадных слюнях... Растроганный Лин, шмыгнув носом, тотчас же показал словами и жестами, чтобы Гвоздик докончил остальное... Малышочек...
       - Ну и зря. Надо было принять и съесть. Это же была вассальная присяга, на верность и сюзеренитет, а ты от нее отказался. Теперь он захочет верховодить, а потом вырастет и тебя самого сожрет.
       Лин рассмеялся. Вроде бы они не один день знакомы, а все не разобрать бывает, когда воин шутит, а когда внушительно говорит. Нет, он очень опытный и умный человек, но здесь ошибается: никогда Гвоздик его не съест, никогда не восстанет на него с изменою. Он чувствовал Гвоздика, а Гвоздик его. Гвоздик очень благодарен ему за подарок... Боги! Он ведь вчера Гвоздика некормленым оставил!..
       - Зиэль! Мы же его вчера покормить забыли!
       - Это ты забыл, а я не стал. Короче говоря, поход в гладиаторскую школу на сегодня отменяется. Праздник Города у них, никаких дел ни у кого, кроме тех, без чего нельзя.
       - И что теперь?
       - Гуляем до завтра.
       В это время в дверь постучали, и в комнату просунулась толстая физиономия кабатчика.
       - Сиятельный господин Зиэль!... Тут это... стража... Говорят, что вы их звали. Городская стража...
       - Много их?
       - Семеро.
       - За стол всех. Подай того-сего, чего сами попросят. Винища побольше. Сваргань мне похлебку, погорячее, поострее и чтобы с жирком. Сейчас оденусь, скажи, и спущусь.
      
       Г Л А В А 3
      
       Скучно днем в трактирном зале, хотя вроде бы все то же, что и в ночи: запах еды и вина, смех, крики, музыканты в бубны бьют, на рогах играют... Лин сидит на лавке и ерзает, томится, потому что наверху Гвоздик один скучает. Но Зиэль приказал ему присутствовать за общим столом, набираться опыта и знания жизни. Гвоздик горшком пользоваться не умеет, а на двор его Лин выпустить не успел, - пришлось подтирать за ним, ночную порцию и утреннюю. И еще придется. Зато Лин принес ему кашки и воды вдоволь, Суня выделила ему для этого с кухни кошачьи плошки. Эх, знание жизни - оно, конечно, здесь, а наверху все равно лучше.
       Зиэль бодр и весел, все ему любопытно: как дымоходы в доме устроены, какого зверя жарят, что запах из очага такой заманчивый, сколько вина в погребах, если на простые бочки считать...
       Сейчас он сидит во главе шайки пьянючих военных и не моргнув глазом выслушивает подробное описание караульного воинского распорядка, на самом деле строгую военную тайну города Шихана, каковую Зиэлю наперебой выбалтывают нетрезвые стражники городской стены. Старший из них, унаследовавший шлем и должность погибшего от Зиэлевой руки Макошеля, загибает пальцы, один за другим: объясняет, как влияют проведенные в службе годы на количество кормовых денег и по каким позициям, в какое время года выгоднее брать плату деньгами, а в какое продуктами и вещами...
       - К весне-то шкур девать им некуда, несмотря на ярмарки-шмармарки... Дешевы становятся - что и не взять впрок либо на продажу осенью?.. Моя и продает, она все торговые места знает...
       Зиэль вдруг встрепенулся - вспомнил что-то - и грохнул кувшином по столу. Кувшин вдребезги, вино в брызги:
       - Хозяин!!!
       - Да, господин Зиэль! Сейчас вытру, все заменим!
       - Нет. То есть - вытирай. Вот что: парня обуть надо, пусть у него тотчас с ноги снимут мерку, и чтобы еще до заката он был обут. Вопросы есть?
       - Никак нет! Э-э... а вот как же нам это сделать... День-то сегодня... Завтра бы...
       - Что - день сегодня? Повара твои работают? Работают. А говночисты в городе, а стража на стенах, а жрецы по храмам? А? А ты сам? Одним словом, я сказал - ты слышал. М-мародеры, только бы им обчистить защитника родины...
       - Мародеров у нас казнят на месте. Поэтому как мы действуем? Один... слышь, Зиэль... Один спереди смотрит... а то и на дерево залезет... Да другой сзади, ар.. арьегр... с тылу прикрывает... Ну, а тоже оба в честной доле с остальными... И вот дело было... отступили все обратно, мы и они, по позициям, до утра... Короче, уже утро скоро, надо спешить... вонища по всему полю... Ты не представляешь, какая там была вонища... Мы с нашей стороны шаримся, а они, ихние ребята...
       Прибежала хозяйка, родная тетка Суни, это ей Суня кровной племянницей приходилась, а не трактирщику, ее мужу. Быстро и ловко сняла мерку, сунула Лину леденец и убежала.
       - Зиэль, а Зиэль? Отпусти меня с ними в город, а?
       - С кем это - с ними?
       - С Тошей и с Суней. Они в город идут, можно я с ними?
       - Гм... Рано, пострел, ты меняешь воинское братство на бабьи юбки... Хозяйка!.. Чего стал? Разве я тебя звал? Я сказал ясно и точно: хо-зяй-ка!
       Трактирщик Тох ухмыльнулся и сделал шаг в сторону:
       - Да вот же она, это я ее загородил.
       - Чего изволите, господин Зиэль? Все ваши пожелания будут тотчас же...
       - Все - это ближе к ночи, а пока - не возьмете ли с собой в город мальчишку, добрейшая госпожа Тоша? Я бы лично попросил тебя об этом, как почетный постоялец? Корзинки понесет, от грабителей защитит...
       - Он корзинки понесет? Его самого впору в корзинку сажать. Ну, так я не против. Хотите еще кашки, молодой господин? Как только управитесь, так и пойдем. Тогда я и на вас белье беру, для мыльни.
       Лину очень стыдно, что взрослая женщина зовет его на вы, но он покорно кивает: да, хорошо. Кашу он подмел в мгновение ока - и наверх, за Гвоздиком, потому что никто так и не догадался вслух запретить ему это. Вот только ключ... Пришлось дожидаться под дверью, пока Суня не пришла в комнату за бельем для Лина: два полотенца и чистые холщовые подштанники (прощальный подарок Мошки), они ведь в мыльню пойдут!
       Чего Лин боялся, того не случилось: Тоша и Суня перестали звать его на дурацкое "вы", едва они вышли за ворота, а про Гвоздика - тоже никто ничего не запретил. Суня дала ему веревку на поводок, но Лин веревку в карман, а Гвоздика на руки: бедняга еще успеет на веревке насидеться, пока они мыться будут...
       Идти по городу с Тошей и Суней, которые местные уроженки и, вдобавок, мирные женщины, - совсем другое дело, чем в обществе гремящего оружием и доспехами воина в черной рубашке! То и дело встречные отвешивали приветливые поклоны и получали такие же взамен, им улыбались, с ними заговаривали, попалась навстречу стайка из трех таких же, как Суня с Тошей, горожанок - так галдеж и хихиканье подняли до небес, и пока все не перецеловались... Лину очень не нравилось, как бесцеремонно они его разглядывали, его и Гвоздика, как они шушукались, явно на его счет, как пытались говорить с ним, словно он дитя малое, а не мужчина с оружием на боку! Лин даже сдвинул на поясе ножны, к животу поближе, чтобы клинок лучше видно было, Гвоздика на другую руку перехватил, да куда там...
       Улыбок больше, взгляды у встречных добрее, это очевидно. Зато дорогу никто не уступает, самим то и дело приходится отскакивать, чтобы не попасть под копыта или под колеса, и идти приходится с разбором: там лужа, там пыль, там навоз... ну это понятно, у женщин юбки длинные... Окна в Шихане совсем другие, чем в домах, которые довелось увидеть Лину в прежней жизни: там они либо вовсе пустые, только ставнями бывают прикрыты, либо рыбьими пузырями забраны, а здесь - в стеклах и в слюде! В каждом окне рама, а внутри каждой рамы пространство окна разделено на множество квадратиков, и в каждый квадратик вставлена прозрачная стеночка, так, что с улицы бывает видно, как там внутри. А значит, изнутри - наружу все видно. Кое-где и в разные цвета все покрашено, тогда хуже видно.
       - Стекло-то я встречал, сто раз видел, госпожа Тоша... Суня, а что такое слюда? Из чего она?
       Суня пискнула и вопросительно поглядела на тетку, но и та замешкалась с ответом...
       - Точно я не знаю, знаю только, что вроде камня, его нам с юга по реке везут, с горных рудников, пластинками и продают, а уж мастера их бережно обрезают под размер, потому что пластинки эти очень хрупкие. И стекла хрупкие, но очень дорогие, и сквозь стекла все хорошо видно, будто ничего нет перед тобой. А руку протянешь - как стенка! Зато слюда дешевле.
       - Понятно. А долго нам еще идти?
       - Устал? Нет, у нас все рядом. Сначала попробуем мерку снять. Ох, праздник, ох, обдерут...
       Скорняков да сапожников по одному запаху можно в городе найти, вслепую передвигаясь, но - закрыты лавки в праздничный день: одна, да другая, да третья... В четвертой, маленькой, словно конура, вылез им навстречу сам сапожник Ама, и заказ готов был принять, да как глянула госпожа Тоша на глаза его в кучу, да как услышала слова, коими сапожник Ама пытался разговаривать - хвать Лина за руку, повернулась и пошла, предоставив Суне говорить на прощание вежливые извинения...
       - Лыка с утра не вяжет, какие там сапоги... Дурачина старый. Не хотела, да придется на рынок идти, готовое покупать. Ничего, Лин, подберем - лучше даже, чем с меркой будет. Господин Зиэль платит не скупясь, значит, и мы жаться не будем, найдем лучшее.
       Лин сообразил: точно, платит ведь Зиэль, почему бы и не попытаться исполнить заветное...
       - Госпожа Тоша, а можно поискать сапоги из нафьих шкур?
       Тоша аж подпрыгнула, колыхнув юбки увесистым задом:
       - О, боги! Как у тебя язык повернулся! Тьфу, тьфу, хорошо - не на ночь сказано! Нет, Суня, ты слышала? А?
       Суня только хихикнула в ответ, но тоже пробормотала на всякий случай какую-то молитву.
       - Нет, Лин, опомнись. Во-первых, это очень редкая выделка, я про такие только в сказках слышала. А во-вторых - где ты таких храбрецов найдешь, чтобы эти шкуры выделать, а тем паче - добыть их... И хуже того - носить. А во-вторых...
       - У Зиэля такие сапоги! А я нафов ненавижу! Они меня! Я, я...
       - Тише ты, тише!.. Молодой господин Лин, тише, ты в чужом городе... Нет. Господин Зиэль отважный воин, наш уважаемый гость, он волен делать все что угодно из разрешенного у нас в Империи и носить все, что пожелает, но мы с Суней - не господин Зиэль, и ты, покамест, тоже. Спроси я такое на рынке - да они от меня разбегутся, а сами скажут потом: вон, вон старая Тоша идет, сумасшедшая!..
       - Разве ты старая? Ты еще совсем не старая, тетушка!
       - А ты не встревай, не то подзатыльника дам, не посмотрю что племянница! Я бы еще кое-кого нашлепала, да не по жердочке мне... Ух, молодой господин... И этот... твой... еще на меня скалится! Вот же попала в общество, помилуйте меня боги!
       Лин молча слушал все вопли добродушной толстухи Тоши, но Гвоздик понимал только то, что его друг и покровитель недоволен и огорчен, и тоже немедленно взъерошил чешуйки на загривке, оглядываясь в поисках врага...
       Тем временем звуки, похожие на морской прибой во время сильного ветра, становились все ближе...
       - Ну, нет, так нет. Вырасту - сам себе такие добуду. А какие тогда?
       - Вот, вырасти и добудь. Ох, и дорого они тебе встанут. - Тоша уже успокоилась и снова готова была улыбаться встреченным знакомым, синему небу и даже каменной плиточной мостовой. - Они же волшебные, такие сапоги: в воде не намокают, следов на дороге не оставляют...
       - Как это - следов... - Лин наморщил лоб, припоминая, как они с Зиэлем шли по пыльной дороге, и что за следы за ними оставались... И не вспомнил. Надо будет проверить. Только когда, если они на днях расстанутся навечно?.. Сердце у Лина сжалось от страха перед неведомым грядущим. Но и то правда: Зиэль ничем ему не обязан и не станет кормить-поить-защищать чужого, не нужного ему человека... - А какие тогда?
       - Хорошие возьмем. О! Ой, крику! Вот он, базар, сейчас за угол свернем - и увидишь! А когда обычный день, без большого праздника, так тут вообще с ума сойти, не продохнуть и не протолкнуться. Перво-наперво, чтобы подходили тебе по размеру, да немного на вырост, да чтобы удобные, да чтобы прочные, да чтобы красивые были...
       Лин с подозрением глянул на низ подола у Суни..
       - Тетушка Тоша! Только, чур, без бус и бубенчиков! Я девчачьи не надену, так и знай!
       - Ну, так еще бы! Самые мужские возьмем, чтобы всем было видно, кто на них взглянет: вот идет победитель драконов! Не переживай, молодой господин Лин, мы с Суней лучшие тебе подыщем, будешь доволен. До тех пор искать будем, пока тебе не понравится. Согласен на такое обещание?
       Лин заулыбался и затряс головой:
       - Конечно.
       - Тогда еще раз снимаем мерку - и во дворик тебя. Будешь нас ждать.
       - Какой такой дворик??? Не буду я ждать, с вами пойду!..
       - Ну Лин, ну пожалуйста! - Суня присела на корточки перед Лином и принялась умолять его, глядя снизу вверх, как это и подобает маленькой слабой женщине рядом с грозным и сильным мужчиной. Ее воркующий голос тек и тек Лину в уши, то жалуясь, то оправдываясь... Белые ручки тем временем сноровисто обмерили обе его ступни. Огромная базарная площадь давно уже стала тесна процветающему городу Шихану, да все никак властям ее не расширить, все не соберутся отнять или выкупить у окрестных владельцев пограничные с площадью участки. Давка и суета на площади - неимоверная. Здесь не раз уже затаптывали насмерть детей, а бывало что и крали из под носа у зазевавшихся родителей... Синяки да увечья вообще никто никогда не считал... Но один лимуриец, навсегда полюбивший устройство жизни в Империи Океана и осевший доживать в Шихане свой торговый и человеческий век, придумал выгодное дело: он расчистил свой двор, вплотную примыкающий к базару, от сараев и телег, обнес его высоким тыном, насыпал посреди двора гору песка, поставил по краям лавки да лежанки, нанял бдительную трезвую охрану... Приходи, человек, на базар, ищи, чего хочешь... а ребенка можешь сюда, под охрану! Медяк - цена. Большой медяк, но как говорят в Империи: большой медяк легче маленького червонца. Поначалу люди смеялись, а потом перестали: дело так хорошо пошло, что теперь не тын деревянный отделяет маленькую детскую площадь от взрослой большой, а узорчатая решетка из железа, все видно, внутрь и изнутри, но при этом безопасно для детишек, потому как высока решетка и острыми пиками выставлена вверх, от лихих людей или зверей. Бедовый лимуриец и еще утеснился, выгородил кусочек пространства - вещи хранить, с которыми горожанам тяжело по базару ходить. Вещи - не дети, лежат смирно, в устроенных для них клетках, бессловесные: на каждое место две одинаковые пайсы, одна пайса на вещь положена, другая - у того, кто на хранение сдал. У иного и украдут пайсу, да получить по ней не свою поклажу - не так-то просто, память-то есть у охранника, кто сдавал, когда... С детьми еще проще, но дети живой народ и капризный...
       - ...Я бы и сама с тобою с удовольствием посидела, чем давиться в этой толпе, да тетушку жалко. Еще всякие дураки схватить или шлепнуть норовят, знаешь как неприятно...
       - То-то ты каждый раз сияешь медным казанком, да хихикаешь, да перемигиваешься с каждым молодым прохвостом, кто поодаль тереться начинает...
       - Тетушка!..
       - Вот тебе и тетушка. Ой, да разве же я тебя ругаю... Дело-то молодое. Ведь я со своим тоже тут же на базаре и познакомилась... Я ему говорю: что ты хваталки свои жирные распускаешь, сейчас отшибу! А он - да я споткнулся! Он споткнулся... Угу... Эй! А почему два? Всегда один была цена, всем известная!.. Так он же у него на руках... Нет, милый, вот что: за мальчика один большой, а за щеночка - один малый, и не спорь. Да, не спорь, а то я сейчас до самого Лимы доберусь, чтобы он тебе этот медяк, снявши тебе портки... То-то же. Лин, мерка при мне, пожелай нам удачи в покупках, и мы пошли, постараемся недолго. Эй, привратник удалой, нос морковкой! На еще малый медяк, дай леденец. Кушай, молодой господин, мы скоро.
       Что поделаешь, ждать - значит ждать. Хотя обидно. В дворике кроме Лина было еще несколько детей, примерно, как пальцев на обеих руках, но точнее Лин сосчитать не умел. Мусиль и Мошка обещали со временем научить... Зиэль тоже умеет считать и писать, но и Зиэль вот-вот из его жизни... Лин заморгал, пришлось вздохнуть поглубже, раз и другой, чуть не подавился. На лавке рядом оказалась девчонка, одних с Лином лет, потому, видать, и подсела, что остальные либо малышня, либо родственники, братья-сестры, которые друг с другом общаются...
       - А ты не местный, да?
       - С чего ты взяла?
       - Светленький! - Девчонка захихикала и поправила чепчик, запихнула под него кудрявую прядку..
       Действительно: все вокруг были темноволосы, даже Зиэль, один только Лин русый, и кожа у него не такая смуглая, как у окружающих... Надо же, а раньше он никогда о таком не задумывался... Лин почесал затылок под шапкой и решил, что нет смысла сердиться, не на что ведь.
       - Да. С побережья пришел, с запада. - Помолчал и добавил зачем-то: - Пять дней пути.
       - А с побережья - это морского или речного? Или озерного?
       - С морского.
       - Ух ты! С настоящего большого морского побережья? И чаек видел?
       Лин усмехнулся и покрутил головой:
       - И чаек, и акул, и длинношеев. И в шторм попадал, правда, только на берегу.
       - Ужас! А что такое шторм?
       - Шторм - это когда ветрина дует так, что деревья и папоротники ломает, а волны - вот как этот дом высотой.
       - Врешь! Ой, то есть, не может быть, чтобы такие волны были. У нас на Удачке таких не бывает. И даже на Великой не бывает... Я сколько раз была на Великой!..
       - У вас на Удачке... А у нас бывают. Даже когда вообще ветра нет и яркое солнце - все равно есть на море маленькие волны, но они - маленькие - больше, чем ваши большие.
       - А море - правда, что разного цвета? - девчонка спросила и даже съежилась слегка, словно опасаясь, что Лин опять посмеется над ее глупостью...
       Но Лин отнесся к вопросу со всей серьезностью и даже прикрыл глаза, чтобы припомнить поярче:
       - Ты знаешь, да. Точно: оно и синее бывает, и зеленое, и такое... вот как у тебя браслетик.
       - Бирюзовое?
       - Да, бирюзовое. И серым бывает. Когда как.
       - Ты и плавать в море умеешь?
       - Ну да. Только лучше плавать там, где нет акул и длинношеев, не то сожрут.
       - Как я мечтаю увидеть море! Хотя бы разочек, хотя бы одним глазком, так мечтаю! А ты видел и жил.
       - Да, много лет. Тебя как звать? Меня - Лин.
       - А меня - Уфина, - девочка привстала со скамейки и присела в заученном поклоне.
       Лин решил не вставать, да и не знал он - как ему отвечать по местному обычаю.
       Гвалт стоял на базарной площади, кричали продавцы, ржали кони, дудели какие-то трубы... И этот немыслимый шум послужил своеобразной завесой двум детям, которые едва познакомившись, почувствовали друг к другу внезапную привязанность и доверие. Да, такое случается в подлунном мире, и не только на заре жизни.
       - А почему уехал? И где ты сейчас живешь?
       - Я? Я... это... Мне пришлось бежать, потому что меня нафы съесть хотели.
       - Нафы??? Боги! А за что? А ты?..
       - Ни за что, за то, что мне выпал жребий - попасть им в дань, вот и все.
       - А как ты от них убежал?
       Лин взялся, было, рассказывать и осекся... Хотя... Зиэль не запрещал ему об этом говорить, это точно... Да и откуда он узнает?..
       - Так и убежал. Не убежал, а ушел наутро. Нас той ночью двое было: у меня нож, у Зиэля меч. Хвала богам, что меч у него был заговоренный, не то оба пропали бы. Зиэль - это воин, черная рубашка, на коне. Это мой друг, он взрослый и согласился помочь мне добраться до Шихана. Думаю в гладиаторскую школу пойти.
       - Ах! Ну, вот почему все мужчины такие отважные! - Уфина по-взрослому всплеснула смуглыми ручками и ударила себя по юбкам. - А мне всю жизнь о рукоделье да кастрюлях думать! Ты вот этим ножом против них бился? Против самих нафов!
       Румянец густо залил щеки и уши Лина, аж лоб и затылок вспотели. Он помнил тот ужас ночной и ту смертную тоску, когда он сидел возле очага, ждал утра и слушал покаянные рыдания Мусиля... Какой же из него храбрец, когда он был до самого донышка напуган... раздавлен и потерян... Стыдно-то как... Она о нем вон что думает, а он...
       Гвоздик под лавкой зашевелился и растерянно захныкал: хозяину плохо, но не понять, почему ему плохо... Это не страх, и не голод, и не злость...
       Лин воспользовался предлогом и с облегчением нырнул головой под лавку:
       - Гвоздик, ты чего?.. Не плачь, маленький, все хорошо.
       - А кто у тебя там? - Лин скосил взор: маленькая голова в зеленом чепчике тут как тут.
       - Гвоздик. Это мой щенок охи-охи. Я его, можно сказать, от тургуна спас. - Лин брякнул и тотчас, словно эхо, услышал собственные слова, и обмер, осознав сказанное: ну все, лечь на землю и сгореть алым пламенем! Не Лин, а герой Аламаган, сиятельный и богоравный!.. Вот что у него за язык! Помело, а не язык! Правильно Зиэль на него ругался.
       - Ааах... Лин... Ты... я тебя обожаю...
       Лин опять скосился: нет, в глазах у девчонки ни тени насмешки и недоверия, только восхищение... А это, оказывается, приятно... Еще никто никогда в его жизни им не восхищался, разве что Гвоздик перед обедом, когда видел плошку с едой в руках у Лина.
       - Не... я...
       - А можно я его поглажу?
       - Гм... - Лин приподнял брови и поразмыслил второпях... - Это... погоди... Гвоздик! Гвоздик, посмотри, это Уфина. Уфина хорошая, Уфина очень хорошая, она наш друг, она хочет тебя погладить... Она тебя погладит... веди себя хорошо... Давай, только осторожно, все-таки он охи-охи...
       Гвоздик с сомнением повел ушками, зарычал тоненько, выпустив наружу все имеющиеся у него клыки и коготочки, чешуйки встали дыбом по всему загривку, но спорить с хозяином не стал и даже завалился на бок, подставив круглое щенячье пузо: ладно, чешите, мол... Дети взялись в две руки поглаживать да почесывать...
       - Все, Уфи... уснул... пусть поспит. Ты первая после меня, кому он это позволил. Значит, ты действительно хорошая.
       - А ты еще лучше. Ты не дворянин?
       - Я?.. Н-нет, наверное... Но я свободный.
       - И я простая горожанка... - Уфина горько вздохнула... - Если бы я была графиня - ты бы в меня влюбился?
       - Что? - Лин был уже краснее вареного краба. Он ведь второй раз в жизни разговаривал с девчонкой, своей сверстницей, и не умел этого делать. Но там, в Песках, он просто спрашивал дорогу... А тут еще вдруг...
       - Ну конечно нет - я, наверное, уродина...
       - Нет, что ты! Ты очень красивая для своих лет! Тебе сколько?
       - Девять.
       - А мне десять. Это больше, чем девять. - Лин высказал сравнение наобум, но, видимо, угадал, потому что Уфина кивнула.
       - Это правда?
       - Что - правда?
       - Что я красивая... для своих лет?
       - Очень! Очень!
       - А ты не врешь?
       Лин помотал головой. Ему хотелось сделать что-то такое... чтобы все вокруг... чтобы сердце... Он вздохнул и чуть не подавился остатком леденца, вовремя проглотил. А у девчонки тоже щеки румяные, и глаза большие. И ресницы длинные. Лин в испуге схватился за карман - нет, не потерял! Молча развернулся и решительно подошел к старику-привратнику.
       - Еще есть леденцы? Дай один... Нет, два давай.
       Не умея считать, он по здравому смыслу догадался, что если за большой медяк дают два малых, то и леденцов тоже будет два, если цена леденцу - один малый медяк. Лин все же чуточку сомневался в правильности своих расчетов, но так оно и вышло: привратник принял от Лина большой медяк (Лунь подарил на прощание), а взамен без спора выдал два леденца. Никогда в жизни Лину не доводилось лакомиться так часто: это был уже третий с утра леденец!
       - Держи: зеленый тебе, а черный мне.
       - Ах! Спасибо! - Уфина опять присела в поклоне, но уже медленно и жеманно поводя плечами, вся в восторге от блистательного незнакомца. - А почему мне - зеленый?
       - Ну, хочешь - черный возьми, я его еще не лизал. Просто, у тебя глаза зеленые, и я...
       - А у тебя синие. Мне на роду написано влюбиться в синеглазого принца и любить его всю жизнь несчастною любовью!
       - Но я не принц... Я просто...
       - Все равно спасибо. Между прочим, я тоже с тетушкой на базар пришла. Мои родители в отъезде до самой осени, а тетушка со слугой пришли покупать шерсть.
       - Так у тебя слуги есть?
       - Представь себе! - Девочка почему-то опять покраснела и добавила полушепотом: - Один. Один слуга. Мы не богаты.
       - Вкусно?
       - Угу...
       Дети замолчали, всецело отдавшись леденцовому пиршеству. Гвоздик под лавкой поставил было ушки, понюхал - что там за пища такая - фыркнул с презрением и опять заснул. Внимания на них никто не обращал, плечи их соприкасались...
       - Ах, вот бы они подольше задержались...
       - И я так же подумал. А... тебе со мной... ну...
       - Что? - Уфина вздернула носик и в упор посмотрела на своего кавалера. Взор ее был строг, ни тени улыбки... Сердце у Лина ухнуло куда-то вниз, но все равно уже слова лежали на языке, и он докончил безнадежно:
       - Ну... не скучно?
       Девочка смотрела на него с холодным изумлением, даже отстранилась слегка, и бедный Лин мгновенно забыл, что она с удовольствием приняла от него леденец, что именно она первая заговорила с ним, что именно она выразила надежду, что взрослые подольше задержатся в базарной сутолоке, оставив их одних...
       - А тебе разве не все равно - скучаю я, или страдаю, или полна веселья?..
       - Д-да... Н-нет! Мне не все равно! Мне нравится с тобой разговаривать!
       Уфина встала, расправила свои нарядные юбки с узором - васильки по зеленому полю - и вновь поклонилась, держа в левой руке леденец на палочке, а в правой краешек верхней юбки:
       - А мне с тобой. Ты мой рыцарь, отважный и прекрасный!
       Боги! Ну, сколько можно краснеть из-за слов одной единственной девчонки!? Лин очень много бы дал, чтобы на нем в эти минуты была черная рубашка, панцирь, меч за спиной... Пояс, стилеты и вообще... Боги! А ведь он еще и босой!
       - А мы за обувью для меня пришли. Хозяйка постоялого двора с племянницей - там где-то... Я хотел себе сапоги из нафьих шкур, да дороги слишком.
       Уфина опять всплеснула руками, но на этот раз рассмеялась колокольчиком:
       - Ты с ума сошел! Так только в сказках бывает!.. Из нафьих... Обидятся и съедят первой же ночью!
       - Подавятся. Зиэль, мой друг, ну, воин, с которым я пришел, как раз такие носит. И... это... и все ему хоть бы хны.
       Девочка попыталась наморщить гладкий лобик.
       - Я тебе верю... но... У нас дома кое-что понимают в колдовстве, но... Значит, он не тот, за кого себя выдает. Простому человеку не дано враждовать с нафами, потому что они слуги самой богини Уманы... - Девочка пробормотала короткую молитву.
       Лин вспомнил слова воина Зиэля в адрес богини Уманы и смутился. Кто прав, и в чем правда? Сколько ночей они провели в открытом поле, а нафов и духу не было рядом, хотя Уфина права: по всем поверьям, они должны бы наведаться и отомстить за пятерых уничтоженных той ночью тварей... И ему еще острее и жарче захотелось стать воином... И как можно скорее...
       - Уфина! Уфина! Немедленно иди сюда! С кем ты там разговариваешь? Уфина!
       Все, счастье кончилось, пришли за Уфиной... Странно! Лин ожидал увидеть за криком толстую рыхлую тетку в возрасте, похожую на тетушку Тошу, но это была статная, совсем не старая дама, одетая гораздо лучше и изящнее Тоши и Суни... А слуга рядом с нею похож, скорее, на воина в одежде горожанина, но не на раба... И не раб у них слуга, берет на нем и перо на берете...
       - Лин! Ты будешь меня помнить?
       - О, да! Я!.. Я... Всю жизнь! Я на тебе женюсь!
       - И я тебя буду помнить. Я обещаю тебя ждать десять лет, двадцать лет... Пока ты не придешь за мною! А я буду ходить на все гладиаторские представления!.. На все-все!..
       - Я приду. Клянусь, Уфи. Я...
       Но два молодых сердца так и не успели выслушать формальные признания во взаимной любви, ибо строгая дама широким мужским шагом пересекла "детский" двор, ухватила девочку за ладошку, вывернула из нее остатки леденца, бросила под ноги и таким же широким шагом, чуть ли ни волоча за собою маленькую Уфину, направилась прочь, к выходу... Знал бы Лин, кто была эта маленькая девочка, запросто сидевшая рядом с ним на деревянной скамье в углу базарной площади под видом простолюдинки!.. Но он не знал, и я считаю, что в тот день это было к лучшему для них обоих.
       - Бедный, ну что ты хнычешь, Гвоздик... Мы обязательно найдем Уфину, обязательно!..
       Лин произнес про себя все необходимые в этот миг пламенные клятвы, и хорошее расположение духа вернулось к нему. Тем более что базарная площадь отдала, наконец, обеих его спутниц, тетушку Тошу и племянницу Суню.
       - Да старый ты дурак! Какой тебе еще "базар на лавке"? Можем мы башмаки-то примерить?..
       Но - нет. Привратник туго знал свои обязанности: примерять и рассматривать покупки можно где угодно, только не в детском дворике, на это существует строжайший запрет! А иначе - не успеешь оглянуться - заповедный уголок превратится в точно такую же забитую людьми барахолку. И уже случалось, и превращался... И иное всякое происходило, стоило лишь ослабить догляд за порученным... За пятьдесят лет существования "детского" охранного промысла на базаре сложились четкие и разумные правила, проверенные самой жизнью, поэтому тетушка Тоша ругалась "для порядку", на всякий случай, на счастливый "авось". Не выгорело - и не надо, зайдем за угол и примерим, чтобы и не во дворике, и не на базарной площади.
       Лин усомнился про себя: а ну как не подойдут башмаки? Тогда что? Опять медяк привратнику, его опять во дворик, а женщины в базарную толчею, с негодной обувкой в руках?
       Но - золотые руки оказались у Суни, и великолепный глазомер у тетушки Тоши: сели на ноги башмаки - хоть бы что-нибудь где-нибудь прижало или натерло за весь обратный путь!
       - Хоть они и не эти... не... тьфу, говорить не хочу! Но из настоящих приозерных церапторов, вот как! В кругель они мне встали! В большой серебряный кругель - пара, вот как, господа хорошие! Уж и боюсь: поверит ли мне господин Зиэль?..
       Тетушка Тоша вопросительно скосилась на Лина, но тот лишь ухмыльнулся и махнул ладонью:
       - Поверит.
       У Лина даже и сомнений на этот счет не было, потому как он успел насмотреться на широкие жесты своего спасителя и друга. Кабы спьяну он деньгами сорил - можно было бы опасаться, что на очередное утро пробьет его приступ бережливости, но Зиэль всегда при разуме и памяти, ни разу не пропил... сколько скажет ему тетушка Тоша за башмаки, столько и примет Зиэль на свой счет. Недаром трактирщик Тох вспомнил его через годы и ринулся угождать! А хороши башмаки! Вот как, оказывается, богатым жить удобно... Камешки, плевки и колючки никак твоей подошвы не касаются, ногам внутри всегда одинаково, ни холода, ни огня не боятся... А носы у башмаков свободны и чуть вверх поддернуты - красиво! И с запасом на рост ноги. Ах, как жалко, что Уфина так и не видела его обновку... А у нее что на ноге было?.. Что-то из красной с узорами кожи, под юбками не рассмотреть... Лин в очередной раз смутился и принялся глазеть по сторонам. Деревья и кусты только по богатым дворам, за оградами, а на улице - одна трава по приобочным канавам. Вот бы сейчас кто-нибудь привязался к Тоше и Суне, а он бы как выпрыгнул с кинжалом в руке... с ножом в руке... И отогнал бы... А Суня тогда бы ему сказала...
       - Зато и сносу им не будет. С горки-то идти куда как легче. Все у нас в Шихане хорошо, да одно плохо: круто в главный город идти, подниматься к ратуше, к базару...
       - И все равно: вырасту - будут у меня сапоги... - Лин замялся, памятуя о страхах Суни и тетушки Тоши... - те самые, как у Зиэля.
       - Ну и хорошо, дай тебе боги! Вот уж и дом наш недалеко... теперь в мыльню - и домой, свеженькие, не запылённые!
       - А... всем нам обязательно?
       Тетушка Тоша посмотрела на смущенного Лина и затряслась в добродушном смехе:
       - Всем. Но порознь: тебе в ту дверь, над которой дубовая ветка, а нам вон в ту, с папоротником. Направо - мужчины, налево женщины и маленькие дети. Но ты уже взрослый парень... гм... уже при оружии... да, и поэтому тебе направо. Обе женщины громко захихикали, и Лин понял, что они смеются над тем, что он еще слишком маленький для своего ножа. Ну и пусть смеются, горячую воду он любит, можно будет и пузыри попускать...
       В мыльне народу было немного, все занятые, молчаливые, но Лин сумел навлечь на себя гнев какого-то старичка. Вот как это было. Мыльник принял от тетушки Тоши три малых медяка, поклонился женщинам, указал им рукой, а Лина пропустил в свою сторону. Выдал ему небольшую кадушку, мочалку, мыла кусок, место на длинной лавке, чтобы раздеться, а сам ушел в выгороженную от мыльни каморку. Самая трудная загвоздка, которой боялся Лин, разрешилась на диво легко: Гвоздику нашелся при мыльне маленький загончик, и привязывать не понадобилось, а от предусмотрительной тетушки Тоши - подарок, вяленый кусок ящерного мяса, может, чуть жестковат, но Гвоздика устроило. Малыш охи-охи положил перед лапами угощение, облизнулся и словно бы проурчал мыслями: иди, иди, хозяин, я здесь потерплю...
       Лин, в простоте своей, не посмотрел, как другие делают, да и пошел с куском мыла в самую потельню, маленькую комнатку, где раскаленные камни на жаровне прогревают ее до невозможности. Он очень не любил жаром дышать, но знал: посидеть немного - пот пробьет и грязь гораздо легче смывается... Вошел - посидеть да намылиться... Как вскинется на него старичок, что в одиночестве кости в той комнатке грел, как закаркает!
       - Я тебе сейчас твою кадушку на голову надену! Убивец! Деревня! Пошел отсюда с мылом! Мыльник! Мыльник!..
       Прибежал на крик мыльник, укоризненно покивал испуганному Лину, а когда дверь в потельню закрылась, пробурчал, наклонясь к мальчику поближе:
       - В наши потельни с мылом нельзя, глаза и легкие разъест, больно горячо. Не бойся Мантушу, он не злой, а только потельню любит. Понял?
       - Понял. - Лину было до слез стыдно, что в нем, абсолютно голом, за считанные мгновения угадали деревню, поэтому дальше он мылся наспех и без удовольствия, даже пузыри не попускал, как собирался. Однако за все время, что Лин мылся, сердитый старичок Мантуша так ни разу не вышел из потельни... Откуда Лину было знать о городских порядках, ведь он только в трактирной мыльне мылся, а там в потельной никогда не было ни запретов, ни особого жара. То есть, жар был, когда Мусиль колено пропаривал, или если у кого простуда, а при мытье - просто очень тепло...
       Гвоздику хорошо: он Лина быстро дождался, зато с Тошей и Суней - совсем другое дело: нет и нет их! Вот-вот выйдет из мыльни этот крикливый Мантуша да опять начнет его ругать прилюдно, деревней честить, а они обе пропали как назло!
       Тем временем Гвоздик успел сожрать свой кусок, дождаться Лина, заснуть у него на коленях, проснуться и захныкать, почуяв, что хозяин не в своей тарелке... Но они все моются и моются...
       - Тише, Гвоздик, тише, сейчас пойдем. Дождемся и пойдем...
       И случилось-таки нежеланное: вышел из мыльни старый Мантуша, ростом маленький, едва не с Лина... кашляет... Но старик ничего не закричал, не набросился с бранью, - он даже и не взглянул в их сторону, а побрел в свою, с палкой в одной руке и с узелком в другой... Слава богам!
       - Ну что вы так долго! Тетушка Тоша, Суня, я уж думал, что вы раньше меня вышли и ушли!
       - Как же мы ушли, когда мы здесь! У тебя все хорошо?
       - Да.
       - Тогда пойдем... Только не бежать... Спокойно, тихо, не поднимая пыли...
       Тоша и Суня после мыльни были до краев наполнены благостью, на розовых щечках только улыбки, в глазах покой... Великое дело - мыльня!
       Лину было странно: какая может быть пыль на каменной-то мостовой!? - но он не спорил, шел в ногу со спутницами, не спеша...
       - Сейчас вернемся, туда-сюда по мелочи, да и спать до ужина! Вот это жизнь, вот это радость от нее! Да, Суня?
       - Да, тетушка! Если только ничего на нас не свалится, когда вернемся...
       - Боги милостивы, авось не свалится...
       Боги действительно оказались милостивы к женщинам, хотя и не совсем в том смысле, которого бы они ждали.
       Трактирный двор встретил их суматохой и десятком трезвых вооруженных стражников управы, под руководством одного из приказных той же управы: оказывается, пока Тоша, Суня и Лин с Гвоздиком ходили на базар и в мыльню, воин Зиэль успел поссориться с приисковыми золотоискателями, буйно гулявшими в этом же трактире, и насмерть зарубить секирой троих из них. Попутно участники ссоры перебили множество посуды и наломали мебели. Но что такое немудреная кабацкая мебель: столы на козлах да лавки с табуретами... Розыск шел отнюдь не по имущественному ущербу: его Зиэль покрыл из собственного кармана тут же, на месте, еще и кровь на полу свернуться не успела, а вот покойники... Добро бы в будний день обычная поножовщина, так тут бы и местный доглядчик из правобережной стражи управился, самостоятельно разобрал бы случай на правых и виноватых, но сегодня, в один из самых главных праздников... Как тут быть?.. Однако золото Зиэля и здесь подсказало всем правильный, всех устроивший выход из положения: вина за случившееся была на обеих сторонах, разгоряченных простыми и крепкими пьянящими напитками, а все обстоятельства дела Зиэль расскажет по розыску после праздника, придет сам в управу и объяснит дополнительно, как и что было. Трактирщик и свидетели - уже рассказали, что знали, а понадобится - и они на гору поднимутся, в управу сходят. Покойников увезли - два кругеля за труды похоронщикам, стража отсалютовала хозяину трактира и ушла, делить три червонца на десять человек (приказному - отдельные два червонца), трактирщику Тоху - уже заплачено, и еще будет... Вот только до черезследующего рассвета женщинам здесь работать нельзя, потому как - убиенные покойники были... Обычай - это обычай, пришлось Тоху посыльных посылать, да двух дополнительных слуг из другого трактира на полтора дня одалживать... А тетушке Тоше и Суне - в задние комнаты идти и носа не высовывать... Они бы и так должны были отдыхать до завтрашнего дня...
       - Ох, ох, ох... Чем такой роздых, так лучше работать. И ведь каждый месяц одно и то же. Но уж тут ничего не попишешь, да и мужчин не переделаешь... А вот мой Тох - уже четвертый год... тьфу-тьфу не сглазить... - ни с кем на ножах не пырялся.
       - Потому что все его боятся, тетушка...
       - Цыц, стрекоза! Не боятся, а уважают, да и он знает, что я всегда сержусь за такое. И вообще он не шпынь, и не голодранец, и не разбойник по найму, как этот наш... бородатый... У него поважнее дела, чем людей увечить. Пойдем, Суня, до послезавтра нам всех дел - спать и сказки вспоминать да рассказывать.
       Лину в своей жизни довелось насмотреться кабацких ссор, немало довелось, с увечьями и смертями... - жизнь такова. Где люди - там и оружие. Где еда - там и выпивка. А как соберутся все они в одном и том же месте - тотчас и непременные ссоры. Зазеваешься, не отбежишь от них подальше - быть беде, не раз и не два попадались непричастные под чужой нож, меч, секиру или топор... Мир так устроен, всюду так. Когда Лин сам вырастет, войдет в силу и возраст - тогда он и сам никого не испугается, а любого победит. И что особенно радовало Лина в этих его мечтах: что воином всякий может стать, простолюдин и дворянин, и монахи-воины бывают... В гладиаторской школе учат биться всеми способами: немало прославленных на всю Империю воинов вышли из гладиаторов. Говорят, раньше, в древние годы, в гладиаторах были одни рабы-невольники, а теперь подобное - большая редкость, потому что раб думает больше не о победах, не о славе, не о деньгах, а лишь о том, как бы посильнее навредить хозяевам, да сбежать... У них на побережье все об этом знают, поэтому на прибрежных землях - сплошь свободные люди, раба не встретишь. Свободным быть - лучше, чем рабом.
       - Что?..
       - Оглох, что ли? Есть хочешь?
       Зиэль пообедал всласть и поотмяк, отвлекся памятью от дневных событий. По глазам видно: осоловел, сейчас пойдет спать, он любит днем поспать. А пока - с Лином разговаривает, да мозговые кости лениво погладывает, мозг оттуда выковыривает. Мозг в костях - настоящее лакомство, не хуже леденцов. И что такое три леденца для мужского живота? - жалкий, не стоящий упоминаний пустяк. Лин сглатывает и кивает:
       - Угу. Не худо бы.
       - Так тогда проковыряй уши, - там небось вода налита, сто раз тебе повторять! Вот рыба, вот мясо, вон - похлебка в горшке, должно быть еще теплая. Хлеб. Ешь, да пойдем наверх, а то я что-то... Вздремну, пожалуй... Как сходили? Церапки бери, хорошие, провяленные как надо... Впрочем, я смотрю, ты не охотник до церапок...
       Лин действительно не любил острых приправ, а церапки обильно перцем сдобрены. Зал почти пуст: часть посетителей во время драки покинула трактир, многие - разбежались кто куда, поняв, что вот-вот в трактир нагрянут стражники... "Самородок" - это такой постоялый двор, где каждый может найти себе приют, не опасаясь лишних расспросов о житье-бытье. Нет никому никакой разницы - монах ли ты, собирающий подаяния во славу одного из богов, беглый ли каторжник, вольный ли золотоискатель. Да и как их иной раз отличить? Убей Зиэль старателей из городской золотопромышленной гильдии - не миновать бы ему неприятностей: затаскали бы по розыскам да судебным тяжбам, со штрафами да возмещениями, но сцепился он с ватагой "диких" золотоискателей, мало чем отличающихся от разбойников с большой дороги - и обошлось. Улеглись трактирные бури, до самого вечера теперь - мирная тишина. Трактирщик Тох лишился, правда, нескольких посетителей, но и он не в накладе: все, что было в карманах, кошелях, да поясах покойников - все трактирщику отошло, в виде возмещения за испытанные неприятности. По крайней мере, по его лоснящейся зверовидной роже вовсе не заметно, что он огорчен и раздражен случившимся.
       - Много снял?
       - Что? Что вы спросили, господин?
       - Печенья парнишке принеси, видишь - кончилось. Металла, говорю, много у тех троих набралось?
       Трактирщик крякнул неопределенно, однако улыбнулся:
       - А... Какие нынче прибытки от приискового-то отребья... пыль одна.
       - Да? Вон как? Ну, тогда поищи, пошарь по полу: один из этих... ну... безухий, старший из них, все самородком хвастался, чуть ли ни с мой кулак размером. Наверное, обронил.
       - Кулак... Добро бы с перепелиное яйцо. Там кварца больше, чем золота.
       - Ага, все-таки нашел. Крупные же у вас в Шихане перепела. Что за рожи новые? - Зиэль ткнул обгладываемой костью в сторону трактирных служек.
       - Нанял до послезавтра в "Соленых ключиках", мои девки не могут до положенной поры, покойники обидятся, а остальным парням - не управиться, хозяйство-то немалое.
       - Покойники - незлобивый народ, но не спорю. Оно и к лучшему на сегодня. По букве закона - когда праздник заканчивается, в полночь?
       - Точно так, ровно в полночь, как оповещение с ратуши пробьют.
       - Вот, братец... Ты уж к этому долгожданному знаку подготовься... Чтобы зря время не проходило. Ну, ты понял.
       - Так уже все готово. И вчера было бы, кабы не праздник. Что, молодой господин, может, еще печеньица?
       - Благодарствую, сыт. - Лин, беря пример с Зиэля, наклонил голову в сторону трактирщика, отер салфеткой нож от остатков жира и сунул его за пояс, в ножны. А крошки собрал на ладонь - и в рот.
       - Тох, я пойду вздремну... Только Сивку проведаю, и... Поближе к закату - разбуди. Кашки на молоке приготовь. Что-то кашки мне захотелось, а то вечером опять все острое будет... Лин, вот эти вот ошметки и огрызки мясные...
       - Я уже взял! - Лин показал салфетку, с завернутым в нее угощением для Гвоздика.
       - Тогда пошли. Не храпеть, не лаять, не визжать, песен не петь. Будете играть - играйте тихо. Тох!
       - Да, господин!
       - Ключи от господского сортира. Караулить возле - не надо, я их потом там же, на крючке оставлю. После каши - чтоб лохань была с горячей водой, помоюсь. Боги! Насколько все-таки слаще мирно в тылу отдыхать, чем вшей кормить на позициях да в атаки бегать!..
       Гвоздик торопливо облизал мальчика и теперь увлеченно жрал, время от времени с благодарностью поглядывая на своего друга и спасителя. Вошел Зиэль, грохоча сапогами из нафьих шкур, позвенел смертоносным железом, разделся до холщовых порток и уже фырчал, поудобнее устраиваясь у себя на постели. Как захрапит - можно будет и петь, и лаять, и на голове ходить: несмотря на грозные предупреждения, Зиэль не проснется... Пока не разбудят, или пока опасности не ощутит... А ее он чует лучше, чем Лин и Гвоздик вместе взятые...
       - Хозяин!!! - Зиэль вдруг сел в кровати, дернул рукой за шнур с колокольчиком над ложем, шнур оборвался. Свирепо ругаясь, Зиэль пошарил рукой по лавке и запустил кинжалом в дверь. - Хозяин!
       Быстрый топот - дверь осторожно приоткрылась - трактирщик на лету поймал обрывок веревки, умудрившись при этом и поклониться.
       - Чуть не забыл! Музыкантов смени. Мне этот дудеж и пилеж по печенки надоел. Чтобы самые лучшие к ночи были, чтобы и песни, и танцы - маслицем по сердцу, а не битым стеклом по заднице. Понял?
       Трактирщик посмотрел на кинжал, глубоко засевший в дубовой двери, с уважением потрогал его пальцем.
       - Будет сделано. Я еще с утра договорился, самые что ни на есть лучшие собраны, какие только известны в окрестных кабаках!
      
       Г Л А В А 4
      
       В Империи - праздник празднику рознь. В иные торжественные дни можно только молиться, да совершать добрые поступки, да приносить богатые жертвы на алтарь Матушки-Земли, как, например, в Светлый День Ея Пробуждения, а в иные - можно работать, но нельзя пить хмельное; а бывает - все вроде бы можно, но только в темное время, до утренней зари и от вечерней.... Есть ограничения и в Городской День, самый почитаемый из местных праздников, но они заканчиваются ровно в полночь.
       К сумеркам Зиэль проснулся, вместе с Лином они похлебали жиденькой кашки на молоке, поболтали - Зиэль поболтал - с трактирщиком Тохом, на всякие разные бытовые случаи, совершенно Лину не любопытные...
       По углам трактира, на лавках, с десяток посетителей, вялые, тихие, словно бы равнодушные к окружающему миру, но это их безразличие - напускное: все они ждут, когда продолжится веселый пир с бесплатным угощением, когда воин Зиэль прикажет начинать и позовет...
       А пир будет, а Зиэль позовет: вон как очаг жар дает, на нем почти с полудня вертел крутят, праздничную дичь жарят.
       - Давай, поднимай огни, начнем помаленьку.
       Трактирщик мигнул слугам, и те резво побежали вдоль стен, возжигать светильники. Только что трактирный зал дремал в уютной полутьме - и вот уже светло как днем! Музыканты, пришедшие на замену вчерашним, - все уже сытые, но пока еще абсолютно трезвые, - грянули "Далекую лодочку" и Лин застыл в восхищении: вот, оказывается, какою может быть музыка. Он и раньше любил эту чудную песню без слов, но в таком исполнении... Лину немедленно захотелось стать музыкантом, еще больше, чем воином, тем более что за последние два дня он этих воинов насмотрелся вблизи и...
       - Ты наелся этой жалкой кашицей?
       - Да... но еще могу. Лучше чего-нибудь другого...
       - Хозяин! Не томи... Неужто еще не готово? Я же по запаху чую - дошел кабанчик!
       - Дошел, дошел, ваша правда, сиятельный господин Зиэль. Но мой рецепт требует окатить дичь - а ведь это дичь, не просто домашний боров, - тремя густыми водами на диких травах и каждый окаток осушить над раскаленными углями. Это для корочки, для тройной корочки, без которой мой кабанчик - ничто, прах, мой позор... хотя и все равно вкуснее будет, чем у кого бы то ни было... Утолите жажду вот этим вот розовым вином с ледничка: "Закатное" - и не успеет ваш кубок опустеть...
       Зиэль глубоко-преглубоко втянул в себя воздух сквозь трепещущие ноздри, выпустил его через жаркий оскаленный рот и покорился...
       - Ладно, жду. Всем имперского! Всех к столу! Вина, яства, лакомства - для моих гостей, да побольше! Но кабанчика - чур, только мне для начала! Мне и моему юному спутнику! Что после нас останется - отдам народу! Эх, все для народа, гуляем!
       Глазом моргнуть - полон стол пирующих гостей, словно волшебством их надуло!
       Перед каждым гостем положили новенькую деревянную доску-подставку, круглую, с небольшим охранным валиком по краю, чтобы горячий жир и соус с нее не стекали; всем дубовые, а перед Зиэлем - особо почетную, черного дерева, с узорами.
       Наконец, двое слуг принесли, тяжело семеня, целиком зажаренную на вертеле тушу кабанчика, как есть, с вертелом: жир все еще шипел на коричневых боках и падал прямо на каменные плиты трактирного пола. Без этого "выхода" с "представлением" роскошнейшее блюдо было бы всего лишь едой, а с ним - считалось произведением искусства.
       - Хо! Отлично! Эй, с факелами, сюда встань. Нет, действительно красиво. Я считаю, что даже легкая подгорелость по краешкам... Ну-ка, развернулись... Огня еще поднесите, ты, поближе подойди... и отодвинься, пентюх, не видно. Вот... Ах, красавец!.. Нет, нет, то, что надо, не извиняйся, Тох, жар есть жар, это так и должно быть, с угольками, даже у Его Величества Императора, а я бывал за его пиршественным столом... За походным, правда... Ну, хватит же, разбойник, вели накладывать!
       Первое, что подумал Лин, увидев у себя на доске громадный кус жареного кабанчика, - такую гору даже взрослому невозможно съесть, не лопнув... Но отведав душистого мяска под хрустящей корочкой и саму изумительную корочку, но макнув в горячий розовый жирный сок лепешку, нарочно подстеленную под мясо... раз макнув, да другой, Лин остро пожалел, что не весь кабанчик ему достался, и что наверняка даже костей народу не перепадет от обещаний Зиэля... Истина, как водится, обманула оба этих ожидания: со своим кусищем Лин все-таки справился, но добавки уже не захотел. Иное дело Зиэль, он трижды сожрал положенное, огроменные порции, выдолбил и съел - пока горячий - мозг из двух костей, прежде чем разрешил "народу" полакомиться остатками, однако же и этих остатков было не менее трех четвертей рослого и могучего при жизни "кабанчика".
       Часу не прошло - половина гостей сползли под стол, пьяные без памяти, но на освобождающиеся места подтягивались все новые и новые участники пира, а пьяных слуги волоком тащили отсыпаться в сарай, нарочно для вытрезвления и предусмотренный: там тихо, всюду сено подстелено, есть жбан с водой, есть отхожее место за перегородкой, а ветхая служанка, никуда более не высовываясь, служит свою легкую службу: подтирает за грязнулями грязь и блевоту, некоторым воду подает.
       Музыка между тем играла благолепно и мягко, не срываясь на веселые танцевальные звуки, ибо Зиэль строго-настрого запретил.
       - Силы надобно беречь, натанцуемся еще... Тох! Принеси, братец, малую чару кокушника, освежиться хочу! И себе налей, выпить с тобой желаю!
       Для трактирщика - почет и уважение, когда гость публично изъявляет желание выпить вместе с ним, но это - смотря какой гость! Иного Тох просто не услышит деликатно, иного панибрата пинком выставит из трактира и не скоро пустит вновь, а с иным...
       - Для меня честь, не смею отказаться!
       - Давай... А у тебя вино, что ли?
       - Стар я для кокушника. Да и... Упаду - кто за пиром присмотрит?
       - Гм... Вздор. Да ты же крепче камня, Тох, и здоровее самого Аламагана! Впрочем, тебе виднее. Пью твое здоровье!
       - Взаимно, сиятельный господин Зиэль! - мужчины единым духом опорожнили стеклянные кубки, каждый - свой. Зиэль на последнем глотке нашарил левой рукой подсвечник, поднес к лицу и мощно выдохнул: синее пламя вылетело изо рта не меньше чем на локоть, свеча яростно полыхнула и погасла.
       Дружный хохот зрителей и бурные рукоплескания стали Зиэлю заслуженной наградой в его застольном подвиге.
       - Сколько там до полуночи?
       - Близко уже, вот этой вот свече догореть.
       - А, так это мерная свеча? Я и не приметил. Так, хозяин, всех пьяных - туда же, в сарай, к остальным, очищай места. Всем остальным - протрезветь! Тох, не спи, вели скорее расширить пространство для танцев. Всем музыкантам - по чарке Имперского, неразбавленного, чтобы у них огоньки по жилам побежали... Э! А ты еще здесь?
       Последний вопрос был обращен к Лину, и очень вовремя: Лин только вот собирался отпроситься у Зиэля наверх, к Гвоздику: салфетка уже пропиталась жиром, а сверток тяжеленный! То-то Гвоздик будет рад... Да еще и в сон клонит, мочи нет...
       - А можно, я спать пойду?
       - Не можно, нужно! Ты должен выспаться к завтрему, день будет полон забот и трудов. Тох, вели проводить парня, и побыстрее, наф тебя сожри! Столы придвинул? Хорошо. Вот-вот уже полночь...
       Трактирный служка из местных, рослый парень по имени Кукумак, торопливо поклонился Лину и показал ему ключ, в знак того, что он готов проводить. Лину вдруг стало любопытно - почему его так поспешно выпроваживают, да как тут узнаешь, у кого спрашивать? Он и пошел, волоча ногу за ногу, никуда не спеша... И остановился, уже на середине лестницы.
       - Господа гости, господа постояльцы, тихо всем!!! Тихо, судари мои! Господин Зиэль... Слышите?
       В притихший трактир проникли звуки далекого колокола с городской ратуши, все шесть ударов... Полночь! И почти тотчас же в боковую дверь, возле трактирной стойки, быстро и громко постучали, словно протараторили... Вроде бы и хихикает кто-то...
       - Тох!
       - Да, сиятельный господин Зиэль!
       - Полночь ли?
       - Полночь, сиятельный господин Зиэль!
       - Настал ли новый день в Империи?
       - По законам Империи - настал, сиятельный господин Зиэль!
       - Слышал ли ты вопрошающий стук во входную дверь?
       - Слышал, сиятельный господин Зиэль!
       - Готов ли ты соблюдать законы дорожного гостеприимства Империи? Дабы каждый страждущий мог обрести здесь крышу над головой, кусок хлеба, глоток воды, тепло очага, удобную постель и приличное общество?
       - Так точно, сиятельный господин Зиэль!
       - Тогда... Кто бы там ни был - милости просим к нашему огоньку. Кто там, Тох?
       - Веселые девки для вашего сиятельства! Музыка!..
       Ах, вот оно что! Лин знал, что существуют на свете веселые девки, даже видел сегодня возле базара нескольких... Но эти гораздо моложе и наряднее... А много-то их как! Лин знал, что быть девкой для услад - не очень-то почетное занятие, но не совсем понимал - почему, и что за услады такие? Вон ведь как им рады: все мужчины в зале аж взревели! Две пары уже составились и танцуют, а остальных девиц наперебой зовут за стол, к себе поближе. Да, в этом есть что-то такое очень неприличное, но что именно - Лин пока не постиг. Мошка вроде бы разбиралась и что-то знала про них, Мошка дольше всех, дольше чем даже старый Лунь, в городах жила, но как раз об этом, о девках, она не любила говорить с маленьким мальчиком.
       Зиэль поворотил голову к лестнице и точнехонько глазами встретился с Лином, Лин аж вздрогнул от этого взгляда и заторопился наверх. Он ну никак не мог привыкнуть к этой особенности Зиэля: такой заботливый, бескорыстный, вроде бы всегда веселый... но зыркнет черным оком - и душа в пятки. И меч и секира у него быстрее даже взгляда выскакивают: он еще улыбается, а кто-то, им недовольный, уже мертвец без головы.
       Все же напоследок Лин успел приметить, что под бока Зиэлю прибились две молоденькие красотки, он их угощает с обеих рук, а они заливисто хохочут.
       За Гвоздиком прибирать - не велик труд, Лин хорошо придумал, чтобы не выходить из комнаты лишний раз: он старыми тряпками, которые ему Суня принесла целый ворох, все подтирает, а грязное - в окошко выбрасывает. Окошко глядит на трактирный двор, прямехонько под ним - мусорная яма, тряпки туда и падают. Зато и окно можно держать открытым только то, возле которого Зиэль спит, оно выходит в маленький садик, там тихо и цветами пахнет.
       - Гвоздик, отойди, дурачок, не надо из этого тазика пить, там вода, которой мы руки-ноги моем, давай, я тебе в плошку налью. А смотри, что я тебе принес... Хочешь кушать?
       Хочет ли Гвоздик кушать!? Да об этом можно никогда не спрашивать Гвоздика: хвостик торчком, зубки и коготки наружу - заурчал, зачавкал, захлюпал. Нет, ну надо же какое свирепое попискивание! Лин сел прямо на пол, поближе к Гвоздику, ноги калачиком, пальцы пытаются пригладить чешуйки на загривке: когда Гвоздик голоден и ест, у него всегда все топорщится, от головы - по самый хвост. И когда он на Зиэля смотрит - тоже шерсть дыбом. У горулей, у медведей, у тигров, у других животных - мех или шерсть, а у охи-охи - скорее все же чешуя, хотя и не рыбья, и не змеиная... Ближе к драконьей. Но драконы своих детишек молоком не питают, а охи-охи - как горули и медведи, малых детенышей через сосцы вскармливают... Так что лучше называть это - если не мехом, так хотя бы шерстью. Странные звери охи-охи...
       - Да, хорошие, хорошие звери охи-охи, нечего пищать, а один такой, Гвоздиком звать, - самый хороший!
       Гвоздик взвизгнул в ответ и, радостно колотя хвостиком по сторонам, прыгнул к Лину на руки. И откуда он догадался, что Лин хочет его с собой на лежанку взять, Лин ведь только подумал об этом?.. Пока Зиэля нет - можно позволить себе, а как придет - сразу шуганет бедного Гвоздика на пол! Говорит, что нельзя зверя баловать, ни боевого, ни охотничьего. Зверя - конечно нельзя, но маленького-то звереныша - можно!.. Маленький-то он маленький, но уже за пазуху не сунешь, растет быстро.
       Лин лег на спину, руки под голову и замер. Левому боку тепло и даже чуть щекотно: там Гвоздик пристроился в клубочек. А хвостик все равно вверх направлен: у взрослого охи-охи крохотная дозорная голова на кончике хвоста, которая не спит, но у Гвоздика, по малолетству его, вместо головы на конце хвоста шишечка, из которой голова потом и вылупится. Бывает, в схватке оторвут охи-охи кусок хвоста вместе с маленькой головой - за месяц-другой, уверяют знающие люди, новая отрастет, точно такая же. Взрослый охи-охи самец живет при семье, но поодаль: пока щенки маленькие, мама охи-охи его отгоняет от них, чтобы не съел, а потом, когда подрастут - допускает: на, батюшка, воспитывай приплод, на охоту води...
       И еще они очень умные... хотя бы Гвоздика взять... тише, тише, Гвоздик, втяни царапушки... это они так смеются и веселятся...
       Издалека, из трактирного зала опять раздался звон разбиваемой посуды, мужской хохот и женские взвизги, музыка умолкла было, но зазвучала с новой силой, громкая, да неспособная, однако, заглушить топот множества танцующих ног...
       А в другой комнате, на жилой хозяйской половине, никак не могла уснуть девушка Суня: ах, не понять, отчего на сердце так... томительно... беспокойно. Как они противно визжат и противно смеются, эти бесстыжие девки... Весело им!..
       - Тетушка, а правда здорово, что нам сегодня не надобно прислуживать в этом вертепе?.. А, тетушка?
       Но тетушка Тоша спала и уже видела десятый сон: ей все эти шумы давно привычны... Отдых - редкое лакомство для трудовых людей.
       Суня со вздохом подоткнула перину, взбила подушку... Как бы так повернуться, чтобы сон пришел... Почему у всех мужиков такие наглые глаза?.. Почему им в гульбу - вина, музыки и драк недостаточно, обязательно гулящих девок подавай?.. Боги, как жарко...
       Только что Лин видел сны... сразу забылись... а вот уже явь стучится в глаза и уши: утро. Оказывается, Лин опять проснулся последним: Гвоздик на полу, в позе ожидания, хвостик приветливо дрожит... "Добрутрогвоздик".. Зиэль, по пояс голый, сидит на кровати, подрезает ногти кинжалом, теперь уже на руках...
       - Ох, и хитрый же у тебя шакаленок растет! Смотрю: прыг с кровати и замер, будто всю ночь там и лежал. А глазеныши-то горят, хоть и прищурены! Ты чуял, что он к тебе на кровать забрался?
       Стыдно Лину врать, и нож острый - признаваться! Эх...
       - Я ему разрешил, ему же страшно без мамы, он же еще маленький.
       - Муравей еще меньше. Запомни, заруби на носу: если ты мужчина - размеры и возраст ни при чем, а только характер! Вырастет жидкая медуза из него, тогда сам заплачешь. Да и вырастет ли, при таком-то воспитании? Как раз мыши утянут за хвост и сожрут.
       - Не сожрут.
       - Умывайся, одевайся, то, се, к столу поторопись, да поедем.
       Местный цирк на высоком холме стоит, хотя все-таки пониже, чем графский дворец с храмом и ратушей. Зато - сам собою громадина, Лин еще позавчера его узрел, и не мудрено: высоченные серые стены далеко видны, из любой точки города... Лин знал, что внутри цирка - арена под открытым небом, а на ней и бои проходят, и состязания... Но своими глазами не видел ни состязаний, ни самой арены, теперь вот на гладиатора учиться будет... Страшно Лину, тревожно и любопытно: гладиаторы - особый народ, они отважные, сильные, у них полно денег, все их узнают и ими восторгаются... И хоронят с почетом. Лин закрыл глаза и попытался представить, как его будут хоронить, с пышностью, с провожающими... Девушки плачут, особенно Уфина, которая стала первой в мире красавицей, на груди у него роскошный меч... А сам он уже всего этого не слышит... Нет, почему это - не слышит? Пусть боги, в награду за его мастерство и подвиги...
       - Ты что, спишь? А?.. Сейчас полон рот мух наловишь. Прямо сиди, не слюнявь мне спину.
       Вот так всегда, помечтать не дадут.
       Серо внутри стен, жарко, шумно. Неприглядно. Крепко пахнет потом и нечистотами. Гладиаторские казармы тут же расположены, под трибунами цирка, на этом же холме. Старшина гладиаторского цеха не сразу после того, как слуги со слов Зиэля передали ему суть дела, но самолично вышел разговаривать с Зиэлем, а ведь гладиаторский старшина - большой человек в Шихане, без малого - вельможа. Однако - снизошел. И пока Лин и Зиэль ждали, вокруг них мирно бурлила местная обыденность: мастеровые куда-то носят доски, навстречу тетка в обнимку с кувшинами бежит; полураздетые, но вооруженные мужчины сидят и лежат на каменных скамьях. Из дверей неподалеку дым, звон, меха гудят - кузница, можно и не заглядывать, чтобы догадаться... Лин обернулся на ругань - и его пробили ужас и отвращение: трое слуг на веревке волоком тащили истерзанные трупы двух животных: цераптора и кого-то пятнистого, тоже хищника, судя по мертвой оскаленной пасти... Старший из слуг ругал двух подростков за нерадение и лень, а они, вместо того чтобы почтительно и молча принимать упреки от взрослого, огрызались и ругались на него грязными словами... Все трое - рабы.
       Старшина гладиаторов сразу же после коротких деловых приветствий с Зиэлем указал рукой на Лина и утвердительно спросил:
       - Этот?!
       А тот кивнул без лишних слов:
       - Да.
       - Маловат.
       - Зато неплох. Я с ним неделю путешествовал, в этих вопросах толк знаю. Смел, умен, ловок, сила духа имеется. Голова, тело, руки-ноги - без изъянов.
       - Следы?
       - Нет никаких, ему же десять лет, не успел наследить. Нафам был отдан, мною спасен.
       - Нафы? Тогда отпадает, нам никакие лишние трения с ними не нужны.
       - Да это далеко было, на побережье аж... Слово даю, они его след потеряли.
       - Слушай, ратник, хоть ты и черная рубашка, ну как ты можешь такое слово дать? Что ты чушь мелешь? Ты что, колдун?
       Зиэль крякнул, глаза его метнули молнии, но... Резонные вопросы старшина задает, естественные вопросы...
       - Не колдун. Но - знаю достоверно. - Зиэль наклонился к уху старшины и начал ему что-то втолковывать. Тот слушал, слушал, да и отстранился в изумлении! Но Зиэль продолжал ему гудеть вполголоса, показывая ему то на свои сапоги, то куда-то на горизонт, в сторону запада.
       - Тем более... Что же ты сам его не воспитываешь?
       - Сам? А на каких богов мне эта радость? Я не воспитатель, я военный человек. Сегодня здесь, завтра там. Мальчишка мне в обузу станет, не сегодня, так завтра.
       - Гм. Но он - свободный? Точно?
       - Да. Всю жизнь в шапке, как говорится.
       - А что это у него? Кто там шевелится? - Зиэль понял, что дело выправляется в нужную сторону и сразу же повеселел.
       - Лин! Повернись к нам. И подойди еще на пару шагов, ближе не надо. Это щенок охи-охи, ручной.
       - Ручной??? Да ты... - Старшина явно хотел сказать какую-то колкость Зиэлю, но вдруг прикусил язык. Возможно вспомнил что-то из Зиэлевых шепотов... - Хм... Любопытно.
       Старшина прищурился в их сторону, а Гвоздик, почуяв чужое прицельное внимание, немедленно ощетинился и выпустил наружу весь свой боевой арсенал: клыки и коготки. И запищал устрашающе.
       - Ручной. Верь - не верь, но они друг друга понимают, и он его слушается. Охи-охи - Лина.
       - Ну... Это занятно. Из этого можно номер сообразить. Да. И если повезет - в столице показать. Жаль, что одноразовый... А кормить и поить обоих долгие годы... Это, брат, такие расходы, доложу я тебе... Ты должен понимать. Я не торгуюсь, но я заранее объясняю, ты пойми правильно... Сколько ты хочешь?
       Зиэль презрительно ухмыльнулся и возложил лапу на плечо старшине:
       - Я друзьями не торгую, а они мне - куда ни кинь - друзьями были все эти дни. Так бери, но обращайся по-людски, понял? А себе я по-своему заработаю: вот этим вот, - Зиэль похлопал левой рукой сначала по секире, а потом, задрав ладонь за спину, по рукояти меча, - и вот этим.
       - Рая не обещаю, императорских палат - тоже, но как с другими, так и с ним. Мой племяш на равных со всеми учился, теперь в Океании, жив здоров, сам вот-вот свою школу заведет...
       - Тогда - в добрый час. Итак, если мы договорились...
       - Да.
       - Ты разрешишь - мы попрощаемся?
       - Да. - Старшина кивнул и сел на ближайшую каменную скамью, в знак того, что он сам проводит новобранца на место его новой жизни, а пока - не мешает прощаться. Был он брит, по гладиаторскому обычаю, без усов и бороды, непокрытая голова коротка стрижена. Да, в пределах своих владений, внутри ограды, он мог себе позволить не носить головной убор. Годы подсушили старого гладиатора, однако сил он сберег в достатке, достаточно посмотреть на его плечи, встретиться с ним взглядом. Лин в глубине души чувствовал, что это неплохой человек, но...
       - Ну... как говорится... Ничего в трактире не забыл? Все с собой?
       - Да. Зиэль, слушай...
       - Слушаю.
       Лин поднял глаза на Зиэля и решительно выдержал его черный взор.
       - Я не хочу здесь оставаться и учиться.
       Зиэль словно бы решил сыграть с Лином в гляделки: глаз он не отвел, ни на что не перевел, даже не моргнул.
       - Вот как?
       - Да. Здесь зверей мучают. И вообще...
       - И вообще - что?..
       Лин не выдержал состязания взглядами, прикрыл веки и заплакал, без рыданий и всхлипываний, одними глазами. Слезы с двух сторон сбегали на острый мальчишеский подбородок, а оттуда сыпались беспорядочными каплями, на рубашку, на вздыбленные Гвоздиковы чешуйки и вниз, на утрамбованную землю внутреннего двора казармы.
       - Не хочу здесь.
       Зиэль молча и пристально вглядывался в плачущего Лина, ничего не понять было по его неподвижному темному лицу. Затем он повернулся и подошел к сидящему в ожидании старшине гладиаторского цеха.
       - Отменяется, брат. Извини.
       Старшина легко поднялся, словно бы ждал именно этого сообщения, и, ни слова не говоря, повернулся спиной к Зиэлю. Миг, другой - и нет его, скрылся за дверью, в темноте коридора. Еще через несколько мгновений из казармы выскочили четверо слуг, все рабы, ни одного свободного. Из оружия при них - только дубинки. От старшего торопливый поклон в сторону Зиэля:
       - Господин Рохо просит вас очистить помещение и сделать это незамедлительно...
       Зиэль даже не шелохнулся в ответ, только по рукоятке секиры от ногтей щелчки посыпались.
       - Просит с уважением.
       - А, другое дело. Гм... Передайте ему... Он прав - а я нет. Пойдем, Лин. - Зиэль выгреб из кармана горсть серебра и меди, швырнул ее в пыль. У слуг загорелись глаза, но - выучка! - покуда воин и мальчик не вышли за ворота, отделяющие двор казармы от вольной улицы, никто из них даже не нагнулся за деньгами... Что там было дальше, кто и как делил, кому сколько досталось - Лин и не узнал никогда: ворота закрылись.
       - Хорошо сходили... Может, ты и воином быть раздумал? У?
       - Не знаю.
       - А кто знает? Ты, вот что... прежде чем мы на Сивку взгромоздимся... задери подол рубашки да вытри грязь с лица! Зареван, как девчонка, смотреть противно.
       Лин поспешно выполнил приказание. Ему и стыдно было за свою слабость, но одновременно и несказанно полегчало на душе: оказывается, не хотел он быть гладиатором, это точно.
       - То-то Суня обрадуется, своего женишка нежданно-негаданно увидав... Слушай, Лин... Давно собирался спросить... Как тебе это удалось? Ну... С той рожей, в первый день... Когда фокусники?..
       Несмотря на невнятный вопрос, Лин мгновенно понял, о чем его Зиэль спрашивает. Понял и удивился. Да, это было в первый день их приезда, когда они спускались от ратуши вниз, в поисках трактира.
       Уличные потешники прямо на улице, среди бела дня, устроили представление, а нечастые прохожие, не все, но самые сердобольные и щедрые, бросали в их сторону монетки, не заботясь о том, что деньги могут закатиться невесть куда и потеряться где-нибудь в канаве. И, насколько Лин мог видеть, ни одной денежке спрятаться от выступающих не удалось. Один из них, маг в остроконечном колпаке, заиграл на дудочке, но из раструба ее, вместе со звуками выдулся зыбкий фиолетовый пузырь, который рос, рос и постепенно превратился в огромную полупрозрачную рожу...
       "Сейчас рожа подмигнет", - почему-то понял Лин, и точно: пучеглазая рожа поглядела прямехонько на него и приспустила на несколько мгновений левое веко. Зиэль отставил в сторону руку и пошевелил пальцами, словно бы посолил деньгами дорожную брусчатку... Дудочка взвизгнула и умолкла, пузырь лопнул, а все пятеро потешников бросились чуть ли не под ноги Сивке, собирать медь и мелкое серебро...
       - Я разве? Ты им деньги бросил, вот он и перестал играть, я ни при чем.
       - Гм... Слушай ухом, а не задницей, я еще не договорил. Голова мигнула, и мигнуть ее заставил ты. Как тебе это удалось, она же фантом?
       - Что - она?..
       - Призрак, пых, морок, нежить... Ты заставил мигнуть неживой морок. Как это у тебя получилось?
       Лин был поражен, ему и в голову не приходило, что...
       - Я... не знаю... Я не знал... Я подумал: вот она подмигнет сейчас, она и подмигнула... Я не знал, что это я ее заставил...
       - Хм... И не врешь ведь. У-гу-у... Так... так... Ну... тогда прямой путь тебе в послушники какой-нибудь монашеской общины... Будешь служить богам, будешь бороться со злом, жаркими молитвами и тайными заклятьями... К Умане мы обращаться не станем, - я ее не люблю, а она тебя... Вообще говоря, я никого из них не люблю, но Уману особенно. Ее и эту... Верховную... Но зато у нее храм здоровенный, туда самые частые и обильные пожертвования попадают, всегда сыт будешь... Решено: поедем к храму Земли. Или ты опять против?
       Лина аж в пот бросило от стыда за свою трусость и недавние слезы, и он молча покрутил головой.
       Зиэлю было этого не видно, все же он и так догадался, что за спиной не возражают...
       Однако из храма Земли их выперли еще быстрее, чем из гладиаторской школы, стоило только служителям божества узреть охи-охи на руках у будущего послушника.
       - С животными не берем. А если человек от него откажется, только чтобы в храм поступить, то нам такое вероломное сокровище тем более не надобно! Поклон вам - и в добрый путь!
       Один из старших жрецов, согласившийся выйти к просителям, сопроводил свои слова энергичным поклоном и указал рукой на дорогу.
       Зиэль перегнулся с седла, ухватил за горло тощего старца и выпрямился, вознеся того на уровень глаз. Жрец висел в воздухе, удерживаемый на весу одною рукой могучего воина, и даже не делал попыток вырваться, хотя давалось ему это с большим трудом: руки и ноги его мелко дрожали. Жрец задыхался, но взгляда от Зиэля не отводил, страха не выказывал.
       - Говоришь ты дельно и вполне учтиво, поп, но слишком дерзким тоном. Смирению монашескому тебе - еще учиться и учиться.
       Зиэль разжал пальцы, и жрец рухнул на дорогу, в густую пыль. Старику было больно, и он выдал это единственным стоном, но он все-таки нашел в себе силы, чтобы подняться с земли, встать на колени и благословить спины удаляющихся путников движением ладони.
       - Ну, и что теперь делать?.. - Зиэль задал вопрос и ничего не услышал в ответ, даже Гвоздик перестал пищать, притаился на руках у смущенного и растерянного Лина. - Одно точно знаю, - продолжил Зиэль, - еще пять долгих лет, до твоего совершеннолетия, я с тобой валандаться не намерен, у меня своя жизнь, свои виды на нее.
       - Я понимаю, Зиэль. Прости меня, пожалуйста.
       - За что тебя прощать, за возраст? Меня бы кто извинил: не ввяжись я тогда ночью спорить с нафами из-за тебя - был бы уже неделю как свободен. Даже куда больше, чем неделю... Может, к Тоху в трактир тебя пристроить? Служкой? Может быть, даже на жаловании? Дело знакомое, легко обвыкнешься? У? Не хочешь?
       Лин молча помотал головой, и опять Зиэлю на понадобилось оборачиваться, чтобы понять ответ.
       - Но заставить подмигнуть морок... Ты вообще ничего не знаешь о своих родителях? Ни намека, ни знака, ни обмолвки? Нет? Жалко... Вот что я думаю... Лин? Спишь, что ли?
       - Нет, я слушаю, я не сплю!
       Что-то в словах Зиэля... или в интонациях... что-то вдруг породило надежду... словно бы тонкий солнечный лучик пробился сквозь сплошные зимние тучи... Если бы Лин был постарше и поученее, он бы назвал это предчувствием, а сейчас - просто сердце как бы чуточку разжалось... И Гвоздик засопел, заворочался, устраиваясь поуютнее...
       - Вот что я думаю, - повторил Зиэль. - Сегодня я допью, догуляю, девкам-то до завтрашнего заплачено... Завтра пойду в управу, прояснять с повытчиками скопившиеся мелкие недоразумения, суну в лапу кому надо - и за день утолчем все дела... А послезавтра - в путь, нечего нам в Шихане штаны просиживать. Я двинусь на юг, в сторону границы, к владениям маркизов Короны, там тоже есть приятные селения, а по пути заедем к одному моему старинному приятелю, отшельнику. Именно, вот это - хорошая мысль. Ученый муж, книжник, чародей, все дела... Думаю, обидно будет, если помрет по возрасту и никому накопленное не передаст. А тут мы ему ученика подсунем! Ему хорошо, тебе хорошо, и мне свободно. Как тебе моя затея?
       Слова Зиэля Лину понравились, предчувствие продолжало невнятно подсказывать ему, что это предложение - лучшее из всех.
       - А вдруг и он не захочет?
       - Захочет, захочет, не беспокойся. Только не в том смысле, что... Он человек нормальный, не думай... Просто он мне кое-чем обязан по праву стариннейшего знакомства, и ему будет совестно отказать мне, когда я прямо его попрошу оказать услугу.
       - Он старый, да?
       - Ну... С кем сравнивать... Лет под двести ему, но выглядит вполне бодро. Живет он отшельником, однако служанку держит. Да, всегда рядом с его уединенным логовом служанка живет, постирать, сварить... И всегда в соку служанки, старух не бывает... Сам увидишь. Поехали, что ли? Как ты?
       - Зиэль... Ты... Я... спасибо тебе...
       - Ты носом-то не хлюпай, ты внятно скажи: согласен?
       - Согласен.
       - Тогда в трактир, и отдохнем. Погоди... Только в лавку вон в ту завернем, мне нужно бусы какие-нибудь купить, а еще браслетик, чтобы той и другой неодинаковое дарить: бабы такие ревнивые друг к другу, такие завистливые... Вырастешь - сам узнаешь.
       И снова дорога.
       На прощание Суня и тетушка Тоша с ног до головы переодели смущенного Лина в обновки, и все - в подарок! Очень уж им обеим Лин понравился: дети на постоялых дворах - не частый случай, Тох с Тошей сыновей давно вырастили, да сами одни и остались... Племянница им, скорее, в отраду, чем в помощь... Лин скромный мальчик, с достоинством, неиспорченный, приветливый... А Суне еще рано детей рожать, сначала следует замуж выйти.
       Лин понимал, что все подаренное не стоит и малой части того золота, что Зиэль рассеял по трактиру щедрою рукой, но ему было приятно, потому что он ощущал самое ценное из того, что только может быть в общении людском: искренность проявленного тепла. Жалко только, что рубашка у него не черная... Но все равно - темно-серая, без девчачьих узоров. А шапка обычного цвета, серо-коричневая, из толстой бычьей шкуры выделана: летом в ней жарковато, но зато весной и осенью будет тепло, - уверяли его женщины, и сам Зиэль кивком подтвердил их слова... Башмаки у него - те самые, с базара, пояс - змеиной кожи, четырежды сложен и прошит, хоть наковальню подвешивай - выдержит пояс. Но Лину тяжеловата наковальня, да и вовсе не нужна, главное - нож в ножнах, да кошель с тремя большими медяками... Что еще нужно мужчине для путешествия? Кожаная торба у Сивки на хранении, к седлу приторочена, а в торбе той - леденцов десяток, фляга с клюквенной водою, смена одежды и хорошо провяленный шмат соленого, но не перченого мяса цераптора...
       Суня еще хотела бантик повязать Гвоздику на шею, но тут уж оба - Лин и Гвоздик - дружно и не сговариваясь выпустили наружу все когти и клыки, да с таким презрением зашипели-зафыркали, что Суня чуть не обиделась на них... Но все равно умудрилась подкараулить Лина у самого порога и поцеловать прямо в нос.
       - Счастливого вам пути, сиятельные гости! Мы всегда будем вас ждать! Всегда-всегда! Приезжайте!..
       Зиэль вручил стражам ворот медную пайзу, честно вернул, как это ему и было сказано в первый день, однако денежными подачками баловать стражников не стал...
       - Обойдутся, да и лень было в загашники лезть. Врет, а приятно.
       - Кто врет? - не понял Лин перехода в речах Зиэля.
       - Суня. Что, мол, ждать будет всегда-всегда... С неделю попомнит, а потом так... иногда... "А помнишь, тетушка, эти заезжали... не помню как младшего-то звать..."
       - Ну да! - не поверил Лин, сердце его тревожно сжалось: Уфина!... - Я ее всегда буду помнить, почему бы ей меня забывать?
       - И ты забудешь, но попозже чуток. А она - непременно и быстро. Лин, тебе надо быстрее взрослеть, парень, и правильно понимать жизнь. Во-первых, трактир - это бесконечный проходной двор, каждый день - лица, лица, лица... И сплошь мужчины, ибо в "Самородке" приличные семейные люди крайне редко останавливаются. А во-вторых, ей в ближайшие месяцы-годы иная забота сердце припечет - жениха искать, а не прохожих почем зря в памяти копить. Так-то.
       Лину до смерти любопытно, что понадобилось Зиэлю на холодном юге, но прямо спрашивать он не решается, ибо это неприлично: воин воину сам все расскажет, если посчитает нужным. Или он сумеет правильные вопросы придумать.
       День прошел, да другой миновал, Зиэль и Лин в дороге. Что значит - Империя!.. Вокруг безлюдные земли раскинулись, леса и леса, и пустоши меж ними. А поселенцы все никак не распашут эти просторы и не торопятся жить в городах, которые, к слову сказать, в этих краях невелики и редко стоят. Считается, что слишком неуютно и опасно здесь жить: нечисть, разбойники, холодные зимы... Не как на границах, разумеется, но все же... Двухсот лет не прошло, с тех пор, как Империя присоединила Пустой край, отняв его у диких, ныне исчезнувших племен людей и оборотней, а земли так и не хотят расставаться со своим прозвищем: "Пустые" - так и зовутся до сих пор... Но вот что значит - Империя! Могучая, богатая, рачительная к добытому! Край малолюден, а дорога сквозь него проложена - загляденье: ровная, широкая, без ухабов, хоть повозку вези, хоть верхами езжай, не хуже, чем столичный тракт где-нибудь под Океанией... Зато и летучие дозоры здесь огромны - не чета тем, что в обжитых местах: дважды они попадались навстречу, в каждом две полных полусотни ратников, конных и пеших. Как следует обученных, хорошо вооруженных. Одна полусотня по дороге идет в боевом порядке, можно сказать - отдыхает, а вторая - мелкими ватажками, по два-три ратника, прочесывает округу, да при этом постоянно держат друг друга в пределах досягаемости - на глазах или на слуху, всегда в полной боевой готовности. Каждые сутки полусотни местами меняются: одна из отдыха в дозор, другая из лесов и топей - на ровную дорогу, в неспешный шаг, рядом с хозяйственным обозом и полевой кухней, отдыхать...
       - Слушай, Зиэль, я вспомнил... А что с этим будет?..
       - С кем - с этим?
       - Ну... Когда мы к Шихану подходили, тебя с каким-то невежей спутали... Хвак его звать. Что с ним будет, если поймают?
       - Ничего не будет: казнят, да отпустят.
       - Как это?
       Зиэль вынырнул их своих мыслей и с неудовольствием посмотрел на Лина. Для этого ему пришлось довольно круто наклонить голову, потому что тот, по примеру воина, то и дело покидал седло и шел пешком. Это было забавное зрелище: громадный боевой конь в поводу идет, неспешно перебирая копытами, рядом с ним здоровенный воин за повод держится, идет так же неспешно, рядом с воином маленький мальчик движется вприпрыжку, не понять - быстро идет или медленно бежит... Вокруг них ужом вьется маленький звереныш, вот-вот кажется под ноги попадет или под копыта, но - всегда уворачивается... А выглядит неуклюжим. Но это только выглядит: охи-охи очень ловкие и опасные звери, и чуткие на опасность, и сметливые, даже такие малыши, как Гвоздик.
       А Лину - совсем напротив - свою голову приходится высоко задирать, чтобы видеть лицо собеседника...
       - Эх... Так это! Все забываю, что беседую с маленьким неразвитым человеческим существом, еще неспособным ко всяким там тонкостям словесных кружевных плетений... Поэтом не мечтаешь ли стать? Знаменитым трубадуром?
       - Кем?
       - Тьфу ты! Одним словом, этого Хвака просто казнят, если поймают. Но мне до этого никакого дела нет, никогда я об этом не узнаю, меня это никак не касается, потому что мой путь лежит совсем в иные пределы, а чаяния мои никоим образом (О-о-о!.. На моей памяти, впервые и единственный раз, за все миры, времена и эпохи, Зиэль ошибся в своих суждениях столь сокрушительно!.. - Прим. авт.)... Смотри, смотри!.. Сейчас он ее!.. Неужели... Ну и ушлый же твой Гвоздик. Стоять всем. Иди, отними. Я сказал! Подержишь немножко - и обратно отдашь, зато он будет знать - кто главный из вас.
       Это Гвоздик подкрался к пеньку на косогоре и в один прыжок добрался до маленькой самочки болотного птера, присевшей отдохнуть. И сам при этом едва не свалился в овражек. Птера беспорядочно дергала перепончатыми крылами, попыталась пустить в ход острую длинную пасть, но Гвоздик уже сомкнул у нее на горле маленькие свои клыки... Весь опьяненный боем и победой, он даже оскалился на Лина, когда тот попытался отнять добычу, но Лин был тверд и решителен, он уже по опыту своей маленькой жизни понимал всю правоту наставлений Зиэля: старший - значит, должен уметь проявить своего старшинство и отстоять его, да не однажды, а всю жизнь отстаивать, раз за разом, год за годом. Друг - это друг, но когда друзья разной породы, и один из них человек, кто-то из двух друзей должен быть хозяином. И для Лина лучше, чтобы этот кто-то - был он, а не Гвоздик. Сердце у Лина содрогалось от жалости и сочувствия, но он привязал птериную тушку слева к поясу, а Гвоздику велел бежать дальше, словно бы ничего не случилось, и с тракта больше не сходить... И Гвоздик смирился с очередной жестокостью жизни, а через минуту уже и забыл о ней, весело перебегая под ногами путников от одной стороны дороги к другой, стараясь при этом все же почаще держаться рядом с Лином. Почти забыл, потому что пережитое не пропало вовсе, но крупицей жизненного опыта осело в голове и душе маленького пока еще, но уже умного зверя. И, кроме того, старший друг Лин с помощью ножа отломал малюсенький кусочек перепончатого крыла и угостил им младшего друга Гвоздика. Ам! - и нет кусочка, но зато настроение из хорошего сразу же вернулось в очень хорошее. И, опять же, простодушный Гвоздик чует своего хозяина: тот его обязательно еще угостит, честно поделится добытым, только бы им до привала добраться.
       - А почему к нам навстречу людей больше движется, чем с нами в одну сторону?
       - Это блазь, морок, ошибка сознания. На самом деле, количество идущих в противоположные стороны людей на этом тракте - примерно равное, если не считать того обстоятельства, что идущие на дикий и опасный юг погибают чаще, стало быть, и возвращаются чуть реже... Но в нашем случае, когда вокруг мир, лето, отсутствие мятежей и прочего, эти количества примерно равны. Тем не менее, Лин... Смотри: мы идем в ту сторону и встречаем всех, кто идет навстречу, конников и пеших, быстрых и кто едва телепается... Но вот кто идет с нами в одну сторону - подумай: одни идут быстрее нас, и мы их никогда не нагоним и не увидим; другие же ползут как улитки и никогда нас не нагонят - мы их тоже не увидим. Но зато путники с юга повстречают и быстрых наших попутчиков, и медленных. То есть, им будет казаться, что навстречу им, на юг, идет больше народу, чем к нам на север. Понял? Но ты наблюдательный парень, это хорошо.
       - Ловко! Я понял! - Лин засмеялся, довольный чудом внезапного и простого постижения тайны, а Гвоздик отвлекся от остатков поедаемой птеры и тоже попытался засмеяться на свой щенячий лад. - Ой... Зиэль, ты слышал: он почти залаял!
       - Ничего я не слышал, как пищал, так и пищит. Ну, может, чуть погрубее. Зачем ты ему всю птеру отдал - лопнет ведь?
       - Не лопнет. А можно я еще дров соберу, а то вдруг до утра не хватит?
       - Мерзляк. - Зиэль с презрением сплюнул в костер. - Действуй. В пределах прямой видимости, понял? Не то нафы тебя подкараулят и того... Без тепловой обработки...
       Лину тут же расхотелось отходить от костра, но он переборол ужас, недостойный воина, и на ватных ногах пошел в полутьму... Обошлось. Нет, нафы словно бы забыли о несъеденной, ускользнувшей от них дани, за все время в пути - никак и ни разу не проявили себя. Лин догадывался, что все дело в его удивительном спутнике, в Зиэле... А когда они расстанутся... Вот тогда он и будет думать...
       - Ну-ка, покажись? Молодец, Гвоздик, молодец, умница! Всего себя вылизал, весь чистенький, мордашка умытая... Ложись рядом...
       На исходе четвертого дня путешествия Зиэль словно бы обмяк, подобрел и отвечал Лину охотнее, гораздо пространнее...
       - Если честно сказать - не знаю зачем. Знаю - куда: на юг. Деньги есть, но они рано или поздно кончатся, на юге природа... покрепче нынешней, понимаешь? Зима там - настоящая зима, плевок на лету мерзнет, лето - и оно тоже... неплохое бывает. Дни длинные, ночей, считай, вовсе нет... Это летом, а зимой наоборот.
       - Ты говорил, что хочешь служить у маркизов Короны?
       - Я говорил? Что за чушь! Во-первых, в маркизате наемников не держат... очень редко берут и очень ненадолго... Чаще наоборот - на всю жизнь присягу принимают. Во-вторых, мне в их владениях делать нечего, мне приятнее в вольных имперских городах гулять, нежели в имперских ленных...
       - А чем они отличаются?
       - Вольные принадлежат непосредственно Империи, а ленные - принадлежат местным властителям, которые принадлежат Империи. Вот мне в вольных и дышится легче, и наниматься там проще. Шихан - вольный имперский город, граф Гупи в нем - имперский наместник. А Дауло, к примеру, принадлежит маркизам Дау, те сами правят городом, но в пределах законов, установленных Империей. Понял?
       - Да, - неуверенно ответил Лин.
       - Вот. Иду на юг, а там посмотрю.
       - Ты еще обещал рассказать про меч. Тогда, в "Самородке"...
       - Какой меч? А, вот ты о чем? А то я думаю - при чем тут маркизы Короны? Да, это не легенды, а правда: у них из поколения в поколение, от отца к сыну, передается по наследству меч, отличнейший меч! Говорят, его ковал сам бог войны Ларро. Уж не знаю, кто там его ковал, но меч - один из красивейших в Империи. Без дела меч никогда не лежит, но нет ему сносу - и это одна из его особенностей. Одна - да не единственная.
       - И что, он лучше твоего?
       Зиэль выставил бороду параллельно земле и замер - посреди дороги, руки в боки - в задумчивости.
       - Вот этого, что у меня сейчас?.. Пожалуй, д... Н-не хуже. Но дело ведь не только в самом мече, а и в умении им владеть.
       - И кто лучше владеет? Ты, или...
       Зиэль рассмеялся и сделал знак пальцем, что пора сворачивать с дороги на привал.
       - Не знаю, ведь я с ним на мечах не бился. Ни с ним, ни с отцом его, ни с дедом, ни вообще с кем-либо из предков. Они - владетельные маркизы, один из древнейших и знатнейших родов нашей Империи, а я простой ратник. Но ребята они как на подбор, я тебя уверяю! Их бог - даже не бог войны, а сама Война! Кто у них сейчас правит? По-моему, маркиз Ведди Малый. Я наблюдал его в бою на мечах. Видишь мой? - Зиэль выхватил меч и крутанул им поочередно левой и правой руками. - Он у меня двуручный, но считается - легкий. Однако - двуручный, все же таки, и тяжести в нем изрядно, далеко не каждый дюжий мужик способен фехтовать им как обычным эспадроном.
       - Что делать?
       - Гм... Рубиться с кем-либо, действуя одной рукой. А у маркизов Короны меч полновесный двуручный. Я его хотя в руках и не держал, но - разбираюсь, на глаз заценю не хуже, чем руками. Так вот, у них меч потяжелее моего этого, но Ведди Малый машет им как павлиньим пером, любой рукой... И с толком! Короче говоря, я бы хотел иметь такой... Но не настолько, чтобы вмешиваться в естественный ход вещей и мечтать о нем предметно... Понял?
       - Д-да. - Лин задумался и опять раскрыл, было, рот с очередным вопросом...
       - Отставить болтовню! Хворост твой, вода и кухня мои. Перед сном поговорим, если хочешь, а сейчас - за дело!
      
       Г Л А В А 5
      
       Не перед каждым сном поговоришь, - после ужина все трое, с Гвоздиком во главе, повалились спать как убитые, и только Сивка фыркал до рассвета, отгоняя мошкару да робкую придорожную нечисть. Впрочем, и он спал, но так, как спят все боевые и мирные лошади: на ногах и вполглаза...
       Утро поднялось яркое, приветливое, полное сил и хорошего настроения, хотя и с быстрыми облаками вдоль южного ветра. Зиэль объявил, что к вечеру будет большой дождь, и Лин согласился: во-первых, ему самому то же почудилось, а во-вторых - Зиэль редко ошибался в предсказаниях погоды, вернее сказать, при Лине - вообще ни разу не ошибся. Покуда Зиэль сворачивал стоянку и седлал коня, Лин успел и костерок оживить, и свежий травяной отвар вскипятить, и с Гвоздиком в войну поиграть... Странное дело: Сивка ни разу не попытался лягнуть или еще каким-нибудь образом обидеть маленького охи-охи!.. Уж тот и урчит на него, и постоянно между копыт крутится, а Сивка разве что мотнет гривой, фыркнет предостерегающе и осторожно-осторожно перебирает ногами - не задеть бы маленького... Но и Гвоздик никогда на Сивку по-злому не шипит, коготками не грозится, только играет...
       - Что и поразительно, ибо мой Сивка всю эту зубастую когтистую шушеру очень даже недолюбливает, и в бою немало такого добра потоптал.
       - Сивка против охи-охи воевал? Ты этого не говорил!
       - Ну, не против охи-охи... где ты их ручных возьмешь... А волки, горули, оборотни, церапторы, - ого-го!.. Этих он любит в бою копытом приласкать. Или диких, в случайной драке. Напоролись мы как-то на стаю оголодавших церапторов. Дело на севере было, в большую засуху, все травоядные в округе передохли, вот хищники и оголодали. Я-то, грешным делом, боялся на тургуна выскочить, там они водятся, да о церапторах и забыл. А те тоже не дураки, хоть и голодные: вместо того чтобы на тургуна задираться, они нас с Сивкой выследили и погнали по пустыне... Но с тем же результатом, как показало дальнейшее.
       - И что??? Вы с Сивкой их... победили?
       - Гм... Кажется, двум-трем он черепа копытами посносил, остальных я зарубил.
       - Здорово!
       - Чего здорового? Мясо у церапторов вкусное, да вонючее, пуще чем у медведей, чтобы его есть, нужно вымачивать особым образом. То есть с собой его не возьмешь. Шкуры обдирать - я не скорняк, да и протухнут по пути, жарища ведь... Сивка редко ест мясо, а если ест - то молочное, не от ящеров... Только зря плечо намахал с ними. Зато мух и мелких падальщиков той округи мы с Сивкой вдоволь накормили... Откуда и взялись? Два мига назад еще было мертвое пространство: ни мухи, ни шакала до самого горизонта! И так всегда, на воде, на суше: стоит лишь обстановке запахнуть падалью и кровью... "Здорово"... Вот и все здоровье - оба в мыле по самую задницу, а выгоды ни на грош.
       Сивка у меня мало кого боится. Тургунов - само собой, драконов, ну... медведей, особенно горных, то же самое, против них ему не устоять... Тигров саблезубых иногда.
       - А охи-охи?
       - Не знаю. Не довелось испытать. С одним может быть и справится, а с шайкой этих сволочей... конечно же, нет. Нам и вдвоем бы туго пришлось против выводка. Но - где церапторы охотятся, там охи-охи не ищи.
       - Почему?
       - Потому что, во-первых, охи-охи предпочитают селиться в предгорьях, в пещерах, и поближе к воде, церапторы же тепло - и солнцелюбивы, а во-вторых, появись они там, всех церапторов бы истребили, и даже не ради жратвы, а так, из озорства. Я же говорю - сволочи первостатейные.
       - Гвоздик не сволочь, Гвоздик хороший.
       - Это - тебе видно будет, когда он вырастет. Что-то подсказывает моему сердцу насчет сегодняшнего дня...
       Зиэль остановил слова, словно бы давая Лину задать вопрос, но Лин не поддался... Ему не хотелось получать этот ответ, он его заранее знал... Однако Зиэль докончил безжалостно:
       - Путь мой завтра или послезавтра дальше пойдет, а твой на этом завершится. Привал с ночевкой уже в берлоге у отшельника устроим. Постарайся свыкнуться с этой мыслью заранее, больше меня на слезы не возьмешь. Понимаешь меня?
       - Да. Я понимаю.
       - Не робей. Говорю: он - то, что надо, отшельник этот. А звать его Снег.
       - Как звать? Снег?..
       - Да. Замерзшая вода. Ты видел снег когда-нибудь?
       - Видел. В позапрошлом году, зимой, во время бури. Только он растаял быстро. Снег красивый.
       - Разве? Во всяком случае, холодный. Наш Снег - тоже на первый взгляд холодный, а присмотришься - ничего, можно с ним дело иметь. Вот вино у него дрянь, тут уж ничего не поделаешь. И так это хотелось взять с собою флягу-другую, да не беру я выпивку в поход. Трактир попадется, или корчма... в общем, если кабак встретится к привалу - никогда не пропущу, а в пути, посреди лесов и полей, вином пользоваться, только чтобы балду в лоб поймать - я от этого прочь, себе не позволяю и другим не даю... когда я старший. Когда один путешествую - другое дело. И Сивка, почуяв опьянение во мне, утратил бы уважение к слабому на разум и волю хозяину, я искренне так считаю. И ты имей в виду на будущее: пьянствовать следует не то чтобы в меру, но с разбором.
       - Я вообще пить не буду.
       - То есть, как это - не будешь?
       - Когда вырасту. Никакого вина, ни кокушника, ни имперского. Только воду.
       - Да ты что? Ну-ну. Один тургун тоже так-то смотрел, смотрел на пузача, на ящерную корову, да и вознамерился, по его примеру, есть одну траву и водоросли...
       - И что? - Лин широко раскрыл глаза и затаил дыхание: ему очень нравилось слушать чудесные истории, которые Зиэль знал во множестве...
       - Научи, - говорит, - брат! Я сам здоров и силен, а ты - вчетверо против меня! Но ты смирный и беззаботный, вот мне бы так! Устал я воевать.
       - Это потому, что я на траве пасусь, а не плоть терзаю...
       - И мне, и мне нравится безоблачное и неспешное бытие, без драк, без крови, с ясной головою. Надоело мне в набегах жить и мирных ящеров обижать. Хочу папоротник щипать, траву кусать, водорослями лакомиться.
       - Отчего же, - отвечает ему пузач, ящерная корова, - научу, пожалуй. Становись рядом и делай, как я. И принялись они траву в болоте щипать, из воды водоросли вытягивать. У ящерной коровы шея предлинная, с нею удобно, а тургуну чуть ли ни на четвереньки припадать приходится, да еще и трава за зубы не цепляется, вода в глаза и уши лезет...
       - А дальше что?
       - Дальше? Тургуна - траве и новой жизни - хватило на полдня, а мяса пузача нашему раскаявшемуся тургуну - аж на целую неделю. - Зиэль рассмеялся первый, немного погодя и Лин.
       - Я так и знал, что не будет тургун есть траву, ты нарочно так сказал.
       - Да, это называется - шутка, притча. Вполне возможно, что и у тебя с вином получится по той же тропинке. Как у тургуна с травой.
       - Не получится. Не буду.
       - Да ты же не пробовал?
       - И все равно не буду. От вина пахнет... - Лин запнулся, в поисках подходящего слова, но Зиэль сначала не обратил на это внимания.
       - Пахнет, естественно. Все в этом мире пахнет, и отнюдь не всегда только жареным мясом... Погоди... Что значит - пахнет? Ну-ка, поясни.
       - Пахнет... коварством. Я нюхал вино, кружку в руках держал. Оно обманывать любит, у него голос... нет... запах неправдивый, противный.
       - А, вот ты о чем... Надо же... Со стаканом я разговаривал, тысячу раз, с кружкой, с кувшином, с бутылкой, с кубком, с вином - нет еще. Вино следует пить, а не запах слушать. "Неправдивый запах"! Откройся, небо, внемлите долы: парнишка явно со способностями, но, увы, еще не испорчен! - Зиэль заржал. - Во как! Ну, тогда я одно могу сказать: ты со Снегом найдешь общий язык, вы с ним - два сапога пара. Он тоже слышит голоса вещей, и не с перепою, а так, вообще. Хорошо хоть, мясо вкушает. Да! Кстати! Будет невежливо, если мы завалимся в гости к отшельнику, и без подарка. Но какой подарок может быть принят отшельником, отрицающим деньги, роскошь, власть, славу?.. Правильно: кус хорошего жирного мяса, ибо даже святой отшельник - все равно мужчина и воин. А женщин и вина в дорогу мы не захватили, у него свои должны быть, так что выход с подарками естественный и единственный - мясо.
       - Как это - воин? Он же старый? - Лин удивился: ему в воображении уже представился согбенный старец, с белою как снег бородою по колена...
       - Так это. С мечом и луком, с секирой, с ножом, с дубинкой - он управляется сносно. Не так, конечно, как я, или Ведди Малый, но - достаточно, чтобы внушать уважение окрестной нечисти и разбойникам, и тебе со временем передать кое-какие полезные навыки, помимо завываний-заклинаний да дурацкой привычки чужие буквы разбирать. Старый он, ты прав, хотя... кого и с кем сравнивать... Но мясо будет на зубы метать - Гвоздик обзавидуется. Поохотимся за подарком?
       - Конечно!!! А как?
       - Быстро и ловко, вот как. С помощью великого изобретения: лука.
       Зиэль снял с седла длинную кожаную сумку и вынул оттуда и бросил на траву странные предметы: какие-то кривые сучья не сучья... палки не палки... что-то похожее на обломки гуслей, которые Лину довелось увидеть намедни, в трактирном зале, наутро после веселья с девицами. Но Зиэль взялся за дело споро: щелк, щелк - приставил один обломок к другому, потом еще один, потом сбоку пластину наложил, потом размотал шпулю с какой-то веревкой...
       Лин поглядел на багровое от натуги лицо Зиэля и едва не рассмеялся: сейчас и сам лопнет, и устройство сломает!.. Но - нет, лук - а это уже был настоящий лук - не сломался, и тетива поставлена, аж звенит... Лин не раз видел собранный боевой лук, а вот чтобы разобранный - не доводилось.
       - А можно я потрогаю?
       - Зачем это? Не девка, чай, чтобы трогать. Лук - боевое оружие, и не любит чужих рук и пальцев. Издали любопытствуй, из моих рук смотри. Принеси колчан, я пока тетиву натру...
       Лин верно догадался - в какой из сумок должен быть колчан со стрелами.
       - Весь колчан нести?
       - Л-лодырь. Одну стрелу вынь и принеси, достаточно будет. Что сегодня едим - птицу, иную дичь?
       Лину, по правде сказать, более всего нравились на вкус утки и гуси, но птица - это низковато, не по-мужски, зачем срамиться лишний раз перед Зиэлем и Гвоздиком?
       - Иную дичь, конечно.
       - Согласен.
       Зиэль не спеша наложил стрелу на тетиву, вдруг, продолжая сидеть на траве, развернулся стремительно - свист, звучный щелчок и ругань с задранными к небу сапогами!
       - А-а-а, тупые боги, в навозе ноги! Чтоб вам всем не жить, а кашлять!.. Представляешь, Лин, перчатку забыл! На, глянь на дурака. - Зиэль выпрямился, отложил в сторону лук и протянул к Лину левую руку, повернув ее ладонью вниз: между запястьем и большим пальцем красовался длинный сочащийся кровью рубец.
       - Что это?
       - След от тетивы. Надо было защитную рукавицу... да тут этот олешек подвернулся... Правильно говорят: дурные руки старше головы. Натянуть по полной, ежели - и палец отсечет; хорошо, хоть, сидя стрелял. Вынимай нож, пойдем, обработаем добычу, а то Гвоздик твой всю ее сожрет, нам не оставит. С него и требухи хватит.
       - Оставит.
       Действительно, в кустарнике через полянку, лежал мертвый олень, маленький, немногим больше овцы, стрела в два локтя длиною пронзила его едва не насквозь и убила на месте.
       - Рога долой, с головой вместе, требуху долой, копыта оставим, Снег им найдет применение. Он бы и рога приветствовал, да нести их неудобно: видишь, шмыбзик совсем, малыш, - а рога кустистые, куда их совать? Долой. Заодно и кровь лучше сойдет, свернуться не успеет, мясо вкуснее будет. Два ломтя сразу прожарим, небольших. Или кусками лучше? Печенку - обязательно, так на любой охоте положено, а остальное в мешок. До вечера мясо не скиснет, а мы к Снегу раньше успеем. Но до этого пообедаем не спеша, поваляемся чуток и шагом до него - часа за два управимся. Прямо сейчас к нему идти - неприлично, у него там свои дела: молитвы, опыты, шаманства... покаяния... размышления... Они же там не могут без размышлений о судьбах мира. Зато к закату - в самый раз будет. И дождь упредим.
       - Кто они?
       - Ну... отшельники всякие. Уж не знаю, чего они там умудряются промыслить - на природе и человечестве это никак не сказывается, ни сейчас, ни раньше... Думаю, и сто миллионов лет пройдет - все то же будет, и так же. И хорошо, я не против.
       - А сто миллионов лет - это много?
       - Много. Боги столько не живут.
       - Боги??? Как это?
       - Так это. Эй, пузырь с чешуей, а, пузырь с чешуей? Не лопнешь, кусамши?
       Гвоздик поднял от травы счастливую, всю в крови, мордаху и вновь попытался засмеяться.
       - Нет, он точно уже лает! Зиэль? Ну, теперь-то ты слышал? Гвоздик, малышочек, умница!..
       - Что пищит противным голосом - слышал. Эх, печень правильнее бы в сыром виде съесть, да уж пусть жарится вместе с филейкою, избаловался я среди людишек. Сына бы мне нужно, вот что! На, держи свою долю и не роняй.
       Лин удивился было непонятным сетованиям Зиэля, да тотчас и забыл, приняв прутик с нанизанными на него кусками (печенка и мясо, вперемежку с клубнями дикого лука): за время их знакомства он уже попривык к странным его речам, а свежее жареное мясо такая вкуснятина, во рту тает!.. И печенка неплоха...
       После обеда Лин собрал охапку папоротника и постелил, чтобы им с Гвоздиком помягче: Зиэль разрешил всем отдохнуть, даже Сивку расседлал, а сам размотал сверток черной кожи, толщиной в пядь, шириной в половину локтя, да длиной в полтора, по ней с внутренней стороны нашиты петли и кармашки, а в них всякие разные приспособления для ухода за оружием...
       - А их каждый день точить нужно, даже если не пользовался?
       - Желательно. И старайся не употреблять это смердецкое слово: точить!
       - А как надо?
       - Везде по-разному: править, ухаживать, подправлять... приводить в порядок, чистить... На Западе, в столичных казармах, в гвардии, одно время было модно "уваживать": "Пора моего старичка уважить"... Но - не точить. Воины так не говорят. Оружие еще и смазывают. А церемониальное, которое не для боя, а для ритуалов, для придворных парадов - также и полируют, чтобы ровно блестело.
       - А почему здесь нет тургунов и церапторов? И ящерных коров? Там, где я раньше жил, там часто в округе следы от них оставались, иногда они и сами показывались. Я однажды такую кучу видел, что ящер навалил... - Лин задрал руку повыше к небу, но вставать было лень...
       - Почему нет? Бывают и здесь, но реже. В теплые годы они до самых южных равнин добираются, на пойменные пастбища... А за ними и тургуны, и оборотни, и церапторы, и тигры... Они любят тепло, а зимой здесь холодно, вот они и держатся поближе к северу, где лето круглый год. Быки, олени, кабаны, пиропы - этим легче, у них зимой шубы отрастают, они и перезимовать на юге могут, была бы пища... В свою очередь они все - пища и одежда для людей, поэтому человек всюду устраивается, где только можно раздобыть мясо и шкуру. А нету мяса - на траву да коренья перейдет, протерпит на них лихое время... Да, переждет лихолетье - и опять за свое, убивать. Кто к воде поближе - те там охотятся, на водное зверье.
       Медведи - такие же на повадки, как и люди, тоже всеядные, но добрее.
       - И охи-охи!
       - При чем тут охи-охи? Ну-ка, дай Гвоздику пучок травы вместо мяска? Да он тебе руку оттяпает за издевательство. А потом ногу и голову. Потому что ему ягоды не нужны, а только кровь и мясо. Траву они тоже щиплют, случается такое, но не для еды...
       - Не оттяпает.
       - Какой же ты упертый мальчик. Сразу видно, кнута не пробовал.
       Зиэль бурчит, но Лину не страшно, даже Гвоздик почуял, что Зиэль в настроении, и не шипит на него, как обычно в ответ на угрозы хозяину. Да и Лин упрямится словам Зиэля не по злому умыслу, а... просто... сам не зная почему... чтобы только противоречить... На самом деле, он уже и без Зиэлевых советов пытался покормить Гвоздика фруктами и овощами... И траву всякую разную давал, но Гвоздик схватит кусок капусты, укусит и тут же выплюнет с возмущенными криками: ему чего-нибудь пожирнее на зубки насаживай!
       Вот бы так сидеть и сидеть в невысокой травке на охапке папоротника, идти и идти по дорогам, на юг и на север... и на запад, и на восток... вчетвером... И не расставаться никогда, и никого не бояться... И чтобы всегда было тепло и сытно...
       - Да ты спишь! Подъем, дорога ждет! А это тут кто, а? Ты мне поверещи, обормот, живо шкурку на обтирку сдерну и голышом в болото суну!.. Подъем! Сивка! Ты, что ли, здесь самый хитрый?.. Ну-ка, сюда, к седлу поближе, ишь - куда утрусил, в противоположную от мешков сторонушку... Увлекся он траву щипать с прижатыми ушами! Сплошные хитрецы, поголовно лодыри и звери вокруг, один только я простак и добродушен!
       Лин глубоко вздохнул и вдруг подумал про себя: да, теперь ему очень даже понятно, почему Сивка так тяжело вздыхает и фыркает перед тем, как на него наденут седло и навьючат поклажей... да еще они втроем, бывает, взгромоздятся... Бедный Сивка...
       - А ты поэтому пешком рядом ходишь, что Сивку бережешь?
       - Я? С чего ты взял? Сивка - крупный конь, он и больше выдержать может. Раньше, до меня, если хочешь знать, он вообще в конском боевом доспехе ходил, а это тяжесть - ого-ого! Я даже точный вес знаю, да только тебе все равно не впрок его открывать, ты же неграмотный.
       - А долго надо грамоте учиться?
       - Н-нет... наверное... Быстро.
       - А счету? Чтобы уметь считать до ста?
       - Это почти одно и то же: знаешь одно - знаешь и другое. Снег тебя всей грамотейской премудрости научит, я полагаю, он в этих делах мастер.
       - Вот здорово!
       - Да? А я думал, ты воином стать мечтаешь. Воинам же вовсе не обязательно знать грамоту, более того, простые ратники редко когда умеют читать. Да, кстати, именно люди войны - это исключения из только что приведенного мною правила: считать они умеют, червонцы и серебро, и медяки, это первейшее, самое необходимое знание для наемника, а вот читать - каждый десятый... а то и каждый сотый. Дворяне - особь статья: в последние два-три поколения наших императоров, с их высочайшей руки считается немодным и мужланским не уметь читать и писать, поэтому сейчас дворяне - грамотны поголовно. И купцы, само собой, и жрецы... А простому воину - грамота зачем?
       - А черные рубашки? Воины вроде тебя - все умеют читать?
       - Гм... Чаще да, нежели нет, но за всех не отвечу. Понимаешь, черная рубашка - она гораздо тяжелее кольчуги в постоянной носке, поэтому ее носят либо умные, либо недолго. А умный без грамоты жить не захочет, и понять ее не поленится.
       - Тогда я хочу не просто воином, а чтобы в черной рубашке, с мечом, на коне, и знать всю грамоту.
       - В добрый час. Только что-то мне подсказывает, что из тебя воин - как из воды кокушник. Ты слишком мягок и впечатлителен, дружок, чтобы стать воином.
       - Как так? - Лин нахмурил лоб и даже остановился посреди дороги, ему показались очень обидными слова Зиэля. Но - только не плакать!.. А то как раз получится, что Зиэль прав...
       - Запросто. Человечек ты не тупой - это первое препятствие. Что встал? - догоняй! Ты не жадный - это второе, хотя и менее существенное. Простым ратником, пусть и в особенной черной рубашке, тебе не быть - кость не та. Ты даже пить собираешься только воду, сам ведь объявил. Это третье... И таких препятствий в тебе - до ночи перечислять. Грамоте выучишься - ох, как тоскливо тебе будет трезвому среди тупых скотов, изо дня в день, из года в год... И больше ничего нового в жизни. Потом в калеки, или на кладбище, ибо в отставку по старости редко кто выходит из простого люда, я даже и не припомню случаев.
       - А ты как же?
       - Я - это я. Дальше слушай. Рыцарям, баронам и прочим дворянам проще и в то же время разнообразнее, и в быту, и в общении с себе подобными, но ты-то простолюдин! Будь ты хоть четырежды премудрый в науках - кто тебя пустит из солдатской палатки в командирский шатер? Можно выбиться в рыцари из простого ратника, но это тебе должно крепко повезти, а даже и с везением - не один и не пять лет пройдет, прежде чем добьешься... До этого же - черная ли ты рубашка, да хоть розовая в крапинку - хлебай из солдатского котла и слушай звуки из солдатских голов и задниц, они, кстати говоря, бывают очень сходны, так что и не различишь порою. Усвоил?
       - Ты раньше этого мне не говорил.
       - Ты и не спрашивал. Тебя ведь, в основном, иные мечты одолевали - где лучший портной, шьющий черные рубашки, да как бы покрасивше приладить боевые шрамы на лицо.
       Лин покраснел и смолчал: стыд прошиб его по самые уши. Гвоздик растерянно пискнул и на всякий случай стал держаться вплотную к Лину...
       - Гвоздик, ну что ты вечно путаешься под ногами! Я ведь было, чуть лапку тебе не отдавил! Беги вперед, крошка, беги...
       - Я почему тебя думал в гладиаторы определить? Там можно кое-чему выучиться, и если повезет - разбогатеть, сменить сословную ступеньку: с низшей перепрыгнуть куда-нибудь повыше... Не захотел. И в храме то же самое: повезло бы - пробился бы в иерархи, получил бы доступ к знаниям, к чинам, к простору бытия...
       - Как это - к простору бытия?
       - А так. Погоди, подберу слова попроще... Значит, простор... Захотел - в столицу поехал, челом Императору бить, дабы тот высочайшею волей исправил те или иные несовершенства мира... Ну... например, сказать Императору, что народ страдает от глупости, либо воровства его слуг, власть предержащих... Понимаешь? Или не совсем? Короче говоря: захотел ты, будучи верховным жрецом, - взял и поехал в другой город по своим надобностям, захотел - отгрохал своему богу храм побольше, а в нем себе святилище... соответственное... А захотел - заперся в темную сырую келью, на хлеб и воду, на долгие молитвы, подавая пример малым сим... Захотел - заклеймил, захотел - простил. Захотел открыть братии свет просвещения - позволил им книги читать. Решил, что, кроме молитв и постов, им ничего более не надобно - объявил об этом во всеуслышание волею бога или богини... Если ты им, богам, предан душою - те нисколько не против будут, что бы ты там ни решил по отношению к простым нижестоящим смертным. Это и называется - простор бытия. В холодном ли чулане он живет впроголодь, нежится ли на пуховых перинах и жрет от пуза - все ему в радость, если он сам этого пожелал, а не чужую волю исполняет... И наоборот. Понял?
       Лин кивнул:
       - Вроде бы.
       - Ты пока невежественный и темный, как последний десяцкий, но ум у тебя живой, светлый, гибкий. Ты бы мог со временем пробиться в верховные жрецы, если бы в послушниках не надорвался бы и не помер. Но - не сложилось и тут. Если же и Снег тебе и твоим мечтам не потрафит - уже не мои заботы, я буду очень далеко, сам живи и сам разбирайся.
       - Страшно. - Лин произнес это с печалью в голосе и лице, и получилось настолько по-взрослому, что у Зиэля даже брови подпрыгнули, но следующие слова Лина вновь принадлежали маленькому мальчику. - А он разрешит мне... с Гвоздиком играть? Чтобы он всегда рядом был?
       - Почему же нет? В пещере места полно, и ему уголок найдется. Если, конечно, ты его приучишь на улицу проситься, а не пачкать жилое пространство.
       - Приучу, конечно. Ура! Гвоздик, понял!? Рядом жить будешь!
       Гвоздик подпрыгнул, целиком и полностью разделяя внезапную радость хозяина, и совершенно отчетливо тявкнул.
       - Ага! Зиэль! Теперь-то ты слышал, как он залаял? А не запищал!
       - Подумаешь... Один раз не считается, да еще и не понять - авкнул он или мявкнул?
       - Не-ет, нетушки! Все знают, что у охи-охи лай похож на горулий и на волчий.
       - Угу, а у твоего Гвоздика, может быть, на свинячий именно! Ты зачем его отборным мясом кабанчика, на трех густых травах запеченного, кормил? Превратится теперь в хрюшку, будет хрюкать, а не лаять.
       - Не будет. Ой... Зиэль... - ноздри Лина явственно почувствовали что-то такое... пахнущее жильем и человеком...
       - А-а... То-то я думаю - когда ты проснешься, запах дыма учуешь? Сивка-то и Гвоздик твой давно уже пофыркивают... Это у нашего отшельника очаг, не иначе. Надо его предупредить... Зиэль откашлялся и громко, хотя и вполголоса, забасил любимую свою песню:
       - Солдат идет с войны... И все ему хоть бы хны!..
       Словно бы и нет под ногами дороги, или хотя бы тропинки, а идти легко, ноги не спотыкаются по камням и выбоинам, ни у людей, ни у зверей. Вроде бы и густой кустарник вокруг, а одежда за ветки не цепляется. Дымком же пахнет очень даже ясно. Едой не пахнет...
       - Обратил внимание, что природа к нам дружелюбна? Ни гнусы нас не жалят, ни колючки по лицу не стегают... Это значит, что старый хрен издали нас почуял и не против гостей. Нежданным и незваным куда как тягостнее бродить в этих пределах. Возьми-ка, на всякий случай, на руки Гвоздика, либо сунь его в мешок и к седлу пристегни... Вдруг он попадет в ловушку или под заклятие...
       - Нет, я лучше на руки.
       - Тоже выход. "Куда ж ты, сокол, лети-ишь!.." Эй!.. Снег! Это Зиэль! Ну, ты где?..
       Заросли вдруг расступились и выпустили путников на открытое пространство. Будущие гости остановились посреди крохотной, двадцать локтей от края до края, круглой поляны, южную половину которой окаймляли камни маленькой скалы, а другую половину ограничивал невысокий кустарник, имени которому Лин не знал.
       - Глаза разуй.
       Лин обернулся на голос: у них за спиной, в шести локтях, на самом краю зарослей, стоял человек. Больше всего Лина поразила одежда этого Снега, мысленно он уже привык видеть ее белой, в виде плаща или хламиды. А на самом деле, человек этот выглядел просто, и можно сказать привычно: полурасстегнутая кожаная куртка на голое тело, портки, заправленные в низкие сапоги, непонятного вида шляпа - все в обычных серо-коричневых красках... В руке длинная прямая палка с железным клювом... С двумя клювами-наконечниками: верхний поперек палку венчает, а нижний вдоль, как бы насажен по примеру копья, в траву нетяжко упирается... Борода есть, седая, но небольшая, у Зиэля куда длиннее...
       - Я смотрю, посох у тебя тот же. И повадки те же - подкрадываешься хорошо. У меня чуть родимчик не случился от внезапности!
       - Только не пытайся вызвать во мне жалость, или хотя бы доверие к твоим словам. Ты, я смотрю, конем разжился? И почему-то не один?
       Лин, Гвоздик и Сивка стояли тихо и молча: именно так и надо себя вести в незнакомом случае. Пусть главный все поймет в окружающей действительности, и все решит, как им дальше поступать... Иначе - плохо. Не в этот раз, так в другой, но болтовня и беспечность неминуемо обернутся бедою: поход - дело опасное, все должны в нем знать свои права и обязанности, чтобы им легче дышалось и дольше жилось.
       - Со спутниками, сам видишь. Рассчитываю на кров и прочее гостеприимство. Завтра - дальше двинусь. Принимаешь гостей?
       - Угу... Небось, нарочно под дождь подгадал, чтобы уж наверняка?
       - Слушай, Снег! Тебе не стыдно? Ну что ты меня обижаешь? Как ты мог такое подумать, мы ведь сто лет знакомы! - Зиэль от возмущения развел руки в стороны, но в искренность его не поверил даже Лин: очень уж довольная ухмылка у Зиэля, кроме того он своими ушами слышал расчеты насчет дождя и ночлега.
       - Именно поэтому. Дым нюхал?
       - Что? А!.. Намек понял: у нас в мешке целый олешек лежит, очага просит. Это тебе от нас подарок. Чтобы дым от твоего очага насквозь пропитался вкусными запахами. Ну... есть еще остатки хлеба, лука... Лин, есть у нас лук?
       - Есть. - Лин понял, что своим обращением к нему Зиэль хочет выставить его на погляд, потому что...
       - Лук и чеснок и у меня есть. А также всякие иные коренья и травы, лечебные и продовольственные. Этот... будущий подросток с охи-охи на руках... - кто тебе? Воспитанник?
       Зиэль крякнул и покрутил бородой. Он явно рассчитывал перейти к сути дела попозже, после ужина...
       - Скорее, попутчик. Тут такое дело... Слушай, Снег, у меня Сивка недавно перенес тяжелое заболевание на ушах - видишь, прядает - и ему противопоказаны вечерние дожди. Ты бы не мог...
       - Да, накрапывает. Пойдемте. Вечерние дожди... Всегда от тебя подвохи и напасти, Зиэль, просто всегда! Но - не смею отказывать князю мира сего.
       Лин вытаращил глаза на обоих собеседников. Князю??? Неужто Зиэль на самом деле - сиятельный князь, под чужим именем путешествующий по дорогам, подобно богоравному Аламагану!.. Вот было бы здорово!
       - Хорош князь - на одном коне пожитки! Вот зачем ты надо мною смеешься, Снег, мальцу голову дуришь? Он ведь всему верит, что взрослые говорят. Слушай, дождь в самом деле начинается. Что стоим-то?
       - Идемте. Намокнуть не успеем.
       Путники, вслед за Снегом, подошли к скале и увидели скрытый до этого проход, трех локтей в ширину и четырех в длину ... Пройдя сквозь каменный свод, они очутились еще на одной полянке, такого же размера, только эту со всех сторон окружала скала. Она уже и не полянка, а дворик, с хозяйственными постройками и приспособлениями. И вход в пещеру имеется - вот он, закрыт небольшой деревянной дверью.
       - Сивка его зовут? Поставь Сивку под навес, вон коновязь. Сейчас ему овса принесу, у меня где-то был запасец, нарочно для непрошеных гостей... Лошади-то в любом случае не виноваты в назойливом нахальстве их бессовестных хозяев.
       - Это ты обо мне?
       У Лина сжалось сердце: та же довольная ухмылка на лице у Зиэля, тот же спокойный голос, однако, словно холодом из ледяного погреба пахнуло от его вопроса.
       - Нет. - Снег неспешно повернул голову и встретил взгляд Зиээля, не отводя своего. - Не о тебе, не нагнетай. Ты от меня гостеприимства ждешь или объяснений в любви и преданности?
       - Гостеприимства и дружбы, как всегда. А без преданности твоей я раньше обходился и впредь надеюсь обойтись. В чем дело, Снег, что с тобой, не с той ноги встал?
       - Эх... Вроде того. Сон мне был, предвещающий долгие заботы - а тут ты. В руку, стало быть, сон. На очаге будем жарить, или на противне? Ты как? Или похлебку сварганим?
       - О! Точно! Похлебку! Я всегда говорил, что... - Зиэль обернулся к Лину, принимая того в собеседники, - что Снег - умнейший из людей! Да, Лин, говорил ведь тебе? Похлебки мы давно не ели, с самого города Шихана, соскучился я по горяченькому жидкому. Ты так один и живешь?
       - В основном да. Готовлю сам... в основном.
       - Вот мешок, в нем свежее мясо. Соль, перец, если надобно... Давай вместе столешницу поставим, ловчее будет...
       Мужчины вдвоем установили столешницу на козлы и придвинули поближе к огню.
       - Перец я не люблю, к соли равнодушен. Ты почему весь сжался, мальчик Лин? Что тебя так внезапно дополнительно взволновало в моем жилище?
       Но Лин сидел словно каменный, язык ему не повиновался, почти как в ту ночь, с нафами... Эта обеденная комната, здесь очаг, здесь стол... А у него Гвоздик на руках... Он осквернил... В трактире "Побережье" - там другое дело, там все свои были, да и щенок был совсем уже малыш, младенчик... Боги, что сейчас будет...
       - А-а-а... Какой у тебя вежливый парнишка, с нежной совестью! Он боится, что нарушил некие бытовые уложения о животных в доме! Запомни, Лин: здесь я хозяин, и домашние законы - тоже я устанавливаю. Пусть твой щенок побудет сегодня с нами, я не возражаю. Проситься умеет?
       Лин кивнул. И еще раз кивнул, сильнее, чтобы виден был его ответ... язык-то пока не оттаял...
       - Тогда пусть с нами вечер коротает. Но уж коня в дом запускать не будем, тесновато получится. А, Зиэль? Громовых раскатов не боится твой Сивка?
       - Не будем. - Зиэль благодушно качнул бородой и вытянул ноги в сапогах поближе к огню. - Не боится, возле мешка с овсом он у меня ничего не боится.
       За стенами, снаружи, бушевала гроза, дождь был вовсе не дождь, а сокрушительный ливень: Лин высунул было нос за дверь - вместо дворика настоящее озерце бурлит, а молнии - одна другую перегоняет. И грохот на весь мир!.. Как же быть?
       - Отхожее место у меня - не только на дворе, мальчик. Иди туда, прямо, потом направо, в самый конец. Возьми свечу. Охи-охи своего нам на сохранение оставь, если хочешь. А? Не то упадет куда-нибудь?
       - Не упадет. Спасибо, я мигом...
       - Не промахнись.
       - Стой! Щенка оставь, как тебе было сказано, ты совсем уже обнаглел. Мы со Снегом за ним не хуже твоего присмотрим.
       Действительно, как ни крутись - а Зиэль опять прав: Гвоздик должен время от времени оставаться без Лина, один на один с окружающим миром, иначе бойца и воина из него ни за что не выйдет... Терпи, Гвоздик, никто тебя не бросит.
       Таких отхожих мест Лин еще не видывал! А ведь он и в одном трактире был, и в другом... И еще где-то... Узкий коридор, указанный Снегом, вывел его к дверце, за дверцею - не чулан с низеньким потолком, но полуоткрытое пространство пещеры! Словно бы гигантская ниша выдолблена в скале: сверху каменная толща, справа она и слева, а впереди длинная и высокая пустота, а за нею широченная щель в скале, сквозь которую видны облака и молнии. Молния полыхнула особенно ярко - осветила далекие деревья. А внизу журчание... Внизу ручей! Ветер сюда почти не достигает, свечка ровно говорит, но какой с нее толк здесь, среди таких просторов? Зато молнии - да, осветили и небо, и ручей, текший внизу, под деревянным настилом... струйка вода из стены, чтобы руки мыть... Лин быстро сообразил, чем тут и как пользоваться, но покидать удивительное отхожее место не спешил... Пахло тут зеленью и дождем... И грозой... И всё. Здорово! Но восхищение мгновенно перебил ужас: нафы! Они ведь могут сюда прийти, это место обитания как нельзя лучше им подходит! И если они боятся Зиэля, то завтра... Да и сейчас Зиэль далеко... Лин подхватился и, не медля больше ни единого мига, помчался к двери, впопыхах забыв, что дверь нужно тянуть на себя, а не толкать... Чуть было сердце не разорвалось!
       Гвоздик с радостным урчанием поспешил ему навстречу, а мужчины замолчали и дружно посмотрели на него. Лин успел кивнуть, в знак того, что он - это он, а не чужак из-за двери вернулся, подхватил Гвоздика на руки, присел к столу, а молчание все еще висело в воздухе.
       - Послушай, Зиэль... Я не собираюсь состязаться с тобой в хитроумии, я просто хочу понять цель и суть подвоха. Зачем?
       - Да я тебе искренне... Случайно! Случайно все так получилось... Сапогами клянусь! - Зиэль даже слегка приподнял правую ногу и указал на предмет клятвы, но и она, похоже, Снега не убедила.
       - Случайности и ты? Не слишком ли смешная шутка для ушей старого больного отшельника?
       - Представь себе! Не ищи в моей просьбе никаких интриг и умыслов, нет их. Кстати сказать, насчет случайностей... Я их наоборот - берегу, мне с ними жить приятнее и веселее. Ну, сжалился разок - с кем не бывает? Ты же видишь - здесь все чисто. В обоих щенках. Одно, правда, темное пятно есть, но и тут уж я не виноват.
       - Пятно какое - нафы? Ты их имеешь в виду?
       - Именно. За это - извини.
       Снег тяжко вздохнул и задумался, а Лин понял, что речь идет о нем с Гвоздиком, об их судьбе.
       - Дружище Снег! Я бы не хотел прерывать твои почтенные и благочестивые размышления, но этот козлик-барашек... Ну, оленина - сейчас выкипит и снизу подгорит!
       - Действительно. Ладно. Ты расставляй пока приборы, ложки, плошки, хлеб порежь, а я сниму пробу, и если... - Снег выпрямился, кряхтя, и побрел к очагу, помешивать длинной деревянной ложкой в варочном котле.
       Отчего-то Лин не поверил в его кряхтение, да и в ковыляющую походку тоже: там, на полянке, Снег двигался куда мягче и быстрее.
       - Он у тебя что... Ты его наделил чем?
       - Да нет же, в том-то и дело, старый ты пень! Ты правильно почуял, но я тут не при чем, это его личные способности. Вот мне и подумалось, что ты - лучший выбор из всех поблизости возможных.
       - Спасибо, милый друг, что подумал и решил за меня!
       Однако Зиэль не захотел понимать в услышанном яд и ухмыльнулся:
       - Да пожалуйста, всегда рад помочь. - Но тут же, правда, спохватился: - Я же честно в два места постучался, перед тем, как... Я у тебя в долгу. Можешь попросить меня - и не откажу ни в чем, лишь бы мне это было по силам и по нраву.
       Снег круто обернулся от очага, с мешалкой в руке, и захохотал.
       - За что я ценю общение с тобой, дорогой Зиэль, это за остроумие без границ. Все эти галантные шуты и щеголи при императорском дворе тебе в подметки не годятся, по крайней мере, в словесных дуэлях. В ближайшие годы я попробую придумать просьбу, которая бы пришлась по нраву нам обоим... если доживу, конечно...
       - Доживешь, я надеюсь. Может быть, даже до конца света доживешь.
       - До конца света? Ты... всерьез?.. Что означают твои намеки? Поскольку я далек от надежд на бессмертие, значит ли это, что...
       - Слышал о Мореве?
       - Да, и склонен подозревать, что оно - не только легенды.
       - И я так считаю. Короче говоря, в этот раз, в эту эпоху, Морево может не просто накатить на заселенные человечеством земли, но и похоронить их навсегда. Но это не истина, а всего лишь предположение.
       - И сколько ждать проверки твоего предположения?
       - Знать не знаю. Может, десять лет, может и двадцать, а может и все пятьдесят.
       - Десять-то лет я протяну, а пятьдесят - не надеюсь.
       - Не скромничай. Вон какой тяжеленный котел на стол вымахнул и даже не запыхался. Мне бы это было не по плечу.
       - Ай, ай, какие льстивые любезности, которые - все та же ложь в позолоченной скорлупке. Я, видишь ли, вынужден самостоятельно котлы носить туда-сюда, ибо Мотона моя - это приходящая служанка - не предназначена тяжести таскать. Пододвигай поближе плошки: первые порции я положу, а за добавками - сами, своими ручками. Этому хищному животному тоже надо будет что-то придумать из посуды, чтобы и у него свое имущество было...
       - Ага! Пойман на слове: значит, согласен?
       - Да. Но я хочу тебе прямо сказать, Зиэль...
       - Ой, нет! Избавь меня, радушный, прямодушный и великодушный хозяин, от каких бы то ни было объяснений и резонов в твоих поступках. Ты согласен - остальное лишнее. Выдумаешь ответную просьбу - я в твоем распоряжении. А хлеб где, что я нарезал?
       - У тебя под самым носом, провидец, стоит лишь приподнять вот эту вот салфетку...
       - Сколько лет твоей Мотоне? Ее вышивка?
       - Тебе-то какая разница? Молодой человек, ты хочешь о чем-то спросить? - заметил озабоченность Лина хозяин.
       - Да. Можно ли поделиться от себя с Гвоздиком? И что такое морево?
       - Это уже два вопроса. Если я утвердительно отвечу на первый - неминуемо воспоследуют другие, о практических способах угощения, по поводу же второго... Да, я начну с него. Морево - это легенда о конце света, о бедствии, которое за грехи наши обрушится на нас, человеков, и всех без остатка погубит. На сущность ее еще никто из живущих не проверял... Разве что...
       Но Зиэль поморщился и даже дослушивать не стал:
       - Да никто. Я тоже думаю, что никто не проверял. Ты бы поближе к первому вопросу, любезный Снег, а то сей Гвоздик достал меня своим визгом. Вот мой вклад в дело обуздания щенячьего аппетита: хрящи, косточка губчатая... Подстели ему чего-нибудь, и пусть лежит, грызет.
       Снег встал и знаком пригласил сделать то же самое Лина.
       - Лин. Ты будешь жить здесь, бок о бок со мной. Сразу же забудь дурные примеры, подаваемые этим витязем, блистательным, умным, воинственным, сильным, однако же, весьма бесцеремонным. Сейчас я принесу кошму твоему Гвоздику, определю ему его личное место, и только тогда мы, я и ты, позволим ему разделить с нами прерванную советами нашего дорогого Зиэля трапезу.
       Снег кивком завершил свою речь и пошел куда-то вглубь пещеры. Скрипнула невидимая в полутьме дверь.
       - Видал, Лин, как он раскипятился: никакого тебе кряхтения, молодым тургуном в закрома поскакал? Очень достойный человечек наш Снег, тебе крепко повезло с наставником. А что на меня шипит и пыхтит - это естественно, ревнует к моему уму и доблести. Ну и к относительной молодости. Но, вообще говоря - мы с ним ладим, даже если и не всегда находим общий язык. Ты уж не подведи моих рекомендаций.
       Лин кивнул. Взрослые - неровный народ: иногда их слушать - слаще сна и меда, а чаще - сплошная скукотень. При желании Лин мог бы дословно вспомнить все сказанное здесь в этот дождливый вечер, первый вечер в череде долгих, долгих будущих лет, но это было бы так... блёкло, обыденно... Вот если бы Зиэль действительно оказался князь... Но князь или маркиз - не будут они в одиночку шататься по свету и "на ты" знаться с простыми отшельниками, с трактирщиками, с никому не нужными мальчиками... А тут какое-то Морево через пятьдесят лет, пустая болтовня о вышитых салфетках... Зато подстилку Гвоздику знатную подарили. Лин знал, что такое кошма из овечьей шерсти, но эта оказалась большая, ровная, толстая... На такой можно было бы рядом с Гвоздиком валяться, да ведь не разрешат...
       - В кости, может?..
       - Нет, не играю. Да и ставить в моей пещере нечего, из твоего же имущества ничего мне не надобно, я ведь не воин.
       - Ах да, я и забыл, что ты не воин. Но тогда... А где он... А, вот он, тот же столб! Метнем? По десятку попыток?
       Лин, повинуясь указывающему жесту Зиэля, посмотрел направо: у стены стоял врытый в землю деревянный столб, широкий, во взрослый обхват толщиной, верх его представлял из себя грубо вытесанную пасть неведомого Лину хищника, а середина, как бы живот и грудь, вся иссечена следами ударов чего-то колющего и режущего.
       - Зачем тебе эта чушь под конец дня? С десяти попыток ты конечно же меня опередишь. С одной руки?
       - Как угодно, ты здесь хозяин, а я гость. Давай так: с одной руки по пять швырков, а с двух - по три, чтоб там и там нечетное число было?
       - Чтобы исключить попадания поровну? Ну давай, раз тебе свербит подчеркнуть свое превосходство. Несолидно это... глупо. Твоими швыряем?
       - Твоими, конечно. Мои - боевые, а твои - все равно для баловства, ты же мирный и смирный у нас, почтенный седой отшельник...
       - Зубы не заговаривай. Вдвоем будем?
       - Лин еще мал. Лин, иди сюда. Оставь щенка на подстилке. Какую, зачем ему кость? Эту? Да она же с него размером... Ну, дай. И иди к нам. Лин, мы со Снегом сейчас разомнемся малость после ужина, пошвыряем ножи в цель, а ты смотри и учись...
       Этот вечер Лин сохранил в своем сердце навсегда, бережно, каждый миг...
       В пещере почти темно, только два факела на стене, по обе стороны старинного медвежьего тотема, невесть как попавшего к Снегу, да неяркий огонь в очаге... Тени от факелов и очага танцуют свой странный беззвучный танец, оба взрослых поочередно бросают тяжелые ножи в тотемный столб, с расстояния десяти шагов. А шаг - это когда оба шага сделаны, левой и правой ногой, то есть, десять шагов - тридцать локтей. Уговорились все-таки по десять бросков с каждой руки, и по пять - с двух. В обоих случаях победил Зиэль, он попадал в цель лучше, чем Снег, хотя в бросках с двух рук Снег уступил Зиэлю совсем немного. Лин желал победы Зиэлю, конечно же, и тихо радовался его успеху.
       - Однако, ты мастак! Есть на кого мальчишку оставлять, душа спокойна будет!
       - Чья душа? Твоя душа? Если ты такой заботливый, так и взял бы его с собой? Кроме того, я не собираюсь выращивать из него дуэлянта и разбойника.
       - Мы уже об этом говорили, что толку одно и то же молоть. Учи тому, что знаешь. Да и в твоей мерной нравственной линейке - гораздо правильнее будет, чтобы не я, а ты его воспитывал? Не так ли? Видишь, опять я тебя уел, на твоем же поле битвы.
       - Уел, уел. Не пора ли нам всем спать? Или еще по черпачку на сон грядущий?
       - Без вина? Нет уж, народная мудрость твердо гласит: следует быть умеренным в жратве на трезвую голову. Как это ты поленился запастись хотя бы одним кувшином? Ты бы хотя бы дорожное кислое для гостей держал, коли сам постишься...
       - Не желаешь похлебки? Как хочешь. Тогда и я не буду. Этих не спрашиваю, и так видно, что оба облопались по самые уши. Сегодня я ему и тебе здесь постелю, не возражаешь?
       - Нет. Мне поближе к огню, а щенки, небось, вместе захотят, пусть уж их...
       - Пусть. Умываться - там же, - Снег махнул рукой в сторону коридора. - Как умоетесь и начнете укладываться - факелы погасите.
       Лин с Зиэлем согласно кивнули.
      
       Г Л А В А 6
      
       - Ох, и славное утро народилось! Такое ощущение, что нет, и никогда не было на белом свете облаков и грозы! - Зиэль наклонился, потряс бородой, и словно бы маленький дождик из черной тучи просыпался на утрамбованную землю внутреннего двора.
       Вчерашняя буря, подобно пьяному трактирному постояльцу, отбушевала на размер души, но сполна расплатилась с окрестностями за свое буйное веселье - безоблачным утром, свежестью, радостным щебетаньем птеров и птиц, запахами цветов и земли.
       - Иногда я жалею, что не поэт.
       - Так займись, кто мешает? - Снег проснулся раньше гостей, он с самого раннего утра похаживает по дворику, приводит в порядок растрепанное ливнем и ветром хозяйство. Зиэль и Лин умываются тут же, с помощью воды из рукомойника, а Гвоздик наводит чистоту языком и когтистыми задними лапками.
       - Может, и займусь, когда-нибудь, когда бродячая жизнь надоест. Сидеть себе под цветущим розовым кустом, у тихого пруда, бренчать себе на гуслях или арфе, приманивать молодух на волнующие звуки бархатного голоса и серебряных струн... Что может быть слаще и беззаботнее? А вот сортир - точно себе заведу, твоему подобный, который там, в пещере. И еще лучше сделаю. Чтобы обязательно с видами, без этой, знаешь ли... сугубо бытовой сортирно-чуланной скуки... Ты меня кашкой покормишь на дорогу? У тебя есть молоко?
       - Молоко у меня - было, что называется, до вчерашнего вечера. Но - скисло, так что придется тебе обойтись вчерашней похлебкой. Зато и настоялась она за ночь, истинный вкус набрала. Сейчас подогрею.
       Зиэль стоял, расставив ноги, посреди дворика, крутил поочередно руками и шеей, улыбался и негромко урчал, только не разобрать - поет он или просто разговаривает сам с собой. Был он в одних портках, босиком, без шапки, по пояс голый, и Лин в очередной раз поразился волосатости его тела. Не волосы, но почти что шерсть обильно покрывала его могучие руки, спину, живот... А на груди заросли вылезли настолько буйные, что казалось - даже борода вот-вот провалится в них и потеряется навсегда... Зато голова его налысо обрита - Зиэль сам скоблит ее через два дня на третий странным складным ножом...
       - Не робей, Лин! Твой черед жизнь на долгосрочной основе устраивать, опять же - учиться, пока молод... А мне пора в дорогу... Авось, и встретимся когда-нибудь, посидим за чарочкой... Ах, ты же у нас противник вина! Впрочем, сейчас противник, но вырастешь...
       - А ты вернешься? Мало ли что... На обратном пути, в эти края?..
       - Может быть, еще не задумывался. Хочу навестить варварский юг, посмотреть иные, отличные от имперских, обычаи... Я их видел и жил по ним, да не худо бы освежить все в памяти... И вообще... Проверить обоснованность кое-каких легенд... За тридевять вод сплавать...
       - Насчет Морева?
       - Ух ты! Э, Снег, ты слышал?
       Вышедший из дверей Снег выставил к солнцу улыбку в седой бороде и с хрустом потянулся, очень даже молодецки.
       - Ничего не слышал, похлебку грел.
       - Парнишка, оказывается, тщательно впитывал все наши с тобою разговоры и теперь любопытствует насчет конца света!
       - Это общее любопытство, не только его. Пойдемте в дом. Раньше попрощаемся - раньше день откроется - для всех из нас и для дел, которые предстоит совершить каждому из нас.
       - Говоря проще - выпроваживает непрошеного и незваного гостя. Ну-ну.
       - Я не выпроваживаю, а вношу ясность, у тебя дела - и у нас дела. Кстати, в мошне можешь не копаться, денег я не возьму.
       - А я и не... Но насчет парнишки я все-таки хотел...
       - И его счет в твоих деньгах не нуждается. Не сердись, Зиэль, однако и не вноси лишней смуты в сию обитель, где только один закон - мои представления о сущем.
       - Слышал бы тебя Император и его прево... Впрочем, как скажешь... - Зиэль притопнул одним сапогом, другим, заправил в них штанины, встряхнул и надел свою черную рубаху... - Ты же знаешь - я человек покладистый.
       - Трижды соврать в одной-единственной фразе! Аж завидки берут, я так не умею. Пойдемте, остынет.
       - Вот ты книжник, Снег, ученый из ученых, мудрец из мудрецов, объясни мне загадку одну, которая столько трудных и горестных лет подряд не дает мне покоя...
       - Ну?
       - Зверский аппетит - он укорачивает трапезу или удлиняет ее? Вельми голодный человек ест - дольше или быстрее? А может быть - то выходит на то, и без разницы получается в итоге? А?
       - Пустая болтовня ее удлиняет, это точно. И укорачивает жизнь. Но если тебе угодно знать мое...
       - Угодно. Более того, мы можем взять противоположные точки зрения и защищать в споре каждый свою. А потом меняемся ими, позициями, и опять...
       - Это твое любимое развлечение, как же, помню. Но этак - долго будет, до вечера не управиться. Отложим. Однако ты меня чуть-чуть не вовлек в пустопорожнее... Добавляй, может, хлеба другого? Еще мозговую?
       - Хватит. Огромная тебе благодарность, дружище Снежище! За приют, за мальчишку, за славное общение. Авось - увидимся. Да, молодежь?
       Лин молча кивнул, боясь выдать себя дрожащим голосом и вообще разреветься. Кивнул и Снег:
       - Не исключаю.
       - Вон как Сивка запыхтел, заскрипел, аж отсюда слышно. Почуял, бездельник, что овсяному счастью конец, и пора под седло, к скудным придорожным пастбищам... Пойдем, проводите нас до кустов хотя бы...
       Лин протянул руку, чтобы погладить Сивку, а тот внезапно ухватил своими огромными теплыми губами его ладонь и бережно подержал так несколько мгновений...
       - Видишь как - признал, наконец, за своего... И выдал себя. Ох, и хитрый у меня Сивка, лишний раз не проявит - кто по нраву ему, кто нет, о чем думает... - Зиэль вздохнул глубоко, а за ним и Сивка. - Пора.
       Зиэль за руку попрощался со Снегом, с Лином, осторожно ткнул здоровенным, как дубинка, пальцем в Гвоздика, а тот немедленно оскалился в ответ, сидя на руках у Лина, грозно запищал, думая, что рычит...
       И свершилось. Кустарник сомкнулся с тихим шелестом, от Зиэля остался только удаляющийся голос, поющий песню про море и моряков, Лин такую ни разу от него не слышал... Впрочем, и голос вскоре без следа растворился в утреннем шелесте трав и деревьев, в журчании невидимого ручья, в криках так же невидимых зверей и птиц...
       - Сегодня пойдем в деревню, за хлебом, ибо его я выпекать хотя и умею, но очень уж не люблю это делать, пусто и хлопотно женское сие занятие. Иногда у меня Мотона тесто творит, но ее не будет в ближайшие дня три, прихворнула... Мотона - это моя приходящая помощница, порою гостит у меня день да другой... Что молчишь?
       - Так... не знаю. А далеко деревня?
       - Туда почти полдня, да обратно столько же. По пути будем знакомиться, размышлять о будущем и сущем... Коренья и травы кое-какие подсоберем. Для еды, врачеваний... просто для познания. Боюсь, погреб мой не выдержит этакого лета, вытечет весь ледник... Тоже надо будет что-то придумывать... Это хорошо, что мы вдвоем двинемся, собранному вольготнее будет.
       Лин подумал, что дальше так молчать будет невежливым и решился еще на вопрос:
       - Как это - вольготнее?
       - Просто. Некоторые травы не любят, знаешь ли, соседства других трав, а также тесноты, но в двух заплечных мешках простору будет в полтора раза больше, чем в одном. Понял?
       Лину показалось, что - да, понял, но выяснять поточнее - сколько это, полтора? - он постеснялся. Полтора - это один с половинкою... вроде бы... Но почему тогда в двух мешках...
       - Ты что делаешь???
       Лин смутился и выронил веник. В чужом доме любой окрик правильный, но ведь он хотел как лучше...
       Снег поглядел на испуганного мальчишку и сбавил тон:
       - Я не ругаюсь. Живя в одиночестве - отвыкаешь правильно и точно управлять силой голоса, поэтому иной раз тебе может показаться, что я кричу. Ошибочно показаться. Вот и сейчас я задумался и произнес слова громче, нежели собирался. Что ты сейчас хотел сделать с этим веником и палкой?
       Лин мог возразить по впечатлениям вчерашнего дня, что на Зиэля Снег ни разу ошибочно голос не возвысил, но в этот миг он не нашелся об этом помыслить, его переполняла благодарность за то, хотя бы, что взрослый человек, во всех отношениях старший над ним, не кричит на него и объясняет свои оплошности.
       - Я... подумал...
       - Уже хорошо. Мыслящие сотоварищи, сотрапезники и соратники мне приятнее. Итак, о чем ты подумал?
       - Если палка лишняя, то лучше бы ее на дрова не ломать, а засунуть в веник. И тогда получится метла.
       - Как это? Покажи.
       Лин показал. Для этого пришлось слегка ослабить натяжение сыромятного ремешка, которым был подвязан пучок ивовых прутьев, и осторожно просунуть в прутья конец палки, стараясь, чтобы палка вошла в самый центр пучка. И ремешок подтянуть покрепче...
       - А можно, я еще возьму один шнурок?
       - Да сколько угодно, вон их сотня лежит. - Снег указал на лавку возле смородинового куста, где лежала целая копна ремешков. Ими Снег зачем-то подвязывал ветки растений, живущих в углу дворика, в загончике...
       Лин выбрал один, потоньше и подлиннее, и его приладил в дело. И все, и метла готова.
       - Вот метла. Я так беру... за палку... и мету...
       - Презанятно! И что, так легче?
       - Не знаю. Удобнее.
       - Ну-ка, дай...
       Невиданное приспособление, названное Лином - метла, из-за короткой палки пришлось взрослому высокому человеку не вполне по руке, но - все равно - так гораздо удобнее, чем подметать, согнувшись в три погибели.
       - Откуда ты взял сие изобретение? Где ты его видел?
       - У нас, в трактире "Побережье". Всю жизнь метлой мету. - Лин собирался сказать, что нигде больше метел он не видел, а эту - однажды придумал сам, совершенно случайно насадив веник на толстый и длинный прут... Но постеснялся. А кроме того, это было так давно, еще в прошлой жизни, что, быть может, и вовсе не с ним было...
       - Любопытно. Что ж... Ты уже пользу приносишь. Да, молодец. Ну, пойдем? Коня у нас с тобой нет, путь долгий, в дороге договорим.
       Дорога протяженная, и Лин со Снегом, действительно, вдоволь наговорились. Первый раз в жизни Лину позволили, на полуслове не обрывая, вести такие длинные речи. Он и рассказывал: о себе, о смутно вспоминаемом детстве, о путешествии с Зиэлем, о старом Луне и Мошке, о том, какие страшные нафы, о... Только про Уфину он обмолвился чуть ли не скороговоркой, что, де, мол, на базаре познакомился с девчонкой, и они ели леденцы... И о Гвоздике рассказал, как он его, слепого и пищащего щеночка, нашел среди окровавленных останков его мамы, грозной охи-охи... А теперь - вон он какой вырос, почти по колено... А докуда взрослые охи-охи вырастают?
       - Взрослые? Ну... Самец охи-охи в холке... надо думать - локтя на два. А в длину - гораздо больше.
       - А два локтя - это столько, да? - Лин показал рукой - сколько, по его мнению, будет два локтя.
       - Умерь пыл, ты целых три намерял. Он и с таким-то ростом меня сожрет, да тобою закусит... Если мы ему это позволим. Но - поглядим. Подстилку я ему отмерил с большим запасом, пусть растет. Главное - чтобы Мотону не обижал, не кусался, не царапался...
       За разговором не заметили, как и в деревню пришли. Снег объяснил, что покупает хлеб всегда у одной хозяйки, а мелкую хозяйственную утварь - когда как. Кроме того, у Снега есть свои обязанности в той деревне - лечить иногда скотину и людей, но не от всего лечить, а от "травяных" болезней, которые травами лечатся. Если, к примеру, колотая или рубленая рана воспалилась и черным далеко внутрь побежала - травы уж не помогут. Если зуб сломался или сгнил - отваром можно боль унять, но основное должен сделать зубодер... Денег за лечение Снег с крестьян не берет, но мелкий местный властитель, благородный дворянин Олекин, владелец двух деревенек, снабжает его деньгами и натурой, потому что он тоже пользуется советами и знаниями Снега. Не всегда, а только когда по-настоящему подопрет, потому как святой отшельник Снег не любит общаться с людьми. То, что он появился с мальчиком, учеником, уже послужит поводом для нескончаемых пересудов, здесь, в избах, и в замке... Поэтому Лин должен всегда держать язык на привязи...
       - А почему этот... Олекин... не приказывает тебе? Ты же на его земле живешь?
       - Во-первых, я живу далеко за пределами его земель... личных земель... А за имперскими окрестностями он просто как бы поставлен приглядывать... кстати, за дополнительное содержание от Империи. А во-вторых, я однажды зимой зарубил двух нахалов, его посланцев, которые вздумали притеснить мою старость и пригнать меня в господский замок, дабы я рассеял занимательными рассказами скуку зимнего вечера...
       - Здорово! А они?
       - А они умерли на месте. Так что в этих краях никто, никак, и ни в чем мне не приказывает. Разве что Мотона, когда берется за большую уборку в моей пещере. Но и она знает свое место. Сегодня мы ее не увидим, она болеет, при этом мои травы в данном случае также необязательны, болезнь пустяковая. Я бы зашел проведать, да опять же пересуды людские. Мне они - пустое место, но Мотоне здесь жить...
       Деревня в красивом месте расположена, дома приветливые, идти удобно... Лину всегда нравилось на ходу озирать окрестности.
       Неглубокая долина вся полна зелени, и дикой, и полезной, ухоженной, сквозь долину протекает узкая речушка, делящая деревню на две неравные половины: в правобережной, высокого берега, есть небольшой холм, обрытый неглубоким рвом, а на холме серый господский замок. В левой, более обширной и населенной, крестьянские дома как бы окружают большой пруд, по берегам стоят. Снег объяснил Лину, что в пруде разводят рыбу, что крестьяне могут там рыбачить с удочкой, это им позволено, а за сети, кто попадется - рубят руки и головы. Сам господин Олекин тоже любитель рыбной ловли, но он предпочитает в бредень ее загонять. А когда по-настоящему рыба нужна, для продажи, или к пиру - воду в пруду спускают и рыбу собирают, сколько потребуется, в корзины. Вся она тогда идет на базар, либо на хозяйский стол... Кроме той, разумеется, что успеют уворовать крестьяне. Ловят их на воровстве гораздо чаще, чем казнят, потому что господину Олекину без крестьян не прожить, но порки устраиваются регулярно, и лупцуют провинившихся от души, клочья с задниц и крики до самой Луны летят. На какое-то время это помогает... На короткое время, потом опять... Если на деревню нападут разбойники или мародеры, Олекин обязан воевать их до полного истребления, а буде орды неприятеля велики, либо вспыхнет мятеж - звать на выручку имперские войска. Но имперские войска - также достаточно разорительная подмога, поэтому дворяне вроде Олекина стремятся обходиться своими силами, тем более, что в эти края, довольно далекие от границ, чужаки не заглядывали вот уже несколько столетий.
       Скотины в деревне много, запах навоза то усиливается, то почти исчезает, но везде присутствует. Да и без того видно, что деревня зажиточная...
       - А как это получается, что они все в шапках, а принадлежат господину Олекину?
       - Надо же, какой ты вострый мальчик! Этот вопрос - редкий взрослый себе задает, потому как не все прозрачно в нем... Любой крестьянин волен покинуть своего местного господина и уйти в любой предел Империи. Но - без имущества, то есть - без жилища, земли и скота. А пока и если живешь - значит, признаешь над собою его сюзеренитет... э-э-э... его господское владычество и все права местного господского суда. Если, конечно, они не выходят за пределы имперского суда. Если выходят - неминуемы доносы. Прежде чем уйти, свободный человек должен рассчитаться по долгам, если они за ним числятся, если он ничего никому не должен - никто не имеет права задерживать свободного человека. В то время как раб не может по своей прихоти покинуть своего владельца. За это наказывают, вплоть до смерти. Понял?
       - Угу. Хорошо быть свободным.
       - Еще бы.
       Возвращение домой (отныне пещера Снега - была их новым домом, и к этой мысли привыкнуть оказалось совсем нетрудно), с полным мешком за плечами, окончательно утомило и Лина, и малыша охи-охи, который хотя и бежал налегке, но зато на своих лапах весь путь, туда и обратно: Снег строго-настрого запретил брать Гвоздика на руки.
       Потом Снег и Лин разбирали и раскладывали купленное в деревне и собранное вдоль дороги, потом Снег варил кашу на молоке, но не такую, как Зиэль предпочитал, а густую, аж комком на ложку прилипала. Зато Снег полил ее жиром, выдавленным из каких-то ягод, и все вместе получилось гораздо вкуснее, чем по рецепту Зиэля. После сытнейшей каши у Лина только и достало сил добраться до умывальника и до постели, которую он, с разрешения Снега, расстелил здесь же, в главном помещении, рядом с кошмой для Гвоздика... А бедный Гвоздик к этому времени уже дрых, уронив голову на перевернутую миску и только сонное урчание его показывало: он рядом, о-о-хх - он всегда на страже, он чует хозяина, он всегда готов... готов... уа-а-у-у... п фффф... о-о-хх-и-и...
       Снег в первый же день выяснил, что умеет Лин, а чего не умеет, что любит, а что нет, что знает и чего не знает... Видно было, что ему очень понравилось желание Лина учиться читать и писать, но Снег не любил погонять время, поэтому к обучению грамоте они приступили только через месяц. А до этого Лин и Гвоздик старательно исследовали окрестности жилища и само жилище, запоминали свои права и обязанности. Мотона, женщина средних лет, придя после выздоровления хлопотать по хозяйству, отнюдь не пришла в восторг от наличия новых жильцов в пещере Снега, но, поворчав - смирилась, а смирившись - постепенно привыкла. Метла ей понравилась мгновенно, в тот же миг, на третий или четвертый день знакомства, как только она ее увидала и попробовала ею мести, и когда она узнала - благодаря кому она появилась здесь, дело окончательно уладилось, ей уже и Гвоздик не мешал. Правда, метла эта была другая, не та, что смастерил Лин из палки и веника, Снегом уже собрана заново, но как таковую придумал-то ее он!
       Осень была еще очень далеко, где-то там, за дождями и горизонтом, но нет-нет - присылала от себя весточку: то какое-нибудь деревце подернется желтым, то вдруг от короткого дождя повеет таким холодом, что впору одеялом закутываться... То окажется, что ягоды уже созрели, хотя поспевают они на самом краю лета... Так ведь и край этот недалек, - здесь тебе не приморский север, где один месяц - осень, один месяц - весна, остальное - лето, а зимы и вовсе не бывает... Зима здесь - ох, бывает, Мотона уже пугала рассказами.
       - До двух, дружище Лин, даже дикари и дети считать умеют. Один... и два. А знаешь, почему?
       - Да, ты вчера говорил.
       - Повтори.
       - Потому что всему живому свойственно парами жить и быть. Если, скажем, кабан и свинья, селезень и утка, муж и жена...
       - Так. А в одном отдельно взятом человеке?
       - И тоже почти всего по два: две руки, две ноги, два уха, два глаза. А почему нос тогда один?
       - Сейчас я вопросы задаю, ты сначала ноздри сосчитай. И нос один, и голова, и туловище, и... По одному - да, тоже много чего в человеке, включая мозг, сердце и печень... хотя легких - два, опять же... То есть, от одного до двух - каждый дикарь считать умеет, потому что вокруг него, и на нем самом - полно приспособлений и отростков, которые существуют по одному и по два. А вот три - количество три - для многих дикарей это уже - много. Итак, я вчера тебе дал задание: найти в человеке число три. Я знаю, что ты тайком учился считать до десяти... - Лин покаянно потупил взор. - Потому что ты на неграмотной Мотоне проверял свои знания, а она мне доложила, и я вовсе не сержусь. Молодец, коли твердо выучил счет до десяти, я обязательно проверю, но это не отменяет данного тебе задания. Слушаю тебя?
       Лин тяжело вздохнул. Уж он вчера даже в зеркало гляделся, со спины заглядывал, - чего там в нем может быть по три? И ничего - либо получается больше, как пальцев, например, или волос на голове, либо меньше, по два и по одному.
       - Вот этих... ну... частей каждого пальца на руках и на ногах - по три.
       - Каких частей? Что ты имеешь в виду?
       Лин выставил указательный палец правой руки и стал им тыкать в фаланги растопыренных пальцев левой:
       - Вот, и вот, и вот... всех по три. И на ногах тоже.
       Снег рассмеялся было... и осекся.
       - Действительно. Если же мы обратим внимания не на фаланги даже и прочие продольные кости, а на сами суставы, как таковые, на сочленения, то их тоже получается по три... Да... вот за что с меня во мгновение ока содрали бы шкуру в том храме, где я причащался знаний от юности своей... Заживо содрали бы... А именно за святотатство и приземленность в мыслях...
       И видя, что Лин виновато съежился - добавил с улыбкой:
       - Молодец, утер мне нос. Ответил ты - как ни крути - верно, хотя и не правильно, и никто ничего ни с кого не сдерет. В нашей имперской системе знаний и ценностей правильным ответом будет перечисление сущностей высоких и низких, в человецах смешанных... Или, если предельно упростить: три сущности одновременно воплощены в человеке: звериная, ибо телесами человеки - животные суть, и естество их принадлежит животным законам, божественная - ибо душа человеческая принадлежит богам, ими дарована и к ним же возвращается, и - разум! Разум присущ человеку, с его помощью он познает открытое, скрытое, и даже глубоко сокровенное, тем самым приближаясь к богам... Понял?
       Лин задумался. Ему и страшно было - а вдруг он выведет Снега из терпения своими глупостями?.. Взрослые ведь очень гневливы к слабым... А к сильным терпеливы... Зиэль, правда, не такой... Ага, не такой!.. Только по отношению к Сивке и к Лину он не такой... и к Гвоздику. А к кому другому - вжик секирою или мечом, и кончен спор!
       Снег молчал, не подавая ни малейших признаков нетерпения, но Лин... услышал... почувствовал, что тот ждет ответа на свой вопрос и спохватился, - он так задумался, что и о вопросе-то забыл...
       - Наверное, да. Понял. А... разум... Он только у людей или еще у богов?.. Ну, ты же сам сказал...
       - Содрать... непременно содрать, высушить и натянуть на барабан! Боги! Зачем вы прислали ко мне этого сомнительного святотатца? Да уж не самому ли ты Зиэлю сынок? А?
       У Лина аж дух захватило от такого... от такого... Да он бы за это... Сам Зиэль его отец???
       - Шучу. Свет от тебя другой исходит. Его отпрыска я бы воспитывать не стал, нет. И не слыхивал я, чтобы у него были дети. Да, вопросы ты подкидываешь... Есть у них разум, но не простой, а божественный, как это и положено богам. Они как бы... Они существуют с уже заложенным запасом ума и знаний, им не надобно учиться... Хотя они могут перенимать опыт... Но боги - всегда одни и те... Тьфу! Нет, не так я сказал, прошу у них прощения! Боги постоянны в пребывании своем и в круге деяний своих. В отличие от человека. Ладно, не морщи лоб, основное кратко я пояснил, а поглубже - еще подумаю на досуге. Сегодня нам нужно распилить одно бревно, в лесу, неподалеку, заодно покажу тебе, как деревья считают свои лета и сколько живут.
       В лесу Лину всегда нравилось, пусть в лесу все совершенно не так, как на морском берегу, но тоже любопытно и красиво. И пилить нравится. При первой же возможности, Лин вернулся к заманчивой теме:
       - Здорово! Значит, ты и волшебству меня будешь учить?
       - Буду. И волшебству в том числе. Но в ближайшие времена - никаких волшебств, а просто знания об окружающем мире. Возраст деревьев можно определить безо всякого волшебства, будем этому учиться здесь же, только чуть передохну. Далее. Вот ты был в Шихане, в золотой столице...
       - Как это - в столице...
       - У-у-у... Это выражение такое - столица. На самом деле, столица в Империи одна - Океания, а Шихан - это город в местности, где добывают много золота, больше чем в остальных провинциях Империи. Тебе же Зиэль это говорил?
       - Да, я забыл просто.
       Снег кивком принял оправдание и продолжил:
       - Шихан. Там добывают золото, и делают это простые люди. С помощью волшебства я могу отвести глаза и всучить грязь вместо золота, с помощью волшебства я могу по-настоящему вытянуть золотые крупицы из земли, из породы и слить их в единый комочек... Но могу добыть золото и безо всякого волшебства. Моя задача - научить тебя тому и другому. И третьему... обману, если понадобится. Но коль скоро в основе человеческой лежит разум, то и в основе знаний должны лежать именно плоды его, разума, в трудах добытые... Волшебство - это всего лишь капельки божественной влаги, перепадающие смертным, словно бы в дар, из того небесного океана, в котором купаются боги, а мы - человеки. Смотри!
       Снег особым образом хлопнул ладонью в ладонь, и отпиленный чурбан обрел вдруг, вырастил из обрубков потешные руки и ноги, и заплясал, безголовый, посреди поваленных веток и смятой травы.
       - Ух, здорово! А он... - думает?
       - Чем ему думать, он же безголовый?
       Чурбан поклонился и упал на прежнее место, а Снег продолжил:
       - Я бы мог придать ему вид утки... Даже зажаренной утки... С запахом жареной утки, если постараться. Я бы мог превратить этот чурбан в съедобную жареную утку, если бы как следует задался этой целью, забыв на ближайшие месяцы обо всем остальном в своей жизни... Но - зачем? Усердие было бы несоразмерно добыче. Понимаешь? Дрова принесем - и настоящую уточку в один миг приготовим... Даже две, не тратя сил и маны. Или Мотона приготовит, она сегодня обещала прийти... Да, богам, любому из них, ничего не стоило бы сотворить золотое блюдо с жареным лебедем на нем. Зато - им гораздо труднее было бы вести себя как простые смертные.
       - А зачем им вести себя как простые смертные?
       - Не ведаю. Но им очень нравится, точно знаю. Хотя они делают это весьма редко. Считается - не ведаю как на самом деле, хотя и искал ответ лет эдак с сотню, а то и побольше - что боги могут утратить бессмертие, если слишком часто будут бродить среди людей.
       - Как это?
       - Как, как... Я же сказал - сам толком не знаю. Но вроде того, что спускаясь к нам на землю, они, сохраняя все свои божественные сущности, лишаются... Нет, наоборот... приобретают смертность. Вот, скажем, любимый народом и тобой герой Аламаган, равный богам. Силою он был им равен, а все равно погиб, в результате коварства и предательства. Или Умана, твой враг отныне... Она могла бы жить на Земле, искать тебя, чтобы покарать или забрать... Что дрожишь, я же рядом... Стыдись, ты же мужчина и воин...
       Лин попытался в ответ улыбнуться, и это, пусть и не сразу, ему удалось.
       - Мне страшно, да, но я не боюсь.
       - И молодец. Но Умана, бродя среди людей, сохранив все свои божественные права и умения, становится уязвимой для той, кто не богиня и никому не враг, но которая всех дождется и всех сильнее, кроме, быть может, Матушки-Земли... Для Смерти. Пока боги у себя, на небесах, или во Чреве Земном, или где они там обосновались... - их существованию ничего не грозит. А среди людей они рискуют, пусть и незначительно. Предполагаю, что именно риск и придает вкус их приключениям на Земле.
       - А ты бы мог справиться с Уманой?
       - Я?.. Нет, пожалуй... Точно нет. Самое большее - не позволил бы ей легко себя победить. Но и здесь есть место случайностям: выбери судьба удачный миг, и при этом попади мой нож или заклинание в слабую точку... Вспомни предание о гибели богов-близнецов Чулапи и Оддо... Не знаешь? Напомни, я расскажу при случае. Оттого и не часто ходят боги среди нас, что знают: сущность, по имени Случайность, бывает сильнее и хитрее всех богов и богинь, всех стихий и сущностей... Кроме Земли и Смерти, которые сильнее ее.
       - А Зиэль... Он...
       - Всё! Не будем о Зиэле. Он ушел, и вполне возможно, что навсегда из твоей и моей жизни, так что нечего тревожить теней и призраков ушедшего. Когда-нибудь... быть может... когда вырастешь... Тогда и поговорим, а пока проверим на пальцах, чему ты там научился.
       Лин стремительно овладел счетом до ста, и вдруг понял, что и до тысячи может... И дальше, лишь бы памяти хватало складывать и отнимать... И делить, и умножать... Оказывается, это тоже запросто. Снег учил легко, не наказывая и не унижая, редкие подзатыльники не в счет - уж в чем, в чем, а в побоях Лин разбирался, претерпел их немало от Мусиля... Но это было давно, в прошлой жизни...
       Уже научившись устному счету, Лин изрядно помучился, прежде чем сообразил, как не сбиваться в счете письменном: поставишь двойку за четверкой, вот уже и выйдет не двадцать четыре, а сорок два... И еще ноль - что такое ноль? Один корешок петрушки - это один корешок, а ноль корешков - как его съесть, или в руки взять, или хотя бы увидеть?..
       И все же мучения непонимания чудесным образом оборачивались радостью постижения! Было два корешка петрушки, да один съел, а другой крыса украла - сколько осталось? Ничего не осталось, ноль корешков. А если два башмака водой смыло - тоже ноль остался. Ноль - он всему ноль! А если ноль башмаков прибавить к нолю корешков петрушки... - тоже ноль. Но почему-то от петрушки башмаки отнимать нельзя... Но из башмаков корешки вынуть можно... Ой!
       - Сейчас еще врежу! Так всю жизнь и проспишь. Или в речку брошу, чтобы освежился.
       - Да я и не спал вовсе. Я думал!
       - Вот как? И о чем же ты думал, раззявив рот, с закрытыми глазами?
       - Если, к примеру, путник наел на три больших медяка, а у него с собой только один большой и один малый...
       - Так... Ну, и?
       - Одежда старая, никому не нужная, других вещей в залог нет...
       - Продолжай.
       - Он еще останется должен один большой медяк и один малый...
       - Не спорю.
       - Но у него ведь их нет?
       - Да, я помню условия твоей задачи. И что? Куда ты клонишь?
       - Ну... как бы это сказать... У него есть то, чего у него нет, полтора больших медяка долгу. Долг есть, а денег нет... Да, точно! И вдруг у него деньги появились, и тогда ему от них придется отнимать долг...
       - А если не появились?
       - А если не появились... то... то... получается, что у него денег еще меньше, чем ноль! Э-э... Снег, я запутался...
       Снег положил руки на поясницу, выпрямился и стал пинать ногой мокрый прибрежный песок, затирать цифры, которые они с Лином успели начертить за время утреннего занятия...
       - Ну, ты хват! Запутался, да?.. Я в числах, меньших чем ноль, впервые запутался лет в семьдесят-восемьдесят... Ты сам эти рассуждения придумал? - Снег спросил и спохватился собственной глупости: - Или Мотона научила?
       Оба засмеялись: Мотона до трех считала с трудом.
       - Сам. Значит, можно так сказать, что эти полтора больших медяка долгу - меньше, чем ноль?
       - Можно. Так и есть. Хотя... если рассматривать дело с иной стороны, то оно будет выглядеть как большее ноля, но в главном, в понимании магии чисел - ты прав. Отсюда для нас с тобой начинается следующая страница обучения: читать не только цифры и числа, но и - буквы. А потом слова, предложения, мысли, истории, трактаты... Сегодня пойдем в тайник, я покажу тебе свою библиотеку, сиречь собрание книг, мною накопленных за всю мою долгую жизнь...
       Странное дело! Держит Лин учебный свиток в руках, видит множество рассыпанных по бумаге крючочков и червячочков - буковки да циферки - цифры ему понятны, словно бы кто-то прямо в ухо их шепчет, в числа складывает: восемь... и девять... двадцать два... А буковки вокруг чисел - только в глазах рябят...
       - Учебник счета у тебя в руках. Подобно тому, как цифры один и пять могут быть прочитаны тобою разно: пятнадцать, либо пятьдесят один, либо сто пятьдесят один... так и буквы складываются в слова. "Следует сперва вынимать именно из большего меньшее, да отнюдь не напротив оного, ибо..." Несовершенный учебник, но его написали жрецы богини Луны более шестисот лет тому назад, задолго до нашего с тобой рождения. Буквицы также претерпели некоторые изменения с той давней поры, однако удобочитаемы и ныне. Всего у нас пятьдесят четыре буквы и одиннадцать цифр, из которых порождаются все на свете слова и числа...
       - А...
       - Что - а? Я же просил не перебивать. Ну, что - а?
       - Почему одиннадцать? Я только десять знаю?
       - Гм... Потому что одиннадцатая цифра - она же и число - в ученом мире зовется Всё. И она враг нолю. Я предпочитаю называть ее бесконечность. К бесконечности прибавь ноль, отними ноль - останется бесконечность. Ноль умножь на бесконечность, раздели на бесконечность - останется ноль. Бесконечность больше любого известного и неизвестного нам числа...
       - Любого???
       - Любого. И знаешь - насколько больше?
       - Нет. На сколько?
       - На бесконечность больше, в бесконечное число раз. Оно даже в заклинаниях пригодится не может, в хороших и надежных, я имею в виду, потому что если его вставить в некоторые - непонятно что получится, то есть, может нечто и выйти, но никто и никогда заранее не знает - что: либо меч в травинку превратится, либо тучи разойдутся, либо пирог у соседки подгорит, либо сам коровьей лепешкой станешь...
       - Ух, ты! А боги?.. Они могут ли...
       - Боги по-своему сражаются с бесконечностью, но вот эта буква зовется "А". Буква А и звук А. А-а-а... Повтори.
       И Лин охотно повторил. Трех недель не прошло, как он уже бойко читал свиток со старинными сказками, водя для верности пальцем по строкам: "И были те высокородные девы всех совершенств преисполнены, так что лучше и не бывает, а рыцари учтивы и благородны. И каждый погожий день устраивали они друг для друга пиры на лугу, и благородную птеровую охоту в полях..."
       Ах, это было удивительное чтение, лучше самых-пресамых чудесных снов... Да, он бы тоже устраивал для Уфины благородные пиры и состязания, на которых бы всегда побеждал... в ее честь... Лин грезил наяву, и так грустно было возвращаться на землю, в пещеру, к старым свиткам, битком набитым всякой скучной премудростью о травах, о кровяных жилках в теле, о свойствах горячих и холодных металлов, об очертаниях земель...
       - Учись, учись, а то превратишься в безмозглую корову, да еще ящерную. Ты можешь не верить мне сейчас, но пройдет время, и ты совсем на иных весах взвесишь ценность прочитанного тобою, и трактат "О кашле" будет для тебе дороже и ценнее всех дурацких сказочек, которыми ты уже по уши нагрузился.
       Лин тогда спорить не осмелился, но, конечно же, остался при своем мнении. А поскольку в учебе он усердствовал, то и Снег не счел нужным разубеждать его более развернуто. Лишь бы учился.
       В тайном пещерном хранилище насчитывалось около четырехсот свитков, и Снег чрезвычайно гордился этим обстоятельством:
       - Понимаешь, любой день в году я могу брать новую книгу и черпать из нее полною мерой все то, что премудрые заложили туда... А разве есть лучший удел для смертного, нежели пить из родника мудрости, никогда не утоляя своей жажды долее, чем на единый миг? В Океании, в библиотеке Его Величества, насчитывается более пятнадцати тысяч свитков, я знаю это доподлинно, ибо сам однажды сподобился узреть... В главной храмовой библиотеке Матушки-Земли, в той же Океании расположенной, хранится более десяти тысяч свитков, каждый из которых - книга мудрости, человеческой и божественной, и я долгие и счастливые четыре года пил из того родника... Долгие, ибо много успел я постичь, счастливые, ибо постигал я с упоением, не замечая усталости и глада... Но так они коротки оказались, те четыре года... Но я отдал бы за такие же четыре весь жалкий остаток грядущей своей жизни... Что в данную минуту более всего объединяет тебя, меня и Гвоздика?
       Лин едва успел тяжело вздохнуть, вслед за учителем, а уже поворот: пора отвечать на неожиданный вопрос! И лучше бы Лину поторопиться с ответом...
       - Лоскуток пространства, в коем мы все вместе пребываем в сей миг, да лоскуток же времени, единый на нас троих... Вот что нас всех объединяет в сущем: зверя и двух человецев. Да, Снег?
       - Гм... все несколько проще: мы сегодня хотим жрать, но не только хлеб и корешки, а и мясное, поскольку хищники. Особенно Гвоздик, звериное нутро коего корешки не насыщают. Запасы рыбы, сала и мяса иссякли, а дождю конца и края нет. И для пополнения кладовых нам придется идти сквозь холодный дождь на охоту, ибо подлых силков я отродясь не ставил, и впредь ставить не буду, пока есть во мне силы тетиву натянуть, да копье бросить, да нож метнуть... Вот что объединяет нас троих - насущная нужда в мясной пище. Жди не жди - откладывать больше некуда, в пустой кладовке мешки-то пусты. Быстро переодевайся, а я пока очаг на сохран подберу, чтобы не погас, но и тепло чтобы не выдувало. Быстро - не значит небрежно, ибо нам не надобны лихорадка с кашлем. Нож возьми один, с синею рукояткой, потому что с красной и желтой - уж точно в листве потеряются. А я лук полегче выберу, авось птицу подстрелим. Или раптора помельче, они сейчас ленивые на холоде, главное - найти бы... Пойдем в Горячее урочище, там хотя и грязь несусветная, но у теплых ключей живность всегда крутится... К зиме все тепло начинают любить.
       И они пошли.
       Как ни хранись от дождя, а дождевые капли с брызгами обязательно попадут в рукава да за шиворот, тут уж неизбежно. Зато ноги в сапогах - обязаны быть сухими, если ты на охоте. Ноги - должны быть в тепле и сухие, это закон. Поэтому к ногам - особое внимание. Пусть ни у Снега, ни у Лина нет волшебных сапог из нафьих шкур, но и они обуты по высшему охотничьему разряду: Снег в конце лета самолично обдирал шкуры ящерных свиней, вымачивал, выскабливал, высушивал... А потом примерялся три дня, да вычерчивал. И уж потом стачал - себе две пары и Лину одну пару, с небольшим "простором", на вырост. А оставшийся выделанный кусок свернул и спрятал: подрастет нога у Лина, вырастет из прежней обувки - еще на одну пару сапог запасец есть. Поверх сапог - кожаные штаны с напуском - никакой дождь стопу и пятку не достанет, разве если в потоп превратится, в реку... И все равно шагать в дожде неуютно: Снег впереди кряхтит, Лин позади сопит... Зато Гвоздику - любой ливень нипочем: он - первый путь прокладывает, бодрою трусцой, да еще скакать по кустам успевает! Весело Гвоздику на вольном просторе, хотя он и в пещере не скучает: уж гоняла его Мотона, гоняла, за его повадки рыть норы где ни попадя, а он все равно умудряется, то там, то сям... - смерть мышам, а не Гвоздик. В скалах рыть - и его когти бессильны, а в земляных местах - словно всю жизнь для этого отрастали.
       Бежит Гвоздик впереди, молча бежит, но видно, что голоден и доволен. Подрос Гвоздик, уж теперь-то - попадись только! - старинная обидчица, та коварная самка шакала, помчалась бы без памяти от ужаса по имени Гвоздик. Но все равно он еще маленький щенок для охи-охи, росту в нем - локоть в холке, хвост торчком, шишка на хвосте растет потихонечку, но не скоро ей еще лопаться, миру малую голову являть... Ни Лин, ни Снег не говорили Гвоздику - где именно они собираются охотиться, куда пойдут дичь выслеживать, но Гвоздик - и это одна из его особенностей - чует мысли своего друга и хозяина и бежит безошибочно туда, к урочищу Горячему. Чешуйки его все больше похожи на обычную шкуру, покрытую короткими волосами, чтобы обнаружить обман зрения, следует только положить руку ему на спину и на голову, почесать живот, - рука тотчас нащупает жесткую чешую... Но никто кроме Лина этого не делает: Мотона побаивается, а Снег... Снег не обижает щенка, но и никогда не проявляет к нему тепла, никогда не приласкает, ни рукой, ни словом. И для самого Гвоздика Лин - близкий вожак, вожак семьи, а Снег - он вожак стаи, он главнее как бы, но - дальше. Если бы пришлось выбирать, Гвоздик ни единого мига не колеблясь выбрал бы Лина, близкого вожака семьи, но, к счастью, такого выбора перед ним никто не ставит.
       Южная природа оказалась милосердна к Лину в его первое холодное время года: тепло из земли, вод и трав уходило медленно, по утрам возвращаясь вместе с лучами короткого низкого солнышка, чтобы вечером опять испариться, взамен оставляя на палой листве белые сухие лужицы - иней... Лин наскабливает его на ладонь, чтобы поближе рассмотреть, а иней мгновенно превращается в воду... Эх... воды и без этого в достатке кругом, куда ни ступи... Три дня, четвертый, как дождями смыло все занимательное: иней, тепло, запахи, следы... остались только хляби земные и небесные... Может быть, вся дичь давно уже утонула, и они совершенно зря выбрались на охоту... Зато рыбам, небось, хорошо...
       - Опять всякую чушь думаешь, вместо того чтобы следы и местность щупать!
       - Я? Нет, я смотрю...
       - Не ври, паршивец мелкий! Что же тогда Гвоздик скулит, башкой вертит? Он, не в пример тебе, не умеет мыслить об отвлеченных материях и сразу же сбился с направления, поскольку идет вслед твоим думам. Молод ты еще - мне врать. Выпороть бы тебя, да - не свойственно мне. Пошел, пошел...
       Лину и обидно, что Гвоздик, пусть и невольно, выдал его перед Снегом, но и смешно с другой стороны: как легко, оказывается, проникнуть в чужую тайну, если умеешь наблюдать. Вот, как Снег умеет... Может быть, Зиэль и сильнее в бою, но сердцу гораздо теплее рядом со Снегом, который оказался вовсе не холодным... просто суровым...
       Свистнула тетива, и Гвоздик ринулся, разбрызгивая жидкую грязь, прямо в болото. Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп сильными лапами - уже на дорогу выбрался с уткой в зубах!
       - Молодец. Сюда ее. Сюда, я сказал! - Снег приторачивает утку к поясу, но - первая за день добыча - потрох от нее отдает ликующему Гвоздику. Пасть у Гвоздика велика, язык и глотка проворны, поэтому ликование не успевает прожить и нескольких мгновений...
       - Да, таких бы уточек - да десяточек... - Не успел Снег высказать осторожное охотничье пожелание - фыр-р-р стая уток из кустов, а одна опять на землю упала, на нож насаженная...
       - Молодец, что подбил. Но если бы ты промахнулся, Лин... Ты не промахнулся, и я тебя не ругаю... Однако учти: промах - и нож навсегда бы уснул в болоте. Ни Гвоздик бы до него не донырнул, ни ты, ни я... Понял, нет?
       - Но я же попал?
       - Ничего ты не понял. Пристегивай и дальше пошли.
       Нет, нет, Лин понял упрек и согласился с тем, что сказал старший охотник Снег, в тысячу раз более опытный, чем он, Лин... А просто... нравится Лину спорить, даже о пустом и ненужном... В следующий раз он уже метнул нож правильно, и опять попал, на этот раз в неизвестную ему птицу. Вот тут-то и пригодилась синяя рукоять: Лин даже вперед Гвоздика увидел, куда упала птица! Вот он какой добытчик! Лин с торжеством прикрепил к поясу вторую птицу - тяжелехоньки обе! К этому времени на поясе Снега болтались пять тушек: три утки и две этих, как вторая у Лина... Снег их токовушками называет...
       Настоящая удача поджидала их совсем рядом, они даже четверти западного урочища не прочесали: Снег подстрелил молодую свинку. Да не ящерную, а горячую, молочного мяса! Молочное мясо называется так потому, что самки этих животных вскармливают своих детенышей молоком. Молочное мясо изрядно вкуснее и жирнее ящерного, хотя если бы это была маленькая ящерная корова - Снег и Лин не расстроились бы ничуть: Мотона и такую приготовит - пальчики оближешь. Вот рапторы - их тоже можно есть, но надо уметь готовить, чтобы дурной запах отбить... А уж сегодня их всех ждет пир до отвала, парное мясо, жареное на углях! Все, все, все - закончена добывальная часть охоты, началась таскальная. Ох... Впору хоть птиц выбрасывать: свинка-то тяжела, молодая - она молодая, а со Снега весом, а то и больше. Охотники на месте выпотрошили добычу, спустили кровь, чтобы легче было тащить. Гвоздик понял, что охота закончена, и взялся за дело вплотную, загружая в себя свою долю добычи.
       - Ешь, ешь, Гвоздик, наворачивай, ты у нас настоящий помощник.
       - Помощник он... если бы его в постромки запрячь, тогда - да, а так... Пока домой доползем - опять проголодается.
       Снег и Лин перевалили свиную тушу на голые ветви молодого деревца, нарочно для этого срубленного, прикрепили ремнями поперек и потащили волоком тушу вместе с деревцем ветками назад. Тащить это по жидкой дороге оказалось неожиданно легко, несмотря на то, что почти весь путь шел по пологому склону вверх. Дождь? Что - дождь? Подумаешь, дождь... От обоих охотников пар во все стороны валит, от туши парок всю дорогу вьется, Гвоздик вперевалку, но бодро впереди бежит, набитым пузиком трясет... Ах, весело с удачей жить! И Мотона придет завтра, глянет в холодную кладовку, увидит добытое - пернатое, добытое - с копытами, и засмеется довольная: будет ей, что ощипывать да варить, на чем умение показывать!..
      
       Г Л А В А 7
      
       В тот первый год своей новой жизни Лин увидел настоящую зиму, южную, снежную, попробовал ее и полюбил навсегда!
       Это была добрая долгая зима. В меру холодная, с метелями, оттепелями, трескучими морозами, полная свежести и лютости, милостивая к хищникам и немилосердная к тем, кого защищает от внезапной смерти только чуткое ухо да быстрые ноги... Бывало, что жертва и охотник менялись местами - Снег, разбирая следы, не раз показывал это Лину - так и волков убивали, поднимая на рога, могучие быки и лоси, но чаще, все-таки, охотник оставался охотником, а добыча - добычей. Во время оттепелей и сразу же после них, крупным травоядным тоже приходилось несладко: проваливаются копыта в нетвердый наст, мешают убегать, мешают вовремя оборачивать рога против мелких, но многочисленных нападающих... Волки-то и в подтаявший снег не спешат проваливаться, легко бегут, легко и прыгают... Тяжеленному медведю-шатуну и увесистому саблезубому тигру потруднее, снега в лесу и по оврагам хватает, чтобы вобрать в сугроб любого из них по холку, а то и вместе с ушами, но они силой берут, или хитростью засадной... Рапторов же, тургунов, гуранов и прочих ящерных тварей - не сыскать в округе, не любят они зимы и хлада, простужаются, болеют... И мирные ящерные коровы да свиньи всех ящерных разновидностей - тоже далеким-далеко на север ушли, туда, где реки текут, где травы растут, не зная льда и снега... Охи-охи тоже любят тепло, охи-охи редко селятся на юге, они даже в набеги предпочитают ходить летом, но вот Гвоздик - этот на диво легко прижился в новой для себя природе! Если очень уж стужа навалится, Гвоздик прячется в пещере, лишний раз носа и лап из дверей не высовывает, впрочем как и люди, с которыми он делит кров и пищу, но стоит лишь морозам хотя бы на шажок отступить, как Лин и Гвоздик уже опять играют на дворе, или охотятся в лесу, или рыбачат на речке или на озере... Особенно любят они бегать к замерзшей реке.
       Река узкая, Лин знает там одно секретное место (Снег, конечно же, показал), излучину, где проплешина между берегами не мешает ветру сдувать снег со льда, и поэтому очищать место и лунку долбить - легче всего здесь. Лин, весь закутанный в теплое, смирно сидит рядом со Снегом, а тот терпеливо трясет над лункой коротенькой удочкой, то и дело выбрасывает на лед пойманную рыбу. Рыба успевает трепыхнуться три-четыре раза, или, там, десять-двенадцать раз, в зависимости от размера, да и застывает изогнутая... Гвоздик - ученый, он знает, что если сунуться без спросу за добычей - тотчас же получишь по носу от старших членов стаи, а если самому не брать, но жалобно поскулить, попросить... - то и пинков нетрудно дождаться, накормят ими так, что и о рыбе забудешь! Не-е-ет, Гвоздик очень ученый: лучше жить воином, чем прозябать нищебродом и попрошайкой, стало быть, надо охотиться и терпеть! И ждать от вожаков свою долю от совместно добытого. Или уворовать у добрейшей Мотоны, она только кричит, а не дерется. Человеки ловят на удочку, а Гвоздик с юным пылом пытается проскрести свою собственную лунку, но это очень и очень трудно, приходится для отдыха отвлекаться на иные, более приятные занятия: носиться по окрестностям, отгонять от уже пойманной рыбы голодных ворон...
       А подо льдом - жизнь! Гвоздик замечает движение внизу и останавливается, трепещущий язык его едва-едва не лижет прозрачный прилипчивый лед: да! да! - подо льдом добыча плавает, легкая добыча, коготь только протяни... И Гвоздик опять бросается процарапывать лунку... Но лед очень уж толстый. Однажды Гвоздика охватил такой кураж, что он умудрился прорыть яму до самой воды! И не поспеши тогда Снег ему на выручку - унесла бы его Лосиная (речку так зовут), затянула бы навсегда под лед. Как это так люди все умеют?
       Во время одной из оттепелей изобретательный Лин слепил из снега странную фигуру, божок - не божок, человек - не человек. Получилось случайно: сделал он колобок из снега, да выронил, а Гвоздик катнул его носом. Катнул, а колобок увеличился, за счет налипшего снега стал похож на толстое коротенькое полено, лежащее на круглом боку. Лин повалил сей обрубок, перевернул его два раза - и опять под руками колобок, но уже здоровенный, с голову размером, или с кочан капусты. Гвоздику игра понравилась: он тык носом в кочан - сдвинул. И вот они уже вдвоем с Лином катят шар по двору, Лину по пояс.
       - Что вы тут делаете, а? Я же тебя за лучиной посылал?
       Лин мгновенно нашелся: объяснил Снегу, что это они с Гвоздиком придумали новый способ убирать снег... Снег удовлетворился объяснением и опять ушел в дом, но пришлось отвлекаться и на лучину... Гвоздику забава пришлась по вкусу, и он аж на месте подпрыгивал, ждал, пока вернется Лин, колобки катать.
       Новый способ убирать снег вышел не очень удачным, почти весь понадобилось, все-таки, собирать и выбрасывать проверенными способами, скребком и корзинами, однако и укатанного в шары хватило Лину, чтобы взгромоздить три из них друг на друга: на нижний, самый большой, два поменьше, сверху - самый маленький.
       По бокам прутья воткнуты, на голове - а верхний колобок размером в голову, пусть он и будет голова - старая корзина, вместо глаз два уголька, вместо носа сучок, а рот... - пальцем процарапать и смочить кровью, как раз Мотона добытого накануне зайца разделывает... А снег - вот незадача - всю кровь почти без следа впитывает - носи и носи её! Зато Лин пошарил по пещере и собрал с горсть клыков да зубов звериных, расставил их в розовом рту - получилось замечательно!
       Смотреть на сотворенное Лином чудо вышел Снег, поводил носом, похмыкал, ушел в лес... А Мотона была в полном восхищении: как хлопнет себя по жирным бокам, да как засмеется! Побежала в дом и вынесла две четвертинки яичной скорлупы от рапторов (толченая скорлупа хорошо оттирает жир с котлов). Приладила по бокам - уши получились. И Гвоздик хохочет на свой манер, прыгает, пытается нос выкусить. Пришлось заменить сучок на корень петрушки, траву, которую Гвоздик с раннего щенячьего детства невзлюбил.
       - Лин, а Лин? А чей это бог? Что он будет делать? Ой, мамочки! Вот бы нашим в деревне рассказать! Так ведь прибьет старый, если узнает! Что за бог такой?
       - И не бог вовсе, а простой истукан из снега. Я... он... Ну... За погодой следить. Вот смотри (Лин врал на ходу, но уже сам верил в свои выдумки): нос книзу, уголки рта книзу - метель завтра, непогода. Но видишь - улыбается и нос кверху торчит? - Значит, вёдро завтра.
       - Неужто! Вот тебя Снег-то научил мудрости! О-о... А у нас в деревне такого ни у кого нет, даже у господина Олекина! Вот ведь!.. Да брысь ты, проглот ненадобный! Не Гвоздик, а целая лягушка. Смотри, ухо ему откусил! Лин скажи своему разбойнику, не то порушит истукана! А как его зовут?
       - Истукана-то? Погодником и зовут. - Лин, однажды соврав, уже стеснялся признаться в своем обмане простодушной тетке Мотоне. Завтра-послезавтра она поймет, что ее надули и расстроится. Мотона не умеет надолго обижаться, она хорошая, но Лину все равно стыдновато. Надо будет что-то придумать... Например, уйдет она завтра в деревню, можно будет разрушить Погодника и свалить все на Гвоздика... Лин украдкой глянул на друга, тот преданно скалился и бешено вертел длинным шишкастым хвостом: "Вали на меня, хозяин! Я согласен претерпеть за друга, жизнь прекрасна!" Тебе-то хороша... Эх, вот бы ты действительно улыбался на погоду, а, Погодник?
       Месяца не прошло, как пришла новая оттепель и с потрохами выдала Мотону!
       - Ох, и болтлив бабий рот, ох, языкаст!
       Мотона чуть не выронила котел - как раз цепляла его на деревянные крючки, чтобы, не обжигая руки, переставить на стол.
       - А что я? Ты чего, старый?
       - Того. Был я давеча в деревне - а по дворам... В каждом втором дворе погодники стоят, налеплены! Откуда сие?
       Мотона попыталась защищаться и даже для храбрости подоткнула бока румяными кулаками:
       - А мне откуда знать? Я по чужим дворам не хожу, да ведать не ведаю, что они там лепят! Я...
       - Цыц. Десять, двадцать, тридцать лет не было нигде ни разу, а сразу после нашего - пошли стадами. Или, может быть, это ты свет новых знаний к людям отнес?
       Лин отрицательно покрутил головой: нет, не он.
       - Отскобли кору - увидишь древесину. Значит, не Лин, не я, не Гвоздик. Гостей у нас не бывает, последний - Зиэль был, да и тот летом. Отсюда вывод?..
       - А я что, я ни при чем! Я только Зунке вечером тогда говорю: завтра вьюга будет, Погодник показал... Она и вцепись мне в язык! Зунка ведь такая болтунья въедливая, она кого хочешь до смерти загово...
       - Цыц. Однажды я тебя так измочалю кнутом, не до смерти, но так, что ты на годы забудешь - как оно - сидя сидеть.
       Мотона аж кулаки вниз уронила: серьезно говорит Снег. Ни разу он ее не бил, даже затрещиной за все годы не пригладил, но у Мотоны и единой морщинки в мыслях нет - усомниться чтобы в обещанном! Сказал - измочалит. Помолчала, помолчала Мотона - и бух в ноги!
       - Я... Виновата. Смилуйся! Что ты хочешь от неграмотной бабы! Сболтнула, хоть язык теперь коли!
       - То-то же. Бабами болтливыми бывают и женщины, и мужчины, однако не всегда и только по своей воле. Больше не сбалтывай. Я предупредил. - Снег вытянул к потолку мизинец, в знак того, что предупреждение повторено уже не будет, и заерзал на лавке: - Наливай давай.
       Мотона знала порядок: выговор прошел - и до новой оплошности никаких туч не будет, Снег ни за что не станет повторяться, до вечера упреками пилить.
       - Ф-ух! Боги с нами! Пока готовила, да надышалась, да напробовалась, и есть не хочу. А только это... Нет, положу себе половинную от вашего, успокоюсь. Так это... эти-то деревенские погодники - ничего и не правильно у них! У кого снег обещает, он так и в солнечный день на снегопады показывает, стоит, а у кого смеется, он и в метель смеется. И толку нет. А наш-то - всегда правду показывает! Вон что!
       Лин продолжал есть, как ни в чем не бывало, будто и не слышал похвалы, но уши у него покраснели.
       - Гм... Пожалуй. Ты как накладывал? Мыслями?
       Лин уже знал, что заклинания накладываются по-разному, когда словами, когда с помощью предметов, или вообще молча, руками... А он - просто подумал, захотел, чтобы Погодник - погодником был... Вот и получилось.
       - Угу. Я только подумал, а он... сам...
       - Что подтверждает мою мысль о неплохих твоих способностях. Будем учиться дальше. Тот же и Погодник... Жиденько твое заклинание, если покопаться в нем: до весны он, может, и дотянет, если Гвоздик его на куски не растащит...
       - Не растащит.
       Гвоздик первым почуял грозу: только что сидел рядышком с Лином и совершенно равнодушно провожал глазами каждый кусок, уходивший навсегда с обеденного стола, каждую ложку с похлебкой... Вот только слюни подбирать забывал... и вдруг - шмыг под стол, и к Лину, к ногам прижался.
       - Угу. И ты тоже со мною спорить захотел? Перебиваешь? - Снег отложил ложку на салфетку. - Перебивать мои слова учишься?
       - Нет. Я не спорю, Снег! Честное слово, не спорю. Я только за Гвоздика слово замолвил! Он же сам не умеет. Я не хотел перебивать!
       Снег сплел пальцы обеих рук в единый кулак, стукнул им перед собою, продолжая грозно молчать.
       - Я ведь даже и не думал про весну, я ведь ее не видел, здешнюю, а Гвоздику я строго-настрого скажу, чтобы не нападал на Погодника.
       - Гм... Кого-то ты мне напоминаешь. Это как заноза во мне сидит, который уже месяц! Совершенно точно напоминаешь. - Снег расплел пальцы и снова взялся за ложку. - А вспомнить не могу. Оттого-то и раздражаюсь лишнего. Что - позорно весьма не только для убеленного годами отшельника, но и вообще... Хороша похлебка, разве что жирновата самую малость.
       - Какое мясо добыли, из такого и варю. - Мотона легко управилась с половинной порцией и потянулась накладывать добавку. На стук поварешки выглянул из под стола и Гвоздик.
       - А напоминает-то - по-добру или по-худу? Как раз и в память придет, если поймешь - так, или напротив?
       - Не знаю. И так вроде и эдак бывает. Людей-то я много в своей жизни перевидал, самых разных сословий и причуд, и белых, и рыжих, и... Короче говоря, дружище Лин, если будешь лениться - то все твои способности и знания растают, едва лишь обстановка переменится, подобно замерзшей воде, попавшей в жаркий полдень. Погодник твой - забавным вышел. Думаю, каждую зиму такой лепить можно, только отныне с правильными заклятьями, тщательно, а не гусям на смех. Единственный недостаток... - Снег ухмыльнулся и покрутил головой... - Если бы мои старые товарищи увидели, что в жилище моем, и с ведома, с позволения моего, изготовлен идол в честь богини Погоды... Насмешкам и подковыркам бы не было конца... Впрочем, что мне их насмешки?
       - А точно! О-ах-х... А я и не подумала! Самой богине Погоды Лин угодил! Вот как! Вот счастье-то!
       - Цыц. Мотона, ты в сто раз краше, когда молчишь. К сказанному не возвращаемся, но - что ты сейчас-то мальчишке голову дурью забиваешь? Кому нужна благосклонность этой шкуры? Богиня... Какая она богиня? Самая пустая из богинь, шалава.
       Мотона укоризненно закачала щеками, и Снег сбавил тон:
       - Никогда в жизни моей... Ни единого раза в своей жизни я не пытался добиться ее благосклонности дарами или молитвами. Во-первых - бесполезно, а во-вторых суетно, ибо я не барышник, не наемник, не игрок и не простит... Гм... Но - пусть стоит Погодник. Мелкую пользу приносит, а пересудов я не боюсь.
       Еще через две недели Мотона пришла печь хлеб, а за работой и сообщила, что "все опять поменялось". Дескать, начав лепить погодников, люди потянулись было носить дары и жертвы в полуразрушенный храм богини Погоды, в соседнее село, да занесли туда забаву: погодников по дворам лепить. А сами-то потаскали дары, да и устали жертвовать, потому что никакого толку от тех даров не обнаружилось. Вот и брошены погодники - одним только детям на игру и потеху, а дети только ломать горазды, сберегать не научены еще, и в сохранности поэтому осталось на всю деревню идолов едва ли на пальцах одной руки перечесть, все остальные - опять в снег раскиданы.
       - Ну а сколько их, тетя Мотона? Четыре или пять? Я же тебя учил. Покажи на пальцах?
       - Откуда я знаю? Что люди сказали - то и повторяю. На пальцах одной руки, - говорят.
       - Тогда - пять. Вот смотри, тетя Мотона... Да ты на руку смотри: один, два, три... четыре пять. Кому я показываю? - Лин весь в досаде: никакие попытки передать Мотоне хотя бы часть усвоенных им знаний к успеху не приводят.
       - Некогда, Лин, да и руки - видишь в чем... Тесто доходит, передержать боюсь. Ты мне потом покажешь. А только люди правильно говорят: тысячу лет все без грамоты жили, да еще и получше нашего получалось. Вон ведь какой весь бледный от своей учебы. Старый-то скоро вернется? Когда обещал? На-ка, съешь хворостинку, пока горячая.
       Хворостинками Мотона и Лин зовут потеки и длинные брызги от сдобного теста, которые всегда образуются на противне во время выпечки хлеба. Хлебу еще доходить в очаге, а хворостинки уж готовы: золотая корочка потрескивает, словно говорит: добывай скорее, не то уголёчком стану!
       Все лучшие хворостинки достаются, конечно же, Лину, перепадает и Мотоне, а случается, что и Гвоздику. Мяса и жира в хворостинках нет, но Гвоздику почему-то нравится ими хрумкать. Снег же никогда не присутствует в доме, когда хлеб печется: считается в народе, что если хлебы женщина печет, то мужчинам старше пятнадцати нельзя на это смотреть, иначе хлеб вкус утратит.
       - И чего, спрашивается, ребятенка ерундой мучить? Лучше бы на охоту с собой взял, ножей-то свободных в доме полно!..
       Лин вздыхает: да, конечно, взрослым быть хорошо! Снег встал себе на лыжи, никого не спросясь, - и в лес, за зимними ягодами, а может быть и поохотиться, а ему как маленькому на лавке сидеть да заклинания зубрить. И того хуже - названия трав запоминать, коих великое множество в здешних лесах и полях, и почти все образцы в пещере имеются, в темной сухой кладовке, в виде засушенных пучков. Хорошо хоть Гвоздик не бросил друга в беде, рядом вертится, а ведь любит леса и охоту - пуще, чем Лин! Гвоздик очень вырос за полгода, почти со взрослого волка в холке стал, а в длину - и обогнал бы любого из них. Да только Гвоздик не волк, ему еще расти и расти, а созревают охи-охи медленно, взрослыми становятся на четвертый год. Зато и живут, не в пример волкам, по пятьдесят лет и долее. Лапы у охи-охи мощные, толстые, кажутся коротковаты в сравнении с туловищем, но в скорости бега охи-охи не уступят ни волкам, ни церапторам. А уж свирепостью в битве - и не тягайся: бегите быстро, волки, оборотни и церапторы, спасайте шкуры, клыки и когти, охи-охи на охоту вышли! Ого, какие клыки у Гвоздика, даром что малыш!
       Кончилась зима, со всех сторон талая вода бежит, вниз, к речке торопится, а та - к реке побольше, Баргун ее звать, а та к морю. Странная путешественница - река: бежит, бежит, а всегда на месте, где оставил - там и найдешь в следующий раз. Всегда на месте, а до моря добегает. Голова в море спрятана, туловище наружу, всем взорам видно, а хвоста и не найдешь. Вернее сказать, хвостов-то много, да какой настоящий - поди пойми? Старый отшельник оказался прав: Погодник съежился и растаял, растеряв нос, глаза и зубы, одна копенка снега от него осталась, и от той уже почти ничего...
       Снег очень внимательно следит за тем, как растет Гвоздик, изо дня в день наблюдает его характер... И тоже безмерно удивлен:
       - Никогда бы не предположил, что охи-охи может быть таким веселым и общительным. Никакой свирепости к нам, никакого коварства. Может быть, это щенячье не выветрилось? Или испортила зверя жизнь среди людей?
       Лин в ответ убежденно мотает головой:
       - Нет! Я чую Гвоздика, он по-настоящему такой! Ха-ароший Гвоздик, замечательный Гвоздик!
       Гвоздику очень нравится, когда его хвалят, от избытка чувств он хватает метлу: показать и доказать, что не зря его хвалят, такого хорошего - а вместо новых похвал истошный крик!
       - Батюшки-матушки! Да что же это такое! Я только отвернулась! Снег, Лин, что смеетесь, как... эти... Зачем ты метлу перекусил, обормот!? Вот теперь сами все подметайте, а я - все, вот уже как устала от его измывательств, по горлышко! Сил моих больше нет! Сами и подметайте! А я домой пойду, у меня и дома дел полно!
       - Ну, что раскрякалась, Мотона? Чего орешь? Ты уже полдня собираешься, уйти никак не можешь. Раньше послезавтра я тебя не жду, отдыхай. Деньги взяла, не забыла? Метлу я новую сделаю, а остатками от прежней - в твою честь этого сорванца отхлещу. И Лина с ним заодно, чтобы не распускал питомца!
       Снег вроде бы угрожает, но ухмылка в седой бороде яснее Погодника подсказывает Лину и Гвоздику, что бояться нечего: Снег благодушен. Кстати, и метла свой срок давно отслужила, новую же сделать - работы на два чиха.
       - Поди, прутьев наломай, да хороших, живых. Заодно и нашу крикушу проводите. Только не наломай, - это я небрежно сказал, не подумав, - нарежь, конечно же. Палка для метлы есть, я заранее припас.
       Однажды примчался из замка гонец на взмыленном коне (другой в поводу), с нижайшею просьбой от господина Олекина: его жена, сиятельная госпожа Цимари Олекин, оступилась на каменной лестнице, да и упала, расшиблась так, что второй день с постели не встает, кровь с кашлем выходит... Не мог бы святой старец, взявший себе прозвище Снег, осмотреть госпожу Олекин, и буде возможно, облегчить ее предсмертные страдания?
       - Ну, уж, сразу предсмертные... Она же не старая еще. Ладно, поеду. Конь для меня, что ли? Тем более успеем. Лин, покорми гонца, напои, чем найдешь, я же пока соберусь, да травы приготовлю, да книгу выберу...
       Не впервой Лину оставаться в пещере за старшего, вот и сейчас он принял участь бестрепетно, хотя и с тяжелым вздохом: с Мотоной-то в сто раз было бы лучше, но Мотоны в ближайшие дни тоже не будет, у нее в деревне своя жизнь, которая также требует сил и времени... С другой стороны, в деревне Мотону уважают, к ее мнению прислушиваются: а как же, у святого старца служанка. В случае какой просьбишки по лечению, либо волшебству - и слово замолвит перед ним...
       И сразу в пещере тихо, скучно, учеба на ум не идет... На охоту тоже не выйдешь: пещеру страшно без присмотра оставлять, он пока еще не Снег и без опаски жить в пещере, опутанной сторожащими заклинаниями, не умеет, накладывать их толком - также не умеет, сложны больно... Вот и ходит Лин, всюду сопровождаемый верным Гвоздиком, из двора в двор, из комнаты в комнату, каждая из которых похожа на настоящую, как в любом просторном доме, да вот - без окон. В кладовых, в погребе окна и не надобны, а в жилых если - в самый раз бы пришлись... Но, уж - чего нет, того не будет... Зато отхожее место... Весь мир к тебе в гости, все видишь, сидючи, от облаков до птиц... А они тебя. И хотя Снег сто раз уверял возмущенную Мотону, что все там укрыто нарочно подобранным заклятием невидимости, Лин втихомолку сомневается в словах учителя: никакой магии он там не ощущает, нет ее, одна природа...
       Это люди злопамятны, долго зло помнят, бессмертные боги же и богини - вообще ничего не забывают: Умана внимательно стерегла миг, чтобы вернуть себе жертву, некогда переданную людьми ее слугам, нафам, и безжалостно отобранную у нее этим... тем, кто... кто... Все просто: надо лишь дождаться ночи и удобного случая. Случай представился: в пещере нет достойной защиты, мальчишка один, спустилась ночь, а дверца закрылась неплотно, оставив щелочку, в которую и волос-то не просунуть... Но магия тоньше волоса и сильнее урагана... Спи, мальчик, спи змееныш, уж не проснуться тебе... А и проснешься напоследок - горько пожалеешь, защитить тебя некому... Из ручья выпрыгнуло что-то длинное, блестящее, ухватилось зубами за край деревянного помоста, извернулось - и вот уже крадется по помосту к двери в пещеру странная тварь, одновременно похожая на ящера, змею и рыбу... Это наводящая на всех ужас гадина зовется щура, а принадлежит она только богине Умане, ибо и создана ею... Щура - волшебная тварь, она всегда переполнена злобой ко всему живому и хочет только одного: убивать. А убитое пожирать. Сильна щура: ей и наф по зубам, и волк, и цераптор... А если в своих угодьях, в подземных пещерах, то и с небольшим медведем при случае справится, ибо пасть у нее огромна, когти остры, силы неисчерпаемы. Силы ее способны морок наводить и ядовитый сон. У щуры нет разделения на самцов и самок, ибо так повелела создавшая их богиня Умана, у щуры нет высокого, близкого к человеческому, разума, каким обладают нафы, другие поданные богини подземных вод Уманы, но у щуры есть сила, есть покровительство хозяйки, есть звериная хитрость, есть способность светить тусклым и подлым светом магии, ибо этим наделила ее богиня Умана... Локоть в высоту, да пять локтей в длину, из которых одна только пасть - в локоть без малого, пасть, набитая острыми клыками.
       Лин весь в ужасе и в сонном оцепенении, проснуться он не в силах, избавиться от страха - нет, также не может. Ему хочется закричать и стряхнуть с себя кошмары, оплетшие его, подобно паукам-паутинникам, но он лежит тихо, как спеленатый, ни рукой, ни ногой не двинуть...
       Щура ползла к постели не спеша, чтобы не расплескать из себя ни единой капельки злобы и лютого голода... Убить, отпить из теплого еще тела того волшебства, что зовется жизнью, а покорные остатки утащить в пещеру... Это легко, это очень легко...
       Охи-охи редко поддаются на чужую магию, уж очень она должна быть мощна и для этого нарочно на них направлена, впрочем, Умане и в голову не пришло - учесть наличие какого-то щенка охи-охи.
       Гвоздик не рычал и не ворчал: он открыл глаза и прыгнул, бесшумный, как летучая мышь. Когти его впились... попытались впиться в панцирь на спине щуры, а зубы заскрежетали поперек шеи. Щура взмахнула хвостом, усаженным ядовитыми шипами, и Гвоздик кубарем покатился по полу, теперь уже воя в полный голос от жуткой боли. Но Лин, хозяин и лучший на свете друг, не просыпался отчего-то и на помощь не спешил. Гвоздик продолжал выть и кататься по каменному полу, пока не оказался рядом с щурой, - та уже чуть ли не успела позабыть о мелком досадном препятствии. Но коварный Гвоздик вдруг подпрыгнул и вновь оказался верхом на щуре, теперь уже прижавшись вплотную, поближе к голове и подальше от страшного хвоста. Когтями передних лап он с маху и одновременно ударил по глазам щуры, но и глаза ее оказались с надежной защитой: тут же на них надвинулась роговая заслонка. И все же когти охи-охи сумели взломать одну из заслонок, обнажить круглый и неподвижный глаз... Щура завизжала так, что воздух в пещере колыхнулся, из очага вылетели хлопья сажи... Заорал и Гвоздик: щура опять сбила его с себя и решительно отвлеклась от своей первоначальной цели: единственный оставшийся глаз ее слепила неистовая жажда мести и убийства, двойного теперь убийства... Приказ богини будет выполнен, смерть будет доставлена по назначению, жертва будет принесена, только сначала умрет кусачая теплокровная тварь на четырех лапах...
       Гвоздику было страшно: за свою короткую жизнь ему уже доводилось драться с птерами и шакалами, один раз, на позапрошлой охоте, он даже одолел волка, но тогда рядом были вожаки: Снег и Лин, а теперь он один, один... А друг и хозяин не идет на помощь... с ним что-то не то, он тоже в беде... О, какая сильная и быстрая эта гадина...
       Челюсти щуры способны разгрызть и камень, что ей шкура простого зверя? Даже если это охи-охи... Израненный Гвоздик продолжал нападать на щуру, весь исполненный хитрости и отваги, но силы его постепенно таяли, а щура и не думала отступать. Второй оставшийся глаз она берегла как следует, не подобраться, шея, хвост и лапы у нее кровоточат, но это пустяки, стоит лишь вернуться в подземелье и все затянется без следа... надо спешить... рассвет скоро... ненавистный рассвет...
       Гвоздик был в отчаянии: чудовище сильно по-прежнему, хозяин болен, не дозваться, главного вожака нет... а он, Гвоздик... он умирает...
       Что-то отчаянное и страшное пробилось сквозь прежние кошмары, наведенные магией щуры, плеснуло горячим - глубоко, в самую грудь - и Лин проснулся. Его тошнило, его била сильная дрожь, в глазах тьма, на горле обруч... Надо что-то... что... Гвоздик в беде!!! Лин подскочил на постели, рука первым делом цапнула нож, и вслепую, наощупь, побежал туда, откуда исходила причина сердечной боли... Какой-то непонятный шевелящийся клубок... Откуда этот жуткий взгляд, чей это глаз?.. Лин сначала метнул нож, а потом уже испугался... Нож исправно ткнулся жалом, куда было велено, и отскочил с испуганным звоном вглубь пещеры. Лин остался безоружным, но это его не остановило: он, как был, в одной рубахе, прыгнул сверху на этот клубок и сплетенными в кривую щепоть пальцами правой руки ткнул в чью-то огромную оскаленную пасть... По животу, по руке, по ногам стеганула жгучая боль!.. Но выученное недавно заклинание подействовало: от крика неведомого чудовища заложило уши, а клубок распался надвое: непонятная тварь отлетела на три шага, Гвоздик остался неподвижен. Лин осел рядом, ноги не хотели и не могли его держать. Оба они, Лин и Гвоздик лежали в какой-то странной теплой луже... Гвоздик лежал смирно и тихо-тихо стонал... Ох-х, ох-х...
       Вдруг щура заметила единственным оком, что в щель между полом и входной дверью, начало затекать что-то липкое, мерзкое и неостановимое, обжигающее... рассвет... Надо бежать, бежать, бежать... Но сначала убить того, за кем она была послана... тем более что он совсем рядом... Оглушенная страшным магическим ударом, щура кое-как опомнилась, перевернулась на истерзанный живот и медленно поползла на сладкий пульсирующий зов чужой жизни...
       Она ползла, а Лин этого не видел, не замечал... Лин ничего не видел, кроме страшных зияющих ран на груди и боках Гвоздика, на лапах, на голове, на горле... Мальчик Лин обнял Гвоздика и, не способный вспомнить ни одного подходящего заклятья, только прижимал его к себе и шептал: живи, Гвоздик, живи, ну пожалуйста, живи... Гвоздик отозвался на его мысли, но как-то вяло, словно бы в полусне... Да... да... хозяин... о-охх... о-о-охх... мне уже не больно... И Лин с ужасом почувствовал, понял, постиг, что вот-вот уже - и все, он перестанет слышать мысли своего друга... Гвоздик уходил от него навсегда, в страну, из которой никто и никогда не возвращался наяву, а только во сне... да еще в воспоминаниях... Люди иногда становятся призраками, а зверю и этого не дано...
       - Гвоздик, живи!!! Гвоздик, не умирай, пожалуйста!.. - Лин заплакал в голос, всю силу, что еще оставалась в нем, он вложил в мольбу: живи...
       Щура приготовилась выполнить то, зачем была послана, но вдруг иной приказ богини Уманы, резкий и мощный, перекрывающий боль, ярость, не терпящий никаких возражений, заставил щуру отступить и бежать, превозмогая боль и слабость, к выходу, туда, откуда она проникла в пещеру, к горному ручью...
       Почти в ту же секунду дверь открылась настежь, засовы оказались сорваны от магического удара, и в пещеру ввалился запыхавшийся, встревоженный Снег.
       Из ладоней его хлестнули молнии, заполнили трепещущим светом зал, обежали потолки и стены... Глаза следовали за молниями, не упуская ничего. Пусто. Лишь после этого Снег прыгнул туда, где лежали в обнимку два окровавленных тела: Лин и Гвоздик...
       - Ну... Что называется... вовремя успел! Вот и оставляй вас одних после этого. Можешь говорить? Видишь меня? Эй, Лин?..
       Лин понял одновременно несколько важных истин: он жив, он в постели, Снег рядом стоит...
       - Гвоздик...
       - Само собой. Жив. Гвоздик твой - еще счастливее тебя оказался. Как он выжил - я не представляю: такое чудо - до этого дня я был просто уверен - даже охи-охи не под силу. Слышишь меня? Жив он. И ты жив, со вчерашнего утра спишь.
       - Слышу... - И счастливый Лин опять провалился в забытье на целые сутки.
       Еще через два дня Лин, с разрешения Снега, уже мог самостоятельно передвигаться по пещере; он немедленно воспользовался этим, чтобы лично ухаживать за Гвоздиком. Основные повреждения у мальчика Снег убрал магией, предоставив мелкие и неопасные организму Лина, чтобы тот сам их залечивал, жизненные силы упражнял. То же касалось и Гвоздика, но у охи-охи заживление шло еще стремительнее, если учесть величину и количество полученных им ран и повреждений. Мотона перебралась на эти дни в пещеру, хлопоча по хозяйству с удвоенной старательностью, но спать себе стелила отдельно от Снега - так он повелел почему-то на эти дни.
       Снег был очень задумчив, очень отстранен: все, что требовалось от него как от лекаря, он делал истово, но в остальном - ходил без устали по пещере, по дворам, о чем-то усиленно думал, забывая о сне и пище...
       Наконец, на середине пятого дня, он услал Мотону в лес, чтобы не слышала ей ненужное, а сам соизволил объяснить Лину кое-что из происшедшего.
       - Рот старайся не разевать лишний раз, но спрашивать можешь. Это была щура. Та еще тварь, с волшебством, очень опасная. Я в первый же день, когда сбил угрозу смерти вам обоим, сразу же пошел по следу. И выяснил, кроме всего прочего, что дверь между жильем и отхожим местом ты закрыл неплотно, не притянул за собой как следует, порушив защитное заклятье... Бывает с каждым, но наперед сделай правильные выводы. Щуру я проследил почти до самых подземных пещер, где она благополучно и подохла, ста локтей до норы не доползя... Гвоздик ее разделал - будь здоров, брюхо лентами... И, как я понял, ты ей чего-то добавил, морду повредил...
       - Я ее заклятием грозы!
       - Молодец. Даже заползи она в нору, скройся хоть за четыре горы - я все равно определил бы, что это щура. А щура ни за что не поползет неизвестно куда и неизвестно зачем, если ее не заставят. А заставить ее никто не может, кроме... Сам понимаешь.
       Лин в ответ помотал головой, он действительно не знал и до этого дня ничего не слышал ни про какую щуру.
       - Не знаешь? - тогда чуть позже скажу, потерпи. С тобой же - все немножко иначе... и странно мне. Дело в том, что кроме двух трех малозначащих синяков и царапин, повреждений в тебе нет, но от смерти ты был не дальше Гвоздика... Смотри-ка, будто что-то понимает... Куда пополз, мумия? Лежать!
       Гвоздик, все еще слабый и мягкий, как слепой котенок, весь, от ушей до хвоста перевязанный в тряпки, послушно притих на свой кошме, прижал уши, но хвост его уже пытался стоять вертикально... Нет, опять упал...
       - А можно я с ним рядом посижу? Оттуда мне все слышно будет, он же сейчас тихий?
       - Гм... Погоди. К чему я веду. Ты потому чуть жив валялся, что из тебя жизненную силу словно бы выпили. И... не Гвоздик ли это сделал?..
       - Нет! Не он! Нет, не он, честно! - Лин побледнел, но продолжал держать пристальный взгляд Снега...
       - Гм... Это я для проверки. Сам теперь вижу, что ровно наоборот: это ты в него без меры свою жизнь закачивал. Друга спасал. Что ж... За друга - так и надо. Единственное что - с друзьями нельзя ошибаться. Иди, можешь сесть, если не боишься, что от тебя после этого псиной будет разить.
       - Не будет, он же не горуль. - Ликующий Лин вытащил из кармана заранее заготовленный мягонький хрящик с остатками мяса и на одной ноге (другая все-таки опухла, поцарапанная щурой) запрыгал к кошме. - Гвоздик, подвинься! На-ка, держи!..
       - Я продолжаю. Хотя... чего там продолжать... Щура сдохла, но не сама она проделала столь долгий путь. Ее Умана послала.
       Даже упоминание о могущественном враге, богине подземных вод Умане, подославшей щуру, не могло сбить в Лине радость осознания, что все живы и скоро будут здоровы, и что в пещере тепло, и что Мотона скоро вернется из леса и всех позовет обедать... И все же сердце его тоскливо сжалось...
       - Именно Умана. Я долго размышлял над некими особенностями данной истории... если тебе любопытно, могу поделиться плодами своих размышлений.
       - Да, Снег, конечно! Любопытно! Еще бы!
       - Вот и я так же считаю. Еще с вечера того, когда я в замке был, меня грызло изнутри... Чуял я неладное и чуял мощно, прямо. Но... сбило меня, что госпожа Олекин навернулась с лестницы без дураков, сама, случайно. Никто ничего не шептал, не подстраивал, не сговаривался; невестка, слуги - никто не виноват, я прощупал. Вот это меня и сбило с толку, с верного решения... И то еще, что щура - не нафы, думать не умеет, она не дает, не оставляет мысленный след на наши сигнальные ловушки. Я только глубокой ночью подхватился и решил немедленно возвращаться. И едва-едва успел. Умана - тварюга - обвела меня вокруг пальца, использовав случайность высокого рода.
       - Какого рода?
       - Высокого. Это я сам для себя так называю. Внимай и запоминай. Если бы она или еще какой-нибудь противник подстроил бы случайную встречу, случайный ушиб, случайное отравление, случайный вызов - то искушенный человек мог бы в голове перебрать, перещупать все ниточки, все струны событий, и найти фальшивую. Как ее ни маскируй, а она всегда звенит чуть иначе. Другое дело, если затаиться и неусыпно, неустанно, смиренно дожидаться природной случайности, подлинной. Здесь надобны бесконечные усердие и терпение, но зато и удар как правило бывает неотразим.
       - А если бы я дверь плотно затворил? Она бы не пролезла?
       - Не пролезла бы, ограду я наколдовал мощную. Но так ведь и дом я покидаю не впервые. В этом и мастерство: дождаться, пока все природные случайности разом повернутся в нужную сторону. Или не все, но - достаточные для успеха дела. Она - после ваших с Зиэлем подвигов против нафов - тебе враг, а, стало быть, и мне, поскольку я хозяин этих мест и твой учитель, стало быть, покровитель.
       Считаю так: она меня унизила, богиня сия. И поступлю соответственно.
       - А как?
       - Зуботычинами, как еще? Взаимность, равновесие - вот закон, повелевающий Вселенной. Один из законов. Полежал? Теперь сюда ковыляй, поближе к свету, подставляй ногу на проверку... Жар, так и быть, заговорю, а ранку просто травками обложу. Еще день-два - и здоров будешь.
       - А Гвоздик?
       - Этот еще живучее тебя. Но - помяли его как следует, ему еще денек, добавочно к твоему.
       И так оно и случилось по слову отшельника Снега. На следующий день Лину сняли повязку с ноги, на черезследующий - разбинтовали Гвоздика. У того, взамен выдранных чешуек, народились новые, еще несколько дней - и скроются почти все шрамы, обновленную шкуру будет не отличить от старой. Снег убедился, что оба окончательно пошли на поправку, прощупал каждому все ребра, косточки на руках и ногах, на задних и передних лапах, и стал готовиться в поход. Мотона, глядя на сборы, тяжко вздыхала, то и дело качала головой, приборматывала невнятное, словно бы про себя, громче обыкновенного гремела горшками и ухватами, но вслух высказывать свое неодобрение не решалась, ибо...
       - Вот-вот, умница Мотона, за что и ценю, а не только за толстозадость. Свое мнение держи внутри горшка. Лучше скажи, куда я мог драконовую мазь засунуть? Вроде бы всегда я ее в кладовке держал...
       - Дак, в какой кладовке-то? Небось, в холодной все время ищешь?
       - А, точно! Ей же холод без разницы! Вспомнил, куда поставил! Вот она, голубушка... Лин, слушаешь меня? Старое заклинание лучше всего сводить с помощью драконьей мази. Чище всего. Свел, протер - смело новое наколдовывай, никакие ошметки от старого его уже не исказят, не подпортят...
       Лин с любопытством смотрел, стараясь не выпустить из памяти ни одну мелочь, как Снег колдовал над кольчугой и мечами. Старые усиливающие заклятия он снял и с оружия и с брони, и тотчас наложил новые точно такие же.
       - Мало ли, ослабли каким-то краем?.. От грозы, от происков, или от случайной ворожбы не то слово в них ударило... Кто ленится беречь собственную шкуру - обязательно с нею расстается в пользу победителя. Небрежность в нашем деле - смерть, а то и похуже. Далее. Острота и мощь оружия, крепость доспеха рукотворно подкрепляются после наложения заклятий, но отнюдь не до, если, конечно, ты хочешь все делать основательно... Вот смотри: заклятия положены, проверены, теперь можно и брусочками уважить... Меч основной, меч в запас, секира, ножи...
       Лин вспомнил рассказы Зиэля и решился на вопрос:
       - А ты что, в императорской гвардии служил?
       Снег аж поперхнулся вместо ответа. Он долго и пристально вглядывался в Лина, потом начал водить ладонями вокруг своей головы, и ниже, вдоль груди и шеи...
       - Нет, этого ты не мог... А! Старый я коровий ящер! Зиэль рассказал? Но и он... На него не похоже... Все-таки, он, иначе откуда... С чего ты взял? Отвечай четко и подробно. Глаза на глаза, не виляя. Это важно.
       Испуганный Лин пояснил, что Зиэль... - "Ах, все-таки Зиэль, скотина ядовитая!.." - Зиэль рассказывал, что нельзя говорить про оружие - "точить", а можно всякими другими словами, и что в старину столичные гвардейцы любили говорить про мечи "уважу"...
       - Ну, уж, в старину... Хотя... как время-то летит... Значит, опять я сам виноват, сам языком, как мечом, размахался. Тут уж ни на кого вину не переложишь.
       Вся свирепость постепенно покинула чело Снега, и вновь с Лином неспешно беседует седой и терпеливый мудрец, голос его чист и негромок, руки привычно обихаживают синюю сталь секиры, на лице легчайшая, еле заметная улыбка...
       - Это сейчас, с высоты прожитого, все тогдашние наши мечты и запросы представляются ерундой, а в те времена мы не колеблясь принимали смертные вызовы, равно в защиту собственной чести и чужих заблуждений. Помню, дело было - прическа!.. Прическа одной девы, и не самой графини даже... не важно как ее звали... а всего лишь ее камеристки - послужила поводом для схватки между двумя небольшими отрядами, по восемь всадников в каждом... Вперемежку - гвардейцы с придворными, кто с кем дружбу водил, против других гвардейцев и придворных дрались буквально в двухстах локтях от Дворца, наглость неслыханная! Четверо погибли, остальные двенадцать получили по три месяца подземного каземата, не различая штатских и военных, всех, кого взяли на месте - а взяли всех, оставшихся в живых, - на цепи, в грязи, на одной воде и хлебе, среди крыс, без свиданий, в темноте, без права возжигать свечи и иные светильники, магические и природные... В соседних клетках по одному сидели, победители и побежденные, покуда Его Величество, отец нынешнего Императора, лично не даровал прощение всем нам. Нас должны были казнить - не казнили. А ведь вместо неминуемой казни, по предельно смягченному формальному приговору - после каземата - военным все равно предполагалось изгнание из рядов гвардии, придворным - ссылка в отцовские имения. И от этого отмолили заступники... и заступницы. Вышли мы, попьянствовали, единым уже братством, два дня - и на восточную границу, в действующие войска, на передовую, грехи замаливать, вся дюжина, военные и бывшие штатские...
       - Как на восточную? А разве там воюют? Там же тихо?
       - Сейчас - тихо, но не всегда так было.
       Лин попытался взять кольчугу в руки... Ого, какая тяжелая!
       - Рано тебе еще кольчуги примерять. Тем более, что... Видишь, как здесь кольца плотно посажены, и сами они толще обычных? Потому как одними защитными заклинаниями броню насытить невозможно, броне прочность и надежность подавай, выкованную людьми, добытую из металла. Эту я сам ковал, лично одно железо в другое присаживал, мелкими добавками, в сплав, только оно не совсем железо. Удалась кольчуга, крепче этой вот - мне видеть просто не доводилось!
       - А гномы?
       - Что гномы?
       - Гномы разве доспехов не куют?
       - Больше бабкиных сказок слушай! Гномы - они же мелкие существа. Их оружие и броня - даже тебе не впору будут. Случается иногда, редко весьма, но куют на заказ и для людей. Да только гномы - заруби себе на носу, на всю жизнь вперед запомни - весьма ненадежный народ, очень искусные, однако и очень хитрые существа. Бьется, бьется такой доверчивый, мечом гномьей выделки, а тот - бах! и в решающий миг, посреди сечи, вдруг глиняным станет. Просто вздумалось им так подстроить, не от расчета, из вредности. Или еще какое коварство тишком приколдуют... Бывали случаи, сам свидетель. Гномы - народец озорной, людей недолюбливают, чтобы проверить их поделки на каверзу - иной раз и ста лет мало. Так что уж лучше попроще, людское, да - родное. Но что мастера непревзойденные - отрицать не буду, так оно и есть. Уж если они что на совесть сделали - цены тому нет.
       - Но мечи они куют? Не только себе, а людям?
       - Я же сказал - все куют. И драгоценные камни гранят, и замки строят. Но - народ ненадежный. Ты к чему про мечи спросил? Если насчет моих - то нет, все они человеческой работы, хотя и неплохи.
       - А... - Лин хотел спросить, не знает ли Снег про меч Зиэля, но в последнее мгновение поосторожничал: очень уж не любит Снег обсуждать с Лином все, что хоть чем-нибудь указывает на Зиэля. - А... у маркизов Короны фамильный меч - кто ковал? Гномы?
       - Ха! Ты-то откуда про меч сей... Ах, да... догадываюсь. Нет. Я более чем уверен, что не гномы. Гномам подобный уровень не по зубам.
       - Гномам не по зубам??? Тогда...
       - Я в руках не держал. Даже и вблизи не шибко-то рассмотришь, хотя я видел его в работе... Ну, там, на поле битвы. Мелькает клинок, на месте не стоит, сам понимаешь. Общее мнение таково, что ковал этот меч Ларро, бог войны, а взамен, в уплату, взял с рода маркизов такое - мало никому не кажется.
       - А что он с них взял?
       - Гм. После расскажу, когда вернусь. Сейчас же помолчи малость, не мели под руку, мне нужно еще одну хитренькую штучку подложить, простенький такой наговорчик, но очень хорошо чужие заклятья от меча отводит, как бы скользом мимо пропускает...
      
       Г Л А В А 8
      
       Снег вернулся на закате второго дня: медленно переступил порог, едва на нем не споткнувшись, осторожно притянул за собою дверь и даже нашел в себе силы на улыбку:
       - Вот и я. Что, Гвоздишка, чего нюхаешь?
       Первым к нему вскачь подбежал Гвоздик. Хвост его радостно дрожит, но уши торчком и нос угрожающе фыркает... Явно, что-то неприятное унюхал, подозрительное... Но не в самом Снеге, его он даже в локоть исхитрился лизнуть, а в том, что успело налипнуть на оружие и одежду святого старца за время его отсутствия. Глядя на Снега, второпях можно было бы подумать, что он крепко выпивши, но отшельник пьет редко и помалу, и никогда допьяна. Тогда почему он так долго держится за дверной косяк, не хочет отпускать? Лин, вслед за Гвоздиком, готов визжать и прыгать от счастья, ведь Снег вернулся из опасного похода, живым и здоровым... да нельзя: мужчине, воину никак не годится вести себя несдержанно, подобно щенку или слабой женщине, чтобы все чувства наружу торчали. Несколько мгновений он заставил себя сидеть где сидел, на лавке возле очага, и - уже можно - вслед за Мотоной бросился встречать. Мотона принимает мешок и шапку, Лин - пояс и оружие. А Мотона, разумеется, не молчит, Мотона сразу же в крик:
       - Батюшки мои! Ах, вы, боги мои ясные, да с богинями усердными! Да кто же тебя, сердечного, так измочалил-то всего! Ведь говорила же, остынь, не лезь на рожон!.. А кровищи-то, а грязи!.. Вода для тебя уже нагрета и налита, идем скорее, идем... Вот старый, все ему неймется задорным ходить, норов показывать...
       - Цыц. Что, и впрямь вода горячая уже?
       - Да. Лин с этим обормотом еще когда почуяли, что ты неподалеку! Идем скорее, а то ведь вся изревусь...
       - Погоди... разденусь только... - Снег тяжело опустился на подставленный табурет и двумя пинками в воздух стряхнул с себя сапоги. - Ребра мои, ребра...
       Лин справа, Мотона слева - потащили через голову кольчугу... Ого! Здесь уже и не кольчуга, а... Если могут быть лохмотья стальными, то нынче как раз тот случай и есть: Лин не так уж и много понимает в доспехах, но эти - явно починке не подлежат. И Мотона того же мнения:
       - Боги милосердные! Одни ошметки от железа! А синячищи-то под рубашкой! А рубашка-то... Я уж стирать ее не буду, так выброшу!
       - Выбрасывай.
       - А шлем где?
       - В пещерах оставил... Потерял. Зато подшлемник сохранил... чтобы на обратном пути в голову не надуло.
       - И кольчугу твою - что с нее толку теперь? Промою, да в кузню отнесу, небось, на подковы пригодятся, на гвозди. Только на части разнять, чтобы не тяжело было разом-то нести. Всё деньги в дом.
       - Нет. Просто выброси.
       - Дак, а...
       - Я сказал. Дай попить молочка... лучше бы скисшего... и пойдем, помоешь меня. Лин, понял насчет кольчуги?
       - Да. Закопать?
       - Нет, просто сбрось туда... в ручей... под помост, проржавеет дотла за пару лет.
       Полгода с хвостиком Лин живет в учениках у отшельника Снега и за это время постиг очень многое, хотя и бесконечно мало в сравнении с учителем. Кольчуга несет на себе слишком большую память, магическую и событийную, чтобы оставлять ее без присмотра: опытный взгляд многое может узнать о бывшем владельце кольчуги, и такое, о чем тот и не собирался бы никому рассказывать... Можно попытаться и порчу нагнать на хозяина вещи, бывали случаи... Правда, Снег не очень-то верит в действенность заклятий "на след", считает, что будь сие возможно - маги, колдуны и волшебники, с помощью следовых заклятий, давно бы под корень истребили друг друга и весь род человеческий... Природа любит играть в равновесие: за каждым живущим в этом мире тысячи и тысячи следов остаются, в виде старых вещей, отпечатков рук и ног, волос, слюней и всякого такого прочего, зато ценность каждого - премалый фук. Глаз покраснеет и зачешется, да, может быть, веред в неудобном месте вскочит - вот и вся порча. И все-таки изучить предполагаемого противника по таким ярким следам, как предмет личного обихода - очень даже можно, а достоверное знание противника - уже половина победы. Поэтому истерзанные останки кольчуги полетели вниз, в ручей возле отхожего места, вернее, в небольшую заводь на краю ручья, где уже покоятся насквозь проржавевшие железяки из бывшей домашней утвари. Снег говорит, что железо воду не засоряет, не портит, и даже полезно почве, которую ручей орошает там, дальше, вниз по течению... Лин не очень понимает, какая там может быть почва, одни камни, но ржавый след-язык от железной свалки хорошо виден локтей на тридцать, потом ручей ныряет на короткое время в пещеру, чтобы далее чистым выскочить наружу и бежать вприпрыжку на встречу с рекой. Иногда Снег спускается вниз, к заводи ручья, утаптывает хрупкие проржавевшие остатки, доламывает их, и всегда следит, чтобы не громоздились они в ручье, не захламляли его... Ручей, стараниями Снега, не замерзает здесь даже зимой, а сейчас весна, уже и льдинок по краям почти не осталось...
       Лин примостился на лавке перед очагом, его срочная обязанность - прожарить на вертеле над углями свежедобытого молодого зайца (Лин собственноручно подбил!), чтобы Снег, когда помоется, мог сразу же вкусно поесть горяченького... А потом поспать, сон - великий целитель. Нет, конечно же, Снег и сам себя подлечит, с помощью волшебства и трав, не дожидаясь, пока неспешная природа с этим справится, но лечение будет завтра, а сейчас у него мощи ни на что не достанет, в теле одна усталость, Лин это хорошо чувствует... Лин вместе с Гвоздиком прислушивается изо всех сил: вот Мотона жалостливо подвывает... вот плеск воды... Снег чего-то ей отвечает, но что - не разобрать, одно ду-ду-ду... Но голос мягкий, без гнева и укора... Гвоздик-то слышит все слова до единого, но у него ведь не спросишь - какие они?.. Ладно, успеется узнать, а пока... Лин на цыпочках подбежал к оружию, горкой сваленному прямо на пол у стены, осторожно потащил из ножен один меч... второй... заглянул в чехол, закрывающий секирное рыльце... Ого-го!!! Все клинки и лезвие секиры в здоровенных зазубринах, в заусеницах... Что он там - скалу рубил? Швыряльных ножей - половины из шести не хватает. Да, теперь будет Снегу работы: чистить, править, уваживать, а может, и перековывать, прежде чем боевое оружие переместится из беспорядочной груды на полу туда, где ему и положено висеть, на оружейную стену в огромном оружейном чулане. Хорошо бы Снег опять разрешил помогать, или хотя бы позволил неотлучно смотреть, как с оружием обращаются, как все правильно делать... Откуда гарь... Ой-ййй! Лин стремглав к очагу: один бок у зайца начал обугливаться, вместо того чтобы покрыться буровато-желтой корочкой... Конечно, тут же на черный запах выбежала Мотона, крику теперь будет... Один только Гвоздик доволен оплошностью хозяина: наверняка думает, что Лин ему нарочно удружил с дополнительным ужином.
       Два дня и две ночи пролетело. Снег снова жив и здоров, Мотона отпущена домой, дожди зарядили так, что вот-вот окончательно смоют с лесов и полей остатки льда и снега, еды в доме полно... Можно и вопросы задавать.
       - ...У горной же хохлатки надобны отнюдь не ботва и стебли, но целебные клубни, в брашно добавляемые, а клубням для целебной силы паки потребны вода и глинистая почва в предгорьях. Разреши спросить?
       - Спрашивай.
       - А... что там было? На тебя нафы напали, да?
       - Какое отношение это имеет к нашим травам? Да, и нафы были, не без этого... Тут такое дело... Я оказался прав, и сама богиня Умана рыло высунула, удостоила простого смертного великой чести... вкусить дерзновенной вые от десницы ея...
       - И ты ее победил???
       - Ха! Победишь ее, пожалуй... Вернее будет сказать: сам едва ноги унес. До сих пор все ребра болят, глубокий вдох не сделать. Уж я колдовал на ходу, на обратном пути, лечился, иначе бы... Правильно говорят: старость - не радость.
       - Вот гадина! Как я ее ненавижу! И нафов ненавижу. А пуще - ее саму! Если бы не она...
       - Цыц... цыц... цыц... молодой господин ненавистник. Все сущее в природе необходимо ей, и полезно, иначе бы не было сего. То же и люди, которые суть - часть природы, научились извлекать для себя пользу, либо выгоду, из вещей и явлений, составляющих вселенную.
       - Как это - явлений?
       - Солнце - дает нам свет и тепло, которое мы используем для обогрева, для выращивания плодов домашних, для просушки белья, просто, чтобы зреть и улыбаться небу и солнышку. Но солнце, в силу возраста его, удаленности, размеров и значимости - уже не предмет, но явление природное.
       - Да? А холод? Об него не обогреешься. И он явление?
       - Хлад тоже приносит пользу. И он как раз совсем не предмет. Он - явление, которое содержится в предметах. Вспомни, что мы с тобой делали за пяток дней до нападения щуры?
       - Э-э... а, понял! Лед для погреба заготавливали, сиречь - холод на лето копили! Лед - предмет, холод - явление.
       - Вот именно. Так же и в ином, во всем остальном.
       Снег улыбчив и добр, попускающая улыбка почти всегда при нем, во время учебных разговоров, и Лин вовсю этим пользуется, не боится спорить.
       - Да? Любопытно знать, какая польза от нафов и Уманы? По-моему - так никакой нет, один вред. Я бы их всех...
       - Ишь, как тебя распирает безмыслие. Ты не прав, мальчик Лин. Предположим, что и я не люблю богиню Уману, с ее людоедскими лягушками, более того, считаю, что не все еще сказано между нами, не все сделано для полной ясности отношений... Однако... Нафы встроены в людской обычай, и там, где люди зависимы от подземных источников пресной воды, нафы - необходимые помощники; люди приносят им жертвы, те же - обеспечивают сохранность и пополнение вод. Понял? Худо ли, хорошо ли - а по-соседски живут, многие столетия. Тебя чуть не съели, других время от времени едят, такова жизнь.
       - А Ума...
       - А Умана, чтобы ты знал... Ненавидимая тобою Умана дала человечеству важнейшее из знаний... да-да, уверяю тебя, и сейчас об этом расскажу.
       В глубину тысячелетий уходят истоки рода человеческого. Никто не ведает, когда и как получилось, что люди не единой семьею живут, а разными народами да племенами, потом и государствами. У каждого народа - свой обычай, свой язык. Поначалу-то все жили, где хотели, и всяк всякого понимал. А потом расселились кто куда, и ныне общаются при помощи войн и торговли, а чтобы понимать друг друга - толмачей завели. Толмач - это человек, который хорошо знает два встречных языка, следит, чтобы одно слово в одном наречии соответствовало такому же слову в другом наречии...
       - Как это может быть? - Удивление Лина безмерно: он никогда за всю свою короткую жизнь не слышал иной речи, кроме той, которая принята в Империи, никогда не задумывался даже, что люди, такие же, как он, Мусиль, Снег и Мотона, могут говорить на непонятном. Разве что Зиэль странные слова допускал, но и Снег, время от времени, говорит по-чужому. Сначала не пойми что, а потом, когда объяснит, все ясным и привычным становится. Но ведь это все равно не чужая речь. - И зачем им такое нужно? Говорили бы на нормальном человеческом? А, Снег?
       - Ты в птичьем чириканье - много ли понимаешь? А о чем ящеры меж собою ревут - разбираешь?
       - Нет.
       - То-то же. Это ничего, что они на своем толкуют, а не на нашем? Ты не против? Или, будь ты императором, запретил бы соловьям петь по-соловьиному, а горулям выть по-горульи? Учись смотреть на местность с разных кочек, а не с одной, однажды выбранной. Вот и некоторые охи-охи недовольны, что человеки болтают, болтают, не пойми чего, вместо того чтобы рычать по ихнему...
       Гвоздик тут же подскочил к Снегу, потереться боком о колено и урчанием подтвердить: верно вожак рычит, очень верно, только само рычание - не такое, какое надо бы, неправильное, не всегда внятное, не на том языке.
       - ...А люди, сталкиваясь по-мирному, или в войне, все равно вынуждены понимать друг друга, несмотря на разную речь. Как они этого достигают - отдельный разговор, но слово "голова" - в любом языке имеется, а также слово - седина, седой... Что сей скулеж означает? Ну-ка?
       - Пить хочет.
       - Правильно. Что же плошка его пуста? Вот это как раз неправильно, и неправ - ты. Налей, и бегом обратно... Продолжим. Вот ты сработал как толмач: перевел мне просьбу Гвоздика со звериного на человеческий. Так же и у народов меж собою, которые бок о бок существуют. Потихонечку, помаленечку, глядь - и целый склад парных слов образовался, сиречь - словарь... Но мы отвлеклись от Уманы. Потолок нашей пещеры в самой большой комнате, вот в этой, где мы сейчас сидим, высотою... Ну-ка, сколько? На глаз? Быстро отвечай, щуриться и рот кривить не надо, время тянуть не надо... Живо!
       - Десять локтей ровно.
       - Десять локтей с неполной пядью. Плоховат глазомер, как же ты в ссорах ножи метать будешь, стрелы на охоте пускать?.. Упражняйся. Но посторонний человек, не нашего народа, иной империи, спросил бы: каких локтей? Твоих, Снег, локтей - десяток с пядью, или локтей вот этого юного бездельника, только что встретившего одиннадцатую весну? Он ведь и сам невысок, и локоть у него меньше твоего?
       Лин задумался. Действительно: локти-то у всех разные...
       - Наверное, боги даровали нам мерный локоть? Умана, да?
       - Ха... Ну... Не совсем. Даже если бы и так, все равно потребовалось бы хранить некий общий мерный локоть, по которому остальные бы локти равнялись: в Шихане, в столице, на западе, на востоке, в любом приделе Империи. Не будешь же каждый раз Уману звать на помощь: душенька богиня, протяни ручку, локоток тебе смеряю?..
       Лин представил себе эту картину и не выдержал, засмеялся в голос, а за ним и Гвоздик, который, не вполне понимая человеческую речь, ошибочно подумал, что занятия закончились, и пустился по этому поводу в пляс.
       - Да цыц же! Не то вышибу до вечера за дверь, без обеда, и хозяин не спасет!
       Гвоздик задумчиво оскалил клыки и засмотрелся на выщерблину в полу: рык у старшего вожака не то чтобы сердитый... но лучше притаиться... на кошме.
       - Я никогда об этом не задумывался...
       - Я тоже, до той поры, пока не нащупал вопрос и истину на него в древних книгах. Подземные воды залегают на разных глубинах: иные рядом - едва лопатой ткни, или даже посохом моим, а до иных - рыть и рыть.
       - У нас в "Побережье" - ого-го, какой глубины колодец был!
       - Да. Как из колодцев воду черпают? Обычно ведром.
       - И у нас ведром!
       - Ведром. Но люди заметили, что воду можно как бы засасывать снизу вверх, через нарочно сделанные для этого трубки. Приспособили к трубкам меха - получился насос. Знаешь, как работает насос? В чем там движущая сила?
       - Не знаю.
       - Воздух, которым мы дышим, тоже вроде жидкости, а не пустота. Слабенькая такая жидкость, но если ветер дунет, как следует, то этим воздушным течением дуб сломать можно, ящерного быка перекувырнуть, волну к берегу нагнать высотой в дом...
       - Здорово! И это все воздухом??? Ты правду говоришь?
       - Правду. Проведем опыты - и сам все увидишь. А если трубку окунуть в воду, но воздух из нее вытянуть, то вода сама потянется в трубку, заполнять пустоту, которая от выкачанного воздуха осталась. Вот как ты молоко иногда из баловства через соломинку сосешь, то же самое.
       - А когда мы будем опыты делать? Давай прямо сейчас!
       - Может, и сегодня, но позже. Или завтра. Ты же слушай и внимай, а не ногами сучи. И монахи богини Уманы - не я, увы, я только книгу их прочитал - заметили, что выше чем на определенную высоту, вернее, выше, чем с определенной глубины, воду насосом не поднять. А высота сия - расстояние между нижним и возможным верхним уровнем воды - всегда одна и та же, всегда одна, хоть тысячу раз меряй! И они мерили, проверяли многие тысячи раз... Разве что на единый волос отличается одна от другой, а если взять среднюю - то и на волос различия нет между двумя средними, в разное время и в разной местности рассчитанными! И тогда они сказали: глубина сия, высота сия, Уманой определенная, равна двадцати локтям четко, ныне, присно и вовеки веков! И так повелось. Отсюда и локоть един: не твой, не мой, не богини Уманы, не Его Величества... В столице, в Имперской мерной палате, есть, конечно, главный мерный локоть, сделанный из чистого золота, есть также и меры веса, что на всю Империю едины... Но и в провинциях ученые люди знают, как в повседневности правильную меру добывать и сверять, не донимая каждый раз хранителей Имперских главных мер. И меры веса, меры объема, тоже, кстати говоря, связаны с водой. Пресной водой, хотя и соленая не очень отличается. В локте ровно три пяди. Если мы начертим квадрат... вот так... где пядь в длину, и пядь в ширину, то получим широкую пядь. Так она и называется, широкая пядь, ею площади меряют, а не расстояния. А если мы чашу построим, или короб, где каждая сторона - широкая пядь, то мы получим меру объема: глубокую пядь. Широкую пядь в простоте называют двойная пядь, а глубокую - тройная пядь. Понял? Тройная пядь - отнюдь не три простых мерных пяди, двойная - отнюдь не две. Есть также двойной локоть, тройной локоть. Тройной шаг, двойной шаг...
       - Вроде, понял...
       - Если же в короб сей налить пресной воды, очень чистой, из водяного пара собранной, то получится весовая мера, которая так и называется: весовая пядь. В Имперской палате главная весовая пядь также из чистого золота, но она по виду не равна тройной пяди, а гораздо меньше ее, потому что золото тяжелее воды. Понял?
       - Н-нет. Запутался.
       - Тогда так. Я сейчас все сказанное медленно повторю, ты за мною запишешь, и - к завтрашнему дню чтобы разобрался. А не разберешься - чтобы четко мне показал: вот тут, мол, тут и тут у меня затор, не понимаю. И я опять объясню. А как поймешь все сказанное, да я проверю и увижу, что - да - понял, так мы с тобой начнем опыты крутить. Я даже для того и льда не пожалею из погреба, покажу тебе, какие чудеса бывают с простой водой, когда она - то пар, то лед. Понял ли? И насосную трубку приготовлю.
       - Ура! Я согласен! Я быстро все пойму! Я...
       - Ты хвастун и балаболка. Бери свиток, перо, и записывай.
       - А можно я еще спрошу?
       - Да.
       - А почему ты про меня сказал, что я одиннадцатую весну прожил? Может быть, я зимой родился?
       - Тогда тем более я прав. Но - сказал и сказал, просто потому, что мне приятнее годы по веснам считать, я весну люблю.
       - А я зиму больше!
       - Может быть. Но будет по моему, ибо я - сильнее. Это весомый довод? Не слышу?.. Молодец. Заметь, я не говорил ни о мудрости, ни о знаниях, ни о праве хозяина, ни даже об уважении к возрасту. Я взял довод, в котором обе стороны не сомневаются, то есть самый уважительный, самый убедительный, самый всеобщий довод на свете: сила!
       - Я понял.
       - В таком случае, принеси-ка пару охапок дров со двора, а потом уже за перо и пергамент сядешь... Что-что? Я передумал, сударь мой бубнящий, четыре охапки. И ведро воды. Два ведра воды, для четности. Заодно вычисли к завтрашнему занятию, сколько в тройном локте тройных пядей.
       - Двадцать семь.
       - Гм...
       И постепенно пришло лето, вслед за весною, и через Гвоздика явило чудо. А до этого, задолго до наступления лета, случилось иное чудо, которое Лина безмерно обрадовало, а Снега... Тоже обрадовало, но сначала насторожило...
       Вот какие это были чудеса, весеннее и летнее.
       Две недели миновало с того дня, как Снег вернулся из похода в подземные пещеры, весна бушевала в полную силу: трава зеленым зелена, и не только по солнечным пригоркам, но уже и в глухих тенистых урочищах; дожди потоптались, потоптались, да и дальше к югу двинулись, оставив за собою синее небо, трепетный воздух и ликующий птичий щебет. Даже птеры каркают и верещат совсем не противно. Снег разрешил Мотоне вынимать из погреба и тратить припасенные запасы ягодные безо всякого счета и расчета: вот-вот новые пойдут, если еще и не ягоды, то свежие листочки, травинки и побеги. Снег учит Лина, что в свежей зелени есть волшебство, особая целебная магия, которая не дает людям болеть зимой. А если ею не пользоваться, то даже досыта сытый человек ослабеет, будет мучиться отеками на руках и ногах, зубы зашатаются. Лину ягоды очень нравятся, особенно в которых сладости больше, но никакой такой магии в них он не обнаружил, хотя изо всех сил вслушивался... Может, и так... Из прошлой жизни насчет зимы у Лина опыта никакого не было, там, на побережье, почти всегда лето стояло в природе.
       - А почему на севере всегда теплее, чем на юге?
       - Кто как толкует, в книгах ясности окончательной нет. Считаю - к солнцу поближе, вернее, к тому месту, где оно выше и чаще ходит.
       У Гвоздика новая блажь: повадился охотиться на бабочек и стрекоз, ловит их с прыжка, прямо в воздухе! Добыча пока редка, да и ту он чаще выплевывает, нежели ест, но - гордится успехами безмерно...
       - Весь в тебя, Лин, такой же хвастунишка.
       Нет, Лин не считает хвастунами ни себя, ни Гвоздика, однако же хочется показать, на что он теперь способен. Ту же бабочку, если она недалеко порхает, в пределах плевка, он способен сшибить, но не плюясь, одним только заклинанием. Со стрекозой хуже: стрекозы сильнее, а заклинания пока еще слабы... Зато сам придумал и составил.
       - Вот тяп-ляп и придумал. Потому что спешил, потому что знаний маловато. Но - неплохо для невежды, будем считать - небезнадежен, если перестанешь лениться.
       Ночи утратили белесый зимний мрак и холод, налились взамен сочной весенней чернотой и пахучей свежестью лесов... И однажды за полночь, ближе к рассвету, к пещере пожаловали гости.
       Остановились они перед первым двором, не входя, но Снег, Лин и Гвоздик немедленно их почуяли. Все втроем бесшумно повскакивали с лежанок... И - что теперь Снег скажет? Надо по единой команде все делать.
       - Этого за холку, пусть рядом с тобой идет. Оба - за мною, отстав на полный разворот меча, в трех шагах. Соблюдать тишину, говорю только я, и только шепотом. Особой угрозы пока не чую, они как бы постучались в охранные заклятья, но не рвут их. Все понятно?
       - Да.
       - Не порежься об нож, пусть он побудет без ножен на поясе, Гвоздика влеки левой рукой, а фонарь неси задернутым, в правой, держись строго за моей спиной, как за щитом. Двинулись.
       Покуда они добрались до входа в первый дворик, ночные гости сгинули без следа, оставив у дверей бешено шипящий сверток, длиною в пять локтей.
       Гвоздик взвыл, забыв об осторожности, и рванулся было к свертку, но Снег не глядя погасил его прыжок, ловко поймав за ухо:
       - Куда? Сейчас пинками напотчую до отвала! Уйми молодца, Лин. Плохо воспитываешь. Ты понял, почему он так бросился?
       - Угу. Это ведь щура?
       - Она самая. Вернее, такая же, потому что та - давно подохла. Но ты понял, что означает сия посылка?
       - У-у, не понял.
       - И я пока отказываюсь понимать, хотя тут все просто, даже и толмача не надобно. Ну-ка, Гвоздик, пробегись да обнюхай все. Щуру не трогать, изобью.
       Лин подошел поближе: в полутьме, неярко освещаемой фонарем в его руке, все же хорошо было видно, что щура плотно опутана в кокон... - точно сушеными водорослями связана... С одной стороны свертка окончание хвоста едва торчит, шевелится, с другой - глаза горят... Пасть плотно стиснута, самой не разжать... Тем временем Снег и Гвоздик вили круги по местности, приглядывались и принюхивались.
       - Все ясно. Мы тут с Гвоздиком распутали, что к чему: нафы приходили, четыре морды, восемь ног, щуру в подарок принесли. Это... Лин, слышишь меня? Это нечто вроде извинения в мою сторону и предложения о перемирии. Никогда бы не подумал! Есть в этом нечто подозрительное. Хоть убей - не верю я ей. После всего, что... Однако, вот-вот рассвет, надобно поторопиться. Что будет с щурой на дневном свете? Лин?
       - Сдохнет, наверное?
       - Не наверное, точно сдохнет. В мучениях. Но мы люди не жестокие, а только справедливые, посему подарок примем, но ее мучения сократим. Руби ей башку.
       - Что??? - Лин отступил в замешательстве. Да, он ненавидит нафов, Уману и щуру, едва не погубившую его и Гвоздика, и пусть это совсем другая щура, но... Все равно ненавидит, но убивать беспомощного...
       - А ты что хотел, чтобы я ее обратно отпустил, жертвы не приняв? Или дал бы тебе с нею сразиться один на один? Или, может, Гвоздика против нее выпустить - пусть подерут друг друга вволю, мясных ломтиков наделают?
       Лин содрогнулся:
       - Я понял. А... чем?.. ножом?
       - Держи меч! Э-э, да он тебе тяжеловат. Стой здесь, охраняй, я сейчас принесу что полегче...
       То краткое ожидание возле связанной щуры, пока Снег ходил в пещеру, показалось Лину длиннее остальной ночи: щура шипела и свистела, вся в бессильном бешенстве, и не спускала с Лина ненавидящих глаз, она хотела убивать, она хотела только этого... и не могла... Сила ненависти ее была такова, что у Лина подкашивались ноги, и в то же время хотелось бежать куда глаза глядят! Был бы хотя бы Гвоздик рядом... но Снег опять поймал его за ухо и насильно увел с собой, в пещеру.
       - Ты представляешь: этот гусь едва меня не укусил там, в оружейной! Видимо подумал, что я его запру и не покажу остального представления... Пришлось стукнуть для воспитания, но и вынужден вернуть его к нам... потому как следует уважительно относиться даже к зверям. Сиди, Гвоздик, и смирно смотри... Лин, вот сабля. Она относительно легкая, попробуй взять ее в две руки. Любишь мучить зверье?
       - Нет!
       - Молодец, коли так. Тогда руби голову этой твари с одного удара. Тем самым - подарок, жертву, мы примем, а вместе с ним и мирное предложение. Бей на выдохе, в удар включи не только руки, но и спину...
       Целиком отделить голову от тела получилось лишь с третьего удара... Руки у Лина дрожали, его мутило. Одно дело свободную птицу с ветки ножом сшибить, а другое...
       - Поташнивает?
       - Угу.
       - Видишь - тебе есть куда расти, в прямом и переносном смысле. А должен был с первого удара смахнуть. Я знаю, что ты не трус и не впечатлительная придворная дама, и знаю также, чем отвращение твое вызвано...
       - Чем же?
       - Просто сбросим в канаву... вот так... чтобы на солнышке, а не в тени. К полудню там один серый прах от нее останется, ибо их плоть прямых лучей особенно не любит... Чем - ты спрашиваешь? Тем, что мы с тобою не палачи, а палаческую работу исполнить пришлось, вот чем. Это как чистка отхожего места: противно, однако иногда - совершенно необходимо. Мужчина все должен уметь делать на этом свете. Управились, теперь пойдем досыпать, а утром я расскажу тебе, если не забудешь спросить, чем палаческие мечи отличаются от боевых...
       - Нет, я точно не забуду! Они с отломанным верхом как бы, да?
       - Утром, утром, все остальное утром...
       Работа палача - малопочтенна, презираема даже, хотя нет ни одного более-менее крупного города в пределах Империи, в котором бы не было своего палача на жаловании. То есть в палачи идут без принуждения, вольною волей. Им платят - они выполняют необходимую для государственной власти работу, завершают исполнение приговоров, назначенных за содеянные тяжкие преступления. Им хорошо платят, но их боятся и презирают. У палача - всегда отдельное от других жилище, палач всегда носит особую одежду, чтобы издалека было видно - палач идет. И орудие ремесла его - особое: меч его - не такой меч, как другие, топор его - не похож на иные топоры. Топор и плаха - для особо важных, торжественных случаев: почти всегда казнь с участием топора проходит в имперской столице, в Океании. А мечом - просто казнят, исполняют обыденную волю правосудия. Меч палача - рубит, сечет, но не колет, потому как не умеет этого.
       Меч воинский - мощное оружие, им можно рубить, что чаще, но можно и колоть: для этого у боевых мечей клинок всегда имеет остро заточенный верх. Опытный боец, а тем паче фехтовальщик-дуэлянт, в бою один на один предпочитает колющие удары, они быстрее, и их труднее отразить. Одно время в придворных кругах расцвела ненадолго мода на предельно облегченные мечи, подвижные, острые, узкие... И в состязаниях с себе подобными, в мирное время, без доспехов, такие мечи проявляли себя хорошо. Но довольно скоро выяснилось, что какой-нибудь старомодный барон или маркграф из невежественной провинции - двуручным медленным и неуклюжим, дедовским еще мечом - запросто разрубал пополам столичного модника вместе с его железной тросточкой, стоило лишь хорошо размахнуться и правильно прицелиться... Вот так, опытным путем, военные нашли золотую середину в колющем и рубящем оружии: мечи стали полегче, чуть поуже, но остались мечами. За века и тысячелетия выяснилось, что рубиться ими - тоже нужно уметь...
       - ...И всегда они острые, всегда могут уколоть тебя в пузо или горло, если подставишься. А палаческие мечи - нарочно словно бы с обрезанною главою, это как жилище и одежда палача, с особым, всеми узнаваемым клеймом. Понял?
       - Да. А у маркизов Короны меч... Тоже легкий, но с острым жалом?
       - Дались тебе эти маркизы... Нет, вернее - да, их меч заострен, как и положено мечу. Тем не менее, он у них тяжелый двуручный. Мне лично, в мои нынешние годы, он был бы явно тяжеловат, хотя я его и не примерял к руке. Но эти маркизы такой кряжистый род... Такие там стати у всех маркизов, из поколения в поколение, что меч им вполне впору - любою рукой сражаться. И если маркиз Короны перехватит меч в обе руки - знай: надо отскакивать, а не отражать, подставляя свой. Под каким бы ты острым углом подобный удар ни принял - останешься без меча и без рук. А то и без головы. Но славны они отнюдь не одним своим великим мечом и статями...
       - А чем тогда?
       - Тем, что умеют воевать и жить в своем приграничном уделе, управлять им, не возбуждая зависти со стороны равных, и никогда, ни разу - подозрений со стороны имперской Короны, маркизами которой они титулованы уже много-много столетий...
       В середине лета Гвоздик заболел. Глаза его слезились и гноились, а нос стал совсем сухим и горячим. Исхудал Гвоздик, и чешуйки из него полезли сухим градом, вся кошма ими усеяна, и дышит он тяжело. Лин уже и не знает, как бы угодить другу: Гвоздик ничего не ест, только пьет и жалобно прихныкивает. Встанет дважды за день с кошмы, выйдет на тяжелых лапах во двор - и опять на кошму.
       Снег осмотрел его раз, и другой, и третий... ничего понять не может. Уж и травы ему варил, каждый раз новые, а Гвоздику вроде бы и не хуже, но и лучше никак не становится... Уже и лакает словно бы через силу.
       На четвертое от начала болезни утро Гвоздик и Лин, перебравшийся спать вплотную к кошме, из сна вынырнули одновременно - от хохота! Это Снег стоял над ними, упершись ладонями в бока, и смеялся хрипловатым басом, крутил туда-сюда короткой бородой.
       - Ладно - вы двое недомыслей, но я-то - старый тупой ящер! Я должен был догадаться еще три дня назад... три месяца назад! Ну как же я... Уж и не знаю, кому жертвы слать, у какого бога глупость свою замаливать... Экий красавец, ну надо же...
       Лин недоуменно посмотрел туда, куда показал Снег, на задние лапы Гвоздика... Не лапы, а хвост! Шишка на хвосте лопнула! Ур-рааа! Гвоздик!..
       И Гвоздик вытаращил глаза на чудо: был себе хвост как хвост, а вдруг на конце его, вместо шишки - еще одна голова охи-охи! Да, голова, с ушками, с круглыми глазками, с оскаленной пастью... Только маленькая, с небольшой клубень горной хохлатки размером! А желтенькая кожица от лопнувшей шишки так и болтается, словно клочья игрушечного воротника, под маленькой головкой. Гвоздик помахал хвостом - маленькая голова неуверенно пискнула... Шершавым языком потянулся, слизнул кожаные обрывки, погладил им вторую маленькую головку... А та опять пискнула...
       - Так, Лин. Подъем. Обеспечь животное водой, достань из погреба кусок мяса с мозговой костью, чтобы ему было что грызть, чтобы не скучал... и пойдем в деревню, за хлебом, за одеждой...
       - А... А он с нами не пойдет, разве?
       - Куда ему идти, когда он болел и все еще нездоров? Воды побольше налей, вот и хватит. Не волнуйся, насколько я понимаю в обычаях зверей охи-охи... Главное дело, знал ведь, читал ведь... Как ветром из меня выдуло в самое нужное-то время... Короче говоря, он сегодня в нас с тобой не нуждается, ему необходимо освоиться с новым приобретением. Дня как раз будет довольно. Вот увидишь, он за нами даже и не попытается бежать.
       И Снег, как обычно, угадал: Гвоздик неуверенно помахал оглавленным своим хвостом, виновато лизнул Лина в подставленный нос... и вернулся к себе на кошму.
       - Гвоздик, мы к вечеру вернемся, не скучай!
       - И дом пусть охраняет... Что значит - "не скучай"?.. Разбаловал животное. Заклинания привратные проверил? И на внутреннем выходе? Тогда вперед!
       Лин и Снег отмахали не менее десяти "долгих локтей" расстояния, в каждом из которых, как известно, помещается по тысяче обычных локтей, прежде чем Лин решился куснуть:
       - Почему это я разбаловал? А ты же первый сказал: "Чтобы ему не скучно было"? Ну, когда объяснил, что я должен дать ему кусок мяса именно с костью, чтобы Гвоздику...
       - Я был не прав. Достаточно тебе этого объяснения?
       Лин устыдился такого быстрого покаяния взрослого умного человека перед ним, мальчишкой, и смешался. Впрочем, ненадолго, любопытство повело его дальше:
       - Да, понятно. А вот еще вопрос...
       - Хоть два.
       - А он себя видит... Не знаю как сказать... Охи-охи видят себя маленькой головой тоже?
       - Не понял вопроса. Если маленькая голова не спит и озирает окрестности, значит и собственное тело видит.
       - Это понятно, что видит. Но... он может... Гвоздик может смотреть на себя поочередно с двух сторон... одним и тем же сознанием? Понимаешь? Или я опять...
       - Кажется, понимаю. Нет, твой вопрос никакая не чушь, и даже занимателен. Но - я не знаю на него ответа, у нас же с тобой по одной голове. И никогда не узнаем, а только можем догадываться. Скорее всего - не совсем одинаково, это тебе не глаза - левый и правый. В случае с маленькой головой - как бы через толмача.
       - Как это?
       - Погоди, думаю... Вроде бы, надумал. Смотри: ты берешь - и палец руки прижимаешь к пальцу ноги. Ну-ка... Разуваемся.
       Лин и Снег присели на ближайший валун и сняли с себя башмаки: Лин с левой ноги, а Снег с правой. Дорога пролегала по безопасным местам, хищники в окрестностях - редкость, да путники сразу бы их почуяли... Но оружие всегда под рукой у обоих: у Лина два ножа на поясе в ножнах, у Снега меч за спиной и посох в руках. Посох такой, что ему и шайки разбойников мало будет... если конечно, его Снег в руки возьмет... Но дорога чиста и приветлива, поэтому Снег и Лин беспрепятственно ставят опыты.
       - Пальцем руки... тычешь в большой палец ноги... Или в подошву, особой разницы нет. Но лучше палец в палец. Вот так... - Снег коснулся указательным пальцем руки пальца на ноге, потом потыкал в разные места подошвы, снова в палец ноги, один, другой... Лин повторял за ним, не вполне понимая, зачем он это делает...
       - Сейчас поймешь. Ты своим сознанием с обеих сторон чувствовал прикосновения?
       - Как это?.. Ну, да. Рукой чувствовал ногу, а ногой - руку.
       - Причем - одновременно, так ведь? Но разве это были одинаковые по силе ощущения? Или, все-таки, одни из них были главнее других?
       Лин задумался и вновь принялся пробовать, трогать пальцем палец.
       - Нет. Те прикосновения, что я рукой чувствовал - главнее.
       - Вот и у Гвоздика, с его головами, примерно так же: видеть-то он видит обеими, но главное зрение - в большой голове хранится. Думаю, что мы с тобой правильно сию загадку разгадали.
       - А если взяться руки меж собою сравнивать - какая главнее? А если пальцы на одной руке? Снег, а если пальцем язык потрогать - что главнее?
       - Не пробовал еще размышлять, не знаю. Предположу, что также имеется разница, у каждого своя. Есть люди, у которых левая рука сильнее правой. А у менял, которые всю жизнь монеты щупают, главные пальцы - большой и указательный. У слепых - вообще руки как глаза, они только ими видят... Я тоже очень многого не знаю, тоже задаю сам себе вопросы и задачи, а потом пытаюсь на них ответить. Однако жизнь человеческая слишком коротка, слишком мимолетна, чтобы в одиночку ответить на все ее вопросы и загадки, поэтому одни люди делятся с другими людьми накопленными знаниями, и делают это посредством речи, личного примера и книг. Книги помогают одному человеку приобрести опыт очень многих жизней. Звери лишены такой возможности, но и они обучают друг друга. Помнишь, как мы разбирали следы, когда волки волчат учили охотиться, добычу рвать?
       - Помню.
       - Так в природе богами заложено: старшие учат младших.
       - А если они неправильно научат? Или младшие неправильно научатся?
       - И такое случается. Тогда происходит неизбежное: несчастные наследники утрачивают все ранее накопленное их предками. Звери изгоняются из привычных им угодий, люди нищают, попадают в рабство, или погибают... Государства рушатся.
       - Но это же несправедливо! Его другие не так научили, а он отвечай!
       - По-твоему, справедливее было бы, если бы никто не отвечал за свой род? Чтобы олень говорил волку-неумехе: ты, брат, не учен охоте, но очень уж голодно подвываешь, на, на, кусай меня в горло, кушай на здоровье?
       Лин засмеялся и запрыгал на одной ноге: это была очень короткая, но смешная сказка! "На, волк, кусай меня!"
       - С какой целью ты размахиваешь башмаком? Лишний стал?
       - Нет, я просто... Сейчас надену.
       - В основе всей нашей жизни, от муравья до тургуна, от молнии до горы, лежит важнейшее и справедливейшее из всех правил, и я тебе о нем уже говорил: право силы! Оно многообразно, подчас и хитро упрятано, почти невидимо, но - всегда наличествует. Скажем, родился в рабской семье богатырь, а в господской - хиляк. И вот растут они, растут, живут они, живут, состарились и умерли: богатырь как прожил всю жизнь рабом, так и умер, а слабак то же самое - господином. И где тут сила, где тут справедливость?
       - Да, где? Сильный бы подошел, да как дал бы тому... Чтобы наповал...
       - Но не дал! В чем причина? Их тысяча может быть: сильный глуп, а слабый умен, сильный с рождения связан клятвой верности, у слабого вооруженная защита из сильных... Или, что тоже бывает, обоих устраивает существующее положение вещей... Но в любом случае, возьмись мы распутывать клубок причин и условий - обязательно увидим торжество силы, сиречь - торжество справедливости.
       - Здорово! Я тоже хочу все знать, как ты!
       - Я далеко не все знаю, увы и увы. Погоди, ты же воином стать мечтал?
       - И воином хочу. Но еще больше - ученым, как ты!
       - Какой из меня ученый? Отшельник-недоучка, вот и все. Обулся? Дальше пошли, путь долог впереди. И еще о справедливости. Бегут двое сильных, у них соревнование: кто быстрее пробежит намеченный путь? Силы у них примерно равны. Но тут на дороге крот копал ямку, и один из бегунов споткнулся. Споткнулся, упал, подвернул ногу - одним словом, победил другой. Он что - сильнее, коли победил? Или это крот ему помог? Что считаешь?
       - Крот - маленький и слепой, сам он не может решить, кому помогать. Быть может, богиня дорог Луа его подослала, чтобы помочь одному против другого. Стало быть, он сильнее, раз богиня за него стоит.
       - Оно да, казалось бы... Но нет смысла каждый раз приплетать крота к богине. Разумнее было бы посчитать, что сработала случайность. Но если бы случайность помогла другому, а не первому - все равно получилось бы равно справедливо, изначально ведь - оба они сильны и старательны. А по итогу - опять победила справедливость. Единственный недостаток ее - что не всегда она улыбается нам, а бывает, что и нашим противникам. Справедливость беспристрастна. Иногда сие замечательно, а иногда печально.
       - Погоди, Снег, ты ведь начал про силу, а закончил словами про справедливость.
       - Так ведь я к этому и веду: сила и справедливость - суть одно и то же. И лучше, выгоднее, достойнее - всегда быть на стороне справедливости.
       - Да? А если другая сторона победит? Разгромит нашу сторону, пересилит нашу силу? Они останутся правы?
       - Эх... есть еще внутренняя сила и правота, которая бывает важнее внешней... Тут такие дебри начинаются... Еще сто раз обговорим, на примерах и просто в вольных словесных рассуждениях. Теперь о твоей силе. Покажи мне круговерть.
       Лин кивнул и приготовился колдовать. Сначала он хотел произнести заклинания на ходу, да все никак не мог сосредоточиться должным образом, пришлось остановиться. Остановился и Снег, встал чуть сзади, чтобы не мешать. Все имело значение: не так повернул ладонь к ладони, взял голос тоном выше нужного, ошибся в одной букве - и один пшик вместо заклинания... Поэтому, для ровного уверенного успеха, необходимо постоянно упражняться...
       Шрлшлоррр!
       В десяти локтях перед путниками взметнулся маленький смерч и стал послушно подбирать в свою круговерть мелкий дорожный сор, травинки, зазевавшихся насекомых. Он уже заметно потемнел от проглоченного и подрос, стал высотою в четыре локтя и толщиною в пядь.
       - Выращивай теперь.
       Лин опять кивнул и напрягся. Но у него ничего не получалось: смерч никуда не исчезал, однако и расти не желал. Вдруг из придорожной канавы с ревом вырвался мутно-желтый ветровой столб, кустарник по бокам его мгновенно потерял всю листву, голые ветки ломались одна за другой... Прошло всего несколько мгновений, а второй смерч был уже в два обхвата толщиной и локтей двадцати в высоту. Лин попятился, испуганно ухватился за шапку, чтобы и ее не втянуло в вихреворот, но тем самым ослабил внимание к своему маленькому смерчу и тот мгновенно был поглощен большим. Большой смерч довольно взревел напоследок и осыпался неопрятной грудой мусора туда же, где и был рожден, в канаву.
       - Я, когда в ударе, могу такой создать, что он начинает жить отдельно от меня, настоящим смерчем становится, таким, что ящерную корову поднимет и отшвырнет. И у тебя должно получаться ничем не хуже моего. Но для этого надобно верить в себя, в свои силы. Верить, но не доверять им всецело, а постоянно подкреплять их знаниями, упражнениями, образом мыслей...
       - Как это - образом мыслей?
       - Когда ты в настроении - ты лучше кидаешь нож, чем когда расстроен. А, Лин?
       - Да, верно.
       - И у меня то же. Но задача в том, чтобы ты, когда понадобится, мог бы рождать в себе нужное настроение и убирать ненужное. До конца такое - никогда не воспитать, а стараться все-таки необходимо.
       До деревни оставалось еще шагать и шагать. Охотиться на живность - нет никакого смысла, протухнет все на жаре, а вот редкие травы и корешки углядеть... Лин с каждым разом, с каждым походом, становится все зорче и чутьистее на природу, но Снег почти всегда его в этом опережает. Снег утверждает, что в этом нет никакого колдовства, а только лишь и опыт и способность дольше держать внимание собранным в одну точку. Да, это верно: когда с ними Гвоздик путешествует, Лин постоянно отвлекается на игры с ним и баловство, и с треском проигрывает Снегу в травяных сборах. А ведь, казалось бы, непревзойденный нюхальщик Гвоздик должен бы был ему, Лину, перевес обеспечить. Да, без Гвоздика явно чего-то не хватает в походе... Но - тоже здорово так идти и идти, дышать, смеяться, разговаривать и ставить опыты... Потом необходимые покупки, потом ненадолго в гости к кузнецу, приятелю Снега, потом лечебные советы деревенским, в основном бабам... Лину все любопытно. Потом дорога домой, которая, за важными разговорами, и не дорога вовсе, а полдороги, даже четверть дороги. А там и Гвоздик со своей новой головою. Это значит, что растет Гвоздик и скоро станет взрослым. И Лин вырастет, и будет все-все на свете знать и уметь! Как Снег.
       - Гвоздик... Да-а, да, а ведь ты тоже Гвоздик, маленький, крохотный Гвоздик... Ой!
       Гвоздик лежит на спине, подставив тугое пузо под почесывания, притворяется, что дремлет, а сам наблюдает вприщур за Лином. Вот Лин протягивает ладошку, чтобы погладить маленькую голову охи-охи, но та вдруг разевает крохотную черную пасть и вцепляется в указательный палец! Лин ойкает, но ему не больно, просто он вскрикивает от неожиданности, а маленькая голова вовремя понимает, что перед ним никакой не враг, но друг, даже больше чем друг... Маленькая голова не умеет облизывать, не умеет урчать со смыслом, она только чувствовать может и чувствует: кругом все свои, здесь тепло, сытно и безопасно. Зубки можно разжать и палец отпустить... Эх, хорошо на свете!
      
       Г Л А В А 9
      
       Вороную кобылу - это Мотона так предложила, и всем очень понравилось - нарекли нежным именем Черника, и она уже третий год живет в семье отшельника Снега... Хотя, какой из него теперь отшельник, если в доме его часто ночует Мотона, которая меньше, чем жена или наложница, но больше, чем простая служанка, если пять лет уже, шестой, живет в этом же доме-пещере его нечаянный воспитанник, мальчик по имени Лин, а при нем здоровенный, зубастый и свирепый охи-охи Гвоздик, и теперь вот стремительная и легкомысленная вороная лошадь... Черника, так же как и Гвоздик, состоит в свите юного Лина, это его лошадь, Снег ее только объезжал, к седлу и узде приучал.
       Лин и Мотона - свободные люди, не рабы, но покидать Снега не собираются, впрочем, и Чернике с Гвоздиком не представить своего существования без мальчика Лина, вместе им сытно, дружно, весело и занимательно. Однако он уже не мальчик, а юноша, ему около шестнадцати лет, или весен, если считать годы по предпочтениям Снега, а согласно законам Империи, он взрослый и самостоятельный человек с пятнадцати лет. Молодую кобылу, почти жеребенка, привел Снег: он сам придирчиво и долго выбирал ее в конюшнях господина Олекина и заплатил немалую цену.
       Зачем, если сам он убежденный пешеход? Так ведь о том и речь: не для себя брал, для воспитанника. Потому что современный молодой человек обязан уметь держаться в седле, и уметь хорошо, если только он не раздумал еще стать странником и воином... Конечно, Лин не раздумал! Как раз ныне он в походе: движется на север, к теплому морю, в первое свое самостоятельное путешествие!
       Сроку на все приключение, с прямой и обратной дорогой, Снег определил ему в полный лунный месяц, он новолуния до новолуния, снабдил деньгами и полезными советами, дал два мощных оберега на кисти рук, и один надежный амулет в виде нашейной цепочки. Сам же Снег, если верить его словам, только рад спровадить прочь из пещеры всю эту шумную шалопайскую ораву, хотя бы на месяц, ибо он озарен вновь прихлынувшими замыслами для своего трактата, и ему потребна тишина, чтобы мысли свои без потерь перенести на пергамент. А трактат велик и тяжек от обилия глубоких и мудрых рассуждений, и называется он "Войны людские". Лин однажды днем, тайком, сподобился заглянуть в рукописи учителя - ничего удивительнее он не читал в своей жизни, хотя и не всегда просто понять сказанное. Только трактат вовсе не о битвах и сражениях, что человеки ведут против ближних и дальних своих с помощью оружия и магии, а совсем о других войнах, о тех, где человек противустоит самому себе, и страстям своим, и годам своим, и грехам своим, и порокам... Часть из премудростей, составляющих сей трактат, Лин слышал множество раз в устной форме, ибо наставник не раздваивается: не пытается научить тому, во что сам не верит и сам не исповедует.
       Герба нет на одежде и упряжи, вот что плохо... Этак встречные и попутные подумают, что перед ними не рыцарь, не воин в черной рубашке, не паладин одной из богинь, а обыкновенный вооруженный простолюдин, верхами... Эх... и будут правы. Что ж, не герб человека красит, и не герб в бою оружие; Лин достоин уважения и готов любому дать это почувствовать. И все же дороги он выбрал окраинные, малолюдные, на таких не придется ни перед кем ломать свою гордость... А кроме того, Лин побаивается пока самостоятельно вести дела с посторонними, ведь всего опыта общения у него, считай, только Снег да Мотона. Честно сказать, путь по карте они вдвоем со Снегом прокладывали, у Снега имеются подробные карты этой местности и многих других. Откуда они, зачем ему?.. Путь получился кружной, неспешный...
       Впереди, конечно же, Гвоздик, ему во всем приходится наглядно показывать Чернике, что именно он вожак и кормчий на этом пути, в то время как Лин... ну, что Лин... Лин просто хозяин и человеческий бог, он - над стаей, а в стае главный - Гвоздик! Были времена, когда большелапый и лопоухий щенок Гвоздик путался, пища, в ногах у могучего коня Сивки, а тот фыркал возмущенно, однако очень бережно переступал копытами, чтобы не задеть малыша... А теперь кобыла Черничка и думать не смеет - фыркнуть на Гвоздика!.. Нет, она конечно фыркает и не слушается его, но это только если хозяин рядом с нею, а вот когда они одни... и не играют... Впрочем, это бывает редко... Но зато когда доходит до нешуточного дела, вот тогда все становится на свои места... Позавчера на привале, прямо среди белого дня, набежали на их стоянку враги: банда из трех голоднющих церапторов. Пока Лин глаза продирал после обеденного сна, да пока Черника ржала и копытами по воздуху сучила, Гвоздик почти пополам порвал одного, задавил другого... Третий, правда, сбежать успел, церапторы очень прыткие бывают, когда от смерти спасаются... Гвоздик и его бы не упустил, да с теми двумя пришлось повозиться... И стоянку без присмотра не оставишь... Помни, Черника, знай - кто кого пасет и защищает.
       Гвоздик бежит впереди, толстыми лапами пыль взбивает, росту в нем два локтя и два пальца в холке, или, как шутит Снег, три локтя без восемнадцати пальцев, а в длину он - хвоста не считая - четыре локтя с пальцем. В Лине же, как и в Снеге, четыре локтя без двух пальцев, поэтому, когда Гвоздик становится на задние лапы, а передние кладет им на плечи, он смотрит на них как бы сверху... И облизывать Лина так удобнее... Старшего вожака Снега, несмотря на удобство позиции, Гвоздик не облизывает, робеет... А Лина можно, Лин хоть и главный хозяин, зато - очень добрый! За эту доброту его даже маленькая голова любит и ни разу, ни единого разочка, не укусила, единственного из всех обитателей пещеры. Снега - и то однажды цапнула. Снег, подзуживаемый многажды пострадавшей Мотоной, не раз в сердцах обещал оторвать эту голову вместе с хвостом, да вот не отрывал пока еще.. А Мотона отходчивая: сейчас кричит-кричит, а потом не выдержит умильных Гвоздиковых взоров и подсунет ему тайком ломтик или кусочек из будущего обеда... Если это заметит Лин - так сяк, терпимо, если же Снег - всем доверху достается, правому и виноватому: этой - за то, что потакает и балует, зверя портит, этому - за то, что бесстыже попрошайничает, а тому... - пусть поменьше витает в облаках, а построже воспитывает свое обнаглевшее стадо! Распустил, п-понимаешь...
       - Чери... А, Чери? Я тебя стреножить не буду, но и ты не убегай далеко, понятно?
       Чернике все хорошо понятно, да как тут не увлечься: листик за листиком, травинка за травинкой, стебелек за стебельком... И не заметишь, как...
       - Э, нет. Ничего-то ты, голубушка, не хочешь понимать. Извини, но задние мы тебе подпутаем... Погоди, погоди... Чери, дай сюда ногу, дай... покажи копыто... Ну, во-от, отдохнули, называется...
       Подкова на правом заднем копыте сидит неплотно, в любой миг может оторваться.
       - Все проверил? Упряжь, лук, седло, подковы...
       - Да, Снег, вроде бы все...
       Вот оно, это "вроде бы": один нетвердо вбитый гвоздь вылетел. Лин представил себе - случись такое при Снеге... и покраснел. Ну почему он такой безалаберный! Теперь самому подковывать. Ничего, огрех невелик, и перековать - на один гвоздь - Лин сумеет, даже в походе, благо есть нужное железо, а молоток воину заменит обушок секиры...
       - Стой, Черника и терпи, р-раз... И еще!.. И все... И последний...
       Пора двигаться дальше. Чем ближе к северу, к морю, тем сердцу беспокойнее. Ранняя южная весна за двенадцать дней пути превратилась в раннее северное лето, все еще свежее по ночам, но теплое круглый день, с утра и до вечера. Изменилась и природа. Опять папоротники вокруг и хвощи, то и дело глаза и нос обнаруживают следы пребывания травоядных ящеров, навоз от них иначе пахнет, нежели от "молочного" зверья... Лин с замиранием сердца думает иногда: что будет, если им попадутся собратья Гвоздика по крови, звери охи-охи? Признают ли за своего, или нападут? А если нападут - кто окажется сильнее? И если признают - не сманят ли за собою Гвоздика? Но тот не ведает опасений хозяина и друга. Гвоздик всегда бодр, весел, готов к еде и охоте. И к драке, если повезет. Весу в Гвоздике почти сорок весовых пядей, вдвое больше, чем Лин весит, поэтому удар-прыжок Гвоздика выдерживает не каждый лось, а уж когда клыки и когти в ход идут... Лесные медведи гораздо мельче горных, однако и луговой, и лесной медведь - грозный противник! Прошлой осенью, ровно полгода назад, у реки, Гвоздик схватился с разъяренным лесным, пока Снег с Лином не подоспели на помощь, и держался весьма достойно. Против вооруженных людей, когда их много, и сам тургун не устоит, но им втроем тоже тогда победа не сразу далась, а весу в том медведе оказалось более ста весовых пядей. Мясо медведей странноватое на вкус, его надо уметь вымачивать, но тому же Гвоздику про запас - вполне сгодится. А вот шкуру безнадежно попортили...
       Лин уже сам за собой заметил, что с делом и без дела привстает на стременах, шею тянет в сторону севера: вот-вот море, кажется, нос уже чует соленость ветерка... А море обмануло, выскочило неожиданно! Только что ехали они утоптанной тропинкой, среди самшитовой поросли, решили обогнуть по ровной дуге встретившийся каменистый и ухабистый холм, вместо того чтобы на него взбираться, подвергая опасности Черничкины ноги... Сто-двести локтей верхами - не крюк... цок-цок, ток-ток... теплынь. Как вдруг все сразу распахнулось и сладким ужасом навалилось: морской ветерок, шум прибоя и разноцветный простор! Небо синее, глубокое, под ним вода океанская, вдалеке темная, почти серая, а внизу у берега - лоскутьями: синими, голубыми, зелеными... Темные камни и белые змеи пены вокруг них... Серой мошкарой вьются над далеким прибоем птеры-поморники. Океан! Ура-а! Лин задрожал: память детства окунула его в далекое прошлое, когда он был маленьким ребенком, ростом - нынешнему Гвоздику по холку, а сам Гвоздик - крохотным щенком.
       - Гвоздик, Гвоздик, помнишь? А? Море...
       Нет, Гвоздик, похоже, не помнил, но это не мешало ему в две головы радоваться вместе с хозяином. Вот он подпрыгнул, пытаясь в могучем прыжке дотянуться до пролетающего птера, но тот лишь ответил насмешливым карканьем и полетел дальше.
       - Я же запретил тебе охотиться без команды, неслух. В следующий раз уши надеру, не пожалею! Вот навернешься в овраг, тогда узнаешь как прыгать где ни попадя... Бери лучше пример с Черники, Черника у нас молодец, смышленая, опрятная, осторожная, серьезная.
       Черничка захихикала на свой лошадиный манер и тотчас же попыталась споткнуться...
       Эх, сегодня бы скакать и скакать во весь мах, и тогда к вечеру можно было бы успеть добраться до трактира "Побережье", который и был целью всего путешествия... Так уж захотелось Лину увидеть родные места, где прошла первая часть детских его зим и весен... Узнают ли они его?.. А он их?.. Может, спуститься к берегу, да искупаться? Нет, и еще раз нет! Наметил он себе: первый раз искупаться не с "трактирного" берега, значит, именно это и будет. Как Снег пишет в своем свитке: "Принять положенное, вкусить заслуженное, постичь доступное и мечтать о невозможном!" Он будет вкушать заслуженное на том берегу, где он плавать учился, и никаких послаблений!
       - Всем привал. Чери, тебе, крошка, обед из двух блюд: вот остатки овса в торбочку, а когда смолотишь - мы торбочку уберем и пошлем тебя на травку. Расседлываем... А ты, чудовище, постарайся хотя бы на солнцепеке побыть смирным и серьезным. На тебе, грызи, урчи... Да, друзья мои, да... Вам обоим - из лужицы, и никак иначе, та вода морская - очень уж солона, не сможете вы ее пить. А мою - я не дам. Во-первых, вам ее мало будет, а во-вторых, приличные люди из луж не пьют, разве когда жажда настигнет.
       Лин проворно собрал по кустам охапку некрупного сушняка, выбрал место для будущего костра. Жара, не жара - огонь обязателен. Проковырять кинжалом дырки для рогулек под поперечину, чтобы было на чем воду вскипятить - это дело пустяковое и быстрое, возжечь пламя - еще проще. Лин воровато оглянулся... и рассмеялся: за две недели все не привыкнуть, что Снег далеко, что некому корить да стыдить, тем более что он уже - взрослый!.. Лин свел ладони вместе, задержал дыхание и резко, с выдохом, вывернул ладони в сторону хвороста. Хлопок! - и огонь уже вовсю лижет высохшие до каменного звона веточки. Снег не одобряет Лина за то, что тот ленится делать простую человеческую работу без помощи мелких магических приспособлений, а Лин считает, что в Снеге говорит... не косность, конечно же, но... возраст... приверженность старому обычаю... Заклинание огня в быту ничем не хуже кремня и трута, даже быстрее, да и сил почти никаких не отнимает. Сам же учил, что вечными бывают только перемены. Сейчас они отдохнут, спокойно жару переждут, потом до заката еще небольшой переход совершат, потом вечерний привал и сон, с утра уже - в дорогу, чтобы к полудню им на месте быть! Зиэль тогда с запада пришел, а они встречным путем, сначала с юга к северу, а потом поперек: с востока на запад.
       О, как хотелось Лину затянуть песню о солдате, идущем с войны, голосом хриплым и небрежным, так, чтобы трактирные обитатели издалека услышали: воин приближается, слегка усталый, голодный и веселый, весь в пыли, могучий, обвешанный оружием с головы до ног... Нельзя, он же не воин еще. Да, не воин: учебные бои со Снегом - не в счет, стычка с двумя разбойниками на зимней охоте - также не в счет, потому что одного мгновенно задрал Гвоздик, а с другим тоже оказалось запросто справиться, он и топор-то как следует в руках держать не умел... Снег решительно против, чтобы Лин поступал в наемники, и Лина это огорчает, ибо у него и в мыслях нет - ослушаться наставника... Но тогда - что?.. Молодость не вечна, он должен успеть свершить что-то своими силами... Вот эта ель, вот этот камень! Когда-то, будучи совсем маленьким мальчиком, он приходил сюда, к "границе своих владений", и мечтал... буйно, о многом... Лин шмыгнул носом, смущенный тем, что эти наивные глупые мечтания принадлежали ему самому, и хотя никто не слышит его мыслей и воспоминаний. Теперь-то он взрослый и опытный! Вот, если бы удалось встретить в пути, хотя бы здесь, у камня, раненого рыцаря, и помочь ему... лучше всего в бою... И он бы оказался не просто рыцарем, а... Его Величеством, тайно путешествующим по своим бескрайним владениям... И тогда Его Величество взял бы его к себе на службу и посвятил бы в рыцари! Пусть не сразу... Или хотя бы - пусть не Император - пусть Главнокомандующий имперскими войсками... И он бы взял его к себе в оруженосцы, а через несколько битв - посвятил бы в рыцари... И тогда бы он стал странствующим рыцарем, и разыскал бы Уфину... где угодно... в Шихане, в Океании, на краю света...
       - Гвоздик... Спаси тебя боги, если ты попытаешься не то, что прыгнуть - хотя бы поглядеть в сторону чужих уток и свиней... Я не шучу!
       Маленькая голова на конце хвоста шустро закачалась из сторону в сторону и высунула крохотный язык: все в порядке, дорогой хозяин! Мы будем тихие-претихие, скромные-прескромные, смирные-пресмирные... Но веселые.
       - Ну, смотри... - Лин приподнял повыше брови и почти сразу же нашел в памяти подходящую к случаю строку из любимого рыцарского романа: "Я тебе вверяю большее, нежели мою жизнь, а именно - рыцарскую честь!" Не подведи же меня, дракошко двуглавое, не опозорь перед обществом.
       Общество в трактире "Побережье" оказалось невелико: четверо человек трактирной обслуги, две семьи постояльцев - две бездетные пары, заночевавшие в трактире по пути на восток, да молчаливый прохожий средних лет, по виду и повадкам либо мытарь, либо приказчик купеческого дома. Одинокий путник уже расплачивался с хозяином за съеденное и выспанное, он только ощупал внимательным взором новых гостей, особо задержался на охи-охи, но вступать в разговор не стал, так и пошел прочь со двора, ведя в поводу мула с небольшой поклажей.
       - Чего изволите, юный господин? Обед, кров, кубок вина для утоления жажды, пищу для ваших... Н-не бросится?..
       - Пообедаю, пожалуй. И отдохну немножко, так что приготовьте мне комнату. Может, и переночую. Он не тронет, я ему приказал. Если нашалит чего - я уплачу, но ручаюсь, что хлопот он вам не доставит, ни он, ни мы с Черникой.
       - Как будет вам угодно, молодой господин! Позволено ли будет спросить - далеко ли путь держите?
       Лин замялся: мало того, что нет у него опыта общения с посторонними людьми, так он еще и врать не умеет. Мотону обманывать скучно, очень уж проста и доверчива... и добра... он ведь не Гвоздик, чтобы этим пользоваться... А Снега обхитрить... Трудно, хотя и можно, да вот только стыд потом глаза ест не хуже дыма, вне зависимости от того - вскрылся обман, либо успешным удался...
       - Нет, я тут... неподалеку встречу назначал, а теперь пора в обратный путь, вот я и подумал отдохнуть, да помыться, да искупаться... Переночую, пожалуй. Я решил.
       - И совершенно верно решили! Лучшей утки на вертеле вы не пробовали в своей жизни, уж я вас уверяю! Нюха, прими коня у господина! А винца? Беленькое, холодненькое...
       - Вода есть? Молоко скисшее?
       - И то, и другое. Прикажете подать?
       - Да, сюда, прямо на улицу, под зонтик. И себе налейте стаканчик вашего самого лучшего вина, если вы не против беседы, конечно?
       - Безусловно! Я молнией, туда и обратно! Бегу... И... уточку прикажете?
       - Прикажу. А пока рыбца. Маленького. И водички с ледника.
       Как ни летал хозяин молнией, готовя для гостя холодное скисшее молоко и рыбца, однако Лин успел за это время расседлать Чернику, дать наставления трактирному служке и наперед, для устойчивой памяти, натрепать как следует чешуйчатое ухо.
       - Смотри у меня... рассержусь.
       Вроде бы проникся Гвоздик, но пасть все равно легкомысленно распахнута от уха до уха. Каждый клык - в мизинец. Непривычных, мирных людей это несколько пугает, но уж тут ничего не поделаешь: если Гвоздику и улыбаться запретить - что это будет за жизнь у бедного зайчика?
       Лин сидел в тени зонтика и покорно пил теплое, отвратительное на вкус, свернувшееся молоко. Зиэль мигом бы надел кувшин со всем содержимым на голову трактирщику, но Лину эта грубость претила, он не мог себя заставить даже выговор сделать хозяину... У, морда плутовская!.. Но это не Мусиль, увы. Лин одновременно испытывал облегчение от несостоявшейся встречи со своим бывшим хозяином и сожаление, что все в его прошлом пристанище поменялось... Никого из прежних: ни Мусиля, ни Уму...
       Хозяин трактира, преувеличенно почтительно примостившийся на табуретке напротив Лина, поведал, что они с женой купили трактир четыре года назад, а прежний хозяин - "да, точно, кругленький такой, с лысиной..." - ушел в город, вместе со стариком, его родственником. И еще он сообщил, что никакой такой старухи служанки не было, и что глухонемого слугу задавило кипарисом позапрошлой осенью... "Во-он там, за дорогой..."
       Вот оно что...
       - Наверное... Видать, те, кто мне рассказывал - давно здесь гостили, при прежнем трактирщике еще. Как нафы, не беспокоят?
       - Нафы??? В наших краях о них и не слыхивали никогда. Я вас уверяю! Но колодцы чистые, вода свежая. Значит, живут как-то.
       Нет, по-другому представлял Лин свою побывку здесь, в трактире "Побережье"... Куда теперь подарки девать? Луню - новый нож на кухню, Мошке - мягкий кожаный кошелек с серебряной мелочью, Уму - шапку... А Мусилю - нарочно ничего! Обойдется! Вернее, обошелся бы без подарка... теперь уж так придется раздать, кому ни попадя, не с собой же обратно везти...
       - Уберите эту дрянь, не могу ее пить больше. Я воду спрашивал. Вода у вас тоже теплая?
       Хозяин заверил, что вода у него чистая и холодная и что он именно для молодого господина поставил дополнительный запасец на ледник... А к завтрему и молоко подкиснет свежее, неиспорченное.
       - Хорошо. Так, где утка-то?
       - Готовится. Уже готовится, но надобно время, чтобы она потомилась и дошла до полного своего вкуса... Может, изволите пока прилечь, комната прибрана? А... песик... с вами будет ночевать или на дворе? Я к чему: ну, мало ли, во дворе по ночному делу кто из слуг, или мы с женой...
       - У меня в комнате будет ночевать, только он не песик, а охи-охи.
       - Да уж видно... Ох, и красавец! И жрет, небось, много?
       - Меньше, чем тургун. Я пойду пока на бережок, там, на песочке посижу.
       Хозяин охотно захехекал шутке нового приезжего - сразу видно по манере держаться, что из переодетых благородных, наверняка на свидание ездил с какой-нибудь... Из молодых, да ранний. Но только с этаким-то чудищем у стремени разве укроешься от глаз людских? Выследят все кому ни лень, и собственные родители, и родственники его дамы... Но это их дела, господские, простым людям чуждые, совсем не нужные.
       - Так я вам креслице и зонтик сейчас переставлю. А откуда вы знаете, что в той стороне песчаный, а не каменный бережок?
       - Догадался. Переставляй, а я пока в конюшню загляну, как там Черника моя устроена?
       Хозяин убежал с нетронутой кружкой вина в руках: вино обратно в кувшин, а счет за него - в общий счет, так уж полагается у рачительных хозяев.
       Доспехи у Лина весьма надежные, но простенькие: кожаная сплошная рубашка с широким воротом, с вшитыми в нее металлическими бляхами, легкий шлем, который прямо на шапку надевается. Боевой стрелы, секиры и меча такой не отразит, но случайный удар по голове - смягчит, а то и вовсе погасит. Легкий походный лук, небольшая секира... Все для необременительного и относительно безопасного путешествия, но вот меч - настоящий, полновесный, подобранный Лину по руке. Этим мечом Лин с одинаковой ловкостью разрубает летящий дубовый лист и пополам перерубает тушку небольшого оленя. Нет. То есть, да: пояс с ножами он на себе оставит, а вся остальная сбруя пусть в комнате лежит: мирное же время, посреди Империи, забияк поблизости не видать, обе пары постояльцев - люди скромные и пожилые... Что же он будет как вьючный мул железо туда-сюда таскать?
       - Все, Гвоздишка, устроились, вот теперь можно к морю! Шагом, а не прыжками, шагом!
       Очень тепло на берегу, даже легкое марево струится от песка, но все-таки не знойно, это еще не лето в разгаре. Холодна, небось, водица морская для изнеженных местных жителей, но Лин пришел с дремучих югов, где все зиму лед по воде, где сугробы выше дома вырастают... ненадолго, правда... Конечно, он искупается, он не трус, а суровый и закаленный воин. Голышом, кого стесняться?
       Сказано - сделано: Лин проворно забежал в воду по плечи и окунулся, смыл с себя страх перед холодом... Ффуу-ух! Хорошо! Теперь можно и поплавать! Гвоздик, осторожнее...
       Но Гвоздик, вопреки опасениям Лина, не собирался давиться соленой влагой - только раз принял ее на язык и захлопнул пасть понадежнее. И маленькая голова на конце хвоста словно всегда знала, что делать: роток на замок, глаза прижмурены! Гвоздик великолепный пловец и ныряльщик, и соленая вода ничуть его не смутила.
       Радость - это радость, но и осторожность никто не отменял: Лин поплавал вдоль берега, на глубину уплывать не собираясь, мало ли... И все, и на берег, греться под солнышком, потом еще искупается. Да, вода, попавшая в рот и в нос - именно та самая вода, которую он запомнил с детства, океан - единственный на свете не изменился за эти бесконечные пять лет... Ого!.. Только что Лин подумал об акулах - как вот она, припожаловала, плавник меж волн движется. Далекий детский страх выпрыгнул из сердца, ледяным холодом сковал челюсти, непреодолимо хотелось отвернуться, чтобы не видеть в волнах зловещий черный треугольник... И к берегу-то как близко... Лин попробовал вытираться дальше, как ни в чем не бывало. Ничего, ничего, акула на песок не полезет... Незачем бояться... Гвоздик!!!
       Оказалось, все-таки, что и у охи-охи память долгая, не хуже, чем у людей: Гвоздик сначала прыгнул, а коротко взревел уже в полете. Четырнадцать локтей расстояния преодолел он в чудовищном прыжке и упал прямо на акулью спину. Взметнулся столб белых брызг, и вода забурлила, все в кровавых лентах... Сказано ведь старшими: душа воина в мече его, в секире его, в доблести его, в умении побеждать! Но одной доблести мало против акулы или волка, оружие надобно... А оружие в комнате лежит, ибо Лину лениво показалось - на себе таскать... ну а как же: наставник Снег далеко, Зиэль еще дальше, некому спрос предъявить за лень и глупость...
       Лин метнулся к одежде, выхватил швыряльные ножи с пояса, совершенно бестолковые здесь, и с ними наперевес бросился в воду: пусть он сам погибнет, за оплошность свою, но Гвоздика в беде не бросит... И уже по пояс в воду забежал Лин, вот прямо перед ним, в трех локтях, вынырнула оскаленная морда Гвоздика... и опять нырнула, и опять вынырнула, но уже вплотную. Когтистые лапы с размаху упали на плечи юноше, однако даже царапинки не оставили - успели втянуться когти. А язык - наоборот - выскочил из-за зубов и словно мокрым шершавым блином по щеке!
       - Гвоздик! - Лин попытался заглянуть туда, за спину охи-охи... Ничего не видно, только язык по глазам шлепает... И не отмахнуться, с ножами-то в руках. - Гвоздик! На берег, скорее, скорее...
       Гвоздик не против и на берег... Отсюда уже, с берега, взобравшись на прибрежный валун, чтобы четче видеть, рассмотрел Лин, что на прибрежном дне, в кровавой мути вяло шевелится истерзанное тело огромной рыбины... Если с поправкой на искажения в воде... локтей под десять длиною.
       - Стоять!
       На этот раз Гвоздик безошибочно прочуял всю мощь того, что творится в душе хозяина и ослушаться не посмел, хотя ему очень хотелось нырнуть за добычей и вытащить ее на берег. Ох, и глупый был враг!.. Но силищи невероятной...
       - Ну, дурачок ты у меня, дурачок... Неужели ты думаешь этакую тушу на берег вытянуть?
       Да, именно это и думал Гвоздик. Чего тут сложного: уперся во все четыре, прикусил покрепче - и тащи!
       - Угу. Ты бы еще медведя за собой волок... Утонешь по уши, таскавши - не в воде, так в песке. Эта акула, чтобы ты знал, ничуть не меньше медведя весит, просто она в воде легче кажется. Все, уходим, Гвоздик, не могу на это смотреть. Уходим!
       Море - это море. Пока ты в воде невредим бултыхаешься и сохраняешь при этом осторожность - оно ласковое, оно тебе друг. Но ты поранься, да еще испугайся при этом, покричи, побей руками и ногами по прозрачным волнам... Съедят без промедления. Наверняка в этой мути мелкие хищные рыбы уже клюют поверженного великана, а немного погодя и другие подтянутся, покрупнее. Вон треугольник... и еще один...
       Умны охи-охи, ничего не скажешь: только что Гвоздик скулил и рвался в воду, чтобы закончить начатое - уже успокоился, разве чешуя все еще дыбом вдоль хребта и маленькая голова грозно ощерена. Нет, в это бурлящее месиво, на чужие клыки в чужой среде обитания, Гвоздик не полезет, тут уж не игра...
       - И правильно, и пойдем. А наверху нас уточка ждет. Тебе тоже кое-что от нее перепадет. Остальное - ящерным мяском доложим. Любишь ящерное?
       Любит. Гвоздик всякое любит. Что... Что такое с хозяином?
       Лин остановился на мгновение и схватился левой рукою за грудь... в глазах потемнело... Нет, отпустило... Ой, как резануло внутри. Что это было? А, Гвоздик?.. Что это со мною было, не знаешь?.. - Гвоздик не знал, все что он мог, это преданно вилять хвостом и смотреть в глаза.
       Лин болел очень редко, в последний раз - еще ребенком, после злополучного нападения щуры, посланницы богини подземных вод Уманы. А с тех пор - ни разу. И вдруг одновременно хлестнуло по груди, по глазам, по горлу... Обереги и амулет - молчат, и сам он ничего такого внешнего не ощущает...
       - Что с вами, молодой господин? Не в море ли поранились? Может, на морского ежа наступили? Или акула, не дайте боги...
       - Нет, все в порядке. - Лин поднял повыше подбородок и улыбнулся. - Не ранен, не напуган, не отравлен... Солнцем голову припекло, вероятно. Подавай птицу. Готова утка?
       - Только что! В самый раз. Вам - утку, а...
       - Этому - требушины ящерной, на вес. Примерно, с ведро по объему. Смотрите, чтобы желчь не попала. И не забудьте камни из зобов вытряхнуть, я эти трактирные хитрости очень не люблю.
       - Что вы! И в мыслях не держали! - Хозяин с хозяйкой дружно закланялись, кивая друг другу, дескать - да, мол, совершенно не в их обычае обманывать постояльцев... Что поделать, кто-то сопляка в дорогу просветил, надоумил... Не вышло - и не надо, он и без этого хороший юноша, не привередливый и не жадный. Они и так свое возьмут. Но зверь у него - это да! С таким чудовищем и среди акул можно купаться! Однако - видели бы его родители!..
       К концу обеда странная немочь покинула тело без остатка: дышится легко, сил полно, в желудке приятная тяжесть... Глаза слипаются... Чернику проведать - и в комнату, вздремнуть до заката.
       Дрема до заката обернулась слабостью во сне и беспробудным сном до утра, так, что даже Гвоздик начал к рассвету подскуливать, на двор проситься... Пришлось Лину вставать спозаранку, но хозяин с хозяйкой и двое слуг, пожилые мужчина и женщина, еще раньше были на ногах и хлопотали по хозяйству. Так и должно быть, так и при Лине было: гости спят, а хозяева уже вовсю - и в птичнике, и в конюшне, и на кухне, и у колодца...
       - Мы уж вас не стали будить. Мой к дверям как ни подойдет - а вы, с позволения сказать, похрапываете себе, молодой господин, да так спокойно, что сразу слышно - от здоровья спите, не от болести. От вас храп идет, а ваш... Гвоздик - учует Кошуна, мужа моего Кошун зовут - учует и рычать, сначала тихонечко, а потом громче. Ну, мы, от греха подальше, и не стали вас будить к ужину.
       - И правильно сделали. Я уезжаю...
       - Ой, да что вы так ненадолго! У нас такие замечательные места, для охоты, для отдыха, вы только... Мы вам не угодили?!
       - Пора. Знаю, вижу, что приятные места, кухня отличная, во всем вы угодили, однако мне пора, дорогая хозяюшка. Пора, вот и все. Как вас зовут?
       - Нарина, с вашего позволения.
       - Нарина, я вчера грозился мыльню принять, но - сон меня сморил. Есть сейчас горячая вода?
       - Сколько угодно! Прикажете налить?
       - Да. Пока я вымоюсь, сварите мне кашки на молоке, покруче, чтобы комком на ложке висела. Умеете такую?
       - Покруче - так покруче, конечно сделаем, наука нехитрая! Кошун! Дорогой, где корыто, которое я вчера мыла? Корыто давай, вытаскивай его обратно, молодой господин торопится.
       Снег накрепко приучил Лина не бояться случайностей, но и не доверять им ни в коем случае! Лин был здоров - и вдруг заболел. Хворь, внезапно его скрутившая, совершенно ему незнакома, ни по признакам, ни по ощущениям. Это не отрава, не горячка, не ушиб головы... Амулет и обереги как молчали, так и молчат, но ведь - было! Беспомощной куклой провалялся он в постели полдня, вечер и ночь - почему? Встревоженный Лин уже не помышлял ни об охоте, ни о повторном знакомстве с дорогой, по которой он однажды ехал вместе с Зиэлем, нет, он гнал напрямик, домой. Быть может, его недомогание - случайный каприз тела, а может быть - и происки... чьи... Чьи происки? Ну... той же Уманы... Вчера замирилась, сегодня передумала, увидев, что бдительность усыплена...
       - Давай, давай, Черника, скачи, дорогая, уж я тебе после отплачу, и хвост тебе вычешу, и гриву постригу, и овса вдоволь...
       Так они резво гнали пятеро суток, с неясными болями в груди, а на шестые приступ повторился и навалился на Лина уже не шутя: день и ночь он лежал в полузабытьи посреди жаркой степи, охраняемый верным Гвоздиком. Когда Лин очнулся - сил перед приступом едва достало походную кошму подстелить - почти перед носом попахивали тушки зайца и мелкого цераптора...
       - Ф-фу-у... не-е-ет... Гвоздик, скушай сам, мне сейчас эта гнусная тухлятина не очень вкусной кажется... О, как хорошо, что я тебя расседлать успел, а, Чери? Но плохо, что опять тебя заседлывать, а руки-ноги у меня как из медузы слеплены... Иди, иди ко мне... Гвоздик, подгони ее сюда... К вечеру Лин окреп настолько, что прямо на дороге сумел подшибить стрелой зазевавшуюся ящерную свинку, сколько мог - сам съел, чтобы и впрок, на всякий случай, а остальные девять десятых, вместе с требухой, костями и шкурой отдал Гвоздику, чему тот был несказанно рад и премного благодарен, как всегда... И еще два дня и две ночи скакали они без помех, и опять знакомый уже приступ непонятно какой болезни поверг Лина в беспамятство...
       И на этот раз он успел подстелить на сырую землю кошму, но сутки... а может, и двое суток Черника бродила оседланная, в поисках воды и пищи... Вроде бы нашла где-то, если судить по выражению морды...
       - Ах ты, моя умница... И ты тоже, зубастый-языкастый... Не бросили меня... Сам, сам кушай, Гвоздик, спасибо, потому что я это есть не собираюсь...
       Бодрость уже не возвращалась, мысли в голове путались... Хотелось лечь и вывернуться наизнанку. И забиться в судорогах... А Снег утверждает, что порча такой силы только богам под силу. Ну и что? Богам, значит и богиням... На голом упрямстве Лин вскарабкался в седло, кое-как определился с направлением и попросил Гвоздика бежать впереди, направлять путь. И Гвоздик, ничем более не способный помочь своему другу, как бы ему этого ни хотелось, проникся важностью положения, совершенно перестал озорничать и баловаться, только бежал вперед, целеустремленно, ровным и сильным махом. Черника тоже словно чувствовала боль и растерянность своего хозяина, трусила ровно и без жалоб. Она бы и со всей скоростью скакать могла, но хозяин... Он и так едва ли не лежит в седле, все за гриву цепляется...
       Последние сутки перегона Лин пребывал в почти полном беспамятстве, из последних сил удерживаясь, чтобы не вывалиться из седла и грянуться оземь в предсмертных судорогах... Снег... Снег - он выручит, Снег спасет... скорее же, Чери.
       Встревоженный Снег почуял их, еще не видя, выскочил загодя... Черника выбежала из-за поворота и жалобным ржанием подтвердила, что - да, с хозяином несчастье, а она очень устала... В последнем проблеске сознания Лин узрел седую бороду, серые глаза, тревогу в них, лоб в морщинах... Все. Он так бы и упал, если бы Снег не подхватил его на руки, как маленького, но Снег успел вовремя, и теперь, с Лином на руках, бегом помчался в пещеру. Крови нет, ран нет, это он чуял уже на ходу... Но - что тогда?
       Раздеть Лина и выложить на лавке лекарские приспособления - было делом нескольких мгновений: да, все чисто. Все защитные заклятия действуют исправно... Отравлен? Н-не похоже. Что же тогда? Снег прощупал сердце, биение жилок на висках и руках, понюхал дыхание... Там - буря в груди! Но - почему? Снег пребывал в полной растерянности: внутри у Лина шла настоящая битва каких-то очень значимых сил... явно связанных с магией... Да, но какой-то разношерстной магией... тут тебе и... а с другой стороны... Надо что-то делать, иначе будет поздно! Снег решился колдовать наугад, хуже того, что есть, уже нечего ждать: он взметнул обе руки к вискам, затем выставил их вперед, сцепив ладони в плоский тупой клин, и нацелил его на грудь Лина, примериваясь. Но тот, по-прежнему без сознания, внезапно выгнулся дугой, его сотряс кашель, похожий на рвоту, и изо рта выскочило, даже вылетело - что-то желтое, блескучее, похожее на яйцо... Покатилось, подскакивая, с тягучим звоном по каменному полу... Гвоздик сунулся было обнюхивать, но Снег успел раньше и ухватил двумя пальцами, на подскоке, у самого пола. Это был гладкий округлый золотой предмет, овальный в сечении сбоку и овалом поменьше, если смотреть сверху... Похоже на медальон, в котором обереги хранят... Рисунок!
       Снег всмотрелся в рисунок, который был... не что иное как герб... Снег опомнился и обернулся на Лина: тот был еще жив, дыхание с хрипом вырывалось из его груди, глаза тяжело закрыты... Снег провел вдоль тела свободной рукой - да, жив, и не хуже ему... Ого! Лучше, явно лучше, и буря улеглась... Значит, и вмешиваться рано. Пусть теперь там пыль, пена, дым и прочая муть осядут, раз непосредственной угрозы жизни уже нет... Что за медальон такой? А герб-то... Не может быть!
       Простейшее замочное заклинание лопнуло под пальцами Снега, и медальон открылся. Если бы кто-то из давно знающих Снега людей увидел его в эти минуты, он был бы несказанно поражен смертельной бледности его, дрожащим рукам и губам. Снег смотрел на крохотную золотую пластинку, выпавшую из медальона, всю покрытую письменными значками... Смотрел, недвижный как столб, и тихо сопел. Потом вдруг смял в кулаке медальон и пластинку, выронил на пол и закричал во весь голос. Рука его дернула ворот рубашки раз, другой, плотная шерстяная ткань лопнула, почти до пояса обнажив широкую грудь, скользнула ниже, к поясу, нащупала метательный нож.
       Гвоздик, нерешительно урча, встал между недвижно лежащим Лином и жутко воющим Снегом. Гвоздик никого и ничего не боялся в этом мире, однако сейчас его сковывал настоящий ужас перед тем, что он почуял в старшем вожаке... Уши у Гвоздика сами собой пригнулись к бугристому черепу, хвост позорно спрятался внизу, между ног, вжимая маленькую голову в брюшную чешую, но, тем не менее, он не собирался отступать: страх - это страх, а друг - это друг! Путь закрыт.
       - Ишь, ты!.. Защитник, а? Ты чего подумал, а? Что я твоего Лина... эх, дурачок...
       Снег покрутил головой и со стоном запустил нож в тотемный столб у стены. Тот жадно въехал в крепчайшее дерево едва не наполовину!
       - За что боги меня наказывают... За что??? С другой стороны - за что бы им меня награждать?
       Снег пошел к столбу и попытался вынуть нож, тот сидел туго. Снег поднапрягся... и еще... со всей силой... потом терпеливо пошатал рукояткой вверх-вниз - нож постепенно пошел наружу.
       - Не урчи, скотинушка, все позади. Жив-здоров наш Лин, живехонек, здоровехонек... Пойдем лучше на двор, Чернику расседлывать. А, Гвоздик?
       Гвоздик, ошеломленный быстрыми и внезапными переменами в обоих вожаках, подошел поближе к Лину, обнюхал его... Да, в порядке хозяин, спит, улыбается, очень глубоко спит... Снег на двор зовет, наверняка там что-нибудь любопытное происходит... Гвоздик на всякий случай облизал Лину оба уха и нос - нет, крепко сморило, не хочет просыпаться... Ладно, тогда можно и на двор, Чернику проведать, по грядкам пробежаться, там явно первыми спелыми ягодами пахнет...
       - Проснулся?
       Первое, что Лин увидел, открыв глаза, это сидящий возле постели Снег, а второе - из-за его спины выглядывающий Гвоздик.
       - Да. Я... жив? А что со мной было? - Лин нерешительно приподнялся на локтях, не зная, можно ли ему совершать такие опрометчивые движения...
       - С тобой? Упрямство. Вставай, вставай, ты ослаб в пути, но вполне здоров. Я бы сказал: приступ невероятного упрямства, вот что с тобой случилось.
       - Как это?
       - Так это. Соперничать с твоим упрямством способна лишь иногда присущая тебе тупость, сиречь - лень ума. Но и я не умнее оказался. Есть хочешь?
       - Угу. И очень.
       - Тогда к столу. Мотону я этим утром развернул, даже на порог не пуская, так что будешь есть мою стряпню.
       - Похлебку, небось, да, Снег? Ты не думай, я с превеликим удовольствием! А почему ты ее отослал?
       - Похлебку, угадал. Будем есть - и я все расскажу. Событий позади и впереди много. Так много, что вся дальнейшая ткань бытия подчинится этим важным событиям и они будут набиваться на нее отныне - совсем другим узором. Ты ведь у нас дворянин и князь оказался.
       - Как это???
       - Заладил же... Других слов у тебя нет, что ли, для вопросов и удивлений? Одевайся, мойся, делай утренние дела - и к столу, а я пока откашляюсь для рассказа...
       Лин оказался не прав по тому давнему спору - как лучше считать Линовы года: веснами или зимами? Выяснилось, что веснами. В частом обычае повелось среди знатных фамилий Империи: нареченного в одном из храмов младенца отдавать под покровительство, вернее, просить о покровительстве ему одного из богов или богинь, а письменную просьбу заключать в родовой амулет и сей амулет, с помощью заклинаний и ритуалов, тайно помещать в сердце новорожденного, где он, ничему не мешая, ничего не тревожа, сам невидимый для ощущений и магии, будет ждать назначенного часа, чтобы быть исторгнуту в этот час. А время оно, как повелось тем же обычаем с незапамятных времен, наступает ровно через год после совершеннолетия, то есть в шестнадцать лет. И тогда, открыв амулет, отпрыск знатной фамилии читает посвящение богу, либо богине, но уже от своего имени и навсегда приобретает его (ее) покровительство. Незримое, неощутимое, быть может, даже кажущееся, но... Лину выпала в покровительницы богиня Луны, или, как ее еще иногда называли, богиня Тарр. Это хорошая богиня, не из воинственных, не из мудрейших, но под ее покровительством люди чаще среднего бывают счастливы в любви, долголетии и многочисленном потомстве. В тех семьях, где об амулете, хранимом в сердце, помнят, там, в нужный час, юношу или девушку предупреждают чуть заранее, и амулет покидает свой многолетний тайник запросто, почти без неприятных ощущений, с легким чихом или кашлем. Но бедняга Лин знать не знал ни об амулете, ни о том, что он отпрыск княжеской фамилии, поэтому всеми своими силами, природными и магическими, он неосознанно боролся против того, чтобы амулет покинул его сердце... А сил в Лине, особенно магических, сил и упрямства, оказалось очень много, и это едва не привело к беде. Но, в течение десяти с лишним суток сопротивляясь позывам амулета покинуть сердце в назначенный когда-то день, преодолев чудовищные муки, Лин успел добраться до Снега и расслабился, утратив сознание и всецело доверившись мудрому и многознающему наставнику... Амулет, соответственно, воспользовался тем, что противодействие ослабло, и, подчиняясь мощнейшим заклинаниям, выскочил из горла. Все. Теперь о главном.
       Как случилось, что маленький мальчик, почти младенец, Лин, а на самом деле урожденный князь Та-Микол, Докари Та-Микол, оказался вдалеке от дома, брошенный или потерянный, без имени, без прошлого - никто пока не знает, но на сегодняшний день истина именно такова: Лин отныне - княжич Та-Микол, второй сын князя Дигори Та-Микол и княгини Ореми Та-Микол.
       Ныне же, как только все прояснилось, еще до наступления полночи, юному князю надлежит принести посвящение богине Тарр, богине Луны и Любви, с тем, чтобы она всю жизнь, отмеренную Судьбою для князя Докари Та-Микол, помогала ему, оберегала его, через вещие сны помогала бы ему советами.
       В жизни каждого мужчины гораздо большее значение имеют собственные ум, сила, верный меч, верные друзья, знания, природные и магические... семья, конечно же... если она есть... Но и покровительством богов пренебрегать отнюдь не следует, иногда они оказывают его, и прещедро. Вопросы?
       - Пока только один. Потом, когда я хотя бы чуточку приду в себя, я задам тебе еще сто тысяч вопросов, но это позже...
       - Давай один.
       - Наставник мой единственный и учитель, великодушный Снег, не можешь ли ты, хотя бы первое время, звать меня как прежде: Лином? У меня голова кругом, и мне страшно.
      
       Г Л А В А 10
      
       Снег оставил ошеломленного Лина и его четвероногих друзей на попечение верной Мотоны, а сам уехал, не сказав куда, на несколько дней. Вернулся более обычного угрюмый и молчаливый. Но все же разговорился, ибо обстоятельства того требовали.
       Когда-то давно, тысячу лет назад, небольшое независимое княжество Та-Микол буйным и воинственным соседом граничило с Империей, но мощь Империи постоянно росла, земли ее постепенно охватывали со всех сторон границы княжества, стычки перерастали в сражения, сражения в войны... И неизбежное случилось: княжество пало как независимое государство и стало неотъемлемой частью западных земель Империи. Много столетий минуло, прежде чем жители княжества перестали слыть мятежниками, впитали в себя язык и обычаи Империи и начали считать их своими. Так было со многими землями воинственной и неудержимой Империи, где раньше, где позже, но всюду примерно так же. От былой особицы осталось в княжестве немногое: преимущественная приверженность коренных жителей к почитанию древних своих богов: богини Тарры и бога Ларро, которые, по легендам, приходились друг другу братом и сестрой. Именно от их божественной, предосудительной по людским меркам, связи ведет свое происхождение народ княжества. И владетельные князья Та-Микол - также остались княжеству от прежних независимых времен, только ныне династия князей - не вольные правители полуразбойничьей державы, а надежная опора трону, древний и почитаемый род, всегда на виду у венценосцев... Всякое бывало в истории имперского двора: и "в случай" попадали князья Та-Микол, и в немилость монаршую, однако неизменным оставалось то внимание, тот почет, которым пользовались при дворе представители династии, равные среди равных в довольно узком кругу высшего аристократического света Империи.
       Случилось так, что сдружились два дворянина, два воина, князь Дигори Та-Микол и Санги Бо, впоследствии отказавшийся от мирского имени в пользу отшельнического прозвища Снег. За давностью времен трудно сказать, что именно их сдружило... Быть может, те жуткие месяцы, проведенные молодыми людьми в имперской темнице в наказание за проявленную удаль у самых стен дворца... (Дуэлянты не могли не понимать, что за столь неслыханную наглость каждый из них мог бы поплатиться головой, и поплатились бы, несмотря на мольбы и заступничество чуть ли не половины двора... Чудо спасло.) Может быть. По крайней мере, члены той злополучной дюжины дуэлянтов на долгие десятилетия, навсегда сохранили друг к другу чувство общности, ощущение, что сама Судьба сковала их в некое братство, внутри его уже не оставалось места былой вражде, когда-то толкнувшей их на смертельную схватку, в которой гибель поджидала всех, победителей и побежденных... Да, члены этой дюжины со временем разлетелись по всем пределам необъятной Империи, но, тем не менее, всегда помнили друг о друге, и при случае - помогали поверх всех остальных резонов, обычно определяющих жизнь и поступки каждого человека. Но и внутри той дюжины, двое, Дигори и Санги, сдружились сильнее остальных. Оба гвардейцы, они воевали вместе, служили вместе... Потом служили порознь, потом судьба опять сводила их. Битвы, женщины, слава, немилость двора, скоротечное богатство - все это вволю наполняло жизнь каждого из них и не мешало дружбе. Проходили годы, сливаясь в десятилетия. Были времена, когда они не виделись более полувека подряд... Князь Та-Микол вышел из гвардии, вступив в права удельного наследования, успел пережить двух жен, каждая из которых так и не могла родить ему ребенка, а Санги Бо, которого никто и нигде не ждал с богатым уделом в наследство, еще разок избыл наказание, отсидев, на этот раз уже десять лет, в темницах одного из храмов... За самоуправство, допущенное после штурма одного из мятежных городов на южной границе... Потом Санги Бо увлекся гражданской службой, стал книгочием, потом опять соскучился по штурмам и осадам...
       Так они и встретились, на очередной войне, Санги Бо и Дигори Та-Микол, оба уже далеко не юноши, много повидавшие воины, небезызвестные среди современников... И выяснилось, что полвека разлуки ничуть не остудили их дружбы. Как и встарь, вино полилось рекой, пиры, охота, женщины всех мыслимых статей и расцветок... Гм... Все это, естественно, не в ущерб службе и войне. Благо, здоровья обоим хватало.
       И случись так, что оба они были вызваны ко двору, с тем, чтобы Его Величество мог лично поблагодарить каждого за... За то, что они служили, как это и подобает дворянам, то есть, воевали, не помышляя о наградах.
       И так совпало, что... гм... При дворе, в штате Ее Величества, появилась новая фрейлина, юная, прекрасная, хорошей фамилии... Не было в ней ни следа глупости и распутства, так часто присущих придворным жеманницам, ни тщеславия, ни жадности, так цепко заполонивших столичное общество... И она обратила свой взор на воинов, удостоившихся благодарности Его Величества... и Санги Бо показалось... О, да, несчастному почудилось, привиделось... что взор ее... не лишен некоторой благосклонности... Это было как удар стилетом в незащищенное сердце, не опомниться, не остановить...
       И... она стала женой друга, светлейшей госпожою Ореми Та-Микол, а Санги Бо оставил службу и зажил отшельником Снегом.
       - Но вы остались друзьями?
       - Нет. - Снег заморгал несколько чаще обыкновенного, и Лин, до тонкостей изучивший все знаки и приметы в поведении своего наставника, сообразил, что глубже по данному направлению лучше не заходить, вопросы если и задавать, то чуть в сторону.
       - А я?
       - Ты - второй сын, если я правильно разобрал события.
       - Но по амулету этого не видно. Откуда ты знаешь?
       - Гм... Я... видишь ли... иногда стороной до меня доходят вести... Одним словом, кто-то мне говорил, что у четы князей Та-Микол наконец-то стали рождаться дети, появился сын. Это было около пятидесяти лет назад. Потом дочь, но она умерла во время родов. А потом - уже не знаю, о тебе, во всяком случае, я ничего не слышал. Мастью ты - в него, уроженцы княжества чаще обычного светловолосы. Да и вообще - есть несомненное сходство, мне бы следовало тотчас же догадаться, как я тебя увидел. Но - кто бы мог подумать?
       - И что теперь?
       - Что... Единственное верное - ехать тебе к родителям и сообщить, что сын нашелся. Они будут рады, как я понимаю.
       Лин едва не заплакал от этого равнодушного тона и холода в словах наставника.
       - Снег, но я же не виноват!
       - А в чем ты можешь быть виноват? Никаких к тебе упреков. Просто я сам пребываю в некотором ошалении от событий, и от того, как круто подчас разворачивается жизнь. В этой истории также есть дополнительные темные места, и они терзают меня.
       - Какие?
       - Что за игрушки судьбы? Как мог пропасть из малодетной семьи, княжеской семьи, один из рода, вдобавок, сын, возможный наследник? Пропал - и не был ни убит, ни найден. А подброшен в какую-то глушь! И в этой глуши его находит... некий Зиэль. И этот Зиэль приводит мальчика именно ко мне!..
       - Да, это странно. Ведь я совершенно ничего, ни единого проблеска не помню о том, что было до трактира "Побережье"! И кто такой, наконец, этот Зиэль, ты обещал рассказать?
       - Я передумал. Зиэль клялся мне, что он не при чем, что он ничего не подстраивал, но разве можно ему верить?..
       - Он бог, что ли?
       - Еще хуже. Оставь в покое это имя, не шутя прошу. Однажды я попросил его о помощи, пусть не для себя... и с тех пор... как бы обязан ему. Но нам пришла пора собираться. Старый князь, твой отец, во главе части имперских войск, замиряет варварские племена, вновь перешедшие наши новые северо-западные границы. Это буквально в нескольких днях конного пути от его собственного княжества, так что - не заблудимся.
       - А ты тоже со мною поедешь?
       - Да. Но посох оставлю здесь.
       - Ур-р-рааа!
       - Вот и ура. А до того я выяснил, что у них всего один сын кроме тебя, тот, старший, о котором я говорил. И он до сих пор бездетный, так что дополнительная веточка на их генеалогическом древе лишнею им не покажется. Ты не появишься там незваный, нежеланный...
       Лин смешался от стыда и смущения, хотя лично он ничего постыдного не совершил.
       - Я потому так резко рассуждаю, что в знатных семьях, там, где очень многое завязывается на право наследования, на земли, драгоценности, на привилегии и карьеру, соображения обыкновенного кровного родства отнюдь не столь сильные, как у простолюдинов... Хотя и у крестьян полно мерзости набито в мозгах и избах. Если все будет в порядке, примерно так, как я рассчитываю, то тебя признают и в семью возьмут. Почти наверняка представят ко двору в первые же месяцы.
       - У-ух ты-ы!!!
       - Сядь! Тоже мне... И этот пустоголовый запрыгал, на тебя глядя! Но ему простительно, он скотинушка, а ты-то... Да, почти наверняка представят и без промедления, если я правильно помню те порядки и обычаи. Хотя, настоящий двор чуть отличается от тех райских кущ, что расписаны в этих твоих дурацких рыцарских романах. Поскольку ты не первенец, то и унаследовать княжество тебе, скорее всего, не доведется, а только титул и герб, на котором будет указана принадлежность к младшей ветви. Но зато у тебя будут высокие покровители и доброжелатели при дворе. Тебе дадут там гражданскую либо придворную должность, пажа, к примеру, или предложат учиться на жреца в одном из главнейших храмов, или определят в гвардию...
       - Конечно, в гвардию! Я хочу быть воином.
       - Может быть. Но в рыцари тебя посвятят не сразу, не надейся. Что покраснел? Рыцаря - точно уж надобно заслужить своими силами. Даже его Высочество престолонаследник, не говоря уже о принцах крови, всегда должен заработать свои золотые шпоры, доказать, что он их достоин. Так повелось от веку, из поколения в поколение, и исключений не бывает.
       - Я...
       - Угу. Якать по каждому поводу ты так и не разучился. Три дня нам на тщательные сборы.
       - А Гвоздик?
       Гвоздик, услышав свое имя, с беспокойством стал вертеть головой: то на Снега поглядит, то на Лина... Понял, вероятно, что дела затеваются нешуточные.
       - С собой возьмем. Воспитал животное - теперь изволь заботиться о нем всю жизнь.
       - А я только на это и согласен!
       - Угу. Тогда - вперед. Походное уложение ты знаешь, так что действуй соответственно: мои сумки и твои сумки, кроме одной седельной, которую я сам упакую. И кроме моего оружия, вернусь - сам выберу и подготовлю.
       - То есть, как это - вернешься? А ты куда? А почему я один должен укладываться?
       - Гм. Поход нас ждет долгий. Я поеду на Чернике, предположим, а ты - рядом побежишь. Под седлом и с мешками, да?
       Лин постучал себя по лбу.
       - Извини, Снег, пожалуйста, как-то я не подумал, что ты без лошади.
       - Пока без лошади. В замке или в деревне куплю. Кроме того, ты у нас теперь не просто юноша с горящим взором и пылающими щеками, а князь, аристократ. В старинном гербовнике ты бы значился княжичем, и никак иначе, однако в нынешние времена, согласно высочайшим уложениям, даже младшим сыновьям прославленных княжеских родов позволено именоваться князьями, покуда они, мечом и заслугами, не добудут собственный титул. Богатством я похвастать не могу, не вижу смысла и тебя развращать деньгами и роскошью, но сапоги тебе нужны другие, шапка тебе нужна совсем другая, пожалуй, даже, с пером... орлиным, предположим... Перевязь, перчатки... Камзол на первое время. Потом-то портные за тебя возьмутся не шутя...
       - Зачем перчатки? Тепло же?
       - Понадобятся. По этикету положены. С оружием у тебя и так полный порядок, на мечи и секиру тратиться не надо.
       - И лук у меня отменный!
       - Неплохой лук. Все проверь из упряжи, каждый шовчик руками промни, каждый гвоздь на подковах пальцами попробуй. Чтобы зерно, мясо, фляжки, белье, кошмы...
       - Будет исполнено! Все проверю, до тонкостей! А ты когда вернешься?
       - Сказано же: послезавтра. Вернусь, проверю наскоро - и назавтра после того по коням. Мотона у себя дома пока поживет.
       - А... Ну, ладно... - Лин смешался и поник, он не знал, насколько правильные чувства владеют им сейчас, достойны ли они рыцаря и дворянина?
       - Что - а?
       - Я бы очень хотел... Снег, я бы очень-очень хотел попрощаться с Мотоной!.. Ну, пожалуйста...
       - Э, вот ты о чем. Ты прав, а я нет. Ладно, пока я там буду - велю ей сюда прийти, вот уж напрощаетесь вдоволь. То-то слезы в четыре реки потекут. Какое счастье, что меня в это мокрое время здесь не будет. Смотри - не лопни, наверняка она захочет накормить тебя... и вот этого бесстыжего попрошая на год вперед. Да, раз уж она здесь будет - пусть всю походную одежонку проверит, на предмет швов, дыр, пятен и прочего...
       Ох, это было "дождливое" расставание! Мотона даже и не попыталась проникнуться и постичь все величие и благородство княжеского титула, внезапно свалившегося на плечи молодого воина, и вообще она вела себя так, словно бы он все еще маленький мальчик... Даже по голове его гладила, заливаясь при этом горючими слезами. Снег только пыхтел в бороду, но ни единого замечания не сделал ни ей, ни Лину, который также подозрительно пошмыгивал носом, ни Гвоздику с Черникой, немедленно потребовавшим от Мотоны свою долю прощальных слез и почесываний...
       И опять дорога!
       За те полмесяца пути, что Лин проделал в северную сторону, к местам своего "трактирного" детства (обратный путь не в счет, он его очень плохо запомнил, из-за спешки, страха и приступов), он успел оценить и полюбить все выгоды "взрослого" самостоятельного путешествия, когда никто тебя не понукает, за твоими действиями не следит, не уличает в ошибках, не запрещает использовать магию... Но и в хороших старших попутчиках тоже есть своя прелесть: во-первых, надежно, во-вторых - заботиться ни о чем не надо, ибо за тебя думают и тебе остается только добросовестно делать что велят...
       Снег и Лин двигались к западу быстро, однако без спешки, рассчитывая добраться до места назначения за две недели. Путешествие, по замыслу Снега, должно было послужить Лину дополнительным обучением, чтобы наглядно, чтобы предметно увидеть и освоить те полезные навыки и умения... хотя бы часть их, которые он так и не успел от Снега получить... Лин внимательно слушал, и сердце его учащенно билось: да, класть только рукоятью к собеседнику, чтобы не оскорбить ненароком... Да, хитрее и благоразумнее некоторое время не замечать кивок-вызов, нежели принять за таковой нечаянный поворот головы... Комплименты незнакомой даме должны быть весьма общего свойства и никогда уточняющие: богиня, цветок неземной красоты, сверкающий алмаз, но никаких подробностей насчет груди, губ, талии, иначе можно запачкать доброе имя, свое и чужое, и погрязнуть в никчемных дуэлях... Счет надобно проверять всегда, если расплачиваешься ты, если же платит другой - то с разбором, иначе заботу друга могут посчитать презрением и насмешкой над глупцом и простофилей. Жрец любого храма вправе рассчитывать на изначальное уважение путника, бескорыстное уважение и посильную помощь, если таковая не обременяет твои собственные цели, но уважение должно быть свободно от страха перед богами и богинями: разруби мерзавца пополам, если он того заслуживает, и предоставь богам самостоятельно разбираться - на кого стоит гневаться, а на кого нет... Прочь от лицедеев и фокусников. Никаких игр в зернь, в листики, в шары... Никаких побитий об заклад на деньги... Вино ты и сам недолюбливаешь... Никаких... гм... Продажные девки - это настолько... одним словом...
       - Снег, я понимаю.
       - Вот, да. Успеешь еще, я тебя уверяю. Гроздьями и гирляндами будут на тебя дамы вешаться, потому что парень ты видный, хоть и неотесанный... - Снег окинул взглядом зал придорожного трактира... - Ты думаешь, чего они хихикают? На меня, что ли смотрят? Или на твой воображаемый герб, которого пока еще нет?
       Лин покраснел. Боги! Когда он научится владеть собой настолько, чтобы язык не заплетался от смущения, а лоб и щеки оставались в обычном своем цвете, но не красные?.. Конечно, он заметил двух молодых женщин, служанку и жену трактирщика, и то, как они на него поглядывали. Приятно, хотя они и простолюдинки... Лин покраснел еще больше, ибо к стыду его примешалась досада на самого себя: да он сам еще вчера был простолюдином без рода, без племени, без имени! Наверное, он, все-таки негодяй, если так легко позволяет себе рассуждать об этих... ни в чем не повинных других людях простого сословия... по-предательски рассуждает... и Снег понапрасну потратил на него силы и время. Смотрят и хихикают, перешептываются.
       Вот если бы у него были плечи как у Снега, но щеки без бороды, тогда бы они обе вообще обомлели, но он при этом... Лин со Снегом одинакового роста, но Снег уже чуть ссутулился и выглядит не таким гибким. Тем не менее, у него плечи и грудь широки, шире, чем у Лина...
       Лин, конечно же, не мог оглядеть себя со стороны, зато всем окружающим было видно, что высокий юноша, едущий куда-то в сопровождении убеленного сединами строгого наставника, силен и ловок, хорошо сложен и воспитан, и, на женский взгляд, весьма привлекателен лицом...
       - Хозяюшка! Хорош смеяться, скоренько сюда!
       - Слушаю вас, пресветлые господа! - Хозяйка присела в поклоне, вся такая почтительная и серьезная, но глаза по-прежнему лукавые.
       - Уточни нам еще раз: мы добираемся до перепутья, прямо перед нами...
       - Прямо перед вами, в двух полетах стрелы, будут стены "Старых Мостов", но вам в город заезжать не нужно, только время потеряете с караульными на въезд и выезд, а вы держитесь ошую, и так, по левой дороге, и езжайте, никуда более не сворачивая, и к вечеру, если богам будет угодно, вы доберетесь до Хвощей. Вот там все главные шатры и расположены. Только сказывают, что господин Та-Микол уже три дня как перебрался из шатров в замок, но наверное я не знаю. Молодой господин в армию торопится? Честно скажу: красивее дворянина я с прошлой осени не видела! И вы тоже очень видный господин. Солидный, положительный...
       - Да уж не к тебе жениться едет. Ты мне парня чириканьем не сбивай и юбками не тряси. Где хозяин?
       - В город уехал... Вернется только завтра, между прочим... Может, отдохнете с дороги, а уже завтра, с утречка, свежие, выспавшиеся...
       - Угу. Счет давай, вертихвостка, а то мигом скормлю одному страшному зубастому охи-охи!
       - Так я и испугалась!.. Но он действительно страшенный: как глянет - у меня душа в пятки! - Хозяйка вынула из-за пояса свиточек и подала с поклоном.
       - Проглотит - не подавится. Тэк-с... Эт-то еще что за шкварки с корками? Вот это вот?
       - Молодой господин изволили покормить вашего охи-охи.
       - Это его охи-охи. Но на два кругеля ошметков даже дракон не наест... Даже тургун.
       - Так время-то почти военное, все вздорожало...
       - Гм. Понимаешь, стрекоза, я вовсю сдирал шкуры с мародеров еще тогда, когда твоего батюшки на свете не было, и умею отличать справедливые цены от плутовства. Три кругеля со счета долой.
       - Но...
       - Спорить собралась? Изволь. Предметно, по каждой строке счета? Лин, одолжи мне плеть ненадолго...
       - Нет, нет, нет! Ну что вы! - Теперь хозяйка просто-таки лучилась добротой и удовольствием от созерцания таких славных постояльцев. - Вы оказали мне честь и радость, и уж лучше я потерплю убыток, чем огорчу своим упрямством таких...
       - Ты умница. Лошади накормлены и напоены?
       - Конечно!
       - Тогда мы оба желаем тебе всяческих удач, хороших барышей, подарков от мужа, лопоухих постояльцев... Счастливо...
       На прощание Снег обернулся и ловко забросил в подставленный фартук еще один серебряный кругель. Благословения восхищенной трактирщицы слышались до самого поворота...
       - А согласись я на ее счет, то заплатил бы за репутацию болвана два лишних кругеля. Учти, пожалуйста. Хотя... ты ведь теперь будешь богат, что тебе серебряная мелочь...
       - Нет, нет, я целиком и полностью согласен, Снег! Я ведь понимаю, что речь вовсе не о двух лишних кругелях. А ты нарочно один кругель напоследок приберег, чтобы отнять, и потом его же дать?
       - Разумеется. Такие поступки они помнят хорошо... во всех смыслах хорошо. Быть может, ни ты, ни я, ни Гвоздик с Черникой, никогда не встретим сию трактирщицу, но из тысячи подобных случаев, один-два непременно пригодятся в будущем, когда ты этого совсем не ждешь, и сослужат добрую службу. Что скажешь?
       - Скажу, что это было занимательно и познавательно для меня. И полезно.
       - Еще бы: придорожный трактир - настоящая школа жизни.
       Следующий урок из придорожной школы жизни Лин учил самостоятельно, хотя и под бдительным присмотром Снега.
       Они уже обогнули небольшой приграничный городок "Старые Мосты" и остановились в очередном трактире, просто перекусить и отдышаться от дорожной пыли. Трактир "Зуб тургуна" этот был не чета предыдущему: неопрятный, маленький, весь пропахший вином, человеческими и конскими испарениями. Мирных обывателей в нем почти что не было, если не считать пожилого трактирщика и двух слуг мужского пола. А солдаты - солдаты были, и вели себя соответственно, грубо, пьяно, с постоянной руганью во все стороны. Гвоздика пришлось поместить в конюшне, в самом углу, привязанного, рядом с Черникой, чтобы им не скучно было. Снег почти не ел, но заказал у хозяина травяного отвара по своему рецепту, и теперь пил его, сладко прижмуриваясь, чашка за чашкой.
       Лин терзал тем временем пожилую пережаренную утку. Он не понимал, почему Снег ест явно меньше него, но на голод не жалуется, может, заклинаниями аппетит перебивает? А травяной настой - наоборот, дрянь какая-то: сколько ни пробовал Лин - вкуса в нем так и не обрел.
       В это время один вояка - по значкам на рукаве и шлеме из какого-то интендантского сопровождения - рукавом зацепил, проходя мимо, Лина за плечо, и тот едва не выронил кружку. Лин мельком посмотрел на солдата и, решив, что все произошло нечаянно, продолжил трапезу.
       Тот же принял кротость за робость и возликовал на пьяную голову от возможности безопасно развлечься.
       - Ты что смотришь, а? Ты чего на меня посмотрел? Недоволен чем-то? - Юнец оглянулся было на седобородого спутника, но тот молчал и, не поднимая глаз, пил свое пойло. Тоже, видать, как и щенок, трус из обывателей, даром что при оружии. - И встань, когда к тебе обращаются, стоя отвечай.
       Лин промокнул губы салфеткой и покорно встал.
       - Нет, я ни в чем не испытываю ни малейшего недостатка, либо недовольства, и мирно советую вам идти своей дорогой, ибо мы с вами не в ссоре.
       Солдат выпучил глаза, поскольку за всю его небогатую событиями жизнь не доводилось ему слышать столь длинной и замысловато собранной фразы. Если, конечно, не считать ругательств одного бывшего моряка из соседнего взвода...
       - Ты кому это? Мне? Щенок! Жизнь прискучила, да?
       Лин смешался. Снег так и сидит себе, отвар прихлюпывает, даже и не глядит в их сторону... С десяток посетителей, все - кто откуда, в разномастных мундирах, тоже смолкли и с любопытством ждут продолжения... Как быть? Лин решился быть построже:
       - Я ведь уже внятно сказал и повторяю: ступай прочь, болван, и проспись, дабы без помех понимать и поддерживать трезвую беседу.
       - Чего??? - тут уже солдат растерянно оглянулся на посетителей, но, уловив в их взглядах поддержку себе, не на шутку рассердился: - О, скотина-то! Дерзить? Да я тебя сейчас...
       Щенка следовало припугнуть на годы вперед, и солдат, подчеркнуто не спеша, потянулся за секирой. Лин за это время успел бы нарубить его на восемь отдельных кусков, но чувство опасности обострило ему память и сообразительность: на стремительных военно-полевых судилищах, если до них доходит дело, чаще всего в трактирных ссорах виноватым признается тот, кто первым вынул в закрытом помещении оружие... А кроме того, солдат пьян и неуклюж. Лин дождался, пока правая рука пьяницы обхватила рукоять секиры, просто шагнул вперед и, на исходе шага, ударил его кулаком в лицо, целясь именно в подбородок. Когда он при этом успел натянуть перчатку на руку - Лин так и не сумел потом вспомнить: успел и молодец, костяшки пальцев сохранил... зато перчатка лопнула... Солдат повалился навзничь и замер, абсолютно неподвижный... Может, удар был излишне силен, может - затылком неудачно приложился в каменные плитки пола, а может, пьян был больше, чем казался...
       - Служба императора! - От дальнего стола встали и подошли двое, с одинаковыми черными перьями на широких шляпах. - Ссора с участием военных, в военное же время, приравнена...
       - Ссора? Здесь нет ссоры! - Снег, когда хотел, умел говорить очень громко. И веско. Внимание всех, в том числе и обоих стражей порядка, тотчас обратилось на него.
       - Этот малый... не разобрать, что за значок у него на рукаве... споткнулся и упал. И то, что при падении он случайно ухватился за рукоять боевой секиры - это и есть случайность, а вовсе не начало ссоры и не повод для начала всеобщего сыска. Каких он войск, я не разберу?..
       Ого... Недвижный солдат был из службы императорского обоза, то есть, сопровождал грузы, которые посылались императору командованием действующих войск. Эти службы задержек со стороны людей не терпели и не ведали, ибо занимались делами важности первостепенной! Объявить полный сыск, как это и положено при начатом было обвинении - так это всем арест на двое суток... как бы потом самому под военное судилище не попасть, за умышленную задержку посланий, государю предназначенных.
       Старший из двоих почесал голову под шляпой и обернулся к трактирщику, смиренно и молча стоявшему рядом (словно из воздуха возник, только что не было его!):
       - Что, действительно случайно ухватился он? И случайно упал?
       Хозяину даже и раздумывать не надо было: он, как истинный трактирщик, умел мгновенно схватывать обстановку со всеми подробностями, и еще лучше - понимать намеки власть предержащих.
       - Несомненно! Точно так, как вы изволили сказать! Едва они с юношей прекратили мирный разговор, как господин ездовой изволили споткнуться и упасть. Позвольте мне унести его в сенник, чтобы он поспал? Крови нет, ушибов нет, изволите видеть: похрапывает.
       Солдат по-прежнему лежал без памяти, но действительно - густое сопение из ярко-красных уст напоминало храп, на покойника он никак не тянул...
       - Унеси. Я бы и сам ему по морде с удовольствием врезал, да некогда ждать, пока проспится. И потом вина мне стаканчик, вот на этот стол.
       Старший из военных стражей присел без спроса за стол, где расположились Снег и Лин.
       - Служба императора. Кто вы, господа, откуда? - Страж махнул пальцем, и второй страж, его подчиненный, встал за его спиной, готовый в любую минуту применить нож, меч или заклятье.
       - Мирные путники, по своим надобностям.
       - Это я уже понял. Меня привлекают подробности. С какой целью двое человек благородного происхождения, мирной наружности, снаряженные большим количеством дорогого оружия, находятся в расположении действующих войск? Противник не настолько хитер и отесан, чтобы лазутчиков-варваров обрядить в наших дворян, и все-таки?.. За сей стакан - отдельный счет, любезный... Прошу прощения, итак?
       Снег задумался. Да, они нарвались на очень въедливого стража. Но неглупого и не вздорного: проявлено уважение, слова его разумны, и никак не чрезмерны требования...
       - Гм. Вы правы. Я позволю себе один маленький вопрос перед всеми нашими ответами?
       - Хорошо.
       - Ваше ведомство по-прежнему находится под рукою у Когори Тумару? Дело в том, что я давненько не вылезал из своей норы и не знаком с нынешними дворцовыми раскладами...
       - М-мм... да. Он по-прежнему, вот уже много лет, руководит Имперской Стражей. Я ответил на ваш вопрос?
       - Да, сударь, и я благодарен вам за четкий ответ. Теперь извольте задать мне пароль, из самых важных, что у вас есть. Во имя Империи.
       От последних слов, сказанных шепотом, с имперского стража словно вихрем сдернуло спокойствие и расслабленность: "Во имя Империи" - эти слова не произносят праздно, любой, их сказавший, вправе рассчитывать на самое внимательное отношение к сказанному, но и ответственность огромна: будь то крестьянин, ратник, "черная рубашка", рыцарь, барон, принц королевской крови - всяк может ответить свободой и головой за всуе сказанный именной имперский завет.
       Ни слова не говоря в ответ, он достал из внутреннего кармана камзола кисет, раздернул шелковый шнурок и вытянул оттуда простую медную пайзу. Вручил ее Снегу. Второй страж из-за спины первого и Лин, сидящий слева от Снега, с превеликим любопытством, но молча и смирно, взирали на пайзу и обоих собеседников.
       Трактирный воздух тем временем опять пропитался обычным трактирным шумом, испокон веку присущим служителям войны: лязгом оружейного железа, чавканьем, глохтанием, кашлем, умеренной руганью... На их стол поглядывали, но уже избегали проявлять любопытство, надежнее - не обращать внимания.
       Снег с легким поклоном принял пайзу в пальцы обеих рук, дохнул на нее, погладил с обеих сторон подушечкой большого пальца правой руки, бормоча при этом еле слышные заклинания. Он отвел в сторону ладонь, протянул стражнику другую: на левой его ладони лежала золотая пайза, но с прежним набором вензелей и значков.
       Страж сделал точно такой же кивок, принял пайзу и стал ее внимательно изучать... Наконец он поднял голову.
       - Да, сударь. Больше у меня нет к вам вопросов, и я готов служить. Приказывайте. Но... в неких временных и служебных рамках, вы же понимаете...
       - Понимаю, сударь. Ваше имя?
       - Тогучи Менс, сударь.
       - Вы и ваш спутник премного меня обяжете, если подскажете, где мне точно и быстро найти князя Та-Микол, к которому у меня есть личное неотложное сверхважное дело. И пока я обернусь туда и обратно, вы будете неотлучно находиться рядом с этим юношей, вместо меня защищая его здоровье, жизнь и честь. С этого мига, на все время моей отлучки, он - не только для меня, но и для вас - самое ценное в службе.
       - Понятно.
       - Лин, ты понял, что должен спокойно и тихо меня ждать, никуда более не ввязываясь?
       - Да.
       - Лучше всего будет, если вы втроем запретесь в комнате и будете отдыхать. Не теряя бдительности против возможных случайностей. Итак, сударь Тогучи, подсказывайте, вот карта.
       В ставке князя Та-Микол шел военный совет. Угрюмый и седой князь пребывал в ровном расположении духа, которое не могли разрушить ни временные неудачи на поле боя, ни ноющее от старинной раны покалеченное плечо, ни даже представитель императора, внезапно нагрянувший в его ставку. Покамест, все идет по проложенному руслу, стало быть, и успех не за горами. Представитель императора - это вовсе не знак недоверия старому князю, это обычай императорского ведения дел, и все данное обыкновение понимали правильно. То, что император лично недолюбливает старого князя - никак не сказывалось на его полномочиях и привычках: дело прежде всего, а в войнах князь разбирается хорошо, короне служит верой и правдой. Для графа Поллини Веври, имперского представителя и императорского любимца, сына герцога Устоги Веври, это поручение императора было, скорее, почетной ссылкой, возможностью загладить большие и малые грешки, коих набралось великое множество, как и у всякого молодого и задиристого придворного. Несмотря на его высокое положение при дворе, здесь, в ставке, ему приходилось туго: крутого нрава князь не терпел советчиков, любимчиков и своевольщиков, коль скоро император ему доверил войска - все должно быть здесь по его, князя, руке, и только один человек на всем белом свете имеет право ему, князю Та-Микол, указывать и приказывать: это Его Величество император.
       Тем не менее, на совете князь неукоснительно придерживался старинного обычая: каждый, начиная с младшей части стола, имеет право четко и без опаски перед чинами и титулами выложить свое мнение, не боясь, что его оборвут, перебьют и высмеют. В войсках за это (впрочем, как и за многое другое), князя любили и ценили: старинные-то обычаи все чтят, да немногие соблюдают...
       Как возник в приемной этот высокий старец при полном вооружении, никто не успел понять, но старший из полудюжины стражников на четырех шагах от себя остановил неспешного пришельца движением руки.
       - Что вам угодно, сударь?
       - Мне угодно встретиться с князем Та-Микол. И немедленно. У меня для него дело чрезвычайной важности.
       Стражники - все лихие и очень опытные вояки из личной гвардии князя, все из дворян, подтянулись, послушные незаметному знаку старшего, и без суеты распределились в просторной приемной, на пути к дверям в зал, так, чтобы все видеть и, в случае чего, друг другу не мешать.
       - Но, сударь, князь занят, а вы не представились.
       - У него военный совет, я знаю. И тем не менее...
       - Вам придется подождать.
       - Хорошо, я подожду.
       - И представиться.
       - А вот это ни к чему. Я пришел сюда с новостями, а не для знакомства, тем более, что мы с князем давние знакомые. Зовите меня Снег, если хотите.
       В углу зала, возле горящего, несмотря на позднее, но все еще теплое лето, очага, в кресле сидел и никак не мог согреться низенький сморщенный человечек, едва ли трех локтей росту. Это был шут старого князя, верный его слуга уже сотню лет, его соглядатай и наперсник многих секретов. Шуту всякое позволялось при дворе князя, такое, отчего и княжескому сыну бы не поздоровилось, но с военных советов шута неизменно изгоняли, ибо иногда князь очень плохо и превратно понимал шутки, а рука у него - хоть в гневе, хоть в радости - всегда тяжелая.
       - Сударь, я с уважением отношусь к праву дворянина прятать свое имя, либо носить его открыто, но здесь особый случай, и вы...
       - Я его знаю! Знаю! Это он! Заклятый враг нашего господина, это Санги Бо!!!
       Воздух завизжал, вспоротый лезвиями секир и клинками мечей, шестеро воинов лязгнули, перестраиваясь в боевой порядок, латами... и зубами. Санги Бо. Все шестеро хорошо понимали, что через несколько мгновений падут в неравной сече, но они были дворяне, воины, и они презирали смерть. Сам Ларро, бог войны, не мог бы рассчитывать, что они забудут присягу и отступят перед ним, дабы избегнуть последней битвы.
       Снег на лету перехватил нож, свистнувший из кресла в углу, но остался неподвижен. Замерли и воины... Предсмертная тишина дрожала, в радостном предвкушении: ну, кто первый ее тронет!..
       - Я не с войной пришел, судари. Вы видите: я неподвижен.
       Судари видели, но и сама неподвижность, в исполнении таких, как Санги Бо, вполне возможное оружие, которое недооценивать смерти подобно.
       Шут исчез из приемной, наверное, быстрее, чем его нож долетел до Снега... Вдруг одна дверная створка заскрежетала и стала медленно открываться... Из полураскрытой двери пришел голос, низкий и хриплый, принадлежащий князю Та-Микол и никому иному.
       - Пусть войдет. Пусть войдет беспрепятственно, как есть и в чем есть.
       Прямой приказ князя, сюзерена и командующего войсками, в условиях войны, для подчиненных иной раз мог быть весомее даже, чем голос чести и совести; тот, кого опознали как Санги Бо, беспрепятственно вошел в зал. Меч его по-прежнему покоился в ножнах, рыло секиры - в чехле. Вслед за ним в зал, где проходил военный совет, без спросу ввалились воины княжеской охраны. Изгнать их из помещения мог только прямой приказ князя, или того, кто выше его, то есть самого императора. Ну, может быть, еще приказ канцлера, окажись он здесь. Охрана по-прежнему была нацелена атаковать пришельца, буде тот поведет себя угрожающе. Но князь такой приказ не отдал.
       - А... точно. Санги Бо. Долгонько же мы не виделись. - Князь не сделал попытки ни встать, ни улыбнуться, ни даже положить здоровую руку на рукоять меча.
       - Изрядно, да.
       - Ты отвлек меня от важных государственных дел и тем самым поступил бесцеремонно.
       - Я хотел подождать в приемной...
       - Но не подождал. Выкладывай, с чем пришел.
       За время этого короткого разговора, никто из присутствующих ни словом, ни жестом не осмелился вмешаться в странную эту беседу, беседу людей, каждый из которых был живой легендой Империи. Бывшие друзья, ныне смертельные и непримиримые враги...
       - Дело у меня чрезвычайной важности, но оно не касается данной войны, оно, скорее, твое семейное. И я предпочел бы, когда ты найдешь для этого время, обсудить его с тобою. С глазу на глаз.
       Князь молча и холодно оглядел присутствующих. Его положение при дворе и в глазах Императора - прочное, как всегда, но ему бы не бывать прочным, ни ранее, ни сейчас, если не соблюдать неукоснительные меры предосторожности и вести себя опрометчиво, то, бишь, самонадеянно. Тайны должны храниться в тиши, обнаруженные - они еще опаснее, чем раскрытые.
       - Положение дел в моей семье мне известно лучше всех на свете, кроме разве что богов, и у меня нет никаких тайн от людей, с которыми я поровну делю походную жизнь, хлеб и войну. Сомневаюсь также, что у меня найдется время и желание беседовать с тобою еще раз. Отсюда вывод: говори сейчас или убирайся прочь. Выбрал?
       - Да. - Снег помолчал, словно бы собираясь с духом. - Нашелся твой второй сын, Докари Та-Микол.
       Гробовая тишина в зале не нарушилась ни единым вздохом, все взоры были прикованы к князю, но тот оставался хмур и совершенно спокоен.
       - Вот как? Продолжай.
       - Он у меня.
       - В плену? Давно ли? - Князь впервые за время разговора поглядел в глаза Снегу, это был холодный и безразличный взгляд... для любого, пусть даже самого пристального наблюдателя, но Снег гораздо лучше всех присутствующих знал бывшего друга и он увидел истинное в его глазах: звериную ярость, муку... и надежду.
       - Нет. Не в плену. Уже пять лет, шестой.
       Князь качнул головой, словно бы собираясь с мыслями для нового вопроса, но Снег видел, что у старого друга, бывшего друга, просто перехватило горло, и он не в силах издать ни одного связного слова. Поэтому Снег продолжил говорить, не громко и не спеша.
       - Я привез его к тебе, и он находится недалеко, в одном придорожном трактире, где я оставил его на попечение двоих стражников из имперской стражи. Впрочем, он уже вырос и способен сам постоять за себя.
       Князь наконец собрался с силами, и голос его зазвучал по-прежнему, холодно и мощно.
       - Он знает истину? И истина ли сие?
       - Знает, я ему рассказал. Сама же истина была исторгнута из его сердца прямо мне в руки. Вот она. - Снег вытянул вперед правую руку и разжал ее.
       Повинуясь знаку, сделанному князем, его шут подбежал к Снегу и бережно снял с раскрытой ладони медальон. И тут же осмотрел его, даже обнюхал. Морщинистое лицо его разъехалось в счастливой улыбке:
       - Повелитель... это... он.
       - Сюда подай. Скорее, пока я не содрал с тебя шкуру!!!
       Шут понимал толк во внезапных приступах княжеской ярости и побежал к хозяину с медальоном в вытянутой ручке, чтобы тот скорее оказался в отцовских ладонях.
       Присутствующие были так захвачены происходящим, что даже забывали дышать, а поскольку в большинстве своем это были крупные полнокровные люди, то когда, во время заминок в беседе, они все же вспоминали о дыхании, по залу разносилось бульканье и фырканье, словно от стада ящерных коров, ныряющих за озерными водорослями.
       - Да. Это подлинный знак. Ты утверждаешь, что он жив и не в неволе? И здоров?
       - И жив, и здоров, разумом и телом, и свободен, как я и ты.
       - Сие главное. Теперь рассказывай подробнее. Господа военный совет. - Князь встал с кресла и медленно поклонился присутствующим. - Я был не прав, позволив занять ваше внимание событиями, не имеющими отношения к делу, ради которого мы с вами здесь находимся. Я был не прав и прошу за это прощения...
       Протестующие голоса членов совета дали ему больше чем прощение: никто не согласился с его неправотой. Все горели нетерпением узнать дальнейшее.
       - Благодарю вас, друзья мои. И прошу не покидать меня, но остаться, ибо нечестным поступком было бы утаить от вас продолжение начала, невольно услышанного вами, благодаря моей незадачливости. Касается также и верных стражей моих. Им всем - выскажу благодарность позднее. - Князь сел. - Продолжайте, сударь Санги Бо. - Он повел рукой в его сторону, и эта учтивость - была самое невозможное из того, что бы могли вообразить люди, помнящие историю их вражды.
       Снег знаком отказался от предложенного стула и повел рассказ с того дня, как неизвестный ратник, едущий по своим делам в далекие края, случайно забрел к его пещере и упросил приютить на некоторое время мальчика, которого сам случайно забрал из придорожного трактира на северном морском побережье....
       - И все эти пять лет он, не ведая имени своего, не помня раннего детства, неотлучно был при вас?
       - Да. Неотлучно. Мальчик жил рядом, жил теми же буднями, что и я, питался тою же пищей. Я воспитывал его, как умел, учил тому, что знал, и не его вина, что быт был суров и пища груба, что умел я не много, а знал еще меньше. Мое воспитание - мои ответ и вина.
       Граф Поллини Верви кашлянул и перебил его речь фразой, которая впоследствии стала знаменита на всю Империю:
       - Гм. Стало быть, он воспитан рыцарем.
       В зале воцарилась недолгая тишина, которая затем сменилась яростным хохотом и стуком мечей о ножны: чудо, однако же все до единого из присутствующих сумели понять и оценить остроумную двусмысленность графа: воспитан рыцарем - это значит, что воспитатель рыцарь и воспитанник - также рыцарь!
       Князь взялся усиленно пощипывать разделенную шрамом бровь над правым глазом, но и его знаменитой выдержке, как оказалось, имелся предел: усы князя подпрыгнули, губы дрогнули... и разжались в едва заметной улыбке:
       - Воистину так.
       Нетерпение способно растянуть ожидание почти до бесконечности.
       Ни у кого, включая самого князя, не было причин сомневаться в словах дворянина, да еще такого, как Санги Бо, тем не менее, услышать о найденном сыне и узреть его воочию - отнюдь не одно и то же. Бывшие враги так и не обменялись рукопожатием, не перешли с враждебного "ты" на дружеское "ты", застряв на учтивом и холодном "вы", однако, уже во дворе замка князь Дигори Та-Микол лично обратился к Санги Бо, с просьбою позволить дать ему в сопровождение полусотню лучших своих ратников, сплошь в черных рубашках...
       - Не из недоверия, сударь Санги Бо, но для надежности: ибо еще одну случайность, за миг до встречи, мое сердце просто не выдержит. Я сам должен увидеть его... и только тогда, но немедля, подать весть в... туда... домой.
       Снег молча поклонился в знак согласия и прыгнул в седло.
       Воины знали свое дело хорошо: стоило Снегу в двух словах объяснить двум старшинам задачу, как они уже заняли позиции вокруг трактира, ловко, тихо и без суеты. Все подступы к трактиру просматриваются, все выходы из него - стерегутся. Случайностей не будет.
       В комнате, где расположились, ожидая возвращения Снега, Лин и два имперских стража, его появление никого не застало врасплох, потому, хотя бы, что Снег велел хозяину доложить о своем приходе. Старший что-то писал на маленьком свитке, младший занимался оружием, правил секиру. Лин же, против ожидания, вовсе не казался измученным нетерпением и неизвестностью, Снегу почудилось даже, что юношу распирает смех.
       И точно: стоило тому поймать вопросительный взгляд Снега, как он указал движением подбородка на причину своей веселости: младший имперский страж, который, кстати сказать, так и остался надолго безымянным для них обоих, правил секиру точильным камнем, не спеша, аккуратно, с достоинством, но не на лезвие движением камешка, а - от лезвия!
       - Гм... ты, друг ситный, чем фыркать, лучше бы задумался над тем, что сам еще весьма немногое знаешь.
       - Но...
       - Вот и но. Все в полном порядке. Собирайся, нас ждут. Очень ждут, каждый лишний миг ожидания - мука для них. - С этими словами Снег обернулся к стражам и отвесил им уважительный поклон: - Судари. На этом ваша присяга мне закончена, а Империи - продолжается, не прервавшись ни на миг. Вы вправе рассчитывать за свою верную и исправную службу на благодарность князей Та-Микол, и вам не придется долго ее дожидаться. Краткое, но очень важное время вы берегли здоровье и жизнь его второго сына, юного князя Докари Та-Микол...
       Оба стража встали и сделали ответный поклон, глубокий, но далекий от раболепия и угодливости.
       - Вас найдут, я уже позаботился об этом. Более того. Если Когори Тумару до сих пор в силе, как вы утверждаете, я пошлю ему пару слов на ваш счет, надеюсь, что старый мой приятель и собутыльник прислушается к моему мнению о вас...
       Если бы в этот миг у стражей были крылья, они бы унесли их обоих к самому солнцу... Но и без крыльев оба едва не взлетели под потолок от слов Снега.
       - Да... И это... Секира послужит дольше и будет острее, когда вы, любезный, попробуете водить камушком вот так... с начесом. А не с вычесом... вот так... вот так... Понятно? Счастливо оставаться, судари, нам же с князем - пора!
      
       Г Л А В А 11
      
       Если у князя Та-Микол, у его приближенных и соратников были какие-либо сомнения в том, что этот юноша - и есть подлинный Докари Та-Микол, то они отпали в первый же миг его появления перед ними: взгляд отца, осанка отца, светлые волосы, такие же, как у отца, только без седины... А от матери - синие глаза и необычайная правильность черт... Такое не подделаешь, не подколдуешь. И аура... Мощная магическая аура - тоже от матери. У женщин подобная соразмерность всех черт лица и тела зовется красотой. Но не пристало мужчине, воину, гордиться тем, что по праву должно принадлежать женщинам, всем вместе и каждой по отдельности.
       Впрочем, Лин, а ныне - урожденный князь Докари Та-Микол, и не подозревал о собственной красоте, хотя ему уже не раз говорили об этом... точнее - два раза. Однако, говорившие - обе женщины - могли невольно ошибаться, либо произнести намеренную неправду: одна из них - добрейшая тетушка Мотона, которая души в нем не чаяла, а другая - трактирщица, во время случайного обеденного постоя, быть может, рассчитывая на дополнительную подачку...
       Впрочем, у него на счету было и одно объяснение в любви, там, на шиханском базаре, но...
       Ах, это было грустное расставание со Снегом... Лин видел, что Снег и его отец, Дигори Та-Микол, в последние минуты встречи все-таки сумели разбить ледяную стену, некогда их разделившую, оба попытались и оба сумели перейти на ты, но... Снег отказался погостить у князя, тот не настаивал... Ни князь, ни имперский представитель, не осмелились даже заикнуться о награде для Санги Бо, это было бы оскорбительным для воина-отшельника. Только Его Величество Император, своим высшим соизволением, сумеет преодолеть его скромность... В свое время, быть может, именно это и случится, однако ныне Император далече...
       Лин испросил разрешения у отца проводить своего наставника до границы уезда, и тот не возразил, вздохнул только. Десяток воинов сопровождения отстали на целую тысячу локтей, но полностью ослушаться приказа старого князя, чтобы потрафить молодому, не посмели, расположились в пределах прямой видимости.
       - Не хнычь... люди увидят. - Снег хлопнул юного князя по плечу, по спине, приобнял даже... - Значит, так... Освоишься, обживешься, привыкнешь... - а там, годика через три... заедешь в гости, или я тебя навещу, в Океании, либо где-нибудь на просторе, никому не принадлежащем. У?
       - Точно! - Лин заулыбался сквозь слезы и закивал. - А может, и раньше? Ну, встретимся?
       - Может, и раньше. Но незачем спешить. Кроме того, тебе надобно привыкнуть к новой своей жизни, это будет не просто. А Мотоне я привет передам.
       - И вот это...
       Ха! Когда и как умудрился Лин добыть роскошную шаль, связанную из шерсти горных коз?.. Где он успел раздобыть столько денег?
       - Ух, ты! Да с узорами, да с золотыми! Передам, она будет довольна. Я ей объясню, что рано или поздно ты нагрянешь в наши края, и вы будете нюниться вместе, в четыре ручья. Пока.
       Снег лихо вскочил в седло, развернулся и на рысях помчался прочь. Лин, Гвоздик и Черника долго глядели ему вслед, и хотя Снег ни разу не оглянулся, Лин всем существом своим видел и понимал, словно огненные буквы читал, что спина его - спина немолодого одинокого человека, оказавшегося неспособным в эти мгновения перебороть и скрыть охватившую его печаль и горечь.
       Еще через три дня князь вызвал сына и дал ему приказ и поручение: не медля долее, мчаться в княжество, дабы обнять мать и брата.
       - Негоже мне размякать в семейных делах, потому что приказов Его Величества никто не отменял, я должен навести здесь, на границах, должный порядок, а это потребует много тяжелого труда, много крови, чужой и нашей. Признаюсь тебе, сын... хотя и непросто мне ронять подобные слова... Санги был тебе как отец, и я... испытываю сомнения в том... что способен состязаться с ним в знаниях, в умениях... в отцовских способностях... в обаянии, наконец...
       - Что вы, отец... Для меня великое счастье...
       - Для меня тоже. Не красней, в любом случае - три-четыре дня не перевесят пяти лет. Время, чтобы исправить неравновесие, у нас есть, и дальше оно будет за нас. Но твоей матушке, бесценной моей госпоже Ореми, немыслимо ждать более необходимого, я уже подал весточку, а сейчас, в твоем лице, посылаю ей чудо, о котором она мечтала много, много лет, и обрела надежду со вчерашнего дня, как только прочла мое послание. Береги себя. Мы не можем позволить нам потерять тебя еще раз. Ступай.
       Отец у Лина (мысленно юноша продолжал называть себя именем ребенка-найденыша, так ему было привычнее) оказался весьма суровым человеком, прямым и резким, и очень умным. Ему хватило такта приближать к себе найденного сына не вдруг, но небольшими шажками, чтобы тот успевал освоиться со своим новым семейным и сословным положением. С этой же целью он отдалил от себя старого шута - все равно уже не шутит почти, только плачет да вздыхает, - и отдал его в постепенно складывающуюся свиту юного князя. Старик даже разрыдался, но уже не от старости и воображаемых обид, от счастья, ибо ему довелось нянчить и смешить младенчика в его первые годы, и делал он это с любовью.
       Черника - добродушнейшее на свете существо, веселое и покладистое, она с любым общий язык найдет, а вот Гвоздик... Он скорехонько навел страху на весь княжеский двор, а начал с того, что в первую же ночь вылез во двор и порвал на клочья целую свору сторожевых церапторов, да чуть было не уходил до смерти одного из стражников, попытавшегося вмешаться... Пришлось Лину дать своему питомцу жестокую выволочку (один подзатыльник, два трепка за уши и долгий выговор грозным голосом, с потряхиванием пальца возле черного носа), но Гвоздик, привыкший больше опираться в своих выводах не на удары извне, а на внутреннее чутье, на то, что он чуял в голове и груди своего друга, легко и прочно внял наказанию и уж больше так не своевольничал в окрестностях замка. Однако в его пределах тут же сумел выследить и загнал в вытяжную трубу очага ручного оборотня, очень редкого и дорогого, вывезенного князем из диких дальнозападных земель... Как выяснилось, свирепый и беспощадный оборотень до безумия боится добрых, смирных и веселых охи-охи... Князь Та-Микол призвал пред свои очи обоих: Сына и Гвоздика, долго вглядывался в зубастого зверя...
       - Ну и чудовище. Неплохо иметь в друзьях такой кошмар. Ты уверен, что его дружба надежна?
       - О да, отец!
       - Тогда я рад. Только незаметно что-то, несмотря на твои уверения, что сей живоглот внял твоим распоряжениям о благонравии. Я понимаю - зверь не человек, и первое время я готов потерпеть его выкрутасы, но...
       - Я понял, отец, и ручаюсь за него.
       Нет, нет, Гвоздик тоже все понял, и ничего ему ни от кого не нужно. Но в очередной раз повизгиванием в две головы пожаловался, что без охоты и простора ему горько и душно, и что все его обижают, и никто его не любит...
       - Ну как же не любят? А я, а Чери? Скоро поедем на охоту, но пока - терпи. Ты ведь уже взрослый, ты ведь у нас умный. Умный же?
       - Еще бы! - отвечал ему верный Гвоздик, - вон у меня какие клыки! А когти!..
       - И когти... Но все они, друг мой непоседливый, не единственные и не исчерпывающие признаки ума... Кто там?
       У Гвоздика едва шевельнулись чешуйки на хребте и опали: свои, это Риморо, шут, который почти неотлучно при нем. Лин ничего не мог припомнить из своего княжеского детства, включая и веселильные выходки старого шута у своей колыбели, но его бдительности и осторожности были предъявлены две надежные верительные грамоты: отзыв двух сердец, его и Гвоздика. Двух дней не прошло, а шут уже по-свойски разговаривал с Гвоздиком и даже дерзал касаться морщинистой лапкой его загривка. Гвоздик урчал в ответ, помигивая когтями и клыками, но по-доброму урчал, без гнева, уж Лин это чуял точно. Лин в корне пресек все попытки шута фиглярстовать, потчевать его своими выходками и гримасами, но зато часами, особенно в пути, разговаривал с ним, расспрашивал о людях, о местных обычаях, об истории княжества и рода... Старик отвечал как умел, а разум у него был по большей части острый, память надежная.
       - Но мне трудно называть тебя просто Кари, сударь, мой господин! Старик услышит - прибьет меня!
       - Как это прибьет, если он волею своей отдал тебя ко мне в свиту? И как это он прибьет - за выполнение моих приказов? Ты не прав, Римо, батюшка - человек слова. И он далеко.
       - Это - воистину, это верно, он человек чести и данного слова. Да, вот - бока мои боятся, моей головы не слушаются. Конечно, я буду звать тебя Кари, сударь, мой господин, а все же лучше не вынуждать меня делать это при твоем отце. Да и при твоей сиятельной матушке, если уж честно. Она, прямо скажем, ни от кого не терпит фамильярности.
       - А за что ее зовут Гроза?
       - А откуда ты знаешь? С чего ты взял? А?..
       - Ты же мне сам рассказал вчера. Чего всполошился, я же не выдам. Итак?
       - Она справедлива, спору нет. И милосердна к малым сим. Например, ни разу в жизни я не подвергся наказанию от ее сиятельной руки, хотя иной раз и было бы за что... Однако добра и нежна она бывает только в присутствии одного-единственного человека на земле - твоего отца. И сына своего любит, который старший брат тебе, но... словно бы она опасается испортить его проявлением нежности. Но он уже суровый взрослый муж, что ему все эти женские сюси-пуси... А со всеми остальными пресветлая госпожа Ореми - грозная владычица, справедливая, но хладная. Нет у нее любимцев среди слуг и служанок, нет у нее подруг среди окрестных дворянок или при дворе. И когда в ней бушует непогода - всё вокруг трепещет, моля о скорейшем прекращении молний, дождя и грома... Только твой сиятельный отец и твой старший брат свободны от проявления гнева ее.
       - А она какова?.. Ну, внешне?
       - Она необычайно красива, сто раз это повторю. Ведь она не старая еще, она более чем на сотню лет моложе твоего отца... Но боги не дали ей радости обильного материнства, вас только двое у нее. А казалось, что и вовсе один... Сударь, мой господин! Тебе, верно, прискучило идти рядом с моею повозкой, нюхать хвосты этим клячам.
       - С чего это ты взял?
       - С того, сударь, мой господин, что верный Гвоздик твой уже не стесняясь завывает и который раз уже пытается процарапать когтями твой камзол. Взбирайся на своего вороного коня...
       - Ого! Чери, слышала? - теперь ты конь!
       - Прости, княжич. Седлай кобылу, да скачи вперед, да поохоться вволю, а я пока посплю. Впрочем, пусть не как я, а как ты скажешь, я всегда рад служить.
       - Ты прав, проедусь чуточку, разомнусь... Долго нам осталось?
       - Еще два дня, а на третий - будем в землях твоего батюшки. А не обоз - так ты бы уже дома был.
       - Да... Отец запретил. Он говорит, что твердый характер и неспешность в страстях - вот обязательные спутники рыцаря. Не все, но - обязательные. И Снег тоже утверждал. И они правы, но я... бегом бы мчался, быстрее моей Черники в сто раз... И она красива, да?
       - Очень. И ты похож на нее...
       Главная зала в старинном родовом отцовском замке была битком забита: окрестные дворяне и высокопоставленная челядь заполнили ее с утра, все хотели быть свидетелями чуда, и ни старший сын князя, Дамори Та-Микол, ни даже сама госпожа Ореми Та-Микол, не посмели воспрепятствовать любопытству своих поданных, вассалов и соседей, подобная закрытость была бы не по имперскому обычаю, и считалась бы чрезмерною даже для гордых и надменных князей Та-Микол.
       Князь подробно объяснил сыну, каков будет его путь от ворот замка в главный зал, где и кого он встретит на пути, какими словами и жестами должен он ответить на приветствия и доклады, даже начертил ему карту замка и путь, чтобы Докари нигде не запнулся, не выказал неуверенности и смущения, а вел себя как воин и дворянин.
       А Лин подвел отца, не выдержал характер... Хорошо хоть, хватило соображения и памяти оставить Гвоздика во дворе, привязанным на поводок, и со строгим приказом вести себя хорошо. То есть, почти весь путь, от подвесного моста до вторых дверей в замок, он шел уверенно и чинно, не спеша, с необходимыми кивками, так, что даже старик Риморо следовал за ним, не отставая и без одышки, а потом... Лин и сам не помнил, как он не выдержал, сорвал с себя шлем и плащ, и побежал вперед, сквозь небольшую анфиладу комнат, подбежал - и сам, собственноручно распахнул настежь дубовые двери в зал...
       Столько народу в зале - и полная тишина!
       Свою мать он узнал сразу, вот именно такою он ее и представлял... Она такая... такая...
       - Матушка! - У Лина от волнения и счастья подкосились ноги, и он грянулся на колени прямо у входа, не в силах долее бежать и даже стоять. От удара стальных наколенников об пол брызнули каменные крошки, присутствующие в зале ахнули, заранее восхищенные всем увиденным... И грозная княгиня тоже поддалась всеобщему волнению, вдруг утратила величавость, подхватила тяжеленные юбки и как девчонка побежала навстречу. Все смешалось с этого мига и пошло наперекосяк, не по этикету. Светлейшая госпожа княгиня плакала в голос и прижимала к груди голову своего утерянного и теперь найденного сына: руками, глазами, памятью, сердцем мать чувствовала и понимала: это он, он, он!..
       Наконец Дамори Та-Микол, единственный в замке сохранивший хладнокровие, пробился сквозь тупую и беспорядочную толпу... Это в своем-то собственном замке, среди слуг и вассалов!.. Тем не менее, молодой князь, не раздражаясь и не крича, протиснулся к центру событий, двумя короткими приказами расширил до приличного круг свободного пространства и поклонился своим родным: матери и вновь обретенному младшему брату.
       - Госпожа моя матушка, дорогой мой брат!..
       Княгиня опомнилась первая и попыталась взять себя в руки:
       - Прости меня, Дамори! Я... Подними брата и обними его.
       Братья крепко обнялись, все еще не зная, насколько прочными будут их братские чувства... Каждому из присутствующих ясно было видно, что если младший образом в мать, то старший - почти копия отца: такие же резкие черты лица, тот же чеканный подбородок, та же затаенная свирепость в уголках рта... Росту оба примерно равные, быть может, старший на палец повыше.
       - Господа! Судари и сударыни мои! - Княгиня Та-Микол вполне справилась с обуревавшими ее чувствами, лед и сталь вернулись в ее взор и голос. - Мы счастливы в этот великий день и желаем, чтобы все присутствующие тоже обрели счастье и радость! Лето, хвала богам, решило задержаться в наших краях и даровало нам сегодня чистое небо, медовый воздух, пронизанный солнцем день. Во дворе замка, на свежем просторе, уже стоят накрытые пиршественные столы, которые только и ждут, чтобы гости моего замка почтили их своим вниманием! Всяк, от светлейшего принца до последнего раба, вправе разделить нашу радость и подкрепить ее винами и яствами. На краткое время я хочу уединиться со своими сыновьями и невесткой, надеюсь, вы простите мне сию невежливость. Но вскоре мы присоединимся к вам. Прошу вас! - Княгиня кивнула мажордому и тот, во главе ватаги старших слуг, ловко принял на себя бразды правления: почтительно и споро погнал дорогих гостей к выходу. Опытный деревенский пастух не справился бы лучше со стадом своих уток или ящерных коровок... А ведь мажордому предстояло безошибочно и мягко, хотя и твердою рукой, развести гостей, в зависимости от сана и титула, по столам, и по местам у каждого стола...
       Прошло четыре дня. Каждый вечер Лин посылал своему отцу весточку с подробным изложением прожитого дня. То же самое, вероятно, делала и его мать, сиятельная Ореми Та-Микол, во всяком случае, гонец каждый раз укладывал в сумку послания от них обоих. Старший сын, также с милостивого соизволения старого князя, писал ему реже, раз в неделю... Вот и сейчас молодой князь Дамори Та-Микол закончил письмо отцу и пригласил младшего брата к себе в кабинет. Все вечерние права на младшего отпрыска безраздельно принадлежали матери, ночью Лин спал, а утро и день складывались когда как, сегодняшнее утро началось с завтрака и продолжилось визитом в покои старшего брата. Гвоздик с важным видом и без излишней подозрительности скоренько обнюхал все углы, да и брякнулся, не найдя ничего угрожающего, прямо на ковер посреди кабинета.
       - Красавец... А ты что сегодня предполагаешь делать? Надумал что-нибудь?
       - Нет, дорогой брат. Но пусть все будет, как ты скажешь, а не как я скажу.
       - Ладно, сейчас придумаем... Третий день собираюсь спросить: ладони и пальцы у тебя все в мозолях... На крестьянские не похожи, да и от оружия они располагаются по руке иным узором... Откуда они такие?
       Лин смущенно улыбнулся:
       - Это Снег... Он считает, что воин должен знать оружейное дело до самой ковки... Он нарочно для меня устроил кузню возле пещеры и учил меня ковать... Я старался, но, быть может... это ремесло предосудительно для нашей фамилии?
       Старший усмехнулся в усы и растопырил навстречу собственные ладони:
       - Ковка - моя страсть. Смотри: точно такие же. Я и подковы могу, и ножи, и секиры... и что хочешь, но обожаю ковать мечи! Для воина сие - не грех, лишь бы рука не утрачивала гибкость и точность при боевом, либо дуэльном обращении с оружием.
       Лин просиял в ответ и вынул кечень:
       - Вот. Сам ковал!
       Брат принял охотничий кинжал в руки и несколько минут тщательно изучал его, пробуя на звук, на гибкость, на заточку, на баланс, на узоры лезвия...
       - А почему именно продольная стяжка через хвостовик, а не накладка с боков?
       - Снег говорит, что так надежнее, зимой рука меньше мерзнет, и что проще обихаживать, разбирать.
       - Угу... А проковок на металл сколько у вас бывало?
       - До пятнадцати. Этот - семь только.
       - До пятнадцати... Этак на меч три месяца уйдет, и больше.
       - Точно! Так и получалось! И у тебя... а то я стеснялся своих мозолей, хотя Снег и говорил...
       - Хорош клиночек. - Дамори вернул нож Лину и повел его к настенному оружейному ковру, показывать свои работы... Оба мгновенно стали похожи на детей среди игрушек...
       - Вот так вот, братец... Я слушаю, как ты все время: Снег, Снег... Знаешь... Тебе крепко повезло к нему попасть. Наш отец во многих отношениях ничем не хуже, а даже и лучше, быть может, но когда дело касается оружия, дуэлей и военного искусства... Мастер из мастеров! Чего заливаешься?
       Лин действительно засмеялся. В последний год он неизменно досадовал на себя за нерасторопность во владении секирой и мечом, потому что, несмотря на все старания, он и близко не мог добраться до уровня "даже такого пожилого человека, как Снег". Дамори в ответ разинул рот, ударил себя кулаком в грудь и захохотал так громко и надолго, до слез, что без зова прибежал в кабинет его личный слуга и поклонился, в безмолвном вопросе.
       - Пустячное, Керг. Это мы с братом смеемся. Ступай, ступай... Принеси нам засахаренных слив и попить.
       Зато Гвоздик ни одной из голов не поднял, только ушами тряхнул: все довольны, никто не боится, угрозы нет...
       - Вот ты вчера за ужином недоумевал, чего это мы с матушкой переглядываемся? Она еще в слезы ударилась? А я тебя скажу - чего. Просто вчера при матушке я не хотел про Санги лишнего говорить, расстраивать ее... Помнишь, вчера ты рассказывал, как нафы с Уманой на тебя охотились, а однажды даже щуру подсылали, и Снег после этого в пещеры ходил?
       - Да, еще бы.
       - Ну, вот. Года четыре с лишним тому назад, по всей Империи прокатилась молва: Санги Бо жив и здоров! По крайней мере, дюжине, а то и больше, из высших храмовых служителей некоторых наших богов, приснился вещий сон, одинаковый для всех, о том, как Санги Бо ворвался в подземные чертоги богини Уманы и вызвал ее на бой! По дороге перебив кучу нафов, слуг ее. Вызвал на бой и бился с нею как равный, от заката и до самого рассвета! И ранил ее, и едва не погубил до смерти! Невероятный человек! Она позорно бежала от Санги, а тому хоть бы что!..
       Лин никогда, ни на секунду не забывал, как выглядел Снег после похода и что он говорил ему по этому поводу... Скромность рыцаря. Да, да, вот уж истинно: повезло ему с наставником...
       - Вся Империя об этом судачила. Санги Бо как пропал много лет тому назад, так никто и никогда о нем больше не слышал до того дня. Но если бы мы только знали, за кого именно он бился в подземелье!!! Матушка, быть может, что-то и чувствовала материнским сердцем, потому что плакала тайком от отца... Я-то видел ее слезы. И как только все узнали про этот сон, так отец уже без телохранителей из бойцов и магов нигде не появлялся, потому что Санги Бо жив, и по-прежнему лучший и никем не превзойденный воин Империи. Наш отец тоже будь здоров - какой воин, и все же, все же... Какое счастье, что теперь они не враги. Я ему сегодня написал про твой вчерашний рассказ.
       - А я ему уже рассказывал, там, в ставке.
       - Не беда, еще раз с удовольствием прочтет.
       Лучший и непревзойденный меч Империи... Лин вспомнил Зиэля, но, памятуя о настойчивой просьбе Снега, упоминать о нем не стал. Тут их прервал с коротким докладом сотник домашней стражи...
       - Вздернуть. Всех четверых, хватит цацкаться с этим сбродом.
       - На дальних, повелитель?
       - Да, пусть далече смердят, не перед замком. Ступай. - Дамори поймал вопросительный взгляд Лина.
       - Браконьеры. Изгадили хороший лес. Чем с ними добрее, тем они... Вкусные были сливы? Еще? Нет? Тогда - что мы здесь торчим, как домовые? Давай на вольный воздух, куда-нибудь на охоту?
       - Как скажешь. Охота - это по мне! Я - всегда готов.
       - И я. Что предпочтешь, Кари: зайцев потравим, оленя загоним, кабана поднимем?
       Вот тут уж Гвоздик вскочил и разом выставил на всеобщее обозрение все, что в нем было приветливого и доброго: клыки и когти. А как же: целая стайка знакомых слов в уши набежала, и хозяин чуть ли ни прыгает от радости... Дело явно к охоте идет... Охи-и-и... охи-и-и... Ур-р-р...
       - Оленя?.. Это было бы неплохо. Так ведь на него долгая подготовка надобна. А медведи у вас... у нас водятся?
       - Хочешь на медведя? Да изволь! Ты охотился на них уже?
       - Было дело, но я не сказать, чтобы очень опытный.
       - Отлично! Не желаешь ли сам выбрать место охоты? Если ошибешься - никто не узнает, корить да насмехаться не будет, меж братьями доносов не бывает... - Старший брат ощерил в улыбке крупные кривоватые зубы, и Лин осознал, что ранее, за все время короткого с ним знакомства, такой открытой и дружелюбной улыбки за ним не видел. Смех был, но смех - он разный бывает, а улыбка без усмешки - обычно приязненна.
       - Я попробую. Лучше бы по карте...
       - Ты и карты читать умеешь? Наличествуют, конечно! Вот карта.
       Лин сначала спас ковер от когтей развеселившегося Гвоздика, намял ему уши, пристыдил, приструнил... К счастью, брат нисколько не сердится... Потом уже присел к столу, изучать карту.
       - Думаю, вот сюда, к излучинам. - Лин вопросительно взглянул на старшего брата, но тот был непроницаем.
       - Почему, позволю себе полюбопытствовать?
       - Здесь предгорье, полно водопадов, если верить карте. Рыба должна идти на нерест, и там, на порогах, она должна скапливаться. Стало быть, именно там медведь жирует на рыбе... Я что-то не так сказал?
       - Так, так. Ох, и смышленый у меня младший брат! Именно так! Там, где Кривая и Бирюзовая почти сходятся, там у нас самое медвежье место! Прямо в точку! Керг! Коней! Свору не брать, сами поохотимся! Луки, рогатины, вот это вот чудище - и довольно будет снаряжения. Ну, мечи с секирами и ножами - это само собой... При удаче - там же и пообедаем по-походному.
       Чем дальше они продвигались к намеченному месту, тем явственнее ощущалось присутствие в округе медведей. Вся охотничья ватага состояла из братьев Та-Микол, двух слуг - Керга и другого, при Лине... Лин никак не мог запомнить его имени... Ропс его зовут, молодой парень по имени Ропс... Пятым - безымянный посыльный, на всякий случай. Конечно же, впереди - главный на всем белом свете охотник Гвоздик, мирные лошади не в счет... И десяток охранников. А большая охрана и не нужна, в центре родовых-то владений, вдали от границ... След!
       - Свежие следы, вон, от дерьма чуть ли не парок идет. Что скажешь, брат? - Дамори Та-Микол опять обратился с вопросом к младшему брату, Лин конечно же, волновался, понимал, что его испытывают... Лин спрыгнул с седла и пошел по цепочке следов, четко отпечатавшихся в приречной глине.
       - Гвоздик, кыш! Убери морду. Сейчас тебя в замок отошлю, одного, без присмотра! Зайцы нападут и съедят. - Но Гвоздик не испугался зайцев, никто его не прогонит на самом-то любопытном месте. Просто надо притвориться вдумчивым и тихим.
       - Ну, что?
       Лин вновь поднялся в седло и подъехал поближе к брату.
       - Это молодой медведь, самец, шести локтей росту примерно, здоровый для лесного, однако явно, что не горный. Согласно карте, скоро мы прибудем на место и его увидим. Может, и не только его.
       - Хм... Почему молодой? При таком-то росте?
       - Лапы, когти - все четкое, без шрамов, побитостей, когти не тупые, сами следы не столь глубокие, как могли быть. Стало быть, не стар, не тяжел. И мех темнее, чем у горного.
       - Так может, это нестарая крупная медведица?
       - При таком росте - это была бы взрослая матерая медведица. А лапы, как я говорил, все четыре без побитостей и шрамов, а маленьких медвежонковых лап вокруг не видать, хотя должны бы быть, при этакой стати у самки...
       Дамори Та-Микол поморщился непонятным образом и продолжил вопросы:
       - А рост ты как вымерял?
       - Измерил поперек отпечаток передней лапы - он чуть больше полутора пядей, сиречь половина локтя с краешком. Мысленно уложил ее дюжину раз на одну линию...
       Старший брат перестал морщиться и расхохотался:
       - Нет, ну это же надо! Еще чуток, и я тебе завидовать начну! Все истинно. Скоро мы воочию увидим этого молодого крупного самца. Ну, что - видите, какой у меня брат???
       Слуги, повинуясь знаку молодого князя, уткнулись улыбающимися лицами в гривы, поклонились Лину: да, юноша еще очень молод - но уже отнюдь не сосунок, по повадкам виден истинный охотник и воин...
       Потом был привал после успешной охоты, обильный обед, с умеренным весельем, но почти без вина. После обеда Дамори Та-Микол приказал шести воинам охраны отвезти разделанную медвежью тушу в замок, всех остальных сопровождающих и слуг отсадил ко второму костру, нарочно для этой цели разведенному, а сам, вместе с Лином и его верным Гвоздиком, остался у первого...
       - Знаешь, братишка, я ведь тоже, как и родители, впервые так счастлив за последние годы. Теперь у меня есть брат, и многое, многое в моей жизни пойдет иначе, в лучшую сторону...
       Дамори Та-Микол раскрыл перед Лином душу, и Лин в очередной раз поразился, насколько люди в этом мире бывают открыты и доверчивы, почти как Мотона. Ему ведь довелось с немногими общаться, и то это были Зиэль и Снег, которых - ну никак не назовешь простыми и прозрачными... И это внезапная человеческая открытость смутила Докари-Лина, однако же и обрадовала, и он дал себе клятву: при случае быть столь же откровенным со старшим братом, которого, как оказалось, можно любить всей душой.
       С некоторых пор немилость богов словно преследовала род князей Та-Микол: дети плохо рождались. Если в иных знатных семьях бывало по десять и пятнадцать детей... У маркизов Короны еще меньше рождается, но там особый случай, тут и сравнивать невозможно... В обычных же дворянских семьях и больше бывало, по двадцать детей... А как иначе, если мир суров и постоянны войны, большие и малые, с внешним супостатом и с соседями, и с дорожными разбойниками, и со стихиями, и с болезнями, и с судьбой... И просто дуэли... Чтобы выжить в этом мире, дворянский род просто должен быть ветвист и обширен... Но у Ореми Та-Микол - всего лишь трое рождены, причем одна умерла при рождении, а другой исчез бесследно, играя во дворе... В те кошмарные дни, когда Докари внезапно исчез, казнили и до смерти запытали два десятка нянек и слуг, но никто ничего не видел, и никто ни о чем не узнал, ни розыском, ни магией... И Дамори Та-Микол остался единственным сыном и наследником... Которому, с тех пор, строго-настрого, свирепейшим приказом отца было запрещено участвовать в войнах и вообще покидать пределы княжества. Их матушка, Ореми Та-Микол, утратила способность рожать детей, это подтвердили знахари и лекари, не от возраста, а от каких-то телесных нарушений, связанных с предыдущими родами... Но мало того: когда Дамори Та-Микол женился, то его дражайшая супруга, Югари Та-Микол, тоже так ни разу и не забеременела... И Дамори не собирается с нею разводиться, невзирая на то, что терпение у отца и матушки его вот-вот лопнет... Да хоть бы и на казнь отправили - он с Югари не разведется, от нее не откажется... И тут вдруг свершилось чудо: боги вернули семье второго сына. Да еще такого! Теперь семья спокойно может жить и ждать. А ему отныне разрешено будет идти на войну, рядом с отцом, как это и подобает воину и мужчине, зная, что в случае чего есть у рода сын и наследник, который получил лучшее воспитание на свете, какое только можно представить, и который...
       - Я счастлив, братишка, я всем этим воистину счастлив! Сегодня уж нам не успеть, пора в замок, к матушке, а завтра с утречка поедем ко мне, у меня буквально в трех долгих локтях от замка дом, большую часть года я там живу, а не в замке, и покороче познакомлю тебя с Югари, не как в первый день. Полагаю, что немилость матушки к ней завершится наконец-то...
       Лин отвернулся и взялся отнимать кость у Гвоздика. Это было безнадежным делом, но зато помогло Лину справиться со слякотью в ресницах, воина никак не украшающей.
       - И я... И я счастлив. Я так мечтал, что у меня будут отец с матерью и братья. А действительность оказалась лучше мечты...
       В покоях сиятельной Ореми Та-Микол всегда запах свежих трав и цветов, естественный аромат, лишь самую чуточку подкрепленный магией, чтобы аромат этот был устойчив и при этом "играл", как бы поворачивался то одною гранью, то другою...
       Небольшую восьмиугольную залу обычно освещают горящий очаг и светильники на стенах. В каждой из четырех малых стен, простенков, по светильнику, в каждом светильнике по четыре свечи, да еще трехсвечник на маленьком резном столике, посреди комнаты, однако все эти источники света не способны до конца рассеять вечерний полумрак, тем более, что дрова в очаге хотя и уложены, но пока не горят. Вдоль двух больших стен, слева и справа от входной двери, расставлены ширмы, за которыми затаились четыре комнатные девушки, служанки сиятельной госпожи. Княгиня и Лин знают, конечно же, что девушки находятся там, но пока те молчат, затаив дыхание, их как бы и нет... К тому же девушкам хорошо известно: чем реже вспоминает об их присутствии сударыня, их госпожа, тем легче им живется. Нет, нет, госпожа никогда не отругает и не накажет попусту, либо за чужую вину, однако, она обязательно обнаружит оплошность и ошибку, стоит лишь ей обратить свой высочайший взгляд на любую из них... Но сейчас она всецело занята сыном... и хвала всем богам за это!
       - ...И он, ты говоришь, способен защитить твой покой чутьем и когтями?
       - Да, матушка, и защищал уже неоднократно. Он очень силен, и такой умный! Гвоздик, ну-ка, встань! Положи лапы на плечи, встань в полный рост!
       Гвоздик, зевая, поднимается с пола... ур-р-р... потягушеньки... Ладно, раз просят: Гвоздик рывком поднимает свое длинное туловище вверх, на мгновение застывает свечой, а потом выкладывает когтистые лапы Лину на плечи. Когти впрочем, он втягивает в самый последний миг. Зато высовывает черный, безобразно длинный язык и смачно шлепает им по лицу зазевавшегося Лина.
       - Цыц! Я тебе разрешал облизывать? Стой тихо! Вот, матушка, вот какой он огромный, выше меня получился. А тяжелый!
       - Да уж! Все, уйми его, пусть опять ляжет. И пусть не вздумает ко мне подходить. На, возьми салфетку, вытри лицо. Погоди, лучше я сама оботру... Ты плохо кушаешь. У нас в роду все мужчины отнюдь не толстые, но ты очень уж худ. Кушай же, вот коржи в меду, вот груши...
       - Матушка, но я славно поужинал и совершенно сыт. Вот если бы ты согласилась прогуляться со мною в саду. Там сегодня на диво тепло... Гвоздика выведем заодно?
       - С удовольствием, сын. Погоди, я зажгу огонь, чтобы к нашему возвращению здесь стало тепло и уютно.
       Ореми Та-Микол легко плеснула пальцами в сторону очага - и тут же дрова вспыхнули мощным ярким пламенем. Лину подобное было бы не по силам, и даже сам Снег, пожалуй, не сумел бы воспламенить очаг на столь большом расстоянии всего лишь одним небрежным движением... Хорошо, если он сумеет перенять от матушки ее магическую мощь...
       - Накиса! Твой храп мне надоел! Ты не выспалась в своей постели и пришла досыпать ко мне? Поди сюда!
       Из-за ширмы проворно выскочила женщина средних лет и тотчас бухнулась в ноги. Движения ее скоры, мольбы и оправдания звонки, но глаза... глаза ее выдают: да, прикорнула в тишине за ширмой...
       Прекрасное лицо княгини исказилось гневом, и Лин поспешил вмешаться.
       - Матушка, госпожа моя, она нечаянно. В такой прекрасный вечер не стоит огорчать себя и меня волнением и недовольством чем бы то ни было. Пойдем, полюбуемся ночным небом и тем, что осталось от заката. Позволь мне накинуть на твои плечи шаль и предложить тебе руку?
       - И сердце?
       - А сердце мое - с самого рождения принадлежит тебе! Ты знаешь... ведь я ровно ничего не помню из моего раннего детства...
       - Увы, ты был очень мал...
       - ...Кроме ауры, твоей ауры, матушка! Едва лишь я увидел тебя, стоило тебе только прижать меня к своей груди - и словно звезда вспыхнула в моем мозгу: это моя матушка, я ее узнал!
       Княгиня ахнула и схватилась за щеки. Тотчас была забыта провинившаяся служанка, гнев, какие-то посторонние мысли о хозяйстве...
       - Но ведь и у меня случилось точно то же самое! Стоило лишь мне прикоснуться к тебе, погладить твои золотые кудри... Да, ты, прав, пойдем, сын мой...
       В тишине сада, нарушаемой лишь пением сверчков и шелестом листвы... да еще фырканьем, урчаньем, шуршанием, почесыванием, проламыванием сквозь кусты неугомонного Гвоздика, неспешно прогуливались мать и сын. Зато, с таким сопровождением, оба они могли быть совершенно уверены, что никто их не подслушает...
       - ...И он по-прежнему в силе, по-прежнему строен?
       - Не знаю, как по-прежнему, дорогая матушка, ибо я знал его только последние пять лет, но подтверждаю точно: благополучного жира, свидетельствующего о почтенном возрасте и безмятежном быте, он так и не накопил. Я бы сказал, что он не толще моего, но гораздо крепче меня и шире в кости.
       - Да... Боги! Как же он опростился... Кто бы мог подумать... Вот оно, беспощадное время! Голубая кровь, самый лихой меч Империи, умница... и погряз в этой толстомясой бабище. Немытой, неграмотной... Она жирна?
       - Она в теле... Но...
       - Но - это слово, бегущее впереди возражения. Ты намерен возразить мне, сын мой?
       Лин упрямо сдвинул брови и остановился посреди песчаной дорожки.
       - Матушка. Я никогда не посмею думать и говорить дурно о той, кто многие годы была ко мне бесконечно и неизменно добра, не считая усилий и не надеясь на выгоду. Тебя ведь не было со мною, а она согревала, когда мне было холодно, и утешала, когда мне было горько... Ничего не зная обо мне, для себя ничего не требуя и не прося взамен. Да, она неграмотна, но она никогда не притязала быть более важною, нежели простая приходящая служанка, а все-таки значила гораздо больше и для меня, и для Снега.
       Княгиня взглянула на Лина и увидела, что он - точно такой же сын своего отца, как и Дамори: любящий, внимательный, почтительный, но - твердый, как жало меча, когда речь идет о важном, или о том, что он считает важным. И княгиня отступила, как всегда вынуждены отступать женщины в этом суровом мире, всецело принадлежащем суровым мужчинам.
       - О да, ты прав, Кари, защищая честь пусть даже такой... Защищая честь и доброе имя женщины... никак не запомнить имя... которая бескорыстно заботилась о моем дорогом сыне. И все же не так я представляла себе одиночество и сердечные терзания одного из лучших дворян государства... А что он еще обо мне говорил?.. кроме того, что я была не такая, как все...
       - Он говорил, матушка, что любовь к тебе, как стилет, вонзилась в его сердце по самую рукоять. И что не было защиты от этого удара, и что он не помышлял о защите и никогда больше не искал иной любви.
       - Тем не менее, сумел утешиться... Все, мой сын, довольно об этих пустяках... Надеюсь, он дал тебе образование не только в том, как больнее рубиться мечом и секирою, да как правильнее вспарывать брюхо несчастным оленям? Имеешь ли ты представление о музыке, о поэзии?
       - Не сказать, чтобы я хорошо в этом разбирался, матушка, особенно в музыке я слаб. Но он рассказывал мне множество баллад и историй, а также позволял читать книги.
       - Книги? Ты любишь читать книги? Изумительно!
       - Да, матушка, у Снега... у рыцаря Санги Бо громаднейшая библиотека, насчитывающая более четырехсот отдельных произведений. А некоторые из них так велики, что целиком размещаются не на одном, а на трех обычных свитках, заполненных письменами до отказа!
       - Это... это... да, великолепно. И что же, среди этих свитков были не только ученые трактаты, но и произведения, принадлежащие поэзии и сказаниям?
       - О, да, матушка! И я все их читал!
       - Назови некоторые, на свой выбор?
       - "Пресветлый Галори и три девы из озера", "Смерть оказалась бессильна против двух любящих сердец", "Славные подвиги паладина храма Земли рыцаря Омоти", "О том, как Судьба повенчала достойных"...
       - Про паладина Омоти я не читала, а остальные знаю хорошо.
       - Ты, матушка???
       - А что же ты думал, что твоя мать сидит в самом дальнем углу Империи, как последняя крестьянка, и ничего не знает, ничего не видела, слепая, глухая, неграмотная... нагуливая жир в теле?..
       - О, нет! Я уверен, что вернись ты ко двору - немедленно затмишь, словно их не было, всех придворных красавиц!
       - Нет, увы, нет. Когда-то государыня дарила меня своею дружбой и называла меня милая Ореми, и поверяла мне все свои тайны... Однако я вышла замуж, удалилась в поместье, а сердца властителей переменчивы, как, впрочем, и у нас, грешных... И годы идут. Я ведь почему позволила себе подвергнуть тебя этому бесцеремонному допросу, мой дорогой сын...
       - Матушка...
       - Помолчи, мой милый, дай мне собраться с мыслями... И тем временем спаси от своего безобразника хотя бы эту мою любимую цветочную клумбу, она вовсе не желает превращаться в нору... Благодарю. Итак, весть о твоем чудесном возвращении уже дошла до Дворца, а князья Та-Микол - вовсе не такой род, чтобы даже при императорском дворе остаться незамеченными среди сонма остальных придворных. Ты будешь представлен Их Величествам, и, вполне возможно, останешься при дворе.
       - Матушка, но я вовсе не...
       - Терпение, сын мой, позволь мне сказать несколько слов, не перебивая меня, хорошо?
       - Да, матушка, извини.
       - Твое положение обязывает продолжить образование и воспитание. Хотим мы того или нет, но ты должен будешь освоиться с современным дворцовым этикетом, это неизбежно. Я глубоко уверена, что дворцовые нравы не испортят тебя, не вовлекут в пучины... ненадобных страстей... Я буду рядом некоторое время, вместе с тобою поеду в столицу, у нас там порядочный дом для жилья и представительства.
       - Ты поедешь со мною? Это меняет дело, и я согласен с радостью.
       Княгиня едва удержалась, чтобы не обнять своего младшего сына и не заплакать у него на груди, и это были бы светлые слезы, без горя, от полноты чувств.
       - Уж я сумею защитить тебя от того, против чего бессильны луки да секиры, а именно от женского кокетства и коварства. Уж на тебя-то там найдутся охотницы, в изрядном количестве. Но с помощью богов и разума, я уверена, мы сумеем найти и выбрать достойную тебя невесту...
       Лин покраснел так густо, что даже в темноте сада это стало заметно.
       - Но, матушка! Я ведь уже рассказывал тебе о том слове, которое связало меня и Уфину. И никакие другие невесты мне не надобны!
       Княгиня Та-Микол прикрыла на миг глаза и закусила губу, чтобы не улыбнуться явно и не обидеть сына...
       - Разумеется, мой дорогой. Никто из нас не собирается тебе препятствовать. Но... ты ведь не будешь возражать... на тот случай, если вы не сумеете найти друг друга... или кто-то из вас... передумает... Ты же понимаешь, что пять прошедших лет в вашем возрасте - это как сто и больше - в нашем. Поэтому, я, не мешая твоим чувствам и твоим обещаниям, буду делать то, что обязана делать для своего сына каждая хорошая мать. Итак, ты грамотен и начитан и сумеешь, когда понадобится, слагать стихи в честь дам...
       - Не знаю... не пробовал... Но если надо - я буду стараться.
       - А на музыкальных инструментах ты не играешь?
       - Совершенно не умею.
       - Наконец-то! Хотя бы один пробел в образовании, которое дал тебе... Снег, мы нашли. Но я все собиралась спросить тебя, мой дорогой... Подумай и скажи, не ожидая умысла и подвоха, поскольку одно лишь сердце руководит моим любопытством: а ты сам испытывал ли какую-либо нужду и недостаток, помимо еды и тепла, при том воспитании, которое дал тебе... твой наставник? Подумай хорошенько и не спеши. И не бойся сказать, это не будет предательством или неблагодарностью, поскольку один человек, даже лучший из лучших, не способен объять всё...
       Лин замолчал надолго, а когда заговорил, голос его звучал неуверенно и приглушенно, словно бы в горле у него стоял неведомый комок...
       - Да, матушка. Всего у меня имелось в достатке: был я одет, обут, сыт. Снег очень редко повышал на меня голос и никогда не поднимал руку. Он был добр и справедлив, он учил меня всему, что знал сам, - а это немало, и я это вижу теперь, и чем дальше, тем явственнее вижу... Но... деревенские мальчишки играли, а я нет... Они бегали шумными ватагами, пасли ящеров и коней, играли в прятки, в догонялки, в кубаря, в кондалы-закованы, кто дальше прыгнет... Я же - никогда. А мне так хотелось!
       - Но сын мой... Это крестьянские дети, и Снегу бы не пристало...
       - Нет, нет! Я ни в чем не виню моего дорогого учителя и наставника! Он в этом не виноват, он лучший из людей! Но откуда ему было знать и помнить - что в детстве самое ценное?
       - И что же? Ведь и я уже не помню.
       - По моему скромному нынешнему разумению, самое ценное в детстве - быть ребенком, жить детской жизнью. А я всегда, сколько себя помню, с трактира "Побережье" начиная, был взрослым.
       Княгиня все же не выдержала, упала сыну на грудь и разрыдалась. Если бы в этот миг ее могли видеть обитатели замка и его окрестностей - они все были бы потрясены до глубины души тем, что грозная и холодная повелительница, не ведающая ни страха, ни жалости, ни сомнений, но напротив, сама всем внушающая страх, второй раз уже за краткое время, ведет себя как простая смертная, как обычная слабая женщина...
       И все же княгиня плакала недолго. Она вынула кружевной платок, промокнула им глаза, деликатно окунула в него носик...
       - Детство мы не в силах тебе вернуть. Но зато все остальное - обещаю. И еще. Вот ты на днях спрашивал у меня про некое Морево. Да, чем дальше, тем чаще звучит в обществе эта грозная легенда, предвещающая ужасный конец света, гибель всем живущим. Но я скажу так: что мне мир, и что мне угроза миру от какого-то все еще далекого Морева, когда у меня есть мой муж и два взрослых сына, могучие и бесстрашные воины, которые сумеют защитить от всех мыслимых и немыслимых бед свои владения и всех живущих в этих владениях! Я - никого и ничего не боюсь!
       - Клянусь, матушка! Ты права, тебе не надо ничего страшиться, потому что мы теперь все вместе: ты, наш отец, и мы с братом!
       Заросли кустарника с нехорошим треском развалились на стороны и выпустили на песчаную дорожку чудовище с круглыми горящими глазами. Зверь взметнулся в невероятно высоком прыжке и клацнул гигантскими челюстями.
       - Одним нетопырем меньше, - меланхолично вслух подытожил Лин. - Ой-й-й...
       - Ур-р-р, ур-р-р, охи-и-и, охи-и-и, - подтвердило чудовище, которое успело приземлиться после прыжка прямо в неглубокую лужу возле дорожки, так что комья грязи разлетелись по сторонам, и отнюдь не все пролетели мимо Лина и его матери. Гвоздик тоже ничего и никого на этом свете не боялся, даже хозяина. Зачем бояться, если можно любить?
      
      
       ПЕРЕПУТЬЕ ПЕРВОЕ
      
       Объединенное посольство из двух вольных городов, Соруга и Лофу, насчитывало более четырехсот человек, включая двух послов, двадцать посольских помощников, по десятку на каждого посла, две дюжины "гостей", то есть купцов, добившихся чести быть включенными в посольство, а кроме того, входили в него слуги, охрана, проводники, носильщики, знахари по людским болезням, знахари по хворям лошадей и гужевых ящеров...
       Далеко отстоят два вольных города от столицы Империи, гордой Океании, оба они -- портовые города, раскинувшиеся на двух сторонах громадной бухты одного из западных морей, оба они дороже всего на свете ценят свои вольности и выгоды, от этих вольностей проистекающие, однако... Империя, бывшая некогда сильным, но сугубо сухопутным государством, набрала столько могущества, что в последние век-два стала пробовать свои силы и на морях. Да так резво и успешно взялась осваивать новые рубежи, пусть пока и без глубоких выходов в море, что купеческим кораблям из обоих вольных городов стало небезопасным осуществлять каботажное плавание вдоль западного и юго-западного побережья. Вот и снарядили вольные города общее посольство, чтобы добраться через сопредельные земли до Океании и во что бы то ни стало договориться с Императором, или теми, кто управляет Империей вместо Императора, если тот, как это нередко бывает в монархиях, царствует, а не правит. Всякое говорят, Империя далека и темна для посторонних, но чем ближе к ее границам, тем яснее становится из разговоров и слухов: Император правит сам, вдобавок, любит управлять и умеет это делать. Войти в пределы Империи оказалось на удивление легко: в приграничном городе Бая отметились в управе, получили все до единого, в зависимости от ступени и чина, пайзы различного достоинства -- и скатертью дорога!
       Путь посольству имперские чиновники проложили на карте строгий, но никаких угроз и наказаний за отступление от пути не сулили... И мзды от гостей не брали, разве что по мелочи: свиток с картинками, кувшин вина. От золота отказались недвусмысленно резко и откровенно: от своих -- по обстоятельствам, а от чужих накладно... Да, судари, за такие прибытки от чужих -- у нас на кол сажают, четвертуют, из особого милосердия головы секут. Так что езжайте, просто благословляя наших и ваших богов... Ах, они общие у вас и у нас? Тем более. Вы езжайте себе, если вернетесь невредимыми и той же дорогою -- тогда и помыслим совместно об общей будущей выгоде. А так -- нет, не навлекайте гнев человеческий и божеский на вас и на нас...
       -- Странные люди здесь живут. -- Один посол, из города Соруга, пригласил к себе в крытую повозку другого посла, уроженца города Лофу, чтобы можно было ехать, беседуя с равным себе, разгонять таким образом дорожную скуку, не роняя высокого посольского достоинства. Он же и задал направление беседы.
       -- И не говори. Как это они чужаков не боятся? Все-таки несколько сот людей, почти все вооружены, углубились в самое чрево страны, без догляда, без клятв богам даже...
       -- Что значит -- чрево? Империя обширна: мы уже третьи сутки едем -- и все еще у нее на краю. Однако ты прав, имперцы неосмотрительны, разболтаны и безалаберны предельно. Об этом следует крепко и не спеша поразмыслить.
       Как бы в подтверждение их наблюдений, процессия вынуждена была обогнуть лежащее поперек дороги человеческое тело, голое по пояс, которое можно было бы принять за мертвеца, если бы не оглушительный храп, прущий в небо из жирной груди. Все крики, топоты и скрипы большого каравана не могли полностью заглушить это отвратительное хрюканье. Помощник посла города Лофу обследовал лежащего и сунулся в окно повозки с докладом:
       -- Жив, ран и повреждений не видно. Однако, судя по запаху -- мертвецки пьян. Карманы вывернуты, сапоги сняты, кошелек срезан или снят, если только у него был кошелек.
       -- Оружие?
       -- Секира на поясе, это единственное его имущество, не считая порток. Ни доспехов, ни меча... Шапки нет, но и ошейника нет. Росту огромного, четыре локтя с половиной примерно, очень жирный, довольно молодой...
       -- Оставьте его как есть, авось успеет прочухаться, не замерзнув... Нет, вы видели?
       -- Вот такая вот и вся их Империя, благородный Мисико. И мы их испугались, и мы им везем дань! О, нет, я не вступаю в спор, ибо решение принято людьми поважнее нас, но надобно, надобно осмыслить... А этот -- пусть лежит, нам не помеха.
       -- Ваша правда. И во всяком случае -- трижды, четырежды взвесить -- не слишком ли щедры наши предложения по обеспечению мира с ними?
       -- Воистину... Чего этот купчишка хочет от нас?
       -- Откуда же мне знать, благородный Имар? Это ваш купчишка, вот вы и спросите.
       Посол Суруги кивком разрешил приблизиться к повозке купцу из своего города и тот смиренно попросил разрешения отделиться от основного отряда, с тем, чтобы проехать напрямик через плоскогорье и воссоединиться с основным отрядом в Марубо, городишке, указанном властями для посольства, для остановки и отметки: "Такое-то посольство, тогда-то прибыло и тогда-то убыло". В предложении купца наличествовали здравый смысл и возможность получить ответ на естественный вопрос: почему надобно объезжать по кривой и тратить лишний день пути там, где можно взять прямо, тем более, что карта указывает наличие ездовой дороги, хорошей дороги! Впрочем, похоже, что в Империи все ездовые дороги хороши: ровные, широкие, удобные для лошадиных и человеческих ног, а также для повозок и, вероятно, саней, если ехать зимой. Ходят слухи, что в Империи, высоко на севере, и зим-то нет... Может, и правда...
       -- Езжай. Если что -- ты поступил самовольно.
       -- Да, конечно, ваша милость! Все будет только моя вина!
       -- Ну и... гм... глаза пошире, уши повыше, понял, да?
       -- Все запомню до мельчайшего, ничего не упущу!
       -- Скачи тогда. Итоги будешь докладывать в Марубо, и лично мне... Во-от. А что прикажете делать, благородный Мисико, зевать нельзя и лениться нельзя...
       -- Да нет, ты все верно делаешь. У меня в этом одна лишь досада, а именно: ваши-то догадались, а мои спят.
       Имар из Суруги довольно колыхнул чревом, но ответил также на ты, вполне дружелюбно, без усмешки в голосе:
       -- Я тебе все расскажу. А еще того лучше: приглашаю вместе послушать моего купчишку. Убрал я этим твою горечь?
       Мисико из Лофу лишь вздохнул в ответ, но благодарно пожал руку Имару из Суруги...
       Купец Бирам из Суруги с двумя доверенными людьми (оба племянники, сыновья сестер) и воинским десятком в охране -- вот и весь маленький отряд, что пустился напрямик по дороге сквозь Плоские Пригорья -- так по карте назывались эти пустынные места.
       Купец чувствовал себя вполне уверенно: он еще не стар, вооружен, равно как и его рослые племянники, да и охрана более чем надежна.
       Воительницы -- это вам не шутки!
       Два города не поскупились для своих посольств и наняли им в охрану самое лучшее, что можно было найти в тех краях: отряд из трехсот воительниц, наемниц, для которых смысл жизни и заработок -- военное искусство. Всю свою молодость проводят они в ратных делах, чтобы к зрелости, годам к восьмидесяти, уйти в отставку обеспеченными людьми, выйти замуж, успеть нарожать детей, вволю пожить мирной жизнью и тихо встретить старость, вспоминая о ярком и героическом былом. Смерть и увечья в клане воительниц тоже совершенно обычное дело, но не такова ли вся жизнь на земле? Настигнет судьба -- и за щитом у бога не убережешься от беды и бесчестья... Во всяком случае, недобора в их ряды не наблюдалось уже долгие и долгие годы, напротив: всегда было кого отбирать и отсеивать в пользу самых лучших.
       Женщина изначально рождена быть слабее мужчины, однако с помощью упражнений и секретных приемов эту разницу можно уменьшить, если не вовсе устранить... Зато женщины гибче, хитрее, коварнее, проворнее... Любая из воительниц запросто управится в рукопашной схватке с двумя хорошо вооруженными город?скими стражами из Лофу или Суруги...
       Варвары иногда смеются, впервые увидев женщин в доспехах, но если этот смех задирист и неуместен -- весельчак, как правило, живет недолго...
       -- Бей!..
       Бирам в испуге обернулся: в нескольких шагах от него развернулась странная битва: прямо посреди дороги, плохо видимый в густой пыли, мечется странный клубок из лошадей, всадниц и... еще чего-то такого... Но битва внезапно закончилась, пыль осела, клубок распался... У одной из воительниц из плеча, сквозь разодранный тегиляй, лилась кровь, глубокая царапина пробороздила шею лошади другой воительницы, а на окровавленной земле осталось лежать бездыханным какое-то странное чудище...
       -- Боги! Это цераптор, но к-какой-то странный цераптор...
       Старшая над десятком кивнула Бираму, полностью согласная с его наблюдением:
       -- Странный, да. И крупный, и... Надо же, не побоялся напасть на людской караван... Это нам великая честь, что мы управились с ним так быстро и почти без потерь. Впрочем, их двое было, да который другой -- или другая -- от первого же удара упрыгнул в кусты и исчез. А этот... -- он мертв. Бирам, нам нужно сделать привал. Промыть раны, наложить повязку. Потом пришпорим коней и нагоним отставание.
       -- Конечно, конечно! Тем более что когти у этой твари выглядят отвратно...
       -- Я только что хотела сказать то же самое...
       Жизнь есть жизнь: коли привал, так тогда и обед не грех сварить, одних лечат, а другие голодны. Да и отдохнуть у костра -- также не последнее дело, потому что осеннее солнышко не торопится по утрам прогревать землю и воздух.
       Десятница, по имени Гадюка, выставила в дозор двух опытных воительниц, Нож и Быструю, в походе любая предусмотрительность лишнею не бывает... Эх, если бы знали они заранее, что в этих краях встречается подобное... Однако, в любом случае, десять воительниц -- надежный заслон против любых угрожающих неожиданностей. Нож и Быстрая встали в дозор. А все же, несмотря на опыт и выучку, пропустили они появление всадника на вороной кобыле...
       Ни топота копыт не услышали, ни пыли не увидели: бесшумно раскрылись заросли папоротника -- и вот он здесь, на придорожной поляне. Худощавый, дорого и ладно одетый, очень молодой, меч и секира при нем, по местному обычаю...
       -- Прошу прощения за проявленную неучтивость, судари и сударыни, я без угрозы, но был бы рад помочь. Если это в моих силах?
       Юноша, благородных кровей и воспитания, это совершенно явно, однако достоинство сие -- вовсе не препона бесцеремонности воинов, проводящих большую часть своей жизни в очень грубых и суровых условиях, и не удивительно, что воительница Нож, раздосадованная собственной оплошностью, поспешила исправить ее насмешкой:
       -- Без угрозы? В твоих ли силах нам угрожать? И не опасно ли в таком возрасте путешествовать по пустынным местам без папы и мамы?
       Юноша замешкался с ответом и даже слегка покраснел, но поглядел в упор на воительницу Нож:
       -- Опасно в незнакомых местах по любым надобностям отлучаться в одиночку, подставляя случайностям незащищенную спину и иные места, включая филейные.
       Нож, багровая от стыда и ярости, зарычала в ответ как можно более грозно:
       -- Слезай с коня, маленький подглядчик, и стой смирно, отвечая на вопросы, которые тебе могут задать. -- И видя, что юноша не торопится исполнить ее приказ, сложила руки крест-накрест на поясе -- вжик! И вот они уже -- в левой кинжал, а в правой сабля -- направлены в его сторону, готовые рассечь грудь и шею вороной кобыле.
       Но кобыла, послушная чуть заметному движению руки всадника, развернулась, и юноша, почти не нагибаясь, взмахнул правой рукой, внезапно ставшею очень длинной... Меч в его деснице свистнул вкрадчиво, сталь лязгнула о сталь.
       Гадюка видела все, от первого движения до последнего, и огромный опыт ее обрел новые, неизведанные ранее, сильные впечатления: кинжал одной из лучших воительниц отряда выскочил из ее руки с коротким испуганным звяком, а клинок сабли переломился у самой рукоятки и улетел в кусты, никого, по счастью, не задев.
       Юноша уже стоял на земле, деликатно перехватив рукоять меча на церемониальный манер -- вперед саком, навершием рукоятки, мизинцем к гарде. Впрочем, Гадюка знала, что меч настоящего воина и в таком положении ничуть не менее смертоносен. Юноша оказался высок, почти четырех локтей ростом, и хорошо сложен.
       -- Сударыня, -- с легким поклоном обратился он в сторону окаменевшей Нож, -- мы скрестили клинки, и оба устояли на ногах, невредимые. Стало быть, поединок был равный, а предмет спора исчерпан... Ничья.
       Нож продолжала молчать. Замерли на месте и остальные свидетели происшедшего...
       -- Но я готов смиренно признать и собственное поражение, поскольку все, что я хотел, -- это помочь во врачевании одной из ваших спутниц... И помочь срочно, ибо рана скверная...
       Первый опомнился Бирам, но он был слишком хитер и мудр, чтобы брать на себя бразды правления в этом непростом деле, которое по всем статьям -- военное, а не торговое. Пусть вперед Гадюка начнет выпутываться, а уже он тогда подсобит. Купец оказался прав, как и обычно, иначе бы он не был удачливым купцом, но и Гадюка, также по горло набитая опытом и умом, не сплоховала:
       -- Рана выглядит пакостно, это да, сударь. Мы же идем налегке и знахаря не взяли. Сама я только и умею, что грамотно перевязать. Но тут этого мало, судя по всему, да? Мы рады вашей помощи.
       -- Да. Чистые тряпки мне надобны и чистая горячая вода, а нужные травы у меня всегда с собой. У рапторов на когтях нечто вроде отравы, от них плоть гниет и стремительный смертельный жар по телу. Есть ли у вас...
       -- Да, сударь, -- перебил его купец. Вот чистейшее полотно, вполне годное на тряпки, а вода уже согрета на костре. Помогите, и я заплачу, сколько скажете.
       Юноша коротко взглянул на него, и купец даже поежился внутренне -- столько высокомерного недоумения отразилось в этих синих глазах...
       -- Сие лишнее. Итак... -- Вдруг юноша усилил голос и возвестил: -- Прошу всех не волноваться, ибо сейчас появится мой зверь, он никого не тронет!
       И пусть слова этого громкого приказа внешне походили на просьбу, они возымели необходимое действие, переполоха не случилось... хотя... при других бы обстоятельствах...
       Затрещали кусты, и на полянку тяжело вы?прыгнул здоровенный зверь, да из таких, о которых уроженцы Суруги и Лофу только в сказках слыхивали: в два локтя высотой, но длинный, с огромной зубастой пастью, с длинным хвостом, на конце которого также торчала оскаленная пасть, только маленькая, на сильных толстых лапах когти -- еще побольше, чем у церапторов... Боги, это же охи-охи! А клыки!.. Ой... А в пасти-то, в пасти...
       В зубах у охи-охи болталась добыча: мертвый цераптор, чуть поменьше, быть может, только что убитого, но -- тоже весь такой страшный... А вокруг могучей шеи охи-охи свободно обернута ленточка, по виду шелковая, в знак того, что эта кошмарная тварюга -- ручная, вроде домашнего песика.
       -- Гвоздик, спасибо, дорогой. Выпусти его, он сейчас несъедобный. Вот так... Ляг или сядь, но не балуйся, ладно? Нет, ты все хорошо понял!?
       Охи-охи зарычал обиженно, испустил тяжелый вздох и, отойдя на несколько локтей от выплюнутой добычи, брякнулся на примятую траву. Хозяин недвусмысленно дал понять, что не расположен шутить и играть, поэтому пропади все остальное пропадом, съедобное и несъедобное, а он, Гвоздик, хорошенько поспит среди этого дурацкого гвалта. Еще вспомните, еще сами играть позовете, да поздно будет, он нарочно не проснется, раз так!
       -- По следам судя, эта парочка давно за вами следовала, неужто вы не видели?
       Воительницы переглянулись.
       -- Нет.
       -- Тем не менее. Сейчас мы взболтаем отварчик и на рану польем. Это даже хорошо, что она без сознания, жидкость довольно едкая... Но зато -- действенная... И сразу же повязку, поплотнее.
       Кто-то тронул юношу за локоть. Он обернулся -- это была Нож, с виноватой улыбкой на обычно свирепом лице, а чуть сзади, за ее плечом, стояла Гадюка.
       -- Сударь... Гадюка... наша старшая, говорит... и я с нею полностью согласная, и прошу меня извинить... До сегодняшнего утра я не видывала такого удара. Вот.
       По мнению Гадюки, извинительная речь могла бы звучать и более связно, а с другой стороны -- что еще ждать от простой воительницы.
       -- Сударыня, моей заслуги в этом немного, просто мечевая сталь оказалась хороша. А вот ваш клинок был чуточку перекален... Однако, сударыни, -- юноша перевел взгляд на Гадюку, понимая, что она здесь старшая воительница, -- раненой лучше всего было бы поспать, но я настоятельно советую свернуть бивак и поспешить. Солнце почти в зените, до заката пока далеко, но и до безопасных мест путь не близкий.
       Он перевел взгляд на тихо подошедшего Бирама:
       -- Велите собираться, сударь, это будет хорошее решение. Не стоит мешкать.
       Купец немедля подал рукой сигнал своим племянникам, однако решился спросить:
       -- Но, сударь, если вы следуете тою же дорогой и в том же направлении -- быть может, нам следует объединить силы на этом отрезке, и дорога перестанет быть опасной? И мы сможем тогда, не торопясь, отдохнуть, подкрепиться... Раненая поспит, опять же...
       -- Во-первых, я очень и очень спешу. А во-вторых, ночью, которая непременно воспоследует за днем, объединение наших сил не на много уменьшит риск. Повторяю, днем здесь вполне спокойно, как и всюду в Империи, а ночью Плоские Пригорья -- опасные края.
       Вдруг, не дожидаясь ответа, юноша поднял голову: вдали по дороге, навстречу им клубилась густая пыль...
       -- Трое, всадники. Но это не тревожно, не бойтесь, просто встречные путники.
       Всадники -- действительно, их было трое -- мчались по дороге бешеным галопом, но внезапно они сбавили ход, потом развернулись, поперек прежнему пути, и рысцой направились к стоянке.
       Все лошади были вороной масти, как и лошадь юноши, но у каждой белое пятно во лбу, и размерами они ее превосходили: так, по сравнению с конем главного из троих воинов, рослая Черника (кобылу звали Черника) выглядела щупленьким тонконогим жеребенком.
       Да и всадники были под стать лошадям: когда главный из них спрыгнул с коня и подошел поближе, стало видно, что это человек богатырского роста и сложения: четыре локтя с пядью, так прикинул на взгляд купец Бирам. Крупная голова сидела на крутых плечищах, из-под шлема выбивались во все стороны жесткие прямые волосы, еще более светлые, чем у юноши, пришедшего на помощь раненой воительнице. Подошедший был очень молод, немногим старше юноши, но держался куда более сурово и резко. И гораздо более громогласно.
       -- С ума вы тут, что ли, посходили, стоянки устраивать? До ночи ведь, если головой подумать, а не задницей, не так уж и далеко!..
       Тут взор его упал на юношу, на его меч, переместился на лошадиную сбрую, на небольшой щит с гербом у седла, на лениво подошедшего охи-охи... И, по-прежнему громогласный, слегка сбавил тон:
       -- Прошу прощения, сударь. Кстати, я вас узнал, хотя и не видел до этого.
       Юноша улыбнулся в ответ:
       -- И я вас до этого не видел и, конечно же, тоже узнал. Вы...
       Незнакомец сделал предостерегающий жест рукой и следом же еще один, приглашающий отойти в сторонку и побеседовать наедине. Юноша тотчас же последовал за ним, а любознательный охи-охи за юношей.
       -- Лучше бы вам, сударь, для вас же лучше, не называть имен. Сегодня это крайне было бы неуместным. Кстати, насколько я понял, вас ждут во Дворце, ибо на днях государь венчает вас в рыцари? Я прав?
       Юноша счастливо улыбнулся и кивнул:
       -- Совершенно верно, и я волнуюсь, но надеюсь вовремя успеть.
       -- Да уж постарайтесь, государь ждать не будет. Милости прошу в наш круг. -- Незнакомец весело звякнул золотой шпорой. А я еду и думаю -- боги, что ли, расположились тут, костер, понимаешь, разожгли? Свихнулись, не иначе! Ладно -- они, чужестранцы, если я правильно их увидел, но вы-то должны понимать?
       -- Чужестранцы. Я-то как раз понимаю, и точно такими же словами объяснял им сущее, вот только что. Я ведь и сам недавно их нагнал, помог раненую перевязать. Но вы, сударь... мне показалось... и сами чем-то обеспокоены?
       -- Обеспокоен??? Горбатые боги, кривые ноги! Я в большой тревоге, сударь, вот так будет сказать вернее всего! Государь на меня гневается. Ну и зверь у вас! Мне бы такого.
       -- Да вы что? На вас гневается???
       -- Да. И главное -- полумесяца в столице не пробыл... Но это бы четверть беды, а вся-то беда в том, что он гневается по делу! Таким образом, вовремя узнав об этом, я драпаю со всех ног, чтобы имперский курьер меня не догнал, не сунул указ под нос и не вернул под пресветлые очи. Догонять через Пригорья-то он не рискнет, а я напрямик... Хоть бы дождя какого осенние боги прислали, не то я вскорости лопну от проглоченной пыли!.. Но могут перехватить через птеровую почту в Бая, вот и спешу. Предпочитаю пересидеть его гнев у себя дома, оттуда уж не выковырнут. А там поход до весны и все такое прочее... Государь милостив.
       -- Удачи вам. Тогда я понял, зачем вы меня преду?предили не называть имен. Вы уберегли меня от возможной лжи при возможных вопросах, но ради вас, сударь, мне кажется, я бы солгал без зазрения совести.
       Рыцарь захохотал в ответ, и смех его был похож на рев молодого дракона.
       -- Недаром мой дед был дружен с вашим батюшкой! Короче говоря, я помчался дальше, а вы предупреждены. Там, впереди, я слегка подчистил путь, но это случайность. Счастливо, сударь. -- Незнакомец стянул перчатку и как равному протянул руку юноше.
       Тот с готовностью пожал ладонь, размерами более похожую на медвежью лапу, и они расстались.
       Юноша терпеливо подождал, пока купцы и воительницы свернут бивак, впрочем, они, встревоженные услышанным, старались действовать как можно быстрее, и вот уже небольшой караван, умноженный тремя присоединившимися путниками, одним человеком и двумя животными, резво пустился вперед. Долго ли, коротко, но наткнулись они и на кусочек "расчищенного" встреченным рыцарем пути, даже остановились на осмотр и короткую передышку.
       На обочине дороги валялось разрубленное на две отдельные части огромное тело страховидного чудовища, очертаниями слегка напоминающего человека: две толстенные короткие ноги, длинные ручищи с загнутыми когтями, вытянутая зубастая морда с маленькими глазками и небольшими острыми ушами по бокам черепа, бугристая по всему телу безволосая кожа, объемистое брюхо, необъятной ширины спина. Росту в разрубленном наискось чудовище, пока он еще существовал единым целым, было не менее пяти локтей, и чем-то неуловимым напомнил он купцу Бираму лежачего пьяного, встреченного караваном посольства на дороге.
       Это был цуцырь, демон юго-западных холмов и предгорий. Цуцырь -- естественный враг горного, или, как еще его называют, пещерного, медведя, единственный его соперник за право владычества на плоскогорьях, ибо еще более грозные существа -- огнедышащие драконы и тургуны -- очень не любят холодной осени и дождей, не терпят трескучих морозов и снегов. Цуцырю же все нипочем, голод может выгнать его из пещеры даже днем, как это и случилось ныне, хотя цуцырь -- ночной демон. Размерами он весьма уступает горному медведю, но уравновеши?вает силы безрассудной лютостью в схватках, невероятной крепостью безволосой шкуры и плоти под нею, недаром легенды считают, что цуцыри были рождены из камня.
       Попадись он живым на дороге маленькому отряду -- Гадюке даже страшно стало представить себе итог столкновения, цуцыри ведь не редкость в окрестностях Суруги и Лофу, пусть и не такие огромные... Секи его саблей во весь замах -- он и не заметит царапины, но сам ударом передней лапы... или руки?.. легко убьет и лошадь, и ящерную корову... Это тебе не цераптор, и даже не два цераптора, и даже не охи-охи. Но вот он лежит мертвый на дороге, вывалив наружу требуху и содержимое кишок, и ни малейший лоскуток кожи не соединяет одну его часть с другой.
       -- Да-а... За что я всегда люблю цуцырей, так это за то, что они единственные во всем белом свете не брезгуют питаться нафами.
       -- Что? Что? -- Бирам и Гадюка хором переспросили юношу, ибо он произнес непонятное.
       -- Я говорю, немножко исказив слова одной из ваших воительниц, что до сегодняшнего дня никогда не видывал такого удара. По правде сказать, я был совершенно уверен, что на всей земле только два воина могут делать столь изящные надрезы...
       -- Один из них -- вы?
       Юноше польстили вытаращенные глаза Гадюки, но он вздохнул и ответил честно:
       -- Куда мне. Я, конечно, не мальчик, мне довелось участвовать в двух битвах... и в двух дуэлях... и так, в случайных столкновениях... но этот удар не по моему плечу. Я бы не знаю, что отдал, чтобы научиться такому же! А ведь мне было у кого учиться. Ах... Увы, Гвоздик, увы тебе, и эта падаль несъедобна сегодня... По коням, судари и сударыни, у нас с вами очень и очень мало времени. Чем быстрее вы воссо?единитесь с основным отрядом, тем будет спокойнее. В Марубо я оставлю вас и во всю возможную прыть поспешу вперед, ибо в Океании меня ждут неотложные и чрезвычайно важные дела... Вперед, вперед!
       -- Вперед, вперед, клячи!
       Кони мчались как бешеные и без понуканий громкоголосого рыцаря, ибо им очень не нравились полные жути пространства, которые им приходилось преодолевать. Вдобавок молодой рыцарь, видимо опасаясь императорских посланий, передумал следовать через города Баю и двинулся напрямик, сквозь Пригорья.
       -- Ваша светлость не там боится, где следовало бы... -- пробурчал один из его спутников, воин с проседью в бороде.
       Другой, помладше, попытался поддакнуть, но рыцарь гаркнул, в зародыше пресекая их попытки спорить:
       -- Оба молчать! Вперед!
       И они мчались дальше, оставляя под копытами один долгий шаг за другим. Им очень и очень везло весь путь, и не было почти никаких неприятностей, если не считать, что ближе к ночи, возле урочища Безымянное, увязалась за ними стая гигантских оборотней в дюжину морд. Однако после того как воины прервали скачку и встретили атаку оборотней в мечи, стая уполовинилась и погоня прекратилась.
       Над всем миром воцарилась ночь, мрачная и затаенная, освещаемая лишь луною да звездами, собранными в середине мрака в Белое веретено... При этом, звезды ничего не освещают, сие всем известно, хорошо хоть -- сами светятся в безоблачную ночь, сбиться с пути не дают...
       -- Похоже, заканчиваются Пригорья... Чего молчите? Я разрешаю говорить.
       -- Похоже. -- Это младший поторопился откликнуться первым. Как-то так ощущалось, что между двумя спутниками рыцаря, которые также отнюдь не выглядели простыми ратниками, существует некое соперничество, никакими заметными словами и поступками не проявляемое... -- Да только четкой границы нет у Пригорий, а так бы все хорошо. Проехали -- и с души долой.
       -- Ан есть.
       Рыцарь и младший спутник обернулись к седобородому, чтобы слушать его речь лицом к лицу, как это и положено в спокойное время среди воинов.
       -- Есть такая граница. Видите... вон там... впереди... Словно волк-великан глазами лупает? Это же трактир "Ручеек", я эти места знаю. У него как раз окна выходят на дорогу, оба окна, чтобы издалека было видно. А мы как раз на тракт выбрались. Ваша светлость словно по карте путь прокладывали: куда нам надобно, туда и выскочили. Хорошо бы коням чуток передохнуть? Но пусть будет как вы скажете, а не как я скажу.
       -- Годится. Трапезничать не станем на ночь глядя, и спать не будем, лучше мы ночным ходом по безопасным местам еще расстояние до дому сократим. А вот пыль с лица стереть, да задницу размять, да горло промочить... В самый раз и кони чуть отдохнут. Рокари... ну-ка, щелкни стрелою вон туда... тихо... тихо... во-он в тот кустик, на уровне груди, как если пешим стоишь... стальную накладывай, простую каленую...
       Младший воин выслушал указание и мгновенно выхватил из седельного мешка собранный уже, с тетивой, короткий лук. Д-зиннь!
       В ответ раздался душераздирающий вой, очень высокий, даже пронзительный, как у рога, сигналящего атаку. Воины дружно покатились со смеху.
       -- Вот же дурак, а? Ваша светлость, ну почему горули такие тупые! А как вы узнали, что он на задних лапах стоял, а не пригнулся?
       -- Случайно. Глаза и клыки у него блеснули. Ты ему как надо влепил, в брюхо. Если он один караулил -- значит, старый был, одиночка. Все, брат, теперь тебя самого съедят, к утру и стрелы от тебя не останется... Да, судари мои, вот вам граница обозначена, вернее всякого трактира: уж коли старые горули не боятся ночью в одиночку охотиться -- кончились Пригорья.
       Оба спутника дружно кивнули, соглашаясь с бесспорным доводом.
       -- Но все равно -- уши востро держать. Не то один такой рыцарь ехал-ехал среди бела дня по ровной безопасной дороге, да и чихни вдруг! А конь его был молодой, пугливый... Встрепенулся и понес, да как раз мимо дерева, а в дереве сук поперек, на уровне головы... Конь-то дальше скачет, всадника несет, а голова, слышь, на суку в шлеме качается, как в люльке!
       Все трое опять негромко засмеялись, продолжая на рысях двигаться в сторону двух желтых огней... Верно: это и был придорожный трактир "Ручеек", так и на вывеске изображено и написано.
       Сладостно бывает -- поменять, сделав единственный шаг, чистые и влажные, с горчинкой, запахи ночной осенней прохлады на удушливый и теплый, весь пропитанный уродливым человеческим духом, трактирный чад. Там, под звездами, ты слаб и одинок, даже если под тобою горячий конь, а бок о бок верные люди, с мечами наготове... Сладко дышится, но с каждым вздохом в грудь все теснее набивается... печаль... неизвестно для чего... И все кажется таким мелким, ненужным, бесполезным... Ночь, глубокая ночь тому причиной, и богиня Ночи, коварная Сулу. Прочь, отвяжись, не пристало воину кручиниться да грустить и загружать себе голову пустопорожним, словно звездочету какому-нибудь!
       Трактир не мал размерами, столов с десяток, да кабацкая стойка, да невысокая оградка, отделяющая три "господских" стола от семи "прохожих". Господские столы все пустуют, а за "прохожими" -- четверо человек, двое мужчин да две красотки в дорожных нарядах, не иначе -- веселые девки путешествуют. Ночь, все остальные постояльцы спят, чей-то храп сверху даже сюда доносится. Одна красотка, похоже, не теряла времени даром и вытрясла из одинокого полупьяного ратника-верзилы кружку белого? вина под лакомство, яблоки в меду. А другая повертелась, наверное, так и сяк возле другого странника, да и отлипла не солоно хлебавши. Первый странник -- истинный вояка, из так называемых "черных рубашек", здоровенный малый со странными, вроде как заморскими, наручами на предплечьях, второй же -- мирный простолюдин, среднего роста и возраста, из-под простой кожаной шапки -- седые волосы до плеч, в одной руке свиток, в другой стило, взгляд отсутствующий. Не иначе -- знахарь, либо книгочий, с таких никакого прибытку быть не может... Зато вновь зашедшие путники -- явно богатые люди, владетельные господа, наверняка при золоте...
       Сели за "прохожий" стол, спросили вина получше, балыку пожирнее, слуга с подносом тут как тут! Свободная девка, пользуясь вольностями дороги, священными во всей Империи, немедленно подсела к вновь прибывшим, поближе к самому молодому и главному из них.
       -- Ах, что мне больше всего на свете, всегда нравилось в мужчинах, так это могучая стать и при этом -- милые конопушки вокруг носа. Вот как у тебя, милый!
       Тот, к кому она обратилась, мог бы одним взмахом руки отослать ее прочь, или даже обозначить грубыми словами ее принадлежность к малопочтенной гильдии, но он не сделал ни того, ни другого, а даже кивнул трактирному слуге, чтобы тот поднес девушке такую же кружку с вином.
       -- Чем это я вдруг мил тебе стал?
       -- Сама не знаю, влюбилась. -- Девка надула губы и пропела эти слова самым низким тоном, что у нее был. -- Я хочу быть только твоей, и чтобы ты был только моим! Зайчик...
       Двое спутников рыцаря ели и пили, не произнося ни единого слова, вероятно, подобное почтительное молчание было у них в обычае.
       -- Зайчик уже год как женат, милая дева, и разводиться ради тебя не возжелает. Если ты расстроена этим -- выпей вина, а то оно у тебя нетронутым бултыхается.
       Девка заморгала, и в ее больших глазах появились настоящие слезы.
       -- Ты мне совсем не веришь. Ты думаешь, что я такая... как все эти... -- Она изящно махнула ручкой в сторону своей соратницы по ремеслу. -- Но я вовсе не такая, и если ты позволишь мне побыть наедине с тобою хотя бы...
       -- Погоди, погоди. Да ты не из замка ли? -- перебил ее рыцарь. -- Ну-ка встань сюда, повернись...
       Девица, недоумевая, послушно отставила кружку и встала в проходе между столами, в двух локтях от рыцаря. Рыцарь неуловимо быстрым и мягким, словно бархатным, движением правой руки вынул секиру и наискось рассек девку, от правого плеча, до левого бедра. Та без звука повалилась на ветки папоротника, для чистоты и аромата раскиданные по земляному полу... Кровь жутким выплеском окрасила землю и ветви на локоть вокруг...
       Вдруг кровь из багрово-черной стала желтой, лужа обернувшись пятном, мгновенно высохла, потрескалась и исчезла. Тело же убитой до неузнаваемости изменило очертания: теперь это были гадостные мохнатые когтистые ошметки посреди гниющего тряпья.
       -- Пусть сначала научится тень отбрасывать. -- Рыцарь левым кулаком в бок несильно ткнул того, кого он называл Роки, и засмеялся, довольный.
       -- Боги! Она была сахира, демон! -- Вторая девица в ужасе завизжала, глядя безумным взором на остатки бывшей своей подруги. -- Она же могла меня съесть! Спасите!
       Третьим опомнился ратник, сидящий двумя столами дальше, рядом со второй девкой. Он также выхватил секиру и ловким ударом снес той голову. Оказалось, что вторая девка совершенно даже напрасно боялась подругу-демона, ибо она оказалась точно такою же сахирой, разновидностью оборотня и кровоеда. И ратник же, единственный в трактирном зале, поддержал смех рыцаря, тоже расхохотался во все горло, тряся черной, длинной, по грудь, бородой. Посетитель у стены даже и головы не поднял, все что-то царапал в своем свитке, двое спутников рыцаря вопросительно ждали, что тот решит и скажет, а трактирщик и слуга стояли бледные, почти без памяти от ужаса: их запросто могли проверить мечами и секирами на принадлежность к нечистой силе, и никто бы ни с кого не взыскал за ошибку.
       -- Ну вот... Я ее на целый кругель напоил, накормил! Это грабеж с ее стороны. Хозяин, принеси кувшинчик покрепче, дабы мне успокоиться...
       Тем временем и ошметки нечистой плоти на полу растаяли бесследно.
       Присевший, было, на прежнее место рыцарь обернулся на веселого ратника, бросил кусок и встал.
       -- Эй, черная рубашка, поди сюда.
       Ратник оборвал смех и ворчание, послушно подошел к их столу. Когда он остановился напротив рыцаря, стало видно, что это настоящий богатырь, широченный, очень крепко сбитый мужчина, постарше рыцаря, но еще вполне молодой; в длинной черной бороде его не было ни единого седого волоса, непокрытая голова чисто выбрита. Росту он был точно того же, четыре локтя с пядью, разве что не столь кряжистый, да и в плечах чуть посуше молодого рыцаря.
       -- Ты весьма громок. Недоволен чем-то? Огорчен?
       -- Нет, ваша светлость. Живу легко, без огорчений, почти без огорчений. Обрадовался вот, нежданно увидев отличный удар.
       Рыцарь без улыбки выслушал похвалу и продолжил вопросы:
       -- Почему почти?
       -- Потому, ваша светлость, что не берете к себе в дружину таких, как я. Вот и вся причина огорчения. Самую малость, но все-таки...
       -- А, так ты знаешь, кто я?
       Воин кивнул:
       -- Нетрудно узнать, ваша светлость!
       -- А почему -- самую малость?
       -- Почему огорчен самую малость? Потому, что мне и так, в сущности, неплохо. Руки-ноги, меч-секира -- есть, спрос на мои услуги -- есть. Живу, не тужу. Но у вас, как говорят, любопытнее жить.
       Рыцарь совершенно по-мальчишески вытер нос рукавом и слегка расслабился.
       -- Да, наемников не берем, это точно, и для черных рубашек исключений не делаем. Но кто тебе мешает дать полную вассальную присягу? Воин ты, похоже, что не из робких, смекалист, и меч у тебя непростой, как я чую... Люди с простором нам всегда нужны.
       Воин в ответ поклонился, и в этом неглубоком поклоне чувствовалось неподдельное уважение.
       -- Почти то же самое однажды сказал мне ваш батюшка... Но, увы, я, хотя и не паладин, однако связан некими обетами, запрещающими мне приносить полную присягу кому бы то ни было. Только на время, только за деньги -- вот мой девиз.
       Рыцарь кивнул.
       -- Стало быть, и говорить тут не о чем. Откуда такие диковины?
       Он указал на серебряные наручи ратника, и тот опять заухмылялся:
       -- За морем достал. Снял на пустынном берегу с одного мертвого пирата. Нет, сначала-то он был живой...
       -- Понятно. Ладно, иди, отдыхай.
       Воин поклонился, на этот раз чуть поглубже, и отошел, а рыцарь продолжал вертеть головой, осматривать слегка опустевшие пространства трактирного зала. На это раз взгляд его упал на странника, в плаще и со свитком, и рыцарь сам подошел к нему.
       -- Здорово, отец. Э-э... на всякий случай... не из дворян ли?
       Странник оторвался от своего мирного занятия и поднял голову вверх, под потолок, откуда на него пролился громыхающий бас.
       -- Нет, я простолюдин, если для вас это важно. Итак?
       Рыцарь опешил от несоответствия слов и поведения этого странного человечка в сером плаще, который даже не удосужился встать перед ним. Нормальные люди ведь как друг для друга: либо ты пентюх и клади поклоны, словно в храме, либо представься равным... А тут... чуть ли не насмешка в этих серых глазках навыкате.
       -- Ну и... чем ты так увлечен? Чем занят-то?
       -- В данные мгновения, сударь, я безуспешно подыскиваю рифму, сиречь складную строку, к слову "камни".
       Рыцарь ухмыльнулся, точь-в-точь, как до этого ухмылялся ратник "черная рубашка": все спокойно, тут никаким непочтением или угрозой не пахнет, блаженные и юродивые -- они даже при Дворе такие... чего уж с них требовать...
       -- А поэт, ну-ну. Трубадуры -- они полезные. И что за рифма? Вслух можешь сказать? Мало ли, я помогу чем?
       -- Да, сударь, отчего же нет? "Сидеть на берегу, Бросать в болото камни... И осушать могу... Но..." И -- затык, полный затык дальше. Думаю, думаю, все никак не придумаю, как складно обозначить свое равнодушие к судьбе болота... Может, вы что присоветуете?
       Рыцарь продолжал ухмыляться, но разговор с бродячим трубадуром успел ему надоесть.
       -- Извини, отец, это выше моих сил. Хотя я вполне грамотен и даже романы читал... Хозяин! С поэта ничего не брать, я плачу.
       С этими словами рыцарь швырнул, в знак расчета, золотой червонец на трактирную стойку, а сам вернулся к своим спутникам, которые так ни разу и не вставали из-за стола, но зато ели и пили от души, то и дело посылая слугу за добавками.
       -- Ну что, судари, поели, попили? А ведь не собирались трапезничать. Ну да ладно, пора и честь знать. В дорогу, в дорогу, дома отдохнем! Марони, ты что, ослеп, старый? Я уже расплатился. Вперед! Стоять...
       И уже стоя в дверях погрозил кулаком трактирщику:
       -- Будь ты на моей земле -- сидел бы уже на колу, раз не умеешь своих постояльцев обезопасить от нечисти. Но я тебя и своей властью на ломти порублю, ежели еще раз увижу или услышу про подобные безобразия. И ничего мне за тебя не будет, кроме дойки от имперского сыска, и то навряд ли.
       Дверь захлопнулась, а хозяин -- в поту, хоть выжми! -- все еще кланялся в нее, не в силах поверить, что так дешево отделался. Тем временем ратник уже сидел за столом у поэта и, похоже, пытался уговорить его распить с ним новый кувшин вина, в обмен на рифму...
       Как ни понукал рыцарь коней и спутников, но, увы, приходилось им еще не раз и не два останавливаться и отдыхать, ибо сказано мудро кем-то и когда-то: лучше десять раз расседлывать живую лошадь, чем один раз павшую.
       И однажды, на закате, все трое остановились у огромного плоского камня на перекрестке трех дорог. Одна дорога вела еще ниже на юг, в дикие хладные земли, другая, по которой они прибыли, на шумный и обжитой восток, в имперские провинции, а третья, берущая свое начало от камня на перепутье, гордо лежала между ними, открывая путь на юго-восток, и была она широка, вдвое шире необходимого для имперских дорог, ибо принадлежала местным владетелям и строилась по их, а не имперской надобности, и на собственный счет.
       -- На. -- Рыцарь спешился и передал поводья молодому спутнику, затем не спеша снял с себя шлем, кольчугу, отстегнул секиру вместе со скрипучим поясом, из основного вооружения оставив только двуручный меч на перевязи за спиной. Посопел недовольно, однако наклонился и отстегнул большие золоченые шпоры. И счел нужным оправдаться за это перед спутниками: -- А иначе поскользнусь и всю задницу ими порежу, как это однажды и случилось. Ну, ты помнишь. Причем сам виноват, отец меня преду?преждал... Эх...
       Молодой рыцарь горестно вздохнул и начал взбираться на камень по влажному мшистому боку. Подошвы сапог то и дело срывались на скользкой крутизне, но рыцарь был очень упрям и очень силен: на одних пальцах подтягивался, если только удавалось ими зацепиться за ямку или трещинку в гранитном боку. Наконец он выпрямился на плоской вершине и, наскоро отряхнувшись от грязи и зеленой прикаменной слизи, обратил раскрасневшееся лицо на темный, в багровых осенних всполохах юго-восток, туда, где всего в полудне пути -- к раннему утру должны добраться -- ждал его родной дом, ждали родные и близкие, ждала жена и крохотный сын-наследник.
       -- Э-э-эй!!! -- Рыцарь в этот миг был очень похож на мальчишку, стоящего на крыше и круговыми взмахами тряпки нагоняющего кутерьму в порхающих над домом почтовых птеров, только вместо белой тряпки у него в руке грозно гудел сверкающий двуручный меч, а мглистое небо было пустынно, если не считать уставших от осени облаков, совершенно равнодушных к выходкам смертных.
       Вот это получился крик так крик! Все три лошади попытались было испуганно взбунтоваться против всадников, но те -- двое на трое -- довольно скоро одержали победу и сумели успокоить бедных животных. Несмотря на всю его густоту и силу, крик очень быстро и без следа испарился на бескрайнем просторе, но вослед ему летели, так же легко растворяясь в холодном сумраке, ликующие слова:
       -- Э-гей! Слушайте меня, леса и долы, дороги и горы, пастбища и реки! Слушайте меня, олени лесные, карпы речные, ящеры луговые и озерные, птеры небесные! Слышите меня??? Это мои земли и луга, мои пещеры и реки, мои поля, пашни и запруды. Испокон веку принадлежат они мне, благородным предкам моим, из коих ближе всего я почитаю покойного отца моего, Ведди Малого, и вовеки будут принадлежать потомкам моим, а из них я знаю лишь сынишку моего, которому я имя привез! Это я, по древнему обычаю, в конце пути оповещаю вас о своем прибытии и здороваюсь с вами! Низкий вам поклон! -- Рыцарь поклонился в пояс. -- Я, властелин и охранитель этого края, верный слуга Империи и Государя, я Хоггроги Солнышко, маркиз Короны!
       Я вернулся!
      
       ДОМ И ВОЙНА МАРКИЗОВ КОРОНЫ
      
       Г Л А В А 1
      
       Ведди Малый привстал на стременах и мощным взмахом левой руки послал высоко вверх секиру. Покуда она беспечно кувыркалась в морозном воздухе, могучий буланый конь под рыцарем успел сделать три или четыре неспешных шага, но это не помешало секире послушно вернуться к своему хозяину и с легким, почти нежным звяком рукояти о кольчужную рукавицу замереть в правой его ладони. Ведди Малый сунул секиру на место, прищурился на синее нарядное, в белых одуванчиках, небесное поле и без труда различил отдельные длинные перья на крылах у парящего орла, хотя смотрел он почти в упор против солнца. Ведди Малый вздохнул во всю свою богатырскую грудь, и этого вдоха хватило бы, наверное, чтобы расправить все паруса на одном из небольших купеческих кораблей, что время от времени причаливали в бухте Бери-Бо, на окраине юго-восточных владений маркизов Короны.
       Все было исправно и хорошо в этом мире, но Ведди Малому пришла пора смерти, и он понимал это. Сын его вырос, меч сыну впору, сын женился.
       Ох, не хотелось умирать!
       Ведди высвободил правую лапищу из кольчужной рукавицы, оставив на ней утепляющую нижнюю, шерстяной вязки, поднял раскрытою на уровень шлема и сжал в кулак. Волна грохота родилась за спиной, побежала куда-то далеко, потом вернулась бледным эхом... Волна была коротка, грохот слитен, ровен, именно так долж?на останавливаться дружина в походе по знаку своего повелителя. Ведди проехал еще несколько шагов и неторопливо развернулся. Этакой дружиной не стыдно повелевать, молодцы один к одному подобраны, слюнтяев и неумех среди них не сыщешь...
       -- Хогги, Марони!..
       Двое воинов, послушные знаку Ведди Малого, тотчас отделились от головного десятка, следовавшего впереди остального войска непосредственно за предводителем, затем спешились, по его примеру, и приблизились к нему вплотную. Вблизи стало особенно заметно, что один из приближенных, молодой воин, ехавший на высоком черном жеребце, чертами лица весьма похож на Ведди Малого, да оно и не удивительно, ибо он приходился маркизу Короны Ведди Малому родным и единственным сыном, наследником всех его прав и обязанностей. Второй, седобородый верзила Марони Горто, был, что называется, правая рука маркиза, сенешаль, предводитель его гвардии, а изредка, в силу необходимости, даже и главнокомандующий войсками. Посеребренные морозом доспехи рыцаря были гораздо наряднее и богаче, нежели у маркизов, отца и сына, однако никого это не смущало: ни для кого не секрет, что Марони Горто с юности щеголь во всем, что касается внешнего вида, от стремян до исподнего. А также он -- старый холостяк, превеликий любитель охоты, застолий, лошадей и женщин. Сие не мешает его умениям судьи, воина и предводителя воинов, стало быть -- имеет полное право, от маркизов не убудет. Сын, как уже здесь говорилось, чертами лица очень походил на отца, но, вероятно, по молодости лет был не столь широк в кости, хотя и превосходил отца в росте. Это вовсе не означало, что юный маркиз был хрупкого сложения, или что отец его, маркиз Ведди Малый, был маломерком, отнюдь нет: росту в Ведди Малом набиралось четыре локтя без одного пальца, вполне достаточно, чтобы ему считаться высоким даже по меркам Империи, где рослые мужчины не исключение, а, скорее, обыденность... Но -- что правда, то правда: Ведди Малый получил свое прозвище за свой несколько меньший, против обычного у маркизов Короны продольный размер, тем более, что из-за своего невероятно могучего сложения, он, если смотреть на него издали и так, чтобы не с кем было сравнивать, выглядел низкорослым крепышом. Зато оказавшись рядом с маркизом, люди обычных воин?ских статей, то есть широкоплечие, сильные и высокие, тот же и Марони, смотрелись, именно в сравнении с ним, крайне худосочными и слабосильными заморышами. За исключением его родного сына, который, даже стоя напротив отца, воспринимался не узкогрудым и испитым, а стройным, сильным, пусть и не вполне окрепшим юношей.
       -- Послушай, Мар, а не рановато ли для Рокари войско за собою водить?
       Марони Горто внутренне поежился от щекотливого вопроса своего повелителя, но даже и не подумал уклоняться от ответа.
       -- Никак нет, ваша светлость, места домашние, время мирное, доведет. А кроме того, так распорядился его сиятельство Хоггроги.
       -- Как именно он распорядился?
       -- Отец...
       -- Отставить! Разве я тебя спрашиваю? По-моему, я разговариваю со своим сенешалем. Все бразды правления последние два дня были у тебя, ты действовал, я не вмешивался и не вслушивался. Теперь я выясняю, и я же задаю вопросы только тем, кому считаю нужным. Насчет своего подручного, имея полную возможность, ты уже отдал все приказы, и я это понял. Мар?
       Марони Горто уперся бородой в кольчугу и, глядя исподлобья на Ведди Малого, повторил:
       -- Чтобы, значит, войско довел до места и распустил по домам, по дорогам -- молодой рыцарь Рокари, сенешаль его сиятельства, а я чтобы вел вашу личную дружину... и ни при каких обстоятельствах чтобы не терял вас из виду.
       -- О, какие попечения! -- Ведди Малый растянул уже рот в усмешке, дабы сказать что-нибудь едкое в адрес верного своего соратника и не в меру заботливого сына... И осадил себя: да... не только он чует гибель свою, подступающий предел жизни... Предопределение, против которого не попрешь. Эх... Б-боги! Сломать бы вам р-роги!.. Что ж, все до единого предки его, благородные маркизы Короны, с достоинством, не теряя души и чести, встречали свой смертный час, и он, Ведди Малый, не подведет, не запачкает малодушием и трусостью почти двухтысячелетнюю историю рода.
       -- Значит, из виду чтобы не терял, да? Может, и подглядывать за мною пойдешь?
       -- Как это? -- Марони Горто вытаращил глаза на повелителя, не понимая, к чему тот клонит.
       -- Как? Да никак, это я почти пошутил. Привал. Наскоро всем закусить, отдохнуть, проверить упряжь, оружие. И... это... Марони... Отведешь дружину в замок, а я с сыном попозже... догоню...
       Впервые за время последнего похода сенешаль маркиза, старый рыцарь Марони Горто, осмелился возвысить голос:
       -- То есть -- как это -- я -- дружину увести??? А вы? А я?.. Но мне... А я не согласен! Я вас не оставлю без дружины! Границы отсюда не за тридевять земель, ваша светлость, но гораздо ближе, чтоб вы знали. Даром что войско от себя отправили, один леший ведает зачем??? Я, рыцарь Марони Горто, всей своей жизнью заслужил, чтобы...
       -- Ма-лчать! -- Ведди рявкнул негромко, но его люди давно и прочно - собственными боками, на чужих дурных головах - выучились понимать все оттенки его настроения и намерений: вот как раз сейчас спорить ни в коем случае нельзя, все уже решено. Старый сенешаль замер на полуслове и даже поспешил прикрыть рот латной рукавицей, чтобы выскочивший ненароком вместе с паром изо рта вздох или иной какой звук, не нарушил яростного приказа повелителя. -- Времени тебе на все про все -- два раза походный котел с водой вскипятить, а по-настоящему дома отдохнете. При нас останется охрана Хоггроги, да и мы с ним вдвоем -- тоже, знаешь ли, не беременные женщины, в случае чего сумеем за себя постоять. Так что... не бесись, старина, а почетче выполняй приказания. Пошел.
       Марони Горто даже и плечами пожать не осмелился, ринулся выполнять.
       Зима только-только успела угнездиться на Слякотных равнинах, белыми рукавами вытерла подчистую последние остатки осени, настелила на реки и озера замерзшую воду поверх живой, в два слоя укутала для верности, в ледяной и снежный... А Ведди Малому все чудилась весна. Видимо, из-за солнышка, из-за веселого синего неба, из-за нежной зелени трав, неожиданно проглянувших сквозь перламутровый снег...
       -- Смотри-ка, Хогги, глянь сюда: всего ничего нынче светило дневное стоит, а пригорок наш, где мы с тобой устроились, подставил солнцу бочину -- и утаяло все! Травка показалась, свеженькая, вовсе и не жухлая. О! Над соседним курганом даже воздух дрожит... Это от тепла.
       Сын, почтительно сидевший чуть сзади, слева от отца -- оба попоны расстелили, спиной к привалу, чтобы молча, не отвлекаясь на сорную человеческую суету, внимать скромным краскам зимнего полдня, впитывать в сознание мимолетную неповторимость бытия -- рассеянно подтвердил наблюдение Ведди Малого и сдержал вздох: тяжко было у него на сердце, тревожно, и ум настроен на что угодно, хоть на бой со стаей драконов голыми руками, только не на созерцание. Для рыцаря это слабость, но что же тут поделаешь! Неужто отец сам не ощущает, что...
       Оба маркиза, отец и сын, его светлость и его сиятельство, даже головы не повернули, чтобы проводить уводимую сенешалем Горто дружину, ибо настоящие воины всегда должны быть в полном порядке, вне зависимости от того, смотрит на них повелитель, или отвернулся. Все же Ведди Малому очень хотелось хотя бы взглядом, хотя бы кивком попрощаться с Марони, с воинами личной гвардии своей, где каждого из пятисот он знал лично, гораздо больше даже, чем просто по имени... Но Ведди помнил, как уходил его отец, Лароги Веселый, и это помогло ему справиться с приступом душевной слабости.
       -- Помнишь ли ты стихи про снегирей, что читал нам когда-то заезжий сказитель?
       -- Да. Сказителя я не помню, ибо я был тогда младенцем-несмышленышем, а стихи из твоих уст помню. О том, как зима одолела осень, после того как та одолела лето?
       -- Верно. Прочти мне вслух.
       Хоггроги осторожно откашлялся, вспоминая слова, чтобы они шли друг за другом в правильной последовательности, подобно тому, как умелые ратники при любых обстоятельствах, в битве, в походе и на отдыхе, соблюдают боевой и строевой порядок, никогда не сбиваясь в беспорядочное слабосильное стадо. Молодой маркиз сам был равнодушен к стихам и песням, но их любил отец...
      
       Атака осени, поверженные лета...
       Война, где я болел за обреченных...
       Кровь напитала клены и рассветы
       И улеглась на сумрачное лоно.
      
       А Белый меч взлетел с веселым взвизгом
       И отобрал у Серого победу...
       И снегири под брызгами рябины
       Радовались...
      
       -- Благодарю. Объясни мне, сын, почему здесь не одно лето подразумевается, а многие? Почему не "поверженное лето", а "поверженные лета"?
       Молодой маркиз сдвинул к затылку подшлемник и старательно задумался над указанной странностью, в первый раз по-настоящему вникая в слова, хотя не единожды и не дважды слышал он эти любимые стихи отца. Соломенные волосы его, жесткие и прямые, не более чем в ладонь длиною, немедленно выпрыгнули из под головного убора, словно бы доказывая, что самое правильное для них -- не свисать покорными прядями на вспотевший лоб, а гордо и беспечно растопыриваться во все стороны, ибо именно эта их особенность помогла в свое время государыне Императрице пожаловать юному маркизу прозвище, в дополнение к основному имени. Хоггроги Солнышко -- так с того дня значился он в фамильном родословце и в Большом государственном гербовнике...
       -- Предположу, отец, что речь здесь идет не только о лете как о времени года, но и о тех летах, годах, которые постепенно подвигают жизнь человеческую к осени жизни, сиречь к старости. Но быть может, я ошибаюсь?.. В любом случае, пусть все будет не как я ска...
       -- Нет! Ты совершенно прав, раздери меня дракон! Все дело тут в иносказаниях, в том, что великие бьются, из века в век, уничтожают друг друга, в свою очередь обязательно уничтожаемые неумолимым Временем, а малым сим, вроде нас с тобой, перепадают от тех войн капли, коими они, мы, то бишь, питаемся и живем своей мимолетной жизнью, подобно снегирям, и которой беспечно радуемся. А все же, помимо иносказаний, в этих стихах мое сердце веселят и прямые слова, о природе сложенные. И лета в них -- это обычное лето и бабье лето... Никогда не обижай и не притесняй поэтов, Хогги, они украшение жизни воина, даже не меньшее, нежели хороший клинок, горячий конь и веселая пирушка. Запомни это.
       -- Я запомню, отец, уже запомнил, но... почему ты так говоришь сейчас? Запомни, мол?..
       -- Я-то?.. -- Ведди Малый смущенно запыхтел, клубы пара из толстых бритых губ делали его похожим на небольшой проснувшийся вулкан... -- Ну, на всякий случай. Кстати о природе. Пойду-ка я вон к тем скалам, да поразмышляю в одиночестве, отдавая ей дань, чегой-то у меня живот прихватило... -- И, предупреждая недоверчивые возражения сына, -- ...а ты пока сворачивай потихонечку стоянку, я скоро вернусь.
       Молодой маркиз Хоггроги смотрел, кусая губы, на удаляющуюся спину и впервые в жизни не верил своему отцу, он едва сдерживался, чтобы не наплевать на этикет и приказы и не помчаться, с мечом наготове, вслед за отцом, охраняя его от неведомой, призрачной, непонятной, но такой... неминуемой беды.
       Ведди Малый шел себе и шел по неглубокому снегу, чтобы по прямой срезать путь к скалам, окаймляющим Слякотные равнины, уходил все дальше и дальше, руки расставлены врозь от могучего туловища, почти как у нахохленного птера, а толстые ноги чуть в раскоряку. Но сие не от того так, что отец пытается взлететь или что он седалище натрудил долгою скачкой, нет, маркизы Короны не летают и не устают... А прос?то сил в нем и боевого мяса столько скопилось, что мышцы тела его при движении едва ли не цепляются одна за другую. Отцу восемьдесят, самый расцвет, когда еще не проступают наружу признаки будущей старости, разве что преждевре?менная плешь или седина по вискам... Но у отца и этого нет. Не болел ни разу в жизни, ловкий, сильный, смелый, осмотрительный -- и чего, спрашивается, тревожиться за него?.. За спиной его великий меч маркизов, у бедра секира гномьего железа, на плечах надежная кольчуга, да не родился еще умелец, способный выстоять в сече против отца...
       Ведди скрылся за далеким поворотом, и наследный маркиз Хоггроги едва не закричал в голос от тоски и сердечной боли... Но он обязан ждать, он -- обязан.
       Он будет смотреть вдоль скал, туда, где низкое солнце, медленно двигаясь над горизонтом, ищет себе место, чтобы нырнуть на зимний ночлег... А что искать-то? Маркиз Хоггроги мог бы с точностью до волоска указать место, куда осядет солнце сегодня и завтра, и послезавтра... Или обозначить вчерашнюю точку заката, хотя вчера они были далеко отсюда и видеть ее не могли. Отец научил его этому... и еще очень многому другому, дал ему знания, без которых воин -- не воин, а всего лишь безмозглый рубака... Сегодняшнее солнце, не по-зимнему щедрое, расплавит верхний слой снегов, и ночной заморозок превратит его в хрупкий, хрусткий наст -- попробуй-ка, подкрадись по такому полю к зайцу или иной прыткой добыче?.. Нет, надо очистить голову от всех помыслов об охоте, о возвращении домой, о тревоге за... Небо, синее наверху, становится белесым к краям... Почему? И как ты ни скачи к горизонту -- всегда будет эта разница, зимой и летом, здесь и на границах, северных и южных... День пути до ближайших границ, но сегодня им как раз не к заградам, а домой... Тоже не долог путь остался... Скорее бы.
       От Слякотных равнин до юго-западных границ удела -- день пути, если двигаться налегке, походной конской рысью, и в теплое время года этого вполне достаточно, чтобы держать у перевалов обычные легкие заграды, ибо летом и осенью нет иного пути для набегов, кроме как по узкой дороге между скал, что гнездятся по самому краю Слякотных равнин. Равнины-то они равнины, однако, лежат много выше тех равнин, что раскинулись на юго-западе, и влага на них почему-то скапливается охотнее, нежели внизу, и дальше, на южные равнины, проливаться не хочет. Потому они и слякотные, что три четверти года царствует на них вода вперемешку с грязью, засасывая до смерти и навеки любого сухопутного зверя, от тигра до человека. Бездны в них такие, что, наверное, и самого крупного длинношеего ящера проглотили бы с легкостью, да не любят ящеры южной природы, им солнышко потеплее подавай, а пастбища посочнее и грязь пожиже, гораздо пожиже, чтобы голову без помех макать и вынимать... Но сейчас зима, равнины, скованные холодом, способны пропустить любое неприятельское войско, а иногда и пропускают... Однако, на первый взгляд, все тихо вокруг, ни следов подозрительных, ни звуков, ни запахов. Тем более нет смысла опасаться врагов там, на узкой летней дороге, идущей вдоль и между невысоких скал с одной стороны, и почти бездонной расщелины -- с другой. Все это Ведди Малый отлично понимал, умом и опытом, но ничуть не удивился, увидев за крученым поворотом, почти нос к носу, на небольшой горной полянке, среди великанской россыпи валунов, вражескую засаду.
       Увидел и разочарованно хрюкнул: семеро пеших карберов и трое цепных горулей. А он-то думал, что заслужил перед богами более почетную смерть. Быть может, дальше их там погуще будет, может, затаились все, пережидая светлое время суток, а эти впереди оказались?.. Нет, явно что вся шайка перед ним, за скотом припожаловали угонщики, скот воровать с его полей: зимой-то хоть и нечего жрать в полях, и половина украденных животных подохнет во время перегона, зато другая выживет... Крадунам да грабителям и это в радостный прибыток, ибо сказано богиней Погоды нарочно для лихих людей: краденое дешево! Потому и пешие, что краденый скот за всадником не угонится, а в случае, когда кража вовремя обнаруживается, пришельцам все равно не удается уйти от погони и возмездия ни на каких конях... Зачем же тогда эти обременительные удобства? Лучше осторожным пехом на скользкое дело идти, а кататься -- после, с удачи, на лучших лошадях, из кабака в кабак. Опасное дело -- скот воровать, ох и опасное, особенно во владениях маркизов Короны, одну голову или стадо, крестьянский скот или господский -- без разницы опасное, но тут ведь какая несообразность рождается: всего лишь один набег из восьми, из десяти заканчивается удачей, а свидетели и друзья, нахлебники и собутыльники, по ту сторону границы, видят именно успех и не видят содранных заживо шкур, не чувствуют, не слышат и не обоняют корчащиеся тела на колу, не ведают, как быстро волки и горули обгладывают до мелкой щепы красные кости вчерашних смельчаков-грабителей... А раз не видят и не слышат, то оно как бы и далеко, и, стало быть, вовсе не про них сии воспитательные меры! Поэтому безмозглые любители поживиться никогда не переводятся и славят из века в век богиню Погоды, и молятся ей, и даже приносят жертвы, надеясь на коварные милости и призрачную защиту. Вот он, первый подарок от нее, ниспосланный в самом начале набега: знатный рыцарь, пеший, в богатых доспехах, один -- сам в лапы пришел. Что с того, что он вооружен и что плечи и голова его защищены шлемом да кольчугой? Это все решается очень быстро...
       Мелькнул аркан и другой, но забредший к ним рыцарь оказался совсем не прост и далеко не так неповоротлив, как показался с первого взгляда: махнул два раза правой рукой -- а в руке уже нож метательный -- и посек прямо в воздухе оба аркана.
       Что ж, и такое бывает, карберы -- племя привычное к крови и дорожным неожиданностям; цепные горули, освобожденные от ошейников, молча ринулись туда, куда их науськали, на пришедшего человека с незнакомым запахом, а вслед за ними, свободной россыпью, окружая, и разбойники-карберы подтянулись. Горули отвлекут, люди добьют, главное, чтобы имущество понапрасну не повредить во время захвата, иначе получится, что зря воевали. Горули не рычат, накрепко приучены, у карберов, понятное дело, тоже рот на замке, рыцарь -- и этот молчун по-пался, не орет, на помощь не зовет... Оказалось, все любят тишину! Это очень удобно: с рыцарем покончат, не боясь чужой подмоги, в схватке -- и это будет кстати -- согреются, да и время незаметно пролетит за дележом нечаянной добычи. А там и вечер, можно продолжить задуманное.
       Так вот почему их так мало: не случайная шишгаль кабацкая в случайный набег пошла за случайной добычей, но сильные опытные воины составились в шайку, где никого и ничего лишнего, где известна цель и дороги, ведущие туда и обратно, где каждый способен постоять за себя и за общее дело, не вознося бесполезных просьб ветреной богине Погоды, особенно в тот горячий миг, когда не молитвы потребны, а действия...
       Ведди Малый был не только силен, но и упрям: даже сейчас, за считанные мгновения до предопределенной богами гибели своей, не захотел он позорить знаменитый меч о всяких там скотокрадов, не для того ковал его для маркизов Короны сам Ларро, бог Войны... Нет!.. И нет!.. Не для того он ковал!.. Не на хлипких ублюдков он его ковал!..
       В левой руке у Ведди секира: три удара -- три мертвых горули, каждый из которых не уступит в схватке матерому волку, а то и оборотню... Правая же рука выхватывала по одному швыряльные ножи с пояса и щедро кормила ими карберов: все четыре не сбились с дороги -- три ножа в глазницах торчат, один во рту. Ножи -- они хотя и швыряльные, относительно легкие, это тебе не охотничий кечень и не рыцарский боевой кинжал, но -- в сильной и точной руке свое дело знают: вошел один через рот в самую глотку, и никакие зубы его не остановили, сами на розовые сахарные осколки разбрызгались... Ножи кончились, кинжал кидать жалко, меч доставать стыдно, двоих оставшихся разбойников пришлось догнать, чтобы зарубить секирой.
       Испугаться успел только один карбер из семерых, главарь, самый ловкий и умный, он-то и сумел еще при жизни понять, каков будет исход этой нежданной и стремительной схватки с "подарком богини Погоды", смог увидеть, сообразить и даже пробежать полдесятка шагов по направлению к далекому дому, туда, к юго-западной границе... Секира летела быстрее, чем он бежал, секира легко настигла последнего оставшегося в живых карбера и чуть было даже не обогнала его, насквозь пробив со спины грудную клетку... да вот, зацепилась набалдашником рукояти за переломанные ребра...
       Ну и дела: казалось бы, недолго и провозились, спокойным счетом и до ста не дотянуть, но ведь напрочь прибили, вытоптали весь снежный покров, а что не вытоптали -- кровью залили, мясом закидали. В этом месте горной дороги, почти тропы, где Ведди Малый напоролся на нечаянную засаду, дорога раздувалась на несколько десятков локтей в открытое пространство, нечто вроде поляны или арены, только не вычищенной, а усеянной валунами, каждый размерам в быка, а то и в небольшой сарай. В летнее время люди маркиза и сами устраивали здесь стоянки, заграды...
       Ведди Малый едва успел отдышаться и удивиться неожиданной победе, как выявилась новая напасть... Что ж, это совсем другое дело! -- не то ведь скажут люди: жил молодцом, а погиб как слабосильный калека, чуть ли не с позором, от руки какого-то жалкого, пахнущего навозом неумехи-скотокрада... У-ух ты!!!
       Кто его знает, с какой целью прятались в скалах у дороги эти семеро? Наверное, так оно и было, как Ведди про них догадался: ночи ждали, чтобы под ее покровом подтянуться поближе к зимнему кочевью... Мерзли, вероятно, скучали, голодными сидели, но огонь не разводили, дабы не расслабляться, дымом и запахом внимания к себе не привлекать.
       Но скотокрады, несмотря на опыт и осторожность, сами, об этом ничего не ведая, превратились в дичь: нацелились на них охотники пострашнее, да еще и разного толка... Из скрытой норы в скале следил за ними оголодавший горный демон цуцырь, глазам его было очень больно от ненавистного дневного света, истосковавшееся по еде брюхо, вдобавок, словно вы?грызали изнутри неведомые внутренние демоны... А из-за груды камней в противоположной от цуцыря стороне, ближе к югу, глядел на них огромный пещерный медведь, тоже весь истекающий слюной от аппетита, но не менее хитрый и осторожный, чем цуцырь. Выпавший ночью снег тоненьким слоем, но сплошь покрыл желтоватую медвежью шерсть, от загривка до куцего хвоста, и терпеливый медведь, на удачу залегший в при?дорожную засаду, своего дождался. Оставалось только выбрать удобный миг. Луговые, или, как их еще называют, лесные, медведи научились наедаться впрок и спать напролет всю голодную зимнюю пору, а пещерные -- круглый год рыщут за добычей для безразмерной своей утробы, им и ночью-то никак не уснуть, если нестерпимо хочется жрать...
       Люди ждали ночи, и хищники, цуцырь с медведем, ждали ночи же, чтобы в привычной для них темени иметь дополнительные преимущества перед будущими жертвами. У людей обоняние никакое, а горули -- они чуяли, конечно же, и цуцыря, и медведя, но эти дикие края доверху наполнены опасными запахами, не понять, какие из них ближе и свежее, а какие дальше, пусть хозяева разбираются... То же касалось и затаившихся хищников: рядом, где-то рядом проклятый медведь... запах гнусного цуцыря близок, ох близок, вон как тревожит ноздри... Однако большое количество еды почти перед самым носом всегда и у каждого отодвигает в стороны все остальные опасения и настороженности...
       Но и предвкушение легкой добычи, и терзающий внутренности голод, не толкнули бы хищников на поспешность, если бы не это внезапное появление еще одного хищника из людей. Запахи крови и свежего мяса, густо пропитавшие воздух зимнего дня, оказались просто нестерпимы, невыносимо обидно было смотреть, как законная добыча вот-вот достанется тому, кто ее не выслеживал и не подстерегал так долго и терпеливо! Оба охотника, демон и зверь, одновременно выскочили, каждый из своего укрытия и бросились спасать добычу, которую каждый из них считал безраздельно своею.
       Ведди Малый двух полных шагов не дошел до своей секиры, как перед ним возник громадный старый цуцырь, на целый локоть ростом выше маркиза. И еще шире и гораздо тяжелее его... Но человека эта разница в размерах не успела смутить: он, продолжая ход, ухнул негромко и ударил рукой в серую цуцыриную морду, так похожую, по нелепой прихоти богов, на предельно уродливое, но почти человеческое лицо. На руке у Ведди сидела тяжелая кольчужная перчатка, в кулаке его был зажат увесистый кинжал, сам Ведди даже в голом виде весил почти сорок весовых пядей, кулачный бой он знал и любил, поэтому удар его получился чудовищно сильным, таким, что сравнимых -- цуцырю и от горных медведей перепадало считанные разы. Ноги цуцыря (или лапы? -- Ученые монахи который уже век безуспешно спорили, как правильно их называть... -- Прим.авт.) подогнулись в коленях, и цуцырь отступил на полный шаг и еще... тяжело приседая после каждого шага... Но не упал, ибо мало кому из смертных созданий довелось вычерпать до дна силу горного демона цуцыря... Если не считать, разумеется, горных медведей. Маркиз, хотя и довольный хорошим ударом, бдительности не утра?тил и мгновенно сообразил, что горячий смрад за спиной тоже ничего хорошего ему не сулит: он стремительно развернулся и отпрыгнул в развороте, однако медвежьи когти успели проскрежетать по кольцам кольчуги на груди и даже сбить ему дыхание. И кинжал из руки выскочил, да, впрочем, толку от него при эдаких противниках... Медведь был бы вдвое выше маркиза, вздумай он встать на задние лапы и выпрямиться во весь рост, но с этим маломерным противником в железной шкуре медведю было удобнее воевать, стоя на четырех точках опоры. Один удачный тычок передней лапы во вражескую голову -- и можно было бы уже не думать о внезапно появившемся сопернике-человеке, а вплотную схватиться с безмозглым цуцырем, с тем самым, судя по запаху, который долго, слишком долго шнырял безнаказанно в его, медведя, охотничьих угодьях...
       Медведи бывают невероятно коварны и быстры в смертельной схватке, и Ведди Малый едва успел отпрыгнуть от второго замаха, который прихлопнул бы его вернее горной каменной лавины, попади этот удар в цель. Ведди увернулся, но тем самым оказался в пределах досягаемости цуцыря... И если бы цуцырь в эти страшные мгновения не тряс оглушенною башкой, а уже успел опомниться от невероятного удара, Ведди Малый умер бы мгновенно, ибо когти у них, у цуцырей, побольше медвежьих, затрещины же немногим слабее... Однако жадность цуцыря также сослужила маркизу короткую, но добрую службу: цуцырь поставил одну лапу на последнего убитого карбера и убирать ее, в погоне за точным ударом, никак не хотел: мое! Это мое! Мясо! Еда!
       Глупая жадность цуцыря позволила Ведди Малому отпрыгнуть невредимым еще раз, вбок, в самую невыгодную сторону, в плоскую выемку между валунами, откуда уже некуда было бежать... Но Ведди Малый не зря слыл великим воином: отпрыгнул он так ловко, что медвежий выпад пришелся на рассвирепевшего цуцыря, а цуцырь в свою очередь хрястнул когтями по медвежьей морде. Извечные враги вполне могли забыть на краткое время о дерзкой добыче, чтобы сначала выяснить отношения между собою, да наверняка так бы они и сделали, потому что загнанному в угол человечишке некуда было деваться. Но нескольких мгновений передышки хватило Ведди, чтобы наконец вынуть из-за спины свой верный меч... Правая рука легла на рукоять повыше, к самой гарде, левая -- на оставшееся место, к хвостовику. Когда имелась возможность выбирать, Ведди чаще предпочитал наоборот, но -- здесь, по месту удобнее... да и так неплохо, очень даже хорошо. Ведди улыбался во весь рот, чуть ли не смеялся в голос: кровь в ушах звенит, а в жилах бурлит, меч поет и просит для себя дела, и нет больше страха перед смертью, но есть только жажда победы! Понятное дело: неудобно действовать в тесноте среди камней клинком в три локтя длиною, но ведь в настоящих битвах очень редко случаются удобства для фехтования, поле боя -- не учебная комната, нарочно для этого оборудованная... Трех ударов хватило маркизу, чтобы снести поочередно головы медведю и цуцырю -- под второй удар цуцырь успел подставить толстенную лапищу? (ручищу?), и она упала на окровавленные камни чуть раньше цуцыревой головы, но немного позже медвежьей...
       Ведди стоял, весь измазанный в чужой крови, на маленьком островке исковерканного скалами и камнями пространства, среди кровавых луж и беспорядочных груд мертвого мяса, и опять едва сдерживался, но на этот раз уже не от смеха, а чтобы не издать победный рык: все мертвы, а он жив! Жив!!!
       Вдох-выдох, вдох-выдох!.. Вдох... выдох. Ведди спохватился и решил отложить радость на несколько мгновений попозже: воин -- это воин, позорнее бывает потерять не жизнь, а бдительность. Маркиз, не забывая озираться, тщательно обтер меч о медвежью шкуру, сунул его на место, высвободил секиру из кучки тряпья и переломанных костей, в другую руку взял оброненный кинжал, потом неспешно и внимательно обошел все тела, добивая для верности все, что могло, на его взгляд, дышать и двигаться... Все надежно мертвы. Ведди торопливо вскинул взгляд на скальные козырьки: нет, никаких камней и снегов сверху не нависает... Стало быть, и лавиною не накроет. Прислушался, затаив дыхание, и в который уже раз цепко и зорко вгляделся в окружающее пространство... Весь немалый опыт воина и полководца внятно и уверенно ему говорил: все чисто, все пустынно, все безопасно... Разве что боги с небес поразят его немедленно... Однако небеса молчали. И Ведди почувствовал, как в нем расправляет крылья душа: он все-таки жив! Он жив, он победил само предопределение богов, и какое-то время он будет жить дальше! Быть может, он и все благородные предки его выплатили, наконец, долгую дань, когда-то наложенную бессмертными на род маркизов Короны... А может, и не выплатили -- пришло озарение к Ведди Малому -- но тогда, значит, у него достаточно сил, чтобы противоречить даже богам!
       Правой ноге оказалось неудобно идти и стоять: маркизу во время схватки пришлось изрядно попрыгать, иному зайцу на зависть, вот шпора на правом сапоге и погнулась о камни, даром что шпоры только снаружи золотом обливают, а внутри-то они стальные... Да упрямая какая!.. да что ты все цепляешься!.. Еще полста локтей -- и поворот, и увидит он равнину, а на ней люди, а среди них -- сын его родной... И женушка в замке ждет, скучает, бедная... Ну-ка...
       Ведди Малый остановился посреди узкой дороги и притопнул. Раз и другой, чтобы горбатая шпора выпрямилась наконец и не мешала идти. Не сильно и топнул, но дорога под ним дрогнула, тот кусок ее, на котором стоял маркиз, весь пошел трещинами и вместе с маркизом ухнул вниз, в пропасть.
       И пришло Ведди Малому второе озарение, в дополнение к первому: оказывается, предопределение, однажды назначенное, не дано превозмочь никому, ни смертному человеку, ни, быть может, даже бессмертному богу! И последний час его все-таки настал... Но зато судьба даровала ему на самом кончике жизни краткую возможность порадоваться избавлению от неминуемого!.. Да, обман, всего лишь только обман, однако сколь сладостен может быть для человека прощальный этот морок! Вполне возможно, что и отец его, Лароги Веселый, и дед, Гефори Тургун, которого он никогда не видел, и все остальные его предки -- также внимали первому обманному озарению и потом второму, истинному... Меч!
       Меч маркизов Короны всегда неразлучен с маркизами, поочередно с каждым из них; за долгие, долгие столетия совместного бытия ни разу не попадал он в чужие руки, ни разу не ломался и не терялся. Ни единого разу! Потому что он -- волшебный меч, тяжелый подарок бога Войны! Кусок горной дороги пошел вниз, в пропасть, набирая скорость с каждым мгновением, но мысли в голове у Ведди Малого проносились еще быстрее: он успел понять обман, смириться с тем, что гибнет, обрадоваться, что умирает победителем, утешиться, что меч его все равно не будет утрачен для рода...
       Однако плох, никуда не годен воин, уповающий не на собственные силы, а только на волю богов и прихоти Судьбы... Меч!!! Он, Ведди Малый, а не Судьба и не боги -- до последнего мига владетель и повелитель своего меча. Он, далекие предки его и потомки! Да будет так, пока стоит Земля и светит Солнце! И это было третье, последнее озарение уходящего в вечность маркиза Короны.
       Ведди Малому не пришлось тратить драгоценные мгновения бытия, чтобы сообразить, как быстрее выхватить из-за плеча, из хитро устро?енных ножен, длинный, в три локтя, клинок, ибо каждая клеточка тела, его каждая мышца плеча, спины, обеих рук, действовала заученно и слаженно с остальными: меч просто оказался в его правой руке... Мог бы и в левой, ибо рыцарь обязан одинаково ловко управлять конечностями, дарованными ему природой и богами, но понадобилась именно правая. Ведди уже летел, кувыркаясь, вниз, а меч его, послушный глазомеру и опыту одного из величайших воинов Империи, покинул десницу хозяина и с возмущенным фырканьем взлетел наверх, к невредимому участку дороги, куда и упал, блистательный и невредимый, дожидаться нового повелителя...
       Молодой маркиз терпел, сколько мог, и, наконец, душа его восстала.
       -- Керси, -- обратился он к юноше из своей свиты, -- ты у нас самый легкий и проворный, догони рыцаря Марони Горто и верни дружину сюда. Немедля.
       Юноша, пожалуй, даже, мальчик, поклонился и без лишних слов прыгнул в седло.
       -- Погоди. Будет спрашивать да расспрашивать -- передай ему, что не время болтать и что это самый мой строжайший приказ, вопросов и возражений не терпящий.
       -- Да, ваше сиятельство, -- ответил маркизу юноша, и оба они подумали, не сговариваясь, одно и то же: "Или уже не ваше сиятельство, а ваша светлость"...
       То ли до этого время бежало медленнее, чем казалось молодому маркизу, то ли старый сенешаль Марони Горто, томимый скверными предчувствиями, не спешил в дороге, но юный всадник догнал его очень скоро, а Марони Горто даже и не подумал переспрашивать и что-либо выяснять: тотчас развернул дружину и велел всем возвращаться, быстрее, быстрее, еще быстрее, не черепахи, чай!.. Не отставать!
       Тем временем девять всадников, во главе с молодым маркизом Хоггроги Солнышко, осторожной рысью подобрались поближе к повороту за скалы, но так, чтобы между ними и краем скалы оставалось локтей сто чистого пространства... Повинуясь боевому знаку маркиза, его люди спешились и обнажили оружие. Двое из них остались на конях, они разъехались на фланги и приготовили луки, с калеными стрелами на тетивах.
       И замерли в ожидании. Поднявшийся вдруг зимний ветер был не силен, завывал вполголоса, но вполне достаточно, чтобы укутать в поземку и заглушать все негромкие звуки вокруг... Однако сквозь ветер маркиз Хоггроги услышал наконец приближающийся конский топот -- это возвращалась дружина -- открыл рот, чтобы отдать распоряжения, но слова его заглушил шум, и не шум даже, а грохот, каменный грохот оттуда, из-за скал...
       Что должен был сделать маркиз Хоггроги, о чем распорядиться, чтобы не навлечь гнев военных богов и всех поколений благородных предков, включая родного отца, чью волю он посмел нарушить? Прежде всего, отдать приказ, чтобы вперед, на разведку, подставляя себя первого под неведомую угрозу, от заклятия и стихии до капкана и засады, шел один из его людей... Потом уже -- по обстоятельствам. Но, услышав грохот, увидев клубы смешанной со снегом пыли, маркиз нарушил все воинские правила, все обычаи и ринулся вперед.
       А незадолго до этого, точно так же безрассудно поступил его отец, Ведди Малый... Безрассудно по обычным меркам людским, но не все в этом мире строится на хладном рассудке! Нет, не все! Отец!!!
       Кроме того, маркизы Короны, хотя и не сильны считались в обычной магии, однако предстоящую опасность чуяли невероятно точно и хорошо: никакими вражескими заклятиями не удавалось эту опасность от маркизов замаскировать. Для отца Хоггроги чувствовал беду, смертельную опасность и угрозу, для себя -- нет, не было ее впереди... Но его людям знать об этом не обязательно, ибо никто не должен расслабляться, полагаясь на чужие знания и умения.
       Восемь воинов личной охраны были приучены не отставать от повелителя, и они не подвели: двое из них сумели в коротком беге обогнать маркиза и загородить своими телами обзор и дистанцию, буде кто захочет выстрелить из-за камней. Такая защита -- отнюдь не всегда препятствие умело подготовленной засаде, но -- помеха, по меньшей мере. Да вот не было засады впереди, не было и врагов, во всяком случае, живых, и куска горной дороги за поворотом не было: вместо нее перед ними зияла дыра длиной в два десятка локтей, провал, открывающий вид в бездну, при одном взгляде в которую кружилась голова...
       -- Оте-е-ц!!!
       После уже, не сегодня, а со следующего утра начиная, не день и не два подряд, и не три -- лучшие дознатчики и следопыты будут читать кровавые следы, разбирать и докладывать его сиятельству маркизу Короны Хоггроги Солнышко, что же там, за провалом, среди скал и камней, происходило в тот злосчастный день, шаг за шагом, мгновение за мгновением... Все это будет, а ныне явилось главное: владетельный маркиз Короны Ведди Малый погиб, послушный предо-пределению богов, оставив вместо себя взрослого, решительного, подготовленного наследника, своего дорогого сына -- Хоггроги Солнышко. И меч... Вот он лежит на краю провала, сияет грозною нагою красотой... Хоггроги не знал и никогда не слышал -- какие могут быть ритуалы передачи меча, как наследства, от одного маркиза другому... Он попросту вынул свой великолепный меч, поцеловал, не боясь мороза, синеватую, в затейливых разводах, сталь и передал ее Марони Горто. Никогда уже не носить его за спиной, не ухаживать за ним, не воевать и не упражняться... Будет отныне тихо лежать в оружейной сокровищнице маркизов, среди собратьев, изредка уваживаемый слугами-оружейниками... Когда у Хоггроги Солнышко родится сын... когда он подрастет... Он собственноручно откует ему новый меч, как и Ведди Малый ковал для своего сына, а отец Ведди Малого -- для своего... И эти мечи, сами по себе изумительные, верно служат наследникам рода маркизов Короны, пока не приходит черед каждому из них владеть Главным мечом, Единственным и Неповторимым.
       -- Вели сохранить, это добрая сталь.
       -- Да, ваше... сиятельство.
       Все правильно, пока еще сиятельство.
       Маркиз второй раз в жизни взял в руки отцовский меч -- о-ох! Горячо... холодно... больно... тяжко... Но даже бровь не должна дрогнуть... Спокойно и уверенно Хоггроги Солнышко послал меч за спину, в освободившиеся ножны.
       -- Потом познакомимся с тобой, старина, попозже и поближе, в тишине, один на один. Будешь служить мне, как и отцу... И как всему нашему роду.
       С этого мига маркиз Короны Хоггроги Солнышко по праву вступал во владение всем наследством удела, в которое входил и сам великий меч, но освятить это неотъемлемое право должен, по многовековому обычаю, Его Величество государь император.
       Сначала дознатчики и жрецы подтвердят и утвердят свершившееся: владетельный маркиз Короны, его светлость Ведди Малый ушел в мир богов. Затем сын его, владетельный маркиз Короны, его сиятельство Хоггроги Солнышко, провозгласит себя повелителем земель и отбудет в столицу, дабы принести присягу Империи, императору и принять из монарших рук освящение. И вот тогда уже он станет "ваша светлость".
       Маркизы Короны, будучи удельными властителями, в обязательном порядке бывают при дворе, но -- не часто, гораздо реже, чем другие представители знатнейших семей, ибо в этом -- одна из многочисленных и странных привилегий маркизов Короны. Да, они далеки от Дворца, от его интриг, от его милостей и немилостей, от сопряженных с этим придворных взлетов и падений...
       Новорожденный маркиз Короны получает свое имя в главном столичном храме Матушки-Земли, куда отец новорожденного прибывает вскоре после рождения наследника. При этом испросивший аудиенцию маркиз-отец сообщает о своей радости августейшей чете, которая всегда и непременно эту аудиенцию дает, и преподносит богатые дары, получая взамен подарок для малыша из рук Императрицы, которая как бы становится для него августейшей покровительницей. Потом, через много лет, после первой самостоятельной охоты на крупного хищника, либо после первой схватки с врагом, маркизы, отец и сын, прибывают во Дворец, где для них устраивается малый прием, и где государыня Императрица воочию знакомится с будущим маркизом Короны и, руководствуясь полученными впечатлениями, дарует ему прозвище. Еще через несколько лет, юный маркиз Короны, будущий наследник, самостоятельно, в окружении собственной свиты, следует ко двору, где уже сам государь Император ждет его, чтобы собственноручно повенчать в рыцари. Сие общее правило для всех отпрысков знатнейших родов, а не только для маркизов Короны, однако, отпрыски эти должны заслужить золотые шпоры, воистину заслужить, ибо никому в истории государства еще не удавалось вымолить и выхлопотать рыцарское звание для недостойных чад своих...
       У кого, у кого -- но у маркизов Короны за?труднений в этом никогда не возникало...
       Потом женитьба наследного маркиза и общее благословение монаршей четы... Это также происходит при дворе... А сама свадьба -- в родовом уделе жениха.
       Потом, как уже говорилось, присяга наследника и возложение короны с получением титула "ваша светлость". И через некоторое, как правило, очень небольшое время, круг замыкался: маркиз Короны следовал в Океанию, чтобы в храме Матушки-Земли получить имя новорожденному сыну... Бывали в жизни каждого из маркизов и иные, необязательные путешествия в столицу и во Дворец, но -- редко. А вот придворных среди маркизов не было никогда. Что это -- еще одна привилегия, либо, напротив, предусмотрительная немилость государей? -- Всяк по-своему трактовал при дворе, кому как привычнее было думать...
       Хоггроги целовал на прощание свой меч в то самое время, когда в отцовском замке матушка его, жена Ведди Малого, теперь уже вдова, маркиза Эрриси, схватилась за сердце и глухо за?стонала. Сердечная жуть копилась в ней все последние дни, копилась, накапливалась -- и вот прорвалась горячей всезатопляющей болью. Маркиза упала без памяти прямо на каменный пол домашнего храма, где она горячо молилась за жизнь и здравие мужа своего, но фрейлины ее маленького двора успели подхватить дородное тело... Забегала челядь, засуетились жрецы... Жива, но случился с госпожой удар... Будет жить, будет, оправится матушка-маркиза, боги милостивы.
       Хоггроги вздрогнул и чуть не закричал, ужаленный мечом своего отца, в то самое время, когда в его собственном замке молодая жена его, маркиза Тури, ахнула, словно бы в ответ, и прижала трепещущие руки к животу, ибо почувствовала в нем толчок, сладкое перводвижение новой человеческой жизни...
       У нее будет ребенок, сын... Конечно же, сын!
      
       Г Л А В А 2
      
       В Империи, как и повсюду на белом свете, люди всегда смертны, в отличие от богов, однако живут долго, намного дольше всех остальных животных. Если, конечно, боги позволяют им дотянуть до глубокой старости и умереть от нее. Тем не менее, удачливый человек может двести и более лет подряд наблюдать, как водят вокруг него медленный хоровод фрейлины Времени: Весна, Лето, Осень, Зима...
       Времена года. Не боги, не феи, не демоны, не стихии, не живые существа, но они всегда рядом с человеком, всегда с ним... Они в своем стремлении подшутить над человеком могут носить самые причудливые маски, чтобы запутать его, они могут меняться нарядами, одалживать одна другой -- солнечный свет, дождевые тучи, снег, тепло, синее или серое небо... На высоком севере зима вполне способна походить на неяркое южное лето... Но любознательные существа, люди, достаточно долго живут на свете, каждый порознь и все вместе, чтобы не поддаваться на обман внешнего сходства, они хорошо знают, что зима -- она всегда зима, что на юге, что на севере, под любой личиной, разве что наряды у нее могут быть разные: в некоторых кошмарных краях -- их очень, очень мало на земле -- это снегопады, чередующиеся с трескучими холодами, а в других, севернее -- знойная засуха, либо, напротив, обложные нескончаемые дожди...
       Люди опытные, много испытавшие, всякое повидавшие и в то же время деятельные, непоседливые, те, которые любят и умеют странствовать по белу свету, знают: почти всюду на земле можно жить и поживать, ибо всюду есть солнечный свет, вода и почва, которые служат пищей растениям, травы, листья и водоросли, которые служат пищею человеку и травоядным животным, сами травоядные, которые служат пищею хищникам, среди которых главный -- это человек... Но есть на белом свете, далеко, на глубоком юге, островки пространства, водные и земные, где царствуют холодные зимы, немилосердные настолько, что даже вода при них замерзает и становится похожею на прозрачный камень, вроде слюды... Деревья и травы там вынуждены подстраиваться под зиму, покорно засыпать, когда она велит, и просыпаться, только когда разрешит весна...
       В Империи весь глубокий юг (и туда дальше, разбегаясь к западу и востоку), все ее необозримые юго-восточные и юго-западные границы, включая океанское побережье, погружаются в эти жуткие места, где и сами-то рубежи настолько размыты, что даже местные жители не всегда понимают, что кому принадлежит. Но люди и там приспособились жить и сражаться -- друг с другом, с природой, с погодой, с богами... Некоторые даже с Судьбой пытаются воевать, и в этом, кстати говоря, их главное отличие от богов...
       Когда-то, давным-давно, далекий предок нынешнего государя Императора, Его Величество Усаги Смелый, король обширного королевства, вторгся в дикие южные земли, объявил их своими и пожаловал навеки своему верному слуге, буйному и свирепому Тогги Рыжему. Тому оставалось только вступить во владение приграничным уделом, то есть подчинить себе и государю лютое пространство на краю света и не менее лютое дикарское население... А поскольку пожалованные земли являлись по всем статьям уделом марки, следовательно, и неотесанный мужлан Тогги Рыжий одним махом выбился в маркизы и сделал таковыми всё свое наследное потомство.
       Самый от него далекий из потомков, Хоггроги Солнышко, вовсе не рыжий на масть, жесткие волосы его -- цвета соломы, выгоревшей на солнце, но во всем остальном он -- истинный потомок Тогги Рыжего: умный, властный, воинственный... и верный.
       За многие-многие века Империя и ее государи выдержали немало бурь и лихолетий, испытали все мыслимые и немыслимые удары стихий, богов и обстоятельств, но всегда рядом с государями, при них, пусть и в некотором отдалении от столицы и двора, стояли маркизы Короны, верные вассалы. Ничто не могло, и никто не мог, а в последние пять столетий никто уже и не пытался -- подвергнуть сомнению преданность маркизов императорской короне, изображение которой на щите и гербе пожаловано было еще в древности одним из государей одному из маркизов.
       Ведди Малый погиб, что неизбежно для маркизов Короны, ибо за два тысячелетия истории рода никто из них не умер от болезней и старости, ни разу и ни один, так уж им всем навеки определено Судьбой и богами. Иные из маркизов уходили к предкам, не дотянув даже до пятидесяти, некоторым удавалось прожить и сотню лет, но исход для них для всех был и есть всегда один: гибель с оружием в руках. С другой стороны -- а о чем еще должен мечтать воин??? Зато и род никогда не прерывался: те же боги заботятся, чтобы жены маркизов своевременно рожали будущего наследника, одного единственного за всю родительскую жизнь, но непременно мальчика, крепкого, здорового, подвижного... И так две тысячи лет... Две тысячи лет!
       Хоггроги зажмурился, чтобы почетче представить невероятный этот срок... Никак не вмещается он в голову человеческую.
       Похоронная панихида по отцу прошла скромно, тело погибшего, поглощенное бездонной пропастью, даже и не пытались искать... Но мать все равно, почти целые дни напролет, проводит возле родовой усыпальницы маркизов, молится, плачет...
       Когда он вернется из Океании -- ему придется, согласно вековым обычаям, все перекраивать в быту и в управлении... Он и Тури вынуждены будут окончательно переехать жить в отцовский замок, в Гнездо, матушке же придется подыскивать другой. А куда денешься от этого? -- Обе госпожи маркизы ни за что не сумеют, да и не захотят жить под одной крышей, тем более, что роли их поменялись: теперь Тури как бы главная, а матушка -- всего лишь вдовствующая маркиза, хотя по ритуалам, внешне -- старшая она... Матушку он не даст в обиду... Но и жену не позволит шпынять придирками. От бабушки осталось очень хорошее поместье, матушка наверняка не будет против там поселиться, тем более от Гнезда оно почти рядом, два десятка долгих локтей, и он всегда сможет ее навещать.
       Тогда, в тот проклятый день, в день гибели отца, точнее, на следующий вечер, ибо раньше никак нельзя было отойти от матушкиной постели, чуть было не ставшей для нее одром, когда он наконец добрался до своих покоев, плачущая Тури выбежала к нему навстречу, обняла, взялась утешать как могла, гладила его, словно маленького, увела в спальню и покормила там, без слуг, наедине, и лишь потом призналась, положила его руку к себе на живот, чтобы он послушал, ощутил... То была великая весть, воистину радостная, и Хоггроги даже нашел в себе силы улыбнуться... Но удивления не было: еще в те мгновения, у скалы, молодой маркиз провидел, что так будет, он как бы знал все заранее. Таковы все маркизы Короны: будучи всего лишь воинами, а не магами, они многое чувствуют и предвидят.
       Теперь молодому маркизу предстояло получить благословение государя и приехать за ним в столицу. Меч при нем, парадная секира при нем, однако теперь ему требовалась новая, боевая, не хуже отцовской, но ее необходимо было заказывать. Лучше всего это было сделать сейчас, перед отъездом, чтобы по возвращении все уже было сработано. Старую секиру можно будет в кузницу отправить, на гвозди... или подождать, пока сын подрастет... Нет, сыну он сам новую откует, а эту -- в чулан, на вечное сбережение, для истории. Секира -- не меч, однако он, Хоггроги, в честь отца подправит старый обычай, сохранит и свою секиру, отцом откованную.
       -- Приветствую вас, о гномы!..
       Тишина в ответ. Хоггроги впервые размещал у гномов оружейный заказ, но что делать, как и с кем говорить, чего ждать -- он знал хорошо и надежно, ибо в этом состояла одна из важных обязанностей маркизов Короны, повелителей и охранителей своих владений.
       -- Я пришел ради важного дела, один и не с пустыми руками. В сердце моем, в мыслях моих нет и тени коварства, но лишь радость от возможности встретиться с непревзойденными мастерами кузнечного ремесла, и надежда, что встреча состоится.
       -- А сам-то -- кто таков? На вид -- громила громилой, а больше ничего. Ты кто?
       Хоггроги Солнышко и не подумал гневаться на дерзновенные речи невидимых собеседников, но лишь кивнул, в знак того, что услышал произнесенные слова, что готов продолжать беседу.
       -- Я Хоггроги Солнышко, повелитель этого края, маркиз Короны.
       -- Если ты собрался нам что-то повелеть, детина, ты ничего нам не повелишь, вот так-то. Ты нам повелишь, а мы даже слушать не станем, уши заткнем и слушать не станем. Вот как у нас!
       Маркиз знал, крепче крепкого помнил, что ни в коем случае нельзя смеяться в голос при разговоре с гномами, даже и улыбаться раньше времени... ну не стоило... Нет, не стоило, и лучше сразу побольнее прикусить непослушные губы, чем потом годами задабривать обидчивых малышей.
       -- Да, о гномы, я знаю об этом. И посему не собираюсь повелевать там, где предпочитаю договориться на взаимовыгодных условиях. Чтобы, значит, вам было выгодно... и мне тоже.
       На уровне примерно локтя над полом отворилась каменная дверь в стене, совершенно неразличимая среди каменных наростов на пещерных сводах, и оттуда, словно горох, посыпались маленькие, в полтора локтя ростом, существа, очень похожие на уродливых людей, и даже одетые, как люди. В руках у них молотки, лопаты, кирки, а настоящего оружия, вроде меча и секиры или хотя бы кинжала -- ни у кого, ибо гномы могут ковать оружие, но не любят им пользоваться. Умеют, но не любят.
       Два... четыре, пять... восемь... Двенадцать гномов выстроились в ряд вдоль стены, из которой они вышли, в трех полных шагах от маркиза, сидевшего, ноги калачиком, спиной к противоположной стене. Это были старшины местного гномьего поселения, издревле бытующего здесь, на землях удела.
       -- Ты не врешь, что маркиз? Прежний-то был вон какой, а ты -- вон какой! И не похожи!
       -- Да, я маркиз, и я не вру. Вот корона, сами смотрите! -- Хоггроги вынул из кожаного чехла маленький парадный щит и показал на нем изображение одной из двух корон.
       Старший из гномов, седой и пузатый, переложил кирку в левую руку, а правою стал поочередно чесаться, начиная от задницы и зигзагами вверх, постепенно подбираясь к голове. И вдруг спросил с подозрением:
       -- А какая из этих двух корон твоя? А? Ну-ка отвечай? А? Что ты не отвечаешь?
       -- Та, что поменьше, вот, где мой указательный палец.
       Главный кивнул и задумался. Первая проверка пройдена.
       -- Гномы! Все считаем, все смотрим и считаем! Все до единого из нас!..
       Один за другим, медленными осторожными шажками подходили гномы к щиту, шевелили бровями, губами, бородами и пальцами, затем каждый отвешивал поклон седовласому бородачу и произносил:
       -- Четыре, о почтенный. Четыре жемчужины там. Все четыре.
       Старший гном внушительно откашлялся.
       -- В малой золотой короне лежат на щите четыре жемчужины, переложенные золотыми же шишечками хвощей. Щит принес ты. Значит, ты и вправду маркиз. И вторую проверку ты прошел. Да, прошел. Нет, нас гномов не обманешь, на мякине не проведешь, мы сначала все проверим, все увидим. Мы сами кого хочешь обманем, вот мы какие хитрые! Правильно я говорю, гномы?
       Гномы в ответ захихикали, загомонили. Одни просто смеялись, расправляя бороды маленькими толстенькими пальцами, а другие уже затеяли было играть в салки-догонялки, но старший топнул на них сердито, и гномы притихли.
       -- Чего хочешь от нас? Если драться с нами решил -- то напрасно. Ох, напрасно! Мы знаешь какие боевые, как начнем, начнем... Нас все боятся! Даже драконы! Он такой, на нас, когти, зубы, а мы его как двинем по носу!
       Хоггроги учтиво кивнул и наконец позволил себе улыбнуться.
       -- Я знаю, о гномы, о вашей беспримерной отваге отец мне рассказывал. Но я вас не боюсь, ибо не драться с вами пришел, а торговать.
       Старший гном негодующе затряс бородой из стороны в сторону, и все остальные гномы дружно повторили за ним знаки бурного несогласия.
       -- Торговать? Зачем торговать? Нам торговцы не нужны! Нет, не нужны нам никакие-нипрокакие торговцы! Сам говорил, что маркиз, а сам торговать пришел! Нет! Мы не согласны. Собирайтесь гномы, все уходим. Уходим от него. Пусть торгует без нас как хочет!
       При этом ни один из возмущенных гномов даже и шагу не сделал к настежь открытой дверце в стене, а Хоггроги нисколько не огорчился категорическому отказу. Напротив, он повеселел и успокоился, почувствовав, что дело идет на светлую горку, и даже слегка перестроил свою речь на гномий лад:
       -- Виноват, оговорился. Не торговать, конечно же, а меняться. Хочу менять одно на другое. Меняться я пришел. Что-то -- я вам, а что-то вы мне. Вот зачем я пришел.
       -- Меняться? Гномы, стойте. Мы не уходим. Он меняться пришел. Что принес? Вот что первое мы хотим знать! Что ты нам принес? Рассказывай, показывай, шевелись. Да не вставай, а сидя рассказывай, а то убежим... Уйдем. Не убежим, а совсем уйдем.
       Хоггроги кивнул. Да, теперь уже можно было совершенно не волноваться и не торопиться, все идет как по писанному.
       -- Во-первых, о гномы, я привез вам подспорье в вашем нелегком труде. Там, на воздухе, стоят подводы, доверху наполненные отборным древесным углем, который нарочно для вас нажгли мои углежоги, а также подводы, доверху наполненные богатыми рудами, очень богатыми на самые разные виды железа, красного, белого, зеленого, которые добыли для...
       -- А зачем-перезачем нам твои руды? Зачем они нам сдались, руды-груды твои? Что молчишь? Не надо нам никаких углей. Так ведь, гномы?
       Гномы дружно запищали, что -- да, мол, никакие угли и руды им напрочь не нужны.
       -- Что же мне с ними делать теперь?
       -- Ничего не делай. Выкинь, опрокинь, вывали на землю. А нам ничего такого не нужно. На обмен не считается. Нет, не в счет эти руды-груды!..
       -- А еще...
       -- Что еще? А? Ну-ка, показывай, что еще ты нам на обмен принес?
       Но тут уже маркиз отрицательно повел головой.
       -- Погодите, все в свой черед, покажу и еще. Мне же от вас нужна секира.
       -- Какая еще секира? Не ведаем никакой секиры. Нет у нас!
       -- Такая секира. Как у моего отца была, вами, гномами, сработанная секира. Вот здесь записано гномьими рунами, сколько весу в ней должно быть, да какой длины она, да какой ширины... Словом, все, от угла заточки, до того, как должен выглядеть шишак. -- С этими словами Хоггроги вынул из широкого рукава своей накидки свиток и с легким поклоном протянул его старшему гному.
       Тот, недовольно посапывая, развернул свиток, потом взмахнул бородой, подзывая соплеменников, но не все подошли, а только самые доверенные, трое пожилых и степенных гномов, столь же седобородые, но, быть может, чуть менее надутые и важные. Гномы долго вглядывались в руны и чертежи, потом принялись совещаться. Они то и дело поглядывали на маркиза, потом стали хихикать, перемигиваться, шептаться, потирать руки.
       Маркиз сидел смирно, словно не замечая все эти хитрости и коварства, но лишь мягко улыбался в ответ.
       -- Можно сработать. Да, можно. Мы -- ух, какие мастера, людишкам до нас... Людишки криворуки, кривоглазы и вообще ни на что не годны, только жрать и наоборот! Что еще принес? А то не согласимся! Скажем нет и не согласимся! Да ведь, гномы?
       -- Да-а!.. Не-ет! Не согласимся! -- вразнобой, однако же очень громко запищали младшие гномы.
       -- Еще варенье.
       -- Что??? Что, что еще? Что ты нам еще принес? -- Голос старшего гнома дрогнул и изменился почти до неузнаваемости.
       -- Еще варенье, две кадушечки, по половине весовой пяди каждая. В одной малиновое варенье, а в другой земляничное.
       -- Земляничное??? Варенье из лесной земляники???
       -- Да. По нашему старинному секрету сие варенье делается. Матушка моя, благородная маркиза Эрриси, сразу же после моей женитьбы, передала секрет нашей благородной супруге, маркизе Тури, но вот это земляничное варенье они варили вместе, по моей просьбе, именно что для тебя, достопочтенный Вавур. А малиновое для почтенных твоих сородичей.
       Маркиз Хоггроги Солнышко и сам был с детства охотник до варенья, которое испокон веку варили в замке, каждое лето варили, на зиму заготавливали... Малиновое, земляничное, черничное, сливовое, хвощевое... на кленовом сахаре... Хоггроги любому из них предпочитал вишневое, с пенками. Сливы и вишни для этого приходилось покупать привозные, с северных земель, остальное же варенье -- местных сборов. Матушка лучше всех умела готовить, а ее этому в свое время бабушка научила, а бабушку -- прабабушка... Но Хоггроги просто любил варенье, как вкусную пищу, не больше, чем пироги, или рыбу, а гномы...
       Для гномов варенье из замка было непревзойденным лакомством, любовь к нему напоминала всепоглощающую страсть... Хоггроги глазом не успел моргнуть, как в руках у каждого гнома оказалась ложка. Да, настоящие ложки, почти как человеческие, только поменьше, и не деревянные, и именно что гномьи, из металла. Хоггроги смотрел на гномов во все глаза и дивился, не скрываясь.
       В замке, в зорной сокровищнице маркизов, предназначенной для увеселения гостей и для собственного познавательного удовольствия, полно всяческих диковинок, в том числе, нашлось там место и для домашней утвари гномов. Ложками этими не только варенье можно черпать, но и гранитные скалы скоблить -- твердейшие, прочнейшие! А пальцы старшего гнома сминают эту ложку, словно лепесток кувшинки. Мнут и расправляют, и опять мнут. Ручки при этом -- не дрожат, а трясутся!
       -- Смотрите же, о почтенные гномы! Крышки открываем... это малиновое... а здесь земляничное.
       Обезумевшие от вожделения, гномы ринулись к доверху наполненным кадушкам, но и тут строго соблюли внутрисословные права: четверо самых старших окружили кадушку с земляничным вареньем, остальные старшины гномьего рода, те, что помладше, сгрудились вокруг малинового...
       Вот... вот... вот этот важный миг, самый ответственный во всем предстоящем деле...
       -- Варенье без обмана -- и работа без обмана! Такова мена! -- Хоггроги гаркнул закрепляющее сделку условие, и гномы еще могли бы пойти на попятный, чтобы придумать какую-нибудь каверзу или уловку, это все еще было бы по гномьим правилам, без нарушений, но... варенье... Вот же оно!
       Старший гном взвыл и вонзил расправленную ложку в темно-красную, ароматную, всю в округлых, с белыми крапинками, бугорках от ягодных бочков, поверхность содержимого кадушки... Сделка состоялась, и не было в ней места обману, ибо она заключена правильно, совершенно по гномьим обычаям. Ах, как краток был этот волшебный пир, как мимолетен!
       Гномы отвалились от опустошенных, дочиста выскобленных кадушечек, и оглянулись: быть может, этот человеческий чурбан добавку для них приготовил?.. Но нет, ушел человек, вышел наверх из пещеры и умчался куда-то по своим никчемным делам... Да, ничего уже не обойти и не расторгнуть, сделка правильная заключена. Сполна по ней заплачено и полностью получено.
       Высокородному и могущественному властителю, господину любого из уделов Империи надлежит следовать к своему государю со всем уважением, то есть в окружении многочисленных слуг и соратников. Вот и молодого маркиза ожидали на выходе из пещеры воины гвардии, пять сотен ратников, еще отцом отобранных из основного войска, выбранных тщательно, со знанием дела.
       Казалось бы, всех забот теперь -- вскочить в седло и -- галопом до самой столицы, где его ждет государь на присягу и помазание, но -- рано еще, надо с гномами закончить.
       Маркиз Хоггроги приказал вывалить привезенные уголь и руду на землю, согласно гномьим словам, но отнюдь не в бесформенную груду, а кучками, в два ровных ряда, чтобы к ним было удобно подбираться, загружать в корзины и тачки и уносить вон в ту едва приметную нору.
       Данная плата как бы не считалась за плату... Ох уж эти гномы...
       С давних времен повелось так, что люди и гномы рядом живут. И при этом считают друг друга очень, очень и очень простодушными существами! Которых обмануть -- проще, чем откашляться! Однако же -- и это поразительно -- те же люди и те же гномы считают друг друга необычайно коварными, склонными ко всяческому обману тварями! Как сии противоположные друг другу мнения совмещаются в тех и в этих -- одни боги ведают, но совмещаются: уедут люди подальше от выброшенного добра, тут же выскочат гномы и бережно, до уголька, до кусочка породы, все подберут с земли, утянут в свои подземные чертоги. Древесный уголь -- луч?ший из углей, но как раз его-то гномы готовить и не умеют. Можно пользоваться горным углем, твердым как камень, но горный уголь очень злой и лживый: здесь от него жарче нужного, а сюда, в этот угол его бывает не подпихнуть, не размельчить... В кузнечном деле от подобной неравномерности просто беда! А простодушные и глупые людишки выбрасывают лучший уголь на свете! Сами готовили-готовили, везли-везли, а сами поверили хитрости и выбросили посреди холмов! Такая глупость людская гномам в великое и выгодное удовольствие! То же и с рудой. Там, откуда люди ее берут (и ее же потом укрепляют, делают жирнее), есть пещеры, в которые гномам путь заказан, потому что в тех подземельях нафы шныряют и цуцыри охотятся, те и другие страшные гномьи враги. Люди добудут руду, в гномьи края привезут, а гномы -- раз-два! -- и отказались! И людишки руду вываливают, выбрасывают -- а гномам-то она как раз и нужна! Иначе из чего секиру делать прикажете? Для хорошей секиры разное железо нужно, вовсе даже и не одинаковое, частью совсем даже и не железо, но людям об этом знать ни к чему...
       Освободившиеся подводы предстояло вернуть домой, самим же двигаться дальше, к границам. Путь впереди долог. Как ни быстры кони, а подстраиваться надобно к самой медленной части небольшого войска, к обозу. И обоз невелик, но без него никак, ибо не во всем можно обойтись в дороге без собственных запасов. Походная кухня, походная кузня, палатки, запас еды и питья -- сие обязательно и неизбежно. Был бы это военный поход к южным границам -- обоз вдесятеро бы вырос, но их путь лежит сквозь безопасные и обильные имперские земли, поэтому интенданты и провианторы уже рыщут впереди, запасают и подготавливают, чтобы дружина маркиза Короны нигде, ни в чем не терпела нужды и недостатка, ни в пути, ни на постое.
       Личная свита маркиза расступилась, только для него, Хоггроги Солнышко, своего повелителя, открывая путь к мечу, лежащему на земле, на расстеленной попоне. Да, перед спуском в пещеру пришлось его снять и оставить, иначе гномы, объятые страхом, и носу бы не высунули из своих нор. Гномы чутьистые, они хорошо ощущают гибельный ужас, от меча исходящий... В отличие от охраняющих меч людей, которые сомк?нулись в защитное кольцо, плечом к плечу, и ничего особенного за своими спинами не чувствуют, разве что затылкам зябко...
       Паж маркиза, юный дворянин Керси, встал на одно колено и на вытянутых руках подал серебряное блюдо, на блюде же лежал белый шелковый платок. Хоггроги кивком поблагодарил юношу, в правую руку взял платок, левою рукой ухватил рукоять тяжеленного меча... О ох... Больно, пальцы ломит сквозь тонкий шелк. Ничто живое не должно касаться клинка, кроме вражеской плоти, поэтому протирать его необходимо шелковой тканью, боевой стали приятна шелковая ласка. Вот так... по всему клинку... насухо... Руке -- то жарко, то как бы студено... Хоггроги, знал, что так и должно быть, пока они с мечом не привыкнут друг к другу. Уж он в последние перед отъездом дни с утра до вечера привыкал, упражнялся, и успехи велики. Меч как бы и недоволен, колюч, сердит, но уже слушается... Хоггроги отсалютовал мечом земле и небу, лихо забросил его за спину, в ножны, на ощупь подкрепив ремешком у самой гарды... Платок обратно швырком на поднос, ногу в стремя...
       -- Ваша светлость!
       Это Рокари Бегга окликнул маркиза, сенешаль Хоггроги, новый предводитель его дружины, в то время как прежний, Марони Горто, остался как бы наместником на землях маркиза на все время его отсутствия. "Светлостью" его сиятельство маркиз станет в самое ближайшее время, после встречи с государем, но Рокари Бегга, самый приближенный из соратников, упря?мо называет его так со дня траурной церемонии, и Хоггроги решил его не поправлять... Позже когда-нибудь попеняет и холку намылит нещадно, когда от этого будет польза и смысл...
       -- Что такое?
       -- Вызов.
       -- Чего? Это еще от кого? Мне вызов? На моих землях?
       -- Гм... Да... но не совсем. Курьер из замка доставил, пока вы в пещере были. Благородный паладин храма Ларро, следуя к месту поста и молитв и желая оставаться неназванным, в честь своего божества, со всем уважением предлагает вам обменяться "двумя-тремя ударами меча, секиры, кинжала или булавы, буде в ваших намерениях..."
       -- Короче говори. Он кто?
       -- Как я выяснил -- дворянин из дома герцога Бурого, ничем особенным себя не проявил, но и не запятнал. Одним словом, по всей форме вызов, но это ему епитимия такая наложена, за грехи и буйство. Сам же он в селе Зольное, на кратком постое.
       -- Не до глупцов мне сейчас и не до святош, так ему и передай... Хотя... Туда есть сейчас прямой проезд, по дороге? Расчистили перевал?
       -- Нет еще, ваша светлость, только в объезд.
       -- Ну... тогда и передавать нечего. Когда вернусь и если встречу -- убью дурака, а ныне -- мне и ждать его некогда, и ехать туда недосуг. Но ты вот что, Рокари... Ты все вызовы сразу же мне докладывай, даже формальные, потому что до похода нам еще жить и жить, а мечу -- уже необходимо, он ведь еще из моих рук не ел... Эх, был бы перевал очищен...
       -- Ваша светлость, я там на днях сам все облазил, осмотрел -- уж больно лавина оказалась здоровая, люди в две смены бьются...
       -- Я понял, Рокари, это уже мы с тобой болтовнею занимаемся, а не делом. По коням.
       Дважды в течение года маркизу Короны предстояло посетить столицу, и оба раза непременно, ибо слишком сильны были обстоятельства к этому принуждавшие: во-первых -- присяга императору, а во-вторых, ближе к осени, ночное бдение в храме Земли во имя нового наследника, новорожденного маркиза... Вот туда, во второе путешествие, Хоггроги возьмет обоих сенешалей, чтобы по возвращении окончательно определиться с местом и должностью для каждого из них... Но это будет не скоро, нет, не скоро, потому что даже первое путешествие в Океанию только начинается...
       Иногда боги проявляют необычайную милость к маркизам Короны, словно бы в противовес неумолимости Судьбы, хотя некоторые ученые мужи из окрестных монастырей считают, что и неумолимость свою Судьба проявляет не без содействия тех же милостивых богов... Впрочем, это дело мутное, поповское, а правда такова, что на первом же постое, в захолустном имперском городке Белый Птер, трое дворян прислали вызов маркизу Хоггроги. Столовались эти трое вместе, жили в соседнем трактире, а вызовы прислали по отдельности, как положено. И оно было очень и очень вовремя для Хоггроги: ну как тут не поверить в исключительную милость богов? С нею жить в Империи легко и приятно.
       Империя почти безразмерна по количеству племен и народов, ее составляющих, но пространства имперские -- и того больше. Вот эти самые племена и народы, соседские и разделенные пространствами, за несколько тысячелетий имперской истории жить в полном ладу между собой просто не научились. Император -- повелитель всего и вся, его слово -- закон богов, его воля -- все равно, что воля Судьбы, его лик -- известен всякому в Империи, ибо отчеканен на всех золотых и серебряных имперских монетах... Но не были бы императоры столь велики и могущественны, если бы не знали самого главного секрета своего ремесла, простого секрета, однако нет его волшебнее: избегай невозможного! То есть -- не отдавай невыполнимых приказов, не издавай невыносимых законов, не требуй недоступного! Соблюдай -- и будет процветать твое государство ныне, присно и вовеки! Даже если ты, Твое Величество, глуп, жаден, болен, излишне жесток или хуже того -- добр к людям, все равно соблюдай! И сохранишь. И преумножишь.
       Чеканка в Империи своя и единая, все деньги в ней одного образца, чужестранные монеты также в ходу, но почти всегда через менял. Дороги в Империи -- на зависть другим народам, ровные, широкие, всеопутывающие. На них уходит огромная часть государственной казны, их содержание составляет изрядную долю налогового бремени имперского населения. Письменность в Империи едина, языков много, но письменный, опять же, один: Указы, повеления, судебные тяжбы, челобитные, учебники, романы -- все на имперском языке. Налоги собирает только император и его службы, даже местные налоги и поборы осуществляют люди императора, пусть и не в имперскую казну...
       Во всем остальном -- свобод много, весьма много, иноземцам такого и не снилось.
       Начать с того, что каждую весну, во всех пределах Империи просыпается от зимней спячки воинский дух удельных ее властителей, и они, во главе своих воинских отрядов, идут воевать соседей. Не везде, не всегда и не обязательно такое бывает, но сплошь и рядом: Герцог Бурый совершает набеги на земли герцога Двуречья, барон Камбор пытается отомстить людям герцога Бурого, а герцоги Двуречья мечтают отвоевать долину Ключей, исконные свои земли, коварно захваченные тысячу лет тому назад князьями Та-Микол. Воевать с княжеством пока боятся, но мечтают и силы копят.
       Императоры не мешают междоусобицам, ибо если в меру и в мирное время, то они только на пользу боеспособности имперских войск, почти полностью, за исключением гвардии и курьер-ских служб, на девять десятых состоящих из удельных ополчений. Но ежели, не дай боги, кто-то начнет действовать не по чину и без меры -- на кол может быть посажен любой, сколь угодно знатный и владетельный удельный повелитель. И попробуй он посопротивляйся -- вырежут под корень всю фамилию, так, что и удел по праву крови некому наследовать будет. То же самое, если какой-нибудь задира затевает усобицу во время большой государственной войны.
       Маркизы Короны -- особь статья: их жизнь -- вечная война по южным государственным границам, с нею они, во славу Императора, справляются сами... Но это внешние враги, а из соседей-властителей на маркизов Короны давным-давно никто не нападает, таких сумасшедших просто нет внутри Империи...
       Другое дело -- вызовы на поединок. Их за свою жизнь любой дворянин Империи принимает и посылает неоднократно, ибо они -- обычай и неотъемлемая часть имперского уклада. Тот же барон Камбор на западных землях. Обширны его земли, богаты дичью леса, плодоносна почва, два мелких городка -- его владения -- исправно шлют ему вассальную дань, предметами и деньгами, но... Девятнадцать сыновей у баронской четы, не считая пяти дочерей, как с ними быть? Старший-то, который наследник -- только один. Куда остальных девать? Полк из них составлять -- глупо, потому что дорого и бесславно. Обеспечить всех достойным образом -- невозможно, тогда наследнику ничего не останется кроме голых каменных стен родового замка. Как быть-то? В других землях, вне Империи, подобная морока не в диво, а здесь гораздо проще -- все укатано обычаем, слава богам! Вырос другой сын, научился держать в руках меч и уздечку -- в добрый путь! Вот тебе доспехи, дорогой отпрыск, вот тебе родовой герб с пометкою "младшего сына", вот тебе добрый конь, секира, меч, деньги на расходы -- и вперед, удачу искать, счастье мыкать... Многие погибают, конечно, чаще телом, иногда душой... Иные выбиваются в рыцари, и даже во властители... Не часто, но и не редко. При таком порядке воспитания множество народу гибнет в уличных стычках, в междоусобных войнах, зато боевой дух всегда на высоте, и не бывает переизбытка в дворянах, и не бывает недостатка в воинах... Дочерей -- этих бы замуж пристроить, вот главная задача, по счастью боги так придумали человечество, что мальчики в нем рождаются гораздо чаще, чем девочки, более или менее всех для всех хватает...
       -- И что? Все трое, небось, младшие сыновья из неимущих?
       -- Судя по гербам -- да, ваша светлость.
       -- Тем лучше, тогда и не жалко. Договорись на завтра, на раннее утро, и потом сразу же двинемся дальше, чтобы времени не терять.
       -- Всех троих на завтра?
       -- Да, я что-то прошлой ночью не выспался, все, знаешь, тот день вспоминал, сегодня я лучше посплю... Всех троих. Чем они хотят?
       -- Двое на секирах, один на кинжалах.
       -- Нет. Скажи им -- только на мечах. Зачем -- не объясняй. А мне как раз нужно меч покормить, так-то он меня извел своими вывертами, сплошное мучение, хорошо хоть, отец заранее об этом предупредил. Все, ступай, им ведь без разницы, как на тот свет уходить. У-у-ххо-хо-оо, глаза слипаются... Скажи, пусть малый совет заходит, а сам иди, передай ответ, я тут выслушаю, да на боковую.
       Каждый походный день заканчивался одинаково: Хоггроги собирал короткое совещание и выслушивал ближайших, потом следовали распоряжения, командиры отбывали к палаткам, в дружину, а охрана стерегла покой спящего повелителя. Но в этот раз Рокари Бегга обернулся очень быстро, совет не успел еще разойтись.
       -- Ну что? Сообщил? Согласны они?
       -- Так точно, ваша светлость. А куда им деваться? -- они вызвали, стало быть, вы оружие выбираете.
       -- Угу. Небось, раскрыл мое имя не раньше, чем они дали подтверждение?
       -- Гм... Ну да. -- Рокари скосился в настенное зеркало и самодовольно пригладил правый ус. Все присутствующие в комнате не посмели хохотать в голос, но улыбок сдерживать не стали: рыцарь Рокари Бегга был великим мастером на шутки и розыгрыши. Самый младший из всех, юный Керси, все-таки не удержался и прыснул. И тут же получил легкую затрещину от Хоггроги. Впрочем, легкая она была по его меркам, а юноша перелетел через табурет и шлепнулся на пол. Тут уж можно было смеяться, чем все и воспользовались. Керси вскочил, нимало не огорченный выволочкой и ушибленным боком, только шмыгнул носом, жизнь пажа -- жизнь будущего воина, рыцаря, ничего страшного, подумаешь, синяк.
       -- И что они?
       Рокари опять оглядел слушателей, выждал, пока настанет полная тишина.
       -- Да как обычно. Помчались куда-то наперегонки, то ли в храм, то ли в нужник. Ничего, к утру вернутся.
       Громовой хохот вновь потряс трактирную комнату, но Хоггроги чуть приподнял ладонь над столешницей, и веселье мгновенно оборвалось.
       -- Как бабы шумите. А ты, Кари, просто мерзавец, и на том свете боги тебе сполна за это воздадут. Впрочем, сии господа искатели приключений -- все дворяне и взрослые люди, так что способны и обязаны держать ответ за свои слова. Ты же озаботься тем, чтобы третьим поставить того, который хотел на кинжалах биться, я на него поближе гляну, мало ли... Все свободны. Керси, ты же ступай в храм, какой сочтешь нужным... Кому ты обычно молишься?.. Вот, воздай своему Ларро пятнадцать больших молитв, полных, не пропуская ни единого слова. Вряд ли это приблизит тебя к богам и к небу, но поупражнять терпение и выдержку -- поможет. Рокари, иди с ним и проследи до конца, чтобы он не слишком тараторил, но и так, чтобы к побудке управился.
       -- Ваша светлость, а меня-то за что??? Что он, сам молитв не прочитает?
       -- Ты их будешь слушать, авось это отобьет у тебя тягу к неумным шуткам. Всё.
       Хоггроги любил просыпаться рано, ему нравилось ощущать ликующую, отдохнувшую за ночь силу в своем теле, нравилось всей грудью вбирать в себя свежесть холодного зимнего утра, руки, ноги, легкие, голова -- все требовало движения и труда! Вот и сейчас предстояли схватки с вооруженными противниками. Это хорошо и полезно. А кроме того -- никогда, ни в коем случае не следует недооценивать соперников! Кто знает -- кто может попасться на его пути? Какой-нибудь новоявленный Аламаган набросится на тебя -- что тогда? А ты стоишь перед ним пень пнем, брюхо распущено, полтора глаза еще спят, а один не продран...
       Может быть, Рокари Бегга и не врал насчет дворян, внезапно узнавших, кого они вызвали на бой в расчете законным образом поживиться доспехами и имуществом побежденного провинциала, вполне возможно, что он воочию наблюдал их испуг... Но внешне этого совершенно не было видно: молодые парни, не родственники друг другу, все младшие сыновья в своих семьях, не сказать, чтобы знатные, но вполне приличных домов, если судить по щитам... Чуть бледные...
       Молодые дворяне учтиво поприветствовали друг друга, двое слуг маркиза пинками разогнали стадо уток, вздумавших поискать себе корма на ристалище, в которое превратился этим утром пустырь за постоялым двором.
       -- Готовы, сударь?
       -- Да, сударь. Счастлив тем, что мне довелось послать вызов столь достойному и славному дворянину!
       -- И я, рад принять вызов от благородного человека с учтивыми манерами. Приступим!
       Биться решено было так: пешими, обязательны только мечи, из доспехов только шлем, наручи и поножи, без кирас, панцирей и кольчуг. Кто хочет -- волен пользоваться щитом, но не секирой и не кинжалом. Битва идет непременно до первой крови, а дальше -- по желанию участников.
       Оба пользоваться щитами не пожелали.
       Хоггроги снес голову своему противнику первым же выпадом: все, что ему понадобилось, -- это чуть отклонить корпус от двуручного, однако довольно короткого меча своего низкорослого противника и ударить по подставленной шее. Следующий.
       Меч маркиза, хлебнув первой крови, словно бы взвыл в его руке, раскаленным выплеском саданул по лучевой кости от кисти к локтю... и вроде бы поутих... нестерпимый жар ослаб до... ммм... тепла... можно даже сказать - безболезненного тепла...
       Тем временем слуги маркиза бранью и понуканием добились от трех местных слуг, из постоялого двора, чтобы те в самом быстром порядке оттащили в сторону обезглавленное тело, подобрали голову, выбрали досуха кровь, присыпали сверху трухой и опилками...
       -- Готовы, сударь?
       -- Да, сударь! Для меня честь -- биться с маркизом Короны!
       -- Для меня - это ничуть не меньшая честь биться с дворянином из дома Ар-цу! Приступим.
       Вторая схватка продолжалась почти столько же, быть может на несколько мгновений дольше: Хоггроги внезапно схватил меч обеими руками и просто рубанул сверху вниз, так дворовые слуги дрова для очага колют. Противник маркиза, рослый плечистый малый, успел подставить свой клинок, а под него даже и щит, но все же это была слишком непрочная защита против чудовищного удара: легкий меч его сломался, щит разлетелся в куски, а сам дворянин из дома Ар-цу замертво осел на землю, разрубленный от головы до пояса.
       Руки Хоггроги онемели, их сковал смертельный холод, идущий из рукоятки меча... но холод вдруг отступил, и под кожей радостно забегали колючие мурашки...
       "Еще..." -- словно бы прошептал ему меч, и Хоггроги радостно кивнул. Следующий!
       Третий противник был на вид самым рослым и сильным из троих искателей дорожных приключений, он видел мгновенную смерть своих товарищей, но испуга в нем не ощущалось. Только напряжение, ну, понятное дело, и тревога... Двуручный легкий меч, от щита отказался. Этот тот самый, который хотел на кинжалах... Если Рокари ничего не перепутал.
       -- Готовы, сударь?
       -- Да, сударь! В бою против вас и погибнуть не обидно. Готовы ли вы?
       -- Готов. И рад выйти на бой против отважного и сильного дворянина.
       Третий противник, дворянин Реги из Храма, бился храбро, с пылом и без страха, однако умения, конечно же, ему никак не хватало, чтобы противостоять в рукопашном бою, один на один, маркизу Короны, но тот решил не спешить. Однако же... Это неплохой воин... А мог бы стать хорошим...
       -- Крови... -- прошелестел меч.
       -- Да, а может молока тебе? С водой и огурцами? -- Хоггроги проревел вслух ответ своему мечу и нанес по плечам противника два невероятно быстрых удара: один, справа -- как бы тупой, чтобы не калеча обезволить мышцы плеча, а другой, слева -- режущий, но слабый, почти что нежный, чтобы только вспороть камзол и кожу под ним.
       Противник охнул приглушенно и выронил меч. Одно лишь мгновение он стоял неподвижно, раздираемый двойной болью в руках, но сразу же попытался наклониться, чтобы перехватить меч в окровавленную руку, потому что она его все-таки слушалась. Хоггроги в четверть силы ударил упрямца мечом плашмя по макушке дешевенького шлема, и противник упал без сознания.
       -- Кари, это тот самый, кто на кинжалах хотел?
       -- Да, ваша светлость, третий, как вы и повелели.
       -- Хорошо. Видишь, какое у меня чутье? Этот -- единственный из них по-настоящему крепыш, с задатками.
       -- Да... не такой уж и...
       -- Я тебя -- что, о чем-то спрашивал? Хотел узнать твое мнение? Не выспался ты, что ли?
       -- Виноват, ваша светлость. Так точно, не выспался, Керси-то -- до рассвета бубнил, мне показалось, что не пятнадцать, а все сто пятнадцать прочитал.
       -- В общем, не вижу я пока в тебе первого сенешаля. А вижу болтуна и скомороха.
       -- Виноват, ваша светлость! -- Рокари Бегга уловил непритворный гнев в словах повелителя и струхнул не на шутку.
       -- Смотри у меня. Храмовника этого -- куда-нибудь в храм и пристрой, на лечение, хотя он здоров как тургун и наверняка через денек окле?мается. Ну, все одно, чтобы там перевязали, лекарствами попотчевали. Денег оставь, потому как своих у него наверняка негусто, а иначе с чего бы им дорожными поединками промышлять? Трофеи от этих двоих продай, из выручки заплати монахам. Не хватит -- из моей казны возьмешь, но -- в меру, под отчет. Далее. Как он очухается -- поговори с ним, чтобы он, если захочет, шел ко мне на службу. Объяснишь условия. Коли согласится -- пусть ждет поблизости, я с ним поговорю на обратном пути. Тоже денег оставь, если понадобится. Какого он Храма воспитанник?
       -- Храма Земли. Вообще-то он дворянин из рода Ульвия, но от родового имени отказался.
       -- Земли? О, почти наш, можно сказать. Да и хрен с ним, с его именем, был бы воин. Одним словом, ты понял. В подручные Керси возьми, он тоже вроде тебя весельчак, не соскучитесь на пару. Ступай. Как управитесь -- догоняйте не мешкая.
       В полдень Хоггроги объявил привал прямо в чистом поле, но дружина почти вся, за исключением разведчиков и кашеваров, продолжила нести службу: воины, пополам разделившись на пеших и конных, образовали правильный круг, примерно в тысячу локтей шириной, в центре этого круга маркиз беседовал со своим мечом.
       Даже самые зоркие увидели не так уж и много: расстеленная шерстяная попона, капором к югу, на которой сидит маркиз -- прямая спина, ноги калачиком, руки на коленях, неподвижен; перед ним стоит седло, на седле, как на подставке, лежит вынутый из ножен меч маркизов Короны. Солнце сокрыто за зимними тучами, но нет ни дождя, ни снегопада, ни даже поземки...
       -- Ты ел и пил из моих рук. Понял ли ты это?
       -- Да.
       -- Ты сыт?
       -- Нет.
       -- Я тоже понял голод и жажду твою. Готов ли ты служить мне так, как служил отцу моему, деду моему, прадеду и всем достославным предкам моим, так же верно, как я служу им, моей семье, Империи и государю?.. Что молчишь?.. Почему ты молчишь, я спрашиваю?
       -- Я голоден.
       -- Ты накормлен.
       -- Я голоден.
       Хоггроги сомкнул глаза и вновь открыл их, раз и другой. Он вдыхал холодный воздух зимнего полдня и выдыхал облачка пара, которые тут же таяли в белом пространстве, запах лошадиного пота от седла и попоны трогал его ноздри, глаза увидели, как один из воинов охраны, пренебрегая порядком и уставом, что-то проглотил, таясь от десятского... Лошадь ржет, другие ей откликнулись...
       -- Ты будешь есть, когда я разрешу, ты будешь терпеть столько, сколько я сочту нужным, ты будешь видеть свет, когда я того пожелаю, и смирно спать в ножнах, если мне вздумается. Твое единственное дело и обязанность служить мне. Ты будешь послушен как раб, и верен как брат. Ты понял меня?..
       Меч молчал.
       Хоггроги встал на ноги, это получалось у него ничуть не хуже, чем у отца: только что седалище упиралось в попону, коленки врозь, ноги сплетены -- и вот он уже выпрямляется со стремительным разворотом, не глядя, но точно подхватив меч в правую руку. Мгновением раньше седло было перед ним, почти на уровне глаз, но оно уже внизу за спиной... Р-раз, два! Еще! И еще разворот, шаг в сторону, шаг, присев в сторону, два вперед, поклон и разворот... Меч летал из руки в руку, попадал и в обе сразу: левая рука ближе к гарде, затем правая...
       -- Ничто у меня не болит! Ничего не онемело, и нигде не жжет! Отныне ты служишь мне до конца жизни. Ты понял, что я тебе сказал???
       -- Да, повелитель.
      
       Г Л А В А 3
      
       Молодой маркиз Хоггроги Солнышко, присягнув на верность государю Императору, получил из его рук благословение, а от государыни императрицы -- был пожалован аудиенцией и подарками для матушки и жены, после чего немедленно отбыл домой, ибо курьеры принесли ему весть об очередном набеге степняков. Ничего особенно тревожного, набег и набег, но если раньше Хоггроги во всем полагался на отца, нимало не сомневаясь, что уж кто-кто, а отец его, грозный и непобедимый Ведди Малый, всегда и обязательно справится с любой напастью, то теперь рассчитывать можно было только на военную мощь собственного войска, которая, как известно по мировой истории войн и сражений, ничтожна без умелого предводителя, и на себя, который отныне и есть тот самый предводитель.
       Хоггроги обоснованно полагал, что неплохо владеет мечом, секирой, луком, ножами, да и в кулачном бою он никого бы не убоялся, но всевластным полководцем, распорядителем многих тысяч жизней и судеб, молодой маркиз себя еще не проявлял... Командовал, конечно, и десятком, и сотней, и дружиной и даже войсками, в походе и в сражениях, но это все под бдительным присмотром батюшки, который всегда исправит и выручит, а вот чтобы вся ответственность лежала на нем и только на нем...
       -- Ходу, ходу! Обозам оставить сотню сопровождения, остальным двигаться только маршем!.. Рокари, поручаю тебе обоз, а главное -- подарки от государыни!.. Остальные -- за мной!
       Шли ходко, но к боям не успели. Да и спешить особо некуда было: Марони Горто, поставленный военным наместником в уделе, надежно управился с набегом курачи, расколошматил тысячную стаю налетчиков так, что обратно, в юго-западные степи, живьем ушел один из десяти, не более того.
       Хоггроги нашел сенешаля своего отца в чистом поле, на стоянке, где тот по горячим следам продолжал вершить суд и расправу над плененными грабителями. Во всяком случае, некоторые тела все еще корчились, посаженные на кол, когда Хоггроги следовал мимо них к шатру сенешаля своего отца. Дозорные не посмели предупредить главнокомандующего, ибо видели поданный им знак: из двух противоположных приказов нарушать выбирают тот, который принадлежит более слабому, его высокопревосходительство поймет, простит и не осмелится наказать.
       -- Ваша светлость!!!
       -- Сиди, сиди, дружище, сиди. Мозоли?
       Конечно же, Марони Горто был предупрежден о возвращении молодого, теперь уже полноправного маркиза Короны, однако и он не ожидал, что Хоггроги помчится к рубежам, даже не заезжая домой, к матери и беременной супруге. Не ожидал и поэтому позволил застать себя врасплох, сидящего в одном исподнем, греющего ноги в глубоком тазу с горячей водой.
       -- Ваша светлость, я... -- Марони повел бородой -- пажа и старую служанку словно вихрем выдуло из шатра.
       -- Сиди, я сказал. И я, кажется, спросил...
       -- Виноват, ваша светлость! Суставы, будь они неладны, на лодыжках и в пальцах. Почти неделю спал, не снимая сапог, вот и разнылись. Вы позволите, я все же оденусь? Не то сгорю от стыда, ваша светлость!
       -- Давай, а я тем временем бивак обойду. Собери нам с тобой поесть, но прежде кликни командиров, доложишь мне, в их присутствии, что и как здесь было. Пока прогуляюсь -- чтобы управился.
       Всюду полный порядок: чистота, хороший обзор, часовые на местах... Даже навоз прибран, ни одного "яблока" под ногами. Пожалуй, близковато к холмам и к зарослям -- так показалось Хоггроги при обходе, но в остальном...
       -- Воду где берете? Из ручья?
       -- Ручей под охраной, ваша светлость, по всему руслу вверх, но в основном снег и лед растапливали. А уже после розыска и дознания -- и из ручья берем, попыток отравить не было.
       -- Хорошо, продолжай.
       Хоггроги внимательно выслушал доклад сенешаля Марони Горто, затем сообщения младших командиров, из числа тех, кого Марони назначил для дополнительного отчета перед "его светлостью", несколько раз маркиз обмакивал перо в чернильницу и делал какие-то пометки в маленьком "памятном" свитке, но что он там писал и о чем -- никто не знал, ибо ни одного замечания вслух из его уст не последовало. Замечания, естественно, были, и Хоггроги их вы-сказал, но не при всех, а позже, когда они с Марони остались наедине за накрытым столом. Рыцарь Марони Горто всю свою жизнь сражался, и хорошо сражался, опыта, умений и смекалки ему было не занимать, но он покорно принял все упреки и поправки, в глубине души дивясь на то, что все высказанное молодым человеком -- здраво и, главное, верно.
       -- Колдуны при них были?
       -- Четверо, ваша светлость. Такие... темная, дремучая, неграмотная деревня, ничего особенного не могут, разве что веред на близко подставленную задницу наслать. Допрошены и казнены первыми.
       А с другой стороны -- чему удивляться, если каждодневным учителем и наставником Хоггроги был не кто иной, как Ведди Малый, один из лучших воинов и военачальников на земле. Марони Горто в довольно зрелом возрасте принес пожизненную присягу маркизам Короны, до этого же успел повоевать в разных краях империи, так что он мог сравнивать, да, мог... Некого рядом с Ведди поставить, разве что старика Санги Бо, по прозвищу Ночной Пожар, из имперских гвардейцев... Да, был такой знаменитый воитель в прежние времена, Марони его застал, при нем служил... Но где теперь Санги Пожар, где Ведди Малый? Нет их в нынешние-то дни... Хотя быть может, молодой маркиз окажется под стать своему отцу... оно дальше видно будет...
       -- По одному кубку мы можем себе позволить, Марони, в честь твоей победы и моего возвращения. Можешь налить, доставай.
       Рыцарь Горто собственноручно распечатал кувшин, благодарно кивнул маркизу и единым духом высосал здоровенный кубок своего любимого красного вина "Варвар", первый за все время боев... В военное время, в походе -- всегда все должно быть сухо-насухо, Марони Горто сам нарушителей на виселицу посылал. Выпил и расплылся в улыбке: все-таки жизнь -- приятная штука! Вино Марони любил, тем более, что сейчас можно было выпить на вполне законных основаниях: и повелитель разрешил, и боевые действия закончились. Теперь бы еще маркитанток сюда или одну из фрейлин из замка, помоложе... Но -- увы -- с бабами придется подождать до возвращения из похода, молодой маркиз очень строг на эти дела, весь в батюшку...
       -- Так что скажешь, старина? Почему ты не подсек их отступление с перевала? Там бы вполне хватило одной заградной сотни? Вообще бы никто не ушел.
       -- Ну... Ваша светлость... Не додумался. А кроме того, откуда я мог знать, что они туда побегут, а не восточнее, по равнине?
       -- Надо было знать. Ты что, снегопада не мог учуять?
       -- Гм... -- Марони Горто развел руками. Может и да, не хватило чутья. Был бы кто из маркизов на месте -- они бы точно погоду поняли, Марони же так не умел, а жрецам доверяться в военном деле -- оно накладно и ненадежно, что толку потом -- с них взыскивать... -- Виноват, ваша светлость, обмишурился.
       -- Да не обмишурился... Ты мне тут сироту по полю не гоняй, сенешаль, на жалость не дави, не надо мне этого. Не обмишурился, действовал грамотно, а чуточку, все же, не додумал. Что -- ноги?
       -- Ноги?.. А, я уже и забыл, ваша светлость. Поболели и перестали.
       -- Ладно, допьем, и иди спать, отдыхать, в воде суставы греть и так далее, завтра домой возвращаемся. Наполни себе еще, опрокинем, а то я свой не допил, не успел за тобой, не выливать же теперь.
       Марони с благодарностью взглянул на повелителя и без лишних слов опять наполнил свой кубок до краев.
       -- За войну и за воинов, живых и павших!..
       Зима не вечна -- это вам не война по южным границам Империи, зима всегда рано или поздно заканчивается, уступая место юной и свежей весне. Хоггроги более всего любил лето, однако жаловал и весенние денечки, такие, например, как сегодня...
       Где должен проводить свободное время воин, молодой дворянин, если он не на войне, не на охоте, не на приеме у государя, не на веселом пиру, не в объятьях возлюбленной супруги (или просто возлюбленной)? Правильно -- на куз?нице.
       С тех пор как на плечи Хоггроги легла вся тяжесть владения маркизатом, ему уже нечасто доводилось сбегать сюда, где меха нагоняют воздух в гудящее пламя горна, где молоты звенят по наковальням, где искры то и дело пытаются прожечь кожаный фартук или пристроиться за шиворот... Только ты утихомирил западных варваров, подсчитал распашку на полях, разметал со стола челобитные, доносы и жалобы, да только собрался на кузню -- хвать тебя курьер от заградных войск на южном по?бережье: пираты высадились здоровенной флотилией, стало быть, опять на коня и вперед!.. Только ты придумал новый способ закалки лез?вия с одновременным отпуском обушка -- гонец: сель смыла деревушку возле Гномьей горы, в соседних селениях смута, беженцы по дорогам... Самому надо ехать, помогать беженцам едой, деньгами и плетьми...
       Сегодняшнее утро -- благословенное: весенний дождь зарядил с утра, все дела к празднику загодя переделаны, на рубежах, горных, водных и степных, раньше чем через трое-четверо суток никаких военных событий не ожидается -- что бы и не отдохнуть, пока до пира далеко?
       Хоггроги попеременно старается за молотобойца и за главного кузнеца, хочет выковать простой дамский кинжальчик, но чтобы с узором и самых высоких свойств: прочный, острый и не хрупкий. Для рукояти у него уже припасен драгоценный рог от ящера-троерожки: два больших рога пойдут главному ловчему в запасники, он из них велит сделать лучшие на свете охотничьи рога, а костяной воротник обещан в храм Земли, под алтарь... Легенды гласят, что раньше из-за бесконечных стад этих троерожек травы и почвы было не видать, а ныне ящеры эти -- даже на теплом севере большая редкость.
       Весело махать молотом и подстукивать молотком-указкой, покрикивать на подмастерьев, вздувающих меха, советоваться с древним Зогой, кузнечных дел мастером, который еще деду его служил...
       -- Что там опять такое?..
       Посыльный забежал в самую кузню, показывая, что дело важное и неотложное, и теперь стоял в глубоком поклоне, ожидая вопроса. Куда деваться высокородному властителю от забот своего удела -- ну, спросил.
       -- Ваша благородная супруга, ее светлость маркиза Тури, просит сообщить, что она стоит под дождем и ждет решения вашей светлости...
       -- А-а-а!.. Досадистые боги, всем вам по изжоге! Забыл!.. -- Хоггроги утер платком вспотевшее лицо. Это-то еще ладно, это даже хорошо. Как же он мог забыть, что обещал показать Тури ближайшую ковку? Женщина в кузнице -- плохая примета, но сие никак не касается маркиза Короны и его дражайшей половины, ибо он здесь главный, а вовсе никакие не приметы и не суеверия. -- Зови скорее, не томи ее под дождем, а уж я жду -- передай -- с самого утра...
       Здесь Хоггроги лгал с легкой душой и ни малейших мук совести не испытывал: да, забыл случайно, однако искренне рад ее приходу и старается здесь как раз для нее, ей подарок готовит, своими руками кует.
       Хоггроги не успел отдышаться, как в открытом проеме кузницы показалась его супруга. Была она очень молода, скорее, даже юна, тридцати лет, как и Хоггроги, ростом -- ему под мышку, однако так хорошо сложена, что даже слегка располневшие бока не мешали Хоггроги смотреть на нее с восхищением и жадностью.
       -- Что же ты, дорогая, не выбрала более погожий день для визита сюда? Вон как льет, а тебе нельзя простужаться, ты ведь теперь не одна! -- Хоггроги выразительно подмигнул на ее уже заметный животик и засмеялся.
       Тури нарочито жеманно улыбнулась и поклонилась в ответ:
       -- Дождь? О нет, дорогой мой супруг и повелитель, даже буря, град и землетрясение не остановят меня в моем стремлении всюду следовать за моим сюзереном, а кроме того -- верный Керси держит надо мною зонт, и я ничуть не промокла!
       -- Керси... Керси правильно поступает, что держит над тобою зонт, защищая от слякоти, да только не гоже - воина, будущего рыцаря, заставлять... -- Хоггроги поразмыслил, выбирая дальнейшие слова -- ...за дамами зонтики носить!
       -- Вот как? Да, это могла бы сделать одна из моих фрейлин, но только я боюсь, что мой грозный супруг вконец бы разгневался, видя большое количество женщин в кузнице, которая, наряду с обеденным столом, одна из важнейших святынь мужского мира. Поэтому я и осмелилась опереться на крутое плечо надежнейшего из твоих рыцарей.
       Хоггроги расхохотался и подмигнул розовому от смущения пажу, невысокому и щуплому из-за крайней молодости лет.
       -- Победила, сдаюсь, но он пока не рыцарь. Керси, между прочим, я как раз удивлялся твоему отсутствию. Засучи или отстегни брыжи, манжеты с рукавов, да раскатай, расправь угли поточнее, шлак прими; сейчас у нас будет очень важный отрезок ковки. Дайте ему важень!
       -- А что именно ты делаешь, мой повелитель? -- Большие карие глаза маркизы Тури распахнулись и вспыхнули, не в силах вместить все бушующее в них любопытство: на ее памяти никто и никогда из рыцарей не разрешал женщинам появляться в таком месте, даже когда жены и дочери кузнецов-простолюдинов приносили своим близким обед и ужин, им не позволялось подходить к воротам кузницы ближе, чем на полсотни локтей... Вот и сейчас живущий при кузнице старик Куфо, жрец храма бога Огня, смотрел на маркизу исподлобья и неодобрительно тряс седыми космами... Однако Хоггроги Солнышко любил сам принимать решения, он его принял -- и что ему после этого домашний жрец и даже его бог?
       -- Я? Разогреваю вот эту вот стопку железных палочек... И проковываю их в единую плитку... Вот так! Вот так! -- Маркиз выхватил клещами четыре воедино стиснутых между собою, добела раскаленных железных брусочка, положил на двурогую наковальню и стал бить по ним увесистым молотом. -- Вот -- другое дело. Пусть остынет малость.
       -- А зачем ты их так?.. А почему они перекручены?
       -- Чтобы сделать полезную вещь. Это были две пары кусков разного железа. Теперь внутри образуется более мягкое железо, а снаружи более твердое. С той же целью их предварительно раскаляют и каждый скручивают жгутом, чтобы магия, содержащаяся в железе, распределялась по нему как можно более равномерно, и в то же время -- тоненькими слоями. Они же потом и узор лезвию дают. Сейчас подмастерье подогреет заготовку до рабочего состояния, затем зубильцем бережно располовинит вдоль, вывернет как бы наизнанку, а я опять скую в единую плитку. И тогда можно быть уверенным, что лезвие будет острым, клинок упругим и прочным. Но надобно будет узор как следует выявить, и для этого одной проковки мало... На меч еще больше потребовалось бы ковок и времени.
       -- Ах, так ты кинжал куешь?
       Хоггроги понял, что чуть было не проговорился, и поспешил схватить платок, лицо утирать.
       -- Вроде того. Ты бы только знала, сколько угля и песчаника железного уходит на вот этакий клинок. Теперь уже, считай, конец работы, а до этого наш старый Зога почти трое суток там при плавилке жил, железо из песка вытапливал. Хочешь мне помочь?
       -- О да! Да, конечно, мой дорогой!!! А как? -- Маркиза Тури чуть было не запрыгала от восторга, но вовремя опомнилась и положила руку под грудь. Все окрестные дамы, с кем она поддерживает отношения, просто лопнут от зависти, узнав о ее приключении, но прыгать все равно нельзя. -- Ты доверишь мне стучать по железяке вон тем огромным молотком, да?
       Хоггроги захохотал, совершенно счастливый. Тем временем подмастерья, во главе со старшим кузнецом, сделали все необходимое для следующей части работ. Красный и вспотевший Керси старался, с тяжелой кочергой в руках, тоже по уши довольный, что ему доверили столь ответственное мужское дело, как поддержание правильного огненного "коврика" на столе горна и бережный подгреб его в "гнездо".
       -- О, ты уже присмотрела и нацелилась? Нет, дорогая, сей молот весит побольше тебя самой, вместе с будущим сыном. Ты возьмешь вон тот веничек и по моей команде будешь сметать сор и окалину с этой поковки. Я бью -- ты метешь. Сметать надо будет быстро и аккуратно и не ранее, чем я скажу. Готова?
       -- Да... погоди... -- Маркиза вынула из сумочки на поясе тонкие шелковые перчатки и шустро их натянула. Наполовину обгоревший кипарисовый веник задорно дрожал в ее маленьких ручках. -- Я готова, о, повелитель!
       -- Фартук сначала надень, не то станешь чумазая, как Керси. Фартук для ее светлости!
       Да, это было верное замечание: четырнадцатилетний паж, по-взрослому дорого и модно одетый, успел перемазаться в саже и в глине с ног до головы, хотя Керси это ничуть не смущало: у его светлости тоже лоб, щеки и плечи почти как у трубочиста. Камзол и штаны испорчены? -- слуги отстирают, или он новое сошьет, хвала богам -- родители у него богаты, да и сам он в боях трофеи добывает... два раза уже участвовал... Керси был восьмым, самым поздним отпрыском в богатом дворянском роде Талои (из этого же удела), и хотя наследство ему никак не светило, мать с отцом любили его больше, чем остальных сыновей и дочерей, баловали с детства и даже здесь добились чести для младшенького: пажом, да не к кому-нибудь, а к его сиятельству, а теперь уже к его светлости маркизу Короны! Это самый верный путь для будущего воина, чтобы стяжать на полях сражений честь, славу и богатство.
       Хоггроги стучал молотком по наковальне, отбегал к горну, возвращался, опять бил, и сам, и молотобойцы помогали, однако же, при всем при этом Хоггроги умудрялся отвечать на целый град вопросов своей супруги, не пропуская без ответа ни одного.
       -- А почему ты в воду макаешь? А как ты определяешь, что нагрелось в самый раз? А почему у... наковальни, да?.. почему у нее роги разные? А для чего они ветер туда накачивают?
       -- Это не ветер, а поддув, без поддува древесный уголь очень слабый жар дает. Но, дорогая моя, самое время нам заканчивать, ибо ты вся вспотела и твое платье сейчас загорится. От искр. И дождь очень кстати закончился. И к празднику пора.
       -- Ай! Где, где? Зачем ты меня так пугаешь, Хогги... Ой, действительно дырку прожгло... Ну не беда. А что мы с тобой ковали сегодня?
       -- Одну очень занимательную штуку. Я ее тебе завтра или послезавтра покажу. Что у нас на обед?
       Маркиза Тури вздохнула и затараторила, в безнадежной попытке перечислить хотя бы половину всего того, что было предназначено для главного праздничного стола: ведь сегодня во всей Империи отмечают день пробуждения Матушки-Земли от зимнего сна!
       -- ...Чур, мне с мозговой костью!
       -- Я ее выбирала из многих, мой повелитель, и она тебя ждет. Только не разбивай ее кулаком при гостях, это неприлично.
       -- Керси!
       -- Да, ваша светлость!
       -- Обедаешь с нами сегодня, заслужил. Да пе?реоденься и умойся как следует, а то у тебя да?же за ушами сажа. Ко второму колоколу не поспеешь -- останешься голодным, за стол не пущу.
       -- Ур-ра! -- Керси, восхищенный оказанной ему милостью, напрочь забыл, что он взрослый человек, грозный и сильный воин, -- размахивая зонтом, вприпрыжку помчался к флигелю возле замка, к себе в покои. -- Я успею!
       -- Хогги, а давай кузнечного жреца пригласим, отца Куфо?
       -- Нет. Шипел он много сегодня. Позаботься, чтобы сюда повкуснее чего прислали, чтобы и на его долю хватило. А к столу -- нет, там и так от попов будет не продохнуть.
       Тури наклонила голову, дабы не видно было ее покрасневших глаз... Хогги не должен знать, что она стала такой слезливой в последнее время. Наверное, это из-за беременности.
       -- Ты на меня сердит, мой дорогой?
       -- Слегка. На матушку и на тебя, но на тебя -- вообще самую-самую малость. Я понимаю, что приличия, что уважение к богам, но пятеро жрецов за одним столом -- это чересчур! Даже в праздник.
       -- Но... отец Скатис -- единственный, кто напоминает мне о моем доме. Ты хочешь, чтобы я отослала его к родителям?
       -- Нет, конечно, птерчик! -- Хоггроги умерил бас и попытался прямо на ходу чмокнуть супругу в щечку. Ему это вполне удалось, поцелуй получился громким, но несколько угольных "снежинок" переместились с его плеча на кружевной воротник маркизы. -- Молись ему, молись этой своей Луа, я же не против. Но -- если он, который твой, -- действительно один будет, то матушка с собой еще четверых завезла...
       -- Вот видишь!
       -- Да, и поэтому сержусь самую-самую малость, не из-за твоего Скатиса, а за твою попытку превратить число пять в число шесть. Лучше бы я взамен ребят из дружины пригласил... Тихо, тихо, не кипятись, я же просто так сказал, для пущего сравнения! Благо, просто бы они сидели, вкушали, но ведь каждый по очереди молиться вслух затеет... Матушку я вообще упрекать не имею права, ей и так сейчас не сладко. Кстати, я ее завтра провожу лично и погощу у нее в замке денек, осмотрюсь -- все ли там сделано как следует, не требуется ли чего еще?
       -- Да, это совершенно правильно, мой дорогой, о родителях надо заботиться. Ох, мне ведь тоже следует переодеться, я вся в саже. Это было мое лучшее платье, лучшие кружева.
       -- Ты??? Хм... Но тебе идет.
       -- Спасибо, о, повелитель, однако, дамы, почтившие нас сегодня своим визитом, могут неправильно меня понять, обвинить в дурновкусии, в нищете, в неряшливости, в неуважительном отношении к гостям.
       -- В нищете??? А кто сегодня будет из гостей?
       -- Гости уже съехались.
       Маркиза Тури достала из рукава тоненький свиток и сунула его в нагрудный карман кожаного фартука, в который ее громогласный супруг все еще был облачен.
       -- Вот полный список, сударь. Вам направо, в ваши покои, мне налево, в мои. Ванна для вас уже подготовлена, а также мыло, щетки, терки, полотенца. Хорошей вам воды, сударь.
       -- Погоди, Тури! Ванна-то здоровая, давай вместе! Стой! -- Но маркиза, надежно защищенная стайкой хихикающих фрейлин, только ускорила шаг.
       Хоггроги оглянулся -- и его уже взяли в кольцо дворяне свиты, слуги, военачальники: Марони, Рокари. Делать нечего, придется в одиночку подчиняться этикету.
       -- Заранее готовьтесь, судари мои, обед будет долгим, нудным... Однако сытным. Ступайте все в большой зал, там кресла, закуски, игры, картины... До ванны я сам доберусь. Где мои покои? Налево, Тури сказала?..
       -- Направо, ваша светлость, -- с самым серьезным видом поправил его старший слуга...
       С тех пор, как после смерти Ведди Малого молодой маркиз и его супруга, послушные тысячелетнему обычаю, переселились в Гнездо, главное поместье удела, в душе у Хоггроги словно бы оборвалась еще одна золотая ниточка, связывающая его с беспечной и счастливой юностью: им с Тури было так уютно в их маленьком замке!..
       Конечно же, Хоггроги превосходно знал, где расположены мужские и женские покои, отведенные для него и для Тури, ибо первые пятнадцать лет своей жизни он провел здесь, под сводами старинного замка, за это время он излазил все, от подвалов и погребов до чердаков, искал потайные ходы и секретные двери в сырых подземельях, выслеживал врагов со смотровой площадки на самой верхотуре донжона... Так ни одного и не засек, ни он, ни отец его, который мальчишкой тоже любил с высоты озирать пространства, ибо за врагами надо было выезжать туда, далеко, к границам удела, а окрестности Гнезда не ведали войн и сражений лет с тысячу, а то и больше...
       Но однажды двенадцатилетний Хоггроги, воспользовавшись удачным мигом, сбежал от слуг и нарвался в одном из запущенных подземелий замка на какого-то полоумного нафа, одинокого и голодного, вполне возможно, что изгнанника, покореженного то ли старостью, то ли его отвратительными соплеменниками... Это была чистая случайность, ибо замковые жрецы свою службу несли исправно, на все подозрительные места накидывали защитные и сигнальные за-клятья, да и нафы никогда не беспокоили обитателей замка... Но вот -- случилось, и Хоггроги принял бой, вместо того чтобы просто убежать... Сквозь многочисленные трещины и щели в сводах подземелья просачивался дневной свет, очень узкими и трепетными лучиками проникал, но вполне достаточно, чтобы непроглядная тьма выцвела в полутьму, посильную человеческому глазу.
       -- Да, -- вспомнил Хоггроги, -- наф был хром, вдобавок ко всем своим бедам, и догнать меня просто бы не сумел.
       -- Что вы сказали, ваша светлость?
       -- Ничего, это я сам с собой разговариваю. Подлей-ка еще горяченькой, распарюсь. Успеем?
       Слуга сбегал к песочным часам, вернулся и зачерпнул ушат кипятка.
       -- Успеем, ваша светлость. Даже и в мыльню бы успели... Столько или еще?
       -- О-о-о... Достаточно. И не отвлекай меня, я думаю.
       Наверное, наф охотился на одичавших домовых, а Хоггроги ему помешал. Главное было -- не подставлять свою плоть под нафьи клыки и когти, ибо гниль и грязь на них -- подлее любой отравы. Хоггроги швырнул в нафа все четыре ножа, что были при нем -- да без толку. С самого раннего детства он знал, конечно же, что на нафов простая сталь не действует, но... Просто захотелось попробовать. Попробовал -- и остался почти безоружным, ибо, по малолетству его, ему ничего увесистее кинжала на поясе не полагалось. Зато кинжал у него был высшей пробы, фамильный: прапрадед еще ковал, да лучшие жрецы и колдуны Империи все новые и новые заклятья накладывали, слой за слоем, поколение за поколением.
       Хоггроги раз отпрыгнул и другой, а на третий -- нырк под когти правой нафьей лапы и пырнул его в бок. И опять отскочил. Хоггроги до сих пор был уверен, что в тот день он бы и в одиночку управился с нафом, да прибежал отец, невесть откуда почуявший опасность для своего сына. Выскочил из-за угла, огромный, горячий и бесшумный: сына затрещиной угостил, нафа мечом. Хоггроги кубарем покатился, собирая с каменного пола на праздничную батистовую рубашку плесень и полусгнившее домовячье дерьмо, а наф на месте опал беззвучно, превратившись в две осклизлые кучи.
       Следом уже и караульные набежали, и Марони, сенешаль отца, весь еще с каплями соуса на бороде... Жрецы тут как тут, слуги... Ощупывали, осматривали, обтирали да переодевали... А потом, когда убедились, что цел и невредим, проводили на суд и расправу, в отцовские покои.
       -- А ну как он бы тебя сожрал? Ведь я мог вернуться из похода не вчера, а послезавтра, или через неделю? Полагаю, что матушка очень бы расстроилась такому обороту событий.
       -- Не сожрал бы, небось, я ему печень уже проткнул.
       Ведди загыгыкал в ответ и добродушною рукой, стараясь не задеть распухшее ухо отпрыска, взъерошил ему волосы, и так уже торчащие беспорядочно куда попало.
       -- Дурачок. Я, например, не знаю, существует ли у них печень, и если да, то как расположена. Где твои ножи швыряльные?..
       Хоггроги виновато потупился. Грязные куски железа, извлеченные из нафьей слизи, ножами уже назвать было нельзя, до такой степени их изъела непонятная ржа.
       -- Не слышу ответа?
       -- Пропали ножи.
       -- Пропа-али у него. Пусть Марони лично тебе подберет, и впредь будь, пожалуйста, умнее. А теперь ступай к матушке, уж она тебе задаст как следует, уж она грозилась!..
       Хоггроги выскочил из покоев отца и помчался к матери, ничуть не устрашенный отцовским предупреждением, ничего она не задаст! -- И точно: мать только ахнула, заплакала в голос и прижала его к себе, вся такая пышная, самая добрая на свете, пахнущая кипарисом и мятой, а хор из приживалок и фрейлин ее свиты дружно подхватил жалобные причитания... Хоггроги тогда еще подумал, что проще было бы вытерпеть взамен две отцовские оплеухи. Но матушку он очень любил, пришлось терпеть.
       -- Это тебе батюшка так?
       -- Угу.
       -- Ну, не беда, все быстро заживет, своя рука -- не драка. Отец суров, но всегда знает, что делает. Ухо твое уже в дороге пройдет, потому что на днях ехать вам в столицу, он тебя государыне представит, ею самою время точное вам обоим назначено. Для того-то отец и с кочевниками пораньше поспешил управиться. Тсс, тише! Ты мне тут все разнесешь своими лягушкиными прыжками. Это пока секрет, не выдай меня. Хочешь вареньица?
       Не-ет, какое тут вареньице! Более всего на свете Хоггроги хотелось выскочить во двор, оседлать коня и помчаться куда глаза глядят, хохоча от радости и восторга, в предвкушении путешествия, но...
       -- Да, матушка. Только, чур, вишневого!
       Маркиза Эрриси тотчас хлопнула служанкам в ладоши.
       -- Конечно, конечно, мой птерчик! Ты ведь так и умчался из-за стола, толком не поев.
       -- Нет, я поел. И я не птерчик!
       -- Ничего ты не поел, я же видела, что у тебя на блюде, а кроме того, стольник мне все в подробностях докладывал... Вишневого несите его сиятельству, с пеночкой... И со сладкой булочкой, так? Давай, ты до ужина со мной побудешь?.. Вечером-то опять у нас пир горой. Устала я, хоть выжми, да куда денешься в такой праздник: уклониться от него -- тут же все гости обидятся...
       Да, тогда, в тот весенний день, тоже был праздник, и скорее всего тот же самый: пробуждение ото сна Матушки-Земли. Хоггроги вздохнул во всю мочь широченной груди и полез на сушу из ванной. К ноге пристал клок мыльной пены... не стряхнуть... но старый слуга ловко мазнул по ноге полотенцем, с поклоном протянул мягкое обтирное полотно... Вот и отцу, наверное, так же хорошо служил... Эх... А сегодня праздник получился двойным: внешне он -- как всегда в эту пору, а неявным образом -- чествование молодого маркиза, ставшего из "сиятельства" "светлостью". Такова традиция в доме мар?кизов Короны: прямо поздравлять неудобно, ибо восхождение сына -- это всегда гибель отца, по которому скорбь у родных и близких еще не прошла, и долго, очень долго не пройдет... Но... Жизнь продолжает свой путь и никого ждать не собирается, знай поспевай за нею!..
       И в третий раз прозвонили колокола, созывающие на пир. Этот оповещающий знак был общим для благородных гостей маркиза и простолюдинов, которым также полагалось обильное угощение от щедрот повелителя, но если простые люди -- слуги, домашние и чужие, крестьяне, ратники, бродячие жрецы -- не медля ни единого мига, ринулись к столам, развернутым и накрытым во дворе замка, то благородным господам, скопившимся в парадном зале "Гнезда", рядом со столовым залом, пришлось подождать еще... Самыми обделенными на этом празднике оказались, как всегда, лицедеи, сказители, музыканты и скоморохи: их согнали в отдельную комнату и стража бдительно следила, чтобы ни один из них не успел напиться допьяна или даже насытиться... Все будет потом, вволю будет, хоть до смерти опейтесь и облопайтесь, а пока -- терпеть и ждать своего часа, чтобы не ударить в грязь лицом перед гостями, в полную силу насладить их своим искусством...
       И вот, наконец, четверо слуг на хорах задудели в длинные, по восемь локтей каждая, трубы: "позвали воду"!
       Повинуясь этому знаку, пестро и богато одетые слуги, выстроенные вереницей, проворно засеменили в зал и там уже разошлись кто куда, согласно воле и разумению дворецкого. В руках у каждого был объемистый серебряный кувшин с теплою ароматною водой, а к кувшину серебряный же тазик, а через плечо полотенце тонкого и мягкого волокна, дабы каждый гость мог омочить пальцы и вытереть их насухо. Четверо слуг встали у главного стола, у них в руках были золотые кувшины и золотые тазики, ибо им предстояло подавать воду для омовения чете маркизов Короны и их главным гостям: матушке-вдове -- пресветлой маркизе Эрриси, наместнику соседних имперских областей молодому графу Борази Лона (по слухам -- внебрачному сыну Императора), крайне редкими выездами покидающему для несения назначенной ему службы родную столицу, старому князю Теки Ду с супругою Кими Ду, двум сенешалям удела -- Рокари Бегга и Марони Горто (так и непонятно было гостям -- кто же из них главный теперь, кого из них выбрал молодой маркиз?), вдове барона Светлого (уже сто лет правящая госпожа своего маленького удела, двухсоттридцатилетняя старушка баронесса Мири Светлая), молодой вдове, графине Шорни из Вороньих земель (через полгода ее траур закончится -- и будет она вожделенная для многих невеста: ну еще бы, с таким-то приданым!) и одному из старейших на всем юге жрецу храма Земли, духовнику молодой маркизы Тури, отцу Скатису, и главному советнику и духовнику маркизы Эрриси, отцу Улинесу, и внезапно облагодетельствованному в этот день пажу, юному Керси Талои. Керси же, весь одеревеневший и красный от гордости и стыда, молился мысленно всем богам и богиням, чтобы не выдать своего счастливого ужаса и не опозориться перед остальными высокими гостями. Краем глаза он видел отца и мать за общим дальним столом, не сводящих с него восхищенных взоров, а также и старшего брата, наследника, наверняка изнывающего от лютой зависти к пронырливому братцу-сопляку... Впрочем, зоркая и проницательная маркиза Тури поручила ему ухаживать за старенькой соседкой по столу, баронессой Мири Светлой, и Керси, занятый делом, вскоре пообмяк, стал чувствовать себя несколько свободнее и проще.
       В духовный праздник все права его открывать принадлежат святым жрецам, поэтому после торжественного омовения рук зазвучали молебны: первым пустили младшего, молодого отца Маганика, жреца бога Огня, он говорил громко и нараспев, управился быстро. А за ним жрец бога Войны Ларро, отец Менарез, творил молитву, половину слов которой присутствующие не расслышали, ибо жрец грозного бога был тщедушен и тихоголос. Третьим вступил отец Домми, жрец богини Подземных Вод Уманы, он уже торопился, ибо слышал, как урчат голодные желудки и как тяжело вздыхают, не ропща, благочестивые гости...
       Все трое жрецов принадлежали к свите маркизы Эрриси, вдовы Ведди Малого и матери нынешнего властителя удела, Хоггроги Солнышко, все трое сидели на почетных местах, но не за главным столом, в отличие от старейших и почтеннейших жрецов Скатиса и Улинеса.
       Отец Скатис был стар, лыс, мудр, полон учености и такта, он просто встал и с поклоном передал слово отцу Улинесу, такому же, как и он, жрецу храма Земли, но еще более древнему и уважаемому среди жрецов.
       Отец Улинес поклонился духовному собрату, молодой чете маркизов, маркизе Эрриси, всему залу, затем выпрямился и густо откашлялся. Был он весьма невысок ростом, три локтя с ладонью, годами стар, но довольно еще крепок, гладок, румянец на его щеках расплывался к шее и к лысине, а седые усы свисали через рот на голый подбородок. Отец Улинес обеими руками развел усы в стороны -- и на несколько мгновений они ему подчинились.
       -- Такой день сегодня -- Матушка проснулась! Возблагодарим же ее за все сущее! -- Отец Улинес ухватил пухленькою ладонью стеклянный кубок, доверху наполненный желтым храмовым вином, выпил его досуха. -- Ух! Зело ныне гостьба толстотрапезна!
       И грянуло празднество!
       Уж кто-кто, а маркизы Короны умели принять гостей так, чтобы всего было им вдоволь: вин, тонких и крепких, яств, вкусных, сытных и бесконечно разнообразных, всяческих забав и развлечений... А случись гостям заночевать у маркизов -- то и просыпались они в тепле, в чистоте и уюте, на мягких перинах, под надежными одеялами...
       Всем известно: где праздник, там и вино, где вино -- там и кровь кипит: ссоры, дуэли... Вот как раз этого во владениях маркизов Короны, во время празднеств, ими устраиваемых, совершенно не допускалось. Маркизы -- Ведди Малый, Лароги Веселый или еще кто, безжалостной рукой гасили пыл правых и виноватых, и далеко не всегда после их вмешательства спорящие оставались в живых. А правильнее сказать -- почти никогда, если спор их вспыхивал не на трезвую голову. И жаловаться наместнику, либо государю, если доходило до жалоб, было совершенно бесполезно, ибо по высочайшему вердикту неминуемо получалось: владетельный маркиз был совершенно прав по существу дела, а виновные понесли заслуженное наказание, и семьи покойных обязаны принять на себя все фискальные и судебные издержки.
       Поэтому-то на пирах у маркизов почти никогда кровавых ссор не возникало. И уж никто в этих краях не мог припомнить, ни в собственном опыте, ни по старинным преданиям, чтобы кто-то из гостей вызвал на дуэль хозяина. Во-первых, это вообще по-мужлански невежливо и признак дурновкусия, а во-вторых, лучше тогда для забияки самому насадиться животом на меч: не так страшно и гораздо больше надежды остаться в живых.
       Танцы, согласно моде, недавно устоявшейся при императорском дворе, были объявлены задолго до наступления вечера, почти сразу после первой перемены блюд, когда большинство гостей не успели даже начальный голод утолить. И кроме кучки ворчащих стариков, приверженцев старинных провинциальных обычаев, всем эта столичная мода пришлась по душе, особенно дамам: наряды чистые, неизмятые, завистницам хорошо видны, сложнейшие прически не испорчены, лица свежи, кавалеры сплошь трезвые и не утратившие ловкость в танцевальных движениях...
       Те, кто желают соединить для себя танцы и хороший стол, также могут легко это сделать: громадный зал вместителен, накрытые столы в одной его половине, а танцующие гости в другой, стоит лишь пройти за гобеленовые перегородки, нарочно для этого установленные в преддверии празднества, и утолить возникшие жажду и аппетит, либо, наоборот, желание потанцевать.
       Первая пара среди всех -- конечно же, блистательные Хоггроги Солнышко с супругой, бережно протанцевавшие вместе первую половину первого танца, а следующая по красоте пара -- конечно же, Хоггроги Солнышко, почтительно и плавно ведущий во второй половине роскошного Открывающего Танца свою матушку, светлейшую маркизу Эрриси.
       Подав достойный пример, семья маркизов Короны скромно покинула пределы танцевального ристалища и предоставила гостям полную волю плясать и танцевать под музыку своего домашнего оркестра, одного из лучших в южной части Империи. Забот хватало, однако же Хоггроги решительно попросил мать и жену поменьше принимать участие в избытии хозяй?ских и хозяйственных обязанностей, предоставив это ему, а самим побольше отдыхать и наслаждаться праздником. И та, и другая не осмелились прямо ослушаться, но исподволь, все же, пытались командовать пробегающими рядом слугами с тем, чтобы всякие досадные мелочи и недочеты не портили пышного великолепия дома владетельных маркизов Короны.
       После танцев пир вспыхнул с новой силой, хотя и до этого не прекращался ни на миг. Жонглеров сменяли скоморохи, скоморохов сказители, сказителей певцы, певцов укротители животных, со своими питомцами...
       К вечеру, как это всегда бывает, гости разбились на множество больших и малых стаек и ватажек, причем женщины составляли женские кружки, а мужчины -- мужские.
       Хоггроги в сопровождении дворецкого, столь?ника и двух сенешалей, очередной раз обошел, обследовал берега, острова и гроты бушующего праздника и, решив, наконец, что ему тоже пора слегка отдохнуть, присоединился к мужскому кружку, состоящему из самых именитых гостей. А матушка и супруга, как и ожидалось, решили веселиться по отдельности друг от друга, но тут уж ничего не поделать, ни приказами, ни уговорами, такова жизнь...
       Мужчины собрались в соседних с пиршественным залом покоях, куда слуги, повинуясь прихотям гостей, втащили громадную колоду для разделки туш, почти новую, с невыщербленной поверхностью, чисто вымытую. Добавили и огня по потолкам и стенам, так чтобы стало светло как днем.
       Развлечение называлось: "щепить лучину".
       Слуга клал на поле колоды узенькую зубочистку, а гости по очереди ухватывали нарочно принесенную для этого секиру и со всего маху били по колоде, пытаясь разрубить зубочистку вдоль. О-о, это была далеко не такая простая забава, как сие могло показаться на первый взгляд. Неопытный человек, с делом незнакомый, может махать секирой до изнеможения: раз, два, три... сто!.. И вот-вот уже кажется, еще чуть правее, еще самую-самую малость левее... пока рука не перестанет слушаться... -- а зубочистка по-преж?нему невредима. Потеряешь силу и терпение, дрогнет рука -- и вот уже зубочистка перерублена поперек, а не вдоль... Да хранят вас от этого боги! Позору и насмешек хватит на год, а то и больше, все до единого соседи об этом узнают, ближние и дальние, еще и до столицы дойдет. Просто же промахнуться по зубочистке -- не позор, а забава. Пока повезло только молодому графу Борази Лона: самый бочок отщепил он от зубочистки расчетливым ударом, с волосок толщиною, но -- вдоль, и все-таки отщепил, все честно.
       -- Сударь, мы даже и не сомневались, что столица способна порождать воинов не худших, а много лучших, нежели в нашем захолустье. Поздравляю, с меня награда! -- Хоггроги осторожно хлопнул по плечу имперского наместника, и никому, включая графа, в голову не пришло удивиться подобной фамильярности, проявленной к предполагаемому отпрыску самого Императора, ибо маркиз Короны ровня ему, не ниже ничуть.
       -- Полно, полно вам, сударь, смеяться! Если бы я видел, что вы смотрите на мои потуги -- я бы и поперек рубанул бы от смущения, с меня бы сталось...
       -- Ну, уж...
       -- Уверяю вас. Но -- не угодно ли попробовать и вам? Вне очереди, так сказать, на правах хозяина?
       Хоггроги попытался отнекиваться, но гости дружно заголосили: просим, просим!
       -- Ладно. Это, что ли, орудие рубильного труда? -- Хоггроги повертел в руках секиру, наморщил нос, потом губы... укоризненно покачал головой в сторону слуг, словно пеняя им за качество принесенной секиры, и вдруг, почти не глядя, взмахнул стремительно вверх и вниз левою рукой: чок! Гости ахнули: зубочистка расщепилась вдоль, на почти равные половинки. Хохот и восторженные крики наполнили комнату до краев и выплеснулись в соседние покои.
       -- Маркиз! Сударь... Просто нет слов! У нас в столице только и разговоров, что о чудесах, которыми изобилует белый свет, там, вдали от наших простых и скучных будней, и в том числе -- слово дворянина -- речь непременно заходит о маркизах Короны, однако, одно дело слышать, а совсем другое -- собственными... Это искусство, сударь.
       -- Довольно, граф! Вы меня незаслуженно перехвалите, в то время как вы и сами способны поучить меня обращаться с мечом и секирою... Эх, вот если бы при мне была моя собственная... Недавно мне ее гномы прислали, я им заказывал... Тогда бы можно еще было говорить о каком-то искусстве...
       Взрыв хохота потряс своды замка -- народу тем временем сбежалось множество, стояли вплотную, почти уже не разбирая сословий. Хоггроги недоуменно оглянулся, ища причину всеобщей веселости... Народ слегка расступился, чтобы всем было видно: перед маркизом стоял коленопреклоненный Керси, паж, на вытянутых руках которого, на длинном и узком подносе, убранным шелковым покрывалом, лежала секира маркиза. Сорванец, догадавшись наперед, уже успел сбегать в дальние жилые покои, договориться с охраной, договориться с дворецким -- и вот он уже здесь!
       Хоггроги помолчал несколько мгновений и рассмеялся: не на что сердиться, если поглубже подумать, паж ведь не помышлял о плохом, юность всегда порывиста и легкомысленна, ей чужая похвала слаще золота.
       -- Я же тебя сегодня освободил от службы, сударь паж? За свой стол посадил... Сам полагал отдохнуть...
       -- Нет уж, сударь! Никак нет! Я, граф Борази Лона, скромный слуга Его Величества, своими ушами слышал, как вы обещали мне и уважаемым гостям... Они все здесь и не дадут соврать!
       Крики и смех в замке переросли в жалобный, упрашивающий рев: просим!
       -- О, мой повелитель! Все, что я могу, это присоединить скромный свой голос ко всеобщей просьбе! -- Маркиза Тури осторожно преклонила колени рядом с пажом, но несмотря на смиренность слов и позы, в глазах ее плясали озорство, бесстрашие и веселье.
       -- Гм... Во-первых, немедленно поднимись с колен, друг мой... А во-вторых... Так. Пространство мне. Шире круг, я сказал. Еще огня!
       Хоггроги Солнышко взвесил в руке секиру, левой ладонью дал понять зрителям, чтобы отодвинулись дальше, замер... и пошел по кругу, не сводя глаз с огромной колоды. Сделал он три полных круга, после чего остановился и скомандовал:
       -- Предмет!
       Принесли зубочистки в серебряном стаканчике. Хоггроги наощупь вынул одну и бросил, с деланной небрежностью, на еще ровную, но уже иссеченную поверхность разделочной колоды.
       -- Я согласился единственно затем, чтобы наглядно показать отличие боевой секиры от мясницкого топора. Батюшка мой, Ведди Малый, учил меня всему, и я надеюсь не подвести его светлую память.
       Хоггроги расставил ноги чуть шире обычного и одновременно потер подошвами сапог влево-вправо по узорному полу, выложенному из широких дубовых плиток, словно бы дополнительно укрепляясь на нем. Секира в правой руке медленно качалась, вверх... вниз... в сторону... в другую... Зрители даже дышать старались потише, только из глубин замка доносились звуки музыки и веселые выкрики гуляк, не сообразивших присоединиться к зрелищу...
       Хоггроги в последний раз качнул секирой и вдруг подбросил ее к самому потолку, локтей на восемь над головой. Секира кувыркалась не спеша, строго в одной плоскости, вот она летит вверх, вот замерла на один неуловимый миг и пошла вниз.
       Чок! И общий выдох, больше похожий на стон: что там???
       Задние зрители нажимали на передних, те, в свою очередь, упирались, расставя руки в стороны, дабы никого не пропустить вперед себя... Кольцо сомкнулось, и оглушительный рев сотряс -- если не стены, то воздух в стенах древнего замка! Секира торчала, воткнутая в колоду, а по сторонам ее лежали две половинки зубочистки, расколотые вдоль!
       -- Да пропустите же!
       Наконец раздраженный взвизг князя Теки Ду возымел действие и зрители расступились, уступая место возле колоды тщедушному старцу и его супруге, столь же ветхой и подслеповатой.
       Князь долго тряс головой, потом двумя руками оперся на посох и принялся откашливаться.
       -- Да... Есть еще воины на свете, не до конца перевелись... А все же твой прадедушка, сударь мой Хоггроги, маркиз Гефори Тургун, пуще делал: подбросит, бывало, секиру, а она летит, верх-ним кончиком нацелена... -- Князь прочертил по воздуху трясущимся пальцем. -- Упадет наискось, воткнется да пришпилит зубочистку-то, насквозь ее самым кончиком и проткнет, не разрывая зубочистки, не уваливаясь сама. Вот как прежде умели, сударь Хоггроги! Но и ты хорош, дай, я тебя обниму.
       Хоггроги Солнышко с сожалением выпустил из своей ладони пальчики жены и глубоко поклонился старому князю и княгине, прежде чем раскрыть объятия:
       -- Так ведь то был прадед, и было ваше время, эпоха великанов! Спасибо вам, светлейший, и пусть древние времена и те, кто их помнит, никогда не уходят от нас!
      
       Г Л А В А 4
      
       Что может быть скучнее, чем тупо стоять и позировать художнику для поясного портрета???
       Хоггроги хотел было подумать: "Что может быть глупее...", но вовремя вспомнил, сколько раз он прохаживался, то и дело останавливаясь, вдоль длинной галереи картин и с каким жгучим интересом всматривался в образы своих предков, далеких и близких... Изучал одежды, головные уборы, пытался даже сопоставлять -- насколько похожи были его родные по мужской и женской линии, дед с бабкой, или прапрапрадед с прапрапрабабкой; иногда у него получалось заметить эту супружескую общность, иногда нет... Например, его родители куда больше были похожи друг на друга в быту, нежели на полотне...
       И их с Тури портреты будут висеть в этой галерее... Но для этого надобно малость потерпеть.
       Хорошие рисовальщики живут не только в Океании, где прикорм от Большого Двора и от аристократических домов во сто крат щедрее и надежнее, нежели в провинции, вовсе нет; большинство придворных ваятелей, сказителей, музыкантов и рисовальщиков как раз не в столице родились, и не в передних Дворца проявлялся и развивался их талант, но Тури для надежности решила выписать столичного, самого лучшего, самого прославленного, и Хоггроги, конечно же, не возражал, он никогда не спорил по мелочам со своей дражайшей половиной... А в основных, самых важных вопросах жизни замка и удела -- она никогда не спорила, полагаясь всецело на его решения.
       Мода на фамильные портретные галереи родилась -- как это и положено моде -- при Дворе, а оттуда уже распространилась по всей Империи. Тысяча лет прошла с тех пор, изрядный срок, но родовитые дворяне все равно тяжело вздыхали, досадуя, что их благородные предки могли бы и раньше догадаться -- увековечивать в камне и на холсте не только гербы, но и образы свои... Чтобы хотя бы в этом не смешиваться лишний раз с толпою безродных выскочек... А так -- приходилось опираться лишь на письменные и изустные предания, подтверждающие древность и чистоту рода.
       Каков он был -- Тогги Рыжий? Ну, рыжий, понятное дело. Ну, крепкий, видимо, ибо мужчины их рода -- все далеко не хлюпики. Бородатый, скорее всего, поскольку далекие предки, маркизы Короны, сплошь носили бороды, Лароги Веселый первый поломал эту традицию...
       Хоггроги не застал деда, просто не помнил его, хотя маркизу Лароги весьма посчастливилось: он успел увидеть внука своего и даже пару раз потетешкать хнычущего младенчика в своих лапищах... Повезло. Подобные отклонения от обычая случались у них в роду: несколько раз деды дожидались рождения внуков, а однажды, тысячу с лишним лет тому назад, как гласит семейное предание, Мигури Хвощ родился, дорос до памяти и запомнил на всю жизнь своего деда, Артуки Белого... Трижды, за два тысячелетия маркизата, с юными наследниками происходили гибельные несчастья, однако каждый раз ее светлость, супруга здравствующего маркиза Короны, оказывалась способной снова зачать дитя, сына, конечно же. Но если с отпрыском все было в порядке, то боги никогда, ни единого раза за всю историю рода не дарили чету маркизов еще одним ребенком: древнее заклятье сидело крепко, не сбросить его ни молитвами, ни столетиями... Случались и разводы... Крайне, крайне редко: в роду маркизов не жаловали семейные дрязги.
       Именно с дедом Лароги Веселым, из всей длиннющей вереницы предков, наблюдалось у Хоггроги самое явственное внешнее сходство. По крайней мере, так утверждали все, знавшие старого маркиза и так показывал портрет, сотворенный модным столичным рисовальщиком той поры, имя которого уже ничего не значило для Хоггроги и его современников...
       Дед по-своему сумел выделиться из своих предков, добавить свой росчерк в длинную летопись легенд Императорского Двора и обрести негласную, но долгую и горячую благодарность доброго десятка аристократических домов столицы...
       Так случилось, что дворянин поссорился с дворянином, публично и горячо. Обычное дело -- дуэль, тем более из-за дамы. Но другой дворянин, приятель оскорбителя, попытался пригасить вспыхнувшее пламя, взвешенными и разумными доводами склонить противников к примирению... Слово за слово -- в итоге пламя превратилось в пожар, и вот уже восемь человек с одной стороны готовы вступить в смертельную схватку с равным количеством противников, представляющих другую сторону...
       Лароги попал в эту катавасию случайно: то ли толкнул, проходя мимо, кого-то из секундантов, то ли на ногу ему наступили... Он был в столице с докладом государю об обстановке на границе, поведал о гибели отца на поле боя, принял от Его Величества титул "ваша светлость" и уже собирался уезжать... Но вот, так совпало, что случайным движением он как бы выступил за одну из сторон против другой и немедленно получил вызов с приглашением на место схватки. Задиры знали, кого они вызывали, понимали, как это опасно, воистину гибельно -- биться против маркиза Короны, однако еще более гибельным в придворной жизни было бы струсить и поджать хвост... Тем более что и у противной стороны были кое-какие козыри в рукаве...
       Шестнадцать человек собрались, чтобы разрешить с оружием в руках вопросы чести, и было это совсем рядом -- камнем докинуть -- с дворцом государя Императора...
       Стороны сошлись в первой схватке и отхлынули, оставив на земле четыре мертвых тела... И опять сошлись, но на этот раз не в две волны, плеснувшие одна на другую, а как бы в два клина, где во главе каждого из них шел сильнейший.
       Семерку уцелевших возглавлял, конечно же, Лароги Веселый, а пятерку противников, потерпевших больший урон, вел знаменитый воин и дуэлянт, некий Санги Бо. Санги Бо к тому времени был еще молодой, но уже очень опытный и умелый рыцарь, поражений до сего дня не знавший. Вот и сейчас он не собирался пополнять собою павших на поле боя...
       Два воина -- оба пешие, без секир -- двинулись друг на друга, в то время как остальные образовали обратные полукольца, с тем, чтобы броситься в сечу, как только бой предводителей закончится.
       Сверкнули клинки, посыпались искры от них. В руках у Лароги был знаменитый меч маркизов Короны, но и Санги Бо бился отнюдь не кочергой и не рыбьей костью: его облегченный двуручный меч хоть и кован был людьми, а не богами, но сумел выдержать даже прямое столк-новение с клинком божественного происхождения.
       Первая схватка не принесла победы и крови никому из дуэлянтов, однако и того, и другого не долго ждать: бои на мечах всегда скоротечны, особенно, когда дерутся мастера. А уж если эти двое взялись за дело...
       Санги Бо имел представление о противнике и в полную силу применил свою неповторимую манеру боя: он ни секунды не стоял на месте, все было в непрерывном движении -- руки, ноги, меч, туловище, голова, пар от дыхания и даже зрачки, причем неопытному взгляду казалось, что все эти движения рассогласованные, словно всяк предмет, даже тени от предметов, сами по себе движутся, ноги -- отдельно от туловища, руки -- отдельно от меча... Но Лароги, несмотря на юность свою, был ничуть не менее искушен и сведущ в боевых искусствах, он ясно видел и хорошо понимал сие смертельное рукотворное волшебство, направленное соперником против него, и сделался предельно внимателен. Сам Лароги был скупее в движениях, лишь кончик его меча с коварною простотой покачивался, приноравливаясь к текучим маневрам Санги Бо.
       Удар, удар -- оба опять отскочили невредимые, и одно это уже было невероятным для зрителей, взыскательных ценителей и знатоков. Санги Бо сместился вправо, потом влево, весь излучая угрюмую силу и уверенность в победе, он готовился нападать, ему не страшен и не опасен был меч маркизов Короны. Однако если кто-нибудь из смертных сумел бы заглянуть ему в душу, он бы увидел смятение и затаенный ужас: впервые нашелся человек, не только устоявший в поединке против его всесокрушающих атак, но и едва не убивший его самого... И если бы не камешек под сапогом у этого верзилы-маркиза... Несмотря на холод осеннего дня, Лароги вспотел так, что струи пота по его спине едва не журчали, подобно летним ручьям у Гномьей горы: еще бы четверть мгновения -- и некому было бы возвращаться в удел! И что тогда? У этого Санги Бо весьма и весьма неплохой меч, но еще лучше руки в наручах, которыми он его вертит перед самым носом... С проклятым Санги пора кончать, не то получится наоборот...
       -- Всем стоять! Бросить оружие, немедленно!
       Дуэлянты оглянулись: площадь была окружена стражей Большого дворца. Эти господа подчинялись только Его Величеству и шутить не любили: ослушание могло стоить жизни кому угодно, от принца крови до святейшего духовника Ее Величества, что однажды и случилось по ошибке в сумраке дворцовых покоев. Тщательно разобрав дело, никого в тот раз не наказали: духовник сам оказался виноват.
       Но аристократы -- вся дюжина уцелевших дуэлянтов как на подбор состояла из родовитейших дворян -- и не подумали выполнять приказания каких-то там привратников...
       -- Продолжаем, судари, после будем глазеть по сторонам... -- Санги Бо крикнул, и все согласно кивнули, готовые броситься в последнюю общую схватку, ибо зов чести сильнее, нежели указания болванов в ливреях...
       -- Стоять!!! Во имя Империи! Ослушание любого из вас будет приравнено к злоумышлению на Государя Императора!
       Это уже было совершенно иное дело. Нарушать правила и указы -- во славу чести -- это одно, а творить бесчестье -- совсем другое. "Во имя Империи". Такими словами в Империи без причины не бросается даже Стража Дворца. Надо подчиняться, ибо в этом случае бесчестье -- как раз ослушание.
       -- Мечи, секиры, булавы, кинжалы, стилеты, кнуты, швыряльные ножи и все остальное убойное оружейное имущество -- на землю. Построиться в шеренгу.
       -- В шеренгу? Может быть, вам еще сплясать по-деревенски? Или объясниться в любви? -- Юный князь Та-Микол подбоченился и захохотал, остальные дуэлянты, бывшие противники, теперь уже объединенные в общую судьбу, тоже рассмеялись. Все они безропотно поснимали с себя и побросали в общую кучу оружие, но строиться в шеренгу? Да пусть лучше их на месте убьют.
       Командир стражи осознал, что хватил лишнего с приказами.
       -- Хорошо. Дайте слово, судари, что не попытаетесь напасть на стражников, либо совершить побег, и тогда следуйте за мною, вместе, в вольном порядке, незакованные и несвязанные. Убитых подберут и доставят куда надо, люди уже вызваны. Однако прежде вы все должны продиктовать имена убитых и ваши имена мне на свиток, чтобы я мог полностью выполнить личный при?каз Его Величества.
       -- Личный? Даем такое слово. Так?
       Все дуэлянты подтвердили обещание маркиза Лароги, и лишь неугомонный Та-Микол спросил, предварительно кивнув:
       -- И куда нас теперь?
       -- Сначала в кордегардию, а потом Его Величество решит -- куда. Он из окна видел ваши подвиги и лично попросил меня прибыть на место, дабы утихомирить вас.
       -- Ого. Наше дело дрянь, судари. Хуже некуда. -- И опять все согласились, включая начальника дворцовой стражи, на этот раз уже со словами Санги Бо.
       В кордегардии им выделили свободный угол, где они и стояли, дожидаясь, пока начальник стражи дворца обменяет у Его Величества доклад о событии на участь для виновников происшедшего. Вдруг в кордегардию вбежал страж и стал что-то шептать заместителю начальника стражи. Тот выслушал, попросил подойти дежурного жреца, и они вдвоем довольно долго о чем-то совещались, то и дело подзывая, видимо для объяснений, прибывшего стража. Затем они приблизились, все втроем, к арестованным дуэлянтам.
       -- Сударь Лароги Веселый, ваша светлость маркиз?
       -- Да, я.
       -- Соблаговолите оказать нам услугу, ибо ваш меч... При попытке забрать его с места преступления...
       -- С места дуэли, вы хотели сказать?
       -- Так точно, прошу прощения. -- Заместитель начальника стражи едва заметно улыбнулся, давая понять, что охотно принимает поправку. С одной стороны он на службе, а с другой -- такой же дворянин, как и все присутствующие. -- Короче говоря, один стражник убит, а другой серьезно покалечен, при попытке взять ваш меч в руки. Не могли бы вы одеть ваш знаменитый волшебный клинок в ножны, дабы нам избежать ненужных потерь в мирное время? Мы также надеемся, что вы не сочтете нашу просьбу освобождением от данного вами слова... Ну... вы понимаете... насчет содержания под стражей...
       -- Не сочту. Помогу. Но и вы, сударь, позаботьтесь о мече как следует, ибо у меня без него сердце не на месте.
       -- Будьте покойны, сударь, и следуйте за нами.
       Сказать, что Его Величество пребывал в дикой ярости -- это было бы сказать ровно половину правды. Вторая же половина заключалась в том, что Император вознамерился предельно сурово покарать наглецов.
       -- Решено: казню.
       -- Ваше Величество!..
       -- Что -- Ваше Величество? -- Император гнусно оскалился во все оставшиеся зубы и вперил прищуренный взгляд в своего канцлера, стоявшего на коленях перед скамейкой. Оба пребывали в дворцовой оранжерее, где Его Величество любил разбирать дела, а также и находить отдохновение от бесконечного количества забот, гнетущих царственную выю.
       Несмотря на прямой вопрос государя, канцлер убито молчал. Почти двое суток, которые император посвятил разбору дела и обдумыванию меры наказания, канцлера осаждали высочайшие родственники арестованных забияк, донимали его самого, его жену, друзей, домашних жрецов, сыновей, беспрерывно, не скупясь на угрозы и обещания... До этого мига канцлер еще надеялся на что-то, но старик сказал: решено...
       -- Что молчишь? Сколько они тебе посулили, родственнички?.. Канцлер, я ведь спросил...
       -- Ни посулов, ни угроз, Ваше Величество, я не считал и не считаю. Руки и помыслы мои всегда чисты.
       Оба собеседника с легкой душой выдержали эту обязательную ложь и опять замолчали ненадолго.
       -- Я тебя тоже когда-нибудь казню за твои враки. Понимаешь, Зути, это ведь только начать им потачку давать... Сегодня они на моих глазах рубились, завтра начнут выискивать в своих родословных права на трон, послезавтра пошлют меня за вином, когда у них в горле пересохнет...
       -- Ваше Величество...
       -- Да вот, мое величество. Сам суди: даже в мелочи, даже причину дуэли, я имею в виду первопричину, из-за которой этот тупой ящер Манаки Рун вызвал не менее тупую рептилию Гари, барона Желтой Реки, или как они там зовутся...
       -- Золотой Реки, Ваше Величество.
       -- Все одно. Первопричину дуэли не объяснил никто. Я спросил... Я! Его Величество Император! Сюзерен и безраздельный повелитель ящер знает какого количества земель и уделов! Прямой потомок чуть ли не половины всех имеющихся богов! А они не ответили! Каково???
       -- Честь дамы, Ваше Величество, дворянская честь... Вы бы и сами запрезирали того, кто не выдержал бы и...
       -- И что с того? Ну, запрезирал бы. Но разве не высшая доблесть для подданного -- выполнить приказ государя даже под угрозой всеобщего презрения и осмеяния?
       Канцлер довольно заметно поежился и не решился отвечать ни в ту, ни в другую сторону. Живя при дворе всю свою долгую жизнь, он слишком хорошо знал истинную цену совести, чести, любви, дружбе, данному слову, ибо выше головы навидался предателей, наушников, святотатцев и клятвопреступников. Он и сам того... весь в пятнах, что называется. Да и Его Величество Месори Первый, чего уж греха таить... Но вздумай его сын, любой из его сыновей стяжать подобную "высшую доблесть" во славу государя -- канцлер казнил бы мерзавца на месте своею рукой, и рука бы не дрогнула, и сам после этого, безо всяких раскаяний, лег бы на плаху или сел бы на кол.
       -- Думаю, Ваше Величество, из-за женщины поссорились, как всегда. Люди все молодые, кровь кипит...
       -- Бурлит, угу... Слышал я эту чушь, сто тысяч раз. Ну, пусть так. Ты вот что мне объясни...
       -- Да, Ваше Величество?
       -- Это был не вопрос, это я почти сам с собой разговариваю... Когори Тумару. Что скажешь о нем?
       -- Младший сын, четвертый сын принца Ули... Благородный дворянин. Я не придаю значения слухам о его происхождении, Ваше Величество...
       -- Мне плевать на дальнее кровное родство с бастардами, канцлер! Если ты на это намекаешь!.. В конце концов, все мы когда-то произошли от смердящих, немытых и нечесаных варваров и крестьян... да простят меня бессмертные боги, мои предполагаемые предки... Но почему он, видя меня в окне, меня, государя! -- не только не остановил своих товарищей, не устыдил их, но и сам продолжал держать обнаженный меч, да еще и нагло улыбался при этом! Канцлер, он смеялся мне в лицо!
       -- Ваше Величество!.. -- Канцлер уже выслушивал государево негодование по этому поводу, и у него имелся достойный ответ, ибо злосчастный Когори Тумару был близорук, он не то что государя в окне, он само окно рассмотреть не мог... Но как об этом сказать? Если прямо сейчас -- то и упрямого канцлера казнят на горячую руку, с государя станется. Вот у кого кровь-то кипит и бурлит...
       -- Помолчи, мой канцлер. И подготовь на завтра... Нет, на послезавтра, на будний день, казнь всех двенадцати. Это благородные люди, славные имена, позорить не будем. Всех на плаху.
       -- Ваше Величество...
       -- Проваливай. Я прямо тут, на скамеечке прилягу, отдохну один... Стар стал, устаю часто... Вели кастеляну подушку под голову принести.
       Канцлер встал, с поклонами попятился к двери... Оставалось последнее средство, наиболее опасное из всех перепробованных ранее... Однако же, в противном случае, гнев десятка знатнейших родов Империи неминуемо обрушится -- но отнюдь не на Его Величество -- именно на него, на канцлера, хотя он здесь простой, ни в чем не виноватый исполнитель... И Его Высочество наследник очень выразительно посматривал... Вот как тут быть, чего больше бояться, настоящего или будущего? У самых дверей канцлер вдруг опять бухнулся на колени и пал ниц:
       -- Ваше Величество! Во имя Империи!
       Невероятно! Наверное, никто и ни разу за всю историю Империи не применил эти грозные слова по отношению к самому Императору, во всяком случае, ни устные, ни письменные свидетельства тому не сохранились в архивах Дворца... Император, пораженный услышанным, опять принял сидячее положение и даже сунул ноги в туфли. Монаршее седалище недовольно заерзало по пригретой, было, узкой лежанке.
       -- Это ты мне?
       -- Да, Ваше Величество! Велите казнить меня позорной смертью за дерзость, но...
       -- Опять но... Я же говорю: сорняки вольнодумства и неповиновения пустили корни во все стороны света... Ну, хорошо, дойдем и до твоей казни, коли сам нарываешься, но сначала ответь: что, неужто есть на свете нечто более важное, нежели моя воля и мое радение о судьбах Империи?
       -- Да, Ваше Величество! -- Канцлер брякнул и заторопился продолжать: -- Это судьба Империи и всей Вашей династии, во главе с Вами! Без всего этого -- нет жизни на белом свете!
       Его Величество захрустел и заскрипел суставами, встал и кое-как сложил руки на жирной груди. Был он весьма умен и в меру образован. Да, за долгие годы царствования отвык от возражений и отпоров, но беспечнее не стал и остроту ума сохранил... Жизнь на белом свете -- она такая... Была до его династии и будет после. Главное, чтобы сие случилось как можно позднее.
       -- Излагай, что у тебя? Все мы, как говорится, слуги Империи, а я среди них самый усердный. И подойди.
       Канцлер вскочил с колен -- тоже хрустят, не мальчик -- и рысцой вернулся к скамейке.
       -- Верховный жрец храма Земли, пресвятой отец Пекки, а также четверо его ближайших сподвижников во храме просят принять их челобитную...
       -- Все по тому же поводу?
       -- Да, государь.
       -- Кажется, послезавтра я буду рубить головы бесконечному количеству подданных, штатского, военного и духовного сословия... Их-то кто купил?
       Канцлер убежденно помотал головой.
       -- Я их выслушал предварительно, Ваше Величество. Знамения нехороши.
       -- А почему раньше молчал про поповские знамения?
       Канцлер в ответ только выразительно моргал красными от страха глазами, надеясь на догадливость и понимание Его Величества.
       Сказать раньше, когда еще не все заступные средства израсходованы -- это все равно, что играть с тургуном в догонялки в чистом поле, ибо государь не жаловал Верховного жреца, глубоко ненавидел его и ждал только смерти престарелой государыни, своей уважаемой матушки, чтобы разделаться с ее любимцем и духовником. А матушка никак не могла выпросить смерть у богов, жила и жила. Вполне возможно, что Верховный жрец выпрашивал жизнь для нее у тех же богов и делал это более горячо и умело. Скажи тут, напомни лишний раз, попробуй... И если бы не чрезвычайность...
       -- Насколько нехороши эти знамения?
       -- Предельно нехороши.
       -- И что в них? Ну не Морево же из-за этой жалкой кучки обормотов может начаться?
       -- О Мореве они вроде бы ничего угрожающего не говорили, уверяют, что в ближайшие сто лет сего не предвидится, а только о судьбах династии. Боги гневаются. Так эти жрецы говорят.
       -- Знаешь, Зути, я склоняюсь к мысли, что вполне готов выдержать и преодолеть гнев богов, направленный в мою сторону, ибо дерзость и непослушание таят в себе гораздо большую угрозу для судеб моей династии, нежели...
       -- Они в белых смертных повязках, мой государь, все пятеро, с утра стоят на коленях и молят только об одном: перед смертью встретиться с вами.
       -- Надо же, герои. А ты молчал. Молча-ал, канцлер, выгадывал, ветер ловил. Вместо того, чтобы служить по чести и совести. Терпеть не могу интриганов. Таких, как ты, да! Ты мне тут не падай мордой в пыль, не надо мне этого... Называется -- поспал, отдохнул. С утра так и стоят?
       -- Да, государь.
       -- Отведи их в умывальню или еще куда запросятся, а потом ко мне. Камердинера вызови прямо сюда, не хочу из тепла выбираться, здесь их приму. Ох, боги, боги, валяться вам всем на дор... гм... Скажи камердинеру, чтобы поприличнее прислал мне одеяние -- святые отцы, все-таки, сан следует уважать -- но не парадное и не тесное, туфли эти оставлю, они посвободнее. Прием будет таков: я, ты и эти... все пятеро. Но право голоса кроме нас с тобой только у этого вонючего нафьего выползня Пекки, остальным языки вырву, если вмешаются. Ох, боюсь -- не выдержу я искушения и собственноручно приму его жертву. Стой! Сына позови. Пусть его Высочество тоже поприсутствует и молча... -- молча! -- послушает, как делаются государственные дела. Особо предупреди его, чтобы молчал: все что нужно -- я с ним потом, с глазу на глаз обговорю...
       Дело шло к ночи, а тайное совещание в оранжерее, изредка расцвечиваемое громкими богохульствами Его Величества, все продолжалось.
       -- Что же, святые отцы... Не могу сказать, что любо мне кое с кем из вас дело иметь, но... Будем считать, что вы меня убедили...
       -- Ваше Императорское Величество...
       -- Умолкни, святейший. Попросту говоря: за?ткнись, богами прошу! Ты за последние сорок лет всю мою желчь в мою кровь выпустил, святейший! Я только что недвусмысленно и вслух признал вашу правоту, лично убедился, что в ваши знамения ничего не подмешано умелой человеческой рукою, но это отнюдь не значит, что... История знает тысячи несбывшихся знамений и предсказаний, и это мы также должны учитывать. Давайте двигаться дальше, давайте искать, в ком из этих драчливых птеров сидит причина сих пророчеств? Будем перебирать по очереди. Мертвых сразу отодвинем, ибо они мертвы, и из-за них знамения бы уже сбылись... С кого начнем? Предлагаю с этого наглого мерзавца Когори Тумару...
       Когда Его Величество брался за работу -- удержу ему не было, равно как и пределам его выносливости. Не менее часа посвящал он изучению всего, что касалось каждого участника дуэли, и когда очередь дошла до маркиза Короны, за окном уже собирался брезжить рассвет. Канцлер был весь собран, голова по-прежнему варила, но стоял -- покачиваясь, ноги уже плохо слушались. А Его Величество -- почти что свеж, только голос осип.
       -- То есть -- это как??? Что значит -- не же?нат? Сядь Зути, я приказываю, надоели твои пляски. Все садитесь, этикет обождет.
       Его Величество принялся считать про себя -- сколько времени понадобится, прежде чем его подданные выполнят приказ, идущий вразрез с вековыми обычаями двора? Император заранее знал, что ему не понравится ни медлительность, ни поспешность в выполнении этой его прихоти, однако все присутствующие тоже были не лыком шиты: замешкались, но ровно столько, сколько требовало приличие.
       -- Расселись? Так почему он не женат?
       -- Так точно, Ваше Величество. Холост, хотя уже есть у него невеста, третья дочь герц...
       -- Да чихать мне на всех дочерей... чужих дочерей, я имею в виду. То есть он не женат, а следовательно и бездетен?
       -- Так точно, Ваше Величество.
       -- Ах, вот оно что... А, святые отцы? Не в этом ли все дело? Святейший?
       -- Вы хотите сказать, Ваше Величество...
       -- Я-то знаю, что я хочу сказать. Я хочу послушать твое мнение, святейший. Излагай.
       Святейший, осознавая всю серьезность создавшегося положения, послушно взялся выкладывать свои соображения, а Его Величество только мусолил в зубах истерзанный ус (одна из многочисленных дурных привычек Его Величества), да согласно постукивал ладонью по жирному колену: кажется, оба они думали в эти минуты совершенно одинаково.
       Издревле повелось, что маркизы Короны служили государям этой и только этой династии, не виляя, не ища независимости или других государей, не ожидая от службы своей оказий и выгод, издревле повелось, что самым верным бастионом дворца был пограничный удел маркизов Короны. Издревле повелось, что только два дворянских рода Империи, маркизов Короны и нынешней династии государей, от начала и до сего дня, без единого перерыва, передавали в целости и сохранности свой щит и герб прямым потомкам мужского пола, старшим или единственным сыновьям... У государей род древнее, конечно же, но и у маркизов -- из самых знатнейших. Издревле повелось в императорской семье считать род и герб маркизов Короны чем-то вроде самого надежного из всех надежных оберегов для своего, монаршего, рода и герба... Счастливым амулетом...
       А ныне Его Величество своим приказом обрек на смерть двенадцать молодых дворян, и в том числе -- маркиза Короны, единственного мужчину в роде, единственного наследника... Прервется династия маркизов -- стало быть, может прерваться и... Боги именно на это намекают, если только люди правильно истолковали знамения.
       -- Ну, хорошо. Но ведь не в одиночку же маркиз защищал наши южные границы? Какой бы там ни был клинок, пусть даже и дар бога Ларро, но его одного мало, чтобы посечь в салат все эти бесконечные орды? Там у него есть крепости, города, воины, полководцы, в конце концов... Вот и сейчас: в уделе его нет, а войска несут свою службу... В крайнем случае, я пришлю туда столько войск на подмогу, сколько понадобится... А? Святейший? Канцлер, ты что скажешь?
       Канцлер угрюмо поклонился.
       -- Вашему Величеству виднее... -- Но увидев, как между усами задергалась верхняя губа у повелителя, поспешил возразить почетче. -- Они все там с детства воители и полководцы, эти маркизы. И самостоятельно закрывали все границы... До внутренних областей Империи через них ни разу враги не докатывались. Ни единого разу за последние два тысячелетия. А там не простые рубежи, там вечная война. Кто еще из наших властителей удельных на такое способен? При всем уважении к полководцам Вашего Величества, я таких не знаю. И верность.
       -- А..."Навеки верные". Знаю, но этим девизом -- его предков мои предки пожаловали. Не стану спорить, заслуженно... Где отвар? Устал. Вы трое... святые отцы... Ступайте отдыхать, совещание закончено. А твое высочество, твое святейшество, твое высокопреосвященство и ты, канцлер, потерпите еще немножко. Сейчас я соберусь с мыслями и скажу свою окончательную волю...
       Слуги принесли горячий отвар, поменяли масло в светильниках -- Его Величество не жаловал свечи, принесли стопку свежих салфеток и тихо удалились. За окном тускло разгорался ленивый осенний рассвет, душно и липко было, как в мыльне, жрец и канцлер дышали тяжело, с хрипами, то и дело утирались салфетками, а Его Величеству хоть бы что, еще и горячее пойло пьет и нахваливает. Наследник престола и предполагаемый преемник его святейшества были намного моложе и выносливее, они терпели влажную духоту молча, без видимых усилий, гораздо острее их изводила необходимость молчать в присутствии старших.
       -- Значит, так... Ничего и никого я не боюсь, ни людей, ни богов, ни знамений. Но только смерть одну, ибо она положит конец моим тщаниям во славу династии и Империи, и я не узнаю, что и как будет с ними дальше. А был бы я простой смертный -- и смерть бы презрел, ибо за нею -- отдых, я же очень и очень устал, я ведь тоже человек. Но как государь -- я обязан быть осторожным, а где надо -- то и не бояться прослыть пугливым. Если есть даже малая вероятность опасности народу моему, державе моей -- я обязан учитывать и просчитывать, не просчитываясь, ибо цена моим ошибкам непомерно велика бывает. Ибо сказано в книгах: боги легко простят ошибку человеку, но с государя за такую же -- тяжело взыщут, вечности не хватит загладить... Я бы с удовольствием казнил всех остальных, кроме маркиза, это бы во многом рассеяло мое раздражение от их проделок... А маркиза бы отпустил к себе на рубежи. Но это выходит не по-дворянски. Слышал, сын мой? Не по-дворянски, в то время как государь -- во всем первый среди дворян, и в чести, но также и в бесчестии, храни нас боги от последнего! Простить их вот так просто -- не-ет. Ваше высочество, записывайте, потом передадите канцлеру. А вы, ваше высокопревосходительство, подготовите тайный указ. На долю вашего святейшества остается записать эту историю и после согласования со мною отправить в архивы, дворцовый и жреческий, размножив ее на двух одинаковых свитках. Три месяца посидят в подземелье, помаются неизвестностью, потом его высокопревосходительство сам решит -- куда кого, в ссылку либо на передовую, в глушь куда-нибудь. А этого Лароги -- домой, в Гнездо, пусть воюет, защищает, да о потомстве не забывает. Оболтус! Вот был бы сейчас женат и с ребенком -- мы бы послезавтра и горя не знали! Чик да чик по всем шеям -- и порядок, остальной молодежи в назидание! Но если уж прощать -- так всех, включая мерзавца Когори Тумару... Кстати, еще раз уточняю: зачинщики оба мертвы?.. Хорошо. Я обязательно проверю, что у него за близорукость такая, у Когори у этого! Родственничек... И если выяснится, не дайте боги, что она распространяется только на своего Императора... Держать их так, чтобы даже богиня Умана не проникла к ним с утешительными вестями! В цепях, на хлебе и воде, дабы только не передохли с голоду. Никаких записочек, халатов, свиданий, выводов на прогулки, никакой мыльни, светильников, лакомств, свитков для чтения... Я -- предупредил. Шкуры посдираю. А прослежу лично, я вам не стража, мне глаза не замазать.
       Его Величество хищно и молодо улыбнулся, воздев к небу мизинец в знак того, что вопрос исчерпан. Канцлер заледенел и тут же внес поправки в свои мысленные расчеты: да, никаких тайных поблажек, все надо будет выполнить буквально, рисковать здесь нельзя, ибо Его Величеству, волею Богов и Судьбы ограниченному вдруг в своих правах, очень уж хочется кого-нибудь покарать, злобушку уласкать. Потом-то, задним числом, государь может и пожалеть о содранной канцлерской шкуре, и это, конечно, послужит утешением, если не канцлеру, то его потомкам, но все же... Хватит с хлопочущих родственников и того, что он им намекнет об отмене смертного приговора...
       "О, судари и сударыни мои!.. Добиться этого было очень и очень непросто, государь ведь не на шутку осерчал..."
       Потомки так и не дознались впоследствии, кто выдал всему свету великую тайну совещания в оранжерее. Иные грешили на самого Императора, что, мол, он и проболтался в постели государыне Императрице, у которой, как всем известно, не язык, а помело. Но в это очень мало кто верил, равно как и в болтливость другого участника -- нынешнего государя, в ту пору наследного принца; остальные же мнения разделились примерно поровну: одни считали, что проболтался канцлер, другие, что его Святейшество, либо его преемник. Однако Зиэль уверил меня однажды за беседой, когда к слову пришлось, что знает истину, которая стара как мир и проста как времена года: некий невзрачный послушник, из младших жрецов-переписчиков, подавальщик перьев и чернил, улучил миг, когда его высокопреосвященство отлучился по нужде из хранилища, вынул из мусорного мешочка смятый свиток-черновик и заглянул в почти готовый документ... А потом, под огромным секретом, исповедался в грехе любопытства своему проверенному в дружбе собрату по служению... У того тоже была верная дружба и привычка исповедоваться надежным товарищам... Участники "оранжерейного" совещания, кроме, разумеется, Его Величества и его Высочества, в случае разоблачения их болтливости, рисковали головой и ни волоском меньше, поэтому надежно молчали, а молодые келейные и храмовые жрецы рисковали всего лишь попасть на плети и долгие пощения (так они думали, в простоте своего неведения), то и другое они отведывали регулярно и неизбежно, почти уже без страха, оттого и... в ухо через ухо, и дальше, дальше...
       Так и вышло впоследствии, что единственный человек в Империи, уверенный в сохранности тайны о совещании, оказался Его Величество, ибо все его подданные, включая сыновей и жену, убоялись открыть ему глаза.
       Но все это было потом, а дюжина дерзких ничего не знала о своем будущем и маялась, как того и хотел Его Величество, неизвестностью.
       Лароги Веселый срок избывал наравне со всеми: в просторной вонючей келье, на цепи, отделенный от соседей слева и справа двумя каменными стенами, почти сплошными, если не считать маленького зарешеченного оконца в каждой. Лароги первым делам заглянул туда... вплотную не подойти... Угу, справа гвардеец Фодзи Гура, слева князь Та-Микол. Первый -- бывший противник, второй -- соратник в дуэли... Маркиз Лароги презрительно усмехнулся про себя: Его Величество -- на то и государь, чтобы все делать по-своему, никого не спросясь, но... разве это узилище? Нет, у Лароги, в его владениях, любая темница во сто крат надежнее, безо всех этих окошечек и возможностей сообщаться... Угу, сменили караул... усилили караул... Поменяли стол и скамьи для надзирателей... плотников нагнали... продуктовые лари для караульных сколотили новые, большие... Значит, впереди долгая песня, не на день и не на десять. А значит, и до казни далеко, ибо все уже ясно, далее расследовать нечего... Хотели бы казнить -- не затягивали бы. Понятно. Это обнадеживает, и остается лишь малость потерпеть... неделю... а может и год...
       Переговариваться узникам прямо не возбранялось, но -- переговариваться, не перекрикиваться... Иначе, предупредил начальник стражи, придется заколотить оконца или вообще отделить всех друг от друга...
       Нет уж, вместе -- всё как-то веселее.
       Молодого князя Дигори Та-Микол угораздило сидеть ровнехонько между двумя предводителями схватки: справа от него маркиз Короны, сударь Лароги Веселый, слева же -- знаменитый рыцарь, гвардеец, сударь Санги Бо. Был этот Санги Бо немногим старше князя, но успел прославить своего имя в бесчисленных столичных дуэлях и в сражениях на рубежах Империи... Можно считать -- повезло иметь таких соседей, будет, о чем рассказать потом, на свободе... если, конечно, их всех не... лучше об этом не думать.
       Прошло несколько дней, узники, и до этого имевшие опыт арестов и отбывания дисциплинарных взысканий, перепробовали все мыслимые и немыслимые способы, чтобы облегчить себе существование: уговоры, угрозы, посулы... Ничего не действовало на сей раз, даже магия (Фодзи Гура и Когори Тумару считались неплохими колдунами, да и Санги Бо, и Дигори Та-Микол, и некоторые другие члены нового тюремного братства знали толк в заклинаниях) оказалась бессильна в этих мрачных подземельях...
       Голодали все, но маркизу Лароги, с его ростом и статью, приходилось труднее остальных, ибо мяса в нем было куда больше, чем в товарищах по несчастью, а выдаваемые пайки были совершенно одинаковы. И скудны: кувшин воды, коврига хлеба. Раз в пять дней хвост сушеной ящерицы. Сам голод волновал маркиза куда меньше, чем его последствия: на таком корму он ослабнет, и понадобится время, чтобы восстановиться, а время не ждет. Как там дома, в уделе? Зима -- горячее время для войны, попрут варвары сквозь замерзшие болота, да другие, тоже варвары, но иного толка, обойдут мосты по льду, обрушатся на крепости, не вполне достроенные... А он тут насекомых кормит, силы теряет... И Лароги взялся за охоту.
       Чем владеет узник в имперских узилищах? Смотря какой узник: иным не возбраняется иметь слуг из числа тюремных стражников и оплачивать их услуги из собственного кармана. Эта дюжина молодых аристократов отбывала срок по высшему разряду: отобрано оружие, отобраны вещи и деньги, отобрано даже белье, даже кольца и обереги. Какие уж тут карманы! Из всего положенного имущества -- тяжелая цепь на шее, в шесть локтей длиною, холщовая рубашка до колен... и все. Ну, еще несколько охапок вонючей соломы на каменном полу и железная миска. Миска выдается раз в пять дней, вместе с хвостом ящерицы в отваре. После еды отбирается. Кувшин с водой -- железный, но он не принадлежит узнику, ибо он тоже узник: за горлышко прикован цепью и стоит на полу, возле самой решетки, вместо стены отделяющей тюремную келью от коридора, по которому время от времени прохаживаются тюремщики. Полдюжины факелов, воткнутые по стенам этого коридора, -- единственный источник света в этой юдоли страданий, но его вполне достаточно, чтобы увидеть кувшин, узнику различить стражника, а стражнику -- узника. Хочешь попить -- размотай свою цепь, в самый раз дотянешься до кувшина. Подтащил кувшин, попил, натягивая при этом обе цепи... Воду пить не возбраняется, пей хоть по два кувшина в сутки, то есть по две глубоких весовых пяди, если, конечно, стражи не поленятся пополнить выпитый кувшин. Иногда и ленятся, к любым угрозам и мольбам они давно уже привычные и нечувствительные. Но лить помимо питья, даже на умывку -- строго нельзя. Отхожие места в кельях предельно просты: круглые отверстия в углу, уходящие куда-то в бездну, которой нет меры: во всяком случае, ни плеска оттуда, ни запаха, ни нежити глубинной. Впрочем, вони в кельях и так хватает, все подземелье навеки пропитано гнусными запахами, из которых миазмы от человеческого присутствия далеко не самые отвратительные.
       В кельи стражникам заходить строжайше воспрещено: только в присутствии начальника и по его приказу.
       Первое, что сделал Лароги -- исследовал совокупные возможности цепи и собственных конечностей: в келье оставалось два "мертвых" угла, два места, куда он не мог дотянуться ни рукой, ни ногой, ни даже рубашкой, снятой и свитой в жгут. Два недоступных места обозначены, остальное же -- охотничьи угодья. Крыс в подземелье не много, ящерицы встречаются еще реже, но они присутствуют, а стало быть... Первую крысу, кстати сказать, "добыл" Санги Бо: он подкараулил и убил ее серединой полунатянутой цепи, но рыцари к тому времени еще не вкусили мук настоящего голода, поэтому крыса была выброшена в коридор, под ноги тюремщикам. Лароги, прислушиваясь к брани и веселью, вспыхнувшим в подземелье на короткое время, только вздыхал: он хотел есть, а болтать не любил.
       Жизнь в родовом замке, в Гнезде, никак не могла быть голодной для его обитателей: стоило только пожелать, запекут целиком и тургуна... Тем не менее, маркизы неустанно, из поколения в поколение, учили своих отпрысков благородному искусству войны, искусству, в котором не было места недомыслию, безалаберности и поступкам "на авось". Воин не должен знать и уметь все, но воин должен знать и понимать необходимое, должен учиться новому, должен накапливать знания, а накопленное передавать дальше, своим благородным потомкам, чтобы они могли так же, как и ты, защищать и побеждать. Стало быть, у воина всегда должно быть самое необходимое для войны: оружие и сила. И смекалка -- добывать все это в любых условиях.
       Время от времени солому в кельях меняли, так что запасы ее можно было считать восполнимыми... Отлично. Если пучок соломы разжевать как следует, размочить украдкой, смешать с пылью, с жировой грязью, от которой кожа так и зудит -- чеши ее не чеши -- и все это неустанно мять в пальцах... Получится довольно плотный комок. Не то чтобы камень, но... Хорошо бы еще добавить жеваного хлеба для клейкости комка, но это лучше потом, а пока и самой малой крошки хлебной -- жалко... Пять колобков слепил маркиз Лароги, прежде чем решился на первую охоту. И прикончил здоровенного крысака первым же швырком. Конечно, ободрать крысу и съесть ее сырьем -- пустяк для воина и рыцаря, но маркизу хотелось настоящего праздника: он решил добыть огонь. Высечь цепью искру из твердейшего гранита -- несложно, куда труднее заставить эти искры сработать, поджечь солому. А она не зажигалась -- и все тут! Терпелив был Лароги, очень терпелив, но не настолько упрям, чтобы повторять без пользы одно и то же действие... Сыровата солома, как ни суши ее на теле, как ни обдувай... И вот тогда-то и свершился исторический поворот во внешнем виде маркизов Короны: Лароги осторожно, чтобы не повредить губу, благо пальцы на исхудавших руках все еще железные, оторвал себе ус и добавил его в "поленницу". И занялось, и вспыхнуло... Очумевшая стража долго не могла взять в толк, что ей теперь делать, когда в келью входить нельзя, а начальственного обхода до самого утра даже и не жди. Сидит на корточках и держит крысу прямо в пальцах над огнем, обжаривает! И словесным увещеваниям узник тот не поддается, колдовать же, накидывать смирительные заклинания, строжайше запрещено высочайшими указами... А запах, запах-то крысиный!.. Как от настоящей пищи... Тьфу!
       Но это сытым тюремщикам было тьфу, зато узники жадно принюхивались к божественному аромату, исходящему из кельи... Кто? Маркиз Короны? А как ему удалось?.. Фодзи, Фодзи... Дигори... Ну расскажите же, судари?
       Первую добычу Лароги съел сам, подчистую, даже косточки разжевал в кашицу и проглотил, вторую, в полдень того же дня, поджарил с помощью другого уса и поделил пополам, отдал соседям справа и слева -- противнику, гвардейцу Фодзи Гура, и соратнику, князю Та-Микол.
       -- Усов у меня больше не осталось, судари! Надобно всем нам копить усы и бороды, бунчуки, чтобы огонь хранить и друг другу передавать. Вы же слышали, что наш главный привратник сказал: нарушений в стражном деле нет, на остальное ему плевать. Я показываю вам, вы перенимаете и передаете дальше...
       Миновало целых два месяца, прежде чем воодушевленные охотничьими забавами рыцари-аристократы истребили подчистую всю тюремную живность в подземелье. Однажды даже вспыхнул горячий спор (передававшийся по цепочке, от узника к узнику): следует ли употре?бить в пищу домового, буде таковой попадется под удар цепи или грязевого колобка?
       Когори Тумару сидел с краю, в самой "невыгодной" для охоты келье, был он моложе всех, самый порывистый и прекраснодушный. Вот как раз он, невзирая на муки постоянного голода, стоял за то, что домовые почти что люди и кушать их нехорошо... И оставался в подавляющем меньшинстве, пока кто-то не вспомнил, что домовые все-таки нежить, и плоть их практически несъедобна...
       Долго ли коротко, но однажды зазвенели ключи у каждой кельи, застучали кузнечные молотки по гремящим кандалам, завизжали тюремные двери, нарочно никогда не смазываемые...
       -- Это нас на эшафот, что ли? Так покормили бы сначала!
       -- Ничего не знаю, судари, но велено вас привести, как есть, не умывая и не переодевая, под очи его Высочества, наследника престола.
       Молодые люди негромко поудивлялись столь странному распоряжению, но спорить, конечно же, не стали. Его Величество посчитал для себя низким -- лично встречаться со смутьянами и шалопаями, довольно с них и монаршего прощения, канцлеру же это поручить... Нет, незачем подставлять своего верного слугу под недовольство униженных своим плачевным состоянием аристократов, будущих вельмож... Вот он и доверил это дело сыну... Пусть предметно учится управлять, карать и миловать...
       Потом была мыльня во дворце наследника престола, опрометчиво предоставленная его Высочеством бывшим узникам... Боги! Никогда до этого сие святилище чистоты не видывало таких неиссякаемых потоков зловонной грязи!..
       Потом им вернули оружие и одежду. Как ни странно -- ни одна мелочь не пропала, все, вплоть до серебряной монеты осталось на местах. Вот только одежда оказалась просторна исхудалым плечам и костлявым задницам...
       -- Это мне? Мое? Ах да, точно. Благодарю, однако, сей меч отныне годится только на подковы. -- Санги Бо взял обнаженный меч на вытянутые руки и показал остальным: -- Вы только взгляните, судари! После интимного свидания с мечом моего друга, дорогого маркиза Лароги...
       Лароги с важным видом наклонился к искореженному клинку...
       -- Угу... Но это будут прочнейшие, лучшие в мире подковы, сударь Санги, клянусь крысиным окороком!
       Потом молодые люди разошлись кто куда, по домам, где их ждали счастливые родственники, пировать и праздновать, с тем, чтобы на следующий день устроить уже настоящую праздничную пьянку среди "своих", вчерашних противников, а ныне самых близких друзей... Трое суток отдыха им было положено, до того как отправиться воевать, во искупление, так сказать... Но потомственный трезвенник Лароги Веселый, маркиз Короны, так ни разу и не захмелев, попрощался со всеми в конце второго дня: дела, судари! Обнимемся -- и мне пора!
       Приграничные поселения вновь подняли мя?теж, и впору было возвращаться, лично все улаживать, огнем, мечом и отеческой справедливостью для обеих воюющих сторон...
       В столицу маркиз уезжал с бородкой, с длинными усами, а вернулся безусый и безбородый, с щетинкой волос на стриженой голове...
       Хоггроги Солнышко провел ладонью по квадратному подбородку... скрипит уже, пора звать брадобрея... Эх, с бородою-то попроще, не так хлопотно, да вот только маркизе Тури он больше нравится чисто выбритым... И матушке тоже. Тут они обе одного мнения придерживаются... что само по себе совпадение изрядное.
       -- Брадобрея мне! И живо, чтобы сразу взялся, как только господин художник закончит!..
      
       Г Л А В А 5
      
       Была в жизни маркиза Хоггроги Солнышко тайна, которую он свято хранил, которую он тихо берег, будучи не в силах ни забыть ее, ни расстаться с нею... Одним словом, в сердце женатого человека Хоггроги жило две любви...
       -- Ваша светлость...
       -- Да, Рокари, доброе утро, докладывай. Как я понимаю, с вестями? Началось? -- Хоггроги принял своего сенешаля запросто, в малой столовой комнате, не вставая. -- Садись, присаживайся, Кари, со мной позавтракаешь, по-домашнему, без этикета, моя пресветлая маркиза с самого вечера чувствует себя неважно, пусть поспит как следует. Парень-то -- уже вовсю шевелится в чреве! Такой бойкий!..
       -- Поздравляю, ваша светлость. -- Рокари Бегга плотоядно пошевелил над столом свежевымытыми пальцами, выбирая, с чего бы начать, с маринованных ящерок или сразу с горячего.
       -- Рано еще поздравлять. Кушай, сегодня у меня только яичница на завтрак, но зато ее много. Эй, Нута, обеспечь сенешаля, добавь хлеба, ветчинки не жалей, проголодался он, издали скакавши. Так что там, набег?
       -- Так точно, ваша светлость, набег! И преизрядный! Я только что с западной заграды. Суроги перешли реку. Пешие, конные, движутся ходко, скрытно. Общей численностью до десяти тысяч воинов. Марони Горто решил на месте дожидаться подмоги... хотя я предлагал...
       -- Ого! Где они столько набрали?
       -- Соседи, видимо, подключились в помощь, рассчитывают, что поживы на всех хватит. Их цель -- городок Старые Броды. А ведет их Амира Нату...
       Сердце Хоггроги с такой силой ударилось о грудную клетку, что боль от удара растеклась по всему телу, прихлынула в виски.
       -- ...родная дочь того самого Кор.. кро... Крориго Нату, что еще при вашем батюшке приезжал, якобы замиряться.
       -- Да, я помню.
       -- Все-таки не понимаю я, как эти варвары позволяют бабам соваться в мужские дела? Чуть ли не вровень себе их держат! А, ваша светлость?
       -- Угу. Но ты не отвлекайся, докладывай по порядку.
       -- Виноват. Значит, пришли они со стороны высокого перевала, потом реку вброд, переправлялись весь световой день. Мы их считали с трех позиций, с каждой независимо, все сошлось. Кроме того, наши лазутчики...
       Хоггроги вспоминал. Это случилось ровно четырнадцать лет тому назад. Стояло такое же лето, жаркое, пыльное, с малыми дождями. Пограничная река Змея обмелела настолько, что приходилось выставлять к юго-западным рубежам утроенные, учетверенные пограничные отряды, однако и этого сплошь и рядом оказывалось недостаточно: варвары во всю звериную мощь перли сквозь заграды, подчистую разрушая и грабя на своем пути. По сложившемуся за многие столетия обычаю, Ведди Малый, верный заветам предков своих, воевал так: сначала следует разгромить вторженцев, поубивав их как можно больше, и далее, на плечах неприятеля ворваться на их территорию, сжигать и разрушать кочевья, стойбища, городища... У сурогов, к примеру, были уже свои города. Ну, те еще города... Маленькие, грязные, неудобные, как правило, с домами из дерева и глины -- варварские, одним словом, но -- не стойбища уже, да и не деревни. Ведди ровнял с землей все, что располагалось в пределах двух дней конного пути от границы, а потом возвращался домой. Немногочисленных пленных сразу же после похода продавали в рабство, за море, небогатые трофеи сбывались туда же -- купеческие флотилии по условленным датам собирались и ждали в заливе Бери Бо...
       Однажды, именно в то лето, Хоггроги спросил отца:
       -- Отец, а не проще ли не отступать каждый раз в свои земли, возвращая захваченные варварам, но объявить своими, поставить гарнизоны по новым рубежам? Чтобы вся эта нечисть больше нам не досаждала?
       Ведди Малый, по обыкновению, присел к рабочему своему столу и поразмыслил несуетно, прежде чем ответить так, чтобы сын понял и принял ответ.
       -- А людей где взять? Этих, сурогов тех же, в наши обычаи не обратить, они по своим тысячи лет живут, даже богам чуть иначе молятся. Наши же люди, купцы, горожане, крестьяне отказываются туда селиться, ибо почва там ближе к пастбищной, а не к пахотной, как у нас, к тому же весь уклад жизни им пришлось бы менять. Подойди сюда, я малую карту разверну. Гляди, видишь, где они и где мы? И это бы преодолимо, пастбища можно распахать, но в Империи люди любят селиться там, в сердцевине, где безопасно, в то время как наши края малолюдны... Кем заселять? Своих выдирать из насиженных мест? Тогда кто у нас будет жить и работать? А там -- кто согласится землю обывать, на краю страны, в вечной тревоге? Суроги ведь очень воинственны и предельно беспощадны. Ладно, согласились, перебрались, обживаются. Кто будет их защищать от прежних владельцев, для которых утраченная земля -- родная, кровью предков политая?.. Они и так звери, хуже тургунов, а за свое кровное -- вчетверо лютее будут. Я же не могу приставить охрану к каждому пахарю да кузнецу! И новые кордоны мановением руки не перекрыть, не обезопасить от внезапностей, для этого нужны долгие годы, плодовитые подданные, большие деньги и немалые силы. Время у нас есть, но все остальное на строгом счету. Это я не к тому, что мы бедны и неимущи -- наша казна уже десять сотен лет дна не обнажала, или что мы перед кем-то слабы...
       -- Как это -- малолюдны? У нас вон сколько городов! И деревень...
       -- Напрасно ты отца перебиваешь. Помнишь, когда я возил тебя в Океанию, ну, когда государыня тебя "Солнышком" пожаловала, ты все поражался на тамошнее многолюдье?
       -- Помню. Так - то ведь столица.
       -- Да. Но и столицы, видишь ли, редко становятся столицами ни с того, ни с сего. Одним словом, у нас у самих земли пусты лежат, куда нам чужие девать? Я уж не говорю о том, что по своей принадлежности суроги числятся как бы подданными королевства Бо Ин. Да, они по сути никому не подчиняются, ни своему королю, ни нашему императору, да продлят боги дни его!.. Но по бумаге, по древнему уложению, по карте, земли сурогов -- соседнее королевство. Одно дело, когда я, наказывая преступников по законам войны, прошелся по их землям, не объявляя своими: за это мне тамошний король может быть еще и спасибо скажет, что смутьянов приструнил. Совсем другое -- когда и если я попытаюсь их оттягать в свою пользу, то есть в пользу Империи. Тогда -- большая война, долгая и всем невыгодная, в которую непредвиденно, не по своей воле, а по радению своих недалеких подданных, то есть -- нас с тобой, Хоггроги, Его Величество будет вовлечен... А у Империи и так врагов выше головы, по всем границам полыхает...
       -- Но ты сам рассказывал, что Империя постоянно раздвигает свои границы за счет соседей...
       -- Говорил, да. Но -- только туда она их раздвигает, только там, где это возможно и целесообразно. В остальных местах -- защищает ранее накопленное. У нас же, на сегодняшний день -- дайте боги свои сберечь! Мы... это... тоже мало-помалу расширяемся, но -- спешить нам всем некуда, вечность впереди большая. Поди переоденься и -- в тронный зал. Я сегодня буду принимать нечто вроде посольства от сурогов, которое возглавляет никто иной, как великий их вождь Крориго Нату. Славный воитель, однако, вдруг приехал мириться. Хорошо бы сие, но я ему не верю. Любопытно посмотреть?
       -- Да, отец!
       -- Вот, как трубы грянут, сразу поспеши. На прямые вопросы к тебе -- буде воспоследуют -- отвечай, но осмотрительно, сам же лучше помалкивай. Мы поняли друг друга?
       -- Да, отец! -- Последние слова шестнадцатилетний Хоггроги выкрикнул уже на бегу, без должного почтения, но Ведди Малый, в отличие от своего отца, Лароги Веселого, всегда был малочувствителен к мелким нарушениям внутрисемейного этикета.
       Ведди Малый встречал гостей-сурогов стоя, в четырех шагах от своего парадного кресла, которое челядь и домашние между собою именовали троном. С одной стороны, такое поведение маркиза должно было означать почет для высоких гостей, а с другой... Смертельных врагов тоже си?дя не встречают -- это и по имперским обычаям так, и по сурожеским... Понимайте как знаете, дорогие гости, и ведите себя соответственно. Можете даже вообразить себе, что маркиза Короны очень легко обвести вокруг пальца, маркиз Ведди Малый совсем не против производить такое впечатление.
       Однако знаменитый сурожеский вождь Крориго Нату слишком хорошо знал, с кем имеет дело, и не поддался искушению хитрости. Нет и нет, у вождя множества племен, грозного Крориго Нату, совсем иные заботы и намерения, важные заботы... С этими проклятыми имперцами нет ни сладу, ни хоть сколько-нибудь спокойной жизни: их местные повелители, пресловутые маркизы Короны, только и знают, что по каждой придирке резать, жечь и разрушать, и движутся, движутся, движутся, подобно ползучим пустыням, все только на юг, на исконные земли сурогов, дарсов, миронов... век за веком, медленно и неумолимо... Тяжела рука у маркизов. За два последних столетия обширные угодья в сто долгих локтей шириною и в пятьдесят глубиною оказались отторгнуты... Кому жаловаться? Бо Инскому Королю??? Хо-хо... Это зна?чит -- признать его полное и настоящее владычество и еще горшего кровососа на спину посадить... Самим биться, отвоевывать у имперских исконные владения? Так они и бьются... Но в тылу -- вместо единого кулака -- глупость, зависть, жадность и всеобщий раздрай...
       -- ...От чистого сердца! Так сказать -- воины воинам.
       -- Да, -- с искреннею важностью ответствовал Ведди Малый. -- Это хорошие клинки, добрые луки. Надеюсь, сегодня же, после пира в вашу честь, мы сумеем отдариться не худшими игрушечками. Но... Уважаемый князь Нату... вы не представили меня вот этой юной сударыне, что прячется за вашей спиной... и которая делает это без особой робости?..
       -- Это моя дочь Амира. У меня кроме нее три сына... оставшиеся в живых... и две дочери, но эта -- моя истинная плоть и кровь, моя любимица. Вот, взял с собой, мир посмотреть, себя показать... Пятнадцатый год ей, не успел оглянуться -- невеста выросла!
       Намек был более чем прозрачен, даже Хоггроги все понял и густо покраснел. Марони Горто, сенешаль отца, ухмыльнулся в бороду, но так ловко, что хоть лицом к лицу с ним встань -- не доказать ухмылку. А Ведди Малый -- напротив, оказался таким простодушным, что ничего и не заметил. Более того, тут же предложил Хоггроги прогуляться вместе с юною княжной по окрестностям, показать ей достопримечательности замка.
       -- Только в подвалы не спускайтесь, не то опять к нафам на обед попадете.
       Крориго Нату вытаращил глаза в ответ на эти слова, не к нему обращенные, и переспросил:
       -- Опять? А что значит -- опять? У вас в под?земельях замка...
       -- Нет, князь, вовсе не то, что вы думаете. Просто лет пять тому назад... или четыре... Мой отпрыск отыскал в далеком подвале какого-то безумного нафа и решил его самостоятельно вскрыть, чтобы узнать, как нафы устроены, где у них сердце, печень... душа...
       Крориго Нату почти до самой груди отворил бородатый рот и захохотал, лицом и всем туловищем показывая, что понял шутку и оценил ее.
       -- Ну и как, нашел? А? О-хо-хо... Ну, удалец! Весь в отца! Нашел сердце у нафа? А, юноша?
       Хоггроги, еще больше покрасневший, неопределенно мотнул головой и вздохнул, Ведди Малый ответил за него:
       -- Нет, так и осталось загадкой. Побрезговали мы в той слизи ковыряться, которая от на?фа натекла... Ну что, ваши юные сиятельства? Вы еще здесь? Ступайте, у нас тут разговоров до самого обеда. Идите, идите... Вы не против, князь?
       -- Нисколько. Я был бы против этого, только усомнившись в благородстве маркизов Короны, но до этого, хвала богам, покамест, очень далеко. Однако я хотел бы... э-э... пусть Амиру сопровождают обе ее подружки?.. Они также из рода вождей и своим присутствием не запятнают...
       -- Пусть сопровождают, конечно же, а мы продолжим.
       Взрослые остались в тронном зале, сидя уже, без церемоний, обсуждать непростые междусоседские вопросы, а Хоггроги и Амира охотно отправились гулять по окрестностям, как это и было им велено. Ведди Малый успел шепнуть сенешалю, тот дворецкому -- двое пажей отделились от толпы придворных и составили его юному сиятельству крохотную, но равноценную свиту. Хоггроги и Амира двигались впереди, остальные четверо чуть сзади.
       Юность -- это юность, в какие обычаи и одежды ее ни обряжай: получаса не прошло, как натянутая и осторожная тишина в обеих половинках свиты сменилась смехом, звонкими голосами, юноши растопыривали локти, как бы ненароком касаясь ими девичьих локотков, без нужды клацали в ножнах узкими парадными, в золотых насечках, мечами, девушки расчетливо краснели, хлопали ресницами, розовыми пальчиками теребили самоцветы на рукоятях изящных поясных кинжалов...
       Тем не менее, две маленькие ватажки молодых людей умели блюсти сословные обычаи и делали это непринужденно: княжна и юный маркиз шли и общались отдельно, а их смешанная свита -- отдельно.
       -- А у тебя есть зверинец?
       -- Зверинец? -- Хоггроги недоуменно переспросил, но тотчас сам догадался, что имеет в виду Амира. -- Нет, конечно же нет. Мой отец... и мой дед, и все предки считают... считали... Одним словом, на зверей можно охотиться, воевать с ними, а лишать их свободы -- нельзя, грех.
       -- А людей, стало быть, можно лишать свободы? Людей, Хогги? У вас же есть темницы? И в рабство людей продаете?
       -- При чем здесь темницы? Человек ведь не зверь: надо сначала разобрать его вину, выяснить ее, а потом уже казнить. Для того и узилище, чтобы ошибок не наделать поспешными решениями. Не виноват -- отпусти. Звери же -- в чем виноваты? А рабство... Это не совсем то, что зверинец.
       -- Как это -- не совсем то?
       -- Ну, не знаю я, не задумывался. А у вас, у сурогов, что, рабов нет?
       -- Есть. Но у нас и зверинцы есть. Там и го?рули, и волки, и рапторы... Одно время отец даже цуцыря держал. Но я тогда маленькая была, ничего не помню, только по рассказам. Рапторы летом живут, а к зиме дохнут, как их не согревай...
       -- Цуцыря?
       -- Да. Но тот однажды проломил ограду -- видимо, заклинания ослабли -- и сбежал. И еще пятерых стражников убил, а одного из них сожрал. Сбежал -- и не поймали. А почему ты все время: отец, отец... дед... прадед...
       Хоггроги опять удивился вопросу.
       -- Как это?.. Что ты имеешь в виду, поясни?
       -- Ну, чуть что: "Отец так сказал, у предков так принято... с деда началось..." Ты что, сам не можешь думать и действовать, без оглядки на предков?
       Хоггроги раскрыл было рот, но вспомнил, как в таких случаях ведет себя Ведди Малый и поразмыслил, прежде чем ответить.
       -- Могу. Но не хочу.
       -- Понятно.
       Хоггроги повернул голову, слегка ее наклонив, и заглянул прямо в синие глаза своей спутницы.
       -- Что тебе понятно? Ты сама -- умеешь, можешь, хочешь поступать вопреки предкам, поперек воли отца и матери?
       -- Мама умерла два года назад, во время родов. Да, представь себе, могу и умею. Иногда -- хочу. А у тебя конопушки.
       Хоггроги потер нос и щеки.
       -- Матушка уверяет, что лет через пятьдесят сойдут. Они -- что, плохие?
       -- М-м... У сурогов я такие редко видела, только у пленных чужаков. Но тебе идут. А правду говорят, что у меня косы слишком тонкие?
       -- Тонкие? По-моему, у тебя замечательные косы, а если их расплести, да собрать в одну -- так и вообще...
       -- Что -- вообще?
       -- Ну, станут толще... в девять раз. И они у тебя невероятно черные!
       -- Они -- что, плохие? -- Амира совершенно явственным образом передразнила юного маркиза и засмеялась. Голосок ее был чист и ярок, а глаза у нее такие ясные...
       -- Нет! Очень... хорошие, красивые.
       -- Тогда знай, что если все их сплести в одну, то станет она толще не в девять раз, а в три.
       -- Почему? -- поторопился спросить Хоггроги, но спохватился и стал не красным, а багровым от стыда. -- А, знаю, знаю, точно! Мне жрецы рассказывали про это правило, да я забыл. Но все равно, они и такие -- очень красивые... Вот, смотри: мы на самом высоком месте в округе. У вас, наверное, тоже донжон высокий?
       Хоггроги и Амира взошли на верхнюю площадку башни замка и теперь стояли, держась за деревянные поручни, озирали окрестности. Девушки из свиты Амиры испуганно хихикали позади, но сама Амира не выказывала ни малейших признаков страха.
       -- Локтей в сто пять?
       -- Сто двенадцать, если точнее. У меня с прошлого года свой замок, отсюда неподалеку, там донжон гораздо ниже этого: он от макушки до земли -- восемьдесят пять локтей. Тоже неплохо. Но я здесь предпочитаю жить... А должен там.
       -- Нет, у нас дома ничего подобного нет, мы не любим высоких строений. Скажи своим друзьям, чтобы они умерили молодецкую прыть и не были столь назойливы в знаках внимания, оказываемых моим спутницам.
       Бедный Хоггроги, воодушевленный амурными успехами молодых пажей, за которыми он искоса наблюдал, только-только собирался придвинуться поближе к Амире, чтобы... уберечь ее от боязни высоты... или, там, загородить от ветра... Ох... Она прекрасна!
       -- Рокари! Ты же будущий рыцарь, а ведешь себя развязно!
       -- Виноват, ваше сиятельство.
       -- И тебя касается, Мауни. Боги дали мужчинам силу, чтобы защищать слабых, а не обижать их.
       -- Виноват, ваше сиятельство!
       -- Ах, ах, ах... Как прелестно! Вы слышите, дамы? Это мы -- слабые, а они сильные. Они созданы, чтобы нас защищать... от самих себя и других лютых зверей... Как вам нравится ощущать бессилие в присутствии этих... юных сударей? -- Амира обращалась к своим подругам, но глядела в упор на Хоггроги.
       Это уже было похоже на вызов к схватке, и Хоггроги мгновенно успокоился, как бы обрел твердую почву под ногами. Он легко выдержал взгляд ярко-синих глаз и, не обращая внимания на мучительный и сладкий трепет в сердце, твердо сказал:
       -- Слабость -- не есть бессилие, сила -- не есть бесчестие. Мужчины -- сильнее, женщины -- красивее, такова жизнь и природа вещей. Вот.
       Амира поискала у себя на языке колючку побольнее, но заглянула в серые глаза (для этого ей приходилось постоянно задирать голову, а ведь она отнюдь не малоросла, даже слишком высока для девушки...) этому сиятельству, юноше, почти мальчику и... смутилась, и покраснела, как до этого краснел Хоггроги. Боги! Неужели она, она, сиятельная Амира Нату, вот так вот, как в имперских романах описано, с первого взгляда... во врага...
       -- Мы... Мы могли бы попытаться подтвердить свои слова делами, сударь Солнышко, на ристалище сравнить длину ваших и наших мечей...
       -- О, нет...
       -- ...Но я не захватила с собою меча, предвидя, что у меня будут могучие защитники, оберегающие всех слабых и бессильных.
       -- Гм. Даже если бы у тебя и был меч, я бы не стал с тобою драться, ибо одинаково вредны были бы наши с тобою победы и поражения. Для нас и для вас вредны.
       -- Ах, так?
       -- Да.
       Амира стояла теперь спиною к пропасти, безмятежно опираясь лопатками на узкие деревянные ограды-поперечины, и у бедного Хоггроги словно кусок льда застрял в пылающей груди, так ему хотелось схватить прекрасную деву, поднять ее на руки и прижать к себе, спасти, унося прочь, подальше от жадной и жестокой бездны... Была она одета почти на имперский манер, но не так, как это подобает знатным юным девам, а, скорее, по-пажески, однако же -- с непременными женскими рюшечками: высокие рыжеватые кожаные сапоги до колен, но на каблучках, в них сбегали неглубоко того же цвета широкие кожаные штаны, только расшитые по бокам не галунами, а серебряными узорными строчками. В паху и далее, на заду и по бедрам, штаны укреплены без ухищрений, прочными грубыми ящерными кожами, леями, или, как их еще называли в уделе, "наседлами", зато ее талию облегал роскошный, с избытком расшитый каменьями и жемчугами пояс, под который бережно заправлена батистовая белая рубашка с пышными женскими кружевами, поверх рубашки надет черный с серебром камзол, на голове угольно-черная, под стать косам, шапочка с белым перышком от редчайшего в южных краях зубатого птера кокра. Ах, она была более чем прелестна. И ноги... Обычно скрытые у женщин длинными юбками, эти на всю длину угадывались под сапогами и широкими кожаными штанами, во всей их стройности... и, вероятно, белизне, если судить по нежности цвета ее рук и лица... И грудь... она небольшая, но ее почти видно под тонким батистом...
       -- Ваши взоры меня смущают, сударь маркиз!
       -- Прошу прощения! Я просто испугался вдруг, что ты... что вы... что ты упадешь, туда, за перила. Позволь предложить тебе руку, и пойдем дальше.
       -- Идем. Боги, ну и лапища у тебя!
       На вечер уже намечен пир, но до него еще очень далеко, так далеко, что времени хватило на все вкусное и любопытное: молодые люди осмотрели парк, личную конюшню Хоггроги, оружейные комнаты, полакомились вволю вишневым вареньем, которые вызвало искренний восторг у простодушных сурожеских дев, пометали швыряльные ножи в покоях у Хоггроги...
       -- Вот ножи, вот мишени, располагайтесь, выбирайте. Скоро эту часть замка будут перестраивать и переделывать, но сейчас -- все здесь как и было, пока я не переселился... Можно сказать -- последние денечки прежней жизни.
       Швыряли -- на пробу, без счета -- все юноши и девушки, но соревноваться вышли друг против друга предводители, как это и положено: за имперцев его сиятельство маркиз Хоггроги Солнышко, за сурогов -- ее сиятельство княжна Амира Нату.
       Амира швыряла ножи удивительно точно, с любой руки, с обеих рук, но ее броскам не хватало, конечно же, силы: небрежно защищенного человека таким ударом можно сразить, а крупного, покрытого плотной шкурой зверя -- нет.
       -- Ах, если бы у меня с собой был мой любимый лук... и перчатки... Я бы тебе, любезный Солнышко, показала, как надо стрелять! Я бы тебе отомстила за свое поражение, и с лихвой!
       -- Но Амира... Ты поразила ножами все обозначенные цели и сделала это... ну... можно сказать -- ничем не хуже меня. Один раз ты просто сморгнула не вовремя, так что справедливым будет признать ничью...
       -- Я не признаю ничьих. Ты победил и сделал это по праву... сильного... -- Девушка попыталась присесть в изящном поклоне, вдруг расхохоталась и запрыгала на одной ножке, совершенно не обращая внимания на то, что серебряная шпора на ее сапожке оставляет царапины на древнем дубовом паркете. -- Ах, если бы я победила -- я бы потребовала выкуп за победу: вазочку с вишневым вареньем... А почему у тебя такое зловещее прозвище -- Солнышко?
       -- Эй! Нуса, ты где, соня? Варенья сюда! Шесть ваз!.. Сейчас принесут. Почему это -- зловещее?
       -- Ну, а какое же?
       Хоггроги задумался.
       -- Нет, я так не считаю. Если бы Солнце -- тогда да. А солнышко -- это просто природное явление, которое не сжигает, не иссушает, не ослепляет, но светит и греет. И я уверен... мне все до единого жрецы одинаково объясняли, что Солнце -- да, действительно враг нашей Матушке-Земле, но никак не солнышко! Мне это прозвище сама государыня пожаловала, и я им горжусь. Наша государыня-императрица.
       -- Да, я понимаю, о ком ты. Ладно, может быть и не зловещее, -- легко согласилась Амира, -- я, если честно, не сильна во всех этих поповских ученостях. Но вареньем полакомлюсь с преогромным удовольствием. У нас такого не умеют делать...
       Сколько раз... сколько десятков, даже сотен раз вспоминал этот день Хоггроги!.. Вспоминал во всех подробностях, сцену за сценой, мгновение за мгновением... Ничто не могло омрачить ему безумное хмельное счастье того летнего дня, ни внезапный дождь, очень, очень уж невовремя загнавший их из сада в замок, ни сотни любопытных глаз и ушей со всех сторон... Матушка то и дело, под самыми разными предлогами, осчастливливала их своим присутствием... Грех сердиться на матушку, он и не сердился, но при ней всегда это гомонящее и причитающее стадо, ее свита...
       Они и на пиру сидели бок о бок, жаль только, что пир был вежливым, обрядным, а не настоящим, когда всем весело и разгульно и никому нет до тебя никакого дела... кроме горстки верных, приставленных к тебе слуг... умеющих молчать и не видеть...
       Их отцы не договорились ни о чем, просто прилюдно, вслух, порадовались знакомству -- и все.
       Хоггроги стоял в углу "тронного" зала, полуспрятанный за толстенной каменной колонной и смотрел на церемонию прощания. И вот уже в самом конце, на выходе, Амира чуть приотстала от своих и состроила в воздухе взмах обеими ладошками, улыбнулась -- Хоггроги почудилось, что грустна ее улыбка -- и убежала. От ее взмаха кусочек пространства затрепетал и поплыл, поплыл? в сторону Хоггроги... остановился на уровне его глаз и воплотился в цветок! Хоггроги неплохо знал растения, произрастающие в их краях: нет, этот цветок ему незнаком. Нежно-фиолетовый, на тончайшем стебельке, пять лепестков... Таких цветов не бывает... Это -- ему! От нее! Пальцам немного щекотно... Это она! Он даже пахнет!
       -- Неплохо сделано.
       Хоггроги вздрогнул и обернулся: да, отец умел исчезать незаметно и появляться внезапно!
       -- У меня... он...
       -- Я видел. Красиво, ароматно, да только таких цветов не бывает. Сия девчонка вся в папу: умеет колдовать, умеет обаять. Если ты убережешь его от влаги и тьмы, он сохранится дольше, может быть, до завтра продержится... Поеду, провожу их немного.
       -- А...
       -- А ты останешься в Гнезде, за старшего.
       Ведди Малый развернулся и ушел... На этот раз с обычным шумом, сотканным из мощных вдохов и выдохов, шуршания одежды, позвякивания разнообразного смертоносного металла, грузного стука сапог, шелеста челядинских шепотков. Ушел и не заметил, что сын его остался весь во власти колдовства, и не того невинного, которое породил неземной красоты дар-цветок, но во власти иного, самого сильного, самого лютого колдовства, самого пагубного и прелест?ного для человека, из всех существующих в подлунном мире. А может, и заметил, но не захотел придавать этому значения...
      
       * * *
      
       -- Доклад твой принял. Поручаю тебе охрану Гнезда и окрестностей, сразу же после завтрака и приступай. Или тебе еще поспать надо? Хочешь -- поспи.
       Но молодой сенешаль много лет провел возле своего повелителя, был он ему и пажом и оруженосцем, и другом, и советчиком, и громоотводом... Добротой повелителя надо пользоваться в меру, в очень скромную меру.
       -- Нет, ваша светлость, какой тут сон к полудню? Дел -- до ночи не управиться. Вот ветчины ломтешник я бы еще навернул, вкусная!
       -- Конечно, этого добра у нас вволю, хвала нашей Нусе, до самой осени хватит. Нуса, еще нам с рыцарем ветчинки. Лери! Керси! Оги! Полный сбор войскам!.. Все, Рокари. Завтракай, перенимай дела, а я пойду, проведаю Тури, да переоденусь...
       Войско маркиза выступило из ворот замка в поход, как это и положено: впереди маркиз, а за ним уже трубачи, знаменосцы, телохранители, герольды, пажи, полковники, тысячники... Вся же армия ждала его в поле перед замком, постепенно разматываясь, вослед маркизу, в ровные стройные колонны.
       Но, пройдя таким образом три или четыре долгих локтя, войско перестроилось на военный лад, впустило в центр главнокомандующего, окру?жив его надежной защитой и людьми, умеющими быстро понимать приказы, способными быстро претворять их в жизнь, выпустило во все стороны щупальца дозоров... Объявив полный сбор, Хоггроги взял с собою только четыре полка, другие же, оставаясь в тылу, всегда должны помнить и знать: самое важное в службе -- полная боевая готовность. На этот раз все были расторопны и толковы, любой полк выбирай без колебаний, а бывало ведь и так, изредка, правда, что за лень и глупость воины маркиза платили головой, тут же, прямо перед строем: простые ратники, десятские, сотники... Случалось и повыше их соколам спознаться с войсковым палачом, ибо маркизы не любили шутить и прощать в военное время... а мирного почти и не ведали...
       К Старым Бродам полки подоспели вовремя, втянулись в северные городские ворота тихим дымком: войсковая разведка загодя обеспечила сохранность тайных передвижений, были выслежены, сняты с точек обзора и казнены четверо лазутчиков-сурогов, похоже, что все четверо, других не было, если не соврали перед смертью.
       Городок оказался битком набит ратниками, но сурожеским отрядам, вскорости после этого подступившим вплотную к городским стенам с юга, этого было не видно.
       Все всё знали по обеим сторонам войны, всем всё было ясно с самого начала и далеко наперед: суроги не будут присылать переговорщиков к городским властям, не будут запугивать или вымогать выкуп, а когда захватят город -- о пощаде их можно не просить, все равно не дадут: кто сам спасется, в надежных укрытиях, или быстрым бегом, тому повезло, остальные -- пожалуйте в мир богов. И сами суроги не надеялись, что городские ворота перед ними распахнутся, знали они также, что далеко не всем из них суждено полакомиться плодами грядущей победы... Если она вообще их ждет: защита в городе сильная, там засел тройной заградительный отряд, это помимо городской стражи...
       Суроги без долгих предисловий ринулись на штурм с трех сторон (с четвертой река мешала), и отхлынули, отбитые, оставив под невысокими стенами города несколько десятков мертвецов и тяжелораненых. Раненых неплохо бы выручить, вытащить с поля боя, а кого и вылечить... Да не расчет: в дневное время все подходы к стенам как на ладони, выручающих поляжет под стрелами и камнями больше, чем выручаемых, а пока дождешься покрова ночи, жара и всевозможные падальщики свое дело сделают, и некого будет спасать. Но убитые и раненые отнюдь не напрасно положили свои животы: суроги умеют воевать, они хорошо войну понимают. Покуда простые воины бились под стенами и на стенах, начальники, во главе с юной и жестокой Амирой Нату, пристально и тщательно следили за штурмом, впитывая внимательными умами каждую мелочь, каждое движение нападающих и защитников. Это только на первый взгляд наука нехитрая: подбежал -- стреляй, руби, коли, залезай, сбрасывай... Ворвался -- грабь, ты победил! Для простецов, для обычных воинов, штурмовых стреляльщиков и рубильцев, так оно и есть. А у предводителей куда большая ответственность перед людьми и богами, они должны четко знать: сколько защитников в городе, как они вооружены, какова у них манера боя, ибо у каждого предводителя она разная... Первый штурм отбит, так на то он и пробный: второй раз с учетом прежнего опыта двинутся, прежних ошибок уже не делая... Сенешаль Марони Горто возглавлял защитников города, ожидая, пока примчатся на подмогу войска маркиза, но он же и ныне продолжил защищать, теми же самыми силами, бережно и отчаянно, словно и не затаилась в стенах города двенадцатитысячная армия маркиза, ибо таков был план молодого повелителя... Но она -- есть, армия-то, воины ее тихо, очень тихо и скромно сидят в засаде, ждут удобного случая... Хм... А неплохой план, кстати говоря... Вся штука в том, чтобы точно знать -- удалось ли полкам повелителя по-настоящему скрытно войти в город? Если да -- будет весело для своих и поучительно для сурогов. Если же нет -- кто еще кого перехитрит: раскинут костры в ночи, дабы отдохнуть перед завтрашним штурмом, глядь на рассвете -- а они уже снялись всем табором и бегут к границам, зело поспешая... Но если военная хитрость маркиза удалась, то ночью все решится совсем не так, как этого бы хотели суроги... Именно этой ночью, не откладывая на следующую, ибо в любом случае, не позже послезавтрашнего дня суроги покинут позиции и переметнутся в другие места, резонно опасаясь, что подмога к имперским все-таки придет, как всегда она приходит. Но так уж вышло, что люди маркиза далеко загодя учуяли предстоящий набег, не меньше чем на двое суток упредив замыслы врага. А если у знающего и умелого воителя есть двое суток в запасе -- это больше чем половина победы, умей только ими грамотно распорядиться...
       И пришла решающая ночь. Опытный и хитрый Марони Горто весь день время от времени появлялся на стенах города, в одном месте, в другом... Не напоказ, не назойливо, а напротив -- очень чисто и естественно все делал, дабы у наблюдательных сурогов родилась догадка и понимание: отчаянный вояка, хорошо им известный полководец Марон Борода собирается сделать этой ночью вылазку в стан сурогов, чтобы посеять там хаос и панику, чтобы вырезать, вырубить, выкосить в как можно большем количестве беспечно спящих сурогов и тем самым хотя бы частично подравнять силы воюющих сторон... Да, да, да, очень хорошо, очень вовремя и правильно. Пусть имперцы выходят из города во тьму ночную, пусть приблизятся, горя нетерпением и яростью, к шатрам и кострам беззаботных и безалаберных сурогов... Якобы спящих... Главное -- подпустить их поближе, чтобы ни один не успел добежать к спасительным стенам города... А там уже и защищать стены будет некому...
       -- Вести себя тупо! Ничего не замечать, тревоги не поднимать, в атаку -- только по моей команде. Все помнят свое место и обязанности? Ну? По очереди!
       -- Да.
       -- Да.
       -- Да, госпожа.
       -- Помним.
       -- Да.
       -- Вы -- вожди. Как вы себя поведете, так и люди ваши повторят. Наша задача -- перебить всех вышедших, а к утру взять город. Что можно -- истребим, потом с добычей уходим к границам. Будет погоня -- встретим ее уже там, за нашими укреплениями. Итак, повторяю сейчас, потому что потом объяснять будет некогда: подпускаем... По моей команде "просыпаемся" и атакуем. Перебили всех -- сразу же штурм. Ворвались -- все знают, куда бежать и что делать. Каждому из вас "на кормление" выделен свой участок города, каждый держите своих людей подальше от чужого куска, лишняя кровь нам ни к чему. По звону колокола на ратуше веселье прекращается, и мы немедленно уходим. Вечером ли, днем ли -- зазвенело -- собрались в отряды и уходим. Сотый и последний раз спрашиваю: всем все понятно?
       -- Да... да... да... да... да.
       Все как обычно: совет вождей, обязательная напутственная речь старшего в походе вождя вождей -- сегодня это Амира Нату, дочь покойного Крориго Нату, жестокая, отважная и умелая, несмотря на юность ее... И раз, и два повторяет она всем известные, сто раз обговоренные вещи, но -- это как обязательная молитва богам: пропусти молитву перед важным делом и душа наполнится неуверенностью и смятением...
       Суроги все рассчитали хорошо и верно, кроме одного: не скудные силы защитников города, а войска маркиза в полном составе, пользуясь преимуществами ночного времени, совершенно беспрепятственно подобрались к сурожеским шатрам, поэтому, когда суроги вскинулись от притворного сна, в ярости бросились на противника, чтобы окружить его, чтобы уничтожить во мгновение ока, получилось наоборот: без малого четверть из них, вскочив, замертво улеглись обратно, ибо имперские лучники также были наготове и ждали команды, которая позволит им дать один, но убийственный залп и не задеть при этом своих...
       Марони Горто, подчиняясь прямому приказу Хоггроги, остался на городских стенах, в то время как сам маркиз ринулся в ночную сечу... Да, он чуял сильнейшее раздражение, бушующее в душе сенешаля своего отца, понимал, что с точки зрения главнокомандующего, Марони со своим обиженным бурчанием совершенно прав, а сам он поступает неправильно, опрометчиво, по-детски... Но... Не объяснять же ему, не орать же на всю округу, что господин главнокомандующий, его светлость маркиз Короны, рыцарь Хоггроги Солнышко, повелитель громадного удела, включающего в себя сотни сел и десятки городов, глава рода и... семейный человек... вот уже полтора десятилетия сгорает от преступной любви к посторонней женщине, представительнице вражеского племени, предводительнице вражеского войска... И он очень, очень хочет ее увидеть. А может быть и спасти...
       У сурожеских племен и их союзников был один главный и постоянный враг: имперцы, олицетворяемые в этих краях маркизами Короны. В свою очередь, у маркизов Короны не было недостатка во врагах по трем сторонам света из четырех, только на севере лежали безопасные внутренние границы, а на западе и востоке, и особенно туда, ближе к югу... Война для всех этих варваров, дикарей, кочевников, окружающих имперские земли, была смыслом жизни, самой сутью их существования... Со времен Тогги Рыжего, покорителя, не было в этих краях ничего, похожего на мирное бытие... Поэтому, неудивительно, что маркизы научились воевать с соседями, со всеми вместе и с каждым по отдельности, и делали это лучше любого из них.
       У телохранителей маркиза все их внимание было нацелено только на главное: вовремя уловить и не дать шальной стреле, случайному ножу попасть в повелителя, если надо -- подставить под выстрел собственную плоть, а лучше заранее увидеть и предотвратить... В рукопашной же драке самое разумное -- держаться от повелителя в локтях пяти-шести, чтобы ненароком под меч его не попасть. Но и Хоггроги не позволял себе с головой погружаться в пучину боя, он только "выправлял линию", там и сям закрывал бреши в строю, не давая вклиниваться в тыл ватагам обезумевших от ярости сурогов. Ярость -- вредная военная привычка: она может внушить страх неопытному противнику, заставить того дрогнуть, побежать, сломаться перед врагом... Но если противник опытен и умен, да еще и хладнокровен, то победа обязательно будет за ним, воином, сво?бодным от ярости, тут даже и спорить не о чем: встретит удар, спокойно выберет, куда нанести ответный -- в ощеренный ли, весь в пене, рот, в выпученные, налитые кровью, ничего не видящие глаза, в переполненное дурною отвагой сердце... и победит. Нечто подобное и с войсками происходит. Хоггроги то в одну руку меч перехватит, то в другую -- упражняясь в ударах и поворотах, поскольку в обычном бою, против людей, редко случается встретить по-настоящему сильного противника, и еще реже доводится обе руки на рукояти держать... Другое дело, против цуцырей или некоторых оборотней... С медведями, тургунами и драконами Хоггроги пока еще не доводилось схватываться... Против тургуна, говорят, и меча может не хватить, здоровый больно тургун-то, размерами и весом... Да н-на же ты! И ты!.. И еще!.. -- Хоггроги машет мечом, но все его взоры нацелены туда, вглубь, к большим шатрам, где по его расчетам должна быть она... Людям объявлен строжайший приказ: предводительницу взять живьем! Изловившим объявлена щедрейшая награда, люди преисполнены рвения, но любой здравомыслящий человек понимает цену этим приказам и обещаниям: в горячке ночного боя и не захотят, да зарубят, не успеют руку унять...
       Где-то близко... Не ее ли это шатер?.. Точно! Прямо из горящего шатра выскочили навстречу маркизу два великана -- почти пять локтей росту в каждом, тяжелые, неуклюжие, выращиваемые знаменитыми сурожескими колдунами не столько для боя, сколько для почета: служат они стражниками-охранителями при верховных вождях и главных жрецах, внушают ужас простецам. Движутся они медленно, размахиваются долго, бьют неточно, хотя, зачем точность при ударе такой тяжеленной секиры, как у того, что справа, или такого кошмарного шестопера, как у того, что слева... Хоггроги продвинул правый кулак под самую гарду меча, придержал нижнюю часть рукояти кистью левой руки -- вжик и вжик. Было два живых великана, остались четыре мертвые половинки...
       Окончательно рассвело. Опытные сотники и десятники распределили своих людей так, как оно и было им положено по предварительной разнарядке: черный и зеленый полки широкой цепью преследовали остатки убегающих варваров, белый и ящерный прочесывали поле боя, добивая раненых врагов, извлекая и складывая в общий дуван будущую добычу...
       Хоггроги сидел на голом каменном холме, в раскладном кресле, наблюдал молча... Унылая плоская равнина, низкие хвощи с папоротниками, жиденькая трава, неспособная удерживать под собою удушливую пыль... Сладковатая падальная вонь приползла, подобно невидимому туману, смешалась с ароматами росных трав и от этого общий запах становится таким добавочно тошнотворным, что... Запах войны, тут уж ничего не поделаешь. Розовое солнце оторвало, наконец, от горизонта полупрозрачное брюхо, ощерилось, вполне даже довольное увиденным... Подоспевшему сенешалю Марони Горто поблазнилось с трехдневного недосыпу: светило подмигивает своему человеческому тезке, благодарит его за обильные жертвоприношения...
       -- Марони, где предводительница?
       -- Ищут, ваша светлость, бредешок у нас густ нынче заправлен, не улетит и не уплывет... Живою или мертвою, а все равно, всенепременно... Э!.. Вон там! Ваша светлость, а не ее ли ведут?
       -- Ее. -- Хоггроги увидел Амиру и прижмурился на миг, сделал черты лица равнодушными и строгими. Главное -- голос бы не дрогнул... -- Убери кресло, вели застелить кошму, накрой нам завтрак, такой, чтобы без ножей... Охрану по кругу... в сто локтей.
       -- Слушаюсь, ваша светлость. Хорошо бы... насчет проводников выяснить и кто карты города им чертил...
       -- Да, Марони, я не забуду.
       Хоггроги знал, что Амира, в свои двадцать восемь лет, до сих пор не замужем, бездетна, и что это великая редкость для варварских племен, где привыкли жениться и выходить замуж очень рано. Впрочем, тридцать лет -- это все еще юность даже по строгим дикарским обычаям, только она уже не бывает столь счастливой и беззаботной, как в четырнадцать...
       -- Привет, Амира!
       -- Здравствуй, Солнышко. Видишь, опять мы встретились. Как семья, как здоровье?
       -- Не жалуюсь. Да, встретились... Жаль, что при таких...
       -- Дело военное, что поделаешь. Но зато предыдущие три раза мы не воевали, дорогой маркиз, а даже улыбались друг другу.
       "Предыдущие три раза"... Стало быть, она тоже считала эти разы, тоже помнит их и... быть может...
       -- Позавтракаем, Амира? Тебе вина, отвару?
       -- Признаться, я совсем не голодна. Отварчику налей. Что это ты слуг далече отослал? Может, восхотел на закуску развлечься с пленницей?
       -- Нет.
       -- А зря. Дома -- жена, в чистом поле -- добыча, да еще знатная... да еще и дева... -- Как ни сильна казалась на вид предводительница варваров княгиня Амира Нату, но при последних словах голос ее ощутимо задрожал, и словно бы наполнился влагою до самых краев...
       -- Нет. Ты же знаешь, Амира... -- внезапно Хоггроги сам задохнулся словами, не в силах издать ни одного связного звука...
       -- Что я должна знать? Что должна знать немытая дикарка, лишенная отца, братьев, соратников, свободы, чести, наконец...
       -- Честь при тебе, поражение на поле битвы не отнимает чести. -- Хоггроги наконец справился с прихлынувшими чувствами и сумел выдавить из себя правильные, но здесь, в этот миг -- совершенно пустые слова.
       -- Так что я должна знать, маркиз Хоггроги Солнышко?
       Хоггроги всхрапнул коротко, совсем по-отцовски, откашлялся басом и -- как в прорубь нырнул:
       -- Знаешь, что я тебя люблю. -- Сказал и даже глазами по сторонам не вильнул, плевать, слышала ли там охрана, не слышала...
       -- Что... что ты сказал... -- Юная княгиня подняла на Хоггроги растерянный взор... розовые губы ее полуоткрылись... Такой жемчужной белизны зубов Хоггроги больше не доводилось видеть ни разу в жизни, нигде, ни у кого...
       -- Вот, то и сказал, что ты слышала. Еще в первую нашу встречу, в первый миг, как я тебя увидел, у нас в гостях... Ты еще ни слова не произнесла, а я уже... Я знал заранее, что и голос твой будет отрадой моим ушам, и что ты умна, и что ты... воительница...
       Амира склонила голову и тихо заплакала.
       -- Хороша воительница... Да, и я помню первую нашу встречу. Это было давно, еще когда твой отец не убил моего отца... Счастливое время, детство. Я слышала -- ты женат?
       -- Да.
       -- Ждете ребенка?
       -- Гм. Да.
       -- Тогда зачем ты мне сейчас объясняешься в любви?
       Хоггроги растерялся: вопрос был более чем справедлив. Еще не поздно обдумать, поискать слова в своем сердце, чистые и горячие, убедительные, так чтобы они отозвались в ее сердце, чтобы она поняла, чтобы они оба...
       -- Ну, так. Чтобы ты знала.
       -- Я знаю это четырнадцать лет, Солнышко. Я только не знаю, чем ты меня околдовал??? Ведь вы же не колдуны в вашем роду! Ты правда меня любишь?
       -- Клянусь честью и жизнью.
       -- Тогда -- в чем дело, любимый мой? Ведь и я тебя люблю, наверное, больше, чем отца, больше, чем себя! Я помню каждый твой взгляд, каждое твое движение, каждое слово... Я только и жила все это бесконечное время воспоминаниями о тебе... Оставь предрассудки, женись на мне. Я знаю рок маркизов Короны, однако -- что нам с тобой проклятие богов? Мы сумеем его превозмочь, мы -- это ты и я, наша любовь. Мы сумеем, надо только поверить. У нас будут дети, и не один ребенок, а столько, сколько захотим. Я сумею прирастить твой удел своими землями, я разорву все договоренности с королевством Бо Ин и дам вассальную присягу вашему Императору... За это мне нужно только одно: твоя любовь, твоя верность. И никаких гаремов, ни мужских, как это бывает у нас, ни женских, как это исподволь процветает у вас... Скажи "да", и я увижу, что твои жрецы не врут, и в имени Солнышко нет ничего черного и ужасного... Скажи "да", и двое... два человека обретут счастье.
       -- Нет.
       Хоггроги сидел напротив Амиры Нату, между ними была разостлана белая кошма с легкими утренними яствами, у обоих ноги -- по варварскому обычаю -- калачиком. Слева от Хоггроги лежал на длинной дубовой подставке меч маркизов Короны, без ножен, сияя холодной и зловещей красотой. Мгновенным усилием Хоггроги оттолкнулся задницей и бедрами от земли, в плавном и стремительном развороте, все еще чуть ли не на корточках, он подхватил в левую руку меч, и выпрямился, уже развернутый к Амире спиной. Маркиз Короны обязан уметь так вставать. Руку даже и не тряхнуло. Но в левый уголок рта попала капля чего-то теплого и соленого... Кровь. Ее кровь! Хоггроги хотел сплюнуть -- и в то же мгновение все его существо ожег стыд: это как бы ЕЁ он смешал так с грязным своим плевком... Лучше проглотить.
      
      
       -- И... что, ваша светлость? Сказала насчет карт?
       -- Не успела.
       Гвардия маркиза Короны расчистила большой круг: противоположные края этого круга отстояли друг от друга на тысячу локтей. В его пределы никто не смеет зайти, даже полковники, даже сенешали. В центре круга -- сидит повелитель, его светлость маркиз Короны Хоггроги Солнышко. Перед ним установлен кол высотою в полтора локтя над землею, на колу голова сурожеской княгини Амиры Нату. Синие глаза ее открыты. Маркиз Короны неподвижен и прям: он созерцает, он постигает Вечность, он прощается, и до заката никто из его подданных не посмеет нарушить его уединение.
       А в ночи уже он встанет, отдаст приказ, и войско возьмет путь на северо-восток, к дому.
      
       Г Л А В А 6
      
       Вот, чего нет во владениях маркизов Короны, так это богатых золотых руд и россыпей. Даже трудолюбивые и пронырливые местные гномы из раскольничьего рода Вавурова оставили всякую надежду разыскать каменную породу, вдоволь насыщенную златом либо серебром... Нет, они добывают, конечно же, эти жалкие соринки да песчинки, сливают их в комочки побольше, изготавливают из них меновой товар, но... Все это баловство, а не добыча. А людишки крюкорукие тем более не способны отцедить от пустой породы драгоценные крупинки, они только очевидное горазды сошкрябывать, да и это без ума творят... Зато рудного железа всех мыслимых свойств и оттенков -- сколько угодно: людям хватает, гномам хватает, добывай -- не хочу!
       Однако же, маркизы Короны уже много, много столетий не испытывают нехватки ни в золоте, ни в серебре, ни в драгоценных каменьях, ни даже в бисере морском, всего у них в достатке. Да, да, и кораллы, и жемчуга -- чуть ли ни грудами в маркизовых сокровищницах лежат, хотя население удела сухопутно, в море не ныряет и на морского зверя почти не охотится. Полна-полнехонька златом и серебром, драгоценными камнями и диковинами казна у маркизов Короны, однако не в этом заключается их главное состояние.
       "В чем же оно?" Не раз и не два задавались этим вопросом боги, наблюдая за беспокойной жизнью имперского юга... А может, вовсе и не боги, боги более чем равнодушны к мимолетному процветанию человеческому, но зато люди вопрошали друг у друга, доброжелатели и завистники, ученые и соседи или просто досужие любопытствующие...
       Истину о главном богатстве своем ведает любой из долгого рода владетельных маркизов, на собственных плечах влекущий тяжкое бремя повелительства, но маркизы Короны не любят, когда посторонние суют свой нос в их дела, и редко отвечают на чужие вопросы. Сами же, конечно, знают и передают груз и тайну по наследству, от отца к сыну, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие, и это знание -- само по себе драгоценность из важнейших.
       Так в чем же оно, богатство маркизов, и среди каких иных достатков -- главное спрятано?
       Во-первых, в уже упомянутых накопленных сокровищах. Их так много, что хватит прокормить все население удела в течение чуть ли не целого года и удовлетворить все насущные потребности маркизов примерно за такое же время.
       Во-вторых, это земли, принадлежащие маркизам, где маркизы вольны повелевать и делать все, что им вздумается, за исключением малого: нельзя им чеканить монету, ни свою, ни государеву, нельзя отделяться от Империи в самостоятельное княжество, либо присягать на вассальную верность иному какому государю. Нельзя без весомой причины поднимать руку на людей государевых... Нельзя перегораживать и разрушать по своему усмотрению имперские дороги... Может быть, еще чего-то из мелочи нельзя, сразу и не вспомнить... Зато все остальное можно, на то они и властители удела марки, с правами бана. Итак, земли маркизов Короны -- тоже сокровища. Их много, пахотных и пастбищных, и рудных, и солончаковых, и охотных, и лесных...
       В-третьих -- люди. Вот оно, вот оно -- самое главное, самое ценное, самое хрупкое богатство!
       В иных имперских уделах и земли обширны, маркизовым под стать, и природа мягче, и население гуще, и недра богаче, а властители живут в роскоши и нужде одновременно: едят на золоте и не знают, где, как и от чьих щедрот им прокормиться далее... Замки больше похожи на усыпанные драгоценностями шкатулки, нежели на крепости, а крестьяне папоротник в пустую похлебку секут... Да и самый замок -- того и гляди в имперскую казну за недоимки отнимут...
       Люди -- вот корень всех богатств. Именно поэтому о людях в уделе -- главная забота. Именно поэтому рабов так мало в этих краях, всех порабощенных же -- сразу продают вовне, долго у себя не держат. А уж кто в уделе -- тот свободен живет, среди свободных. Провинился простолюдин -- будет наказан сурово или даже казнен, однако -- пока жив -- всегда волен уйти от маркизов, с семьей, со скарбом, куда глаза глядят. Да только редко кто из населения соблазнится подобною волею... Всюду ведь правят свои властители, всюду есть плети, плахи, повытчики да приказчики, в городе ли, в деревне ли, куда ни пойди, так чем менять медведя на цуцыря -- лучше при маркизах, они надежнее... может, и не добрее, но -- понятнее, рассудительнее. Опять же землю нарезают без скупости, на "сколько поднимешь". То же и с дворянами: устал -- уходи, если без долгов, да только у дворян главный скарб -- ленная, либо родовая землица, куда от нее уйдешь? Встречаются по дорогам и дворяне без своего подворья, бродячие паладины да наемники, однако же всяк понимает -- о чем мечты у безземельного рыцаря.
       В приграничном уделе с населением всегда трудности: эти не хотят садиться на пустые малоохраняемые отруба, другие признавать над собою новые имперские порядки не желают, ибо к старым привыкли, поэтому за долгие-дол?гие столетия на опыте своем и чужом вы?учились маркизы Короны управлять тем, что есть, повелевать тем, что досталось от предков, добытое защищать, имеющееся -- приращивать. Суров юг и щедр, широк и опасен, и маркизы всегда ему под стать, и даже чуть выше.
       Хоггроги с самого раннего утра бродил по своим покоям, нечесаный, наспех умытый, в просторном шелковом халате, присаживался то и дело к столу, писал в свитки, меняя стилусные перья, одно за другим... Не работалось, как всегда...
       Хотелось-то -- куда-нибудь туда, на вольную волю, в леса, в поля, на охоту, либо в поход... Или в кузницу: с тех пор как он сработал для Тури кинжальчик -- по-настоящему ни разу ковала в руки не брал, тут и забыть недолго, где она расположена, кузница домашняя... Эх, так бы всю жизнь и отдыхал, в пирах, в охотах, в кузнечных перезвонах и в ином каком веселии...
       -- Керси!
       Юный паж осторожно просунул голову в приотворенную дверь.
       -- Да, ваша светлость!
       -- Дуй за Канцлером, живо. И пусть захватит налоговые свитки.
       -- Есть, ваша светлость!
       "Есть"... У мальчишки на уме одни лишь войны, вот кому хорошо и просто на свете жить... А правильная-то война куется здесь, в сонных дедовских покоях, а молоты и наковальни-то для нее -- вот они, сплошь из чернил да пергаментов, да птероящерных стилусов...
       Канцлер -- это не титул, это прозвище старика имущника при Гнезде, который скоро сто лет как ведает, согласно должности, всеми денежными и иными запасами главного замка и его окрестностей. Прозвище такое дано старику не зря, ибо дела и заботы, ему порученные, не очень сильно отличаются от тех, что выпадают на долю имперских канцлеров, несущих службу при дворе там, в Океании. Труба, конечно, пониже, и дым, соответственно... Прямой силы казнить да миловать у имущника нет, но власть и влияние его в пределах Гнезда весьма и весьма велики, несмотря на то, что Модзо Руф -- простолюдин, из мелких купчишек, еще дедом Лароги Веселым взысканный в должность за ум, грамотность, цепкость и верность...
       -- Ваша светлость...
       -- Заходи, Канцлер. Свитки при тебе?
       -- Вот они, ваша светлость. -- Модзо Руф движением руки отпустил слугу, принесшего объемистую шкатулку с бумагами, и полез за пазуху, за ключом.
       -- Как так получилось, что мы, по моим расчетам, переплатили в имперскую казну почти на четверть против положенного? В чем причина, Модзо, или я неправильно где-то сосчитал?
       -- Вы позволите взглянуть на расчеты, ваша светлость?
       -- Смотри. Буквы и цифры мои разбираешь?
       Старик разворачивал свиток жесткою рукой, нетрепетной, однако смотрел в него с таким сильным прищуром, что Хоггроги вздохнул... Да, скоро придется искать замену старику, а жаль...
       -- Разбираю, ваша светлость, как всегда. Уж если я батюшки вашего почерк понимал... Вот здесь... и здесь.
       -- Ошибка?
       -- Ни в коем случае, ваша светлость. Посчитано по науке и очень точно, однако посмею напомнить о неравномерности наших поступлений в казну. Еще весною мы, я, согласно вашему доверительному разрешению, не призвал имперских сборщиков в Гнездо, дабы они отделили свою долю от нашей и вернули наше нам, а сразу же отпустил их караван в столицу...
       -- Вперед, что ли, налоги отдал?
       -- Не все, около четверти, но именно так. Если вы повелите мне предъявить подобный расчет, то увидите, что мы на этом нисколько не потеряли, но напротив, сберегли, наэкономили до полутора сотен червонцев дорожных, кормовых, гостевых...
       -- Что значит -- до полутора? Шестьдесят четыре или одиннадцать -- это тоже "до полутора сотен"? Ну-ка, дай мне вон те свитки, по дорожным сборам...
       -- Если точнее -- сто сорок три, но это как считать, ваша светлость: может получиться сто сорок девять, а может -- сто тридцать девять.
       -- Ну... ладно, сбережение-то я просматриваю, убедил. А как же мне восполнить временную недостачу средств? В основную казну теперь залезать, в сундуки подвальные? У меня -- платежи один за другим, и не только по твоему Гнезду. Теперь по кормовым разверни...
       -- Это ваше Гнездо, ваша светлость...
       -- Цыц, остроумец доморощенный! Итоговый давай... Полторы сотни монет -- согласен, это не малый медяк для отдельного человека, но для нашего огромного удела... Из-за них, так получается, я попадаю в сильнейшую нехватку, пусть и временную. Вот, сам смотри по своему свитку: сколько требуется, а сколько у нас в наличии. В сравнении с нею, полученный навар становится гораздо менее чем пустяк. Оно того стоит?
       -- Гм... Ваша светлость позволит мне напомнить о тех недоимках и взысках двум вашим городским магистратам за те неполадки, что допущены ими тогда... во время схода снегов с гор... Я хотя и не занимался непосредственно...
       -- Что? Каких взысках... А! Точно! Два городка. Они ведь наказаны и дополнительно нам должны. Мы же можем взаимно зачесть, и тогда они из своих средств...
       -- ...Поставят фураж и иное предусмотренное довольствие всем трем полкам, временно расквартированным в этих городах. А также отстроят разрушенные дороги. Вы совершенно верно все рассчитали, ваша светлость! А там уже и купчины положенное за год привезут. Обернемся, никуда под спуд не залезая.
       -- Это ты рассчитал, а я не догадался. Хм... Тогда получается. Но, Канцлер, не зарывайся: твое дело Гнездо и то, что в округе, а не все хозяйство удела!
       -- Ваша светлость!..
       -- Сядь обратно, поклоны потом. Молодец, за науку спасибо... Эт-то хорошо... Да еще на будущий год налогов меньше отправлять придется, так ведь? Хорошо. Я вот о чем думу думаю, Канцлер...
       -- Да, ваша светлость?
       -- Наша казна. Лежит она себе, лежит, есть не просит... Из года в год мы управляемся так, что залезать в нее не приходится, разве что наоборот: пополнить чуток...
       -- Стараемся...
       -- Получается, за редчайшим исключением так называемых черных дней: для жизни удела -- что есть казна, что нет ее! Она есть, но лежит как бы мертвым грузом...
       -- Но она есть!
       -- Да. Но она не работает, просто лежит в наших сундуках. А вот придумать бы какое использование ей, чтобы она... как это по-купечески... оборачивалась, что ли... Дополнительную прибыль приносила... Мы тогда и войска бы лучше содержали, и переселенцам налоги снизили, а они бы другим рассказали, приманили бы... А попрет к нам народец -- мы и пустоши быстрее заселим... Распахали бы их, заграды бы дополнительные поставили...
       -- Ваша светлость. Будь я проклят, если эти же самые мысли я не услышал впервые из уст вашего несравненного деда Лароги Весе?лого...
       -- Здорово! Значит, это не только мне в голову приходило? Так, и что?
       -- Не только вам, ваша светлость. Недаром все дружно говорят, что вы похожи на своего дедушку лицом и статью, но даже и образом мыслей. А то, ваша светлость, что мы с его светлостью Лароги Веселым уже предприняли кое-какие шаги в этом направлении, присмотрелись к купцам, чтобы деньги в рост им ссудить, самым надежным из них, разумеется... Для начала небольшие суммы, на пробу...
       -- Да, толково, и я об этом же самом подумал... И что?
       -- Дед ваш пал в бою, не успел воплотить, а ваш батюшка Ведди Малый, когда мы до этого дошли в наших разговорах...
       -- Что -- батюшка? -- Глаза у Хоггроги грозно сверкнули при одной лишь мысли о том, что кто-то посторонний, пусть даже и не совсем посторонний, а вернейший из верных слуга, но не член семьи, своими словами или даже мыслями посмеет принизить поступки его родного отца...
       -- Батюшка ваш меня вразумил... Нет, нет, ваша светлость, словом вразумил! Его слова иной раз еще тяжелее руки оказывались.
       Модзо Руф замолчал, но так, чтобы его светлости было видно, что старый слуга полон почтения и ждет лишь знака, чтобы продолжить доклад...
       -- Не томи, рассказывай. Мне отец по этому поводу ни словечка не проронил.
       -- Слушаюсь, ваша светлость. Ваш батюшка, светлейший маркиз Ведди Малый, всемерно уважал своего отца -- а вашего деда -- пресветлого мар...
       -- Суть излагай, без узоров!
       -- Слушаюсь, ваша светлость. Ваш батюшка рассудил -- и я всем сердцем с ним согласен по сию пору! -- что ценности, якобы мертвым грузом лежащие на дне ваших сундуков, на самом деле подтверждают и обеспечивают устойчивость вашего богатства! Ибо все знают, что казна маркизов пустою не бывает, все в нее верят: государи, соседи, враги, купцы, воины, горожане и крестьяне. Но потому и верят, что она есть на самом деле. Это как с золотыми монетами: ну-ка, вынь оттуда золотую сердцевину да замени свинцом? Казалось бы -- вид тот же, вес тот же? Стало быть, и ценность та же? Ан нет: фальшивую монету не ценят, а фальшивомонетчиков казнят! Вот так же и содержимое сундуков, принадлежащих маркизам Короны, оно -- та же золотая начинка для золотом блистающей монеты: вынь ее -- останется никому не нужная фальшь, которой никто не поверит и которую в уплату никто не возьмет.
       -- Хм... Здраво, по первому рассмотрению кажется. Ну, а кто узнает, если я сделаю все тайно? Кто заглянет внутрь моей монеты? Я таким любопытным быстро носы поотрываю, вместе с шеями! Зато пущенные в оборот денежки вскоре вернутся ко мне же, да еще и с лихвою?
       -- Ваша светлость! Бывали случаи... -- это не я вам рассказываю, я лишь пересказываю то, что ваш великолепный батюшка соизволил объяснить мне... Бывали случаи, когда могущественные государи... не наши, из других королевств, подмешивали всякий мусор в золото монет, чтобы, значит, самих монет в казне стало побольше. С полным сохранением тайны, боги не подкопаются! Первое время все шло как по маслу, а потом все одно правда наружу выходила, не словами, так последствиями. Ну... подобно тому, как грунтовые воды не видны, насколько они к поверхности подступили, а как начнут гнить растения да портиться земли -- все понятно становится... Такая уж несокрушимая имеется магия у денег, небось, самими богами придумана, и человеку сию магию не обогнуть, не перепрыгнуть.
       -- Ты так полагаешь? Хм... Как же тогда Бурые с пустою казной живут? Всем известно: герцоги, а клянчут у государя постоянно... Хотя... Дальше убеждай.
       -- Магия денег очень велика. С позволения сказать, даже если бы Его Величество император... -- Старый слуга опять смолк, не решаясь продолжать, ибо материя обозначенного примера была чересчур...
       -- Давай, давай, от государя не убудет... -- Хоггроги потрепал имущника по плечу и соизволил ухмыльнуться. -- Я ему ничего не скажу про твои дерзостные измышления...
       -- Даже если бы сам государь повелел считать ценность золота как меди и наоборот, то... у него ничего бы не получилось, кроме великой смуты по всем пределам земли, хотя количество того и другого металла в общем -- не изменилось бы ни на медяк.
       Маркиз задрал глаза к невысокому своду кабинета, покачался на задних ножках кресла...
       -- Да... если представить... Хорошего бы из этой затеи не вышло. Продолжай, но уже поближе к нашим рубежам.
       -- То есть, ваш батюшка посчитал, и я с ним всею душой согласился, что в подвалах да сундуках, мертвым грузом, ваши деньги еще лучше работают, чем их в рост купчишкам давать. Выгоднее покровительствовать купцам, разводить их как коров, защищать, когда надо, мечом и монетою, и пусть тогда действуют на свои денежки, богатеют сами, да молоко и сыр в ваш дом приносят. Э-э... Под молоком и сыром я подразуме...
       -- Дальше, я понял.
       -- То же и крестьяне: с одного боку невидимые заграды стоят, с другого -- за горами за долами -- невидимые из-за гор полки вашей светлости. Невидимые -- да наготове, земледельцу и спокойно. Всяк из нас -- свое пашет: крестьяне -- особо, купцы особо, ну и дворяне... А мертвые деньги в казне -- они могут воскреснуть, пригодиться, предположим, один-единственный раз, но именно этот раз и будет самым необходимым. Но блеск этих нетронутых денег будет светить и приносить великую пользу долгие, долгие благополучные годы...
       -- Ху-хумм... Надо подумать. Я подумаю. Хорошо, Модзо, твоим докладом я доволен, объяснения твои приняты полностью, но...
       -- Виноват, ваша светлость!..
       -- В чем именно? Я же сказать еще не успел. Ты раб, что ли, виниться наобум?.. А собирался вот что: во-первых, повторю: укроти в себе самоуправство, занимайся только Гнездом, не то быть худу. Гнездом и поставкой всего необходимого в замок светлейшей маркизы Эрриси, моей дорогой матушки. А второе -- почаще бы ты со мною беседовал о всяком таком отвлеченном... якобы отвлеченном, а на деле -- очень полезном. Понял?
       -- Да, ваша светлость. Будет сделано.
       -- Ступай. Я крепко поразмышляю насчет золота, его бездействия и работы, и потом мы это дело еще с тобой обсудим, ибо мне очень уж понравились твои рассказы, хорошо поёшь, на мой вкус -- пуще, чем поэты, да трубадуры-былинники.
       Повинуясь неслышному свистку имущника, появился слуга, подхватил, кряхтя, тщательно запертую шкатулку в обе руки, и маркиз вновь остался наедине с утренними делами. Хоггроги, после разговора с имущником, сразу же повеселел, даже попытался напеть что-то и смущенно замолк: того и гляди на крик прибегут испуганные слуги. Так уже бывало пару раз: в собственном-то замке челядь попривыкла к руладам его сиятельства, а здесь пока еще... Теперь предстояло нудное, однако же в чем-то приятное для Хоггроги занятие: сверка ведомостей о продовольственных и иных запасах в заградных крепостях. Сушеные коренья, зерно, вяленая рыба, озерная и морская, вяленое мясо, ящерное и молочное, солонина, жир, сало, вина, уксус, даже питьевая вода в бочках... Кожи сапожные, кожи для тегиляев, для штанов... Полотно обтирочное, полотно бельевое, запасы подков да наконечников, да соль, да масло горючее... Все это обязано быть всегда под рукой, в заранее расчетных количествах, и обновляться своевременно -- также должно. Близлежащие городки, дворянские поместья -- все имели четкую разнарядку по натуральным налогам, все под страхом жесточайших немедленных кар своевременно исполняли эту почетную повинность, и все-таки лишь неусыпный надзор делал это исполнение по-настоящему безупречным. Хоггроги с детских лет нравилось сидеть рядом с отцом в его рабочем ка?бинете и перебирать свиток за свитком, ведомость за ведомостью, сравнивать должное с до?стигнутым, выявлять корень и причину спотыков, которые иногда случались... Ведди Малый, похвалив бдительного отпрыска, немедленно принимал меры и подробно объяснял для Хоггроги, почему в одном сбойном случае стоит казнить провинившегося, а в другом, внешне похожем, достаточно вслух и без крика указать на ошибку...
       Опять скрипнула дверь. Двери в спальные и рабочие покои властителей удела всегда оставляли скрипучими, вроде как дополнительная бдительность, шумовая стража, но Хоггроги подумывал над тем, как бы этот устаревший обычай... того...
       -- Ваша светлость! -- Керси уже не голову просунул, а весь вошел в кабинет и поклонился большим поясным поклоном. -- Ее светлость маркиза Тури!
       -- Да сейчас я... скоро уже... Что, она уже здесь?
       -- Так точно, ваша светлость! -- паж рукой показал на дверь и пожал плечами, как бы добавляя жестом: я тут не при чем.
       Не было времени одергивать Керси за развязность, смешанную с солдафонским этикетом, поэтому Хоггроги просто дал ему подзатыльник, и пока юный паж с грохотом вылетал в дверь, Хоггроги успел запахнуться и перепоясать халат потуже.
       -- Ты уже проснулась, мой птерчик? Как себя чувствуешь? Какие сны видела?
       -- Все бы хорошо, но мои барабанные перепонки сейчас лопнут... от рева некоторых некормленых маркизов... Да, я проснулась и уже час безуспешно жду своего повелителя к завтраку.
       -- Уже? -- Хоггроги обернулся к здоровенным водяным часам в углу кабинета... -- А я и не заметил. Знаешь, как это бывает, пока то, да пока се... Свиток да другой... Э, э, э!.. Что это у тебя за... Стой, не подходи!
       Только сейчас Хоггроги заметил, что его юная супруга что-то прячет в правой руке за спиною... Но маркиза Тури и не подумала внять оборонительным словам его светлости владетельного маркиза Короны Хоггроги Солнышко, напротив, она была полна решимости и подступала, выставив вперед объемистый, высоко вздернутый животик, все ближе, пока, наконец, ее оробевший супруг не уперся спиной и затылком в злосчастные водяные часы. Он уже обо всем догадался и просто тянул время, не надеясь даже на чудо.
       -- Осторожнее, мой дорогой, не разбей, они очень дорогие и древние, и вообще это мое приданое. Ну, иди же сюда, примирись с неизбежным. -- Маркиза вывела руку из-за спины и -- да, так и есть -- зловеще взмахнула куаферным гребнем, выточенным из драгоценного панциря ящера капуни.
       -- Не буду.
       -- Но ты обещал, что будешь.
       -- Я обещал?
       -- Именно ты. Неужели ты боишься, что я, твоя законная супруга, более или менее светлая маркиза Тури, сумею причесать тебя хуже, чем пусть даже самый искушенный куафер в Империи?
       -- Да нет, я и не думал сомневаться, но...
       -- Но? Какое но, ты ведь слово давал?
       -- Я никакого слова не давал, а просто согласился, ты из меня ласками вытянула согласие...
       -- Ты отказываешься от своего согласия? -- Карие глаза маркизы до краев наполнились презрительной жалостью к клятвопреступнику, розовые губки разочарованно поджались, словно бы отведали что-то горько-кислое...
       -- Ничего я не отказываюсь, но только ты потихонечку...
       -- Ура! Садись же! -- Маркиза приподнялась на цыпочки и чмокнула супруга в колючий подбородок. Она сразу же, чуть ли не с первого дня совместной жизни полюбила причесывать своего мужа, приглаживать его жестчайшие вихры... пыталась приглаживать... Хоть водою их смачивай, хоть ароматным маслом, нарочно придуманным цирюльниками для жестких волос -- ничего не помогает: стоит лишь Хогги тряхнуть головой -- и все труды насмарку. Стричь же совсем коротко -- никак нельзя, это не модно, а ее ненаглядному скоро надо будет ехать в столицу, и там он должен выглядеть лучше всех...
       -- Ай. Ты дергаешь.
       -- Я не дергаю, мой повелитель, но два зубца... даже три зубца только что сломались в буйных зарослях на твоей голове.
       -- Я есть хочу.
       -- Потерпи, мой дорогой. Завтрак ждет, свеженький, горяченький. Прямо за дверью и ждет... Повар тоже стоит за дверью и следит, чтобы ничего не остыло. А наша Нута тоже там же и следит, чтобы повар не отвлекался и все делал правильно...
       -- Угу. Похоже, ползамка собрались под дверью моего кабинета... Отец никогда не обедал и не завтракал у себя в покоях.
       -- Но теперь ты устанавливаешь порядки и законы. Прикажешь убрать?
       -- Гм... Ладно, в порядке исключения.
       -- И пусть Керси с нами позавтракает. За что ты его треснул?
       -- Я? За дело. И вообще я его пальцем, можно сказать, не тронул, дал легкого подзатыльника -- и все.
       -- Ах-х... Ты когда-нибудь задумывался над тем, каково простому смертному неполных пятнадцати лет выдерживать твои "легкие подзатыльники"? Если ты думаешь, что я и нашего сына позволю так же лупцевать, Хогги, то ты глубоко заблуждаешься.
       Хоггроги осторожно, двумя пальцами погладил торчащий огурчиком животик своей супруги и расплылся в улыбке до ушей.
       -- Сына??? Ну что ты, конечно, не трону, ни под каким видом. Разве что когда подрастет... и за дело. Мне, изредка, правда, тоже от батюшки доставалось -- и только на пользу пошло.
       -- На пользу? По тебе не скажешь. Готово! Но ради всех богов: не тряси головою, не поворачивайся... не наклоняйся... не хватай рукою...
       -- Ага! А дышать-то можно хоть?
       -- Ну вот! -- Огорченная маркиза всплеснула смуглыми, еще не отошедшими от летнего загара и цветочных притираний ручками. -- Все пропало! Не голова -- а какой-то овин после бури... А это что?..
       "...Да по розыску вышло, что не из удела сей тать, но проходя из владений баронессы Мири Светлой явился, а после тако же дальше в ее владения убёг. Путь же его таков положился... задавил перстами горулю ихненного пастуха, борова же бесчестно унес... и трактирщик Карась, из трактира "По дороге", что во владениях... показал, что называл себя тот никому доселе не известный злоумышленник Хваком, оттого и по розыску проходит он -- Хвак... зело толст, пьян и с секирою... половину туши тот Карась исправно вернул, а остатняя половина частью взыскана с того же.. А всего же ущерба и урона от вышеупомянутого Хвака..."
       Маркиза Тури оторвала взгляд от расправленного свитка, прижатого на рабочем столе двумя швыряльными ножами, и переспросила:
       -- О чем это, Хогги? На роман вроде как не похоже? Это ничего, что я посмотрела, он ведь развернут был?
       -- Это? А, ерунда. С северной границы донесение об улаженном недоразумении. Люди баронессы и мои люди подумали друг на друга, что некий объявившийся в тех краях разбойник -- ими нарочно упущен, в ущерб соседям. Буйный больно, если верить донесениям, но он сбежал от погони в земли баронессы, туда, в северные пещеры, и теперь его уже, небось, нафы переварили. Я оттого свиток раскрытым держу, что думаю насчет земельного клинышка, глянь сама: вот бы нам с баронессой договориться и вы?править тот зубчик... Стара больно, объяснять умучаюсь, а все же глядишь -- на общую пользу и удовольствие бы обменялись. Так - где обещанный завтрак, о пресветлая моя маркиза?
       -- Он тебя ждет, о, повелитель. -- Тури приготовилась хлопнуть в ладоши. -- Ты бы переоделся к завтраку?
       -- Не буду!
       -- Нута! Вели подавать сюда! Керси, ты сегодня завтракаешь с нами, бедный мальчик. Болит? -- Маркиза осторожно коснулась пальчиками коротко стриженого затылка над тонкой, все еще мальчишеской шеей.
       Юный паж состроил самое честное лицо, какое только сумел выискать в себе, и поклонился:
       -- Болит? Боюсь, я не вполне понимаю вашу светлость? -- В левом ухе у Керси слегка звенело, это правда, но, во-первых, он и сам был чересчур развязен, а во-вторых -- он воин и проходит обучение как воин, причем у величайшего рыцаря на всем белом свете, если не считать самого государя императора... а то даже если и считать...
       -- Ну что ты мне рыцаря портишь! При чем тут болит... Он воин. Ты знаешь, что Керси наш на позапрошлой неделе, на охоте, один на один с оборотнем разделался, да еще в самое полнолуние? Мы все видели, и никто ему не помогал. Разделал без ножей и меча, одною секирой -- любо дорого: кишки у того -- локтей на двен...
       -- Хогги! Я тебя умоляю! Пожалуйста... Всем к столу. Сегодня умывальная вода с запахом хвои, судари мои.
       Тем временем слуги занесли и собрали посреди кабинета обеденный стол, покрыли его камчатой скатертью, уставили блюдами (маркиза Тури бдительно смотрела, чтобы все было по современному этикету, принятому ныне в столице), от которых исходили упоительные ароматы мяса и рыбы восемнадцати разных видов и приправ без счета...
       Керси неверною рукой придвинул принесенную скамью, голова его сладко кружилась, на этот раз уже не от затрещины, а от похвал... О-о-о! О, если бы только он имел такую возможность, сейчас, немедленно, с мечом в руках, доказать повелителю свою преданность и отвагу! Но он ее обязательно докажет! М-м-м... нет, сласти чуть позже, никто за них не отругает, конечно, однако настоящий мужчина должен начинать с мяса... как его светлость...
       Завтрак прошел в умеренном веселии: за столом присутствовали кроме четы маркизов только паж Керси и духовник молодой маркизы отец Скатис. Ну, Скатис -- это неизбежно: при всей его глубочайшей жреческой учености имеет одну слабость: как только в замке запахнет трапезой -- святой отец тут как тут. Под стать количеству завтракающих -- и окружение: верной и рьяной Нуте достаточно было поймать взглядом, на какой манер молодой господин Хоггроги бровью шевельнул -- немедленно погнала из кабинета всех слуг до единого, объявив, что сама управится и всех порядочно обслужит. И преуспела, как обычно, даже Тури смирилась, покоренная расторопностью и ловкостью толстухи ключницы, не стала делать ей замечаний по безнадежно поруганному столовому этикету.
       -- Одного кубка -- более чем достаточно для завтрака, и если я поднимаю второй, то лишь с целью осушить во здравие обоих ваших светлостей! К-ху!
       -- На здоровье, святой отец. Нута, вон тех маринованных улиточек его преподобию...
       Маркиз Хоггроги за столом слов не ронял, и только в конце завтрака обратился к своему пажу, который также усердно молчал, весь еще под впечатлением от публичного признания воинских его доблестей:
       -- Керси. Я хочу тебе показать кое-какие приемы по владению простым легким мечом, из тех, что на боку носят, это может пригодиться тебе в столице, при дворе, против местных задир. Как правило, ссоры среди придворных -- дань суете, биться насмерть необязательно, легкий узкий одноручный меч в таких случаях наиболее уместен. Сразу же после завтрака этим и займемся. Ибо настоящий воин даже рыболовной удочкой против тургуна должен уметь сражаться, а мы... -- Хоггроги осекся и прервал нравоучения, потому что его последние слова были покрыты дружным смехом: не только Тури и Керси со Скатисом, но даже Нута закурлыкала в голос, едва не пролив ему на плечо горячий отвар. Хоггроги сообразил, откуда смех у собеседников, и совершенно по-мальчишески сам прыснул своей случайной шутке, подтверждающей его репутацию острослова, но продолжить речь не сумел: резко постучав, явился из-за дверей сотник его личной дружины, дежурящий в этот день по замку, подошел, чеканя шаг, и вручил маркизу небольшую серебряную шкатулочку, не на подносе, как это положено по домашнему этикету замка, но из рук в руки, по-военному.
       -- Это что, от гномов? -- Хоггроги нащупал мизинцем секретную пружинку... дзинннь... Во все стороны поплыл мягкий и нежный звон. -- Ого, вот это гостинчик.
       -- Так точно, ваша светлость! Наш курьер от Гномьей горы, ночь напролет скакал.
       -- Где же он?
       -- В кордегардии, ваша светлость, завтракает. Я его расспросил -- ничего дополнительно не знает: вечером вчера, при обычном обходе -- шкатулка в условленном месте. Ему -- приказ, он на коня, в замке -- ко мне, я -- немедленно сюда, как положено.
       -- Хогги, что-то случилось?
       -- Мм-нет... Да, случилось. Видишь, прислали: помощи просят.
       Тури, испросив позволение взглядом, взяла в пальцы левой руки огромный, в половину сливы размером, изумруд с бриллиантовой огранкой.
       -- Какая прелесть! Это -- что, дар?
       -- Да... Вроде того. Обмен услугами. Прямо присягнуть, словом и на бумаге, признать мой сюзеренитет -- им скаредно, зато вот таким образом... Придется лично ехать, размер подарка показывает, что дело очень... -- Хоггроги хотел было сказать: нешуточное, но посмотрел на животик супруги и поправился на ходу: -- ...срочное. Вернусь, Керси, тогда и продолжим занятия.
       Маркиза Тури, несмотря на юность, была очень умна и осмотрительна: она уже успела испугаться за своего мужа и успела справиться с испугом: если уж она женщина и не может биться плечом к плечу, рядом, то пусть хотя бы ее Хогги беспокоится там, на рубежах, а в тылу все хорошо, все счастливы, спокойны и простодушны, ни о чем таком не подозревают.
       -- Какой превосходный камень! Это чудо! Отец Скатис, Керси... Нута, гляньте только! Дорогой, а куда он пойдет -- в сокровищницу?
       Хоггроги немедленно воспользовался удобным случаем, чтобы отвлечь супругу от ненужных тревог:
       -- Не обязательно. Если придумаешь, куда, в какие твои украшения можно этот булыжник пристроить -- действуй, он твой...
       -- Ура! Я придумаю!.. И на ближайшем большом празднике я!.. у меня!..
       -- Ну, а мне пора в дорогу. Керси, дружине сбор! И сам собирайся. -- Хоггроги осторожно зыркнул глазами в сторону супруги. -- Сенешалей не трогать, полки не трогать, дело пустяковое, завтра к вечеру вернемся.
       Весь путь шли походной рысью, неспешно, казалось бы, но даже в конце перехода все до единой лошади сохранили свежесть и силу, а мчись они во весь опор -- не так уж много бы и выиграли по времени, только и хватило бы, чтобы всадникам дух перевести, да пыль дорожную откашлять...
       Места в окрестностях Гномьей горы более или менее обжитые, хотя по ночам всякой пакости шатается в достатке, а подоспели воины как раз к закату.
       Но когда дружина маркиза Короны становится лагерем в чистом поле -- для всего живого, да и для нечисти, если прямо говорить -- нет угрозы опаснее в округе, чем сама эта дружина: пять сотен отборных воинов, которые не боятся ни врагов, ни демонов, ни богов, ни зверей, а только пустых карманов и повелителя! Дружина ощетинилась дозором в полной боевой выкладке, но в гостевую гномью пещеру, как это и положено вековым обычаем, спустился один человек -- владетельный маркиз Короны Хоггроги Солнышко. Меч за спиной, расчехленная секира на боку, пояс со швыряльными ножами, кинжал, узкая плеть вокруг пояса... Хоггроги не поленился на этот раз и рассовал по предплечьям два стилета... Да кечень в сапоге, да удавка в другом... Лучше всего, надежнее всего -- меч, почти всегда, но не в узких и низких пещерах. Судя по "обменному" камню -- гномам туго пришлось, а ведь они ко всякому привычные.
       -- Я здесь, о гномы, -- негромко воззвал Хоггроги. И гномы почти тут же отозвались. На этот раз они не стали играть в ожидание, высыпались горохом из потайной двери, подошли поближе. Хоггроги показалось, что некоторые гномы из дюжины ему незнакомы, в прошлый раз состав участников мены-торга был чуть иной...
       -- Ты тот же, что и в прошлый раз? Маркиз?
       -- Да, я.
       -- А то, если другой -- мы с тобой дел иметь не будем, только с ним!
       -- Не будем! -- запищали недружным хором остальные гномы. -- Только с маркизом!
       -- Именно я, он -- это я и есть. Могу щит, показать, корону...
       Серебрянобородый Вавур тяжело вздохнул в ответ:
       -- Это лишнее, да, лишнее. Ты вот что скажи: что мы тебе прислали? В шкатулке прислали, а? Только не ошибись, а то нам опять настоящего маркиза дожидаться... -- Вавур пугливо оглянулся на сплошную стену, но взял себя в руки, повернулся к Хоггроги.
       -- Прислали изумруд, в бриллиантовой огранке. Очень хороший.
       -- Хороший! Не хороший, а великолепный! Вы слышали, гномы, он сказал -- хороший!
       Гномы засмеялись было над невежественным простаком, но насмешки вышли какими-то невеселыми.
       -- Сколько фацетов на камне?
       -- Что? -- Хогги смешался на миг, но вспомнил уроки жрецов и сообразил:
       -- Граней, что ли? М-м... Точно не помню, не успел посчитать. Восемьдесят шесть. По-королевски.
       -- Еще больше, да и огранка-то непарная. Впрочем, это просто забава с огранкою, ибо по изумруду свет совсем иначе бежит... Беда у нас. -- Вавур ухватил в горсть свою седую бороду и попытался стереть ею гримасу с лица, но не выдержал и зарыдал: -- Обижают нас.
       Остальные гномы словно ждали сигнала от старшего -- заголосили и заплакали вразнобой:
       -- Обижают! Плохо нам! Ой, как плохо!.. А она обижает! И ест! Да, убивает и ест!..
       -- Объясните, о гномы! Кто это в моих землях смеет вас обижать? Когда мои предки на веки вечные даровали вам вольности и защиту перед кем бы то ни было! Кто???
       -- На землях-то одно, а в подземлях-то другое! Мы уж бились, бились... А она хвать... Она голодная... И ест нас...
       -- Мы бились... да, мы -- ох, как бились!.. А она кусается и убивает! -- Гномы, позабыв о гномьем чинопочитании, о страхе перед людьми сгрудились перед сидящим Хоггроги и наперебой, сквозь слезы и рыдания жаловались ему о неведомой беде. Некоторые даже, преодолев привычный ужас перед близостью грозного меча, пытались прикоснуться пальцами, кто к сапогу, кто к локтю, словно ища защиту и спокойствие в этих прикосновениях к маркизу Короны, живому воплощению войны.
       -- За этим я и пришел сюда, чтобы выручить вас, о гномы! И сделал бы это безо всяких подарков. Но -- кто такая она? Цуцыриха? Медведица?
       Наконец к Вавуру вернулось самообладание. Он опять растер бородой мокрое от слез личико и выдохнул:
       -- Щура.
       -- Щура??? -- Хоггроги чуть было не рассмеялся от удивления, но удержался даже от улыбки. -- Как это -- щура? С каких это пор она вам достойная угроза? Щуры же сами вас боятся?
       -- Да, они нас боятся! -- Гномы дружно закивали разноцветными шапками, заулыбались было, но... вспомнили ужасное -- и опять в слезы!
       Да что у них там такое???
       -- Объясни ты, почтенный Вавур. А они пусть помолчат.
       -- Гномы! Замолчите. Все молчат! Все стойте безмолвно, а я буду говорить, вот ему. Г-ха...
       Рассказ Вавура был краток и горестен: в гномьих пещерах, как раз на путях, ведущих от северного склона горы к южному, объявилась щура, да не простая, а невероятно огромная.
       -- Как дракон!
       -- Ну, уж, как дракон...
       -- Да! Огроменная! Гномы, правильно я говорю? -- Гномы, вслед за Вавуром, забыв, что они должны соблюдать молчание, загалдели, запищали, руками и прыжками показывая, какая огромная эта щура... Вавур спохватился, опять приказал всем молчать и продолжил, а вернее закончил рассказ.
       Из гномьих объяснений следовало, что щура неправдоподобно огромна, локтей двадцати в длину, всегда голодна и уходить никуда не собирается. Гномам же деваться некуда, ибо шура поселилась в самом центре их маленького обжитого мирка, и покуда они сумеют найти другое подходящее для обитание место, да покуда пророют ходы, да обустроятся -- они все умрут от лишений. Оставаться -- тоже нельзя, она их всех убьет, и не только она, там еще и другие щуры появились, обычные.
       -- Хм... Я неплохо вижу в полутьме, особенно когда глаза попривыкнут, но в кромешной тьме... У меня есть кое-какие освещальные свечи, да они коротко горят, ярко, но коротко. Поможете со светом, почтенный Вавур?
       -- Со светом? Поможем! У нас есть свет, да гно?мы? Светло будет, все видно будет... -- Вавур за-молчал вдруг, и борода его затряслась в рыданиях. -- А она даже света не боится и хватает нас. Камдру вчера за ногу поймала и погубила!..
       -- Тогда -- нечего рассиживаться. Пойдем, разберемся с этой тварью. Только, чур, я ее рублю, а куски от нее, всю падаль -- вы сами на тачки грузите, сами в отвал увозите! -- Хоггроги вовсе не был так беспечен и весел, как выказал гномам, но ему хотелось хотя бы немного обод?рить и успокоить дрожащих, насмерть запуганных малышей. И это ему вполне удалось: гномы обступили его со всех сторон, визжащей и хохочущей гурьбой, да так и повели по внезапно открывшемуся ходу туда, в самую глубь горы, к месту будущей битвы. На ходу они вновь и вновь повторяли слова громадины маркиза, показывали друг другу, как они будут укладывать в тачки порубленную на куски гадину-щуру... Однако, чем дальше они продвигались по подземелью, тем тише становился смех и короче словесные трели... Вавур не выдержал и уцепился рукой за край левой штанины маркиза, чтобы не так страшно было... Но он же властным окриком отогнал от маркиза других гномов, и вовремя, иначе Хоггроги и шагу дальше было бы не ступить... Наконец они вышли в огромную центральную пещеру, служившую гномам вечевой площадью. Чувство холодного и лютого страха пришло внезапно, волосы маркиза встали дыбом и едва не сдвинули на затылок тяжеленный шлем. Гномы тоже почуяли ужас и тихонечко взвыли, там за спиной...
       -- Свет, Вавур... дай свет. -- Хоггроги постарался, чтобы сильный бас его прозвучал негромко и спокойно... это должно подействовать на гнома, он далеко не из трусов, а как раз из породы вождей. И подействовало. Гномы, повинуясь своему старшему, дружно, в один голос, запищали заклинания, пещера озарилась равномерным тусклым светом... Хоггроги подивился и восхитился древнему искусству гномов: враги -- они ведь тоже бывают с магией на ты, и если колдовством свет явлен, то им же либо волшбой похожего свойства может быть погашен. А тут -- погаси-ка! -- если нет ни одного четкого источника! Свет тускловат, но льется отовсюду, и пока хотя бы половина гномов, затеявших это колдовство жива...
       -- Уа-ах, ты-ы-ы!!!
       Чудовище и не подумало прятаться от ненавистного света! Вот это щура! Она даже имела наглость не нападать сразу! Гномы не соврали: локтей двадцать в ней, от хвоста до морды, и росту... Хогги прищурился слегка: угу... Ого, то есть! Под лапою у нее останки недогрызенного цуцыря! Небольшого, судя по когтям, но все-таки!
       Меч вроде как заерзал за спиной, словно бы требуя по-соколиному, чтобы хозяин снял с него колпачок и выпустил на охоту... Искушение сразу же прибегнуть к мечу было велико, Хоггроги понимал, что никто из предков, увидь они все это, не попрекнул бы его трусостью и жаждой легкой жизни... Но -- он воин или кто?
       -- Все назад. Не шевелиться, не бежать, не подходить. -- Должны послушаться гномы, надо чтобы они послушались...
       До щуры оставалось локтей двадцать пять, вряд ли она, при своих размерах, настолько прыгуча, чтобы преодолеть все расстояние одним махом. Хоггроги метнул швыряльный нож, но он смущенно звякнул о костяной нагрудник щуры и упал. Второй нож Хоггроги уже метнул как положено, во всю мощь, с разворотом туловища, с разгибом ног, на прямой руке... Вот теперь нож въехал в поганую плоть как надо, на всю пядь, и стало примерно понятно, что можно ждать от ее брони. Щура недовольно заурчала, с обманчивой неспешностью распахнула огромную пасть, чтобы глупый враг принял ее спокойствие за неповоротливость... Не было смысла расставаться с остальными ножами, и Хоггроги мягко сдернул с пояса секиру. В правой руке секира, в левой кинжал.
       Магический удар хлестнул так, что Хоггроги едва не задохнулся холодом. Вместо кинжала бы щит сюда, запоздало раскаялся Хоггроги, а он -- вырядился, как против людей воевать собрался. Хорошо еще, что не берет магия маркизов Короны, очень слабо действует, к тому же и меч изрядно вытягивает в себя всю колдовскую заразу, направленную против повелителя. Чудо, что гномы умудряются уворачиваться от подобной мощи, впрочем, на то они и гномы, ребята мелкие, но крепкие...
       -- Не плюйся ты дерьмом, щурная скотина, не напугаешь. Лучше всего -- бежать бы тебе отсюда за тысячу долгих локтей, к своей богине, по добру, по здорову...
       Хоггроги говорил пустые слова, но не попусту: он начал путь к щуре и зорко следил, как она отвечает на движения и звуки, от врага исходящие. Он уже приготовил прыжок и атаку, но вдруг в мозгу его заскрипел... зашуршал... глас...
       -- Это тебе надобно бежать куда глаза глядят... Отступи, смертный, убегай, смертный...
       Хоггроги немедленно отступил на полный шаг, но не в послушание, а чтобы выгадать мгновения для раздумий...
       Это не щуры слова, щуры безмозглы. Это не от чудовища глас исходит... Никак, Умана.
       -- Я с тобою не в ссоре, богиня. Я чту тебя, и не мешай мне.
       -- Смертный, не стоит дерзить. Ты должен...
       Хоггроги не стал дослушивать чужой глас в своей голове и рванулся вперед. Все получилось как он хотел: богиня, или кто там еще, начала речь, а он на середине слов ее начал атаку, тем самым застав врасплох если не щуру, то ее не менее чудовищную хозяйку. Секира ударила три раза, тяжело скрежеща о роговой панцирь чудовища, и Хоггроги успел отскочить, не задетый ни разу ни лапой ее, ни слюнявыми зубами, ни ядовитым хвостом. Вот это броня! Выходит, второму швыряльному ножу просто повезло, что он нашел мягкое место в щурином боку... Зеленоватая слизь в три ручья хлестала из посеченной морды щуры, но та и не думала отступать или умирать... Она вообще ничего не думала, на это хозяйка есть. Щура привстала на все четыре лапы и оказалась ростом почти с маркиза: один таранный удар -- и хрупнут человеческие косточки, перемешаются с железной чешуей... Все равно можно будет сожрать... Щура метнулась вперед, но все-таки мозгов у нее не было, а противостоял ее тарану один из маркизов Короны, величайших бойцов и стратегов Империи: Хоггроги успел исследовать скудное на неожиданности поле битвы и отпрыгнул, полусогнувшись, под каменный козырек, в который гигант?ская щура и врезалась со всей дури. Врезалась, и замерла, оглушенная на пару мгновений, но маркизу Короны этих мгновений вполне хватило, чтобы вывернуться из под низкого свода и с другого бока нанести четыре чудовищных удара. Два удара на мышцы шеечелюсти, да два на грудные-плечевые. Щура стала заваливаться на левый бок, не в силах ни огрызнуться омертвевшей пастью, ни дохлестнуть до ненавистного врага шипастым хвостом.
       Хороша секира! Хоггроги мысленно поцеловал синеватую, в сей миг всю в щуриной слизи, сталь, и просто разжал руку. Потом оботрет и поднимет. Секира брякнулась на каменный пол, так ни разу не задействованный кинжал нырнул домой, на пояс, а в руках у Хоггроги тускло засверкал знаменитый меч.
       -- Не-ет! -- взревел в мозгу призрачный голос.
       -- Да! -- ухмыльнулся Хоггроги и в два удара прикончил чудовище. -- Во-от. А ты говорила -- нет!
       -- Ты не понимаешь, смертный, и запла... за это. -- Голос богини слабел, уходил все дальше... -- Хоггроги задержал дыхание, сосредоточился, чтобы... -- Этой щуре два ве... она росла, дабы стать прегра... реву...
       -- Маркиз, а маркиз?
       -- А? Что? -- Хоггроги наклонил голову. -- Что такое, почтенный Вавур?
       -- Эта тварь, Умана, сказала тебе...
       -- Что именно?
       -- Ну это переэто, ну, про щуру она сказала, про морева. Кто такая морева?
       -- Морево? Это конец света. Которого равно боятся боги и люди, но которого никто, по крайней мере из людей, еще не видел. Значит, так, почтенный Вавур. Ты чуешь, что в округе еще щуры есть?
       -- Да, как это не чую. Чую. Вон там, одна, а вон, вон, другая побежала, за стеною не видно.
       -- И я их чувствую, хотя не столь остро. Мне уже пора в путь-дорогу собираться, но сделаем так: твои ребята, как мы и договаривались, сами уносят падаль, ты лично мне показываешь, где тут щуры, и я их погоняю немножко, меч покормлю. Развела погани без счету! Нет, вот же тварь бессмерт?ная, а? Сумела мне все-таки настроение испортить. Погоди. Я сначала за шкатулкой поднимусь и сразу спущусь, а ты мне пока вешки расставь.
       -- Какие еще вешки, что за вешки? А шкатулку давай. Только ничего ни в какую шкатулку мы класть сегодня не будем. Да гномы?
       -- Не будем!
       -- Потому что не договаривались. Ты нас не обхитришь, нет, мы сами кого хочешь обхитрим. Шкатулку возьмем, а класть туда ничего не будем!
       Хоггроги покорно кивнул.
       -- Ладно. Вешки -- это метки, обозначающие расположение добычи, сиречь умановых щур, которых я сейчас буду гонять по вашей пещере, уважаемые гномы, с мечом в руках. А потом в путь: я обещал завтра к вечеру дома быть...
      
       Г Л А В А 7
      
       -- Хогги! А как же праздник всех урожаев? Значит, я зря готовила достойную оправу твоему подарку?
       Боги! Ну что она опять такое жалкое лепечет! Ей ведь никакой не праздник нужен, а просто хочется, жаждется, чтобы Хогги в эти осенние дни был неразлучен с нею, рядышком, чтобы его всегда можно было потрогать, обнять... Тури крепилась, крепилась, да чуть не разревелась прямо на дворе замка, перед слугами и ратниками своего мужа. А плакать ни в коем случае нельзя, Тури хотя и не верит во все эти предрассудки, но зато матушка мужа, пресветлая маркиза Эрриси, верит... И ей обязательно сообщат, за труд не посчитают... И переврут непременно. Тури едва удержалась от искушения -- накинуть на себя видимость спокойствия защитными заклинаниями, не от Хоггроги, конечно же, а от любопытствующих слуг... Тоже нехорошо, она должна быть сильной, должна уметь справляться со своими чувствами без магических подпорок, она ведь владетельная маркиза, будущая мать будущего властителя...
       -- Ну-ну, что такое? Будет праздник, раз он должен быть, я обещаю. С чего бы ему не быть, коли затишье на границах еще не закончилось? Спокойное время -- значит, надо пользоваться этим, веселиться, праздновать. Я уж и лазутчиков подсылал, чтобы узнать -- что ты там такое затеяла под изумруд?.. Только руками разводят: мол, бессильны мы, ваша светлость, не проникнуть нам в тайну сию!..
       Тури не выдержала и улыбнулась поверх невыплаканных слез, и даже горький комочек в горле вроде как поменьше стал.
       -- Ты все выдумываешь, чтобы меня успокоить. Может, останешься? Неужели без тебя никто с мятежом не справится? Это же не война с варварами, Хогги. У тебя и Марони есть, и Рокари, и полковники, и в городах гарнизоны, зачем тебе этот Тулум?
       Маркиз Хоггроги уже держал в шуйце уздечку своего верного вороного, однако остановился вдруг и знаком подозвал пажа.
       -- Керси, возьми Кеченя, поводи его по двору, чтобы не волновался. Скажешь Рокари... Нет, передай Марони, чтобы тот еще раз лично проверил всех командиров, вплоть до десятских, пока я тут... Действуй. Нута! Сладкого цветочного взвару нам с моей маркизой, прямо во дворе, за маленьким столиком. Да смотри, чтобы не остыл!
       -- А-атставить марш! Пешими по сотням стройсь!
       Изумленная Тури никак не могла поверить, что вся эта смертоносная людская махина остановилась из-за ее слов. Домашние слуги во мгновение ока принесли козлы, угнездили в них столешницу, застлали нарядной скатертью, уставили столовой дребеденью, да сплошь золотою, а не будничной... Кресло побольше и кресло поменьше. Навес, на случай, если опять слякоть с небес повалит.
       -- Я подумал, что прежде чем ехать, не худо бы нам с тобой... э-э-э... пополдничать. Заодно и объясню, почему именно я, а не мои сенешали вместо меня, должен ехать укрощать мятежников. Тебе нравится такое мое предложение?
       Тури улыбнулась, а глаза у нее опять на мокром месте, но это уже совсем-совсем другие слезы под ресницами:
       -- Нравится.
       Ключница Нута -- ох и зоркая, ох и верткая, несмотря на толстенные щеки и бока! Впрочем, и зоркость, и хитрость, и толстобокость от веку положены любой ключнице, если, конечно, она истинная владычица в своем хозяйстве, а не случайная жертва судьбы. А Нута именно такая и есть: еще с тех пор, как она перешла из няньки в ключницы при юном Хоггроги, в его покоях, а потом в отдельном замке, все ее оценили и зауважали, а в первую голову старый имущник Модзо, которому она стала подотчетна, однако же не поступила в прямое подчинение. К чужим закромам и полномочиям Нута никогда не пристраивалась, но попробуй-ка сунуться в ее! Хоггроги к ней уважителен, редко когда придирчив, и Нута его вроде бы и не страшится... А все равно побаивается: знает, каков он может быть с другими провинившимися. Приметила, что юная маркиза вся на слезах, и так от этого расчувствовалась, что первую чашку ей поднесла, не грозному повелителю. Да тот и бровью не повел в ответ на эту вольность, не заметил, наверное...
       -- Что это за подушка? Нута?.. Для чего, для чего?.. Ха! Она все еще думает, что я грудной младенец, представляешь, Тури? Хочешь, на две садись, повыше будет? Или тебе одной хватит? Я-то и так не простужусь. Нута! Возьми подушку, а сама отойди с нею на пять полных шагов, и уши в трубочку сверни -- целее будут; я своею рукой все налью и положу, если понадобится... Ну, мой птерчик, готова ли ты слушать?
       -- Так точно, ваша светлость!
       Хоггроги захватил воздуху во всю грудь и расхохотался, услышав бравый чеканный артикул из нежных уст своей маленькой супруги, а в дальнем углу двора его верный Кечень заржал в ответ и попытался примчаться на выручку хозяину. Однако паж, весьма хорошо знакомый с буйным нравом коня его светлости, был настороже и наготове...
       Люди всегда недовольны сущим, такова уж их несовершенная природа. Ну, так ведь и не боги! Хотя и у богов бывают позаимствованные от людей несовершенства: пышным цветом живет в них зависть, ненависть, страх, желание обмануть -- природу, людей и себе подобных... А у человека, вдобавок, век короток, память коротка, алчность же необъятна, впору богам!
       Взбунтовался город Тулум, из приграничных - самый близкий к Гнезду. Стал он частью удела и Империи недавно, лет триста тому назад, вырос почти на скалах из грязного и вонючего селения миронов, и до сих пор из этой каменистой почвы не до конца выкорчеваны корни недовольства и измены. Маркизы не жаждут чужих земель, но те плоскогорья, что острым клином вдавались в земли удела, все равно никому не принадлежали, ни Империи, ни соседнему королевству Бо Ин... Пришлось принять решение и себя обезопасить, слегка перекроив рубежи... Надежны стены города, умеренны налоги, разумны законы и уложения, по которым живет город... Рабов нет, бедняков -- не больше чем в других местах удела, богачей -- не меньше... Вся беда в том, что изрядная, более чем в половину от общего, часть горожан -- потомки миронов или те, в ком есть примесь мироньей крови... Вот им и чудится, горожанам Тулума, что неплохую жизнь можно улучшить, если воссоединиться с братьями по крови по ту сторону границы: жить можно будет как прежде, то есть в каменных домах вместо шатров и мазанок, за надежными стенами, веселясь и торгуя, но зато без имперских налогов и пошлин. Или, на худой конец, взбунтовавшись дружно, -- можно будет добыть если не свободу, то дополнительные привилегии от маркиза и государя...
       -- Ты бы запахнула накидку? Кружева-то горло не согреют...
       -- Нет, нет, мне с открытым свежее. Мне не холодно, честно! Хогги, хочешь, я приколдую неслышимость вокруг стола? Это быстро.
       -- Да я и так уже почти шепотом, оставь как есть...
       ...Подавить бунт глупцов одною военною силой -- легче легкого, с этим справится любой из сенешалей, да что сенешаль -- каждого-любого полковника можно назначить старшим в этом походе -- почти без потерь зальет городские веси чужой бунтовщической кровью. Но корни, те самые зловредные корни мятежа и измены, оста?нутся на месте, и пуще того: только напитаются пролитой на них кровью простецов... В одном месте об колено сломал бунтующих, в другом, в третьем... Этак, не успеешь оглянуться -- к одной большой и вечной войне на внешних границах, добавится еще одна, против своих же подданных... Но и сдаваться на угрозы и вымогательства бунтовщиков никак нельзя: поддашься -- все заполыхает окрест, все увидят, что власть ослабла и отныне кусать ее легко... Вот поэтому, пока все тихо и мирно в уделе, пока не повалили сквозь юго-восточные заграды по зимнему насту бесконечные орды варваров и кочевников, есть смысл и необходимость -- ему, повелителю края маркизу Короны -- лично уладить недоразумения с бунтовщиками. Чтобы они видели не только армии, но и воплощенную власть, ту, высшую, которой можно поклониться, которой можно пожаловаться и от которой не зазорно принять взыскание... а той, в свою очередь, не зазорно спуститься к малым сим. Население в очередной раз увидит, что власть справедлива и милосердна, что сажают на... гм... что строго наказывают только зачинщиков и непосредственных участников мятежа, и что все остальные отделаются умеренными взысками, денежными либо натуральными... И надолго запомнит: хочешь избежать ненужных потерь из своего кошелька -- будь бдителен, словом и делом подтверди верность Империи; самому ведь не надо драться, ты сообщи вовремя...
       -- Какой кошмар, Хогги! У моего отца тоже бывали, как я припоминаю, какие-то дрязги с вассалами, но я никогда не предполагала, насколько все это... То есть следует одних науськивать на других, стравливать и заставлять следить друг за другом? А несогласных... карать...
       -- Ты прирожденная государственница, мой птерчик, ты все схватываешь на лету.
       -- О, милосердные боги! Какое чудо, что я не мужчина!..
       -- А я-то как этому рад!
       -- Как хорошо быть женщиной, вдали от... Но хоть польза от этого твоего похода -- будет людям? Подданным твоим?
       -- Нашим с тобой подданным, нашим. Но какой же это поход? -- через три-четыре дня вернусь. Да, выйдет польза. Почти все из них будут жить долго и относительно счастливо, в тепле, в уюте, семьями, с буднями и праздниками. А еще лет через двести-триста земли те навеки забудут, что когда-то лежали вне удела и Империи. Так что считай сама: четыре дня... пять кладем на поездку туда-сюда, и, вдобавок, на обратном пути я к матушке заеду на денек, проведаю ее, приглашу на праздник. И как раз к празд?нику -- я дома. Это даже и хорошо, что я уеду и отвлекусь, не то меня любопытство сгрызет -- что ты там такое придумала?
       -- Ой, Хогги, какой же ты хитрец... Ладно, езжай, не то я вот-вот разревусь ящерной коровой на все Гнездо. Береги себя, а уж я буду неустанно молиться богам!
       -- Доверь лучше это отцу Скатису, а сама побольше гуляй, хорошо кушай, не простужайся, готовь праздник, приглашай гостей. Впрочем, пусть все будет, как ты скажешь, а не как я скажу.
       В устах ее супруга эта обычная вассальная вежливость была самым нежным и проникновенным, что только можно было вообразить, зная крутой нрав Хоггроги Солнышко, истинного маркиза Короны, да и это он произнес между двумя поцелуями, глубоким шепотом, для нее одной...
       -- По коням! Марш!
       Хоггроги все рассчитал заранее... Вернее, отец научил его, делом и словом, как проще и лучше поступать в подобных случаях: бунтовщики уже оповещены, что его светлость лично подступит к стенам города и что его светлость маркиз Короны Хоггроги Солнышко пребывает в великом гневе на вероломство и непокорность горожан! Но не всех горожан, ибо подавляющее большинство из них сами обмануты ядовитыми речами и лживыми обещаниями, отнюдь нет! Он гневается только на ловких прощелыг, тех немногих, которые вознамерились согреть свои нечистые руки о чужой пожар и при этом живым щитом выставили перед собою простых и ни в чем неповинных людей. Его светлость накажет всех, всех до единого, злоумышленников и обманутых! Однако тяжесть наказаний неодинакова получится: одних проникновенным словом пристыдит -- и на том довольно, а с других повелит шкуру заживо содрать! Кто из горожан по какую сторону окажется -- это уж кому как повезет, но, главное, кто сам для себя что выберет. Заранее.
       И пока посеянные лазутчиками слухи дадут побеги, всходы, оба выбранных для усмирения полка, зеленый и горный, укрепленные личной дружиной Хоггроги, не спеша, к исходу второго дня, прибудут на место. Заграды же на том направлении, между рубежами и Тулумом, утроены и приведены в полную боевую готовность, чтобы не было бунтовщикам подсобы из-за невысоких вражеских гор.
       Хоггроги опустил поводья, вороной конь его, Кечень, идет почти шагом, потряхивая гривой в такт флейтам... Да, Хоггроги решил распробовать то, к чему всю предыдущую жизнь был равнодушен: музыку. Отец его любил и песни, и поэзию, но также все громадное хозяйство своего удела знал до тонкости. Хоггроги неплохо разбирается в деньгах и в запасах солдатских порток и, пожалуй, уже не хуже отца, а вот с поэзией, чистописанием и прочим -- гораздо слабее... Это позор для рыцаря. Что ж, надо пробовать, надо учиться. Буланого отцовского коня Дымка на веки вечные лишили седла и уздечки, дали ему счастливую и почти вольную жизнь на самых лучших пастбищах, до конца его дней, а с музыкой так ведь не поступишь, музыка помогает войскам двигаться и действовать единой волной, музыка утешает воинов и развлекает их в походе... Ее следует сделать своею, а для этого -- надобно знать и понимать.
       Неподалеку от Хоггроги, в десяти локтях за ним, в телеге, запряженной парою грузовых лошадей, сидят и играют полковые музыканты, один с бубнами, двое с флейтами... Вообще говоря, музыкантов гораздо больше, они есть и в дружине, и в каждом полку, но хватит и троих, ибо маркизу претит лишний шум... Зато флейты ему неожиданно понравились. Когда он понял это, первым побуждением вспыхнуло -- приказать умолкнуть громыхале-бубнисту, чтобы не раздражал своими звяками и стуками, но Хоггроги не любил поспешных решений, вот и здесь не прогадал: стоило лишь вслушаться повнимательнее, как выяснилось, что тот, на бубне который, помогает этим двум флейтистам держать слаженную музыку.
       -- Марони...
       -- Да, ваша светлость!
       -- Тебе не кажется, что эти бубны и стуки -- то же самое для дудочников, что весь оркестр для идущего строем полка?
       -- Как это? Я... н-не совсем, ваша светлость... Не понял, ваша светлость.
       -- Эх... Ну... сам не знаю как сказать. Тебе нравится? -- Маркиз, не оборачиваясь, качнул затылком в сторону телеги.
       -- Пожалуй, да, ваша светлость. Только тихо играют, и музыка, не сказать, что бы весела.
       -- Это оттого так, что я попросил их не марши играть, а светскую музыку.
       -- Так она и на танцевальную не похожа. Тихая слишком. Но пусть все будет, как вы скажете, а не...
       -- Хорошо, умолкни и не мешай. Скачи-ка ты лучше вперед, да выясни, кто там из зеленых подковы роняет: видишь? -- Маркиз указал пальцем в пыль. -- Если они так и к зимним походам подготовятся, то я не с Тулума, а с них шкуры посдираю. Разберись, а доложишь позже, сейчас я занят.
       Когда приходит пора сну и отдыху, Хоггроги засыпает мгновенно: только приклонил голову на подушку, либо на седло -- уже будят: пора вставать. Дома, в замке, он храпит, в походе -- никогда. Вот бы узнать -- почему это? Впрочем, и дома храп его супруге не мешает, когда он у нее в покоях спит. Она уверяет, что так ей даже спокойнее. Но все же Хоггроги честно старается, чтобы Тури вперед уснула, иногда это ему удается, иногда нет... Первый день похода показался маркизу весьма удачным: вроде бы... где-то как-то... но -- начал он постепенно понимать радость, исходящую от музыки. Главное здесь -- выносливость, стоит лишь представить, что музыка за спиной это неизбежность, вроде стука дождя по стенкам шатра, как терпеть ее становится легко, а там глядишь -- и приятное нечто проклюнулось. Голос у флейты нежный, как у Тури, когда она его жарко обнимает... Ох...
       На вечернем совете Марони должен был доложить насчет утерянной подковы в передовом отряде зеленого полка. Но и здесь Хоггроги перенял у отца манеру, которую отец, в свою очередь, унаследовал от деда, а тот от прадеда: нет смысла главнокомандующему сплошь и рядом проявлять свою осведомленность и въедливость по мелочным вопросам, хотя и упускать их, кажущиеся мелочи, нельзя. Повелитель -- не ключница: он может вникать во всё, что пожелает, но он не обязан это делать. Но должен, хотя бы изредка. Но -- зная меру, дабы не погрязнуть. Вот и следует сочетать, перемежать горячее с холодным... Все слышали слова маркиза о подкове, его приказ сенешалю -- разобраться. И вот на военном совете, в присутствии всех старших командиров, сенешалей, жрецов, Хоггроги улавливает взгляд своего старшего сенешаля. Этот же, еще отцом учен, отлично понимает, что к чему, и ждет либо тайного сигнала, чтобы самому начать докладывать, либо прямого вопроса его светлости. Ага, вот оно...
       -- Марони.
       -- Я, ваша светлость.
       -- Что там с подковой? Зеленые потеряли?
       -- Так точно, ваша светлость!
       Все находящиеся в шатре замерли, затаив дыхание... А у молодого, три месяца как назначенного полковника "зеленого" полка, оледенело и остановилось сердце...
       -- Ну, и что скажешь?
       -- Случайность, ваша светлость. Там все в порядке.
       -- Случайность?
       -- Так точно, ваша светлость, проверено!
       -- Хорошо. А у святых отцов есть какие нужды, либо заметы? Если нет -- все, день закончен.
       Тук... тук... ту-тук! Оттаяло полковничье сердце и беспорядочно заплясало в ликующей груди. Члены военного совета тоже облегченно выдыхают и вдыхают и расходятся по шатрам в полном восхищении: Марони-то как своих защитил, четко рубанул! А его-то светлость -- не придирался, не доставал! Верит нам. Но глазастый!
       Сейчас бы полковнику винца выпить как следует, да запить его чем-нибудь покрепче, да и рухнуть до утра, не переживая вновь и вновь так и не случившуюся беду... Но накрепко сказано древними воителями: "В засаде не пой, в походе не пей!"
       А в мятежном городе Тулуме уже догорало сражение, начатое против горожан маркизом Короны еще до начала похода, там, в родовом его Гнезде, с помощью страха, подкупа и лазутчиков, поэтому, когда Хоггроги подступил к запертым воротам, горожане, обессиленные ужасом и расколом в собственных рядах, едва нашли в себе мужество объявить с городских стен о своих требованиях и пожаловаться на причиненные им обиды. Сбрасывать со стены трупы прежних городских старшин, чтобы они прямо под ноги его светлости попадали -- в самый последний миг восставшие постеснялись, передумали. Но его светлость не пожелал лично разговаривать с новыми старшинами: по его кивку вперед выступил молодой сенешаль Рокари Бегга и объявил громогласно волю его светлости: городу? открыть ворота, а мятежников-старшин и новоявленных самозванцев-старшин выдать го?ловою? до единого, коленопреклоненными, в цепях, на ратушной площади, в присутствии достойных и уважаемых горожан. Сроку -- час. В противном случае, все мирные разговоры на этом заканчиваются, и город подлежит захвату на правах военного времени.
       Лихой рыцарь Рокари Бегга хорошо знаком жителям удела, а также врагам по ту сторону границы: умен, отважен и беспощаден. Весел и горяч, это в нем тоже присутствует полною мерой, однако веселье рыцаря Бегга очень нравится его друзьям и сподвижникам и весьма не по нутру противникам и врагам, а кто для него горожане в эти минуты? Именно что изменники и враги, и уж ежели его светлость доверил захват города своему бывшему пажу Роки, а ныне сенешалю рыцарю Рокари Бегга -- пощады не жди! Врагам не часто попадается на пути большее, нежели он, чудовище! Впрочем, старый сенешаль Марони Горто может быть ничуть не менее деятельным, жестоким и веселым в захваченном городе. В захваченном по законам войны городе! Это значит -- безнаказанные грабежи и резня три полных дня, включая ночи. Это значит разоренные и сожженные дома и лавки, изнасилованные жены и дочери, это убитые без вины, просто для потехи, знакомые и друзья... А тебе лично -- удастся ли уцелеть?.. Это пожары и всепроникающая трупная вонь... И долгие, долгие годы страшных воспоминаний. К горожанам только сейчас начало приходить осознание, каково это -- из имперцев превратиться во врагов Империи, на своей шкуре, так сказать...
       С городских стен послышался невнятный шум... звон... вскрики... Люди маркиза, конечно же, заметили сие, и Рокари привстал уже на стременах, чтобы одобрительными словами подхлестнуть начавшееся, но Хоггроги не дремал:
       -- Кари! Ни слова. Все отходим.
       Люди маркиза, во главе с ним, отодвинулись от городских стен ровно на шестьсот локтей, чтобы быть недалеко и чтобы успеть защититься, если обезумевшие горожане попытаются совершить внезапную вылазку.
       Рокари Бегга вздохнул: сейчас будет выволочка. Если бы маркиз назвал его детским прозвищем Роки -- было бы проще. А он его -- нынешним прозвищем обозначил, когда приказывал заткнуться. Значит, предстоит втык.
       -- Отварчику, Роки?
       Рокари Бегга обомлел вместо ответа: его светлость Хоггроги насквозь видит его мысли и даже издевается над ним, тасуя прозвища. Но сенешаль нашелся:
       -- Я бы лучше цветочного или медового взвару, ваша светлость!
       -- Ты? Поверить не могу: с каких это пор ты предпочитаешь сладкое травяному отвару на костях?
       -- С тех пор, как ваша светлость соизволили на меня рассердиться на мою несдержанность у ворот этого свинарника, то есть с не?давних, с "толька что". Вот я и... чтобы не так горько...
       Первый рассмеялся Хоггроги, а за ним уже все остальные -- полковники и тысячники. Один только Марони Горто не смеялся и лишь тихонько вздохнул про себя: гроза прошла стороной для этого молодого выскочки... а жаль. Вот что нужнее всего в нынешнее-то время: язык без костей.
       -- Все мои предки, дорогой наш рыцарь Бегга Рокари, брезговали держать при себе шутов, и не мне сей обычай рушить, даже ради тебя, моего старого товарища, проверенного в боях и в пыльном быту. Это первое, что ты должен учесть на будущее.
       -- Ваша светлость!..
       -- Продолжаю: выдержка. Это второе, что ты должен усвоить навсегда. Умение выжидать, умение не перебивать... Третье: разум. Объясни-ка нам, всем присутствующим здесь: почему я не разрешил тебе дальше сотрясать холодный воздух горячими криками? Итак? Вслух, как воин -- воинам.
       Рокари заставил себя помедлить, подумать, а не ринуться вперед и наобум с разъяснениями, которые и без него должны быть хорошо известны тем, чье ремесло война. Известны-то всем, да пользоваться драгоценными знаниями умеют немногие... Вот и он попытался высунуть язык, словно мальчишка бесштанный, словно баба на рыночной площади...
       -- В стане врага явная смута, ваша светлость. Смута началась, и мы все это услышали. Однако поспешные и необдуманные слова, вброшенные в малознакомую обстановку, могут помешать выгодному для нас развитию событий, вместо того чтобы им помочь. Существует вероятность того, что сии слова ускорят дело, помогут нам, однако, противоположная вероятность также имеет место быть и, как показывает опыт войн, запечатленных для потомков нашими учеными жрецами... -- Рокари остановился, в надежде, что его светлость перебьет, либо разрешит ему не пересказывать наизусть строки из военного трактата... этого... забери его боги, полководца этого... забыл имя... Но его светлость выжидающе и молча смотрел на своего сенешаля. Наф его разберет -- что там у него в голове...
       -- Одним словом, в выгодной для нас обстановке лучше промолчать, нежели словами вы?звать непредсказуемые последствия, которые, в силу своей непредсказуемости, гораздо чаще оказываются вредны, чем полезны. Я же вознамерился необдуманно болтать. Вот. Ваша светлость. Я сказал.
       -- Дельно воспроизвел. Впредь я рассчитываю, что ты будешь поступать согласно когда-то написанному и только что сказанному. -- Хоггроги поднял к тучам мизинец левой руки, завершая тем самым небольшой выговор своему сенешалю. Так -- что? Медового взвару тебе?
       -- Не-ет! Теперь лучше бы отварчику, ваша светлость! -- И опять все с облегчением захохотали, даже Марони Горто хмыкнул беззлобно.
       -- Тогда -- к столу, судари. Подкрепимся скромно, дабы осажденные видели нашу беззаботность и уверенность в себе. На пищу не налегать, ибо сражение еще не закончено, не стоит и галдеть на все небо: мы должны славить своим поведением и личным примером скромность, умеренность, добродушие. С вашего позволения, судари, дудочники будут сопровождать нашу трапезу благолепием умиротворяющей музыки. -- Маркиз Хоггроги первым присел к расстеленной прямо на земле круглой кошме, огромной, сшитой из десятка выделанных бычьих шкур, следом за ним, по правую и по левую руку, сенешали Марони Горто и Рокари Бегга, а дальше уже, по кругу, в вольном порядке, полковники и тысячники двух полков, и все пятеро сотников личной дружины Хоггроги. Пажу Керси, несмотря на почетную должность и благоволение его светлости, в походе не полагалось трапезничать среди высокопоставленных воинов, и он сидел на пятках слева сзади от повелителя, готовый в любой миг вскочить и исполнить приказ, либо пожелание, буде они возникнут у его светлости. Под каждого из трапезничающих подстелена белая кошма, и только у его светлости -- черная, жесткая, шкуры цераптора, отличительный знак его главнокомандования.
       Невысоки горы вокруг Тулума, но зиму и осень привечают заметно раньше, нежели равнинные просторы, а расставаться с ними в пользу весны и лета не спешат. Наверное, завидуют могучим своим собратьям из Карберского хребта, круглый год укутанным в снег и облака -- вот уж там прохлада: осень меняет зиму, зиму меняет осень, чистота, воздух прозрачен и звонок, природа черна и бела, безо всякой там ряби и пестроты, и копошений, отвлекающих от мыслей о Вечности...
       -- ...Керси! Спишь, что ли?
       -- Виноват, ваша светлость, задумался!
       -- О чем?
       Керси покраснел, но его светлость спросил -- надо отвечать.
       -- О том, ваша светлость, что высокие горы нарочно отвергают все природные краски, кроме черной и белой, чтобы посреди постоянной зимы не отвлекаться от размышлений о Вечности!
       Воины дружно прервали трапезу и приготовились громко хохотать над словами пажа... но сначала -- что скажет его светлость?
       -- Угу... А как же закаты и рассветы? Их краски по небу? А как же брильянтовые свечения снегов и льда на ярком солнце? А само безоблачное небо днем? Твои наблюдения, Керси, верны только для пасмурного дня, такого, как этот.
       -- Виноват, ваша светлость.
       -- Ты виноват тем, что прослушал мои слова насчет свитка с картой и до сих пор сидишь.
       -- Так точно, ваша светлость! Но свиток -- вот он! -- Керси выхватил из рукава заранее припасенный свиток с подробною картой города и с поклоном протянул его повелителю.
       -- Ловок, ничего не скажешь, еще бы тебе внимательности побольше. Впредь старайся совмещать размышления и службу. Если же не получится, тогда выбирай: либо в жрецы... -- Хоггроги сделал небольшую паузу и закончил свою речь, поведя скрученным свитком на сотрапезников, -- либо в эти... в ратники. А твои суждения о черном и белом мне понравились, несмотря на их несовершенство.
       Его светлость умолк, и теперь можно было беспрепятственно рассмеяться над незадачливым пажом, на которого его светлость почему-то соизволил не рассердиться, но... Сенешали, старый и молодой, не стали хохотать: один крякнул, другой фыркнул... Не стоит соваться вперед рыцарей, они зорче и сметливее насчет настроений повелителя. Не лучше ли просто съесть еще кусочек и хлюпнуть еще глоточек -- кто знает, когда в следующий раз доведется покушать? Объявят в любой миг атаку -- и не то что до полудня -- до ночи не присесть будет, пот со лба не утереть...
       Но этот смирный пасмурный день оказался не готов к штурму и кровавой сече: с площадки на верху сигнальной башни повалил белый с розовым дым, знак покорности и сдачи на милость победителя... Однажды Хоггроги спросил отца: какой смысл держать в своих крепостях наборы топлива для разноцветных дымов, например, обозначающих поражение и готовность сдаться? Если все равно варвары не признают цивилизованных военных обычаев и режут всех подряд, начисто, хоть ты задницу им лижи, хоть сопротивляйся до последнего? Отец затруднился с ответом, только пожал могучими плечами и сказал, что подумает. А потом признался, что так ничего и не надумал, и что в таких случаях имеет смысл просто слепо держаться традиций. Но слепо-то -- слепо, а только до тех пор, пока поддержание непонятного обычая не обременяет современного движения жизни. Как только стало обузой и при этом не прояснилось -- смело выбрасывай его! Но до тех пор, пока традиция, обычай не мешают делать дело -- придерживайся, доверься древним, которые не на пустом месте сие ввели в обиход. Прав оказался отец: пригодился обычай и сохранил много драгоценных человеческих жизней.
       -- Ваша светлость! Открывают! Заневестились, твари!
       Ворота в город стыдливо и покорно распахнулись. Надо думать, замок в центре города, городской магистрат, в эти мгновения опускает подъемный мост через ров, отделяющий замок от центральной площади.
       -- Марони...
       -- Есть, ваша светлость! -- Марони Горто оскалился, предовольный, и встал во главе личной дружины маркиза: ему первому предстоит пройти сквозь ворота и, в случае чего, принять на себя вероломство защитников города.
       -- Рокари. Как войдем -- город на тебе. Все по обычаю, отвечаешь лично.
       -- Есть, ваша светлость!!!
       Что ж, его светлость все рассудил как нельзя более мудро: первый и самый яркий почет -- старому сенешалю, зато Рокари впервые проявит себя не только предводителем воюющих отрядов, но и -- на краткое время -- повелителем города! Это признание, это доверие!
       Все было как и положено: восемь изменников-старшин на главной площади возле замка (двоих зарубили свои во время молниеносного мятежа против мятежников), огромная толпа зевак, там же, на площади, собравшаяся, чтобы увидеть, как наказывают смертью подлых предателей, своими гнусными речами сумевших склонить к мятежу таких же, как они, мерзавцев и негодяев.... Началось!
       И закончилось: его светлость, видимо, сумел перебороть великий свой гнев и смилостивился над преступниками, послав армейского палача отсечь им головы, там же на месте, без церемоний и пыток. Да, недолог получился внеурочный праздник: головы посшибали без эшафота, умучаешься увидеть что-либо поверх чужих шапок, да еще зачитали вины самого города Тулума и наложили на него взыск. Наложили-то на город, а у магистрата в казне лишних денег на сие не предусмотрено, стало быть -- раскошеливайтесь, горожане. Вот так и вся жизнь: праздников и зрелищ на вдох и выдох, а забот -- только успевай охи и вздохи подсчитывать! И теперь пора, ох, пора -- бегом с площади, ибо ратники сейчас по городу пойдут! Мало ли, ошибутся лицом или дверью...
       Хоггроги сидит в магистрате, в главном кресле, внимательно слушает, как его сенешаль Марони Горто ведет допрос тех, кто изнутри подавил измену и захватил преступников-старшин, поскольку именно из их числа придется набирать новую городскую власть. Пусть не всех, так хотя бы троих-четверых, головку магистрата, а там, дальше, они уже сами подтянут сторонников и клевретов, до полного количества. Рыцарь Рокари Бегга, тем временем, поощряет войска, пусть и не принявшие участие в сражении, но готовые к этому.
       На площади людно, там разбились на сотни и выстроились войска маркиза: два полка и дружина. В руках у Рокари небольшой черный кожаный мешок, в мешке позвякивают именные пайзы сотников, шестьдесят серебряных и пять золотых, по числу построенных сотен. Десять преступников казнено или умерщвлено, каждый из десяти был при жизни состоятельным человеком. Но они преступили -- и все имущество их: дома, подворья, сундуки, деньги, припасы -- все подлежит разграблению по законам войны. Сами же дома будут сожжены и разрушены. Людям, живущим в тех домах, позволено остаться в живых, ибо они все-таки граждане Империи, но уйти -- как есть, без скарба. Обманщиков и хитрецов могут казнить, и лучше бы им не рисковать...
       А все десять дворов, как уже было сказано, обречены на разор и грабеж, и сейчас командующий войсками, рыцарь Рокари Бегга, своею десницей добудет по очереди все десять пайз, и десять сотен счастливчиков распределят между собою место поживы и разбегутся грабить! Рука у рыцаря в грубой латной перчатке, дабы он не мог отличить на вес и ощупь золотую "дружинную" пайзу от полковой серебряной, потому что на войне, в битве и в победном грабеже -- все равны, все достойны, от простого новичка ратника до прославленного в предыдущих боях удальца дружинника. Сегодня победа легко досталась, даром досталась, но зато и не всем, а по фарту, по случайному выбору судьбы. Невелика прибыль, да и надобно поспешить использовать ее, ибо никто тебе не позволит превращать обоз в табор. На то перекупщики и существуют в каждом городе, при каждом войске поодаль следуют, чтобы избавить ратника от лишнего барахла, выкупить по дешевке и тут же перепродать втрое-вчетверо. В бою добыл -- поплясал и пропил! Вот как надобно жить! Остальным в утешение -- жирный военный харч и двойное походное довольствие, деньгами и имуществом. В этот раз этим посчастливилось, а в следующий -- другим повезет. До зимы уже рукой подать, затишье в уделе заканчивается почти на полгода, а там столько будет походов да сражений, атак и приступов, что к весне все будут в трофеях по самую грудь. Ну, те, кто жив останется, понятное дело. Потом по очереди в отпуска и на побывку, мотать и пьянствовать без помех, потом, с пустыми карманами и гудящими головами -- домой, в казармы. Уж где-где, а в уделе его светлости маркиза Короны жизнь простого ратника, принесшего пожизненную присягу, проста и обильна, можно сказать -- счастливая жизнь, ты только воюй смело и умело. А если ты в отпуске или на побывке набедокурил слегка и попал под розыск или правеж местных властей -- извернись и подай весточку своим, в казармы: десятский немедленно доложит сотскому, тот тысячнику, либо сразу полковнику, тот сенешалю, или сразу же его светлости... За тридевять земель примчатся и помогут, не жалея полковой или удельной казны, если на это будет законная возможность. Фальшивомонетчика, например, кто будет выручать? Или оскорбителя Их Величеств? Никто, и даже не почешутся, а драчунов, разгульников и святотатцев -- да сотни раз вызволяли. Потом уже у себя наказывали полковым порядком... но зато ведь и не до смерти.
       Шесть горных сотен и четыре зеленых вытянули счастливый жребий, а гордые дружинники на сей раз бородами умылись, ну и ладно, никому не жалко, они и так получают вдвое против обычных ратников.
       К ночи, почти в разгар пирушки объявили сбор, войска маркиза построились и ушли, оставив за собою дым десяти пожарищ в почти не тронутом городе. Не было никакой необходимости в подобной спешке, ибо управились с мятежниками еще быстрее, чем ожидали, однако Хоггроги отдал приказ, и ни единому человеку в его окружении не пришло в голову усомниться в правильности этого приказа: "Что значит -- зачем??? -- Его светлость так повелел".
       А просто на сердце у Хоггроги было тревожно, и ему хотелось поскорее вернуться домой, в Гнездо, прямо в опочивальне у супруги принять ванну, с закрытыми глазами отмокая в горячей воде, пока она будет рассказывать ему домашние новости, причесывать и нежным голоском корить, что он побросал одежду и латы куда придется, прямо на пол... Ах да, еще к матушке надо заехать... Ну, это уже обязательно и неотложно, вся остальная вселенная тихо обождет в углу.
       Есть некое суровое милосердие в древнем удельном обычае: вдова маркиза Короны покидает Гнездо, главный замок маркизов, и до конца дней поселяется в любом другом, по своему светлейшему выбору... благо есть из чего выбирать. Чтобы воспоминания о промелькнувших днях счастливой жизни прежней не были такими яркими и кровоточащими... Хоггроги всей душой любит матушку, он и в Гнезде мог бы устроить ей жизнь со всеми возможными в этом мире удобствами, он мог бы постараться придумать так, чтобы матушка и Тури как можно реже имели повод спорить и ссориться... если уж совсем невозможно этого избежать... Но -- обычай, многовековой обычай... Который -- для себя додумывал Хоггроги -- вполне возможно, что продлит матушкины дни на земле именно своим суровым милосердием.
       На Вороньем перекрестке войска разделились: оба полка, ведомые сенешалем Марони Горто, двинулись дальше, домой, чтобы уже к полудню следующего дня добраться до казарм, а Хоггроги, во главе собственной дружины, сопровождаемый сенешалем Рокари Бегга, повернул направо, к старинному замку Ручейки, где теперь жила его матушка.
       В этих краях даже осенний рассвет уютен и мил, солнце за облаками только угадывается, а воздух мягкий, чуть прелый, но все равно ароматный. Папоротники вдоль дороги после первого же инея ночного пожухли и полегли, а деревья все в листве: жесткие ветры в эту долину почти не долетают, и леса до самой зимы стоят неободранные. С одного края долины холодные ключи бьют из под земли, а с противоположной, с западной, -- горячие, с резким запа?хом, они даже в лютые зимы не замерзают. Жрецы разных храмов лет сто меж собою спорили, пока, наконец, к общему мнению не пришли: воды тех горячих ключей -- целебные. На питье и приготовление пищи не годятся, но помогают от нарывов и чесотки. Долина маленькая, приветливая, посреди ее пригорок, на пригорке замок. Вокруг замка ров, подъемный мост через него, как и положено, да нет воды в том рву и надобности в воде никакой, потому что замок стоит вдалеке от границ и опасных мест, а с тех пор как туда матушка переселилась, Хоггроги выставил у долины кольцо из заград, на всякий случай, чтобы спокойнее ему жилось...
       Нет, ну это же надо! Ну никак ему матушку не перехитрить! И подъехал с рассветом, и не предупреждал, и не позволил гонцам с за?градных позиций весть в замок доставить!.. И подъемный мост уж опускается со скрипом, и ворота уже настежь -- еще подъехать не успел!
       Дружина оставлена в поле, сотник первой сотни Пакай Рыжий назначен старшим над всеми, а Хоггроги, Рокари и личная охрана маркиза втянулись в узкие крепостные ворота.
       Ну, все точно: посреди двора матушка стоит, глаза у нее красные, да не спросонок, а от слез радости. Зато вся свита ее... Стоят, качаются, еще и сейчас глаза не продрали.
       Хоггроги легким прыжком слетел с седла, подбежал к матери и за два полных шага от нее припал на одно колено, касаясь перчаткой земли, как перед государыней императрицей. Все по столичному придворному этикету делает сын, а у самого рот до ушей.
       -- О, мой дорогой!
       -- Матушка!
       -- Что же ты меня смущаешь, друг мой, ведь я не государыня. Лучше бы обнял сразу.
       Хоггроги тут же вскочил, добежал и принял мать в осторожные объятья.
       -- Для меня ты точно такая же государыня, боги -- да хранят вас обеих еще тысячу лет! Ну вот... Что же ты плачешь?.. Что-нибудь...
       -- Нет-нет, это я от радости... что меня не забываешь...
       -- Ну, матушка...
       -- Нет, нет, это я так...
       Хоггроги ощупал взглядом застывшую в общем поклоне толпу из фрейлин, жрецов и приживалок, нашел ту, которая по мнению Тури, больше всех на нее наговаривает... Ох уж эти женские войны... Ладно, пусть пока сами разбираются, спешить некуда, вмешиваться преждевременно.
       -- Матушка, открой страшную тайну, если не хочешь, чтобы сын твой сгорел от неутоленного любопытства!
       -- Какую, сын мой? Для тебя -- все что угодно!
       -- Как ты меня учуяла?
       -- Учуяла? Горули чуют, сын мой...
       -- Прости, пожалуйста! Как ты почувствовала, что я...
       -- Сердце материнское подсказало. Не веришь? Мули, что я вчера перед сном тебе говорила?
       Фрейлина Мули, такая же бело-сдобная, с рыхлинкой, как и ее госпожа маркиза, такая же добродушная и краснощекая, выступила вперед и опять поклонилась в пояс молодому повелителю.
       -- Как нашей матушке-маркизе уже полог на ночь закрывать, так она, милостивица наша, вдруг и говорит мне: "Мули, а вишневое-то вареньице созрело ли у нас? На завтрашний-то день -- близко ли находится? Озаботься, -- говорит, -- Мули, чтобы завтра под рукою было, ведь это любимое лакомство его светлости!"
       Хоггроги только руками в восхищении развел. Правда, немедленно в голову пришла догадка, позволяющая объяснить матушкину проницательность и предвидение безо всяких сверхъестественных чудес... Да, скорее всего так оно и было: у матушки наверняка хранится что-либо очень близкое к Хоггроги, его внутрисердечный амулет совершеннолетия, например, или локон детских его волос... Ну, точно! Жрец храма Земли отец Улинес, духовник маркизы Эрриси, как раз любит и умеет ворожить по следам и частичкам плоти, а после смерти отца матушка большую часть времени проводит в молитвах и гаданиях. Все невероятное на первый взгляд -- объясняется буднично и просто, если основательно изучить все входы и подходы к секрету. На локон-то, на родственный, сигнальное заклинание положить и конюх сумеет. Однако, не стоит разочаровывать матушку разоблачительными догадками... вот лучше он ей подарок поднесет...
       Рокари лично снял тяжеленный сундук с гужевой лошади -- его бы впору вдвоем, вчетвером нести -- и, пыхтя, вбежал с ним в гостевую залу. Ключик от сундука передал его светлости, а сам устроился в первом зрительском ряду -- помогать громкими восхищенными выкриками общему празднику подарков.
       -- Оговорюсь сразу! Пресветлая матушка моя, и все уважаемые присутствующие! Через два дня на третий -- праздник всех урожаев! Матушка, без тебя -- я даже и не подумаю праздновать, все окна закрою и двери забью, гостям от ворот поворот! Так что, милости просим, умоляем, я и Тури, нас навестить, у нас погостить. А также и всех, кого матушка возжелает с собою взять! В сундуке же -- подарки, но отнюдь еще не к празднику, а просто в знак моего приезда!
       Начали, как водится, с самых младших: домашних служек, девочек и мальчиков, подметальщиков, печных древорубов, потом уже пошли дары слугам постарше, потом фрейлинам и приживалкам дворянского рода, потом отцу Улинесу, и потом уже матушке. Ай да Тури! Ни одной, ни самой мелкой мелочи не забыла, все в подробный список вошли, даже эта... Нузи... Отцу Улинесу достался гадальный шар, цельновыточенный из громадного сердолика, матушке заморская шаль редчайшего рытого шелка, да не простая, а с забавою! Мало того, что рисунки по шали переливаются разными красками, так еще и шаль на обе стороны носится: хочешь -- носи зеленую, расписанную красными птерами, хочешь -- навыворот -- красную, расписанную зелеными птерами!
       -- Согреть она тебя не так чтобы согреет, матушка, но -- развлечет.
       -- Сын мой... Сын мой! Дай, я тебя еще и еще обниму... Ах! Нузари, Мули, нет, вы только гляньте: так алый птер, а так уже -- розовый! Чудо! А для тепла у меня и шубы сыщутся... Мули, ну что там у нас завтрак? Хогги, может ты в ванну с дороги? Или даже в мыльню?
       -- Да я бы и не против ванны, матушка, но это нам расставаться лишний раз, а мне и так через сутки уезжать.
       -- Ну, все одно мне сейчас по хозяйству крутиться... сама не доглядишь, так... Дружина-то в поле? Я им сей же миг винца пришлю, у меня нарочно для них бочонок сладкого и бочонок имперского припасены. А ты в ванну. Где ты, Роки, птерчик мой? Дай, я и тебя пообнимаю, потискаю. Мы и тебе согрели водичку, и отдельные покои тебя ждут, приготовлены. Потом сразу же к столу. Хогги, а твою свиту мы немедля накормим, что им томиться? Отец Улинес, не сочти за труд, распорядись насчет ратников, чем и как их попотчевать да потом разместить на отдых... Веди их в столовую палату, мы же, ради случая, в главной разместимся, в парадной.
       Хоггроги кивал и улыбался, улыбался и кивал: все здесь почти как в детстве, от запахов до обычаев... Эх, хорошо. Но ратникам придется потерпеть до дому с имперским и сладким винцом, ибо поход закончится только во дворе казармы. Однако это не помешает им грянуть в ответ на матушкину посылку такое громкое ура, что и в замке услышат! Бочонок... Ничего себе бочонок -- сто двадцать весовых пядей! Два бочонка - вдвое больше. Впрочем, дружинники вылакают это за вечер, и с легкостью...
       Потом был обед, по-сельски непринужденный и обильный, однако очень уж долгий, потом молодой сенешаль отпросился к дружине, а Хоггроги после недолгой совместной прогулки остался у матушки в покоях. Хоггроги не терпелось взяться за благоустройство замка, пока он здесь, и для начала негодяя-плотника на ближайшем суку повесить! Каменщиков надо будет прислать, землекопов, пусть и Канцлер тут недельку поживет да потрудится поплотнее, ни одной мелочи не упуская -- зима уже на носу. Но плотника!..
       -- Сын мой, оставь! Остынь и не сердись, мы с Модзо все сами управим, когда ты его пришлешь, плотника я сама накажу. Он не так уж и виноват, это я не велела потолки и чердаки до осени трогать.
       -- Я просто не хочу, чтобы ты болела и мерзла!
       -- Ах, сынок... Я ведь не старая еще...
       -- Ты моложе всех!
       -- Не моложе, хотя и до старости вроде как далеко...
       -- Очень далеко! Матушка, я...
       -- Но с тех пор, как нет со мною света моего, с тех пор, как я одна осталась, я все время болею. Плачу, молюсь, болею, снова молюсь... И сквозняки здесь не при чем, и старость здесь не при чем...
       -- Матушка, ты только скажи, ты только пожелай...
       Маркиза Эрриси лишь ладошкой пухлой махнула, не в силах остановить рыдания.
       Отогнанные было маркизом Хоггроги фрейлины и приживалки, незаметно и постепенно вновь скопились вокруг повелительницы, подхватили вытье и плач, но Хоггроги больше не стал тому препятствовать, потому что придумал средство.
       -- Матушка! А помнишь, отец Улинес рассказывал мне, когда я ребенком был, как он за морями странствовал?
       -- Конечно, помню, друг мой, ты очень любил эти рассказы. А где, кстати, отец Улинес? Так разбудите, уж полдничать пора. Вина подайте, взвару цветочного. Хогги, ты что будешь?
       -- Я бы отварчику на твоих травках. Простого, ящерных костей, отвару, но -- с твоими заветными стебельками. Ух, ароматные они!
       -- Да, духовиты. Сама собирала. И -- вот Мули помогала искать.
       -- Отлично! И отец Улинес опять нам расскажет про заморье, вопросы к нему поднакопились, теперь уже от взрослого меня.
       Хогги заранее предвкушал, как после сытнейшего ужина завалится он в почти забытые пуховики (Тури считала, что перины -- это старомодно и нездорово, предпочитая на ложе толстые звериные шкуры, застланные шелковыми простынями) да всхрапнет до утра, а уже после завтрака... Надо ведь к праздникам успеть!
       Но не суждено ему было ни поспать, ни отметить пышно праздник всех урожаев: под ночь бешеным галопом ворвался во двор замка личный гонец маркиза с великой вестью: у ее светлости маркизы Тури -- первые схватки начались, а когда гонец уже садился в седло, ее светлость повели в мыльню, где все приготовлено к родам!
       -- Не рано ли ей, Хогги? Да ты хоть кусочек съешь в дорогу...
       -- Не рано, туда-сюда несколько дней... Потом поем, сейчас кусок в горло не идет, матушка!..
       И отец Улинес важно кивнул -- весь аж светится от радости: не рано, ваши светлости, в самый раз!
       Дружина умеет делать стремительные броски, но в сей миг этого мало, мало, слишком медленно для Хоггроги! Ничего, Рокари приведет, а он и сам... даже если охрана отстанет!
       Охрана отстала, и Хоггроги один мчался сквозь ночь, домой, туда, где вот-вот свершится одно из главных чудес его жизни, и он станет отцом... А она там одна, бедная... Скорее! Надо отвлечься мыслями, надо срочно отвлечься, раз уж он не может в мгновение ока очутиться в Гнезде, рядом с Тури... Вот, например...
       Вот, например, Тулум. Сколько ни размышлял Хоггроги, сколько ни вспоминал прочитанное в книгах и услышанное от отца, сколько ни вслушивался в допросы, чинимые по горячим следам старым сенешалем, он так и не сумел понять -- почему они восстали? Чего им не хватало? На что они рассчитывали? Хоть шкурные позывы разбирай, хоть богословские, все одно получается: твари неблагодарные! Уважающие только кнут и жратву из сильных рук! Но даже если и кнут... Не понять, никак не понять!
       Но тогда выходит, что либо с человеками нечто изначальное не в порядке, либо с ним, с Хоггроги, который смириться с этим не в силах. Любая из данных двух истин тревожна... и грустна. Вот бы третью найти.
      
       Г Л А В А 8
      
       -- Спит... А он точно не голоден?
       -- Я его только что покормила, Хогги, вот только что...
       Хоггроги мчался по замку, срывая на ходу шлем, рукавицы, кольчугу... и лишь перед входом в покои своей жены остановился, сдержал дыхание, знаком приморозил слуг у дверей, сам открыл и осторожно вошел.
       Тури лежала на низком ложе, передвинутом поближе к окну и смотрела на дверь... Ждала и дождалась наконец... Сама лежит, прикрытая одеялом, а слева от нее сверточек, узенький, недлинный... Хоггроги на цыпочках прокрался к ложу, поверх свертка наклонился и поцеловал мокрую щеку жены...
       -- И хорошо кушал?
       -- Не знаю. Я же первый раз кормила.
       -- Жалко, не успел я...
       -- Ну, прости, мой дорогой.
       Хоггроги спохватился. Он сделал шаг назад, выхватил, не глядя, поданное кем-то полотенце, наскоро отер со вспотевшего лица грязь, вытер руки и вновь приступил к ложу, встал на колени, чтобы удобнее было.
       -- Ты просто богиня! И очень красива. И я счастлив! И вообще!.. -- Хоггроги зарычал от избытка чувств и стукнул себя кулаком в грудь. И еще раз.
       -- Потише, дорогой, ты мне очень и очень нужен живым и здоровым... -- Тури опустила счастливые глаза к сверточку... -- Нам нужен. И мы тебя любим. Побереги... свои кулачищи.
       -- Не проснется?
       -- Нет, новорожденные малыши крепко спят. Повитухи и жрецы сказали в один голос, что наш сын родился очень крепким и здоровым.
       -- Еще бы! С такими-то предками, как мы с тобой! Тури, ну скажи, чего бы ты хотела? Скажи немедленно! Я все что угодно...
       -- Во-первых, поспать... устала я. Погоди, не вставай, не уходи!.. У меня к тебе две очень важных просьбы, Хогги.
       -- Хоть сто!
       Тури прикрыла глаза и замолчала ненадолго, словно собираясь с силами.
       -- Первая, побудь со мною этот день, в моих покоях, не отходи от меня... разве что ненадолго...
       -- Да я только счастлив буду!
       -- И умерь голос... Но это еще не вторая просьба, а просто...
       -- Я тихонечко.
       -- А вторая... Пусть твой распрекрасный меч полежит где-нибудь поодаль. Здесь, у нас же, покои просторны и места хватит, но -- не у тебя за спиною, а где-нибудь в углу, на ложе на мечином... Можно это? От него такой ужас исходит...
       Хоггроги без лишних слов сорвал с себя перевязь с мечом и протянул назад. Перевязь и ножны бережно перехватили. Хоггроги загадал про себя и обернулся: Керси. Тоже, оказалось, всю ночь скакал и отстал совсем ненамного. Воин. Быть ему не простым рыцарем по судьбе, быть ему когда-нибудь сенешалем... если доживет...
       -- Разместишь вон в том углу, прямо в ножнах. Принесешь для него подклад -- и вон отсюда, до послезавтра свободен. К родителям съезди, от меня им поклон и благодарность за сына. Всем присутствующим от меня благодарность и подарки. Фрейлинам и дворянам то же самое: отпуск до послезавтра. Остальным -- есть и пить вволю сегодня, но подарки -- завтра. Все вон отсюда!.. Все свободны! Кроме повитух... тьфу! -- сиделок! Нута, останься тоже.
       Слуги и приближенные зажужжали вполголоса и радостной, вперемешку, без чинов, толпой полезли в двери: гуляем, братцы, нынче хоть в стельку, хоть в дрова! Все можно! Праздник!
       Осчастливленная великим доверием Нута, успевшая было дойти до дверей, развернулась и вперевалку, чуть ли не вприпрыжку, заторопилась обратно, что-то шептать на ухо повелительнице...
       -- Здесь и накрой. Да... и воду, да. Прикажи большую лохань, серебряную поставить. Мне это не помешает, мне только в радость... И постель. Что с завтраком?..
       -- Эй, о чем вы там шепчетесь, сударыня роженица?
       -- Мы шепчемся о том, как бы нам усталого, грязного и голодного маркиза Солнышко самым скорым порядком превратить в благоухающего и сытого Хоггроги и потом устроить здесь сонное царство на троих.
       -- Чур, я третий!
       -- Ты -- первый, мой дорогой. Сейчас тебе будет ванна.
       Так и прошел первый счастливый день отцовства Хоггроги: на разных кроватях, в сонной дреме, в полубессвязных разговорах... Когда пришла пора кормить малыша, Хоггроги впервые увидел его всего, распеленатого, и поразился тому, насколько мал ребенок.
       -- Да ты только глянь: я его одною ладонью прикрываю от макушки до пят...
       -- Ребенок нормального росточка, Хогги, это у тебя ладонь чудовищных размеров, а новорожденным и ты был таков же. Да, Нута? Ты же его нянчила?
       -- Может быть, даже, его светлость был на четверть ноготка покороче его сиятельства! Но они похожи, истинные боги! Очень похожи. Ну, так ведь и кровь-то одна! Отцовская-то в ём течет!
       "Отцовская... И моя, и материнская!" -- хочется воскликнуть пресветлой маркизе Тури, да только не принято в Империи считать в родословных материнскую кровь...
       В далекие, очень далекие прежние времена, когда всюду в Империи, даже при дворе первых океанских королей, процветали нравы, почти не отличающиеся от варварских, дворяне считали свою кровь и по отцу, и по матери. Может быть, это был и неплохой обычай, если говорить о почитании всех кровных предков, но с практической, житейской точки зрения, получилась несуразная путаница: с течением времени все для всех оказывались кровные родственники! Оно бы и хорошо в золотой век, где все друг друга любят, боги и люди, где всем всего хватает в этой и в той, занебесной жизни, где никто ни с кем не спорит, не воюет... Но в грубой действительности все совсем иначе, нежели в золотом веке, здесь люди берут пример с богов и враждуют, и завидуют, и убивают, и низвергают... И решено было так (кем решено, когда именно -- не сохранили сие жреческие свитки старинные): простые люди -- они как себе хотят, лишь бы не в ущерб Империи и богам, а носители дворянской крови -- обязаны соблюдать правила. Правила же, в части кровного родства и наследования таковы: род считается по отцу! Отец князь -- сын княжич. Отец -- его светлость маркиз, сын -- его сиятельство граф, либо тоже маркиз, но его сиятельство, а не его светлость. Вторые, третьи, восьмые сыновья маркиза -- которые не наследные -- они пожизненные маркизы или графы, а сыновья их -- просто дворяне хорошего рода, без титулов. Умер или погиб наследник сын, на его место -- второй, погиб второй -- третий стал князем либо графом, с правом передачи титула вниз по мужской линии... Империя воинственна, дворяне погибают часто, но зато их много родится в каждой семье... почти в каждой... А женщины что же? Для женщин благородного происхождения все совсем иначе. Редко, весьма редко случается, когда благородный род не прерывался со смертью единственного наследника мужского пола, а дальше передавался, через наследницу... Но и это лишь после длительных согласований с дворцовой гербовой службой и только с прямого разрешения Его Величества...
       Жила-была девушка, дворянка очень хорошего рода, отец ее был рожден в семье герцога, но, увы, не первым сыном... Десятым, если точнее. Однако был он везуч и отважен, выслужил себе свой личный титул рыцаря, отказался от отцовского, раз уж унаследовать его нельзя, получил на старости лет изрядное поместье, поселился в нем с молодой женой... Прожил недолго, лет двадцать, но успели они с женой народить четверых детей -- все девочки. Новоявленный рыцарский род Мукашу на этом и угас, а девочки впоследствии все вышли замуж; четвертая из них была сосватана за его сиятельство маркиза Хоггроги Солнышко, и посредничал в этом сватовстве не кто иной, как его высочество принц Камазза, третий брат Его Величества, сюзерен и боевой товарищ старого рыцаря Соки Мукашу...
       Для Тури Мукашу это была великая честь -- выйти замуж за маркиза Короны, однако и маркизы чести ничуть не теряли, приняв к себе девушку из столь прославленного рода, который отныне становился совершенно чужим для Тури... Да, чужим, даже если бы он не угас, а был передан наследнику мужского рода... У свекрови Тури, у светлейшей маркизы Эрриси, много было братьев до замужества, да все герцоги (один наследный, пятеро личных), а теперь они даже и весточки -- братья сестре, а сестра братьям -- послать не могут: не в обычае, не положено. Многие, конечно, помнят, кто откуда родом, кто кому дядя или племянник, но считается весьма неприличным говорить об этом в свете, вслух: сие -- не то чтобы мужланство, но... невежие, неспособность понимать изящество обычаев, принятых между благородными людьми... Короне выгоден такой этикет, ибо он отсекает от престола великое множество побочных побегов кровного родства, каждый из которых был бы рад высасывать живительные соки непосредственно из императорской казны, но и вдобавок не дает ощутить себя дворянским родам при дворе неким единым лесом: с любого боку вырубай опушку -- остальных не касается.
       Где должен провести юность свою знатный дворянин из провинции, наследник баронства, княжества, графства или герцогства? В столице, при дворе. Иные несут пажескую службу, иные -- редко и не подолгу, правда -- живут послушниками при главных храмах страны, большинство же пополняют гвардейские и иные привилегированные полки, ведут настоящую, без особых поблажек, воинскую жизнь, но -- всегда на виду у Их Величеств. Великая и важная честь! Маркизов Короны эти обычаи не касаются: большую часть своей жизни, почти всю -- они проводят у себя в уделе. Редко когда выступают в составе общего похода, нечасто и коротко бывают в столице... Так заведено с древних времен, согласно повелениям Трона, закрепленным в свитках, где собраны под единый свод все законы и уложения, определяющие жизнь громадного государства...
       На днях, не позднее, чем послезавтра, его светлость маркиз Короны Хоггроги Солнышко помчится в Океанию, доложить государю и государыне о рождении сына, получит от них благословение для сына, а от богов, в одном из главных храмов страны, естественно, что в храме Земли, имя для него же. Хоггроги и Тури уже сговорились тихим счастливым шепотом -- они знают, какое имя Хогги будет просить для малыша...
       Род маркизов Короны древний, из знатнейших, только у него есть привилегия, которая одновременно право и обязанность: докладывать государю о рождении сына и получать из его рук благословение, а из рук императрицы -- сердечный амулет совершеннолетия... Но древность и чистота рода здесь ни при чем: привилегия дана в награду маркизу Чигири Птеру и всем его потомкам, "на вечные времена, пока живет Земля и стоит Империя"...
       У Чигири Птера масть необычна для маркизов: черен волос его головы, черны также и брови, и усы, и борода. Только глаза серые, как и у всех его предков. Откуда черень такая в Чиги взялась? -- никто не знает, отец его, Магари Булава, сам светлый, почти рыжий, шутил, что, видимо, слишком часто он бывал в кузне перед зачатием и весь пропитался углем и дымом... И у матушки-маркизы не темен ведь волос...
       Как бы то ни было -- голова у Чигири черная, нос весьма велик, вот и сказал однажды его высочество, будущий Император: гляньте, а этот молодец -- истинный клювастый птер, ежели сбоку посмотреть! И стал он Чигири Черный Птер. До сего времени маркизы получали свои прозвища, как и все дворяне, неупорядоченным образом, по случаю, Чигири же, с помощью Его Величества, положил начало этой и некоторым другим позициям.
       В Империи шла война, да не из тех войн, к которым привыкли все за тысячи лет, а самая жуткая, самая свирепая, самая подлая и непредсказуемая сеча: междоусобная! К усобицам в Империи также не привыкать, Корона их даже поощряет, когда они меру знают, но здесь спорят не о княжеской булаве, не о графской короне с девятью жемчужинами на девяти зубцах... Решалась судьба императорской династии, впервые за великое множество относительно спокойных лет и решалась отнюдь не в пользу Рабари Первого -- Избавителя... Впрочем, до прозвища Избавитель кронпринцу следовало еще дожить...
       Волею судеб, один из императоров Океании оказался двоеженцем, ибо первая жена его, после долгого сорокалетнего бесплодия, стала жрицею за восемь месяцев до того, как родить первенца, мальчика! Церемония развода прошла по всем правилам, проводил ее сам Верховный жрец храма Земли, его Святейшество Ультувай, государь получил полную свободу жениться еще раз, чем и воспользовался немедленно. И вторая жена его, моложе государя на сотню с лишним лет, почти тотчас же понесла, и родился мальчик, законный наследник престола! Однако же и первый сын Императора имел, как оказалось, права на трон, ибо "развод по бесплодию Ея Величества" получился недействительным! Но и вторая женитьба государя также была совершенно законна, ибо не было в деяниях жрецов и "молодоженов" умысла на грех и святотатство!
       Государь собирал Большой Государственный совет, не раз и не два собирал. Его Величество прислушивался к шепоткам обеих жен, опрашивал важнейших сановников и даже своего шута выслушал, богатыми посулами и недвусмысленными угрозами понукал верховных жрецов важнейших храмов определиться, наконец, и дать ему не пучок разрозненных ответов, но единое мнение святых отцов: где правда???
       В итоге Его Величество непререкаемой дланью отодвинул от себя и тех и других, и объявил:
       -- Я подумаю.
       И спустя три дня умер от внезапного сердечного приступа. Обе противоборствующие стороны учинили розыск немыслимой тщательности, но -- не выяснилось виновников и причины грядущей смуты всеимперской, кроме больного сердца государя.
       И грянула смута, какой еще не видели ни современники, ни все поколения их достославных предков! В день смерти Императора, наследникам его было -- одному четыре года, другому неполных четыре... Ах, если бы они были единоутробные братья от одного отца -- на том бы и смуте конец, да и не родилась бы она: старший -- принц-престолонаследник, другой -- принц крови, пожизненный принц, с великой привилегией даровать старшему ребенку муж?ского пола наследный титул графа...
       Но -- два ребенка, от двух разных матерей, законных вдов-императриц. Одному из них уже тридцать два, а другому неполных тридцать два -- смуте же конца и края не видно...
       Чигири Черный Птер почти в одиночку пробирался в столицу, чтобы присягнуть законному государю, ибо обе воюющие стороны загодя канун Праздника всех урожаев назначили днем коронации. Но -- чьей???
       По слухам, дела принца Рабари были очень и очень плохи, поговаривали, что он уже в негласном плену у брата своего Доноури и смуте вот-вот конец. Но Чигири Птер считал, что прав Рабари и что присягать следует только ему. Однако, и думать было нельзя -- войти со своими полками в столицу, оба принца запретили подобное своими указами, дабы удельные властители не устроили кровавую бойню в самой Океании, не разодрали бы ее на враждующие части... Сие было бы разрушением всех и всяческих основ и навсегда опозорило бы династию, продолжателями которой числили себя оба принца... Войска нельзя -- а насчет личной дружины никто ничего не запрещал! Улицы и площади столицы вне войны, а в самих чертогах -- всякое случалось. Пять сотен человек свиты положены властителям этого уровня! Н-но!.. Положены-то положены, а на городских заставах останавливают под всеми предлогами провинциальных властителей, идущих во главе воору?женных отрядов и дальше не пускают. Маркиз Птер придумал противоядие: дружина подошла к главным воротам, и первый сотник, предъявив все положенные в таких случаях пайзы и свитки, потребовал пропустить свиту к его светлости, иначе во время торжественной церемонии, он окажется опозорен перед другими вельможами... и опозорен исключительно по вине городской стражи. Сам же его светлость давно во дворце, где уже почти вся знать собралась...
       Хм... Вот задачка! Если бы маркиз был во главе отряда, тогда -- согласно указаниям: задержать до выяснения! Но он уже там, один, без войск, под наблюдением Дворцовой стражи... Про такой расклад никаких указаний не было... Что это? Золото? Кому?.. Да. Про такой случай, чтобы одну свиту задерживать, никаких указаний не поступало. Пропустить, но немедленно доложить туда, во дворец. Если вскроется обман -- поплатится и маркиз, и люди его. Пропустить свиту его светлости!
       Тем временем маркиз Чигири Птер тайно, без отличительных гербовых знаков на оружии и в одежде, в сопровождении одного единственного помощника пробирался в столицу с противоположной северной стороны...
       Трактир "Посошок" приобрел в последний год как нельзя более дурную славу: облюбовали его для постоя и отдыха разбойничьи шайки, во множестве расплодившиеся повсюду за время смуты... Их уже и в столице немало подросло, татей лихих, да не ватагами шуруют теперь, целыми отрядами. Велик зал трактирный, а народу в нем немного, а постояльцев мирных и вовсе нет: сидят за лучшим столом четверо вожаков дружественных шаек, а поодаль дюжина их подручных. Остальные к вечеру подтянутся. За каждым грабежей и убийств -- десяти свитков не хватит, чтобы записать, ничего не упустив, каждый в своей жизни прошел все испытания земли и ада, и никто не боится ни богов, ни людей. Их внешность, оружие, манера говорить и одеваться не оставляли ни малейшего сомнения, в том -- какое именно ремесло вы?брали они для неправедной жизни своей.
       Двери распахнулись, и в зал шагнул незнакомец, с обнаженной секирой в правой руке. Был он высок и очень крепок на вид, темные волосы схвачены в тугой узел на затылке, щеки бриты, но по краям широкого, перекошенного шрамами рта, усы толстыми пиявками свисают почти по грудь. Это не свой. Ну, а коли так, то вполне возможно, что добыча! Добыча -- она и с широкими плечами бывает. Все разговоры тут же смолкли, под каждой рукой оружие: к добыче-то нужно еще и присмотреться, но и вперед других поспеть, чтобы с пустыми руками не облизываться, на счастливцев глядя. Однако и спешить нельзя. Незнакомец быстро, но пристально осмотрелся по сторонам, отвернул свое отвратное плоское рыло ко входу и позвал гнусавым басом:
       -- Все спокойно, ваша светлость! Кроме кучки каких-то негодяев никого нет, все чисто!
       В ответ на его слова в зал шагнул еще один человек, тот, кого первый верзила назвал его светлостью. Был он примерно такого же роста, что и первый, но еще крепче в плечах и в корне, и доспехи на нем такие... заманчивые доспехи! Пояс золотом оттянут, сразу видно, у одного и другого. Если у них и кони под стать, то сие получится не просто добыча, а очень даже неплохая добыча! Но ведут они себя слишком самоуверенно. Об этом они пожалеют, но пока можно и послушать...
       Носатый детина, отозвавшийся на обращение "ваша светлость", остановился посреди зала, огля-нулся, в поисках трактирщика и, наконец, соизволил возразить своему спутнику басом еще более густым и громогласным:
       -- Что поделаешь, Доли. Если брезговать соседством каждого мерзавца, что ныне шныряют вдоль большой дороги, можно и с голоду подох?нуть... Не видел, где трактирщик? Однако от этих тупых скотов смердит, как из ста помоек! Скажи этому сброду, чтобы они очистили место и пересели как можно дальше. Да вежливо скажи!
       Доли немедленно придвинулся к столу с се?кирой наизготовку.
       -- Эй, вы четверо! Его светлость хочет, чтобы вы побыстрее убрались вместе с вашей вонью вон туда в угол! Сей стол -- не для вас, а для воспитанных и благородных люд... У!..
       Дальше терпеть наглости от этих двоих не имело смысла. Кабацкие просторы взорвались в ответ лязгом и звоном оружия, потом наполнились, так же стремительно и ненадолго, предсмертными криками... Но как бы ни был умел и проворен соратник его светлости по имени Доли, убить он успел всего шестерых, десять остальных прикончил его повелитель, за ним даже и добивать никого не пришлось.
       -- Теперь еще и кровью разит!
       -- И дерьмом, ваша светлость!
       -- Угу.
       -- Сей миг его разыщу! Может... Ваша светлость... может, пусть он во дворе накроет, а то пока здесь уберутся...
       -- Дельно, согласен. Да где же он, всех богов пополам!..
       -- Здесь я, здесь! -- Откуда-то из под прилавка вынырнул толстенький, горбатый от вечного подобострастия человечек. -- За кувшинчиком-то в подвал... да и не слышу ничего... О-ой, боги...
       -- Слуги где? Меня слушай, а не рот разевай! Падаль потом приберешь.
       -- Давно слуг нет, ваша милость, только мы с сестрой...
       -- Одним словом, накроешь во дворе, где-нибудь под навесом, чтобы от дождя. И как можно быстрее, ящер, его светлость торопится!
       -- Да... да... конечно... А что его светлость изволит...
       Носатый рыцарь плеснул на стол из кошелька, червонцы так и брызнули по сторонам, за?скакали по кирпичному полу... Сие как раз не беда, ни один не затеряется. Боги! Вот это и называется счастье!
       -- О! О... о, ваша светлость!
       -- Пошевеливайся, восторги отдашь сестре. Вода для умывания должна быть свежей, вино терпким, еда горячей и жирной. В атаку.
       На исходе дня добрался до трактира имперский розыск с конвоем. Трупы лежали рядком на заднем дворе, заняли весь, так что и не пройти. Хорошо еще -- холод осеннего неба не позволил превратиться падали в тухлятину, да и дождь стер лишнюю кровь...
       -- Ха. За нас кто-то славно поработал...
       Опознание убитых много времени не заняло, все это были известные личности, давно по ним кол и плаха скучали.
       -- Тэк-с, ну а эти двое как выглядели?
       -- Да... как... Тот, который его светлость -- широченный, аж кольчуга лопается, а кулаки что ведра. Лицо обнаковенное, разве что носатый, борода обнаковенная, короткая... страхом от него так и веет, пуще всех! Оба черные мастью, не седые. Тот, второй -- на степного дикаря похож: морда как у цуцыря, вся в буграх, рот кривой, усы большие, руки до колен. Голоса громкие. Лоб у второго-то -- как в народе говорят -- весь в подбородок ушел..
       -- А-а, понятно, -- сыскные стражи дружно кивнули. -- Это его светлость маркиз южного удела, Чигири Черный Птер, и его сенешаль, рыцарь Доли Муравый. Все понятно. Ну что, на том и покончим розыск? Как водится, важные господа правы, а разбойникам -- туда и дорога. И доложим немедля во дворец. Велено же обо всех важных в эти дни не мешкая докладывать.
       -- Да прямо-таки во дворец??? А ты слышал -- что там сейчас творится? Войдем и не выйдем, за милую душу! Завтра доложим, когда все прояснится, кому докладывать. Здесь -- скажем -- дело было простое, а у нас до ночи по храму богини Нуа задержка вышла, отягощенная делом об оскорблении Величеств... Поехали.
       Двоих путников легко пропустили через заставу у северных ворот Города, чуть резче получилось у ворот Дворца, но -- утряслось: за самоуправство и рукоприкладство маркиз впоследствии ответит, но -- пришлось пропустить. Его, сенешаля и двух дружинников, более похожих на отпетых злодеев из городской темницы... Вся дружина прибыла на площадь вовремя и наплевала на все угрозы и приказы, исполнив только то, что повелел его светлость: встала строем прямо на краю Дворцовой площади... Да... в смутные-то времена все шатается, даже верховная власть, всяк себе господин...
       В главных чертогах дворца тем временем готовился к коронации его Высочество Доноури Первый. Торжественную церемонию проведет лично его Святейшество Ультувай, проведет в присутствии четырех десятков вельмож, сторонников его Высочества Доноури и под наблюдением его личной гвардии, отныне Гвардии дворца. Принц Рабари первый присягнет новому государю и будет сослан жрецом в один из дальних храмов, а немного погодя, когда все уляжется в государстве, жрец Рабари тихо умрет от какой-нибудь болезни, стремительно и без мук. Если же он откажется присягать -- будет умерщвлен здесь же, в соседних покоях, немедленно.
       -- Слушайте, высокие судари, слушайте! Всем преклонить колена!.. Всем встать с колен! Всем обнажить головы... Всем водрузить головные уборы... Мечи наголо! Мечи в ножны. Все ли слышат меня?
       -- Все!
       -- Все.
       -- Все...
       Тогда -- начинаем. Корона Императора!..
       Церемония пошла заведенным порядком и уже набирала ход, как двери в чертоги ухнули под чудовищным ударом и с неприличной быстротой распахнулись.
       В дверном проеме стоял, чуть в раскоряку, здоровенный рыцарь, в котором все присутствующие без труда узнали провинциала из южного удела, маркиза Чигири Птера. В одной руке маркиза был его знаменитый меч, а в другой, высоко на весу, трепыхался дворцовый герольд. Маркиз встряхнул герольда и поставил на пол.
       -- Ну???
       -- Ка-кха... Гм!.. Его светлость маркиз Чигири Черный Птер, со свитою! С докладом к его высочеству!
       Присутствующие недоуменно переглянулись: во-первых, сей маркиз отнюдь не сторонник победившего крыла, а во-вторых... Что за манеры и что это за свита такая? Что ему надо здесь?
       -- Сударь, вы отдаете себе отчет...
       -- Да ваше высокопревосходительство, отдаю! -- взревел в ответ маркиз и перевел взгляд с канцлера на его высочество Рабари. -- Но мне было дано поручение от его Высочества, и я обязан ему доложить немедленно!
       Не давая никому опомниться, Чигири Птер пересек зал и глубоко поклонился побледневшему принцу:
       -- Ваше императорское Высочество! Выводок оборотней выслежен, обложен и готов к травле!
       Присутствующие в полном недоумении внимали реву этого неотесанного чудовища и начали переглядываться меж собою, как бы в поисках человека, способного, наконец, разъяснить или рассеять этот бред. Маркиз тем временем продолжал:
       -- Желаете ли вы немедленно затравить добычу, либо решите пока отдохнуть в тиши и одиночестве, в пределах своего Дворца... -- но пусть все будет как вы скажете, а не как я скажу...
       А-а-а!.. Так вот к чему эти неуклюжие намеки... У этого бастарденыша сторонник объявился... Оружие зашевелилось в руках вельмож, Гвардия дворца по сигналу канцлера также пришла в полную боевую готовность. Принц Доноури переводил взгляд с его Святейшества на канцлера, не в силах поверить, что... нет, что это? Это что -- наяву???
       Его высочество Рабари позволил себе слабую улыбку на изнуренном челе... есть некое горькое утешение в том, чтобы увидеть напоследок лицо среди предательских рыл. Но жажда жизни и безумная надежда вдруг вспыхнули в груди его: что ж! Умирать следует с достоинством и в бою, как это и положено дворянину! Он молод, но он знает, что такое честь.
       -- Пожалуй, сударь Чигири, вы совершенно правы, полагаю, мне следует прогуляться, подышать свежим воздухом да затравить пару матерых нечистей. Указывайте путь.
       Первый шаг его высочества был очень неуверен, а полный уже дался легче. Придворные на то и придворные, чтобы туго соображать в неожиданных схватках, но гвардейцы его Высочества Доноури были натасканы на любые не?ожиданности, и они бы уже бросились на сумасшедшего маркиза, чтобы посечь его в мелкие кровавые ошметки... Да и неудавшегося узурпатора заодно, за это не накажут... но... Меч маркиза -- о, это очень и очень непростой меч! -- беззаботно покачивался в одном простом шаге от горла окаменевшего Высочества, принца Доноури, и у опытных, искушенных в рукопашных схватках гвардейцев, не было никаких оснований полагать, что клятвопреступник и злодей, маркиз Черный Птер, случайно устроил это опасное соседство меча и плоти. О, если бы только его Высочество Доноури взял пример со своего злокозненного брата и тоже сделал шаг-другой в сторону, либо назад...
       Еще один полный шаг его высочества Рабари, и два воина из свиты маркиза прикрыли его по бокам, а страхолюдина рыцарь Доли встал впереди. Все четверо быстро пошли через зал, но один из рыцарей канцлерской свиты опомнился первый и заступил им путь. И в тот же миг пал, обезглавленный. Его Высочество принц Доноури опомнился вторым: отступил на два полных шага, позволив своим гвардейцам загородить его плотной живой стеною. Положение Маркиза Птера оказалось невыгодным крайне: стоит лишь попасть в кольцо в тесноте закрытого помещения -- и никакая мощь, никакой меч не предотвратит все удары в голову, в живот, по ногам, в спину... -- а достаточно будет любого одного... Но маркиз, приморозив на несколько важных мгновений погоню, решил не дожидаться собственной смерти и быстро попятился, сея мечом чужую: два взмаха, направо и налево -- два трупа, гвардейца и канцлера.
       -- Меч, дайте мне меч! -- почему-то шепотом требовал принц Рабари у новоявленной охраны, но они не слушали его высочество, полностью занятые отражением мечевых ударов со всех сторон.
       Тем временем маркиз Птер догнал их с тыла, оставляя за собой засеку из трупов, и на несколько мгновений стало полегче: маркиз с непостижимой ловкостью валил все живое, что оказывалось в пределах досягаемости его меча, так что к двери, столь бесцеремонно открытой им самим несколько минут назад, они подошли без потерь. В следующем зале к ним примкнула подмога: двое дружинников, пробравшихся во дворец под видом гонцов от его светлости к его Высочеству Доноури. Пятеро воинов чуть расширили защитное кольцо, целеустремленно прорубаясь сквозь редкие толпы вооруженных придворных к следующей двери, за которой их ждали, чтобы усилить круг, еще трое дружинников маркиза, правдами и неправдами порознь пробравшиеся во дворец. Один из дружинников пал, разрубленный наискось, но семеро воинов продолжали бегство-штурм, рыцарь Доли уверенно вел их вперед и вперед! Он выбрал для дела простой легкий меч и секиру, и не так много нашлось бы в Империи людей, способных остановить его на полном ходу. Пока таких не находилось: встреченные ими придворные были захвачены врасплох, гвардейцы же наседали сзади, в тщетных попытках взять беглецов в стальной зажим. А маркиз Чигири Птер творил то, что, наверное, любому другому смертному в пределах Империи было бы не под силу: он в одиночку, пятясь почти бегом, сдерживал с тыла бешеную атаку гвардейцев принца Доноури! Не менее двух дюжин мастеров рукопашного боя полегло под его мечом, а маркиз все еще был невредим. В четвертом и в пятом залах погибли четверо людей маркиза, но им на смену заступили пятеро удальцов, также пробравшиеся во дворец тайно. Если бы у дворцовой стражи были луки, или хотя бы дротики, история мятежного маркиза и непокорного принца на том бы и завершилась, но за многие столетия во дворце сложились свои правила безопасности коронованных особ, и одно из самых строгих, невыполнение которого приравнивалось к государственной измене -- это попытка пронести в пределы дворца оружие дальнего боя. Даже безобидные швыряльные ножи перед входом во дворец сдавались всеми, включая принцев крови... Казалось бы, счастливая случайность, пошедшая на пользу принцу Рабари, но маркиз Черный Птер, потомственный воитель и великий умница, заранее учел эту случайность. Он же задействовал все свои тайные связи в пределах дворца, а в подкрепление к этому снабдил своих лазутчиков золотыми червонцами вдоволь, на подкуп, чтобы давали без счета, если связи не подействуют... Золото -- оно всегда надежнее в применении, да не на всех действует... Вражеского колдовства и заклятий во дворце не боялись, сюда было закачано слишком много защитной магии, чтобы могла действовать еще какая-нибудь иная... Но маркизы не магией сильны.
       По восьмой зале дворца катилась уже целая волна людей маркиза, двенадцать храбрецов, каждому из которых была поставлена задача: любой ценой оберегать жизнь его император?ского высочества, наследника престола принца Рабари, во всем выполнять приказы рыцаря Доли, если их не отменит его светлость лично. Только его светлость -- и никто иной!
       Маркиз воспользовался мигом передышки: первые волны с тылу наседающих гвардейцев настолько проредились, что те вынуждены были перестроиться и кликнуть подмогу; маркиз за-хлопнул двери, скрепил бердышом поперек... Два-три мига, но можно хотя бы оглянуться и понять... Тревога грозным пожаром охватила весь Дворец, впереди еще три зала по счету, но там тоже уже сгустились отряды гвардейцев, они ждут их, и ему теперь следует занять место впереди, а всем им вместе поднажать, поторопиться, потому что сзади тоже мешкать не будут... Главное -- пробиться на двор!
       -- Доли и вы пятеро, перемещайтесь в тыл, теперь вы будете пятиться. Да об трупы не споткнитесь...
       -- Ваша светлость!
       Маркиз ответил на возглас выпадом, но меч не дотянулся до противника, ибо тот стоял дальше, чем это казалось в боковом зрении, да и отскочил необычайно прытко!
       -- Ваша светлость, я не враг! Тут есть ход во двор! Короткий безопасный ход!
       -- Маркиз уже в упор глянул на удальца, на узкий черный проем за его спиной и втянул ноздрями...
       Странный человек... Но засады там нет, он чует. Вот это уже чудесно! Можно будет ускорить задуманное...
       -- Проводишь?
       -- Да.
       -- Всем туда! Быстрее! Доли, во дворе кликнешь всех -- и как договорились!
       Здесь Черный Птер позволил себе такую дерзкую военную хитрость, которая, даже при чудовищном самообладании маркиза, его самого привела в ужас... Он не стал дожидаться, пока все воины, охраняющие его высочество, втянулись в проход: едва лишь двери отворились, впуская погоню, он тотчас же, чтобы не давать себе времени для раздумий, пал замертво в углу зала. Весь в чужой крови, голова с остановившимся взором свернута набок, изо рта алая струйка (пришлось прокусить щеку), меч выпущен из рук и валяется тут же в полулокте от десницы...
       И опять он все рассчитал верно: в любом другом случае его бы непременно добили, прежде чем двигаться дальше, но горячка боя и страх перед гневом его Высочества Доноури подхлестывали гвардейцев мчаться дальше и во что бы то ни стало немедленно решить вопрос престолонаследия: один выпад, всего лишь один удар -- и навсегда обеспеченное будущее для спасителя династии, а также для всех его потомков... Да и остальные без награды не останутся! Тем паче - это чудовище с мечом теперь не более чем кусок падали в углу. Вперед! Вперед! Вперед же, братцы, режем всех!
       Маркиз лежал, задыхаясь от ярости и ужаса, а также от невозможности хлебнуть воздуху в раскаленные легкие, но воин должен быть стойким ко всем неудобствам ратной жизни... Главное, не упустить миг, когда эти уже пробегут, а те, в первых залах, еще не набегут...
       Покойник в углу зала пошевелился и вскочил, четверо гвардейцев из погони, припоздавшие нырнуть в тайный ход, немедленно ринулись в атаку и полегли, успев издать всего лишь два предсмертных крика на четверых. Маркиз Чигири отдышался наспех, срубил еще двоих набежавших и двинулся обратно, туда, где по его расчетам, гвардейцев охраны не осталось. Там, правда, придворных до полусотни, но при не?ожиданном и быстром продвижении вперед эти щеголи и пустомели вряд ли сумеют выстроить из себя грамотный заслон. А вот если там остался хотя бы взвод гвардейцев -- сынишке придется подрастать сиротой... и жена овдовеет раньше положенного... Но посмотрим...
       Тем временем во дворе дворца события также развивались должным образом: нежданный проводник куда-то исчез, да и некогда было о нем думать: десять воинов маркиза взяли его высочество в стальное кольцо брони и ощетинились мечами, а рыцарь Доли сорвал с руки перчатку, сунул пальцы в рот и пронзительным разбойничьим свистом подал дружине сигнал к атаке.
       Стража дворцовой ограды всегда набиралась из дюжих и опытных воинов, но даже и им было очень далеко до ратников дружины маркиза, которым вся жизнь представлялась бесконечной чередой битв и буйных разгуляев после победы. Дружина запросто смяла сотню воинов оградной стражи и заполнила опустевший двор.
       Принц Рабари был по-настоящему умен, он успел уже справиться со своими страхами, перестал требовать меч и вообще как бы отстранился от происходящего, вдруг поняв для себя, что в эти судьбоносные мгновения ему следует просто молчать. Да-да, не мешать чужому замыслу и молчать, и даже поменьше двигать головой и конечностями. Впоследствии, если, конечно, все хорошо завершится, жрецы-историки увидят в этом не покорность бессилия жертвы, но величие и самообладание вождя. Если же все лопнет -- он успеет умереть с достоинством.
       Воистину принц Рабари был рожден для трона!
       -- Здесь все тихо. Сотня Жирного в два кольца оберегает его высочество от всего, хоть от самого бога Ларро!.. Отодвиньтесь в угол, к стенам поближе! Жрецы где?.. Всем жрецам то же самое: колдовать, охранять. Заклятия, щиты, все как положено! А я к его светлости! За мной!
       Теперь уже дружинники маркиза ворвались во Дворец с главного входа и ударили гвардейцам в тыл.
       Да, это была не стража ограды, но истинные воины, если и уступавшие ратникам Птеровой дружины, то не так уж и намного!
       Столь беззаветной сечи дворец не видывал уже много столетий...
       Четверо дружинников маркиза вынесли во двор тяжеленное, с корнем выдранное тронное кресло и поставили его спиной к дверям, лицом к воротам.
       Сотня Жирного с обнаженными секирами и мечами наперевес продолжала охранять его Высочество -- тот, находясь внутри защитных "колец", в это время переодевался за ширмами -- откуда-то набежали и слуги, не понять, какого высочества. Но это и неважно, главное, что дворцовые, оружие на себе не прячут и обязанности знают. Остальная дружина превратилась на время в носильщиков и дворников: очищали двор от одних трупов, вносили другие, выкладывая их рядами... -- воины все должны уметь!
       Его светлость маркиз Чигири сунул под кольчугу, к левому плечу, руку, потрогал лечебную тряпку, пропитанную отварами и заклинаниями, вроде бы кровь остановилась... Наклонился над телом, сплошь изодранным колющими и рубящими ударами, снял шлем.
       -- Эх, Доли, Доли... -- Оглянулся на дружину. -- Не годился он в сенешали, голова не та, но я никогда не искал другого, ибо Доли был воин, под стать богам, а мне -- названый брат. Жрецам -- завернуть в покрывала и сохранить, похороним дома, в уделе.
       Зрачок маркиза поймал что-то знакомое... недавно знакомое...
       -- Эй, ратник, поди сюда!
       Внезапный союзник маркиза, показавший тайный ход во двор -- это был он -- подошел с поклоном и выпрямился. Ростом с маркиза, обмундирование -- не понять какого войска, наемник видать, узкая морда брита, кроме щеточки усов, прямые темные волосы почти до плеч. Здоровенный малый. Глаза черные, странные.
       -- Благодарю тебя, ратник. Во-первых, держи!
       Маркиз мигнул, и тотчас же незнакомцу преподнесли увесистый мешочек. Тот с поклоном принял и присвистнул удивленно -- весовая пядь золотом!.
       -- Во-вторых... Не хочешь ли ко мне, в удел, на службу? Принесешь присягу и... Будет куда расти. Мне сейчас люди очень нужны, тем более головастые и крепкие. И меч, как я посмотрю, у тебя весьма и весьма неплох.
       Ратник поклонился третий раз, уже большим поклоном и покачал головой:
       -- Невозможно, ваша светлость. Для меня это честь, для любого честь!.. Но я дал обет...
       -- Ну, как знаешь, неволить не стану. Звать-то тебя как?
       -- Зиэль, ваша светлость.
       -- Хорошо, Зиэль, тогда проваливай поскорее со двора, ибо сейчас будут важные дела вершиться, и ты здесь лишний. Но я искренне благодарен тебе за услугу, и можешь на меня рассчитывать, если доведет судьба встретиться. Стой. Ладно, можешь остаться и посмотреть коронацию, но чтобы потом духу твоего здесь не было. Так!!! Г-горулины дети! Ну-ка, строиться всем!.. Молодцы, всеми доволен. Не забудьте же грянуть как следует, во славу Его Величества!
       Миг коронации близился, но участвующие в подготовке этого торжества не спешили: стоит слегка потянуть время, чтобы весть о неожиданном развороте событий достигла слуха всех, кто ожидает поблизости...
       Церемония началась задолго до заката, и к началу ее Дворцовая площадь была полна, равно как и двор перед дворцом. На площади скопились простые столичные жители, а во дворе, за узорчатой оградой -- сильные мира сего, живые и мертвые. Приехавшие полюбопытствовать, опре?делиться в обстановке, вельможи шли по двору, мимо длинного, очень длинного ряда мертвых тел, в которых с той или иной степенью сложности можно было узнать весь цвет двора: герцога Бурого, принца Умоли с сыновьями, барона Золотой реки и барона Двух стрел, канцлера двора, полковников гвардии его высочества... о, Боги!.. его покойного высочества Доноури, вон он сам -- лежит на красном плаще, руки на груди... Стало быть, вовремя они сюда прибыли, правильно выбрали. Они ведь не просто так, а они знали и всегда верили! Они пришли присягу давать! Они, рыцари, бароны, графы, маркграфы, маркизы, герцоги, принцы...
       Первым присягал маркиз Чигири Черный Птер, дворянин довольно хорошего рода, но весьма сомнительного воспитания и очень грубого нрава.
       Его Величество, только что помазанный на престол его святейшеством Ультуваем (ай да старикан! вот уж кто чудом уцелел, как говорят, вертких боги берегут), сидел на троне, плотно сдвинув колени, прямая спина, приподнятые плечи, руки хищно вцепились в подлокотники трона, императорский венец на гордо поднятой голове, в глазах угрюмое торжество.
       На трех полных шагах от Императора Чигири Птер встал на одно колено, левою рукой прикоснулся к земле, правою положил перед собою обнаженный меч. Потекли слова присяги, густой бас маркиза разливался широко, так что был хорошо слышен и на шумной Дворцовой площади.
       Император медленным кивком принял присягу, маркиз встал, с поклоном поднял свой меч -- и лихо забросил его за спину, вместо того чтобы благолепно взять его в обе руки и упятиться с ним в толпу вельмож, своей очереди ожидающих. Несуразный, как все провинциалы... Да вот же -- удостоился беспримерной чести за какие-то непонятные заслуги! Верховный герольд поймал взгляд первого принца крови, родного брата, но отныне давнего и лютого врага безвременно почившего в бозе принца Доноури, и объявил было его очередь присягать, но внезапно Его Величество обозначил в себе первые свойства крутого владыки: он без колебаний смял церемонию присяги, остановив герольда взмахом руки. Встал медленно и плавно.
       -- Куда же ты попятился, Чиги! Я ведь еще не успел поблагодарить тебя за ту славную охоту, что нынче ты для меня устроил... Ну-ка, вернитесь, сударь, и стоя... -- стоя! -- соблаговолите выслушать то, что я намерен сказать вам, двору и народу!..
       Судари мои верные и возлюбленные подданные! Перед вами дворянин, оказавший мне воистину бесценную услугу. Он вправе требовать... да, потребовать от меня любой награды, я же с удовольствием и радостью выполню все, что в моих силах, если это не нанесет ущерб Империи, богам и династии! Сейчас -- не место и не время спрашивать у героя и спасителя Империи -- что именно он возжелает в награду... Пусть подумает и скажет мне завтра. Но я сегодня, сейчас, в сей же миг, хочу при всем народе отметить его подвиги, не замутняя чистейшее их благородство блеском драгоценностей и звоном золота!.. Ну не терпится мне сделать сие! -- Последние слова Император произнес, широко улыбаясь и с полуоборотом в сторону маркиза. Это прозвучало настолько неожиданно и человечно, что толпа придворных расхохоталась в полном восхищении от выходки нового владыки.
       -- Герольд! Прочти нам во всеуслышание герб рыцаря! Только герб, вне титулов и прав.
       Герольд, словно бы и не им открывали сегодня двери в тронный зал, с важностью пропел:
       -- По черни латная серебряная перчатка столпом, собранная в кулак, под серебряною главой, отягощенной золотою короною!
       -- Славный герб! Но отныне выглядеть ему чуть иначе! Хотя и не герольд я, но... -- Его Величество Император Рабари Первый задумался на мгновение, откашлялся... -- Провозглашаю новый герб рыцаря: "По черни латная серебряная перчатка столпом, собранная в кулак, под серебряною главой... отягощенной двумя золотыми коронами!" Отныне и навеки над короною маркизов будет стоять корона императоров! В знак того, что есть нерушимая связь между этими двумя дворянскими родами, связь, которая крепче уз крови, ибо имя ей -- верность!..
       Придворные не стеснялись в бурном выражении чувств, даже сама зависть не мешала им радоваться чужому успеху и столь небывалым доселе милостям! Ведь эта корона в гербе поставит простых маркизов рядом с принцами в торжественных Дворцовых церемониях! Что ж... Сегодня маркиз осыпан наградами -- а завтра... Кто знает, может быть и мы: новая власть бывает щедра к своим сторонникам.
       Его Величество продолжил:
       -- Отныне и титул, принадлежащий славному роду, будет произноситься так: маркиз Короны, ибо маркизов немало в нашей Империи, а Чигири Черный Птер -- один такой. Ему -- и его славным потомкам! И девиз над гербом: "Навеки верные!" Остальное -- завтра, ваша светлость Чигири, маркиз Короны! Жду тебя с утра, маркиз, я люблю работать до завтрака и надеюсь, что мне достанет власти и сил, чтобы удовлетворить твои хотения. Герольд, следующего давай, истомился братец мой младший.
       Чуткие к любой мелочи, исходящей от венценосных особ, придворные тут же забыли о маркизе Короны и обратили взоры на принца крови и на Его Величество: с одной стороны, слышится легкое презрение в словах Императора, а с другой стороны он назвал своим братом того, кто был единоутробным братом его злейшего врага, несостоявшегося узурпатора... Стало быть, прощен. Стало быть, Его Величество широк и силен и ничего не боится. Воистину -- владыка! Ур-р-рааа!
       И пришло утро следующего дня, и Чигири Черный Птер предстал перед Императором и тот затруднился, услышав просьбу спасителя своего, и продолжал пребывать в затруднении.
       -- Погоди, Чиги, погоди. Видимо, я что-то недопонял. Земель тебе не надобно, как я уже уразумел из твоих корявых объяснений.
       -- Так точно, Ваше Величество! Милостями Короны Имперской, земель у меня более чем достаточно, свои бы удержать...
       -- Удержишь... Уж ты-то удержишь, твои повадки всей Империи известны. С золотом у меня пока не густо... Видишь, у тебя же и пришлось занимать...
       -- Ваше Величество...
       -- Помолчи, ваша светлость. Я думаю. Я-то как раз наметил наоборот, поперек твоей просьбе: чтобы все наследные отпрыски знатных семей проводили отрочество и юность у меня при дворе. У меня, а их потомки -- у моих потомков. И твоим бы я отвел места из почетных, не сомневайся.
       -- И не думаю сомневаться, Ваше Величество!
       -- Ну-ка, повтори еще раз, а я прижмурю глаза и вслушаюсь.
       -- Хочу, чтобы ни я, ни потомки мои, никогда не покидали надолго удела своего ни для каких государственных и иных нужд, а особенно для государственных и дворцовых должностей! Воспитываться в уделе, основную службу Империи и Государю нести в уделе, если, конечно, судьбы страны и трона не потребуют от маркизов иного.
       -- Хм... Ну а попривыкнете жить в своем тургуньем углу и отделитесь? Храни нас всех боги от этого?
       -- Да никогда!
       -- Никогда?
       -- Так точно, Ваше Величество! Извольте взглянуть на герб: "Навеки верные"!
       Его Величество с самым серьезным видом поглядел на щит с новыми гербом и надписью, которые он же вчера и пожаловал... И расхохотался, как безумный:
       -- Быть по сему. Езжай домой, маркиз. Грамоту я пришлю с нарочным. Я сам добавлю и составлю все твои новые права и привилегии, ибо на этот раз легендарная скупость моя ошеломлена и ощущает себя ограбленной твоим бескорыстием. Езжай, и да хранят нас с тобою боги!
      
       Г Л А В А 9
      
       -- ...Вот так однажды, более тысячи лет тому назад, мы из простых маркизов удела вышли в маркизы Короны. Тури, тебе правда любопытно это слушать?
       -- Ну а как ты думаешь? Должна же я знать историю своего рода? Ведь это отныне и мой род! Ты -- моя светлость, Хогги!
       -- А ты моя. И не волнуйся: я вернусь -- даже осень еще кончиться не успеет. Зато по возвращении окончательно уже буду властитель края и полноправный маркиз Короны, ибо государь меня благословит.
       Тури в сомнении выпятила нижнюю губку и тихонечко-тихонечко стала подталкивать пресветлого супруга поближе к окну, подальше от колыбели.
       -- Ну что ты меня толкаешь, я и так уже кроме как шепотом и не говорю в твоих покоях!
       -- О, мой повелитель, у тебя шепот, как у иных крик. А... в чем разница твоего властительного положения сейчас... и после благословения Его Величества? Больше станет привилегий, меньше обязанностей?
       -- Что?.. Нет, в этом смысле не будет ни малейшей разницы, и до, и после благословения -- все права мои.
       -- Тогда в чем будет заключаться полноправие, о котором ты только что мне сказал? Если нет ни малейшей разницы ни в правах, ни в обязанностях? Насколько оно тебе необходимо?
       Хоггроги продолжал улыбаться супруге, но ее вдруг пронзил необыкновенный холод, исходящий от всегда нежного и внимательного мужа... л... л... леденящий... Ч-что такое... Она сказала что-то не то?..
       -- Разница будет заключаться в самом обретении императорского благословения маркизом Короны. Простецам не дано понять отличия, которого нет, но ты -- ты совершенно правильно сказала только что: ты отныне полноправная представительница нашего рода и для тебя она есть, эта разница, должна быть...
       Ужас налетел и растаял под теплом мужниной ладони, вновь это был самый близкий и любимый человек на свете.
       -- Допускаю, что тебе сейчас непросто разгадать сии загадки, но со временем ты поймешь... Мой птерчик!
       -- Хогги, тише... Ну вот, разбудил маленького птерчика!
       -- Ему все равно кушать. И мне, кстати, тоже бы не помешало.
       -- Ну, так вели подавать, Хогги, тебе ведь нужно как следует подкрепиться перед завтрашним путешествием.
       -- Только совместный ужин!
       -- Тогда потерпи, тогда нам после его сиятельства.
       Отъезд предполагался на рассвете. Все эти часы перед расставанием столь тягостны! Вот если бы можно было всем вместе путешествовать! Тури так давно не была в столице! По правде говоря, она бывала там всего трижды, но придворная жизнь -- это такой напиток: распробуешь -- хочется еще и еще...
       -- Хогги, а можно я попрошу об одной важной вещи?
       -- Смотря какой? Но постараюсь исполнить.
       -- Я бы... очень бы хотела... сама... Одним словом, можно, я его буду кормить грудью хотя бы два месяца? Он же такой маленький, я так беспокоюсь.
       Маркиз Хоггроги перевернулся на живот и подпер руками лохматую голову.
       -- Можно. Хотя, ты должна понимать, что по всем придворным обычаям, по этикету, знатная дама кормит сама только в первый месяц... -- Хоггроги засмеялся, зарывшись лицом в подушку, но все равно получилось громко.
       -- Что такое, Хогги?
       -- Представляешь, мои лазутчики... Ну, не боевые, а такие, домашние, добровольные, которые в каждом замке найдутся... Донесли мне, что моя матушка, тайком ото всех, и даже от отца, кормила меня грудью два с половиною месяца!
       -- Правда???
       -- Угу.
       -- Тогда я, чур, три месяца буду! Хогги, пожалуйста, можно мне? Можно?
       -- Посмотрим. Конечно, мне чужие моды не указ, но... Вернусь из Океании -- продолжим этот разговор, хорошо? А пока -- не наседай и не щекочись.
       -- О да, мой повелитель.
       Каждая знатная имперская семья держит в столице свое подворье, даже если бывает здесь редкими наездами, как например, князья Та-Микол, маркизы Короны, герцоги Лесные... Но князья Та-Микол в последние годы зачастили в Океанию, а герцоги Лесные живут вне ее отнюдь не по собственной воле, ибо пребывают в не?определенно долгой ссылке (пока Его Величество не сжалится над нечестивцами, разрушившими в горячке междоусобицы древний, всеми почитаемый храм), тогда как маркизы Короны и пять, и пятьдесят, и пятьсот лет тому назад бывали в Океании так же редко, не чаще, чем нынешний повелитель удела Хоггроги Солнышко.
       Подворье маркизов Короны включало в себя широченный двор, а посреди двора старинной кладки дом, просторный, с многочисленными службами, пристройками, кладовыми, причем все это выстроено из прочного дикого камня, для красоты обложенного снаружи узким слоем расписного кирпича. За главным домом, туда дальше, в глубинах почти бесконечного двора, были еще постройки, жилые, но пустовавшие большую часть года.
       Двор был обнесен узорчатою оградою из очень жесткого и хрупкого железа, которое все, от завитушек до заточенных под пики верхушек забора, было покрыто смоляными настоями и защитными заклинаниями, дабы ржавчина не досаждала, не портила вид...
       Когда-то, вместо узорной прозрачной ограды стоял глухой каменный забор, но со времен Артуги Белого пошел иной обычай: тот посчитал, вслед за Его Величеством и по его примеру, что каменные заборы более пристало городить для тюрем и купеческих складов.
       От главных ворот к главному дому вела широкая и очень ровно выстланная квадратными гранитными плитками дорога, в то время как остальное пространство двора, свободное от построек и растительности, было вымощено обычным булыжником. Осенью и весной то там, то здесь во дворе образуются лужи, и строжайшая обязанность мажордома -- те лужи иссушать и обмельчать, выравнивать мощение таким образом, чтобы дождевая вода бежала к нарочно сделанным канавкам и текла далее, за пределы двора, не скапливаясь на оном.
       Дорога от ворот приводила прямо к крыльцу. Там, дома, в далеком южном уделе, ни о каких крыльцах со ступеньками и не слыхивали, и приучить свой вкус к этому так и не смогли, но в столице -- в столице всегда все не как у простых людей... В столице даже нижний этаж не попросту, а поветом именуется. Прежде чем войти в повет, а оттуда к себе, наверх, маркиз не торопясь, пешим от самых ворот, прошелся по двору, замечая, но пока не делая замечаний... Дворня -- старшие слуги, во главе с мажордомом, так и не разогнувшись от поклонов, семенили сзади.
       Так-то славно жить в богатом доме по без господ: все чинно, сонно, уют налажен, трапезы всегда вовремя и от пуза... Примчался, сокол... прощай, тишина!
       Хоггроги взбежал по ступеням крыльца на рундук, нащупал пальцем на балясине заветный сучок, подцепил ногтем... Никакой тайны в том сучке, просто он так с детства с домом здоровается... Во двор изо всей дружины пока въехали только сенешали, сотники, пажи и телохранители... спешились, стоят, ждут повелений.
       -- Лумай, в казармах все подготовлено?
       -- Все, ваша светлость! До самой мелкой мелочи!
       Когда мажордом говорит -- ему верить можно. Старик в отсутствие хозяев любит выпить лишнего, есть за ним такой слушок, однако -- до сих пор честен и деловит.
       -- Хорошо. Мне и сенешалям -- мыльню, ратникам тоже, но свою. Вина дружине, сегодня вечером, в честь приезда, из расчета: полная пядь простого "океанского" -- на десяток, ибо не на праздник приехали. А вот страже домовой... Их, Лумай, угости послаще и не считая, пусть порадуются старики, отдохнут без забот.
       Хоггроги махнул рукой, и два сенешаля бегом двинулись к повелителю.
       -- Лумай, вот что... Сотники, да еще Лери и Керси - тоже сегодня с нами, в мыльню и на ужин. Хоггроги гаркнул поправку на весь двор, пятеро сотников и два пажа, Керси и Лери, со всех ног помчались догонять сенешалей: значит, в духе его светлость, удачно до столицы добрались!
       Два десятка увечных стариков служат охраною дома, сменяя друг друга: шестеро в карауле, шестеро спят, шестеро собственной жизнью живут, свое время проводят. Да двое десятников над тремя неполными стражными десятками. Были они ратники когда-то, но старость и увечья заставили их искать другую жизнь, вернее сказать -- доживание... Против настоящих войск им осады, конечно же, не выдержать: и дом не крепость, и они совсем не рыцари, а против татей ночных -- надежно управятся и управлялись уже! Пока его светлость в столице -- всю караульную службу теперь дружина будет нести, и домовой охране это в великую радость: во-первых, законное безделье, лично его светлостью дарованное, во-вторых, добавочное винное довольствие каждому, а в третьих -- это наверное самое счастливое -- каждый вечер их ждут в казармах дружинники, чтобы кружечку с ветеранами пропустить да послушать рассказы о старых временах, да сплетни о нынешних порядках в столице, да самим рассказать о новостях удельных... Существует строжайший приказ: не обижать стариков, но и без приказа никто бы не стал над ними надсмеиваться: сегодня -- они старые и увечные, а послезавтра -- как знать... все под прихотью богов живем.
       Приняли Маркиза Короны хорошо и без проволочек: сначала Его Величество, наскоро отбарабанив слова торжественного благословения, пригласил его на полдник и на охоту, потом, уже в своих покоях, государыня поила его липким медовым взваром, гладила ему вихры, вспоминала в очередной раз, как ей пришло в голову дать маркизу его прозвище. Хоггроги с почтительнейшим добродушием сносил весь этот наизусть знакомый ритуал, раз десять он все это слышал, но ему не надоедает: во-первых, сие -- знаки расположения от Её Величества Императрицы, а во-вторых и в третьих, она ему напоминает матушку, маркизу Эрриси, которой -- будь они все простолюдины -- императрица доводилась бы двоюродной теткой.
       Что касается совместной охоты по приглашению Его Величества, это, конечно же, всего лишь этикет, дворцовая вежливость, зрелые годы Его Величества и камни в почках навсегда лишили его этой благородной забавы, но пополдничать за императорским столом пришлось, и Хоггроги ничуть об этом не пожалел: едок из сухощавого, всегда болезненного государя, неважный, в отличие от его покойного батюшки Месори Первого, но угощает он вкусно.
       Полдники всюду в обиходе в Империи: на западе и на юге, в городах и в деревнях, в княжеских замках и в купеческих домах, и даже в большинстве храмов... Однако, если в уделе Хоггроги полдник -- это освежающие и согревающие напитки всех видов и легонькие к ним заедочки, то за императорским столом -- это полноценная трапеза, разве что похлебок не бывает, и мясо не с огня подают, а только остывшее... Но сие отличие императорских полдников, от всех остальных, понятно и естественно: Его Величеству приходится оказывать внимание очень и очень большому количеству значимых людей, надолго вперед расписаны завтраки, обеды, ужины... такоже и полдники, которыми можно распорядиться с толком и с пользою для государства.
       Однако именно в этот день император захотел разгрузить хотя бы часть своего времени от бесконечных забот и поэтому назначил для полдника так называемый "малый стол", где присутствовали немногие: государь, две его маленькие внучки, канцлер двора, два посла, восточного царства Лу Ин и юго-восточного Бо Ин, маркиз Хоггроги Солнышко и его бывший сосед, граф Борази Лона, недавно переназначенный государем из восточных провинций в западные. А к самому концу полдника присоединился его Высочество престолонаследник принц Токугари.
       -- Чего запыхался-то, а, твое Высочество?
       -- Торопился изо всех сил, Ваше Величество, ибо опасался, что не успею быть к полднику, вопреки своему обещанию.
       -- А чего опасаться-то, не надо опасаться, надо успевать.
       Принц приложил руку к груди и уже встал было из-за стола, дабы повторно раскаяться, но Его Величество одним движением ладони погасил эту попытку:
       -- Так что тебя задержало, говоришь?
       -- Ее Величеству было угодно призвать меня к себе и рассказать послеобеденный сон, что Ее Величеству приснился... Потом она соблаговолила спросить мое мнение о данном сновидении, потом, согласно ее высочайшей просьбе, я велел послать за своим жре...
       -- Достаточно, ваше высочество! Любезным гостям моим вовсе необязательно знать подробности ба... дамских времяпрепровождений! Как здоровье государыни? Выйдет ли она завтра к обеду?
       -- Непременно, Ваше Величество, возможно, что и к сегодняшнему ужину. Ее вчерашнее недомогание подходит к концу, порошок из храма Луа снял все колики.
       -- Хорошо, я ее навещу ближе к вечеру. Отведай, вон, фаршированных ящерок, гости хвалят.
       -- Благодарю, Ваше Величество! Я и сам на них нацелился, ибо они вкусны, а я с самого рассвета голоден.
       -- Опять с конем возился?.. Мой сын, судари, -- император обратился к почтительно внимающим послам, -- воображает, что он наездник, каких свет не видывал! Но и то признать, что обращаться с этими благородными животными он умеет как немногие! -- Император обратил взгляд на сына. -- Укротил?
       -- О да, Ваше Величество. Дело было нелегкое, но оно того стоило!
       -- Угу, потом покажешь. Мне канцлер все уши прожужжал -- сколько стоил казне этот жеребчик.
       Встревоженный такими вероломными словами Его Величества, канцлер быстро-быстро прожевал то, что у него было во рту, и осторожно вытаращил глаза:
       -- Ваше Величество! Но я вовсе не...
       -- Довольно! Этот конь -- принадлежность лейб-гвардейского полка, где мой старший сын состоит тысячником, стало быть, расходы казны вполне законны, это не личные нужды его Высочества. Так что, не будем никто и ни перед кем оправдываться и препираться...
       Все присутствующие, включая послов от дружественных держав, кроме разве что несовершеннолетних внучек, отчетливо понимали, зачем Его Величество науськивает его Высочество на его высокопревосходительство, но канцлеру от этого легче не стало, он в очередной раз, в десятитысячный, наверное, убедился, что до самой отставки, а вернее -- до самой могилы не видать ему ни дня спокойной жизни. Вот выслушал его Высочество монарший навет в его сторону, вроде бы как мимо ушей пропустил, но -- услышал! Не поверил -- но и не забудет! Ох, тяжек хлеб царедворца! То ли дело -- этому... сударю Хоггроги... Одни только милости и сыплются... Ну, вот, пожалуйста: и от Его Величества, а теперь от его Высочества.
       -- ...так что, сударь Хоггроги, если Его Величество не воспрепятствует моему желанию...
       -- Не воспрепятствую. По крайней мере, хотя бы на эту неделю одним порядочным человеком в твоей шалопайской свите станет больше. Тебе ведь неделю жрецы положили на все обряды?
       -- Да, Ваше Величество, неделю и день! Я буду счастлив провести время в обществе вашего Высочества! До зимнего военного похода времени еще в достатке.
       -- Боги милосердные! Я коротко знавал твоего отца, великолепного Ведди Малого, застал и деда, которого не за просто так матушка моя нарекла Веселым, да, а именно за добрый и буйный нрав. Но откуда у вас у всех эдакая манера -- кричать в помещении, аж стекла звенят? Ты бы пожалел мои барабанные перепонки...
       -- Виноват, Ваше Величество.
       -- Вот так-то лучше. Можешь же. -- Его Величество положил салфетку на поднос и медленно встал.
       Все присутствующие тотчас побросали на стол все что у них было в руках, ложки, кубки, ножи, салфетки и повскакивали с мест: полдник завершился.
       Еще до женитьбы, во время очередного путешествия в столицу, Хоггроги подружился с некоторыми молодыми вельможами двора, в том числе и с наследником престола принцем Токугари, если, конечно, взаимную приязнь с принцами и взаимный интерес можно назвать дружбой. Принц умел любопытно рассказывать, но больше любил слушать и не стеснялся таким образом удовлетворять немалую свою любознательность. Коротки дни пребывания в столице, тем не менее, за годы юности маркиз Хоггроги, тогда еще -- его сиятельство, не без участия и помощи его Высочества, свел мимолетную дружбу с некоторыми придворными красавицами, падкими на приключения и тайны, а потом, в уделе, вспоминал их иногда...
       -- То есть, как это, Хоггроги? Да брось! Ты же помнишь, как это было здорово, а ведь тоже поначалу стеснялся! Ты просто не видел, какие сейчас поспели птерчики! Новых фрейлин полно! Красота и благородство, совмещенные с... Меня еще до твоего приезда наши сударыни фрейлины и придворные дамы толпами осаждали: когда, да когда приедет этот восхитительный дикарь!? Ты им кажешься дикарем, отважным, таинственным и щедрым! Да неужели ты будешь упрямиться, когда тебя уговаривает сам наследник престола???
       -- Да, ваше Высочество, буду. Не забывайте: тогда я был свободен, а ныне женат.
       -- Ну и что? То есть, конечно, я всемерно уважаю... узы брака... их святость... и все такое... Я, в конце концов, и сам женат, но не круглые же сутки? Опомнись, Хогги!..
       -- Нет, ваше Высочество. Общение с вами -- ценность, к тому же и громадная честь, я не против повеселиться в хорошем обществе, но...
       -- Но? -- Его Высочество смолк и медленно, как бы постепенно, построжал лицом, в ожидании ответа на свое "но". Немногие при императорском дворе способны были выдержать этот внезапный колючий холод, исходящий от его Высочества престолонаследника, и не согнуться...
       -- Но я женат, и само небо не заставит меня поступить нечестно, ваше Высочество.
       Нелегкое ремесло монарха его Высочество изучал под руководством отца, и, несмотря на репутацию ветреника, учился он весьма прилежно, поэтому давно уже понял, что хитрость, мягкость, умение отступать и соглашаться -- далеко и далеко не всегда есть признак отсутствия силы.
       -- Между прочим, батюшка правильно отметил: у тебя просто чудовищный бас, и ты бы мог слегка умерить его, дабы остальные придворные не слышали, как некий строптивый маркиз отвечает отказом на предложения будущего своего государя.
       -- Виноват, ваше Высочество.
       -- Но ты хотя бы не покинешь наше общество раньше времени, в самый разгар? К постам и молитвам? Граф Борази окончательно отбывает к себе в провинции и дает прощальный ужин. Вот вам и незавидная цена дружбы: одни уезжают навеки, вторые отказывают наотрез... Ты с нами? Ты им зван, при мне, но и я приглашаю, лично. Вы слышите, судари? Первый принц государства лично приглашает этого упрямого дикого медведя!.. На чужой ужин, правда... Но и я туда зван!
       Свита принца дружно рассмеялась на эту не слишком уклюжую шутку: венценосные особы пользуются неотъемлемым правом приглашать гостей в любом приделе своей Империи, на любое событие и в любой дом, даже если это Верховный храм Матушки-Земли. Другое дело, что искусный государь пользуется своими правами умеренно и своевременно.
       -- Буду рад принять участие, ваше Высочество.
       -- И отлично! Тогда -- мир! Вот тебе моя рука, Хогги, но не раздави, мне ею еще указы по судопроизводству подписывать, батюшка взвалил на меня... Но эта писанина завтра, а сегодня по?празднуем. Пользуясь случаем, подпоим маркиза?, глядишь и... Ах да, он ведь у нас еще и малопьющий... Боги, боги!.. Спасите нас от добродетельной жизни на окраинах!..
       И забурлила пестрая придворная жизнь! Хоггроги лишь ночевал дома, возвращаясь глубоко затемно, а то и уже засветло... Но крепкая натура его легко выдерживала нагрузки свет?ской жизни, прямо сказать -- детские, шуточные, в сравнении с трудностями военных походов, утомляли только бесконечные попытки придворных сударынь завоевать его сердце или хотя бы кошелек. Были бы они старухи и уродины -- пришлось бы гораздо легче!.. Дуэль случилась только однажды, когда один из младших сыновей маркиза Дау обвинил Хоггроги в попытке напустить на него порчу и отравить. Был юноша в стельку пьян, наутро ничего не помнил, но были свидетели и секунданты, которые, конечно же, расстарались на щадящие условия -- рубиться не своими мечами, а простыми "придворными", однако это не помешало Хоггроги принять вызов и на рассвете следующего дня срубить тому голову. И не хотел, да пришлось: пощадил бы -- тотчас засыпали бы вызовами, подозревая трусость и мягкотелость...
       Охоту на оборотней или церапторов сменял пир во дворце его Высочества, а через день после оного в угоду дамам устраивали птеровую охоту...
       -- Хогги! Вы что, никогда не видели, как младший птерничий машет вабилом?.. Будьте так любезны... чуть ближе, пожалуйста. Хогги, я давно собиралась тебе сказать... Ты слушаешь меня?
       -- Я весь внимание, сударыня.
       -- Тише, ради всех богов!.. Хогги... Ты помнишь, как нам было хорошо?
       -- Да, сударыня! Это одно из лучших воспоминаний в моей жизни, и я навеки сохраню его в своем сердце!
       -- "Навеки сохраню"... Вы... Иными словами, ты дал мне отставку. Мне говорили, но я не верила... я просто не могла поверить...
       -- Я себя отправил в отставку, себя, а не вас.
       -- Оставим в покое все эти дежурные галант?ности! Это одно и то же. За что?
       -- Но... Вы ведь вышли замуж, а я женат.
       -- С каких это пор узы брака -- преграда любящим сердцам?
       -- С тех пор, как я женился, сударыня, а вы замужем. Но вы слышите -- его Высочество меня зовет...
       -- Беги, скачи... трус несчастный!
       Таких разговоров, с небольшими отличиями, Хоггроги насчитал всего три, но ему вполне хватило их, чтобы горячо возмечтать о дороге домой! Да, вот -- храмовые ритуалы, как их поторопишь? Если бы не охота -- совсем беда с этой околодворцовой жизнью...
       Конечно, когда несколько сотен охотников и доезжачих принимают участие в травле одного или двух церапторов, это совсем иное, чем когда ты один выходишь на матерого цуцыря с рогатиной наперевес, но зато в королевских охотах восхищают размах и то искусство, с которым королевские ловчие обставляют действа, чем-то напоминающие Хоггроги торжественные и долгие храмовые церемонии. Хоггроги сделал зарубку себе на память: попытаться устроить нечто подобное в своих охотничьих угодьях, благо, людей и гончих горулей для этого вполне достанет, надо лишь запомнить порядок всего праздника и обучить ему людей... И не забыть купить для Тури две пары ловчих птеров: пару высокого полета и пару низкого.
       Его Величество избегал утомительных занятий на свежем воздухе, к каковым относил охоту и прогулки верхом, так что его Высочество Току?гари старался за отца и за себя. Его императорское Высочество вообще позволял себе все доступные для молодого человека радости жизни, иным казалось даже, что он предавался излишествам, в ущерб здоровью и делам, но его Высочество держался иного мнения...
       -- Эх, друзья мои судари! Настанет день -- а я молю богов, чтобы он не настал никогда, они знают, насколько я искренен -- и мне придется влачить на себе весь груз по управлению Империей... И сразу станет -- не до супружеских измен, не до попоек сутки напролет, не до беззаботной скачки за оборотнем в пресветлое полнолуние... Но пока мой богоравный отец -- хвала всем богам за это! -- крепок и относительно здоров, я пью это пустое времяпрепровождение, как пьют из золотого кубка драгоценное вино, я дышу этим воздухом счастья и свободы, как бы дышал им внезапно помилованный преступник... Хогги! Ты должен понять, о чем я говорю. Ты ведь сам не так давно... э-э... принял на себя...
       -- Я понимаю, ваше Высочество. И в ваших словах кроется так много правды, что я, похоже, весь изойду на вздохи, если мы не успеем сменить предмет разговора.
       -- Намек понял. Не очень-то ты любезен к своим друзьям, Хоггроги... Нет, мне воды, чистой, ключевой. Хочу малость протрезветь, чтобы меня на дольше хватило в эту чудную ночь...
       Однако всевластные боги позволили сбыться намерениям его Высочества только наполовину: сил и стойкости у его светлости хватило до самого утра, но протрезветь до начала кошмарных событий он так и не успел. После полдника у Императора, молодому графу Борази Лона вздумалось пригласить на вечеринку также и послов, на полднике присутствовавших.
       Посол королевства Бо Ин отказался, разумно сославшись на преклонные годы и неважное здоровье, а посол восточного царства Лу Ин, молодой князь Тагар Даро, охотно согласился. Кто же знал, что горячительные напитки и добродушные подтрунивания со стороны его Вы?сочества ударят в голову высокому послу, которого сама его должность обязывала, казалось бы, к величайшей осмотрительности и безграничному терпению? Но и его Высочество оказался пьянее и несдержаннее, чем это приличествовало бы его сану. Никто и моргнуть не успел, как прозвучали слова вызова на дуэль, по всем правилам прозвучали!
       А вот дальше начались такие замути, что никто впоследствии так и не сумел распутать всю нить свершившегося. Кроме маркиза Короны Хоггроги Солнышко, единственного трезвого человека из всей немалой ватаги знатнейших дворян Империи, оказавшихся в ту ночь, под утро, в гостях у Хоггроги.
       Кто кого вызвал на дуэль? Кто -- кого -- вызвал -- на -- дуэль: наследник посла или посол наследника??? Два десятка дворян -- потом уже, протрезвев -- пытались ответить на этот вопрос лично Императору, в присутствии лучших в Империи жрецов-дознатчиков... Одни, в том числе и дворяне из свиты посла, говорили правду, утверждая, что вызвал, увы, все-таки его Высочество, другие, точно такие же дворяне, говорили точно такую же правду: вызывал посол, князь Тагар Даро.
       Хоггроги, зная истину, совершенно хладно?кровно утверждал, что вызов был со стороны посла, уверенный, что ни один жрец, ни один бог, не сумел бы уличить его во лжи, но, забегая вперед, скажем, что жрецы до него так и не дотянулись.
       Итак, он единственный в заварившейся кутерьме сохранил голову холодной и ясной. В его доме вот-вот совершится преступление, итогом которого будут ужасающие последствия всеимперского размаха, вне зависимости от того, кто победит в этом бою. Если погибнет наследник -- гнев монарший накроет всех присутствующих до единого, но и это не убережет Империю от войны с царством Лу Ин и даже возможной смуты, ибо принцу Токугари, единственному из принцев, разрешено было перенимать от отца всю сложнейшую науку по управлению Империей. Если погибнет посол, который -- всему двору известен был прозрачнейший секрет -- приходится вторым сыном государю довольно мощного царства Лу Ин, то последствия будут немногим меньше: обойдется без смуты, но не без большой и такой неуместной разорительной войны!
       Поединок не мог не состояться без потери чести одного из участников, об отказе и думать никто не посмел бы... Но допустить его, с выше?означенными последствиями... Хоггроги взялся распутывать головоломку по частям.
       Во-первых, громовым голосом он обозначил право его Высочества выбирать оружие... То есть, вызванная сторона -- его Высочество, а, стало быть, задрался первым его светлость посол. Меч выбирается простой, "уравнительный", придворный. То есть два, конечно, меча, примерно равных длины и веса.
       Во-вторых, Хоггроги не менее громким голосом объявил, что на правах хозяина дома выходит на поединок вместо его Высочества, как это и допускается дуэльными правилами! Его Высочество с пьяных глаз вознамерился было возразить, но маркиз Хоггроги, поворачиваясь к секундантам, так неловко двинул локтем в августейший живот, что его Высочество задохнулся, не в силах издать ни единого звука, и без памяти повалился бы на загаженный гостями ковер, если бы секунданты из свиты его Высочества не подхватили его под руки. Во всяком случае, возразить он не успел. Среди свиты его светлейшества посла также нашлись умные люди, готовые воспользоваться брошенной им подсказкой, и тоже готовые, на полных дуэльных основаниях, выставить из своих рядов "замену на замену", однако они не были столь проворны и решительны, как маркиз Короны, и другой участник дуэли -- теперь уже против маркиза Короны -- громко успел воспротивиться желанию подданных своей короны.
       Тем не менее, все-таки, что-то уже стронулось с места и перестало казаться столь безнадежным, как еще несколько мгновений назад.
       Следовало начать биться раньше, чем его Высочество придет в себя и передумает выставлять себе замену. За несколько мгновений слуги очистили середину громадной гостиной, собрали с пола мусор, о который так легко и удобно спотыкаться в самую неподходящую для этого минуту, скатали и самый ковер.
       -- Для меня большая честь биться с вами, сударь Тагар!
       Посол явно хотел пройтись дерзким своим языком по поводу замены дуэльной, однако, в преддверии смертельного боя, хмель подвыветрился у него из головы, и Тагар Даро сделал ответный поклон:
       -- Для меня тоже, сударь Хоггроги. Защищайтесь!
       Хоггроги не собирался убивать и еще меньше хотел быть убитым. Закончить дуэль одним ударом? Да запросто: пьяный ли, трезвый -- этот князь-посол фехтует неплохо, но не более того. Вполне возможно, что и его Высочество, мастер фехтовального боя, справился бы самостоятельно, да только вот захочет ли Его Величество понять, почему вопрос личной чести, поднятый по ничтожному поводу в кругу лыка не вяжущих собутыльников, больше и важнее, чем судьбы Империи и династии? Зная желчный нрав государя, легче предположить обратное. Можно просто ранить князя, а чтобы упрямство не подстегнуло его продолжать "до полной смерти одного из нас, судари, да будь проклят я, все боги и все дуэли мира!" -- ранить в оба плеча: меч выпадет, коснется "земли", на том и дуэль покончится. В своих богохульствах его светлость посол совершенно прав: боги гораздо реже проклинают трезвых дуэлянтов, нежели пьяных. Ранить -- не вопрос, но все равно в протоколе отношений между двумя странами непременно будет обозначена "пролитая кровь". Плохо! Можно просто выбить меч из рук, оставив посла невредимым... Межгосударственные отношения будут таким образом сохранены, однако пострадает честь дворянина, который, увы, не просто дворянин, но -- очень и очень близкий родственник монарху дружественной державы. Да хотя бы и не родственник, и не князь, и даже не рыцарь золотой шпоры -- а просто дворянин в своем кругу... Не годится. Хотя на запасной случай...
       По счастью мечи были "придворные", то есть достаточно легкие, чтобы... И его светлость посол жидковат в кости... Хоггроги примерился раз и второй и, выбрав подходящий финт противника, с силой ударил мечом в меч. Хорошо рассчитанный удар совершенно по праву оказался счастливым: меч остался в руке у князя Тагара Даро, но вывернулся и, отскочив, плашмя ударил его в лоб, частично защищенный бурлетом из крашеного, шелком перевитого конского волоса, в ту пьяную ночь заменившим его светлости обычный придворный берет. Князь вскрикнул и упал навзничь, с шишками на лбу и затылке (как выяснилось позднее), с распухшей от резкого выверта кистью руки, с ушибленной задницей -- но невредимый, без капли пролитой крови!
       Мнение всех присутствующих, включая секундантов с обеих сторон, было стремительным и единодушным: всё, всё, всё! Дуэль состоялась, дуэль закончена!
       Его Высочество отдышался первым. Взгляд его был полон стыдом и мутным бешенством, однако, по мере того как он трезвел, приходило и понимание: батюшке донесут, обязаны донести, это неизбежно, как восход беспощадного солнца, которое вот-вот поднимется над городом... Пора домой.
       Его светлость посол пил усердно, и досталось ему сильнее, поэтому и приходил он в себя с гораздо большим трудом... Дворяне его свиты, видя, что его светлость не вполне отдает себе отчет в окружающей действительности, приняли за него единственно верное решение: домой!
       Хоггроги немедленно вызвал обоих сенешалей, которые, разумеется, не спали, а были наготове всю ночь, наблюдая за происходящим из потайных оконец в соседних покоях, и повелел им, взяв сотню охраны, сопровождать его светлость до ворот посольского особняка. Сам же он отправился провожать его Высочество, который за весь обратный путь через утренний город не произнес ни слова.
       Целый день впереди, гнусный своими возможными последствиями день, так что следовало бы поспать, раз уж ничего не исправить. Хоггроги так и сделал: вернулся к себе в дом, наскоро смыл с себя пыль, нырнул в перины древнего дедовского ложа и захрапел. Веселье не поход -- можно и с храпом.
       Однако же, долго ему спать не довелось, ибо примчался гонец из Дворца: служба Его Величества! Его светлости маркизу Короны Хоггроги Солнышко предписывается немедленно следовать во дворец, не обинуясь никакими отговорками и оправданиями. Спит -- разбудить, пьяный -- протрезвить, больной -- сопроводить не откладывая, хотя бы и на носилках!
       Да... пришел час расплаты. Деваться некуда, ехать надо. Хоггроги всегда вставал легко, вот и сейчас он вскочил с постели, словно бы всю ночь в пуховых перинах нежился, а не час с половиною, оделся по-придворному, однако же с воинской перевязью, со своим мечом за спиною... Подумал немного и не стал надевать кольчугу, все боевое снаряжение поручил взвалить на запасную лошадь. Сопровождали его только два сенешаля, два пажа, Лери и Керси, и два?дцать человек охраны.
       Уже во дворе дворца выяснилось, что зван Хоггроги -- не Его, а Ее Величеством! Ф-у-ухх, все-таки чуть легче.
       Огромный и стремительный, маркиз Хоггроги едва удерживал свои передвижения по покоям Ее Величества в рамках придворного этикета, за два полных шага от малого трона он припал на одно колено и коснулся левою рукой плиток дубового паркета -- государыня не жаловала каменных полов.
       -- Хогги, ты только -- ради всех богов! -- вставай осторожнее, не то весь пол мне исцарапаешь!
       -- Слушаюсь, Ваше Величество!
       Императрица долго смотрела на молодого маркиза и закивала вдруг, зашмыгала носом. Фрейлина -- тут как тут -- протянула тончайшее вышитое полотно, утирочку.
       -- Какой ты, все-таки, цветущий, ваша светлость, здоровый, молодой!.. И не подумаешь, что пропьянствовал ночь напролет!
       Хоггроги заметно смутился. Вот оно, начинается!
       -- Я был весьма и весьма умерен, Ваше Величество.
       -- Ах, да я и не поверила сплетням, зная вашу породу! Но рассказывают, ты побил его Высочество и дрался на дуэли с послом?
       Хоггроги удрученно потряс головой и снова встал на одно колено.
       -- Врут, Ваше Величество, бессовестно врут! Доля правды лишь в том, что мне пришлось скрестить мечи с его светлостью послом царства Лу Ин, однако и здесь...
       -- Да-да, мне сообщили. Прямо скажу, что мой первенец нередко заслуживает хорошую выволочку, но, вот -- не от кого! Я бы и сама устроила мыльню ему -- да руки мои женские, слабые. А государю недосуг... Ой! Чуть не забыла! Фани, где оберег, что из храма привезли? Неси его сюда, милая! Вот он. Хогги, иди сюда, на-ка, прими сей предмет сердечный, передай привет своей матушке, которую я не теряю надежды увидеть еще раз, передай привет своей супруге, которая понравилась мне с первого взгляда, и передай привет своему сынишке... Как его зовут? Какое имя даровали ему боги?
       -- То самое, что мы с женой и хотели, Ваше Величество! Веттори!
       -- Веттори? Хорошее, мягкое имя. Как подрастет -- скажи ему, что одна старая женщина лично держала в руках сердечный его амулет и попыталась передать через него тепло собственного сердца. И что эта старая женщина не оставляет надежды увидеть малыша и, быть может даже, если позволят боги, сумеет придумать ему прозвище...
       -- Ваше Величество, государыня-матушка!
       -- Хогги, ах, Хогги! Я люблю, когда ты меня так называешь, и отец твой так же называл... -- К императрице опять подскочила фрейлина с утирочным полотном на подносе. -- Да... Ах, как я надеялась выдать за тебя одну из своих внучек... Нескольких лет не хватило. А фрейлины? Ты только посмотри, какие у меня фрейлины! Молоденькие, благонравные... А вот эта новенькая -- Уфани, графиня Уфани Гупи, еще и предерзкая на язычок!
       -- Виновата, Ваше Величество!
       -- Не винись, я же тебя не ругаю. Но -- отойди, будь добра, на четыре полных шага... И остальных стрекозок уведи с собою на ту же дистанцию. И еще на два полных шага, сударыни, ибо мне весьма необходимо посекретничать с молодым человеком. И можете не посылать ему чарующие, многообещающие, робкие, убийственные, томные и иные взгляды, сиречь капканы: его светлость женат... и, кажется... счастливо женат?
       -- Да, Ваше Величество, истинно так.
       -- Именно! А мой старший дуралей только и знает, что юбки обдирать. Поговаривают, до простолюдинок уже добрался. Мой-то, ящер старый, хотя бы приличия соблюдал во время оно, честь мою берег, а этот... Впрочем, ее высочество сама виновата, я просто в этом уверена. Кто бы там ни был -- а мало ему вчера тумаков насовали... Сударыни, и еще на два полных шага отступите! Вот, там и стойте возле стеночки, пока мы с его светлостью перешепчемся.
       Государыня поманила дебелой ручкой и сама посунулась к уху почтительно склонившегося к ней маркиза:
       -- Государь сердит.
       -- Я не сомневаюсь, Ваше Величество. И Его Величество очень даже можно понять. Увы, моя вина.
       -- Понять-то понять, да только я с самого утра, как услышала его брань да крики, так сразу же и велела первым делом за тобою послать, а вторым делом в храм нашей Матушки-Земли, чтобы поторопились с оберегом.
       -- Государыня! Ваше Величество! Вы мне истинно вторая мать, прошу прощения за крайнюю мою дерзость!
       -- Твоя дерзость мне медом в уши, Солнышко, да только Его Величество очень уж кричал, еще немного -- и до пены бы! Много лет я его таким не видела. Ему, видишь ли, нож острый -- надо наладить торговые пути с востоком, через это Лу Ин, будь оно неладно! А ему уже в уши напели, что сии безобразия именно в твоем доме случились. Сначала-то он, не разобравшись, бастардика своего, Борази, прямо из постели вынул, стражу за ним прислал, по-строгому, да тот отперся, что, дескать, не при чем. Теперь розыск его к тебе приведет, и лучше будет, думается мне, чтобы ты Его Величеству на глаза не попадался.
       -- Так, понимаю.
       -- Домой не заезжай, там тебя уже наверняка ждут, чтобы сцарапать и явить перед Его Величеством. Может быть и меньше в тебе вины, чем ему чудится... Но было бы глупостью хоть в чем-то его убедить, когда он такой. Я и сама его бешенства до смерти боюсь. Наорет, наорет, попереломает мне цветы да мебель, а потом виски чешет -- голова у него, видите ли, болит. Еще бы не болела! Шутка ли -- такую махину на себе волочь. Он ведь у меня с утра до ночи в этих своих заботах, как колодочный раб какой...
       -- Это -- да, Ваше Величество! Заботам государя не позавидуешь.
       -- Вот я и говорю: скачи к себе в удел, никуда не заезжая и нигде не останавливаясь. Он знает, что у тебя сейчас самая пора воевать наступит, что на месте ты нужнее, чем у него в темнице. Да и гнев у него повыветрится, немного погодя. Я тут поставила по дворцу людей, чтобы сразу сообщили, если что. Его-то Величество как раз по покоям ходит, ищет, на ком бы сердце сорвать. Я его повадки все наизусть знаю, непременно ко мне явится -- и уж что-нибудь расколошматит. С утра все самое важное велела попрятать, да разве от него убережешь...
       В боковую дверь покоев неслышно скользнул серенький сморщенный человечек и засеменил к Императрице, успевая кланяться на бегу.
       -- Идет, государыня-матушка!
       -- Что, уже сюда?
       -- Истинно так, всемилостивица наша! Ох, грозен из себя!
       -- Ну... вот... -- Государыня вздохнула. -- Беги, Солнышко. Погоди... Дай-ка, я тебя за вихры хоть потреплю, сними берет... Матушке и супруге -- улыбку от меня, а малышу -- обещание. Пусть только подрастет, да приедет... Ну, беги же, скорее. Не сюда! Вот в эту дверь -- и никуда не заходи по пути, не сворачивай!
       Немолодой уже человек, в пегой бородке, с седыми волосами до плеч, одетый по-походному, сдал привратному караулу, под расписку, разо?бранный лук и швыряльные ножи, поставил на дворцовую конюшню лошадь и теперь шел через огромный двор во дворец, но не к парадному главному входу, а левее, к одному из служебных. Внезапно двери этого входа распахнулись и из них выскочил молодой человек, изрядного росту, с широченными плечами, щегольски, по-придворному одетый, но со старинным двуручным мечом, укрепленным на старомодной "заспинной" перевязи. И меч, и даже черты лица молодого человека, видимо, показались седому путнику знакомыми, так как он обернулся ему вослед и озадаченно хмыкнул. Однако молодой человек, похоже, весьма спешил, он несся через весь двор мощным, даже красивым, но отнюдь не придворным махом, не оглядываясь по сторонам и не оборачиваясь.
       Седой путник, едва вступив в пределы Дворца, сразу же расстегнул ворот плаща, сдвинул на затылок дорожную шапку грубой ящерной кожи и неспешно двинулся по анфиладам дворцовых залов, не затрудняясь, не спрашивая ни о чем многочисленных дворцовых стражников и слуг.
       Но бухнула резко дверь, потом другая, поближе, послышалась громкая и грубая брань... Слуги и стражники, и даже редкие в этот утренний час придворные вдруг засуетились коротко и бросились врассыпную кто куда. Седой незнакомец, который по всем признакам не относился к числу дворцовых завсегдатаев, тем не менее, проявил сметку и навык мгновенно определяться в незнакомой обстановке: он шагнул в узкий простенок между каменными колоннами, преклонил одно колено и низко опустил голову, на голову же накинул капюшон. Жрец и жрец, который готов молиться при каждом удобном случае. Меч из-под плаща торчит? Так все нынче при мечах, и жрецам в приграничье воевать доводится...
       Надвинутый капюшон нисколько не помешал пришельцу во всех подробностях рассмотреть развернувшееся перед ним сражение-преследование, и видно было, что увиденное весьма впечатлило седого незнакомца. Крики и грохот ударов переместились в соседние залы, которые незнакомец уже миновал, а сам он выпрямился, вышел из своего укрытия и вновь распахнул плащ.
       -- Сударь! Вы позволите вас спросить, сударь?
       Юный барон Лади Дабо, только что со смирением прижимавшийся к створке двери, с обратной ее стороны, обрел былую надменность и обернулся на голос весьма и весьма спесиво... Однако золотые шпоры на сапогах седого незнакомца и простая стальная четырехлучевая звезда на скромной нашейной серебряной цепочке, повлияли на барона самым волшебным образом: речь его до краев наполнилась дружелюбной учтивостью.
       -- Ну конечно, сударь! Слушаю вас!
       -- Я давно не бывал в столице и многое подзабыл. Но... верна ли моя догадка, что сей зрелый муж, который, подобно разгневанному богу Ларро, только что размахивал здесь жреческим посохом -- это Его Величество, наш всемилостивейший император?
       -- Так точно, сударь, это он и есть.
       -- Его Величество неплохо сохранился с тех пор, как я имел честь видеть его в последний раз до этого. Но кто же тогда тот молодой человек, которого он так увлеченно и без устали преследовал, охаживая жезлом по... бокам и по плечам? Неужели...
       -- Именно, сударь! Это его Высочество престолонаследник принц Токугари. Посох же, судя по всему, принадлежал духовнику Ее Величества.
       -- Да... Время идет, сметая на своем пути всех и вся, но традиции дворца и династии остаются незыблемы! Это, пожалуй, мне нравится.
       -- Но, сударь, ваши благородные манеры и учтивая речь... Вы из света, сударь, это очевидно, однако я не могу припомнить, чтобы мы ранее встречались при дворе?..
       -- Это оттого, сударь, что вы очень молоды, и я покинул двор и гвардию раньше, нежели вы начали служить. Только вы изволите принадлежать к гвардейскому полку "Тургун", в то время как я носил мундир "Крыльев".
       -- О-о! Это достойный полк, не многим... э э, прошу прощения... ничем не хуже моего.
       -- И вряд ли лучше, сударь. У меня затруднение. Дело в том, что мой старинный друг вызвал меня сюда из моего затворничества, сославшись на строгое повеление Его Величества, которого мы с вами только что имели счастье лицезреть. Но Его Величество был настолько занят, что я не решился отвлекать его по пустякам... В таком случае, сударь, не могли бы вы мне подсказать, как мне проще и быстрее добраться до рабочего кабинета Когори Тумару?.. Или до того места, где он сейчас лично изволит пребывать? Ибо это он прислал мне безотлагательное приглашение. Или его резиденция сейчас вне дворца?
       Барон Лади с некоторым беспокойством глянул на незнакомца, но сразу же взял себя в руки.
       -- Нет, здесь же; и он, как я знаю, уже на месте. Сударь, я затруднюсь словами указать вам точную дорогу, хотя и знаю ее, ибо помещения дворца запутаны и многочисленны, прямо скажем -- по-дурацки устроены, да еще то и дело закрываются на починку и переустройство... Но караул мой завершен, и нам почти по пути, пойдемте, я провожу вас.
       Сразу же за воротами дворца маркиза ждали его люди. Хоггроги с разбегу прыгнул в седло, Кечень забил копытами по воздуху, обиженно жалуясь: он ждал, ждал, и ждал, ждал -- а хозяина все нет! А они не кормят, и не отпускают, и не расседлывают...
       -- Тихо, черный! Все за мной, живо!..
       Маркиз и его свита ринулись прочь от дворца. Вдоволь попетляв по окраинным улочкам, Хоггроги наконец велел всем остановиться.
       -- Так. Керси!.. Нет, Лери, ты покрупнее: вот тебе мой плащ, завернешься в него немедленно. Покажи... Сойдет. Ты и Керси, вместе с охраной, самым кружным путем возвращаетесь домой. Но -- по более или менее людным улицам. Дома, когда все прояснится и вас освободят из-под розыска, вы собираете дружину и немедленно следуете домой, теперь уже по-настоящему домой, в удел. Керси назначается в вашем походе старшим. Мы же, втроем -- я, Рокари и Марони -- тоже двинемся домой, в удел, но другою дорогой, через Плоские Пригорья. Никуда не заезжая, ни с кем не говоря. В дороге и переоденусь. Все для этого взято? Кари?
       -- Так точно!
       -- Объясняю случившееся: сегодня утром меня обвинили в том, что этой ночью я побил его Высочество престолонаследника и поднял вооруженную руку на неприкосновенность посла пока еще дружественного нам государства Лу Ин. В итоге, Его Величество жаждет сцапать меня и примерно покарать. У меня, конечно же, есть смягчающие мою вину обстоятельства, но Его Величество взбешен и не настроен слушать оправдания. Тем более что я и впрямь крепко виноват, поскольку допустил, чтобы именно в моем доме передрались и переругались все эти благородные судари. Ну а куда мне еще было деваться? У Борази все эти бабы меня поедом жрали, шагу не ступить!.. Наша задача: порознь и без потерь вернуться в удел. Всем теперь понятно, до чего доводит дурная жизнь?
       -- Да, -- коротко кивнули сенешали, ибо они сие безобразие имели удовольствие наблюдать воочию.
       -- Да!!! -- пылко ответствовали пажи.
       Если бы только маркиз Короны, его светлость Хоггроги Солнышко, знал, какой жесточайший удар нанес он скупыми словами рассказа по скромности и благонравию юных и верных пажей своих! Месяца не прошло, как Лери оправился от лихорадки и вернулся к выполнению почетных пажеских обязанностей, рядом с Керси, подле его светлости. И ведь как вовремя! Пажи переглянулись между собою и завистливо вздохнули: да! В столице! Чуть что -- мечи н наголо,
       сударь! Дамы смотрят! Фрейлины, графини! Кутежи ночи напролет! Шлют записки! Лейб-гвардия! Справа его Высочество, слева... тоже сплошь аристократия! Безудержный гнев Его Величества!!! А ты -- скачешь сквозь ночь, в окружении верных людей, закутавшись в черный плащ, спасаясь от высочайшей погони. Вот это жизнь!!!
      
       Г Л А В А 10
      
       ...Леса и долы, дороги и горы, пастбища и реки!.. Слышите меня?.. оповещаю вас о своем прибытии и здороваюсь с вами!.. я, Хоггроги Солнышко, маркиз Короны! Я вернулся!
       К утру выходило путникам достигнуть Гнезда, однако Хоггроги решил сдержать собственное нетерпение и поберечь коней.
       -- Легкой рысью пойдем. Все одно прибудем рано утром, они еще спать будут... Вы не против, судари мои?
       -- Как скажете, ваша светлость! Эх, что там наши сейчас? Выпустили их уже из столицы, или все в заложниках держат? А, ваша светлость?
       -- Выпустили, Марони, либо подержат недол?го и отпустят. Гнев на вассала никогда не распространяется на его вассалов или на воинов его, не должен распространяться. Но могут дом спалить, либо слуг-простолюдинов наказать.
       -- Тоже не хотелось бы!
       -- Это верно.
       Маленький отряд продвигался в ночи по знакомым местам, и все-таки любой бугорок, шелестящий жухлыми травами, любая ветка, подстерегшая их на пути, превращали сонную местность в пространство, полное угроз и тревог... Хорошо еще, что лишь в сознании путников, привыкших быть настороже всегда и всюду...
       Но, как вдруг заметил Хоггроги, настороженность и боевая выучка рыцарей, двух его сенешалей, не помешали им обоим впасть в странное сонное оцепенение: маркиз переводил взгляд с одного на другого -- вот-вот попадают с седел!
       -- Всем стоять! Что с вами, судари? Раздери меня боги -- вы же спите, слюни пускаете!
       Рыцари спохватились вроде бы, но так вяло, с таким трудом, что Хоггроги почел за благо объявить привал. Еще несколько мгновений -- и спали уже все: оба рыцаря и три коня. И только Хоггроги бодрствовал, обуянный внезапною тревогой и подозрением к... к ничему!.. Чисто вокруг, никакой опасности нету поблизости, ни от людей, ни от нечисти... Можно и отдохнуть чуток... Нет!
       -- Не желаю я спать! -- из голого упрямства взревел маркиз на весь перелесок, но никого этим криком не выманил из-за камней и деревьев, никого не испугал и даже не разбудил. Один только верный Кечень, сквозь сон узнав хозяйский голос, попытался было тряхнуть черной головою, но -- опять погрузился в конские дремы, затих...
       Хоггроги вынул меч и махнул им пару раз, так... беспутно, бесцельно... по верху и по низу... И невидимого ничего на клинок не попало. Спать хотелось настолько, что звенело в ушах; из черного, в белесых проплешинах, безлунного пространства, из-за кустов и обломков скал, то и дело выпрыгивали бесшумно птеры неясных очертаний, цветы, лица местных и столичных знакомых, почему-то умывальный кувшин... Он сейчас как Кечень -- на прямых ногах уснет. Не бывать сему, коли маркиз Короны иначе решил!
       Хоггроги нагрузил на себя две седельные сумки поверх полного походного снаряжения, обнажил оружие и принялся бегать вокруг полянки, ставшей местом для столь неожиданного привала. Хоггроги орал песни, рубил мечом и секирой подвернувшиеся под руку деревца и кусты, отдавал самому себе команды и отвечал на них... Пот проливался в сапоги, дыханием можно было бы уже плавить подковы и наконечники для стрел, но стоило лишь остановиться -- накатывала сонная одурь. Хоггроги давно уже понял, что на них на всех, на людей и животных, на всю округу, наброшена какая-то магия, незлобивая, но очень мощная магия, ибо вокруг стояла полная тишина, ни одна цикада, ни один птер не проснулся за все время буйствования маркиза, единственного, не пожелавшего поддаться чьему-то невидимому и неслышимому приказу. Но пришел рассвет и согнал морок. Хоггроги успел рассовать оружие куда положено, вернуть латы и мешки по местам, прежде чем сенешали его окончательно проснулись... Оба в недоумении и со смутным стыдом переглядывались, робея даже приступить к оправданиям... Однако его светлость их опередил и был великодушен:
       -- Ну что, рыцари? Отдохнули? Напереживались, бывает, да и путь оказался далек. Коней мы не расседлывали, но, вроде бы, они тоже отдохнуть успели. По коням!
       Рассвет получился без солнца, тусклый, волг?лый, однако же на удивление теплый: ни единую лужицу ледком не прихватило, ни единую травинку инеем не обсыпало: желто с бурым вокруг и зелено даже, а белого -- ни пятнышка нет. Перелески по пригоркам закончились, и ненадолго пошла равнина, совершенно без деревьев и оврагов, почти по самый горизонт раскинулась под полегшими травами: на востоке день, на западе все еще сумерки. Тишина и безлюдье.
       Хоггроги наконец высмотрел подходящее мес?течко и приказал остановиться.
       -- Так, братцы. То -- вы спали, а теперь мне надобно, сил нет терпеть. Сами-то не попадаете, на меня глядя, с меня пример беря?
       -- Никак нет! -- дружно и жарко ответили сенешали, все еще до конца не отошедшие от только что пережитого чувства стыда.
       -- Рассчитываю на вас. Я недолго, разве чтобы первую зевоту перебить.
       Хоггроги взял из рук Рокари протянутый плащ, расправил его по сухому кусочку обочины, лег и мгновенно уснул.
       И увидел сон, из тех, что жрецы именуют вещими, хотя он показывал отнюдь не будущее, а напротив, кусочек древних, навеки сгинувших времен. Почему-то Хоггроги понимал это очень хорошо -- что былых и что древних.
       И снилось Хоггроги, будто он -- это не он, а его далекий предок, а именно Тогги Рыжий. И стоит он на маленькой осенней полянке, что спряталась посреди незнакомого черного леса, а на полянке костер, а возле костра очаг и походная кузница обустроены, и не один он здесь: еще два человека на полянке той, кроме него самого.
       Ближний из них, страшенного вида -- лысый, лицо голое, даже без бровей, с безволосой грудью -- старается возле наковальни, гремит молотом по добела разогретому железу, желтые брызги из-под молота стучат ему в широченную грудь, в толстый живот, попадают и на лицо, не причиняя ни малейшего вреда и беспокойства. Грохот до небес, а кузнец знай себе молотом машет, верхнюю губу прикусив, желтые клыки изо рта далеко торчат!
       -- Ужели собрался ты самого Чимборо превзойти в кузнечном деле? -- вопрошает кузнеца его собеседник. А собеседник тот прост на вид: одет как все, куртка, портки, пояс, меч за плечом, невысокий черный чуб над ушами, усы с бородкой, тоже недлинные... Метнул он взгляд на Хоггроги-Тогги -- и черен показался его взгляд, пострашнее, чем клыки у кузнеца.
       -- И превзойду! Кто таков Чимборо против Ларро??? Я -- воин, а он ремесленник!
       -- Он -- бог Огня и кузнечного ремесла, это тебе тоже не хухры-мухры. Однако глянь вон туда: смертный к нам припожаловал.
       Кузнец (Сам бог Войны Ларро! -- с ужасом и восторгом понял про него Тоги Рыжий) обернулся и осклабился в гнусной ухмылке.
       -- Этот? Знаю сего человечка, верный мой прихожанин. Ну, можем его съесть, благо и костерчик имеется. А хочешь -- и сырьем поделим.
       -- А не подавишься? -- гаркнул в ответ Тогги, и рыжий чуб его встал дыбом от ярости боевой. В левой руке его очутилась секира, но он отбросил ее и обеими руками ухватился за рукоять меча.
       -- О! Прыткий какой смертный-то оказался! Ты, Ларро, куй, не отвлекайся, не то у тебя выйдет не меч, а кочерга. Хочу с ним сразиться, тем более что нынче он, с недавних пор, правда, вовсе не пентюх нечесаный, а сударь маркиз.
       Незнакомец, называть его человеком отныне -- мысль не поворачивалась, выпрыгнул от костра на открытое место, в двух полных шагах от Тоги Рыжего, потянул через плечо легкий двуручный меч... ох, непрост у него меч... и отскочил прямо в костер, потому что Тогги не стал столбом стоять, невесть чего дожидаться: ринулся на незнакомца и едва не добыл его шею на клинок!
       -- Ишь ты! Хитер!
       Незнакомцу костер не причинил ни малейшего вреда, он выманил Тоги Рыжего на чистое место, и пошла у них звонкая сеча! Тогги бился расчетливо, понимая, что он, вероятнее всего, устанет скорее своего противника... если вообще успеет устать... Так и вышло: противник некоторое весьма короткое время нападал и защищался, ударил сталью в сталь -- и меч Тогги Рыжего, меч, за который лучшие кузнецы королевства взяли тысячу червонцев -- "для государя ковали!..", польстив его величеству: тяжеловат оказался и стал подарком для верного сподвижника -- меч маркиза Тогги разлетелся на сто кусков. Один из этих кусков полетел вдруг в незнакомца -- тот на лету перехватил у самого глаза...
       -- Нет, ну ты видел, Ларро? Он еще и нож в меня умудрился швырнуть! Остановись, обезоруженный смертный, у тебя есть еще возможность пожить и несуетно поболтать с нами о том, о сем...
       -- А ты-то кто таков?
       Тогги понял, что убивать его немедленно не собираются, и воспрял духом: в случае чего -- к секире можно подобраться, камни, вон, валяются. "Где-то я уже словно бы встречал этого незнакомца и его меч..." -- подумал Тогги... нет, вроде как Хоггроги подумал это сквозь сон...
       -- Я-то? Да никто. Ну, Зиэлем зови...
       -- Как?
       -- Зиэлем. Зиэль -- мое имя. Дрянь у тебя меч оказался. Если жив останешься -- как без меча-то будешь?
       -- Новый найду. Сам скую.
       -- Сам он скует... Слышал, Ларро? Давай ему подарим твой меч? Сколько тебе его осталось проковывать?
       -- Еще чего! Дарить ему! Свой дари!
       -- Мой? Хм... Пожалуй, ты прав. Человечец сей проявил себя истинным воином: силен, умен, коварен, отважен, умел, осторожен, хитер, злопамятен!.. Так что -- заслуживает лучшей награды, нежели твоя корявая загогулина.
       -- У меня загогулина!!! -- Ларро взревел и всем телом оборотился к незнакомцу, готовый немедленно кинуться на него... Но не кинулся, и Тогги вдруг понял, что незнакомец по имени Зиэль не только умнее, но и... не слабее Ларро, бога Войны.
       -- У тебя. Скуешь -- куда денешь? Так и будет без дела валяться в твоем занебесье. А отдашь человечку -- будут тебе на века вперед дополнительные пожертвования и славословия. Ты должен понимать свою выгоду, Ларро. Кроме того... -- слушаешь меня? Этот славный мечишко именно Чимборо ковал, я с ним уже много лет не расстаюсь. Против моего Чернилло он, конечно, ничто, но здесь, среди смертных -- вполне даже. Если ты действительно воображаешь о себе, как об оружейных дел мастере -- давай сравним. Этого рыжего съедим, а сами побьемся. Ты своим -- я своим. Идет?
       Ларро насупился:
       -- Мне Матушка запретила тебя на бой задирать. И у Чимборо ты меч обманом выманил. Хорошо. Выкую меч -- отдам человеку, пусть он сразится, я ему своих умений подсыплю малость.
       "Долго же мне ждать", -- усомнился про се?бя Тогги Рыжий, ибо кое-что смыслил в кузнечном деле и понимал, что от куска раскаленного железа до полного меча -- путь весьма не близкий.
       -- Оно -- так, -- неожиданно вслух ответил на его мысли Зиэль, -- но у богов свои, более тесные отношения со Временем. Да и меч почти готов, Ларро балуется, удовольствие растягивает. У него уж и гарда, и рукоятка, и ножны -- вперед клинка готовы... Ларро, верно я говорю?
       -- Не знаю, я стараюсь не слушать, что ты там говоришь, отец лжи. Но меч и впрямь почти готов.
       Ларро голыми руками схватил раскаленный кусок, повел по всей длине ладонью, да еще раз -- и вышел мощный, очень длинный, чуть изогнутый клинок, почти без узора по нему... А хвостовик по-прежнему раскален до цвета закатного солнца...
       -- Эй, человек. Дай крови немножко... Не бойся, это чтобы меч к тебе приучить, не то не примет тебя в повелители...
       "А я и не боюсь!" -- чуть было не крикнул в ответ маркиз Тогги Рыжий, но вовремя спо?хватился: человека судят не только по поступкам, но и по болтовне вместо поступков. Он молча снял с пояса швыряльный нож, ткнул им в самую бесполезную для боя часть руки -- в запястье:
       -- Столько хватит?
       Ларро, также молча, сделал шаг -- да широченный! -- подставил под алую струйку бурую ладонь и припечатал ею багровый, жаром пышущий хвостовик. А потом остатками человеческой крови опять протер клинок сверху донизу. Тогги и глаза протереть не успел, а уж клинок -- не клинок вовсе, но полностью собранный меч! Таких прекрасных Тогги еще не видывал.
       -- Держи, смертный, да не вырони! Поддашься ему -- выброшу клинок, сломаю на тысячу частей!.. И тебя сожру. Не подведи, людишок, это лучший мой меч! На-ка, лизни! -- Бог Войны Ларро вынул откуда-то свой нож и ткнул им в свое запястье.
       Тогги Рыжий каким-то чутьем понял, что странное предложение бога Войны -- это не попытка унизить, но щедрость, желание передать смертному толику боевой мощи своей. Тем не менее, Тогги не стал слизывать, но шагнул поближе, смахнул своей ладонью с запястья бога липкую обжигающую жидкость и переправил ее в рот. У-о-рр!.. Слаще раскаленное масло пить!.. Тем не менее, Тогги выдержал и устоял на ногах.
       -- Слышь, смертный... Нутро у меча моего умное, текучее, сердце в нем то к рукояти спустится, чтобы крутить им без устали, то к оконечнику прыгнет, ежели затеешь как клевцом ошеламливать... Только -- знай, привыкай!
       -- И об какой заклад мы бьемся? Что же это я -- за просто так должен о смертного меч свой пачкать? -- воскликнул Зиэль.
       -- Заклад? -- замер в затруднении бог Ларро. А Тогги вместо важного подумал какую-то не-обязательную чушь: клыки у бога Войны -- что верхние, что нижние -- одинаково противного желтовато-бурого цвета.
       -- Да, заклад. Если моя победа -- пусть он добровольно служит мне до конца времен.
       -- Я уже служу Его Величеству королю, и на другого короля свою присягу пока менять не собираюсь.
       -- Видишь ли, смертный... Чтобы не рассусоливать долго в чуждом для твоего умишки понятийному ряду, скажу кратко: не тебе выбирать условия.
       -- А если он победит? -- хрюкнул заинтересовавшийся Ларро.
       -- Я буду служить ему до конца времен! -- Незнакомец, назвавший себя Зиэлем, засмеялся, и звонкий смех его вдруг очень быстро стал преображаться в басовый рык, да в такой тяжелый, что испуганно загудели вековые сосны вокруг... Незнакомец смеялся, вместо дыхательного пара изрыгая в холодное осеннее утро то ли дым, то ли клубы мрака.
       Ларро расставил на уровне плеч растопыренные ладони и одновременно хлопнул ими в тугое брюхо:
       -- Бой!
       Еще до начала боя Тогги Рыжий почуял в себе силу божеской крови: о-о-о... это была очень коварная мощь, и Тогги враз ее оценил!.. Она шептала Тогги, что он не должен сейчас выпячивать грудь и крутить, якобы для разминки и знакомства, новым клинком. Она подсказывала, что меч у противника легче его меча и что это вредно для хитрого боя и весьма полезно для...
       -- Щшак!.. фох! -- Меч противника погнал маркиза к краю поляны, и тот успел подумать впопыхах, что если бы не кровь бога, он бы уже поддался на хитрости и лег бы двумя, а то и четырьмя кровавыми кусками на утоптанный дерн. Устоял. И ответными выпадами отодвинул Зиэля обратно, к открытому и ровному месту. Тогги показалось на миг, что он мог бы наддать в скорости, перейти в атаку, но кровь... а может, и собственный разум вернули ему понимание: смертные устают быстрее, телесные возможности надобно беречь, расходовать их только на дело. И вообще: во что он ввязался, на что надеется? Разве что умереть как воин, с великолепным оружием в руках.
       Зиэль бился совершенно невозмутимо, без выкриков, ухмылок, оскорблений, так, наверное, призраки мертвых бьются между собою в занебесье, услаждая взор того же Ларро... Тогги Рыжий мгновенно перенял сей боевой обычай, весьма и весьма полезный, оттого хотя бы, что не отвлекал он разум на крик и похвальбу и позволял сберегать силы. Раньше Тогги сражался куда более беззаветно, теперь же все пытался подметить хладным и ясным взором: где кочка притаилась, которую бы, умело пятясь с разворотом, под ноги Зиэлю подставить, насколько своя рука с мечом длиннее чужой руки с мечом... И почему в этом бою лучше укоротить размах, но удерживать рукоять двумя руками... одной удерживать, да другой поддерживать... Удар! Удар! Удачно! Еше добавить надо, вперед!.. Нельзя вперед, никак нельзя: хорош получился финт двойной, да раскусил его Зиэль и перестроил защиту, и уж ноги составил так, что понятно глазам и разуму: на третьем ударе ловушка притаилась... Воздуху! Воздуху мало!.. Тогги понимал, что столько времени подряд сражаться на мечах ему еще не доводилось, и если бы не волшебство меча, если бы не кровь бога, если бы не его природное здоровье... которое еще до сегодняшнего утра казалось ему неисчерпаемым... Усталость... подкрадывается... Нет, нет! Сил еще много! Он еще продержится!..
       Но завозился вдруг, закашлял и забулькал горлом Ларро:
       -- А всё! А хватит! Хватит, я сказал. Матушку чую! Сердится, старая, и взялась нас искать! Хватит же! -- Ларро налился злобою стремительно и до краев, но человек и его противник вошли в такую жажду боя, что уже ничего не хотели слушать и слышать.
       -- М-мошкара преподлая, дерьмо горулье! Ну, погодите же! -- Ларро схватил в руки чудовищную свою наковальню, примерился и впрыгнул в самую гущу сечи, подняв наковальню над собою.
       Противники бились уверенно и люто, и очень умело, однако Ларро сумел доказать обоим, что именно он именуется по полному праву богом Войны: так ловко поймал он миг, что оба меча с оглушительным скрежетом ударили с двух сторон в наковальню. Тогги Рыжему едва не вырвало руки из плеч, по крайней мере, так ему почудилось в этот миг, и даже Зиэлю перекосило болью глаза и рот, он тоже вскрикнул, но пришел в себя еще быстрее, чем Тогги.
       Они стояли, тяжело дыша, оба все еще во власти магии Войны. Однако, верховный шаман Ея, бог Ларро, не чуял над собою этой власти. Наковальня бога с жадностью впитала в себя неутоленный голод смерти, а его самого беспокоило что-то иное.
       -- Надо улепетывать, надолго мы от нее не укроемся. Ну-ка, ну-ка... Ага! Глянь, черноглазый! Мой-то меч глубже твоего зарубку сделал!
       Все трое склонились над наковальней, потом так же дружно глянули на клинки. Немногие вещи в мире были столь же прочны, как эта наковальня, но даже после нее оба клинка остались неповрежденными!
       -- Ну и где же глубже? С чего ты взял, что глубже? У меня, зато, засечка по наковальне почти в ладонь длиною, а у него чуть ли не вдвое короче!
       -- Не спорь, Зиэль. Мой -- лучше.
       -- Не уверен. Хорошо, а как победу делить будем? Смертный-то выдыхаться уж начал?
       -- Но не выдохся! И бился он на удивление! Однако бежать пора. Увидит меня с тобой, заругается!
       -- Старая карга! И чего ты ее боишься?
       -- А ты будто не боишься? Будто не ее сын?
       -- Я тебе тысячу раз говорил, тебе и другим: Я не ее сын! Я -- Солнцу сын!.. Ну, так что со смертным-то?
       -- Ничья. Никто не победил. А заклад поделите.
       Зиэль удивился.
       -- Как это поделите?
       -- Запросто. Если когда-нибудь ты ему вассальную присягу дашь, хоть спьяну, хоть шутя -- будешь служить ему до конца времен. А если он тебе...
       -- Я Его Величеству присягал и свою прися...
       -- Умолкни, смертный! -- Ларро взревел басом не хуже, чем до этого Зиэль, и Тогги Рыжему почудилось вдруг, что этот самый Ларро умнее, чем кажется... -- Если он когда-либо откажется от присяги своему царьку -- тем самым он присягнет тебе.
       -- Ты дурак плешивый! Да он помрет через сотню лет, а то и раньше, вот и весь заклад, и я распробовать его не успею!
       -- Сам ты дурак! Заклад действует на весь род его, а это может быть справедливо долго. Кстати. Коли мой меч оказался лучше...
       -- Лучше? Кто это тебе так рассудил???
       -- ...То я, своею властью, награжу смертного... Эй, ты! Отныне та кровь моя, что ты вкусил, да пребудет с тобою и потомками твоими! Отныне мой меч, которым ты бился, да пребудет с тобою и потомками твоими, неразлучно, пока сам не отринешь.
       -- Не отрину!
       -- Вот. Еще чего попросишь? Только не жадничай, смертный...
       Тогги понял, что лучше бы действительно не жадничать и остановиться, но рассудительная крестьянская натура свежеиспеченного маркиза подпихнула его доторговываться до полной ясности.
       -- Ничего больше не надобно мне, но... Пусть до конца времен будут у меня потомки мужеского полу, способные перенять сей меч из моих рук в свои и дальше, своим потомкам передать! И пусть не знает сей меч слабости руки моей и потомков моих.
       Только было собрался Ларро пасть открыть, чтобы отвергнуть просьбу, либо принять ее, как поспел вперед него Зиэль и зашелся черным смехом:
       -- Принято! Эту добавку уж я исполню! Заслужил, смертный, отвагою своею! Принимаешь ли от меня дар сей?
       Тогги Рыжему в этот миг хотелось только одного: сграбастать дары -- и ходу отсюда, пока бессмертные не передумали, которые сами спешат и кого-то боятся!
       -- Принимаю.
       -- Ну и чудненько! -- Зиэль опять зафыркал довольно. -- Быть по сему. И заклад тоже вступает в силу, но о нем забудь.
       -- Простак ты, смертный, -- хохотнул Ларро. -- У него дары -- похуже, чем у меня проклятья. О... ойй... Бежим!
       И закончился сон, и Хоггроги открыл глаза. Ого. Вроде бы и та равнина, а вроде бы и не та... Вроде бы -- та. Но где кони, где сенешали?
       -- Рядом они. Все рядом, и люди, и животные. Я их маленько прикрыла от нас, чтобы не отвлекали от беседы... Раз уж ты Сулу не послушался, сон от нее не принял -- мне самой пришлось.
       Хоггроги хотел, было, встать во весь рост, но постеснялся, ибо тогда ему пришлось бы глядеть на собеседницу очень уж свысока, в то время как она -- не просто старушка-паломница, бредущая куда-то по жреческим делам своим. У Хоггроги даже дух захватило, когда там, в далеком потайном краешке ума шевельнулась отгадка -- кто она такая, перед ним стоит...
       Сгорбленная, ветхая насквозь старуха, смотрела на Хоггроги в упор, и глаза у нее были ярко-синие, молодые...
       -- Догадался, да? Сиди, как сидишь. Видел ли?
       Хоггроги мгновенно понял, о чем его спрашивает старуха.
       -- Да, судар... госпожа.
       -- Понял ли?
       -- Что именно я должен был понять... госпожа?
       -- А гордыня проникла в тебя поглубже, чем в Рыжего, в предка твоего. Уйми надменность и отвечай полно. Понял ли ты разницу между проклятием и даром, постиг ли ты судьбу рода своего?
       -- Прошлое вроде бы постиг, а будущее -- пока не очень... госпожа. Я бы почел за честь назвать вас Матушкой...
       -- У тебя есть родная матушка. Есть и названая, дар которой лежит у тебя за пазухою... А у меня и так уже деток полно, родных да иных, с некоторыми не знаешь, как и... Дай-ка его сюда.
       Хоггроги рассвирепел от столь удивительной просьбы, но глянул в непререкаемые синие глаза и...
       -- Этот оберег, госпожа, вами же освящен, возьмите, конечно же. И простите мою несдержанность.
       -- Прощаю, я всегда добра и всепрощающа. Но гнетет меня забота одна... превысшая из всех забот. Хотел бы ты мне помочь?
       -- Только скажите -- как! Все сделаю!
       -- Ты хороший мальчик, и душа у тебя -- прямая, без закоулочков. Так ведь?
       Хоггроги побагровел от нестерпимого стыда.
       -- О, если бы я знала -- кто и как может мне помочь. И -- от чего??? Гроза все ближе, она рядом, а я не знаю -- откуда и придет... Быть может, как встарь, молотом небесным ударит мне под сердце старинный враг мой... Странно, что тебя Солнышком прозвали, ты ведь добрый...
       -- Я... не знаю.
       -- И я не знаю -- чего мне ждать и откуда. Вот и хожу, брожу, выбираю среди смертных и бессмертных, так, на авось... по чутью... Ладно. Пойду я. Помоги мне узелок на клюку надеть, а то я -- даром что горбата -- не могу наклониться.
       Хоггроги кивнул и вскочил поспешно. Узелок как узелок, из обычной черной тряпицы, с двумя ушками, с перемычкою для руки, либо посоха. Хоггроги наклонился -- словно поклонился, подцепил пальцами левой руки, дерг, дерг!.. Не поддается узелок. Хоггроги взялся уже двумя руками -- и место им впору нашлось! -- перехватился поудобнее, потянул... Ни с места узелок, даже не шелохнулись мягонькие бока его. Но никак не хотелось оплошать перед богиней. Хоггроги затянул пояс потуже, отложил в сторону перевязь с мечом, поерзал сапогами по каменистой поверхности, чтобы упереться поудобнее... Выдохнул, вдохнул... И потянул, постепенно набавляя силу тяги своей. Еще! И сильнее! И ровно! И не спеша! Еще!
       И дрогнул скромный узелок с пожитками... или что там уложено Матушкой-Землею... и пошевелился и пошел, пошел вверх... У Хоггроги запрыгали черные пятна в глазах, камни хрустели, дробились и пыльными струйками били в воздух из-под сапог, обретших вдруг невиданную прочность, а сами ноги, в сапоги обутые, не менее чем на ладонь погрузились в скалу, что лежала по низу, под тончайшим слоем растительного сора и пыли. Хоггроги тянул и тянул, беззвучно рыча, но узелок поднялся немногим выше колен и дальше идти не хотел, а силы вот-вот закончатся. Старуха сжалилась и опустила конец посоха своего пониже, и Хоггроги, весь в последнем яростном порыве, надернул узелок на край посоха. Узелок легко взмыл вверх и вместе с посохом лег на сухое старушечье плечо, а Хоггроги пал ниц, почти бездыханный. Кровь безумными толчками трясла одрябшее тело, разуму не хотелось ничего, кроме как отдышаться и умереть, руки и ноги словно бы исчезли...
       Старуха, видимо, забыла, что не может наклоняться: сгорбилась и потянулась высушенной плетью руки -- тихо коснулась ею между лопаток лежащего человека, ближе к левой стороне.
       -- Вставай, мальчик. Ты силен. Для смертного -- удивительно силен. И умен. И упрям. Ах, если бы мои дети, родные и приемные... Вставай же, ибо мне пора, а у меня для тебя еще есть несколько слов.
       Только что Хоггроги умирал, раздавленный божественным грузом и собственным упрямством, а вдруг снова силы вернулись к нему, и опять он свеж и бодр, но вот только впервые в жизни повержен...
       -- Видишь, смертный, всему на свете есть предел: и силам, и жизни, и, вероятно, Времени самому. И мне. Знание сие -- тяжкий груз для смертного, под стать испытанному только что. Вот тебе твой оберег для сына, возвращаю, и помни мои слова: если так случится, что грянет сия неведомая беда, Морево оно там, или еще как его назови... грянет, и ты, вместе с другими избранными, примешь грозу на себя, в защиту мою, и уцелеешь -- я подумаю, как расковать проклятие рода вашего, для тебя и потомков твоих. Полагаю, что легко сумею. Я бы и сейчас сумела, но тебе придется подождать, пока я этого захочу. Поди сюда, мой мальчик, я тебя обниму. Старуха дотянулась, поцеловала в щеку склонившегося к ней Хоггроги... и исчезла.
       А маркиз тотчас же забыл и сон, и разговор, помнил только обретенную решимость -- лицом к лицу встретить возможную беду вселенскую и устоять перед нею, и отбить ее прочь! И если все получится как надо... что-то такое свершится очень и очень хорошее!.. Обещано. Ух, какие странные и долгие сны он видел! Хоггроги даже дыхание придержал, в попытке вспомнить нечто очень и очень важное из сна... Эх! Зацепилось, почти что... и ускользнуло. И все, и день набежал, свежим ядреным ветерком дунул в лицо и выветрил из головы последние остатки сонной одури.
       -- Все спокойно? Событий не было, сами не спали?
       Сенешали переглянулись нерешительно: вроде бы и не язвит его светлость, по-честному вопрошает. А сам только прилег на плащ -- глазом не моргнуть -- опять вскочил! Не доверяет им, раз проспали, вот и неймется ему.
       -- Так... Вы будете спать, ваша светлость? Иль передумали?
       Хоггроги удивился про себя не меньше сенешалей, но успел одернуть свой язык и кинул взгляд на небо: тучи не тучи, а он и по неясным теням и отсветам определится точно. Вот те на! Получается странное: с того мгновения, когда он плащ расстилал, и до нынешнего -- времени всего ничего прошло, нож из руки до цели дольше летит. Ну, или примерно столько же... Что же он такое видел во сне, что-то такое тревожное, но от чего душа поет и в пляс просится?.. Наверное, ко всему прочему, дом он видел и семью, по которым соскучился безмерно...
       -- Не передумал, а будем считать -- выспался мгновенным сном. Блазь у меня в башке засела, словно во сне я с богами поговорил, и очень уж удачно! Можете смеяться, братцы, но я действительно спал и видел сны! Долго спал и долго беседовал с богами. Только вот не вспомнить -- с кем из сущих?
       Сенешали спорить не решились, лучше молча поверить в рассказанные чудеса, тем более, что его светлость никогда не проявлял склонности к пустому словоизвержению и к созерцанию ненужного, а напротив -- всегда трезв разумом и рассудителен.
       -- И... что боги? Что обещают, предрекают?
       -- Что-то такое хорошее, но невнятное, Марони, бодрым умом и не разобрать -- что именно.
       -- Это как всегда. На рысях пойдем, ваша светлость?
       -- Ну не в галоп же. Легкой рысью, не замыливаясь. Проголодаться толком не успеем -- ан уже Гнездо.
       Проголодаться они все-таки успели порядочно: и люди, и кони их.
       Пресветлая маркиза Тури не гадала на локон, не ворожила на свадебный венец, хотя и унаследовала от родителей кое-какие способности к магии, очень даже неплохие способности... А все-таки, этим днем сердце ее угадало заветное и без магии... Так-то ей не сиделось все утро в замке, едва дождалась полного пробуждения дня -- велела подготовить гуляние во дворе, на свежем воздухе. С утра как раз улетучилась ненавистная сырость, стены и двор светлым холодком обдернуло, иней камни лизнул. И вовремя вышли! Вот только что -- короткой молитвы за это время не прочесть -- вынула она из колыбели сына, на руки взяла, чтобы еще раз проверить -- надежно ли укутан его сиятельство, маркиз Короны Веттори? Сам-то он еще мал, сказать и пожаловаться, кроме как плачем, не умеет... Едва лишь к груди прижала, распахнутой шубкой своей для верности обернув, -- трубы с крепостной стены запели! Да так радостно и яростно -- сразу стало понятно: вернулся! Подъемный мост едва не грянулся оземь -- настолько быстро его стража опускала... Ворвались во двор -- почему-то всего трое их... О, боги... Нет, нет, все хорошо, латы не побиты, спешились, смеются!.. А впереди -- он, его светлость!
       Самое главное, самое первое, самое такое нахлынуло, от чего в груди никаких иных стремлений, кроме как подбежать, сграбастать обоих, жену и сына...
       Но -- нет.
       Первым, чеканя шаг, на самой середине огромного двора, в сопровождении герольда и трубачей, подошел к его светлости главный страж Гнезда, приравненный должностью к полковнику боевого полка, дворянин и старый воин Дуги Заика, доложил со всей стати военную обстановку по Гнезду, отдал все предусмотренные замковым ритуалом знаки воинской почести -- оба сенешаля чуть сзади Хоггроги навытяжку стоят, как положено... Опять запели трубы, торжественно и радостно оповещая мир, что повелитель удела вновь принял на себя все бразды правления. Вот теперь можно и радоваться!
       -- Ваша светлость Тури, птерчики мои маленькие!
       -- Хогги!
       -- Почему ты плачешь? Что случилось?
       -- Нет, это я так, от радости. А остальные где?
       -- Я им позже прибыть велел, другим путем следовать. А он почему плачет? Давно?
       -- Нет, это он только что. Родного отца услышал и разволновался. Но он уже улыбаться умеет.
       -- Да ты что???
       -- Честно. Я сама вчера увидела. Он сегодня же и батюшке улыбнется! Но что же мы тут стоим, Хогги, пойдем в покои? И кормить его пора. Нет! Не надо, я сама понесу!.. Ладно, Хогги? Просто я боюсь, что у тебя кольчуга холодная.
       Когда тебе одиноко и сумрачно, когда истерзали тебя разлука с любимым человеком и пустота бытия, кажется, что всех слов мира не хватит -- заполнить ими эту подлую, к счастью, оставшуюся позади яму из ничего. Но -- вот она встреча! -- А язык мелет какие-то глупости невзрачные. Ты начинаешь выговариваться и спешишь рассказывать, но вдруг понимаешь, что все уже вынуто и скомкано, и рассказано некстати. Куда бы лучше просто молчать, обнимая друг друга, улыбаться своим и общим мыслям, которые, даже не будучи высказаны -- совершенно прозрачны вам обоим. Но так ведь и молчать страшно: закроешь глаза на миг, откроешь -- и общая тишина вдруг обернется в кошмарную прежнюю, в тишину одиночества!.. На вторую ночь все-таки гораздо легче и бесстрашнее молчать и зажмуриваться.
       -- Спишь, Хогги?
       -- Нет. Я гадаю: улыбнулся он, или мне это показалось?
       -- Я не видела, не успела добежать и посмотреть! Наверное, улыбнулся, ему пора уже это делать. Хогги, а кто будет ему оберег сердечный закладывать?
       -- Ну... как -- кто? Этот твой отец Скатис и отец Улинес. За матушкой я уже послал. Ты же не против, чтобы и матушкин жрец участвовал?
       Тури покачала в темноте головой, но Хоггроги правильно понял ее молчание.
       -- Хогги... Ты знаешь, ведь этот оберег, что ты привез, он очень странный.
       -- Странный? Чем это?
       -- От него исходит какая-то необычная... какое-то необычное дуновение. Как магия. Но не магия. Ты не чувствовал?
       -- Нет. А где он?
       Хоггроги встал, сам зажег маленький светильник от жаровни, осмотрел внимательно золотой оберег, потряс его осторожно, даже к уху прижал...
       -- Не чувствуешь? А я ощущаю. Это и не магия, а какая-то сила. Я не воспринимаю в ней ничего дурного, но она так... велика... всепроникающа...
       -- Ну, так ведь не зря жрецы старались, да государыня от себя добавляла!
       -- Наверное, да. Хотя... А ты правду говоришь, что государыня пожаловала мне привет и улыбку? Или только пресветлой матушке твоей, маркизе Эрриси?
       -- Обеим, я же сказал! И подарки от нее, но подарки -- это уже завтра, на большом семейном кругу.
       -- Боги! Вот почему я немедленно не могу похвастаться в своем межсоседском кругу милостью монаршей особы!?
       -- Мне пока похвастайся, я вытерплю. Явится повод -- и соседей созовем, успеется.
       -- Перед тобою нелюбопытно и невыгодно хвастаться, тебя государыня матушка лично обнимала, да еще от государя спасала... Хогги... Скажи честно: в этом правда беды не будет? Он не...
       -- Государь милостив, к тому же у меня война почти на носу. Впоследствии, вполне возможно, что Его Величество намнет мне шею, но сначала я должен оказаться в столице, явиться под грозовое око его, а до этого пока далеко!
       -- Хогги... и еще...
       -- Ну, чего -- еще? Опять наговаривают на тебя матушке?
       -- О, нет, я совсем о другом. Я о тебе. Ты какой-то не такой стал, я еще с прошлой ночи заметила.
       -- Что значит -- не такой? Какой был -- такой и остался. Просто соскучился.
       -- Не-е-тушки! От тебя тоже какое-то странное сияние идет. Очень странное. Словно... словно... будто ты в чем-то светлом искупался. Как будто в тебе какая-то радость поселилась. Я и сама не вполне понимаю, что я такое мелю и что под этим подразумеваю... Ты ничего не можешь рассказать мне... развеять или объяснить?
       Хоггроги поколебался несколько мгновений -- стоит ли сказать о странном утреннем ощущении сна и радости от него, решил, что не стоит, рановато. Но удивился -- насколько могут быть чутки и чувствительны женщины. Мужчины -- они попроще, погрубее.
       -- Вот я сейчас как выйду на задние дворы, да как пройду к казармам, да как возьму за уши Рокари, дружинника моего главного, да как стукну его лбом в пустую винную бочку! А потом тем же и об то же -- сотника той сотни, а потом десятника того десятка, откуда сей певучий горлодер прорезался! А самого певуна велю в бочку забить и с донжона сбросить!
       -- Хогги, Тори наш не оттого заплакал, а просто его надобно перепеленать. Ты же им сам разрешил гульбу до утра, сам же хвалил, что они так стремительно добрались.
       -- Ничего себе -- стремительно! На сутки с лишним после нас, почти полутора суток.
       -- Но ты их хвалил именно за это. И вино им, в честь скорого прибытия, по твоему сверхщедрому приказу выкатывали. Хочешь, я неслышимость на спальню наброшу, никто до утра не побеспокоит? Это всего лишь одно заклинание в несколько слов?
       -- Ни за что. Воин ни при каких обстоятельствах не должен добровольно лишать себя слуха, разума, чутья и зрения.
       -- И выдержки, Хогги. Видишь, я еще от моего батюшки помню все воинские заветы и наставления. Завтра накажешь, найдешь с утра и велишь наказать.
       -- Завтра я Рокари выволочку дам, этих-то дуроломов на холодную голову не за что наказывать, но сенешаль должен быть умен и предусмотрителен, за них, вместо них и на все случаи жизни.
       -- Так ты решил Рокари назначить? Или Марони?
       -- Видно будет. Может, и Рокари. Или Марони.
       -- Вот и хорошо. Спи, дорогой, и мы с его сиятельством тоже сейчас уснем.
       Большой семейный круг, о котором упомянул Хоггроги, был одновременно и обширен, и невелик. Невелик -- потому что из кровных родственников присутствовали четверо: маркиз Хоггроги Солнышко, его жена, его сын и его мать. У маркизов не было по мужской линии ни братьев ни сестер, ни племянников, ни дядей с тетями, а по женской линии -- и не предусмотрено, ибо не принято среди имперской знати считаться меж собою родственниками по матери. Зато множество близкого -- не по крови, а по духу и положению -- народа входило в семейный круг, имея на это полное право.
       Во-первых -- ближайшие сподвижники маркиза Хоггроги, Марони Горто и Рокари Бегга. Во-вторых, полковники и тысячники двух десятков полков, Дуги Заика, военный хранитель Гнезда, и сотники личной дружины. Пажи и дворяне Дома маркизов, фрейлины и свита ее светлости маркизы Эрриси, фрейлины и свита ее светлости маркизы Тури, полтора десятка жрецов, во главе с духовниками обеих пресветлых маркиз... А также дворецкие, ключники, кравчие, птерничие, конюшие, горульные, и просто домашняя челядь.
       Таким образом, огромный главный зал в чертогах Гнезда, освобожденный от мебели и гобеленовых перегородок, был полон.
       Накануне ночью оба жреца, отец Улинес и отец Скатис, под бдительнейшим присмотром обеих маркиз, провели над маленьким Веттори, его сиятельством маркизом Короны, церемонию "оберег сердца": нарочно предназначенным для этого колдовством погрузили в его грудь крохотный золотой оберег, с тем, чтобы через пятнадцать с лишним лет он выскочил из сердца и открыл своему обладателю тайну божественного покровительства. Что именно там внутри, какие слова, чье покровительство -- не знал даже Хоггроги, даже государыня.
       Как водится, праздник начался с самых младших.
       Старик дворецкий с важностию глядел в свиток, который держали перед ним на весу двое слуг, тринадцатилетних мальчиков, по очереди выкрикивая имена и прозвища, подходившим вручал дар "от их светлостей и его сиятельства!" -- деньги, конечно же. В такой знаменитый день ходу не было ни меди, ни серебру: даже самому низшему из всех обитателю Гнезда, ответственному за чистоту отхожих мест было вручено -- ему лично два червонца, и для двух его помощников -- два червонца на двоих. Посыльным -- кому два, кому три червонца, швеям и дворникам -- всем по три, а уж старшим слугам по пять и по семь, и по десять. Фрейлинам и пажам -- по двадцать пять, сотникам дружины и полковым тысячникам -- по пятьдесят. Двум личным пажам его светлости, полковникам, дворецкому, сенешалям, жрецам -- подарки вручались вещами, чтобы не приходило на ум особо грамотным завистникам высчитывать, кто и во сколько раз ценится больше или меньше другого. Впрочем, всем "высоким", кроме жрецов, разумеется, и обеих "их светлостей", перепало и червонцами, но это уже особо, без зачитывания вслух.
       Не были обделены и войска, понятное дело, но их присутствие в главном зале Гнезда не предусматривалось.
       От Ее Величества были преподнесены ее светлости маркизе Эрриси четки из черного крупного жемчуга, отец Улинес только головою качал изумленно и, как показалось маркизе Эрриси, с некоторой завистью. Еще бы! Она сразу узнала эти четки: они -- из личных драгоценностей государыни! Значит, помнит фрейлину, одну из спутниц молодости Ее Величества, жалует ее особо, сердечно, прещедро.
       Ну а маркизе Тури достались простые изумрудные серьги, дивной, правда, работы! Их не сравнить по богатству с черными жемчугами, но когда Тури наденет одновременно серьги и... припрятанный до времени подарок мужа, ювелирами столицы превращенный в изумрудную, на золоте же, диадему... О-о... После этого -- кому и чему останется завидовать на белом свете? Но эти два подарка их светлостям Хоггроги вручал, конечно же, не сейчас и не здесь, а совсем уж в малом кругу.
       Дворецкий поклонился и отступил, сам слегка перекошенный от тяжести подарка -- замшевого мешочка на поясе, а Хоггроги встал со своего "трона" и громовым басом откашлялся. Начиналось самое любопытное!
       Теперь уже Хоггроги лично выкрикивал имена и отмеченные, мужчины и женщины, вперемежку, подходили к повелителю, чтобы выслушать из его уст волю, согласно которой в их жизни наступали важные перемены. Даже имя одного из кастелянов выкликнул, из числа доверенных подручных имущника Модзо Руфа. Выкрикнул раз... другой. Как и положено, после второго раза, вышел к повелителю сам имущник Модзо и громко ответил:
       -- Казнен. Казнен за воровство и лихоимство.
       Не кто иной, как Хоггроги, выборочно проверив поставки сукна для ратников Гнезда, отдал его накануне в руки "домашнего" палача (этот жил на отшибе и нелюдимом, но приравнивался к старшим слугам: семь червонцев), тем не менее, порядок вызова и доклада установлен издавна и доказал свою воспитательную полезность, так что нет смысла его менять, а стоит соблюдать. Однако в такой торжественный день маркиз Хоггроги Солнышко был почти ко всем весьма милостив, вовсе не гневен, и этого от него ждали.
       -- Ратник Реми из Храма!
       -- Я, ваша светлость!
       -- Сей ратник присягнул нам на верность совсем недавно, будучи потомственным дворянином, начал службу в Ореховом полку ратником простым, а ныне дослужился до десятника. Дослужился в боях, на пограничных заградах. Храбр, умен, честен, трезв. В этот день я решил продвинуть его по службе, в расчете на его ум, способности и дальнейший рост. Реми из Храма, на выбор тебе: десятником в дружину, либо сотником, но уже не в Ореховый, а в полк Тихой воды. Выбирай.
       У Реми из Храма порозовели скулы. Да, дворянин хорошего рода, он долгие месяцы тянул лямку обычного ратника, среди простолюдинов. Выбился в десятники, но все-таки не предполагал, что за ним наблюдают, оценивают и так скоро дадут возможность продвинуться дальше. Выбор -- все знают -- равноценный, подвоха в нем нет: что бы ты ни взял -- поймут верно и без задней мысли, все зависит лишь от собственной склонности. Честолюбив, хочешь быть чаще на виду у его светлости, не боишься ввязываться в самые тяжелые сечи -- твой путь десятником в личную дружину. Хочешь самостоятельности и немедленной власти -- выбирай чин сотника в боевом полку -- там тоже представится немало возможностей голову сложить и славу снискать. Там и там можно продвинуться выше... а можно и на месте застрять. Денежное и иное довольствие там и там -- примерно равное.
       -- В сотники, в полк.
       -- Да будет так.
       Ну, теперь, поскольку войска еще не в походе, сегодня вечером и до утра будет щедрая отвальная от Реми сотне своего прежнего полка, из своих же наградных денег, но уж тут не жалко!
       -- Нута, где ты, не вижу тебя!
       -- Я здесь, здесь, ваша светлость! -- Толстуха колобком выкатилась из-за плеча его светлости и поклонилась, придерживая рукою тяжелую плоть под сердцем. Худого она не ждет, вроде бы не за что, ну а вдруг...
       -- Сдашь ключи имущнику, завтра же.
       В толпе слуг не удержались и ойкнули: вот этого никто не ожидал, вроде бы Нута ни разу в немилость не попадала.
       -- Д-да... ваша светлость...
       -- Мне ты была нянькой и мамкой когда-то... Желаю, чтобы ты и сыну моему старшею нянькой служила. Хочешь ли?
       Слезы брызнули по толстым щекам, Нута всей своей грузностью осела на колени, потрясенная оказанной милостью. Она ведь и так уже использовала каждый миг, каждую возможность, чтобы быть полезной ее светлости. Своих-то детей у нее не было, а они такие... славные!
       -- Да, ваша светлость. Хочу-у-у!..
       В зале засмеялись: очень уж потешно толстуха мычит. Перед его светлостью -- вон как стелется, а для большинства челяди -- она строгая старшая! Вроде бы и низвергли ее только что с теплого и важного места, однако же вынянчить одного маркиза, а затем и сына его -- честь велика! Почет велик. И влияние у нее в Гнезде на ближайшие пятнадцать лет -- не уменьшится...
       -- Подберешь сама, лично подберешь -- двух кормилиц, чистых, благонравных, надежных, с тем, чтобы они потом и в мамки перешли, а сама -- главною нянькой назначаешься, над всеми мамками и няньками, сколько их ни будет... Тури, ты довольна?
       Маркиза без слов покивала, не пряча ни от кого улыбки и повлажневших глаз: уж она так и этак примерялась, как бы подвести, не рассердив, грозного мужа к этому разговору -- а он сам все угадал, сам все решил наилучшим образом.
       -- Имущник мой верный, Модзо Руф. Даю тебе сроку два года: найди себе преемника. Сам после этого -- на выбор: дам тебе дворянство и имение в любом месте удела, где пожелаешь, либо к матушке имущником, пока силы и зрение позволят. Выбирай. В любом случае, оставляю за собой надежду беседовать с тобою о разных полезных и любопытных предметах бытия.
       -- Я бы к ее светлости попросился, если ей будут угодны мои скромные услуги.
       -- Угодны, мне угодны, да ты раньше-то преемника ищи, что же мне два года среди разора жить? Хогги, друг мой! Это я так ляпнула насчет разора! Мне, кроме Модзо, никого не нужно, я его сколько надо подожду, все у меня есть, всего в достатке.
       -- Хорошо, пресветлая матушка моя, но пусть все будет, как ты скажешь, а не как я скажу... Обсудим позже.
       И этот вопрос улажен легко и ко всеобщему согласию. Впрочем, с крутым на решения и расправу повелителем всегда и все склонны соглашаться, особенно снизу.
       -- Рыцарь Рокари Бегга!.. Выйди сюда. Отныне -- ты мой единственный сенешаль, с правами низшего и среднего суда во всех моих пределах. Встань на место.
       В зале даже ойкнуть никто не посмел: вот она, главная новость!
       -- Рыцарь Марони Горто, друг и сподвижник моего отца, мой друг и сподвижник. Встань рядом со мною. От Его Величества привез я баронскую грамоту на твое имя...
       Вот теперь ахнули все и безо всякого стеснения!
       -- ...но -- что это за грамота без земли? Жалую тебе на почет и кормление лен, который у Соленой губы, с городками. С правами низшего и среднего суда. С сохранением права сенешаля на высшую смерть (то есть, за любое преступление, либо проступок -- не иначе как от меча именно его светлости и никого больше! Это -- большая честь. -- Прим. авт.) и права же сенешаля на свободный доступ ко мне в любое время и в любом месте. А буде заведешь ты семью и ребенка мужеского пола...
       -- Не заведу, ваша светлость!
       -- ...Переведу лен в наследную вотчину для тебя и потомков твоих. Доволен ли?
       -- И еще как, ваша светлость! -- Новоиспеченный барон Горто заржал, словно молодой конь, и от избытка чувств лязгнул мечом о ножны! В бароны -- даже и мечты этакой не было у старого рыцаря!
       -- Гм. Но всем этим ты полакомишься всласть позднее, да и то, если в живых останешься. Пока же -- десять полков левой руки твои, барон, десять -- правой руки -- у сенешаля Бегга. Туроми -- и их очень много -- перешли наконец границу возле Пяти Скал, как мне сообщили гонцы только что, перед самым кругом. Война. Всем полкам, кроме охранных, полный сбор, выступаем в ночь, немедля. Вы еще здесь???
      
       Г Л А В А 11
      
       Помимо двадцати полков с заградами, есть у маркиза Хоггроги Солнышко и дополнительные военные силы. Речь даже не о дружине, хотя пять сотен отборнейших мечей -- это сама по себе мощь, способная на разные самые рукотворные чудеса, особенно когда речь идет о круговороте жизни и смерти человеческой. Ополчение -- вот тот запас сил, которым в случае нужды способны пользоваться маркизы Короны и пользовались иногда, вернее, крайне редко. Если ты барон или просто владетель вотчины в пределах маркизата и при этом верный вассал его светлости -- будь добр сам защищать от внешних врагов тебе принадлежащее, ибо от внутренних усобиц и дрязг ты уже более чем надежно прикрыт мечом его светлости. Но случись нужда в немедленном подкреплении -- поскачут посланцы его светлости во все концы удела, с повелением: выставить условленное и установленное количество мечей и луков, ратников пеших и конных, чтобы собрались они в назначенное время, в назначенном месте -- в единую армию.
       Конечно же, войскам ополчения и близко не сравниться в силе и опыте с полками его светлости, воюющими всегда, почти круглый год, зимой и летом, в горах и на равнинах... Однако, даже ополчение может оказаться желанным подспорьем...
       Племена туроми -- враги известные, враги старинные, можно сказать -- вечные, хотя места их кочевий довольно далеки от границ удела. На сей раз именно они хлынули через заграды и заставы...
       -- Нам бы давно следовало догадаться, судари, что нынешний год суров к нам нагрянет. И именно в сопровождении туроми. -- Хоггроги оглядел воинский совет, собравшийся у него в шатре. -- Почему -- вы спросите?..
       Нет. Никто ничего не собирался спрашивать у его светлости. Когда идут гадания над картами окрестностей и донесениями лазутчиков, тогда да: любая дельная мысль может быть высказана "без чинов", в любой миг обсуждения, любым участником совета, но сейчас -- его высочество рассуждает вслух, до этого поразмыслив в одиночестве. Тут уж лучше его не перебивать, а только отвечать на прямые личные вопросы, и уж коль скоро они воспоследуют -- отвечать быстро и честно. Знаешь -- значит, знаешь, не знаешь -- прямо и признайся. Невежду тоже могут спровадить к палачу в горячую минуту, хотя и не часто до этого доходит, но уж юлящего и обманщика -- накажут обязательно, тут же, за шатрами, возле нарочно вырытой для этого ямы.
       -- Отвечу. Карберов, почти целый год подряд, с той зимы, не видели мы и не нюхали. Что же они -- исправились? Скот грабить перестали? Или нашли добычу ближе наших пастбищ? Вряд ли. Стало быть, следует искать иную разумную причину долгой тишине на тех границах. А не проще было бы предположить, что их не осталось, карберов, что выкосили их племена более многочисленные и свирепые... как, например, туроми? Ведь туда дальше, за карберами, туроми обитают? Рокари?
       -- Так точно, ваша светлость. Но почему они тогда раньше нас не прощупывали, малыми силами? На грабежи не ходили?
       -- Потому, что хорошо готовились, потому что притаились до поры. Боялись нас насторожить: откуда, мол, в землях карберов объявились туроми -- спросят имперские? Удивятся и сразу же догадаются они, то есть -- мы! Смотрите, как они навалились махом! У Пяти Скал двойные заграды стояли! -- они их вырезали и дальше пошли, словно не заметив. В Молочном Стане у нас тысяча ратников от "унылого" полка стояла -- ни городка больше нет, ни тысячи.
       -- Но зато они там впятеро больше потеряли, ваша светлость!
       -- Да, Бурай, против твоей тысячи они свои два полка уложили, если нашими считать мерками, это естественно при штурмах укрепленных сооружений, но у них вполне достаточно осталось народу, чтобы рассчитывать на полную победу над нами... Это не простой набег на поживу, это вам не суроги -- они смести напрочь нас хотят. Тихо всем! Управимся мы и с туроми, вырежем так, чтобы сто лет им потом плодиться, численность восстанавливать... Но! Я не говорю, что пора созывать ополчение, до этого, надеюсь, дело не дойдет, а все-таки следует учитывать, что суроги, мироны, остатки карберов, пираты на морях -- да мало ли на свете отребья? -- сразу ринутся сюда, на легкие вкусные запахи, как только почувствуют, что на юго-западных границах мы увязли чуть ли не всеми своими силами. Отсюда вывод: полная секретность -- это раз. Готовность с нашей стороны не только собрать ополчение в любой миг, но и заранее продумать, кого куда поставить, кого к кому приставить -- это два. Сие вас касается в первую голову, судари полковники, ну и моих сенешалей, само соб... Тьфу, отставить! Сенешаля Рокари Бегга касается и командующего левым крылом войск барона Марони Горто. И третье: надо попытаться все решить в одном сражении, не разбиваясь на мелкие стычки в течение всей зимы. Не получится -- по старому порядку будем воевать, а получится... Ах, хорошо бы получилось! Ставлю дополнительную задачу, к уже разобранным: поразмыслить, в каком месте, когда и под каким финтом нам бы заманить всю их орду чохом, чтобы никто назад не ушел... Долину бы какую найти или еще что?.. У жрецов есть замечания, просьбы? Нет? Тогда всем разойтись по шат...
       -- Ваша светлость. Язык, которого мои ребята добыли... вы велели напомнить, как дело с ним сдвинется. Он-то -- с простых плетей запел.
       -- Ты молодец, Титоси, но языком бы тебе пошустрее ворочать. Всем разойтись, всем доброго сна, а ты, Титоси, оба... командующих, и сотник той сотни, за которой пленник числится... и вы, двое нахохленных птеров, останетесь на допрос.
       "Двое нахохленных птеров" -- это пажи, Лери и Керси, которых Хоггроги беспощадно гонял вестовыми в полки, по всем направлениям, так, что оба они пользовались каждым свободным мгновением -- устроиться в тепле и прикорнуть. На долгом секретном допросе им предстояло выполнять работу слуг: греть отвар, приносить-уносить посуду, следить за очагом, распаривать плети в едком отваре... Но оба не роптали в трудном походе, оба держались хорошо.
       Хоггроги с удовольствием узнал в отличившемся сотнике воина Реми из Храма, который когда-то пытался вызвать его на "ножевой" поединок, а потом принес присягу верности маркизу простым ратником.
       -- Как оно, сотник? Освоился на новом месте?
       -- Так точно, ваша светлость!
       -- Угу, привязывай его к тотему. Ишь, опять оскалился. Поздно упрямиться, любезный, ты уже почти все выдал, так что будь последователен в слабости своей. Где толмач?
       -- Без надобности толмач, ваша светлость, они, из этого рода, все на нашем талдычат. С отличиями, но вполне понятно.
       -- Еще и лучше. Марони, спрашивай ты пока...
       Захваченные языки на допросах развязывались, как правило, без задержек, но что-либо особо важное прояснить не смогли: да, орда собрана бОльшая, чем когда бы то ни было, туроми привычно беспощадны и нацелены отнюдь не просто на разбой -- прихлопнуть хотят Империю, как до этого стерли с лица земли жалкие стайки вонючих карберов. Хоггроги немало веселился на эти и им подобные сведения: бедные варвары, темные, жестокие и невежественные, они воображают, там, у себя в кибитках вождей, что Империя -- это и есть удел маркизов Короны, с прилепленной к ним узенькой полоской земель неведомого императора...
       Нет смысла надрываться -- объяснять им правду, ибо все преходяще и бесполезно в круговороте суетливых будней: пройдут годы, и однажды вожди одного клана соберутся с силами и вырежут вождей ныне правящего и вновь, до очередных наглядных разъяснений забудут истинную картину мира... Да, это дикари, предельно свирепые и беспощадные, к языку переговоров и к доводам разума -- ну совершенно глухие! Здесь только одно лекарство целебно: истреблять под корень всех туроми до единого, всех, кто способен держать в руках меч, лук и нож. Остальных в рабство -- и на продажу. Сначала на своих землях сокрушать, а потом -- нанеся ответный визит вежливости в их края -- и там... Что нельзя сжечь -- можно разрушить. Тогда уже поздно будет молить своих и чужих богов о милосердии: Империя любит вовремя покорных и сурова к остальным.
       Как ни мечтал Хоггроги покончить с туроми одним махом -- не удалось. Войска туроми разбежались на большие и малые отряды, рыская не только по краю удела, но и осмеливаясь уже на прорывы в самое нутро, там, где народ смирнее, где добыча богаче... Их вырезают -- кочевников-дикарей, целыми ватагами -- а они вновь объявляются, и не потому что бессмертные, а потому что силы на этот раз они собрали несметные. И все-таки основная мощь, ядро вражеской орды, держится и будет держать вместе, единым войском, насчитывающим около полусотни тысяч бойцов, и возглавлял его некий военный вождь Рапан Топор.
       -- Хорошо хоть, не секира, а, ваша светлость?
       Хоггроги распрямился над картой и потянулся со вкусом, прежде чем ответить новоиспеченному барону. Полурасстегнутая холщовая рубашка испуганно затрещала на бугристых плечах. Всюду зима -- а в шатре жарко. Вот сегодня -- пропади все боги в занебесье! -- ему и остальным военачальникам в приказном порядке следует выспаться, иначе это будет не война, а соревнование "кто тупее". Воевали неплохо, и, вроде бы, сообща удумали толковое...
       -- За что ты мне с детских лет нравился, Марони, с моих детских лет, разумеется, что всегда ты весел, а остришь редко... в отличие от одного знакомого мне сенешаля... Так и дальше держись.
       -- А что -- я, ваша светлость? Мне уже давно не до шуток. Пора бы уже нам взять этих ящеров за хвост -- и к карберам в гости отправить. Нам же самим -- к ним в гости, с нашими гостинцами. Все только топчемся на наших землях... Вытаптываем.
       -- Зимою много не натопчем. Ты уже распорядился насчет ополчений, Кари?
       -- Так точно, ваша светлость. Вот свиток с полной разнарядкой -- кого куда.
       -- Какие полки в заграду определены?
       -- Смешные и Горные. Только... жалко от себя-то отрывать, ваша светлость.
       -- Справимся и без них, там они нужнее. --К его светлости с сожалениями обращался Рокари Бегга, а с ответом встрял Марони Горто, барон и бывший сенешаль.
       -- А я тебя разве спрашивал, сударь барон, ваша милость??? Я к его светлости обращался. Ты бы лучше подальше держал своих фуражиров от моих флангов!
       -- Сонной челюстью щелкать не надо, фланги -- дело текучее. Сударь сенешаль! Только подковы на дорогах и валяются... прибитые к павшим от чьей-то командирской дурости лошадям!
       Барон Марони Горто и сенешаль Рокари Бегга отворили пошире рты, чтобы его светлости были слышнее доводы от единственно правой стороны в этом споре... Но глянули на его светлость и со стуком рты позахлопывали.
       -- Что притихли? Слово маркиза: кто первый из вас тявкнет посторонним звуком, к делу не относящимся, -- укорочу на голову немедленно. Итак?
       Сподвижники молчали, очень и очень слабо надеясь, что противная сторона не выдержит и... проявит неосторожность.
       -- А вместо любого из вас назначу замену. Вот они стоят вокруг вас, все неплохо воюют, любой справится.
       -- Любой! -- подтвердили вспыхнувшие служебной похотью глаза на бесстрастных лицах полковников.
       -- Тоже мне, с-сподвижнички... -- Хоггроги посопел немного и поднял левый мизинец к потолку, в знак того, что выговор закончен, совет продолжается.
       Предстояло принимать трудные решения... Трудные -- это значит отправить на заведомую гибель одних, чтобы сохранить жизни другим. Те и эти -- свои, ратники, доверившие свою судьбу вассальной присяге маркизам Короны. Те и эти -- хорошие, сильные, верные воины. Погибших будет меньше, чем спасенных этой гибелью, но -- все же... все же...
       -- Предлагаю назвать предстоящее сражение: "Мордушка". Ибо туроми войдут в город, как рыба в мордушку, а уж обратно не выйдут. Что скажете?
       -- Гм... Дозвольте, ваша светлость?
       -- Давай, Рында. Кстати, твой полк хорош оказался. Я его думаю к воротам поставить. Например... к западным. Керси, запиши.
       -- И встанем! И не подведем вашу светлость. А только мордушка -- как-то так... не по-военному звучит. Слишком простецки. Но пусть всё бу...
       -- А ты как предлагаешь? Умеешь хулить -- умей заменить.
       -- Ну... "Ловчая яма". Потому что...
       -- "Ловчая... яма..." По смыслу оно лучше, нежели моя "Мордушка", но звучит тоже не ахти: ча-я-я... Трубадуры-былинники яякать замучаются, воспевая наши подвиги... "Яма с капканом!" Вот так назовем наше сражение, которое, в случае удачи и успеха, я посвящу памяти своего отца. Не худо бы нам с вами не посрамить его имени... Ну-с, осталось решить, кого мы поставим на стены. Погибнут многие, прямо скажем -- большинство из подставных. Предлагаю уцелевшим -- годовое содержание сверх обещанного и дополнительный отпуск в течение года, чтобы легче было награду пропивать. Соберем охотников со всех полков, но не более, чем по две сотни из полка. Остальным определиться в засады, но это распределение оставим на потом, на свежую голову. Все на сегодня. Если жрецам нечего тревожного сказать -- разошлись. Всем отдыхать. Отдыхать -- это спать и отсыпаться. Не советую колобродить и неусыпную стойкость передо мною выказывать. Дел у нас очень много впереди, спокойной ночи, судари.
       Замысел был очень прост и очень труден в исполнении. "Яма с капканом" -- так решил назвать его Хоггроги Солнышко. Согласно этому замыслу, под главное войско Рапана Топора, верховного военного вождя туроми, маркиз подкладывал один из своих городов. Туроми должны были одержать сравнительно легкую победу и городом овладеть. После того как войско Рапана Топора втянется в город и рассеется на отряды, чтобы грабить, должно и начаться основное сражение. Городские ворота захлопнутся, дабы уже воспрепятствовать не входу в город, а выходу из него, а войска маркиза выйдут из засады и перебьют туроми, всех до единого. При воплощении замысла, на каждом его шаге, могли возникнуть изрядные сложности, и не было никаких сомнений, что сложности будут. От себя и от своих людей Хоггроги добивался непреклонно: учесть как можно больше этих возможностей и погасить, ослабить все учтенные, раз уж нельзя провидеть непредвиденное. С этой целью, все две тысячи строений города были распределены между засадными полками: шесть полков выделил для этого Хоггроги, чтобы воины этих полков, небольшими ватажками пять-десять человек, затаились в каждом доме и по заранее определенному сигналу начали действовать.
       Предполагалось, что туроми разбегутся грабить по домам, и, ошалевшие от победы и легкой поживы, до поры засаду не заметят. А когда будет подан знак -- туроми будут атакованы с двух сторон, изнутри и снаружи.
       Но ведь необходимо подманить врага именно к выбранному городу. Какой избрать? Каменная Грива -- маловат и весьма неудобно расположен для засады, Молочный Стан уже разрушен дотла и не скоро восстановится. Тулема... Годится. Хорошо, преодолели первое затруднение -- с выбором капкана -- тут как тут второе: почему Рапан Топор накинется именно сюда? Да потому, что город искали не абы какой, но на вероятных направлениях войск противника, и в одних местах жестко бились, а в одном чуть прогибались, откатывались... Так и получилось, что противник сам выбирал пути, но пришел туда, куда пустили. Как с городом быть? С жителями? Да никак. Еду и кров им обещали, если они покинут город, а там -- пострадавшие отстроятся заново, когда война закончится, остальные вернутся к своим занятиям. Кто-то, как это обязательно происходит в подобных случаях, непременно загорится жадностью и останется в городе, на пожитках, рассчитывая уцелеть на авось. В добрый путь, это придаст засадам достоверность. В свой последний миг неосторожные сквалыги смогут утешать себя мыслью, что их смерть пойдет на пользу Империи, уделу и городу. Защищать город будут подставные полки из ратников-добровольцев. Выжившим перепадет из казны его светлости немалая награда, но -- ты уцелей, попробуй! Биться на стенах следует не шутя: отстреливаться, отругиваться, валить на головы нападающим камни, лить сверху кипяток и горячую смолу, отбивать атаки... И смыться вовремя, либо заняв места по засадам, либо -- тайными ходами к своим. Увы, не обнаружилось ни одного, хоть сколько-нибудь доступного к использованию лаза. Рыть новый некогда... Что ж, решено было, что "защитники" сдают позиции и бегут прятаться во внутренние городские крепости. Их три: храм Земли, храм богини Ночи и городской магистрат, бывший баронский замок. Да, сие -- весьма дельная мысль: защитники отступили -- поди, сосчитай, сколько их там скопилось... Сколько надо -- столько и накопим. И это обдумали. Дальше. Засады по домам, от пяти до пятнадцати человек в каждый. И куда сколько? В иной залетит добрые три сотни грабителей -- что им десяток, пусть даже и до зубов вооруженных, ратников? Есть такая опасность. Ну... значит, надобно прятаться получше, до тех пор, пока полковые музыканты, спрятанные в магистрате, в двадцать рогов не протрубят общую атаку. А если туроми, ворвавшись в дом, обнаружат засаду? Тоже возможно. Пусть отбиваются сами, не в каждый же дом враги сотнями забегать будут. Драка и шум в доме вспыхнет? -- Все естественно, победители выкуривают побежденных, те -- огрызаются. Главное, засадам из остальных домов не вмешиваться и тихо ждать своей очереди. Полки вне города обязаны подавить охрану ворот, если таковую "победившие" туроми выставят, и самим встать мертво, чтобы ни один мошенник из города не ушел. Когда и если первая победа будет достигнута, все полки разбиваются на отряды и прочесывают, согласно картам, свои четко обозначенные куски города, улицу за улицей, дом за домом, сарай за сараем... Это -- капкан в "Яме с капканом". В него должен попасть и в нем сгинуть без следа Рапан Топор со своей ордой. Сама же "яма" -- это границы удела. Их должны удержать от остальных бегущих туроми два полка, Смешные и Горные, усиленные ополчением. Полковые воины руководят, ополчение исполняет. Со всех спрос -- одинаково жестокий: никто, ни один уйти не должен! Приказ его светлости! Шкуры посдирает! Еще и еще раз: ваша задача проста -- держать границу изнутри! А в самом уделе их отловят и уничтожат боевые полки его светлости.
       Рокари Бегга и Марони Горто обязаны были вовремя услышать сигнал из города и ворваться туда двумя потоками, через северные и западные ворота, после чего силы сенешаля распределяются между северными и восточными воротами, а силы барона Горто между западными и южными. Это гораздо проще и выгоднее, чем ломиться сразу с четырех сторон, туроми ведь не вдруг побегут, им еще понять надо, что происходит. А когда поймут -- для них будет поздно.
       Сигнал одновременно продудят в свои рожки двадцать полковых музыкантов, собранных для этого вместе, тут же в магистрате, а жрецы обязаны будут усилить их рев заклинаниями. Предварительные испытания перепугали многих горожан, однако четко подтвердили: слышно будет далеко и отовсюду, даже бы и без магии... Но надо ведь учесть и погодные условия, и шум битвы... Куда бы, к примеру, и с какой силой ни дул ветер -- он не должен отклонить сигнал к бою от ожидающих ушей. Пусть жрецы постараются.
       Сам Хоггроги с дружиной притаится в магистрате, а его люди, засев на смотровой площадке донжона, должны будут отслеживать и собирать воедино все признаки того, что -- пора. Это очень важное дело и Хоггроги доверил его двум будущим военачальникам, а ныне пажам: Керси и Лери.
       -- От вас обоих, братцы, так много зависит, что хоть сто раз потом заживо шкуру с вас сди??рай -- не искупите и сотой доли своего нерадения, если таковое обнаружится. Не подведете? Все необходимое помните?
       -- Никак нет, ваша светлость!
       -- Ни за что не подведем, все помним!
       -- Хорошо. Тогда наверх. Проверьте почтовые шнуры, одежды, щиты против магии, щиты против стрел, воду и так далее... Мечами еще успеете намахаться.
      
      
       Рапан Топор понимал, что наконец-то он ухватил удачу за хохолок! Пока имперские войска (про Империю он был наслышан, но других войск ее не видел, поэтому полки маркиза были для него просто имперскими) с переменным успехом гонялись за многочисленными шайками тупых и недисциплинированных вождишек, надо воспользоваться их рассеянностью! Преодолевая ожесточенное сопротивление импер?ских, Рапан упорно двигался вперед, в глубь удела (а он думал, что в глубь самой Империи), туда, где полно легкой добычи. Людей надо поощрить грабежами и безнаказанностью, но -- не утоляя их голода вполне, тогда они и дальше будут воевать, пока... Империя велика, придется повозиться. Сильны ее воины, а туроми сильнее, никто не остановит их на пути к цели. Вот она -- первая большая цель: богатый торговый город Тулема, Рапан бывал в нем когда-то под видом мирного купца. Туроми голодны и сильны, имперцы отважны, однако сыты, а значит -- ослабли духом, поэтому-то не удержать им города. Языки и лазутчики уже сообщили о повальном бегстве горожан, значит -- не надеются устоять, боятся. Еще бы им не бояться: город обречен, он исчезнет вместе с жителями. Имперцев нужно истреблять как ядовитых ящеров или цуцырей, всех до единого, под корень, старых и малых, иначе это сделают они, имперцы -- с туроми. Говорят, сам маркиз -- вождь имперских тварей, находится ныне в Тулеме, ах, как славно было бы захватить его живым... Как эту гадину-имперца угораздило покинуть войска и застрять в ловушке? С другой стороны, будь он в другом месте -- и Тулема не была бы столь лакомым куском для вождя туроми. Если он победит имперских здесь -- все племена станут под его руку, конец настанет своеволию всей этой племенной мелочи -- и можно будет утвердиться в своей верховной власти надолго. Навсегда, с передачей по наледству...
       Когда находилось для этого время, Хоггроги любил размышлять и удивляться, на известных ему примерах, мощи созидательного разума. Взять тех же купцов, своих и заморских: на утлых суденышках, пробиваясь сквозь гнев стихий и богов, прокладывают они пути из одной страны в другую, с тем чтобы, совершив множественный обмен с местными жителями и между собой, насытить вкусы множества людей, обеспечить их тем, в чем они нуждаются. Откуда им знать -- победит ли маркиз дикарей туроми? И если да -- то сколько он захватит в плен будущих рабов? И какие они будут, и хватит ли места на судах? И сами-то обернутся невредимы через сто опасных дорог? Но ведь -- рассчитывают, предвидят, воплощают... Задумано -- исполнено! Или, например, неведомый строитель магистрата: как это он все придумал, удержал в голове и распределил в камне: башню, стены, проемы, дверные и оконные, чтобы все прочно было, и ровно, и удобно?.. Дверей и окон на первом этаже можно было бы и побольше предусмотреть, теснятся люди, душно... В городе залязгало... вроде бы поближе придвинулись шумы и крики, дымом ощутимо поволокло... Надо думать, туроми уже взломали ворота... Вот, те же и ворота в крепостных стенах и самые стены: раньше их чаще всего пробивали колдовством: плещут на них воду кадушками, а жрецы, с помощью заклинаний, насылают на воду мгновенный лютый мороз, и вода, которая успела заползти в щели, становится льдом, разламывая любой крепости камень, железо, либо дерево. А если подбежать к заколдованному промороженному месту да шарахнуть по нему молотом, клевцом или булавой -- еще и убыстрить можно, и даже намного. Осажденные сообразили кипяток на заколдованные места проливать, воду либо масло. Но с тех пор, как чья-то светлая голова придумала таран с железным клювом, доля колдовства в штурмах заметно сократилась, с тараном -- куда как быстрее и надежнее... Но ведь кто-то первый придумал таран и однажды убедил соратников своих впервые им воспользоваться...
       Дернулась от окна одна витая волосом веревка, другая... Каждый из пажей, следящих за своими кусками пространства, почти одновременно прислал сигнал -- вошли. Быстро что-то... Полсотни тысяч войска в трое ворот... Может, их меньше вошло, а остальные выжидают? Или заметили засады за городом и туда часть войск отвлекли? Опять дергают, и опять оба, дружно. И ведь предупреждены, чтобы не сговаривались, друг друга не подзуживали... Как бы то ни было -- пора. Пора созидать, воплощать в жизнь задуманное. Мир на этом стоит, а мы и есть миряне в большинстве своем, отнюдь не жрецы.
       -- Жрецы, приготовились! Рожечники... Музыка!!! Открыть ворота, дружина, к бою!
       Взревели двадцать полковых рогов, усиленные стараниями войсковых жрецов: та, та-ти-та-та, та, та-ти-та-та, та! И еще раз, и еще повторился боевой клич маркизов Короны, и началась резня.
       Шесть полков Рокари Бегга и шесть полков Марони Горто покинули свои укрытия за городом и ринулись в город, втаптывая в кровавую грязь редкие заслоны варваров. Те, конечно, ожидали возможное нападение со стороны имперских, но не так скоро! По три полка развернулись в оборонительные заграды возле всех четырех городских ворот и уже изнутри вступили в бой с туроми. Но у них был жесткий приказ: сечей не увлекаться, силы не размывать. Тем временем, услышав условленный трубный рев, во всех зданиях города обнаружили себя воины засадных полков. Конечно, случалось и так, что в крупных и богатых домах оказывалось по сотне и более воинов туроми, справиться с ними десятку ратников, пусть даже трезвых и хорошо вооруженных -- безнадежное дело, но в соседних домах могло и вовсе не оказаться вражеских воинов, или один-двое... И на сей счет воины имели исчерпывающие указания, а также и опыт...
       На подворье купцов Рагза из западных провинций нацелилась двойная сотня пеших отрядов туроми, и случилось так, что в самый разгар грабежа, в потайных покоях, пятеро лихих вояк туроми наскочили на засаду имперских. Пять против пятнадцати: четверо и пикнуть не успели -- полегли под ножами и стрелами. Но самый бедовый отбился в рукопашной, уклонился от швыряльных ножей и каленых стрел, выбежал из покоев, свистом и криками сзывая подмогу. И тоже пал, бездыханный, не успев обрадоваться подоспевшей на свист помощи. Но в соседних домах также притаились люди маркиза, как правило, то были воины того же полка, не приученные оставлять в беде своих. Из трактира "Слеза на прилавке" выскочил полный десяток воинов с десятником во главе, из част?ного дома напротив еще десяток... Рога прозвучали, и воинственной душе уже ничто не мешало рваться в драку! Долой засаду, даешь добычу!
       -- Вперед, драконы! Круши шакалов! -- Из соседних домов подбежали две пятерки Унылого полка и встали плечом к плечу с драконами, совершенно не смущаясь огромным численным перевесом туроми. Но яростно взвыли, почуяв помощь своих, окруженные в покоях ратники маркиза и вдесятером -- пятеро из пятнадцати пали уже -- пошли в атаку, на прорыв, на воссоединение со своими. Все они были пешие, ибо -- как спрячешь лошадей в тесном пространстве? Тем временем по улице мчалась галопом полусотня полка зеленых -- развернулись и сходу в бой! Отряд туроми, несмотря на обильные и быстрые потери в своих рядах, все еще численно превосходил соединенные силы имперских десяток и пятерок, но очень трудно бывает перестроиться от беззаботного грабежа и безопасного насилия к смертному бою, да еще с этими бешеными, не знающими жалости имперскими!
       Две силы сшиблись, визжа и хохоча, и убивая, и умирая, и роняя пену с бород, мечи и секиры словно бы состязались меж собою: кто больше отворит наружу крови человеческой! Глянь-ка: она у имперских красная -- и у туроми красная. В лужах смешалась -- не отличишь!
       -- Держись, пехота! -- Это еще полусотня конных драконов прискакала проведать своих, с другого края улицы... И туроми не выдержали, побежали. Не потому, что надеялись бегством спастись, а потому что утратили самое важное достоинство в бою: разум. А разума нет -- и дух из тебя вон! Беги, беги, стрела достанет...
       Рапан Топор быстрее всех своих сподвижников постиг засаду, и он уже не чаял вырваться из ловушки -- имперские не дураки, наверняка и там, по пути к воротам, силков понаставили. А вот не лучше ли повоевать напоследок и не попытаться захватить магистрат: там ведь реет личное знамя этого подлого маркиза, лазутчики, стало быть, не соврали: там он! Три тысячи воинов Рапана -- личная его гвардия -- скопилась на площади, чтобы дать последний бой, как это и положено воинам, настоящим мужчинам... А в случае везения -- захватить магистрат и еще сколько-то отсидеться, на войне ведь всякое случается, особенно если правильно распорядиться временем и собственными силами.
       И точно, там он, маркиз проклятый!
       Не утерпел Хоггроги и сам решил помахать мечом на ратушной площади, тем более, что увидел он здоровенного мужика в латах на имперский манер: шлем, кольчуга, поверх кольчуги зипун с пластинками -- противу мечей, наручи, поножи... Все потому, что любит и холит свое тело Рапан Топор, ибо оно для него -- точно такое же оружие, как и меч. А голова для вождя и того ценнее. Худощавый -- но плечи немногим уже, чем у самого Хоггроги... Добыть, непременно добыть! Хоггроги пешим продирался через всю площадь, телохранители перли рядом, постригая мечами и стрелами все живое на своем пути, уверенно и бесстрашно шли, держа лишь необходимую дистанцию, чтобы ненароком не попасть под меч его светлости!
       Копья... У туроми копья! Хоггроги вполсилы махал мечом, проходя по легким местам, с делом и без дела перебрасывая его из руки в руку, а сам с любопытством поглядывал на это варварское оружие, порядочными людьми отчего-то презираемое. Да, длинноваты, в такой толчее с ними не много смысла, но если их упорядочить, научить копьеносцев действовать слаженно... Чтобы весь строй -- как единая гребенка... Против такого строя и конница спасует... Ах вы, б боги! Куда!!!
       Хоггроги заработал мечом во всю мощь, прибавляя шагу, но было поздно: с тылу к туроми зашла конница ящерного полка, грамотно, острым клином разрезала тыловую защиту вождя... окружили Топора... сейчас добьют... Добили. Спешить стало некуда. Хоггроги повернул направо и, почти уже без сопротивления со стороны варваров, добрался до постамента посреди площади. Можно смело забираться на открытое место, потому что копьем сюда не дотянуться, даже до ног, а луком на этой площади в эти мгновения не пользуются, ибо проще мечом у себя в носу поковыряться, нежели... Сломили. Погнали.
       Хоггроги опытным взглядом обозревал окрест?ности и знал, что все происходящее на площади перед ним, в тех или иных разнообразящих узорах, но повторяется в сотнях и сотнях мелких и крупных побоищ по всему городу. Одно дело, когда воины, примерно равные по силе, опыту и оружию, сшиблись, предположим, десяток на десяток. На чьей стороне будут жизнь и воинское счастье? И так, и эдак бывает. А вот по итогам десяти схваток, когда "десять против одного", чудеса случаются редко, а если вообразить сто схваток, когда "сто против одного" -- то там и вовсе богами чудес не предусмотрено. Вот и люди маркиза, одержав одну маленькую собственную победу, вливаются в помощь воюющему отряду и помогают добивать количеством, чтобы и дальше без потерь высвобождать силы и объединяться во всесокрушающую лавину смерти. То же самое, по отношению к импер?ским предполагали совершить туроми, но справедливые боги им отказали в пользу маркиза, ибо мечи и луки у имперских намоленнее оказались, благочестивее. Имперским был дан приказ: резать всех начисто, пленных можно будет набрать позднее, ближе к весне, в землях у туроми...
       -- Это еще что? Ты откуда такой... неопрятный взялся?
       Грозен рев маркиза Короны, однако серые глаза смеются, и пажу Керси совсем-совсем не страшно, тем более после этакой сечи! В одной руке у Керси окровавленный меч... эх... жалко, не держится кровь на хорошей стали... а в другой -- знамя! Стяг! Голова без шапки, тоже вся в крови, но явно в чужой.
       -- Ого! Сам взял?
       Керси кивает, счастье распирает ему горло и мешает говорить, но его светлость все понимает!
       -- Ну, хват! Запишем на тебя сию историю.
       Это знамя -- всего лишь сигнальное знамя личной охранной сотни покойного Топора, но -- тоже показатель удали и доблести бойца, его захватившего. Правда, подобные подвиги более пристали простым ратникам и нетерпеливым молокососам из дворян, но Керси постигнет это со временем, и лучше бы самостоятельно, пока же пусть гордится и радуется, заслужил. Да и в конце-то концов, он сам, владетельный маркиз Короны -- лучше, что ли? Побежал на площадь, рубился со всяким отребьем, надеялся на решающую схватку вождей... Стыдоба и только, детство пониже спины играет...
       -- Молодец, Керси. Отдохнул, размялся? Ступай теперь и умойся, шлем найди и бегом ко мне, сегодня еще дел у нас по горло будет. Лери где? Жив, ранен?
       -- Так точно, ранен, ваша светлость, в плечо и в ногу. Жрецы над ним колдуют. Но -- обойдется, говорят.
       -- Тем более тебе за двоих теперь шевелиться... Эй! Сюда его несите! Кто ему башку снес? Что же вы ему, вчетвером одну шею рубили, что ли? Вместе или по очереди? Пятак, твоей сотни удальцы Топора добыли? Разберись и доложи, кому из них в десятники прыгать! Потом, я сказал! Всем строиться! Бурай со своими -- к западным воротам, остальные к южным. Там еще остатки трепыхаются. Да своих не перебейте!..
       Капкан удался, яма удалась. Из города ни один туроми не ушел живым. Самые сметливые попытались сбежать по льду реки Малиновой, через Тулему протекавшей, но лед на ней, ниже и выше по течению, был надежно взломан, а берега перекрыты лучниками. После сокрушительной тулемской западни войска маркиза почти до самой весны гоняли большие и малые шайки варваров туроми, уничтожая их одну за другой, а когда те выскакивали к границам -- там их ждали засадные полки с ополчением. Свирепые наказы повелителя, вкупе с жаждой мести и добычи, сотворили-таки почти невероятное: в бескрайние туромские земли не вернулся никто. Чуть позже, когда весна как следует прогреет дороги по перевалам, а паводки схлынут, имперские полки наладят переправы через реки и нагрянут в туромские земли с ответом, и некому будет дать им отпор. Такова жизнь: вчера вы карберов уничтожили, завтра ваша очередь придет. Хоггроги сгоряча, с пылу победы, хотел было высушить и сохранить голову Рапана Топора да отправить ее туда, в родные стойбища... или как их там... городища... но быстро справился со своим мальчишеством, велел выкинуть...
       Возвращались домой. Двигались то шагом, то легкой рысью. Низкое небо тужилось, тужилось снеговыми тучами да вдруг как загугукает, замерцает!.. Тук -- капля по носу шлепнула, да за ней другая, третья... Дождь посыпался, круглый, редкий... А еще и ветер шевельнул крылами -- и так вдруг повеяло волглыми травами и землей... И теплом весенним! Откуда бы теплу? -- ветер невелик, да студен, капли дождя немногим града мягче, а воздух -- воздух все равно живой, трепетный, вкусный! Хоггроги сначала ноздрями его опробовал, потом щеки им надул, потом во всю богатырскую грудь им полакомился! И голова поплыла, и сердце словно танцует. Хоггроги засмеялся и правою рукой очертил круг над головой... В тот же миг новый начальник его охраны Олай Пегий отдал короткий приказ, мгновенно побежавший по рядам дружины, совсем немного времени прошло -- и ратники выстроились в походное кольцо -- круглым его никак не сделать по гористой дороге -- получилось сплюснутое с боков, но вполне достаточное, чтобы очистить его светлости место для уединенных дум. Жизнь больше и сильнее правил, поэтому следует подчиняться ее условиям: иногда можно предаваться созерцанию и на ходу, покачиваясь в седле. Кечень фыркает и посапывает, ушами прядает, головой крутит, внимания просит -- но он думам не помеха. Лучше бы, конечно, и мысли куда-нибудь в сторонку, а самому постигать клубы тумана и клочья туч, что совершенно перемешались, так что и не отличить одно от другого... вдыхать и выдыхать раннюю весну, слушать редкий стук дождя... Где бы найти уголок, чтобы укрыться там от забот, чтобы ни одна суетная дума не перебивала вкус простого бытия... Никак. Нигде.
       Две недели назад нелепейшим образом попал под шальную стрелу и погиб старый друг - Марони Горто, барон, так и не успевший увидеть пожалованных ему владений... Ну, за что!? Почему бы не подольше пожить хорошему человеку?.. Эх...
       С утреца примораживало, поземка мелким снегом баловалась, в лицо, за шиворот, а Марони лежит, спиною на бревнах смолистых, по грудь укрытый легким смертным полотнищем, ему не холодно, он тихо ждет, пока с ним попрощаются старые товарищи и отправят его в занебесье, попутчиком богу Огня... На несколько послед?них мгновений остались они втроем: Хоггроги, его сенешаль Рокари Бегга и покойник.
       -- Ладно, что уж тут жалеть. Пожил вволю, на размер души, умер воином, с мечом в руках, среди друзей, победителем, да еще бароном! О чем еще может мечтать человек?
       Так говорил Хоггроги, непонятно к кому обращаясь, может быть к себе, а вернее всего -- к Рокари, вечному сопернику усопшего... Но сенешаль знал своего повелителя не год, и даже не десять лет, он не клюнул на эти слова, не поддержал, не возразил. Что он там себе думал -- соболезновал или радовался втихомолку -- ничего не прочесть на юном и бесстрастном лице сенешаля. Что ж, молодец, истинным воином становится, и не просто воином -- воителем. Будет не хуже Марони, со временем.
       Прощай, друг, прощай, еще один осколок прежней жизни!
       Война чем-то напоминает буйную попойку, только здесь, "наутро", голова трещит по-особому... Что такое полковой кошель? Или сундук -- кто как у себя называет... Это деньги, которые полковник выдает своим людям. Ратнику столько-то, а десятнику вдвое, а сотнику втрое против десятника, а тысячнику втрое против сотника, а полковнику -- втрое против тысячника. В дружине счет подобный, но чуть иной: дружинник получает вдвое против ратника, а десятник дружины втрое против дружинника. Из полкового сундука тратят также на случайный провиант, кузницу, постой и прочие непредвиденные расходы... Вроде бы и одинаково платят, а полк от полка заметно отличается: у иных и все в достатке, и запас в сундуке имеется, а иные -- поглупее хозяйствуют... Но ты спроси у любого полковника: откуда деньги, брат, в сундуке твоем? От торговли, от найма военного, от добычи захваченной?
       -- Нет, -- ответит полковник, -- мы по найму никому не служим, торговлею не занимаемся, а добычу, в общий котел собранную, хотя и по-честному дуваним -- но по карманам, по кисетам, по кошелям, а не в полковой кошель... кроме редких отдельных случаев. Ибо выдает нам казна его светлости! По уговору и ровно в меру!
       -- А его светлость откуда берет?
       -- А это уже не нашего ума дело! На, иди, сам спроси у его светлости!
       Не спрашивает никто, и правильно делают... Но от этого не легче, война -- она грабежами да плясками на вражеских трупах не заканчивается, не желает заканчиваться! И потом, в тиши кабинета или шатра, вызывает его светлость один на один.
       Перебили они в пределах Тулемы пятьдесят одну тысячу туроми. Своих отдали -- девять тысяч жизней. Более чем удачное соотношение, даже при засаде. Своих схоронили в огне и в ямах -- у кого что было в завещальных уговорах. Двое суток жгли и копали в мерзлой земле, не продохнуть было от преподлого запаха жареного... А полсотни тысяч вражеских трупов -- куда? Оставить на улицах валяться, чуму плодить? Приказ бургомистру: убрать. Но, сударь бургомистр, не дай тебе боги -- в реку под лед сплавлять! На кол сядешь! Хоронить надобно. Тут еще повезло городским властям, что зима с морозами: свезли трупы, как стылые дрова, за стены городские, да и спустили нагрузку на каждый двор по отдельности: по тридцати трупов до конца зимы -- хоть в порошок их изотри, чтоб не было! Город стоял богат, много налогов для его светлости выплачивал, а теперь... Если ты не совсем уж глупец -- не жди бунтов отчаяния, снизь, убери налоги, а надо -- еще и отстроиться помоги из собственной казны, благо не пустая. Но она не пустая, потому что пополняется, а пополняют ее те же тулемцы... когда у них все хорошо... В эту зиму -- не как обычно: все до единого полки воевали без продыху -- всем и плати по-военному. А это значит, что равновесие между "золотым" приходом и расходом нарушено! И экономией за счет невыплаченных денег павшим воинам сей дырищи не залатаешь! Из награбленного и содранного с туроми тоже сундуки не напитаешь, потому как не с дарами к нам примчались, а воевать. Оружие, доспехи -- плохонькие, по дешевке уйдут, лошади у них дрянь -- тоже по дешевке, пленных -- вообще не брали... Рабы и будущая добыча с весеннего похода? -- Сей поход еще когда деньгами обернется -- а платить-то теперь, не откладывая. Военная зима на этот раз очень уж суровая приключилась, выкосила шестнадцать тысяч ратников! Шестнадцать тысяч! Со времен прадеда не случалось подобных потерь за одну зиму! Это значит, что теперь надобно не менее трех сотен зазывал набрать, снарядить и по Империи разослать, чтобы вербовали желающих присягнуть маркизу Короны -- за сладкое питье и сытный стол, за беззаботную жизнь и богатую добычу. Приведут новобранцев -- их учи, вооружай, обмундировывай -- тоже пока одни расходы, без доходов... Конечно, они с Модзо покумекают, составят доклад Его Величеству, и часть налогов в имперскую казну будет учтена, как израсходованная дополнительно на общие военные цели против внешнего врага, чересчур многочисленного в этом году. Уже полегче станет, хотя... придется также учитывать гнев и злопамятность государя за ту злосчастную ночь... Можно пообещать купцам весеннюю добычу, а деньги за нее взять вперед, хотя бы частично... Где еще денег-то взять? Научите, боги! Ларро, присоветуй, ведь война -- это твоя область, а значит -- и расходы на нее! Может, летом, в затишье, сообразить какой-нибудь дополнительный набег... Скажем, нанять у купцов кораблей с полсотни, и вдоль берегов... Отродясь его предки не пиратствовали, но тут впору с сумой по миру идти! Надо подумать насчет кораблей. Придется налоги на время поднять, городам и вассалам, а также купцам и тягловым крестьянам. Всем. Лично поездить, пообещать будущие послабления. Они бы и так вытерпели, как в других уделах десятилетиями терпят. Но ему подданные нужны, а не враги в шкуре подданных, врагов у него и по рубежам больше чем достаточно. Да, и про копья не забыть, может, от них польза какая-нибудь придумается...
       Хоггроги в горячей воде лежит, ванну принимает, а Тури тоже к нему забралась, водит пальчиками по свежим рубцам и вздыхает. Чего вздыхать? -- Это же простые царапины... Просто, попали "унылые" в случайное окружение, пришлось самому ввязаться, случайно зацепили...
       Но Тури не любит слушать про постоянные случайности, потому что очень их боится... Ибо знает историю нынешнего рода своего... Ибо всякий раз, многие века подряд, с каждым из могучих и непобедимых маркизов, однажды, случайно... И неминуемо. Проклятие богов.
       Это кошмарное знание живет с нею, живет с Хогги, неизбывно породнилось с его матушкой, пресветлой маркизой Эрриси, которая ничего уже от жизни по-настоящему не хочет, а боится только дожить до гибели сына... И когда их Веттори вырастет -- поселится в нем. Но никогда не обсуждают они сию неизбежность. Не обсуждают, а она живет среди них, глубоко, незаметно, в тиши ночных покоев, а случается -- и днем обдаст гибельным холодком, отравит любую радость, любую улыбку... Проклятие богов.
       -- Нет, но как он меня за бороду ухватил! Ты видела? Он же вдвое вырос за это время, так ведь?
       -- Ну, уж, вдвое. Кстати, Нута -- просто клад, я без ее помощи как без рук.
       -- Вот видишь. Ладно, я подумаю, как ее порадовать... И такой, главное, смышленый! И смеется? гораздо чаще, чем плачет! Весь в меня. А он сейчас не проснется?
       -- Даже и не рассчитывай.
       -- Жалко. А он завтра меня узнает?
       -- Да, мой дорогой. Я более чем уверена, что он тебя уже узнал, несмотря на заросли. Ты ее сбреешь?
       -- Завтра же утром... Сегодня же вечером! Почему ты на меня так смотришь? Что-то не так? Похудел, поправился?
       Да, Тури смотрит на своего обожаемого супруга. Да, вроде бы он чуть исхудал от военных и прочих забот. Да, борода ему идет, но без бороды в сто раз лучше и современнее. Да, она очень и очень соскучилась по своему маркизу... во всех смыслах... Но -- и не только поэтому смотрит она безотрывно. Что-то в Хогги... изменилось... И от этого смятение на душе. Да, изменилось. Однажды, еще до похода, она заметила, что от него словно бы какой-то свет струится... Или не свет... Аура, манна... что-то такое необычное. В столицу уезжал такой, а вернулся -- уже другой, со свечением. И что самое странное и поразительное -- это свечение, которому она не в силах подобрать ни имя, ни сходное знакомое ощущение, это свечение и на нее действует... Так словно бы душа ее -- примятая трава, а свечение -- словно бы ветерок, который эту траву шевелит и распрямляет. Тури знает толк почти в любом колдовстве: либо сама владеет, либо вприглядку, но это -- ей точно не знакомо. Или знакомо? И такое оно... тревожное... и такое... радостное...
       -- Знаешь, что я тебе скажу, Тури? Только не смейся надо мною и не спрашивай ни о чем. Обещаешь?
       -- О да, мой грозный повелитель.
       -- Я же сказал: не смейся.
       -- Прости, мой дорогой. Обещаю.
       -- Короче говоря... -- Хоггроги запнулся и спрятал взгляд. -- Может быть на этот раз... -- опять запнулся. -- То есть отныне... обойдется. Может быть. Угу.
       Хоггроги сказал -- и Тури мгновенно поняла эти полубессвязные слова, и узнала это сияние. И разрыдалась светло и безутешно. Надежда -- вот имя сиянию сему.
       -- Что такое, рёвушка? Ты это мне брось, сударыня маркиза, не то лохань переполнится, вода польется на пол и в покоях разведется сырость. Что случилось?
       Тури с тихим всплеском развернулась на живот и молча "подплыла" к мужу, устраиваясь поудобнее на его широченной груди. Она ничего ему не ответила, не прекратила и плакать, но Хоггроги более не стал ее спрашивать и утешать, лишь приобнял за мокрые плечи, потому что правильно понял и молчание, и счастливые слезы ее, потому что и ему... в глубине душе... Потому что в их дом пришла и поселилась надежда, отныне и надолго.
       А надежда -- это и есть самое высокое счастье.
      
       П Е Р Е П У Т Ь Е В Т О Р О Е
      
       Его светлость маркиз Короны Хоггроги Солнышко, повелитель удела, глава собственной семьи и верный слуга Его Величества императора, лично изучал свойства копья, нового предполагаемого оружия. Наиболее привычным и удобным местом для всех воинских забав и упражнений был отгороженный высоким забором от посторонних глаз участок заднего двора при замке, а сам замок, главное жилище семейства маркизов и его окрестности, назывались в народе просто и уютно: Гнездо.
       Учебное ристалище, представляющее из себя четкий прямоугольник, простиралось на полтораста локтей в длину и на сто в ширину. Места много, все туда вмещалось: чучела для рубки мечами, большие и малые мишени для стрельбы из луков, перегородки и ямы для верховой езды, грузы-отягощения для воинов, ежедневно упражняющих здесь гибкость и силу рук, ног и спины... Теперь, вот, его светлость новую забаву испытывает.
       Маркиз взял в руку громадное копье, обликом похожее на помесь стрелы, дротика и рогатины, разбежался за два полных шага и метнул. Копье с мягким свистом пролетело через все ристалище и попало точно в грудь деревянной мишени, одетой в кольчугу и в шлем...
       Грузно топоча, но прытко, немногим медленнее полета копья, промчался туда и обратно дюжий ратник, на это утро выбранный его светлостью в помощники.
       - Насквозь, ваша светлость! Вот настолько со спины вылезло! - Ратник развел ладони на три четверти локтя.
       - Ну, что, Кари? Убедился?
       Рокари Бегга, сенешаль и главнокомандующий войсками его светлости, негодующе помотал головой:
       - Никак нет, ваша светлость! Не убеждает!
       Не-е-ет, Рокари Бегга, полжизни проведший подле его светлости, ровесник и товарищ еще детских его игр, отнюдь не сумасшедший, чтобы так вот, запросто, перечить маркизу Короны, однако же он хорошо знает порядки и обычаи маленького удельного "двора": пока решение не принято, пока идет обсуждение, совет, деловой спор - сколько угодно говори вразрез светлейшему мнению, отстаивай свое, упорствуй, низвергай слова и мысли повелителя... Ведь что они сейчас делают, чем занимаются? Это обычный военный совет, да, малый военный совет - его светлости со своим сенешалем. Только не в походе, не во время войны, не в чистом поле, а дома, где можно чуточку расслабиться, отдохнуть после зимней войны и весеннего воспитательно-истребительного похода в земли варваров-туроми... не забывая, разумеется, о повседневных обязанностях, которые с сенешаля и рыцаря Рокари Бегга никто не снимал. А коли обсуждение идет - разрешено, даже поощряется не соглашаться и приводить свои доводы. Но когда военный совет уже подытожен последними словами и решением его светлости - храни тебя боги от поперечных слов!
       - Почему не убеждает? По-моему, я был достаточно убедителен.
       - Ой-ой-ой, ваша светлость! Я не хочу сказать - наивность, но, порою, ваша снисходительность и доброта к людям переходят все пределы! Разрешите, я возьму свободное копье? Так называемое оружие!
       - Охотно разрешаю, можешь метнуть его туда же, мишень широка.
       - Нет уж, покорно благодарю! Вот - копье. Вот - я, не самый слабый человек в нашей дружине. - Рокари Бегга повел крутыми плечами, закатал по локоть рукав легкой черной, вышитой серебром, сорочки и коротко полюбовался собственным кулаком и жилистым предплечьем, прежде чем ухватиться за середину выданного ему копья. Росту в рыцаре было четыре локтя и два пальца, в учебных схватках и упражнениях он действительно был равен по силе и ловкости лучшим своим бойцам, а мечом и секирой владел искуснее любого из них. - Но - как мне с этаким чудищем наперевес воевать??? Не говорю - метать, но даже таскать его с собою - и то тяжело. Ну, ладно, мое конь увезет, а пехоте как быть? Вы метнули копье к дальнему богу за уши, и рады, а я вот уже надорвусь повторить ваше упражнение.
       - Да? Ну-ка... Метни. Вперед.
       Рокари пожал могучими плечами - пока еще в этом жесте не было дерзости, ибо совет не закончен - встал на черту для разбега, примерился... Рокари старался изо всех немалых сил, что в нем были, но копье не долетело до мишени одного полного шага, то есть двух поочередных - левой ногой и правой.
       - Мало каши ел, Роки.
       - Угу. Это вы, ваша светлость, не вполне понимаете своего отличия в силе от простых смертных. Тяжело копье. Наконечник стальной - это понятно, это как в стреле. А вот тело копья... Тоже, кстати, как в стреле, лучше бы ему быть легким. Посмотреть у тех же туроми.
       - У туроми дрянь копья: на него плюнь - оно сломалось. И получается, что в ближнем бою оно ненадежно, хлипко, а в дальних швырках его любой чих за окоем отгонит. Неужели это - так тяжело?
       - Безусловно, ваша светлость. Даже для меня - тяжело. Да и дорого встанет нам - все копья сплошняком из железа делать.
       Вот это был мастерский удар со стороны сенешаля, в самую болевую точку его светлости угодил: дорого очень выйдет.
       - Гм. Зато... в полете протыкает неплохо. Да, с металлом у нас... Не надо бы сорить.
       - Вот я и говорю, ваша светлость, кроме вас некому такие копья метать. Вы тогда совершенно верно про накладки говорили...
       - Про костяные, что ли? Как на рогатинах? Это я про новые стрелы думал... Чтобы им подлиннее и попрочнее...
       - Да, но копья как раз подходят. Узенькие накладочки по телу копья, схваченные лёгонькими двойными обручами, увесистые наконечники, в ладонь длиною, обоюдоострые... Наконечники нынешние, на мой вкус очень хороши, в переделке не нуждаются. Но они должны быть насадными и коваться отдельно. И хорошее дерево на копья подобрать бы. И можно будет дальше пробовать. Чтобы в итоге получилось прочно, длинно и относительно легко.
       С десяток слуг и приближенных слушали сей высокоученый спор - его светлости со своим сенешалем - и почтительно молчали. Вероятно, будь у кого-нибудь из них светлая мысль в голове и отвага, чтобы ее высказать, его светлость принял бы в свой круг обсуждения и мысль, и советчика, но... мыслителей среди молчаливых верноподданных не нашлось.
       - Такое не метнешь, как ты описываешь, смысла не будет. Это все равно, что зубочистками кидаться. Придется копья постоянно в руках держать, а, стало быть, придумывать им иные способы применения. Чтобы не как у тупых варваров. Отряд копейщиков что ли, отдельно придумывать?.. Ладно, пробуй. Только первую очередь наконечников сам скуешь, лично. Дабы мы с тобой могли бы перебирать отличия: чуть того больше, чуть того меньше... Ну, ты понимаешь. А я пока подумаю, где бы заказать дрова...
       - Какие дрова, ваша светлость?
       - Не столбеней, Кари, это я шучу так. Дерево надобно искать, которое может пойти на древки для копий, чтобы ровное, прочное, чтобы устойчивы поставки были...
       - Ваша светлость! - через весь учебный двор к его светлости промчался бывший паж, а ныне, после зимних и весенних боев, уже оруженосец маркиза, по имени Лери.
       - Что такое, Лери? Тише, тише, сейчас глаза ведь выскочат!
       - Гонец Его Величества! К вам! Только что! У ворот!
       - Придворный из тебя - никудышный, Лери. Твой уровень - бивак, поход, шатер и общество неграмотных вояк.
       - Виноват, ваша светлость.
       - Где он: у ворот - уже во дворе? Или у ворот - еще за воротами?
       - Так точно, ваша светлость, согласно артикулу! Во дворе!
       - Иду. Переоденусь только. А кто он?
       - Рыцарь Докари Та-Микол, ваша светлость! Судя по изломанному гербу - княжеской фамилии, второй сын.
       - А-а-а... - Хоггроги фыркнул полуулыбкой и всем сразу стало понятно, что сие известие весьма приятно повелителю. - Отлично. Тогда я так иду, не переодеваясь. Рыцарь рыцаря всегда поймет. Небось, и зверюга при нем?
       - О, да, ваша светлость! У-ух! Это настоящий охи-охи! Так вы его знаете?
       - Встречались однажды. Сгоняй к ее светлости, предупреди. Ну... чтобы то, се, завтрак получше, понаряднее. Узнай у егеря - есть ли что стоящее на нынешний день?.. И на завтрашний. Керси разыщи, или пошли за ним, он мне нужен. Побежал!
       Гонец от Его Величества действительно был рыцарем, а золоченые шпоры, золотая цепь на груди, цвета на парадном княжеском щите, безошибочно указывали на некие обстоятельства его жизни, а именно: юноша - сей гонец был весьма и весьма молод - второй сын князя, он не женат, и он рыцарь.
       Едва завидев маркиза Короны, гонец спрыгнул с лошади и приготовился, было, к приветствию по всей форме, но...
       - Оставьте, оставьте, сударь! И наденьте свой берет. А хотите - снимите его, в пределах замка не зазорно ходить простоволосым. Видите? - маркиз Короны провел вдоль себя пальцами сверху вниз, как бы давая императорскому гонцу ознакомиться со своим внешним видом, несовместимым, по его мнению, с пышными придворными церемониями. И действительно: голова непокрыта, густые светлые волосы буйно торчат во все стороны, словно бы никогда не имели дело с гребнем, драгоценностей на одежде нет, важности в манерах - ни малейшей... Но зато широченная длинная рубаха-безрукавка навыпуск то и дело потрескивает под напором могучих мышц плеч, груди и живота. А руки у его светлости маркиза... А ноги, а сапожищи... Вот таков он и есть - знаменитый маркиз Короны.
       - Гвоздик, сидеть.
       Диковинный и зловещий на вид зверь вздыбил шерсть на мощном загривке и, вероятно подумав, что приближающийся человек таких размеров и с таким громким басом - это нешуточная угроза, решил вступиться за своего доверчивого и неосторожного хозяина... Нет, увы, раз вожак приказал сидеть - значит, знает, что к чему.
       - Да, пусть посидит, я его не обижу. Но я слышал, сударь, что у вас поручение ко мне?
       Все верно. Сначала - дело. Все изъявления дружбы и взаимной приязни - после.
       - Так точно, сударь! Его Величество Государь, Великий Князь, Великий Герцог и Император всея Океании... - Юноша сделал короткую паузу, все присутствующие на дворе - приближенные, ратники, и даже слуги - заслышав малый императорский титул, замерли навытяжку... - приказал мне сообщить, что второго числа сего месяца этого года, в канун...
       Да, это было формальное прощение: от императора - крепко провинившемуся перед ним маркизу Короны, который хотя и оказал Его Величеству ценнейшую услугу, на свой лад обуздав и уладив едва не вспыхнувшую войну между двумя странами, но который, тем не менее, создал для этого скорбного случая условия, ибо именно в его доме едва не пролилась кровь дуэлянтов, а ведь оба они были сыновьями своих отцов, монархов двух соседних государств, причем, Его Высочество Токугари - даже престолонаследником Империи.
       Свои люди из столицы еще загодя предупредили маркиза о грядущем прощении, однако, он не ожидал, что гонец прибудет так скоро. Тем более не знал он, что это будет тот самый юноша, с которым он тепло познакомился мимоходом на Плоских Пригорьях.
       - Отлично сударь! Немилость Его Величества была мне огорчительна, весьма и весьма, и я безуспешно пытался искупить хотя бы малую часть вины своей искренними и долгими покаяниями. Однако, сходу вопрос: насколько срочно вам потребуется возвращаться на этот раз? Почему спрашиваю: надеюсь, что вы у нас погостите.
       Юноша осмотрел запыленный берет, отстегнул перо из пряжки и совершенно не по-придворному выколотил пыль об колено.
       - Разве что, до завтрашнего захода солнца, сударь. Время у меня есть, но мне предписано особо не задерживаться...
       - Его Величеством? Поздравляю, вы востребованы.
       Юноша заливисто засмеялся в ответ и все присутствующие тоже улыбнулись неизвестно чему, ибо не ощущалось в юноше ни страха, ни угроз, ни желания уязвить кого бы то ни было.
       - Его Величество действительно оказывает мне честь, давая те или иные поручения, но на сей раз предписания исходят совсем от другого лица, и они для меня ничуть... почти столь же ценны, как и благорасположение Его Величества! Прошу меня извинить, что я говорю загадками, но надеюсь, что у нас с вами все же найдется время их разрешить...
       Маркиз шагнул вперед и протянул руку. Юноша горячо пожал ее, польщенный столь радушным приемом со стороны знатного и прославленного воина.
       - Мало - но хоть что-то. Милости прошу к завтраку, о вашей лошади позаботятся. Керси! Ты как оруженосцем стал - вконец обленился. Ты где был?
       - В отъезде, у родителей, вы же сами отпустили!.. Только что вернулся, ваша светлость, часу еще не прошло.
       - А, да, извини. Пришла тебе пора опять уезжать, но до этого... Вот что, ты хотя и не паж, но пока еще и не сенешаль. Короче говоря, сопроводи посла Его Величества... с питомцем... в его покои - и обустрой: сообразишь сам, где, что, кому поручить... Ванну обязательно. А потом - к завтраку проводишь.
       Его светлость легко согласился с ее светлостью и, по светлейшему повелению обоих, завтрак был накрыт в покоях ее светлости, на самый малый стол: маркиз с супругой, их сын, их гость - и все. Его сиятельство маркиз Веттори, по малолетству своему, за столом почти не присутствовал, но был очень деятелен: с громким и веселым гугуканьем ползал на четвереньках по всему пространству покоев. Толстая нянька Нута и две мамки-кормилицы - его сиятельство всего лишь месяц назад окончательно отняли от груди - с беспокойством посматривали на свирепого охи-охи, которому его светлость почему-то разрешил присутствовать при хозяине, но вмешиваться не решались. Впрочем, охи-охи вел себя смирно, а его сиятельство благоразумно обходил, вернее будет сказать - обползал кошмарного зверя стороной.
       Неожиданно маркизу поступили донесения с границы, и он, попросив извинения у присутствующих, отлучился, "буквально на несколько мгновений".
       Тем временем его сиятельство развил бурную деятельность, он взялся гоняться за легкими разноцветными шарами, которые во множестве появились вокруг него: желтые, красные, синие, зеленые, белые, побольше, поменьше... Это маркиза Тури прочла заклинания, чтобы хоть как-то отвлечь отпрыска от исследования попавшегося на пути камина и его пачкотных летучих недр. Внезапно шары выстроились в длинную разноцветную цепочку и сами стали по очереди подлетать к его сиятельству. Тот мгновенно укрепился на полу, приняв сидячее положение, и стал увлеченно гасить шары ударами маленького кулачка. Ее светлость утратила на миг дар речи, видя все происходящее, но потом догадалась:
       - Сударь, сие... вы так устроили?
       - Да. О, прошу прощения, сударыня, это вышло совершенно неожиданно, я просто хотел помочь его сиятельству...
       - Извинения совершенно излишни, сударь, ничего плохого здесь нет, но... Вы так запросто, походя, справились с чужим колдовством... Видимо, ваши способности необычайно велики!
       Юный рыцарь улыбнулся смущенно:
       - Если и есть во мне способности, которые вы изволили похвалить, то моей заслуги в этом немного, или почти нет: природные задатки к магии у меня от матушки, светлейшей княгини Ореми, а знаниями я обязан своему несравненному учителю и наставнику, рыцарю Санги Бо.
       - Как вы сказали - Санги Бо? Имя вашей прекрасной матушки у всей Империи на слуху, а вот имя вашего наставника мне ничего не говорит, к великому моему стыду...
       - Что? Что, мой птерчик? - неожиданно и громогласно в покоях очутился его светлость маркиз Короны, и маркиза Тури немедленно заткнула пальчиками уши. Зато его сиятельство совершенно не испугался громоподобных рыков своего отца и быстро пополз к нему навстречу, мгновенно забыв и про шарики, и про каминную золу. - Ты не слышала про Санги Бо??? О, богини и боги, пылиться вам в дороге!.. Вот и совершай после этого бессмертные подвиги во славу Империи и прекрасных дам!.. Хвать молодца! - и к небу!
       - Хогги, потише...
       - А что - потише, когда тут на моих глазах затирают имена героев! Э-э, сынок, нос мне самому пригодится... и глаз тоже... Так вы что тут, не ели? Ах, меня ждали? Признателен. Нута, прими его сиятельство... и срочно переодень, а мы тут пока...
       Взаимная симпатия рыцарей, таких разных по облику и манерам, обещала быстро перерасти в дружбу, тем более, что выяснилось: не только отец, но и наставник юного князя дружил с дедом маркиза Хоггроги, маркизом Лароги Веселым, и они все вместе избывали в тюрьме немилость покойного Государя... Выяснилось, к общему смеху, что князь Докари любит вино еще меньше маркиза Хоггроги, который свой кубок опорожнил едва ли на одну пятую часть, предпочитая вину цветочный взвар и простую воду...
       -...а Тури в это время отлучилась переодеться к ужину.
       - Хогги, ты меня пугаешь.
       - Слушайте же с терпением, судари и сударыни! Он ползет, лопочет что-то такое детское, а я смотрю что дальше будет... Но, на всякий случай, ножны, все-таки, надел...
       - Хогги, о, Владычица Земная!..
       - Да перестань ты меня перебивать, друг мой!.. И вот он подползает поближе... А ведь там много чего лежало: и камешек правежный, и масленка, и кисточки шелковые... Не-ет, он сразу хвать за рукоять! И в рёв! Меч-то жжет непривычную руку, можете поверить мне на слово. И стрекочет, и студит, и...
       - Хогги, ты хочешь, чтобы у меня был разрыв сердца!
       - Моя светлость! Глянь на молодца - он ведь жив-здоров, при чем тут сердце? Он в рёв, руку отдернул... а потом - цап еще раз!
       - О, мой бедный птерчик! Нута, дай его сюда! Вот почему у него была красная лапка, ему было больно! Жестокие дикари! Тори, иди скорее к маме, мама тебя пожалеет!..
       - Что значит больно? Он мужчина и воин, и был рад, что уже способен взять меч в руки!
       - Да, но своим криком ты можешь распугать весь мир, включая дорогого гостя, нас с Тори, и прислугу. И даже охи-охи, который, в отличие от тебя, ведет себя тихо и посуду не бьет.
       - Я тоже не бью, просто кубок под руку попал...
       В покои время от времени входили слуги, одетые по-охотничьи, шептали что-то на ухо его светлости, и он, на правах главы дома, отвлекался с извинениями, а потом опять входил в общую беседу.
       - Как... В таком юном возрасте, князь? Не рановато ли?
       - Можно подумать, Хогги, что ты, когда на мне женился, был намного старше... Так вот чьи предписания вы выполняете, сударь Докари? И вы ее искали столько лет?
       - Да, сударыня. Как выяснилось - и она меня. Она была невольно введена мною в заблуждение и разыскивала меня в гладиаторских отрядах и цирках по всей Империи. А я ее по всему городу Шихану. Гм... почти по всему. Шихан - это столица одной из наших провинций.
       - Боги! Как красиво люди живут!.. Видишь, Хогги, а ты говоришь, что чудес на свете не бывает!
       - Чудеса как раз бывают, и одно из них я хотел бы предложить его сиятельству Докари, сразу же после завтрака, если, конечно, он не предпочтет теплую и мягкую постель травле матерого цуцыря!
       Докари Та-Микол широко раскрыл глаза, в ответ на слова хозяина замка, и даже охи-охи Гвоздик заерзал, завозился под столом, пополз наружу.
       - Простите, маркиз, мое тугодумство... но мне послышалось... Охота?
       - Да, сударь. Там, в пещерах, буквально в нескольких долгих шагах от замка, выслежен и обложен матерый цуцырище. Хоть он и горный демон, а деваться ему некуда. Так что...
       - О-о, сударь! Я и Гвоздик... неудобно, право, злоупотреблять... мы в столице отнюдь не избалованы хорошей... Ну конечно, я был бы счастлив! От такого удовольствия простой смертный отказаться просто не в силах! Цуцыря в охотничьих угодьях маркизов Короны! Да я буду хвастаться этим годами! А как - на рогатину, горулями, либо в мечи? Ох, сударыня, однажды, на большой дороге, мне посчастливилось изучать на половинках одного невероятно огромного цуцыря удар мечом вашего несравненного супруга! Мне он потом снился, этот удар, я так ему завидовал!
       - Да что вы говорите? Наверное, это было целое произведение искусства?
       Докари Та-Микол простодушно кивнул:
       - О, да, сударыня! Но конечно же мне, увы, никогда не повторить...
       Маркиз Хоггроги самым решительным образом прервал восторги молодого князя:
       - Как угодно! Хоть на рогатину, хоть как. Наверное, вы хотите взять вашего Гвоздика?
       - Если только это не против местных правил и не составит вам неудобств.
       - Ни малейших, сударь! Берите, конечно, он мне симпатичен. Однако от горулей тогда придется отказаться, иначе в пылу охоты они с цуцырем порвут их всех, прежде чем доберутся друг до друга... если я правильно понимаю повадки этого милого создания... Решено: с вашим Гвоздиком, с рогатинами - но! С мечами за спиною: вы мой гость, вы почти молодожен, вы посланник Его Величества, цуцырь здоров и зол... Я должен заботиться о вашей безопасности. Но зато, если повезет, добудем попутно пару нафов. Расплодились, твари.
       - Боги! Как я мечтал отдохнуть на охоте. И вдруг! Это как в сказке!
       Маркиза Тури поочередно смотрела то на одного рыцаря, то на другого, даже и не пытаясь скрыть сожалеющей улыбки.
       - Что с тобой дорогая? Что ты на нас так смотришь, как будто мы стянувшие столовое золото домовые?
       - Нет, ничего. Просто я подумала... Когда великие боги, на заре времен, создавали мужчину, они совершенно не позаботились о том, чтобы напитать разнообразием его чаяния и помыслы, уделив основное внимание крепости рук, ног и спины. Или, уж совсем кратко: все мужчины одинаковы. А я так надеялась, что мне дадут угостить нашего юного князя мирной и красивой птериной охотой...
       - Но я к вашим услугам, сударыня, вам стоит только пожелать...
       - Ну уж... Кто я такая, чтобы встревать между двумя сударями, исполненными благородного охотничьего пыла, и их цуцырем... Пойду, прикажу собрать вам походный обед, если, конечно, вы не вздумаете зажарить добычу на углях...
       - Ого, мой друг! Вот ты чего нам возжелала, чтобы мы цуцыря ели? Демоны несъедобны!
       - Да знаю уж. Мой дорогой, ты не против вареньица на сладкое? Есть еще старые запасы, и до нового урожая близко, но только, чур, вишневое - птерчику... Ох! - Маркиза внезапно перешла на испуганный шопот:
       - Боги... Хогги, Докари...
       Мужчины оглянулись туда, куда показывал дрожащий пальчик маркизы..
       Это было удивительное зрелище: его сиятельство, маленький маркиз Веттори, постепенно освоился с пространством вокруг грозного охи-охи и подполз к нему вплотную. Гвоздик лежал на боку, весь якобы недовольный: клыки в палец выпущены наружу, когти выпрыгивают из подушечек лап и прячутся, чтобы тотчас снова выпрыгнуть, в опасной близости от ребенка... Мамки и няньки - белы от ужаса и боятся даже пискнуть, к тому же они в почтительном отдалении от господского стола...
       Юный князь Та-Микол поспешил успокоить родителей:
       - Не волнуйтесь, ради всех богов... Гвоздик необычайно тонко чувствует мое настроение, состояние... А я чувствую его. Он очень хорошо знает, что я испытываю по отношению к вам, к его сиятельству... Слово дворянина: он не причинит ему вреда.
       Родители успокоились. И все-таки это смотрелось странно: маленький маркиз сидел перед охи-охи, широко расставив пухлые голые ножки и для верности укрепившись в пол правою рукой, а левою терпеливо, раз за разом, пытался схватиться за хвост этого чудовища. Хвост же его, как это и положено у охи-охи, заканчивался маленькой "сторожевою" головой, точным подобием большой. Маленькая голова скалилась, пищала, думая, что рычит, вроде как нападала на ребенка, раскачиваясь перед самым носом, но в самый последний миг хвост отдергивался, и пальчики его сиятельства захватывали пустоту.
       - Удивительно! Они понимают друг друга, они играют! И все-таки, дорогие судари, его сиятельству пора баиньки. Вам на охоту, а ему в кроватку.
       - Да! Что-то мы засиделись тут! Докари, вы готовы?
       - Да, сударь.
       - Просто Хоггроги. Тогда к конюшням, там переоденемся - и вперед!..
       - Вперед! Ишь, Черника, не притворяйся, хитрюга, ты даже не вспотела! Керси, вы не устали?
       - С чего бы, сударь Докари? Такие переходы - для меня с детства забава!
       - И отлично. Дальше по тракту очень хороший постоялый двор. Там мы и поужинаем, и переночуем.
       Для двух юных всадников, одна и та же дорога - из удела в столицу - воспринималась совершенно по-разному: для князя Докари это было возвращение домой по привычному пути и предвкушение собственной свадьбы, а для дворянина Керси, оруженосца его светлости маркиза Короны, это было волнующее приключение, первая самостоятельная поездка в столицу, не в составе многочисленной свиты при его светлости, а вдвоем, на равных со знатным спутником, рыцарем и князем.
       Дело в том, что пажи его светлости, Керси и Лери, достигли шестнадцати лет, то есть, год прошел от их совершеннолетия, и они вышли из пажеского возраста. Однако оба они очень хорошо проявили себя в зимней войне и в весенних походах, поэтому оба были удостоены звания оруженосцев. Но при этом Керси умудрился захватить вражеское знамя, первым обнаружил крупную засаду, умел без единой царапины выпутываться из любой мечевой кутерьмы... И однажды, на поле боя, его светлость проревел во весь голос: достоин в рыцари!
       Это было признание! Это было желаннее для Керси, чем любой дар небес!!!
       Но его светлость, зная тщеславный нрав своего пажа, а ныне оруженосца, решил, что посвящение в рыцари на скорую руку, прямо на поле боя, хотя и не менее почетно, нежели в Императорском дворце, но куда менее зрелищно. Его светлость списался с главным герольдом Двора, тот немедленно занес юного воина в список очередности - и вот, пора пришла! Да еще невероятно удачно, что они коротают путь вместе.
       Лошади шли ходко, дорога не размокала даже от частых летних дождей, а сами дни были достаточно длинны, чтобы переходы получались большими. Князь Докари уверил, что знает более короткий путь в столицу, нежели тот, по которому приходилось идти огромной свите его светлости маркиза Короны.
       Впереди обоих всадников (оба путешествовали налегке, без слуг, без заводных лошадей) легко, почти лениво, трусил охи-охи Гвоздик, тем не менее, он не только не отстал ни разу, но ревниво следил за тем, чтобы лошади его не опережали. Зато сам он то и дело нырял в густые травы вдоль дороги, вламывался в кустарники, разгоняя в стороны каждый раз целые выводки мелких животных и птеров.
       Такое складывалось впечатление, по крайней мере у Керси, что зверь никогда не устает и не выдыхается.
       - ... если прикажу - да, добудет, но чаще я напротив, запрещаю, иначе он передавит всю живность в округе.
       - Изумительно. А... сударь Докари... нескромный вопрос...
       - Просто Докари.
       - О, нет, вот когда Государь повенчает меня в рыцари... о, я сейчас умру от одной этой мысли!.. Вот тогда я позволю себе эту фамильярность, но не раньше.
       - Хорошо. Но вы хотели задать вопрос? Нескромный.
       - Да. Он ведь - взрослая особь. Как он обходится... Или вы держите пару?
       - Нет. Гвоздик у меня один такой. - Князь расхохотался своим воспоминаниям. - Было тут дело с полгода назад. Охи-охи всюду могут прижиться, но любят север, им почему-то лето круглый год подавай. Как раз государь дал мне одно из первых поручений, и именно там, на севере. Ехал я налегке - вот как сейчас: Я, Черника и Гвоздик. И вдруг, в одно ужасное утро, мой Гвоздик пропал! Черника знает, но молчит. Я - следы читать! Вижу - плохо дело: много-много пушистых и когтистых лапок наследило в округе, а среди них - Гвоздиковы лапищи, я же все его четыре отпечатка наизусть помню... Проходит день, и второй... Благо, я до конца выполнил порученное и возвращался, мог себе позволить подождать... И все равно - сердце мое уже настолько кровоточило, что я готов был идти, бежать, скакать на те пустоши, в предгорья, где у охи-охи целое норное стойбище было вырыто... Да, да не смейтесь, идти и умолять: "О, где же мой бедный Гвоздик, сударыни охи-охи, не видели ль вы рослого и красивого мальчика охи-охи, с ленточкой на шее, судари и сударыни охи-охи!"
       Керси закрутил головой, не выдержал и покатился со смеху.
       - И что, и действительно отправились спрашивать?
       - Хвала богам, до этого не дошло, иначе бы я не дожил до нашей с вами беседы. Местные красавицы подержали его в сладком плену, однако же отпустили. И он вернулся.
       - И что он сказал?
       - Да ничего, похныкал для виду, махнул пару раз хвостом и предложил забыть. Но мне вперед наука: надо будет, не дожидаясь самовольных отлучек и дезертирства, хотя бы раз в год предоставлять ему законный воинский отпуск... Суток на трое...
       - По-моему разумно.
       - И я одного с вами мнения. О... Что это, Керси? Нет, наш трактир дальше, но давайте узнаем, что тут стряслось?.. Тем более что они сами к нам направляются.
       Юноши придержали лошадей и остановились, а подскакавшие к ним воины дорожной стражи, увидев, что имеют дело с двумя приличными молодыми дворянами, слегка расслабились и опустили оружие.
       - Сотник дорожной стражи Ларки Вокул, судари!
       - Рыцарь Докари из рода Та-Микол, сударь! Со мною дворянин Керси из рода Талои, следуем в столицу по личному распоряжению Его Величества.
       Да, тут не могло быть ни умысла, ни ошибки, эти дворяне совершенно не при чем.
       - Прошу простить за беспокойство, судари, служба. Все вижу: гербы и воспитание, у меня к вам нет претензий и вопросов.. хотя... Так, на всякий случай: не доводилось ли вам встретить по пути здоровенного малого, толстого, молодого, с усами, но безбородого, без меча, но с секирою и дубиною? На толстой серой лошади. Или уже без нее. Зовется он что-то вроде - Хряк... Хвак... Как-то так?
       - Нет, сударь Ларки, такого человека мы не встречали, и имени такого не слыхивали. Но чем он виноват перед властью и законом?
       - Да... сами изволите видеть: целое кладбище нам настрогал. Повздорил с маленьким отрядом... а вернее будет сказать - с шайкою отставных ратников, не поделили баб продажных. Все были пьяны в стельку, все до единого, мужчины и эти... Ругались площадно. И сей толстомордый хряк Хвак не придумал ничего лучше, как поубивать всю дюжину этих обормотов, и одна из девочек тоже... под чью-то руку подвернулась. Трактир верх дном, посуду и мебель перебили, только что не сожгли, мне дежурство завтра сдавать, а со мною тринадцать мертвых тел, которых за сие краткое время следует успеть опознать и похоронить. Одним словом, судари, если встретите сего Хвака, одного или с сообщниками - рубите на мелкие ломтики, я покажу в вашу пользу, и вам ничего за это не будет, кроме горячей благодарности от нашего наместника! Ух, какой зверина! Ого! Не укусит?
       - Вас? Представителя власти??? Помилуйте... Хорошо, тогда мы следуем своим путем, а ваши слова непременно учтем. Прощайте, сударь.
       - И вам легкой дороги.
       - Какое счастье, сударь Докари, что это не тот трактир, в котором мы с вами рассчитывали остановиться.
       - Да уж... Знаете, Керси... У меня такое ощущение, что я солгал только что.
       - Как это? Что вы такое говорите?
       - Будь я проклят, если это имя мне ранее не встречалось... Хвак... Чуть ли ни в далеком детстве, когда и у меня самого было совсем другое, тоже простонародное имя: Лин. Знаете, как это бывает: вот-вот, вот-вот вспомнишь - и не вспомнить.
       - И всё? И только-то? Полно вам, сударь Докари. Лучше расскажите мне еще о столичной жизни, о светской жизни, я имею в виду... О женщинах... ну, вы понимаете...
       Князь Докари расхохотался, но он умел делать это совершенно не обидно для собеседников.
       - Извольте. Только оговорюсь сразу: мой личный опыт крайне мал и недостоин упоминания. Рассказывать о невесте я, вы уж извините, не стану, да это и нелюбопытно никому, кроме нас с нею. Также увольте меня от разглашения тайн, которые мне поверяли мои друзья и знакомые, ибо секреты и сведения сии не мне принадлежат... Во всем же остальном, я волен рассказывать, передавать дальше известное всему свету, или, говоря иначе, распространять светские новости, альковные, военные, затхлые, свежие... все чем располагаю. И сделаем поправку на то, что я уже около месяца не был в столице, а следовательно отстал от жизни и от моды, как и всякий провинциал. Итак... Перо нынче модно закладывать в пряжку берета чуть наискось, влево, вправо, по вкусу, но ни в коем случае не прямо!
       Керси тотчас сорвал шапку и поправил перо, согласно требованиям столичной моды.
       - Далее, любой благородный дворянин, в столице ли в уделе, предпочитает занимательную, необременительную беседу во время трапезы и после нее... А вот как раз и наш трактир. Вы знаете, столько лет живу, а до сих пор не научился приструнивать особо ретивых трактирщиков... и трактирщиц.
       - Ну, сударь Докари, за этим дело не станет, предоставьте мне сии заботы. Я у его светлости такому научился...
       - Охотно. Итак, устраиваемся сами, устраиваем питомцев, умываемся и ужинаем! А за ужином беседуем. Как вам мое предложение, дорогой Керси?
       - Оно превосходно.
       И так все и было, в первый вечер первого дня путешествия: лошадей разместили на просторной и чистой конюшне, Гвоздик был загнан наверх, в комнату князя Докари, и брошен, оставлен страдать... один на один с ящерным окороком...
       А молодые люди далеко за полночь все сидели за столом и все не могли наговориться... О чем они беседовали в уголку небольшого трактирного зала, совершенно опустевшего по ночному времени? Всего не упомнить, молодежь любопытна и любознательна... Скорее всего о женщинах, о дуэлях и войнах, о лошадях... ну и, разумеется о Гвоздике... Не забыли маркиза Короны и Его Величество, обсудили женские коварства и вероятность неведомой беды, грядущего конца света, о котором стало модно поговаривать в придворных кругах...
       Но оба встали с рассветом, бодрые и отдохнувшие, к тому же нетерпение - у каждого оно было свое, заветное - подгоняло их двигаться дальше, не медля ни единого лишнего мига.
       На четвертый день они окончательно сдружились, однако, несмотря на тепло отношений, Керси упрямо отказывался обращаться к рыцарю Докари накоротке...
       - Вот если бы я выбрал от его светлости удар мечом по плечу на поле боя, то был бы я сейчас полноправный "рыцарь поля битвы", но его светлости угодно было снизойти к моему тщеславию... Да, вот вам смешно, сударь Рока... прошу прощения, оговорился... сударь Докари, ибо вы государя видите ежедневно... и принцесс...
       - Храни нас боги - встречать Его Величество так часто, как вы говорите! Нравом он крут и переменчив. Кстати, и не пристало рыцарю шастать по передним, в надежде снискать случайную благосклонность от сильных мира сего...
       - О, нет, сударь Докари, вы неправильно меня поняли: я не собираюсь натирать штанами скамейки в монарших передних, но - удостоиться лицезреть, хотя бы однажды, государя и Его семейство... А пуще того - принять из высочайших дланей рыцарский венец!.. Это великое счастье, отсутствие которого, вам, столичным вертопрахам, просто не понять. У нас в провинции на многое смотрят совсем иначе, нежели у вас...
       - Я считаю, что его светлость маркиз Хоггроги был несомненно прав насчет вас, дорогой Керси, ибо вы вполне заслужили принять рыцарство непосредственно из рук Его Величества...
       - А Лери только на будущий год сие светит... Ух, как он мне завидовал, мне даже совестно перед ним стало... сам не знаю за что...
       - Через год вы сравняетесь, и все загладится. Какой, все же, отвратительный постоялый двор... Жаль, что темнеет, иначе...
       - Пустяки, сударь Докари, переночуем, а с утра в путь, не впервой.
       И все-таки предчувствие не обмануло князя Докари, и они едва не попали в неприятную переделку.
       Трактирный зал был не то чтобы забит постояльцами, но полон шумом, который они создавали: пятеро полупьяных дворян, одетых по-военному (скорее всего, это были так называемые добровольные ополченцы, а проще говоря - дворяне наемники, следующие в точку сбора к одному из местных властителей) не придумали ничего лучше, как затеять игру в "тук-тук", а именно укрепили на входной двери мишень и поочередно метали туда кинжалы, нимало не смущаясь, что кто-то может эту дверь открыть и попытаться войти во время очередного броска.
       Так и случилось, дверь распахнулась - кинжал уже летел.
       Дверь открывали юные путешественники, впереди шел князь Докари. Он мгновенно выставил руку и перехватил крутящийся в воздухе кинжал прямо за рукоятку. Бешенство, хлынувшее к нему в сердце, никак не проявилось ни в выражении его лица, ни даже в громкости его голоса.
       - Осторожнее, сударь, по-моему, вы обронили ножик.
       Докари завел руку за спину и, не оборачиваясь, воткнул кинжал в дверную притолоку. Керси, вошедший следом, обшарил обстановку шустрыми черными глазами, все понял, но проявил себя чуть менее сдержанно:
       - Тупое село на пьяном отдыхе! Эй, хозяин! Будьте добры, две комнаты для ночлега, моему другу и мне.
       Прибежал хозяин и горячо заверил, что комнаты будут готовы через несколько мгновений, а пока сиятельные судари могут освежиться здесь же, за счет заведения.
       - Говорит учтиво, а, Керси? Придется малость потерпеть. Два отвара на костях зверей молочных...
       Все события развивались стремительно: половины минуты не прошло, как оба путешественника уже сидели за отдельным столом, в ожидании отвара и комнат. Наученный долгими путешествиями, Гвоздик смирно ждал снаружи, сидя возле коновязи, рядом с хозяйскими кобылами, Черникой и Волной.
       Оба юноши были хорошо сложены и развиты, росту в Докари было четыре локтя без двух пальцев, Керси на палец пониже - он хорошо вымахал за последний год.
       Это только рядом с маркизом Хоггроги Солнышко оба они смотрелись худосочными и тщедушными, среди обычных же людей - никак не выделялись в слабую сторону, скорее, даже, напротив. Но лица, лица их выдавали крайнюю молодость, которая слишком часто сочетается с неопытностью и робостью... Вот именно их юные лица, а также принятые внутрь горячительные напитки подстегнули обиду пятерых дворян, игравших в "тук-тук".
       Обозвать ножиком боевой кинжал... сказать на них "тупое село"! За такие слова можно вырезать целую провинцию, причем совершенно бесплатно.
       Один из дворян, все еще стоявших у "швырятельной" черты откашлялся:
       - По-моему, два щенка нуждаются в порке. И я лично собира...
       - Ваши милости! Комнаты готовы!
       - Князь Докари соизволил услышать только слова трактирщика, поблагодарил кивком и свистнул. Дверь бухнула, открываясь, и с размаху, настежь отворенная, хрястнула о каменную стену: это Гвоздик вбежал, улыбаясь люто и счастливо.
       - Тихо, Гвоздик. Хозяин, счет с утра пораньше, и позаботьтесь о лошадях.
       Путешественники пересекли мертвую тишину зала, чинно взошли наверх и там уже, наверху, оба вошли в комнату, предназначенную князю Докари.
       - Побудьте несколько минут у меня, Керси, ибо они, все же, дворяне: дар речи неминуемо к ним вернется, и они придут за разъяснениями, либо, напротив, с разъяснениями.
       Керси молча кивнул, за время путешествия он привык доверять старшему другу.
       И точно: осторожное пошкребывание, извинительное бормотание...
       - Что такое, любезный хозяин?
       - А... я... они... просют выйти к ним... Вон там...
       В нескольких шагах от двери их ждал один из этих дворян, как раз тот, который так неосторожно швырнул кинжал.
       - Да, сударь?
       - Гм... Я Итахи Сотика, пожизненный виконт!
       - Рыцарь князь Докари Та-Микол. У вас есть ко мне обиды, вопросы?
       Дворянин, пришедший за вызовом, тем временем, стремительно трезвел. Он вспомнил вдруг, как это юное сиятельство обращается с летящим кинжалом, он увидел вдруг в дверях страшенную морду обуреваемого любопытством Гвоздика, он понял вдруг, что юноша, стоящий напротив него, носит золотые шпоры, ничуть не ниже ростом, а в плечах пошире, и вообще глаза его светятся отнюдь не страхом перед ссорой...
       - К вам, сударь? Ни малейших. Но вот к вашему спутнику... признаюсь... - У Итахи Сотика был очень быстрый и изворотливый ум, он даже успел вспомнить "тупое село", слова, которые якобы и привели его на второй повет, к дверям путешественников.
       - А... разумеется. Позвольте представить: дворянин Керси Талои, оруженосец маркиза Короны сударя Хоггроги Солнышко, за бесстрашие и удаль, за многочисленные подвиги на поле боя представленный им к венчанию в рыцари.
       Друзья, Керси и Рокари, успели отъехать довольно далеко от владений маркиза, но репутация его и слухи о нем разошлись еще дальше. Вполне возможно, что не на шутку струхнувший виконт Итахи Сотика, но, тем не менее, движимый долгом чести, не решился бы отступить открыто, однако в разговор вмешался Керси.
       - Послушайте, сударь Докари! Вы напрасно тратите столько времени на этого вонючего кабана!.. Виноват! Прошу прощения за оговорку - борова! Уступите мне место, и я враз обрублю ему уши.
       - Что-о? - Итахи Сотика оторопел, весь уже трезвый как стеклышко.
       - Да. А вслед за ушами руки, а потом ноги. Язык отрежу, а губы сохраню, чтобы он мог с их помощью зарабатывать себе на жизнь, высвистывая и вышлепывая для постояльцев веселые песенки на заказ. Боги милосердные! Он еще здесь!
       Керси ударил пришедшего кулаком в живот, схватил за шиворот, чтобы тот не мог согнуться и упасть, подволок к лестнице и пинком спустил его вниз.
       Друзья, во главе с Гвоздиком, вернулись в комнату князя, а разгоряченный Керси тотчас предложил князю побиться об заклад:
       - На одну, всего лишь на одну серебряную монету, сударь Докари! Что они уже не побеспокоят нас больше!
       Докари расхохотался.
       - Но это был бы заведомо проигрышный для меня заклад, сударь Керси!
       - Просто Керси.
       - Осмотрительнее было бы нам провести эту ночь в одних покоях, перенеся сюда кровать, так меня учил мой наставник на подобные случаи, но - уверен: вы правы, и мы спокойно можем выспаться каждый у себя. Хотите, я зашлю к вам Гвоздика, на чуткость и охрану?
       - Не стоит... Хотя, этот парень мне очень... и очень, и очень нравится... - Керси запустил пальцы в загривочную шерсть Гвоздика и опять удивился тому, что на вид - шерсть, а под пальцами, скорее, как чешуя... Гвоздик презрительно рычал сквозь клыки, оскаленные по самые десна, показывая, насколько он недоволен проявленной по отношению к нему фамильярностью, но сам никуда почему-то не отходил, а напротив, украдкой подставлял под скребущие пальцы то один кусочек спины, то другой...
       Керси оказался прав: больше их в этом трактире никто не побеспокоил.
       Столица встретила путешественников жарой и пылью, пожухлыми деревьями, весьма ощутимой вонью из обмелевшей реки Океанки, задорными криками офеней, грохотом телег, назойливыми нищими...
       - Ох, никак не привыкнуть мне ко всему этому... Особенно после цветущих и благоуханных провинций. Я ведь тоже провинциал, дорогой Керси, если определять сие по внутреннему, так сказать, мироощущению. Тем более что детство и ранняя юность мои прошли вдали от всех этих миазмов и придворных страстишек.
       - А я тогда напротив - прирожденный столичанин! Куда мы сейчас?
       - Время к полудню. Едем ко мне: ванна, отдых... портные, куаферы... Вас следует слегка переодеть, согласно придворным требованиям... Познакомлю вас с матушкой, она должна быть сейчас в столице. А вечером - во Дворец.
       - Уррррра-а-а!!!
       - Погодите радоваться, дорогой Керси! Венчание в рыцари будет чуть позже, на днях. А сегодня я лишь представлю вас Его Величеству. Если, конечно, он принимает сегодня... Хотя - должен, он во всем любит порядок.
       - Меня? Сегодня? Его Величеству??? Боги, кажется, я сейчас лопну от... от...
       - Но - вот мы и приехали. Да, матушка здесь! Ура!
       Двое молодых людей ждали своей очереди в аудиенц-зале, не замечая, или, вернее сказать, делая вид, что не замечают, всеобщего любопытства и перешептываний в свой адрес... И юный незнакомец с провинциальными манерами - тоже вызвал свою долю внимания и домыслов, но большая их часть, конечно же, касалась молодого рыцаря Та-Микол.
       - Да-а?.. Ну так расскажите же, я за весну и лето совершенно одичала в своих поместьях и ровно ничегошеньки не слыхала об этой истории, уверяю вас! Милая Таши, рассказывайте же!
       - Извольте. Итак, представьте себе картину: малый прием у Ее Величества...
       - У государыни, не у государя?
       - Именно, дорогая графиня, именно. Этот юный выскочка, Та-Микол, чем-то потрафил государю, но на этом не успокоился и стал обивать пороги у Ее Величества...
       - Ох, не говорите... Эти хваткие молодые люди... из провинций...
       - Справедливости ради, юноша, скорее всего, к сим интригам не причастен. Это его матушка, милейшая княгинюшка Ореми... Она ведь, если ей надо, в алмазной стене дыру прогрызет. А уж в своем младшеньком вообще души не чает! И ради него...
       - Ах, вот оно что...
       - Именно. Вы ведь должны помнить ее еще по фрейлинам...
       - Я? Я только-только успела ею стать, когда она уже выходила замуж и покидала двор... У нас с нею изрядная разница в возрасте, дорогая моя... Это чтобы вы знали...
       - О, да, конечно же. Но я продолжаю. Малый прием у Ее Величества, подходит очередь нашего Докари Та-Микол. А он прекрасно воспитан, обаятелен, всегда хорошо одет... гляньте...
       - Да, согласна.
       - И вот он произносит приветствие государыне своим звучным, звонким и чистым голосом, и одна из фрейлин...
       - Влюбилась!
       - Пуще того, дорогая графиня! Одна из фрейлин, новенькая, Уфани Гупи, третья дочь наместника одной из провинций, вдруг замирает при виде нашего героя, смертельно бледнеет, словно покрытая инеем неведомого проклятья, и падает... Да не просто без чувств - а на руки государыне!
       - О, Боги!
       - Слушайте же дальше! Добрейшая государыня в смятении, а наш Та-Микол бросается вперед, подхватывает на руки бесчувственное тело фрейлины и громовым голосом...
       - громовым...
       - ...на весь Дворец восклицает: Уфина, я тебя обрел! И все боги мира - повинные в нашей разлуке и непричастные - не сумеют отныне разлучить два любящих сердца!
       - Да вы что!
       - Слово в слово! Именно так все и было! Оказывается, они видели друг друга еще в детстве, поклялись любить друг друга до гроба и связали себя смертными заклятьями! Втайне от родителей!
       - Боги! А почему - Уфина?
       - Потому что, когда они встречались на свиданиях, оба играли роль простолюдинов!
       - Невероятно! Какая красота! Есть еще в мире место утонченной поэзии! Это словно какая-то волшебная сказка! И дальше? Они...
       - На днях свадьба. Не уверена вполне на счет Его Величества, но Её Величество обещает быть...
       - Это... это невероятно. А тут не знаешь - как своих кобылищ пристроить достойным образом... А оказывается, вот как бывает в этом мире... Изумительно... Однако... почему же и где они встречались под видом простолюдинов?
       - О-о, вы и этого не знаете? Сие отдельная история, полная волшебства, и я вам ее сейчас расскажу... Тише!..
       В огромном аудиенц-зале шум стих, словно по волшебству, и тут же наполнился торжественным ревом труб.
       Распахнулись двери, вбежали и встали по местам два десятка лейб-стражей дворца, вслед за ними вошли два герольда, следом тяжело вступил главный церемониймейстер Дворца:
       - Судари! Сударыни! Его Величество Император!!!
      
      
       РЕМЕСЛО ГОСУДАРЯ
      
       Г Л А В А 1
      
       - Ленивый враг еще лучше, чем друг, Ваше Величество!
       У императора приемный рабочий день, и начал он его с аудиенции собственному сыну, его Высочеству принцу Токугари. Его Высочество просил о дополнительном денежном содержании пяти сотням так называемой "малой гвардии", личной дружине, представив в объемистом свитке все доводы в обоснование просьбе. Свиток Император пообещал прочесть позднее, а сам, как обычно, сбился на поучения.
       Угол огромного кабинета наискось перегораживал гобелен, изображающий выход войск императора Залаури к берегам Западного моря, за гобеленом была устроена маленькая спальня, так называемая "походная", потому что император любил работать в любое время суток, и частенько отдыхал здесь же, в кабинете. Матерчатый вход в спальню охранял мерзкого нрава и обличья домовой. Во Дворце ходили слухи, что домовой этот умел осмысленно разговаривать, а не просто подражать звукам человеческого голоса, но Токугари не очень-то этому верил.
       - Хлестко, да неверно, сын мой. Врагов у Империи более чем достаточно, однако ленивцев среди них почти не осталось, все трудятся не покладая рук. Друзей же у нас вовсе нет, и это справедливо, ибо кому нужны трусливые друзья? Это если рассуждать о странах и народах. Если же говорить о государе как о человеке, то повторюсь в сотый раз: пока ты принц - да, тешь себя пресловутыми дружбами, любовями, привязанностями, ибо жизнь человеческая без любви и дружбы - пустыня. А займешь мое место - в мусорное корыто друзей: только подданные, только семья, только враги, только союзники. Все, заканчиваем на сегодня.
       Принц Токугари порадовался про себя, что ни разу не соблазнился взглядом на водяные часы, стоящие у дверей, но стоически дождался конца приема.
       - И, кстати, еще одна истина для каждого государя: подданные должны безоговорочно верить моим угрозам и моим обещаниям. - Император опять отбежал к окну, потыкал указательным пальцем в замазку между рамой и стеклом, после этого так же стремительно вернулся, но усаживаться не стал. Его Величество прихрамывал на правую ногу, однако любил при этом пешую ходьбу, предпочитая ее охоте, танцам, верховой езде и вообще всем остальным деятельным развлечениям, из тех, что доступны монаршим особам.
       - О, да государь!
       Домовой заворчал и, гремя цепью, бросился на принца, в бессильной попытке растерзать ненавистного громкогласого человечишку, или хотя бы прокусить ему сапог, но ошейник сдавил горло, серебряная цепь спружинила и отбросила домового назад. Если бы цепи не было, то несчастная нечисть, в неполный локоть ростом, конечно же, юркнула бы в ближайшую тень, или в щель, или в каминную трубу, вместо того, чтобы драться и кусаться, но...
       - Не государь - а я хочу, чтобы ты понял! Понял, осознал, уяснил, например, оглушительную разницу между словами обязан и должен!.. На меня смотри, дуэль с домовым подождет!
       Принц Токугари подавил вздох и прикинул про себя: удержится ли старик в уже обозначенных границах разговора, или опять его прорвет на долгую беседу?
       - Ты тут мне драконьи морды не строй, мне твоих жертв и вздохов не нужно, Токи! Мне уже не так долго осталось, и мне важно понять...
       - Батюшка...
       Его Величество ударил рукой в столешницу и из под кулака брызнули по сторонам косматые фиолетовые искры.
       - Так... не обращай внимания, просто вспылил. Я постараюсь быть спокойным, сударь мой сын и наследник. А ты постарайся не переминаться с ноги на ногу, но слушать и, что еще более важно, попробуй меня услышать. Наши с тобою подданные обязаны верить нашим с тобою угрозам и обещаниям, хотя бы просто в силу того, что они подданные, а мы - повелители. Но, вот ведь незадача какая... В соседнем царстве-государстве Лу Ин подданные обязаны верить, да привыкли изо в день видеть иное: пообещал казнить - и простил! Пообещал наградить - и забыл! Соответственно - подданные там не должны верить словам своего повелителя. Обязаны, но не должны. Коль скоро у них и дальше так дело пойдет, через двести лет они станут частью нашей Империи. Если, конечно, мы не научимся брать с них дурной пример, и сами не станем частью чужого королевства, либо удела.
       Принц Токугари навострил уши, ибо старик высказал занятную мысль. Сон как рукой сняло.
       - Батюшка... Вы хотите сказать, что мы... что государь обязан помогать вере своих подданных в силу своих угроз и обещаний? Пришпоривать эту веру? Здесь я всем сердцем... И я бы еще хотел насчет Лу Ин...
       - Нет, сударь, мой сын. Должен, хотя и не обязан.
       - Ой... как это?
       - А подумай, наследник. Поразмысли на досуге над смысловыми вывертами прозвучавших здесь мудростей, потом доложишь понятое своими словами. Ступай. И канцлера ко мне. Стой!
       Принц Токугари тряхнул головой - даже прическа слегка сбилась, но не было в этом рывке раздражения и нетерпения: отец сегодня в духе, хотя и проявил свое благорасположение лишь на самом кончике беседы, это надо ценить. И уметь сему радоваться.
       - Да, государь?
       - Бумаги смотрел, что я тебе выделил?
       - И читал, и проверял, и все подписал. Уж они к канцлеру вернулись.
       - К государыне зайди. Если она больше не сердится на меня - дай знать, хочу напроситься к ней на ужин.
       Принц Токугари в веселом полупоклоне попятился к двери, сам открыл ее, ибо в личных покоях императора, в спальне и в кабинете, слуги отворяли двери только Его Величеству и Ее Величеству, без каких бы то ни было исключений, вышел в просторный зал-прихожую и, наконец, выпрямился во всю свою почти императорскую надменность.
       Сразу же за дверью тихо стоял канцлер Бенгироми Лаудорбенгель, видимо пытался подслушать. Нет, конечно же саму беседу услышать не представлялось возможным, ибо дворцовая магия надежно хранила секреты императора и от чужой магии, и от любопытствующих ушей, но Бенги Лау был один из самых проницательных и хитроумных канцлеров за всю историю императорского двора, он прислушивался к шумам, к стукам, наконец просто к воплям, которые отнюдь не редкость в устах Его Величества. Услышишь вовремя стук, звон или хохот - успеешь, быть может, понять необходимое. Но в этот раз не было ни криков, ни иных каких громких звуков... Однако и тут канцлер сумел правильно все угадать: в духе государь. Что очень важно.
       - Слушай, Бенги... - принц Токугари положил руку на плечо старому канцлеру, и тот уже не посмел ее вежливо стряхнуть, как когда-то, лет тридцать назад, когда принц был еще желторотым птенцом и, что самое важное, вторым, а не первым по возрасту принцем в императорской семье.
       - Я весь внимание, ваше Высочество! - Канцлеру надлежало немедленно войти в кабинет, принц словно бы нарочно задержал его своими словами, поставив перед выбором: чье неудовольствие выбрать... Но старый канцлер слишком долго служил при Дворе, который, как известно, еще опаснее для неосторожного человека, чем Плоские Пригорья в ночное время. Канцлер умудрился оставить неподвижным плечо, с высочайшей дланью на нем, а свободную рукой дотянулся до входной двери и как бы неосознанно чуточку ее приотворил, чтобы она скрипнула.
       Токугари даже взглядом не выказал восхищения хитроумной канцлерской прытью, а двери опять прихлопнул.
       - Скажешь, я задержал, скажешь почему. Я быстро. Лето не лето, но старик весь разговор бегал возле окна, явно, что сквозняки почуял. Полагаю, что вся причина в этих новомодных деревянных оконницах. Я не хочу, чтобы из-за дурацких щелей в окне и стенах у Его Величества опять почки оказались застужены. До осени далеко, время у тебя есть, хорошо? Иначе самоуправно повешу всех твоих имущников, мне не впервой. Мы поняли друг друга?
       Канцлер просто кивнул.
       - Да, ваше Высочество. Я сейчас лично все швы обнюхаю, все устраним. Виноват.
       Токугари, добившись своего, немедленно - уроки отца даром не прошли - сменил тон:
       - Может, и не виноват. Может, и почудилось нам с ним, но уж ты досконально разберись, тебе мы верим, отец и я.
       Последними словами принц чуточку подпортил канцлеру впечатление о себе, как о будущем государе, ибо канцлер был не тот человек, которого можно было бы пронять словами о доверии, на итоговые слова его Высочество мог бы придумать что-нибудь поострее, либо наоборот, помяг...
       - Это ты тут дверью расскрипелся, расхлопался???
       - Виноват, Ваше Величество! Никак нет, не хлопал, не я!
       - А кто?
       Канцлер крякнул сокрушенно, стараясь ничем не выдать удовлетворения увиденным: да, Его Величество явно в духе, доклад пройдет гладко, если он сам ничего не напортит.
       - Я только скрипнул ею, Ваше Величество.
       Канцлер был загнан вопросами в самый угол, и не имело смысла дальше испытывать его изворотливость: надобно разжать тиски, пусть расслабится.
       - О чем беседа была?
       - О сквозняках, ваше Величество. Дозвольте мне лично обследовать окна?
       - Нечего там обследовать, нету сквозняков. Не о том вы с ним беспокоитесь, о чем бы надо. Всегда о деле нужно думать, а потом уже о сквозняках. Просто оконницы перестали мне нравиться, не потому что деревянные, а потому что широкие, хочу не красного дерева, а обычные дубовые. И чтобы переплеты были потоньше, а стекла пошире. Но об этом после, а пока докладывай. Начни сегодня, для разнообразия, с восточных границ... Еще раз об этом Татени Умо, весь его жизненный путь, послужной список, все, что Когори накопал. А?.. Как, Татеми?.. Погоди... Раскладывай свитки, а я домового покормлю, пока не забыл... Пеля, Пеля, ну-ка попляши...
       Бездельный, свободный от всех обязанностей день, начинался для принца Токугари как обычно: с работы. Да, с работы, ибо все эти ежедневные дворцовые ритуалы, встречи, речи, шутки, обеды - давно перестали развлекать престолонаследника, теперь он воспринимал их как обязанности, временные обязанности, которые он должен исполнять хорошо. Впервые отец начал свои отвратительные причитания о том, что "недолго ему осталось", лет тридцать назад, и юный принц два или три раза воспринял его речи всерьез. Потом перестал. Но сегодня утром он вдруг понял: да, еще пять, ну десять лет... и... Отец изношен, хотя еще вторую сотню лет далеко не прожил. Эх, не хотелось ничего менять! Так бы и жил, всем, или почти всем хорошим пользуясь, ни за что, или почти ни за что не отвечая...
       Первое: пойти к матушке и позавтракать в ее обществе. Второе: дать нагоняй и острастку своим друзьям-любимчикам, чтобы не забывались в своем придворном величии, благо поводы и причины для недовольства найдутся запросто. Третье: выездка на Хмурой, что-то она полюбила без толку брыкаться и задними копытами бить. Четвертое...
       - Что тебе?
       Придворный посыльный, подкарауливший принца, когда тот проходил по "серебряным" покоям, проворно встал с колен и опять поклонился в пояс.
       - Ее Величество государыня изволили повелеть найти ваше Высочество и напомнить, что Ее Величество ждет к завтраку ваше Высочество!
       - Так я туда и иду. Беги обратно, скажи - вот-вот буду, только брыжи сменю, запачкал где-то.
       И действительно, кружевные оборки на груди принца оказались все в мелких желтых пятнышках. Откуда это? Ну не отец же слюнями набрызгал?.. А... поганый домовой! Вот кто напакостил! Точно, точно, то-то он все пальцами в его сторону тряс и подхихикивал... Надобно умыться немедленно! Принца передернуло.
       Токугари свернул от серебряных покоев по узкому коридору поперек, прямо к оранжевым, там, через два зала, в предмыльнике, можно будет умыться вдали от посторонних глаз. Всю малую охрану он отправил вперед, к покоям государыни, чтобы здесь не толпились, дышать не мешали. А при себе оставил лишь четверых гвардейцев, не для безопасности, для приличия. В пределах дворца вся магия, что в нем напичкана, должна быть принцу-наследнику надежнейшей защитой... Отец иной раз вообще без охраны перемещается... И тут же в голову пришла мысль: а ведь от гнусного домового не защитила... магия-то охранная... И следом пришла следующая: но это было в покоях отца, и домовой не злоумышлял на его жизнь... Все равно, эта нечисть однажды дождется своего лиха...
       Вымыть лицо и руки, поменять брыжи, доставленные имущником - дело почти мгновенное, матушка подождет: Ее Величество - это не Его Величество, в поднебесье не существует таких событий, которые вывели бы матушку из себя, лишили ее терпения... Матушка его любит... Принц Токугари ухмыльнулся: не так давно, прошлой осенью, батюшка, государь всея Океании, гнал его, своего наследника, вот именно по этим залам, бил беспощадно какою-то клюкой, пока она не сломалась. Наскочил как раз возле покоев матушки, где Токугари рассчитывал переждать первую бурю, и погнал молотить! На потеху всему двору, с воем, с криками, бранясь... Боги!.. Из-за какой-то дурацкой дуэли с посланником царства Лу Ин.
       Странная штука - обычай: если бы Его Величество шарахнул палкой по голове или по заднице какого-нибудь... графа... того же Борази Лона - это было бы графу бесчестьем, которое можно было смыть только самоубийством, либо прилюдным и громогласным извинением от Его Величества. Первое встречается в жизни двора, хотя и не часто, но почти в каждое правление. А второе - всего два случая записано в дворцовых анналах... И те, и другие случаи оставляют пятнышки на репутации государей, пятнышки мелкие, не смертельные, вроде тех, что домовой Пеля натряс, но все же... Океаном законов, традиций и обычаев защищен дворянин от бесчестья со стороны повелителей своих, надежно защищен: государь запросто может разрубить придворного на куски, но не рискнет дать ему пинка! При этом второго по знатности дворянина империи, принца-престолонаследника, можно бранить площадно и лупить чем ни попадя - всем участникам от этого ни малейшего урона их достоинству и чести! Если, конечно, участники - батюшка император и сын его, будущий император. Но все равно ведь потешаются. Такому обычаю весь двор радуется... Мерзавцы! Неужели и он своего сына также дубасить станет, в угоду свету, обычаю и дуракам? Может, и не станет, но его самого уже отлупили, до сих пор шея побаливает.
       Он, видите ли, престолонаследник и не имеет права рисковать Империей и троном. Собственная жизнь престолонаследника, стало быть, сама по себе не стоит ни шиша. Угу. Это для кого как. Самому принцу совершенно иначе видится: и трон, и династия - это все ценности, но намного меньшие, нежели... Хотя... Любопытно, сумел бы он пожертвовать своею судьбой, жизнью - ради империи? Надобно обдумать как-нибудь в бессонницу, представить и так, и этак. А в тот злосчастный день ох и тяжко было жить: голова с похмелья трещит, на ребрах синяк от тычка - маркиз Короны локтем ему засветил, то ли спьяну, то ли с умыслом... Чтобы самому вместо принца драться на дуэли, ибо престолонаследнику строжайше это запрещено... Государь не посмотрел, что сыну тяжко с утра, все равно его избил, его, своего наследника, первого принца крови, все придворные это видели. Потом в поместье выслал. Отец вообще лютовал после той дуэли: кого-то там казнил, кого-то выпороть приказал... Легче всех отделались двое: маркиз Короны, вовремя сбежавший в свой кошмарный удел, и незаконнорожденный сводный братец принца, граф Борази Лона, в доме которого и начиналась та злосчастная оргия... Графа-то сначала в железо, в подземелье, вместо западных имперских провинций, куда он был наместником назначен, да только граф неоспоримо сумел доказать по розыску, что был в стельку пьян: свалился под стол задолго до полуночи, нигде больше не ездил и никакой дуэли не видел. Кстати говоря, после событий, когда все обошлось, граф чуть ли не рыдал от обиды на самого себя, казнился-убивался, что пропустил, напившись, все самое забавное и любопытное. Прилюдно пообещал в сердцах, что отныне три года хмельного в рот не возьмет. Надобно будет послать людей к нему в провинцию, проверить, как незваный братец слово держит...
       Токугари, не доходя полутора полных шагов, упал на одно колено и коснулся правою рукой гладкой паркетной плитки:
       - Государыня!
       - Что это ты, дружок, сегодня с церемониями ко мне? Батюшка заслал?
       - Так точ... Гм... Да, матушка. Дозволь, я сначала тебя обниму?
       Государыня императрица вздохнула глубоко-преглубоко и, как всегда, растаяла.
       - Обними уж. Если не ты по мне, то я по тебе изо дня в день скучаю, сударь мой сын! Больше, чем по всем младшим отпрыскам, вместе взятым. Все сердце не на месте, все думаю напролет: как он там, что он там... О-о... Простите меня боги! Ты в своем обычае: духами от тебя пахнет, конским потом, по-моему - вином...
       - Вином??? - Токугари даже попытался высвободить непокрытую голову из цепких матушкиных рук, но безуспешно...
       - Стой, не трепыхайся... Может, и не вином, а уж духами точно. Я даже скажу какими. "Серебро Винари". Кто же это у нас такими душится на исходе лета? Уж точно, что не ее Высочество, ибо у моей невестки, при всех ее... особенностях, хороший вкус, а тут... погоди, погоди...
       - Ай! Матушка! Ты зачем мне волосы вырываешь? Знаешь, как больно? - Принцу, конечно же, вырванный волосок не причинил ни малейшего беспокойства, но следовало отвлечь матушку от догадок, переключить ее внимание на что-нибудь более мирное, домашнее... - Что ты там выдернула, вражескую магию?
       - Нет, просто седой волос. Дожила, называется... Уже у сына...
       - Подумаешь! Вон, у графа Веври вообще лысина чуть ли ни в тридцать лет началась. И ничего - счастлив, бодр, любимчик всех на свете дам! А что до вина, то я, после того злосчастного раза, буквально пару раз его отведывал, и уж никак не сегодняшней ночью. Я только что от батюшки, как ты правильно догадалась...
       - И что он там? Мириться затеял?
       - Матушка! Вот, как ты нас всех насквозь изучила! Именно: он хотел бы навестить тебя в твоих покоях вечером, надеясь, что ты устроишь там ужин и пригласишь его.
       Императрица колыхнулась, насколько ей позволил объемистый корсет, и опять глубоко вздохнула.
       - Пусть приходит, чего уж там. Я и без него, признаться, соскучилась. Все вы меня позабыли, позабросили...
       - Матушка, прости, но это неправда! Я никогда о тебе...
       - Овегури Самата. Вот кто такими духами душится! Тебе не стыдно?
       Принц неожиданно для себя покраснел и метнул взгляд в сторону фрейлин, похожих на стайку златокрылых мотыльков, те хихикали и перешептывались тут же, в палате, но чуть поодаль, на нижней половине. Конечно, они стояли не близко, в противоположном конце покоев, но наверняка все слышали. Если барон Гарами Самата узнает об этом - а теперь ведь непременно узнает - вместо друга у принца одним тайным врагом станет больше. Он на той неделе уже должен вернуться с восточных рубежей...
       - Ты покраснел, мой сын. Это хорошо, это внушает мне надежду, что ты еще не до конца испорчен. Не смотри на фрейлин, они слышат только мой подробный рассказ о выращивании левкоев, уж так я приколдовала для твоего спокойствия, и странно, что ты этого не заметил. Я имею в виду, что магии моей не заметил. С другой стороны, я смерть как не люблю колдовать, годами этого не делаю...
       Принц выдохнул и во всю мощь вдохнул, в сердце сразу же вернулись свет и тепло.
       - Ага, матушка! Заметишь тут, когда ты колдуешь! Тем более у себя в покоях! Какое счастье, что ты у меня такая искусница! А завтракать будем?
       Императрица, довольная искренней похвалой сына, вместо ответа повела десницей, снимая с пространства ткань заклятья, и хлопнула в ладоши. На зов тотчас приблизилась старшая фрейлина ее свиты, юная герцогиня Кусони Баринга.
       - Куси, милая! Вели накрывать, на малом столике, для меня и для его Высочества. Мне, проследи нарочно, чтобы поменьше порции подавали, а его Высочеству побольше, вон как исхудал.
       - Я исхудал? Впрочем... от переживаний за судьбы Отечества, ни от чего иного. - Принц в упор поглядел на голые плечи фрейлины и перевел взгляд повыше, чтобы зацепиться взглядом за взгляд, но юная герцогиня великолепно понимала, с кем имеет дело: прелестный ротик ее улыбался почтительно и едва ли не призывно, однако взор ее был безмятежен и пуст, направлен куда-то вдаль, сквозь принца, но ни в коем случае не на него.
       - Сын мой, не надобно этим шутить, сии слова не таковы, чтобы трепать их попусту.
       - Прости, матушка, ты права, а я не прав. Но сейчас я плотно позавтракаю и непременно поправлюсь. Разреши, я отряжу посыльного к Его Величеству, ибо я обещал доложить ему о твоем милостивом согласии. Ну, насчет сегодняшнего ужина?
       - Я сама отправлю, и уж он сообразит, что ты его поручение выполнил. Кроме того, сударь мой сын, что же это я буду с бухты-барахты посылать герольда Его Величеству, когда мажордомам следует предварительно согласовать время встречи, набор блюд и напитков, уровень приема...
       - Отец хотел как можно скромнее, попросту.
       - ...количество гостей и присутствующих, время ухода, если он не захочет прикорнуть в моих покоях. Приличия надобно соблюдать в любом возрасте и при любой простоте. Хотя, конечно, были времена, еще задолго, задолго до твоего рождения... Это теперь он старый брюзга, а тогда пылал. За день, бывало, по дюжине записок, егерскою почтою, из любого конца Империи, а в каждой записке... Впрочем, любое пламя иссякает...
       - Но, государыня! И отец, и я... Наше пламя к тебе никогда не иссякнет! Никогда! Матушка, верь... И сёстры, и брат... Мы все... Будь я проклят, если лгу хотя бы на соринку!
       Императрица сунула, было, белейшую ладонь к подносу на резном столике - за платком, но передумала и царственным пальчиком смахнула поочередно две слезинки с уголков глаз.
       - Да, да. Я знаю, это я так... Дай же мне руку, дорогой мой сын, и идем завтракать.
       Государыня хорошо знала вкусы старшего сына: основным блюдом к завтраку было отваренное в обычной воде молочное мясо, любимая пища его Высочества.. И вода, и мясо были совершенно свободны от всего постороннего, даже не подсаливались, но зато к мясу подавались добавки, обширнейший поднос, плотно уставленный приправами: травы, уксусы, перец, соль, сухарики, горчицы, соусы сладкие, соусы горькие, всякие присыпочки из толченых орехов... Токугари иногда садился за стол и сам не знал, чем он сейчас воспользуется, но в эту трапезу - заранее понимал, что хочет обмакивать мясо в горький хвощевой соус, а сами кусочки чтобы с умеренным жирком... И запивать простым сладким взваром-м-м-м... У-у-у... вот оно... Вот это да. Яд заговоренный.
       Токугари еще полтора месяца назад, почти случайно, обратил внимание на необычный, хотя и не ядовитый, "щиплющий" привкус вина, поданное ему на вечеринке у барона Самата, своего приближенного и друга, с женой которого у него развернулся с недавних пор осторожный и сладостный роман. Принцу не понравилось... вот не понравилось внезапно наличие незнакомого привкуса... Пусть и безопасного. Он вышел в отхожее место и там, с помощью пальцев и колдовства, выдернул прямо из горла частицы выпитого, пропитал ими платок, сам платок окружил сохранными заклятьями и дальше уже веселился весьма умеренно. И недолго: вспомнил, якобы, о срочном поручении государя...
       Домашние жрецы почти сразу же определили, что в вино добавлено обработанное магией масло семян ясеня, совершенно безвредное для животных и людей, совершенно безвкусное и неощутимое...
       - Только вашему Высочеству дано было ощутить наличие столь мельчайшего присутствия колдовства в сем злокозненном напитке, необыкновенное чутье вашего высочества достойно не просто восхищения, но прекло...
       - Дальше, без болтовни. Зачем оно, если безвредно?
       Выяснилось, что с давних пор существует разновидность ядов, так называемых составных, постепенных, которые действуют только будучи собранными вместе в одном теле. Например, семена ясеня могут быть задействованы в нескольких видах таких отрав. Чтобы определить все четко, без ошибок, надобны... Ваше высочество, надобны образцы следующего слоя, тогда можно будет уверенно говорить о том, каков будет весь яд... Кроме того, вполне возможно, что будущая отрава была нацелена вовсе не на его Высочество, а на одного из сотрапезников... Но, с другой стороны, сия предерзостная выходка, даже на этом первом шаге - уже преступление против Империи и династии... Но доказать злоумысел сейчас, после того, как все следы иссякли, просто невозможно...
       Разумно. Принц Токугари не стал, подобно отцу, стучать по столешнице, выбрызгивая молнии из под кулака, ибо жрецы пред ним не провинились, они сделали все, что могли, и сделали хорошо. Надо ждать следующую часть удара, если цель - действительно он сам. Через неделю, на птеровой охоте в честь прекрасных дам, во время пира, устроенного запросто, на полянке, на расстеленных скатертях, он захватил горсть сушеных церапок и... опять защипало... Церапки - тихохонько в карман, веселье продолжается как ни в чем не бывало, тем более, что первый слой отравы, на ясеневом масле, уже расколдован и выведен из тела... Токугари смеялся и ругался, бил по плечам друзей, и нежно переглядывался с придворными красавицами, но черная и страшная мысль царапала его оледеневшее от ярости сердце и науськивала: узнай... немедленно узнай... вглядись в каждого и узнай...
       - Что так развеселило ваше Высочество? Скажите, и мы подхватим все?
       - Нет, нет, Зерчи, это глубоко личное, из детства случайно вспомнилось, вот и рассмеялся. Плесни мне чего-нибудь попроще, покислее, вон, имперского...
       Второй слой подсказал ученым жрецам единственно правильный ответ:
       - "Три брата", ваше Высочество! Третий, последний слой, скорее всего, также будет заговорен и замурован в питье, совершенно безвредное для всех окружающих. Кроме вас, разумеется, ваше Высочество! Вы позволите нам доложить Его Императорскому Величеству о злоумышлении, или соизволите сами...
       - Или. Я - престолонаследник, будущий либо предполагаемый государь. Так вот, я, своей властью престолонаследника - а буде этого недостаточно, то предстоящей властью Императора - запрещаю вам разевать рты по данному случаю. Умру - тогда доложите. Если боитесь моей смерти и вашей последующей казни - продолжайте бояться, но молчите, ибо выдав сие при моей неоконченной жизни, вы обретете себя на немыслимые предсмертные муки, ни с чем не сравнимые муки, уж я позабочусь. Что выберете?
       Жрецы, естественно, рискнули молчать: из двух страхов выбирают тот, который поменьше и подальше. Да, да, да... Жить неподалеку от земных владык - выгодно и тепло, все блага мира словно бы сами собой проливаются и сыплются на тебя, никаких дополнительных усилий к этому прилагать как бы и не надо, да вот только неминуемы случаи, когда приходится выбирать среди смертельно опасных тропинок, и не всегда все угадывают правильно. Да. А если смолчать и угадать, его Высочество вознаградит, станет Его Величеством, подтянет за собой и поставит повыше... но никогда не забудет, что нашлась сила, отвратившая слуг от присяги Империи, императору... Пусть он сам был этой силой, ну так и что? Он все равно будет знать, что и против него может найтись подобная... А это - страх, вечный страх друг перед другом. Владыка будет опасаться слуг, те всегда помнить о плахе, которая ждет их под каждой дверью, за каждым углом...
       - Ой, матушка! Мой любимый взвар, но...
       Государыня ласково улыбнулась своему старшему сыну и сделала попытку налить ему сама, да чуткие и прыткие фрейлины ей этого не позволили.
       - Пейте на здоровье, ваше Высочество, государыня лично составляла сей взвар!
       - Благодарю, сударыни! Но, матушка, проклятые жрецы временно запретили мне сладким баловаться, видите ли, желудок они мой лечат. Позволь просто отварчиком обойтись, либо водою?
       - Так, может, вина тебе? Как же ты желудок-то портишь? Поменьше бы по пирам таскался. Или тебя ее Высочество невесть чем потчует? Так я с ней поговорю, и крепко поговорю!
       - Ее Высочество тут не при чем, матушка. А желудок сам собою пройдет, всего лишь ослаб вчера и позавчера. Вино же мне показано еще менее, нежели сладкий взвар. Просто воды, либо отварчик на костях. Не жирный, на ящерных косточках. Можно?
       Еще бы было нельзя, когда Ее Величество хочет по-матерински угодить его Высочеству! Принесли отвар, который его Высочество, предварительно прощупав на отраву, соблаговолил выпить две чашечки: одну в начале завтрака, да другую "на посошок".
       - Все, матушка, дела ждут. Могу я тебя умолить об одной вещи? Я бы очень-очень хотел?
       - Да, сударь мой сын. - Императрица была несколько удивлена этими словами, ибо старший сын много лет уже никогда и ни о чем ее не просил. - Если это в моих силах - приказывай.
       - Приказывать тебе??? Нет уж, пусть все будет, как ты скажешь, а не как я скажу. Представь мне кхора?
       Императрица всплеснула руками от неожиданности, заколыхалась, вся пунцовая от смеха.
       - Право, ты меня смутил! Нет, ни за что! Попроси что-нибудь другое, сударь мой сын, а то я умру от стыда!
       Принц отрицательно покрутил головой и подмигнул фрейлинам:
       - Ты пообещала!
       Все шесть фрейлин, в это утро дежурившее при Ее Величестве, окружили повелительницу и радостно зачирикали, предвкушая зрелище:
       - Да, да, да! Мы все слышали, Ваше Величество! Вы обещали его Высочеству!
       Государыня промокнула веселые глаза платком, взятым с подноса, и высморкалась в него же.
       - О, боги! Одни дети меня окружают. Все бы вам порхать, да пустяками веселиться, да на глупые выдумки смотреть... Кхора? Я уж и забыла, как сие делается...
       - Ничего ты не забыла! Покажи, матушка. Прикажешь эту сторону очистить?
       - Нет, вон ту, она сплошная. Хорошо, я попробую. Всем отойти от этой вот стены.
       Слуги проворно сдвинули мебель, стоящую вдоль западной стены покоев, сняли гобелен, закрыли двери, приладили оконные вставни и поверх задернули оконные занавеси... Огромную комнату теперь освещали только два трехсвечника, лампада в честь богини Луны и красноватые всполохи из камина (государыня даже летом любила, чтобы в ее покоях трепетало живое тепло огня). Все было готово.
       Императрица сама, не позволяя фрейлинам прикоснуться к себе, выбралась из кресел, с привычной ловкостью вытащила откуда-то из рукава коротенькую, в половину локтя, круглую черную палочку и звонко откашлялась.
       - Тругардша лас... лас... Ой, забыла, как это...
       - Лассчреда, - подсказал из-за спины принц.
       - Не сбивай меня, друг мой, я сама вспомню! Тругардша, лассчреда, вирилини...
       Императрица очерчивала палочкой по темному воздуху неровные спирали и круги, левою же рукой словно подталкивала, уминала перед собою внезапно заискрившееся пространство, слова заклятья шли ровно, громко и уже безо всяких запинок.
       Мерцающий воздух в середине колдуемого места постепенно сгущался, пока не приобрел очертания, поначалу зыбкие, но чем дальше, тем все более четкие...
       Токугари, уже напрочь забыв, что просьба к матушке была не более чем военная хитрость, придуманная, дабы замести следы своих замыслов и подозрений, стоял как в детстве, прикусив губу и сжав кулаки: вновь он был маленьким мальчиком, которому добрейшая матушка показывает волшебное представление, а детское сердце колотится в маленькой груди, доверху наполненное светом, трепетом и восторгом.
       В воздухе, стоя на задних лапах в двух локтях над полом, замер огненный зверек, в котором все присутствующие безошибочно узнали обычную амбарную шнырялу, кхора, только ростом этот кхор был со взрослого человека, и шкура у него была не серая, а темно-вишневая...
       Кхор был неподвижен - и вдруг повернул голову, в упор посмотрев на фрейлину Кусони Баринга. Пасть кхора медленно приоткрылась и наружу выскочили клыки, острые, длинные, у настоящих кхоров таких никогда не бывало, ибо их добыча - мелкий съедобный мусор, в основном растительного происхождения, а тут... Кхор, продолжая пожирать девушку взглядом, шагнул к ней - Кусони испуганно взвизгнула и попятилась! Кхор сделал еще один шажок и вдруг выбросил в сторону трапезного стола левую переднюю лапу, которая внезапно стала очень длинной и когтистой. На столе стояла широкая ваза с фруктами, и коготь кхора насквозь проткнул маленькую дыньку, лежавшую сверху. Кхор победно заверещал и столь же стремительным движением забросил добычу к себе в пасть. Токугари нарочно ждал этого мига, чтобы проверить детские впечатления: нет... вернее, да: Кхор проглотил не жуя. В этот раз ему попалась дынька, но он мог сожрать и рукописный свиток, и ломоть ветчины, и даже любимый кинжальчик маленького Токугари, что однажды и произошло...
       Кхор провизжал победную песнь добытчика и взялся плясать и скакать в очерченном для него пространстве комнаты. Голова его, туловище, лапы, хвост, изгибались самым немыслимым для настоящего зверя образом, волшебное огненное чудище совершенно отчетливо подражало человеческим телодвижениям, но по-прежнему оставалось кхором, не превращаясь ни в какое другое существо, все это видели. Наконец кхор замер, тяжело дыша, и опустился на четвереньки. Пасть его открылась и выпустила два огромных языка пламени, один в пол, а другой в очищенную от комнатной утвари западную стену. На драгоценном дворцовом паркете мгновенно образовалось огромное обугленное пятно, а в стене такого же размера сквозная дыра. Кхор радостно заверещал почти что человеческим голосом, прыгнул в эту дыру и исчез. Дыра в стене тут же затянулась бесследно, а угольная клякса на паркете осталось.
       Императрица испустила вздох, похожий на стон, однако видно было, что огорчается она совсем неглубоко, больше для виду.
       - Ну вот! Разгромили мне покои с этим вашим кхором! Всегда забываю, что он обязательно как-нибудь напакостит напоследок. А все из-за тебя, сударь мой сын, и из-за этих беззаботных вертихвосток. Как же я теперь эту гарь буду нюхать?..
       - Матушка, но нету же никакой гари... почти... Это же магия! И вообще... Тут даже имущника звать не надобно, позволь...
       Принц поспешно, пока мать не успела опомниться и запретить, защелкал пальцами обеих рук, да так быстро, что щелчки слились в непрерывный треск. Принц скороговоркой пробормотал два заклятья, выправляющее и подкрепляющее - и паркет приобрел почти прежний вид, даже узоры восстановились.
       - А все равно вон светлое пятно осталось. Как лишайное стало. Нет, надо имущников вызывать, плотников, краснодеревщиков... Ох... заботы...
       - Ничего не надо матушка, плитки я восстановил в первозданном виде, в причерт, с вытесом, и даже убрал мелкую пыль, что на паркете накопилась. Пусть велят полотерам натереть - и весь пол в покоях будет того же оттенка, что мое пятно! Но зато какое удовольствие мы все получили! И я, и эти прелестные сударыни...
       - Ты на моих сударынек-то не пялься, мое высочество!.. Удовольствие... Кому удовольствие, а кому грязь на паркете. Но... что-то еще могу, как выяснилось...
       - И еще как можешь, матушка! Это был самый лучший раз из всех, что я видел! А как он дыню-то умял!
       Фрейлины подхватили наперебой:
       - Ах, Ваше Величество, государыня! Это было просто великолепно!.. Такая грация, такая сила магии!.. А как верно кхоровые повадки переданы!.. Прелестно, прелестно! Боги, как он на меня глянул, Ваше Величество, я подумала, что у меня сердце разорвется от ужаса!
       Ее Величество поплыла в похвалах, толстые щеки не выдержали и тоже поддались: императрица заулыбалась, переводя довольный взгляд с одной фрейлины на другую, уж что-что, а лесть и похвалы она любила...
       - Матушка! Опаздываю, убегаю. Но уж ты на целый день мне настроение подарила! Ты просто восхитительна. Принц поцеловал матери щеку и руку и побежал к двери, едва ли не в прискок, словно в детстве.
       Несмотря на уверения принца, детская радость от увиденного выветрилась довольно скоро. Загружать отца своими тревогами Токугари не пожелал: нет сомнения, что отец быстро разберется что к чему и злоумышленников найдет: к его услугам все явные и тайные силы Империи... Весь сыск, во главе с кошмарным этим Когори Тумару. Вот бы с кем подружиться... Но тот подчеркнуто верен Императору... Да именно Императору, титулу, а не человеку, сидящему на троне. Сядет туда Токугари - тот ему будет служить столь же верно. Стало быть, дружба подождет. Нет, надо своими силами разобраться, у отца полным-полно больших забот, а жизнь принца - практически вне опасности, раз он распознал злоумысел и ничем себя не выдал. Все же надо будет с кем-то посовещаться, посоветоваться...
       Принц, вернувшись в свои покои, приказал никого не принимать, а сам послал за новым любимчиком, юным провинциальным дворянином Керси Талои, из удела маркизов Короны. Керси, представленный ко двору почти столь же юным аристократом, князем Докари, на диво скоро и ловко прижился в столичной среде, а пока ждал своего часа и очереди: Его Величество милостиво пообещал повенчать Керси Талои в рыцари. Считалось, что рыцарь Керси после рыцарского венчания должен будет вернуться домой в удел, на службу к маркизу Хоггроги, но принц подумывал... да уже почти решил про себя - оставить Керси Талои в своей свите: юн, умен, честолюбив, без права на наследство, денег нет, связей нет - такой будет надежным другом его Высочеству Токугари... а впоследствии - как знать - не менее надежным слугой Его Величеству Токугари Третьему...
       - Есть хочешь?
       Керси в ответ грациозно поклонился, совершенно по последней моде: корпус движется назад, левая рука тоже, но быстрее, в то время как правая рука и левая нога - чуть вперед. И все вдруг замирает в единый миг: поклон состоялся.
       - Никак нет, ваше Высочество, сыт по уши. Но если вы прикажете - ни за что не посмею отказаться!
       Принц рассмеялся: Керси уже успел прославиться среди дворцовой молодежи круглосуточной готовностью к чревоугодию, танцам и любовным интрижкам.
       - Присядь, поешь, отощал как... Ты по-прежнему с этой... ну... Тули... Лути... Как ее?..
       Керси поклонился еще более грациозно, не спуская с принца наивно-удивленных глаз:
       - Ваше Высочество, боюсь, я не понимаю, о ком и о чем идет речь, ибо я слишком молод, дабы...
       - Не лги, не лги мне, Керси, не лги. А то живо отправлю в удел, а шпоры прикажу отдать своему кузнецу, на гвозди. Татили Кафа ее зовут. Ну, не хочешь, не говори. Я, собственно, позвал тебя, чтобы мы подумали вместе над одною заботой, что меня гложет, и я очень рассчитываю на твои три кита.
       - Три кита, ваше Высочество?
       - Первый кит - твоя сообразительность. Второй кит - твоя верность. Третий же кит - умение держать язык за зубами, а рот на замке. Все это я уже в тебе отметил, теперь хочу проверить в деле.
       Его Высочество не собирался завтракать второй раз за утро, но Керси с таким пылом поглощал ветчину в грибном соусе, что и принц увлекся, съел увесистый ломоть, запив его легким вином, разбавленным на три четверти водою.
       Потом оба они вышли в маленький парк, с трех сторон окаймлявший особняк принца, где принц поведал своему новому любимцу свои страхи и подозрения.
       Керси слушал очень внимательно, и лишь когда принц выдохся, принялся задавать вопросы, перемежая их объяснениями - почему именно об этом он спрашивает.
       - Да какое тебе дело до урожая того вина? Не в виноградник же, не под корни отраву подкладывали?
       - Все имеет значение, ваше Высочество. Вот, к примеру, ясеневое масло. В данной отраве его легко могло бы заменить кипарисовое, тем более, что кипарисовое легче выжать, проще замаскировать, но истинный цвет волос вашего Высочества - жгучей вороной масти, то есть, ясеневое лучше к вашей отраве подходит. А, стало быть, кто-то прицельно, с открытыми глазами понимал, что и для кого делает. Не наемный колдун чужого государства, но кто-то изнутри. Сие мелкий - но шажок к истине. Не в обиду вашему Высочеству напомню, что юность и детство я провел в довольно жутких, в сравнении с обычной жизнью, местах. То есть, я только теперь понимаю, насколько там сурова и беспощадна действительность, насколько все пропитано войной и...
       - Да, да. Я знаю. И я не обижаюсь... стараюсь не обижаться, если ты намекаешь на тот локоть в той злосчастной вечеринке. Да, ты вырос при доме маркизов Короны, это обстоятельство, мягко говоря, не роняет тебя в моих глазах. Ты продолжай свою мысль, дабы мне лишнего не утомляться, в ожидании, пока ты ее разовьешь с помощью всех этих дурацких придворных оборотов речи.
       - Слушаюсь, ваше Высочество, хотя и совершенно не понимаю, на какие обстоятельства вы соизволили только что намекнуть. Маркизы Короны, тысячелетиями окруженные беспощадною враждой и немыслимым коварством, накопили бесценный опыт противодействия всему враждебному, и кое-какие знания по этой части я успел усвоить. Так, они, гм... он... открыл мне... ну, его светлость...
       - Маркиз Хоггроги! Я же сказал: не сержусь, тем более, что он был мне другом! Раз уж батюшка его по всем статьям простил, то и мне уже не след пофыркивать... Что именно его чурбанская светлость тебе открыл?
       - Он показал мне истину "трех кругов", предназначенную для разгадки подобных тайн. Вы позволите, ваше Высочество, я подкреплю свои рассуждения немудрящим рисунком здесь же, на песке, благо брызги этого фонтана сделали его поверхность плотною, словно бы нарочно предназначенною для...
       - Керси!!! Поменьше болтовни. Давай мне дело, суть.
       Керси снял с бедра легкий придворный меч, и, не вынимая его из ножен, очертил на песке неровный овал, который тут же обозвал кругом.
       - Предположим, нам необходимо узнать... чья лошадь нагадила вчера утром перед окнами дворца вашего Высочества. Вы вчера вечером высказали такое пожелание.
       - А, да-да, кстати! Ну, мое жилище трудно считать дворцом, я люблю скромность, ты же знаешь. Вонь прямо в кабинет пошла, я в тот раз на первом этаже ночевал, в кабинете. Карать за подобную мелкую глупость не собираюсь, но знать бы хотел.
       - Безусловно, ваше Высочество, скромность вашего Высочества известна далеко за пределами Империи! Вот этот круг включает в себя всех, кто имеет право в это время перемещаться без дополнительного разрешения именно возле стен вашего дворца... особняка, прошу ваше Высочество простить мне оговорку!
       - Так. - Токугари вглядывался в криво начерченный круг, словно пытаясь прочесть там имя нахала, чье легкомыслие самым злокозненным образом потревожило в то утро ноздри престолонаследника и его прекрасной соседки по кабинетному дивану, часто служившему альковом для его Высочества.
       - Чертим второй круг, частично пересекающий первый... Это список всех конных гвардейцев полка Тургун, заступивших в ту ночь в караул в пределах Большого императорского дворца.
       - Почему именно Тургун? Черные тоже дежурили?
       - Потому что, по всем признакам, да и со слов сторожа, конь мог показаться в легких сумерках чагравым, мышастым, даже гнедым - но никак не вороным!
       - А, да. "Тургуны" же как раз на мышастых. Продолжай.
       - Ну и третий круг, пересекающий эти два: список караульных и стражников всех полков, ведущих обход в этот час, либо сменяющихся с дежурства...
       Токугари задумался, затем вынул из ножен кинжал и стал расковыривать песок в месте пересечения трех кругов.
       - Угу. Примерно понял. Остроумно, да. Но у меня пара замечаний, Керси. Ты сказал три круга, а я только с твоих слов насчитал их пять. Разреши, я не буду их перечислять. Но - не три, Керси.
       - Виноват, ваше Высочество!
       - Продолжаю. Надо еще, насколько я понимаю, уметь выбрать эти три круга, чтобы они пересеклись в нужной точке. Когда точка известна - прочертить сии три круга легко, а вот когда ответа не знаешь... Ты разгадал этого гвардейца?
       - Думаю, да, ваше Высочество.
       - И кто он?
       Керси мучительно покраснел и даже стиснул пальцы в кулаки, чтобы унять в них дрожь. Он вдруг понял, что в этот миг решается его будущее, и оно зависит от одного короткого ответа. Самое время было прочертить в мозгу все три круга с перечнями возможностей, чтобы выбрать в точке пересечения тот самый, единственно правильный, но мысли беспорядочно метались в голове и никаких кругов выстраивать из себя не хотели. Он - бедный дворянин, без наследства, можно сказать, без будущего, ибо от возвращения в удел он почти отказался, а в дворцовый штат его все еще не приняли... Его светлость маркиз Хоггроги поймет и простит переход своего рыцаря на службу к другому повелителю, своему государю, но не поймет и не простит метаний туда-сюда...
       - Я... не могу этого сказать, ваше Высочество.
       - Почему? Сам же сказал, что знаешь?
       - Я дворянин, ваше Высочество, и предпочел бы видеть в вашем светлейшем окружении верных слуг, а не продажных трусливых холопов. Прикажите мне наказать невежу - я вызову на дуэль и порежу его на ломти. Но...
       - Друг, называется. Ну и друг! Я вот безо всяких кругов разобрался, пока с тобою беседовал. Хочешь скажу?
       - Как будет угодно вашему Высочеству.
       - Мне будет угодно высказать предположение, что в точке пересечения твоих кругов, сударь мой Керси Талои, оказался гвардеец "тургунного" полка, хвастун и болван барон Лади Дабо. Что скажешь?
       - Я могу только смиренно восхититься проницательностью вашего Высочества и попросить прощения за дерзость, с которою я позволил отнять у вашего Высочества время на пустые рассказы об этих трех дурацких кругах!
       - Я - прав?
       - Гм... Ваше Высочество сами высказали сие предположение о... всаднике, в утвердительной форме. Затем ваше Высочество соизволили задать мне прямой вопрос, с тем, чтобы я подтвердил, либо опроверг правоту ваших умозаключений, и я... Мой долг дворянина и верного слуги вашего Высочества...
       - Я - сожри меня кхор - прав??? Керси, я мягок, добр, но не доводи меня до худого своей бесконечной болтовней...
       Керси затараторил в ответ, ибо ясно видел, что принц вспылил не на шутку:
       - Так точно, ваше Высочество! Вы правы, и честь дворянина запрещает мне опровергать несомненную правоту вашего Высочества, тем более что и я, в силу моих скромных способностей, совершенно уверен в неопровержи...
       - Тогда умолкни, бубенчик. Твои "три круга" - полезная штука, очень они помогают мысли по полочкам разложить...
       - Но "Истина трех кругов" отнюдь не мо...
       - Я ее от тебя услышал. Давеча этот болван барон Лади не нашел ничего лучшего, как всему миру поведать, что я, избиваемый Его Величеством, с плачем и воем бежал по анфиладам дворца и едва не наступил ему на ногу. У него будет время и возможность ответить за свои байки, но это когда-нибудь потом, сейчас же меня грызут более насущные проблемы. Керси...
       - Слушаю, ваше Высочество!
       - Я тебе все рассказал, что знал. Займешься этим делом. Вычерчивай круги, нарезай круги, води хороводы, ищи, одним словом. Денег лишних у меня нет, но на эту задачу - найду, сколько потребуется. Как только старик повенчает тебя в рыцари - смогу принять тебя в дружину. И сразу же поручу тебе наладить вестовую службу, у меня с этим просто беда. Справишься?
       - Так точно, ваше Высочество, справлюсь!
       И без солдафонства, ты при дворе, а не в казарме: да, либо нет, сего вполне достаточно при разговорах накоротке. Понял?
       - Да, ваше Высочество.
       - Отчеты по розыску и расходам - лично мне и только мне, и только в устном виде, минуя имущников и канцлера. Ступай.
      
       Г Л А В А 2
      
      
       Дракона и обоих медведей изловили на Плоских Пригорьях, тургуна же пришлось везти с далекого севера, со всеми предосторожностями, ибо любая простуда способна замертво свалить грозное чудовище быстрее любых стрел и секир.
       Позднее лето было теплым как никогда, однако в пределах Океании богиня Погоды позволяет себе самые невероятные капризы, совершенно не сообразуя их с чаяниями смертных, поэтому главный устроитель зрелищ с превеликим облегчением выслушал пожелание Его Величества посмотреть на представление.
       - Слышал я - мелковат тургунчик? А, Лимчи?
       - Ну, как сказать, Ваше Величество... Кабы того оживить, чья голова в Большой кунсткамере хранится - тот крупнее был, ясное дело. Но и этот хорош: одиннадцать локтей в полный рост, от макушки до когтя, а от хвоста до зубов - вдвое против того. Спелый, зрелый самец, в цветущей силе.
       - Не болеет?
       - Здоровехонек! А тухлятины сожрал! Но уже третьи сутки не кормим, Ваше Величество, даем редкими шматками, только чтобы злобу и силу поддержать. Тако же и с драконом, и с ведмедями.
       - С медведями.
       - Что, Ваше Величество? Прошу прощения?..
       - Не с ведмедями, а с медведями, олух.
       - Виноват, Ваше Величество! - Устроитель немедленно повалился в ноги императору.
       Ликумачи Васа за почти пятьдесят лет службы выцарапал себе грамоту на дворянство, себе и потомкам своим, но никогда этим не козырял и не кичился, помня из каких низов пришлось ему выбираться в поднебесье, к почетной императорской службе... В высшее общество ходу ему не было, да он его и не искал. Женившись, по прямой протекции Его Величества, на худородной дворяночке, заимел от нее четверых детей, сыновей и дочерей поровну. Дети, воспитанные, как положено дворянам, выросли дворянами и, поперек всем насмешкам сверстников, не гнушались отцовской неотесанности и невежества, а младшая дочь, любимица, даже и прилюдно никогда не стеснялась проявить к нему любовь и уважение.
       Ликума Вас - в далеком прошлом так звали простолюдина из цирковых служек-трупоносов, Ликумачи Васа - так ныне записали его в большой дворцовый гербовник.
       Любой аристократ, услышав недовольство в голосе Его Величества, тоже повинился бы, постарался бы загладить вину и получить за нее прощение, но делал бы это по всем правилам вежливости большого света, в поклонах, больше похожих на танцы, в цветистых и вычурных выражениях, которые Его Величество с трудом выносил... Чванливые и тупые рабы этикета. Доведись такому на кол сесть - он и там постарается вытесать из себя образец изящества и хорошего тона... Хотя, как правило, колы - они для вражеских пленных и для простонародья... То ли дело верный Лимчи: нырк рылом в ковер и трепещет... сам не шибко понимая собственной вины. С другой стороны, хорошие манеры и гордость подданных - тоже необходимы, да, да, важны короне отнюдь не менее чем пресмыкательства, ибо они - великое подспорье государеву ремес...
       - Срочное послание Его Императорскому Величеству! - начальник охраны, отстучав положенные шаги, преклонил колено и подал запечатанный и залитый со всех сторон почтовыми смолами, свиток. Подал, разумеется, по-военному, с руки.
       Потешное, должно быть, зрелище: один на троне скособочился, ерзает, в тщетной попытке унять колотье в животе, другой коленом пол ковыряет, третий вообще ничком...
       Встань, Лимчи, не то простудишься... как тот тургун. Твою вину мы попозже разберем, а пока встань и разреши мне... С западной, Ларини?..
       - Так точно, ваше Величество!
       Император нахмурился, пошевелил губами, потом попытался разгладить на лбу и щеках борозды, которые в устах придворных льстецов и художников именовались морщинками. Наконец император почувствовал, что лицо приняло необходимое выражение: стало тупым и безразличным, теперь можно читать.
       - Понятно. Сколько понадобилось времени - чтобы из рук в руки?
       - Четверо суток и час, Ваше Величество!
       - Туви скакал?
       - Так точно, Ваше Величество!
       - Ну что ты всегда гаркаешь, как я не знаю...
       - Виноват, Ваше Величество!
       - Я ему говорю: гаркаешь, а он пуще того орет! Гм... Гонца Туви накормить, напоить, спать уложить. Когда проснется - чтобы уже награда его прямо у койки ждала, вдвойне... втройне против обычного. Побольше бы нам таких проворных молодцов. Которые дело делают, а не орут, как... Ступай.
       Начальник охраны отсалютовал и поспешил выполнить приказ, стремительно печатая шаг к спасительной двери. Штатским так не положено, штатские пятятся с поклонами. Затылок так и ломит от высочайшего недоброго прищура, аж свои глаза вот-вот из орбит выскочат... Сейчас что-нибудь добавит... Еще шаг... и все... и в безопасности. Фу-ух... И чего старый вечно всем недоволен??? Тихо говоришь - н-на, получи за это! Громко говоришь - опять нагоняй. Недаром про него шепчутся: сперва убьет, потом помилует. Вести-то, видать, еще какие важные: тройные наградные запросто не раздают.
       Император бережно скатал свиток в узкую трубочку, надел пергаментные колпачки с обеих сторон и сунул куда-то под локоть, в рукав. А не в ларец и не в огонь - значит, будет перечитывать, по-настоящему что-то важное.
       - Гм... Неужто и впрямь где-то сквозняки? Не прокашляться никак. Лимчи, ты о чем размышляешь, о моих новостях?
       - Н-нет! Никак нет, Ваше Величество! О тургуне!
       - Гм. Когда у нас с тобой очередная, после сегодняшней, встреча?
       - В канун Праздника закатов, Ваше Величество!
       - Через неделю ровно, то есть. Чтобы к следующей встрече ты наизусть выучил, как произносится слово медведь, в единственном числе, во множественном и во всех падежах. Не выучишь - пожалеешь. Понял меня?
       Лимчи попытался, было, вновь повалиться в ноги, но увидев, как потрескивает искрами воздух возле императорской десницы, исправился и просто осел на одно колено.
       - Выучу, Ваше Величество!
       - Ну, тогда пойдем в твои владения, полюбуемся, что там и как. Пешочком, непременно пешочком прогуляемся, мне это очень полезно.
       Домашний императорский цирк располагался позади главного замка, в самой глубине огромного императорского парка. Свободного доступа в эту часть так называемых "земель Большого Дворца" не было даже караульным гвардейцам: здесь службу несли особые люди, монахи трех жреческих храмов, вооруженные, равно обученные сражаться с помощью магии и смертоносного железа. Считалось великой честью получать время от времени уведомления дворцовой службы Его Величества, что такого-то, или такую-то ждут тогда-то на цирковое представление, однако же и разовое, единственное приглашение для придворного - это уже не просто так, это уже как бы пропуск в высший имперский свет, для избранных. Но Его Величество не баловал своих подданных приглашениями; вот и сегодня, кроме обычной служебной свиты, присутствовали только его канцлер, два наместника, вызванные на доклад из восточных провинций, старуха баронесса Камбор с внучкой, никому не известный седовласый рыцарь, тихий и зловещий глава имперского сыска Когори Тумару... И все, пожалуй. Свита заняла место в своем загончике, поодаль и внизу, а приглашенные разместились на скамьях, кто где хотел, но не отдаляясь от кресла Его Величества.
       Дракону было не взлететь. Как известно, драконы живут в горах не оттого, что любят камни: драконью тушу могут поднять в воздух только огромнейшие драконьи крылья, а на равнинной земле, на ровной площадке крыльям этим не расправиться. Зато в горах дракон проворно ковыляет к пропасти (или ловко подползает, это когда как) и сигает туда бесстрашно: сложенные за спиной крылья начинают трепетать, расправляться в падении, вот они уже громыхают над ущельем, словно мокрые простыни на морозном ветру - и дракон победно кричит: он взлетел. Надобно сказать, что голодный крик у него мерзкий, еще хуже чем у рапторов и горулей, но летящий дракон прекрасен: розоватые на солнце крылья гудят в полете, будто бы невидимый бог Охоты трубит в свой небесный рог, медного цвета длинный хвост извивается, как у ползущей змеи, когти и зубы сверкают на солнце словно алмазы... Впрочем, днем они летают гораздо реже чем по ночам: во тьме охотиться проще. Зазевается детеныш ящерной коровы, или даже взрослый раптор, или оборотень - цап-царап его прямо в полете - и в гнездо! А гнезда свои драконы вьют не на открытом ветру, как это делают горные птеры-падальшики, но в неглубоких недрах скальных пещер, ибо драконы, подобно большинству других демонов, тех же цуцырей, недолюбливают дневной свет, предпочитают сумерки ночей и мрак подземелий.
       Может, может дракон и с ровного места взлететь, когда припрет. Но для этого ему потребно большое пространство для разбега, много времени и много попыток. На цирковой арене никто ему этого не предоставит.
       - А цуцырей что-то давненько я не видел. Где цуцыри, Лимчи?
       - Дозвольте пояснить, Ваше Величество?
       - Дозволяю. Даже считай приказом сие дозволение. Давай, толстопузый, поясняй, но покороче.
       Лимчи Васа махнул по-особому смотрителям, разбрызгивающим воду по пыльной арене, и те замерли, кто где стоял: надо ждать, пока хозяин подаст другой знак, разрешающий продолжать... В пределах своего хозяйства Лимчи словно вырастал в собственных и чужих глазах, взгляд его становился смелым и осмысленным, речь разумной и обстоятельной. Никакого подобострастия и самоуничижения перед императором... Но, при этом, искреннее и беззаветное преклонение перед повелителем и благодетелем, давшим ему все: положение, достаток, семью, любимое дело... Император очень ценил сию глубинную, из самого сердца идущую преданность, но редко выказывал это вслух.
       - Тут такое дело, Ваше Величество. Поблизости от столицы мы всех цуцырей того... вывели, так или иначе. А издаля везти - забота велика, редко без урона получается. Цуцырь - не ведм... Цуцырь ведь... не медведь, его сонным зельем не увалишь, его выследить, да спеленать, не повредив, да довезти до места, да в живых сохранить до нужного-то часа... Они и дохнут! Но мы стараемся, и я лично займусь, чтобы...
       - Угу. Хорошо, займись лично. Спешить не надо, ни к Празднику закатов, ни вообще к какой-либо дате, время терпит, действуй по уму, а не только по усердию, но мое пожелание учти. Так, Лимчи?
       - Все усилия приложу - добудем цуцыря, Ваше Величество! Всеми богами клянусь!
       - Клясться лучше всего задним числом, после сделанного, и без имен, а то боги бывают очень недовольны, когда вдруг, ни с того, ни с сего, становятся заложниками чужой клятвы. Ну, что сопишь? Маши своим, пусть продолжают.
       Первым на арену выпустили дракона. Демон взревел раздраженно и заковылял прямо к восточной стороне, где гнездились эти ненавистные людишки. Дракона уже не раз и не два нарочно выводили на пустую арену, чтобы он заранее освоился с местностью, потому как драконы, в отличие от тургуна, и особенно медведей, тугодумы, это всем известно... Но и скромных умственных способностей вполне хватило дракону, чтобы понять: до людишек не добраться, их защищает магия и толстые прочные решетки, которые никаким выдохом не сжечь, не расплавить... Правый глаз дракона замер, с ненавистью разглядывая сидящих совсем рядом с ним, на расстоянии в два размаха крыл, человечков, а левый глаз вращался, высматривая новости в противоположной стороне, в западных воротах, где тоже шло какое-то копошение. Гневный и пронзительный рык неведомого зверя заставил дракона встрепенуться и развернуть все тело к источнику рычания, к западным воротам.
       Громадные сплошные створки ворот медленно, словно бы с натугой, распахнулись, и на арену выбежал враг! Дракон сразу почуял - да, враг, смертельный враг! Это был не дракон, не медведь, не цуцырь, а демон совсем иной, незнакомой породы... И даже не демон, а просто зверь... Демона бы дракон распознал своим безошибочным внутренним чутьем. Но это какой-то странный зверь, лютостью и силой от него так и веет...
       Дракон до этого ни разу не сталкивался с тургунами, равно как и выскочивший на арену тургун никогда драконов не видел, но противники сразу почувствовали, что победа нелегко достанется любому из них.
       Тургун распрямился во весь свой немалый рост, рыкнул, стоя на задних лапах, и тут же пригнулся, короткими передними конечностями едва не касаясь земли. Толстый длинный хвост его уже не волочился по арене, а покачивался в воздухе, обеспечивая голове и груди естественный противовес: теперь тургун мог стремительно поворачиваться в любую сторону, с одинаковой ловкостью посылать голову вверх и вниз. Когти на его маленьких словно бы недоразвитых передних конечностях, были остры, невероятно прочны и достаточно велики, чтобы вспороть шкуру любого врага. Император бросил на них взгляд и восхищенно прищурился: эти самые недоразвитые конечности, кажущиеся такими бесполезными на широком туловище тургуна, были, тем не менее, гораздо больше и мощнее рук любого человеческого силача-великана...
       Хвост дракона, покрытый острыми зазубринами чешуи, расслабленно волочился в мокрой пыли, но зрители хорошо знали, каким быстрым и сокрушительным может быть удар драконьего хвоста. Помимо хвоста, дракон, конечно же, полагался на свою чудовищную мощь, на магию, на способность изрыгать сокрушительный жар. Тургун полагался только на силу своих челюстей и мышц, но он был умнее дракона. Редкие, отвратительного вида, перья на туловище тургуна встопорщились и опали. И вновь встопорщились. Опытные зрители поняли, что тургун готовится напасть первым, и, конечно же, угадали: тургун с легкостью, совершенно немыслимой для столь громоздкого тела, побежал вдруг вперед, чуть наискось по отношению к дракону, потом развернулся на ходу и в прыжке достал левое драконье крыло. Пасть закусила сочленение между перепонками, а правая задняя лапа тяжко опустилась - огромные, но сравнительно легкие кости крыла лопнули с омерзительным хрустом, но его тотчас же покрыл оглушительный скрежещущий вой дракона. Ф-фых-х-х! На удар следует отвечать ударом - таковы врожденные свойства любого хищного демона или зверя: дракон повернул длинную гибкую шею и выпустил в оскаленную морду тургуна залп огня, от которого перья, покрывающие тургунью голову, обуглились, а шкура лопнула в двух, или трех местах - точнее никак было не рассмотреть в смешавшихся клубах дыма и пыли. Хвост дракона яростно хлестнул с другой стороны, и оставил на тургуньем боку длинную рваную рану, вот ее уже было видно всем зрителям: густая черная кровь из нее хлестала на арену огромными частыми кляксами. Закричал и тургун. Но ему было не привыкать к ранам и ударам, он уже долгие годы выходил обязательным победителем из всех бесчисленных поединков, которые самцы тургунов ведут, чтобы добиться благорасположения самок. Продолжая рычать от ярости и боли, тургун подпрыгнул и оказался на спине у дракона, всей тяжестью своей громадной туши приплющив дракона к земле. Дракон попытался встать, или хотя бы сбросить со спины эту смертоносную тяжесть, но тургун держался цепко. Оба драконьих крыла - изувеченное и то, что оставалось целым, сошлись и разошлись, превращая тургунью шкуру на брюхе в кровавое месиво, хвост хлестнул раз, другой и третий, нанося тургуну раны, не менее ужасающие, чем та, первая, но тургун уже почти сумел сомкнуть на драконьей шее свою пасть, в которой запросто бы уместился самый большой сундук из сокровищницы императора... и сам император в придачу... Его Величество поежился от внезапной этой мысли, но продолжал смотреть.
       Ум дракону заменял опыт, накопившийся за столетия: дракон замер на мгновение, перестав делать попытки силой избавиться от нежданного наездника, собрал воедино дух и ярость и хлестнул магической мощью. Магический удар потряс тургуна и даже наполовину сбросил его с драконьей спины, однако тургун успел зацепиться за чешуйчатую шкуру когтями передних лап... Из шести глубоких борозд побежала блекло-голубая жидкость, которую люди звали драконьей кровью, иногда пытаясь использовать в собственной магии, но чаще сторонясь, брезгуя, ибо от драконьей крови образуются весьма неприятные, плохо заживающие язвы; а толк в заклятьях - как его измеришь, как слова заклятья рассчитаешь, когда кровь у драконов каждый раз иная, не одинаковая... Оглушенный магическим ударом тургун не мог себе позволить передышки, пришлось восстанавливать разум и ярость прямо во время драки. Задние лапы тургуна напружинились, хвост, помогая лапам, ударил землю арены, тургун прыгнул и вернул себе прежнее выгодное положение на спине дракона. И немедленно усилил его, навалился всей грудью на искореженные горбы драконьих крыльев, чтобы добраться, наконец, до узкой драконьей шеи. Острые и жесткие обломки крыльев глубоко вошли в тургунью плоть, левая передняя лапа тургуна оказалась перерезана пополам, но своего тургун добился: д-джамммм!!! - тургунья пасть в стремительном ударе захватила драконью шею, челюсти начали медленно сжиматься. Медленно, потому что бронированная шея дракона - серьезное препятствие даже для чудовищных тургуньих клыков. Дракон рванулся, взревел в последний раз и смолк навеки, обмякая в угасающих судорогах.
       Зверь одолел демона.
       Лишь по внезапно наступившей тишине зрители поняли, какой оглушительный рев и ор стоял здесь только что. Нет, конечно же, победитель тургун продолжал пыхтеть и всхрипывать, хвост его с шумом выбивал из поверхности арены ломти слякотной кровавой пыли, старший надсмотрщик у западных ворот подавал громкие команды подчиненным, но все это воспринималось, после только что случившегося, едва ли не глубокой тишиной.
       Чуткий слух императора уловил тонкий девчачий голосок, идущий от скамеек слева спереди:
       - Бабушка, а почему дракон по нему магией не стукнул? Как наподдал бы - так тургун бы сразу в лепешку!
       - Что? Потише, потише... Как это не стукнул? Еще как огрел, и огнем дохнул, да ведь тургуны-то больно уж здоровы, они на магию весьма упорные, внученька, и на человеческую, и на драконью.
       - Жаль, я за дракона болела... А уже все? Представление закончилось, да? Бабушка, а как они его обратно загонят? А он его ест, да?
       - Тише... Нет еще, не закончилось, видишь - государь изволит оставаться в креслах, значит, еще что-то будет. Не ест он его, демоны для зверья малосъедобны, просто кусает, злобу тешит...
       Тем временем, Ликумачи Васа, уловив императорский взгляд, подал знак, и цирковые служители открыли еще два загона в западной стороне: подгоняемые тычками острых багров, на арену выбежали два горных медведя. Это были самцы, громадные, в восемь локтей ростом каждый, если поставить на дыбы, взбешенные, жаждущие сорвать злобу на ком бы то ни было, хоть друг на друге, лишь бы когтям и клыкам было бы что рвать и во что впиваться... Но ярость взбешенных медведей резко поугасла, стоило им лишь увидеть чудовище посреди арены. Запах незнакомой крови будоражил медведей, голодные желудки требовали добычи и чужих смертей, но вид окровавленного и переполненного лютостью громадного тургуна оказался способен пригасить медвежий голод и медвежье бешенство.
       Один из медведей сообразил на ходу: развернулся и, вместо того, чтобы сближаться с тургуном, крадучись пошел вдоль края арены, как можно ближе к ограждению. Другой медведь, не столь осторожный и сообразительный, успел пробежать вперевалку еще с десяток локтей к центру арены, прежде чем остановиться. Густая шерсть его вздыбилась, сквозь ощеренные клыки пошел неуверенный рев: медведю никогда еще не доводилось видеть врага, хищника, настолько большего размерами, нежели он сам... Однако долго раздумывать над неожиданностями бытия медведю не пришлось, тургун почувствовал запах живой, не демонической плоти и ринулся на медведя. Ему хотелось есть, а еще больше - убивать, битва с драконом совершенно не утолила голода его и жажды, но лишь разбудила ярость. Сил приуменьшилось, конечно, ибо они вытекли вместе с большим количеством потерянной крови, но их все еще было в достатке - и крови, и сил .
       Медведь встал на дыбы, но удар тургуньего хвоста сшиб его на землю, словно это был не зверюга в четыреста весовых пядей весом, а тщедушный амбарный кхор. Наверное, любому другому живому существу, включая тигра и лугового медведя, этот удар переломал бы все кости, но горные медведи прочностью тела почти не уступали даже цуцырям, горным демонам, своим извечным и естественным врагам - оглушенный медведь кувыркнулся пару раз по земле и вскочил, и тут же упал навзничь, потому что тургун умел воевать и не собирался давать опомниться увесистой, а значит и очень лакомой добыче. Этот зверек - не ящерная корова, но зато мясо в нем наверняка сладкое, молочное, тургуну доводилось такое пробовать. От него силы прибывают и раны затягиваются гораздо быстрее, чем даже от самых молодых и жирных ящерных коров. Огромная тургунья пасть уже захватила по самое плечо левую переднюю лапу медведя: один укус и жертва станет просто большим и теплым куском плоти. Шевелящуюся, полную горячей крови плоть, пожирать даже приятнее, тургун это хорошо знал. Впрочем, медведь тоже неплохо понимал истину сию, но на себя судьбу добычи никогда не примеривал. Медведь хватил, что было силы, правой лапой, и тургуну почудилось на мгновение, что это дракон воскрес со своей проклятой магией - челюсти онемели от мощнейшего удара и разжались сами собой. Но только на одно мгновение: тургун мотнул головой, а потом клюнул ею, словно тараном, в медвежью голову. Медведь подавился собственным рыком и кувыркнулся еще раз.
       Горные медведи-самцы - убежденные одиночки, сбиваются в сообщества только по весне, ухаживая за самками, меряясь силами с другими ухажерами... В остальное время - каждый сам за себя, всю долгую медвежью жизнь. Что с того, что неведомый зверь хочет сожрать сородича? - Одним меньше будет, только и всего. Но медведи - умный народ, они не уступают в сообразительности даже волшебным зверям охи-охи, и уж всяко сообразительнее драконов, и заметно умнее тургунов. Такой великан не удовлетворится победой над одним противником и наверняка попытается убить другого... Так не лучше ли будет напасть врасплох, сзади, и загодя обезопасить себя, свою жизнь чужою смертью? Конечно, лучше!
       Второй медведь выбрал удобный миг, молчком развернулся и, безо всяких там рыков и криков, стремительными скачками бросился на тургуна, который был всецело увлечен попытками добраться вплотную до тела небольшого, но такого верткого и сильного зверя.
       Зрители дружно ахнули, ошеломленные ловкостью, с которою второй медведь вскарабкался - чуть ли не пробежал - по тургуньему хвосту, переходящему в широченную спину.
       - Когори, нет, ну ты видел??? Прямо волшебство!
       - Так ведь - медведи, Ваше Величество.
       - Угу...
       Нет на земле зверя кошмарнее и сильнее тургуна, тем более, когда тургун взрослый здоровый самец в лучшей своей поре... Разве что в море встречаются чудовища больше и ненасытнее его, а на суше - тургун император зверей и демонов! Но этот тургун был уже ослаблен страшными ранами, полученными в схватке с драконом, и тут же ему пришлось сражаться сразу с двумя грозными и умными хищниками, с горными князьями звериного царства - с медведями!
       Первый медведь был уже весь изранен чудовищными когтями и клыками, однако и не думал сдаваться: продолжал щелкать клыками в ответ и наносить отчаянные удары по тургуньей морде, в то время как второй медведь, вспрыгнувший на загривок тургуну, с помощью клыков и когтей, успел добраться до шейных позвонков тургуна, и прорвать артерию, прежде чем тургун успел переключиться на второго, не менее опасного, чем первый, противника. Одним движением туловища тургун стряхнул с себя медведя и тот кубарем полетел на арену. Не давая ему опомниться, тургун набежал на него поджал задние ноги и попросту плюхнулся сверху на медвежью тушу. Единственной оставшейся передней конечностью тургун прижал медвежью морду и ударил открытой пастью, тут же захлопнув ее и поведя вбок. Кусок шкуры с медвежьей головы, вместе с ухом и щекой словно срезало секирой, вот теперь уже медведь-молчун взревел во всю мощь, и в этом оглушительном реве сплелись воедино предсмертный страх и предсмертная ярость! Оскаленная медвежья пасть сомкнулась на передней конечности тургуна, правую лапу медведь сумел высвободить и бил ею вслепую, потому что обе глазницы его были залиты кровью, а в одной и вовсе не было глаза. Как ни громок был рев второго медведя, но тургуний крик ни в чем ему не уступил: первый медведь, обезумевший от боевого бешенства, сумел превозмочь боль и слабость от полученных ран, поднялся на дыбы, вскарабкался на скользкую тургунью спину и довершил начатое вторым медведем: ударом могучей лапы перебил шейные позвонки и погрузил ее в кровяной фонтан, образовавшийся на короткой шее, словно бы пытаясь его заткнуть. Тургун вскрикнул отчаянно, вскочил, далеко отбросив от себя первого медведя...
       Вдруг замер и огромные когтистые лапы его, похожие на толстенные деревья с короткими корнями, начали подгибаться... Сначала медленно, потом быстрее... И тургун упал. Даже земля дрогнула, приняв на себя тушу поверженного великана, все зрители это почувствовали.
       Медведи-победители, тем временем, отчего-то не спешили воспользоваться плодами своей победы: первый отошел на четвереньках в сторону и лег на брюхо, принялся было с короткими стонами вылизывать изувеченную лапу, но перестал - видимо, боль мешала.
       Второй же почти ослепший и тоже весь покрытый рваными ранами, ложиться не захотел, а только рычал и бестолково кружился на одном месте.
       - Хороши, хороши... Молодец, Лимчи, потешил меня.
       - Рад стараться, Ваше Императорское Величество! - Ликумачи Васа даже и не пытался скрыть охвативший его восторг: Его Величество на кары и подзатыльники щедр, а на похвалы очень даже скуп. Уж он теперь всю Империю перевернет, а цуцырей добудет! Уж он теперь ночей спать не будет, но непременно найдет, где их мож...
       - Лимчи, ты... это...
       - Слушаю, Ваше Величество!?
       - Ведмедей-медведей вели прикончить. Вот уж настоящие рыцари! Воины! Один, правда, обгадился в бою - но медведям можно. Людям тоже можно - под латами не видно. И тургун был - рыцарь по полному праву. Был бы жив - велел бы ему вызолотить задние когти на ногах.
       Ликумачи Васа самым предерзким образом ударил себя в грудь жирным кулачищем и захохотал, сраженный в дым императорским остроумием. Его высокопревосходительство канцлер Бенгироми Лаудорбенгель и его высокопревосходительство глава имперского сыска Когори Тумару с одинаковой быстротой успели обдумать и взвесить императорскую шутку, услышать голос, с которым она была произнесена, увидеть полуопущенный уголок рта, обозначающий улыбку - и весело засмеялись. Мгновение помешкав, за ними последовали наместники восточных провинций. Канцлер даже покрутил головой, словно бы поражаясь про себя, как это Его Величество умудряется в любом положении увидеть и вылущить то, что подданным его - нипочем не под силу обнаружить, хоть они лопни от усилий! Свита, стоящая внизу, императорских слов, конечно же, не слышала, но смех подхватила дружно. Седовласый рыцарь, сидящий рядом с канцлером, хохотать вместе со всеми не стал, только хмыкнул едва слышно. От зоркого взгляда императора самостоятельность подобного рода, граничащая с непочтительностью, конечно же не укрылась, но мимолетные чувства и мысли его по сему поводу отлетели прочь, потому что их заместили другие: эта мелкая девчонка, лет двенадцати от роду, внучка старой раззявы, баронессы Камбор, вывернулась из бабушкиных когтей и подбежала к креслу императора.
       - Ваше Императорское Величество, - прозвенел ее тонюсенький голосок, такой чистый и свежий, что император немедленно умилился, вспомнив, что и его дочери и внучки недавно еще, вот-вот кажется вчера, были такими же маленькими и трогательными, - дозвольте слово молвить!
       - Дозволяю, - коротко ответил ей император. На языке у него вертелось замечание, что сия коленопреклоненная пигалица уже и так посмела открыть рот и молвить слово, без высочайшего соизволения, и не только открыла, но даже обратилась к нему с вопросом... пусть и не с явным, не противоречащим дворцовому этикету, но - с вопросом! Нет, слишком мала и не искушена в жизни, поэтому не поймет выговора. Пусть скажет, чего уж там...
       - Ваше Императорское Величество! По всем имперским обычаям и порядкам... И... и... в романах пишут... - девчонка покраснела, как маленький клубень травы рогаро, и съежилась от внезапного ужаса: ну вот! - посмела говорить, а запнулась, язык онемел и мысли спутались!..
       - Я слушаю, продолжайте, сударыня. Просветите меня, старого, о чем там пишут в новомодных романах?
       - Вы... Ваше Императорское Величество только что... Вы... только что... соизволили возвести в рыцарское достоинство этих отважных зверей!
       - Я???
       - Да, Ваше Величество! В несказанной милости и мудрости своей, Вы повенчали на рыцарство этих сильных и бесстрашных животных: тургуна, павшего смертью храбреца, и обоих медведей! Прямо на поле боя, коим послужила для них арена цирка Вашего Императорского Величества! Но сказано же, что рыцарь, на казнь обреченный, вправе принять даже перед венценосною особой заступничество юной девы, буде таковая найдется, дабы подать голос свой в защиту поверженного героя...
       Император от неожиданности хохотнул, было, но сразу же оборвал смех. Два его ближайших царедворца, канцлер и глава сыска, поостереглись подхватывать монаршее веселье, а остальные, не столь чуткие и опытные, просто не успели этого сделать.
       Император ощупал взглядом присутствующих и прокашлялся.
       - А ведь шмакодявка права! Я говорю, сударыня, что вы, несмотря на немногие прожитые вами весны, к сегодняшнему дню гораздо более похожие на детство, нежели на юность, сумели очень ловко поймать за язык своего государя, и теперь в ваших словах обнаружилась правда, с которой вынужден считаться даже император, то есть, я сам. Фирани, а, Фирани? Подойди ко мне поближе, я хочу тебя про внучку спросить.
       Старуха баронесса приковыляла, трепеща и задыхаясь, к императорскому креслу и опустилась на колени, так, чтобы хотя бы краешком платья загородить собою ненаглядное и неосторожное чадушко.
       - Я здесь, Ваше Величество, припадаю к стопам Вашего Величества и умоляю простить нас за дерзость!
       - Коленки-то скрипят, да? У меня тоже так же, если не громче. Вот буду вставать - сама услышишь. Так эта синеглазка и есть Фирамели Камбор?
       - Да, Ваше Величество. Но дерзость ее не была злоумыслом, ведь она еще дитя!
       - Что ты стонешь, Фирани? Я ее не собираюсь наказывать, хотя бы потому, что наша благодарность за высокие услуги, оказанные Империи этой... молодою сударыней, слишком свежа, чтобы забыть о ней... Дайте баронессе подушку под ноги, ужасно смотреть. А тебе, Фирамели, твоим коленкам не больно от этих каменных плит?
       - Нисколько, Ваше Величество. Мне больно лишь чувствовать неудовольствие государя, вызванное моими необдуманными словами!
       Император поднял голову и посмотрел на арену. Там было все по-прежнему: два холма мертвой плоти, демонической и звериной, и живые, но израненные медведи, один из которых продолжал беспорядочно кружиться на месте, а другой отполз чуть в сторону и устало, словно нехотя, пытался зализать ужасные раны, сплошь покрывающие его бока и лапы.
       - Слова твои были обдуманы - хотя и наспех, но от этого не менее хорошо. Необдуманна была дерзость, с которою ты посмела их высказать.
       Искры полыхнули от левой и правой руки императора, брови грозно сомкнулись в единую мохнатую серебряную гусеницу, чуть сползшую к левому виску, но канцлер и глава сыска, в отличие, к примеру, от Ликумачи Васа, совершенно четко понимали, что гнев государя неглубок и наигран. Видела это и старая баронесса Камбор, не утратившая, за сотню лет разлуки со своим царственным возлюбленным, наблюдательности и памяти о том, кто был ей когда-то, целую вечность назад, так дорог.
       - Уповаю на милосердие Вашего Величества!
       - Ох, и хитра же ты, старая! Ох, и змея! Видишь же, что наказания не будет, а туда же... Ты это... Скажи сыночку, чтобы не только в походы ходил, а за младшей дочерью присматривал... Старших-то всех пристроил?
       - Всех, хвала богам!
       - Сам так и не женился с тех пор?
       - Нет, Ваше Величество. Уж я ему говорила - ни в какую. Маркитантками, говорит, обойдусь, а другой хозяйке в доме не бывать.
       - Это он зря зарекается. Да и дочь - вон какая в итоге сорванец получилась! Она должна трепетной и нежной дамой воспитываться, а не ратником с большой дороги. Сыночек же твой буйный, со всеми его сыновьями, при всем моем уважении к их воинским заслугам, не тем местом думает... Ничего, зимой увижу его при дворе - я ему всыплю. Фирамели! К тебе обращаюсь!
       - О, Ваше Величество!
       - А поклоны ловко кладешь! Бьюсь об заклад - и все танцы выучила. К ловкости - еще бы тебе и манеры, приличествующие благонравным и скромным девицам из хорошего дворянского рода. Среди которых, кстати намекну, по достижении совершеннолетия и выбираются фрейлины для Ее Величества и ее Высочества!.. Гм... Да, неосторожным словом своим я повенчал на рыцарство воинов-медведей, повенчал на поле боя, в этом ты права. Но несмотря на твое высочайшее заступничество, я не отменю своего приказа умертвить их, ибо... Ибо! Ты мелкая - не скажу глупая - неопытная девчонка, и голова твоя сызмальства, по родительскому недосмотру, а то и попустительству, набита всей этой дурью из романов! Для тебя история с твоим заступничеством закончится на пороге моего цирка. А для них? А?
       - Что, Ваше Величество?.. покорнейше прошу... я... Боюсь, Ваше Величество, что я не вполне...
       - Объясню. Медведи сильно искалечены, оба. Это у тургуна передняя лапа или кусок хвоста могут вновь отрасти, если тургун живой, конечно... А медведи крепкий народ, но плоть им дарована богами одна единственная, другая не вырастает. Эти же два красавца - теперь калеки до конца жизни. Им не дано отныне добыть себе пропитание ни на родных пригорьях, ни на арене цирка. Как им жить? Для чего?
       - Я уговорю батюшку, отпишу ему немедленно, и он возьмет их к нам, они будут жить в моем зверинце. У меня уже есть два степных птера, мизгач, ручной горуля, ящерная...
       - Цыц! Извините, юная сударыня, но вы много болтаете. Медведь и тургун ручными не бывают. Это во-первых. Если бы вдруг - случись такое немыслимое чудо - ты сумела бы меня уговорить на сие, то знай: оба твоих рыцаря проведут остаток дней в темнице, безнадежными калеками. Это во-вторых. Они даже не будут понимать того, что повенчаны в рыцари, что им оказано милосердие, что живут они отнюдь не в тягостном плену у жестокой тюремщицы, а в зверинце у очень доброй и легкомысленной девочки... Вникла в мои слова? А?.. Продолжу. А представь, что милостью богов они оба вдруг осознали бы и рыцарство свое, и незавидную, негордую участь - до конца жизни быть искалеченными игрушками в узилище, для той, которая по мимолетной прихоти своей... Ох, боги мои, боги... Ну, вот, начинается... Все вы одинаковы - и умные, и не очень... Хватит реветь! Фирани, забирай эту маленькую плаксу, езжайте к себе на подворье и ждите. Я потом вас обеих обязательно приму и награжу как положено. С трубами, с огнями, в присутствии всего двора. Прочь, прочь с моих глаз, у меня от бабских дождей ревматизм разыгрывается. Лимчи! Ну, в чем дело? Прикончи рыцарей, чтобы их последние воспоминания были о славной победе на ристалище, а не о вонючей звериной келье. Мечами прикончи, в знак уважения к рыцарскому достоинству.
       Старуха баронесса - откуда и прыть взялась - вскочила на ноги и чуть ли ни на руках повлекла всхлипывающую девочку к выходу, туда, за пределы парка, где у ворот их ждала карета и слуги.
       Представление закончилось, но остальные гости расходиться не спешили, ибо Его Величество все еще сидел в кресле.
       - Когори...
       - Я здесь, Ваше Величество!
       - Ты объяснил нашему преславному рыцарю Санги - что к чему?
       - Только в самых общих чертах, как Вы и повелели!
       - Хорошо. Тогда иди к себе, занимайся своими делами, но будь неподалеку и жди, пока позову, а мы... И ты тоже, Бенги, и вы все - ступайте, судари, увеселение закончено, пора и потрудиться! Лимчи, спасибо, молодец.
       - Рад стараться, Ваше Императорское Величество!!!
       - О-о-о... и этот туда же... Я знаю, у кого ты гаркать выучился...
       - Виноват, Ваше Величество!
       - Все равно, хвалю. А мы с отшельником Снегом пешочком пойдем в мой кабинет, и там поработаем. Да, Снег?
       - Как прикажете, Ваше Величество.
       - Я смотрю, немногие присутствующие узнали в этом исполненном святости седовласом старце, отшельнике, когда-то знаменитого в миру... гм... и неоднозначного воителя рыцаря Санги Бо? Так он перед вами, судари, да, именно он и есть, только ныне его горячность, неукротимый нрав и природная свирепость уступили место учености ума, скромности помыслов и безмятежности духа. Теперь же он понадобился нам для весьма важных дел, посему сочли мы необходимым разыскать рыцаря и прервать его благочестивое затворничество, с тем, чтобы он обрел возможность - и воспользовался ею - оказать бесценные услуги трону, Империи, как и встарь.
       Молча получив свою порцию почтительных поклонов, и ответив на них, седовласый рыцарь вновь обратил взор на Его Величество, в ожидании повелений.
       - Дай руку, я встану... Ой, все на свете себе отсидел. Ну, пойдем.
       В кабинете император немедленно повеселел, даже перестал кряхтеть и браниться, лично отдернул шторы у окна, сам кликнул слугам за дверью, чтобы принесли отвар...
       - Пеля, Пеля... на, на мышку... О-о... подпрыгни сначала... Видишь, как он ярится?.. А все равно будет прыгать, жрать-то хочется... Пеля, кто к нам в кабинет заходил, пока мы отсутствовали, а? Кто сюда заходил?
       Разъяренный домовой зафыркал, загремел цепью, аж пена полетела с бороды и усов, но император продолжал спрашивать. Наконец домовой провизжал что-то, и в воздухе соткался зыбкий образ старухи в дворцовой ливрее.
       - Минга здесь была, да? Минга подметала? А еще кто? Никого? Ну, ладно, держи, заработал... Фу-уух, Санги, наконец-то я дома. Веришь ли, дружище - не спальня, не столовая, не храм, не большой тронный зал... И даже не покои Ее Величества - вот, эта келья и есть мой дом. Здесь я работаю, сплю, ем, провожу большую часть своей жизни... И уверен, что лучше кого бы то ни было понимаю твою отшельническую жизнь, твои настроения... Я бы и сам не прочь... Что ты там ухмыляешься, а? Надо мною, что ли, вздумал смеяться!?
       Тот, кого император назвал Снегом и Санги Бо, немедленно похолодел лицом, взор его стал угрюмым, но не согнулся перед императорским взглядом. Император задал вопрос, и ответ прозвучал бесстрастно и четко:
       - Никак нет, Ваше Императорское Величество! Я уже лет сто ни над кем не смеюсь, а в моем присутствии никто и никогда не смел безнаказанно потешаться над Империей и ее повелителями.
       - Да? Ну-ну... Ишь, как он взвился! Вылитый Санги Бо времен прошлого царствования. Смотри, даже Пеля тебя заробел! Святость, небось, почуял... А чего же ты тогда улыбался? Попрошу объяснить причину, и считай мою просьбу приказом.
       Санги Бо видел, что император тяжко обременен заботами, что шумит он и подозревает так... для порядку, просто потому, что все подданные привыкли ждать от своего государя именно этого... Санги помедлил несколько мгновений, подбирая слова, и голос его вновь зазвучал мягко и почти смиренно:
       - Я вспомнил те самые времена прошлого царствования, которые Вашему Величеству угодно было упомянуть. Дело было вот в этом же самом кабинете, выглядевшем, правда, несколько иначе, нежели сегодня, в присутствии Вашего Величества, хотя тогда Вы еще были его Высочеством...
       - Да? Что-то я не пойму, куда ты клонишь и не припоминаю того дн... А-а-а! Это не тогда ли, когда покойный батюшка прислал ко мне провинившихся юнцов, неких дуэлянтов и повес, которых он простил, но сам видеть не пожелал?..
       - Так точно, Ваше Величество.
       - Это когда вы там чуть ли ни перед носом у батюшки устроили дуэль шесть на шесть?
       - Гм... Восемь на восемь, Ваше Величество, если уж совсем быть точными.
       - Ну да, ну да, пока вас арестовали - в живых осталась дюжина. - Император остановился посреди кабинета, прижал растопыренные ладони к брюшку и захохотал, подвывая от восхитительных воспоминаний.
       Тот случай наделал немало шуму при дворе: шестнадцать молодых людей, все как на подбор дворяне из лучших домов Империи, затеяв ссору между собой, разбились на два отряда и дерзко сражались прямо посреди столицы, у стен Дворца. И надо же было случиться такому, что Его Величество не поехал в тот день в загородное имение, как было им намечено, а остался во дворце и из окна увидел разворачивающееся сражение. Неслыханную и невиданную доселе дерзость сию он решил пресечь, примерно наказав виновников, но в последний миг почему-то смилостивился и заменил казнь трехмесячным заключением в подземной темнице. После того, как виновники отбыли основное наказание, Его Величество император, все еще не сменивший окончательно гнев на милость, не пожелал видеть "этих шалопаев" и приказал своему старшему сыну, будущему императору, своею властью назначить оставшейся в живых дюжине дуэлянтов какое-нибудь дополнительное взыскание, подальше от кабаков, гвардейских казарм и придворных будуаров. Все словно вчера было: в кабинете у Его Высочества, в этом же самом кабинете, как правильно вспомнил Санги Бо, стоят перед будущим государем все двенадцать провинившихся... Весь цвет имперского дворянства, гвардейцы и штатские вперемежку: князь Дигори Та-Микол, рыцарь Фодзи Гура, рыцарь Когори Тумару, маркиз Короны Лароги Веселый, рыцарь Санги Бо, герцог Пяти Ключей Таночи, граф Лавеги Восточный... Но в каком виде! Неимоверно исхудавшие, донельзя грязные, не то чтобы дурно пахнущие - смердящие целым букетом отвратительнейших воней, от мертвечины и плесени до дерьма и мочи...
       - О-о-о, а воняло то от вас! Помнишь, Санги?
       - Честно сказать, Ваше Величество, к вони-то мы как раз притерпелись, попросту перестали ее замечать. Более всего мы хотели жрать. А Вы нас тогда, после мыльни, славно покормили.
       Император опять зашелся в хохоте, совершенно спокойно восприняв из уст рыцаря и возражения своим словам, и то, каким языком они были высказаны...
       - Еще бы! Но более всего меня потрясли ваши прически... Нет, это была умора!.. - Его Величество, весь багровый от хохота, пошарил рукой по столу, нашел платок и утер слезы из смеющихся глаз. Да, зрелище было действительно презанятнейшее: растительность на головах у всех двенадцати пробивалась жалкими беспорядочными кустиками, не было как таковых ни бород, ни усов, ни причесок, только отдельные невыдранные пучки жидких волос, посреди проплешин и неотросшей щетины.
       - А с волосами-то у вас что было? Я ведь тогда забыл спросить?
       - Использовали как топливо и запал, Ваше Величество. Любой волос обычно покрыт неким жирком, потому он сухой, в отличие от тюремной соломы. Вот мы и добывали с себя, чтобы в солому подмешивать. Хорошо хоть, плешивых среди нас не было...
       Император отсмеялся в последний раз и вздохнул.
       - Да, помню, помню, как тогда при дворе вы чуть было не ввели новую моду на обритые головы... даже среди дам... Вовремя я вас тогда на рубежи услал. Ах, как мы все были молоды в те дни... Тут такое дело, Санги... Видел эту жалостливую девчонку, Фирамели Камбор?
       - Да, Ваше Величество.
       - Что скажешь?
       - Считаю, что рыцарский дух ее папаши достался ей полною мерой. Молодец она.
       - Ай, да я не об этом! Вот какой ты был дерзкий и неуправляемый, Санги, таким и остался! Ни тюрьма на тебя не действует, ни ссылка, ни отшельничество... Сколько ты ждал аудиенции?
       - Недолго, с осени.
       Император упер свой взгляд в зрачки собеседнику и левый уголок рта его приподнялся, обнажая желтоватый полустершийся от старости клык.
       - Гм... Недолго, с осени, Ваше Величество.
       - Да уж, будь добр: дружба - дружбой, воспоминания - воспоминаниями, а титул не забывай произносить. Я бы раньше позвал, да все как-то было недосуг, а ныне припекло. Что ты знаешь о Мореве?
       - Морево - некий обещанный нам богами конец света, Ваше Величество. Никто не знает, как он выглядит, и когда грядет. Некоторые считают, что скоро.
       - Да. Короче говоря, все мои жрецы вот уже который год дружно дуют мне в одну дуду, насчет Морева... Ну, сам знаешь легенды...
       - Есть такие слухи, Ваше Величество. Я и сам вроде как чую нечто такое... пока трудноуловимое...
       - Так потому и велел тебя сыскать, что ты не только мечом горазд махать, но и разум у тебя цепкий, и с магией ты в хороших... Не сбивай, дай досказать. Так вот эта девчонка получила нечто вроде откровения от богов, вроде бы как от самой Матушки-Земли, что совсем близок час, и даже указала место, из которого на Империю придет это Морево. Понимаешь?
       - Да, Ваше Величество. Но позволю себе заметить, что откровений и до этого было озеро разливанное...
       - Было. Но накануне все мои верховные жрецы, весь совет, после всех их дурацких камланий, пришли ко мне и в обстановке полной секретности доложили то же самое, чика в чику! Понял? Независимо от девчонкиных видений!
       Рыцарь Санги Бо впервые за время разговора утратил спокойствие, это выразилось в том, что линия рта его отвердела, а глаза распахнулись чуть шире обычного.
       - Не с запада ли придет угроза сия, Ваше Величество?
       - Да. А ты откуда знаешь?
       - Мне тоже так... бредилось, Ваше Величество. Но я думал - возрастное.
       - Ты еще всех нас переживешь. Одним словом, главное Когори тебе сказал: я тебя насчет Морева и вызвал, оно уже на пороге, надо что-то делать. Вот карта. Вот место, где, согласно всем откровениям, должно все начаться. Это на стыке владений Та-Микол и Камборов. Там естественная граница Империи, пропасть, соединенная висячим мостом. По правде говоря, мы и за мостом очистили себе пространство на десяток-другой долгих локтей, но сии достижения нестойкие, время от времени нас оттуда вышибают обратно, за мост. Ох и дикие же края! Поезжай на место и осмотрись. Там ты встретишь кое-кого из знакомых... - Император ухмыльнулся на один миг и вновь помрачнел. - Я туда и кроме тебя посылаю людей достойных, чтобы тоже на месте определились и тоже свое мнение сказали... Может, есть у нас на это время, может быть, и нету уже... Не знаю. Езжай Санги, потом доложишь, если успеешь.
       - Позволите вопрос, Ваше Величество?
       - Хоть сто.
       - С Когори я могу обсуждать и советоваться?
       - В полном объеме, он в деле. По всем вопросам, сколько угодно. Полномочия тебе от меня - личный посланник. Нет. Даже: посланник Империи и Трона. Выше, чем всем остальным. Достаточно тебе будет?
       - Более чем, Ваше Величество.
       - Ну, так дуй к своему старому дружку, он тебе выправит пайзу, какая потребуется, деньги, снаряжение, бумаги... Можешь с ним вместе путешествовать, но он через владения Та-Микол поедет...
       - Нет уж, тогда я через земли Бурых и Камборов, Ваше Величество.
       - Я почему-то так и подумал. Тогда не мешкай, Санги, и да пребудет с тобою милость богов.
      
       Г Л А В А 3
      
       Керси Талои шагал пешком по улицам вечерней Океании, потрясенный до глубины души собственной глупостью и ветреностью: только что, в одном из знатных домов, на вечеринке у графов Мелидо, он продулся в прах! Под горячую руку проиграл в кости все имеющиеся у него деньги, перстень, модный оберег, нашейную цепочку и даже лошадь Волну, которую он, впрочем, предпочитал называть Мунькой. Все свое достояние, имеющее хоть какую-то ценность. Кроме оружия, разумеется. Веселье там только-только разворачивается, но уже без него, поскольку... Эх... одна дама, явно одинокая, несмотря на молодость и красоту, так на него поглядывала... Что же теперь делать??? Сгоряча он даже не поужинал! Керси тщательно обшарил карманы, в камзоле и в штанах - мелочь одна. Он бы и ее проиграл, но неловко делать ставки вот этим вот серебришком с медяками... Где он, куда забрался?
       Керси оглядел вечернюю полутьму, освещаемую нечастыми светильниками на перекрестках... Вроде бы, северная окраина... Да, самая окраина города... Надо хотя бы поесть где-нибудь, да спросить у трактирщика дорогу, кратчайший путь домой, не то он до утра проплутает... Одни боги знают, насколько опасны здесь улицы... Прохожих немного, детей и женщин нет... Настораживающий признак. А послезавтра платить за постой, за месяц вперед! Чем он будет платить??? От родительских денег легкомысленно отказался, в надежде на щедроты принца, все что были при нем - спустил... Керси поклялся про себя, что больше никогда не будет играть и биться об заклад... Но это в будущем, а послезавтра - платить-то как??? К ростовщикам обратиться? - у него для них залога нет. Единственный в городе друг, у которого можно было бы смело занять денег, не опасаясь презрения и отказа, молодой князь Докари Та-Микол, на днях высочайшим повелением оторван от молодой жены и помчался к западным границам... Такая спешка, такая таинственность - куда это он? Где взять денег? Его Высочество изволит называть Керси другом, но... Трактир "Посошок". Да какая разница? - и этот подойдет, не демонами же там кормят...
       Трактир явно старинной постройки был не велик и не мал, судя по коновязи - почти пуст. Было очень и очень странно по ощущениям - заходить внутрь, не заботясь о коне, седле, седельных сумках...
       - Что изволит ваша милость? Поужинать, отдохнуть?
       Кабатчик выглядел опрятным, несуетным и довольным жизнью, такие с первого слова, с первого взгляда вызывают доверие и симпатию.
       - Отужинаю... слегка. И еще, добрый хозяин, я тут, кажется, заблудился: протрезвел - вижу, что без коня, где-то на окраине, однако не пойму, где именно. Потом подскажешь мне обратную дорогу попрямее.
       - Будет сделано! Молочного мяска? Под уксусом, отбитого, обжаренного с сухарями? Винца?
       - Пожалуй. Только немного, я сначала распробую. Вина никакого, подай взвар, но не сладкий, а с кислинкой.
       - Будет сделано! Присаживайтесь, ваша милость, куда хотите, места много, а я немедленно все подам! Взварчик ядреный, в один миг и освежит, и отрезвит!
       Керси, однако, не стал присаживаться, верный полученной с детства выучке, он небрежно облокотился на трактирную стойку, и рассеянным, томным, совершенно расслабленным взором столичного бездельника, ощупал окрестности трактирного зала, стараясь не упускать ни единой мелочи. Летний вечер мог бы привлечь и побольше посетителей да постояльцев, а так - трое в углу бубнят, да и все... Простолюдины, кто их там разберет - разбойники они с большой дороги, или просто отставные солдаты, сохранившие в себе любовь к площадной брани и боевому оружию... Все спокойно... вроде бы.
       - Уже? Ну, ты молодец, хозяин!
       - Все, чтобы угодить вашей милости! Но отчего же вы...
       - Нет, нет, я здесь, у стойки побуду, с тобой поговорю, если ты не против?
       - Никак нет, ваша милость, только рад буду, сочту за честь.
       Керси показалось, что хозяин отвечает чуточку громче необходимого... Быть может, для того, чтобы их беседу было слышно в углу?.. Хм... Но от самого хозяина явно не исходит ни малейшей угрозы, Керси это чуял очень хорошо. Соглядатаи там сидят, воришки ли, просто любители ссор? Это даже забавно будет, если что...
       Керси стремительно и ловко порезал мясо на удобные часточки, и теперь уже сидел вполоборота от стойки, лениво накалывая на кончик кинжала то один кусочек, то другой...
       - Почему без слуг?
       - Слуги отдыхают после праздников, в ночи подменит старший приказчик. Жене вот-вот рожать, ваша милость, поэтому ее нет, я же с утра до вечера при стойке. Но это временно...
       - А это что за гобеленчик висит? Зачем вы его такой ветхий держите здесь? А, хозяин? Он ведь уже выцвел от старости?
       - О-о-о, ваша милость! Сей гобелен, на который вы изволили обратить ваше высокое внимание, отнюдь не прост и не тряпка. Это священная реликвия нашего трактира, своего рода оберег! Вы же сами видите, что на нем изображено!
       В Керси проснулось любопытство, и он вгляделся.
       - Вижу... Нечто вроде цуцыря в лесу, палкой сшибающего орех с какого-то пня. Так?
       - О, нет, о, нет, ваша милость! Сей гобелен изображает судьбоносную битву времен Большой смуты, прошедшую вот в этих самых стенах! Его светлость маркиз Короны Чигири Черный Птер, в одиночку, сопровождаемый лишь юным пажом, сокрушает тысячную орду мятежников, захвативших в плен нашего государя-императора Рабари Первого! Именно здесь, вот в этих стенах, мятежники укрывали государя, именно здесь его светлость освободил Его Величество!
       - Угу, угу.... И здесь же прошла коронация.
       Трактирщик всплеснул руками.
       - Вот, ваша милость, и вы не верите. Но именно здесь все и было! Это потом уже придворные лизоблюды составили исторические летописи таким образом, будто главная битва прошла во Дворце. А на самом-то деле... Тысяча мятежников полегла здесь, на этом самом месте и сокрушил их всех до единого...
       - Гм, не обижайся, дорогой хозяин! Как я понимаю, и в те незапамятные времена трактир принадлежал твоим кровным предкам?
       - Так точно, ваша милость! Все эти столетия, из рук в руки, от отца к сыну... Гобелен выткан лучшими мастерами Океании по заказу моего достославного пращу...
       - Видишь ли, сударь наследный и потомственный кабатчик, дело в том, что я сам служу... ой, служил... много лет, с самого детства, я служил маркизам Короны. Да, да, тем самым маркизам. Был при его светлости Хоггроги Солнышко пажом, оруженосцем, и уж я-то как никто знаю, на что способен его светлость с мечом в руках. Нет ему равных в мире. Но и любому из маркизов не под силу утолкать тысячу покойников в этот зал. Ты меня понимаешь?
       Трактирщик слегка смутился.
       - Ну... может быть часть схватки перекинулась во двор...
       - И часть коронации тоже. В любом случае отрадно, что даже здесь, за тридевять земель, помнят и чтят уроженцев и властителей нашего удела... Так остыл уже обещанный взвар, или нет еще?
       - Несу, несу.
       Те трое в углу, со свирепыми и чем-то знакомыми харями, сразу, с первого же мига не понравились Керси, а после его разговора с трактирщиком они... С одной стороны, вроде бы притихли, а с другой - зашевелились... предметно, то есть целенаправленно. Уж не стреляльная трубка у одного из них в руках, какие у карберов в ходу?.. Ба, да ведь и морды у них карберские... (Карберы - разбойные племена кочевников, на юго-восточных границах Империи, извечные враги маркизов Короны. - Прим. авт.). То-то хозяин рад, что вооруженный посетитель объявился... Не то чтобы они сразу грабить и резать кинутся, но иногда могут. А сейчас, когда они услышали, благодаря излишне длинному языку одного хвастуна-дворянина, что он - из врагов карберского народа, вернее, его остатков, ибо карберы вырезаны почти подчистую...
       - Вот взвар вашей милости. Дозвольте полюбопытствовать у вашей милости насчет ваших краев?
       - Конечно, спрашивай. - Керси изо всех сил старался держаться непринужденно и беззаботно, хотя чутье подсказывало ему совсем-совсем иное... И подталкивало.
       - Насколько правдивы все эти ужасы и чудеса, что рассказывают о тех местах и о... гм... о их светлостях?
       - Но я же не знаю, какие именно ужасы и диковины ты имеешь в виду. Однако, могу показать тебе маленькое чудо, полагаю, из разряда тех, о которых ты спрашиваешь. Готов?
       Не дожидаясь ответа, Керси дотянулся до огромных круглых, в локоть шириной, розовых листов травы рогаро, используемых в трактире как салфетки для бедняков, взял один, побольше и поплотнее, примерился и ловким движением скрутил, скатал... Получилась ровная розовая трубка, в мизинец толщиной. Керси коснулся пера на берете, на ощупь щелкнул пряжкой, и в пальцах левой руки его блеснула бусинка с шипом.
       - Сей яд только серебро и терпит, со всего остального соскальзывает, - пояснил он удивленному кабатчику, впихнул бусинку в отверстие трубки, направил ее в угол, где шевелились карберы и дунул. И вовремя: один из варваров взвизгнул на удивление тонким голосом, вскочил и тут же безвольным кулем сполз под стол. Предмет, выпавший из его рук прямо в кружку с вином, выглядел иначе, нежели у Керси Талои, но предназначался точно для таких же упражнений: из этой трубки вот-вот собирались стрелять отравленными дротиками...
       Карберы были опытны, бесстрашны и стремительны: выхватив короткие кривые мечи, они ринулись прочь от своего стола, но не спасаясь бегством, а вперед, к стойке, дабы опередить врага, пока он не успел перезарядить свою гибельную самоделку. Но юному и не менее опытному Керси Талои только этого и надобно было - чтобы двое врагов выпрямились во весь рост, чтобы они вылезли из-за стола, который мог послужить им некоторой защитой... Керси выронил из пальцев ненужную более трубку, выхватил двумя руками два швыряльных ножа, метнул одновременно - на таком расстоянии не промахнулась бы даже девчонка-имущница из замка его светлости... И еще два карбера, каждый с ножом в горле, грянулись на кабацкий пол, не пробежав и пяти локтей.
       - Ну, что?
       - Э-э-э... э-э-э... что - что, ваша милость?
       - Как тебя звать, добрый хозяин?
       - Карман, ваша милость... Карманом меня кличут. - Трактирщик был ошеломлен быстротой случившегося, но почти так же быстро стал приходить в себя. Изумление в его глазах сменилось ужасом, потом взор прояснился, теперь опять в нем страх, но уже перед ним, перед Керси Талои. Сие приятно, однако неуместно, пора исправлять.
       - Хорошее имя, емкое. Ну, что, сударь Карман, доволен ли ты увиденными чудесами?
       - Кхе... Это как сказ... Как будет угодно вашей милости!
       - Моей милости было угодно сморозить глупость, проболтаться, что я из тех же краев, что и эти бывшие разбойники. Вот они на меня и нацелились. Это же разбойники были, сударь Карман?
       - Ну... За спиной у них, врать не буду, не стоял, добычу с ними не дирбанил... Но - да. Я их сам опасался, да как об этом скажешь? Неделю здесь болтались, но платят вовремя и сполна, в трактире не безобразничают - что я им мог сказать? А как утро - выясняется, что поодаль кого-то зарезали и ограбили... До нас дознатчики не добирались ни разу. Да и если бы пришли? Вот, пришли, положим, интересуются... Что я им точного скажу? Тем более, про своих постояльцев, которые мне лично ничем не досадили? Что эти рожи не всегда в трактире ночева...
       - Избавь. Избавь меня, добрый хозяин, от описания своих забот, которые, кстати сказать, остались в прошлом. Ты слегка провинился передо мною, не предупредив...
       - Виноват, по уши виноват, ваша милость!
       - Забыли. Большая часть вины - на мне, болтливом Керси Талои, и я ее загладил добрыми поступками. Сейчас твоя очередь искупать вину, и знаешь чем?
       - Чем, ваша милость? Только скажите! Но... человек я бедный, немощный...
       - Молчать. Надеюсь, твоя немощь не помешает тебе собрать трофеи и разделить их на две примерно равные части?
       - Что, что вы изволили сказать, ваша милость? Правильно ли я...
       - Правильно. Обыскать и сложить в дуван. Воевал когда-нибудь? Знаешь, как называется общая воинская добыча, подлежащая справедливому дележу?
       - Не воевал, ваша милость, всю жизнь при "Посошке", но слова и порядки знаю. Дуван - и есть та добыча.
       - Верно. Деньги - в отдельную кучку. Вещи возьмешь себе, деньги пополам. Лучшая половина - тебе. Действуй. И помни: лучшая половина - не значит большая!
       Видимо, кровавые ссоры в трактире на окраине города отнюдь не были редкостью: послушные серебряному свистку, невесть откуда выскочили двое слуг, заметно, что оба - немые, в три приема унесли покойников во внутренний двор трактира, один прибрал со стола, другой замыл кровь с пола и перестлал свежим папоротником... Быстро, деловито, безмолвно, бесшумно... Керси вдруг вспомнил, что обещал его высочеству наладить вестовую и почтовую службы... Это была бы хорошая точка опоры на севере столицы... Хозяин, по-видимому, ушлый и толковый малый... И семьянин заботливый, что всегда свидетельствует в пользу такого человека, и почти земляк...
       - Что, уже???
       - А... ваша милость... - Трактирщик Карман только что вернулся с заднего двора, руки - видно, что вымыты и вытерты, но капли воды еще дрожат на обнаженных волосатых предплечьях... - Отребье, сволота. У них и потайных карманов-то нету - неубедительный народ.
       Керси посмотрел на стопки золотых и серебряных монет, выложенных на подносе, мысленно примерил от них половину и охнул про себя: неплохо нынче разбойники-то живут! Вот только недолго...
       - А ножи?
       - Извольте, ваша милость! - Трактирщик сдернул салфетку с края подноса. - Оба лично споласкивал и протирал!
       - Хорошо. Ну, дели, трактирщик Карман, бери свою долю, а я заберу оставшуюся.
       Трактирщик гулко сглотнул, и рука его нерешительно затрепетала над подносом. Но здравый смысл его и звериная осторожность одержали верх:
       - Это и есть половина, ваша милость. Вам принадлежащая половина.
       - Ого! Ого-го! Прошу прощения за неприличные выкрики, но значительность суммы... А стоимость ужина вычел?
       - Разумеется, ваша милость! - Трактирщика отпустило, и он захехекал шутке, совершенно не сожалея более об упущенной выгоде: спокойствие дороже, а этот смертоносный сопляк - вроде бы вполне приличный юноша, хоть и дворянин.
       Керси испытующе поглядел на трактирщика и тот вдруг снова замялся, порозовел...
       - Ваша милость сами изволили сказать насчет вещей...
       - Все в порядке, дражайший сударь Карман, и если в число вещей случайным образом затесалась пара-тройка самоцветных каменьев, либо золотых слитков... меня это никак не касается. Они - твои по праву. И вот этот вот столбик... из десяти червонцев. - Керси подпихнул ногтем.
       - О, ваша милость!
       - Именно. Как залог наших добрых отношений в дальнейшем. Мое имя Керси Талои. Ныне я служу его Высочеству принцу Токугари; на днях, в присутствии Его Величества, венчаюсь в рыцари, и мне, в моей службе, к вящей славе его Высочества, в службе вестовой и иной, потребуются верные друзья и помощники. Верные, честные и надолго, сударь Карман, ибо его Высочеству когда-нибудь предстоит стать Его Величеством, а служба Трону требует от его слуг беззаветности, ума, ловкости и высоких нравственных свойств... Вот я и хожу, там и сям, присматриваюсь к малым сим, выбираю...
       - О, ваша милость! Ваше сиятельство! - взревел восхищенный до глубины души раскрывающимися перед ним горизонтами трактирщик, - можете не искать более никого в наших краях, никакие другие свойства не искать, я жизнь положу, я в лепешку расшибусь ради его Высочества... и вас!
       - В лепешку - это лишнее, ты нам, с его Высочеством, нужен живым, здоровым и процветающим. А пока - проводи меня до ворот и укажи мне самую верную и близкую дорогу ко дворцу его Высочества. К летнему особняку, тому, что подле ратуши... Погоди, только деньги распихаю, видишь, с кошельком не рассчитал немножко.
       Потом уже, задним числом, Керси пожалел мимолетно, что не выторговал у трактирщика лошадь, дабы верхом шествовать по ночным улицам, как это и подобает знатному преуспевающему дворянину, дабы не сапоги лужами да пылью кормить... Впрочем, лошадь при дворе - это роскошь из разряда необходимостей, тут скряжничать нельзя, надо будет выбрать породистую, такую, чтобы не хуже прежней... Или Муньку попытаться выкупить? Нет, он давно хотел вороного жеребца, как у его светлости маркиза Хоггроги Солнышко! Боги, да ведь он сегодня с хорошими деньгами - и ничем при этом не порушил рыцарской чести! Все добыто в честном бою со старыми врагами, так что...
       Дома вокруг стали чуть выше, улицы заметно шире, огни на перекрестках поярче, но все равно: тьма ночная - она и есть тьма, улицы - не гостиная, следует быть чутким и готовым ко всему... а тут светлячок за ним увязался летать, как нарочно. Керси направо - и светлячок направо. Керси наддал ходу - и светлячок не отстает... Ой, светлячок! Неужели действует? Керси улыбнулся и достал из-за пазухи, из потайного кармана, маленькую узкую коробочку, где спал, хранимый заклятьями, точно такой же светлячок, только самочка. Керси дунул в открытую коробочку, светлячок ожил, затрепетало брюшко - и вот уже два светлячка кружатся над его головой в счастливом танце: они свободны, они нашли друг друга! Нет никакой ошибки - знак от принца. Светлячки волшебные, стоят недешево, и воспользоваться парой можно только один раз, это Его Высочество принц Токугари пожаловал Керси своей милостью: "когда ты мне срочно понадобишься, Керси Талои, мой светлячок найдет твоего - и поспеши тогда, где бы ты ни был! Если же надобность выпадет на светлый день - будь внимателен, не перепутай моего посланца с мошкарой!"
       - Ни за что не перепутаю, Ваше Высочество! - заверил его Керси.
       И вот - понадобился! Ура! Керси подпрыгнул на месте и выбил каблуками быструю дробь по булыжникам мостовой, словно бы пытаясь расшевелить ее, передать ей часть своей радости. Как переменчива судьба, как быстро она может менять гнев на милость!.. И наоборот...
       Дворцовая стража была уже предупреждена и, несмотря на поздний час, старший по караулу пропустил Керси легко, лишних вопросов не задавая.
       Керси мчался по пустынным, еле-еле освещенным залам дворца легко и почти бесшумно, едва касаясь ногами плиток узорчатого паркета... Но паркет поскрипывал, и это вызывало у Керси легкую досаду: вот его светлость Хоггроги, наверняка, совершенно без помех, неслышно миновал бы все эти предательские скрипы, несмотря на свой вес и размеры...
       - Керси! Ну ты прямо как нетопырь, я только внутренним зрением и нащупал, что это ты приближаешься... думаю, кто это там крадется на всем скаку? Рассказывай.
       - Э-э... Что именно ваше Высочество пожелает услышать?
       - Все. Во-первых, почему так долго? Во-вторых, почему ты исчез и не остался на танцы? Ты что, забыл, что ты должен был сделать? Проигрыш в голову ударил?
       Керси глубоко поклонился, надеясь, что улыбка все-таки прикроет некоторое смущение...
       - О, ваше Высочество великолепно осведомлены обо всем!
       - Лесть оставь на сладкое. Говори - что там, имеется что сказать?
       - Если в двух словах, ваше Высочество - добыча есть кое-какая. И неплохая. Проигрыши мои, а также исчезновения - ни в коем случае не помеха делу, скорее наоборот, иначе я не допустил бы ни того, ни другого. Дело, порученное мне вашим Высочеством - прежде всего!
       Принц Токугари ухмыльнулся, ибо смущение своего нового любимчика он все же заметил, а принц любил повергать собеседников в смятение, любил ставить их в тупик, смущать, любил наблюдать им же вызванное замешательство и растерянность. Керси разузнал что-то - и это уже хорошо. Главное - не гореть наружу тревогой и нетерпением.
       - Добыча есть? Отрадно. Тогда и выкладывай, но только не вдруг, а с "подходом", начни с того, как ты нашел графский прием, что там едят-пьют, во что играют... А то сижу тут, на ночь глядя, один-одинешенек: на ужин к матушке меня не пригласили, придворные разбежались кто куда, сна ни в одном глазу, дамы, во главе с моей дражайшей супругой, как сговорились... в своих недомоганиях... Есть хочешь?
       - Гм... Вообще говоря, ваше Высочество, я ужинал...
       - Понятно. Ленди! Подай нам ужин на двоих! Вели, чтобы попостнее рыбу пожарили, и отвар - сугубо овощной, устал я от жирного. Керси...
       - Я весь внимание, ваше Высочество.
       - Начинай пока с болтовни, а за ужином и до главного доберемся.
       Керси, конечно, врал, когда объяснял принцу, что проигрыш в кости и последующее исчезновение из графского дворца - это всего лишь приемы, должные помочь Керси напасть на след злоумышленников, попытавшихся отравить наследника престола, принца Токугари... Нет, он действительно оказался захвачен игрой, действительно проиграл, все что мог, хотя и не собирался этого делать, действительно покинул празднество, будучи вне себя от огорчения и досады! Но перед тем, как увлечься стуком игральных костей по игровому столу, Керси сумел разнюхать основное: семья главного подозреваемого, второго по старшинству сына Его Величества, совершенно не при чем, а вот некий Ломнери Флан - гвардеец Его Величества и родственник некоей весьма высокородной дамы, занимающей заметное и прочное положение при дворе Его Величества и в свите Ее Величества... Одни обстоятельства дела проясняли другие обстоятельства, и в то же время служили запретом для некоторых других предположений. Десятник гвардейского полка сударь Ломнери Флан - либо непосредственно замешан в покушении на жизнь его Высочества, либо кое-что важное знает на сей счет.
       - Ты отвечаешь за свои домыслы, Керси?
       - Головой, ваше Высочество! - Керси заглянул в глаза принцу, своему новому повелителю и мысленно озяб: казнит и глазом не моргнет, и не вспомнит через день "своего друга Керси".
       - Ну, это понятно, что головой, а чем еще - на кол я ведь дворян не сажаю, задницы не рублю? - Принц заржал, очень довольный шуткой, только что пришедшей ему в голову. - Нет, ну а если серьезно, друг мой Керси, то я очень рад прежде всего двум вещам. Знаешь - каким именно?
       - Был бы счастлив услышать это из уст вашего Высочества!
       - Первое: что мой никчемный братец и его близкие - не при чем в сей смертельной интриге. Я даже чуть ли не раскаиваюсь, что так на них подумал. Впрочем, любить их сильнее я все равно не стану, слишком мы разные. А вторая вещь, что мне понравилась, это твоя истина трех китов.
       - Трех кругов, ваше Высочество.
       - А я как сказал? А... Точно, трех кругов. Действенная штучка, не дает воли страстям, но помогает разуму. Стало быть, наша ниточка - Ломнери Флан. И вот здесь тебя, дружище Керси, подстерегает неожиданность, ибо, пока ты мне рассказывал, а до этого выведывал, я успел кое-что сообразить и решить своим жалким умишком. Я ведь тоже его подозревал, этого негодяя. Не одного его, понятное дело, но он вошел в мой самый краткий список подозреваемых, в самую красную строку. Полагаю, тебе нужно продолжить усиленное наблюдение за неким Ломнери...
       - Именно так я и собирался сделать, ваше Высочество!
       - Очень рад, что мы с тобою одного мнения на этот счет. Так рад, что будем считать - не заметил, как ты меня перебиваешь!..
       - Виноват, ваше Высочество.
       - Ладно, меж друзьями и соратниками простительно, тем более в деловом разговоре. Да, усилить наблюдение. Неожиданность для нас, и в первую голову для тебя, в том, что пресловутый Ломнери Флан, в составе "крылатого" полка, на днях отправится сопровождать в служебный поход наше главное имперское страшилище, сударя Когори Тумару. Батюшке вздумалось отослать своего ручного цуцыря на западные границы, с проверками... Наф знает - что там надобно проверять? Тихо же все на западных?..
       Ооу... Керси удивился услышанному. Действительно, странно. Лин, вернее, его сиятельство князь Докари Та-Микол, не успев медовый месяц исчерпать, помчался на запад, в родные края, только выражением глаз намекнув другу, что дело важнейшее и сверхтайное... Теперь вот Когори Тумару. А при дворе болтают, что вообще... какие-то непонятные шевеления происходят... И его Высочество явно обо всем об этом не осведомлен...
       - Я осведомлен, слишком плохо ты думаешь о своем принце, Керси! - принц поморщился, словно бы подслушанные мысли приближенного показались ему чересчур горькими или кислыми. - Да только не слишком я верю во всю эту дурь с предсказаниями о конце света. Как бы то ни было - ты тоже поедешь. Завтра или послезавтра государь повенчает тебя в рыцари, а уже насчет достославного рыцаря Керси Талои, о его включении в отряд, я договорился и с Когори, и с батюшкой. Якобы, проверочный поход для тебя, обязательный перед зачислением в свиту. Все гладко, не придраться. Вот там и понаблюдаешь за нашим Ломнери. При случае - можешь его выпотрошить. Но - не за так, а чтобы с пользою, чтобы дальше продвинуться в нашем с тобой розыске.
       - Будет сделано, ваше Высочество. Я не подведу!
       - Верю заранее. Но собираюсь и воочию убедиться. Сколько ты проиграл? На круг, примерно, в червонцах назови, а не в лошадях с оберегами?
       - Гм. Тридцать пять червонцев, ваше Высочество.
       - Сколько, сколько??? Однако, сударь Керси Талои. Играть ты горяч, как я посмотрю! На, здесь сорок. Но больше чтобы не играл, не то ты и меня, и трон разоришь своими запросами. Тридцать пять червонцев за один присест! Да батюшка бы меня сейчас до смерти забил, кабы узнал, куда я трачу деньги, выделенные мне на содержание гвардии! Не играй впредь.
       - Зарок себе дал, ваше Высочество! Зарок и честное слово дворянина!
       - Свеж больно твой зарок, чтобы в него уверовать. Ты, вот что... Сейчас я все-таки решил прогуляться в одно место... Ма-лчать. Это недалеко, так что я не собираюсь нарушать наши с тобой договоренности, там все будет чисто и безмятежно. Понимаешь, Керси, неприлично дворянину так долго не отвечать на приглашения дамы. Кроме того, о своей безопасности я забочусь: возьми конвой... в дюжину мечей, не на войну идем. Возглавишь его и проводишь меня. Утром вернемся тем же порядком. Не волнуйся, пить и есть я там ничего не буду. Если что - выпушу светлячка. Что?.. Точно, забыл. Ленди! Ленди, принеси еще светляка для сударя Керси. Пошевеливайся. И до утра никого, Ленди, ни под каким видом ко мне не пускать: ушел к себе в опочивальню, сплю, пьян и очень зол. Понял, Ленди?..
       С рассвета и до полудня Керси спал, а когда проснулся - первым делом поглядел на ночной прикроватный стульчик, на два увесистых кошелька и горстку монет россыпью: шестьдесят червонцев с хвостиком - рехнуться можно! Это уже после платы за постой за два месяца вперед! Молодому дворянину, пока еще не обремененному семьей и долгами чести - три-четыре месяца на эти деньги можно жить, ни в чем себе не отказывая! И коня покупать не придется - ему подарят! Правда, столичная жизнь весьма дорога, да и к тому же, благодаря древности дворянского рода Талои, послужному списку и, самое главное, дружбе с князьями Та-Микол и Его Высочеством - перед ним открылись двери всех знатных домов Океании... Что также не способствует бережливости в образе жизни. Но все равно - денег полно, их на все удовольствия мира хватит! Да еще вот-вот в рыцари венчаться... Мама дорогая! Керси словно сдуло с кровати: надо же готовиться, покупать, примерять, чиститься, меч уваживать! Эх, меч...
       Керси вспомнил, как на рассвете, встретив и проводив до дому Его Высочество, он осмелился обратиться с просьбой к Его Высочеству, как раз насчет меча... Рассчитал он верно: Его Высочество пребывал в благодушнейшем расположении духа и склонен был оказывать милости приближенным своим, но...
       - С ума ты сошел, Керси? За спиной сейчас никто не носит! Это только мне при батюшке приходится так носить, и то не всякий раз. Да надо мною смеяться будут: вот, мол, какие дремучие порядки в доме у принца Токугари! И над тобою заодно. Деревня - скажут. Нет уж, держи простой одноручный и на боку, как принято... Ну сам подумай: ты же не маркиз Короны? И не герой Аламаган? И не бог войны Ларро? А? Им можно - тебе нет. И не паладин древности, правильно? И не в походе боевом, и даже не в служебном? Придворный должен быть современным и элегантным. Вот повенчает тебя в рыцари батюшка, вот проявишь себя в походе и на войне, вот стану... Гм... Личным указом подарю тебе эту дурацкую привилегию, если уж тебе так неймется, а пока - живи как все, не выкаблучивайся. Кроме того, на церемонии как раз будет тебе двуручный, ты же у нас вот-вот в рыцари выйдешь.
       Керси подцепил в каждую руку по кошельку с червонцами и, полуодетый уже, грянулся обратно в кровать, широченная улыбка ну никак не хотела сходить с мальчишеского лица: рыцарь в неполных семнадцать лет!
       * * *
      
       Барабанщики гвардейских полков "Тургун" и "Океания" с самого рассвета, беспрестанно, сменяя друг друга, били в свои барабаны, грохот их до краев наполнял большую площадь, перед Храмом Бога войны Ларро, бога, которого судьба выбрала когда-то в покровители для новорожденного мальчика по имени Керси, из провинциального, но древнего дворянского дома Талои.
       С самого вечера и всю ночь напролет, Керси Талои, облаченный лишь в балахон грубого белого сукна, молился своему богу, один, в главном зале главного столичного Храма. Храм, конечно же, был не столь огромен и богат, как Верховный Имперский, выстроенный в честь самой Матушки-Земли, но зато храм бога Ларро всегда почитался ратниками, воинами, рыцарями... Да, Ларро - истинно рыцарский бог, и Керси как нельзя более счастлив божественным совпадениям в своей судьбе.
       Считалось, что всю ночь он будет беседовать с богами, вернее, с одним из них, с богом войны Ларро, однако ночь миновала, а Керси ничего такого не почувствовал... Да, волновался, да тело его бросало из жара в озноб, и наоборот, но никаких речей, никаких знаков он не почуял... Хорошо еще, что его светлость Хоггроги Солнышко, в свое время (ах, как недавно было сие! - но и целую вечность тому назад!), рассказывал своим пажам, а впоследствии оруженосцам, Керси и Лери, о некоторых особенностях рыцарских посвящений и церемоний... Рассказывал и предостерегал, естественно, не просто так, не для болтовни, но готовил мальчишек, будущих героев, заботился о них словом и делом... И вот, наконец, очередь Керси пришла.
       Едва лишь забрезжило неяркое утро позднего лета, как в храм, сопровождаемые высшими жрецами храма, вошли двое убеленных сединами рыцарей: принц Чиноги Камазза и граф Устоги Веври. Это были знатнейшие дворяне империи, заслуженные рыцари, настоящие вельможи, и выбор Большого рыцарского совета пал на них не только из-за покровительства, оказываемого юному рыцарю Его Высочеством, наследником престола, но и потому, что рыцарство свое Керси Талои добыл на острие меча, в тяжелых боях, да не где-нибудь, а в самом что ни на есть аду, на юго-восточных границах Империи, во владениях воинственных и несокрушимых маркизов Короны. Империя воевала всегда, на всех своих рубежах, отодвигая их все дальше и дальше, до тех пор, пока они не превращались в естественные границы, в океанское побережье, например... Да, Империи было не привыкать воевать, но юго-восток... Особь статья, тяжелое место. Суровые края, как бы не сказать - кошмарные. А почему бы прямо так и не сказать? Все, кому довелось повоевать бок о бок с маркизами Короны там, на южных границах, и остаться при этом в живых, дружно уверяли окружающих, что любые иные войны и походы воспринимаются потом как свадебный пир, или веселая охота на ящерных свиней... А Керси Талои прожил на той границе без малого семнадцать лет, всю свою жизнь, и почти половину ее, больше трети - провоевал.
       Как известно, ни притвор, ни алтарь, ни собственно храм - не приспособлены для того, чтобы там жить: приходишь молиться своим богам - делай именно это, не помышляя о греховном, или даже о мирском... Поэтому, великий ключник Дворца, князь Или Мальда, по прямому поручению Его Величества участвующий в церемонии, лично, в знак уважения к великому рыцарскому братству, отвел будущего рыцаря в Дворцовую мыльню, дабы тот привел себя в порядок, умылся и освободился от бремени всех телесных забот, накопившихся за ночь. Куаферы и брадобреи и собственно мыльники были уже наготове.
       После бани и довольно условного брадобрития, Керси, сопровождаемый обоими рыцарями-наставниками, вернулся в храм, где в притворе, чуть в стороне от основного входа в главный зал, его ожидало застеленное ложе. Граф Устоги Веври поклонился ему как равному, помог надеть прямо поверх балахона "сдвоенную заспинную" перевязь со старинным двуручным мечом в ножнах тусклого серебра, к левому боку прицепил тяжелую секиру, а тем временем принц Чиноги отвернул углом покрывало и тоже поклонился. Керси ответил им общим глубоким поклоном и лег в постель. Все это происходило в полном молчании, ибо зачем богу Ларро слова среди мечей и рыцарей?
       Спине было очень неудобно лежать на здоровенном двуручном мече, да еще ножны какие-то странные, все в буграх и шипах... Но все равно - это счастье!
       Оба рыцаря расправили на руках тонкое черное шерстяное покрывало и закрыли юного новика с головой, всего, так, чтобы даже кончика пальца не было видно... Постояли. Наконец, принц Камазза откашлялся.
       - Се - было твое прощание с прежней жизнью, прощание навеки. Запомни мгновения сии. Теперь восстань же, и следуй вместе с нами, держась ровно, не отставая и не опережая нас с графом Веври, так, чтобы рыцарь Устоги непременно был ошую от тебя, а я одесную.
       В храме по-прежнему было почти пусто, но перед алтарем их ждал настоятель храма, верховный жрец, отец Тогот. Он подал знак и все четверо опустились на колени.
       - Я, ничтожный служитель Храма сего, недостойный жрец Тогот, припадаю к стопам Божества моего со смиренною просьбою! Великий Бог! В руце твоей меч, да в другой секира, коими от века поражал ты нещадно врагов своих! Непобедимый Бог! Воззри с вершины славы Твоей на скромного инока, простертого перед Тобою, благослови меч его, освяти секиру его, озари ему путь к чести, к славе и к правде, и да обрящет он искомое! Милостью Твоею да пребудет с ним мощь Твоя, мудрость нашей Общей Матери Земли, и благородство рыцарское, воплощением коего вечно живет для нас паладин Аламаган! Помолимся же, братья, истово и молча, всяк от сердца своего!
       После недолгой молчаливой молитвы отец Тогот встал, подавая пример рыцарям, поклонился им в пояс, получил ответный общий поклон и благословил их жестом обеих рук. Керси, в сопровождении рыцарей, пошел обратно в притвор, мертвую тишину огромного зала нарушал только легкий перезвон серебряных шпор на сапогах обоих рыцарей. Босые ноги юного рыцаря ступали совершенно бесшумно, не шлепая, и Керси вдруг устыдился своего мальчишества: ему бы сейчас думать о чем-нибудь очень важном... о Вечности, например, а он тут в охотника играет...
       Ложе уже было убрано прочь невидимыми слугами, а Керси Талои предстояло одеться. Штаны были свои, из дому взятые, самые лучшие, от столичного портняжки, за них втридорога было заплачено еще из родительских денег... И надевал их Керси самостоятельно, равно как и сапоги без шпор, зато в рубашку его облачали рыцари-наставники, под присмотром дворцового ключника Или Мальда, и рубашек было две: нижняя, исподняя, белого шелка, сплошь ушитая вензелями императорского дома, и верхняя черная, тканая золотыми ничего не обозначающими узорами. Поверх рубашек - великолепная кольчуга, без узоров, без позолоты, но такая, о которой безуспешно мечтают многие воины, даже рыцари. Эта кольчуга гномьей ковки - подарок бывшего повелителя и покровителя Керси, его светлости маркиза Хоггроги Солнышко.
       - Нет, ну какая кольчуга, а, Чиноги? Скажи, разве мы с таких начинали?
       Принц Камазза усмехнулся и согласно тряхнул седой головой.
       - Да уж. Впрочем, мы с тобой тоже не в лохмотьях венец принимали. Но главное в битве не кольчуга - а кто в нее одет. Ты понимаешь это, мальчик?
       - О, да, ваше высочество! Я постараюсь быть достойным своего меча и своей кольчуги... и своих шпор!
       - С этого дня, если мы вне дворцовых обычаев и церемоний, можешь называть нас с графом просто сударь. Как рыцари отныне мы равны.
       Принц сказал, и слова его были правдой, и Керси знал это: в рыцарском братстве все равны между собою, хотя подобное равенство ничуть не отменяет всех остальных неравенств между людьми: одни рыцари командуют армиями, а другие - горсткой ратников, одни приказывают - другие им повинуются, одни пьют, едят и спят на золоте, в собственных замках, другие же выгадывают и выкраивают ежедневно, чтобы обеспечить пропитание своему коню, себе и слугам, если они у него есть...
       - Погоди, перевязь поправлю, надобно подтянуть, не то у тебя меч за левую лопатку скособочится. Устоги, завяжи ему потуже ремешок на чехле секирном, открывать же все равно не придется, а вот если секира высунется ненароком - это будет неприлично. Да... красавец - сударь наш Талои, что и говорить!
       Тем временем, сквозь закрытые двери притвора было слышно, что барабанный бой стих, а мимо дверей со двора в храм вошло множество людей, которые, судя по звону шпор и доспехов, были отнюдь не чужие и богу войны Ларро, владыке этого святого места, и нашим рыцарям...
       - Ну, судари мои, пора. - Великий ключник Или Мальда встал во главе маленькой процессии, перед тем, как собственноручно открыть дверь притвора, оглянулся: прямо за ним новик Керси Талои, далее следуют двое рыцарей бок о бок, держат на вытянутых руках красные подушечки. На одной подушечке трехцветный бурлет, весь перевитый тоненькими шипастыми стеблями дикой розы, а на другой - вызолоченные шпоры...
       Храм - святое место, предназначенное для уединения и покоя, но - только не в этот день: тотчас же, едва распахнулись двери притвора, взревели полковые трубы, вместе с приветственным гулом празднично одетой толпы наполняя звуками пространство под высокими сводами храма.
       Толпа придворных, сплошь состоящая из мужчин, украшенных по-военному, казалось бы до отказа наполнившая помещение огромного храма, вдруг расступилась, образовав широкий и ровный путь к алтарю, перед которым, на малом императорском троне... О, боги!!! Угловым зрением Керси поймал веселый и ободряющий взгляд своего нового повелителя, принца, Токугари, но сердце не хотело ободряться и успокаиваться, оно колотилось неистово и громко, чуть ли не на весь храм...
       Конечно же, Керси знал и надеялся, что именно так все оно и будет, однако - одно дело мечтать и верить обещаниям, а другое - воочию видеть Его Величество, удостоившего безусого мальчишку неслыханной милостью... Трон был особый, без спинки, чтобы государь мог сидеть, не снимая церемониального двуручного меча, наискось висевшего у него за плечами.
       Его Величество был торжественен и строг: он молча кивнул графу Устоги Веври, и тот подошел и преклонил колено, с подушечкой на вытянутых руках. Император принял в обе руки бурлет и возложил его на голову венчаемому в рыцари юноше. Руки императора были тверды и точны: узкие и длинные шипы дикой розы немедленно впились в лоб, виски и затылок, Керси почувствовал, как по лбу, к левой брови, скользнула первая капелька крови. Казалось бы, не боль, а пустяк, но чешется...
       Его Величество кивнул направо, и теперь уже принц Камазза, со шпорами на подушечке, преклонил колено перед императором... По строгому церемониальному канону предполагалось, что и здесь обряд надевания шпор должен был исполнить главный посвящающий, сие ничуть не считалось бы зазорным даже Его Величеству императору, но были приняты во внимание телесное здоровье и преклонные годы Его Величества, поэтому шпоры к сапогам прикрепил граф Устоги Веври.
       И опять, как в самом начале утра, выступил вперед верховный жрец храма отец Тогот, весь в белоснежной хламиде, опоясанный коротким жреческим мечом.
       - Венчается в рыцари дворянин и славный воин Керси Талои! Великий Бог Ларро! Тебе присягает он в первую голову, с тем, чтобы скорее умереть, нежели отречься от Тебя, который был сему воину покровителем от младенчества его! А присягая на верность Тебе, клянется он также не щадить ни сил, ни самой жизни, во имя Империи, трона и государя своего, ибо нет выше и счастливее участи, нежели жить и умереть во имя отечества своего, защищая ближних и дальних соотечественников своих! Рыцарь - гордое звание. И нет в этом звании гордыни, но только честь, отвага, мужество, справедливость и милосердие! Рыцарь Чиноги Камазза да прочтет нам столько, сколько сам посчитает нужным, из древнего свитка, в коем навеки запечатлен для всех поколений живущих святой рыцарский устав! - Отец Тогот с глубоким поклоном передал старому рыцарю свиток, а тот, в свою очередь, принял его с величайшим почтением. Его Величество император за все это время не произнес ни единого слова, ибо, хотя и нет преград воле и желаниям всевластного государя, но, согласно рыцарскому обычаю, пока еще не пришел его черед говорить, и Его Величество послушно молчал. Да, а как иначе? - Ведь Его Величество - первый дворянин государства и первый рыцарь дворянства, первый среди равных. Кто как не государь должен подавать пример в соблюдении рыцарских правил, обычаев и законов?
       - ... блюстители рыцарского слова своего, да не посрамят они вовеки доверия людского малейшей ложью, и да не усомнятся никогда в слове собрата своего...
       Слова звучали ясно и громко, они были слышны во всех уголках огромного храма, каждый из присутствующих слышал их десятки и сотни раз, а то и знал наизусть, но слушали все, и слушали, затаив дыхание. Один только рыцарь-чтец имел право определять - что именно читать, и сколько времени, но люди опытные и знающие, те, кому выпала честь и обязанность готовить церемонию, хорошо знали, что можно ждать от принца Камаззи: прочтет внушительно и обильно, однако в меру, не утомляя государя, старшего брата своего.
       - ... да не примут они званий и титулов, наград и поощрений от иноземных государей, а только от отечества своего...
       Керси почувствовал, что и под затылком, в ложбинке над самой шеей теплое липкое, но это не пот, а капли крови от острых иголок венчального бурлета. Главное, что на лбу хорошо видно и бровь намокла. Да, все идет именно так, как надо, даже в самых мелочах! Ах, если бы только его могли видеть родители, друзья... Но им - тем же обычаем рыцарским - не положено видеть сие. У того же Лина, князя Докари Та-Микол, когда он в рыцари венчался, ни мать, ни отец, ни невеста не смогли присутствовать в храме - нельзя! Его светлость маркиз Короны мог бы - но у него как раз война, он в походе. Кому-нибудь, из находящихся в храме, в обузу, небось, терпеть долгие напутствия из свитка, а Керси - вечно бы так стоял и слушал, и чтобы эта церемония никогда не заканчивалась. Или, хотя бы, пусть подольше бы его высочество читал.
       - ... и да повинуются они старшим над собою, и полководцам, над ними поставленным; да живут они в братском мире с себе равными, и гордость, и сила их да не возобладает над справедливостью.
       Чиноги Камазза медленно и торжественно закрыл свиток, с прямым станом передал его отцу Тоготу и поклонился всем нижайшим общим поклоном.
       Теперь все взгляды были направлены на государя. Тот поднялся с малого трона и ни кряхтением, ни единой черточкой морщинистого лица не выказал болей и болезней своих. Голос его был раскатист и свеж, как и в прежние далекие годы.
       - Во славу нашей общей Матери Земли, во славу покровителя рыцарского, Бога Войны Ларро, венчаю тебя рыцарем! Будь верен Богам и Отечеству! Будь верен государю своему и жене своей! Будь скор в сече и возмездии, но паче того - в справедливости! Уважай закон, люби Империю. Чти женщин, ибо они - матери наши, и жены наши, и сестры наши, и дочери наши, ибо мужская честь нисходит к нам от богов и женщин. И да не ведома тебе будет жалость к врагам, но да наполнит твое сердце милосердие к раскаявшимся и покорившимся.
       Керси поглядел в глаза императору и звонко произнес, из последних сил не пуская на лицо блаженную улыбку:
       - Обещаю и клянусь!
       Император медленно, словно нехотя, потянул из-за спины меч и вдруг - ууохх! - блеск стали располосовал пространство над его головой. Если бы не сугубая торжественность происходящего - зрители разразились бы смехом и неистовыми рукоплесканиями: здесь все были воины, все понимали толк в обращении с оружием - выхват и выпад были безупречны! Двуручный меч - одной рукою! Все еще силен Его Величество!
       Трижды плашмя опустил император медленный меч свой: на левое плечо рыцаря, на правое плечо и на рыцарский венец. После этого Керси, повинуясь знаку, встал с колен и принял от Его Величества троекратное лобызание, в лоб и в щеки.
       - Ступай же рыцарь, к собратьям своим, ибо они уже ждут тебя, для совместных славных дел, для служения трону и отечеству, ну и для пирушек, конечно же! Я бы и сам сейчас с вами гульнул, но, увы...
       Церемония считалась завершенной с последним лобзанием рыцарского лба, орошенного кровью из под венца, поэтому, в ответ на сожаления Его Величества, все свидетели церемонии, до самого последнего храмового служки, восхищенно взвыли и застучали мечами о ножны:
       - Просим! Ваше Величество! С нами! По-рыцарски! Просим!!!
       Император стоял, руки в боки, ухмылялся, и не спеша, лицо за лицом, взгляд за взглядом, изучал буйное рыцарство свое... Поднял кулак и поймал в него мертвую тишину.
       - Нет, братцы. Все решено. Кабы мог - поучаствовал бы. Но - никак мне, дела ждут. Вы уж там за меня постарайтесь, поднимите кубок, другой...
       Рыцари взревели так, словно бы криком своим вознамерились обрушить своды старинного храма.
       - Да здравствует император, - кричали они в одно сердце, в один голос, и громче всех - Керси.
       Просторнейший из своих домов предоставил под это празднество принц Токугари, он же выделил изрядную сумму на еду, напитки, фейерверки, наём слуг и поваров, ибо собственных средств, включая все шестьдесят с хвостиком червонцев, новоиспеченному рыцарю, конечно же не хватило бы, чтобы оплатить все это изобилие и буйство. Но именно его Высочество настоял на пышности и размахе, поэтому и принял на себя большую часть расходов. Потратились, конечно, и родители Керси, которые теперь с нетерпением будут ждать его в гости, а Его Величество заплатил за великолепного коня. И пусть он был не вороной, как мечталось Керси, а караковой масти, но стоило лишь Керси подойти к нему, положить руку на круп, ощутить, как дрогнули мышцы коня под шелковистой кожей, услышать осторожное пофыркивание, встретиться взглядом с этим благородным животным... "Бедная Мунька, - подумал со стыдом Керси, - твой прежний владелец не только проиграл тебя, но и, можно сказать, предал... Единственное оправдание - не долго-то я и владел... Пусть тебе будет хорошо у новых хозяев, пусть ты поскорее привыкнешь к ним и забудешь меня..."
       - А тебя я назову Север и никогда никому не продам и не проиграю!
      
       Г Л А В А 4
      
       - Счастливый ты, Санги, не берет тебя время!
       - Это меня-то оно не берет?.. - Рыцарь ухватил в горсть длинную прядь седых волос и скосил на нее глаза.
       То был вельможа Санги Бо, благороднейший дворянин и прославленный воитель, тот самый, которому Его Величество император лично послал приглашение на просмотр звериных боев, а после представления удостоил аудиенции один на один. В данный миг он также находился в одном из дворцовых кабинетов, но принимал его уже не государь император, а один из первейших его слуг и помощников, глава имперского сыска, рыцарь, с некоторых пор и герцог, сударь Когори Тумару. Санги Бо чуть ли ни с отвращением отбросил прядь волос обратно за ухо и продолжил возражения.
       - Еще как берет! Веришь ли, я не то что серенады там, или иные какие чувства в альковах большого света, я уже с полгода как ключницу свою, Мотону, на ложе не звал, за вымя не брал! И нисколько от этого не страдаю, вот беда. А ты говоришь...
       Когори коротко хохотнул в ответ и помотал туда-сюда багровыми щеками.
       - Все хорохоришься... Я со своей благоверной уже и забыл, когда в последний раз... Не на день ли пробуждения Матушки Земли? Нет, действительно хорошо смотришься. Видно, отшельническая-то жизнь в тук тебе пошла. А мы тут... дохнем на государственной службе, будь она неладна! Санги, дорогой! Ты только представь: вот мне завтра в поход в служебный, ну казалось бы - куда, в мои годы, с моим весом, с моим здоровьем, когда у меня здесь во дворце завалы не разобранных дел??? Которые кроме меня самого делать никто не собирается? А я сей поход за отпуск считаю, я счастлив буду вырваться из Океании и прошвырнуться по западным границам, подальше от Его Величества! Да, да, поверь! И чихать мне на Морево-цуцорево, на тяжбы столичные, на эти вот нескончаемые свитки... Воздухом хоть подышу, увижу травы, реки, небо... Жалко, что мы с тобою порознь едем, а то бы... Ты уже с полгода в наших краях, а мы все мельком, за руку поздороваться не успеваем... Друзья, называется. Выпить бы, вот что надо.
       - Успеем гульнуть, Когги, своего не упустим, вот выполним порученное... А когда именно тебе выступать?
       - Значит, так. Завтра Его Величество венчает, наконец, в рыцари этого мальчишку из юго-восточных земель, Керси Талои, дружка твоего воспитанника Лина, насколько я понимаю, а сразу же после церемонии зовет меня, дает мне последние пинки и напутствия - и я полетел!
       - Тогда и я завтра к ночи двинусь. А встретимся на месте. Но ты мне лучше объясни, Когги, откуда у тебя такие черные мешки под глазами?
       Когори Тумару криво усмехнулся в ответ и потрогал толстенными пальцами одну скулу, другую...
       - А... У меня же всегда были нелады со зрением. Пока я в гвардии служил, секирой да мечом на парадах махал, мятежников и варваров штурмовал - оно вроде бы и с ним терпимо было... А как приметил меня Его Величество, в ту пору еще Его Высочество...
       - Да, я помню. Он тогда все восхищался твоими познаниями древности...
       - Угу... Вот и допознавался я до кабинетной работы. Ты думаешь - я, или главный казначей, или оберегатель столицы, или канцлер - чем заняты? На советах мудрецов и вельмож сидим, да? Имперские владения дозором обходим, чаяния народные ведаем? Ничего подобного! Сидим с утра до ночи, носом в пергаменты уткнувшись, что я, что канцлер, и ничегошеньки более не видим! Кроме разносов от государя! И другие высшие сановники тако же.
       - Когги, я знаю это и сочувствую, хотя, конечно, ты слегка преувеличиваешь.
       - Да, ты-то знаешь, это я не тебе, а так, в воздух болтаю, пар выпускаю. И ничего я не преувеличиваю. О чем мы?.. Так вот - мешки. Зрение слабое, а читать надобно постоянно, доносы напополам с донесениями - как быть? Ну, я к жрецам, к магам. Они мне заклятьями да зельями поддерживают рабочее состояние, А когда все это годами, изо дня в день - тело-то бунтует, гневается на магическое пришпоривание, отсюда и мешки. Черные, говоришь?
       - Или темно-синие с прозеленью, коли тебе сие слышать приятнее. Ну-ка, пересядь из своего тронного креслица вот сюда, к окну на лавку, я гляну.
       - Санги, оставь, не хочу.
       - Сядь, я сказал. Оторви от кресла свое жирное сплющенное седалище и сядь сюда.
       Когори Тумару заурчал недовольно, однако послушался, признавая, как и всегда, превосходство над собою старого друга, собутыльника и соратника.
       Седовласый рыцарь довольно долго осматривал своего внезапного пациента, водил руками вокруг его головы, бормотал заклинания... Наконец выпрямился во весь рост и вздохнул, чуть ли не со стоном:
       - Хватит на первый раз. Ну, Когги, что скажешь?
       Когори Тумару склонил большую круглую голову направо, потом налево, по-прежнему продолжая сидеть на лавке возле окна... недоверчиво потер мешки под глазами...
       - Чудеса! Ну, Санги, ты просто бог среди магов и лекарей. Ни глаза не болят, ни в висках не ломит! Я уже забыл, что такое бывает!
       - Сие облегчение ненадолго, очень уж ты все запустил. Но пару-тройку дней будешь именинником ходить. Закончим дела и, если мир не рухнет, займусь твоим здоровьем поплотнее. А нынешних твоих знахарей...
       - Эк ты их! Жрецы они, самого высокого Храма.
       - ...даже не знахарей, а шаманов деревенских, можешь казнить уже сегодня, они заслужили.
       Когори Тумару вскочил и цуцырем, прытко и вперевалку, вернулся в свое рабочее кресло за столом.
       - Ха! Казнить - это у меня быстро. Но, знаешь, Санги, сугубо из осторожности, так, на всякий случай, подожду до своего и твоего возвращения, мало ли... какие ни какие, а лекари...
       - Тебе виднее. - Санги Бо помолчал некоторое время и, наконец, решил, что пора довершить то, намечено сделать перед отъездом. Откашлялся.
       - Когги, как насчет того дельца, что я тогда упоминал? Ну, во вторую нашу встречу, еще перед цирком?
       Когори Тумару сделал вид, что вспоминает и не может вспомнить.
       - Э-э-э... Поясни, о чем ты?
       Санги Бо изнутри закусил губу, чтобы сохранить серьезный лик и не выдать себя улыбкой. Да, вот она, прочнейшая на свете чиновничья выучка: даже со старым другом, на ровном месте пытается играть в "кто выше". Кто напоминает - тот проситель, а кто запамятовал, за множеством важнейших государственных дел, тот вершитель.
       - Забыл, сударь герцог? Тут у меня была к тебе смиренная просьбишка, можно сказать - челобитная...
       - Не дури, Санги.
       - Дело касалось моего воспитанника и сына одного из твоих близких друзей, наших общих друзей, молодого князя Та-Микол...
       - А! Да, я конечно же помню!..
       - ...которого я, приютив и воспитав до совершеннолетия его, привез к отцу, дабы вернуть некогда потерянного ребенка...
       - Ну вспомнил я! Санги, что ты, в самом деле! Прекрати!
       - ... его родителям, светлейшему князю и светлейшей княгине Та-Микол. Дело же было подле военной ставки князя, в местах боевых действий, и двое твоих ратных сотрудников...
       - Да!!! Боги меня раздери! Санги, не выставляй меня в дураки...
       - ...крепко мне помогли. Мне и юному Докари, и я пообещал обоим...
       - Санги, хватит, устыдил. Санги, я - вспомнил. Более того, я приказал разыскать обоих - где бы то ни было, в столице ли, на рубежах - и доставить ко мне, сюда. Незадолго до твоего прихода мне доложили, что оба здесь, дожидаются в кордегардии, это в двух шагах. Кстати сказать, причины вызова не ведают, поэтому пребывают в некотором волнении. - Оба имперских стража и представить себе не могли, что давнишнее случайное общение с двумя дворянами, старым и молодым, и полученное от них обещание, в самом деле будет иметь какое-то продолжение в столице, в императорском Дворце, в логове у "Самого", то есть, в кабинете главы имперского сыска Когори Тумару, поэтому внезапный вызов под высочайшие очи привел их не "в некоторое волнение", а в сильнейшую тревогу, более похожую на предсмертный ужас. - Позвать их?
       - Зови, конечно. Кстати, еще раз напомню: я обещал похлопотать за них перед тобою.
       - Не разжевывай. - Когори Тумару вынул из ящичка маленький серебряный молоток и ударил им в серебряный гонг. - Эй, Суфахи, давай сюда тех двоих. И писарей сразу пригони, чтобы неподалеку и наготове были. С гербовыми свитками, с заклятьями, с сургучом, чтобы все как положено. Понял? Погоди... проверю, остались у меня пайзы?.. Есть пока. Ступай, живо!
       У ратников имперского сыска свои правила и традиции, несколько отличные и от тех, что приняты в гвардии, и от тех, что бытуют в казармах дворцовой охраны, поэтому оба имперских стража просто вошли в кабинет, быстро и тихо, без крикливых рапортов, без парадного печатания шага... Вошли, безмолвно поклонились и вытянулись в струнку: впереди старший, с нашивками десятника, справа от него и позади на полшага - его подручный.
       - Вот, сударь Санги, изволь обратить внимание на моих молодцов. Не могу утверждать, что они на голову выше остальных моих воинов, но - не хуже никого из них, ручаюсь! Это они?
       Первые слова из уст высочайшего начальства - они самые важные, в них уже содержится самое сокровенное: худу быть?.. или радости?.. Радости! "Сам" вроде бы хвалит, стало быть, до казни и темницы далеко, уже - радость. Ох, как это хорошо... Ой, замечательно!
       Оба стража по-прежнему стояли не шевелясь, однако глазами пожирали спину того, к кому обращался всесильный их начальник. Вон как он к незнакомцу... со всем уважением, на ты, как равному... Незнакомец развернулся, и оба стража мгновенно узнали в нем пожилого дворянина, встреченного ими там, на западных рубежах, с золотой пайзой высшего имперского пароля. Значит, не хвастал старик, действительно знаком с Самим!
       Санги Бо также узнал обоих, но признал это не вдруг, а немного погодя, после того как подошел к ним вплотную, якобы вгляделся с прищуром... Он и Когги Тумару достаточно долго знакомы, чтобы понимать друг друга с полувзгляда и с намека на намек. Им для этого даже роли разучивать не надо, все как бы само собой идет, в разговоре...
       - Они. Приветствую вас, судари. - Санги отвесил обоим легкий поклон, получив в ответ два, но поглубже. И повернулся к старому другу, восседающему за столом, в кресле, со свитком в левой руке.
       - Старшего, если не ошибаюсь, зовут Тогучи Менс, а вот ваше имя, сударь, увы, запамятовал...
       - Лаббори Вай его зовут. Родился на востоке, предки его из князей тамошних. Земляной Соли, по-моему. Так ли, воин?
       Второй страж сделал шаг вперед и отрапортовал по-военному кратко, твердо, но - вполголоса:
       - Так точно, ваше высокопревосходительство!
       И отступил на прежнее место.
       - А первый, Тогучи Менс, тоже с востока, но гораздо ближе к нам. И этот - также дворянин хорошего рода. Оба женаты, оба с детьми. Первому семьдесят, второму сорок. Так что они там натворили, сударь Санги?
       - Я ведь уже докладывал твоему высокопревосходительству, но вкратце повторю: они там, на местах боевых действий, толково и усердно помогли мне, нам с юным князем Докари, найти его отца, старого князя Докари, главнокомандующего. И охраняли его, пока я вел переговоры. Проявили при всем этом - и отчетливо проявили - ум, выдержку, несуетность и гибкость. Ну и, само собой, все это - в пределах имперской присяги, а не ей поперек. Отвагу не проверял, до боев дело не дошло, но оно, быть может, и к лучшему. Я пообещал, что не забуду оказанной ими услуги и ныне весьма рассчитываю, при положительном содействии, разумеется, твоего высокопревосходительства, слово свое сдержать.
       Когори Тумару с важностью кивнул и заерзал, заворочался, полез, неуклюже гремя креслом, из-за громадного стола. Если бы Санги Бо своими глазами только что не видел, как ловко может двигаться широченный и грузный глава имперского сыска, он бы наверное, поверил и в медлительность его, и в неуклюжесть... Да нет, все равно бы не поверил. Но - убедительно действует Когги, не придраться! "Не следует всуе показывать полною мерой - на что способны руки твои, ноги твои, глава твоя"... Помнит Когги древние заветы времен Аламагана, воин по-прежнему.
       - Что можете добавить к вышесказанному и услышанному, ребята? А?..
       Стражи стояли навытяжку и молча, не поддаваясь на благодушный вопрос начальника. Но глаза у обоих горели, нагрудные галуны по левой стороне камзолов мелко подпрыгивали! И сорок лет, и даже семьдесят - это еще далеко не старость, но самое время, чтобы заключить удачу в крепкие объятия. Ибо еще древними сказано: "На свете нет ничего своевременнее удачи!"
       - Тогучи, подтверждаешь?
       - Так точно, ваше высокопревосходительство! Присяге не изменяли!
       - И это правильно с вашей стороны. Ну, что, Санги? Придется поощрить этих сударей? Не возражаешь?
       - Не возраж... Погоди. Сударь Лаббори Вай! Позвольте оглядеть вашу секиру?
       Младший из двоих, тот, которого звали Лаббори Вай, четким и, может быть, излишне резким движением выхватил секиру с пояса, столь же четким движением сорвал чехол с лезвия и молча, на двух руках, протянул ее Санги Бо, обухом к нему, а жалом к себе. Если бы этот старик потребовал показать меч - Лаббори Вай обязан был хотя бы взглядом испросить на это разрешения у начальства, а отдать меч из рук в руки - только по прямому, вслух прозвучавшему приказу, но секира - это секира, это не душа воина, а просто оружие, способное сразить живую силу противника...
       Когда-то, при той, первой встрече, Санги Бо поправил имперского стража, указал тому на ошибку в "уваживании", в способе заточки, и теперь вдруг решил проверить - насколько умеет сей страж внимать дельным замечаниям.
       - Хм... Молодец, уваживаешь теперь как положено. Все в порядке, Когги, извини, что посмел тебя перебить. Толковые у тебя ратники, а я еще раз убедился с радостью, что не ошибся в них во время краткого знакомства.
       Глава имперского сыска опять кивнул, на этот раз - как бы наскоро принимая вежливые и ни к чему не обязывающие извинения от старого друга, расставил чуть пошире толстые ноги и с веселою грозой во взоре обозрел награждаемых.
       - Значит, так. Данною мне властью и во благо Империи, я присваиваю каждому из вас внеочередное воинское звание. Ты, Тогучи, теперь полусотник имперского сыска, а ты, Лаббори, десятник.
       Оба награжденных откликнулись хором, но вполголоса:
       - Служим Империи и трону!
       Да, сие была награда - так награда! Получше иных денег! Полны ушаты, что называется!
       - Это во-первых. Далее. Хорошие и толковые люди в любой службе желанны, не только в нашей, всюду и всегда их нехватка. Вот, казалось бы - рати несметные из желающих служить, ан ковырнешь одного, да другого, третьего - он либо сучок гнилой, либо пень дубовый. У сударя же Санги Бо, вашего поручителя, глаз очень верный и зоркий, и если уж он сказал...
       - Я тоже могу ошибаться, ты там меня в демоны и боги не записывай...
       - ...то я склонен верить и словам его, и даже ошибкам. Продолжаю мысль и слово. Во-вторых, я беру вас обоих с собой, в служебный поход на западные рубежи. Будете новую службу нести у меня на глазах. Если проявите себя толково... пусть без подвигов и чудес, но - толково, исправно, разумно... как хотите называйте... Еще до зимы приподниму на новую ступеньку: ты в полусотники выйдешь, а тебя сотником сделаю... Ма-лчать, я же еще не сделал. И, в-третьих, закреплю обоих при себе, в дворцовой службе, без понижения в званиях. Понятен окоем будущих достижений, Тогучи?
       - Так точно, ваше высокопревосходительство!!!
       - А тебе, Лаббори?
       - Так точно, ваше высокопревосходительство!!!
       Санги Бо попытался представить себе, что творится в головах и сердцах у награжденных и позволил себе открыто улыбнуться. Да, одно лишь внеочередное присвоение воинского звания в такой... странной, непростой среде имперского сыска - уже хорошая, полновесная удача, но второе внеочередное повышение в пределах одного года-полугода - немыслимый взлет для простых имперских стражей из провинции! Это деньги, власть, почет, а для детей и жен - совсем-совсем другое положение в обществе... А перевод в том же звании на столичную службу, да еще в большом дворце!.. Такая третья ступенька - пожалуй, покруче предыдущих будет! Санги взглядом испросил дозволения у друга и подошел вплотную к награжденным.
       - Ну, что, судари Тогучи и Лаббори, надеюсь, мы квиты?
       Ответил ему за двоих Тогучи Менс, очень тихо, почти шепотом, но - сколько ликования было в этом шепоте, сколько счастья!
       - О, да, сударь, о, да! Можете навеки на нас обоих рассчитывать.
       Однако у их всесильного начальника были свои представления о том, как и сколько, в перерыве между выполнением служебных обязанностей, должен радоваться награждаемый подчиненный.
       - Проваливайте, судари, проваливайте, я вами пока доволен. Куда без меня пошагали! Санги, подожди несколько мгновений, покамест я с пергаментами да печатями управлюсь. А то видишь - они без свитков и пайз направились новую службу нести. И куда они пошли, вот любопытно было бы узнать?.. К своему полковнику? Так я еще не определил - к кому именно... Отварчику хочешь? Я прикажу?
       - С удовольствием. Мясного с травками, но не жирного, ящерного, если можно. И совсем немного, а то мне после отвара еще вино со старым другом пить.
       Когори Тумару замер, уже в дверях, и развернулся с обиженным сопением.
       - Это с кем еще!? С каким таким ста... А-а!!! Ну, вот, другое дело! - Глава сыска захохотал счастливым басом, потер толстые лапы. - Опять ты меня разыграл! Все, Санги, все, не скучай, я очень быстро обернусь, не успеешь отвар дохлебать! А его немедленно принесут! Эй, там!!! Уже несут!
       Несмотря на обещание, Когори Тумару отсутствовал довольно долго: Санги Бо успел дождаться отвара, принесенного в толстой, хорошо сохраняющей тепло и холод, кружке, выпить его на две трети, внимательно осмотреть, ни к чему не прикасаясь, мрачный, заваленный пергаментами и свитками кабинет... Всем существом он ощущал охранную магию кабинета, пронизывающую самые дальние его уголки... Санги подошел к окну и уставился невидящим взглядом в полупустое пространство внутреннего дворика... Сильная магия во Дворце, с такой даже Санги Бо управился бы не вдруг, приди ему в голову подобная глупая мысль. Но вельможа и воитель Санги Бо, по прозвищу Ночной Пожар, а ныне - скромный и неимущий отшельник Снег, за свою долгую жизнь познал и перевидал столько личных и государственных тайн, что отнюдь не горел желанием вляпываться еще в одну... тем более, что государь, своею императорской властью, все-таки вынудил его забыть уединение и покой, дабы разобраться с этими дурацкими предзнаменованиями. Хотя, не похожи они на дурацкие... Неужели весь этот мир может закончиться навсегда? С этими грустными признаками уходящего лета, с коптящими лампами в настенных лапах-держалках, со свитками, с пылью на оконных стеклах... с этим ленивым и, похоже, вдребезги пьяным конюхом...
       - А вот и я! Любуешься просторами? Его Величество предлагал мне в другом крыле поселиться, с видом на императорский парк... Не-е-ет, - думаю, - пусть здесь хозяйственный двор с навозными кучами, зато - подальше от покоев Его Величества! Такой, знаешь, въедливый бывает... И сынок весь в него.
       Санги Бо отворотился от окна в сторону Когори Тумару, намереваясь сделать замечание насчет пьяницы-конюха, но последние слова старого друга внезапно его заинтересовали, причем столь сильно, что они не подумал скрыть любопытство, а раздражение против нетрезвого конюха и самые мысли о нем - как ветром выдуло.
       - Принц Токугари? В самом деле, Когги? Я думал, он просто шалопай, тепло устроившийся за широкой отцовской спиной.
       - Вряд ли ты так думал, Санги, мне-то не ври. Но - да, тут все вместе: и шалопай, и очень даже неглупый наследник. Лично я в нем вижу государя, не знаю как другие. А я бы тогда в отставку, на покой... Если не казнят. Знаешь, сколько раз я свое жалованное герцогство удостаивал личным посещением? За тридцать лет?
       - Нет, не знаю. И сколько же?
       - Трижды. Три раза по неделе. Вот так-то. Жив буду - в отставке наверстаю... А этот - умный малый, даром что принц.
       - Одного ума для трона - недостаточно. Хватка нужна, сила нужна, усердие непомерное... вот как у тебя.
       - Прекрасно, польщен сравнением. А еще что? Скажи, Санги? Ты же знаешь, как мы все любили в походах внимать твоим рассуждениям о сущем. Бывало, о жратве и бабах забудешь, и о завтрашней битве, тебя слушая да на звезды глядя. Вино скоро принесут, не беспокойся и потерпи: просто я велел распотрошить для такого случая императорские погреба, государь мне позволяет. Так что еще кроме ума и усердия необходимо в успешном императорском деле?
       - Холодное сердце, холодный ум, осторожность. Злопамятность, скрытность, отвага, широта души, умение заботиться о слугах и соратниках, жажда войны и мира одновременно, приверженность семье и одиночеству одновременно... Вот, навскидку. Свойства вожака - это уж непременно, без этого все остальное - пшик!
       - Ну, так поверь на слово, Санги... Не знаю, как насчет войны и мира, а все остальное - наблюдал я в нашем принце Токугари в полной мере, включая и свойства вожака, и способности к магии...
       - О, точно, про магию-то я и забыл упомянуть.
       - Может, и не такие глубокие они, как у тебя, но не меньшие, чем у Его Величества. А у государя, я тебе доложу, с этим все в порядке... Да, войдите! А-а... Ставьте прямо сюда, на стол... - Когори Тумару навалился жирной грудью, загреб сразу двумя руками и очистил левую половину стола от груды пергаментов, сдвинув их к середине и потеснив точно такую же горку точно таких же свитков. - Ставьте, а дальше мы сами разберемся...
       Слуги расставили стеклянные кувшины с вином и водой, многочисленные мясные закуски и сласти, пучки ароматных трав и цветов, тихо удалились.
       - Санги, ты не против, что мы тут запросто? А хочешь - ко мне поедем, дома как следует посидим? Я супругу предупрежу... Всех дел все равно не переделать.
       - Так ведь - поздно предлагать, когда все уже накрыто. На самом-то деле - мне даже приятнее здесь, на твоем рабочем месте, нос к носу, без слуг и посторонних, и я всемерно одобряю такой подход. Но куда бы мне кружку с недопитым отваром девать, Когги?
       - Брось в угол с размаху. Или в оконное стекло, как ты любил когда-то. А... давай мне, я суну куда-нибудь... Покуда Когори Тумару прикидывал, куда бы вылить содержимое глиняной кружки, не привлекая для этого слуг, и найти ей место, Санги Бо сложил обе ладони домиком над своим кубком и стремительно вогнал в него безмолвное заклинание: теперь крепость вина в этом вместилище вчетверо ослабнет... Потом с сомнением посмотрел на широченную спину своего друга, на толстенный загривок и подправил заклинание, усилил его еще вдвое. Теперь можно будет соблюсти вежливость и без опаски пить вровень...
       Пили долго и много, но Санги, надежно защищенный заклятьями и опытом долгой рыцарской жизни, ничуть не опьянел. Однако же и Когори Тумару безо всякой магии держался преотлично, совершенно не теряя связности в речах и мыслях. Наконец, старым друзьям пришла пора расставаться. Они уговорились встретиться в условленном месте, там, на западной границе, и попрощались в обнимку. Санги Бо наотрез отказался от сопровождения, охраны и денег, даже от лошади из конюшен его высокопревосходительства (в этот день он предпочел прийти во дворец пешком), получил на выходе из дворца, в обмен на расписку, швыряльные ножи, всякие разные магические приспособления и окунулся в прохладу и мрак ночной столицы.
       Долго ли, коротко ли, но расстояние между одиноким путником и Дворцом постепенно увеличивалось, а оставшееся до трактира "Без забот", в коем поселился Санги Бо, сокращалось. Трактир этот, вернее, постоялый двор, считался средней руки, и никак не для вельмож уровня Санги Бо, но отшельника Снега вполне даже устраивал, а Санги Бо - стоило лишь ему покинуть тот или иной сиятельный дом и выйти на городскую улицу - мгновенно превращался в Снега, и манерами, и помыслами.
       Вдруг ноздри его уловили запах свежей человеческой крови... и дерьма. Стало быть, кого-то убили только что. И, судя по тишине и мраку данного переулка, переполоха сие убийство не вызвало... Или у кого-то живот лопнул сам собой. Снег увидел, как из густого мрака, который был для его глаз не более, чем прозрачными сумерками, стягиваются к нему незнакомые люди, все сплошь мужчины... неряшливо, пестро одетые... вооруженные как попало... Какая тоска. Если бы не запах недавней смерти - можно было бы надеяться на тихий, мирный укорот событий... Он бы слегка струсил и откупился бы от них парой серебряных кругелей... Нет. Девять отвратительных харь - здоровенная городская шайка, вышедшая на неотступный разбой. И что им всем по притонам не сиделось, в такой-то мрачный вечер?.. Вот ведь досада!
       - Эй, сударь, ну-ка стой!.. - При помощи немудрящего уличного колдовства в руках у окруживших вспыхнул один факел, другой... - О-уу, прощу прощения, папаша! Мы слышим: шпоры стучат, меч об секиру лязгает - испугались, думали - разбойники идут по наши души! Ан ошиблись: одинокий почтенный человек следует по своим почтенным делам.
       - Мой меч на ходу не лязгает. И секира тоже.
       Снег стоял, окруженный грабителями, расслабленный и безмятежный, однако, то была необходимая видимость, внутренне он был весь - ушки на макушке и полностью готов к резне. Ах, многое бы он дал, чтобы ее избежать!.. Раньше, раньше надо было думать, иной дорогой следовать, не спрямляя путь, а еще лучше - пристроиться в хвост патрулю городовой стражи, как умные-то люди по ночам делают. И там, дальше, между деревьями, еще кто-то притаился... Нет, показалось.
       - А мне послышалось, что лязгает... Гугур, лязгало ведь? Ты тоже слышал?.. Видите, сударь, даже неграмотный и не обремененный сообразительностью простолюдин - слышал... А вы утверждаете, что нет. Эта неискренность меня, нас всех, огорчает, обижает. От души надеюсь, сударь, что вы утешите нашу обиду обильной и добровольной помощью. Снедью, одеждою, или деньгами, либо еще как-нибудь, ну, одним словом, чем позволит ваша доброта. Вы понимаете горечь и смысл моих слов?
       - Понимаю. "Отдай мне свое, а чужое я и сам возьму".
       - Что-что? - Предводитель разбойников сделал еще один осторожный шажок в сторону Снега.
       - Я говорю, сударь Гладкая Речь, что вы слишком дурно воспитаны для невежи. Видимо, ремесло разбойника и сословие простеца вам глянулись более, нежели честь и участь дворянина. Похоже, вас еще никогда не сажали на кол?
       Оскорбительные слова седого незнакомца звучали так ясно и спокойно, что сомнений у главаря не осталось: старикашка нисколько не напуган и по добру ничего им не отдаст. Это за нынешний вечер уже второй такой упрямец... Что ж, канавы уличные вместительны... однако жаль... всегда приятнее, когда ограбленный умирает покорно и в страхе за свою пустячную жизнь, нежели когда с ним приходится возиться...
       Легкий "придворный" меч плохо годился для войны, тем не менее, обладал всеми свойствами боевого оружия: прочный, острый, гибкий - он словно сам прыгнул в руку Снега из ножен на левом боку. Почти и не понадобилось никакого умения: разбойник подошел близко, видимо - чтобы самому рубить без помех... С этакой дрянной кольчугой - и такая неосторожность, ай-яй-яй... Все равно - незачем и об нее сталь тупить. Меч презрительно свистнул - раз, другой и третий, да так прытко, что все три свиста слились в единый короткий посвист - голова и обе руки шмякнулись на брусчатку с отвратительным мягким стуком, а туловище неуверенно, словно бы не решаясь присесть, еще целое мгновение стояло на глупых, ничего не понимающих ногах...
       В былые годы Санги Бо прикончил бы подобного наглеца особым приемом, некогда очень модным в придворных гвардейских кругах: "подплечным ходом" крест-накрест, так, чтобы всего двумя ударами рассечь противника на шесть частей... Или того проще: выхватил бы он секиру и - "дабы не пачкать душу" - с презрением порубил бы их всех в беспорядочные, никем не считанные куски... Но годы всегда и у всех берут свое: отшельнику Снегу не перед кем было хвастать удалью и мастерством, да и незачем, старость всегда предпочитает ненужному блеску надежность, простоту и удобство...
       Эти девятеро хотели его не просто ограбить, нет, они намеревались его убить, стало быть, здесь не идет речь о наказании и воспитании - вполне достаточна только правосудная кара. Что гораздо проще и быстрее. А меч - все равно пора было уваживать... Снег коротко дунул заклятьем, и оба факела погасли. Блеск меча, да три волны черной крови из безголового обрубка - последнее, что увидели в своей жизни остальные члены разбойничьей шайки, ибо неверный свет факелов вдруг сменился для них непроглядной тьмой, которая, в свою очередь, уступила место мраку еще более сплошному и окончательному. Оставшиеся восемь разбойников умерли быстро и легко: просто подойти и ударить, а на возврате меча - еще одну башку снести, потом шаг - два взмаха, налево и направо, потом шаг вперед - и то же самое... А к двум оставшимся придется вернуться на три шага...
       Как ни осторожничал Снег, но все-таки вляпался сапогом в кровавую лужу и едва не поскользнулся. Ничего, служанка в трактире все ототрет, отмоет, трактирщику за все за это приличные деньги платятся... Пусть камзол и штаны заодно осмотрит, да тща... тельно. Иий-ах! Уох!
       Все-таки Снегу не померещилось, когда он, в первые мгновения встречи с разбойниками, ощупывал взглядом окрестности: там, в конце переулка, за деревьями еще кто-то притаился. Поэтому Снег меч в ножны убирать не стал, но махнул им раз и другой по воздуху, якобы вытирая об него кровь, даже забормотал что-то бессвязно-раздраженное, чтобы, не насторожив, подобраться поближе к тому, кто так ловко умел прятаться. Вполне возможно, что умения таинственного незнакомца на том не исчерпываются и... Так и есть! Два яростных и невероятных быстрых удара, нанесенных Снегом в странную, понятно, что магическую, темноту возле деревьев, цели не достигли. Вернее - достигли: руку тряхнуло весьма ощутимо, до боли, но сталь лязгнула точно о такую же оружейную сталь... Его удар парировали, оба удара! Ого. Снег, уловив из тьмы смешок и удивленное восклицание, тотчас перенаправил атаку своего меча чуть повыше, к голосу. Еще удар!.. Еще два!.. Главное - о собственной защите не забыть...
       - Ой! Дурак ты, что ли, сударь Санги Бо???
       Услышав свое имя, Снег отпрянул. Нападение он прекратил, но остался весь в движении: ноги, туловище, меч в руке, даже голова - все словно бы раскачивалось в каком-то зыбком жутковатом танце...
       - С кем имею честь?..
       - Со мной. Но какая тебе в этом разница? Между прочим, ты мне рубашку на пузе посек и меня едва не пырнул, а рубашка-то не казенная, на собственные денежки купленная, четыре кругеля отдал...
       - А-а, это ты... - Снег словно бы обмяк, он прекратил свои странные движения, и меч его опустился. - Я должен был бы сразу догадаться, по твоим глупецким шуткам и ухваткам. Что тебе от меня надо? Это, небось, ты сие отребье на меня напустил?
       - Во-первых, здравствуй.
       - Ну... и тебе добрый вечер.
       - Во-вторых, мнится мне, что ты, разгоряченный битвою, не оставил мысли поразить меня мечом, что ты хитришь со мною в данный миг... А, Санги-Снег?
       - Что ты ерунду болтаешь...
       - Что вижу - то и на языке. Нет, это же надо: злоумышлять против своего старого друга Зиэля! Вставь меч в ножны, умоляю тебя, мне страшно.
       Санги Бо вздохнул и послушался.
       - Но и ты тоже прекрати юродствовать. Эти - твоих рук дело?
       - Скорее, твоих, - любезно возразил незнакомец.
       Магическая тьма рассеялась и превратилась в обычный ночной мрак, ничуть не мешающий собеседникам видеть друг друга. Перед Санги Бо стоял бородатый верзила, по виду ратник, широкоплечий, плотный сложением, но при этом ничуть не жирный. На бритой голове крохотная шапочка, тело без кольчуги, камзол нараспашку, под камзолом темная рубашка... вернее черная, в левой руке легкий двуручный меч.
       - А ты почему свой не прячешь? Зарубить меня собрался?
       - О... извини, задумался. - Тот, кого Снег назвал Зиэлем, щегольским, нарочито ленивым движением, вскинул руку и забросил меч в заспинные ножны. - Так что ты там спросил?
       - Я спросил, зачем тебе понадобилось насылать на меня этих мерзавцев? Давай отойдем куда-нибудь, а то очень уж от них смердит...
       - Пойдем. Я, вообще-то говоря, рассчитывал, дорогой мой Снег, что мы поговорим у тебя дома?
       - У меня нет дома. Во всяком случае, тот что есть - очень далеко отсюда.
       - Ну... на постоялом дворе "Без забот", где ты остановился - зачем цепляться к словам? Нет, отвечаю на твой вопрос, я их не насылал, они сами по себе разбойники... были. Я только чуточку подправил им охотничью тропу, дабы, так сказать, совместить их и наши с тобою предопределения.
       - Зачем?
       - Гм... из любопытства, прежде всего. Хотелось посмотреть, что сделало святое отшельничество со знаменитым рыцарем.
       - И что оно сделало?
       - Отвечу стихами: "Твои движения в сече - скупы, словно чувства и речи." И только ради меня ты сделал приятное исключение, затанцевал как и встарь.
       - Что поделать, возраст.
       - Ясное дело. Так мы пойдем к тебе или нет?
       - Нет, Зиэль, нет. Я имею право не приглашать тебя, и не приглашаю. Здесь говори, что хотел.
       - Ну... хорошо. Давай хоть в попутный трактирец заскочим, пропустим по кружечке? Не отказывайся, разговор значимый.
       - Для кого значимый?
       - Для меня. Для тебя. Для Лина с Мотоной. Для Когори Тумару. Для императора. Для империи. Для всего подлунного мира.
       - А-а... На Морево намекаешь. Ну, пойдем. Только, чур, я пить не буду, устал за сегодня.
       - Чур, и я тоже.
       Старые знакомые свернули из переулка на более просторную дорогу, уже мощеную брусчаткой, а не булыжником, вскоре показался и трактир.
       - "Посошок". Видишь, сударь Снег, название-то какое? Все приметы благоприятствуют.
       Снег не стал любопытствовать, что за приметы увидел Зиэль и чему они благоприятствуют, а просто толкнул дверные створки и первый вошел в трактир. В зале было пусто, за трактирной стойкой - никого.
       - Хозяин! - Взревел из-за его спины бородатый ратник, - хозяин!
       Навстречу вошедшим метнулся трактирщик, веселый, чисто одетый, с открытым и честным взглядом... Впрочем, что-что, а взгляд именно таким и должен быть у хозяина подозрительного кабака, иначе прогорит.
       Снег выразительно втянул ноздрями воздух, и Зиэль замер, словно прислушиваясь к чему-то, покрутил головой.
       - Эй, друг! Ты что, скотину прямо в зале режешь? А? Или сдаешь его в наем под временное ристалище окрестным дуэлянтам?
       - Да... было тут дело. Но пусть ваши милости не беспокоятся, закон восторжествовал, а разбойники получили по заслугам.
       - И здесь разбойники! Слушай, Снег, тебе не кажется странным, что посреди столицы, глухой ночью, когда все уже должны спать...
       - Ну, уж и посреди. Это окраина, со всеми вытекающими последствиями.
       - Тем не менее. Хозяин! Мы можем рассчитывать на твое заступничество, если вдруг лихие люди с недобрыми намерениями восхотят нас обидеть, меня и этого почтенного старца?
       Трактирщик из под поклона бросил взгляд на сапоги "старца", все в кровавых пятнах, на черную рубашку бородатого Зиэля, нечаянно поймал его взор - и трусливо захохотал:
       - Клянусь, никто не побеспокоит ваши милости. Вина?
       - Да. Мне кувшин простого имперского, а моему спутнику какого-нибудь ягодного взвара. Заесть принеси... чего-нибудь такого...
       - Будет сделано!
       Трактирщик убежал, а Снег со вздохом опустился на скамью, локти поставил на стол, а ладонями подпер седую голову.
       - Послушай, Зиэль, ты словно всю ночь приготовился здесь сидеть. И ты же сказал, что не будешь пить?
       - Но я распереживался от неожиданной встречи, я взволнован. Кроме того, я же на свои пью... И вообще - сегодня я угощаю. Я слышал, что государь посылает тебя на Запад по важному делу?
       - От кого ты мог сие слышать? Об этом немногие знают.
       - Уж не помню...
       Помолчали. В зале никого больше не было, даже трактирщик, послушный знаку Снега, поклонился и куда-то исчез.
       - Снег, возьми меня с собой?
       - Нет.
       - Почему - нет? Ты полагаешь, что я разбираюсь в магии и в конце света меньше твоего?
       - Так я не думаю. Более того, меня никогда не оставляла уверенность, что в конце света ты должен разбираться лучше всех... на свете. Извини за неуклюжий каламбур.
       - Извиняю. Ты ошибся, дорогой Снег, в том, что касается конца света и всего света. Меня самого смущают все эти предзнаменования и разговоры об оных.
       - Но если ты не при чем, как уверяешь, тогда чем тебя могут смущать вздорные слухи и чужие предрассудки?.. Однако, судя по поведению кувшина, ты и впрямь взволнован.
       - А... это?.. - Зиэль рассмеялся и водрузил на ополовиненный кувшин крышку, а на нее - оловянный кубок вверх дном. - Все происходящее мне очень и очень любопытно, особенно, если учесть, что я и сам чую нечто такое... странное... тревожащее меня.
       - Ты??? Вот уж не подумал бы, что ты можешь по-настоящему, не придуриваясь, чего-то бояться.
       - Да. Только я не боюсь, а тревожусь. Поэтому сам хочу нагрянуть в те места, к некоему висячему над пропастью мосту...
       - Ты неплохо обо всем осведомлен.
       - Да. И хочу, чтобы мы с тобой путешествовали вместе. Я же знаю, что ты поедешь отдельно от Когори Тумару. А вдвоем бы нам было веселее. А, Снег?
       - Уж с тобой веселье. Нет. Что толку плодить бесконечные доводы и оправдания, приведу лишь один, третьестепенный, но вполне достаточный: что люди скажут, увидев гвардейца - и в сопровождении наемного громилы, черной рубашки?
       - Гвардейца? Это - тебя?
       - Гвардейцы бывшими не бывают, так что - меня. Увидят и будут зело удивлены.
       - Угу, мир перевернется.
       - Перевернется, представь себе. Нет, конечно, я далек от всех этих сословных предрассудков и прочего, но одно дело, когда гвардейцы и черные рубашки рубятся плечом к плечу на поле битвы, а другое - когда якшаются в мирное время.
       - Ну... подумают, что я тебя охраняю от опасностей.
       - Ты - меня??? Издеваешься? Гвардеец "крылышек" нуждается в охране какого-то ратника, пусть даже и в черной рубашке? Нет, не бывать подобному. Не говоря уже о главном: о том, что мне очень не хотелось бы с тобой общаться долее необходимого.
       - Горько-то как, Снег... печально-то как! Вот она неприглядная истина, вот она: я отношусь к тебе лучше, нежели ты ко мне! Как тут не залить горечью винной горечь сию? Как самому при этом не запить смертным поем? Хочешь? Одну кружечку?
       - Нет, я взвар. А почему бы тебе отдельным путем туда не направиться?
       - Так и придется, коли старый друг отказывается в попутчики. Но, насколько я понимаю, время встречи на месте том назначено с запасом?
       - Тебе и это ведомо, премудрый и прехитрый?
       - Ведомо. Ты будешь смеяться, сударь Санги Бо, но как раз здесь не надобны ни лазутчики, ни колдовские заклинания. Смотри: Когори Тумару едет в сопровождении всего двух полков, стало быть, поход служебный, не боевой. Так?
       - Возможно.
       - Когори Тумару - опытный вояка, но еще более опытный чиновник, царедворец. В этих двух его ипостасях полевой и строевой артикулы ему дороже отца и матери. Будет соблюдать каждый день, от зари и до зари, неукоснительно. Побудка, марш, привалы - все, как прописано в древних уложениях, рассчитанных на мирное время. Сейчас же, считается, мирное время? Стало быть, ходу ему до места, с заездом в княжество Та-Микол - месяца полтора, а то и два. Каково?
       Впервые за все время встречи старых "друзей" Снег ухмыльнулся, и даже более того, расхохотался от души.
       - Вот и храни после этого военные и государственные тайны! Есть в твоих словах разум и толк, сударь Зиэль. Но, заметь, я ничего не подтверждал.
       - Это излишне, спасибо за похвалу. Так что я заверну кое-куда по пути, а потом нагоню, присоединюсь к вашим делам. Но - скромно и уместно присоединюсь, тебя не подставляя... Какие маленькие эти кувшины! Снег, я подозреваю, что проклятый трактирщик магией ужимает внутрикувшинное пространство. Придется пить еще один.
       - Тогда это без меня, а мне уже пора. Пока, Зиэль.
       - Эх-х-х... До встречи, Снег. Лину передавай привет.
       - Передам, если увижу.
       - Увидишь, он тоже там будет.
       - Ну, так тогда сам и передашь.
      
       * * *
       Ленди Таву, дворецкий его Высочества принца Токугари, старался не на страх, а на совесть: принц поручил его заботам старинный дом на Каменной улице, а также устроенное в этом доме празднество по случаю венчания в рыцари одного из новых любимчиков принца, юного Керси Талои. Деньги, с разных сторон выделенные на проведение праздника, позволили уставить столы изысканными яствами и напитками, нанять для увеселения гостей самых лучших скоморохов и трубадуров, устроить магические фейерверки в вечернем небе... И еще останется для Ленди Таву преизрядная толика золотом и серебром, которую можно прикарманить, никого не обидев, и ничьи интересы не ущемив.
       На веселом пиру побывали даже сам принц с супругою... Редкий случай: их высочества пребывали в состоянии воркующего перемирия, обоим очень хотелось повеселиться всласть, ведь чествование нового рыцаря - особый праздник, свободный от очень многих требований чопорного дворцового этикета, но, увы... Как раз им на этом празднестве задерживаться было неприлично, ибо ни для кого не секрет, что Керси Талои отныне будет зачислен в службу принца, то есть, он - его слуга, советник и соратник... Будь он в штате Устоги Веври, или канцлера, или другого какого вельможи, даже если бы на службе Его Величества - можно было бы повеселиться, поплясать... А так - нет: поздравили, пригубили - его Высочество кубок, ее Высочество бокал - роскошное кремовое шипучее вино из северных стран, и отбыли восвояси. Зато всем остальным присутствующим - беззаботное веселье.
       Первые перемены блюд были поданы на свежем воздухе, во дворе перед домом. Но сначала Керси Талои прогарцевал на своем Севере перед гостями, давая возможность всем присутствующим своими глазами увидеть выправку и удаль нового рыцаря, и только потом уже спешился. Наполненное счастьем сердце юноши сжалось на мгновение и забилось с утроенной силой: впереди его ждало куда более грозное испытание, нежели пристрастные взгляды ценителей воинской выучки, за выучку-то он как раз не боялся. Вот, вот оно!..
       Между новоповенчанным рыцарем и гостями за пиршественными столами стояла живая преграда, благоухающая, разноцветная, источающая радость, любовь и ожидания: десять юных и молодых дам, замужних и незамужних, с платочками в руках преграждали ему путь... Одной из них он должен доверить свое чело, с тем, чтобы стереть с него кровь из под шипов венчального бурлета. Великая честь для обоих участников... хотя и ничего не значащая: даже замужней даме, даже в присутствии мужа, не возбранялось эту честь принять и утереть рыцарский лоб...
       Граф Устоги Веври, вновь оказавшийся рядом с Керси, еле заметно ухмыльнулся, вспомнив, быть может, как и он когда-то - примерно также приближался к своему выбору. Он поднял обе руки, принял в них бурлет с головы юного рыцаря и отступил: вот теперь его венчальная служба завершена, можно отдохнуть, распоясаться, выпить на размер души... А прыткий малый пусть сам выбирает, сам выпутывается.
       Керси медленно приближался к дамам, с учтивейшей улыбкой на испачканном кровью лице, но весь в великом страхе: кого, как выбрать, не обидев? Баронесса Марси... э-э-э... вот уже неделю, как имеет некоторое право на сей поступок, но и замужняя сударыня Вегилли тоже получила такое право, и даже тремя неделями раньше... Боги! Вот уж он не думал никогда, что в рыцари венчают таких трусов! Да, он смертельно трусит!.. О! - пусть будет она!
       Керси остановился перед девушкой очень небольшого роста и низко ей поклонился... встал на одно колено, не опуская взгляда... Надо же - лица их почти вровень!
       - Баронесса Фирамели Камбор, - откуда-то пришелестело к нему имя выбранной. Сам канцлер Двора, доведись ему повторно венчаться в рыцари, не сумел бы сделать столь хитроумного, всех устраивающего выбора: двенадцатилетняя девчонка из западных провинций, оказавшаяся в столице по личному приглашению Его Величества, не вызвала в сердцах других красавиц с платочками, ни ревности, ни обиды, но только легкую зависть и умиление.
       Дрожащею ручкой девочка провела по разгоряченному рыцарскому челу раз, и другой... и успела испугаться, что заранее увлажненный ароматными водами платок высох... и кровь не ототрется... Нет, нет... слава богам... все хорошо... Как он красив...
       Необычайно довольный своей ловкостью, Керси Талои бережно поцеловал подставленную щечку и коротко метнул два взгляда - направо и налево. Все удачно, все превосходно, обе довольны и не обиделись... Ах, как в горле пересохло! Есть-то ему сегодня почти нельзя, обычай не велит, но жажду утолять - сколько угодно, хоть под стол вались, повенчанному - позволено! Однако Керси знал, что допьяна пить не будет, у них в роду это не принято, да и зачем ему вино, когда он и так в стельку пьян от свалившегося на него счастья!
       Ночь на дворе, теплая безоблачная ночь, поэтому пир так и не переместился в недра дома, праздник весел, мягок и почти без ссор. Вокруг виновника торжества сгрудились зрители, вернее, слушатели, а один из его соратников и друзей, оруженосец маркиза Короны Лери Меченый, рассказывает о подвигах рыцаря Керси Талои.
       - ... да, судари и сударыни, именно так и было: в деснице обломок меча, в шуйце изможденная долгою битвою секира, а наш Керси стоит над телом раненого друга и бьется один против целой орды беспощадных туроми! Казалось бы: отступи, спрячь спину от предательского удара, сохрани жизнь, ибо честь воина уже доказана стократ и безупречна по самым строгим законам войны, но... - Лери рассчитано прерывает рассказ на самом важном, на самом волнующем месте и надолго приникает к кубку...
       - Боги!..
       - А дальше???
       Наконец, рассказчик утолил жажду.
       - Дальше? Он не отступил!
       Многие уже слышали этот рассказ, но внимали ему с прежней степенью восхищения, и готовы были слушать его вновь и вновь.
       - И... что, сударь Лери... - тоненький девчачий голосок заставил слушателей чуточку расступиться, дабы вопрошающая подошла поближе. - И сударь Керси не отступил? Ни на единый - вот такусенький - шажочек???
       - Ни на ладонь не отступил, сударыня Фирамели, ибо я знаю сие доподлинно, ибо тот сраженный воин, спасенный нашим рыцарем Керси, был я сам!
       Рассказ вновь был прерван рукоплесканиями. Теперь все, затаив дыхание, ждали концовку, самое восхитительное в этом чудесном повествовании.
       - А лежал я не просто на сырой земле, но на вражеском стяге, который с бою был добыт им же, моим другом Керси Талои, с помощью вашего... покорного... слуги!
       Рукоплескания перешли в неистовый рев. Но тут слово взял сам виновник торжества.
       - Что-то такое припоминаю. Но пуще того - обратное, не столь почетное, в другой битве происшедшее. И если бы тогда к нам с Лери не пробился его светлость маркиз... маркиз...
       Рассказ прервался, стихли крики и музыка: видно было, как сюда направляется вестовой Его Величества. Вестовой подошел, отдал честь.
       - Рыцарь Керси Талои, сударь?
       - Да, это я.
       - Вам послание от Его Величества. Вскрыть лично, суть его прочесть вслух и немедленно.
       Керси, из уважения к императорскому гербу, вскрыл печать кинжалом...
       - Рыцарю... из рода... Повелеваем немедленно, по прочтении данного послания, собрав необходимые личные вещи, потребные в пути, выступить в служебный поход, ведомый сударем герцогом Когори Тумару!
       Керси бережно свернул свиток в трубочку, сунул его в рукав камзола и поклонился курьеру, в знак того, что принял послание и понял его.
       - Коня мне!.. Сюда!.. Прощайте, судари и сударыни! Продолжайте радоваться и веселиться, но я выступаю в поход! - Керси завел за плечо левую руку и коснулся ею рукояти двуручного меча, который он так и не снял после венчания. - А все необходимое - всегда при мне. Ходу, Север, ходу!
       Конь, исподволь подстрекаемый тщеславием всадника, встал на дыбы и заржал. Еще несколько мгновений, и Керси умчался в ночь (необходимые в походе вещи добудутся в дороге, с деньгами это нетрудно), без оглядки покинув теплый и радостный праздник, устроенный в его честь, праздник, который бывает один лишь раз в жизни, и завершенный так, как это и мечтается истинному рыцарю.
       О, это было восхитительно!
       Конь и всадник скрылись во мраке, праздник продолжился, и никто, включая Керси Талои, не подозревал, что в мире стало одной отчаянной и беззаветной любовью больше, и что вдребезги разбитое сердечко юной баронессы Фирамели Камбор не утолить теперь ни слезами, ни птеровой охотой, ни прочитанными на ночь романами... О, они обязательно встретятся! Да, они встретятся... и никого-никого не будет рядом... и она... и у нее... она ему покажет платочек...
       - Что с тобой, внученька, почему ты плачешь? Ах, скучаешь по дому? Ты права, скорее бы нам домой, на запад...
      
       Г Л А В А 5
      
       Там, на крайнем западе обитаемых земель, где леса, поля, воды, пустыни и долы испокон веков не знали иной власти, кроме власти богов и времени, иной силы, кроме силы стихий, однажды поселились люди. А где люди - там и суета. Стоял лес - вырубили его и выжгли, стояли непролазные топи - теперь твердая и прямая дорога поверху лежит, а по ней снуют туда-сюда людишки, пешие и конные, налегке и с обозами, мирные и воинственные... Все при оружии. И путей-дорог таких все больше с каждым годом, с каждым веком. Одна из них берет свое начало там... где-то там, очень далеко, в глубинах материка, так далеко, что и не проследить истоков ее... Устье же упирается прямо в Жадное море. И зовется та дорога Большою имперскою. Империя, за долгие, долгие века вымахавшая, в сравнении с другими царствами и княжествами, в огромного и свирепого тургуна, которому нипочем ни горули, ни драконы, ни рапторы, ни медведи, ни цуцыри, ни иные какие хищники-государства, наконец, дотянулась своим кроволюбивым рылом до самого западного края, до океана, до одного из его морей - Жадного моря. Там, дальше, за необъятными водами, тоже есть населенные земли, и когда-нибудь Империя захочет поискать новую добычу и прицениться к ней, а пока - нет ей дела до заморских кущ, благо и на северо-западе забот полно. Своих забот и чужих земель, которые все еще не подчиняются Империи. Например, вольные города Соруга и Лофу, приславшие в прошлом году посольства, с предложением вечного мира и взаимовыгодной торговли. Погостили - и намедни отправились восвояси, умеренно довольные аудиенцией императора и переговорами с канцлером. Ну, с ними не должно быть военных хлопот, однако и ссориться как бы преждевременно: основная мощь купеческих городов - в их умении торговать, в способности быть нужными всем сторонам, а Его Величество очень ценит чужие умения, особенно если свои, имперские, покамест, гораздо скромнее. Надо сначала выучиться намеченному, перенять полезный опыт, а там видно будет...
       И дальше, на северо-запад - даже за море не надо плыть - там тоже лежат неосвоенные земли... То есть, не Империей освоенные, люди-то на них живут: варвары, племена, какие-то разбойничьи княжества... Там граница посуху проходит, не по воде, и вот уже который век лучшие государственные умы Империи размышляют с оружием в руках, как бы те северо-западные земли открыть, начисто освободить от невежественных дикарских племен в пользу просвещенной Океании... Племена и орды в той земле воинственные, непокорные, не чета, конечно же чудовищным туроми и лютым карберам с кошмарного юго-востока, но - хватает и с ними забот имперским войскам, хватает по уши. И где-то в глуши, в укромном уголку западных рубежей, зреет нечто такое невнятное, но окончательное, чего боятся воины, жрецы, императоры и боги... Однако, судьбоносный миг пока не созрел, а люди суетны: живут так, как будто нет никакого конца света и никогда не будет...
       Море Жадное выплеснуло на берег пиратов. В шесть кораблей подошли они к границам Империи, высадились без помех на песчаный пляж, устроили стоянку... Две тысячи морских разбойников, готовых насмерть воевать с кем бы то ни было, а пуще того - безнаказанно грабить мирное население. Сами себя они разбойниками не считают, ибо уже почти столетие минуло с того дня, как их вожак, Манан Лысый, объявил себя светлейшим князем-государем, а окрестные земли (четыре островка тесною кучкою - Прим. авт.) - независимым княжеством. Почти столетие стоит новое государство и пока еще не рухнуло! Разбойникам "Великого Корабельного Княжества" нет никакого дела до интересов Империи и ее границ, потому, быть может, что до сего дня они еще никогда не высаживались на ее земли, с имперцами дела не имели... Купеческие караваны из других царств и государств - да, пощипывали, на море и вдали от него, а далекая, почти неведомая Империя... Ну, что Империя... Сказывают, обширна и богата. Коли так - то для первого ознакомительного грабежа хватит и двух тысяч воинов, а если понравится, если добыча будет легкой и обильной, можно будет и всеми силами навалиться: двадцать тысяч мечей и сабель дойдут до самой тамошней столицы, прошьют якобы необъятные имперские просторы запросто, как стрела ночную тьму... Так думал степенно и с приятностью Его Высочество Великий князь Манан Первый, однако, на сушу сходить не стал: государь, как и всякий толковый атаман, обязан щадить собственную жизнь, рачительно рискуя чужими, но - щадить не из трусости, нет, по государственному расчету. Разведчики обшарят окрестности и найдут небольшую, но легкую добычу, обязаны найти, ибо это строгий приказ. Затем добыча будет захвачена и поделена, причем - вся, до последнего медяка, останется "внизу", среди простых ратников, и только тогда уже воодушевленных воинов можно будет бросать в настоящий бой за истинно жирные куши...
       Конечно же, делить еще не захваченную добычу - дело неблагодарное, в бою, в незнакомой обстановке всяко ведь может обернуться, поэтому Манан потерпит пока скрип мачт, мелкую "стоячую" качку, до смерти надоевший привкус морской соли на губах... Ищите, храбрецы, хорошо ищите!
       Высадились вечером, а уже на исходе следующего дня, то есть, меньше, чем через сутки, добыча была найдена! Да еще и почти под самым носом: девять-десять долгих локтей от пиратской стоянки! Диво дивное: посреди дремучих чащоб, прошитых только узкими полузвериными тропинками, почти на безлюдье и на бездорожье, обнаружился постоялый двор с трактиром, да преогромный! "Дальше некуда" - называется. Подходит к трактиру и твердая, ровная дорога, способная пропустить, не цепляясь за бока, широченные телеги с товаром, но пока не ступишь на нее прямо - шиш заметишь под мелкой травой! В трактире, несмотря на глухомань, жизнь кипит и через край переливается! Людей полно, пьют, едят, швыряются золотом и серебром! И это очень хорошо - золото никому не повредит, хотя люди Манана Первого для почина и медяками бы не погнушались. Постоялый двор очень велик, всем шести отрядам хватит на целый день его запасов - обжираться и обпиваться. Да еще ценности продуванят поровну, какие найдутся на живых и мертвых посетителях, а также содержателях кабака... И женщины наличествуют! Очень ценная добыча, хотя и непрочная. Отряд лазутчиков, понаблюдав сутки, срочно двинулся обратно, к побережью, с тем, чтобы потом, еще через сутки, а то и намного раньше, вернуться вместе с основным войском.
       Но трое человек из отряда остались на месте будущей атаки, продолжать слежку и дозор, ибо сила воина во многих свойствах поровну распределена, а слабость - проявляется почти всегда именно в беспечности. И в глупости тоже, но военная беспечность, ратная неосторожность - они и есть главная глупость на свете. Разведчики смотрели в окна, в двери, в щели, и так... и отчаянно завидовали, аж слюной изошлись, ибо наблюдать им приходилось привычные, милые сердцу каждого обжоры, выпивохи и бабника, радости. Вкушать, так сказать, вприглядку. Но удивительного в том трактире тоже хватало. Постоялый двор, видать, непростой, лихими людьми облюбованный...
       - Смотри, смотри, Зубан: этот... который оборотней задавил... опять плясать собрался... Потеха!
       - Это им потеха, а нам завидки. Хваком его зовут, если я правильно расслышал.
       - Чудно: говорят по-нашенски, все понятно.
       - А как им еще говорить? По-чужому лопочут те, кто живут за тридевять морей, за океаном, а эти... Отодвинься, фу... и не дыши в мою сторону, давай, давай, от тебя тоже все хорошо видно, как и от меня...
       Прошлой ночью внимание лазутчиков привлекла одна очень примечательная личность. Это был здоровенного роста детина, в четыре локтя с половиною, молодой еще, но весьма жирный, даже под рубашкой видно, что бока и брюхо над портками свисают, а сами портки на заду едва ли не лопаются. Казалось бы хлюпец, байбак байбаком, ибо в жиру не может быть силы, но...
       Жрет за троих, пьет за пятерых, поет и пляшет без устали - сапоги стоптал - и все никак под стол не валится! Без меча, с одною лишь секирой на поясе, без кольчуги... Ну, оно бы и ладно, что веселится вторые сутки напролет, все настоящие мужчины должны проявлять себя умелыми и стойкими на пиру... Но ведь и другое было, доглядчиков смутившее... Вывалился из задних сеней трактира этот Хвак и шатнулся на двор, во тьму предрассветную, к отхожему месту. Да с пьяных, видимо, глаз, повело его на дальний толчок, в углу двора, который не удобный гостевой, а простецкий, для трактирных жителей-работников. И тотчас же, сладкого мига дождясь, выпрыгнули из засады двое оборотней-людоедов, он и она, юркнули вслед за ним в нужник...
       Дерзкие, явно оголодавшие, оборотни были загодя замечены пиратскими разведчиками и сами их заметили, но... Те охотники - и эти охотники, те в засаде - и эти в ней же, те вооружены и отчаянны - и оборотней запросто не возьмешь... Сообразили обе стороны, что не мешают друг другу - и притерпелись к опасному соседству, взаимной бдительности отнюдь не снижая... Пиратам в великое облегчение, что нашелся пьяный дурак оборотням на добычу: задавят его в сортире, и уволокут в лесное логово, и что особенно радостно - сами, наконец, уберутся, очень уж зябко ощущать на себе голодные оглядывания полудемонов... Вдруг, немного погодя, нужниковая дверь с треском распахивается и оттуда выходит живой и невредимый толстяк! Портки поправляет на ходу неспешном, что-то гнусит под нос... прислушались - вроде напевает, как ни в чем не бывало... Странно. Долго ждали лазутчики - никто больше из трактирных сеней на задний двор не выходит, а из сортира - тоже ни звука.
       - Бач, ну-ка сходи, взгляни... чего там?
       - А почему - я???
       - Тихо... тихо... не ори. Потому что убью, рот вонючий, если не пойдешь.
       - Понял. Но вы уж тоже, если что... выручайте.
       - Это само собой.
       Пополз Бач смотреть... вернулся живым.
       - Там они... мертвые плавают. Внизу.
       - Оба???
       - Свет короток получился, я только евонную голову через дыру засек. Думаю, что баба... ну, самка - тоже неподалеку пристроена, больше там негде прятаться.
       - Во, дела! А на вид - мешок с отрубями. Хотя - столько жрать - можно великие силы прикопить. Смотри, смотри... Глядишь, к утру и мы так-то погужуемся, если наши подоспеют. Ух, как кишки-то с зависти крутит, вон ведь винища сколько! И бабы! Баб надо будет попытаться сберечь, хотя бы одну для нас, для передового дозора уцапать! В награду, так сказать...
       Пираты все верно рассмотрели: начинался очередной танец, да не простой, а знаменитое "Коромысло", после которого разгоряченные мужчины и гулящие трактирные девки особенно охотно составлялись в милующиеся пары. В деревнях "Коромысло" - это танец огневой, но чистый, на нем женихи выбирают невест и невесты женихов, а вот на постоялых дворах и в трактирах... Не-ет, добропорядочные семейные люди до таких греховных игрищ никогда не опускаются, разве что украдкой, по без вторых своих половинок...
       Пиратским разведчикам танец сей был неизвестен, однако, все равно - жаркая забава смотреть!
       Трактир "Дальше некуда" располагался в Осиновой Пуще, на малоосвоенных имперских землях. От столицы далеко, а вот до рубежей, морских и сухопутных - рукой подать. Удельных повелителей здесь нет, караульные войска десятилетиями не появляются. Поэтому и неудивительно, что облюбовали места сии разбойники, воры, грабители, и иные любители неправедной наживы. Крестьян и мастеровых от веку здесь не видывали, особ благородного сословия - и того давнее. С другой стороны рассудить - а где же еще сорвиголовам собираться среди себе подобных, как не в трактирах? Не в берлоге же спать и не на сугробе пировать? Не на столичной же покаянной площади неумолимые грехи замаливать, и не в храмах молодость тратить, в поисках благочестия и благонравия... Бывает так, что и в застенках встречаются знакомцы удалые, на цепях соседних, но туда - всяко не по своей волюшке идут... И если уж о храмах речь зашла - не святой ли отец Тарпагу к танцу готовится, потуже хламиду перетянув на широченных боках? Так и есть: вместо того, чтобы поститься в келье лесной, при своем храме крохотном, вознося неустанные молитвы богине Погоды Оббум, отец Тарпагу хохочет пьяно и плетью помахивает! Ему предстоит важное: он будет в этом танце правой частью коромысла, потому и плеть в правой руке. А у разбойничьего главаря Кусы плеть в левой ручище, ибо он выбран на левое плечо. В корне же коромысла стоит никто иной, как бродяга по имени Хвак. Кто он такой - даже сам трактирщик Горуль не знает: вроде бы и с разбойниками он, а вроде бы и сам по себе. Вроде бы и грабил вместе с Кусой, вместе с Черным, а вроде бы ни в одной шайке и не состоит... Жрет-пьет, дерется изредка, расплачивается сносно... Весельчак. До баб повадист. Говорить с ним скучно и не о чем. Не пахарь и не горожанин, так, перекати-поле. Откуда у него деньги, и сам откуда? - только богам ведомо, но им на это наплевать и трактиру тоже. Однако, статью телесною он весьма "Коромыслу" подходящ: повыше и потолще обоих верзил - Кусы и Тарпагу, да и в танцах толк понимает. Тоже пьяный, как и все в трактире, но в ногах крепок. А как раз это в "Коромысле" и надобно! Дополнительный вкус и ценность танцу прибавляет то обстоятельство, что женщин в трактире, в сравнении с мужчинами, весьма немного, дюжины три: подавляющему большинству танцующих мужчин - остаться без сладостной добычи. Женщины - ясное дело - гулящие все как одна, порядочных в эти края не заманишь. Но вот как раз они все - в полном и трезвом разуме, иначе в два счета без прибытка останешься, мужчины местные - ушлый народ: задарма порадуются над пьяною, да её же и обчистят.
       Тарпагу свой одноручный меч на трактирную стойку положил, дабы святость оного охранял от воришек самолично трактирщик Горуль (тот и принял с почтительным поклоном), Куса всю поясную и заплечную сбрую, с ножами, секирами и мечами, за своим столом оставил, на попечении у тех членов шайки, кто танцевать не пойдет, Хвак же просто сдвинул пояс назад, поддернул петлю повыше, чтобы секира по подколенкам не била - сойдет.
       Трое мужчин стали в ряд, ухватили друг друга за плечи, подергали, примерились, чтобы не вплотную плясать... А напротив них три тетки, ярко и густо измазанные - под красавиц - белилами да румянами, локтями не тесно сцепились. У обеих крайних в руках - по кипарисовой веточке, ибо это мужчинам плетьми танцующих хлестать, а девам - веточками мягкими охаживать...
       Наконец, все было готово - и грянула музыка.
       Мужчины, составившие мужское коромысло, громко и слаженно топая и сопя, двинулись вперед, а навстречу им, от противоположной стены, охая и визжа в лад музыке, потряхивая всеми прелестями, которыми их оделила природа, двинулись девки, тоже все три рослые и весьма дородные. Два "коромысла" почти вплотную сошлись посреди зала и точно так же, с топотом, пыхтением и взвизгами, попятились. Вот теперь танец становился общим, а не только для двух коромысел: мужчины и женщины во множестве облепившие с краев танцевальное пространство, стали спешно сцепляться друг с другом, своими ладонями в ладони тех, кто слева и справа, образовывая живую ползущую змейку, с тем, чтобы змейка сия прошивала узкое пространство между боками танцующих в мужском и женском коромысле. Составилась длинная замкнутая цепочка из людей, проскакивающих в эти четыре узких прохода. Время от времени, в такт музыке, не прекращая свои наступления и отступления, Хвак и Куса, либо Хвак и Тарпагу - стукались боками, тем самым пытаясь разорвать цепочку. Стукались - и тотчас опять давали проход. Если стук получался неудачным и цепочка сохранялась, танец продолжался, если же руки пробегающих расцеплялись - то Куса, либо Тарпагу, в зависимости от места разрыва, начинали хлестать плетью наотмашь: мужчин от души, девок - щадяще. Лента рассыпалась с хохотом и проклятьями и тут же вновь срасталась. Точно также действовало и женское коромысло, но там было совсем не больно, а мужчинам - так и вообще в подарок: держать за мягкую нежную ладошку одну девку, да очутиться прижатым с боков еще двумя.
       Иные удары от мужского коромысла до крови доводили танцующих, но общего веселья это никак не снижало, так уж заведено: не хочешь - не дерзай, за тебя другие до счастливого выбора дотанцуются, ибо чем и радостно "Коромысло": после него деньги на расплату не потребуются, все по чести, по согласию.
       - А чтой-то они, а? Почему теперь кружатся?
       - Откуда я знаю? Пойми, Бач, я этот танец, точно также как и ты, впервые в жизни вижу. Отползи на место, кому сказано! Почему Лоскут сюда не ползает, а спокойно на своем месте наблюдает?
       - Потому что от него всех девок лучше видно и весь ихний закуток, девкин. Я же тебя как старшего спросил, а ты...
       - Ну не знаю я! Потом кого-нибудь допросим и узнаем. Главное, чтобы нашим не увлечься и всех сразу не перерезать.
       - Хорошо бы.
       А танец меж тем подходил к концу. Музыканты дудели и гремели из последних сил, но все так же громко и весело, танцоры, составившие мужское и женское коромысла, перехватились руками поплотнее: Куса и Тарпагу, сбросив на пол уже ненужные плети, теперь стояли втесную к Хваку, грубыми лапищами зацепившись за его толстую шею, а он, в свою очередь, ухватился как можно крепче за их плечи и шеи, женщины же просто укрепили, насколько могли, локтевую хватку. И оба коромысла закружились, одно подле другого, каждое вокруг своего корня, однако так, чтобы коромыслам и не столкнуться плечами, но и чтобы опасность сего столкновения - непременно была. Коромысла кружились все быстрее, пока, наконец, не началась главная битва: Куса и Тарпагу поджали ноги и уже летали по кругу, не касаясь пола, держась за Хвака только силою рук, женщины же просто должны были все быстрее перебирать ногами, чтобы соблюсти свое коромысло и не попасть под мужское, но и не расцепить при этом локти. Хвак лихо крутился, под собственные выкрики, на одном месте, весь багровый, в кипящем поту, секира за его спиной тряслась и громко хлопала по необъятному заду, на потеху многочисленным зрителям... Кто - кого? Чье коромысло первым рассыплется?
       - Зубан, слышишь? А почему остальные эти... бабы с мужиками, не танцуют теперь в ручеек, а сквозь этих, которые кружатся, друг к дружке перебегают? Да еще на карачках?
       - Не знаю я, не знаю. Наверное, пары себе облюбовывают, пока можно. А как эти две упряжки собьются с танца - так уже, небось, и нельзя будет. Не знаю. Пошел на место, ей-ей зарублю за нерадивость!
       Первыми не выдержали девки: правое плечо коромысла, грудастая Птерочка, споткнулась на каблуке и врезалась головой прямо в святое брюхо отцу Тарпагу, но встречная сила движения была гораздо мощнее: брюхо спружинило, девку отбросило аж на четыре локтя, она шлепнулась задницей на пол... Танец закончился как и обычно, победой мужчин. Птерочка брякнулась довольно громко, однако тут же вскочила без посторонней помощи, красная и довольная, от ушибов же и повреждений ее уберегла толстенная упругая задница.
       - Ой, вина, мне! Ой, кишки полопались от дурьей головы! - Отец Тарпагу завывал в полный голос, требуя выпивку, но зверовидное лицо святого жреца из лесного храма предовольно ухмылялось: видимо и ему его толстое брюхо послужило надежным щитом от всех танцевальных ран. Вина ему подали незамедлительно, и он залпом выглохтал первый кубок, не успев даже подцепить на место увесистый мирской, отнюдь не жреческий меч. Он бы и от девки не отказался после такого славного танца, но - трактир не келья, в присутственном месте подобает держаться благонравно, сообразно сану, а иначе какой будет пример прихожанам? И откуда тогда взяться уважению к поруганному на глазах у общества сану святому? И пожертвованиям? Нет, уж, нет уж, правильно древними речено: половина жажды убьет половину похоти, стало быть, и дело за малым - долить в себя оставшуюся половину ведра.
       Таким образом, жрец Тарпагу благочестиво отрекся от причитающейся ему награды, в пользу остальных участников "Коромысла", чем они и не преминули воспользоваться. Куса первый ухватил за руку понравившуюся ему девку. Была она помоложе двух своих товарок и не столь дебела и тяжела. Девка захихикала и охотно последовала за своим временным повелителем: Куса - видный мужчина, хотя и ведет себя с придурью жестокой, но зато щедр... Платить за сей раз не обязательно, однако, наверняка чем-нибудь - да одарит! Хвак запыхтел с обидой, ибо Хвостик тоже ему понравилась больше других, но - все по чести: кто первый успел, тот и прав.
       - И мне вина! Послаще!
       Трактирщик Горуль, цепко помнящий вкусы и предпочтения всех своих гостей, до краев набухал в самый большой роговой кубок дешевого "морского" вина и подсеменил к Хваку. Было в коренастом и плотном трактирщике четыре локтя без двух пальцев, вполне достойный рост для мужчины, но смотрелся он рядом с Хваком худощавым коротышкой.
       - На доброе здоровьице! Это за счет заведения, так сказать, от восхищенных зрителей.
       - А-а, даром, что ли ча? Изрядно, и-эх, почаще бы так! А ну, Птерочка и Тучка, вы куда, куда от меня побежали???
       Две девки, Тучка и Птерочка, танцевавшие корень и правое плечо "Коромысла", действительно, по каким-то своим соображениям, решили улизнуть от победителя, но Хвак вовремя это заметил.
       - У-у-уххх!.. Мои красавицы! А сдобы-то добыто!!! - Хвак швырнул опустошенный кубок за спину, в толпу, расставил во всю ширь ручищи, которые, будучи просто опущены вдоль жирного туловища, почти доставали ему до колен, и ринулся за своей законной добычей. Девки отчаянно и весело завизжали, каждая надеясь втайне, что этот мужлан остановит свой выбор не на ней, а на подруге, но их надеждам не суждено было сбыться: Хвак полуприсел, согнув ноги-бревна, и подцепил девок за подколенки, так, что пышнейшие задницы обеих красоток двумя преогромными подушками, затянутыми в дешевые кружева, осели на его предплечья. Это были сильные, толстые и очень рослые девки: Тучка вымахала почти с трактирщика ростом, Птерочка на два пальца пониже, но зато гораздо грудастее. Хвак подхватил обеих, выпрямился и тут его шатнуло, то ли от полубочки ранее выпитых вин, то ли от невероятной тяжести поднятого... Девки завизжали еще громче и уцепились друг за друга, в тщетной попытке обрести равновесие, которое в этом положении зависело отнюдь не от них... Но Хвак устоял и выровнялся. Он словно бы мешки с овсом встряхнул, поддернул обеих, с тем, вероятно, чтобы сподручнее было держать, потом выцелил заплывшими глазками лестницу, ведущую в гостевые клети, и стремительно пошагал к ней.
       - Горуль... это... вина туда подай, потом, не сейчас... фруктов в меду и пожрать!
       - Трактирщик даже ладонь к уху приложил, чтобы сквозь чад, всеобщий хохот и оглушительные взвизги расслышать и понять заказ... Кивнул.
       Хвак бегом взбирался по крутой лестнице, прочнейшие дубовые ступени которой даже не стонали, а обреченно хрустели под разношенными Хваковыми сапожищами. Девки, сидя у него на руках, вдруг перестали визжать и обе, как по команде, тяжко-претяжко вздохнули: от подруг, ранее имевших дело с бродягой, они знали предстоящее: праздник закончен, и теперь до самого полудня, а то и до ночи, их ждет каторжный и бесплатный труд.
       Разведчики пиратов глядели, во все глаза глядели на это восхитительное веселье, и проглядели... Словно бы черная тень легла на Бача и Зубана, хотя, откуда взяться теням в предрассветных сумерках, когда солнце еще спит и даже розовый полог рассвета не отдернут... Но почувствовали оба - аж затылки заиндевели - обернулись медленно и враз... Возвышается над ними здоровенный детина, не свой, одетый по-здешнему. Блеснуло на миг освещение из трактирного окна: бородища черная, рубаха под нею темная, а глаза - даже во мгле предутренней - два луча мрака.
       - Помогай вам боги, друзья! Уток воруете?
       Зубан, как старший и более опытный боец, мгновенно понял про себя, мысленно, три вещи: первое - надо заговорить зубы этому... невесть откуда взявшемуся, хотя бы на несколько мгновений, чтобы тот задержал руку на секирной рукояти, второе - их товарищу, разведчику Лоскуту лучше бы в этот миг не мешкать, а бить незнакомца насмерть, быстро и тихо, третье - если все обойдется благополучно - выбить Бачу зубов побольше, никак не меньше половины, ибо это из-за тупого Бача они прохлоп... у...
       Незнакомец не позволил Зубану додумать мысль до конца и ловким ударом секиры снес ему голову. Бач успел и того меньше, потому что его голова улетела в кусты еще вперед Зубановой. А Лоскут лежал на своем месте смирно и бездыханно, надежно пришпиленный к мокрой предрассветной земле чудовищным ударом простого швыряльного ножа.
       Незнакомец вошел в трактирные двери и остановился, сощурив смеющиеся глаза:
       - Горуль! По какому поводу веселье!?
       - Я! - отозвался на крик трактирщик. - Что?.. О-о... О, о, о! Ай, да это гости к нам! Сиятельный господин Зиэль, счастье-то какое! Давненько о вас не слышно было. Что? А... Так ведь Праздник Закатов на дворе, вот и гуляем, закаты и рассветы напролет!
       Зиэль осторожно пробрался сквозь пляшущие толпы и привалился к стойке.
       - Ах, да, я и забыл. Налей-ка мне имперского.
       - Очень хорошее кремовое пришло. Просто нектар богов!
       - Нет. Я же сказал: простого имперского кувшинчик. Как торговля идет?
       - Сей миг будет сделано! Торговля? И слаще времена бывали, но жаловаться грех. Вот, лучшее, прохладненькое. И кубок - тот самый, ваш!
       - Спасибо, Горуль. - Зиэль вынул из кармана на ладонь три червонца и брякнул ими в стойку. - Возьми пока. Если не хватит - напомни вовремя. Но есть у меня предчувствие, что хватит и этого, не успею напить и наесть.
       Трактирщик сгреб деньги... деньжищи!.. и приготовился слушать, ибо слова Зиэля - это не мусор, это всегда ценность, иной раз под стать его червонцам! Но тут, увидев пришельца, к стойке приперся Куса. Он бы уже наверх ушел, да девка Хвостик, надежно выученная трактирщиком, убедила его еще повеселиться, поесть и попить в общем зале.
       - Здорово, Зиэль! Давно не виделись!
       Зиэль растворил в бородатой улыбке свирепость взгляда и добродушно хлопнул ладонью в подставленную ладонь.
       - Здорово, Куса! Рад тебя видеть живым и веселым.
       - Взаимно. Что пьешь? Опять, небось, кислятину? Идем за наши столы, я угощаю.
       - Не, Куса, я свое и за свои. Возмужал, смотрю, окреп. Как дела?
       - Идут помалу. Долго же тебя не было. Ты к нам, или так, проходом, с войны?
       - Да... пробираюсь по неким надобностям на запад.
       - А, на южную драчку, к герцогу?
       - Нет, несколько в другую сторону: тоже на запад, но потеплее, к более высоким широтам.
       - Как? К высоким чего?
       - Не важно. Иду на запад, но, поскольку время позволяет, решил освежить память, завернуть в дорогие моему сердцу места, пообщаться с народом.
       - Эй, мне тоже дай серебряный кубок! Вон - как у Зиэля!
       - Будет сделано, сиятельный господин Куса! Сей момент принесу! Разыщу и принесу!
       Куса почесал затылок, не зная, что бы еще такого важного сказать...
       - Что нового в Империи? Ты-то всюду ходишь, знаешь?
       У Зиэля поднялись брови и выпятилась нижняя губа, словно бы помогая ему припомнить новости.
       - Так себе. Например, в местном лесу, буквально в нескольких шагах, ватага Пушка сюда пробирается, все как на подбор голодные и трезвые. Рыл семьдесят их.
       - Пушок? - Куса поперхнулся неглубоко, но никакого иного беспокойства не выказал. - А сколько это - семьдесят?
       Зиэль хмыкнул и коротко призадумался с ответом.
       - Ну... это, примерно, шесть дюжин. Вот как за теми четырьмя столами. До четырех считать умеешь?
       Куса с натугой отвернул короткую шею, посмотрел...
       - Пусть идет, здесь его никто не боится, ни я, ни Барон, ни Черный - вон они сидят, кстати, каждый со своими ребятами.
       - Не сомневаюсь, что не боитесь. Но вот-вот могут нагрянуть гости и поугрюмее. Они слегка даже опережают Пушка.
       - Стражи, что ли?
       - Нет, посторонние. Все пешие, без магов и жрецов.
       - Ну и чихать тогда на них, если они не стражи. Ты лучше вот что скажи, Зиэль... Слышишь, нет?
       - Да, Куса, я внимательно тебя слушаю?
       - Ты, хоть и воин черная рубашка, а парень приятный и в корень свой. Мы тут собрались пошарить слегка в окрестностях одного замка, а после того - верные люди наводку сообщили - тряхнуть один караванчик, то ли посольский, то ли купеческий, веселый такой, с большим количеством баб... Дело плевое, но крепкие и умелые всегда нам надобны. Присоединишься? Легкий дуван получится, вдобавок и жирный.
       - Нет, как раз сегодня мне с вами не по пути. - Зиэль отхлебнул из объемистого кубка и замер на миг, словно запнулся, подыскивая слова помягче и подобрее. - Не сердись, дружище Куса, но я, в отличие от вас, тебя и твоего отребья, человек образованный, честный и умеренный, на разбой пускаюсь только в случае крайней нужды, если, скажем, выпить не на что, или рубашка обтрепалась... Понял ли ты меня?
       Шея у Кусы, из под кольчуги и до самых ушей, побагровела, зловеще хрустнула туда-сюда, сам он набычился и даже засопел, разгораясь. Но, поймав внимательный взгляд Зиэля - ему вдруг явно вспомнилось нечто такое... с Зиэлем связанное... - мгновенно утих и отступил без единого ответного слова.
       - Что, ваша милость, - обеспокоенный трактирщик перегнулся через стойку и, переборов страх перед бородатым воином, поглядел ему в глаза, - правда Пушок идет?
       - Правда. У тебя, кстати, защиты вокруг кабака никакой. Это беспечность.
       - Так ведь... есть защита, пресветлый господин Зиэль! Отец Тарпагу прошлою весною накладывал собственноручно!
       - Угу, видел я ту защиту в действии, собственными глазами. Крысу разве что остановит, но и то не наверное, ибо иссякла. Народу ведь к тебе целые полчища ходят, так что обновлять почаще бы надобно. Да только вовсе не в прохудившейся защите и не в Пушке тебе будет головная боль сегодня. Если есть что особо ценное - попрячь: мебели много нынче наломают.
       - Все понял... все по... Зуда! Зуда, мухой сюда! Нет! Беги к колодцам, прикрой оба! Набросают мертвяков - от нафов потом не отцепиться будет! Бегом, но тихо. И сразу в подпол сама. И всех наших туда гони, гони, гони... только тихо... гостей не тревожа...
       Сквозь грохоты и переливы буйного кабацкого разгулья, Зиэль первый услыхал приближающийся шум от большого числа вооруженных людей, и почти сразу же вслед за ним - услышал трактирщик Горуль, как бы между прочим вооружившийся громадным тесаком для рубки мяса.
       Двери криво распахнулись после оглушительного удара и с печальным треском повалились на пол, выложенный серыми каменными плитами. Плиты эти были предметом гордости и тщеславия Горуля, ибо в редком провинциальном трактире шли на такие ненужные, в общем-то, расходы - почти всюду, за исключением столичных постоялых дворов, полы были земляные. Справедливости ради следует отметить, что пол, обильно выщербленный за долгие годы своей службы разным хозяевам, имел довольно жалкий вид, нуждался в починке и замене... А тут еще и оконная рама со слюдяными оконцами выпрыгнула вдруг из гнезда, внутрь кабака, и тоже разбилась об пол. Музыка оборвалась, через несколько мгновений утихли и танцующие. Утихли и дружно повернули головы к дверному проему.
       В зал медленно и зловеще вступили вооруженные люди, с десяток их было, окружающих одного, рослого и широкоплечего, одетого в латы.
       - Эй! Тихо всем, сволота! Я это... я граф Великого Корабельного княжества его сиятельство Казарь, главнокомандующий войсками его высочества князя Манана! Короче говоря, бабы все налево перешли, в единую кучу, вон туда!.. А остальным снять с себя вещи, деньги, оружие и украшения и вот сюда, в единый дуван сложить. И живо!!! Кто посмеет пикнуть... - слышишь, Сухарь? - так тому мой сотник Сухарь глотку сразу же... - Главнокомандующий войсками Великого Корабельного Княжества Казарь грянулся на каменный пол, так и не договорив последнего в своей жизни слова: Зиэль уже стоявший тут же, неподалеку, мгновенно подсчитал и даже присвистнул от веселого изумления: в левой глазнице Казаря нож, да в правой кинжал (кто-то, видать, спьяну не поскупился), а в разорванном рту аж четыре швыряльных ножа уместилось. И один из четырех - явно женский, судя по бирюзовому сердечку на "хвосте"! Также с дюжину швыряльных ножей осыпалось рядом, бесполезно тюкнув в прочные графские латы. Эх... Тупоголовому Казарю сначала бы озаботиться отсутствием на месте всех троих разведчиков, да самому остановиться в сотне шагов от трактира, послав вперед десяток-другой бойцов для догляда и ощупа... Нет, решил, видимо, что и сам с усами, что аппетит и жажда превыше осторожности. Личная охрана "его сиятельства" стояла тесно, вплотную к нему, видимо рассчитывая на то, что у них будет время развернуться, если случится какая-нибудь короткая заварушка с этим трусливым пьяным сбродом, но сей возможности им так никто и не дал: половина из них упала замертво под градом швыряльных ножей, оставшуюся половину тупо и быстро, как скот на бойне, зарубили случившиеся рядом жрец богини Оббум Тарпагу и некий Конопатый: отец Тарпагу дважды ударил мечом, а Конопатый за те же мгновения трижды успел, причем обычной секирой, но оно и понятно, что у Конопатого быстрее получилось, ибо Тарпагу ко времени развернувшихся событий был уже мертвецки пьян - какая уж тут, к нафам, боевая сноровка? Хотя... какие-то остатки разумения, видимо, еще сохранились в святом отце:
       - Боги ненастные! Мертвечины-то навалили - не пройти. Убрать, убрать!.. - Не слушаются язык и губы отца Тарпагу, не вяжет он лыка, но жрец все равно пытается распоряжаться неизвестно кем, вполне возможно, что зелеными демонами, что по-хозяйски пляшут у него по глазам в лохматой башке. Вдруг Тарпагу наклонился, уцепил неверною шуйцей правый сапог покойного Казаря, десницу возложил на левый сапог, выпрямился и поволок мертвеца к окну, вывороченной мордой по корявым плитам, оставляя на полу кривую широкую кровавую полосу.
       - Э, э, святой оте... кинжал! Кинжал-то, ну!.. погоди... Куда ж ты его, пьяный дурак? - В толпе и ахнуть не успели - размахнулся отец Тарпагу и за ноги вышвырнул тяжеленное тело в высаженное снаружи окно, вместе с латами, чужим дорогим кинжалом и швыряльными ножами в размозженной голове. Оттуда, сопровождаемые яростным человеческим воем, вразброд полетели стрелы, одна из которых угодила Тарпагу в плечо, вскользь, правда, пропоров хламиду и кожу неглубоко.
       - Святотатцы! Твари! - возопил отец Тарпагу, все еще не в силах протрезветь и понять обстановку. - Поднять р-руку на кроткую богиню и смиренного инока ея??? Всех зарублю, еретики! Кто любит меня и богиню Оббум - за мной! Да будем святы-ы-ы-эххх! Отец Тарпагу пьяно побежал к окну, явно перепутав его с дверью, ну и - как и следовало ожидать - ударился брюхом о подоконник, вывалился наружу вверх тормашками, только беспорточные волосатые ноги мелькнули из под хламиды. Тут бы и пришел ему стремительный конец от вражеских стрел и мечей, ибо людям князя Манана Лысого и графа Казаря напрочь не понравилась кровожадная строптивость будущих жертв, но в это время к трактиру подвалила ватага разбойников Пушка, где и напоролась на пиратов... Пушок был поумнее людей Казаря, но ненамного: ему хватило терпения убедиться, что это не имперская стража явилась выжечь разбойничье осиное гнездо, да вот посчитать, или хотя бы примерно прикинуть в рассветной полутьме подошедшие силы незнакомцев - нет, не догадался: голодная ярость и пушковский мерзкий нрав помешали.
       - Р-руби их, братцы, топчи, все наше будет!
       Немедленно завязалась сеча. Пронзительный гнусавый голос Пушка легко проник даже внутрь трактира, и первым его распознал Зиэль.
       - Ого! Это там Пушок воюет! Вот ведь лапы у кого загребущие! Все и всегда - ему одному!
       В ответ на эти крики Пушка, да на подзуживающие слова Зиэля, заорал и рассвирепевшим медведем помчался к входной двери Куса, вызволять из жадной пасти друга-соперника свою долю неведомой добычи. Не так-то просто спьяну и без помех миновать на бегу завалы из десятка трупов среди расщепленных досок дверных - Куса тяжело споткнулся и кубарем вылетел в дверной проем, прямо к месту разворачивающейся драки. Вероятно, не зря богиня Погоды Оббум считается покровительницей проходимцев и пьяниц: удержись Куса на ногах - утыкали бы его пиратские стрелы, успей он выхватить на бегу меч, либо секиру - наверняка бы поранил сам себя, а то и убился насмерть... Но ведь нет: выкатился, вскочил и па-ашел в две руки наотмашь рубить, выбирая незнакомые рожи да одёжи! Та же благодать богини пала и на "смиренного инока ея" жреца Тарпагу: хламида на пузе продрана и вся в крови, но это не рана от меча, а пустая царапина от осколка оконной слюды на подоконнике; стоит святой отец Тарпагу спиной к стене, широко ноги расставив, бьется мечом против дюжины нападающих, для верности в обе руки его взяв. Таким способом сподручнее дрова колоть, а не на мечах сражаться, но уж простительно жрецу, тем более в стельку пьяному, тем более против неумех, еще больших чем он... Народ из трактира на двор яростным ручьем хлещет, чтобы на драку успеть, и все желающие вполне успевают, ибо с разных сторон накатывают на них густые волны пришельцев... Да там же их целое войско! Глазом моргнуть - стрелу уже пустить некуда, нож по цели не швырнуть - все в плотной сече рукопашной! Даже девки трактирные - не большинство, но с дюжину набралось, пробрались во двор, мужчинам помогать (ну и, само собой, по покойницким карманам шарить, пока битва не закончилась, ибо по общеимперским военным обычаям победный дуван девок никогда прямо не касается, лишь потом к ним постепенно перекочевывает. - Прим. авт.)
       Одним из последних покинул стены трактира Зиэль: он долго стоял, уперев руки в пояс, а взор в проем дверной, качал черной бородищей, ухмылялся своим мыслям...
       - Нет, тут двух мнений быть не может: сие - не конец света, уж никак я не перепутаю Морево с простым разбойным набегом! Пойти, что ли, меч с секирою покормить? А то эти обормоты без меня до вечера провозятся.
       Воин запустил пальцы за пояс, потом полез в карман, в руке у него звякнули червонцы.
       - Эй, братцы, отдохнули уже?
       Послушный величественному кивку, из глубины зала к Зиэлю подбежал старшина музыкантов, челюсти его все еще перемалывали какую-то пищу, но глаза горели алчностью и рвением.
       - О, да, сиятельный господин Зиэль, мы всегда рады служить вам! Изволите послушать "Лодочку"?
       - На. Но это не плата, это всего лишь задаток. - Зиэль подмигнул очумевшему от удачи старшому и хохотнул. - Нет, не "Лодочку". А что-нибудь такое... пободрее, чтобы нам на улице было слышно и не скучно. Грянули!
       На второй клети, наверху, где гостевые комнаты, обстановка была куда более мирная: люди спали, а некоторые, вроде Хвака с девицами, веселились келейно, не обращая никакого внимания на шум внизу... ну... может быть, этой ночью шум чуточку более долгий и навязчивый, нежели обычно... Однако, четверо из пришельцев, вероятно самые хитрые и жадные, решили предоставить право битвы своим товарищам, они же пока залезут в осаждаемый трактир "сбоку" и без помех пошарят лично себе за пазуху, помимо общего дувана. Особой трусости в этом поступке не было, скорее наоборот: попадись они на подобном - даже свои казнят их, тут же, на месте недавнего боя, как мародеров... Впрочем, до конца битвы было еще далеко. Раскрылась дверь, и в комнату бесшумно ввалились четверо, не с мечами наголо, а с кинжалами в рукавах, чтобы до поры не сверкать основным оружием. Окончательно упившийся Хвак принял их сначала за слуг, принесших съестную и питьевую подмогу, но девицы распознали чужих: они захихикали и завизжали, донельзя сконфуженные тем, в каком виде им довелось предстать перед посторонними людьми. Грязно ругаясь, Хвак ринулся на пиратов и в два цапа выбросил всех четверых в открытое окно, прямо на головы воюющим.
       - Тучка... это... шумно. Окно закрой и шторку-то задерни... Э, э... стой! Вот так стой... ну-ка, поклонись окну и повиляй хвостом! Гы-ы... еще... еще...
       Светало. Манан Лысый проснулся затемно: не давали спать мечты, неуместно рассыпанные, подобно хвойным иглам, по ночному ложу. Приятно было думать о женах, о новой молодой жене, о наследниках державы его, наследниках, которые уже есть, но до наследства которым еще очень и очень далеко, ибо есть еще сила у Манана, много силы - в руках его, в чреслах его, в разуме его...
       Странное дело - ночной ветерок: стоишь на палубе - ничего в нем нет, кроме соли, а если ловишь его на рассветном берегу, вот как сейчас, то словно чем-то домашнем веет. На берегу неуютно без корабля, а в море, особенно к концу похода, только и мечтаешь о земле... о женах... о спокойном житии. Там, во вражеском доме, перед тем как сжечь его, прикорнет он полуденным сном, не раньше, ибо всегда сначала труд, а после уже - грезы.
       Вдруг что-то тихое, странное, кольнуло Манана в голову и в грудь... Это предчувствие... нет, это тревога. Да, да, лучше потом убедиться в ошибке, но пусть сейчас это будет тревога.
       Манан отдал приказ вестовому, и тот помчался из шатра, поднимать " в мечи" оставшуюся полутысячу воинов. Командовал ею зять Манана и почти ровесник ему, человек неумный, но достаточно верный и старательный.
       - Тысячник Краб.
       - Я, ваше высочество!
       - Отбываю на корабль, буду созерцать, а то здесь суетно. Прикрываешь.
       - Есть, ваше высочество. Уж догляжу, лягуха не проскочит!
       - Болтаешь много. Со тщанием доглядывай. Как только наши весть пришлют - доложишь немедленно и лично, созерцание мое бестрепетно прервав. Понял?
       - Еще бы не понять, ваше высочество! Уж спроворю - лучше не бывает!
       Лодка в дюжину весел рассекала мелкую утреннюю рябь... Тишина океана, равнодушие прибоя, благолепие горизонта... Но Манан слишком хорошо знал, какая пагуба может таиться там, во тьме, под слоем прозрачной воды: не далее как вчера они прикормили в этих сонных водах нескольких акул и еще каких-то прожорливых тварей. Человечиной, разумеется: провинившимся - кара, остальным - урок. Вот тако же и там может быть, в сонной чужой земле, жуткое и голодное. Лодку уже зачалили к борту флагманского корабля, развернули веревочный трап, а Манан все оглядывался и оглядывался туда, где прибрежная поляна беспечно втягивалась в лесную дорогу.
       Звуки, знаменующие приближение человеческих стад, прилетели именно оттуда, с дороги, более напоминающей утоптанную звериную тропу, и был это беспорядочный гул, сотканный, в основном, из криков и лязга стали о сталь...
       Сколько там расстояния от борта флагманского корабля до передовой цепи воинов Краба? От силы полторы сотни полных шагов, все видно как на ладони, благо утро совершенно безоблачное и прозрачное. Вот из лесу выбежал один ратник, другой... оба окровавленные... Третий. Все трое - его, Манана, люди, если судить по цвету шапок и виду кольчуг. Может, на имперскую засаду напоролись? Но тогда надо будет... не сейчас, потом, без торопливости, выявить предателей и вражеских лазутчиков. Остальные где? Четвертый... пятый, шестой... Остальные полторы тысячи отборных воинов - где???
       Из леса стали выбегать незнакомые люди, повадками и одеждою никак не походившие на ратников Великого Корабельного княжества... Это отнюдь не регулярные войска скорее, пьяный сброд, толпа, с мечами и секирами в руках... Уже легче. Значит дело не в предательстве и не в засаде имперских войск. Что же ты, Краб!? Крошите их всех!
       Все то, что увидел Манан Лысый потом - врезалось ему в память на весь его недолгий остаток жизни... Орда этой лесной швали сшиблась грудь в грудь с передовой шеренгой отлично вооруженных ратников Краба... и побежала дальше, с взвизгами и пьяными криками, топча и отпинывая с дороги окровавленные, корчащиеся в предсмертных судорогах тела отборных воинов Корабельного княжества... чтобы через несколько мгновений накрыть смертоносной волной следующую шеренгу... Манан протирал и протирал внезапно заслезившиеся глаза и все никак не мог поверить увиденному... Кувшина легкого вина за это время не выпить - все пятьсот... нет, четыреста воинов - сотня личной охраны здесь же, на корабле - четыреста воинов! - замертво полегли в скоротечной схватке с невесть какою сволочью!
       О, боги! Да что они такое делают!.. Неужто они собираются... они в лодки садятся???
       Выпрыгнувшие из леса враги... кошмарные твари какие!.. отвязывали лодки и прыгали в них, явно намереваясь атаковать флагманский корабль. Неужели, подумалось Манану, с таким малым количеством людей, эти наглецы собираются идти на абордаж??? Но Манан глянул коротко на залитый кровью берег - и ужас ледяным мечом прошил его надменное сердце!
       - Стрелы, камни - готовь! - скомандовал он лично.
       К кораблю подходила первая лодка с нападающими. Остальные далеко отстали, но это было вполне объяснимо: горсточка воинов Краба, с ним самим во главе, сумела пробиться к лодке, дабы сбежать с поля боя и тем самым сохранить жизнь, но уже в отходящую от берега лодку с десятком воинов в ней, запрыгнули четверо местных бродяг. Через несколько мгновений Краб и его люди уже кормили хищных рыбок в помутневших от крови взбаламученных водах, а их победители яростно, втроем, но в четыре весла - здоровенный бородач в черной рубашке работал двумя веслами - выгребали к кораблю.
       Стрелы прибили к бортам лодки двоих нападавших, но один оставшийся, тот самый рослый бородач, готовился чалиться к борту, нападать в одиночку.
       Манану изменила выдержка, и команда прозвучала как у труса, высоко и визгливо:
       - Давай!
       Огромный камень упал на корму, одним махом вытряхнув из переворачивающейся лодки живых и мертвых. Вода зачавкала жадно, взбурлила.
       Охваченный каким-то непонятно робким, неуместным любопытством, его высочество Манан Лысый вытянул шею, наклонился к борту... чтобы посмотреть... убедиться...
       Ну, и увидел.
       Из воды, похожая на огромный зубастый поплавок, поднялась вверх оскаленная акулья морда, следом за нею из кипящей кровавой пены вынырнула волосатая ручища, на ощупь ухватилась за акулий нос, оперлась, словно о лесной пень или камень - и обладатель ее выскочил из воды едва не по колена! Выскочил и метнул кинжал! Если бы не вестовой десятник, случайно оказавшийся рядом с Мананом в этот миг - не видать бы его высочеству ни открытого моря, ни грядущего мятежа остатков непобедимого пиратского воинства... Но правильно говорят древние о пиратской судьбе: спокойно плавай, тебя повесят! Все справедливо: ты вешал, когда в силе был - и с тобою, обессилевшим, тако же поступят. Кинжал пробил вестового почти насквозь, даже рукоятка утонула в груди, кошмарный бородач опять погрузился в пучину, едва ли не в обнимку с акулой, а Манан бесстыдно заверещал, позабыв о воинской чести и монаршем величии (которое очень быстро, не далее как к полудню закончится петлей на рее), не мечтая уже ни о каких чужеземельных захватах:
       - Скорее! Поднять паруса! Ну скорее же! Уходим!
       И они ушли, чтобы никогда уже не возвращаться к берегам Империи.
      
      
       Г Л А В А 6
      
      
      
       С некоторых пор Его Величество взял за привычку чуть ли не через день вызывать в рабочий кабинет своего старшего сына, с тем, чтобы тот просто сидел там какое-то время, присутствовал при том, как трудится его отец. Ну, разумеется, не сложа руки сидел, а выполнял несложные действия, как то: свитки разобрать, отделяя прочитанное от непрочитанного, поискать среди них и собрать под единый реестр жалобы на местные власти той или иной из провинций... Сии труды под стать не престолонаследнику, а старшему помощнику младшего писаря, но как раз по этому поводу принц Токугари не роптал, он понимал, чего хочет отец: дать сыну возможность присмотреться вплотную к тому, как изнутри устроено самое страшное чудовище империи, а именно ее голова, ее уши, глаза, язык и, конечно же, мозг, отдающий приказы всем остальным подчиненным ему частям. Со многим увиденным и услышанным Токугари напрочь не соглашался, но ему хватало ума вслух это несогласие не выказывать: отец легко разгадывает все его недовольства и несогласия, однако, до тех пор, пока принц держит "крамольные" мысли под языком, государя вполне устраивает вольнодумство сына, надежно укрытое послушанием и четким исполнением порученного.
       - Помру - перерешишь по-своему. Если, понятное дело, не передумаешь к тому времени. А пока - сей свиточек налево... во-от, молодец. А вот этот - направо. Видишь, даже Пеля считает, что наместника Вельси казнить пока рано. Пусть он дальнейшею службою своей либо опровергнет поднятые на него наветы, либо поглубже увязнет в собственных проступках. Имущества у него вполне хватит, чтобы, в итоге, уравновесить с его помощью воровской ущерб, нанесенный казне. Людей, наказанных им понапрасну, уже не вернешь, это так, но - тем более не следует и с ним самим торопиться. Не вздыхай, трудись. Вот-вот нам принесут легонький полдничек, расслабимся - и сможешь задать мне вопросы, ибо отработали мы с тобою славно, я в добром настроении.
       Все эти слова Его Величество высказал не ранее, чем отослал из кабинета канцлера и слуг.
       Домовой Пеля томился на серебряной цепи и, конечно же, ничего не считал, не думал по поводу людишкиных дел. Он, своим дремучим полуразумом, хотел только трех вещей: растерзать ненавистных человечишек, умереть самому и - самое заветное! - оборвать цепь и ошейник, хлебнуть напоследок хотя бы один глоток свободы. К принцу Тогугари он постепенно притерпелся, и уже не плевал исподтишка, не швырял в него мерзопакостными заклятьями, но принц твердо решил про себя: раздавит мелкую гадину в первый же день своего правления. А пока - даже забавно смотреть, как тот выплясывает и выпрашивает подачки.
       - Это у тебя против яда? Караульный камешек?
       Токугари вслед за отцом посмотрел на безымянный палец левой руки.
       - Да, отец. Но, скорее, это всё же украшение. Неплохой смарагд.
       - Вот-вот. Не надейся на заклятья да камушки, надейся только на себя, да на разум свой, на умение распознавать людей и яды, в них содержащиеся, с тем, чтобы правильно смешивать их. Одна ошибка - и целебный эликсир становится ядом, соратники обузой, слуги заговорщиками, а паче того - бездельниками! Цыц, Пеля! Тот же и Пеля, обрати внимание. Он очень хорошо чувствует мое настроение и очень любит, когда я бешусь. А за мною этот грешок имеется, я ведь знаю...
       Токугари не посмел кивнуть в знак согласия, но - что есть, то есть - всему двору сей грешок превосходно и предметно известен. У принца даже бока зачесались от воспоминаний.
       - Да, знаю за собой... Но гневливость моя подчас пробуждается и захватывает мой разум незаметно для меня, а тут - Пеля! Он сразу пищит, прыгает, гнева моего просит! Ему тоже от сего гнева перепадает по сопатке, но, похоже, радость от наблюдаемого искупает для него тяжесть побоев, доставшихся на его долю. Ему искупает, а мне - увы, нет. Что там с садом, кстати говоря? Задобрить мою государыню я задобрил, матушка у тебя - чистое золото высшей пробы, Токи, всегда о ней заботься... Потом, потом доложишь по саду, не сегодня, завтра... А то и в другой день, лишь бы там довольны остались. Я остановился на?..
       - Пеля чувствует настроения Вашего Величества.
       - Угу. И как только мой Пеля начинает скакать и радоваться - я понимаю: подступает. И не всегда, но довольно часто, удается умять ненужный гнев мой обратно в мешочек, сердцем именуемый. Так что и Пеля может приносить сугубую пользу, если распорядиться им правильно. Как тебе ящерки?
       - Превосходны, как всегда. Показались суховаты, но как раз таких мне и хотелось сегодня, чтобы постные и зубам сопротивлялись. Отец...
       - Да, я слушаю?
       - Есть ли какие-нибудь особые правила - в государственной вестовой службе против домашней - которые следует знать, и которых я не ведаю?
       - Ха... ну ты и вопрос задал. Я же не вполне представляю, что именно ты знаешь и чего не знаешь... Или ты интересуешься государственными секретами управления?
       Токугари раздвинул губы в придворной улыбке, чтобы легче было схитрить и отступить от щекотливой темы, но вдруг решился:
       - Именно. Ответственность - это ответственность, и лучше бы к тяжести ее примеряться заранее, чтобы не надорваться в самое невовремя.
       Император собрал со стола мелкий съедобный мусор, щепотью в ладонь, крошку за крошкой, и ссыпал в опустевший кувшин. Принц терпеливо ждал.
       - Хорошо. Для начала отвечу одним словом, если этого покажется тебе недостаточным - разверну еще. Надежность. Ну, что? Мало? И доверие. То есть, двумя словами: надежность и доверие. Что скажешь?
       - Отец... Гм, государь, мне кажется, что я понимаю, о чем вы изволите говорить. Та обыденная надежность, вполне приемлемая для сообщений из домашнего замка, либо с полей, где собирается урожай, либо от главного егеря когда он шлет гонца о том, что зверь уже высле...
       - Да, да. Учись высказывать свои мысли кратче. Всей этой обыденной надежности в государственной службе сообщений недостаточно. Даже я бы сказал: совершенно недостаточно. У государственной надежности несколько граней, которые я не считал, но все до одной прочувствовал руками, сердцем и задницей. Рассмотрим некоторые из них. Вот я - государь-император всея Океании. Нет в пределах Империи воли выше моей... кроме воли богов разумеется, но они редко лезут в обыденность, доверяют мне, а скорее - ленятся...
       Токугари с привычным благочестием дернул ладонью, в ответ на отцовские святотатства, но тот даже и не подумал оправдываться.
       - Для удобства будем считать - доверяют. Чтобы чем-то там управлять - нужно знать предмет, понимать - чем ты управляешь и как оно выглядит, из чего сделано, что может, чего не может, сколько жрет ежедневно и так далее. Государство наше велико, оно огромно. Чтобы обычному путнику пересечь его с запада на восток - потребны даже не дни, а недели, месяцы. Чтобы со всех сторон обойти его по рубежам - потребуются долгие месяцы, а то и годы. Но у меня нет на это ни сил, ни времени, и у тебя не будет. А главное - и необходимости в этом нет, ибо подданные государя - суть глаза и уши его, если государь умен и умел в обращении с нижерожденными и нижестоящими. Вот она - первая надежность: правильно выбирать и неустанно заботиться, чтобы верными и чуткими были глаза и уши эти, чтобы все улавливали и ничего не искажали. Но человек - всегда человек, из плоти и ошибок соткан, поэтому - удвой эту надежность, утрой ее: пусть по одному необходимому предмету будут у тебя несколько точек обзора, несколько мнений разных людей... А уж от тебя будет зависеть - как сложить их в собственное, единственно верное мнение.
       - Отец...
       - Ты меня перебиваешь! Я так с мысли сойду!
       - Прошу прощения, государь! Я... можно я буду записывать? Я просто боюсь упустить важное.
       Император покосился на беснующегося домового и взял себя в руки.
       - Нет. Потом запишешь. Если надо - я тебе сто раз все повторю, но пока ты должен уловить и выстроить внутри своего разума общую картину, так сказать, общий чертеж, без подробностей. Хорошо?
       - Да отец!
       - Различные мнения по одному вопросу от разных глаз и ушей. Но. Империя, повторяю, огромна, Империя заметно крупнее всех ее соседей. У меня есть восточные провинции, западные, северные, южные, срединные, у меня есть города и уделы, есть столица, есть рубежи, есть эти самые соседи, мирные и не очень, есть посольства в них, наши лазутчики, само собой. Донесения идут со всех сторон, каждый день, каждый миг, из всех уголков невероятно огромного мира, который еще больше Империи. Чтобы все их воспринять, я уж не говорю - осмыслить, необходимо время. Мое личное человеческое время предполагает потребность в отдыхе, в принятии пищи, в удовлетворении всяких иных многочисленных человеческих нужд... За вычетом всего этого - государство. Я и так уже много лет поставил во главу всего именно работу, а на другое-остальное - выкраиваю мгновения и чувствую себя при этом негодяем, обкрадывающим Империю, трон, династию... Но если бы я напрочь, под корень лишил себя сна, еды, охоты, зрелищ - я бы все равно не успел бы перебрать и тысячной доли всего того, что требует моего хозяйского внимания и догляда. К моим услугам все подробности, вплоть до мельчайших, обывания любого из уголков моего всеимперского удела, но потрогать, заглянуть в каждый - ни рук, ни пальцев ни мгновений не хватит. Как быть?.. Это я себя спрашиваю, не тебя, Пеля! Как быть со всем этим? В каждый - могу, а во все - не могу. Приходится делать страшное, то, чего в нашем с тобою ремесле, Токи, надобно бояться как огня и чумы: приходиться оказывать доверие, доверять. Да, доверять донесениям, которые пришли от других людей, доверять самим этим людям, и, наконец, доверять власть! Не всю, не всем, выборочно, крохами, с угрозою отнять доверенное вместе с их презренными жизнями, но... Канцлер мой, Бенгироми Лаудорбенгель... как это я за пятьдесят лет язык не сломал об его имя?.. Старина Бенги утопает в делах, которые я ему доверил, не в силах самолично ознакомиться и с тысячной долей их, поэтому канцлер мой, облеченный властью именем моим, набрал себе свору подручных, которым он, в свою очередь, перепоручает дела и которые жизнью отвечают перед ним за свою сметку и добросовестность, точно так же и Бенгироми жизнью отвечает передо мною. Примерно такая же картина и в берлоге у главного оберегателя Империи Когори Тумару: он в отъезде, а его людишки шуршат, все дела ведут. Он их проверит, когда вернется, а я его. А как иначе??? То же и в ратуше у нашего дорогого оберегателя столицы, и в ратушах наместников провинций: все, все они - те самые нити, глаза и уши, с помощью которых я правлю империей. То же и с Имперским военным советом, который, кстати сказать, должен бы почаще собираться, да здесь уж только моя вина, мне упрек. Стоит ли упоминать, что связь между всеми нами должна быть неукоснительной и бесперебойной, и всегда с оглядкой на меня?
       Далее. По всей империи предусмотрены срочные и регулярные донесения, по неким заранее установленным образцам. Кстати сказать, образцы - великое изобретение: по ним легче составлять сообщения и проще вышелушивать оттуда необходимую сегодня суть, ибо из одних и тех же донесений мне сегодня нужны только виды на урожай, а через месяц понадобятся поднять данные о том, кто с кем воевал в те дни. Но, к примеру, имеется такая сложность: до удела маркизов Короны путь не близок, покуда вести с юго-востока дойдут до меня - там уж других новостей целый ком нарос. И все время, я, получается, знаю устаревшую истину, если допустить, что она истина, а не кому-то там удобная ложь. Ладно - пусть истина. Как быть с тем, что она старая? Сын?
       - Птеровая почта для этого есть. И боги способны мгновенно передать вести.
       - Да. Верно говоришь. На первый погляд. Боги, понимаешь, птеровая почта... Боги, увы, предупреждают о том, или сообщают только то, что сами хотят, и им плевать на установленные человеками образцы, плевать на наши мимолетные бренные нужды. Хотя... насчет Морева именно они меня предупредили... О Мореве позже. То есть, на богов стоит надеяться, но нельзя рассчитывать. Теперь разберем птеровую почту, как самую быструю после сообщения богов. Она односторонняя и одноразовая, как все мы знаем: один обученный птер, отвезенный на северный рубеж, способен вернуться с прикрепленною почтой во Дворец, к себе на насест... и всё. Обратно его уж не послать лететь, гораздо глупы птеры. Стало быть, сколько понадобится этих птеров, чтобы возить их туда-сюда по Империи, чтобы они постоянно, изо дня в день, из года в год, приносили мне сообщения с мест? Вестовой наездник жрет и пьет вместе с лошадью в сто раз больше птера, да еще и деньги ему плати, но вестовой имеет разум, у птеров отсутствующий, он в двести раз больше сделает, чем птер, и в триста раз дешевле обойдется, чем содержание безразмерных птичников и тысяч птерщиков, да первозка птеров и сопровождающих... Наездник еще и грузы доставит, помимо лоскутка пергамента, и от злоумышленника иной раз отобьется, а не только убежит.
       - Да, но если что-то срочное, тут уж не до счета денег...
       - Ты что, Токи, в дураки меня выводишь??? А то я до тебя не знал сию истину! У нас - что, птеров нет почтовых??? Как раз для срочных нужд? Вон, даже здесь их гаганье слышно, мешками дерьмо оттуда выметают... Я тебе говорю про обыденную размеренную жизнь! Гм... Извини, я же тебе сам разрешил задавать вопросы. Да. Поэтому обычная вестовая служба, конная, пешая - всему основа, и сегодня, и пятьсот лет назад... Но если грамотно распределить силы и возможности, то служба может оборачиваться быстрее. Казалось бы - велика разница, что раньше донесения доставлялись за дюжину дней, а ныне - за десяток? Ан очень бывает велика, ибо считать здесь нужно не от предела, положенного богами и природою, но от возможностей других людей, сиречь врагов, ибо речь мы ведем об имперской службе, а у Империи все друзья - это прошлые или будущие враги. Поэтому задача управителя проста: следует стремиться в своих деяниях к недостижимому совершенству богов, с тем, чтобы хоть на локоть обогнать, превзойти вполне земное несовершенство других людей, сиречь соперников, противников, врагов. Обогнал - только тогда ты быстр, они тебя обогнали - ты в любом случае плох.
       Доверие! Нет горшей муки, нежели необходимость вверять свои помыслы и самую жизнь в чужие руки, но и... Ведь оно - величайший эликсир богов, способный утроить, удесятерить, в тысячи тысяч раз увеличить мощь одного человека, состоящего из слабой плоти и пытливого ума! Но как и всякий дар богов, а тем более как и всякий эликсир, оно, доверие, способно мгновенно оборачиваться смертельным ядом и бесполезною водицей, чуть только нарушишь равновесие в его составе!.. Я охрип, и мне трудно продолжать объяснения по поводу имперской вестовой службы. Продолжим позже, обязательно продолжим, но сегодня я успел рассказать тайну: главное отличие домашней вестовой службы от государственной, домашнего ведения дел от Имперского - помимо повышенной надежности и обгоняющей быстроты - доверие. Там, где ты способен обывать, самостоятельно проверяя счета и собственноручно подтирая себе задницу, не передоверяя это никому другому - ты у себя дома, ты волен делать что угодно и верить только себе. Как только твои дела требуют посторонних ушей, рук, ног, умов, мечей - ты вне дома, а, стало быть, ты вынужден доверять другим людям, вести несущим, и, как следствие этого, учитывать их чаяния и нужды. Иначе - сор, тина, смерть. Доверять - ибо все, что передается тебе не через собственные чувства, а через других людей - суть не события, а вести об оных, разными средствами к тебе доставляемые. Понял?
       - О, да, отец!
       - Заканчиваю. Семья. Это почти то же, что и ты сам, настоящая семья - это даровая и безопасная возможность чуточку расширить горизонты собственных сил и разумений, то есть - драгоценность из драгоценностей, ни с чем несравнимая. Твоя матушка - тот редчайший, если не единственный, человек, которому я верю почти бескорыстно, просто по склонности душевной. В последние годы стал чаще верить и тебе. Гм... Короче говоря, подумай о той части своей семьи, которая... ну... не мы с матушкой. Подумай как следует. И ступай в сады, уладь все. Скажи Бенги, чтобы попозже пришел, к вечеру, а я посплю немножко.
       Принц Токугари выбежал из кабинета, обрадованный отцовской милостью и тем, что у канцлера как бы высвободилось время, которое он, принц, может с толком использовать для собственных нужд. Он передал канцлеру повеление отца и тотчас прихватил старика с собой, дабы им вместе разобраться с тем, что еще надобно для полного восстановления дворцовой оранжереи, сиречь хоромного сада Ее Величества. Канцлер не возражал, поскольку привык к бесконечному количеству забот и поручений, а от престолонаследника чем дальше, тем явственнее исходила мощь, с которою нельзя уже было не считаться...
       - Охотно, ваше Высочество, все, что в моих скромных силах. Главное - не прозевать, когда ваш батюшка освежится сном и востребует меня.
       - Да ладно, Бенги, я заранее отпущу, просто мне без твоих советов неуютно, я же не строитель и не садовник!
       "Я тоже не садовник" - вертелось на языке у канцлера, но он покорно улыбнулся и отвесил поклон своему будущему повелителю.
       Токугари шел к покоям императрицы не спеша, с тем, чтобы успеть подготовиться к встрече с матушкой, чтобы определиться - что и как он будет спрашивать, какого рода приказания отдавать: ему ведь дело поручено, настоящее, не свитки гонять из угла в угол.
       Он решил спуститься по главной дворцовой лестнице, и впервые в жизни ощупывал глазами окружающее не как придворный, а как... гм... по-хозяйски... по-домашнему...
       Лестница состояла из сорока восьми ступеней, крытых тонкими железными пластинами, каждая из них кована с отдельным узором, а подступенки под плитами - нарядного белого камня. Вся лестница разбита на шесть долей пятью просторными площадками, на каждой площадке два гвардейца, обученных служебному и боевому взаимодействию именно " в пару", когда один прикрывает и защищает другого. Ширина лестницы - десять локтей, площадки вымощены не драгоценным особо чистым железом, а всего лишь гранитом и белым камнем вперемежку, под магический узор, составленный жрецами верховного Храма Земли еще триста лет назад... Граниту хоть бы что, а белые камушки кое-где, едва заметно, потерлись, при случае надо бы заменить...
       - Вели доложить государыне, что мы с его высокопревосходительством хотим засвидетельствовать ей свое почтение, а также просим позволения пройти в хоромный сад, дабы поправить там ущербное.
       Осанистый дворецкий поклонился принцу почтительно и глубоко, без малого - как самому императору, но докладывать никуда не пошел:
       - Ваше Высочество! Ее Величество государыня с утра изволили отбыть за город, где и пребудут до самого вечера, с тем, чтобы не мешать вашему Высочеству выполнять порученное государем. Зная, что ваше Высочество будете здесь, государыня повелела обеспечивать ваше Высочество и сопровождающих лиц всем необходимым для действий и отдыха, а также и обильной трапезой, буде ваше Выс...
       - Мы не голодны. Пойдем, Бенги. Э-э... Сударь Маури... - Принц внезапно забыл и так же внезапно вспомнил имя дворецкого, а было бы невежливо этого не помнить, ибо Маури Мур - старый слуга императрицы, он еще за самим принцем пеленки собирал. Токугари порадовался, что вовремя вспомнил, но... не рано ли молодому принцу забывать имена знакомых людей? Или это еще какая-нибудь неопознанная отрава?
       - Я, ваше Высочество!
       - Позаботься пока о моих гвардейцах: попить, перекусить, мечи уважить, пыль там с камзолов и сапог... Без вина. А мы с сударем Бенги пройдем тем временем в сад, так сказать, на места боев. Погоди... А куда это она отбыла? В осенний дворец?
       - За город, выше высочество.
       - Матушка? По своей воле поехала куда-то прочь из города???
       - Так точно, ваше Высочество! Герцогиня Воли - ваше Высочество должны ее помнить - тяжко заболела, находясь в своем загородном имении, и Ее Величество пожелала - вот ее доподлинные слова - навестить свою старинную подругу.
       - Еще бы я не помнил! Старшая воспитательница сопливого детства моего. Бывало, такие выволочки мне устраивала! Я никак дождаться не мог, пока вырасту большой, как брат или сестры, и избавлюсь от этих мамок-нянек. Все матушке докладывала на меня, что было и чего не было... Впрочем, она не со зла, такова уж служба ей досталась, а я во младенчестве тоже был не мед с сахаром. Да, Маури?
       Дворецкий улыбнулся с поклоном и даже осмелился покрутить шишкастой лысой головой:
       - Ваше высочество всегда выделялись из сверстников резвостью и умом.
       Его высокопревосходительство канцлер Бенгироми Лаудорбенгель не выдержал и заржал в ответ на эти осторожные слова: весь двор помнил, как юный принц, еще семи лет от роду, где-то подсмотрел или подслушал огневые заклинания и едва не спалил осенний дворец, зажгя неугасимое магическое пламя сразу в дюжине мест: жрецам и пожарным с превеликим трудом удалось справиться с огнем. Именно тогда принца вывели из под опеки мамок и нянек, передав его воспитание мужчинам, воинам и жрецам, именно тогда обратил на него особое внимание государь император, хотя малыш Токугари был не первым, а вторым по возрасту ребенком мужского пола в семье... Но не случись однажды гибельного несчастья с первенцем - не бывать Токугари наследником, несмотря на пристальное внимание отца...
       Принц правильно понял причину веселости канцлера и нисколько не рассердился:
       - Что ты смеешься, Бенги? Я же был несмышленыш.
       - Прошу ваше высочество меня простить - не удержался. Вспомнил, как вы насмерть стояли, не желая выдавать дознанию источник вашего гм... пламенного вдохновения.
       - Да... - теперь уже фыркнул и принц, весьма довольный своевременным напоминанием о его славном прошлом. - Перед самим Когги Тумару держался. И только когда батюшка вперил в меня свой взгляд...
       Канцлер кивнул и развел руками:
       - Ну, тут уж... Прямого взгляда Его Величества даже портреты на картинах не выдерживают.
       - Это точно! До сих пор он такой: поглядит, поглядит исподлобья, попыхтит, да как начнет какой-нибудь клюкой махаться, так только держись... Сударь Маури, вы далеко не отлучайтесь, мало ли нам с его высокопревосходительством что-то понадобится... Но и мозолить глаза не надо! Чтобы в саду никого не было, кроме нас с канцлером. А только если потребуется - чтобы явились не мешкая.
       - Будет исполнено, ваше Высочество!
       Канцлер тронул рукой локоть дворецкого, отвесил легкий предупредительный поклон в сторону его Высочества и добавил от себя:
       - Сударь Маури, я бы вас попросил и моих людей пристроить где-нибудь. Они люди мирные, тихие, если и будут уваживать, то стилусы, а не мечи. Стол составить, чернил найти, пергаменты и куда-нибудь поближе к окну, Хорошо?
       - Сделаем в лучшем виде, ваше высокопревосходительство.
       И они вошли.
       Канцлер коротко взглянул на принца и тотчас повторил за ним: сморщил нос и покачал головой.
       - Изрядно. Да, Бенги?
       - И не говорите, ваше Высочество. Когда Его Величество в гневе - мало никому не бывает.
       Принц выбрал наименее разрушенную дорожку сада и прошел по ней вглубь. Притопнул ногой раз, другой...
       - Бенги, я так понимаю, что под нашим поветом некие каменные своды? Что там, ниже?
       - Овощные погреба. Но и некоторые виды настоек хранятся. В бочках.
       - Вода из прудика вниз пролилась, или... того... испарилась, кипя?
       Канцлер сделал шутливые заклинания руками, словно бы отгоняя гнев демонов и стихий:
       - Храни нас боги от этого, ваше Высочество! До сего дело не дошло: просто свинцовые покрытия подплавились, прохудились, вода вниз и протекла, по щиколотку набежала. Ее уже подобрали досуха.
       - А-а-а... То есть, меж сводами и нашим полом есть перекрытие, нечто вроде прокладки?
       - Да, ваше Высочество.
       - А свинцовое - потому, что свинец мягок и легче швы заделать?
       - Так точно, ваше Высочество. При мне обустройство шло: сначала выложили все пространство над сводами свинцовыми листами, да свинец нагрели по краям, края-то и сплавились намертво. Потом на подложку принесли жирной землицы, слоем в два локтя настелили, а в нее уже растения высадили. Иные редкости так и растут в отдельных кадках, не высаженные в общую почву. Дорожки - сами изволите видеть, песчаные, однако слой песка всего в два пальца, под ним каменные плитки. Глубины в прудике - два локтя с половиною, он чуть приподнят.
       - Сам вижу. Сетка была поверху?
       - Да, ваше Высочество, шелковая, от диких птеров. Частью сгорела, а частью порвана. Я выписал новую, точно такую же, ее уже доставили.
       - А что живность, растения?
       - Певчие птеры в клетках все погибли. Груши и сливы - тоже. Цветы и овощи я сам велел выдернуть из грядок и повыкидывать, ибо магию с них было уже не счистить. Малиновые кусты все устояли, яблонь - пять осталось. Государыни любимый кипарис... даже не знаю... не решаемся... я приказал его не трогать пока...
       - Молодец, верно приказал. Сейчас глянем на кипарисик. Собственно говоря, мы с тобою не садовники, Бенги. Новый песок натрусить, да балясины в беседке раскрасить и без нас сумеют, надо только руку у них на холке держать, не ослабляя...
       - Так точно, ваше Высочество! Я лично каждый день в мастерские спускаюсь, проверяю ход восстановительных работ.
       - Само собой. А вот кипарис... С чего батюшка-то вспыхнул?
       Канцлер откашлялся и задумался на несколько мгновений, а потом рассказал кратко, но точно, все, что ему удалось установить.
       Как всегда в конце недели, государыня прислала гонца к своему венценосному супругу, с приглашением на завтрак, который по традиции накрывался в личном хоромном садике Ее Величества. Но Его Величество был занят с рассвета, обсуждая с высшими жрецами сверхважные знамения от западных рубежей (В этом месте рассказа Токугари кивнул, давая понять, что знает о каких знамениях идет речь: Морево). И так случилось, что Его Величество, доверху занятый этим делом, отмахнулся от гонца и мгновенно забыл о нем, а тот ушел, доложив государыне, что Его Величество занят. Что ж, не впервой, сели завтракать без него. А Его Величество, вскоре после этого закончив совещание, вдруг почувствовал, что разгорячен и очень голоден. Почему его не позвали? Пошел сам выяснять, почти без слуг сопровождения, не посылая вперед герольда: может, нездоровится государыне? А там - завтрак в полную силу: фрейлины смеются, птеры голосят, ароматы превкусные, приглашенный трубадур перебирает струны - веселье!
       Тут-то и понял государь, весь еще растормошенный утренними делами, что его нарочно не позвали, чтобы он веселиться никому не мешал. Да вдобавок, охваченный негодованием, не заметил, что его столовый прибор никто никуда не убирал, просто он почтительно прикрыт серебряным куполом... Но Его Величество этого не заметил, и негодование превратилось в громокипящий гнев. Из людей никто не пострадал, ибо Ее Величество, будучи особо сильною в своих покоях, сумела накрыть всех защитным заклятьем, пока ее приближенные бежали к выходу из сада, а уж следом и она поторопилась, трепеща от страха, но зная по опыту, что ее лично гнев разъяренного супруга ни за что не коснется, а вот Саду не повезло. Его Величество изрыгал заклятия, вперемежку с проклятиями и богохульствами, творил магию и волшебство, да все сплошь разрушительного свойства. Так увлекся, что правый рукав на халате, государыней дареном ко дню рождения, обгорел по локоть... Немедленно набежали дворцовые жрецы, личный лекарь, Когори Тумару... - этот всегда тут как тут... крамолу примчался искать... Незадолго до его отъезда сие случилось. Соединенными усилиями сумели унять, умолить государя. А разруха осталась, ибо Его Величество, опомнившись, не велел ничего трогать, пока принц Токугари сам не займется этим делом.
       Токугари вздохнул.
       - Понятно. А что же Маури матушку не предупредил, хотя бы за пару мгновений?
       - Так Его Величество, загодя смех и музыку из садика услышав, запечатал дворецкого, окаменил временным заклятьем, именно, чтобы застать врасплох.
       - Понятно. А это что за опаленные трещины по стенам? Никак, батюшка до молний дошел?
       - Они самые. Здесь Его Величество особый мастер.
       Токугари даже встрепенулся.
       - Ну... в молниях и я кое-что понимаю. Смотри!
       Принц безо всякой заклинательной подготовки выбросил вперед левую руку, из кулака вырвались, одна за другой, три фиолетовые молнии. Появились они совершенно бесшумно, однако деревянная беседка, стоявшая на краю садика, и поэтому почти уцелевшая, в сравнении с другими садовыми постройками, с грохотом провалилась внутрь себя, а на нескольких досках занялось пламя.
       - Великолепно, ваше Высочество! Очень впечатляет. Но дозвольте мне погасить пламя, дабы нам не было помех в дальнейшем осмотре?
       Принц, конечно же, услышал в словах канцлера плохо скрываемую насмешку и смутился.
       - Ладно тебе... Ну, не сдержался. Дурной пример, говорят, заразителен. Я больше не буду. Гаси, и пойдем поближе к кипарису: очень уж я бы хотел что-нибудь такое для матушки...
       Небольшое, в четыре локтя высотой, деревце стояло в просторной серебряной кадке, доверху наполненной черноземом, все еще живое, судя по зеленым листочкам-иголочкам, но надломленное и обгорелое. Кончики зеленых хвоинок обсыпала густая желтизна.
       - Умирает кипарис.
       - Да, ваше Высочество, увы.
       - Угу... Ну... Так это утомляет - по оживительным аурам работать!.. Вот ведь досада... Я все же попробую. Бенги, сделаем так: я колдую, а ты на подхвате стой, тебе только уровень маны держать, покуда я буду заклятия менять и освежать. Понял?
       - Гм-гм... - канцлер засуетился лицом, застанный врасплох предложением его высочества, даже руки к груди прижал для убедительности. Большие дряблые губы зашлепали друг о друга и это было неприятное зрелище, принц даже глаза отвел. - Я попытаюсь, ваше Высочество, но... Давненько не колдовал...
       - Вот и попытайся, нам же с тобой поручено, не герцогине Воли. От тебя никто не требует чудес и подвигов. Главное - следи за мной и поддерживай уровень заклятий на стыках, все предельно просто. Начали!
       Через несколько минут принц вынужден был прерваться: пот катил с него градом, раскаленным легким не хватало воздуха, ноги крупно дрожали. Канцлер выглядел получше, ибо основная тяжесть колдовства легла на принца, однако и у него колени подогнулись, а сам он сгорбился.
       - Вот дурак я, дурак! Не метни я эти дурацкие молнии - сил побольше бы осталось, а так - изнемогаю, а взять неоткуда. И не бросить, все насмарку пойдет...
       - Ваше Высочество... А... со стен и с земли - может, стоит попробовать вытянуть слегка? Как бы соскрести? Все же магия родственной крови?..
       Токугари недоуменно поглядел на канцлера - и его озарило:
       - Точно! От батюшки тут много осталось! Ну-ка... Пошла... пошла! Голова ты у нас, Бенги! Давай, давай, давай! Поддерживай!..
       Принц с новым пылом взялся сражаться с магией смерти, посмевшей тронуть любимое деревце матушки, его высокопревосходительство канцлер кряхтел, совершенно по-стариковски, но тоже держался твердо, в надежную пару к принцу.
       - Ф-ф-ух, ух! А, Бенги? Как мы его? Выживет?
       - Думаю да, ваше Высочество. - Канцлер, не стесняясь дрожащих рук, протянул ладонь к деревцу и повел сверху вниз. - Судя по тому, как зажил излом - должно выжить. Но хвоя осыплется, здесь уже мы бессильны, придется ждать, пока новая вырастет.
       - Да демоны бы с ней, с хвоей! Ай, да молодцы мы с тобой! Вот уж матушка обрадуется!
       - И еще бы, ваше Высочество! Ваша несомненная и своевременная заслуга. Стало быть, Его Величество как провидел, что следует вас сюда направить, прежде чем...
       - Полагаешь? А я думаю - ерунда: никогда он не разводил нюни да скорбь ни над кем, ни над кустами, ни над людьми, ни даже над зверями из своего цирка. Скорее всего, он хотел преподать мне предметный урок: вот, дескать, что бывает, когда чувства и мнения опережают разум. И дабы я покрепче запомнил - преподал на пустяке, но - на собственном императорском неприглядном пустяке. Вот как я считаю.
       Канцлер прислушался к ощущениям в спине, с осторожностью расправил плечи и вежливо усомнился:
       - Вашему Высочеству, конечно же, виднее...
       - Да, именно, мне виднее. Итожим. Все, что нужно, я осмотрел, ощупал и оценил. Зови теперь жрецов, пусть подберут остатки волшебства и прочей магической дребедени, зови столяров, литейщиков, птерщиков, садовников... кого я упустил?.. Строителей... и так далее. А я пойду к матушке и ее обра... ах ты... она же уехала...
       - Как прикажет ваше Высочество! Но... ваше Высочество обещали меня отпустить... ибо... Его Величество... вот-вот проснется...
       - Б-боги!.. Как время-то летит в трудах и заботах! Ладно, быть по сему: ступай к батюшке. Погоди! А я вот что... Вернее, ты, когда будешь меня государю закладывать...
       - Ва-аше Высочество!.. - Изумленному огорчению на челе канцлера не было предела, и оно выглядело настолько неподдельным, искренним, что даже принц Токугари в него поверил, но только на один миг.
       -...то скажи ему, так... между прочим, но непременно скажи, не забудь, что его высочество изволил обронить слова про кузницу, что он, мол, в кузницу пошел, своеручно выковать своей жене подарок, для птеровой охоты, либо еще какой пустячок. Кстати говоря, я действительно в кузню забегу - давненько я там не был - да для своей дорогой и ненаглядной чего-нибудь сварганю. Это непременно надо сделать, сам чую. Ну, и батюшке сие понравится.
       - Непременно выполню пожелание вашего Высочества! Эх, я бы и сам денек-другой вокруг наковальни бы походил, отдохнул бы от забот... Да куда там! - Канцлер махнул рукой, но спохватился и отвесил принцу поклон:
       - Так я пойду, ваше Высочество? Сразу же после государя - я сюда, и отдам все необходимые распоряжения.
       - Ступай.
       Император уже не спал и встретил своего канцлера раздраженным постукиванием растоптанной "домашней" туфли по ножке кресла. Но канцлеру, который более полувека ежедневно находился при своем повелителе, видно было, что сие постукивание - нарочитое, для острастки, а сам государь свеж и спокоен.
       - Виноват, Ваше Величество! Смиренно прошу простить мое опоздание!
       - Смотри у меня! Сказано - к побудке, стало быть, успевай. Что там? Осмотрели?
       - Все, что успели, Ваше Величество!
       - Магией от тебя попахивает, как я погляжу. Подколдовывали там, что ли?
       Император заерзал, сползая с кресла, и крадучись подошел к окну. Чего он там надеется высмотреть? Охрана службу надежно несет, муха не проскочит. Но - видно: в настроении государь, можно чуток и дух перевести. Канцлер потер уставшие после колдовства руки и улыбнулся.
       - Было дело, Ваше Величество. Но я, в основном, пажеские обязанности выполнял при его Высочестве, на подхвате стоял. Все основное действо - он сам.
       - И что?
       - Его Высочество восстановил здоровье кипариса, деревца, которое Ее Величество очень и очень...
       - А! Это который я ей подарил? Маленький такой?
       - Так точно, Ваше Величество! Теперь он подрос... ну и... дальше будет расти.
       - Делать вам было нечего. Кипарис, подумаешь... Так - что скажешь, канцлер? Излагай уж, прежде чем мы займемся насущными заботами.
       Канцлер поклонился императорской спине.
       - До Вашего Величества ему еще очень и очень далеко во всех отношениях...
       - Кроме юбочных!
       - Гм... Но из всех известных мне людей - а я их повидал немало, в пределах Империи и за пределами - он самый выдающийся, самый способный... для тех целей... которые... для которых Ваше Величество...
       - Короче говоря - наследник ли он дел моих?
       - Лучшего не сыскать, Ваше Величество, кроме, разумеется, непосредственно Вашего Величества.
       Император горько усмехнулся мутному отражению в оконном стекле и оборотился к своему канцлеру.
       - Подойди ко мне, Бенги, еще ближе: не хочу кричать о сем, хочу тихо разговаривать. Вот я - император, а ты канцлер. Посмотри на себя: плешивый, седой, сгорбленный - не то, что когда-то. А ремесло свое знаешь.
       - Рад служить Вашему Величеству!
       - Да. И я рад, что ты мне служишь. И хотя кое-что, кое-где, в кое-каких делишках твоих мне не нравится... - император выдержал внушительную паузу и на этот раз оледеневший канцлер не посмел его перебить славословиями, - ...другого канцлера я не ищу. Да. Придет мне пора навестить богов - новый канцлер сам собой найдется, в горульне или на конюшне у моего сынишки-престолонаследника. Может статься, он и тебя оставит на прежнем месте, но вероятность этого невысока.
       Император опять умолк, но опытный царедворец на слух совершенно точно уловил разницу между паузами и теперь уже не побоялся встрять:
       - Льщу себя мечтою умереть гораздо раньше Вашего Величества!
       - Так таки и мечтою??? Напрасно "льщишь". Болею. Канцлера бы, по большому счету, тоже надобно загодя выращивать, да только как это сделать - это надо в себе две жизни накопить, да голову запасную иметь. У тебя, среди твоих или моих людей, есть на примете тот, кто мог бы тебя заменить? Завтра, или через год?
       У канцлера от этих проникновенных императорских словес встали дыбом остатки волос на непокрытой голове, а сам он побледнел как смерть.
       - Ты чего, Бенги? А-а... Ты не так меня понял: я не подкрадываюсь к твоей шее, не думай. Пока я жив... или пока ты жив - тебе, как честному слуге, нечего опасаться отставки, либо чего похуже. Честным людям вообще нечего опасаться, кроме дураков повелителей. Приходит время, когда начинаешь оценивать окружающих тебя людей не только по уму или прыти служебной, а потому еще, насколько удобны они тебе, насколько притерты ваши характеры и сущности, и это очень и очень важное обоснование. Смотри на мои туфли: видишь, какие они разлапистые да неказистые. Лет сто назад я бы ни за что, ни под каким видом, в таких уродцах не появился бы на люди: "а что подумают, а что скажут за моей спиной, а каким глазами взглянет на меня очередная смазливая сударынька?.." Теперь же - ношу и ношу, других не надобно. В последний раз вылезал из этих ради тесных нарядных... э-э... недавно, кстати говоря, на днях, когда в рыцари венчал... этого... Вот я и говорю: канцлеру или наместникам тоже хорошо бы замену заранее выращивать, да жизнь не позволит, не так мы с тобою воспитаны этой жизнью. Успокоился? Ну, ладно, а то ишь - испугался. А вот государя - хочешь не хочешь - приходится загодя искать, ибо судьба династии, самой империи - важнее любого из государей, династию и империю представляющих в данный кусочек Вечности. Согласен?
       Канцлер, только что по маковку наглотавшийся страха, уже оправился от него и вновь проявил непревзойденную придворную смекалку, ответив просто и без подобострастия:
       - Да, государь!
       - То-то и оно. Что скажешь про мальчишку... ну этого... Керси Талои?
       Его Величество император страдал целым букетом телесных недугов и общечеловеческих пороков, но забывчивость в их число не входила никогда, и канцлер мгновенно сделал зарубку на память: обратить прицельное внимание на человека, в сторону которого Его Величество проявляет такое... рассеянное, но повышенное любопытство.
       - Отличное воспитание, отличный послужной список, очень молод, очень смышлен. Проигрался в кости перед посвящением в рыцари, неплохо фехтует, по провинциальным меркам неплохо образован. Весьма неравнодушен к женскому полу. Небогат.
       - Еще бы он был равнодушен, сынок других при себе не держит, ибо сам бабник и вертопрах. Ты забыл упомянуть, Бенги, что воспитывал его и представлял в рыцари лично Хоггроги, маркиз Короны, что он из новых любимчиков моего сына, и что Токи вдруг послал его в служебный поход, прикрепив к людям Когори Тумару.
       - Виноват, Ваше Величество!
       - Обрати на него внимание и время от времени докладывай о нем. Как думаешь - зачем он его послал на западные границы?
       Канцлер поразмыслил, сколько успел, и впервые за день не угадал мнение своего владыки:
       - Ваше Величество считаете, что он его примеряет на роль будущего канцлера?.. Своего канцлера?
       Император в ответ выпучил выцветшие глазки, обрамленные редкими седыми ресницами, и скрипуче расхохотался.
       - Ну, Бенги, потешил ты меня догадкою!
       - Виноват, Ваше Величество!
       - Ты лучше скажи: откуда у меня такой пузак вырос? Смотри: у меня что руки, что ноги - худые, щеки впалые, задница костлявая, а это - волдырь какой-то. - Император положил исхудалую руку на довольно скромный для его возраста живот и попытался его умять внутрь. - Надавишь - болит. Не покормишь - бурлит... Так и живем... В твоих словах есть кое-какая мысль, я обдумаю при случае, но на самом деле я предположил, что принц, не довольствуясь теми крохами, что ему известны, своими способами пытается разобраться с Моревом и слухами о нем, а иначе непонятно... Нет, ну ты ерунду какую-то придумал: в шестнадцать лет канцлер!
       - Да, Ваше Величество, но кто сказал про шестнадцать лет? Его высочество умен и предусмотрителен, быть может, он надеется вырастить канцлера к пятидесяти, а то и дальше?
       - Угу, я твой намек понял. Льстецы. При каждом удобном и неудобном случае... Как мне надоели льстецы! Одним словом, присматривай за ним - чего они там удумали? Я Когги уже попросил об этом же, но и ты со своей стороны не зевай. Теперь далее. Был мне сон, из разряда тех, что я почитаю вещими. И вот мне снилась... не знаю кто, но во сне я понимал, что это Мать-Земля, сама, либо ее посланец. Короче говоря, шли гонца - ни в коем случае не птеровую почту - в удел Короны, пусть Хоггроги Солнышко немедленно, в Океанию не заезжая, тоже мчится туда... на место. Но не сейчас, а дождясь особого знака, с почтовым птером. Один пусть едет, без войска, предельно скрытно от всех. Ему я верю как немногим, и снам я верю. Понял? Вот свиток. В нем письмецо маркизу, я уже сам написал, все изложил, что посчитал нужным, запечатал своею личной печатью. Снаряди лучших в сопровождение гонцу, одного десятка хватит.
       - Будет сделано, Ваше Величество, сразу же после разговора с Вами!
       - А птеровая связь с уделом готова ли?
       - Сегодня я не проверял, Ваше Величество, но в прошлом месяце все было исправно с провинциями.
       - Предупреди маркиза птеровой почтой о вестовом, пусть ждет.
       - Будет сделано, Ваше Величество!
       - А что с садом?
       - Его высочество все одобрил и приказал действовать. Сегодня к ночи будут свинец заливать на покрытиях, приготовлено десять тройных локтей свинца. А сам он в кузницу пойдет, дабы собственноручно...
       - Это, что ли, меня он одобрил? Ну, бедовый у меня сынок... О как! Одобрил он!
       - Прошу Ваше Величество меня простить, это, видимо, я неудачно выразился, и его высочество здесь ни при чем, здесь я, мое косноязычие тому виной, что я...
       - Иди... Иди в двери и прикажи собрать стол, подать попить... На тебя и на меня: будем вместо ужина заедать лекарственную кислятину засахаренными фруктами.
       - Слушаюсь, Ваше Величество!
       Ах, подобные передышки в работе очень ценил и любил его высокопревосходительство Бенгироми Лаудорбенгель, ибо они служили очередным подтверждением благорасположения к нему со стороны Его Величества. Сколько он ему служит? Иногда кажется, что дольше, чем живет, а все равно: каждый день, каждое мгновение следует ждать и искать милостей государевых... и опасаться немилости. Каждый день, чуть ли не каждый миг! Сколько канцлеров за всю историю Империи померли своей смертью, не на плахе и не в узилище? Уж никак не больше половины. А немилость, которая, несмотря на все уложения и благородные обычаи, непременно задевала ни в чем не повинных родственников вельможи, в опалу попавшего? Зато в такие вот минуты, за столом с его Величеством, забываются все невзгоды и опасения. Вот сейчас, в эти мгновения, во дворце, в непосредственной близости от покоев Его Величества, возле канцлерского кабинета, полным полно собралось дворцового люда: маркизы, бароны, герцоги с принцами, сановники, рыцари, наместники, охранители, военачальники... Все они сильные и опасные люди, и если уж не прямые враги канцлеру, то и не друзья. Оступись - сожрут и не икнется! Каждый будет рад заступить на его место. А сегодня спроси любого - нет на свете горячее сторонников у старика Бенги! Но где они сейчас? - Там где-то, за дверью, в общем стаде, в то время как он... Ах, здесь тишина, слуги безмолвны и незаметны, вечерний полумрак из окон тих и ненавязчив, ламповый свет не ранит утомленные глаза, отвар... вернее взвар... Ну - что взвар? Притерпеться можно, особенно под сласти. Многие вельможи, за чашку этой вонючей, скулы сводящей милости, не задумываясь пожертвовали бы добрым именем жены или дочери, лишь бы именно им на этом месте сидеть, подле Его Величества... Да только государь давно уже на сии наживки не клюет... а раньше превеликий охотник был...
       Канцлер осторожно ощупал взглядом лицо повелителя - мало ли, прочтет непочтительные мысли сотрапезника своего? Нет, в духе государь: не весел, но ровен, спокоен.
       И опять, как это уже не раз бывало между государем и верным его сподвижником, случилось волшебство, так ценимое обоими: нет императора и сановника, нет слуги и повелителя, нет настороженности и вполне простительного недоверия одного к другому, а есть двое немолодых людей, сцепленных накрепко, по-братски, общими трудами и заботами... А один из братьев старший, которому нет иного выхода в жизни, кроме как все знать и за все отвечать в этом мире, а другой из них младший, который тоже многое повидал и изведал, но не обязан за все отвечать, и имеет право рассчитывать на старшего, от него получать ответы на все свои вопросы...
       - Дозволите ли спросить, государь?
       - Спрашивай.
       - Насчет Морева я...
       - Да, спрашивай.
       - Случись оно - что с нами со всеми будет? С людьми, с землями... с погодой... с... Империей?
       - Не знаю. Считается, что ничего уже не будет, все пропадем. Каким способом и как именно пропадем - не ведаю, но здесь я богам верю: дружно предупреждают. А что, Бенги, почему спросил?
       - Эх, Ваше Величество, если бы я сам понимал. Странно мне: действуем, суетимся, мыслим, подписываем бумаги - и вдруг!.. И не нужны уж никакие бумаги, и бумаг уж нет, как таковых! Зачем богам наша суета, зачем мы все сдались Матушке-Земле?
       - И руки опускаются, да? Не трепещи, не сержусь, у самого такие же мысли. Я вот что считаю, Бенги, словно сам себе отвечаю на свой вопрос... Сколько бы ни осталось мне, как императору, править - я действую так, словно бы у меня тысяча лет здоровья и молодости впереди! Знаю, что не доживу до полного присоединения северного побережья, а изучаю карты, подбираю будущих наместников, выделяю деньги на строительство будущих дорог... Не спеша, без надрыва. Ибо жизнь закончится для меня, но не для людей, далеких от меня и близких ко мне... Казалось бы - какая мне разница, там, у богов за пазухой? Они ведь не выпустят меня посмотреть - как оно здесь? Но - строю, предугадываю, надеюсь, мечтаю - ибо человек. То же и с концом света: все мы должны жить и действовать так, словно бы впереди целая вечность трудов, любви, войн и развлечений - у меня, у тебя, у наших жен, у наших детей и внуков, у наших подданных и соседей. И только тогда мы сумеем прожить свою жизнь как люди, и умереть как боги.
       - Гм... Боги бессмертны, Ваше Величество.
       - Но не перед Моревом, Бенги.
      
       Г Л А В А 7
      
       Долог, очень долог путь от западного имперского пограничного города Бая до имперской столицы Океания, однако, обратный путь послы вольных городов - Имар из Суруги и Мисико из Лофу - решили сделать чуточку короче, ибо никто в столице не воспрепятствовал им проложить его так, как захотелось гостям. Нет никаких тайн в этих местностях, не чуется крамолы и умысла в их намерениях - пусть себе едут. За безопасность первого пути как бы хозяева в ответе, решили отклониться и попробовать свое - гостю все права и последствия. Продовольствие, вода, ночлег - все что угодно для уважаемых путников, принятых в столице самим императором: реки чисты и полноводны, дороги в превосходном состоянии, постоялые дворы всегда рады многочисленным гостям... Повелители уделов, через чьи земли выпало проезжать посольскому каравану, как правило, люди гордые и воинственные, но если не нарушать их прав, не задевать самолюбие, не ввязываться в пустые ссоры - достаточно золотые посольские пайзы показывать при малейшем намеке на недоразумения - неприятностей с ними не будет, ибо имперские дороги, по которым предстоит возвращаться домой объединенному посольству двух городов, принадлежат государю и государству, но никак не местным владыкам. Если вы следуете имперской дорогой - всякое покушение на ваши права, ваше имущество и вашу жизнь будет немедленно и бесповоротно приравнено к злоумыслу на империю. Все удельные властители это знают и очень редко нарушают, ибо тяжек гнев императора и бестрепетна карающая длань его. Иное дело, что приказывать демонам и зверям, коих полно в лесах и пустошах имперских, человеческие власти пока еще не в силах, поэтому путникам самим придется поберечься против них. Ну и разбойники...
       - Пошаливают?
       - Да, как вам сказать, судари послы... Вам лучше бы о таких вещах поговорить с начальниками поглавнее меня. Но от себя замечу, что для хорошо вооруженных отрядов, для рыцарских дружин - сия напасть столь же малосущественна, как небольшая стайка мух: досадить могут - повредить не могут. Но... ваших сил - в достатке ли будет для столь маловероятных событий? Либо вам лучше нанять против всех разбойных шаек хорошую охрану? У меня как раз есть знакомый, бывший гвардейский сотник, очень опытный воитель и люди у него под стать. Который за вполне умеренную плату...
       - О, нет, нет, нет, благодарю покорно, сударь Свари, мы оба вас благодарим, но у нас есть своя собственная охрана, более надежной мы не искали и не собираемся искать. Тем не менее, мы, с почтенным Имаром из Суруги, очень ценим ваши советы и готовность нам помочь. Как вы отнесетесь вот к этому скромному подарку?
       - Отличный кошель, очень красивый, изрядно изузоренный... Хорош бисер! Морской? Но ведь предмет сей, вероятно, не пуст, если судить по тяжести его?
       - Откройте, сударь Свари, и проверьте: он ваш отныне.
       - Ах, благодарю... Но... с превеликой болью сердечной вынужден отказаться от столь казистого дара... У нас в посольском приказе такие, знаете ли... чудища из соседнего... гм... приказа тайно доглядывают за нами - на кол немедленно подсадят, плаху никакими слезами не вымолишь. Увы, нет. Знаю, видел вашу охрану: это девицы-ратницы, да? Ну, что ж, помогай вам боги! Э-э... Поймите, уважаемые судари Имар и Мисико, никто не против даров и хороших взаимоотношений, но если нам с вами и дальше суждено в знакомстве быть - тогда и посмотрим, тогда и освоимся. Счастливого вам пути, ровной дороги и безоблачных небес!
       Все грамоты вручены, все разговоры проговорены, все счета оплачены - пора, пора уважаемым послам в обратный путь.
       - Вот и заводи дружбу с такими заковыристыми... По мордам видно - все как один берут, во все карманы, у нас же - никто не взял!
       - Ну как же никто, уважаемый Мисико, а тот... из ратуши? Который подсказал нам места для постоев?
       - Тот-то? Да сие обычный побор, сделка: подсказал и в сторону, мы ему не обязаны - он нам не обязан. Свои глаза и уши, надежные, постоянные - вот что надобно здесь заиметь.
       - Верно, однако, уж не в этот раз, отложим до следующего.
       - Но мне показалось, уважаемый Имар, что сей пройдоха из посольской службы не слишком хорошего мнения о наших воительницах?
       - Увы, как и все эти имперские дикари. При более тесном знакомстве с нашими... дамами - они бы скоренько уняли свою мужскую спесь, доведись им на себе испытать быстроту их рук и остроту сабель...
       - Воистину.
       Посольство можно было считать удавшимся вполне, во всяком случае, именно так сговорились докладывать послы городским властям, их направившим ко двору Императора Всея Океании, Великому Князю одних земель, Великому герцогу других земель, и прочая, и прочая... Казалось бы простое знакомство на уровне посланцев, но подписана договоренность об общем стремлении к добрососедству - это уже немало для первого раза.
       Да, пришлось несколько месяцев смиренно ожидать, покуда владыка варваров примет их в своем по-варварски пышном дворце. Да, прием этот был, не сказать, чтобы очень долог и горяч, но - все честь по чести, с должным уважением, без попыток унизить... Приняли верительные грамоты, обещали принять и поселить в столице посольство на постоянной основе, выделив для этого приличествующее подворье, и, в свою очередь, направить своих посланников в вышеупомянутые города, выслушали обязательные в таких случаях славословия и благопожелания, отговорились подобными же... На посольское кормление имперские службы поставили их немедленно по прибытии, денежное и съестное довольствие выделили приличное - это весьма и весьма добрый знак, далеко не при всех дворах так бывает. Одна затуга: тяжко было наводить доверительное и познавательное общение с местными, а пуще того - с послами из других земель, ибо всячески препятствовали этому людишки некоего Когори Тумару, одного из высших сановников при императоре, под смехотворным предлогом обеспечения безопасности сударей послов и их посольства "против злоумышленников, весьма редко, но, тем не менее, все еще попадающихся на площадях и улицах столицы". Не обошлось и без потерь, неприятных, но, хвала богам, бескровных: пятерых воительниц ловко сманили на побег от присяги и на семейное житие местные удалые молодцы... Когда успели, где стакнулись?.. Но тут уж... Обоснованные жалобы послов, Имара из Суруги и Мисико из Лофу, приняты во внимание не были, ибо на них последовал четкий и непререкаемый ответ: кто добровольно и с честью перешел под имперскую руку, не будучи ни в чем замешан противу империи - того не выдадут обратно, никому и никогда! Пришлось смириться, ибо главное дело того стоило. А дело важное: вольные, или, как их еще называют, купеческие города, Суруга и Лофу - стоят на берегу огромного залива, который часть еще более огромного Жадного моря, и промышляют сии города ремеслами и торговлей, сухопутной и морской. Иногда и набегами на чужое, но это редко и всегда лишь в справедливый ответ на посторонние поползновения. Богаты города и очень сильны, да вот в последние годы все чаще стали у них происходить стычки с имперскими военно-морскими силами... У городов достаточно войск, чтобы воевать с пиратами и любыми иными врагами, но зачем сражаться, если можно ко всеобщему удобству и взаимовыгодно - торговать? Так и созрело решение: первыми снарядить посольство к новоявленным соседям и вынюхать на месте, что к чему, поправить и вычистить все плохое в пользу хорошего. Всяк волен поступать по-своему, выбирая войну или мир, но уживаться с сильными соседями выгоднее, чем воевать с ними же.
       Если есть необычное, в сравнении с другими городами и царствами, в укладе жизни городов Суруга и Лофу - так это их войска: почти сплошь состоят они из женщин-ратниц, отнюдь не из мужчин-ратников, как это принято в других государствах! И не было еще случая в пятивековой истории городов, чтобы им пришлось об этом сожалеть: женщины оказались изумительными воительницами, превыше похвал и не ниже мужчин! Во-первых - исполнительные, надежные, а в казарменном быту, меж собою, даже и не драчливые: если и сцепятся - то пальцами и зубами, без ножей и мечей. Во-вторых - непьющие, тут уж и пояснять лишнее, насколько сия воздержанность полезна в военном деле. В третьих - старательные, в четвертых - гибкие и ловкие... И в пятых, и в шестых... Или, к примеру, взять вооруженные столкновения с мужскими отрядами из соседних государств: воин-мужчина, пусть даже невольно, попридержит руку, если ей предстоит рубить или колоть женщину, которая похожа на твою сестру, дочь или мать... Но женщина-воительница подобных колебаний и слюнтяйств не ведает: ширк саблей, согласно войне и артикулу - получи, дескать, женишок - и кишки наружу повалили у замешкавшегося! Конечно, если случится острая военная нужда в людях - все взрослые мужчины обоих городов станут в ополчение, а вот когда относительно мирные будни - то нет, нет и нет ратников лучше, нежели воительницы из Суруги и Лофу, охраняющие городские стены. Хотя, на самом-то деле, оба города - что Лофу, что Суруга - давно уже вымахнули вширь, далеко через пределы крепостных валов и заград: все видимые глазом просторы, на сотни долгих локтей вокруг, считаются за этими городами, пусть и живут там не горожане, а сельские обыватели; сама округа напичкана не только селами, но даже и мелкими городками, и все они примерно поровну принадлежат Лофу и Суруге.
       Язык, на котором разговаривает население вольных городов, почти тот же, что и в Империи, боги - те же самые, пища похожа... Одежда - и она внятна стороннему глазу: легко различить, где там у них шапка, а где юбка... Так почему же они варвары, эти имперские, в чем их дикарство? А вот почему, вот в чем: если в цивилизованных краях превыше всего стоит вера в богов, просвещение и здравый смысл, и лишь потом естественная тяга к роскоши и наживе, то в империи во главе всему стоит жажда воевать, и только уже вслед за нею готовность силой захватывать чужое. Даже изображения богов в империи имеют особенности: всегда они при оружии, у кротчайшей богини Луа - и у той за поясом охотничий кинжал "кечень"! Мужчина там - всегда и всему голова; женщина тоже очень много значит в общественной жизни, однако, почему-то, почти всегда исподволь, из-за мужниной или сыновней спины влияет и решает, а внешне она - покорная и трепещущая наместница дома при всевластном хозяине этого же дома. Таков обычай в замке владетельного графа, таков и на дворе у однолошадного крестьянина. Конечно, помимо оружейных лязгов, существует в империи мирная жизнь, почитается материнство и многодетность, пребывают в уважении и занятости жрецы, книжники, строители, есть вполне развитые искусства и ремесла, многочисленны одомашненные стада ящеров и зверей, обильны нивы и превосходны дороги, но все же, все же, все же... Взять, хотя бы, удельных властителей: только и разговоров при дворе, на постоялых дворах, в уличных беседах - кто с кем воюет, кто кого сокрушил... Как так можно - ведь сие непременно разрушит державу, развалит ее на десятки и сотни крохотных слабосильных княжеств??? Именно это поняли в первые же дни и недели послы вольных городов, но вослед первому пониманию пришло второе, а за ним и третье, еще более проясняющее (или запутывающее?) странные имперские расклады... Оказалось, что вся грызня между удельными владыками - не от слабости императорской власти, а напротив - чуть ли не плоды попустительства и подстрекательства оной: пусть, де, мол, удельные князьки на собственные средства поддерживают в подданных империи воинский дух, лишь бы не в ущерб общим имперским рубежам! И вот воюют два герцога друг против друга - а тут указ из Океании: "Во имя Империи!" Несмотря на лето - бои прекратить, а каждому из властителей немедля представить в распоряжение имперских военачальников собранные, согласно установленной верстке, обеспеченные всем необходимым дружины и полки! Возглавить их самолично - и на войну! Князья, герцоги, графы, рыцари и прочие "усобники" немедля завершают грызню и со всех ног бегут воевать сообща, бок о бок со вчерашними "усобными" врагами - против "чужих", внешних. Любой уклад не без греха: изредка случалось и в империи, когда потерявший чутье и разум провинциал отказывался выполнять приказы далекой имперской власти, в расчете на силу своих дружин и неприступность своих крепостей. Кончалось это всегда одинаково и быстро: ослушников с оружием в руках - сиречь мятежников - под корень вырезали, в плен никого не беря, а зачинщика-владыку - принц он там, или барон - еще заживо, через рот, грудь и пах, прибивали к воротам родового замка, на полгодика-год, пока не сгниет, чтобы законные и по розыску ни в чем не замешанные наследники смотрели, нюхали, учились - верности и благонравию. Сии порядки имперские настолько само собой разумеются, что никакой тайны отнюдь не составляют: болтай и выбалтывай о них сколько влезет, хоть под запись любопытствующим чужеземцам. Да и свитков об исторических событиях полно, недавних и древних, в любом храме купить можно... Купить не сами древние свитки, разумеется, но списки с оных. Послы Имар и Мисико широко пользовались такими неслыханными вольностями, чуть ли ни сундуками скупали описания эти...
       Но, с другой стороны, главное божество в варварской империи не бог войны Ларро, что легко было бы подумать, глядючи на местные обычаи, а как у всех нормальных людей - Матушка-Земля. Она - самая главная. Что, опять же, неизъяснимо странно для общества, в котором вся полнота жизни принадлежит мужчинам и только мужчинам, а сами они принадлежат войне.
       - И дому, семье, мой дорогой Мисико, не только войне: имперцы весьма домовиты.
       - Не знаю, не знаю, дорогой Имар... мы же в домах у них так и не побывали. Если, конечно же, не считать приглашения на пьяные разгулы во дворцах, именуемые праздниками. Да и там нас дальше пиршественного зала и отхожего места никуда не пускали. Что?.. Ах, да, ну еще и в сады. Не нравится мне их мироустройство и представляются явно преувеличенными их воинские возможности. Если, буквально бы на миг... не спешите возражать, уважаемый Имар... Если представить невозможное и нежеланное - некие столкновения наших сил с имперскими, то я бороду свою готов прозакладывать... несмотря на разницу в земельных просторах и в количестве населения... что непревзойденное искусство наших воительниц...
       - Да растет ваша борода вечно, дорогой мой Мисико, извините великодушно, что перебиваю, но вы помните донесение купца Бирама и его людей об этих... Плоских Пригорьях и о встреченных рыцарях?
       - Это когда оба встреченных ими туземца, оказав уместную помощь, проявили себя ловкими и сильными бойцами? Так что ж с того? Но ведь и оба же указали на Плоские Пригорья, находящиеся в самом чреве империи, как на места, где обывателю опасно путешествовать ночью, либо без мощной охраны. Стало быть, слаба власть на местах, коли не умеет выкорчевать опасное из недр своих! Бойцы умелые во всяком народе случаются, иначе не жить ни дня такому народу на земле. И где порука, что эти молодцы не нарочно были подосланы, дабы внушить о себе...
       - Не увлекайтесь излишними подозрениями, дорогой Мисико, хотя, конечно, мы просто обязаны исследовать любые возможные заветвления помыслов имперских... Что у нас за суета впереди? Привал?
       - Вроде того. Вон, старшая скачет: сейчас скажет и мы узнаем.
       Посол Имар из Суруги угадал: сотница охраны Миту, по прозвищу Ясный День, из седла поклонилась обоим и доложила, что впереди село, на первый взгляд, вполне пригодное для отдыха и пополнения припасов, так что придется немного обождать, прежде чем полусотня разведки не войдет в него, проверив на безопасность, не установит общение с тамошними жителями и не определит места для постоя.
       - Это село Заречное, - добавила Ясный День, - так называемое имперское, числится непосредственно за короной, так что никаких властителей искать не нужно, достаточно будет договориться с местным тиуном.
       - Хорошо, старшая, мы подождем, сколько потребуется. А кто возглавит разведку, ты или...
       - Полусотница Змей возглавит на этот раз, её очередь лазутничать, я же буду здесь, на поддержке и охране.
       Как правило, попадавшиеся на пути села и поместья весьма радушно принимали путников, ибо немалый караван проезжих чужеземцев - всегда источник злата, серебра и меди для местных жителей, взамен поставок еды, питья, мест для отдыха и ночлега... Но это село выглядело каким-то... не таким... пустынным, что ли... Ворота настежь... Хотя и солнце еще в зените, но все равно... Полусотница Змей привычно насторожилась и дала знак своим воительницам бдительности не ослаблять. Только въехали они за невысокий, в четыре локтя, тын из отесанных бревен - показались там и сям любопытные: сплошь детские мордахи и старческие лица... А где взрослые? Змей давно уже остыла к тому, что в каждой деревне на них в упор смотрели местные девки и парни, перешептываясь и хихикая... де, мол, диво невиданное: бабы в доспехах и при большом оружии. И сейчас хихикают, пальцами показывают, но все они, как на подбор, либо ранняя заря жизни человеческой, либо поздний ее закат. А остальные где?
       - Кто-нибудь подскажет, где найти здешнего тиуна, или, хотя бы, кабатчика?..
       Боязливое хихиканье в ответ... и молчание.
       Вдруг из под телеги с сеном, что стояла возле низкого, крытого камышом сарая, пошел натужный кашель... Зашуршали разоренные от копны холмики сена, выскочила оттуда рука с растопыренными пальцами, за нею поднялась бородатая голова... Здоровый мужичище, молодой! Мужик сначала принял сидячее положение, одной рукой обирая с себя травяной сор, а другой упираясь в землю, потом встал, покряхтывая, застегнул пояс на животе, поверх грязной рубахи. Росту в нем четыре локтя, плечи бугристые, широченные, круглые глаза - перепойные, мутно-красные, удивленные...
       - Ты не тиун ли, часом? - Змей не поленилась и сама спросила похмельного мужика, хотя уже всем ясно было, что никакой это не тиун: годами не вышел, волосы не чесаны, не стрижены, почтенности в одеждах никакой, разве что меч на поясе добрый, да секира неплоха.
       Мужик вместо ответа икнул, рыгнул, шмурыгнул носом и выплюнул втянутое через него прямо в телегу с сеном.
       - Бабы! Гы-ы!.. Бабы, раздери меня цераптор! - Вытянул корявый, с обгрызенными ногтями палец в сторону Змея. - Эта кобылка мне подходит! - перевел налитые кровью глаза влево, вправо... - И эта!.. И ты тоже!.. Чур, я первый с вами гуляю! Га-га-га!.. Это... ну... Я не такой, я заплачу как положено! Эй, какая первая меня целует? Нет, вот ты лучше всех!
       И всем вдруг сразу понятно стало, что незнакомец очень молод и весьма прост.
       Испросив взглядом позволения у старшей, десятница Тургун тронула каблуками конские бока и подъехала к наглецу, подстраиваясь так, чтобы удобнее было хлестнуть плеткой, но не наотмашь, а через седло, по морде и дальше, на спину, чтобы вся дурь повыветрилась. Тургун была самая рослая и мощная в полусотне, от ее плети лопалась шкура даже у горулей и церапторов.
       Но парень вдруг сам стряхнул с себя сонную одурь, оглушительно свистнул разбойничьим свистом с пальцев левой руки - соловая кобыла десятницы Тургун в испуге лягнула воздух задними копытами... Забеспокоились и другие лошади, заржали, иные попытались встать на дыбы, мешая строй... Незнакомец, меж тем, оказался на диво расторопен и сметлив в создавшейся сутолоке: он поднырнул под морду соловой кобылы, ухватил рукою за плеть, тут же перебрался ладонью дальше, к предплечью и выдернул десятницу Тургун из седла, как, бывает, хитрые и ловкие охи-охи выдергивают из гурта зазевавшегося ящерного детеныша. Тургун только и успела вскрикнуть гневливо, оказавшись перекинутою через богатырское плечо, левая рука ее вцепилась в кинжал и разжалась бессильно: парень походя и не глядя огрел ее кулаком в висок, вышибив из десятницы всю память и сознание. Теперь уж видно стало, что сей оборванец отнюдь не мирный крестьянин, а один из тех негодяев, что промышляют ночами вдоль больших дорог, обирая и убивая мирных путников. А разбойник, похоже, получил свое и не собирался драться с остальными: он поддернул левым плечом, как бы располагая на нем поудобнее безвольное тело, и резвой рысью помчался к тыну.
       - Стой! Взять его! Стреляй! - Полусотница Змей впоследствии проявила чудеса изворотливости, чтобы свою растерянность и бестолковые приказы представить в глазах Ясного Дня и послов, как единственно верные и обстановкой обоснованные...
       В кого стрелять? Как раз в задницу десятнице Тургун и попадешь! Покуда лошади вняли, что нужно скакать к тыну, бедовый молодец уж там оказался: вступил на широченный пень, в полтора локтя высотою, ухватился правою рукой за нос бревенчатого рыльца и одним невероятным прыжком перемахнул через тын! Так и не выпустив с плеча женское тело! Ш-шур - в папоротник, и следа не оставил, только клок от разорванных порток остался висеть на остром клюве бревенчатого столба!
       Но и то были еще не все подарки лазутчицам: осмотрелись, а две из них уже мертвы, с лошадей попадали, и у каждой в груди швыряльный нож по рукоятку вогнан - когда успел их послать этот подлый цуцырёк???
       Первым позывом у полусотницы Змей было - всею полусотнею обогнуть заграды, взять след и, конными ли, пешими, догнать негодяя во что бы то ни стало! Своих ведь не бросают! Но одержали верх здравомыслие и воинский артикул:
       - Сомкнуть ряды. Сабли наголо. Готовность - боевая. Нашу Тургун мы потом найдем, когда выполним главное, найдем и отомстим. Он далеко уйти не успеет, и она жива, не для смерти взята. Вперед, туда где главная площадь этого крысятника, там поймем, что к чему. Горулю и Нож оставьте пока лежать, где лежат, только оружие с поясов снимите.
       Малочисленных зрителей как вихрем сдуло из-за плетней и сараев, только вились - нет никого! И правильно сделали, даром что старые и малые: рассвирепевшие воительницы долго раздумывать не станут - утыкают стрелами любой неосторожный шорох.
       В напряженном безмолвии отряд лазутчиц стал продвигаться к деревенской площади, туда, где обязательно должны бы находиться дом тиуна, храм какого-нибудь божества и трактир, либо кабак. И действительно: вон он, кабак, ветки папоротника по над окнами! А перед кабаком зыбко стоит в дымину пьяный детина, издалека видно, что конопат и волосы рыжие. Да не просто стоит, раскачиваясь на толстых ногах, а мочится посреди дороги! Если и был в том детине стыд перед людьми и богами - прямо ведь напротив часовенки безобразничает! - так, наверное, весь стыд в вине утонул.
       Змей не даром выбилась в полусотницы: успела сделать выводы из ранее случившегося, близко подъезжать не стала и остальным не велела: луки наизготовку и следить по флангам!
       - Эй, любезный! Не подскажешь ли, где местный тиун, либо кабатчик? Как их увидеть?
       Рыжий пьяница к этому мигу уже успел покончить с начатым делом. Он резко вскинул непокрытую голову, словно только что обнаружив, что не один на площади. Был он постарше того, первого разбойника (явно, совершенно явно, что и этот мерзавец той же породы!), лицо бритое, но также весьма молод и также весьма здоров, посильнее того, первого будет (мелькнула в голове у Змей еще одна тревожная мысль). Один глаз почти заплыл от здоровенного синяка, другой смотрит, но - видит ли, при таком-то состоянии? Оказалось - видит.
       - У! Уа-а-а!.. Бабы... Кусай меня четверо! Бабы! Ур-рааа! Значит, дождались... гы-ы... Да премного, да превкусные!..
       "Дождались"? Что значит - дождались? Змей была не из тех глупынь, кто пропускает мимо ушей даже случайные обмолвки окружающих. Но этого стоеросового болвана необходимо привести в чувство и допросить! Церемониться с этаким необязательно, империя собственных татей перед честными людьми не покрывает, даже перед чужеземцами... Воительницы назубок сие выучили, как и многое другое, могущее пригодиться на дорогах чужого государства. Змей примерилась и хлестнула плетью на всю длину, с тем, чтобы не попасть на захват, как это случилось с беднягой Тургун, она даже высвободила кисть руки из плетевой петли, чтобы избежать любых случайностей. Плеть угодила точно по рыжей маковке: и очень больно, любой хмель от такого хлеста соскочит, и никаких особо важных повреждений, во всяком случае - испытуемый говорить сможет.
       Детина ухватил рукой намокшие кровью лохмы:
       - За что!??
       И действительно: понимание резво к нему вернулось, стоило ему увидеть неповрежденным глазом собственную кровь на растопыренных пальцах.
       - За все. Чтобы лучше понимал вопросы. Ты готов отвечать?.. - Змей выждала пару мгновений. - ...Первый тебе вопрос...
       Детина рыкнул и завел обе руки за спину: правую ввысь, к торчащей над плечом рукояти двуручного меча, левую вниз, к ягодицам, чтобы оттуда подбросить вверх и в сторону кончик ножен - пьяный ли, трезвый, он явно умел быстро выхватывать к бою громоздкий меч. Однако воительницы были наготове, и четыре стрелы почти насквозь прошили могучее тело. Да, видимо, слишком щедро отпущено было здоровья и мощи этому рыжему: вместо того, чтобы упасть в конвульсиях и немедленно умереть, детина выхватил меч и одним ударом снес голову кобыле полусотницы Змей - еще бы чуть-чуть, и ее бы рассек поперек груди, но повезло, выдержали латы, да и замах был поспешен... Разбойник закашлялся, захрапел кровавыми брызгами, но успел пробежать еще четыре полных шага, на каждом шагу отвешивая в стороны по удару огромного меча...
       Он уже был мертв, этот рыжий, а воительницы, обезумевшие от боевого ужаса и вида пролитой ими крови, все еще тыкали саблями в гору обмякшей растерзанной плоти. Две самые верные помощницы помогли своей старшей выбраться из под лошадиного трупа, на ходу ощупывая ее тело опытными пальцами, в поисках ран и повреждений, ибо сама она, в горячке боя, могла и не почувствовать этого сразу...
       - Нет, нет, Акульчик, все в порядке, я цела... даже, по-моему, не ушиблась... Что тут у нас?.. Эй, чего сгрудились? Хватит фарш молоть, мертвее он не будет, разобрались по местам! Горулину кобылу ко мне! Строиться, я сказала! По сторонам смотреть! Рассчитались по артикулу!
       Итоги смотра были ужасны: позднее утро не успело смениться полуднем, а отряд лазутчиц уже потерял пять человек убитыми, не считая раненой в плечо Жало и украденной Тургун. И две лошади загублены: одну рыжий убил, другую ранил, пришлось быстро прирезать, освободить от мучений...
       Змей теребила на груди края криво рассеченных лат и лихорадочно размышляла, с саблей в руке... Три десятка натянутых луков были направлены на входные двери трактира. Что-то такое странное происходит, внушающее безотчетный ужас... Надо немедленно понять нечто важное, иначе... надо понять... Четыре воительницы вышли наконец, из кабака, между ними трепыхается хлипкий седой человечишко... А вдруг и он сейчас начнет убивать... Нет, этот - обычный, хвала богам...
       - Ты тиун?
       - Нет. Никак нет, пресветлая сударыня! Я тут временно поставлен... Прежнего-то тиуна еще весною убили.
       - А, так ты кабатчик?
       - Да, ваша милость. Но тоже с весны. Старого-то Груху убили разбойники, еще раньше, чем тиуна Марта.
       - Так это были разбойники? Оба?
       - Да, ваша милость.
       Змей мрачно ухмыльнулась и поднесла острие сабли вплотную к глазам этого трусливого человечка.
       - А откуда ты знаешь про второго? Я ведь тебе о нем ничего не говорила?
       Человечек затрясся и попытался упасть на колени - две воительницы, стиснувшие человечка с боков, не позволили ему этого сделать.
       - Но вы ведь сами изволили сказать: оба. А вчера и сегодня у нас только они и были, Мурзенок и Конопатый.
       - Вот этот - Конопатый?
       - Он, пресветлая сударыня. Был.
       - А как другой выглядел?
       Кабатчик заюлил, якобы затруднился с ответом. Наконец выдавил из себя:
       - Обнаковенно выглядел. Две руки, две ноги...
       - Еще точнее?
       - Здоровый такой. Он как раз Конопатому в глаз вчера заехал.
       - За что?
       - Да кто их знает, чего они там повздорили... Тати, одно слово.
       - А что они тут делали?
       - Ох, не знаю, сударыня пресветлая. Ничего я не знаю...
       Змей пребывала в нерешительности: с одной стороны очевидно, что кабатчику что-то такое известно, и что говорить об этом он не хочет... А с другой стороны - боязно самоуправствовать в чужих землях: одно дело разбойника в свою защиту зарубить, но совсем иное - поднять руку на имперского чиновника, пусть даже на мельчайшего, временно назначенного тиунишку захолустного селения... Как быть?
       - Змей... Змей! Едут! Целый отряд!
       - Вижу! Не стрелять! Только по моей команде! Коня мне!
       Змей и ее ратницы входили в село через северные ворота, а теперь, навстречу им, вымахнули из южных ворот и подскакали к площади незнакомые всадники... десятка два их... Увидели направленные в них луки, прикрылись щитами и заклятьями...
       Эти не стреляют - и эти остановились, не нападая. Кто первый знакомиться начнет?
       - Я рыцарь Керси Талои, предводитель отряда разведчиков при войске его светлости герцога Когори Тумару. С кем имею честь?
       Уж что-что, а как выглядят войсковые подразделения имперцев, воительница Змей знала назубок: за время "гощения" при императорском дворе была у нее такая возможность и она ею воспользовалась. И она учила, запоминала, и Ясный День, и десятницы, и даже рядовые ратницы - а как же иначе: служба, военная и посольская! И даже имя властительного императорского сановника Когори Тумару ратницам известно.
       - Я старшина охранного отряда при посольстве городов Суруга и Лофу, полусотница Змей! Подготавливали постой и пополнение запасов для основного каравана, подверглись нападению разбойников. Луки опустить!
       Предводители отрядов дали знаки своим людям ослабить боевую готовность и съехались поближе.
       - Насколько велик ваш военный отряд, сударыня Змей? Не этот, а весь?.. Отвечайте, не играя в камень, полусотница, если я спрашиваю об этом так прямо и недвусмысленно, значит, имею на это право и резоны!
       Каким-то внутренним чутьем Змей поняла, что - да, лучше подчиниться и ответить на вопросы этого юного наглеца, самолюбие потерпит.
       - До трехсот сабель, сударь. Перед вами лишь передовой отряд.
       - Угу. До трехсот - за вычетом больных и выбывших - это две, две с половиною сотни. Однако же, эти края кишат разбойниками, как вы уже успели заметить...
       - Успели. - Змей закусила губу и покраснела. К чему клонит этот юнец, со своими полунасмешками? - Но сил у нас вполне достаточно, сударь Керси Талои, чтобы не бояться придорожных татей.
       Юный рыцарь неопределенно качнул головой.
       - С вашего позволения, сударыня Змей, я допрошу сего обывателя. Он трактирщик?
       - Вроде того, за тиуна здесь. Большой хитрец и молчун.
       - А-а, понятно. Гм... Как тебя звать, старик?
       - Тырс, ваше сиятельство.
       - Как, еще раз?
       - Тырс, ваша светлость! Тырсом люди кличут.
       - Слушай меня, Тырс, внимательно слушай. Время нынче такое, что его всем нам не хватает, а кто его крадет неразумным поведением и ложью, тот первейший враг. Этот ваш казнильный кол на площади - давно без дела простаивает? Не боитесь, что рассохнется и покроется заусеницами?
       - Пощадите, ваша светлость! Я ни в чем, совершенно ни в чем не виноват!
       - Поверю, если ты научишься обращаться ко мне как положено, без лести, да не попусту, а точно и быстро отвечая на вопросы. Итак? Готов ли ты?
       - Да, ваша милость!
       - Хм... Ты гораздо умнее и рассудительнее, старина Тырс, чем спервоначалу мне увиделось. Докладывай обстановку.
       Хорошо жить в городах и в крупных селениях, под неусыпной защитой имперского наместника, либо местного владыки. А когда сельцо невелико, да ближайший город за сотню долгих локтей отсюда, то тиуну приходится бояться не только стражей с повытчиками... То же и трактирщикам сельским: тем, кто на большой дороге обосновался все же полегче, против сельских... Тех, кто при дороге, хотя бы обычай и дорога защищают... Разбойники ворвутся в село - бесчинствуют, убить грозятся; эти пришли порядок восстанавливать - тоже на кол кивают. Что предпочесть? Из двух смертей выбирают ту, что побледнее, подальше... Надо докладывать, коли приказывают. Молодой - но сразу видно, что бойкий, не у мамочки за юбкой отсиживался, и не рассердится, да зарубит для артикула... А кроме слухов - что расскажешь? В последние дни вся округа в разбойниках: слух, де, мол, прошел, что движется от столицы караван с богатствами необычайными, да множество красивых девок при караване том! И охраны почти нет! Вот разбойнички-то и сгустились! Как в деревню вошли молодцы из ватаги Кусы, так деревенские бабы с мужиками все и брызнули в леса хорониться, пережидать, чтобы, значит, те им всякого разора и шалостей не соблазнились чинить. А тати попили-погуляли денек и тоже ушли, рыскают по вдоль дорог, дабы следа не упустить, да Мурзенка с Конопатым в дозор оставили. Стало быть, сами где-то неподалеку обосновались. Опять же, слухи ходят, что с кормлением неважно у них, обтрепались: захватили давеча какие-то корабли, драки много вышло, ан добычи почти и вовсе нет.
       - А они тебе платили?
       Трактирщик Тырс замялся. Что ни скажи - в невыгодную сторону могут вывернуть ответ, у военных-то сударей из знати язык без костей, а рука без трепета.
       - Платили. Куса кинул мне три червонца, сказал, чтобы напомнил, когда кончатся. И уже почти пропили, эти двое, в основном.
       - Ясно. Много ватаг набежало?
       - Так ведь я не видел других, ваша милость, кроме Кусовых. Говорят - много. Морд двести собралось, со всего западного края, а может все пятьсот. Леса-то вон какие!
       Про себя Керси твердо решил кабатчика не убивать, а напротив: ходатайствовать перед его высочеством - чтобы сделать этого Тырса постоянным тиуном. Будет и здесь поставлен обязанный лично ему, Керси, человечек... Если, конечно, сей Тырс выживет в этой глухомани.
       - Семейный?
       - Вдовец, ваша милость. Детей восьмеро - да где они все теперь? По свету разбежались, ни одного не собрать.
       - На, и от меня червонец. Плут, как я посмотрю, ты немалый, но тупости в тебе нет. Будем живы - сделаю тебя полноправным тиуном. Сам же и казню, если что.
       - Ваша све... милость! О, ваша милость!
       - Ти-ха! Живи как жил, кабатчиком, не дергайся, жди, а я про тебя не забуду. Принеси попить. Простой воды, и моих ребят обеспечь тем же. Воды, никакого вина.. Лошадям ничего не надо, они свежие.
       - Бегу, ваша милость!
       Теперь следовало разобраться с этим нелепым женским войском. Покуда Керси допрашивал кабатчика, шустрые глаза его были устремлены в сторону отряда воительниц: неустанно обшаривали и ощупали каждую мелочь, доступную опытному взору воина, взращенного для битв самим Хоггроги Солнышком, его светлостью маркизом Короны... В общих чертах, все было ясно и с ними. А время поджимало.
       - Сударыня Змей.
       - Слушаю вас, сударь Керси Талои.
       - Обстановка весьма непростая. Вам, вашим людям, всему основному вашему отряду, равно как и посольству в целом, отнюдь не безопасно находиться в этих лесах. Моих же сил - как вы сами изволите видеть - также недостаточно для надежного обеспечения вашей безопасности, да и задачи мне поставлены иные. Посему я, рыцарь Керси Талои, предводитель отряда разведки при войске его светлости герцога Когори Тумару, настоятельно предлагаю вам и всему вашему посольству немедленно присоединиться к войску его светлости и под его охраной продвигаться попутно к ближайшему пограничному рубежу. Далее вы продолжите беспрепятственно свой путь, а мы свой.
       - Это... насилие с вашей стороны? Или просто угроза насилием? - Воительницы, послушные тайному знаку полусотницы Змей, немедленно подобрались, взяли наизготовку сабли и луки, но, опять же послушные знаку предводительницы, угрожающих действий, способных взорвать обстановку, не предприняли...
       Солнце едва перевалило через горку, а Керси Талои уже держал примерно такую же речь перед обоими послами и главнокомандующей отрядом Ясный День.
       Ясный День глубоко поклонилась послам:
       - Высокие судари Имар и Мисико, дозвольте мне слово молвить?..
       Оба посла с важностью кивнули. Тревога уже проникла в души обоим, но - опытные, закаленные жизнью люди - они ничуть не выдали внешне своего беспокойства.
       - Высокие судари! У меня нет никаких причин сомневаться в искренности рыцаря Керси Талои и в благородстве его советов. Мы находимся на имперских землях и хотя бы в силу этого обстоятельства обязаны прислушиваться к словам тех, кто в той или иной мере представляет собою здешнюю власть, учитывать их. Но учитывать - не значит беспрекословно выполнять, вдруг отклоняясь от ранее принятых решений, согласованных, вдобавок, с самым высшим уровнем имперской власти, там, в столице. Мне пока трудно представить причины, так резко и бесповоротно побудившие полусотницу Змей изменить свои взгляды на проимперские, но над этим можно будет поразмышлять позднее, в своем кругу, когда разрешатся более насущные вопросы... Семь человек потерь за одно утро - это много, но не настолько, чтобы терять голову и отвагу.
       - Я хочу пояснить...
       - А тебе никто не давал дополнительного слова, полусотница Змей! И вряд ли даст, ибо сегодня ты уже понесла достаточный урон, и в людях, и в убеждениях! Высокие судари, я высказала все, что хотела.
       Пока сотница Ясный День произносила свою резкую речь, Керси Талои, чуть ли не с молоком матери начавший усваивать азы воинской науки, "которая более чем на девять десятых состоит из крепчайшего в мире сплава - разума, сдержанности, доблести и коварства", не проронил ни звука, ни лицом, ни телом не показывая - как он относится к услышанному. И оба посла немедленно оценили это обстоятельство, коротко переглянувшись, дабы убедиться, что оценили его одинаково.
       - Вы позволите, уважаемый Имар?.. Мы внимательно выслушали ваше сообщение, сударь Керси Талои, ибо слова рыцаря - вовсе не такое блюдо, чтобы понапрасну обронить из него хотя бы единую крошку. Мы с тем же уровнем внимания выслушали мнения наших доблестных воительниц: полусотницы Змей и командующей отрядом охраны сотницы Ясный День. И их слова достойны всяческого уважения, ибо каждая из них добилась этого долгой, успешной и ревностной службою. Но мне любопытно, и я, мы, совместно с уважаемым сударем Имаром из Суруга, вслед за доблестной воительницей Ясный День, очень хотели бы знать - как вы сумели убедить бесстрашную и осторожную Змей в своих словах?
       Керси коротко поклонился послам, как равный равным, но с уважением к людям, в несколько раз его старшим, и без лишних слов приблизился к одному из деревьев, окружавших небольшую поляну, выбранную караваном посольства для короткого привала.
       - Времени у нас немного, но оно есть, чтобы однозначно разрешить все наши споры. Вот сук. Вот шлем, который я вешаю на этот сук. Пусть кто-либо из вашего отряда воительниц попытается причинить ущерб этому шлему.
       Едва Керси успел произнести эти слова, как Ясный День, славящаяся среди воительниц обеих городов быстротой своей мысли, выхватила из рук одной из охранниц лук, наложила стрелу, натянула тетиву и выстрелила. Это было остроумное, истинно воинское решение, однако, увы, имперский рыцарь Керси Талои, противопоставил ему свое: левою рукой без перчатки он мгновенно снял секиру с пояса и принял на широкое лезвие удар стрелы. Стрела разлетелась обломками по сторонам, а шлем остался цел и невредим. Что значит выучка одной и той же школы! - Ясный День продолжила спор тем, чем его начала час тому назад полусотница Змей: она выхватила саблю и бросилась к дереву, но не опрометью, а расчетливо, слегка по дуге, так, чтобы миновать стороною этого самоуверенного мальчишку с золочеными шпорами на сапогах. Но рыцарь Керси, нисколько не гнушаясь грязи и подножного сора, и нимало не заботясь о рыцарском величии, ловко нырнул вперед и, в падении, подставил ей ножку... Два-три мгновения спустя оба уже были на ногах, но Ясный День вся багровая от стыда и безоружная, а Керси Талои - с ее саблей в руке. Шлем по-прежнему был цел и невредим.
       - Это был подлый прием, сударь Керси! Рыцари не должны так поступать!
       - Вот как, отчего же? У нас в Империи рыцарь должен воевать, принося трону славу и победы, а не одобрительные возгласы противника. Но мы имеем представление и о дворянской чести, сударыня Ясный День. И если вы, по какой-то, безусловно уважительной, причине, решите вдруг проверить эти дворянские свойства любого из нас, то я счастлив бу...
       Но Имар из Суруга поспешил вмешаться в намечающуюся ссору:
       - Нет! Нет, сударь Керси Талои! Нет в нашем посольстве человека, который поступком, или мыслью, или даже тенью мысли усомнится в чести и доблести имперского рыцаря! Это исключено и невозможно! Однако... мне кажется... нам кажется... мы начинаем понимать причину вашей озабоченности...
       - Осмелюсь вас перебить, высокий сударь Имар, но это, клянусь своими шпорами, отнюдь не из-за недостатка уважения, которое мы все испытываем к посольству наших дружелюбно настроенных соседей, а потому, что времени у нас немного. Чтобы моя озабоченность стала еще более понятной, я бы хотел коротко продолжить и завершить свои доводы, так сказать, на деле... Сударыня, вот ваш меч! Вы достойны его гораздо более, нежели ваш покорный слуга!
       Ясный День приняла саблю и впервые в жизни не нашлась, как правильнее возразить смазливому наглецу! Эта хитроумная смесь рыцарской вежливости и почти неприкрытой насмешки выбила ее из колеи... Даже знай она, что полусотнице Змей, испытанной рыцарем незадолго до этого, пришлось еще более солоно, вряд ли бы это успокоило воительницу, потерпевшую не смертельное, а совершенно безобидное и, в то же время, такое обидное поражение...
       А Керси продолжил наглядные объяснения.
       - Вот сук. Вот шлем на суку. Я отхожу от него на десять полных шагов. Пусть пятеро ваших воительниц при помощи оружия ближнего боя защитят это шлем от его законного владельца, то есть от меня. Назначьте же их. По-прежнему я без лошади, то есть, ослаблен еще и этим. Моя же задача - добыть мой собственный шлем и водрузить на незащищенную голову, дабы не ходил я по белу свету простоволосый, подобно рабу. Считаю до пятнадцати и начинаю свой поход за шлемом. Э-э... Пусть, сугубо для сбережения времени и "лошадкиного" здоровья, все будут пешие, как и я.
       Все последующее сотница Ясный День и оба посла наблюдали в смешанных чувствах: сквозь острый стыд за своих людей пробивалось восхищение боевым искусством юного рыцаря. Голова его была неприкрыта, грудь защищала легкая походная кольчуга, в правую руку он взял секиру, а в левую обычную плеть наездника. Воительницы же были одеты по боевому уставу: шлемы, поножи, наручи, кольчуги - все из прочного железа, в руках сабли и маленькие круглые щиты. Боевые заклятья, брошенные для пробы в рыцаря, остались им попросту незамеченными, видимо у него имелись мощные обереги, либо сам он был от природы устойчив к магическим воздействиям. Плетью Керси Талои орудовал без пощады, угрожая выбить глаза и зубы нерасторопным воительницам, секиру же - и это было очевидно - удерживал от всей ее смертельной мощи... Тем не менее - обычной лошади напиться не успеть - три клинка его противниц оказались сломаны, два выбиты из рук, а шлем - вновь на голове у Керси Талои. Все ратницы остались живы, две из них легко ранены, если царапины и шишки на голове можно считать ранами, одна тяжело оглушена обухом секиры по шлему, но ее уже осматривал отрядный знахарь - похоже и с нею ничего серьезного.
       Посол Имар из Суруги вытянул вперед руку с посольским жезлом и покачал им из стороны в сторону, показывая, что прекращает схватку, которая, если честно, уже оказалась окончена, за неимением на ристалище боеспособных противников для рыцаря Керси Талои. И хотя это не был рыцарский турнир, все его правильно поняли и охотно послушались.
       - Впечатляет. А, уважаемый Мисико?
       - Да, это... Х-хо!.. Погодите... Любезная наша Ясный День, хотите что-либо объяснить? Или опровергнуть?
       Язык беспомощно затрепыхался во рту у обескураженной воительницы и окончательно примерз к нёбу. Руками только развести - а что еще? Тут хоть в отставку подавай, хоть руки на себя накладывай, по боевому обычаю...
       - Не можете. Так я и подумал. Вот и мы, с почтенным и уважаемым Имаром, ничего не можем добавить к ранее увиденному. Сударь... Сиятельный сударь Керси Талои! Мы, скромные послы двух скромных городов, целиком и полностью сражены вашим невероятным искусством убеждать и готовы во всем следовать вашим советам. Приказывайте.
       - Приказывать сударям, каждый из которых вдесятеро старше и умнее меня? - Этому не бывать! Но я бы посоветовал нам всем не мешкать и стронуться с места, дабы еще до наступления темноты присоединиться к войску его светлости герцога Когори Тумару. Сейчас его светлость находится в городке-крепости Орех, это неподалеку. Там мы обретем надлежащую защиту против лихих людей и всякого рода проходимцев, и сумеем помочь вам с честью завершить начатую так удачно вашу посольскую службу. Готовы ли вы следовать за мною?
       - Ясный День? Мы готовы?
       - Гм... Внимание всем! Строй занять! С бивака сниматься! Шаг походный ускоренный! Готовность к бою - высшая! Сабли наголо! В путь!
       Поездка до маленького городишки Орех, огороженного сплошным кольцом высоченной городской стены, оказалась недолгой и обошлась без происшествий. Керси Талои испросил разрешения на доклад и получил его. О чем он там разговаривал с Когори Тумару и что ему докладывал - послы так никогда впоследствии и не узнали, но герцог принял послов более-менее любезно, пару раз попытался улыбнуться свирепым своим лицом и даже пригласил обоих на ужин. Отказываться послы не посмели, ужин был короток, скользких, щекотливых и обидных посольскому самолюбию вопросов не поднималось... Все было хорошо... Во всяком случае, терпимо... Но Имар из Суруги ворочался на походном ложе своем и вспоминал первый доклад купца Бирама о встреченных им имперских воинах... Что разбойники здесь, в Империи, что рыцари... Ничего тут не подстроено, все так и есть: эта страна войною замешана и на войне помешана. Выгадывать нечего, надо платить. Надо дружить, вилять хвостом, облизывать им спину как можно ниже... А воевать с ними не надо! Ни в коем случае нельзя!
       Посол Мисико из Лофу понял это еще раньше и тоже о чем-то думал, бессонницею маясь...
       Не спалось и сотнице Ясный День. Вновь и вновь переживала она дневной позор, свой собственный и ратниц своих, вспоминала миг за мигом, движение за движением. И еще... Дворяне Империи любят и умеют воевать всяческим оружием, пользуются рогатиной и луком, секирой и заклятьями, но во главе всего - меч, который для них "душа воина". Владение мечом - вот подлинное искусство имперского воина-дворянина. А этот наглый юноша - в таком возрасте уже рыцарь! - двуручного меча из-за спины ни разу не доставал! То есть, главных боевых умений он так и не показывал. О, негодяй! Ясный День вспомнила деланную небрежность, с которою рыцарь подбрасывал и ловил секиру, вспомнила его кисти рук с красивыми сильными пальцами, его самоуверенный взгляд... О, боги... Еще не хватало обращать внимание на этого красавчика втрое ее моложе, как на... Ясный День прижмурилась покрепче, чтобы отогнать ненужные видения, но получилось наоборот: словно бы наяву увидела чувственный рисунок усмехающихся губ под ниточкой юношеских усов, широкие плечи... Нет! Нет. Никаких мечт и терзаний: завтра служба, она присягу давала.
      
       Г Л А В А 8
      
       И если уж говорить о доверии: для государя есть еще один человечек, с которым необходимо держать ухо востро, всегда держать ухо востро, с утра и до ночи, все положенные богами годы... Это - ты сам, носящий корону великой власти.
       Император сбросил одну туфлю, другую, освобожденные от обуви пальцы затрещали и сладко заныли... спать ложиться - рановато, да еще не поужинав; а вот так вот, в кресле развалиться - в самый раз. Подданных следует уважать, хотя бы внешне потрафлять их представлениям о государях, а не так, как покойный батюшка - и послов, и фрейлин в затрапезе принимал. Никто же не заставляет носить мантию со шлейфом в два локтя и с утра до ночи сидеть на троне, со скипетром в одной руке и державою в другой, но даже и в повседневности изволь выглядеть полубогом. Император расстегнул все крючки на камзоле и подышал глубоко, всласть, едва не со стоном... После каторжной работы - можно себе позволить поразмышлять о несуетном, даже и вслух чего-нибудь брякнуть - Пеля и домашний писарь не в счет, их как бы и нет. Да, вот что нужно бы принцу обязательно втолковать: если от доверия людям не отвертеться, и урон от этого доверия можно возместить, либо загладить усердием или казнями, то от себя не отвертишься, друг ситный, не убережешься, себя не вычеркнешь... И, до поры, никем не заменишь.
       Всю вторую половину дня император работал почти один, то есть без канцлера и других сановников, не привлекая в кабинет ни их самих, ни людей из их служб: только он сам, да личный писарь, да Пеля-злобырек... ну, и курьеры, понятное дело, все эти посланцы, скороходы, вестовые... Цапнул сгоряча свиточек - ничего не понять: жена зовет его к себе поужинать на западную границу! С ума все посходили! Чего она там делает, на границе той??? Нет, опомнился, пригляделся - дурь-то с него и сошла: дворцового курьера от государыни принял за очередного посланца с рубежей... Пора, пора передохнуть, горяченького испить...
       - Мурги, я государыне ответил что-нибудь?
       Писарь мягко подскочил и согнулся в почтительном - ничуть не угодливом - поклоне:
       - Ваше Величество изволили обнадежить Её Величество, что постараетесь разгрести все неотложные дела и разделить с нею ужин.
       - А сколько еще до ужина? Успею горяченького винца попить, а то в горле пересохло?
       - Её Величество изволили прислать вестового ко мне, дабы не отвлекать лишний раз драгоценное внимание Вашего Величества, с тем, чтобы предупредить: любой миг, избранный Вашим Величеством в течение сегодняшнего вечера - станет благоприятным и единственным для начала ужина.
       - Вон как. Стало быть, успею. Распорядись там... Только чтобы никто не входил, сам принеси, расставь, налей... Пеле принеси мышака или крысу.
       - Слушаюсь, Ваше Величество!
       Писарь Мауруги Сул, невзрачный человечек средних лет, из худородных дворян, пробился умом и усердием из самых низов околодворцовых человеческих болот. Сколько ни приглядывался к нему император, как ни проверял - по всему выходило, что много лет уже служит ему преданный до самых пяток и порядочный человек! Чудеса, да и только. Иногда императору блазнилось даже, что это боги приставили к нему своего соглядатая, ибо не может живой человек состоять из одних достоинств... Хотя зачем это богам - и так все видят и ведают. Однако, исправная служба и отсутствие видимых пороков - еще не повод, чтобы прогонять слугу, или наказывать за это. Пусть служит и вкушает заслуженное. Получает он приличное содержание, деньгами и прочим - император нарочно этим интересовался; ни Бенги, ни Когги, ни принц, ни государыня - влияния на него не имеют, зато сам он из тех придворных, чьей дружбой, чьим расположением дорожат.
       - Мурги...
       - Я Ваше Величество! - Писарь поспешно освободил руки от кувшина и чашки, вытянулся в струнку.
       - У тебя друзья есть?
       Императору на несколько малых мгновений стало смешно: не часто удается подловить и загнать писаря Мурги в затруднительное положение. Но Мауруги Сул не долго колебался с ответом:
       - В детстве были, Ваше Величество, как у всех...
       - А сейчас что?
       - А сейчас - служба и семья. Вот мои друзья, и я не ищу иных.
       - Гордо сказано. - Эти слова император произнес как можно более бесцветным голосом, но писарь хорошо разбирался во всех оттенках чувств своего повелителя. Он брякнулся на колени, в знак того, что понял неудовольствие государя, однако возразил достаточно твердо:
       - Государь! Если это и гордость, то - видят боги! - не за меня, ничтожнейшего среди достойных, а за друзей.
       - Угу. То есть, семьей и службой гордишься?
       - Да, Ваше Величество. Не смею этого скрывать от Вашего Величества.
       - Горулин ты сын, хитрец! А сам, небось, в уме поправку-то сделал: службу и семью местами поменял, а?
       - Никак нет, Ваше Величество, служба на первом месте.
       На этом император и прервал с приближенным разговор по душам. Конечно, врет, семья ему важнее и государственной службы, и самого государя, но это делу не помеха. Такому - доверять можно... В четко очерченных границах, с оглядкой, конечно же, но - можно. И сие очень и очень полезно для государева ремесла.
       - Представляешь, Мурги... Раньше-то для меня так было: что есть вино, что нет его, а нынче как вечер - так жду не дождусь первого кубка. Что на это скажешь?
       - Думаю, что Вашему Величеству сие не во вред.
       - А почему ты считаешь, что не во вред? Вдруг я прогорклым пьяницей стал, незаметно для себя?
       Писарь Мурги осторожно осклабился и приготовился возражать, ибо здесь с Его Величеством соглашаться ни в коем случае не следовало.
       - Если бы Ваше Величество дозволили мне слово молвить, не обинуясь ничем, кроме желания принести правду моему повелителю...
       - Молви, правду я уважаю, а приятную мне - так и люблю. А за ложь... За ложь наказываю, и чем она слаще, тем горше обходится лгущему. Молви, Мурги.
       Царедворец обязан уметь многое из того, что простому смертному и не приснится никогда, например, поклониться в ноги так, чтобы совместить глубокое почтение и несогласие, либо упрямство. А Мурги мог бы поучить подобному и самых ловких дворцовых шаркунов, поэтому он поклонился упрямо и принялся молвить, скромно и уверенно:
       - Во-первых, погреба Вашего Величества таковы, что и богам не стыдно было бы на них постоянно облизываться. Во-вторых, я свой артикул знаю назубок, и делаю напиток самым строжайшим образом: помимо пряностей, приготовленных собственноручно Её Величеством - три четверти родниковой кипяченой воды и одна четверть вина. А вина-то - все как на подбор - слабейшие, сегодня, к примеру, "Белый Шёлк", такое и в полной своей густоте даже хрупкую девушку не опьянит.
       - Ну и что? Выпить побольше - так и цуцырь свалится, было бы количество.
       - Да, оно так, однако я не припомню, чтобы Ваше Величество осушили более двух кубков за вечер. А третьего дня Ваше Величество и первый-то оставили не пригубленным. И вчера был налит один, и тоже остался не допит.
       - Разве? А что у нас было третьего дня, напоследок? Погоди... сам вспомню. А! Доклад о рождении внучки и тяжба между этими двумя дураками, Бурым и этим... Вспомнил. Ну, ладно тогда. Ты, Мурги, так и впредь держись, присматривай со стороны и - если что - немедленно докладывай, гнева моего и неудовольствия не боясь.
       - Слушаюсь, Ваше Величество!
       - Неужто закончились на сегодня заботы? Даже не верится! Глянь за дверь - нет ли кого еще?
       Мурги проворно пристегнул пояс с мечом, выбежал из кабинета и тотчас вернулся.
       - Пусто, Ваше Величество! Я приказал караульному сотнику, чтобы всех вестовых, буде они нагрянут, вели в кордегардию, а я заночую там, в соседних палатах, и меня тотчас же предупредят.
       - Хорошо. И если что срочное - бегом ко мне, на пару с вестовым, лично доложишь.
       - Слушаюсь, ваше Величество!
       - Тогда так: посижу, обмякну, кубок допью. А ты пока - туда, а приемную и распорядись насчет герольда к государыне, насчет стражи сопровождения... Да какой-нибудь цветок, понаряднее... И что они там в травах этих находят? Кипарисы, понимаешь... Женщины - странный народ.
       Мурги поклонился, на этот раз весело:
       - Цветок уж готов, хотя сие и не совсем цветок. Согласно склонностям государыни, это кустик земляничной травы, с пятью спелыми ягодами меж листьев кустика того. Взращен безо всякой магии, стараниями садовника Вашего Величества, в полной тайне от посторонних. И если Ваше Величество одобрит...
       - Конечно, одобрю. Совершенно верно, землянику она любит. Я бы и сам додумался, да видишь... Пелю кормил?
       - Двух мышей уплел, в два проглота, Ваше Величество!
       - Ну? Оказывается, кормили тебя, чего ж ты на пену-то исходишь? Спи, отдыхай, Пеля, доглядывай, а я попозже вернусь, может быть...
       Жену император любил. Тот чахлый огонек страсти, который когда-то вспыхнул на миг между падким на удовольствия принцем-престолонаследником и юной герцогиней из очень хорошего рода, давным-давно увял, почти сразу же после свадьбы, но не погас вполне, а сохранился в добром сердце принцессы (Бедное её сердце! Сколько ран и ожогов перенесло оно впоследствии по милости августейшего супруга... - Прим. авт.), будущей императрицы, сохранился и через многие, многие десятилетия, тихо, незаметно, исподволь добрался и до ледяного императорского сердца. Добрался и сумел отбить себе островок тепла посреди лютой зимы. Императрица ничего не понимала в государственных делах, но зато была достаточно умна, чтобы и не пытаться в них понимать, а тем паче - вмешиваться, влиять... Другое дело - дворцовые интриги: кто с кем дружит, враждует, любится, у кого несчастная любовь, у кого счастливая, по чьему злоумыслу наведена порча на ловчих птеров маркизы Люлли... О-о, здесь у императрицы не было равных в осведомленности и любопытстве... Иногда и сам император пользовался ее широчайшими познаниями в этой области.
       Много лет живя подле своего грозного супруга, императрица сумела нащупать в нем слабые и даже какие-то положительные стороны; она по-прежнему боялась вспышек его внезапной ярости, но зато твердо знала: ее лично гнев императора не коснется. Бывало, и не раз бывало, что даже в тихий и уютный мирок ее маленького двора вторгалось всесокрушающее неудовольствие супруга: от меча или секиры дворцового палача слетали головы фрейлин, приживалок, стражников; Его Величество рычал, топал ногами и сыпал проклятьями, но... Всегда кончалось одинаково: засылаются к государыне герольды, либо канцлер, либо очередной любимчик... Теперь все чаще - старший сын, принц Токугари... Да, Его Величество хочет загладить вину, испрашивает прощения и, конечно же, немедленно его получает, ибо государыня вот уже сто с лишним лет глядит на своего государя влюбленными глазами... А слезы из них пусть проливаются втуне, прямо на сердце, но не бегут по щекам, словно у какой-нибудь купчихи, либо трактирщицы..
       И всем этим, добротою и мягкостью, даже некоторою простоватостью своею, особо заметной в сравнении с ушлыми и деловитыми придворными красавицами, была императрица по сердцу своему государю и законному супругу. А еще она ему служила пробным камнем, на который, кстати сказать, можно было и опереться при случае. Безграничная императорская власть иногда становится похожа на дрессированного тургуна, хотя подобное чудо природы представить очень трудно: слушается, слушается, бежит, куда велено, вдруг - ам! - и сожрет своего седока одним глотком! Безграничная власть, вдобавок, бывает очень тупа, словно дрессированный цуцырь, хотя сие представить еще труднее: велено идти вперед - в стенку будет биться, расшибая вдребезги ее и себя, но не остановится... (Ни тургуны, ни цуцыри не поддаются дрессировке - Прим. авт.)
       Был случай, который научил молодого императора очень многому, хотя и перепугал до полусмерти...
       Трех лет не прошло с того мига, как он сел на опустевший после батюшки трон, и вздумалось ему проехаться по владениям, на месте, собственноручно, так сказать, ощупать - какова она, империя?
       На далеком-предалеком востоке, чуть ли ни на краю владений, восхотелось государю улучшить жизнь своих подданных, облагодетельствовать провинциалов горожан, обновить им водопровод, по образцу столичного. Но, не имея достаточного опыта безграничной власти, он не проследил за простейшим: чтобы старый водопровод разрушили позже, нежели новый выстроили. И вот командует он строителями и бургомистрами, считает лично количество свинцовых труб, проверяет добросовестность землекопов и литейщиков - все идет быстро, весело, даже отлично! Все довольны, все всё понимают и одобряют, вся сложнейшая махина государственного устройства работает на ура, как единое целое! И не начнись чума в городе - так и не узнал бы император, что горожане живут без воды в колодцах, что в черте города к реке никого не подпускают - "дабы не злоумышляли", что нафы повылазили наружу и каждую ночь собирают кровавые жертвы... Оказалось, царедворцы буквально воспринимали его сбивчивые указания и старый водопровод искоренили, вместе со старыми колодцами и водостоками... А потом уже взялись ревностно строить новый. Им самим вино и воду поставляли из соседних городов, бесперебойно и вволю...
       Скольких виноватых тогда на колы да на плахи определили по его яростному гневу - жуть, почти без счета, сравнимо разве что с умершими от чумы и жажды. Впрочем, ни тех, ни других воскресить впоследствии не удалось. Не то чтобы краска стыда заливала обвисшие императорские щеки, когда вспоминал он тот позорный случай - нет, подобное повторялось, и не раз... В любом деле бывает не без урона... Тем не менее, император научился чувствовать: вот, вот именно здесь - нет никакой иной вины и причины в бедствиях, кроме личной императорской неосмотрительности, сиречь глупости... Только это понимается уже с припозданием, когда все горшки побиты и вода из них вон, а чтобы вовремя, сам за собой - хоть тресни - ты ни за что не увидишь, не уследишь! Все, что бы ты ни делал - горячо отзывается в беззаветно преданных тебе сердцах твоих приближенных, все восхищены и преисполнены решимости - выполнить! Потом вдруг чума и мятеж. И как быть? Кого казнить? Однажды супруга прохихикала ему утром, что он храпит, как стадо церапторов во время весеннего гона - император удивился, ибо никто и никогда из его мимолетных любимиц не говорил ему об этом. Да, удивился и усомнился. Случай проверить сие не заставил себя долго ждать:
       - Ваше Величество не храпит! Мне никогда и нигде не спалось и не принеживалось так сладко и безмятежно, как в могучих объятиях Вашего Величества!
       Это была графиня Рокоччи... И графиня Делоди Руф... И баронесса Маси... И другие... Нет, оказывается, ни с кем не храпит Его Величество! Впору бы и поверить всем этим благородным сударыням, если бы император самолично, собственною главою не издавал и не слышал притворный храп!
       А жена - честно сказала. Она может ему такую правду говорить, а они все - не могут! Выучка и опыт царедворческий никогда им этого не позволят, ибо любая из сударынь больше чем хорошо помнит, знает - сама и тысячелетней историей рода своего - что рано или поздно случается с любителями говорить правду своему всевластному государю!
       Можно казнить всех чохом, или по очереди, предыдущую в назидание последующей - не поможет, испробовано! Будут продолжать врать, в постели и вне ее, и, что самое досадное, вводить в заблуждение! То же и с сановниками. Постепенно император научился отмеривать и семь, и семьдесят раз, прежде чем повелеть, с годами император нарастил чутье, научился отличать верноподданную ложь от правды, не всегда, но в большинстве случаев, и все же... все же...
       Так появился Пеля, несчастный озлобленный домовой, у которого вся радость его полужизни заключалась в том, чтобы выбесить ненавистного хозяина и вдохнуть, насладиться аурой его бешенства... Пеля запрыгал, радуясь - стало быть звоночек: остановись, отдышись, постарайся опомниться и не дать захлестнуть свое Я разрушительной волной бессмысленного гнева. Не всегда помогает звоночек, но нередко.
       Так появились совместные ужины с императрицей, где он рассказывал ей о своих делах, кое-что, без подробностей, один на один, а она, в свою очередь, вываливала целый ворох свежих придворных сплетен, иногда лишь высказывая свое мнение, когда государь прямо спрашивал его.
       Начинался такой ужин совершенно по старинным обычаям: с герольдами, с трубами, одна маленькая свита всколыхнется во взаимном приветственном поклоне перед другою свитой, потом все рассядутся "без чинов", однако в строго отмеренном порядке, за малый "домашний", персон на сорок, стол... Этикет на каждом вздохе, толком поесть некогда, не уронив чести и приличия, а вот уже потом... Потом приходит время истинного ужина: "в два фиала", когда государь и государыня переходят за крохотный отдельный стол, накрытый - по погоде - в открытом саду, либо в оранжерее, либо в личных покоях Её Величества. Надежно укрытые оградами, стенами и заклятьями от досужих глаз и ушей, императорская чета предается скромному семейному общению: Его Величество может собственноручно разрезать на порции мясо или фрукт, а Её Величество красиво разложить это на блюде, не привлекая слуг или магию... И они беседуют вволю, без этикета, забыв о собственном величии. Иногда, весьма редко в последние годы, вечер плавно переходит в спальню Её Величества и превращается в ночь...
       - Мой августейший друг, ты бы не налегал на жирное, завтра ведь опять устроишь разнос своему Бенги, хотя сейчас предполагаешь обратное. Давай, я тебе лучше ягодок положу?
       - Почему это я устрою разнос? Он зело нынче старателен, ошибок в том деле... о котором я упомянул, пока не допускал - почему разнос, Гуфи?
       - Потому, о, мой грозный повелитель, что твоя дорогая печёночка будет завтра болеть и заставлять тебя сердиться... Впрочем, пусть все будет как ты скажешь, а не как я скажу.
       И ведь верно! Болела печенка, возникал внезапный разнос!
       Императрица, в силу своего мягкого характера, не умела спорить и ссориться надолго, поэтому императору самому пришлось приспосабливаться и внимательнее относиться к ее речам, чтобы не гасить в зародыше и не упустить без пользы слова ее возражений...
       Так появилась еще одна тайная обязанность для Когори Тумару, который получил однажды нешуточный приказ с нешуточными угрозами: Во Имя Империи, рискуя жизнью и положением, возражать - пусть только на словах, но возражать - императору, если это, по мнению сановника, может принести пользу трону. И Когори слушался, рисковал, возражая, и не раз бывал на волосок от плахи... Зато теперь он в ответственейшем, якобы "в служебном походе", и император верит ему, как никому другому, ждет не дождется от Когори важных и правдивых вестей... Ну, конечно, приданы ему для верности и другие люди, незаметные, доглядывать и доносить непосредственно императору, но это уж так полагается, высокого доверия сие не отменяет.
       Так, наконец, появились кабинетные посиделки с сыном, когда принц-престолонаследник, не привыкший по-настоящему бояться в своей жизни кого-либо и чего-либо, то и дело перечил отцу, либо высказывал несколько иное мнение, либо находил изъяны в императорских рассуждениях... Это при том, что к трону не рвался, против отца не умышлял, ни деяниями, ни мечтами. Стало быть - еще одна опора.
       Все они, включая даже Пелю, склонялись перед его всесокрушающей волей, стоило лишь отдать окончательный приказ, подводящий черту под сомнениями и размышлениями, но без этого живительного сопротивления - очень туго бы пришлось государю и государству. Это как битва на мечах: будешь упражняться на безответном чучеле, на слабосильном противнике, на угодливом учителе - никогда не станешь бойцом, никогда рука твоя не обретет могущества и силы, быть тебе в мирное время посмешищем, а в военное - пищею для падальщиков.
       Разумеется, люди, выбранные императором для доверия, и нелюди, вроде домового на цепи, всегда плели против императора свои маленькие хитрости, но тут уж ничего не поделаешь, тут единственное безвредное лекарство - терпение (а для Пели, вдобавок - серебряная цепь), человеческую природу под силу исправить только богам, но богам она и нынешняя годится, людские совершенства им глубоко безразличны, в отличие от жертвоподношений. Да... Годится-то она годится, но Морево нагрянет вот-вот, и от человечества даже праха не останется. А разве не боги его насылают?.. Как раз получается, что и не боги, иначе не стали бы они о Мореве предупреждать. Ишь, обеспокоились... Еще бы, а кто им будет кумирни маной умасливать, алтари дарами заваливать?
       Император поежился от этого сверхкрамольного богохульства... Кажется, он это не вслух... Тогда - кто его насылает, если даже Матушка-Земля встревожилась? Не Солнце ли? Ох-х... дела-делишки, тела-людишки... Почему всегда так получается: бессмертные божества играют в свои бесконечные игры, а простым смертным - расхлебывай и распутывай... Как будто бы взамен истраченной в трудах и заботах жизни упадет в подарок еще одна, которую можно будет сплошь пустить на отдых и удовольствия? Может, оно и так, но свидетели оттуда, из-за края бытия, никогда еще не возвращались с новостями, кроме как во снах и видениях, но там они путаются в своих рассказах и чаще всего изрекают невнятное...
       - Н-ну... более или менее... Работа - она и есть работа. Мое Величество изволило слегка опоздать к Твоему Величеству, сударыня государыня, за что мы все, я и моя свита, приносим глубочайшие извинения, но мой голод от этого только вырос. Что у нас сегодня во главе атаки? Фаршированный кабан? Нет, правда? Ты угадала сиюминутное сокровенное: изнываю - хочу фаршированного кабана! И чтобы с корочкой!.. А чем фарширован?
       - Тушеными зунчиками, дорогой государь. Которые, в свою очередь, наполнены обжаренными в масле корешками простонародного кувышника.
       - Я грезил об этом, Пеля не даст соврать! А попить что?..
       И это был хороший вечер, вкусный ужин, приятная беседа с государыней... О, как она возликовала, увидев землянику, для которой время спелости завершилось еще летом! И она же чуть не заплакала, почувствовав, что никакой магией не сохранить на память эту хрупкую свежесть, этот восхитительный робкий аромат...
       - Если Твое Величество позволит мне, я скушаю эти ягодки потом, наедине, чтобы никто не видел, как исчезает красота... Хочешь ягодку? Даже... две? Мне не жалко, честно-пречестно! Почему ты смеешься?
       - Хорош бы я был - объедать подаренное! Всё на сегодня. Я бы у тебя остался, Гуфи, да тут Мурги, змей эдакий, прокрался и доложил, что с западной границы срочные вести. Надо идти, читать.
       - Что-нибудь... то самое?..
       - Морево? Нет, к счастью. Согласно предзнаменованиям, до него еще есть толика времени, когда я могу попытаться что-то сделать. Там какая-то ерунда с посольствами приключилась, с купеческими, которые тебе вот этот перстень подарили. От двух городов, помнишь? Вот, по обратному пути на них разбойники напали, и они были вынуждены прибиться к войску нашего Когги Тумару. Ну что ты на меня так смотришь? Ты пойми, Гуфи, я себе дал нерушимую клятву: пока все так или иначе не разрешится с этими дур... с этими предзнаменованиями богов, я буду вынужден немедленно воспринимать все вести с западных границ, даже пустячные. Слово такое себе дал, понимаешь?
       - О, император моего сердца, в моих глазах всего лишь грусть. Я на тебя смотрю без обиды, но с превеликим сочувствием. Ах, если бы такая старуха как я, чем-то могла тебе помочь, если бы я только могла...
       - И так хорошо помогаешь. Все, я пошел. Да, как тебе наш Токи?
       - Он... остепенился, с семьей больше времени проводит, он стал очень славный, не брани его слишком часто, мой дорогой, ладно?
       - Посмотрим.
       Донесение оказалось забавным, не более того. Один из любимчиков сына, тот самый Керси Талои, которого император венчал рыцарем, проявил себя толковым распорядителем, неплохим воином... Еще бы он был рохлей! - маркизы Короны плохих возле себя не держат, тюфтяев в пажи не берут, в рыцари не выдвигают... Это нелепое посольство теперь под надежной защитой, поход продолжается по-намеченному... Когги пишет, что покамест не удалось выяснить достоверно - зачем Токугари пристроил одного из своих приближенных в это войско, вполне возможно, чтобы следить за действиями самого Когори Тумару...
       Нет, это он ошибается: за Когги есть кому присматривать и без того мальчишки. Тут что-то иное, вряд ли важное. Ах, если бы все заботы и недоумения были такими безобидными...
       Как это там у Когги в донесении... явно, что в юности стишками да песенками баловался:
       "... но сами тати и оборотились поживою, наскочив сокровенным на деревянные чресла, сиречь на колы..."
      
       * * *
       Когори Тумару довольно долго молчал, выпучив близорукие глаза в рыцаря Керси Талои, направленного на продовольственную разведку по окрестным селам, а вместо соответствующего доклада приведшего с собою целый караван посольства, каковой еще намедни с честью покинул столицу! Некие наряженные в железную сбрую бабочки, якобы ратницы, эти двое, послы, безмозглые пузыри со свитками о неприкосновенности... Если так о своей шкуре печетесь - что же не по той дороге пошли? Которую вам с столице начертали!.. Может, они перепутали поход с прогулкой? Когори сам и намечал им путь, кстати сказать... а они его не послушались, по-своему перерешили. Вот и догулялись.
       Делать нечего: согласно артикулу воинскому, согласно законам посольским - взяли под крыло. Но, по правде сказать, и разбойнички вконец обнаглели. Как бы их приструнить покрепче, да с тем, чтобы от пути не отстать?..
       - Керси...
       - Я, ваша светлость!
       Когори Тумару крутанул в раздражении круглою головой, но сдержался и даже одобрительно крякнул мысленно, ни в коем случае не наружу... Вот же предерзкий, преловкий горулин сын! Можно даже не сомневаться ни на миг: если бы он обратился к этому сопляку как положено, сударем Керси бы его отвеличал, то и он бы пролаял бы ответ по-воински: "Я, ваше Высокопревосходительство!" А тут - по-дворцовому... И не придерешься.
       - Ты, вот что... Ты мне прытью не щеголяй, и не таковских видывал... Я, хотя и не Хоггроги Солнышко, но маркизов вашего удела лично знавал, когда о твоем зачатии еще даже и речи не шло меж твоими уважаемыми родителями, и Ведди Малого знал, и, весьма коротко - Лароги Веселого... Спесь с тебя сдую не хуже любого из них. Я всего похлебал в этой жизни самыми большими ложками, и нектара, и совсем даже наоборот, и достаточно долго, чтобы насквозь видеть таких молодчиков как ты, вплоть до цвета дерьма в их кишках. Ты понял меня, сударь Керси?
       - Так точно, ваше высокопревосходительство!
       - Вот, оно уже лучше. Меч поправь, не в трактире. Тогда что? Раз уж ты привел ко мне эту ораву, может, тогда и позаботишься о них? Временно возьмешь обозное командование на себя: где кого и как устроить, провиант, охрану, прочее... Лично мне под отчет все расходы. И чтобы эти... наши ухари девицам под панцири не лазили... Сие служебный поход, а не веселый дом, с этими...
       - Слушаюсь, ваше высокопревосходительство!
       - Погоди, погоди, сударь Керси... Ну что там еще??? Каких еще лазутчиков? Бошки наскоро посрубать и в придорожную канаву, обоих. У разбойников, оказывается, еще и лазутчики, скажите на милость! Слышал, Керси? Может, и герб у них свой? Как бы их подманить поближе, этих бродяг?..
       Крохотный городок Серая Лошадь, без малого - село, когда-то был приграничной крепостью, да самые границы убежали вместе с имперскими обозами туда, за горизонт, в сторону заката, оставив крепостные стены сторожить тишину. Так они стояли, век, другой, и, не орошаемые живительной кровью сражающихся, тихо дряхлели понапрасну... Решено было спрятать за его стенами все небольшое войско, сопровождающее Когори Тумару в служебном походе, в надежде, что разбойники об этом не проведают и клюнут на приманку, сиречь на посольский караван, якобы сделавший остановку в Серой Лошади. Вся трудность состояла в недостатке времени: Когори Тумару самым жестким образом следил за тем, чтобы путь войска ни на волосок не откланялся от заранее проложенного, ибо прокладывал его лично государь (Вернее было бы сказать: Когори Тумару прокладывал, но под непосредственным руководством Его Величества)! Все-таки, здравый смысл, подкрепляемый острым желанием навести хотя бы временный порядок в неблагополучной местности, возобладал: войска встали в засаду, через людей ведомства Когори Тумару (Старый сановник вел свою службу не шутя: всюду, всюду таковые находились!) пустили шепоток о местонахождении беззащитного каравана, всюду по дорогам рассыпались дозорные... И удача не отвернулась от имперцев: днем втянулись в городок, притаились, а уже к следующему полудню к закрытым городским воротам подкатила разбойничья орда... Она представляла собою весьма живописное зрелище - сквозь бойницы низенькой крепостной стены все было преотлично видно: впереди конные, на разномастных лошадях, одетые кто во что горазд, увешанные оружием, зачастую бестолково подобранным... Толпа человек в четыреста с лишком, да еще пешие стали подтягиваться из перелесков... Здоровенная шайка. Впрочем, наблюдался среди них и определенный порядок: впереди, на сером в яблоках жеребце, восседал детина, в шлеме, в кольчуге, с мечом в руке... Веселый, грудь колесом, шея вся в плечи погружена, не старый ничуть, но видно, что уже неповоротливый - вожак. Когори Тумару протер глаза платком, поморгал, поморгал и тяжело вздохнул. Послушный его взгляду приближенный, в котором Санги Бо тотчас узнал бы имперского стража Тогучи Менса, придвинулся к своему повелителю и шепнул...
       - Куса? Слышал о сем разбойнике, боги нас любят, коли не оставляют милостями своими и посылают прямо в руки... А его не любят. Впрочем, не сглазить бы... Сударь Бертри, вступайте в переговоры, пусть они все успеют вытянуться на открытое пространство.
       Бертри Мах, бургомистр Серой Лошади, почти до обморока польщенный уважительным обращением одного из высших сановников Империи, высунул между бойницами чахлую бороденку.
       - Что вам нужно здесь, тати ненадобные? Ну-ка, прочь все, не то стражу на вас напущу! Прочь, я сказал! Под страхом смерти!
       Керси Талои, не спускавший глаз с Когори Тумару, отметил, как дернулся, в знак одобрения услышанному, уголок жирных губ его превосходительства: явно, что не ожидал увидеть подобную ловкость в дряхлом чиновнике из захолустья. Керси и сам испытал мимолетное удовольствие, слушая: ведь все, вплоть до дребезжащего тенорка и беспомощных угроз, звучит предельно убедительно! Истинный воин этот старикашка Бертри, хладнокровен и коварен до краев!
       Первые ряды разбойников эти бессильные слова услышали и расхохотались, вслед за вожаком. А за ними уж и все остальные смех подхватили.
       - Ты, оглобля трухлявая! Ты... вот что! Я тебя наизнанку выверну, понял? Кости вытряхну, а шкуру на плетень повешу, сушиться! Одним словом, выдай мне головою весь караван с бабцами и рухлядью, понял? Чтобы все на всех было нетронутым, от штанов... гы-ы... - слышишь? От штанов и до последнего кругеля! Не то... сделаю как сказал. Сроку тебе - лошади моей напиться. Потом иду на приступ и всех шик-шик, без пощады! Понял? А так - пощажу.
       Бертри Мах оглянулся на Когори Тумару - тот кивнул - и опять высунулся наружу:
       - И-и-и... Стыдобушка-то! Здоровые мужики, а зазорным живете! Нет, чтобы землю пахать, хлебушек растить, либо охотою промышлять. Нет, разбойничают! А коли руки-то чешутся - так прими присягу, да воюй на благо империи. Что же вы деете, тати вы злосудебные!
       - Скрипи, скрипи, телега старая! Доскрипишься, что и шкуру твою с плетня-то сдерну, да горулям отдам!
       Некоторые из разбойников даже икать начали от безудержного хохота, опять растопырил в улыбке желтые лошадиные зубы разбойничий главарь Куса, но он как раз бдительности и разума не утратил: сам наслаждается восхищением соратников, а сам пальцем на лошадиную морду показывает - мол, время ожидания уже пошло...
       Керси Талои подстерег мгновение: стоило лишь Когори Тумару остановить рассеянный взор на юном рыцаре, как - вот он - вытянулся в струнку по-гвардейски, в глазах огонь, усики встопорщены радостным оскалом:
       - Ваше высокопревосходительство! Ваша светлость! Дозвольте мне!
       - Чего? Ну, чего тебе дозволить? По нужде отлучиться, что ли...
       - Никак нет! Хочу возглавить атаку на этих мерзавцев! Я рыцарь - или кто?
       Керси весь был преисполнен жажды боя, но и глумиться над дворянской честью он бы никому в мире не позволил, вплоть до... Недаром он в просьбе обозначил себя как рыцаря, а его высокопревосходительство дополнил по-дворцовому, его светлостью... От такой просьбы даже сановнику уровня Когору Тумару так вот, запросто, не отмахнуться... И старый воин, опытнейший царедворец, отлично это понял...
       - Ишь, ты! Не по прыти велик, сударь рыцарь, ишь - возглавить ему! Тут полк понадобится, не меньше. Может, сотнею для начала удовлетворишься? В составе полка?
       - Так точно, ваша светлость! Готов.
       - Угу. Ну, а десяцким бы наделом уже побрезговал?
       - Готов и десяток вести, ваше высокопревосходительство!
       Когори Тумару засопел, заколебался - испытывать ли дальше добра молодца, или?..
       - И рядовым ратником согласишься?
       Керси покраснел, совершенно по-мальчишески, заморгал часто-часто, но выучка от маркиза Короны удержала его на должном рубеже. Он ухмыльнулся и даже подбоченился предерзко.
       - Считаю сие наградой воину. Я и в пешем строю пойду, бок о бок с другими ратниками, моими товарищами по оружию, биться против татей и во славу империи! Благодарю вашу светлость за милость и позволение!
       Когори Тумару заколыхался в смехе, обернулся по сторонам, но никто в свите не осмелился поддержать своего грозного повелителя против рыцарского обычая, так что досмеялся он в одиночестве.
       - Гм. Это... ладно. Черные рубашки нынче без головы, бери рубашек, ступай в общий строй и да пребудут с вами боги...
       - Слушаю, ваша светлость! Урррра-а!!!
       Керси помчался прыжками вниз, царапая золотыми шпорами ступеньки, через четыре на пятую, а Когори Тумару только рукой махнул: возраст, бесполезно уму-разуму учить...
       - Медвежонок, немочь старая! О чем задумался?
       Пожилой рыцарь, давний сподвижник Когори Тумару, тысячник имперской стражи, полковник гвардейского полка Ридоли Хур, по прозвищу Медвежонок, за целый век совместных деяний очень и очень хорошо изучил нрав его высокопревосходительства, поэтому затаенное угадал легко:
       - А вот о чем, сударь мой Когори! Пусть этот... вместо меня ведет, Тогучи Менс.
       - Сам обленился, что ли?
       - Никак нет. А только и молодых натаскивать надобно. Где спервоначалу, как не на пустяках?
       - Разумно. Будь по-твоему. Тогучи...
       - Я, ваше высокопревосходительство!
       - Слышал? Бери этого... Лаббори сотником - и вперед. Они, верно, уже все там собрались. И чтобы ни один не ушел.
       - Будет сделано, ваше высокопревосходительство!
       Вот они, обещанные возможности! Тогучи Менс, обретя вожделенный приказ и крылья за спиной, не ринулся скакать по ступенькам, вослед юному рыцарю, но напротив: с достоинством поклонился и пошел выполнять, шагом, однако так, чтобы видно было, что он сдерживается, а вовсе не мешкает.
       Тем временем, Керси, торопясь занять свое место во главе сотни отчаянных ратников, наемников, так называемых "черных рубашек", бежал очертя голову и даже сшиб горожанина, по виду - помощника палача, с охапкой длинных отесанных колов, которые тот накладывал на подводу... Керси успел подумать смутно, что этот Когори Тумару своею хозяйственностью, основательностью даже в мелочах, напоминает ему его светлость маркиза Хоггроги Солнышко: битва битвой, а все что после нее, должно вершиться без задержек, ибо главное - поход, направление и задачи которого никто не отменял. С черными рубашками ему, конечно же, несказанно повезло. Дело в том, что сотник черных рубашек, кстати говоря - дворянин, Цаги Кроф, по прозвищу Крикун, вознамерился познакомиться поближе с девами-ратницами из охраны примкнувшему к ним посольства, с "прелестными раковинками", как он их называл, имея в виду их кольчуги и панцири, и решил сделать это в первую же ночь, не откладывая на потом. Кого именно он собирался облагодетельствовать, не удалось определить, скорее всего - зная его пылкость в поступках и неразборчивость в средствах - первую же попавшуюся: "да какая разница, главное - чтобы не старуха, а старушек там нет, гы-ы!.." При его способах знакомства с дамами, даже и сомневаться не приходилось - как в успехе его ухаживаний, так и в том, что у случайной избранницы не будет времени и сил для возражений. Крикун дождался темноты, прокрался к подворью, где разместилось посольство, и сиганул через ограду. Но, на его беду, охрану к посольству в ту ночь предусмотрительный и многоопытный Когори Тумару выставил не простую, а из личной гвардии своей, так что даже могучему Крикуну не удалось вырваться из железных лап сторожей: втроем набежали и в несколько ударов заломали богатыря! И в кутузку, само собой. Оказался бы Крикун пьяный - казнили бы еще до рассвета, предварительно доложив по команде о смертельном нарушении, но Крикун был прирожденный воин, артикул и походные обычаи свято блюл, так что временно он был пощажен, дальнейшую судьбу его решил определить сам Когори Тумару. Думай, ваша светлость, все взвесь, потом ведь не исправить будет... С одной стороны - явное нарушение, целый букет преступлений налицо, включая вторжение на земли чужого государства, сиречь на случайное подворье в случайном селении, но - предоставленное посольству; а с другой - что это за ратник, да тем более черная рубашка, если он лямку влачит понурым волом, без удали, без лихости, без предприимчивости? Такого добра за тяглом полно, за плугом, но воин - это дерзкая судьба! Не в ущерб присяге и артикулу, разумеется... Может, казнить, чтобы остальные меру чуяли? А может, просто по душам: дать пару раз в морду, наедине, чтобы не ронять ему воинской и дворянской чести, да выбранить как следует, пристыдить... Да и хватит бы с него? А вояка-то не из последних, жалко расставаться с таким... В то же время и сюсюкать да тетешкаться с ними совершенно некогда. Государь не на прогулку послал. Эх, почему даже в пустяках все самому приходиться решать и додумывать? Будто бы других каких забот не имеется, поважнее??? Этот мальчишка, сударь, понимаешь, Керси, явно в черные рубашки не пойдет, в замену Крикуну, ибо не та порода, чистоплюй... Хоть монету подбрасывай!
       Крикун глядел на ржавую решетку в крохотном оконце и прикидывал от безделья и скуки: выломать ее он, может быть, и выломал бы, но ужаться, чтобы оконный проем туловище пропустил - нет. Голова легко пройдет, а плечи - нет. Да и не солидно отказываться от собою же содеянного. Да и некуда бежать, разве что в разбойники, но это презренно. Крикуну было не занимать опыта в подвигах и в нарушениях, он понимал, что судьба его зависит от чужого настроения, то есть, еще до заката может вывернуться так, а может и этак... И старался думать о хорошем.
       Ветхие крепостные ворота распахнулись легко и вдруг, ибо собраны были из тесаных досок, оббитых тонких слоем листового железа - такое чуть ли не секира насквозь прорубит - не дающего ни прочности, ни вида, ибо самого железа почти и не осталось, ржа съела... Ни умелого дробящего заклятья, ни таранного удара такие ворота, конечно же, не удержали бы, но зато распахнулись стремительно, так, как и надобно было в тот день. Конные отряды Медвежонкова полка (другой, "тургунный", оставался на месте, про запас, но в готовности) в две стремительные ленты вымахивали друг за другом из крепости и, не вступая в бой, начали окружать огромное ровное поле перед крепостными воротами. Настоящее войско, ведомое даже и не особо одаренным предводителем, конечно же, не позволило бы себе скопиться бестолковым стадом посреди открытого пространства, но ведь и разбойники не ожидали, что вместо худосочного гарнизона в три-четыре десятка пожилых калек и пьяниц (бабы с игрушечными ножиками не в счет), им предстоит сразиться с превосходящими силами, да не просто так - а с имперскими стражами!
       Бой на открытом пространстве - мечи на мечи - всегда стремителен, это не осады, могущие длиться от лета и до зимы: Куса и проморгаться не успел, как его людей взяли в стальное кольцо, а из ворот с бешеными взвизгами вырвалась целая стая демонов - сотня "черных рубашек", возглавляемые почему-то золотошпорым рыцарем. Они первые и бросились в лобовую сечу. Делать нечего, пришлось воевать. Разбойники, в большинстве своем, наперед знали свою судьбу, которая, почти всегда - не очень далекая смерть: либо от ран, либо в боевой драке, либо, не дай боги, на несмазанном колу (да и на смазанном-то не повеселишься!), а лучше бы всего - с перепою! Сшиблись - и полетели кровавые ошметки во все стороны! Тогучи Менс правил битву на свой манер, как сам лучше посчитал, ограничение от Когори Тумару было только одно: стрелами - ни-ни! Разве, если кто вырвется из смертельного круга и попытается бежать. Зачем он так решил? Может, восхотел отдохнуть от похода, зрелищем себя потешить, подобно тому, как Его Величество находит мимолетное отдохновение от бесконечных трудов в своем личном цирке?.. Вполне возможно, а скорее - задумал посмотреть в деле, поподробнее, попристальнее: кто такие Тогучи Менс и Керси Талои? Воины они - или так просто, мечом помахать?
       Гм... Вроде, вроде... И то, и другое... Полк имперской стражи в бой вступал очень бережно, словно нехотя, словно мягкие пальцы на птерье горлышко выкладывал: из строя никто в атаку не бросается, но всех разбойников, пеших ли, конных, кто из стада высовывается - жик-жик в мечи! Тем вроде как урок: нырни в толпу и цел останешься... на некоторое время... Сей прием - взращивание во враге трусости на поле боя. По одному, по два, но - урон живой силе противника ощутимый, а кроме того, большая их часть уже напугана, суетятся внутри толпы безо всякого проку, орут, мешают друг другу... Иные, небось, уже в испорченных штанах. Молодец Тогучи, бережет доверенное, сие не трусость, сие расчет! Но и сам не гнушается с краешку ездить, мечом отщипывать - руку, голову - то от одного мерзавца, то от другого... А этот попрыгун, который Керси Талои - ишь ты! Это он - не иначе - бахвалится, выучку показывает, что ему маркизы преподали... Ну-ну... Однако и Керси бился не теряя головы и хлада: вот он бросился на выручку к одному своему ратнику, насмерть стоял, себя не щадя, пока тот с земли поднимался и в разум приходил... Оттеснил в глубь своих - и плетью его, и плетью! Когда успел плеть достать? Правильно - не лезь на рожон поперек всех, не оголяй бока и затылки товарищей!..
       Как ни старался следить за каждой мелочью боя Когори Тумару, но слабое зрение давало о себе знать: пробьется слеза сквозь лечебное заклятье - все и расплылось в глазах! Протер, глядь, а у Керси, у этого, опять в шуйце секира, не плеть, и в две руки знатно рубится! И главное дело, рубашками успевает командовать... И ведь грамотно!
       Когори Тумару расхохотался, вытянув толстый палец вперед и вниз:
       - Нет, но это умора! Медвежонок, ты только глянь!
       - А чего?
       - Чаво, чаво... Слепой что ли, хуже меня? Этот птерчик со шпорышками - видишь, куда рубится? Паладин, обгадь меня цуцырь! Будто не смотрю, а роман читаю! Ужель, и мы такими были? Ой, не могу! Он ихнего главного самолично хочет срубить, к нему проламывается! Этого... как?.. запамятовал?.. Кусу, да. Сыча сюда!
       Подбежал десятник Сыч, знаменитый силою рук и меткостью в стрельбе из лука.
       - Дотянешься во-он до того кабана, в кольчуге над красным тегиляем?
       - То есть, легко, ваше высокопревосходительство! Сверху-то? В одну-две стрелы возьму!
       - Прибей его, а то мы тут, того и гляди, в Аламагана играть примемся, благодаря некоторым столичным бездельникам, которым только и забот, что сказки в свитках читать.
       Разбойничьему главарю Кусе повезло: стрела пронзила ему правый глаз и расплескала мозг внутри черепа раньше, чем он успел понять происходящее. С его смертью прекратилось даже то невнятное сопротивление, которые пытались оказать разбойники имперским стражам. Кто-то попытался дать деру, иные побросали оружие, надеясь сдаться и пожить еще хоть немного, но имперцам, подгоняемым грозным Когори Тумару, некогда было рассусоливать: кого следовало дорезать - дорезали, всех остальных - на кол, без розыска и допросов, благо, кольев оказалось заготовлено с избытком. Дольше всех фыркали и никак не могли успокоиться черные рубашки: прошел слух от лазутчиков из местного населения, что среди разбойников замечен был ратник, им подобный! Этого никак нельзя было стерпеть, чернорубашечники собственноручно переворошили всех покойников до единого, обыскали и плененных - нет, не нашли. А то бы колом не обошелся добрый молодец, шкуру бы заживо содрали, вместе с черной рубахой!
       Тем же вечером, на военном совете, Когори Тумару подводил итоги дня.
       - И, напоследок, скажи-ка мне, сударь Тогучи Менс, для чего такое жиденькое окружение выставил ты против татей сих? Рассредоточил силы, неминуемо их ослабив? А ну - как они единым кулаком бы вдарили - и прочь от ворот, к спасительным лесам?
       - Виноват, ваше высокопревосходительство!
       - Ты мне глаза не выпучивай, тупого не гоняй! Спрашиваю - отвечай с резонами.
       - Слушаюсь, ваше выс... Гм. На поле наше преимущество в живой силе было примерно четырехкратным. Это не считая разницы в выучке и в выгоде расположения войск. Кроме того, две сотни ратников из действующего полка были нарочно оттянуты за оградную ленту, дабы мгновенно переместиться в точку возможного удара и сдержать его на первых порах. Кроме того, как ваше высокопревосходительство изволили видеть, боевое поле представляло собою некий горшок, где с открытой стороны, подле ворот, шла острая битва между разбойниками и ратниками черными рубашками, что тоже затрудняло, если не вовсе отвергало возможность удара неожиданного кулака изнутри в стенки оного горшка...
       - Ладно, убедил. Огрехи были, но в целом - терпимо.
       - Слуга Империи!
       - И совсем уж напоследок. Сударь Керси.
       - Я, ваше высокопревосходительство.
       - Рубака ты неплохой. А до воина тебе еще расти и расти. Я не говорю как до маркиза Солнышка, но даже и как до нашего Медвежонка - очень долгий путь впереди у тебя. Никак с детством расстаться не можешь, весь дурью покрыт. Его Высочеству я лично изложу на сей счет.
       Керси сокрушенно вздохнул, весь в розовых пятнах от скупой похвалы командующего.
       - Совет закончен. Всем по местам, завтра выступаем в путь, согласно артикулу... Сыч!.. Отставить. Медвежонок!
       - Тут он я, ваша светлость.
       - Мальчишка отказался рубашек под свою руку принять, впрочем, как я и предполагал. Стало быть, придется Крикуна простить. Ты, вот что... Не сочти за унижение, сходи, да лично приведи его ко мне, по душам с ним поговорю. Постой! Присядь, подожди, прежде я государю итоги дня отпишу, а то потом такого нацарапаю ушибленными пальцами, что Его Величество подумает - спьяну, мол, писано. Он на эти дела очень уж строгий!
      
       Г Л А В А 9
      
       Длинный и острый визг караульного рога перерезал сонную артерию ночи: подъем! Впереди еще один день похода, западные земли надвигаются на маленькое войско герцога Когори Тумару медленно, однако неуклонно.
       Ломнери Флан хорошо стрелял из лука, превосходно стрелял, пожалуй - ничуть не хуже Керси. Оба они сблизились в приятели за время похода, не упуская случая почесать языки, вспоминая придворную жизнь и общих знакомых, оба охотно становились в караульную пару, когда приходила их очередь держать охранительный дозор... Оба были молоды, храбры, оба страстные охотники до любовных приключений с придворными сударынями... С князем Докари Та-Микол дружба, конечно же, получилась у Керси гораздо более крепкая и значимая, истинная, без теней, даже и сравнивать нечего, но... насчет дев и альковных радостей с ним не больно-то поговоришь: целомудрен чересчур, кроме его возлюбленной Уфани Гуппи нет никого в целом мире для юного князя. Однако о чем еще думать в служебном походе, когда лишь небольшая часть души и разума задействована военною службою? А все остальное... ах.. пылает и воздыхает... и грезит... Ну, по правде сказать, есть в душе и еще один чуланчик тайный, который как раз и создан, чтобы укладывать в него все темное, что найдено будет за гвардейским десятником, рыцарем Ломнери Фланом... Его Высочество принц Токугари не без оснований считает сего рыцаря, гвардейца и аристократа, замешанным в историю с покушением на его Высочество! Рыцарю Керси поручено разведать истинное и отыскать виноватых.
       Осенние росы тяжелы и обильны, как ни сторожись, как ни подтягивай повыше голенища сапог - вымокнут суконные портки по самую задницу. Кожаные штаны не промокают, однако, положенные в походе по артикулу, так уж они обрыдли, и днем, и ночью, и на марше, и в карауле, что молодые люди пользуются каждой мелкой зацепкой, дабы облачиться по-придворному. Ждать неяркого солнышка и сухого поля нет возможности: в походе дворянин принадлежит себе только от побудки до завтрака, да и то, если не в карауле дежурит, все остальное время - служба. Хочешь развлечься стрельбою из лука, либо фехтованием - изволь не лениться. Керси и Ломнери стреляют по очереди, болтают о том, о сем, время летит незаметно.
       Истина трех кругов сама по себе никаких чудес не родит, она - как меч: в хороших руках - волшебство, а в плохих - тупая обуза. Поэтому Керси последовательно, разговор за разговором, беседу за беседой, проводит так, чтобы после каждой истина пополнялась еще одним кусочком, даже если кусочек сей - с соринку размером.
       - Погоди, ты же сказал, что в Большом Дворцовом карауле стоял, как ты мог у нее ночевать? Завираешься, Ломни!
       - Ничего не завираюсь. Это ты перепутал: я в предпредыдущую ночь там караульным железом тряс, луну пугал, а в ту - гм... Порадовался на размер души. Ну, что мне тебе, честное слово давать по такому поводу?
       - Обычного слова вполне достаточно меж дворянами, и я тебе верю, ты прав: я сам перепутал рассказы. Как ты так ветер ловишь? Ты же чуть ли не стрелу на стрелу сажаешь, а ведь он порывами, не угадать?
       - Того не ведаю, Керси... Как-то по наитию. Ну а ты-то сам, рыцарь-дикарь - точно так же одну в другую кладешь? Вот и ответь сам себе на свой вопрос.
       - Да, и опять ты прав получаешься. Свои-то чудеса просты, а чужие - зело таинственны.
       Ломнери Флан был чутьист и умен, он уловил вдруг в словах товарища что-то такое... от чего мурашки по коже... Словно за камнями во тьме цуцырь притаился... Ломнери еще раз попытался расцепить выстрелом ранее воткнутую в мишень стрелу и опять у него не получилось, но не потому что рука дрогнула, ни в коем случае нет, а потому что даже самым метким стрелкам для подобного попадания надобно большое везение, ибо вертлявы хвосты оперенные, ибо еще в древних наставлениях по стрель...
       - Ты к чему это сказал, Керси?
       - Что именно?
       - Ну, насчет чужих таинственных чудес.
       Керси смущенно рассмеялся. Вот и пришел этот миг, которого пришлось так терпеливо дожидаться... Не то чтобы страшен сей долгожданный гость, тем более воину не пристало его бояться, да только жизнь в эти мгновения делает поворот и прежний ее кусочек никогда уже не вернется. Ломнери - блистательный дворянин и товарищ был не из худших... Однако, пора выходить из засады.
       - Тебе княгиня Денарди давала некий порошочек?
       - К... какой еще порошочек?
       - Предполагаю - розоватый такой, магическую присыпочку? Каковую присыпочку-приправу очень и очень легко добавить, например, в сушеные церапки?.. Где-нибудь на птеровой охоте?
       - К-какой еще охо... Ты... Вы, сударь, позволяете себе лишнее. И я не потерплю...
       - Брось, Ломни, причем тут лишнее? Здесь на долгие локти вокруг ни одного чужого уха. Ты дворянин и я дворянин - мы оба знаем, что такое честь воина. Неужели ты думаешь, что я бы поднял все эти вопросы в присутствии посторонних?
       Ломнери Флан, тем временем, хотя бы внешне, уже оправился от потрясения, привычная наглость и уверенность в собственных силах вернулись к нему.
       - Ах, честь? Добрый честный Керси! Мало того, что человек, именующий себя дворянином, взял на себя неприглядную роль соглядатая, так он еще предлагает оболганному им человеку признаться в подлых преступлениях? Даже презренный ростовщик, в сравнении с выбранным тобою, Керси, ремеслом...
       Керси кротко улыбнулся и точно выбранным жестом прервал негодование своего собеседника. И Ломнери Флан охотно послушался, ибо ему очень нужно было передохнуть, преодолеть оглушенность и растерянность, собраться с мыслями, с силами...
       - Ради богов, позволь, я перебью. Во-первых: неприглядную роль сбира поручил мне прямым приказом не кто иной, как его Высочество, наследник престола принц Токугари. Причем - во имя Империи! Высшая доблесть воина - такой приказ исполнить.
       - Ах, вон как? А во-вторых?
       - А во-вторых... друг мой Ломни... а во-вторых... Какое подлое преступление ты имеешь в виду? Разве, упомянув порошок розового цвета, я обвинил кого-то в каких-то преступлениях? Тем более подлых?
       Только что Ломнери был бледен от ярости и страха, теперь же, угодив в расставленную ловушку, он покраснел от стыда. Лоб, щеки, и даже кончик широкого мягкого носа стали пунцовыми... И все же он набрался духу и попытался парировать нанесенный удар.
       - Мой дорогой! Во имя Империи - приказы так запросто не отдаются! Да еще тайные, да еще с самого верха. Любой, кто поумнее нафа или горуля, догадается, что речь идет о страшном преступлении.
       - Бесспорно. Да только о приказе "во имя Империи" ты узнал от меня чуть позже, чем я от тебя о "подлом преступлении".
       Ломнери Флан окончательно взял себя в руки. Все-таки, он, Керси, правильно его оценил: истинный воин. Может, чуть простодушнее, чем следовало бы...
       - Хорошо, друг мой Керси. Не скажу, что ты меня убедил, но я понял ход твоих рассуждений. Что дальше-то?
       - Дальше? Дальше я бы хотел узнать: ты ли добавлял масло семян ясеня в вино, или это делал кто-то другой?
       Ломнери задумался, и эта его задержка с ответом как нельзя более четко подсказала Керси правду.
       - Ясно. Не ты, а та, которая подбила тебя на сообщничество. Пресветлая княгиня Денарди.
       - Ложь.
       - Это как ты себе хочешь думай и говори, Ломни. У тебя свои взгляды на жизнь, у меня свои. Хочешь рыцарское предложение?
       - Слушаю.
       - Ты насмея... Гм... Нет, я насмеялся над тобою за промахи в стрельбе - и ты вызвал меня на дуэль.
       - Дуэль?
       - Именно. Победитель огребет полною мерой затрещин от его светлости, но, скорее всего, останется жив... еще некоторое время.
       - Любопытно.
       - Взамен, победитель обязуется сохранить тайну в прежних ее пределах. То есть, либо вы с княгинею, либо мы с принцем. Идет?
       Лицо Ломнери утратило красноту, как до этого бледность, и он ухмыльнулся совершенно по-прежнему:
       - А как же твой приказ, данный тебе лично его Высочеством? Если ты его не выполнишь? Который "Во имя Империи?"
       - Да так. Во-первых, честь хотя бы сохраню, а во-вторых - моя душа, там, в объятиях богов, будет надеяться на твою честь, ибо судьба империи, трона - важнее в сто тысяч раз, нежели все наши обиды и спеси вместе взятые. Понял, да? Останешься жив - не повторяй впредь подобного - и моя душа и ты будем квиты. Если же я останусь в живых - я обрету правоту своей чести и позабочусь о чести некоей сударыни, имя которой я готов забыть сразу же, как только все разрешится.
       - Подходит. Начнем? - Ломнери Флан отбросил в сторону лук, совершенно не заботясь о чистоте и сохранности дорогого фамильного оружия. Меч из-за его спины словно сам собою подпрыгнул, высвобождаясь из ступенчатых ножен, длинная рукоять его мягко легла в ладони, гардою поближе к правой, навершием к левой.
       - Да, Ломни, ты опять прав, пора начинать. Но... сугубо для справедливости единой... Клянусь - это мне только для отчета... Княгиня - масло, ты - порошочек, а третий слой - кто бормотнул? Из фрейлин Её Величества?
       - Нет. Тоже я. Когда из погребов несли вино, я как раз дежурил и, под видом догляда... заклинание-то простенькое, безвредное, почти ничем не отличается от охранного против древоточцев... Не в тот раз, так в другой получилось бы - его Высочество пьет разборчиво, почти всегда один и тот же винный перечень.
       Вот теперь все стало на свои места! У Керси словно пелена с глаз упала! И сразу же сложнейший внутридворцовый заговор, с целью свержения существующей династии в пользу одной из боковых ее ветвей, ужался до смешного, превратившись в месть униженной любовницы, этой вздорной и взбалмошной дурехи Денарди, помешанной на собственной неотразимости. Кара виновным та же - усекновение головы, однако уровень злоумысла несопоставим...
       - И зачем тебе это понадобилось, Ломни? Клянусь, я никому, кроме его Высочества не скажу?
       - Надеюсь, что и ему не скажешь. В любом случае: не получилось - и ладно, проживет она и без приворотной любви, не буду ей больше помогать... А попади все на место - кто потом спросит, почему у его Высочества вновь любовные предпочтения поменялись? Обычное дело для мужчины.
       Ломнери Флан вытянул далеко вперед свой двуручный меч с приподнятым острием, выставил вперед правую ногу, как бы показывая, что ожидает атаки справа и не удержался, щегольнул: сверкающая сталь ужалила пространство - и на землю бесшумно упала перерубленная пополам стрекоза.
       - Неплохо, Ломни. Стрекозка, небось, проснуться не успела. Уверен, ты бы и по летней не промазал!
       - Чихать мне на твои насмешки, доставай клинок! А то не посмотрю, что товарищ - и раскрою на шесть кусков. Давай, Керси!
       - Ты бы рукава сперва подтянул, не то рукоять запутается. - Керси мешкал, пытаясь ворчанием и подколами выиграть время. Последние слова Ломнери Флана ошеломили его не менее предыдущих: оказывается, в довершение ко всем глупостям и несообразностям, этот влюбленный болван участвовал в маленьком заговоре вслепую, злоумышляя не на жизнь престолонаследника, а на рассудок его, он думал, что подбавляет не яд, а приворотное зелье!.. Боевой пыл немедленно угас; о, если бы удалось убедить его Высочество в этой вновь открывшейся истине! Тогда Ломнери вполне даже может избежать одновременно и смерти, и бесчестья... Как тут быть... скорее думай...
       - Считаю до трех! И рублю на шесть маленьких Керсиков!
       Всё. Ничего не вернуть и не придумать, никого не спасти, кроме себя. Какая, все-таки, жестокая штука - жизнь! Жажда боя вспыхнула в Керси с новой силой и он выхватил из-за спины двуручный меч с не меньшей, нежели у противника, ловкостью. Но боевую стойку он принял совсем иную, чем это было принято при дворе, отнюдь не модную: меч поднят высоко и строго вертикально, левая рука у гарды, мизинец правой касается навершия.
       Сам маркиз Хоггроги учил его рукопашному бою на мечах, кинжалах и секирах, и не было у него ученика прилежнее. В бою на двуручных мечах существует всего шесть основных ударов... ну, семь - если считать прямой сверху, похожий на удар топора во время колки дров, так называемый "крестьянский". Однако, Керси не раз доводилось видеть, как его светлость приканчивал врагов именно этим простецким приемом, разрубая сквозь магическую защиту шлем, голову, туловище, кольчугу, поддетую под панцирь... Итак, меч он держал прямо и высоко, словно бы собираясь применить именно крестьянский удар, но делал это с тонким боевым расчетом: из такого положения легче всего уходить в любую из шести "лопастей" мечевой "мельницы", то есть, рубить справа налево, слева направо, по нисходящей, по восходящей... И колоть, кстати говоря! Укол мечом - самый быстрый удар, хотя и слабейший из них, но точность в его проведении способна с лихвой уравновесить недостаток силы... Что толку тыкать острием в кольчугу, надетую на прочный упругий тегиляй, да еще поддержанную "крепостными" заклятьями почти до панцирной прочности, или, тем паче, пытаться проткнуть боевой панцирь? Там даже рубящим ударом с плеча не просто до тела добраться. Но зато колющий удар хорошо убивает в лицо и в горло, если он точен, конечно...
       Ломнери оказался слабее на характер и первый, не выдержав предбоевого затишья, нанес удар слева направо, прямой, "по горизонту" на уроне живота. Керси, хорошо изучивший своего приятеля, знал, зачем он это делает: встретив препятствие, в виде меча противника, особо хитрым способом успеет повернуть плоскость меча под небольшим углом, и тогда отскок его клинка пойдет по направлению, неожиданному для противника, и Ломнери выведет его на удар совсем с иной точки и в иное место, противником не защищенное... Прямо скукота: его светлость рассказывал и на примерах показывал, что почти у каждого древнего имперского рода есть свой тайный прием, якобы должный привести к победе над любым противником, но этих тайн, на самом-то деле, едва ли не меньше, чем основных ударов... Конечно, его светлости, с его ростом и весом, управляться с мечом, пусть даже столь тяжелым и божественным, гораздо проще: маркиз им и одной рукой машет, словно стилусом, и его даже не пошатнет, а Керси послабее, он и ростом гораздо меньше, и в кости поуже... Приходится заранее рассчитывать рисунок боя, "на противовесах", чтобы в нужных местах не только руками туда-сюда меч подталкивать, но и всем телом... У-у-у-от! Керси даже и заморачиваться не стал с уколом в лицо, как намеревался в первое мгновение дуэли, нет, он сам чуть развернул плоскость своего меча, левую руку - локоть наотлет - потянул вверх и влево, правую, у навершия, просто придержал на месте, помогая мечу подпрыгнуть на нужное место - и удар! Обычный, со слабым наклоном вниз, слева направо, так, чтобы голова этого глупца не отлетела на пять полных шагов, а просто отвалилась и упала рядом с дергающимся телом... Вот и все. Теперь перед этим чудовищем ответ держать, перед Когори Тумару. Но не казнит же он его, в самом-то деле??? Сигнала-то к завтраку еще не было! В крайнем случае, Керси намекнет ему... О! Загудел первый предупредительный "кухонный" сигнал, надобно поторопиться. Жалко, что они никого из слуг не взяли, либо из денщиков... Теперь ему самому запаковывать тело, голову, да следить, чтобы седло не перемазать, чтобы Север не испачкался... Хотя - можно же останки Ломнери погрузить на его жеребца! Точно! Правильно его светлость Хоггроги Солнышко говорил: дуэли делают глупца мертвецом, а умного - глупцом! Да, а ему, в свою очередь, об этом говорил его отец, великолепный Ведди Малый, а тому, наверное, его отец... Впрочем, сие не мешало - Керси ухмыльнулся про себя и тут же стрельнул глазами по сторонам, словно боясь, что невесть откуда возникнет бывший его повелитель, маркиз Хоггроги, и прочтет насмешливые мысли - всем без исключения маркизам Короны слыть заправскими дуэлянтами. Никогда и никем не победимыми! Керси хохотнул про себя и немедленно устыдился: тут он не прав, да, дворянину без дуэлей не обойтись, но маркизы Короны, при всей их несокрушимости, никогда и никого не вызывали первыми... Если не считать одной, той бескровной дуэли, где Хоггроги Солнышко очень ловко и ко всеобщему удовольствию разрешил межгосударственный спор... Об этом удивительном бое при дворе до сих пор легенды ходят. Вот бы и ему так однажды! К примеру, все схватились за мечи, при дамах... конечно пьяные, но в меру, без утраты боевых способностей... и пусть на это смотрит графиня Оири... да, она... и графиня Медовых земель, он ее видел однажды и она его видела... И пусть его Высочество в это время будет неподалеку, но занят... И происходит это... нет, не в замке, а на площади, и еще не темно, людей, зрителей много... А он, Керси...
       - Рыцарь Керси Талои, сударь?
       - Да, я.
       - Соблаговолите спешиться, отдать нам пояс и перевязь, с мечом, с секирою, с остальным боевым содержимым, и следовать за мною. Приказ его высокопревосходительства.
       - Вообще говоря, я и сам к нему намере... Что случилось-то, Бери?
       Старший караула, десятник черных рубашек Бероши Сага, из дворян, презрел служебный артикул в пользу боевого обычая, наклонился поближе к уху и шепнул:
       - Сам в гневе. Вас видели, и ему успели доложить о дуэли. Теперь жди, пока решит.
       - А-а... - Сердце рыцаря Керси провалилось вниз, застряло где-то около дрожащих ягодиц и затосковало: прикажет казнить, заочно разобрав дело - и пикнуть насчет Империи не успеешь, с этого борова станется... - А как же мой завтрак?
       - Завтрак тебе в "мешок" принесут, я прослежу.
       Мешком называли палатку, где до выяснения своей участи коротали время провинившиеся. Керси решил терпеть и ждать до последнего, чтобы "Во имя Империи" прозвучало в самом крайнем случае. Крикнуть-то и сию секунду можно: тотчас к его светлости приведут, а его светлость немедленно, отставя в сторону все остальные, менее важные дела, примет крикнувшего... Но тогда раскроется тайный смысл его, Керси, пребывания в служебном походе, а его высочество недвусмысленно дал ему понять, что раскрываться нельзя! Слух о дуэли "во имя Империи" долетит до двора быстрее урагана, и княгиня Денарди, умничка, враз обо всем догадается... меры примет... Хотя, какие могут быть меры против наследника престола? Разве что свалит все на покойника Ломнери Флана... Нет! Это не он, Керси, это она его убила. Да, именно она, вот пусть и ответит на всю шею за погубленного ею рыцаря, а он помолится богам в память о своем боевом товарище, искренне помолится, жертву в его храм принесет... У него, кажется, тот же, что и у Керси, бог покровитель - Ларро... Нет, вспомнил: у Ломни - богиня Ночи, зловещая Сулу... Он не поскупится, принесет ей извинения и дары. Но для этого следует остаться в живых и сохранить тайну. В крайнем случае, поделиться тайною с этим... Почему все так боятся Когори Тумару? Почему он, Керси, тоже его боится? А вот принц Токугари - нет, и маркиз Короны - тоже нет. Но у них другое положение, к тому же, его светлость Хоггроги Солнышко боится только одного человека на свете: императора! И то - добровольно боится, с почтением, а не с ужасом. Вот бы и ему, рыцарю Керси Талои, подобное! Все трепещут, государь Токугари пребывает в великом гневе, головы так и летят! Из под пальцев молнии брызжут, пресветлые государыни, старая и молодая, заступиться ни за кого не могут, ибо сами попрятались от высочайшей на свете ярости, и тут взор государя падает на него, на... герцога Керси Талои, главнокомандующего всеми вост... нет, всеми западными войсками. И император Токугари вперяет в него взор, полный жажды немедленно кого-нибудь убить, но он, герцог Талои, почтительно и скромно преклонив колено, своего взгляда перед ним не опуск...
       - Ваша милость не будет есть?
       - Что... а... буду, буду, просто я задумался немножко. Заботы, будь они неладны... Что там слышно в большом мире?
       - Ничего особенного, ваша милость, все обнаковенно. А только сейчас вашу милость позовут к Самому.
       - С чего ты взял?
       - Из Шатра все поразбежалися. Стало быть, либо созерцание у него, либо еще что. А только ведь какие созерцания перед полуднем? Не бывает таких созерцаний. Да и конвой сюда на рысях бежит. А конвой-то пеший! Тут и в храм не ходи - за вами от него прислато.
       - Пару раз хоть куснуть успею. Холодна каша!
       - Так ить - остыла, пока вы над нею думу думали! Я горяченькую с котла нес, в куфайку укутамши.
       - Да? Ну, на тогда кругель. Это не подкуп, бери, ты же сначала все сказал, а не потом, не за деньги.
       - Премного благодарим, ваша милость. Чтобы вам удачи, чтобы жить еще и жить...
       - Хм... Я тоже на это надеюсь.
       - Рыцарь Керси Талои, сударь?
       - Да, я.
       - Соблаговолите привести в порядок камзол, портки, сапоги, прическу, манеры и следуйте с нами. Его высокопревосходительство ждет вас.
       - Один?
       Лаббори Вэй, старший сегодняшнего караула, промолчал в ответ, да и Керси задал вопрос так, на удачу, не надеясь на отклик...
       - Я готов.
       Его высокопревосходительство Когори Тумару завтракал поздно, самым последним во всем войске, и когда Керси Талои ввели к нему в шатер, глава имперского сыска находился в середине этого восхитительного провиант-желудочного приключения. Толстые пальцы его блестели от жира, лоснились губы и щеки, по жаркому загривку под темную рубаху сбегал обильный пот. Когори Тумару кивком ответил начальнику караула, точно таким же кивком подтвердил, что услышал приветствие арестованного рыцаря, затем достал платок, размером без малого в плащ, и тщательно обтер с себя жир и пот.
       - Вот так и вся жизнь: даже поесть без помех не дадут. - Очередным кивком выдворил караульных из шатра и уперся скучающим взором в Керси. - Докладывай.
       У Керси язык отнялся. Ну и - как быть? Если бы его высокопревосходительство пошел бы в наступление, взялся бы кричать, стыдить, винить, угрожать - тогда бы Керси нашелся с ответными возражениями, а сейчас? О чем докладывать? Может быть, так и спросить его: о чем, мол, докладывать? Нет, это бы выглядело неумной и наглой выходкой, сие не годится. И молчать нельзя, и сказать как бы нечего. Наверняка старый цуцырь нарочно все подгадал, уж кто-то - а глава имперского сыска умеет разговоры выстраивать.
       - Виноват, ваша светлость.
       - Виноватых казнят. - И замолчал герцог. А глаза такие скучные тусклые, словно бы и не полыхали только что алчным огнем над обгладываемым окороком.
       Молчит и Керси, в то время как душа его подвывает от ужаса и умоляет, склоняет хоть к каким-либо объяснениям...
       - Язык проглотил? Ну, что ж... Тогда и суда не надобно, и так все ясно. Тогда, как говорится, по законам военных времен, я, главнокомандующий имперскими си...
       - Дозвольте слово молвить, ваша светлость?
       - Перебивать старших нехорошо, грех: ведь я уже совсем было настроился приговор объявить. Ладно, молви, рыцарь. Надеюсь, ты хорошо все обдумал. Молви и помни: кол тебе, конечно же, в любом случае не грозит, однако и на повышение в чине рассчитывать не советую. Две рыцарские головы за одно утро - оно, конечно же, непростительный расход, тем не менее, государь милостив, он умеет прощать справедливых, таких как я.
       - Дуэль имела место быть, ваша светлость, это да. Но зова к завтраку еще не было и... -
       Керси решил, что в этом месте не лишним будет сделать паузу, но он опять не учел хитромудрой опытности Когори Тумару: тот и не подумал прерывать возникшее молчание, тупо изучал крючки на камзоле юного рыцаря. - ...вот.
       - Что - вот?
       - Ну... как бы присягу мы с Ломнери не нарушали...
       - "Как бы присягу"! Мерзавцы! - Когори Тумару наконец-то прорвало. Юноша оказался выдержан и хитер, такого рановато казнить, надо попробовать подобраться к его тайне с другого боку. Когори Тумару побагровел от ярости, рука его пошарила слепо и вместо платка уцепила хлебный ломоть, который немедленно прыгнул в разверстую пасть. Брань стала чуть глуше и невнятнее. - Молокососы! За одно это "как бы присяга" хорошо бы вас обоих вздернуть на первом же суку! Даром, что у вас одна шея на двоих осталась! Горули безмозглые, теребень будуарная, сопляки!
       В сердце юного рыцаря постепенно возвращалось тепло, а само оно медленно, толчками, поднималось из низин живота на место, где ему и положено быть. Кричит - значит, добреет, авось и не...
       - Следы заметал? Его высочество покрываешь? - Всесильный вельможа вдруг вновь стал ровен и спокоен, на толстых устах улыбка, в глазах мороз.
       - Ч-что?..
       - Я говорю, хитрец, что ты допустил в своих расчетах одну маленькую ошибку. Я, чтобы время попусту не веять, даже и ждать не буду, пока ты спросишь - какую. Ты полагаешь, что выполняя поручение его Высочества, всегда успеешь сослаться на него и спрятаться под нерушимую защиту наследника престола? Не так ли? "Во имя Империи" - что-нибудь такое, да?
       - Й-я... не вполне...
       - Молчать. И его Высочество, надеясь на величину своего положения, допустил ошибку... Сейчас скажу в чем именно. Мы в походе, в простом служебном походе. Но значение сего похода таково, что в итоге... На кону у нас ныне стоит нечто гораздо более важное, нежели твоя жизнь, сударь Керси, моя жизнь, жизни его Высочества, жизни Его Величества, а также судьбы династии и трона! Да-да, ты не ослышался, дуэлянт обкаканный! Слыхал сказки-байки про конец света?
       - Про Морево? Да.
       - Вот, мы как бы... отставить это дурацкое "как бы"! Вполне возможно, что мы находимся на самом краю бытия, а Морево уже стоит на пороге. Не знаю, что может здесь предпринять тщедушное человечество, однако, оно, с моем лице, пойдет на любые меры, которые сочтет нужным. Полномочия, данные мне государем на время похода предельно велики, они таковы, что я могу не брать в расчет гнева его Высочества. Тебя на плаху - ему мои сокрушенные соболезнования и оправдания. Поскольку с главным делом ты, судя по всему, справился, у его Высочества не будет особых причин злопамятствовать. Понимаешь, да?
       Керси кивнул: он с быстротою молнии взвесил и оценил всю строгую и простую справедливость услышанных слов. Его Высочество непременно вздохнет, огорчится, но, как истинный человек дела, не позволит себе долго оставаться без шустрых и ловких подручных... найдет себе новых любимцев, не осерчав на отцовских друзей. Такими как Когори Тумару не бросаются.
       - Это, сударь Керси, в том счастливом случае, коли удастся Морево предотвратить, либо справиться с ним. Понимаешь, да? В противном же случае ни с кого никакого спросу не будет.
       Керси опять кивнул, но на этот раз уже чуть ли ни с просьбой в мальчишеских глазах: очень уж ему хотелось узнать что-нибудь о Мореве.
       - Быстро рассказывай, беря с меня пример, какого демона ты тут у меня пасешь, в моем походе? Не угрожаю, не обманываю, жду правды и доверия. Попытка на ответ - одна, распорядись ею с умом.
       И в третий раз кивнул Керси. Нет, он не глупец и не трус. И не предатель. В этом бою с превосходящими силами он терпит поражение, сдаваться достойному и следует достойно.
       - Княгиня Денарди...
       - Так.
       - Почувствовала себя оскорбленной тем, что послужила его Высочеству мимолетной прихотью, всего лишь дважды или трижды позабавив его своими "неземными" прелестями...
       - Слыхал. Так.
       - И тем, что его Высочество не удосужился даже преподнести ей хоть сколько-нибудь существенные дары...
       - Дальше. Эту чушь мы все хорошо знаем, имели сомнительное удовольствие слышать и лицезреть.
       - Княгиня Денарди решила жестоко отомстить, отравив принца. Насмерть отравить.
       - Ого! Ну, ну?..
       - Заполучила в любовники Ломнери Флана и с его помощью взялась накладывать трехслойную отраву, чтобы никто ничего не заметил, а пострадал только тот, кто впитает в себя все три слоя... Есть такие древние и тайные способы, весьма сложные...
       Когори Тумару широко распахнул свои красные глазки и уже не подгонял Керси, слушал не перебивая, шаркал, не глядя, стилом на каком-то обрывке свитка.
       - Ломнери же Флан был уверен, что участвует в доставке по назначению - к сердцу его Высочества - приворотного зелья. Думаю, на отравление бы он не пошел.
       - Сказки и домыслы можешь оставить при себе. За приворотные зелья, нацеленные на членов императорской семьи, казнят точно так же, как и за отраву. Да уже и не помогут рыцарю Ломнери Флану твои заступничества. Но ведь рано или поздно глупый Флан должен был прозреть?
       - Несомненно, ваша светлость, но к тому времени она уже подставила бы его под дуэль с печальным для него итогом. Поэтому его Высочество решил не мешкать и поручил мне разобраться на месте... по обстоятельствам.
       - Вот именно! Глупцами, вроде вас с этим горе-заговорщиком Ломнери Фланом, вся Океания забита. По каждому поводу норовят рубить да пырять! Негодяй и преступник этот Ломнери Флан! И ты его, можно сказать, немногим лучше: укрыл от правосудия! Подменил собою имперский сыск и службу наказаний!
       - Все так, ваша светлость, но справедливости ради должен сказа...
       - Ни слова! Я тебе не давал права рассуждать. В сей миг мы с тобой не рыцари, могущие на равных спорить обо всем на свете, но двое подданных империи, каждый из которых на своем месте исполняет свои обязанности подданных! Потом, если после нашего разговора останешься в живых, поболтаем и о человеческих достоинствах дурака Флана и о доступных красавицах в будуарах столицы. Если захотим. А пока не мешай мне править службу. Но напротив - помогай.
       "Если после нашего разговора останешься в живых"! Керси смерил взглядом расстояние до герцогского меча, наполовину вытащенного из ножен. Почему, любопытно бы узнать, он всегда кладет его на барабан? Если, скажем, прыгнуть, выхватить меч... Чисто умозрительно представить такую забавную возможность: в случае, если жирный решит его казнить - почему бы не повеселиться напоследок и не отправить великого герцога Когори Тумару к богам, герольдом, возвещающим о прибытии в царство теней величайшего из величайших воит...
       - Скучно без меча?
       Керси бросило в жар и в пот от замешательства и стыда. Вот ведь старый негодяй! Мысли он, что ли, читает? Каким-то неведомым колдовством...
       - Никак нет, ваше высокопревосходительство! Задумался, почему на барабане всегда его держите.
       - Потому что привык, да и, в случае чего, отсюда мне доставать его удобнее и быстрее, чем кому бы то ни было... Ну, раз я имею дело с пытливым и взрослым воином, а не с розовыми соплями в детской голове, продолжим. Следы ты замел. А дальше? Ведь до конца похода никто тебя не отпустит? И дело не в моей старческой вредности: прямым приказом Его Величества запрещено мне без самой крайней на то нужды отпускать кого-то!
       - А я и не собирался! Ваша светлость, мне ведь самому любопытно... ну... насчет Морева... Его Высочество, к тому же, хочет, чтобы я весь поход прошел до конца, в виде испытания, прежде чем окончательно быть зачисленным в его свиту. Так что я и не собирался. Отчет - обычным письмом...
       - ...с заранее условленными оборотами речи... Понятно. А что делать дальше - его Высочество сам решит, это не нашего ума дело. Так-так....
       Когори Тумару убрал подушку с медного котла и, сопя от нетерпения, прямо пальцами выудил оттуда жирное молочное мясо на косточке. Лучше всего, конечно, вкушать пищу в одиночестве, жуя и глотая вне всех этих затаенных ухмылок и завистливых взглядов, но время... время... времечко... Мальчишка не только хитер, к тому же и необычайно умен для придворного. Мальчишка ему выложил правду, сухую и отжатую, раскрылся, он теперь без панциря и надеется на него, на Когори Тумару, на его благоразумие. И действительно - чего им делить? Юный рыцарь Керси Талои подождет, сколько надо, пока старая гвардия естественным путем не сойдет в уготовленные богами пределы, и тогда уже начнет пихаться локтями, занимая при новом императорском дворе место поуютнее. А ныне - будет верным сторонником принца и верным вассальным союзником вельможам его Величества. Обеим сторонам удобно сие, тем более, что мальчишка ни словом этих помыслов не обозначил, не намекнул... ни, храни нас всех боги от этакой глупости, прямо не брякнул... Все всё понимают молча, не утрачивая осторожности и чести. Неплохой воин.
       - Дрянной пока из тебя воин, рыцарь Керси Талои, сударь.
       - Виноват, ваша светлость!
       - Да, только наф помойный не слышит и не видит всех этих знаков, щедро рассыпаемых на все стороны: смотрите, дивитесь, восхищайтесь, я - Керси Талои, тайный посланник его Высочества с тайным поручением!
       - Виноват, ваша светлость!
       - Виноват он! Виноватых... - Когори Тумару поднес к глазам ладонь правой руки: ссадины уже прошли, но суставы все еще побаливают. Нет, этот Керси совсем иная порода, нежели свойский и открытый Цаги Крикун, чуждая старым добрым временам порода, это гордец, с ним запросто, по-человечески, не поговоришь, уму-разуму не всыплешь. Придется словами ограничиться. - На этот раз прощу, но впредь с подобными глупостями не попадайся! Дуэль он затеял! Дети малые. Из-за баб, небось? Имей в виду - вдругорядь шкуру спущу и твои золотые шпоры не помогут - обе всуну тебе в известное место.
       - Больше не повторится, ваша светлость! Разрешите идти?
       - Ступай, рыцарь, и никогда не позорь наше сословие. Умн... цт... кх... как ее разгрызть-то, ума не приложу, зубы-то уж не те... разве кинжалом... И это... Государь весточку мне прислал, с подзатыльниками за медлительность. Так что мы сегодня досрочно сворачиваемся и сразу же после обеда выступаем. Поспеши.
       Ликование и жажда вновь обретенной жизни переполняли Керси Талои, он бежал к своей палатке вприскочку, с улыбкой на все лицо, он чуть ли не готов был вернуться в шатер его высокопревосходительства, чтобы своими зубами разгрызть ему все кости из котла - только позови!.. Но герцог, по-видимому, предпочитал сам справляться со своим завтраком, да и Керси Талои вполне мог передумать насчет разгрызаний - получи он действительно такое предложение...
       - Ну, что Керси? Как ты?
       - А-атлично! Прощён!
       - Поздравляю. Да... Размяк старый. И Крикуна простил, и тебя простил... Не тот уже Когги. А были времена... - Бероши Сага сокрушенно покачал мокрым шлемом (мягкий дождик только что через бивак прошелестел).
       - Зачем так громко? Не его ли подручный тебя слушает, кстати?
       - Где??? - Бероши Сага в ужасе оглянулся... - Все шутишь? Ф-фу-ух. Ты, Керси, тово... Я понимаю, что радость и все такое... Но совесть имей.
       - Извини, Бери, ты прав, а я не прав. Как станем на постой у князя, с меня угощение, на размер живота.
       Караульный десятник немедленно оттаял.
       - Да ладно уж... Но - с радостью согласен. Говорят, этот Та-Микол старинный друг нашему чудовищу?
       - Вроде бы да. Послезавтра уже наверное узнаем, мы ведь на границе их владений: вон, на горе, их межевой столб.
       * * *
      
       Глава имперского сыска, вельможа и любимец Его Величества императора, главнокомандующий особым войском, наделенный всеми мыслимыми и немыслимыми полномочиями, пресветлый герцог Когори Тумару стоял, выставив пузо, во главе небольшой свиты, посреди парадного зала, в родовом замке князей Та-Микол, и ждал, пока о нем доложат хозяину.
       Войско расположилось лагерем загодя, в чистом поле, а к замку подскакал лишь крохотный, в два десятка всадников, отряд. Золотая пайза и слова "Во имя империи" распахнули крепостные ворота быстрее любых иных заклинаний и таранов. Подскочившей караульной страже осталось лишь склониться в поклонах и продолжать нести дозор, но старший караула опрометью ринулся с докладом искать его светлость князя...
       Когори Тумару любил привносить в чужое бытие суету и неожиданности.
       Замок, не привыкший в внезапным и бесцеремонным гостям, притих: ни служанка не шнырнет, ни даже цепной горуля на заднем дворе не взвоет...
       Наконец, со стороны восточной анфилады комнат донесся нарастающий, но довольно вкрадчивый гул: сюда идут люди, много людей, идут быстро, тихо и настороженно. Низкий, резкий голос, более похожий на рык, издалека возмутил эту полутишину и стал слышен всем, кто находился в зале.
       - Все что здесь есть, во главе со мною - к услугам Его Величества и во славу империи! У меня достаточно сил, земель и средств, дабы верно и со тщанием служить трону! Не щадя живота и мошны! Однако это не значит, что в моем родовом владении кто-то, меня не спросясь, будет сушить вонючие солдатские портки у моего домашнего камина! Пайза - это пайза, но честь - это честь, а плеть - это плеть! Где они???
       Дубовые двери распахнулись с треском, словно бы от пинка: это его светлость князь Дигори Та-Микол выместил на них малую часть своей ярости отворяющим заклятьем, как бы подчеркивая: он у себя дома и волен даже нешуточно колдовать при гостях, если ему вздумается, тем более - при гостях незваных. Тяжеленные створки дверей без ущерба для себя ударились о каменные стены, и в зал вошел, вернее, вбежал его светлость удельный князь Дигори Та-Микол со свитою, воитель, прославленный бесчисленным количеством выигранных им битв, своевольный вельможа уходящего царствования, рыцарь, один из знатнейших дворян империи. Следом за ним, по бокам и чуть сзади, двое его сыновей: старший, Дамори, и младший, Докари, еще чуть дальше сенешаль, дворецкий, несколько дворян княжеского дома, телохранители и даже домашний жрец, опоясанный по такому важному случаю не легким жреческим, а настоящим боевым мечом, одноручным, правда... Впрочем, святому отцу и не пристало носить за спиною тяжелый боев...
       - О, небеса! - Старый князь остановился, словно ударившись о замораживающее заклинание, седые усы его подпрыгнули едва ли не до бровей, а глаза выпучились отнюдь не по-княжески, очень даже простонародно. - Сударь... К-когори... Когги, это ты ли, друг мой???
       - Я. - Только и нашелся сказать герцог Когори Тумару, очень уж неожиданным показался ему переход в поведении хозяина замка. Хотя... чего можно было ожидать от крутого нравом властителя, никем не предупрежденного... Да и не виделись они очень давно, лет тридцать... или даже сорок...
       Дворяне обеих свит все еще настороженно поглядывали друг на друга, не вполне понимая происходящее, разве что у младшего сына князя, у Докари, едва заметно приподнялись уголки рта, и в глазах проскочило нечто вроде лукавой искорки, но сей отсверк заметил только один человек из свиты герцога, рыцарь Керси Талои.
       - Когги... дружище... Да обнимемся же - раздери меня демоны и боги! - Князь взревел, изрыгнув богохульства от полноты чувств, и распахнул объятия. Когори Тумару немедленно отворил свои и, растроганно сопя, двинулся навстречу. Вельможи обнялись, искренне и горячо, оба при полном оружии, но в камзолах, без кольчуг.
       - Да, Дигги, это ты, а это - я! Но не беспокойся, пожалуйста, я встал лагерем в пяти долгих шагах отсюда, и клянусь, что даже в помыслах не было - нарушать покой твоего дома... Я здесь для того лишь, чтобы засвидетельствовать свое глубочайшее уважение и обрести былую радость, глянув на того, с кем пройдено...
       - Когги! Прекрати! Подобного количества чуши, в столь малом количестве слов, я не слышал уже лет сто... И ее извиняет лишь, что это ответная чушь, исторгнутая из вежливости, дабы хотя бы частично уравновесить мою! Я виноват, ты у меня самый желанный гость на свете, и никуда я тебя не отпущу. Но кто посмел... почему мне не доложили, - князь вновь возвысил голос и оглянулся на свиту - не оповестили, кто именно оказал мне величайшую честь и милость...
       - Да - я же! Успокойся, Дигги! Вот ты всегда такой был: сперва рубить, потом опрашивать! Его Величество, дав мне поручение, прямо приказал: не оповещать никого из владетельных правителей, чьи земли доведется проезжать... Я и не оповещал. Но в твоем случае, я решил, что ничем не нарушу приказа Его Величества, коли собственной тушею навещу своего старинного друга. Может быть, это излишне тонкое толкование приказа, но... Да и я полагал, что ты догадаешься.
       - И ничего не тонкое! Если понадобится, Когги, я встану рядом и, как и встарь, вместе примем на свои головы гнев Его Величества!
       - Это лишнее. Государь догадлив и милостив, хотя об этом позже... Но - командуй, говори, я у тебя в гостях, а не ты у меня... Стой, погоди немного, Дигги, позволь уж до конца повиниться пред тобою...
       - Опять начинаешь...
       - Нет, постой. Дело в том, что не далее, как нынче утром, на рассвете, я позволил себе самоуправство в твоих владениях: изловил и приказал казнить с десяток молодцов твоего удела. Негодяи пытались поживиться нашими лошадьми...
       Князь Та-Микол шевельнул правым усом и рассмеялся, помедлив самую малость.
       - Туда им и дорога. Ты ничего не нарушил, ничем меня не обидел, ибо по ним давно Матушка-Земля плакала, не далее, чем через двое суток я сам изловил бы тех поганцев. Так что ты, как и всегда, помог мне, попутно избавив от мелких хлопот.
       - Но, Дигги, не сомневайся, я их просто вздернул, на колья не сажал, то есть, местных удельных обычаев ничем не порушил! Так что они теперь обсыхают на солнышке, для других разбойников отгоняющий запах дают. Можешь принять по счету.
       - А я и не сомневался. Равно как и в том, Когги, что все местные обычаи... и прочее, до самых мелких тонкостей - тебе хорошо знакомо... по рассказам и донесениям. Но это не упрек, а простое знание жизни. И все же, разреши представить тебе немедленно кое-кого... прежде чем я лично расположу вас на постой. Когги, мне просто не терпится!
       - Изволь!
       - Мой старший сын и наследник дома моего, князь Дамори!
       - Похмельные боги! Да он вылитый отец! Встреться он мне первым, так я подумал бы, что ты, Дигги, обрел вечную молодость! Ух, хорош!
       Князь Та-Микол польщено улыбнулся.
       - Неплох, врать не буду. Умен, разворотлив. Характер пока мягковат. Думаю послать его, наконец, в действующие войска, на закалку боем, как у нас в гвардии говорят... Ибо отныне есть у меня, в поддержку роду князей Та-Микол, еще один сын, радость наша великая и... - Князь хотел сказать: "и нежданная", да вовремя запнулся, поняв, что язык его, больше привыкший к приказам и разносам, готов ляпнуть что-то не то. - Младший сын - Докари!
       - А этого-то молодца я как раз знаю! Ловкий малый: едва появился при дворе, как уже снискал благосклонность государя! Но и то сказать - на танцевальном паркете да по передним дворцовым не крутится, весь в делах и разъездах! Вместе со своим неразлучным чудищем клыкастым. Он еще при нем?.. - Лин осмелился кивнуть, но счастливый отец даже не одернул его за эту вольность. - Воина видать по всем признакам. Что же он тебе, кстати говоря, не рассказал о моем походе в ваши края?
       Князь Та-Микол царапнул взглядом старого друга, и Когори Тумару внутренне подобрался: да, никогда нельзя забывать - с кем имеешь дело... Хоть лопни, а теперь никогда и нипочем ему не понять, не дознаться: то ли младший Та-Микол способен хранить тайну даже перед родным отцом, то ли старый цераптор играет свою роль так, что никаким опытом, никакой магией...
       - Я смотрю, вы в дороге не скучали, судя по отметинам - повоевать успели?
       - А? Не-е-ет... Давеча был запасец по времени - имперские леса почистили малость от разбойников, да помогли некоему посольскому каравану добраться до безопасных мест. А так - нет. Это сотский моих черных рубашек, на которого ты показал, Цаги Крикун, с лошади случайно свалился, понимаешь, да и попал лицом под копыто...
       - Ее светлость, княгиня Ореми!
       Главный дворецкий замка стоял тут же, за спиною князя, поэтому о княгине Та-Микол доложил ее личный мажордом.
       Княгиня, по-юному стройная и стремительная, вошла через северные двери, за нею только паж и старшая фрейлина ее маленького двора. Прекрасное лицо княгини, по обычаю высшего света прежних лет, было безмятежно, казалось, никакое чувство неспособно разрушить неподвижную красоту этих черт, однако ощущение это было глубоко ошибочном: княгиня умела чувствовать, и знала, что такое бури страстей. Внешне - да, неприлично показывать посторонним чувства свои... Но - внезапное нашествие, посланцы самого императора, грозный муж, чей разъяренный рык она услышала еще в своих покоях... Если она не способна воспрепятствовать бедам и ураганам, переполняющим этот грубый и жестокий мир мужчин, то, по крайней мере, она будет присутствовать... Этикет не запрещает этого, а сердце приказывает быть - ведь здесь ее сыновья...
       - О, моя княгинюшка. Вот уж вовремя! Позволь представить тебе... Впрочем, вы и так... Ты только посмотри, дорогая: узнаешь, кто оказал нам честь?
       - Рыцарь Когори Тумару, соратник и слуга Его Величества императора, честнейший дворянин на свете, воин из воинов, старинный друг моего мужа! Сударь, большей радости я не могла ожидать от нынешнего дня! - с этими словами княгиня осела в глубоком поклоне, ее лицо тронула легчайшая улыбка, и улыбка эта была искренней, счастливой: не будет бед и лязга оружия, все мирно и хорошо.
       Когори Тумару попытался сдвинуть потеснее свои толстые, широко расставленные ноги, и со всего маху грянулся на одно колено; полетели каменные брызги, ибо он был хотя и без кольчуги, но в обязательных, по походу, стальных наколенниках. "О, мой пол, моя мозаика" - охнула про себя княгиня, однако взгляд ее продолжал излучать несказанную теплоту и ничем не замутненную радость.
       - Ваша светлость, сударыня! - звонким молодым басом взревел коленопреклоненный герцог. - Сбылась одна из сладчайших мечт моих: вновь воочию увидеть ту, которая красотою своей способна затмить блеск звезд, свет луны, солнечное сияние, и даже очарование бессмертных богинь! И лишь одна из женщин земных способна вызывать у меня восхищение не меньшее: это моя супруга. Все остальные же...
       - Оставьте, рыцарь, оставьте. Не скрою, приятно вкушать нектар мужских восхищений, но у меня вполне достаточно зеркал в доме, чтобы знать и понимать истину.
       - Да сожри меня Умана, коли я вру... Ой... Сударыня, виноват, я позволил себе в вашем присутствии...
       - Все хорошо, рыцарь Когори, не вините себя за подобные пустяки, я отлично понимаю язык походов и казарм, ибо мой драгоценный супруг еще от юности моей научил меня выдерживать без обмороков куда более крепкие выражения и богохульства.
       - Ну, уж ты скажешь!.. - Князь фыркнул, возражая, но Когори Тумару, все еще стоящий на одном колене, громогласно откашлялся и продолжил.
       - И еще! Государь, посылая меня с поручением, провидел, что миг нашей счастливой встречи здесь, в замке великолепных князей Та-Микол, может состояться, и попросил меня использовать сей случай, дабы передать уважительное благоволение своему соратнику и вернейшему из слуг его светлости князю Та-Микол!.. А также передать ее светлости княгине, что он по-прежнему горячо и безнадежно в нее влюблен!
       Все присутствующие, за исключением князя и княгини, зааплодировали, князь же только фыркнул во второй раз и молча щелкнул себя ногтем по кончикам усов: подобная галантность - обычай двора, и самый строгий на свете ревнитель добродетели не усмотрит в этом послании ничего порочащего императорскую, либо супружескую честь.
       Княгиня Та-Микол теперь уже открыто улыбнулась.
       - Встаньте, милый Когги, умоляю вас, или я также упаду на колени! Благодарю. Итак! - княгиня возвысила голос. - Плоха та хозяйка, что готова переложить часть своих обязанностей на чужие плечи. Воинам пристало отдохнуть и приготовиться к пиру, который воспоследует к вечеру, а я, во главе домашних слуг, позабочусь о том, чтобы наши гости ни в чем не знали ни малейшей нужды! Затем, все подготовив, я надеюсь вымолить у своего супруга и повелителя разрешение отбыть, незадолго до начала пира, в сопровождении обоих моих сыновей, в замок старшего из них.
       - Я разрешаю, Ори, но - зачем? Ужели присутствие на пирах настолько утомляет тебя?
       - Нисколько, мой повелитель. Но я уверена, что благонравие и воспитание наших сыновей отнюдь не потерпят ущерб от невозможности присутствовать на одной из тех пирушек, которая, как я уверена, будет проходить на старинный гвардейский манер...
       Оба старых рыцаря покраснели до ушей, и Когори Тумару пробормотал:
       - А мы ничего такого и не собирались, так ведь, Дигги?
       Князь только крякнул и десницею махнул, отпуская восвояси жену, сыновей и челядь, другою же рукой подхватил под локоть старого друга и повлек его к камину, где для них уже накрывали маленький "полдничный" стол. Для начала.
      
       Г Л А В А 10
      
      
       Царедворцу и воителю Когори Тумару никогда бы не стать тем, кем он стал при дворе Его Величества, если бы он не умел извлекать ощутимую пользу из всего, даже из своих "гвардейских" загулов. Так, например, ему представился случай понаблюдать, как ведут себя на отдыхе выдвиженцы отшельника Снега: Тогучи Менс и Лаббори Вэй. В человеке, если хочешь приблизить его к себе, следует изучить все стороны личности, а не только деловые способности. Пока - нет нареканий: оба держатся достойно, головы не теряют, слабости и изъяны в пьяном виде не проявляют. Пьют не меньше других, однако и не больше, ровно столько, сколько от них требуется по обстановке, не увлекаясь. Угу, это добрый служебный знак для обоих.
       Древний мрачный замок уже вторые сутки не спал, с любопытством и недоверием ощущая, как внутри него вдруг заплескалось и закипело нечто такое... буйное, полное огня и смеха. Старые рыцари веселились напропалую, но не одни, а в окружении многочисленных слуг и соратников. Выяснилось воочию, что среди домашней челяди сурового князя Та-Микол полно молодых служанок, хохотушек, отзывчивых, хорошего нрава...
       Еще перед походом, император именно под это гостевание отдельно предусмотрел возможную задержку в пути, и, хотя самого князя он недолюбливал, к чаяниям своего слуги отнесся с пониманием, такие попустительства приближенным приносят великую пользу трону, ибо воспитывают в сподвижниках благодарную верность. Верность - она ведь как нежное деревце кипарис в оранжерейной кадке: нуждается в постоянном внимании, подпитке, это не так, чтобы однажды вылил под него бочку воды и десять лет никаких забот, нет: ежедневно, ежечасно, внимательно, с доглядом... Сломать или усушить деревце легко, в саду или на воле, а ты попробуй выходи его, наперекор бурям и засухам!
       Старший сын, князь Дамори Та-Микол, любил принимать гостей у себя, в небольшом замке, где они с женой жили большую часть года, поэтому он ничуть не возражал против решения матушки переждать внезапные праздники у него дома... Жили они вдвоем, пока бездетные, однако все жрецы, дружно и не сговариваясь, утверждали с некоторых пор, что пророчества на этот счет поменялись на сугубо благоприятные, остается только ждать. Замок находился, по обычаю удельных властителей империи, неподалеку, в нескольких долгих шагах от главного замка, добираться туда - меньше половины дня, даже если неспешною каретой, а уж верхом - оглянуться не успеешь: вот он, замок над синим озерцом, маленький, хрупкий, словно игрушечный, однако вместительный и очень, очень уютный. В летнюю, в зимнюю ли погоду, днем - почти всегда солнце, ночью - почти всегда звезды, с какой бы стороны ни подул ветер - запахи чистые, свежие, лесные, озерные, горные... Дамори с женой были радушные хозяева, а матушка и младший брат любили здесь гостить. Княгиня Ореми внимательно выслушивала предсказания и объяснения жрецов, на веру не принимала ничего, сама присутствовала при гаданиях и жертвоприношениях - и все чаще невестке перепадали от нее теплые улыбки, взамен ледяных взглядов и колючих слов. У Докари Та-Микол, младшего сына, пока еще не было своего замка, хотя он уже был женат, ибо матушка... Да, матушка оттягивала и оттягивала миг окончательного отделения от семьи любимого младшенького... ненаглядного... вновь обретенного. Придраться к ней за это невозможно: во-первых, старший все еще бездетен, во-вторых Его Величество пообещал, но пока не пожаловал юному рыцарю-крестнику титул и земли, хотя, как достоверно знала княгиня из своих источников, приказ об этом уже на столе у Его Величества, и даже подписан... В ближайшее время будут ставить печати - и все решится. А пока - Уфани Та-Микол живет в столице, на подворье своих родителей графов Гуппи, Докари Та-Микол выполняет последнее перед пожалованием поручение Его Величества, на этот раз, к счастью, в пределах родного дома... Все хорошо, но ничто не вечно. Сегодня оба сына под крылышком, а завтра - кто знает, что будет завтра...
       - Матушка, ты чем-то вдруг расстроена?
       - О, нет, Дами, нет, не обращай внимания, просто ресничка в глаз попала.
       - Понятно. Однако, я все же скажу: ну, принято же так древним рыцарским обычаем, они ведь давно не виделись, и вполне естественно, что... Уж в чем в чем, а его светлость князя, который тебе богоданный супруг, а нам с Доки родной отец, никак не обвинить, что он слишком много времени посвящает отдыху и веселью! А тем паче - не упрекнуть в этом его светлость герцога...
       - Ах, оставь, Дами, только твоих нравоучений мне не хватало!
       Княгиня одним лишь взглядом показала дворецкому - и тот опрометью ринулся за серебряным кувшинчиком: подлить пресветлой матушке-княгине горячего яблочного взвару, который она очень любила.
       Завтрак проходил как обычно, в крохотном семейном кругу: Дамори Та-Микол с супругой, княгиня и младший брат Докари Та-Микол. Естественно, что присутствовал и домашний жрец молодой княжеской четы, святой отец Зуффари, но за завтраком ему не позволялось говорить ничего, кроме предтрапезной молитвы. На обед собиралось народу побольше, а к ужину обычно накрывали стол на тридцать и более персон...
       - Прости, матушка, не хотел тебя обидеть.
       Слова старшего сына были примирительны и мягки, но мать очень хорошо знала, отчего у мужчин из рода Та-Микол сдвигаются брови к переносице и начинают топорщиться усы... Княгиня Ореми, тут же забыв о ресничке в глазу, ласково улыбнулась невестке, а потом перевела восхищенный взгляд на старшего сына.
       - Ты совершенно прав, мой дорогой, защищая отца, хотя его светлость никогда не нуждался ни в чьей защите, но ты слишком молод, Дами, и не пережил того, что довелось пережить мне. Если рыцарь в мирное время устроил пирушку и веселится на ней от души - нет в этом укоризны и позора, ибо сие положено рыцарю, если, конечно, он настоящий мужчина и воин. Это касается нашего отца, тебя, Докари, Когору Тумару, Фодзи Гура, Лавеги Восточного, всех знатных дворян империи, вплоть до Его Величества, первого среди знати. Все это в пределах приличия и обычая. Но стоит только нескольким рыцарям из так называемой "тюремной дюжины" сбиться в ватагу, так начинается... А особенно разрушительно получалось веселье - правда, они в те поры были гораздо моложе - когда в нем участвовал их признанный заводила... Да, ты правильно догадываешься, Кари, я именно его имею в виду: ох, не всегда он был святым отшельником Снегом! Все под его веселым руководством крошилось и плавилось, превращалось в осколки, в обломки, в руины и в огрызки - на пять долгих локтей вокруг. Ты, кажется, мне не веришь?
       Докари промокнул рот салфеткой, прежде чем ответить, и почтительно кивнул:
       - Верю, матушка, безусловно верю. Но когда я был еще мальчиком Лином и жил в пещере, я всегда видел рядом с собою человека совершенно иного нрава, нежели ты описываешь, и поэтому невольно улыбнулся, пытаясь совместить у себя в сознании два образа в один.
       - Тебе несказанно повезло, что не видел иного. Однако, я продолжу: вот почему, Дами, я решила не стеснять наших прославленных воителей в их обоснованном желании отпраздновать сию знаменательную встречу именно так, как они привыкли за долгие годы совместных битв и походов, но - смиренно умоляю меня за это простить - еще и осмелилась попросить у тебя и у Югари гостеприимства, за себя и за твоего младшего брата...
       Дамори Та-Микол стремительно смутился, как до этого вспыхнул, и на этот раз в его словах не было ни малейшего гнева, одна лишь искренность:
       - О, матушка! Пусть все будет как ты скажешь, а не как я скажу. Для нас с Югари не обуза, но большая честь и светлая радость принимать вас с братом, моя бы воля, так не то что на несколько дней, а... так ведь, Юги?
       Молодая пухленькая княгиня Та-Микол - полные щечки и подбородок в задорных ямочках - была довольнехонька: она, в отличие от более простодушного супруга, заметила и хитрости своей свекрови, и как та подспудно извинялась, в испуге перед возможным гневом ее ненаглядного Дами... Нет, свекровь стала в сто, в тысячу раз добрее, чем была, счастье поселилось в доме, еще бы смилостивились боги и поскорее послали им ребеночка...
       - О, да! Мой повелитель высказал именно то, что у нас обоих на сердце и на душе: таких гостей мы рады видеть всегда и бесконечно!
       Гроза прошла стороной, не успев никому нанести урон, ни даже громыхнуть, и завтрак продолжился.
       От кожаной подстилки у окна шло урчание, сопровождавшее всю трапезу, но вот оно перешло в торжествующий рык: охи-охи Гвоздик сумел, наконец, дочиста обглодать здоровенную кость, раскусить ее в нужном месте - и длинный черный язык добрался до костного мозга.
       Все невольно обернулись на это сладострастное чавканье...
       - Да... Будь я четырежды проклят, Кари! Даже от его челюстей не ожидал я подобной прыти! Этакую костищу боевой секирою не вдруг возьмешь! Воистину зверь в пажах у моего брата! Эт-то тебе не цераптор и не горуль, это сама свирепость, да, наблюдал его в деле. Нет, вы только гляньте: даже маленькая голова готова грызть! И совершенно ничего не видит, и ничего не слышит - увлекся!
       - Послушай, Гвоздик!.. - О... Слышит, оказывается: уши встрепенулись и маленькая голова на хвосте подпрыгнула чуть повыше, обернулась на голос хозяина. - А может, я тоже хочу сего лакомства? Поделишься?
       - Ы-ы-ы! - взревел встревоженный Гвоздик. Мозговая кость - эта такая штука, за обладание которой можно вызвать на бой весь мир - а тут "поделишься!" Никогда, никому!!! Ы-ы-ы-уу... ну... разве что хозяину... если уж так нужно... чтобы спасти его от голода... ох... охи... охи... только ведь разгрыз... она такая маленькая... если уж очень-очень надо...
       - Я передумал, Гвоздик. Кушай, дружок, но поторопись, заканчиваем.
       - Ы-ыыы! Ох-хииии!..
       - Кари, ты куда-то спешишь? Кстати сказать, я там тебе и твоим друзьям кузницу приготовил, в полное твое распоряжение, на все эти дни, так что...
       Младший брат рассмеялся в ответ на предложение старшего и отодвинул от себя остатки завтрака.
       - Нет-нет! Как невозможно уничтожить за один завтрак все съестные запасы этого гостеприимнейшего из замков, так и немыслимо за один день испытать все возможные в твоих владениях удовольствия. С самого утра меня ждет мой друг, Керси Талои, я ему обещал охоту: хотим погонять церапторов по Горячему урочищу. Егеря доложили: там они!
       - А, доброе дело. Вряд ли вы напрочь избавите урочище от этих тварей, все равно весною набегут, ну так хоть проредите... К обеду вас ждать?
       Докари покосился на княгиню Ореми и все же нашел в себе мужество возразить:
       - Вряд ли. Нет, точно - нет. Но к ужину поспеем непременно. Матушка, я ведь обещал... Когда я гостил с поручением у маркизов Короны - знаешь, какую охоту они мне подарили!?
       Княгиня Ореми слабо улыбнулась и вздохнула.
       - Конечно... дело рыцарское, поезжай. Ах, сын мой, сын мой... Керси Талои - хороший юноша, неиспорченный, наверное, только в дальних провинциях подобные и остались. Такой дурному не научит, здесь я спокойна...
       - А что же тогда, матушка? Тем не менее, я чувствую, что именно мой выбор времяпрепровождения - невольная причина твоей грусти?
       - Княгиня опять вздохнула и покачала головой.
       - Старшего сына я хотя бы в детстве ощущала подле себя, и в будущем надеюсь видеть постоянно, ибо он наследник и опора нашего дома, в то время как ты... И тогда... и в будущем... Ах, ступай... - Княгиня подняла слабый мизинчик левой руки вверх, в знак окончания неявного спора. - Беги к своим друзьям, Кари, беги спокойно, ты ни в чем не провинился предо мною. Обними меня и беги. А вы, святой отец, постарайтесь на досуге внушить моему старшему сыну, что негоже всуе раскидываться проклятьями, тем более за обеденным столом, да еще в присутствии жены и матери. Пусть берет в этом отношении пример со своего младшего брата.
       Отец Зуффари, одним глотком освободив от еды набитые щеки, встал с поклоном, и так же молча уселся на место.
       Дамори Та-Микол выслушал матушкин выговор и даже брови сдвигать не стал: ну, да, ну, не прав, Юги тоже его постоянно попиливает за ругань, но - подумаешь... Не велик грех. Ладно, впредь он честно постарается следить за собственной благовоспитанностью.
       - Матушка! - Докари обнял, расцеловал княгиню в обе щеки и убежал стремглав: (Гвоздик, за мной!). Матушку он вечером еще увидит и вдоволь, рука об руку, погуляет с нею перед сном, а охота ждать не будет! Снимутся церапторы с лежбища, как солнышко пригреет, и ищи их потом, свищи, по всем ящерным пастбищам! А то и вовсе до самой весны укочуют на высокий север, поближе к теплу...
      
       * * *
      
       - В наших изнеженных краях, Керси, все не так сурово и прямо, как у вас в уделе, больше внимания уделяется всяким-разным хитрым приспособлениям, чуть меньше - боевой выучке и непосредственным столкновениям... Но охота - есть охота, сегодня нам предстоит "проредить", по выражению моего брата, количество церапторов на просторах нашего удела, а точнее - в Горячем урочище: именно там они спасаются от холода осенних ночей. Когда еще подбавит холодов - церапторы снимутся и уйдут на север, в тепле зимовать, а пока они здесь.
       - Любопытно. В нашей местности церапторов просто нет. Или почти нет, я к примеру, до приезда в столицу, только изображения их видел, на гобеленах, в книгах... Еще у его светлости есть кошма, из церапторов выделана, - вспомнил вдруг Керси. - Ну, у маркиза Хоггроги.
       - Холодно чересчур в ваших краях, по крайней мере - для ящеров. Охота, по нашим местным обычаям, называется: "На теленочка". Выезжаем на место, по основному пути следует приманка, вернее, повозка с приманкой, а мы с тобою будем следовать чуть в стороне, с боков. У церапторов отличный слух и приличное обоняние: они должны почуять, как пахнет, а главное кричит, визжит наша приманка, а почуяв - припожалуют. Мы их берем стрелами, а если повезет - то и мечами, секирами, швыряльными ножами - чем придется.
       - О-у-у! Ура! И стрелами, и вручную - вот это по мне! Погоди, а... Вот повозка, вот клетка, а где сам теленочек??? Не будешь же ты утверждать, что...
       - Буду. Непременно буду. То, что ты видишь - он и есть. Теленок, как таковой, в нашей охоте ненадежен: в самый ответственный миг перестанет хныкать - и как его заставить? Иное дело - горуля: вот кто мастер визжать на всю округу! Погоди... Керг! Созрел горуля?
       - Да, ваше сиятельство! Сутки не жравши! Да мы еще, извиняюсь, от вашего Гвоздика запах ему в повозку подложили - будет выть так, что в Океании услышат.
       - Понял? Нашим теленочком будет горуль, горуля - по-местному. Но ты просто не представляешь, каких трудов мне стоило объяснить Гвоздику, что главный ловчий здесь не он, что люди устраивают охоту "На теленочка" для себя, а не для него. Уж я его и за уши таскал, и стыдил при всех обидными словами - не понимает, вернее, не желает понимать! Но, в конце концов - втолковал: теперь он терпеливо ждет, пока мы вдоволь поохотимся, а уж потом я ему волю даю. Да сам увидишь. Э-ге-гейййй! Керг, начали!
       Повозка, влекомая двумя лошадьми, взяла резво. Вместо колес были установлены салазки, обильно смазанные топленым жиром, добытым с брюха лугового медведя. Лошади, нещадно подгоняемые плетью возницы, ржали, голодный горуля жалобно выл на всю вселенную, полозья визжали, то и дело выскакивая из травяной колеи на каменные участки пути - было очень весело. Егеря-подручные делали все как надо, со тщанием, даже запахи были нарочно усилены: за повозкою влачились намертво прикрепленные мешки, пропитанные коровьим дерьмом и кусками полусгнившего мяса... Церапторы очень любят живую плоть, но отнюдь не брезгуют и падалью. Была небольшая опасность для охоты, могущая сбить всю забаву: если вдруг на след встанут медведи... Да не должны бы: во-первых, это не их угодья, им тут добычи мало, а во-вторых - осень, луговые медведи нагуляли большую часть жира и добирают к зимовке оставшееся, но уже без прежней неутомимости... Пещерных же медведей, горных, которые круглый год бодрствуют, отродясь не бывало в этих краях...
       Далеко впереди повозки с приманкой, чтобы не мешать самой охоте, скакали слуги, полный десяток хорошо вооруженных и опытных охотников - мало ли чего... Рядом с повозкой, по обе стороны ее, держались Докари и Керси, у каждого за спиной меч, на боку секира, поперек седла, но наискось, чтобы ветки не цеплять, длинный лук, чуть ниже седла у стремени - колчан, наполненный стрелами, небо задернуто облаками - ничто не ослепит, прицелиться не помешает... Где вы, церапторы?.. Ну же!..
       И вдруг послышалось уханье, вой не вой... резкое, визгливое...
       - Слышишь, Керси? Заквакали!
       - А?.. Что, Кари?..
       - Взяли, говорю, наш след! Разбегаемся! - Докари Та-Микол дал знак рукой, и оба юных рыцаря разъехались по сторонам, локтей на тридцать-сорок от повозки, так, чтобы скакать на одной скорости, но чуть впереди ее, ибо при стрельбе надобно исключить все возможные случайности, то есть, чтобы друг друга не поранить, и чтобы повозка с возницею не попала под перекрестный полив стрелами.
       Никому не дано угадать заранее - какова в количестве будет стая нападающих, насколько они будут опытны и проворны, поэтому возница обряжен в длинный, очень прочный и толстый тулуп - воротник до макушки, а под тулупом кольчуга, под руками, в повозке, две секиры, да клевец, да кечень... Церапторы народ холоднокровный, но очень уж боевой, никакая предосторожность лишнею не будет.
       Гвоздик веселым махом несся впереди своего хозяина, в локтях десяти от него: хозяин твердо пообещал, так что он успеет еще поохотиться, а пока пусть Черника в очередной раз усвоит - кто настоящий вожак! Меж тем, кобылу Чернику совершенно не волновали вопросы главенства в их маленькой домашней стае: вожак - он сверху, в седле сидит, он знает, что делает, наше дело скакать и радоваться жизни, а то уж так эта конюшня прискучила! Главное - об камни не споткнуться, иначе будет не до радости.
       Мерзкое кваканье, между тем, быстро приближалось, и вот, когда Керси в очередной раз обернулся, его глазам открылось жуткое и вместе с тем волнующее зрелище: огромная стая церапторов сбилась в довольно узкую буро-зеленую ленту и стремительно приближается к повозке. Им бы рассыпаться в беге на широкую облавную "метлу", во сто крат более опасную - нежели вот это вот безобразие, в которое и целиться не надобно... Нет, каждая особь не желает уходить от колеи, где запах добычи наиболее силен... Жадность, глупость. Двести локтей... сто пятьдесят... сто... Кари, ну что же ты... не видишь, что ли...
       - Керси, даваййй!!!
       И зашелестели стрелы! Одна за другой, одна за другой! У стрел Докари оперенье зеленое, а у стрел Керси - черное, чтобы потом не перепутать. Никакого яда - только меткость! Первая же зеленая стрела угодила в красный раздутый зоб вожаку-цераптору, есть почин! Подстреленные церапторы кубарем вылетают в сторону от дороги, но другие как ни в чем не бывало продолжают бег. Покуда они преследовали повозку не глядя, по следу, чешуйчатые хвосты их были загнуты вверх, за спины, почти на манер скорпионьих, а ныне толстые коренья хвостов расправлены и летят над землею ровно, не хуже стрел, чтобы скорости бега не мешать, за камни и ветки не цепляться. Бегут церапторы на задних лапах, вытянув морды к добыче поближе, передними короткими лапами изредка толкаясь от встречных камней, только чтобы равновесие сохранить... Керси и Докари стреляют очень проворно, выбивают из погони передних, дабы держать расстояние между голодными тварями и повозкой, однако церапторов слишком много, ума у них очень мало, и повозку они вот-вот настигнут... Докари Та-Микол безошибочным чутьем воина ощутил: пора! Да, пора, и Керси чует это не хуже своего друга, даже объяснять ничего не надобно... Однако же в охоте порядки строгие, почти как на войне: охоту всегда один ведет, а не по двое, по трое распоряжаются...
       - В мечи! Ийй-ех!
       Керси слышит команду - а сам давно к ней готов! Лук в заранее приготовленный чехол, секиру в руки - и вперед, к повозке! В мечи - это знак, приглашение к рукопашной битве, а вовсе не приказ действовать именно мечом. Да хоть кинжалом маши! Но кинжалом боязно: церапторы звери хваткие, мощные, свирепые... Керси орудует секирой, а Докари одноручным мечом, из руки в руку меж ударами перебрасывает - щеголь! Тоже своего рода отличительная особица в разрубах получится, подобно тому, как зеленые перышки разнятся от черных... Цераптор - свирепый хищник, сильный зверь, а все же, в сравнении с волшебным чудовищем охи-охи, почти как утка, или ящерный поросенок. Охи-охи Гвоздик тоже услышал команду "в мечи!" и тоже понял ее правильно: у него в передних лапах по пять мечей, да в задних (для битвы - запасных) столько же. Да вся пасть набита маленькими кинжалами: главное в начавшейся веселой суматохе - чтобы маленькую "сторожевую" голову с хвоста не скусили - три месяца ее потом выращивай заново! Уж дважды за последние годы случалась такая неприятность - это все равно как... как... получше присматривать надо за хвостом, вот что!
       Один мелкий, но весьма проворный цераптор вывернулся из общего потока, поднажал и в длиннющем прыжке настиг повозку, запрыгнул в нее... Горуля в клетке, его не уцепишь, а спина в тулупе - вот она! Возница, почувствовав рывок, знал теперь только одну молитву на свете: держаться прямо и не опрокидываться навзничь! Упадешь - пропадешь, а устоишь - может быть, и успеешь еще выдернуть и воспользоваться клевцом или кеченем... И вдруг смрадная тяжесть на шее уполовинилась... и нет ее больше, только кровавое трепыхание... поганая вонючая кровь у этих тварей.
       Да, Керси отличился на славу: он мгновенно подскакал вплотную телеге, выгнул туловище невероятным образом и единым ударом секиры пополам перерубил шустрого цераптора! Заднюю часть его словно вихрем вымело с повозки, несколько мгновений спустя и передняя половинка разжала челюсти, шлепнулась в телегу...
       Это была великолепная охота, одна из ярчайших в жизни Керси. Уже сидя у обеденного костра, он все не мог успокоиться, мышцы рук и ног подрагивали, вспоминая недавнее...
       - Ну, что, Керг?
       - Обильно, ваше сиятельство! Важная охота вышла. Мне с ребятами почти и не досталось добить. Шестерых мы закончили, остальные разбежались. Да и Гвоздик ваш натерзал порядочно, прямо скажем.
       - А много остальных-то? Которые разбежались?
       - Так ведь... ваше сиятельство... Оно ведь - кто как считал. Но по общему нашему разумению, да по следам убедиться - не более как дюжина спаслася. Вот стрелы вашего сиятельства, все промыты, вот стрелы его милости, а вот эти, по две каждой - это промашки, они в особых пучках.
       - По две? - Керси встал на четвереньки и подковылял поближе к положенным на кошму стрелам. - Да, по две, точно. Э... э... Гвоздик!.. Кари, а можно, чтобы он обратно лег, а то я как-то немного того... после сегодняшних его подвигов... Зябко мне стало, если честно, не потому что у него дурные намерения, а просто...
       - Гвоздик, убери свой нос на место, тебя никто не уполномочивал облизывать гостей, даже в знак приязни. Лег - значит, лежи, не то останешься без обеда. Да, Керси. Две зеленые промашки мои, две черные - твои. На охоте - да не без осечек?
       Керси нерешительно оглянулся на друга.
       - А это... ничего, все-таки, ты полагаешь? В пределах?..
       Докари едва заметно усмехнулся.
       - Даже мой суровый отец, или мой придирчивый наставник Снег, или твой несравненный воспитатель, маркиз Хоггроги, который не менее строг в вопросах чести и доблести, не сказали бы и слова упрека за промахи, допущенные в бешеной скачке, среди камней и оврагов, в условиях, весьма похожих на бой. Это повод хвастаться, а не испытывать угрызения совести. Мы можем смело вписывать эти итоги на наши послужные свитки.
       Керси успокоился и так же, на четвереньках, упятился к себе, на ворох шкур, поближе к костру.
       - Тупые, тупые, а верткие твари! Чтобы я два раза промахнулся...
       - Керси, ты сел точнехонько на свой берет.
       - Ой... ай... Точно. Все, так и так теперь менять перо, сломано в двух местах! Настоящее тургунье - знаешь, какое дорогое?
       - Вижу, из ляжки. На любом деревенском базаре заменишь.
       Все попытки юного рыцаря разгладить беретное перо ни к чему не привели: в костер его, отслужило. Нет, сочувствия по такому ничтожному поводу от друга не дождаться: князья Та-Микол суровы и не суетны, побрякушки презирают.
       - И ничего не из ляжки. А подхребетное!
       - Керг. - Докари ударом пальца сбил печать с кувшина, собственноручно наполнил оправленный серебряным витьем рог до самых краев.
       - Здесь я, ваше сиятельство.
       - Охота закончена. Стало быть - вот кубок, утоли жажду. Но мы еще не вернулись, поэтому твои люди получат бочонок там, в замке. В полное ваше распоряжение, от меня и рыцаря Керси. Ты порадовал нас и вообще молодчина!
       - Покорный слуга вашего сиятельства!
       - Пей и ступай, дальше мы с рыцарем сами посчитаемся заслугами. Погоди. А это целиком отдай вознице, пусть один допьет, ему полезно будет. Керси, ты-то будешь вино?
       - О, нет, только не сейчас! Может, за ужином, но здесь - нет.
       Огромный и словно бы всегда сердитый лицом Керг любил горячительное и не собирался ждать ужина: он осклабился во весь рот, двумя щелчками подбил усы повыше, чтобы не намочить, в левую руку взял кувшин, правой поднес к лицу рог - бульк, бульк, бульк - кубок опорожнен! Осчастливленный, поклонился в пояс молодому князю и пошел к своему егерскому костру. Вино - пустяк, еще ведь потрафы будут, князь Докари милостив.
       - Продолжим. Наших застреленных - ровно тридцать. Пятнадцать черных, пятнадцать зеленых стрел. Так, Керси?
       - Вроде бы так. Вожак - твой.
       - Зарубленных - девять секирою, десять мечом.
       - Эх... верно.
       - Однако одного цераптора егерям пришлось приканчивать отдельно, ибо меч ссек ему передние лапы, но сие не помешало ящеру попытаться убежать. Так что, по-строгому, и здесь счет ровный.
       - Но, Докари... ваша Черника цела и невредима, в то время как у моего Севера живот в двух местах поцарапан... Неглубоко, но все же...
       - Поцарапан, но как может быть поцарапан не от клыков и когтей, а от веток во время скачки по густому лесу, а кроме того - заклинания и мази сделали свое дело, ваш Север вновь в полном порядке.
       Разбирая итоги охоты, оба юноши и не заметили, как перешли на вы, однако в этих церемониях не было ни зависти, ни раздражения, просто увлеклись расчетами и разволновались.
       - И все-таки, моя вина, что я так близко подпустил к себе и к Северу этих гадин.
       - Керси, имей совесть. - Докари опять еле заметно улыбнулся. - Ты выручал возницу, тут уж не до осторожности. Кстати сказать, его спас ты, и никто другой. Более того, не просто спас, но создал немыслимой красоты удар секирою! Сходу, из неудобного положения, одним взмахом, поперек и пополам! Так что... при прочем остальном равенстве успехов, победа в этой охоте твоя, по праву.
       Керси густо покраснел, ибо он не был вполне уверен в правильности вывода. Князь Докари Та-Микол вообще подавлял его своей... своим...
       - Знаешь, Кари. Я с детства был уверен, что я дворянин до мозга костей, непревзойденный воин и вообще...
       - Так и есть.
       - Угу. Но глядя на тебя, я воочию вижу, что такое аристократ, и сам себе кажусь косолапым деревенским увальнем! Ты всего лишь несколькью годами старше меня, но из тебя прямо таки сочится многотысячелетняя аура твоего сверхаристократического рода. Наши маркизы Короны тоже родовиты будь здоров, не хуже твоего, но они... проще, прямее, первобытнее. И эта разница между нами с тобой удручает меня время от времени, честно признаюсь.
       Докари расхохотался белозубо и от избытка чувств даже стукнул кулаком по кошме, нежной зеленью плеснул с безымянного пальца перстень, подарок невесты (иных украшений Докари не носил вовсе, ни на руках, ни на груди, ни на лице).
       - Керси, дружище, ты забываешь, что я еще совсем недавно был простолюдином, из нижайших, и нисколько не жалею об этом, и всегда радуюсь, когда меня называют Лин. Правда, сейчас даже Ромеро, мой шут, избегает упоминать это прозвище. Похоже, матушка проведала и тайком сделала ему внушение. Да я и во Дворце в голос повторю: был простолюдин - и этим горжусь. И свою невесту Уфани Гуппи я полюбил, когда она тоже назвалась горожанкой Уфиною и женился бы на Уфине, хоть там небеса рухни. Так что, давай не будем тягаться предками, тем более на честной рыцарской охоте. Ты победил - и это еще одна бесспорная истина.
       Керси пошмыгал носом, примериваясь, как бы, не теряя достоинства, согласиться с этим... все-таки, незаслуженным подарком, - и вдруг вспыхнули глаза, нахлынули воспоминания:
       - Это было нечто, Кари! Он как прыгнет с правых полозьев, когти в два веера! Я подскакиваю, такой, ну, думаю: всё! А сам думаю: погоди! Ни с левой неудобно, ни с правой! Я - вот здесь, а он - вон где! Я чуть вперед! А ждать-то нельзя! И вдруг я увидел! Кари, мне как будто боги внушили: вот так изогнись и сюда бей! Мне словно сам Ларро подсказал, под каким углом и каким замахом рубить! Я даже заранее понял, как именно руку тряханет! Я клянусь! Шших! - и получилось! Я даже тулуп ему не оцарапал, представляешь!
       - Еще бы. Когда мы вернемся в Океанию, я примусь хвастаться, что лично видел этот удар. И мне будут завидовать, Керси, уверяю тебя. Начнем с отвара?
       - Как скажешь, я не голоден. Вру, побери меня наф! Жрать хочу, сил нет! Это от переживаний. Ух, хороша охота! Давай отвар, мясо, хлеб, кашу, тулуп - все съем. Только церапторов есть не буду - уж больно они вонючие.
       - Падальщики суть, оттого и смрад. Но, как видишь, и охотою не брезгают. Однако, нынче преглупые охотники сами стали падалью. А поесть у нас найдется, обед будет не хуже чем в замке. Да, Гвоздик?
       Гвоздик заурчал в ответ, рыкнул свирепо и сразу захныкал как можно более жалобно: он не очень хорошо разбирал человеческие слова и вовсе не умел говорить, но святость обеденной трапезы должны бы соблюдать все, включая хозяина! Его-то добычу никто не подсчитывал, а она не хуже, чем у других, даром что стрелами пользоваться не умеет... Наверное, люди поленились собирать в кучу куски и ошметки церапторов, доставшихся на его охотничью долю, а так еще неизвестно - кто главный добытчик бы получился. Вон там, в мешке, преотличные ящерные окорока, с ко-о-осточками. Наверное, хозяин забыл о них, или не может найти... потому что от костра густо разит обожженным молочным мясом, след забивает. А без спросу никак взять нельзя, сразу уши натреплют...
       - Судя по запаху - прожарилось как надо. Керси, подставляй доску, придерживай кеченем, прямо держи, не то весь жир стечет! Теперь развяжем веревочку и добудем для Гвоздика... Во-от... А где моя доска?.. Ага. И мне кусочек. Керг! Забирайте и это к себе, нам достаточно! Все, вот теперь дружно обедаем! Но не налегая, умеренно, ибо вечером нас ждет ужин и мои близкие будут весьма недовольны видеть за столом сытых гостей. Ну... нашего Гвоздика это не касается, его я видел сытым считанные разы - за всю жизнь, и в те счастливые мгновения он напоминал надутый до отказа бурдюк от ящерного кабана с хвостом от охи-охи. Да, Гвоздик?
       - Оххи-иыыы!
       По охотничьему уставу, после обеда полагалось слегка отдохнуть, лежа, сидя, в дреме - как угодно, по-вольному... Но в тот день охоте не было суждено закончиться как положено. Едва только рыцари утолили первый голод - рог затрубил! Это дозорный по стоянке предупредил о... приближении всадника... одного, одетого... в императорские цвета!!! Что случилось???
       Всадник бешеным галопом, насколько это позволяла ухабистая местность, мчался к ним и умерил коня, перейдя на рысь, только в прямой видимости от рыцарей, которые встречали его стоя, в беретах и с ладонями на эфесах. Спешился лихим прыжком. Вот это выправка! Истинно гвардейская!
       - Гвоздик, лежать.
       - Рыцарь Докари Та-Микол, ваше сиятельство князь?
       - Да, это я.
       - Сударь, вам сверхсрочное послание от его светлости герцога Когори Тумару, в собственные руки, лично!
       - Рыцарь Керси Талои, из Дома его Высочества престолонаследника принца Токугари, ваша милость?
       - Да, я.
       - Сударь, вам сверхсрочное послание от его высокопревосходительства герцога Когори Тумару, в собственные руки, лично!
       Оба рыцаря немедленно взяли в руки предназначенные для них свитки, но ломать печати не спешили, ибо видели, что прежде гонец должен сказать нечто общее для всех, готовится это сделать... а левый рукав у него повязан черною лентой! Боги! Неужели...
       - Обнажите головы! Опустите взоры! Смирите дыхание! Слушайте! Слушайте! Слушайте! Государь наш, всемилостивейший повелитель наш и отец, первый среди рыцарей земных, Его Величество император, ушел от нас навсегда: созерцать вечность и неспешно беседовать с богами!
       При этих словах все егеря князей Та-Микол, столпившиеся поодаль, рухнули на колени, упершись носами и ладонями в землю, а трое рыцарей, согласно этикету, опустились медленно и прямо, каждый преклонив одно колено, обнаженными пальцами десницы касаясь травы. Помолчали. Послушные знаку посланца, так же молча встали.
       - Вскрывайте же ваши послания, судари, ибо события не терпят отлагательств. Я, рыцарь Ируми Зога, выполнил свое задание перед богами и империей, очередь за вами!
       На обоих свитках было начертано одно и то же: немедленно, вне всяких иных дел, не обинуясь болезнями и обстоятельствами, как можно быстрее прибыть в ставку главнокомандующего императорскими полками герцога Когори Тумару, имеющую место быть в замке верного вассала Империи его светлости князя Дигори Та-Микол.
       Юный князь Докари глянул поверх свитка на рыцаря-посланца.
       - Сударь Ируми, вы знаете содержание наших свитков?
       - Да, сударь, ибо сие предусмотрено на тот случай, если случайность, либо чья-то злокозненная воля...
       - Да, я понимаю, для подстраховки. Потому и рыцарь послан, а не простой вестник, слову которого, не подкрепленного свитком и печатями, я не обязан верить.
       - Так точно, сударь Докари, так точно.
       Керси Талои молча слушал начавшийся разговор: здесь, в этой неожиданно сложившей обстановке, приравненной к боевой, его друг становился как бы старшим их маленького отряда, он решает - остальные внимают.
       - Но я вижу, сударь Ируми, вижу по преизрядному слою пыли на ваших доспехах и на вашем лице, что путь вы проделали нешуточный...
       - Было дело.
       - Дорога обошлась без происшествий? Вы голодны? Керг!
       - Еще не знаю насчет голода, вся глотка спеклась, вот попить бы...
       Керси сорвал с пояса фляжку и протянул рыцарю.
       - О-о-о... у-у... благодарю. Без происшествий. Только на солончаках, там... к востоку, ну, знаете...
       - Знаем, Соленые земли.
       - Точно. Увязались за мною твари, с такой, знаете, рыжей паучьей шерстью на рылах...
       - Красные оборотни. Но, вообще-то говоря, на свету они довольно трусоваты всегда были...
       - Так я и ночью скакал, ночью и привязались. Гроза была, при свете молний и рассмотрел. Впрочем, пустяки, а остальное не стоит упоминания... Однако, сударь Керси, я всю вашу фляжечку того...
       - На здоровье, чистой воды в этих краях в достатке.
       Тем временем егеря под руководством Керга скорехонько подтащили к рыцарскому костру кошму, доски под мясо и зелень, кубок, кувшины...
       - Сударь Ируми...
       - Просто Ируми. Вы Докари и Керси, я Ируми. Ну, что, в путь?
       Князь Докари улыбнулся.
       - Вы правы. Просто, в такой... кошмарный, горестный день вся сообразительность исчезла, как выдуло ее. Однако, если мы с Керси, согласно приказу, уже должны быть в седлах и через пару мгновений пустимся во весь дух, то вам ведь сие не обязательно, или я не прав?
       Ируми Зога наморщил лоб и в нерешительности посмотрел на князя.
       - Я не вполне вас понимаю...
       - Все просто: вы же сами сказали, что ваше поручение исполнено, избыто.
       - Так точно. И сразу же возвращаюсь.
       - Но нигде в приказе не сказано, что вы должны скакать с равною с нами скоростью... тем более, не в обиду вам и вашему коню, соревноваться в скорости с теми, кто отдыхал и набирался сил в то время, как вы...
       - Еще бы, вы истину глаголете: с моим Кудрявым это было бы затруднительно после такой скачки! Вон как пена с него - льет, не капает.
       - Таким образом, пока вы пообедаете у костра, наши люди позаботятся о вашем коне. Более того, поскольку им тоже за нами не угнаться, мы оставляем их вам в сопровождение...
       - Гм... поесть-то я могу, имею такое право, выполнив поручение, но никаких биваков и палаток, я. согласно артикулу, должен немедленно возвращаться в расположение войск.
       Князь Докари кивками подтверждал, что слушает, не забывая следить, чтобы егеря все сделали правильно:
       - Мы уезжаем, вы остаетесь пообедать и смыть с лица дорожную грязь. Это по правилам. Далее, вы садитесь в седло и мирно засыпаете, а мои люди, во главе с Кергом, тихо-мирно ведут в поводу вашего Кудрявого по ровной дороге. Таким образом, вы сами передохнете, не нарушая приказов, и дадите передохнуть вашему питомцу. По-моему - неплохо рассчитано. Еще лучше, если вы временно пересядете на одного из запасных коней, а ваш пройдется налегке? Клянусь богами, он не возразит.
       Ируми Зога расхохотался басом, но тут же испуганно осекся: все-таки траур.
       - Сударь Докари, я вам весьма признателен! Я согласен.
       - Просто Докари. Счастливо оставаться!
       - Да, очень признателен, вам и Керси, так и сделаю. Но...
       Докари тут же придержал Чернику, даже развернулся из вежливости и в знак уважения .
       - Да, Ируми?
       - Вот... очень вас прошу... Позовите вашего зверя, пусть он вернется и постоит на месте хотя бы пару мгновений. Мы все наслышаны о нем, но чтобы охи-охи вот так, вблизи, вне клетки, без цепей и ошейника...
       - Извольте. - Докари свистнул в два пальца: Гвоздик!
       Охи-охи немедленно примчался на свист и попытался в невероятном прыжке, на лету, облизать своего хозяина, однако Черника вовремя встала на дыбы и даже махнула копытом, чтобы отогнать нахального своего приятеля. Она промазала, и Гвоздик не обиделся.
       - Это просто чудо, не видел бы воочию - не поверил бы... Ведь этакий молодец тургуна завалит! Клянусь потрохами!
       - Не преувеличивайте, Ируми. Ни тургуна, ни дракона, ни горного медведя ему, конечно же, не взять, но я видел его в деле против матёрейшего цуцыря!
       - Да вы что! И как оно?
       - Гвоздик мой бился как паладин Аламаган, держался почти на равных . Ну... До встречи!
       - Счастливо.
       - Скорого вам пути!
       На выходе из ущелья, проскакав несколько долгих локтей, Докари сделал знак, и друзья остановились.
       Распогодилось. Солнце почти по-летнему согревало плоскую равнину, всю в многоцветных пятнах разнотравья. Разве что желтизны заметно прибавилось. Стада ящерных коров оставили за собою вывороченную землю, кучи гниющего навоза, особый кисловатый запах живого... Сейчас бы здесь резвились церапторы, не помешай им охотники этим утром.
       - Керси, дальше наши пути слегка расходятся.
       - Что? Эт-то еще почему? Ты хочешь вернуться? Зачем? Ничего не понимаю!
       - Нет, Керси. Но ты помчишься напрямик, через камборовы земли, умеренно спеша, а я, все же, сделаю небольшой крючок. Я должен повидать матушку.
       Рыцарь Керси попытался улыбнуться и кивнуть, в знак того, что он вполне понимает сыновние чувства своего друга, но... все-таки... Странновато.
       - Странно, да? Рыцарь, с недвусмысленным приказом поспешить...
       - Я так не говорил, Кари.
       - Но подумал. Короче говоря, я чую... я ощущаю... Керси, ты ведь неплохой колдун, неужели ты сам ничего не чувствуешь... Окружающий мир... не тот... он как бы затаился...
       - Да-а, из меня колдун... Я даже дождь вызвать не сумею. А вот мой прадед был!.. Я тебе доложу, он мог бы любому верховному жрецу...
       - Я тебе верю, Керси, и если посмел тебя перебивать, то лишь по крайней спешке. Говорят, Морево на пороге. Именно его я, похоже, чувствую. И матушка тоже. Я готов голову прозакладывать, что смерть Его Величества связана с этими самыми... явлениями... Н-не умею объяснить более внятно... Короче говоря, я принял решение: хотя бы на пару мгновений увидаться с матерью, но это - крюк, что ни говори. Может, обойдется. А может - взыщут с меня за это. Тебе же страдать в дебрях чужих предчувствий ни к чему, хотя... - Докари засмеялся внезапно - теперь ведь не я, а ты любимец императора, не всяк решится тебя ерошить.
       - Но я и без этого ничего не боюсь и не...
       - Да, потому что ты хороший друг. Но сейчас я старший, и я настаиваю. Считай, что настоял.
       - Понял.
       - Постараюсь тебя нагнать перед отцовским замком, там уже одна дорога будет.
       - А я постараюсь тебя не перегнать, хотя и мешкать не могу. Руку - и разбежались. Мне - прямо...
       Перчатка хлопнула о перчатку.
       - А мне чуть правее. До встречи, Керси!
       - До встречи, Лин!
       Керси понимал: Кари никогда не отступит от артикула и присяги, если на то не будет исключительных причин, раз уж он решил - значит край. Кари не трус и не лодырь, Кари, скорее, собственными интересами пожертвует в пользу друзей, но уж никак не наоборот. Стало быть, все он делает правильно. Почему так жарко? Пора бы прохладе выползти из оврагов, до заката ведь не так уж и далеко. Хороша почва: ни глины тебе, ни торфяников: крупный песок с мелкими камнями, твердый, слежавшийся, знай себе скачи! Такая и под дождями не расползется в непролазную квашню, чудесные здесь земли. Через пару-тройку долгих локтей будет дорога - вообще настанет отдых, а не скачка.
       - Ты, Север, не думай, что я ленюсь, но до ровной дороги в галоп и не мечтай: как раз ногою в кхоровую нору угодишь! И кто тогда побежит в атаку со всей этой грудой железа на горбу? То-то же.
       Керси взялся за флягу - что-то легкая слишком! А-а, б-боги! Фляжка-то пустая! Ладно, по дороге попьет, рыцарь вообще не должен обращать внимания на подобные пустяки! Единственно, что настроился глоточек сделать - ан нет его! Пошевеливайся, дружище Север, рысью пошевеливайся! Почуешь трактир, либо колодец - сразу скажи.
       Действительно: по ровной широкой дороге конь шел гораздо быстрее: пусть и не в галоп, как грозился Керси, но отличной рысью. Скорбеть долго по умершим Керси не умел, потому что за свои семнадцать лет жизни ему еще не довелось пережить близко подобного горя: да, умер император, дворянин и рыцарь, человек возведший в рыцари его самого, но... Его Величество был стар, обременен болезнями, в то время как новый государь, которым без сомнения станет Его Высочество принц Токугари, весьма еще молод, у него более ста лет впереди... А он, Керси, на виду у нового государя, на хорошем счету... Дошло ли до него донесение, или ему не до пустяков теперь? Ничего себе - пустяки! Нет, принц работящ и злопамятен, конечно же прочел... Что там такое впереди? Кто смеет...
       С каждым мгновением Керси приближался к перекрестку дорог: та, по которой скакал он - имперская, та, что поперек - местных властителей, баронов Камбор. На самом перекрестке стояла огромная, довольно старомодная карета, у нее не хватало колеса. Рядом с каретою суетится много народу, все сплошь вооруженные мужчины... Костерок. Считать по лошадям - не менее дюжины их... Но не разбойники, явно дворянского происхождения... А-а!.. Колесо сломалось, один из мужчин орудует молотом... Эти ему помогают. Завидев приближающегося всадника, четверо человек попрыгали в седла и перегородили ему путь. Сие наглость, если не сказать больше.
       - Стойте, сударь. Дальше вам пока дороги нет.
       - Да неужели??? - Керси поставил Севера на дыбы, чтобы его остановка не выглядела испугом, и расхохотался. И все же следовало быть осмотрительным, не нарываться на драку тотчас же. Правая рука его передумала лезть за спину и легла на секиру. Не вынимая. - По имперской дороге? Нет хода рыцарю? Это забавно.
       - Да, сударь. По обличию вы дворянин и рыцарь, но нынче на больших дорогах всякой пакости хватает. Если вы окажетесь тем, кем выглядите - вам никто не причинит вреда и задержки. Представьтесь. Я - баронет Роболи Камбор, старший сын его сиятельства.
       Надо же, - мелькнуло в голове у Керси - барона сиятельством называют! Впрочем, Камборы, кажется, имеют такое право.
       - Рыцарь Керси Талои, из отряда его светлости герцога Когори Тумару.
       - А почему, сударь Керси, вас понесло из владений князей Та-Микол через наши владения?
       - А что, сударь Роболи, сие запрещено?
       - Никак нет. Но - не принято. И люди из дома Та-Микол хорошо об этом знают. Вы же - не знаете. Что весьма странно и настораживает. Боюсь, вам придется представить более весомые доказательства вашего имени и происхождения, нежели манеры и цвет шпор.
       Краем глаза Керси заметил: в окошке кареты, за шторкою, мелькнуло нечто белое, шляпка... и взор... Отлично! Керси вновь расхохотался беспечно и бросил руку вверх и за спину, за мечом.
       - Доказательства я предоставлю немедленно! Кто первый за ними? Или вы предпочтете нападать сворой?
       - Довольно! - От кареты пошел такой густой рык, словно бы за нею спрятался медведь-великан. Мужчина, махавший молотом по ободу колеса, разогнулся и густо сплюнул на обочину. Был он огромен и пузат, лицо почти до самых глаз покрывала рыжая борода, под низеньким лбом светились раздражением и любопытством слезящиеся голубые глазки. Ранее Керси никогда не видел его воочию, но догадался немедленно: сам знаменитый барон Камбор. А эти вокруг - явно, что его сыновья, очень уж похожи.
       - Довольно, я сказал! Наговорить столько глупостей в один присест - на это способны только расфуфыренные дворянчики из Океании, да еще мои тупые сыновья! Сколько раз было говорено: шина под колесо должна быть домашнего железа, того, что из меловой норы! А вы какое взяли? - барон полез в штаны, вытащил оттуда мятый-перемятый берет и водрузил его на плешивую голову.
       - Сударь, вы хотя и из столицы, что очевидно, однако на дурака не вполне похожи. Четко объясните мне, что вы тут делаете, и тогда, быть может, я попрошу вас об одолжении - кое-что передать дорогою... Фири, негодница! Я тебе!.. Гм... Дело в том, что я собирался в гости к матушке, сегодня годовщина... впрочем, не важно чего. Она будет волноваться задержкою. По древнему обычаю, в мирное время ежели, ни я, ни мои сыновья именно сегодня разделиться не можем. Слать же к матушке гонца-простолюдина - ну вы же понимаете, у старых людей полно капризов и предрассудков...
       - Да, сударь. Я - тот, кем назвался. Был приглашен на охоту в Горячее ущелье молодым княжичем Докари Та-Микол. Нам сообщили скорбную весть, самую горькую в пределах империи, и я донесу ее до вас, если вы не знаете?
       - Не-ет! Что такое?
       - Его Величество император... Ушел к богам. Вот свиток с посланием, мне адресованный. Охоту сразу долой, нам всем - по местам, сверхсрочно. Докари поскакал в объезд, а я напрямую.
       - Ух, ты! Не надобно мне ваших свитков, я верю своим глазам и вашему слову. Ух... Токугари теперича будет?
       - Вероятно, да. - Керси спешился и встал на колено.
       Барон сделал знак, и все присутствующие, во главе с ним, также преклонили колена.
       - Скорбно. Знавал я хорошо государя, ох, знавал, и хотя давал он мне выволочки иной раз, но... Скачите своею дорогой, сударь, и да хранят вас боги! А мы тут управимся. Матушка подождет, потому как одно дело - ей беспокоиться, а совсем другое - присяга. Да и вообще! Роби, на коня - и к бабке! Сегодня можно нарушить обычай, сегодня день - что иная война! Предупредишь, мол, задерживаемся, про черную новость скажешь.
       Керси одним прыжком взлетел в седло, по последней столичной моде - в прыжке еще - сорвав с головы берет, Север снова взметнулся на дыбы, Керси перегнулся через седло в изящном поклоне - глаза его ощупали полутьму там, за шторами... поближе бы подобраться... ничего не видно...
       - Прощайте, судари и сударыни! Я восхищен знакомством!..
       И только пыль змеею по имперской дороге.
       Ах!!! Если бы Фирамели была не такая трусиха!!! Счастье было так близко! О, если бы только она догадалась взять с собою заветный платок! Она бы нашла в себе силы - и, не боясь батюшкиного сквернословия, отдернула бы занавеску! Но он все равно узнал ее! Да, он ее заметил... и губы его шевельнулись... а пальцы... прикоснулись к губам... чуть было не прикоснулись... О, боги! Стоит его увидеть - и сердце не слушается, и голова кругом! Ну почему, почему так?
      
       Г Л А В А 11
      
       Император умер на рассвете. Но до этого он гадал, исступленно, с самого вечера, почти всю дождливую ночь напролет, а помогал ему верховный жрец храма Земли, его святейшество Ару. Волховали вдвоем, втайне ото всех.
       Гадание закончилось, и Его Величество замер в оцепенении, только глаза его нехорошо тлели в предрассветной тьме, опасно, как у голодного нафа.
       Душно казалось в молельне, жарко и не по-хорошему томно, верховный жрец задыхался, ему было уже все безразлично, вплоть до судеб мира, хотелось только одного: выйти из дворца, вобрать сырого холодного воздуха во всю старческую грудь, а потом... И не надобно никакого потом: лишь отрешиться и созерцать, а Его Величество пусть сам решает, что делать с полученным ужасом... Почему император так смотрит на него? Что... что такое... Император приблизился к своему жрецу, и на свету единственной лампады, сквозь мутную дымку благовонных испарений стал особенно заметен синюшный цвет его лица... Больше верховный жрец почти ничего не увидел в этой жизни: император поднял руку... с мечом... за что... Боль!..
       Зарубив жреца, его величество рассеянно, по старинной рыцарской привычке, махнул ритуальным одноручным мечом крест накрест, дабы смести кровь с клинка, с третьей попытки, не заботясь о красоте движений, вогнал меч в ножны на поясе и побрел вон из молельни. Он шел, а синева на его лице с каждым шагом - не то чтобы таяла, но претворялась в бледность, в какую-то мертвенную желтизну. Черные облака из предрассветных сумерек заглядывали в окна, словно пытаясь выпить из него остаток сил и мужества. Со всех сторон тянуло леденящими сквозняками. Но они не освежают, эти сквозняки, а только нагоняют ноющую боль во все измученное тело. Или чудятся они ему? Огоньки-то в настенных светильниках не трепещут. Император уже на половине пути стал терзать ногтями тогу над сердцем, пот на лбу сначала выступил крупными каплями, а теперь уже тек безостановочно... Гвардейский десятник Зали Ривач, стоявший в ту ночь в карауле, увидел, как пошатнулся император и, преодолев смертельный страх перед Его Величеством, прыгнул, успев подхватить на руки обмякающее тело... Теперь надобно кричать тревогу...
       - Тихо... тихо... Зали, да?.. - Его Величество сипел, почти шепотом, но явно был в сознании.
       Очумевший от внеуставности обстановки, Зали Ривач молча покивал, душа и разум отказывались понимать происходящее, но и то сказать: на его месте растерялись бы и куда более сообразительные люди, а он - всего лишь простой вояка, звезд с неба никогда не хватавший...
       - Зали... неси меня в кабинет... жрецов не надо... тревоги не надо... сына... сына зови... скорее...
       Зали Ривач - глаза из орбит - перебирал ногами изо всех сил, семенил, стараясь не сотрясать Его Величество, но, при этом, поскорее добраться до кабинета. За ним клубилась, осторожно жужжа, выраставшая с каждым мгновением ночная свита: караульные, слуги, жрецы, люди канцлера, люди Когори Тумару... Заодно исполнилась одна из заветных мечт десятника Зали: подскочившему сотнику своего караула он отдал на бегу короткое до грубости повеление: принца в кабинет! И сотник исчез, ринувшись выполнять приказ от нижестоящего...
       Домовой Пеля сначала истошно захохотал над увиденным, а потом вроде как призадумался и гнусаво, в четверть голоса, завыл...
       - Где... Токи... где... скорее... Всех вон из кабинета... иначе на кол... ты останься.
       Зали опять кивнул, силы и разум постепенно возвратились к десятнику и он сумел добавить вслух:
       - Слушаюсь, Ваше Величество!
       Получилось тихо, но, в то же время, достаточно по-военному, внушительно.
       Принц Токугари, по какой-то случайности, ночевавший в ту ночь во дворце, безмятежно спал под запах дождя, один на ложе, когда его без церемоний, дерзновенно прикасаясь к плечу, разбудили с тревожной вестью.
       - Прочь, прочь все! Сам оденусь! Меч! Не этот - старый!
       Принц мчался по анфиладам дворца с непокрытой головой, без камзола, в портках без пояса, в башмаках на босу ногу, ножны двуручного меча, небрежно и наспех брошенного за спину, мотались вместе с плохо застегнутой перевязью, били по плечам... нет, некогда останавливаться поправлять... Придворные... Откуда они все понабежали в столь ранний час, даже не рассвело еще как следует... Отец, отец... все хорошо, все будет хорошо... не впервой...
       - Что он, Бенги? Лучше ему? Лекари где?
       Канцлер, как обычно, с красными от недосыпу глазами, небритый (тоже долго не спал в эту ночь и толком заснуть не успел), помотал сизыми щеками туда-сюда:
       - Плох. Никому не велено, - показал глазами на дверь, - вас ждет.
       Принц вошел, не стучась. Зали Ривач шагнул, было, преграждая путь, с мечом в руках, но тут же согнулся в поклоне - узнал.
       - Кто?
       - Гвардии десятник Зали Ривач, "крылатого" гвардейского полка! Согласно личному повелению Его Ве... - Не договорив, десятник опять нырнул навстречу нетерпеливому жесту и выскочил из кабинета.
       Токугари на цыпочках подбежал к диванчику, сбросив на ходу перевязь с мечом, брякнулся на колени. Глаза его были сухи, сердце бесилось в груди... Вот оно... Как он этого ждал... И как не хотел, как боялся - боги свидетели!!!
       - Отец... батюшка, это я, Токи.
       - Ты?.. Кто - ты... А-а... Токи. Я так боялся... не успеть... Беда, Токи, большая беда. Наклонись... ближе... еще...
       Никогда еще не слышал он от отца такого дрожащего, слабого голоса.
       Принц прижался головой почти вплотную к голове отца, а тот сипел и кашлял, силясь что-то рассказать ему... Токугари понимал через слово, но и услышанного хватило ему, чтобы в сердце вошел ужас, кошмар, который неизмеримо сильнее изгнанного прежнего, бывшего в нем только что, преднаследного...
       - Отец! Батюшка! Но... что-то, все-таки, можно сделать? Знаю про Морево. Ты же предпринял... Что?.. А я - что? Что я могу... Кто? Как его зовут?.. Как? Батюшка, я не слышу... Убью, найду и на пыль развею, но - кто? Ты только скажи! Имя, отец? Как?... Не разберу! Отец?.. Отец!!!
       Токугари осекся и медленно поднял голову, обшаривая глазами кабинет. Пеля. Домовой завизжал от ужаса, поймав прямой взгляд принца, теперь уже императора, и попытался забиться поглубже в угол кабинета, насколько ему позволяла цепь.
       - Скажи мне, Пеля, что ты слышал? Покажи мне, Пеля.
       Домовой выл и визжал, видно было, что он старается изо всех сил выполнить приказ, задобрить нового повелителя, столь ему ненавистного ранее...
       - И всё? Точно не слышал? Ладно. Ладно, я тебя потом казню... если успею.. а сейчас - без толку, той радости не будет. Что же мне теперь делать?
       Токугари метнул взгляд на дверь: закрыта, охранные заклятья на месте. Они подождут, теперь все они подождут, хотя... недолго им всем... нам всем... Трепещущие пальцы глубоко вмялись в щеки, в дрожащие губы - Токугари осел прямо на паркетный пол и расплакался. Он сидел, ноги в калачик, раскачиваясь из сторону в сторону, как нижайший жрец из захолустного храма во время молитвы, и плакал без стеснения, то тихо, придушенно, то опять срывался на громкие рыдания. Теперь он один, вовеки один - и не с кем разделить эту чудовищную ношу, во сто крат более тяжелую, нежели та, что выпадает на долю обычного властителя. Вот так же, небось, и его отец плакал, когда унаследовал тяжесть сию от деда, а тот от прадеда... Но не было в их жизни конца света и конца времен. А у него - есть. Но чего у него нет - это лишнего мгновения, да, по родному отцу погоревать - и то нельзя. А матушка... О, боги! Ей-то как об этом сказать??? Как? Не канцлера же посылать...
       Дверь, опутанная охранными заклятьями заскрипела, император Токугари немедленно, без перехода, окунулся в лютую ярость: КТО ПОСМЕЛ??? И тут же вскочил навстречу, рукавом размазывая слезы по щекам:
       - Матушка!
       - Умер?
       - Да. Только что.
       Но, оказалось, даже и в материнских объятьях не спрятаться от этой черной беспросветной тоски, именуемой горем среди смертных людей. Теперь некуда деваться, не кем защититься - отныне ему самому следует утешать других, более слабых, служить им опорой и защитой... до конца времен.
       Толстые дряблые руки государыни обреченно разжались. Сначала у матери затуманился взор, потом съехались в тонкую дугу выщипанные брови на жирном лбу, крупно затрясся двойной подбородок... Она плакала тихо, совсем неслышно, опустившись возле одра того, кто был ее величайшей радостью и величайшей мукой все эти бесчисленные годы. Головою прижавшись к еще не остывшей, но уже безмолвной груди, в ладони ладонь... такая вдруг чужая, безвольная... Прощай, жизнь, прощай, счастье! Почувствовав на плечах тепло сыновних пальцев, подняла голову:
       - Успел тебе главное иго свое передать?
       - Успел. Он... ему... боги подсказали ему, как примерно будет выглядеть Морево. А он - мне.
       - И как?
       - По-разному матушка, точно никто не знает. Это будет нечто вроде вселенской битвы божественных сил в разных краях Империи, с целью перебрать смертью всех, но найти подлинный конец света, заключенный в одном человеке... или демоне... или чуть ли ни оборотне... Если я верно разобрал его слова.
       - Почему именно в империи?
       - Не знаю, матушка. Может, и во всем остальном населенном свете, но остальной-то меня не колышет. А это злокозненное нечто - и впрямь в пределах империи. Вот главная забота. Найти, опередить, не поддаться. И все это на ощупь, наобум, как во тьме среди тумана. Батюшка наш сделал все, что было в его разумении, послал в одно из четырех мест избранных, дабы они... не знаю, что они, и отец не знал. Но, вроде бы, сама Мать-Земля отобрала их и повелела отцу... Как странно это звучит, да матушка? - Повелела отцу??? Вот, и, по всему выходит, что последний час весьма близок. И он теперь на мне, этот час.
       - А не успел объяснить, за что он святейшего-то?
       Быстро же до матери новости доходят! Стало быть, эти новости имеют хождение и не только у него в семье... осторожность и еще раз осторожность.
       - Нет, матушка. Сказал только, что Ару умом тронулся от напряжения и глубокой старости, бормотать непотребное стал, не по сану. Государь и пресек его нить - из жалости и уважения к былым заслугам.
       Токугари высказал матери всё, вернее, почти всё, ибо нет смысла перегружать знаниями ту, которая не будет принимать полезного участия в грядущем. Не будет - стало быть, следует пощадить ее бедное сердце, а вовсе не потому, что матушка способна что-то кому-то выболтать. Она как раз не способна. Отец зарубил первожреца не с досады, не из прихоти: в сей судьбоносный миг только один должен решать, что и кому доверить. Случайное слово - и паники будет не остановить, а святейший, по мнению отца, дрогнул, поддался.
       Внезапно Пеля, непрерывно тянущий в углу свой жалобный вой, ахнул тоненько и затих. Вдова умершего императора и мать нынешнего тоже смолкла на полуслове, полувсхлипе, и странным образом преобразилась. Черты лица ее утратили живость и словно бы окаменели, глаза налились яркой, нечеловеческой синевой, голос стал глубок и очень звучен.
       - Смертный. Мне безразлично твое горе, хотя и не я причина ему. Встань, отряхни от себя мелкие человечишкины делишки и страстишки, продолжи то, что было поручено предшественнику твоему: останови! Не угрожаю, не прошу, не приказываю: поручаю. Надеюсь, это все еще возможно, ибо только бесчувственному Солнцу дано уничтожать неизбывно. Сделай - и потрафишь мне. Наша встреча - пусть будет тайною для всех.
       Принц, даже не успев удивиться, преклонил колено и уперся пальцами правой руки в паркет.
       - Сделаю, Великая Матушка! П-попытаюсь сделать, Во Имя Твоё!
       - Что?.. Что ты только что сказал, Токи?.. Я... в голове все путается...
       - Матушка, я сказал, что ты не одна, и что я, старший из детей твоих, всегда буду рядом. И надеюсь, что все улажу. Бенги я видел, но вот где наш пресловутый Когори... ай, б-боги! Я тоже совсем голову потерял! Он же на западных границах, как раз насчет Морева послан. Матушка! Стыдновато сквозь печаль и возле неостывшего тела обременяться суетою, но - мне должно выполнить приказ и завещание, времени ждать - просто нет! Можно, я...
       - Да, Токи, конечно, дорогой. Я сама займусь... - Императрица подавила в себе рыдания, шумно высморкалась... Я сама всем здесь займусь, все подготовлю, буду с ним рядом, а ты принимай главные заботы. Беги, мой дорогой. И позови сюда канцлера. А он пусть моего мажордома кликнет.
       - Только ты в кабинете ничего не трогай! Я потом сам...
       - Беги.
       За скорбною суетой прошел день, а за ним и второй. Третий иссяк также совершенно без пользы, ибо весь прошел в торжественной, чудовищно громоздкой церемонии похорон. С утра полил было дождь, да стал вдруг непроглядный ливень, однако жрецы столичных храмов, под руководством Его святейшества Алоивора, вновь назначенного Верховного жреца Храма Земли, сумели превратить ливень в дождь, дождь вернуть в сумрачную пелену облаков, а облака развеять прочь. Главная площадь столицы была наполовину пуста, приготовлена к огненному погребению, зато оставшаяся половина была битком забита людьми, почти вперемешку, всеми сословиями столицы, вплоть до рабов, получивших на один этот день вольную и деньги "на поминки". Большинство рабов ринулось по кабакам, пропивать кратковременную свободу, но некоторым было любопытно и поглазеть. Высшая знать, конечно же, толпилась особо, в своем загончике, на самых удобных и "зрелищных" местах. К вечеру, когда уже оставалось только поднести факел к погребальному погосту, Токугари опять едва не разрыдался от страха и одиночества, но приближенные и родные видели только неподвижный, подлинно змеиный взгляд нового владыки и надменную фамильную полуулыбку на хищном худощавом лице. Токугари твердою рукой повел под сухими ветками, пламя факела вцепилось в долгожданную добычу, взвыло победно... Краем глаза усмотрел, как матушка без памяти осела на руки дочерей, фрейлин и жрецов. Надо будет дать поручение этим ученым бездельникам, чтобы разработали заклинания, убирающие, или, хотя бы, умеряющие запах печеного мяса... Чтобы когда-нибудь потом, когда до него очередь дойдет... а с чего бы ей дойти, когда уже не сутки, быть может, а часы считать осталось?
       Но отец недаром ему говорил, что жить и действовать всегда следует так, словно впереди у тебя вечность, как у богов, но что при этом надобно поторапливаться, как и всякому человеку дела. Стало быть, Морево, там, не Морево, а впереди бесконечные судейские дела, жреческие дела, удельные войны и тяжбы... Дворцовый быт теперь переиначивать, все эти братья-сестры... наследнику своему давать положение наследника по всей форме... нянюшек и мамок прочь, дядек назначить. Может, Бенги в воспитатели определить? Это честь, это гораздо больше, нежели почетная ссылка. Пожалуй, своего сына Чиррени он любит больше, чем батюшка его самого любил... Во всяком случае, не рукоприкладствовал ни разу, не избивал, хотя по вековым обычаям обязан бы! Кажется, что бессмысленная жестокость, древняя варварская дикость - ан нет! У принца-престолонаследника только один властелин - его государь отец, и только одна, помимо отца, уздечка его капризам и волеизъявлениям - государыня матушка. В таких условиях стать болваном и бессердечным демоном, типа нафа или цуцыря, очень даже просто. А тут батюшка обломает об тебя ножны, либо посох, отлупит не по-дворянски, во всю боль, покажет - каково оно - терпеть побои и бессильное унижение от власть предержащих, так и того... Глядишь - и разума добавится, осмотрительности. Сопереживания малым сим. И ведь добавлялось. Токугари мысленно покраснел от стыда, вспомнив быстрыми беспорядочными урывками, каким олухом он был столько лет... Не дураком, не подлецом, не бессердечным, но... В империи такого не случалось уже много тысяч лет, чтобы подданные свергали негодного прежнего императора и сажали нового... законного императора... разве что узурпаторов. Стало быть, воспитание в династии правильно шло... Кстати, надо будет проверить - прибыл ли уже Хоггроги Солнышко, согласно приказу, к западным границам?.. Такого не бывало в империи, чтобы свергали, а в других царствах-королевствах бывало, и не один раз. Нет, ну если честно - ужели у него поднимется рука наказать Чени? Даже понимая, что это делается на благо трону и империи? Сейчас нет, конечно же, а когда вырастет?
       Токугари повел голову чуть влево и тут же к уху посунулся старый канцлер, Бенгироми Лаудорбенгель:
       - Да, Ваше Величество.
       - Что Хогги, доехал уже, нет? Я знаю, что он не из тех, кого нужно подгонять, но меня гложет... сроки ведь...
       - Только что сообщили почтовым птером: на месте.
       - Хвала богам. Мы должны делать, Бенги, все немногое, что можем, и тогда уже спокойно созерцать, как мир валится демонам в пасть.
       - Обойдется, Ваше Величество.
       - Уверен?
       - Виноват, Ваше Величество!
       - Коронацию чтобы четко и быстро провели, с самого что ни на есть утра, дабы у нас деловой день был весь впереди.
       - Слушаюсь, Ваше Величество.
       - Найти мне княгиню Денарди... А... не надобно искать, вон она... вон, слева от паланкина государыни. Сразу после церемонии скажем людям Когги, чтобы тихо, быстро и тайно доставили ее в батюш... ко мне в кабинет. Там на некоторое время будет мое основное рабочее место.
       - Слушаюсь, Ваше Величество.
       - Сам будь под дверью, никого не пускай. Кликну - зайдешь один.
       - Понял, Ваше Величество.
       - Начинай, не мешкай. Святейший вот-вот уже отталдычит последние молитвы. Я от них аж взмок-изнемог. Давай, давай, Бенги, не спи на ходу!
       Токугари медленно, расчетливыми глоточками, пил простейший отвар, на ящерных костях, без травок, со скромным намеком на вкус - только чтобы горячее согревало, не расслабляя. В дверь тихо поскреблись, и новым, обостренным чутьем повелителя он все понял правильно: беспокоит его канцлер, сообщает, что доставили княгиню Денарди. Вообще говоря - зачем ее привели, зачем ему это надо? На плаху - и забыть. Н-е-ет, увы: одно дело в мечтах примеряться в императорскому венцу - совсем другое держать эту немыслимую тяжесть, не вихляя позвоночником. Он еще научится ровному деловому бессердечию - а пока потерпит по, старой памяти, прихлынувшие чувства и страсти.
       - Ваше Императорское Величество.
       - Здравствуй, Дени. Строго говоря, до завтрашней коронации я все еще принц-престолонаследник и не заслуживаю столь низкого поклона для столь пышного титула. Как дела, как здоровье?
       - Ваше Величество изволите шутить над своей нижайшей подданной. Я сама сегодня, в толпе придворных, кричала, насколько мне это позволяют мои слабые легкие: "Да здравствует Император Токугари Третий! И была счастлива лицезреть на троне того, кто..."
       - Кто - что? И я, кажется, спросил насчет здоровья.
       - Того, кто некоторое время был со мною милостив... и нежен. Здоровье же мое - как видите, государь - оставляет желать лучшего: морщинки, ужасный цвет лица, согбенные плечи. Подруги торжествуют за моею спиной, мужчины отворачиваются с равнодушным презрением...
       Княгиня выглядела превосходно и хорошо это знала: пухлые губы цвета спелой вишни, изумрудные глаза, тонкий, может быть, самую чуточку длинноватый нос, темно-русые волосы под парадной коронкой вдовствующей княгини, прямой стан, высокая грудь, а там, ниже, в просторных недрах черного шелкового платья...
       - Нет!
       - Что - нет, Ваше Величество?.. Гари!
       Последнее слово прозвучало так ласково, и так звучно... золотым колокольчиком... Вот ведь... ведьма...
       - Короче говоря: твой заговор раскрыт, твой болван-гвардеец... как его... - Токугари пощелкал пальцами... Ломнери Флан... Да - раскаялся, все рассказал и уже наказан. Его нет, умер.
       - Ва... Ва-а...ше Величество, надеюсь, шутит?
       - Да нет же! Говорю тебе: раскрыто все, включая наименование отравы, которую ты для меня готовила. "Три брата".
       Услышав название древнего тайного яда, княгиня Денарди едва не грянулась в обморок: да, знает, не хитрит. Но сознания не утратила и даже не побледнела. Она все еще надеялась на самые надежные чары в мире, на свою красоту.
       - Ваше Величество слишком строги, обзывая простое приворотное зел...
       - Дура. Казнят и за приворотное. Здесь же все проверено до последней часточки. Если не вмешиваться в закон - плахою не обойдешься. Любви теперь меж нами нет, а ревность за страсть не считается; да если бы и была любовь - судьба трона и династии неизмеримо важнее. Молчи. Выбор прост: либо умрешь немедленно и сама, либо... Хочешь, я прямо сейчас тебя зарублю, своею рукою, помогу, во имя былых страстей, если тебе препятствует природная женская трусость... В самом-то деле - не на кол же тебя сажать?
       Токугари смотрел во все глаза, напрягая прямое и тайное зрение, бдительно, приведя в полную готовность ауру кабинета и личные обереги, ибо когда зверь загнан и отступать ему некуда... Нет, ну просто богиней держится эта женщина: голова поднята, на вишневых губах усмешка, руки не дрожат. Горда, смела... недаром она так ему нравилась. Эх...
       - Отчего же не на кол, мой дорогой государь? Любое наказание из жарких рук Вашего Величества должно быть сладостно подданным Его.
       - Кол - это такая грубая штука, Дени, что даже будучи хорошо смазанным, даже дворцовый, даже тебе - покажется не в сладость. Сразу оробеешь. Выбери иное.
       - Женская робость? Мужчины гораздо большие трусы, милый Гари, включая и... Я приговорена?
       - Да.
       - И надежды никакой?
       - Увы.
       - Позволь тогда, я, в последние мгновения бытия, не буду утомлять свой язык дурацкими титулами. Умерь десницу свою и меч свой, ибо меня тошнит от самой мысли, что поломойки будут дрязгаться посреди кабинета в моей крови, скользить на сгустках, морщить свои плебейские носы от кислого запаха моей крови, моей мочи и прочих выделений... - В длинных тонких пальцах княгини возникла вдруг золотая скорлупка с крышечкой. - Запить этот порошочек я могу?
       - Да. Надо же, у тебя и простая отрава с собой? Ты предусмотрительна. А все-таки магией от нее за долгий шаг несет! Мощное зелье, должно быть.
       - Главное - быстрое.
       - И вот ведь - не поленилась захватить, на встречу с государем.
       - Ибо понимаю, куда иду. - В разрез с отважными словами, голос княгини предательски задрожал, прекрасные глаза ее роняли слезы, одну за другой, щеки, наконец, утратили свежесть и побелели. - В этой вонючей нафьей норе даже на похоронах никогда нельзя терять ни осторожности, ни...
       - Ты сейчас договоришься и до большего, чем решено: отпрысков хоть пожалей.
       - А они-то при чем??? Ты... кровожадное...
       - Просто не люблю поношений в свой адрес. Что - кровожадное?
       Пеля в углу кабинета неуверенно захихикал: происходящее очень ему нравилось, но мрачная аура нового повелителя не позволяла ему понять - можно ли шутовствовать, как и встарь, или чаша терпения хозяина доверху заполнена?
       - Воды.
       - Так - что кровожадное?
       - Ты первый меня бросил.
       - Итак?
       - Воды! Никто не крово... Я одна во всем виновата! Воды, Гари!!! Я не хочу больше жить, не хочу дышать одним с тоб... прости... Сжалься, дай мне умереть.
       Токугари вынул из шкафчика прозрачный кувшин с водой, прозрачный кубок. Двигался он так, чтобы не подходить вплотную к бывшей своей любовнице. Охранная магия кабинета невидимым плотным облаком защищала нового владыку, но Токугари не любил случайностей и твердо был намерен соблюдать клятву, данную себе на похоронах отца: никому, никогда, ни в чем... Хотя и в меру, без сумасшествия.
       Вот-вот уже проглотит. Надо, чтобы не колебалась.
       - Я просто скажу: провинилась перед троном. И все. Мне же никому ничего объяснять не надобно. И дальше никуда. Твой род - славный род, зачем пятнать его историю?
       - Ты обещаешь?
       - Нет, клянусь. Садись, пей.
       - Пью, пью я... Ах, как не терпится тебе, да? Какой же ты...
       Княгиня поперхнулась последним глотком и увалилась замертво. Его Величество император Токугари остановился в двух шагах от кресла с обмякшим телом, некоторое время пристально вглядывался, потом повел по воздуху одной рукой, двумя руками. Либо она богиня-притворщица, либо надежно мертва. Правильнее второе. Хорошо.
       - Пеля. Ты не думай, что если я тебя кормил эти дни, то ты тут заживешься - н-нет! Но пока дыши. Просто я еще не придумал, что с тобой делать: с одной стороны ты брыжи портишь, но с другой... Батюшка находил в тебе пользу, а я с каждым следующим мгновением своего правления начинаю все больше уважать и ценить им сказанное и сделанное. Подумаю. Бенги!
       Канцлер прытко вбежал в кабинет. Вот ведь старая дворцовая гвардия! Ни даже не покосится в сторону трупа, все внимание на императора, только на Токугари! Будет ли у него в будущем такой канцлер? И будет ли само будущее, чтобы его искать?
       - Самостоятельно решила умереть, без позора и пыток. Я был не против.
       - Хвала богам, ваше Величество! Вы милосердны!
       - Я деловит. А вернее - пытаюсь быть таковым. Вызови слуг... кого там надо... вели протереть, проветрить. Все же я слабоват против батюшки: сюда сегодня и завтра не вернусь, мутит, поработаю и посплю в своем кабинете. Вру. Ночую дома, с женой. Надо привыкать к новой жизни, хотя - есть ли смысл?
       И вдруг канцлер распечатал рот и подал совет, хотя никто его об этом не просил:
       - Есть, Ваше Величество. Есть в этом здравый смысл и прямая ваша правота. Прошу простить старика за дерзость слова.
       - Дерзости особой не вижу, ты ведь и по должности обязан советоваться со мною, обсуждать. А у императора даже семейные дребезги принадлежат империи, скипетру и державе, трону. Несмотря на некоторые сомнения, Бенги, я тоже так считаю, как и ты сказал, но - почему? Вырази свое мнение, и потом сравним его с моим. Оно уже готово и от твоего высказывания не изменится. Ну-ка?
       Канцлер Бенгироми Лаудорбенгель поклонился по-служебному, то есть - быстро и неглубоко, прочистил горло дрябловатым кашельком.
       - Если верить в плохое, если заранее сдаться - то победы не будет, Ваше Величество. Хоть о Мореве речь, хоть о тяжбе с соседями царства Бо Ин. То есть, конечно: поражения бывают и у свято верящих в свою правоту, здесь уж никуда не деться, жизнь такова. А вот чтобы устоять, победить - непременно надоб...
       - Достаточно.
       Канцлер прервал свою речь на полуслове и устремил бестрепетный взор на молодого владыку. Ничего было нельзя ни угадать, ни прочесть - у обоих - ни по лицам, ни сквозь ауру. Канцлер ответил государю искренне, но ни словом не коснулся иной половины вопроса, насчет того, зачем государю начать вдруг ночевать в спальне государыни, уже родившей ему наследника? Осторожен по-стариковски, но по-прежнему ловок.
       - Достаточно, - повторил император. - Сразу видно, что нас с тобою, Бенги, на одной горульне воспитывали: я тако же мыслю. Без веры, без жажды, без отваги - ничего не взять. Да, отец был непревзойденно мудр...
       - Воистину, Ваше Величество.
       Токугари помолчал, испытующе поглядывая на старого слугу, соратника отца, одного из первейших сановников империи. Этого все равно придется менять, иначе первая половина правления будет схожа с бегом на костылях. А надобно учиться ходить на собственных ногах. И далее, чуточку погодя - придет черед Когори... Разбрасываться такими людьми, все-таки, нельзя, пусть себе живут, империи на пользу и ему на радость, но... Надо будет что-то придумать, как выбирать - кого взять, кого отставить...
       - Бенги, вот кто мне нужен: писарь Мауруги Сул. Все забываю спросить - не сын ли он Богине Ночи?
       Канцлер сделал удивленные глаза и засмеялся шутке молодого повелителя, хотя знал ее наизусть, ибо слышал много раз от старого.
       - Пригони его, пожалуйста, ко мне в кабинет. Уж если весь день даром пролетел... ну, не совсем даром, в молитвах... так хотя бы вечером поспешим. Да и заодно смою с себя гадость предыдущих мгновений... - Токугари поморщился, избегая глядеть на кресло. - Первейшее лекарство от всего этого - работа. Пусть свитки захватит, реестры, ну, там... все, как он при отце делал. А сам здесь - не погнушайся, лично проследи, чтобы без следов и ничего лишнего не трогая. Нет, ну ведь она сама виновата... Тварь, отравительница! М-маленькое морево, богам ее в печень!
       - Ваш писарь Мауруги Сул там, за дверью, Ваше Величество, ждет приказаний, все необходимое при нем.
       - Отлично, дядюшка Бенги! - Токугари обошел, не глядя - словно зачарованный, словно не замечая - кресло с трупом княгини, потрепал канцлера за оба плеча и исчез из кабинета.
       Старый канцлер, оставшись один, подковылял к столу, присмотрелся, не касаясь руками, к кувшину, к упавшему на ковер кубку... - Выгонит, все равно выгонит. Да, Пеля? Сошлет нас принц в имения, век доживать... Оно и к лучшему. - Канцлер поднес ладонь к сиреневым губам, свистнул в серебряный свисток, вызывая своих личных слуг, ожидающих в приемной, ибо его голос, в отличие от императорского, магических пределов кабинета не пересек бы.
      
       * * *
       Как он мог забыть про Мауруги Сула? Этого он точно оставит, и никуда более не передвинет по служебной лестнице, ибо данное место - его, Мауруги, вечное место.
       Первый вечер они не то чтобы работали, но приноравливались друг к другу, новый государь и, перешедший в деловое наследство, прежний личный писарь прежнего государя. Вроде бы оба остались довольны. Осадок от расправы с княгиней хотя и остался на душе, но - не такой плотный, терпеть можно. Напиться бы в усмерть.
       - Мурги, а у тебя свой кабинет есть? Такой... где ты хранишь свитки, принадлежности, архивы?
       Писарь кхором вымахнул из-за стола и мягко поклонился:
       - Рабочая келья, государь. Однако там я не храню ничего тайного, но напротив: после каждого рабочего дня с Ваш... с Его...
       - Понял, продолжай, титулы пропустив.
       - После каждого рабочего дня, согласно дворцовому артикулу, я, опечатав каждый свиток и ларец со свитками, сдаю тайные бумаги, буде таковые случатся, под роспись людям его превосходительства Когори Тумару. После чего они, с надлежащим тщанием, запирают их в нарочно приспособленном для это...
       - Угу. А они, либо он сам - имеют возможность ознакомиться с содержанием сих бумаг?
       - Никак нет, государь! Бумаги опечатаны надежно, магия не позволяет открыть, разве только сломав печати.
       - Угу. То есть, сокрыть ознакомление ни в коем случае нельзя, а вскрыть бумагу можно? Один раз?
       - Так точно, государь.
       Хорош Мурги, ох, хорош, дает ответы четко, с пояснениями и добавлениями не лезет, когда не надо. Но при этом безошибочно чует, когда можно влезать, пояснять и добавлять. Может, Керси назначить канцлером? Дерзко? А кто сказал, что дерзость - это плохо? Но нет, пусть сначала избудет свое предназначение с Моревом, на западных границах.
       - Это именно то, что я и хотел узнать, Мурги. Предупреди людей, чтобы были готовы: я сейчас отлучусь... за ширму... а потом пойду к жене. Выйди за дверь и подожди там. Ее чтобы тоже предупредили.
       - Их Величество предупреждены и даже изволили прислать герольда, что... гм... "она с великим волнением в груди и неизъяснимой радостью в сердце, в любое время светлого дня и темной ночи ждет Ваше Лучезарное Величество!"
       - Лучезарное... Узнаю, кто ее учил этикету и словесности - ноги выдерну! Лучезарное...
       Неужели эти дожди навеки, до конца времен? Или, все-таки, до зимы?
       Токугари задал вопрос не прямо, а как бы в пространство, поэтому осторожный и многоопытный писарь Мауруги Сул почел за лучшее не принимать его на свой счет, не откликаться - и в очередной раз угадал, выдержал проверку на скромность!
       Его Лучезарное Величество предпочел отказаться от позднего ужина, распустил почти всех слуг и заперся в супружеской спальне. Свежеиспеченная императрица Миамори как ребенок радовалась внезапной милости капризного своего супруга, она уж и дышать боялась, только высматривала - как бы угадать желания мужа своего, потаенные, явные, любые... Была она по-прежнему стройна, однако начала полнеть. Боги!.. Сейчас она снимет корсет и он это заметит. Хорошо бы поменьше светильников оставить.
       - Токи, может, музыкантов?
       Токугари вытаращил глаза и тихо расхохотался.
       - Каких еще музыкантов, Мири, на ночь-то глядя? У меня от сегодняшнего дня и так морской прибой в ушах. Нет, дружочек. Давай лучше просто побездельничаем, поболтаем перед сном. У меня завтра с рассвета опять будет забот полон рот. И послезавтра... и послепослезавтра... И навсегда вперед.
       - Бедненький!
       - Вот и бедненький. Как там детвора?
       Императрица расцвела одною сплошною улыбкой: детей она очень любила, чуть ли ни хлеб отбивала у мамок да нянек, хлопоча за своими ненаглядными чадушками. И кормила их, и даже купала сама.
       - Всё - хвала богам, Токи! Кушают все очень хорошо, А Чени даже наколдовал перед сном туман на весь альков и пытался в нем спрятаться от мамок. Такой баловник!
       - Надо же? - Токугари вяло ухмыльнулся. - И в кого это он такой?
       - Да уж ясно - в кого! Весь двор только и шепчется: вылитый отец! Девочки тоже соскучились по своему богоравному батюшке. Все время спрашивают: где папочка, где?
       - Ну... завтра не уверен, а послезавтра я до них доберусь, потетешкаю. Мири, есть попить?
       - Нет, мой дорогой! Ты же сам не велел слугам в спальню заходить! Они и не занесли ничего! Сейчас я прикажу!
       - Стой.
       Токугари сказал - и рука императрицы замерла на витом шелковом шнурке звонка. Что-что, а воспринимает его слова мгновенно. Может, следует с нею помягче? Она ведь хорошая, отнюдь не интриганка. И приятная на внешность, только вот прически у нее полная дрянь. И давно бы ей пора перейти на гонг с молоточком. Шнурки с колокольцами - сто тысяч лет как вышли из моды.
       - Что ты собираешься им приказать? И кого именно ты зовешь?
       - Зову камеристку. А принесет... она... Токи... что скажешь, то и принесет. Хочешь подогретого вина, с медом и корицею?
       - Корицею! Мне бы заснуть понадежнее, не разжигаясь приправами... корицею... Пусть воды принесут, чистой холодной воды. В большом кувшине, чтобы подольше не нагревалась.
       - Исполню, обожаемый государь!..
       Пользуясь случаем, императрица приказала загасить все светильники, кроме двух и загородить ширмой свет от маленького спального камина. Она все еще стеснялась раздеваться при муже и сдавленным шепотом распекала камеристку за неуклюжесть и медлительность. Токугари, внимательно пронаблюдав это маленькое представление, предпочел раздеться сам, единственно, что велел переменить подставку под меч, на соразмерную, ибо в последнее время, начиная со злосчастной ночи, он носил не тот, что в будни, а старинный двуручный, от прадедов.
       Спальня, честно говоря, не очень ему нравилась: потолки чересчур высоки, ароматы многочисленны, сильны, однако увязаны в беспорядочный сноп, букетом их никак не назвать. Ложе слишком мягкое, входная дверь плохо видна, пол не скрипит... Пуфики, кружавчики, висюльки... Впрочем, женских спален без пуфиков, кружавчиков и висюлек видеть ему не доводилось.
       Из стены напротив окна выплыла, потряхивая белобурой чешуей, маленькая ящерная корова и вперевалку зашагала к зашторенному окну. Подошла, потопталась беззвучно и нырк в штору! А уж из стены следующая корова показалась - и то же самое. Без звука, без запаха, не терзая когтями паркетных плиток... Если встать у них на пути - исчезнут и не появятся, пока не устранится преграда, если же не мешать им и просто наблюдать, то после сотой коровы зашагает пастушок, с дубинкой и беззвучной свирелью, а немного погодя - все повторится... Это покойный государь подарил им на свадьбу роскошнейшую спальную магию. Поначалу она очень забавляла их обоих, а потом привыкли, почти перестали замечать.
       - Днями я тут выковал... ну... еще до событий... пару сережек небесного железа. Мне покойный святейший на день рождения преподнес туесок с осколками. От самой богини Ночи! Жрецы по всей округе собирали...
       Императрица широко отворила розовый ротик и беззвучно ахнула, не в силах поверить в неслыханную роскошь будничного подарка и в столь яркое благоволение своего супруга.
       - ...Вроде бы железо железом, хоть ты его магией проверяй, хоть - как, но - не ржавеет! Само по себе не ржавеет, безо всяких заклинаний! Это тебе, Мири.
       Токугари разжал руку и преподнес жене черный шелковый мешочек, который он до этого успешно прятал в кулаке.
       Императрица Миамори стремительным и жарким наскоком застала своего повелителя врасплох: обвила его шею руками и дважды поцеловала, перед тем как выпорхнуть к настенному зеркалу. Оба раза получилось в щеки, потому что Токугари никогда и никому не позволял большего... кроме своей законной супруги... Но и ей не часто перепадало, чтобы в губы... Токугари беззлобно фыркнул и перевернулся на бок, подперев себя локтем, чтобы удобнее было видеть, как Миамори вертится перед своим отражением. Женщина и зеркало - это зрелище всегда завораживало своею... своим каким-то странным бесстыдством, некоей магией, которую мужчинам испытать не себе - просто не дано. Вот она осмотрела сережки, вертя их на ладони... Освещения мало, угу: мгновением раньше было много, а теперь мало! Сама, наспех сотканным заклинаньем, не вызывая слуг, махнула пальцем - зажгла шесть светильников вокруг зеркала, теперь почему-то глядит на сережки в зеркале, даже не надевая... Наконец, нацепила и смотрит на себя в упор...
       С Токугари даже сон слетел, настолько уморительным показалось ему обычное женское предзеркальное камлание. Император побился сам с собою об заклад, что жена сейчас возьмется за румяна, белила, помады, иные краски - и, конечно же, угадал! Вот она медленно приближает накрашенное лицо к зеркалу, напустив на себя всю возможную величавость и строгость... А задница, меж тем, довольно мило оттопырена под полупрозрачной ночной рубашкой... Вот отпрянула! Спохватилась и украдкой скосилась на мужа... Но Токугари был настороже и оказался проворнее: нет, нет, он не смотрит, а тихо дремлет, распустив губы, лежа по-прежнему на боку... И опять огромное зеркало подманило к себе молодую императрицу... И слева посмотреть... и справа... Сережки сработаны на совесть, без скидок на царственное величие кующего: при Дворе искренне признавали способность принца... теперь уже императора... ваять из металла изящные безделушки... С мечами, увы, чуточку хуже, там выше добротного ремесленничества ему никогда, наверное, не подняться. Императрица Миамори, тем временем, нерешительно потянулась к шкатулке с перстнями и ожерельями... Нет, оставила сию мысль. Тут главное - вовремя пресечь, не то она возьмется подбирать к сережкам все остальные тряпки и побрякушки, включая туфли и зимнюю шубу... Славно, когда есть чем отвлечься от горечи, усталости и мерзости прожитого дня. Кабинет его, наверное, уже принял прежний безмятежный вид... Родственники княгини Денарди извещены и вовсю мыслят о наследстве... Хорошо бы каким-нибудь волшебством перенести в столицу старого Когори Тумару, чтобы он, потея, пыхтя и сопя, но толково и по-мужицки основательно доложил свои догадки и соображения... Ах, если бы они там все справились с Моревом! С помощью богов, разумеется! Уж он бы потом никаких даров не пожалел бы! Во все храмы, не только в столичные! Однако трудно торговаться с богами, ибо резоны их не всегда понятны смертному...
       - Дорогая, ты ослепительна. Но не пора ли тебе отдохнуть, почивая?
       Миамори покорно кивнула, по-прежнему неотрывно глядя в зеркало, вся еще во власти древней женской волшбы.
       - Теперь я буду главная государыня!
       Угу. Токугари перевернулся на живот, встал, подтянув худые колени, на четвереньки, и побрел, глубоко проваливаясь в перины, к краю широченного супружеского ложа. Вышел он туда, куда надо: внизу, на квадратном коврике у алькова стояли его спальные туфли - только ноги спустить. Расчет оказался точным: Токугари успел подойти к жене, пока она стояла на месте, и теперь зеркало отражало их обоих, в ночных рубашках с фамильными вензелями, замерших рядом, можно сказать - в обнимку.
       - Ну конечно, дорогая! Ты теперь главная государыня. Но пока матушка жива, пусть она об этом не догадывается, хорошо?
       Б-боги... Императрица Миамори втянула голову в плечи, в робкой попытке избавиться... нет... нет, не от супружеской длани, которая легла ей на шею под самым затылком, пальцами дотягиваясь до горла, но от того лютого хлада, который сочился из его десницы. А его аура... О, боги!.. Он ее сейчас убьет! Но ведь она ничего такого не имела ввиду! Она просто...
       - Ладно, Мири?
       - Д-да, д-дорогой государь. Я... я просто...
       - Понимаю, ты просто. Снимай сережки и возвращайся на ложе, мой птерчик. Понравились тебе они?
       - О... д-да! Очень, очень, очень! Можно, я тебя поцелую?
       - Конечно. Один раз. Я рад, что тебе понравилось. И пойдем спать: так-то у меня завтра день плотно утолкан - хоть на луну вой.
       Лед и ужас не сразу, но покинули сердце императрицы Миамори: вроде бы, он перестал гневаться неизвестно за что и даже заснул. Как бы ей вот придумать такие заклятья, чтобы заранее провидеть - на что он разъярится, а на что нет? И тогда бы она ни под каким видом, ни за что не приблизилась бы к той стороне его души, из которой смерть на всех скалится! Вот Чени - он никогда не будет ее так пугать, он любит мамочку... Да, засвистел, засопел... Значит, и ей можно прикорнуть, в тепле и в тишине, у него под бочком. Но сначала еще раз обдумать: вроде бы, к малой короне они вполне подходят и на ближайшем же Большом молебне в храме Земли она... она... Сон был осторожен и мягок: главная императрица уснула и сама не заметила - как.
       А Токугари не спалось. Он ладонью проверил ауру супруги - дары богини Сулу вкушает, теперь можно и повздыхать, поворочаться. Сна по-прежнему ни в одном глазу - вот ведь досада. В руках и в ногах тяжесть разлита, спину поламывает, в виски давит - самое бы время провалиться до утра в сновидения и грезы, да никак не расщедрится для него ночная богиня. Ну, тогда остается мыслить о сущем, о предстоящем.
       Вот-вот грянет битва, неведомо кого неведомо с кем. Отец выяснил все, что сумел и послал, туда, куда ему было подсказано богами неких избранных: Санги Бо, Когори Тумару, маркиза Хоггроги, еще кое-кого... Считается, что там случится наиболее опасная часть Морева. Однако в том месте нет надежды решить количеством сию опасность, имеется расчет на неведомое другое - и поэтому отец счел достаточным прикрепить к этим людям довольно небольшое войско. Основные же военные силы Империи уже приведены в полную боевую готовность по всем рубежам, по всем гарнизонам. Удельным властителям под страхом немедленной и позорной смерти приказано прекратить все усобицы вплоть до весны, на подзуживания не поддаваться, внешнюю же угрозу отражать, не жалея живота.
       Унылые бдения в отцовском кабинете пригодились, да еще как пригодились: уже которые сутки Токугари трогает неуверенною рукой нити управления - и все они послушны ему, и почти все знакомы ему. Мятежей нет, видимого недовольства со стороны подданных и придворных - нет, заговоров нет, не считать же таковым смехотворную попытку отравления со стороны уязвленной ревнивицы...
       Все это весьма хорошо. А плохо то, что Токугари ни в чем не уверен! Ибо он ничего не знает непосредственно: он не видел размеры войска при Когори Тумару, он ни разу не приценивался к мясу и хлебу в столичных лавках... и тем более в провинции. Он никогда не видел своими глазами предмет земельного раздора между баронами Камбор и герцогами Бурыми... На западной границе решается судьба империи, чужими руками и мечами решается, а он вынужден поднимать по свиткам историю чужих решений, да свитками же и почтовыми птерами пытаться чем-то там руководить. Ужас, да и только. Он, как и батюшка его, все знает только через чужие руки. К которым он, как и отец, испытывает сплошное и неизбывное недоверие! Да, да, да! Недоверие!..
       Токугари поднес к глазам кисть левой руки и, наконец, рассмотрел, невзирая на полутьму, что именно так его беспокоило в эти минуты: крохотная соринка впилась в подушечку пальца! Мелочь - а думать мешает. Надо зубами ее уцепить и вынуть, не то от заклинаний женушка проснется и тут уж будет не до мыслей и не до сна... Порядок.
       Естественное и оправданное недоверие, ибо указательный палец на левой руке крестьянина... какого-нибудь Сивого Кумыря, этому крестьянину Кумырю во сто крат дороже, нежели указательный палец самого государя, и дороже всей левой руки государя... да и дороже самого государя, чего уж там... Рыцари и дворяне иное дело: эти не колеблясь отдадут жизнь за благополучие трона и империи... Казалось бы - да! Но - тоже в узко очерченных границах: ну-ка попробуй заставить их творить бесчестное (по их сословным предрассудкам) - немедля предадут тебя, изменят империи животом или смертью! Та же и Денарди - ужели она не понимала, как опасна для государства внезапная смерть престолонаследника??? Да ей было чихать, главное - что прохихикает двор в ответ на ее худосочный взлет и немедленное падение!
       Никому нельзя доверять! Никому, никогда, ни в чем! Гм... И при этом делать свое дело - как сие совместить? Как??? Научите, боги!
       Но боги равнодушно молчали, предоставив свежеиспеченному императору корчиться в пламени собственных страхов и страстей.
       Ящерные коровы шли и шли, покачивая раздутыми боками, из стены в занавеску, пастушок в четвертый... а может и в семнадцатый уже раз прогнал перед ним всё потешное стадо, но избавления так и не было: не спалось.
       И только к самому рассвету Токугари нащупал некое подобие мира в измученной душе.
       Да, он не доверяет никому и не будет доверять впредь - ни людям, ни обстоятельствам... ни даже богам! Никому. Но он не может не понимать, что древняя булатная сталь из небесного камня отличается от небесного железа, ставшего женским украшением, он знает это, он верит в это. Такова истина и ее стоит держаться. Обопрись на нее - она поможет искать и другие опорные истины. К примеру, он твердо знает, что придворных, воинов и вообще всех его подданных объединяет вера в него, в Его Величество... Разве канцлер Бенгироми Лаудорбенгель доверяет нынешнему императору? Нет. Или доверял прежнему, с которым бок о бок трудился чуть ли не сотню лет? Нет, конечно же, не доверял Бенги батюшке! Всегда ждал от него каверз и непредвиденного худого. Но верил в него. Верил! И хочет верить в наследника, иначе вся долгая предыдущая жизнь сановника Бенги была никому не нужной трухою.
       То-то же. И он, Токугари, верит. В отца, в империю, в неотесанного и незаменимого Хогги Солнышко, в жестокого и хитрого обжору Когги Тумару, в усталого канцлера Бенгироми, в свои войска, в простодушную и тщеславную Миамори, в законы, по которым живет империя, по которым живет природа, в самую природу. В себя, наконец... Хотя... в себя... Да, он верит и в себя! Пусть и не доверяет полностью своей слабой человеческой сущности, ибо изучил ее неплохо... Не доверяя - верь! Ты в них, они в тебя! В Бытие! В Радость! В Победу!
       В будущее, наконец, которое невозможно знать, но в которое стоит верить.
      
      
       П Е Р Е П У Т Ь Е Т Р Е Т Ь Е
      
       Там, на западной границе, вдали от Океании и Двора, внезапную смерть государя переживали менее остро, чем в столице, хотя - кто как... Юный и бесшабашный, однако же умный и честолюбивый Керси Талои, к примеру, понимал, что если удастся упрочить, или пусть даже сохранить свое положение в свите императора Токугари, то его будущее заиграет куда более яркими красками, нежели в недавних мечтах. Какое еще, к демонам, Морево, когда перед ним такие горизонты открылись!.. А вот Когори Тумару тосковал втихомолку. Нет, сановник не боялся ни отставки, ни немилости от нового владыки: что будет - то и будет... Но - печальный рубеж обозначился, во всей своей неприглядности. Раньше у него были некие защитные шоры на думах против неумолимого Времени: "старый-то хрыч подревнее будет - а твердо на троне сидит, из ума не выжил, клыки и когти все на месте". Ныне же, при Дворе, дееспособных ровесников ему, Когори Тумару - по пальцам одной руки сосчитать. Это даже милосердно, что он далеко от столичной гущи событий и при очень важном деле. Таком важном, что и погоревать толком некогда.
       Разное думали посланцы государевы, но жили и действовали в походе слаженно и четко, прежде заведенным порядком: Когори Тумару - за все в ответе и всему голова, остальные беспрекословны; Керси Талои - исполнителен и ловок, не имея строго определенного круга обязанностей, затыкает собою щели и недостатки в войсковом быту: он и вестовой у его высокопревосходительства, и караулы проверяет, и по обозам старший. У другого бы дворцового счастливчика голова бы кругом пошла от предвкушения близкого будущего, а рыцарь Керси - внешне тот же самый Керси, словно бы и не догадывается, какими завистливыми глазами на него смотрит войсковая гвардейская молодежь... Ничто не застает Керси врасплох, нипочем ему ни изнурительная служба, ни презрительное фырканье тех, кого он по службе вот-вот обгонит... Чуть утро - Керси уже на коне, в поля помчался, охотиться, либо упражняться в боевых умениях. В глазах отвага, на устах улыбка или песня... Какая еще усталость? - не ведает он никакой усталости! И только близкий, самый надежный друг его, молодой князь Докари Та-Микол, совершенно свободный от мук зависти придворной и служебной, увидел и почувствовал, какое смятение, какой ужас поселился в душе у Керси, когда тот узнал, что в расположение войска вот-вот прибудет его светлость маркиз Короны Хоггроги Солнышко, бывший удельный повелитель для бывшего своего пажа Керси Талои! Захочет ли он разговаривать с... перебежчиком... или вообще - поглядит ли в сторону того, кто... кто своими поступками... нет! Он не предатель, он не совершил ничего предосудительного для воина и дворянина! Да, сменил повелителя, такое бывает, тем более, что нынешний повелитель - не враг маркизу Короны, отнюдь не враг, а напротив: это Его Высочество престолонаследник, а ныне Его Императорское Величество Токугари Третий!
       Ну, так и что из этого, что ныне он при Его Величестве?
       Его светлость маркиз Короны сызмальства взял мальчишку Керси, тридевятого сына из дома Талои, в пажи, потом в оруженосцы, потом представил оруженосца Керси на венчание в рыцари, отправил в столицу, с тем расчетом, чтобы на южных границах, далее и на долгие годы вперед, в любой битве, бок о бок с маркизом станет одним лихим рыцарем больше... Убежал рыцарь, остался при дворе. Встретятся они лицом к лицу, взглянет маркиз на него, усмехнется и... Да лучше бы зарубил! И зарубил бы - кто с его светлости спросит? Когори Тумару с ним ссориться ни за что не станет, а Его Величество - тоже, разве что за самоуправство пожурит своего бывшего приятеля, крутого на поступки, но бесценного и безраздельно верного слугу... Смерть, все-таки, лучше позора, пусть рубит! О, как боялся Керси этой встречи! С каким душевным трепетом стоял в то утро в жиденькой шеренге рыцарей, встречающих маркиза! Но - обошлось!
       Его светлость, поравнявшись с Керси, изволил узнать и даже остановился с улыбкой:
       - Рад за тебя.
       Керси, как положено, тут же сделал шаг вперед.
       - Конечно, жаль, что так вышло, но... Служба есть служба, здесь, как и везде. Окреп, гляжу, мясца поднабрал. - Маркиз хлопнул Керси по плечу, и у того едва колени не подломились от тяжести удара, словно дерево упало! Но это была открытая улыбка от его светлости, чистая улыбка, без коварства и подспуда! - Тури тебе приветы шлет, особо меня просила не забыть, дважды повторяла, и какую-то там вышивку в подарок, но посылка сейчас в обозе, после найду. И не забывай родные края, понял? И честь нашего уроженца высоко держи!
       - Так точно, ваша светлость!!! - проорал осчастливленный до самых пяток Керси и вернулся в строй, улыбаясь. Когори Тумару почесал перчаткой бурое горло, но замечание за неуставной ответ делать передумал, сообразил - что творилось на душе у юнца, и почему...
       Тем временем, маркиз дошагал до его высокопревосходительства, вытянулся во весь огромный рост, загородив плечищами холодную утреннюю зарю и половину мира, доложился по-военному, однако, не как начальнику, а как старшему.
       - Здорово, здорово, Хоггроги Солнышко! Ждали тебя, маркиз, как немногих ждут. Их Величества... тот и другой... боги да упокоят его сердце... оба постоянно о тебе справлялись!
       - А что обо мне справляться? - вот он я, ваша светлость. Спешил, не мешкал.
       - Так, это всем понятно, что маркизы Короны - самые прыткие маркизы на свете, ан все равно - столько почтовых птеров я извел на пустые донесения, ты бы только знал! Как дорога?
       - Обыденно, ваша светлость, без происшествий. Полдороги слякоть - остальное осень. А тут как? Не началось еще?
       - Тебя ждало, Хогги. Пойдем, да потолкуем ко мне в палатку... Нет, это поразительно! Как тебя увижу - всё! На отца ты тоже похож, без спору, но - вылитый дед, Лароги Веселый! Как гляну - чуть ли не слеза прошибает, потому что - сама юность предо мною, моя собственная юность, в то время как я уже протухший мешок с фаршированной тургунятиной.
       Но эти излияния герцог продолжил немного погодя, уже у себя, в походном жилище.
       Палаткой герцог называл просторный шатер, сделанный на старинный воинский образец: восьмиугольный, с одним островерхом, сшитый из прочнейших яшерных шкур, там и сям тронутых нерастаявшим с рассвета инеем. Отапливался шатер в две печи, с выводными трубами по бокам западной и восточных стен. Там же стояла и жаровня, битком набитая только что приготовленным жареным мясом. Расселись как равные, на складных скамьях, друг напротив друга.
       Маркиз ощупал внимательным взглядом широченные плечи герцога, его необъятное брюхо и нашел сравнение с протухшим мешком несколько преувеличенным.
       - Что ты ржешь, Хогги? Я ведь серьезно говорю: вид - это одно, а вся требуха, с мозгами, с сердцем и душой - это совсем другое. Состарился. Есть хочешь?
       - Не откажусь, ваша светлость.
       - И поменьше церемоний, дорогой маркиз, по крайней мере, когда посторонних нет.
       - Признаюсь честно, дядя Когори - жутко жрать хочу! Запахи у тебя в шатре - что надо! И ящерное, как я чую, и молочное! И зелень как раз та, что я люблю! Скакал я сюда - все пытался путь спрямить - да зацепил краем Плоские Пригорья, да увязалась за мною банда охи-охи, морд этак в двадцать...
       - На Пригорьях? Странно... Далеко же они забрались по холоду.
       - Тем не менее. Мне-то что, отбился - а Кеченю всю ляжку исцарапали, и преглубоко... Это конь мой - Кечень. Пришлось мази втирать, да толкового жреца искать, ибо колдун из меня никаковский... Однако, - Хоггроги поторопился продолжить, чтобы из собеседника не успели выскочить неодобрительные замечания по поводу выбора пути, - я дорогою выкладки в уме проводил, поскольку иного-то дела все равно нет, кроме скачки, так вот - все равно выгадал чуть-чуть на спрямлении. Ну, и на том, что не ел последние сутки. А примчался, оглядываюсь - сонная тишина кругом, никаких судьбоносных событий.
       Когори Тумару яростно потер волосатые пухлые руки, одну об другую, и первым выхватил с жаровни ароматный, истекающий красным "мясным" соком шмат молочного мяса.
       - Налетай, Хогги, бери сам, у меня в походе все просто, без мажордомов. Вот тебе доска, вон там хлеб в корзинке. Вода в кувшине, кубки рядом. Без вина скучновато, но его нет... и долго еще не будет, поскольку поход приравнен к военному. Хотя, был короткий роздых, в замке у одного моего старинного друга: ух-х и гульнули! Что спешил - хорошо, даже отлично, ибо до непосредственного наступления Морева, если судить по гаданиям и руководящим письмам от... - Когори Тумару показал полуобглоданной костью в потолок палатки, - время еще не пришло, но подготовиться к нему по всей науке - едва-едва нам его хватит, времени-то. Кстати, пока твой обоз подойдет - можешь у меня в палатке жить.
       - Спасибо, ваша светлость, но на такую наглость я пока еще не способен! Я лучше в простом походном шатре. Да и большая часть обоза моего из Океании прибудет, а не из удела, это гораздо ближе и быстрее, так что не успею стесниться.
       - Как знаешь. Сердечный оберег не забыл?
       - Привез.
       - Хорошо. Днями к нам должен один, мой и твоего деда, друг подъехать, Санги Бо, и еще один старец, маг, Татени Умо.
       - Сам Санги Бо? Отлично! А ведь я его ни разу в жизни не встречал, только много слышал о нем. На гобеленах, правда, видел запечатленные подвиги его, да по ним разве постигнешь сходство с правдою? Ох, это хорошо, что он с нами! Но вот про мага этого мне никто, никогда, ничего не говорил.
       - Есть такой. Из мирных жрецов, совсем не воин, однако, по отзывам, колдун знатный! Ему, говорят, смерч до неба закрутить, или падаль в нежить поднять - что нам с тобою чихнуть. Чуть ли не Матушка Земля его нам в ватагу сосватала через их величеств. Я о нем слышал из донесений, но тоже воочию встречать не доводилось. В общем, обо всем и обо всех расскажу, а пока подкрепляйся вволю.
       Весь оставшийся после завтрака недлинный день, главнокомандующий войском Когори Тумару провел вдвоем с вновь прибывшим маркизом Короны, показывал ему лагерь, временные укрепления, водил через канатный мост, служившим единственной перемычкой на всю округу между имперскими землями и землями, которые вот уже сотню лет стремились стать имперскими, вопреки воинственным племенам, эту землю населявшим. И слева, и справа от войсковой стоянки, на несколько долгих локтей вдоль пропасти лежали имперские земли, а сама пропасть, стены ее в самом узком месте, напоминали видом сброшенные ящерным быком рога, где перемычку между рогами пересекала зыбкая канатная переправа. Если смотреть на карту, то могло показаться, что имперские земли давят всей своей мощью на рога этой пропасти, стискивают их, в попытке прижать один рог к другому, чтобы те не мешали пространству имперскому разливаться дальше... Но это на карте - в действительности же глубоченная пропасть стояла нерушимо и гораздо дольше, чем это могли помнить люди. А ничейные, варварские земли, узким клином лежали под защитой извилистой бездны и кончиком клина упирались в этот самый мост, принадлежащий империи. По висячему канатному мосту с тонким деревянным настилом можно было бежать одному человеку, либо ему осторожно идти, с конем в поводу. Либо пешими вдвоем в ряд, но слегка стеснившись. Оборонять такой мост нетрудно, переводить по нему войско - хлопотно, очень уж долго. Обрубить держащие канаты у моста - легко, восстановить его потом - задача потруднее. Стрела от одного края пропасти до другого долетает, но теряет силу и точность. Все обозные шатры и палатки - по эту сторону моста, почти все дозоры и караулы, а также ратные палатки, земляные укрепления, засеки - по ту сторону. То есть, говоря по-военному, ежели с умом воевать, можно выдавить из этого моста все выгоды, связанные с нападением и обороной. По герцогу видно было, как он ценит советы и замечания своего молодого соратника. Одно только было непонятно воинам: почему маркиз прибыл совершенно один, даже без пажа и оруженосца?
       - А действительно, Хогги, почему?
       - Задерживали бы меня в пути, я быстрее. Да и что я - младенец, сам о себе не позабочусь? Кроме того, у меня там, на рубежах, такое странное затишье, что просто сердце не на месте. И гномы все больше волнуются, жалобы беспрестанно шлют... Короче говоря, у меня в войсках каждый человек на счету, мы от прошлого года еще не восстановились толком, а в приказе Его Величества ничего не говорилось о моем сопровождении. Вот я один и прискакал. Выполняя приказ.
       - И у нас затишье. Да такое - что жутковато. Если бы не... ну... не это самое Морево - я бы войско свое нипочем на той бы стороне держать не стал, мне все это глупое отважество ни к чему, я трепаный колчан, мне главное в итоге - честь и победа. Нет, ну скажи, Хогги, где это видано: естественное укрепление, чуть ли не природою дарованное, сиречь пропасть под мостом, за спиной держать, а не перед собою? Куда там! Оба, понимаешь, величества требуют: что бы оно там ни было - Морево-хренорево - на нашу землю его ни на локоть не пускать! Постараемся, конечно... В былые годы, как я выяснил, чуть ли ни каждый день лазутчиков отлавливали, ныне же - полная пустота, словно вымерли.
       - И у нас на юге нечто подобное. Ох, как не хотелось мне ехать! Да только приказ - есть приказ.
       - Здесь находиться тоже важно, Хогги, поверь мне. Ты не зря выбран, и не мною зван.
       - Понимаю. Выполняю. Не ропщу.
       И Когори Тумару, и Хоггроги Солнышко хорошо понимали, что пресловутое Морево способно легко опрокинуть все мыслимые и немыслимые их расчеты, ибо неведомое - как любили повторять оба древнюю мудрость - потому и неведомо, что о нем не знают. Но готовились к тому, что понимали и умели, то есть к отражению превосходящих сил противника, с использованием всех преимуществ обороняющейся стороны. Кроме, увы, расположения моста в будущей битве. Может быть, сие и совершеннейшая глупость, но уж - что смогли: ни звезды, ни боги, ни жрецы, ни Его Величество не подсказали им ничего более внятного.
       Еще через сутки прибыл - и тоже в одиночку - великий маг Татени Умо, глубокий старик, с жиденькой белой бородкой и с робким взглядом голубых выцветших глазок, предъявил недоверчивому, до предела мнительному в эти дни, герцогу Когори Тумару две пайзы: одна старого образца, еще от умершего императора, вторая от его сына, ныне здравствующего императора. Пришлось верить. И этому выделили отдельный шатер, двоих слуг, вдобавок, прикрепили для потребной помощи двух полковых жрецов помоложе и повыносливее - старый тут же принялся камлать, волховать и колдовать... пусть колдует, может, пользу какую принесет... Где Санги Бо, почему задерживается?
       Только, было, притерпелся Когори Тумару к новостям, как новые воспоследовали, да какие гнусные! Старый этот... дурень не дурень... маг этот... Одним словом, гадал маг на "сердечные" обереги: собрал их с Когори Тумару, с маркиза Короны, с Керси Талои, с Докари Та-Микол, с остальных рыцарей. Гадал-гадал, почти сутки подряд провел, в плясках и завываниях, пену со рта роняя, - нагадал, горулин сын! У всех все хорошо, все с собою захватили обереги, как приказано, а с маркизом Короны - тревога! Когори Тумару так взбесился по итогам сего камлания-гадания, что чуть на кол не усадил и колдуна, который, между прочим, дворянского имени, и подручных его! Но колдун, несмотря на неказистость внешнего вида, проявил себя человеком не робкого десятка, держался и вещал твердо, не терпя возражений: немедленно, безоговорочно сердечный оберег маркиза Короны Хоггроги Солнышка вернуть в удел, вплотную к оберегам сына и жены! - А самого маркиза - тоже в удел??? - Ни в коем случае, - успокоил старик: маркиз нужен здесь и только здесь. И то хлеб... Ладно, пайза - вещь не случайная, императором дарованная, следует слушаться, в пределах "ейных" полномочий.
       А все-таки Когори Тумару решился, своею властью все приостановил, и из неприкосновенного запаса выпустил нарочного птера к Его Величеству, да не простого, а драгоценнейшего: приколодованного, одного из двух имеющихся, способных - но только однажды - найти обратный путь и лететь едва ли не вдвое быстрее обычных. На следующий вечер пришел ответ-приказ, подписанный лично императором Токугари: добытое гаданием - выполнять неукоснительно! Что ж... Надо выполнять.
       И речи быть не могло, по обстановке и по времени, чтобы маркизу самому туда-сюда мотаться, это и без гадания понятно, посыльный надобен. Хотя, конечно же, по маркизу видно было: сию секунду готов мчаться домой, хотя бы на миг туда попасть, дабы своими глазами глянуть, понять - как оно там, все ли в порядке?.. Но с посыльным вышла незадача не меньшая: только, было, снарядили Керси Талои (уж он-то все пути-дороги в родные края знает, человек умный и надежный) с поручением, ан опять старый жрец визжит: нельзя никуда отлучаться рыцарю Керси из рода Талои, ибо он здесь предельно необходим, дескать, тоже призван судьбою!
       Покуда Когори Тумару брызгал слюной и выбирал, кого бы убить за какие-нибудь вины, Хоггроги Солнышко недобро молчал и о чем-то думал у него в шатре, без суеты, мыслями своими ни с кем не делясь. "Сердечный" оберег - это очень важно, это как личный меч для самой души: утратил оберег - жди бесчестья, бед, себе и близким, вдобавок, на долгую жизнь не надейся! Ну, положим, если говорить о долгой жизни, то маркизам Короны здесь незачем расстраиваться, долгая жизнь для них не предусмотрена, древнее проклятье-подарок еще никто не отменял, а вот с оберегом как быть...
       - Может, князь Докари согласится, а, дядя Когори? Рыцарь из самых лучших, дорогу ко мне в удел знает, бывал уже посыльным от Его Величества...
       - Что значит - согласится? Прикажу и исполнит. Да только этот облезлый крысеныш, небось, опять возопит с запретами. Клянусь богами, когда и если вся эта свистопляска благополучно закончится, я этого брадатого мудрилу собственною рукою... То есть, по сути, рыцарю Докари ты доверяешь свой оберег, готов доверить?
       - Да.
       - Хорошо. Эй! Сударя Татени Умо сюда! Со всем его гадальным скарбом и побыстрее!
       На удивление герцогу и маркизу, боги, устами жреца и колдуна Татени, против посланца Докари Та-Микол возражать не стали.
       Сказать, что Докари остался доволен поручением, на него возложенным - было бы откровенной неправдой, в глубине души он был уязвлен тем обстоятельством, что его младший друг, рыцарь Керси, вроде бы оказался важнее для судеб мира, нежели он, Докари Та-Микол... Но - рыцарь должен с честью и до конца идти своею дорогой, какова бы она ни была!
       - Я готов, и покуда есть во мне хоть одна частица жизни, я выполню все, и никто меня не остановит.
       - Да уж, ты постарайся, Докари, для нас с маркизом, но и себя береги, ты ведь мне как сын. Мы с твоим батюшкой столько, бывало... Может, сопровождающих тебе дать, один десяток могу выделить?
       - В одном десятке смысла нет, ваша светлость, если говорить о безопасности пути. Зато задержка обеспечена. Мы с Гвоздиком никого и ни в чем еще не подводили, ни разу не вызвали неудовольствие Его Величества, будучи его посланцами. Не подведем и впредь.
       - Ну, смотри. Мы на тебя очень надеемся. Маркиз, хочешь что-нибудь добавить?
       - Нет. - Хоггроги Солнышко шагнул к юному князю, обнял его осторожно и не удержался, хлопнул по спине.
       Докари Та-Микол сдавленно ойкнул в ответ, охи-охи Гвоздик, терпеливо ждущий хозяина вне шатра, обеспокоенно зарычал, и все трое рыцарей рассмеялись.
       - Скачи, сынок, и пусть все боги мира благословят тебя в спину!
       Докари Та-Микол хорошо представлял себе путь, прямо в уме его наметил, даже и карты не надобно: сначала по имперской дороге, вдоль границы родовых владений, потом самым краешком - тут уж не миновать - по владениям Камборов, потом по сырым лесам... Океанию он обойдет южнее, потом на восток, заберет еще чуть покруче к югу...
       А вот и тот самый перекресток, где, со слов Керси, тот повстречался с целым выводком баронов Камбор... А там кто-то есть! Боги, пусть это не будут Камборы! Не то чтобы Докари опасался стычки с ними, нет, он даже и спорить не станет: предъявит пайзу императорского гонца - и разъедутся мирно, без бурчаний и невнятных угроз... А просто неохота ему нарушать тот особый внутренний настрой, который приходит в дороге привычному путешественнику, то грустное, однако, чем-то даже сладостное состояние, когда тебе мнится, что из людей ты один-одинешенек на всем белом свете, и только дорога стелется под ноги, да верная Черника мчит ровной упорной рысью, не отвлекаясь, сберегая силы, да этот плут и разбойник Гвоздик, которому никакая усталость не способна помешать творить каверзы и баловство... Гвоздик! Ты чего это..
       Гвоздик мчал, как обычно, впереди, потешно выбрасывая лапы, но, вдруг, по мере приближения к перекрестку, повел себя странно: хвост его, свернутый на время бега в колечко, развернулся в торчащую вверх свечу, уши запрядали - так шустро и Черника ими трясти не умеет, в лапах какая-то неуверенность... остановился, сел! Редчайший случай! И нет в его скулеже ни страха, ни злости, а только вроде как растерянность и... Радость, что ли? Не может быть! И откуда на этом перекрестке каменный истукан? Что-то он не припомнит такого. Камборы поставили?
       Лошадь, упряжь - были незнакомы юному князю, а вот эти седые волосы до плеч, осанка...
       - Снег!!! Ура-а-а! Снег!
       Гвоздик словно ждал от хозяина этого счастливого крика, тотчас подпрыгнул из положения сидя, смешно подкинув хвостатую задницу едва ли не до самых облаков, и взялся плясать вокруг незнакомой лошади и хорошо знакомого всадника. Кобыла, застигнутая врасплох повадками доброго и веселого охи-охи Гвоздика, завизжала от ужаса, беспорядочно лягая воздух...
       - Цыц всем! - Снег ловко поймал кобылу за ухо, хлестнул ее заклятьем - успокоилась и равнодушно уронила голову к траве. - Решительно никто не изменился, ни звери, ни люди: все по маковку забиты детством и глупостями! Здравствуй, Лин, здравствуй, мой дорогой!
       Докари за это время успел спрыгнуть с лошади, сдернуть перчатки и только ждал паузы в притворном ворчании своего наставника, чтобы броситься к нему!
       Обнялись по-рыцарски, сдержанно, однако у обоих - рот до ушей и в глазах счастье.
       - Снег! Вот уж не чаял... Я-то знал, что ты к нам прибудешь... потому что подслушал, честно сказать... Не я, а Керси подслушал, но мы оба в этом виноваты, а не он один! И я, конечно, жду-пожду, а тут меня неожиданно посылают на восток, на юг... с поручением...
       - К маркизам Короны в удел.
       - Д-да... Но откуда ты...
       - Давай наперегонки соревноваться в хранении тайн: я свои крепко храню. А ты?
       Докари мгновенно справился с собой и рассмеялся.
       - И я... Стараюсь по твоим заветам... А вот Гвоздик свои чувства хранить не умеет, они у него все на языке... Как тебе не стыдно, Гвоздик!
       - Да уж! - Снег вытянул из рукава платок, насухо протер от звериных слюней бороду и лицо, яростно облизанные охи-охи, а пальцами свободной руки взялся пошкрябывать между ушами довольного собою зверя.
       - Ну, что, Лин... давай пообедаем, что ли... Раз счастливый случай нас свел - надо этим воспользоваться полною мерой.
       Докари - в эти мгновения, от макушки до пят, прежний Лин - замешкался с ответом, покраснел.
       - Я был бы счастлив, клянусь честью и жизнью, но - приказ... И кроме того, я решил выгадывать каждое мгновение, чтобы успеть обернуться туда-сюда до начала... гм... событий.
       - Приказ ты выполнишь. А вот обернуться туда-сюда до начала Морева - даже и не надейся, не успеешь.
       Лин широко распахнул глаза и побледнел.
       - А... ты?
       - А я успею. Так что - вон фляга, смой грязь с лица, присаживайся к костру. Расскажем друг другу новости, накопившиеся за эти годы... да, в конце концов, я тебе приказываю: видишь пайзу? Ну-ка, глянь, рыцарь-посланник!
       Лин послушно осмотрел, ощупал пайзу, простым и магическим зрением - не ниже чем у самого Когори Тумару!
       - Ура! Приказывайте, сударь Снег!
       - То-то же. Ишь, как он сразу повеселел! Я-то, в простоте душевной, надеялся, что ради старого друга он отринет приказ и присягу... Впрочем, шучу. И даже в этом случае не волнуйся, не задержу. Взварчику? Свеженький?
       Лин был настолько огорошен и восхищен внезапной встречей, что и не подумал отказываться от кошмарной кислятины, которая всегда была так по душе наставнику.
       - То есть, с удовольствием!
       - Держи кружку. Тебе от Мотоны поклоны и поцелуи среди водопада слез. Я слышал - ты женился? И даже счастливо?
       - О, да!..
       Солнце не успело подняться в зенит, как друзьям пришло время расставиться...
       - Снег, но ведь мы еще увидимся?
       - Ты хитрый малый, дорогой Лин. Может - да, может - нет, это как Морево себя проявит. Ты думаешь - я провижу будущее и сей миг намеками выдам его тебе? Нет, о нём я не знаю ничего, кроме того, что оно настанет. Где этот чешуйчатый негодяй, полный слюней и коварства? И Чернику обязательно почешем, да Черника?
       Лин и Снег обнялись на прощание - оба худощавые, стройные, широкоплечие, настоящие воины, рыцари, однако, один из них совсем еще юнец, а другой совсем уже старик.
       - Скачи, не оглядываясь, понял? Вперед!
      
       - "Вперед"! Эти людишки только и знают, что торопить, торопиться и поторапливаться... Но чуть жареным припахнет по-настоящему, или, хотя бы, старостью - только и слышишь хныканья о том, чтобы все вернуть вспять и остановить... А, Санги?
       Волглая земля не давала пыли, осенний воздух стоял прозрачен, позволяя видеть синеву неба чуть не до самого окоема, да только вот сам окоем был переменчив, на клочки изрезан складками местности, чахлым пучковым кустарником меж валунов... Докари Та-Микол скрылся за пологими холмами, поэтому, даже при сильном желании, не мог бы подсмотреть и увидеть, как расплылись очертания каменного истукана, сидящего у перепутья, и вместо пузатого клыкастого весельчака, изображающего непонятно какого бога, перед Санги Бо предстал рослый и мощный мужчина, с черною бородой едва не по грудь, в черной рубашке под темно-зеленым камзолом, За спиною у него наискось висел двуручный меч - сразу видно, что непрост меч, древней и весьма искусной ковки, по крестцу застегнут широкий кожаный пояс, кроме секиры на поясе кинжал и швыряльные ножи... вроде бы и кнут... Лихой воин, черная рубашка, но - не рыцарь, а, между тем, с самим Санги Бо на ты, да еще чуть ли не свысока...
       - Ну, так зачем и дело стало? И остановил бы? Зиэль, признайся, хотя бы раз в жизни правду скажи: сам ведь все затеял?
       - Да нет же, Санги, клянусь бородой Уманы! Я здесь не при чем!
       - Уманы? Что-то я не припомню у нее бороды, хотя она и всемогущая богиня.
       - Это я в шутку так сказал. Нет, Санги, не моя затея. Более того: я ведь, было, собирался с вами поучаствовать, так ведь?
       - И что?
       - А то, что я переиначил свои намерения. Мы еще с тобой посидим, поболтаем, да и распрощаемся: ты на запад потрюхаешь, к своему предназначению, а я - на восток вернусь. Там буду рубежи стеречь... так, что-то, по-настоящему размяться восхотелось... Там хоть и не главное направление, но... Предупреждая твой вопрос: подробнее не расскажу, ясность не внесу. Честно сказать, я сам нахожусь в некоторой растерянности, ибо события сии не вполне укладываются в мой понятийный ряд. В общем и целом, я догадываюсь, что к чему, а непосредственно, именно по данному... Впрочем, тебе должны быть неинтересны мои досужие домыслы, прости, дорогой Снег, что занимаю чепухой твое время и твои мысли...
       - Угу, кто бы сомневался. Всё как всегда: недоварено и недосолено, и на полпути пролито. Кушайте, дорогие гости. Хорошо, не лезу в твои замыслы, но тогда - продолжим о важном. Лин, своим неожиданным появлением, прервал некие высокоученые рассуждения насчет...
       - ... насчет твоего трактата о преемственности в начертании геральдических смыслов. Да, охотно продолжу и завершу. Итак, мы, взяв за основу два герба: герб имперской столицы Океании и герб императорского Дома, попытались обосновать "неслучайность" нарушенных законов начертания в гербе маркизов Короны, дескать, золото по серебру - это, якобы, не оплошность, но нарочитый умысел государя Усаги Смелого...
       - Именно, любезнейший и многомудрый Зиэль! Именно! Не якобы - а тонкий геральдический замысел, расчет, заключающийся в изобразительном сопряжении на веки вечные вассальной верности и монаршего благоволения! В основе замысла и расчета лежат два святейших геральдических исключения: Герб Океании - серебряная четырехлучевая звезда в золотом поле, герб императоров - восьмилучевая золотая звезда в серебряном поле; стало быть, императоры, Усаги Смелый, а вслед за ним и Рабари Первый, отягчая златыми коронами серебряную главу на щите у награжденных маркизов, сознательно шли на кажущееся нарушение...
       - Демоны тебя раздери, Санги! Я ведь лично помню, как это случилось! Усаги был пьян в тот день, да будь и трезвый - он не то что в геральдике, он грамоты толком не знал!
       - И Его Величество Рабари - тоже был пьян и неграмотен, да?
       - Нет, ты меня не путай. Рабари был и учен, и трезв, но у него голова от превеликих забот шла кругом в эти его первые дни правления, вот он и брякнул, не подумав. И то утро я весьма неплохо помню, с самого близкого расстояния. А потом уже Рабари постеснялся отменять принятое решение, как бы спрятал свою оплошность за предыдущую. Вот как дело было, Снег, дружище. Единственная туга, что никто, кроме меня, подтвердить сию истину не может.
       - Погоди... А храмовые свитки, свитки Дворца? Уверен, если все их тщательно изучить, все до единого, то наверняка где-нибудь...
       - Нигде, я проверял. Ни одного свидетельства, ни устного, ни письменного от древних тех объяснений не осталось.
       - Ну, а раз так, если никто подтвердить не может, ни устно, ни письменно, то истиною, бесспорною, причем, будут служить мои рассуждения, для потомства в свитке запечатленные.
       Санги Бо засмеялся, до икоты довольный, что ему удалось утереть нос самому Зиэлю, ибо сие - почти невозможное достижение для смертного.
       Ухмыльнулся и Зиэль, которому показалось забавным столь ясное и наглядное подтверждение его собственных мыслей об относительности истин людских.
       - Да подавись ты, и рассуждениями, и свитками, и самою истиной. А ну как через денек-другой не останется на Земле человеческого потомства, годного к воспроизведению? И жди тогда, покамест цуцыри читать научатся! А, Санги?
       Санги Бо вместо ответа развел руками и подлил себе из котелка в кубок бурлящую розоватую жидкость.
       - Что молчишь? Кстати, как считаешь: правильно я сделал, что не показался Лину? Мне, признаться, было завидно смотреть на вашу взаимную радость. Я ведь ему тоже не чужой!
       - Правильно ты все сделал, Зиэль, совершенно правильно: зачем лишний раз мальчишке ум бередить?
       - Вот и я так посчитал. Говорят, он в неплохого колдуна вырос, твоими чаяниями?
       - Кое-какие способности есть, - осторожно откликнулся Снег, почему-то совсем не польщенный похвалами Зиэля.
       - Еще бы, при такой-то умелой матушке, да с таким наставником... Я, грешным делом, удвоил против обычного магический панцирь, именно для того, чтобы ни он, ни его зверушки меня не обнаружили.
       - Угу. А Гвоздик-то учуял.
       Зиэль поперхнулся своей порцией взвара, затем сморщился и вылил остатки на землю.
       - Ну и гадость же ты пьешь! С чего ты взял, что охи-охи меня учуял?.. Погоди, бороду протру, а то она вся налысо вылезет от твоего варева...
       - С того и взял, что он подошел и опрыскал тебя, пометил. Как доброго знакомого.
       - Что ты врешь, выдурь старый! Где это он меня пометил???
       - Не тебя, а когда ты камнем был.
       - Все равно врешь! Не мог он меня коснуться, ни сам, ни отходами своими. Ни даже дыханием, чтобы ты знал! Вот за что я вас, людишек, и не люблю: всегда норовят гадость ближнему смастерить, и сказать, и сделать... и карман изнутри пометить - только подставь!
       Зиэль несколько мгновений уничтожающе смотрел на хохочущего Санги Бо, потом встал и подошел к небольшому кусту ракиты. Стоило ему прикоснуться к ближайшей из веток - а это уже не куст: здоровенный конь, оседланный и взнузданный, мастью - серый в яблоках.
       - Выпью-ка я винца, вместо того, чтобы порубить на мелкие куски некоего старца, выжившего из ума весельчака, - сообщил Зиэль коню и вынул из седельной сумки небольшой узкий кувшин.
       - Будешь, Санги?
       - Нет, я в военном походе. Я лучше взварчику.
       - Отравчик у тебя, а не взварчик.
       - Меня устраивает. - Санги Бо, видимо, устал смеяться и теперь смирно сидел спиной к костру, покачивая кубком с остатками взвара в нем. Смотрел он, вроде бы, и на Зиэля, но, в то же время, как бы и сквозь него, туда, на восток, на неровные желто-красные дали, дрожащие в робком мареве осеннего полдня. Лицо его, худощавое и всегда бледное, ныне осунулось и побелело еще больше, холодный взор, обычно непроницаемый для чужого любопытства, казался смягченным, чуть ли не растерянным...
       - Боишься, святой отшельник Снег?
       Тот, кого попеременно называли то Снегом, то Санги Бо, немедленно вынырнул из задумчивости, взор его стал прежним, внимательно-холодным. Помолчав еще самую малость - ответил, правильно поняв, о чем спрашивает Зиэль:
       - Смотря чего. Смерти своей, старости - не боюсь, переболел этим страхом. За судьбы мира обидно.
       - За судьбы ми... - Зиэль, не глядя, бросил за спину опорожненный кувшин и захохотал звонким басом. - Нет, это просто день веселья у нас с тобой: то я тебя смешил, то ты меня потешаешь! Что тебе до судеб мира? О себе думай! Ты закончишься - и весь мир вместе с тобой. Ну... разве что я тебя буду иногда вспоминать. Вот и все, вот тебе и судьбы... хы-хы... мира, понимаешь!
       Снег поднял голову и даже когда собеседник перестал смеяться, взора перед ним не опустил.
       - Мира. Белого света. Мне горько осознавать, премудрый Зиэль, что все это может закончиться одним ударом судьбы. Да. Завершится Моревом - и впору спросить себя или богов: какой смысл был во всем этом??? В истории, в осеннем полудне, в умении читать и запечатлевать на свитках мысли свои, в радости семейного бытия, в зодчестве, в любви, в наблюдениях за звездами... В битвах, в созерцаниях...
       - Отвечу, дорогой Санги: ровно никакого. И сейчас в мировом бытии смысла нет и после Морева не будет. Это я тебе со всей ответственностью заявляю, как человек поживший, с опытом.
       - Да, я помню, ты уже говорил все это.
       - Но, между прочим, ты богохульствуешь сомнениями своими.
       - Мне не привыкать.
       - Винца? Выпей, Санги, сразу полегчает, отпустит. А может еще и в пляс пустишься!
       - Нет, я в походе. Кстати...
       - Да?
       - Зачем тебе шутейство, зачем ты суешь руку за вином в пустую сумку? Не проще ли наколдовать вино не кривляясь? Наколдовать, или... не знаю, как ты это делаешь...
       - А хотел бы, чтобы я тебя научил так же уметь? Без маны, без нудных заклинаний, одним усилием воли?
       - Хотел бы.
       - Нет, Санги, дорогой! Нет, не получится. Не обижайся, просто для такой волшбы у тебя сил и знаний маловато.
       - Именно у меня?
       - И у тебя, и у Лина, и у Его Величества, и у светлейшей княгини Ореми, и даже у великого мага Татени Умо.
       - Это еще кто такой?
       - Величайший колдун из восточных земель империи. На днях его увидишь, он в вашем походе участник.
       - Ну - нет, значит - нет. Не пора ли нам по коням? Не то до самого вечера будем задницами осеннюю почву греть.
       - А ведь, небось, хотел опять сбогохульничать, отшельник Снег, сблизить в один ряд слова задница и Матушка-Земля?
       - Тьфу! Нет! Я сказал то, что сказал. Собираемся, Зиэль, действительно пора. Сворачиваемся и разбегаемся.
       - Хорошо. Но, Санги, вопрос на вопрос...
       - Да?
       - Почему тебя так раздражают беседы со мною? Мы ведь старинные друзья?
       - Во-первых, мы не друзья...
       - Отвечай, не увиливай.
       - ... А во вторых, если честно... Зиэль, мечом клянусь: я, скорее, не нашим с тобою общением раздражен, а самим собой в этом общении. Каждый раз, уже тысячный, наверное...
       - Меньше.
       - Каждый раз я надеюсь, что извлеку в разговоре пользу из мудрости твоей, возьму себе в поклад, вдруг что-то новое пойму, обойму... И каждый раз лютое раздражение: голод и жажда пробуждены, а утоления нет!
       - Ну, уж, Санги, моей вины в этом - поменьше половины будет.
       - А я так и сказал: не тебя, себя виню!
       Собирался рыцарь Санги Бо весьма скоро, несмотря на возраст, а собеседник его, Зиэль - и того резвее: туда-сюда, нагнулся, повернулся, рукой повел - готово дело, только в седло осталось вспрыгнуть. Конечно же, пригасили и притоптали костер, но не для того, чтобы избежать пожара, невозможного посреди промозглой осени, в набрякших сыростью травах, а чтобы любопытствующим - случись вдруг такие - не разобрать было по следам: когда стоянка покинута, сколько народу отдыхало, да долго ли? Воздух еще не остыл от волшбы, от рассуждений о смысле бытия, о мудрости - ан вновь уже оба воины, по макушку во власти воинских обычаев.
       - Встретимся ли еще, Санги?
       - Хм... Тебе виднее.
       - Пожалуй. Ходу, Горошек, х-ходууу!
       Стар отшельник Снег, умен отшельник Снег, хитер, осторожен, опытен... Жизнь полными пригоршнями насыпала в этого странного человека знания и умения, половины из которых с лихвою хватило бы по отдельности и на славнейшего рыцаря, и на мудрейшего жреца... А все же - нет, не тягаться ему с Зиэлем в проницательности и мудрости! "Зачем мальчишке ум бередить?" Нет, не за спокойствие ума воспитанника своего так волновался отшельник Снег! А подозревает Снег, пряча свои подозрения на самое дно души, что мальчик Лин, теперь уже молодой князь Докари Та-Микол, возмужав и наполнившись мощью, телесной и магической, встретившись со спасителем и недолгим наставником своим - с Зиэлем - учует или вспомнит то, что не должен был бы... Например, забрезжат в нем воспоминания раннего детства, забытые, казалось бы навсегда. Вот чего боится старый воин и маг: что Зиэлю не понравится возвращение возможных воспоминаний к юному Докари, и он вмешается в личность его и память, силою заставит их измениться... Потому и смеялся над Зиэлем, чтобы отвлечь, отвести помыслы Зиэлевы на другую дорогу... А с чего он взял, собственно говоря, с чего старый хрыч решил, что Зиэль причастен к таинственному исчезновению малыша из древнего княжеского рода??? Наглец! Ну... положим... почуял он правильно, разобраться бы на досуге - как ему это удалось?.. Да только что с того? Я действительно выставил магический щит вдвое против обычного, однако сделал это исключительно из человеческих желаний, как я их для себя понимаю: из лени! Да, сугубо из лени - это очень мощное человеческое побуждение, может быть, даже, самое сильное из всех "духовных", испытываемых на сытый желудок. И совершенно не опасаюсь, что Лин что-нибудь вспомнит, ни за него, ни, тем более, за себя. Мне-то - чего и кого бояться???
       Снег совершенно верно предсказал Лину: не успеть ему вернуться к началу событий из южного удела - раньше Морево начнется, где-нибудь на половине его пути, если мои подсчеты верны. Согласно тем же подсчетам, я к своему рубежу успею, как и Санги Бо к своему, хотя путь мой не менее долог, нежели у "крестника" моего Докари-Лина. Но я - это я, смогу чуть-чуть и поторопиться противу обычного, использовать куда более быстрые способы передвижения, нежели верхом на Горошке. Я и летать могу.
       Судьбы мира не так уж и волнуют меня, честно признаюсь, но меня снедает любопытство: кто так распорядился, или - что тому причиной? А я? Где мое место в надвигающемся конце света? Я его не заказывал! Да, я его не приближал, не вызывал и хочу попробовать его остановить. С четырех сторон Морево приближается к... А к чему оно приближается? Хм... Отвечу, не соврав: к границам Империи! Не думаю, чтобы у Морева было именно такое намерение - империю сокрушить, тем более, что нет у Морева лица и намерений, но - совпало. Рухнет весь мир, все человеческие и животные царства, но рушиться он начнет в границах империи, постепенно распространяясь дальше. Разве только если боги, люди и я сего события не отменим деяниями своими. Знать бы как выглядит это Морево? Не в общих чертах, а та самая сердцевина, телесное, либо предметное воплощение его...
       Вот, всегда так!!! Стоит мне только задуматься всласть!.. Ух-х, как настойчив этот мир, даже - назойлив, в неуемном стремлении так или иначе до меня добраться... Вот и сейчас он постучался ко мне, но я, все же, наскоро додумаю начатое, довспоминаю. Расстались мы со Снегом достаточно тепло: ножей, секир и проклятий в спины друг другу не метали, он на запад, я в противоположную сторону. Да только лень мне было закорюки выписывать в поисках имперской дороги, и я попросил своего коня, Горошка, следовать прямо, по довольно ровному и относительно сухому бездорожью. Горошек не любит мне возражать, потому как любые строптивости отдаются ему в бока и в губы, от шпор и узды, а бывает, что и кулаком меж глаз приласкаю, чтобы снять все наши с ним разногласия, но по-пустому Горошек никогда мною не наказывается, и поэтому привык к совместной жизни и, как мне кажется, даже любит меня. А почему бы и нет? - всегда сыт, напоен, ухожен, сбруя самая лучшая, нигде ничего ему не натирает, подковы всегда сам ему ставлю, бережно, точно... Отвлекся. Идем мы не спеша, но быстро, хорошей рысью, от меня лишь магическая защита его ногам от возможных нор и провалов. Наконец, сделали привал, с костерком, с перекусом: я вяленое мясо ем, ключевой водой запиваю, Горошек щиплет под ногами пожухлую дрянь, пытаясь извлечь ту, что помягче. Морщится, понимает, что не овес - да куда деваться? Я же не полезу в овсяные торбы посреди вполне съедобных трав? Горошек травку уминает, я кротко созерцаю пространство. До вечера недалеко, но пока не смеркается. Если не мешкать - можно будет переждать ночь в одном из трактиров на имперской дороге, с ужином, с перинами, со всеми удобствами. В трактирах, правда, любят деньги брать за предоставляемые услуги, но с деньгами у меня полный порядок: путнику за месяц не пропить, при умеренном образе жизни. То есть, мне на неделю - пожалуй, хватит, но эту неделю еще нужно прожить в существующем мире. Не станет этого - попробую отыскать какой-нибудь иной. А пока - созерцаю, раздумываю о судьбах людей, демонов и богов, о четырех направлениях Морева, о возможных воплощениях оного, гадаю о том, чье оно порождение... И вдруг понимаю, что близлежащие кустарники, достаточно густые, чтобы в них прятаться, наполнились тайнами, злоумыслом и осторожным движением! Не все, а некоторые, те, что к нам с Горошком поближе! Вот те на!.. Отдохнули, называется. Сижу я обычно боком к огню, левым или правым, иногда спиною, но чтобы обоими глазами в костер таращиться - очень редко. Вот и сейчас - грею правую щеку и правое ухо, а сам глазами осторожно так позыркиваю, чтобы лихие люди меч не сперли... Заодно и дальше озираю. Хорошо прячутся эти самые!.. Даже Горошек - фыркает, что-то чует, но, покамест, особой тревоги не проявляет. Угу. Магическое зрение без труда помогло мне определиться: оборотни, так называемые красные оборотни. Я бы их назвал рыжими, оно было бы куда точнее, да против молвы и обычая не попрешь, пусть будут красные. Точно, мир катится кубарем неизвестно куда, и никакого Морева не надобно! Вот уже и оборотни стали выползать на свет дневной! Красные к этому делу гораздо более стойкие, нежели обычные; порою и серые, и черные, потеряв терпёж, бегут охотиться, не дожидаясь темноты, а все же это наглость, я считаю: коли ты демон - веди себя как демон, если нежить - держись соответственно. Оборотень? - и у тебя свой обычай предусмотрен, уж ежели боги соблюдают правила для себя, то каким-то там оборотням и подавно следует обитать на своем куске времени и пространства. Красные эти - ловкачи: всего на десяти полных шагах от моей стоянки, а Горошек только-только волноваться начал... О... жевать даже перестал, сейчас заржет. Нет, уж, дорогой, не порти мне заката! Нет никого, не-е-ет, пусто вокруг, тишина, спокойствие, неважнецкая, но вполне съедобная трава. Про запас ее навернуть перед вечерних походом - самое милое дело! Успокоился мой Горошек, травинку за травинкой поклевывает, а я глаз с меча не спускаю: меч-то штука дорогая, да ковал мне его не какой-нибудь пьяный помещик в обмен на рассказы о дальних странах, но сам Чимборо, бог и покровитель кузнечных и огневых ремесел! Уж не помню толком - с чего он так расщедрился? То ли подпоил я его, то ли в кости обыграл, облапошил обманным образом - но меч мне сварганил на славу: чуток легковат для двуручного, однако рубит, колет и спину натирает - будь здоров как! Мой Чернилло, великий меч мой, получше будет, хотя бы потому, что я его сам ковал, но Чернилло вынимать среди смертных - неуместно. Против Морева - попробую непременно, а среди трав, гор, долин, городов и весей - сойдет изящное, воистину божественное творение наивного увальня Чимборо.
       Ну... если уж совсем быть честным, то я не уверен, что кому-то из оборотней по плечу или по руке будет мой меч. Вряд ли смертному созданию удалось бы даже просто его схватить, не покалечившись... Нет, не против грабителей и крадунов я его стерегу, а просто выбираю миг, чтобы вовремя его подцепить и нанести удар: загадал про себя - успею ли перерубить на лету, в прыжке, вдоль, хотя бы одного? А сам сижу - простак простаком: вот тебе спина, вот шея, вот руки, ноги - на, на кусай! Хорошо рассчитал, сам великий Санги Бо не сумел бы лучше устроить засаду, но... Как это всегда бывает с нами, глубокомыслителями - перемудрил, все сам себе испортил! Поскольку привал был короток, то вещи я не вынимал и не раскладывал, почти все они лежали в седельных сумках, в собранном виде. А со мною были только котелок с водой, да кожаный мешочек с запасом вяленого молочного мяса. Ну и вещи, которые в дневное время всегда при мне: одежда, обувь, сбруя мечевая, сбруя секирно-поясная... Всё. Как я уже пояснял - меч с ножнами и перевязью лежал предо мною, в пределах досягаемости руки, а под ним, в виде подставки или подкладки, пояс с секирою, с ножами, с кинжалом, с кнутом. Шапку я в рукав камзола воткнул, а сапоги - просто к костру поставил, не сушиться - они у меня непромокаемые, а так... погреть. Опять же, чтобы и пальцы на ногах отдохнули... вольно пошевеливаясь под порывами свежего ветра... Проклятые сапоги, они-то меня и подвели! Я, было, в превеликой простоте своей и наивности, потянулся за ними - беззаботно, вытягивая далеко вперед голую и очень вкусную шею... Ну, думаю: ловко придумал, уж тут ни один порядочный людоед не выдержит, скакнет крупным скоком! А я его на лету делить буду... Пык! - и рассыпались в труху все мои хитрости! Не судьба мне встретить вечер в невинных забавах!
       Оборотень-вожак, на которого я нацелился, перевел взгляд на сапоги мои - а они из нафьих шкур! Нафьих! Мне-то они просто удобны своей непромокаемостью, но оборотни хорошо знают: им нафа не ободрать, а наоборот - сколько угодно! Средний наф среднего оборотня жрет, хотя и по крайности, с превеликой голодухи; и оборотни нафа - тоже могут сгрызть на уничтожение, но лишь скопом на одного и без корысти, защищаясь. Рассмотрели, мерзавцы, кожу на сапогах, глянули повнимательнее на человека - морок с них и сошел: как дунут врассыпную мои неудавшиеся поедатели - только писк на всю округу!
       Сообразили негодники, вспомнили своим недоразумом главное: зовут меня Зиэль, и не такой уж я и человек.
      
       ЗИЭЛЬ
      
       Я созерцаю
       Брызги бесконечности
       Сквозь ночь земную.
      
       Г Л А В А 1
      
       Считается, что я - сын Солнца. Мне легко в это поверить, ибо сие говорят люди и боги, принявшие истину из первых рук: ведь я им об этом сказал.
       Если они в это верят - то я чем хуже? Мне нравится соблюдать обычаи того мира, в котором я живу, это доставляет мне удовольствие, а получение всяческих удовольствий - и есть высшая цель моего бесконечного бытия. Мы со Снегом немало спорили на этот счет: старик упирал, в основном, на жажду познания, жажду, которою маемся мы оба, вот уже множество лет - святой отшельник Снег, в прошлом из величайших рыцарей империи, прославленный воитель, и я, бродячий ратник черная рубашка Зиэль... Я, понятное дело, подольше, он, в сравнении со мною, недавно, хотя тоже... если по земным меркам... Ну и что, что жажда познания? Я ему говорю: Снег, дружище, мне доставляет удовольствие жажду сию утолять! А до этого нарочным образом ее в себе вызывать! Стало быть, намерение ощутить радость первично и наиболее важно. Иначе и познания никакого нет. Вот ты, например, сударь Санги Бо, давно ли, считая от данного мига, получал удовольствие, либо вознамеривался таковое получить, познавая одну из множества придворных красавиц, до коих ты был великий охотник во время оно? А-а???
       Плюется... Хорошо хоть, не в мою сторону. Почему он так упрямо отнекивается от дружбы со мною? Впрочем, пусть себе как хочет, а я люблю с ним общаться, мне сей людишок весьма по душе... Нет, правильнее будет сказать: по сердцу, сердце у меня вроде как есть.
       Путь мой лежит на восток, именно туда зовет меня мой разум, в то время как сердце... Сердце робко просит меня остаться здесь, у западных врат Морева, да только есть властители в уделе моего Я и познатнее сердца: мой разум и моя левая нога. Вздумалось мне встать заградою на востоке, и вот мчусь туда, прохладною трусцой (потом нагоню), верхом на добродушном коне моем, Сив... Ой, на Горошке, а не на Сивке! Сивка был как раз зол и кусач, это Горошек у нас добродушный тюфтель! Покладистый.
       - Ну, что губы-то распустил? Сам кормись, пока можно. Ходи, отдыхай, только - рядом, понял? За сей круг - ни на шаг.
       Сколько у меня на службе коней перебывало - согнать их в единый табун, так и табунов таких нет на белом свете!.. А всё пока вспоминаю Сивку, моего предпоследнего коня, погибшего случайно, при осаде какого-то дурацкого герцогского замка... Впрочем, рано или поздно забуду и его, как всегда и всех забывал за мою долгую веселую жизнь.
       Ах, какие чудные места, восхитительные места, словно бы самим богом Ларро созданные для благородного воинского созерцания во время отдыха. И пусть я внешне всего лишь наемник из простолюдинов, ратник-удалец в черной рубашке, но внутренне ставлю себя повыше иного барона, а то и принца, поэтому созерцанию предаюсь наравне с каждым из них. По правде сказать, при открытых встречах, без личин ежели, и монархи в трепете склоняются предо мною, но никак не наоборот, да только гордыня - вовсе не мой любимый грех, для меня и послаще сыщутся. Стало быть, имею скромное право насладиться созерцанием, пока еще не стемнело, а Горошек пусть отдохнет, коли сможет в этих условиях. Плоские Пригорья - хорошие места, темные, звонкие, угрюмые, особенно по ночам.
       Вот, я сижу на попоне, спина почти вплотную к валуну, осанка прямая, взгляд чист и отрешен. Покатые, с проплешинами холмы, словно замершие волны, окружают меня со всех сторон, образуя неширокий и неровный окоем, а валун, тот, что сзади меня, и это обрезал почти на четверть. Небо над Пригорьями блеклое в любое время года, и осенью, и весною, в самый безоблачный день, а уж ныне и подавно: даже кустарники и травы словно придавлены низкими сизыми тучами... Того и гляди дождь пойдет... Но я безо всякой магии и волшбы знаю, что не пойдет, просто нутром чую, всем своим опытом бывалого путешественника. А и пошел бы - никаких препятствий с моей стороны, пусть бы шел, на то и природа. Но дождя не предвидится, и студеный ветер деловито перебирает ветви кустарников, вычесывает из них все еще густую листву. Тучи серые в просинь, уже черные почти, а края всё же лохматятся смешными белыми прядями... Земля больше желтая, нежели зеленая, там и сям - словно кровяные кляксы набрызганы - тоже листва и травы багрянцем; голые валуны под цвет небосвода, наиболее здоровенные из них - сами будто окаменевшие тучи... Клинок моего меча, подобно узкому зеркалу, исправно отражает цвета и движения окружающей действительности.
       Когда идет созерцание, меч всегда находится перед воином, лежит поперек, плашмя и без ножен, рукоятью под ухват ведущей руки, но правильное созерцание - это когда сидишь себе спокойно, постигаешь вечность, меч не цапая... Просто знаешь, что он с тобой, а ты с ним, что вы неразлучны до конца времен. От людишек я нахватался этой идолопоклоннической чувствительности, тоже иной раз люблю порассуждать о чести и жизни воина, сосредоточенной в клинке, но когда я наедине с собой, то понимаю: меч - это всего лишь полоска стали, железяка, искусно превращенная людьми в орудие убийства других людей, и хотя этот мой меч ковал искуснейший рукодельник из богов, суть от этого не меняется: рубилка и пырялка, ничего более. То ли дело мой дорогой Чернилло, выкованный вот этими самыми руками из прихотливо подобранных в несокрушимый и всесокрушающий букет крупиц бытия и небытия!.. Но не буду же я таскаться с ним где ни попадя?.. Для обыденных земных дел мне вполне хватает и этого меча, который я зову... А как его имя, кстати говоря?.. Чимборо не успел его наречь, а я... А я ему сто имен давал, да все забывал... Пусть с сегодняшнего дня тебя зовут... зовут... Нарекаешься: Брызга! О как!
       Новонареченный Брызга нырнул рукоятью ко мне в левую ладонь, я повел кистью и локтем в потяг, и всею силой своею навалился мечом на взвизгнувший воздух, чтобы очистить клинок и как можно скорее вернуть его на место, на созерцательное ложе передо мною.
       Бывало, что и получше получалось, однако и сейчас терпимо: меч лежит где лежал, может, самую чуточку влажный по телу клинка, а перерубленный нетопырь-кроволюб все еще в падении... вот, в траву кувыркнулся двумя ошметками. Недолго он там пролежит, сбегутся и слетятся на запах смерти и крови иные прожоры, да и усвоят нетопыря без остатка. В этом смысле, в пожирательном, впереди всех - обитатели океанов и морей, но Плоские Пригорья и морских чудовищ за пояс заткнут. Хорошее было созерцание, да жаль - коротко вышло, его уж не вернуть сегодня.
       - Молодец, Брызга, расторопен.
       Тот защитный круг, что я Горошку очертил, свое дело хорошо делал: исправно отгонял от коняги всякую мелкую дрянь... Но - вечер и ночь впереди, теперь его, круга этого, уж мало будет, совсем мало. И, вдобавок к закату, приманка образовалась, для всех желающих поужинать даровой падалью.
       Несколько мгновений я раздумывал: может собраться по-скорому, да прыгнуть в седло, да выскочить на дорогу и бегом-бегом... С другой стороны - а куда бегом? Ночевать все равно в Пригорьях придется, хоть в седле, хоть у костра, Пригорья обширны, на вдруг их не пересечешь... И не минуешь, главное дело: земные боги такого тут настряпали из гор да ущелий, что либо крюка давать на сотни долгих локтей, либо по Пригорьям... Люди, общим опытом своим, накопленным за долгие века поочередной жизни, нашли самый узкий перешеек в Пригорьях и построили там дорогу, надежную, широкую, как и все дороги в империи. Вот по ней, ежели двигаться шустро, дня хватает, дабы перебраться из одного безопасного места в другое, но я презрел удобства безопасности в пользу удобства направления, напересёк двинулся, никаких дорог не разбирая, так что теперь...
       И вновь пришлось вскочить и срочно покормить Брызгу: штук пять я этих нетопырей порезал на ломти... Здоровенная ватага! Ведь кроволюбы-нетопыри предпочитают держаться в одиночку, либо парами, ибо крупны и стаей им трудно прокормиться, особенно если к добыче нужно подобраться незаметно... С другой стороны, может, они вовсе не стая, а просто слетелись на запахи... Собственной и добытой крови в этих тупырях - так... средненько оказалось, никаких ручьев, одни сгустки да брызги. Осенью из Пригорий уходят все или почти все ящеры, хищные и травоядные, жратвы остается мало и она в большом почете! Кровосос уже не перебирает будущую добычу, ища где посочнее высосать, а с лету кидается жрать, даже гниль и падаль, лишь бы была... Высокоученые жрецы из близлежащих земель неоднократно пытались выяснить - откуда берется еда в зимних и особенно в весенних Пригорьях, но им мешает разобщенность во взглядах, а также и невероятная трудность изучения. Найдется, предположим, любознательный подвижник, дабы на месте постичь тайну сию... Нашелся, горячими молитвами заручился поддержкой бога или богини, принял на пояс вооружение, подобающее сану, принял благословение святейшего наставника - и в путь! И сгинул в ту же ночь, редко в следующую! Богов-то наших я хорошо изучил: знак благоволения они ему действительно оставили, все честно, да вот... Смертных-то много, а богов мало - уследи за каждым! Отвлеклась богиня Ночи Сулу буквально чуть-чуть, на миг, посмотреть на ураган в юго-восточном море - ан ее инока уже того... съели. Боги терпеливы и щедры: следующего дождутся и благословят...
       Рыцарская дружина или гвардейский полк могут по две, по три ночи подряд, и больше ночевать в Пригорьях и почти без потерь, но они - воины империи, то есть, когда в большом количестве - сами истинные чудовища для окружающей нечисти!.. Однако, им наука еще менее интересна, чем вареный булыжник, с их показаний и наблюдений для жреческой науки толку немного.
       Вот меня еще ни разу не кушали местные твари, хотя и пытались брать на зубок, ох как пытались... И для себя я уяснил истину, она довольно проста, хотя и витиевата. Растения не ведают никакого страха перед Пригорьями: тут тебе и хвощ, и ракита, и папоротник, и кокушник и разноцветные рогари, и все что хочешь... Где трава и листья, там и листоядные с травоедами. Звери, что с молочным мясом на костях, те чуть поумнее и попугливее, они пореже сюда забредают, а ящерные коровы со свиньями - да стадами! Да преогромными! За ними ящерные хищники подтягиваются ... тут и местные очнулись от весенних невзгод - и пошел пир на весь мир! Травоядных очень много, хватает и на пищу, и чтобы на будущий год осталось, на развод... Осенью, понятное дело, все ящеры уходят на север, в теплые края, но за лето жизнь в Пригорьях наполнилась до краев, Пригорья вроде как жир в себе накопили, в преддверии будущей зимы... Приходит зима, и вся эта сволота начинает охотиться друг за другом: сегодня он добыча - завтра ты, если ты сегодня добыча, то нет для тебя никакого завтра и беспокоиться больше не о чем. К весне, к приходу травоядных, выживают самые сильные и голодные. Там даже хищных растений не остается - сожраны под корень, ибо сами питательны и пахнут плотью! Кстати, обычные травы даже в лютый голод никого не привлекают, вернее - не насыщают. Круг замкнулся. А для посторонних "гостей" так на так и выходит: либо весенние твари немногочисленны и отчаянно свирепы, либо более или менее добродушны - разумеется, по меркам Пригорья - но берут количеством.
       - Пойдем-ка, мой дорогой Горошек, вперед, к более открытому пространству, там я разведу костер, разверну полог, напою водицей некоего конягу, для него же добуду из лошадиных продовольственных котомок несколько горсточек свеженького... сам понимаешь чего... Потом очерчу необходимые круги - глядишь, Горошек, и ночь переможем! А?
       Горошек не против, он смотрит на меня большими смирными глазами, тычется лбом в плечо, словно говорит: ну, конечно, так и сделаем! Главное, про овес в котомках не забыть!
       Иногда мне даже странно, что такому, как я, достался такой, как он... Сивка бы - тот и из круга бы рвался, на бой с нетопырями, оборотнями, и прочими тварями и реготал бы гневно, в обиде, что я его не пускаю... Еще бы я пустил, отдав собственного коня на мгновенное растерзание! А Горошек - нет, не такой: в бой идет смело, но отвага у него смирная, без бешенства. Скачет хозяин, значит надо ему так; помашет, помашет железяками, потом покормит, пену лично оботрет, а понадобится - и полечит, и подкует...
       На открытое место мы выбрались довольно скоро, а главное - вовремя, ибо уже смеркалось. Следовало поспешить, потому что отнюдь не все обитатели Пригорий столь же безобидны и слабосильны, как нетопыри-кровососы, следовало не отвлекаться ни на какие бытовые задержки, но если уж ты живешь человеческой жизнью - изволь не выходить без нужды за пределы ее возможностей. Правильно? Правильно, я так и сделал: набрал сушняка да сухотравья, которого было полно вокруг и по всем человеческим правилам зажег огонь: с заклинаниями, с поглощением маны... руками даже помавал, вместо того, чтобы пожелать на всю ночь неугасимый огонь, ничем не питаемый, кроме изреченной воли моей. Можно было и простонародным кремешком искру высечь, иногда я именно так предпочитаю... Ай! Ай-яй-яй... Вот до чего доводит беспечность: от близлежащего овражка, выбранного мною в соседи из-за живущего в нем ручейка, вымахнула, на лету разматывая кольца, толстенная змея и хвать за шею моего Горошка! А это и не змея вовсе, но колдовской корень колдовского растения "Черное рогари"! Я уж тут не мешкал: скок поближе к коню, чтобы точнее рубить, и мечом нежненько так обкромсал с моего четвероногого друга все эти древесные удавки... Круг, круг, немедленно защитный круг! Прости, Горошек, моя вина! Сейчас я прочерчу, а потом - овса! Отборный свежий овес, друг Горошек, если его вволю, очень помогает справиться с волнением. Согласен?
       Согласен мой Горошек, всей своей лошадиной душой, а сам вздрагивает от пережитого, бедолага, жмется ко мне поближе... Можно было бы успокоить его лечебной волшбой, но уж ныне пусть сам переможется - все-таки боевой конь, а не придворная принцесса.
       Костер разведен, круг прочерчен - я не стал скаредничать на ману, сделал попросторнее, чтобы не жаться к костру, в боязни порушить круг неловким движением руки или ноги.
       Когда живешь долго среди людей, то невольно обрастаешь всеми привычками этих забавных существ, так, что потом даже ловишь себя на нежелании ломать одни привычки и взращивать другие. Однако я борюсь с подобными позывами и всегда нахожу точку равновесия, ибо считаю, что тяга к разнообразию должна иметь место, но, при этом, удовлетворяться строго в границах человеческого естества. А иначе нелюбопытно, перекос в ту ли иную сторону разрушит мою игру, которую я бесконечное количество лет веду сам с собою...
       Защиту я сегодня сделал самую мою любимую, так называемый "Шатер Ночного Созерцания".
       Защита полупрозрачна, причем весьма и весьма хитрым способом, придуманным, чтобы обеспечить мне все заранее предусмотренные удобства и удовольствия тела и духа: это такое полушарие, совершенно прозрачное для тех, кто находится снаружи. Для них все как на ладони: догорающий костер, пожитки, расстеленная попона, спящий на ней человек, рядом с ним конь, дремлющий прямо на ногах... Подходи и ешь! Ан не-е-ет!.. Не пускает их к ужину невидимая защита! Собравшиеся на огонек недовольны, понятное дело, издают разные звуки - и меня это развлекает. Но если изнутри, от меня смотреть, то защита моя прозрачна лишь наполовину, а именно сверху, чтобы не мешать мне разглядывать ночное небо, полное всякого разного удивительного... даже волнующего... Я бы, наверное, с удовольствием потосковал, если бы умел, глядя, как над головой тихо и неотступно, не старея, кружится Вечность... Да, купол поверху прозрачен, а по бокам я придумал нечто вроде сплошного кругового полога: они меня видят, а я их нет! Это так здорово - вслушиваться в деловую суету ночных Пригорий и только на слух догадываться о происходящем! Иногда угадываешь, иногда нет.
       Ночь началась как обычно, воем, рыком, взвизгами, но потом Пригорья задали мне жару, на славу разгулялись, хоть уши затыкай! Я некоторое время крепился, крепился, в безнадежных попытках только на слух угадать, кто там есть кто в невероятной кутерьме, да и запутался, заснул, отложив чтение следов на утро. Кстати сказать, под словом заснул - я понимаю для себя совсем иное, нежели все остальные люди. Строго говоря, моему рассудку не ведомы ни сновидения, ни само состояние сна, но об этом позже, ибо уже утро вокруг, пора умываться, собираться, пора завтракать и двигаться дальше, на восток.
       А до завтрака - разобрать следы, ибо... Ибо! Хо-хо!.. Как забавно!.. И еще!.. Э... а это что??? Да-а, ночку мы с Пригорьями выдающуюся учудили: я времени вдвое больше против намеченного потратил на чтение следов - и оно того стоило! Знал бы заранее - снял бы полог и вместо созвездий любовался боевым представлением.
       Первыми на стоянку наткнулись рапторы, самец и самка. Видимо замешкались и не успели убраться из Пригорий, прибежали из последних сил на тепло. Этих сожрали в два мгновения, напоследок согрели, так сказать. Но демоны оврага тоже были отнюдь не богатырских статей, их, вместе с остатками черного рогари, растерзали подоспевшие оборотни. Растерзали и тут же ввязались в лютый бой с нафами, пришедшими на звуки и запахи, за своей долей. Нафы, как я уже говорил, сильнее оборотней, но тех было гораздо больше... Цуцыри пришли, двое, но - независимо друг от друга, с разных сторон... Каким-то чудом - вот уж воистину чудесами была набита ночь сия - сунулась к месту событий стайка горулей, но всю полудюжину схрумкали еще быстрее, чем церапторов... Тоже пытались драться, тоже ведь хищники считаются... И чем больше крови и криков было, тем охотнее собиралась к моему костру вся окрестная нечисть, звери и демоны... Потом было странное... Потом - вот когда я по-настоящему пожалел, что отказался от зрелища! - потом нагрянули охи-охи! О, если бы я знал заранее! Но как можно было предугадать, что охи-охи заберутся столь глубоко в западные Пригорья, от своих любимых северных предгорий??? Теперь-то уж поздно стенать и казниться, теперь только и осталось, что следы читать, телесные и магические. Воздух в Пригорьях - одна сплошная магия, почти как в императорском дворце, так что разбираться в следах легче легкого. Итак, нагрянули милые звери охи-охи, которые, хотя и звери, а не демоны - суть волшебные звери, очень умные, очень свирепые и очень прожорливые! Жрут и успешно переваривают даже демонов. Ватага преизрядная - морд в сотни полторы их собралось! Все взрослые. Видимо, искали места, куда можно отпочковаться от основной стаи в свое норное стойбище. Для начала они прикончили одного уцелевшего к тому времени цуцыря, а потом уже взялись за остальных... Охи-охи - это такие славные зверушки... Смотришь на них - то ли маленький медведь, то ли помесь горули и крокодила, а иной раз и с волками схожи... Шерсть короткая по всему длинному телу, а схватишься за нее - не шерсть вовсе, но чешуя. Но чешуя не как у змей и ящеров, а на особицу. Клыки у них нежные, беленькие, словно пальчики у благородной сударыни... и такие же размером. Когти, правда, покривее, пожелтее и побольше, зато на всех четырех лапах. Хвосты у охи-охи длинные, начинаются где им положено, из задницы торчат, а заканчиваются маленькими головами! Маленькая голова охи-охи на конце хвоста - точное подобие большой головы, с глазами, с пастью - даже кусаться может. Но главное предназначение маленькой головы - сторожевая служба, пока большая голова спит или чем-то отвлечена. Когда идет в поход шайка охи-охи, всем встречным и поперечным приходится не сладко, ибо охи-охи любят подраться, а еще больше поесть, и очень не любят тех, кто мешает им путешествовать. А им все встречные мешают. Помню, сам видел - лет триста-четыреста прошло, но до сих пор с удовольствием в памяти храню - как вот такая же кочующая ватага охи-охи напоролась на троих взрослых тургунов... Задрали насмерть всех троих! Правда, и сама ватага по итогам столкновения сократилась где-то на две трети... Охи-охи поддаются воспитанию, могут быть ручными, хотя, по чести сказать, за всю свою жизнь в этих краях, я знаю только один единственный случай, когда человек приручил охи-охи... Между прочим, приручивший - был когда-то спутник моих странствий, можно сказать - воспитанник, а ныне рыцарь и аристократ при императорском дворе. Да и то, их союз правильнее будет назвать дружбой, а не службой. Один одного считает братом, а другой другого - богом.
       Здесь, у нас в Пригорьях этой ночью, не случилось ни тургунов, ни драконов, ни горных медведей, но всего остального вполне хватило, чтобы к утру уполовинить даже непобедимых охи-охи... Пожалуй, даже и не уполовинить, а поболее того... Как бы то ни было, оставшиеся охи-охи поужинали, вернее, позавтракали тем, что им боги ниспослали от щедрот, и дальше двинулись. А местная разгромленная нечисть, почесав намятые бока, осталась на поле брани подбирать съедобные трофеи... Трава вся повыбита вокруг моей защиты, словно тут веселая деревенская свадьба шла неделю без отдыху, с плясками и драками... Разве что крови и костей еще больше оставлено. Думаю, к вечеру кровь до пятнышка вылижут, а кости обглодают. Что еще? Странное было - вот что еще. Когда мою защиту пробуют на взгляд, или на зуб, или на рог, на ней остаются некие магические следы, дабы с утра я мог их прочесть, коли пожелаю... И сегодняшняя ночь не исключение, но было на мою защиту воздействие, которое никак не укладывается в возможности демонов и зверья! Словно бы кто-то мощный, колдун под стать богам, зацепил ненароком, проходя мимо... И следы есть, человеческие следы, здоровенные, правда... Может, действительно кто из богов рядом оказался? Было бы любопытно. Впрочем, не такой уж я глупец, чтобы перед самим собой тайны до времени разоблачать - это никак не в моем обычае! Уж ежели я даже Морево собираюсь избывать по мере его прихода, то подобные мелочи и подавно разведывать потерплю. Зато потом будет больше радости.
       Если говорить о людях, как о населении - Плоские Пригорья почти пустынны, хотя и здесь встречаются изверги среди людей, редкие одиночки, колдуны и колдуньи, вообразившие себя демонами. Поэтому, я повертел, повертел головой, пострелял глазами да и пошел на сделку с совестью: резко, так, ускорил свое движение по пересеченной местности, дабы мне уже во второй половине текущего дня добраться до имперской дороги, пересекающей Пригорья в самом узком месте, а там уже тихо-мирно дальше двигаться, на глазах у людей, как все... И заночевать уже за пределами Пригорий, в людских приветливых местах... Решено - сделано, и вот я уже на имперской дороге, в нескольких часах пути от обжитых мест. Однако и здесь, на приветливой ровной дороге, с попутчиками не густо. И со встречными тоже. Разве что, вон, нищенка на обочине на коленях стоит, милостыню просит. Нашла где. Ладно, - думаю, - буду нынче благодетелем: проеду мимо, не ударив, потому что я Зиэль - добряк, простак и весельчак, и ничем не брезгую, в поисках радости и наслаждений, даже милосердием.
       - Подайте на хлебушек, сиятельный сударь... маковой росинки... одна на свете...
       - Да подавись ты нафом.
       Вот - почему так? Почему так мир устроен? Чем ты к людям добрее, тем они к тебе подлее! Нет, чтобы добром на добро ответить - совсем наоборот отплатить норовят!
       И хотя милостыню просила не человек, а сахира, демон-кровоед в человеческом обличье, все равно: демоны точно такие же неблагодарные твари! Я ведь ей, можно сказать, княжескую милостыню отвесил: жизнь подарил, а она... Как прыгнет на меня, когти наружу, от тихого воя мороз по коже, клыки в распахнутом зёве - что кинжалы... И подросла в одно мгновение, чуть ли ни с меня, пешего, ростом...
       Но я хоть и доверчив, хоть и прост, а сам загодя спешился, Горошка в поводу держу, собой заслоняю, потому что сахиры пусть и не из сильных демонов, и уж никак не из умных, но повредить животное у любой из них когтей и клыков достанет. Кроме того, они почти всегда парами охотятся. И точно: только спроворил я пройтись секирою сквозь нежить-плоть неудавшейся нищенки - она даже в слякоть не успела превратиться - как другая выпрыгивает из канавы обочинной. Я и ее усмирил навеки. Сахиры невероятно глупы! Наверное, им кажется, что человеческим побирушкам нет места слаще и обыденнее, нежели просить милостыню в пустынных Плоских Пригорьях... А не задирались бы ко мне с дурацкими мольбами о хлебушке - тысячу лет бы еще по миру бродили, спокойно кровь сосали... Хотя... Вполне вероятно, что ни у кого из нас в этом мире нет в запасе ни тысячи лет, ни века, ни даже месяца. Я стараюсь не расстраивать себя мыслями подобного рода: этот мир исчезнет - другой какой-нибудь найду, но... Во-первых, мне этот еще не разонравился, а во-вторых... Скорее всего, я чувствую некую свою вину, некую причастность к Мореву, пусть и косвенную, потому и хочу воспрепятствовать если не ему самому, то его победе. Да, Морево - тот случай, когда я на самом деле не все знаю и понимаю, и не в силах заранее узнать и понять, даже если разверну свои возможности в полную силу, ибо Морево - не мой посланец, но одной из сил, кои не подвластны мне: вероятно, Солнца или Земли. Я на них, обеих... обоих... на их волю тоже чихаю с верхнего повета, они мне ни в чем не указ, но... Но.
       Так вот, сахиры - глупые демоны, бесполые, но притворяются почти всегда женщинами, когда имеют дело с людьми. Если они с великой голодухи в чистом поле на ящерного подсвинка навалятся - им нет нужды облики примерять, а среди людей - всегда в личинах, ибо у людей разговор с демонами короток: убивают в тот же миг, как распознают! Или деру дают, если перевес не на их стороне, что также не по нраву оголодавшему демону.
       Почистил я секиру от дряни, прыгнул в седло и опять сделал себе поблажку, вторую за сутки: потянул ноздрями воздух и ману крепко-крепко... Нет дальше нечисти никакой, а также опасного зверья - ни одного, на десять долгих локтей вперед по имперской дороге, идущей сквозь печально знаменитые Плоские Пригорья. Это не я наколдовал, это просто так бывает, хотя и редко, в полдень осеннего дня. Да еще с утра, в подмогу счастливой случайности, полутысяча дорожной стражи прошагала, с мечами да секирами наперевес - тихо в округе, благолепно.
       Двигался я, не разбирая путей, с запада на восток, а как только выскочил на имперскую дорогу, то пошел тихо-мирно по ней, то есть почти строго на юг, с тем, чтобы опять повернуть на восток. Если бы я наоборот выбрал, на север, то рано или поздно вышел бы за пределы Пригорий, к городку Марубо, а оттуда уже почти прямая дорога на Океанию, столицу Империи. Уж так она странно расположилась, столица, что едва ли не с трех сторон окружают ее горные гряды и Плоские Пригорья: с запада скачешь - не миновать Пригорий, с юга - опять же не миновать, с востока... С востоком попроще, а вот с севера от столицы - у Пригорий самые обширные владения. Подозреваю, что императоры древности нарочно выбрали так, чтобы гиблые местности служили Океании дополнительной защитой от врагов... Хотя, если разбираться в деле без смеха - империя-то и есть главный враг всему сущему, то есть демонам и животным в имперских границах, и людям, имеющим неосторожность и отвагу жить по другую сторону границы, своими, не имперскими законами и обычаями. За это я империю и люблю. В демонах у меня любимый боец - дракон, а в зверях - тургун, оба - сильнейшие среди себе подобных, то же и с империей: она всех других народов и государств сильнее и страшнее - стало быть, и по нраву мне больше других. Именно поэтому большую часть своего безразмерного времени я провожу в ее пределах, однако, отнюдь не брезгую приключениями и вне имперских границ.
       Хорошая вещь - имперская дорога! Вот сейчас она бежит впереди меня почти строго на юг, каждая тысяча локтей отмечена по левой стороне обочины одинаково обточенным камнем. Левая и правая стороны дорог всегда считаются от столицы: встань спиною к Океании, лицом к провинции - слева левая сторона, справа - правая. Камень достаточно велик, чтобы его не сперли крестьяне для своих домашних нужд, чтобы ветер либо паводок его не шевельнул, достаточно прочен, чтобы лед, солнце и ветер не разрушили его за несколько лет, но и не громоздок: на одной укрепленной телеге, запряженной парою волов ящерных, помещается несколько таких камней. Дороги строятся всегда, и камнетесные мастерские без дела не простаивают. Ровна дорога, тверда, широка - а и тоже с умом сделана: где надо - она и с горки ныряет, и в гору ползет, и вправо от оврага вильнет и слева скалу обогнет... Ибо нет смысла надрывать силы человеческие, чтобы прогрызаться насквозь, равняя все в прямую линию! Подобное глупое усердие нарочно запрещено имперскими указами, с древних еще времен! Однако здравомыслие сие не касается тех кусочков имперской дороги, которые ведут к важнейшим храмам, или проложены в личных угодьях их Величеств - там уж только один закон: воля богов или императора... либо, реже, членов его семьи.
       В дороге я провожу очень много времени, больше чем во всех вместе битвах, стычках, схватках и почти столько же, сколько в трактирах да кабаках, поэтому не удивительно, что есть у меня кроткая мечта, насчет имперских мастеровых и жрецов: вот бы выучились они делать так, чтобы дорога не пылила! Особенно летом бывает досада: проскачешь, этак, денек, а потом до утра отхаркаться не можешь, словно тертых камней наелся. Но - нет, ни работяги, ни жрецы с пылью справиться не могут, разве что пытаются обыватели выбирать для удобного пути время после дождичка, либо когда зима устелет всю пыль под снег и лед... Так ведь на севере и зим-то не бывает. Зато люди выучились иначе с пылью бороться: принял, скажем, имперский наместник в западных землях, молодой граф Борази Лона, приглашение на семейное торжество к баронам Камбор, да по государственным надобностям и задержался, прибыл не загодя, но непосредственно к пиру. Ему и переодеться некогда, ибо даже высокому вельможе и незаконнорожденному сыну императора нельзя рушить чужой обычай в чужом уделе! Опоздать в дороге - так-сяк, все люди-человеки, все понимают, но задержать пир внутренним опозданием, уже находясь в пределах замка - тут и его Величество, узнав сие, не потерпит подобного мужланства, пусть даже от собственного отпрыска, и накажет! И вот выходит наш великолепный граф Борази Лона в середину зала, дабы пригласить, будучи почетным гостем, на первый танец виновницу торжества старуху-баронессу Камбор, а сам - весь в пыли, с головы до ног! Лицо и руки протер, едва ли не на бегу, по дороге в пиршественный зал, верхний камзол скинул, а все остальное у него, включая сапоги и заднюю сторону ушей - серое, в потеках, в пятнах! Никто этого не замечает. Даже старая сварливая баронесса бровью не поведет, видя, как ее любимые кружева, соприкасаясь с дорожной пылью, обильно летящей от графа Борази Лона, превращаются в грязные тряпки! Ибо это - не есть неряшливость и неуважение к хозяевам дома, но обстоятельства силы неодолимой, сиречь - дорога, пыль, столь же неизбежная, как и смена времен года. Сегодня граф в пыли, завтра - ты, или другие, не менее благородные, чем ты... Потом, конечно, после пиров и танцев, девицы плачут по испорченным нарядам, но это - там, в тиши своих покоев, а на людях фыркнуть - боги упаси! Прослывешь на три поколения вперед унылой деревенщиной!
       Закончились Пригорья буднично, почти незаметно, для меня это воспринимается так: мир словно бы стал чуточку светлее, но выцвел, поблек. Для простых людей, как я понимаю - окружающий мир наоборот, словно бы расцветает, набирает свежести и яркости. И магии в воздухе резко поубавилось. На десятки тысяч долгих локтей всего окружающего пространства земли эти, именуемые Плоскими Пригорьями - самое что ни на есть мощное сосредоточение магии, растворенной в самой природе. Я бы не удивился, узнав, что именно отсюда может Морево начаться, но - нет, определенно нет! Скорее, осмелюсь предположить, в этой точке оно должно победно завершиться... Впрочем посмотрим. Я себе лично поставил уже задачу: не допустить восточную волну, остановить на дальних подступах, дабы она через меня не перехлынула и сюда не докатилась. Это достойная задача, большая, трудоемкая... Поэтому есть полный смысл остановиться в трактире... как он там... "Драконья косточка"... и отдохнуть, попить, поесть, сил набраться...
       - Хозяин! Кокушник у тебя имеется!? - Из дальних дверей гостевого зала колобком выкатился трактирщик и рысью погнал ко мне, с приветливой улыбкой на людоедском лице. Ого, он почти с меня ростом, здоровяк. Впрочем, края здесь такие, что...
       - Как вы изволили сказать, сиятельный господин...
       - Зиэль.
       - ...сиятельный господин Зиэль? Кокушник? Что это? Не трава, нет? Может, в нашей местности сие блюдо зовется иначе? Только прикажите, поясните и мы...
       - Это напиток, но не вино, а покрепче, гораздо крепче. Бывает настоян хоть на папоротнике, хоть на драконьей косточке, не обязательно что на траве кокушнике. Понял?
       - А-а... - Взгляд хозяина тревожно заметался по пустому помещению, но нет нигде никого, да и я ну совершенно не похож на имперского стража... - Во-от вы что имеете в виду...
       Тянет время, горулин сын, растерялся, отказывать боится, но и признаться опасается... Стало быть, разрешения на крепкие напитки у него нет, а сам напиток имеется.
       К счастью, в левом кулаке у меня уже трепыхалось волшебное лекарство от тугодумия и нерешительности, я им и брякнул по ближайшему ко мне столу.
       - И комнату самую лучшую - переночую. Если напью и наем на большее - скажешь.
       Вот теперь-то хозяин расцвел, как природа после Пригорий. Еще бы: три червонца вперед, за вечер и ночевку - да у цуцыря не достанет брюха наесть и напить на эти деньги, если, конечно, цуцырь вздумает полакомиться человеческими яствами. А пришелец черная рубашка самым явственным образом дал понять, что сдачи не потребует! Ешь, пей и посуду колоти, сколько вздумается - глина дешева.
       - Хехе... Хе-хе-хе-е-е! Сиятельный господин Зиэль! Простите за тупость! Конечно же найдется, причем, как ловко вы угадали: "Драконья косточка" - сия настойка называется, хотя основная травяная часть ее, для вкуса добавляемая в напиток, помимо подлинных частиц драконьей...
       - Розовый рогари, угадал?
       Тут уж трактирщик рот разинул от удивления, а напрасно: я, когда еще Горошка передавал трактирному служке во дворе, обратил внимание на охапки розоватой ботвы в яме за погребом. Зачем ее так много, если в пищу рогари почти не употребляется, только листья на салфетки, да клубни как пряность, да и то...
       - Так точно, сиятельный господин Зиэль! На рогари настояно. Сей миг поднесу. Глоточек?
       - Э-э-э... Да. Четыре... вернее, шесть глоточков, в едином кубке. С церапками. И пожрать. И побыстрее.
       - Лечу!!! - Глазом ведь не моргнет, подавая мне чудовищную порцию напитка, такую, что пьющего тургуна под стол увалит. Впрочем, я тоже выпью, не моргая.
       Очень люблю, когда трактир полон народу. Даже если будний день - настроение в трактире, особенно в трапезном зале, всегда праздничное! Музыканты играют, попеременно плясовую музыку и песенную, постояльцы и проезжие пьют и едят, поют и пляшут, ссорятся и мирятся... Купцы, бывает, прямо за столом, посреди объедков, в свитки пишут, сделки заключают, ратники во все горло рассказывают воинские были, всё, в основном, наглое вранье, девки хихикают, старики ворчат, дети хнычут... Я могу сутки напролет отдыхать, не уставая, в этих условиях. Но трактиры с малым количеством посетителей тоже люблю. Сидишь, себе, за любым выбранным столом, ешь, пьешь, в ожидании ужина, не спеша, по сторонам глазеешь. Вон служанка побежала с кадушкой, парок от кадушки идет - это она в конюшню понесла, не хозяйскому ли коню варево? Издалека, из-за дверей за кабацкой стойкою, что на кухню ведут - стук, стук, постук... стук, стук, постук... Трактирщик лично мясцо деревянным молотком отбивает, а мясцо не простое - молочного зверя, да не для кого-нибудь, а для меня! Другой служка трактирный совал, совал нос из-за двери в мою сторону - и, наконец, решился: полез в моем присутствии меж столами подметать, да старый папоротник новым заменять, чтобы, значит, пол свежим выстлан был. Подметай, проныра, уж не буду за дерзость распекать...
       - Подь сюда.
       Тотчас бросил малый метлу и охапку с мягкими веточками, руки об штаны обтер - вот он он, стоит как вкопанный, в глазах алчная надежда плещется - слухи о моей щедрости уже разбежались по местной маленькой вселенной.
       - Что угодно вашей светлости???
       - Я простой ратник, а не герцог переодетый, чтобы светлостью меня величать.
       - Виноват, ва... сиятельный господин Зиэль!
       - Так-то оно правдивее. Ну-ка, проверь, который из этих кругелей тяжелее, весомее?
       Захихикал парнишка в смущении, не понимает, к чему я клоню. Кусанул тот и другой.
       - Так... это... оба честные!
       - Да? Ну, раз так, оба и возьми... Стоять! Как тебя звать? Пищик? Кланяться потом, а пока скажи мне, Пищик, девки - есть ли?
       - О, да, ваше... сиятельный господин Зиэль! Есть!.. На сей день одна. Девка Лопушок свободна и наличествует!
       - Ну, так и где она?
       - Сей миг побегу, разбужу! Отсыпается перед вечером!
       - Давай. Да где же этот демон хозяин, раздери меня драконы! Жаждой меня уморить задумали, тати жирнопузые!!!
       Бряк, стук - побросав мясные приготовления, бежит мой трактирщик с подносом наперевес, а на подносе кувшин с моей любимой кислятиной, вином имперским простым, да вокруг него досочки с закусками: те же сушеные церапки, горсточку которых я умял под крепчайшую "драконью косточку", маринованные ящерки, вареный рыбец, копченое ящерное мясо, ломтики вяленого молочного мяса, хлеба каравай, зелень всякая пучками, взвар, чтобы сладким запить, если понадобится - продержимся до ужина! Здоровенный кувшин. Доски-то - для благородных мне поданы, они, как и положено во всех кабаках империи, только из сикиморы делаются; простонародье и невысокое купечество на дубовых вкушает, а в домах имперской знати в парадном ходу круги-подносы, из злата-серебра.
       - Вот, сиятельный господин Зиэль, всё, как вы сказали!
       - О, другое дело. Смотрю - остудить успел кувшинчик, аж запотел.
       - Хе-хе-хе... Для сиятельных господ мы небо и землю перевернем - а угодим! Э-э... дозвольте полюбопытствовать?
       - Ну?
       - Перво-наперво - как вам наша "Драконья косточка"? - Сам спрашивает, а сам опытнейшим глазом шарит по моему лицу, рукам, ищет следы опьянения. Угу, жди дорогой.
       - Гм... Прямо тебе скажу, любезный... как тебя...
       - Валун мое прозвище, пресветлый господин Зиэль.
       - Прямо тебе скажу, любезный Валун: "Косточка" твоя крепковата немилосердно! Аж в груди горит. Даже пропойцам-жрецам такое противопоказано пить, не помолившись заранее. Чудо, как хороша настоечка, молодец!.. - Трактирщик чуть не до земли поклоны кладет, похвалами ублаженный. Заслуженными, замечу, похвалами. - Потому и возжаждал я поправить дело кисленьким. Хочешь кружечку?
       - Не смел бы отказаться, но... трезв должен быть трактирщик, иначе напортачу с мяском! Однако, если прикажете...
       - И то правда, ступай. Стой. Второй у тебя был вопрос ко мне. Излагай.
       Чуть было не ушагал восвояси мой трактирщик, ошалевший от моей невиданной стойкости против его "Косточки"... И про вопросы забыл...
       - Виноват, сиятельный господин Зиэль! Я насчет Пищика полюбопытствовать... куда вы его...
       - А... За девкой. Да вот и они. Кстати сказать, а хозяюшка твоя...
       - И-и... Давно уж ее нет, в город от меня сбежала.
       - А новую?
       - Эх... сиятельный господин Зиэль... Как услышат, что неподалеку от Пригорий трактир-то - так и нос воротят. Сюда и девки не менее чем по двойной цене приезжать согласные, вот у нас как.
       Угу, стало быть и сам девками пробавляется, но вряд ли за плату. Скорее, это они ему так приплачивают.
       - Насчет цен я намек понял. Как её?..
       - Лопушок она зовется, сиятельный господин Зиэль. Девка опрятная, поведения трезвого, по карманам чтобы - ни-ни, у нас с этим строго.
       " У них с этим строго". Хотел бы я посмотреть - где с этим вольно? Пусть попробует - и перестанет быть лопушком...
       - Пусть только попробует - оба уха отрежу и тебе скормлю! Давай, неси и на нее угощение, и не выкраивай, как следует корми!
       - Будет сделано! Все будет самое лучшее!
       Прислушался я к словам трактирщика, принюхался... Правдой от него несет, видимо, пронял я его своими способностями платить вперед и пить крепкое. Черных рубашек вообще принято уважать на войне и в кабаках - а я как раз такой и есть!
       Тут ведь как с продажными девками: взялась она за тебя и начинает немедленно капризничать в пользу трактирщика, того, сего требует - все это, разумеется, самое дорогое. Ну, а я ему вперед заплатил и втрое больше чем сполна - какой ему толк после этого девку вкусностями кормить-поить? Не проще бы сберечь на ее потребностях? Ан, после моих слов толк появился: он видит, что я знаю про ухищрения, и я его предупредил, что проверю... И ушлый трактирщик понял, что лучше не пытаться увеличить на какие-то мелкие крохи уже полученную им прибыль, и без того щедрейшую: в умеренно людный день в таком трактире вся суточная выгода колеблется от трех до пяти золотых червонцев, включая плату с проезжих за ночной постой. Те два кругеля, что я между прочим сбросил этому... Прыщику... вполне достаточны были бы оплатить мое здесь пребывание... Но мне нравится сорить деньгами, тем более, что они мне легко и дешево достаются. Намедни, за пару дней до встречи со Снегом, зассорился в таком же вот придорожном трактире с тремя наемниками, из дворян... С дуэлями, на мечах, все как положено... тамошний трактирщик потом все три набора доспехов на вес у меня покупал, без малого как овощи у крестьян... Но прибавьте к этому кормовые денежки, что при них нашлись, да те, что при мне еще оставались, да за три коня с упряжью на каждом - немало выскочило! Трактирщик тот, пройдоха, вознамерился меня облапошить, подсунул игрока в кости - так что я, к свежезаработанным деньгам, еще и удвоился на обоих прощелыгах, за счет удачи, ибо игральные кости всегда меня слушаются! Одним словом, с деньгами у меня трудностей пока нет, гуляю как привык, на размер желаний...
       - А-а... Вот теперь мне понятно, почему тебя Лопушок зовут, а так я только догадывался. И ведь правильно догадывался, поскольку в проницательности Зиэлю не откажешь, особенно когда он выпил, но еще не поел!
       Девица хихикнула, мало чего поняв из моих речей, и робко встала передо мною. На осмотр и приценку. Иные наглые без спроса норовят за стол впрыгнуть, а то и сразу ко мне на колени, но мне больше нравятся скромницы... А тех я обычно прогоняю пинками, бывает что и вместо задатка.
       - Сколько тебе лет, красотка?
       - Шестнадцать... скоро будет...
       Ну, это понятно. Который век брожу я по дорогам, да ночую в постоялых дворах - ни разу не попадалась мне девка старше двадцати лет. Иная уже местному трактирщику в прабабушки годится, а все туда же... В одну "юницу", помню, заглянул магическим зрением, раздираемый острым любопытством - боги и демоны! Сто сорок пять лет! И ведь все еще находит желающих... Впрочем, я тоже в возрасте и тоже стараюсь выглядеть моложе... Век человеческий весьма короток: до сотни - относительная молодость, бодрость, а за двести даже мирные люди нечасто доживают, в то время как мне...
       Но ведь эта ушастик и в самом деле юна, свежа, вряд ли даже тридцать ей. Невысокая, однако, за счет того, что очень худенькая и стройная - смотрится почти рослою. Стати у нее невеликие, как говорят - из тех, что обе пары в одну ладонь поместятся... Волосы тонкие, светлые и прямые - простоволосая она, как и положено девке - не длинные, едва середины спины достигают... А ушки оттопыренные, которые прозвище ей и притянули, из под волос выглядывают, ну, не так, конечно, как у эльфов... И ушки эти малиновые, потому что она поймала мой изучающий взгляд и смутилась... Умна, что ли? Хм... посмотрим. Впрочем, какая разница?
       - Не робей, мне и худоба не в изъян. Присаживайся, Лопушок, составь мне соратника в трапезе и беседе, а потом, глядишь, иначе поборемся.
       Я ее опасения насчет собственной годности правильно угадал: девка еще больше покраснела - хотя, казалось бы, откуда стеснительность у шкурок придорожных - и нырк за стол, напротив меня. Это только в пресыщенной столице утонченность в моде, а тут, на дорожных да на деревенских просторах, бабы, как и везде, ценятся крупные, крепкие, налитые... Вот моя Лопушок и ощущает себя такой... малоценной для общества, ибо ею обычно пренебрегают в пользу более толстомясых подруг, берут вынужденно или в последнюю очередь.
       Сидим, ужинаем. В зале по-прежнему никого, хотя - клещей мне в бороду, если это я так приколдовал! Просто совпало сие с моими чаяниями осеннего вечера в далеком трактире, просто повезло! А захоти я в тот вечер буйного веселья в окружении гомонящей толпы - не повезло бы. Я как обычно, в середине второго кувшина, становлюсь добрым и начинаю гнать всяческую чушь, стараясь, чтобы она звучала повеселее. Хохочет Лопушок, в ладоши бьет, еще рассказов просит... Причем, ленивые мои подозрения, насчет умственных способностей этой девицы, вполне подтверждаются: и восторги, и вопросы ее уместны, хороши, толковы и очень уж ловко она поддакивает! Я - петь, она - тут как тут, схватила тямитен, струны в мгновение ока настроила, подпевает и подыгрывает - и опять не в ущерб! Ну-ка, - говорю ей, - Лопушок, потешь меня, покажи чего-нибудь смешное!.. Девица выскочила на открытое место и тут же взялась скоморошничать: как горуль за гхором охотился, как слепой девку выбирал... А особенно хорошо у нее получилось - как цуцырь в птичнике за утками гонялся! Тут даже трактирные слуги повыскакивали смотреть, все пятеро, во главе с хозяином! Кто сел, аж в икоте, ногами ослабнув, кто по полу катается от смеха - всем угодила. Причем - сколько бы я ей ни наливал - ни разу не отказалась, а потихонечку счел из любопытства - и половину от половины кубка в общей сложности не выпила, трезвость сохранила! Потанцевали, конечно...
       Вот ведь как бывает! Девка-то - ничего общего не имеет со всеми этими стадами потасканных трактирных бедолаг: и разумом гибка, и сказительница, и лицедейка, и умеренна, и осмотрительна... Даже в таком жалком ремесле могла она добиться невиданных высот в столице, жить в золоте и шелках, в собственных палатах, голода и холода не зная... Даже когда она принялась рассказывать обязательную историю об обстоятельствах, толкнувших ее на пагубный путь, даже там она умудрилась набрать свежих красок и слов, в которые я чуть было не поверил! Нет, ну это я вру - насчет "чуть было", но... Все равно - молодец девка! Не место ей здесь, не по уровню прозябает...
       А с другой стороны - на что она мне сдалась? Что я - нанялся утешать сирых и убогих, продвигать способных и несчастных, возвышать достойных и умелых?
       Да гори они все ясным огнем! Выбери я иной путь к востоку - другую бы встретил, не хуже. Сколько путей - столько впечатлений. Мало ли я перебрал на своем бесконечном веку тех, о ком судьба не позаботилась должною мерой, и кому я помог? Немало. Но во тьму раз больше тех, кто прошли по жизни, меня коснувшись, да так и сгинули, справедливости ни глоточка не отхлебнув...
       К тому же и Морево не за горами, оно всех людишек судьбою уравняет...
       Да и спать пора - вон она уже спит, в подмышку мне тихохонько посапывает... Или тоже притворяется, мастерица??? Нет, проверил глубоким оком: спит, намаялась, крошка. Думаю, два золотых червонца, от меня полученных, она сохранит, убережет от хозяйских глаз, к остальным приложит, к этому дню накопленным... Сколько там у нее?.. Пять... пять с половиною. Не густо, если сравнивать с принцессами да графинями, но до вчерашнего-то вечера было всего три с половиною...
       Все, и мне пора поспать. А вернее сомкнуть веки и разомкнуть их на рассвете, чтобы умыться, собраться, позавтракать - и дальше, в путь-дорогу...
      
       Г Л А В А 2
      
      
       Даже для меня Вечность состоит, по большей части, из небытия. Сколько бы я ни жил - впереди бесконечность, доверху наполненная днями, годами и тысячелетиями, в которых меня еще не было. И позади - где меня уже не будет... Предыдущая бесконечность небытия - очень уж тонкий вопрос, у любого смертного и бессмертного от него голова кругом. Дело в том, что я не помню собственного рождения! Мне кажется, что я был всегда! И при этом знаю, что это не так!
       Память у меня еще послушнее совести: свистну - тут как тут, прикажу - спрячется на дно океана. В обыденной жизни я люблю вспомнить что-нибудь, или наоборот, запамятовать, этак, чисто по-человечески, хотя, в большинстве случаев - предпочитаю именно забывать, а не вспоминать... Но однажды взялся не шутя: тряхнул память до самых до последних до пылинок!.. И руками развел в ярости и недоумении. Дело в том, что моя память в самом деле иная, нежели у человека или местного бога: у них все события в линию выстроены, одно обязательно раньше, другое позже... А если я меняю миры и времена, то как мне сопоставить равенство или неравенство по времени тех или иных событий? Что было раньше: когда я выбился в князьки своего удела в одном мире, или когда жил себе на острове рыбаком-отшельником в другом? Ну не разыскать мне самого раннего воспоминания из несметного их количества! Именно того, в котором, вдруг, я сказал себе: "Аз есмь!.." Детства у меня не было, нянек и воспитателей тоже. Если же попытаться выстроить прожитое "в порядке поступления" ко мне в голову и перебирать впечатления одно за другим - для этого понадобится еще половина бесконечности, даже мне скучно станет... Впрочем, вполне возможно, я не поскуплюсь и однажды сделаю так... Но пока не решился. Ну, думаю, погоди, с иного боку зайдем... Стал попытывать на сей счет богов и людей. С богами полная досада: бессмертные становятся такими тупыми... или просто они выявляют себя в истинном уровне... Тот же и Ларро промычит, что, мол, всегда существовал...
       Я его, конечно же, цепко беру за язык:
       - Как же так, - говорю, - дубинушка! Как же ты был всегда, коли у тебя Матушка-Земля в родительницах! Подумай тыквой-то: стало быть, носила она тебя в грешной утробе своей и до тебя имела место быть среди пространств и времен...
       Сразу обижается за матушку, в драку лезет, забыв про объяснения. И он, и другие... Ну - дураки бессмертные, иначе не скажешь... А и люди не лучше. Уж скольких я в разговоры втягивал, вспоминать помогал, память проверял - одна и та же засада у каждого: до какого-то зыбкого предела брезжат воспоминания... а дальше - нет. И этого самого раннего мига из череды соседних - просто не вылущить! Никто, ну никто, ни боги, ни люди не помнят этих двух главных мгновений своего появления на свет: ни рождения духа, ни рождения тела! Хотя, многие уверяют, что помнят. Врут. И я такой же непомнящий. Увы.
       Там, на востоке, я выбрал одну горку... Эк я ее уничижительно... Настоящую, огромную гору, восемь тысяч локтей в высоту... Далеко-предалеко, в иных краях и землях встречались мне и покрупнее, больше чем вдвое выше горы бывают на свете, но здесь - во всей Империи нет великана огромнее! Из далекого далека видна! Я ее называю Безголовой, за то, что у нее нет вершины, а вместо нее всегда курится жидкий дымок, оседая на каменные плечи белыми хлопьями облаков и снега... Всегда - тоже понятие относительное: помню, как извергались из этой горы целые потоки раскаленной лавы и уничтожали все живое на много долгих шагов окрест... А ныне - одна пыль осталась от прежних бурь, и люди прозвали сию гору на свой лад: Шапка Бога, или попросту Шапка. Почему, кто из богов эту шапку потерял, люди так и не придумали, всяк вразброд предполагает, но прижилось название, даже в имперских земельных свитках "Шапкою" обозначена. Привилась - да не для всех: я ее звал и зову Безголовая, и буду звать, потому что я ее нарек этак еще задолго до возникновения самой империи. Каверзны камни, склоны и ущелья Безголовой, ох, непросто путнику пройти, не оскользнувшись в пропасть, либо не попасть под лавину внезапную, но это смотря какой путник. Мне лично не трудно, хотя... Бывают места, где сам идешь-бредешь и еще коня на плечах несешь, сберегая движимое имущество, которое тебе, вдобавок, соратник и друг... Но их мало, мест подобных, и все они мне знакомы. Расселась эта гора Безголовая на самом краю империи, на восточном ее рубеже, притворяется смирною и созерцает дальнее, чужое: как взберусь по ее спине на ледяные плечи, да спущусь по брюху на восточную сторону, так почти сразу и кончатся имперские земли, а начнутся владения княжества Чи, вассального по отношению к соседнему царству Бо Ин. Вот там, на границе империи, встречу я Морево, восточный поток его, встречу и остановлю. А лучше - уничтожу. Сей подвиг меня развлечет. Надо же... Я даже волнуюсь как человек, думая о предстоящей битве... Сердце трепещет... - есть ли у меня сердце? Надо будет проверить, обычно оно присутствовало в человеческом теле моем... Далеко же я зашел в стремлении во всем походить на людей! Нет, но в самом-то деле - не боюсь же я? Я??? Не боюсь и туда путь держу. И хочу есть и пить, да не по-походному, а за столом и горячее, с поварскою выдумкой, приготовленное и поданное чужими умелыми руками. Может быть, даже под музыку и с беседою. А до этого намерен отчехвостить тех двоих молодцов, что поджидают меня на перепутье. Благо, трактир от этих мест неподалеку, дотащу, уж, как-нибудь, все, унаследованное от этих забияк - и выжига трактирщик вновь утяжелит золотом мой кошелек, который, кстати сказать, даже сейчас скорее полон, нежели пуст... Трактирщика того я знаю, внешность и имя помню: Ухват - жмот невероятный, когда речь идет о скупке краденого или награбленного... Но все равно: прибыток - не убыток, два замаха - труд не велик, лошадей в длинный повод привяжу, гуськом. Лошади взнузданы и оседланы, скарб, как я вижу, приторочен... все удобно, будто нарочно для меня приготовлено. А взял я длинный ремень, или, все-таки, забыл, по своей обычной безалаберности?..
       - Остановись, добрый человек!
       - И вам счастливого дня, благородные судари!
       Оба - дворяне, чего это им разбойничать вздумалось на большом тракте, вдали от стражников, имперских и дорожных?
       - Ты, как мы видим, из простолюдинов, но человек заслуженный и опытный, истинный воин...
       - Столько незаработанных похвал от ваших милостей... Я смущен.
       - Одним словом, просим рассудить наш спор, и даже готовы заплатить, если ты не побрезгуешь, парою серебряных кругелей - один от меня, вольного ратника Дувоши, да другой от моего товарища, вольного ратника Мируи! Заплатим честно, оба, невзирая на исход нашего спора, ключ от которого добровольно вручаем тебе...
       Ах, вот оно что! Мальчишки просто перенаслушались рыцарских историй у себя, в родительских замках, наверняка более напоминающих шалаши или лачуги... Сто против одного, что это их первый поход за счастьем. А суровые какие! Они думают, что это у них усы под носом.
       - Впервые в походе, благородные судари?
       Оба покраснели: ратник Дувоши розовый по самые уши, а его более кряжистый товарищ, ратник Мируи, и вовсе побагровел.
       - Да, ратник, это так, но мы попросили тебя рассудить наш спор вовсе не для того, чтобы ты выставлял напоказ свою проницательность, быть может, и непревзойденную, однако же, неуместную.
       Я тотчас поклонился обоим по самую гриву, спрыгнул с коня, отвесил еще один поклон, легкий, но уважительный...
       - Я готов выслушать обе стороны, и если высказал предположение, показавшееся вам неуместным, то потому лишь, что узнал в вашем вопросе старинный рыцарский обычай, коего, к великому сожалению, нынче очень редко придерживаются на дорогах, даже те, кому самой судьбой и по праву рождения предписано являть собою благодетельный пример окружающим.
       Соплякам весьма понравилась почтительная вежливость от грозной черной рубашки, они спешились вслед за мною и подошли поближе. Да какой там грабеж или разбой??? Они действительно ждут от меня совета! Вот только что, по дороге, там еще пыль не осела, я бурчал на самого себя, дескать, мол, скучно стало жить на белом свете, никаких тебе неожиданностей и чудес, кроме отсутствия необходимых приправ в жареном козленке - и на тебе!
       Потолкались они, для начала, путаными словами в оба уха с двух сторон, сообразили, что этак не выйдет пользы, и речь повел ратник Мируи, как более основательный и крепкий, в плечах и в разуме. А заспорили они точнехонько на перепутье имперских дорог, не в силах убедить один другого - куда им дальше путь держать? Ратник Мируи считал, что честь и славу можно снискать и не уезжая на край света, что для успеха и удачи им достаточно вступить в пределы наместных владений графов Гуппи, благо до имперского города Большой Шихан всего лишь несколько дней пути, и попроситься там на службу... Наместные владения хуже родовых для военного найма, но зато эти - ближе. А уж кто из них двоих выбьется в сенешали при графах через год-другой - это рассудят боги и судьба. Ратник Дувоши рассуждал совершенно иным образом: он не без оснований предполагал, что чем дальше они отъедут от родных лесов, в поисках судьбы и счастья, тем ярче и всеохватнее будут видны их подвиги во всех пределах империи... и тем горше и безутешнее будут плакать... некоторые гордячки... которые потом спохватятся... запоздало... поймут, что не в золоте счастье... Одним словом, надо спешить на службу в родовые, а не в наместные владения, а именно - далеко на запад, в удел к герцогам Бурым...
       - Прошу прощения, благородные судари, но я перебью ваш рассказ словом, которое мне кажется уместным, иначе бы я не решился на подобную невежливость...
       - Да, ратник, говори, мы слушаем, как и обещали.
       - Отчего служба в родовом уделе вам обоим кажется более предпочтительною, нежели в наместном? Граф Гуппи отважный и справедливый воин, кулак сожмет - и камень хрустнет. И денег у него в достатке, не меньше, я полагаю, чем у любого из удельных... Он ведь на золотых землях сидит дозором, как вы наверняка знаете. Впрочем, и герцоги Бурые богаты... должны бы быть.
       - Гм... Нет, Мируи, теперь я скажу! Вот почему, ратник: потому что в родовых уделах воюют чаще! Вот. Бурые почти всегда воюют, а Гуппи изредка, не каждый год даже.
       - Но это естественно, благородные судари, ведь наместные владения графов расположены в самом сердце империи, где всегда тишь, а Бурые - на западной границе гнездятся, да и соседи у них буйные.
       - Именно поэтому-то я и склоняю своего товарища мчаться туда, к герцогам на подмогу! А ему кажется, что это далеко и не так важно...
       - Погоди, Дувоши! Замолкни, прошу тебя, ибо мне послышались в твоих словах сомнения в моей храбрости и готовности добывать судьбу с мечом в руках!
       И опять Мируи побагровел, а Дувоши стал розовым по самый лоб...
       - Но я вовсе...
       - Так. Властию народного имперского судьи, добровольно возложенною на меня великодушными путниками, перебиваю ваши слова в пользу моих. Благородные судари, мне представляется, что я разобрался в хитросплетениях этого увлекательного, воистину сложнейшего вопроса, и готов помочь вам распутать дело, без малейшего ущерба для достоинства и чести каждого из вас. А главное - предложить решение, способное целиком и полностью удовлетворить обоих. Готовы ли вы принять мнение третьего лица, как свое общее?
       - Гм... да.
       - Я тоже готов.
       Я сомкнул уста, вместо того, чтобы немедленно заговорить, и не торопясь огладил длинную свою бороду, сначала сверху вниз, потом, едва касаясь, дабы не растрепать ровные пряди, снизу вверх - пусть ждут и уважают услышанное решение. Кстати сказать, вовсе не обязательно, что они согласятся его выполнять: и люди, и боги крайне ветрены, когда речь идет о выполнении клятв и обещаний - вполне могут пересудить по-своему, стоит лишь мне сокрыться от спорщиков за ближайшим холмом; но и поступая наперекор услышанному, они с уверенностью нащупают именно то решение, что их устраивают, подобно тому, как алчущий в поисках лакомства человек надкусывает все подряд и вдруг понимает, попробовав очередной плод, например, сливу: яблока ему хотелось, как он раньше не догадался!.. Стоят, раскрыв рты, смотрят на меня, человечки простодушные, а я, для пущей важности, молчу, время тяну, брови сдвинул в кучу, откашлялся, бороду в покое оставя, кулаками бока подпёр...
       - Г`ха!.. Если вы оба, подлинно благородные и воинственные судари, вознамеритесь и дальше препираться, каждый отстаивая свое мнение, то вам предпочтительнее сойти с перекрестка, дабы не устрашать своим воинственным видом случайных прохожих, но следовать бок о бок дальше, по большой дороге, ведущей на запад - до тех пор, пока вам обоим по пути - и там уже, на нужном перепутье, расстаться, отныне продвигаясь каждый своим разумением, либо напротив: объединить желания и мчаться дальше к западным рубежам, к владениям герцогов Бурых, либо, также вдвоем, взять чуть севернее и обосноваться в имперских владениях наместника графа Гуппи...
       Оба молодца недовольно зашевелились, сударь Мируи успел даже кашлянуть, прочищая горло для возражений, но я был начеку.
       - Однако есть и то решение, ради которого я взялся помочь в разрешении сего трудного спора: поворачивайте оба на юг, благо необходимое перепутье под нами - вот оно, а потом, далее - сами увидите где - на юго-восток, к владениям маркизов Короны! Это ближе, чем дальние западные земли, но зато они гораздо более беспокойные. Именно там можно стяжать славу и богатство, я уж не говорю о рыцарских знаках отличия и возможности взрастить в себе великие боевые умения! Но...
       - Слушай, Мируи, а ведь точно!
       - Погоди... Но? Ты произнес "но", уважаемый ратник. Поясни же свою запинку?
       - Я сказал "но" - ваша правда, благородный сударь, и заминки две, а не одна. Во-первых, во владениях маркизов Короны принято приносить пожизненную присягу, от которой вольны освободить присягнувшего только высшие властью, в сравнении с маркизами, а таковых нелегко сыскать на грешной земле империи... Разве что Его Величество император, да его Высочество престолонаследник... Да в особых случаях, чрезвычайно редко - главнокомандующий имперскими войсками, либо его Святейшество верховный жрец Главного храма.
       - А во-вторых?
       - А во-вторых, условия службы в юго-восточном уделе таковы, что даже пожизненная присяга для храбрых воинов сплошь и рядом оказывается там недолга. Как и сама жизнь. Трусов же в полках маркиза просто не держат.
       - Мы не трусы!
       - Это ясно каждому, с первого взгляда на вас обоих, с первого слова, услышанного от любого из вас, благородные судари. Поэтому я и говорю: нет другого места на бескрайних просторах империи, где так легко можно сложить голову в боях... Но также и обрести славу, величие и боевые умения. Платят там щедро, воинская добыча не иссякает круглый год и бывает весьма обильна.
       - Это верно, су... ратник! Дувоши, ну как мы могли забыть про маркизов! А, что скажешь?
       - Скажу, что слова уважаемого ратника черной рубашки мне пока по душе... Можно их взвесить. А забыли мы оттого, что удел маркизов как бы и не враг нам, но если вспомнить судьбы наших благородных предков...
       - Это было очень давно, и прошлое нам не помеха. Но только вот... пожизненная присяга...
       - Вот и я, благородные судари, не принес им в свое время эту присягу, а теперь уж поздно жалеть. Там, на южных границах, даже бабы-варвары воюют против империи в полную силу, наравне с мужчинами. Зато и захватывать их в плен - ух, как здорово! Норовистые пленницы, горячие, аж бешеные!.. Но если их укротить... да принарядить...
       - Решено! Мы - за! Так ведь, Дувоши?
       - Так точно! Но мы вовсе не потому, что из-за варварок!
       - Нет, мы не поэтому!
       - Конечно, не поэтому! Гм... скажи, ратник, там ведь и родовитые дворяне служат?
       - И еще как служат, благородные судари! И дворяне древних родов, и прославленные на всю империю рыцари. Одних только владетельных баронов у них в уделе около дюжины. Уж что-что, а слово честь у маркизов в большом почете! И доблесть.
       Оба мальчишки переглянулись, раз и другой, наконец, сударь Мируи со вздохом полез в тощий кошелек и вынул оттуда серебряную монету. Сударь Дувоши в точности повторил и вздох, и жест своего товарища, добывая кругель из своего кошелька, столь же длинного и тощего.
       - Давай сюда. Вот, ратник, согласно уговору! Ты крепко нам помог, и мы без сожаления расстаемся с деньгами, ибо воину и дворянину не пристало скорбеть по поводу расставания со златом и серебром, ибо сказано древними: деньги - суть демоны, способные погубить слабую душу, поедом ее съесть, стоит лишь поддаться на корыстные помыслы и лживые посулы с их стороны... Держи, мы с Дувоши весьма тебе благодарны. А... полковые жрецы... по поводу пленниц-варварок... они как?.. Ну... запрещают на некоторых... жениться, или наоборот, заставляют?
       - Это дело светское, благородные судари, дело воинское, попы в него не мешаются.
       - Понятно! Хочешь, следуй за нами, мы похлопочем, чтобы и тебя приняли в наш отряд. Ведь нам же выделят какой-нибудь отряд в войске маркиза?
       - Вам? Ну, я бы не удивился, вздумай даже маркиз Хоггроги Солнышко взять вас в личную дружину, сотниками, однако хочу предупредить благородных сударей: маркиз ныне в далеком отъезде, посему вполне возможно, что службу вам обоим придется начинать с положения простых ратников, в одном из полков, а уж дальше - как себя проявите... - Я подбросил оба кругеля на ладони, дав им позвенеть друг о друга, и сунул в кармашек на поясе, чтобы не смущать молодых людей видом собственной мошны, гораздо более округлой и тяжелой, нежели их скромные денежные вместилища. - Что же касается вашего великодушного и воистину благородного предложения присоединиться к вам, то вынужден от него отказаться, искреннее при этом сожалея! Не имею права, ибо накрепко связан делом иным, тоже ратным...
       - Тогда и говорить об этом нечего, ратник: верность слову - вторая святость.
       - ...но хотел бы со своей стороны пригласить вас сделать небольшой крюк до ближайшего трактира, где мы могли бы смыть дорожную пыль с языка и закрепить знакомство глоточком имперского вина. Ныне мое право - угощать!
       Дувоши и Мируи в который уже раз переглянулись, но теперь Дувоши отвечал за обоих:
       - Мы считаем этот поход военным, ратник, стало быть, ни о каком вине и речи быть не может. Разве у черных рубашек иначе, разве ты не обозначил только что и собственное воинское дело, предстоящее тебе в конце твоего пути?
       Вот ведь досада! В кои-то веки проявишь добрую волю, захочешь надраться кислятиной наперегонки с простодушной молодежью - и мимо. Случайные постояльцы, из нормальных людей, как правило люди осторожные, к черным рубашкам в друзья не льнут; кабацкое отребье и попрошайки более отзывчивы, но почти всегда мне противны. Трактирщики же - непревзойденно дрянные собутыльники. Эх, не везет... И я тут же расцвел в самой искренней ухмылке на свете - а что мне еще оставалось?
       - Именно этого ответа я и ждал от вас, благородные судари, не сомневаясь в нем! Именно его! Только так! Честь, Меч и Слово! Вы уж простите старого солдата за невинную проверку на прочность ваших помыслов и устремлений! Что ж, вы честно и хорошо начинаете поход, да благослови вас и дальше все боги и богини на избранном поприще!
       Получив целый ворох ответных пожеланий от польщенных собеседников, мы тронули шпорами своих коней и разъехались, бесконечно довольные собой и друг другом - чтобы, вполне вероятно, уже никогда не встретиться в этой жизни... Оно и к лучшему, что не встретимся, поскольку я твердо решил выпить во владениях трактирщика Ухвата не менее бочонка! Дальше ведь места совсем дикие пойдут, провинциальные, там не отдохнешь привычным образом... И девок Ухват всегда наготове держит. А молодые люди должны быть избавлены от моего дурного примера, успеют еще нахвататься пожизненных пороков и недобрых привычек... Или уже не успеют...
       Странное дело: уж сколько столетий тягаюсь я тайно с маркизами Короны по поводу одного забавного заклада, об который я побился однажды с богом Войны Ларро, и я же сегодня сработал зазывалой в их пользу. Двоих задорных молодцов, да еще благородного происхождения, к маркизу в войско определил! Причем, совершенно бесплатно! Вот ведь какой я отзывчивый и беспристрастный! Ох, погубит, погубит меня когда-нибудь моя бескорыстная доброта к человечеству.
       Южная волна Морева прокатится как раз через земли маркизов, и мои случайные знакомые, судари Дувоши и Мируи, могут погибнуть, не успев присягнуть - что ж, бывает, значит, так им выпало. Тем более что на западных границах, куда они собирались, тоже без Морева не обойдется, так что совесть моя чиста по поводу их судеб. Впрочем, она всегда чиста, а два кругеля - заработаны праведно и мирно! Укрепим их с тылу и с флангов пятком золотых - и пропьем!
       Только глупец убежден, что пропивать имущество и деньги - занятие не из сложных. Но я не глупец и поэтому загодя стал составлять церемонию трактирного обмена денег на жратву, питье, музыку, девок и прочие невинные кабацкие удовольствия... Поводья отпущены, дабы Горошек мой без помех трусил по знакомой дороге, а сам я тщательно и не торопясь разжигаю в себе голод и жажду, вспоминаю и предвкушаю... Вдруг проникает в меня холодный сквознячок понимания: дескать, не так что-то в округе... Дзинь-дзинь колокольчик в голове! Горошек, оказывается, свернул с имперской дороги, с широкой и ровной - на какую-то сомнительную тропу и рысит довольно резво! Будь на моем месте обычный человек, в здравом, конечно, рассудке, он бы немедленно попытался перехватить управление животным в свои руки, а потом бы уже взялся обдумывать причины, побудившие коня поступить столь странно. Да только я не обычный и не всегда здравый. Я - ратник черная рубашка, опыта и хитрости мне не занимать. В коварстве и умении биться всеми остальными видами оружия - не уступлю, мягко говоря, даже славнейшим из рыцарей, включая Санги Бо и Хоггроги Солнышко. В магии же, волшбе и колдовстве - вообще непревзойден. И ум!!! Просто о моих подлинных возможностях мало кто знает. А осведомлены немногие, вернее - никто, именно потому, что в душе я рыцарь и склонен придерживаться старинных боевых рыцарских традиций: "истинному воину пристало смирять гордыню и перед другими всегда представать гораздо меньшим, нежели он есть." Просто не у многих духу достает воплощать эти суровые правила в повседневность. Тешить гордыню, самолюбие и спесь славою, добытой в ярчайшем подвиге всякий горазд, смирять же их повседневно - сыщи-ка героя! Рыцарь Санги Бо - вот этот умеет как никто прикидываться малейшим среди малых сих! И притворщик Когори Тумару весьма хорош, и Камборы хитры, и маркизы Короны скромны... И Их Величества, эти - все до единого, кто на моей памяти занимали трон - великолепно умели выглядеть ниже себя ростом... При этом и подлинный размер каждого из них хорошо известен тем, кто все понимает. Ну и я, ратник черная рубашка Зиэль, более чем способен с ними потягаться в скромности, что паче гордости, ибо даже мой приятель Санги-Снег, знающий меня лучше всех своих современников, не вполне постиг, на что я могу быть способен.
       Втягиваю ноздрями воздух вместе с маной - магия спеленала нас, меня и Горошка. Явно, какой-то ублюдок вздумал разбойничать волшбой. Либо не разбойничает, а добывает пропитание, хочет разжиться кониной и человечиной. И это всего лишь в десятке долгих шагов от городища! Куда катимся... Хотя, если вспомнить древние времена, черные промыслы на прежних дорогах были не менее распространены и орудовали нехорошие люди с ничуть не меньшим размахом... Просто мне приятно бурчать и сетовать на падение нынешних нравов, это как бы приближает меня к чисто человеческому восприятию и мироощущению. Я еще раз набрал ароматной осенней сырости в трепещущие ноздри - длинный локоть пути нам с Горошком остался до нового места назначения, ладно, обед перенесем на ужин и будем созерцать преддверие тайны, будем развлекаться на голодный желудок.
       К пещере притрусил спокойный рослый конь, серый в яблоках, оседланный и взнузданный по-военному, а в седле деревянным истуканом болтается бородатый детина в черной рубашке: налитые кровью глаза вращаются, обстановку силятся разглядеть, а шея, голова, руки-ноги богатырские - не слушаются молодца, заклятьями скованы! Весь из себя рассерженный вояка и, видимо, очень тупой...
       Выходит из пещеры невысокий мужик, коего старцем никак не назовешь: упитанный такой, щеки налитые, упругие, борода у него тоже черная, но не как у меня, гладкою густою волной по грудь, а круглым растрепанным веничком, довольно жидким. Глянул я украдкой на его ауру и даже ахнул мысленно: ох и здоров колдунищще, прямо-таки демон, а не людишок!
       - Не трепыхайся, человечек. Веди себя смирно - и предсмертных впечатлений у тебя будет чуточку больше. Иначе говоря - ярче доживешь, хотя и не дольше проживешь.
       Ого! Да я, оказывается, попал в лапы к тонкому словодуму, к охотнику до изящных поворотов в мудрствованиях! Встречаются, знаете ли, такие занудливые болтуны, которые каждое движение мысли норовят облечь во всякие звонкие слова и заклинания.
       Колдун слегка ослабил магические путы в области моей головы, и я сумел промычать ему нечто вроде:
       - Кто ты, чего надо?
       - Он меня спрашивает! Увы, все людишки одинаковы. Не важно - кто я, а хочу я столь многого, что устал бы сие объяснять и человеку намного поумнее тебя, ратник. Впрочем, изволь: ты пойдешь на опыты, а потом в пищу, либо наоборот. Коня я или продам, или тоже съем постепенно, а твое имущество и деньги употреблю на собственный быт. Достаточно? Ты - черная рубашка, и это неплохо, я бы даже сказал: замечательно, но вовсе не потому, что я собираюсь ее донашивать за тобою. Говорят, черные рубашки отважны, а мне как раз и нужно, чтобы ты встретил смерть и подготовку к ней с открытыми глазами, в полном сознании... Коль скоро я удовлетворил твое любопытство - приступим. Погоди, проверю - может быть, ты обременен острым желанием удовлетворить естественные надобности... Я брезглив. Нет, смотри-ка! Очень хорошо, а то бы пришлось потратить часть драгоценного времени на очищение внутренностей твоих, причем, с твоей помощью, человечек, ибо для цели моей... но ты чист. Даже мудрец вроде меня, взалкавший тайных истин мироздания, приобретает, живя в одиночестве, скверную привычку болтать вслух. Так что - прости мне этот мой недостаток, он недолго будет терзать твои уши. Уши, кстати, я съем уже сегодня, потому как почитаю их за высокое лакомство. И печень - это уж обязательно, это для здоровья. Вполне возможно, что добавлю губы и язык, но уши - непременно!
       - Вот как? Уверен, что при таких наклонностях ты извел всех эльфов во всех древесных дуплах в округе.
       - Эльфов? Но эльфы никогда не забираются в такие холод... - Колдун осекся и вытаращился на меня. Помолчал. - Хм... Эльфы - осторожный народец, и мне странно, что такой пентюх как ты, имеет довольно верное представление о... Ну-ка, посмотри мне в зрачки!
       Я с готовностью выпучил глаза и, как приказано, стал пялиться на колдуна, стараясь быть предельно искреннее и проще... Видимо, у меня получилось, потому что колдун успокоился.
       - Вино у тебя есть? В сумках, в торбах?
       Я сокрушенно помотал головой.
       - Плохо, человечек. Отчего-то мне захотелось вина именно сегодня... Плохо, что у тебя его не оказалось в нужный миг. Грустно.
       Я промолчал с пониманием. Мне тоже отчего-то захотелось вина именно сегодня. И вчера не меньше хотелось. И завтра захочется... и послезавтра. А вот колдуну придется помереть при полной жажде, и тоже сегодня, но он об этом еще не подозревает, тешит грустью одинокое сердце.
       Однако, сей волшболюб - законченный негодяй! На дворе осень в полную силу растопырилась, дело к вечеру идет, вода в лужах, избавленная от жестких солнечных лучей, вот-вот изменит, подобно оборотню, видимую сущность, захрустит ледяной корочкой под ногами и копытами, я же валяюсь на голой промерзлой земле - вон, аж подтаивает подо мною... Холодно телу моему, а я еще и без камзола, ибо скинул его и бережно повесил на деревянный тын, согласно злой воле нехорошего колдуна! Зябко, сыро, но этой жестокой твари не до моих страданий: кочергой в огонь очага тычет, сгоревшие дрова на угли дробит, жар поровнее расстилает... Дело происходит не в пещере даже, а перед нею, недалеко от входа. Судя по небольшому размеру разведенного огня, по узко расставленным рогулям, он хочет жарить или варить меня частями... Угу, так и есть: загремел железным котелком, жаровней, вытряхивая из них случайный сор, небрежно, коротким заклинанием откатил мое тело в сторону, к небольшой продольной канавке... А пахнет грязная эта канавка разложившейся плотью - потому что кровосточная, которая, вдобавок, редко и плохо промывается... Фу, грязь! Возмущение мое достигло предела, я даже растерялся, не зная, как его выразить, чтобы выглядело поубедительнее, но только этой подлой гадине вовсе не было дела до той бури гнева, что бушевала в моей груди.
       Тем временем, колдун прекратил уминать угли в очаге и вынул из-за пояса длинный узкий кинжал - совершенно очевидно, что жертвенный. А он его как разделочный использует, вот ведь святотатец! Я рыскнул глазами по сторонам, пытаясь определить, какому богу он служит, с кем так непочтительно поступает... Хм... непонятно. В этот миг мы с колдуном словно сговорились в своих недоумениях: едва он попробовал кончик ритуального кинжала подушечкой пальца, как лезвие его вдруг расщепилось на пять отдельных полосок, похожих на стальные пальцы, даже с подобием ногтей, а стальные пальцы сами собой свернулись в кукиш под носом у колдуна! Он так и оторопел, не в силах осознать нежданное чудо. И все-таки, надо отдать ему должное: сметлив и скор на мысли оказался мой колдун - зырк в меня! А взгляд такой подозрительный! Я, тем временем, уже принял сидячее положение и заботливо растирал замерзшие бока. По-моему, я даже что-то стал напевать, радуясь возвращающемуся в меня теплу. Из разорванных пут-заклинаний колдуна я добыл ману, какую было возможно, про запас, а остальное сгинуло за ненадобностью. Отстирывать изгаженные портки и рубашку мне лень, да и некогда, придется волшбой их чистить, благо нет свидетелей моему лентяйству, трофейной маны хватит на это с избытком. На самом-то деле, маны и прочих магических подпиток у меня всегда бесконечно много под рукой, весь окоем к моим услугам, но мне так нравится быть рачительным, бережливым! Расточительным - тоже приятно бывать, особенно когда речь идет о кутежах за деньги, тут все зависит от настроения. И опять мне пришлось восхищаться про себя незаурядному проворству мыслей простого, казалось бы, смертного человека: одураченный колдун разжал ладонь, отпуская уцелевшую рукоятку приколдованного кинжала, и молча ринулся прочь! Без слов, даже без оглядки, без попытки постигнуть неожиданное сущее. Ни единого мига заминки! Ох, изряден! Он прозрел главное и презрел остальное - истинный воин, только на свой колдовской лад! Да вот незадача: рукоятка никак не хотела стряхиваться с руки, прилипла и все! Колдун вскрикнул и завопил: вскрикнул, потому что со всего маху лбом налетел на невидимую заграду, наложенную мной на место действия, а завопил, потому что наколдованные пальцы кинжала-предателя нащупали пальцы недавнего хозяина и сломали ему один... или два, я по хрусту не разобрал...
       - И нечего кричать во весь рот! Вон, уже темнеет: привадишь демонов на голос - зададут нам таких ужасов, что молиться устанем. Вот, теперь правильно, молодец.
       Колдун словно подавился последним вскриком, притих, но это мои так называемые заклятья на него подействовали, отнюдь не увещевательные слова - своею волей он бы, небось, до самой смерти кричал.
       Маловат костерок. Разжечь больший не составило труда, я под это дело приспособил добрую половину осенних дровяных запасов, хозяином накопленных, в полной уверенности, что до отъезда успею сжечь и остальную половину - а зачем она теперь, кому пригодится? Я бы и жилище спалил, да эти проклятые отшельники с колдунами очень уж любят жить именно в пещерах, под каменными сводами, созданными самою природой... Простое пламя тут не справится, а сжигать магическим лень. Да и зачем? У моего доброго знакомого отшельника Снега хотя бы пещера хороша, опрятна, суха, не менее удобна для жилья, чем иной замок, но вот эта вот вонючая нора... Выжжем внутреннее убранство - и достаточно будет.
       И серебряный вертел я приколдовал, прочный, удобный, и две рогули по бокам костра... Чтобы помощнее... Ага, эти и кабана выдержат. Смотрит мой недавний обидчик на приготовления и весь такой дергается, извивается, словно муравьи его кусают. Врешь ты всё, проклятый колдунишка: нет на тебе ни блох, ни муравьев, я их до единого отвадил от моего бивака, дабы не докучали собеседникам! А сам думаю: вон как глазенки-то выпучил, вон как лоб в морщины собрал - хоть в императорском цирке его показывай, для увеселения зрителей в перерывах между боями! Не иначе - сказать чего-то хочет. И в который уже раз за сегодняшний день дрогнуло мое доброе, мягкое человеческое сердце: ну, пусть скажет, пусть порадуется напоследок - на вертеле-то несладко ему придется.
       Разжечь костер - это первая половина дела, теперь надобно ждать, пока свежие ольховые дрова на угли переведутся, когда пламя превратится в ровный вишневый жар, вот тогда уже...
       - Ну, говори, чего хотел.
       - О, Великий Господин!
       - Это ты мне?
       - О, да! Ты Чёр... Темный Бог! Я тебя узнал!
       - Погоди, любезный. Как же ты меня мог узнать, если я тебя вижу впервые за обе наших жизни? Ты меня спутал с кем-то.
       - Нет! Нет! Я узнал!..
       - Имя.
       - Моё? Тузавар Лу, Великий Господин!
       - Продолжай.
       - Я слышал о тебе, слухи... из уст в уста... я мечтал встретить... Я хочу служить тебе! Всеми своими умениями, всем разумом, всем телом... Всею душой!
       - Что значит - всем телом? Ногти и дерьмо я не ем, мужчин и прочих животных для утех не использую, только женщин, да и то не всяких... Ты, дружок Тузавар Лу, говори да не заговаривайся.
       - Прости меня, Великий Господин! Ай-й-й! Я... хочу тебе служить! Я буду для тебя... самым верным, самым лучшим слугой на свете! О-оййй!
       - Лучшим, да? Верным? А кто от меня дёру дать решил, передумав запекать в собственном соку?
       - Прости меня!.. - Колдун прервал свои заверения и опять завыл в голос, потому что стальные "кинжальные" пальцы на правой его ладони опять чем-то там захрустели, так что даже пришлось чуть умерить их пыл. - Ох, прости, Всевеликий! Я ведь не знал! Я хочу открыть тебе очень важную тайну! Очень важную, быть может, она пригодится тебе, и ты найдешь то, что ищешь, или оно само найдет тебя!
       Ого... Как странно! Ведь я не готовил подобных совпадений... И еще более странно то, что какой-то ничтожный смертный вдруг может оказаться способен знать то, или догадываться о том, что...
       - Говори.
       - Давеча колдовал я на прохожих... Э-э-э... подобно тому, как... сегодня...
       - Понял, продолжай без стеснения.
       - И встретился мне один... Человек, не бог. Высокого росту, неописуемо странный... и грозный, если всмотреться... Ликом зело широк, телом тучен... Он выг... вы... ы...
       Заткнулся мой колдун, но опять же не сам, а по моей воле. О, это мелкое подлое племя людское! Человечество! Зачем, спрашивается, зачем я вознамерился избавить его, человечество... гм, на одну четверть... от той грозной участи, что этому племени уготована? Видит же сей колдун, кто из нас двоих мощнее и сильнее, а все надеется, что он - умнее и хитрее МЕНЯ! Выдумал сходу байку про какого-то там грозного и страшного богоборца, который, небось, неустанно идет по моему следу. Ах, сколько таких зубозаговаривающих историй выслушал я на своем веку!.. Сотни, тысячи, сотни тысяч?.. До этих жалких его слов я, грешным делом, дрогнул и поверил - но буквально на один миг! - что сему мелкотравчатому злодею стали известны сокровенные тайны Бытия и Морева, и что я вдруг смогу их обрести обычным человеческим путем, совершенно по правилам, которые установлены для меня мною же, а не по повелению моему сверхчеловеческому... Напрасные надежды... Всегда одно и то же... некий роковой силач, предзнаменования... Мычи, мычи, ты свою возможность спастись израсходовал, увы... Мои вкусные ленивые уши устали тебя слушать.
       Колдун, это было явно моему опытному взору, трепыхался изо всех своих немалых магических сил, в попытке еще что-то сказать, но - куда ему деваться против моего заклинания - оказался на вертеле, который, впрочем, не вспрыгнул на костер, а вместе с колдуном остался лежать рядом, ибо дрова должны прогореть как следует. А я пока пещеру обследую. Ужинать мне уже не хотелось, а жрать его отвратительные филеи, уши и требуху я отнюдь не собирался... За многие, многие века жизни среди людей я предельно хорошо их изучил и настолько пропитался их обычаями и причудами, что стал брезговать человечиной... Уж и не помню, сколько столетий тому назад пробовал ее в последний раз.. Тьфу, пакость! Но - он меня хотел подвергнуть тепловой обработке, по заведенной человеческой привычке, может быть даже заживо - так пусть на себе хотя бы один раз изведает, каково оно?
       Так я и думал: не пещера - нора, грязная и вонючая. Колдун мой - совершенно очевидный новосел, недавно вселился в эту пещеру, а до него ее занимали какие-то бродяги, или она вообще была заброшена. Руками и заклинаниями колдун расчистил себе место, пригодное для жизни... для собственной жизни разумеется... Это ложе - да будь я проклят, если им воспользуюсь для отдыха и сна! Ого, стол для сидячих бдений у светильника... Ученый! Зимний очаг... дверь на внутренний двор, а там, небось, отхожее место... Как они одинаковы и предсказуемы, эти людишки... Но у моего знакомого отшельника Снега жилая пещера в сто, в тысячу раз приятнее и чище, хотя он тоже науками баловался! Все правильно: ведь свою служанку Мотону он не ел, гораздо иначе использовал. Как ни противно мне было в помойке ворочаться, но обследовал я и внутренний дворик... Угу, так и есть: за нужником у него вторая отхожая яма, почти наполовину наполненная костями и отрепьем... Однако, очень уж быстро и много он жрал. Ничего, сейчас ты у меня попляшешь, покружишься у костра в жарком деревенском танце... А потом и на костре.
       Я живу на этом свете сугубо для собственного развлечения. Жизнь бесконечна, и развлечений должно быть много, причем, им положено быть разнообразными, дабы не приедаться. Поэтому, помимо положительных впечатлений меня развлекают и всякие разные неприятности, изредка крупные, а остальные мелкие... Когда я вернулся к очагу перед пещерой, меня как раз ждала неприятность... Поколебавшись, я отнес ее в мелкие, на среднюю она все-таки не дотягивала: помер мой колдун, насаженный на вертел, помер от страха и мучений. Неприятность, конечно же, заключалась не в его смерти и вовсе не в том, что она оказалась чересчур легка для негодяя - чихать я хотел на мучительские радости, мне жратва и вино гораздо больше приятны... Досадно, что не сумел я все правильно рассчитать! Ведь я ему предусмотрительно оставил возможность бормотать беззвучно, то есть творить большую часть доступных ему заклятий и заклинаний. Ну, я и решил, что колдун сумеет пригасить, при помощи своего немалого могущества, основную часть страданий от вертела и железных пальцев. Но совершенно верный мой расчет споткнулся о мою же безалаберность и лопоухость: кольцевую заграду с местности я не убрал, забыл! Колдун выбрал на заклинания всю ману, до которой сумел дотянуться, а свежая-то через заграду не поступала, он и сник! Вон они, пальцы-то: по самое плечо ему руку смололи. Каша из руки, да вертел сквозь весь кишечник - трудно без маны такое пережить, тут он и помер, колдун мой Тузавар Лу. Хорошо хоть, не вдруг, а будучи в сознании. Поеду-ка я в чисто поле ночевать, отвратительны мне сегодня жилища людские, пещеры и трактиры.
       Еду по ночной лесостепи, любуюсь во тьме запахами увядающей природы, а самого не то чтобы грызет, но тихонечко точит легкая досада: все-таки, дешево отделался Тузавар, мягко ускользнул. Ведь я для него приготовил кое-какую игру, довольно забавную для одной из сторон, в той забаве участвующих. Игра придумана мною давным-давно: отлавливаю, скажем, разбойника, или вражеского лазутчика и начинаю допрашивать. Главное, чтобы он попался с оружием в руках, при попытке покуситься - предположим, тать, жаждущий в ночи зарезать меня, сонного, ради пары сапог, или лазутчик, приползший из кустов, чтобы тихо убрать караульного ратника, то есть, того же меня.
       - Кто тебя послал? Кто тебе приказал меня убить?
       Бедный злоумышленник, который до сего злосчастного дня и знать не знал о моем существовании, начинает жалобно огрызаться - никто, мол, случайно так вышло... А я ни на чуточку ему не верю и дальше продолжаю с пристрастием выяснять истину:
       - Скажи - кто? Не запирайся, смерд, все равно ведь узнаю!
       И, естественно, подпытываю всякими подручными средствами: петлями, огнем, железом, грызунами... Попадались такие упрямцы и тупицы, что... А только я бываю всех тупее и упрямее. Рано или поздно, мой пытуемый ломается и начинает наобум измышлять правду, ища передышки от мук: такой-то, дескать, приказал. А я, само собой, начинаю уточнять, задавать проверочные вопросы...
       - Соврал, дружок. Отчего солгал, что скрываешь, кого покрываешь? Зачем тебе лишние муки принимать ради того, или ради тех, кто тебя обрек на такие страдания? Облегчи душу, покайся, скажи мне правду.
       Бедолаге куда деваться, откуда ему другую истину-то выкопать? Он давай иное выдумывать, между воплями и стонами, а и это новое - проверки не выдерживает... Оно конечно: горло перерезать или в спину стрелу воткнуть куда как проще, нежели рассказать несуществующую правду, да еще когда тебя при этом мучают.
       - Отвлекись на миг от искомой истины, дружок, сверим впечатления: самому пытать - небось, приятнее, нежели пытуемым быть? Я ведь знаю, ты пытал многих. А?
       Некоторые не выдерживают сего уровня задушевности и прерывают беседу бешеными воплями, угрозами, богохульствами... Потом опять сникают и вновь начинают давать признательные показания. Не часто, но иногда случалось и такое: где-нибудь к утру, я и мой неудавшийся покуситель-злоумышленник, такую гладкую да подробную былину сложим, что комар носу не подточит, впору самим в нее верить! Да, да: истинное произведение искусства - любо дорого внимать! Вот и этого Тузавара Лу я намечал под подобное представление, а он возьми и ускользни. Вероятно, я смог бы его оживить и сызнова размотать наше с ним взаимодействие, но это было бы уже совершенной нечестностью с моей стороны по отношению ко мне же: упрыгнул в вечность - так тому и быть, обратно за ноги не буду втягивать, выправлять с помощью силы оплошности собственного разума. Вдобавок, сие сродни искусной, однако же, подделке. Серебряный вертел - а была в нем полная весовая пядь! - я сжег магическим огнем и темноватый пепел по ветру развеял, - говорю же: иногда мне очень нравится быть расточительным, а не только бережливым. Но при этом и жадность, скопидомство потешил: захватил с собою шесть редчайших свитков из библиотеки колдуна! Зачем они мне? Во-первых, сам сегодня на ночь почитаю, привольно развалясь на походном ложе, например - "Образцы глинистых и кварцевых почв в северных и северо-западных предместьях города "Большой Шихан". Любопытно, я ведь там лично "дикое" золотишко мыл, на тайных приисках, и почвы те хорошо помню. А во-вторых, когда прискучит мне чтение и само обладание свитками, отдам их кому-нибудь... Тому же Санги Снегу. Он аж затрясется, как увидит эти пергаментные сокровища, уж кто-кто, а он знает им истинную цену! Но может и не принять: Снег с превеликой настороженностью относится ко всем моим подаркам и предложениям, и почти всегда отказывается от них... когда у него выбор есть. Лишь однажды, довольно давно, он согласился на мою помощь - и с тех пор раскаивается, считает эту свою пустяковую слабость смертным грехом. Ох, уж мне эти людишки: обязательно изыщут в себе и для себя потраву из мучений, душевных, телесных, нравственных. Но свитки - действительно прелесть, все шесть как на подбор! Остальные, не такие ценные, я тоже превратил в пепел, вместе с содержимым пещеры.
       Пусто вокруг, на долгие локти - ни одного хоть сколько-нибудь опасного демона или зверя. То ли повезло, то ли я так неосознанно возжелал... Впрочем, почему бы и не быть простому везению: места тихие, ухоженные, прополотые от нечисти и хищников теми, кто их гораздо преужаснее - то есть, человеками, это не Пригорья какие-нибудь. Степь, ровная и низкорастущая, даже кустарники, сейчас невидимые обычному взору, отбежали к далекому окоему, звезды повисли надо мной, как мелкая светящаяся роса, дерзко проступившая на ветвях мрака. Отчего-то я недолюбливаю звезды, словно бы ревную к их спесивому равнодушию по отношению к Вечности... Но издалека смотреть на них мне нравится. Защитный купол сегодня прозрачен во все стороны, однако же, кроме как на звезды - глазеть не на что: новолуние. Нет, не читается мне сегодня! Попытался, было, и про глинистые почвы, и про то, как достославный паладин Аламаган играл в прятки с богиней Ночи... нет. Долой светильник, умерим костерок: будем созерцать небо, коли так пришлось. Оно почти пустое, если не считать звезд и стремительных прочерков небесных огней. Не беда, для насыщения ума мне и звезд более чем достаточно: я взором своим сгоняю их в сочетания... в созвездия, и даю им имена, о которых они и не подозревают. Спать я лег на голодный желудок, но это ничуть меня не беспокоит: в отличие от смирного и прожорливого Горошка моего, которому сегодня перепало от хозяйских щедрот свеженького овса, я могу не есть и сутки, и двое, и неделю, и даже месяц. Однажды я пропостился без еды, питья и женщин, пожалуй, и без сна - лет триста подряд... а может пятьсот... а может тысячу... только скитался в странных и мертвых пределах, недоступных даже земным богам... да созерцал, да постигал... И прелесть может быть угрюмой... Вот где я набрался мудрости и смирения по самые брови!.. Потом, как водится, одиночество мне прискучило и я вернулся в мир, с песнями на пьяную голову, с плясками на сытый желудок, с жаркими войнами, с изнурительными любовями... И это мне надоест когда-нибудь, придется придумывать что-нибудь еще. А я не против! Но, к счастью, ныне я по уши в делах и заботах, того и гляди поседею от оных. Спит Горошек и до утра не шелохнется, разве только я не пожелаю иного, и мне пора спать.
       - Что, друг Зиэль, - вопрошаю я сам себя, - одолеем свою часть Морева?
       - А как же!
       Легкий парок из моих человеческих губ, еще более призрачный, нежели Млечный Путь, исчезает в ночном пространстве, так и не достигнув ближайших звезд, а на нашу с Горошком стоянку возвращается, крадучись, робкая тишина.
      
       Г Л А В А 3
      
       При всем моем могуществе, мне не дано видеть сны, и я, в этом отношении, гораздо ближе к демонам, нежели к людям и зверям. Наверное, и стрекозы с муравьями живут без сновидений, но у них и мыслей-то нет, чтобы это понять... Звери... Не знаю подробно, какие там мысли у зверей, тяжко подстраиваться и подглядывать за ними, ибо свои - то есть, мои - мысли впутываются и всю картину смазывают, однако, сны они точно видят: Горошек мой, когда спит самостоятельно, а не по хозяйской воле, то и дело вздрагивает, всхрапывает, или ухом тряхнет, или вздохнет тяжко-претяжко, чуть ли не до стона... И волшебные охи-охи видят сны, еще со щенячьего возраста, как я помню. Правда, я только одного охи-охи знал довольно близко. А вот цуцырям и драконам сновидения не положены. Тысячи раз пытался я изнутри понять, подглядеть, как выглядят сны - и лошадиные, и у зверей охи-охи, и даже человеческие - бесполезно. Да: наблюдаю черно-белым лошадиным взором, как мой Горошек куда-то бежит, что-то ест... Но это не сон, а как бы призраки сна, я только воспринимаю нечто вроде миража или видения, сродни тем, что возникают после магических заклинаний в клубах колдовского пара... Например, вижу лошадиным глазом, как бы вместо Горошка моего, что ящер, похожий одновременно и на цераптора и на крокодила, бросается навстречу и хочет укусить... и кусает... Но я не чувствую ни страха, ни боли, мне отнюдь не кажется естественным такое странное смешение очертаний и повадок в одном ящерном теле - призрак да и всё. А уж видений, призраков и миражей я повидал на своем веку, я их могу вызвать и создавать бесконечно много, с любой степенью достоверности и яркости... Нет, сон - это совсем другое: тысячи и тысячи людей всегда твердили мне одно и то же: сон - в него веришь, какая бы чушь не снилась, во сне - ты словно бы оказываешься в сумасшедшей былине, во сне ты ощущаешь цвет, вкус, запах, страх, радость - во сне ты живешь, да, живешь, но иначе, нежели наяву. А когда проснешься - сразу осознаешь, что это, все-таки, был сон, а не всамделишная жизнь. Не дано, не могу прочувствовать этот переход из яви в сон и обратно. Уж я такие видения себе наколдовывал, каждую мелочь в них, каждую сумасшедшинку до тонкости продумывал: мои "сновидения" и кусались, и обнимались, и пахли, и облик меняли... Но это все-таки был не сон, всего лишь созданная мною явь-призрак, а я - чуточку снаружи, до конца не погружаясь в рожденные моей волей образы. Ну не мог отрешиться от этого знания и от здравого рассудка, всегда моя голова наружу торчала!.. Пришлось смириться с вопиющим доказательством того, что и я не всемогущ... в сравнении и борении с самим собою.
       Но я и тут приспособился довольно неплохо, чтобы поменьше выбиваться из человеческого обыкновения, хотя бы внешне: я сплю почти каждую ночь, однако сон мой - особенный. Я лежу и вспоминаю. А воспоминания мои могут быть, согласно моему желанию, настолько четкими, что я по памяти способен пересчитать все до единой хвоинки на случайной кипарисовой ветке, которую я боднул на бегу во время охоты на горулей в Сухой роще, что под Белым Птером, восемьсот лет тому назад! И в этих воспоминаниях я словно бы заново переживаю события давно ушедших дней... или эпох... но это только если я увлекусь радостью или заботой, потребую от памяти своей медленных и точных подробностей.
       Помню злосчастный день, когда в княжеском семействе Та-Микол бесследно исчез ребенок, младший сын Докари Та-Микол... Если быть поближе к истине, то само исчезновение пришлось на ночь... Здесь уж я не смог бы пересчитать былинки да иголки, потому что восстанавливал события только с чужих слов и видений...
       Стоял день, обычный, в меру солнечный, теплый. Ребенок сидел на ковре, расстеленном в саду, и увлеченно возился с какими-то игрушками-погремушками. С полдюжины мамок и нянек находились при нем неотлучно, чуть поодаль несли полный караул княжеские телохранители, по дюжине на каждую смену... Все как обычно, да только упала звезда из высокого неба на грешную землю, и приняла та звезда облик зернышка, крохотного, сверкающего, похожего на светящуюся жемчужину. Упала прямо на ковер, возле ребенка. Случайность? Может быть, этого я до сих пор не знаю. Ну почему оно не упало предо мною??? Нет, нет! Не хочу!.. Ребенок увидел зернышко... или семечко, это не существенная разница... и взял его на крохотную мягкую ладонь... и засмеялся. И небесное послание не убило, не сожгло его дотла, ибо ребенок не знал перед миром никакой вины и не жаждал власти над светом и тьмою... И никто из людей, кроме малыша, гостинца того не узрел. Вдруг подул ветер, сильный, злой... но очень осторожный: ударил точно в блистающее семечко и смахнул его с детской ладони, и понес его... туда... куда... Не знаю. О, если бы я понял хотя бы примерное направление! Однако, в тот проклятый день, я - на беду себе или на радость, и уж точно, что на терзания - слишком увлекся перевоплощением в человека, по самую макушку занятого обольщением другого человека, дочери какого-то сельского помещика, чьи имена мне сегодня даже лень вспоминать... Но глас моего истинного естества - он, все-таки, достучался до меня и погнал туда, на Запад... Я не хотел никуда ехать. Но я желал! Я жаждал! Эти борения моего Я всегда уживались во мне, и я считал - и до сих пор считаю - правильными, естественными, глубоко свойственными мне, живущему человеческой жизнью. Представьте себе юношу, любящего распущенную и лживую женщину, или вообразите пьяницу, осознавшему пагубность своего порока: пьяница жаждет вина - но он не хочет пить его! Юноша влюблен в негодяйку, но он не хочет ее любить!..
       Одним словом, когда я примчался туда, в западные пределы, стояла ночь. А ребенка, из памяти которого я бы мог понять нечто... ребенка уже не было в колыбели.
       Богиня Луны Тара утаила его от меня, выкрав из родительского дома. Почему она так сделала? Потому ли, что покровительствовала ему с рождения, или эта... старая карга ее послала, мне назло?
       Светило - это просто светило, беспредельно могучее, но равнодушное и далекое. Земля - это просто земля, обиталище всего земного. И я... Гм... человек, просто человек.
       Нашел я мальчишку не скоро, через несколько лет, выведал у него из разума прошлые сведения и, в свою очередь, выкрал его у богини Луны... Для забавы, конечно, но и... на всякий случай. Как знать - когда он вырастет, вполне возможно, что его магическая сущность, ужаленная мимолетным соприкосновением с тем зернышком-семечком, подскажет мне полезное... О, нет, Я опомнился и снова не хочу знать - куда оно делось! Но будет не лишним держать под рукой след, который может привести меня... Я освободился от приступа вожделения к небесному знаку сему и не собираюсь идти по следу, буде он обнаружится, но...
       Все что я мог вычерпать из младенческой памяти, не порушив рассудка маленького Докари, я вычерпал, а чтобы Тара его не нашла - окутал собственной защитой и спрятал в самом глухом захолустье империи, в трактире у пустынной дороги, на берегу теплого северного моря... А потом я забрал его оттуда, вовремя подоспев, отобрал у мерзких демонов нафов, служителей безобразной богини подземных вод Уманы. Умана обозначает себя также и повелительницей подземелий - на каком основании спрашивается? Но никто из бессмертных с нею не спорит по этому поводу - кому нужны дурацкие полости в земле, где только мрак и скука чувствуют себя как дома? Она меня не любит и боится. И правильно делает, потому что богиня Умана, тварь бородавчатая, неприятна мне больше всех остальных богов и богинь, уж я не упускаю случая привести ее в досаду или в ярость.
       Да, подоспел я вовремя и нисколько не удивился чуду сему, ибо следил за всеми предпосылками к оному... Этот мальчишка мне понравился, как может нравиться человек человеку: умный, бойкий, наделенный от рождения большими способностями к магии... Доверчивый и честный - а я очень люблю в общении именно доверчивых и честных, сам стараюсь быть таким среди людей... Мир жесток для человеков, зверей и растений, он холоднее и глубже любого омута, бросишь в него щенка наобум - погибнет, поэтому пришлось мне повозиться, чтобы пристроить его понадежнее. Хорошо, что вспомнил об одном моем приятеле, отшельнике Снеге, некогда прославленнейшем рыцаре империи... И получилось, и прикипели они один к другому! Вот где родственные-то души радость обрели! Задудели, понимаешь, в одну дуду - старый и малый! Я бы тоже мог стать для Лина-Докари образцом всех воинских и рыцарских доблестей и совершенств, но Снегу удалось это безо всякой магии и волшбы, только за счет разума и сердца! Я же говорю - незаурядный человек отшельник Снег. Еще бы - я тюфтяев и рохлей в приятели не беру. Помню, даже великий фехтовальщик Зиэль - то есть, я сам, непревзойденный я! - украдкой перенимал у него кое-какие приемчики по обращению с мечом и кинжалом. За что он меня так не любит?
       Не доверяет - это разумно, ибо он рыцарь и воин, который никому не должен доверять. Опасается меня, боится - это естественно, ибо даже самый доблестный рыцарь, будучи безоружным, убоится тургуна или медведя, столкнувшись нос к носу с любым из них, а против меня - любой человек безоружен, бессилен и наг. И любой демон тоже бессилен. Но страх отваге не помеха: Снег даже и передо мною никогда не отступал, не гнулся... Один раз только принял он помощь от меня, дал слабину - и за это всю оставшуюся жизнь ненавидеть? Мне ведь ничего от него не нужно, ни служения, ни верности... Отчего бы нам просто не дружить, Снег, пока ты жив, без обязательств и присяг, без опасений, без камней за пазухой?.. - Не верит мне. Ну... это он правильно делает, иначе какой из него рыцарь и воитель? "...тако же помни вовеки, новик, рыцарский венец принимая: дал слово - держи его до смерти, иным же словесам, рыцарских опричь, не внемли на полный разум!" А мальчишка вырос, обрел украденную у него семью и стал аристократом, младшим сыном в древнейшем княжеском роде, придворным и любимчиком покойного государя... Посланец государя! Высокая честь, причем, сия служба гораздо ближе к воинской, нежели к придворной: ум у государей непоседлив, по всей империи посланцев своих гоняют, как демонов болезней, знай скачи да дерись по дороге!.. Я за эти годы не раз Лина встречал, то там, то сям, сам будучи под разными личинами, но близко не подходил, не объявлялся ему, не хочу покамест... Зато с удивлением обнаруживал, как прорастают повсеместно семена от древа разума его, сиречь мысли и придумки... Сколько себя помню в имперском мире - люди подметали вениками: надрал пучок веток, один край пучка связал, для удобного держания, в ствольный хват под метущую руку, а растопорщенным его краем - по полу вози, пыль да объедки сметай. И что удумал наш со Снегом воспитанник? Посадил веник на кол - получилась метла! Взял палку в две ладони - мети, не нагибаясь, обеими руками! Быстрее, удобнее... Это мне Снег про него рассказал и подтверждаю сие словом опытного путешественника: прижились метлы в империи! Я бы и не хуже мог чего-нибудь такого придумать - но мне зачем, если я одним щелчком пальцев могу разрешить любой бытовой вопрос? И без щелчка сумею. Могущество развращает умственные способности человеческие, если обладающий им вовремя не найдет себе досаду по росту, а всемогущество губительно действует даже на разум богов, на их гибкость рассудка, поэтому-то я изо всех сил стараюсь не выходить за пределы человеческого естества. Мне так забавнее жить на свете. Скука - единственный в подлунном мире демон, которого даже я.... не боюсь, конечно же, но опасаюсь, избегаю. Вот те на! Воспоминания о маленьком безродном мальчике Лине, который теперь его сиятельство князь Докари, закончились, а до рассвета еще не близко. Мне-то нетрудно и ночью бродяжничать по горам, по долам, но пусть уж Горошек мой вволю поспит, лошадиным снам порадуется.
       И все-таки утро наступило - его даже и осень с зимою не уговорят в зимнюю спячку залечь. Сначала звезды словно бы засуетились, стали перемигиваться чуть иначе, потом примчались по низу тучи и застлали собою все небо... О! Мрак-то - уже и не вполне мрак, если тучи и небо теперь отличимы по цвету меж собою... И потеплело слегка. И вот оно явилось: ленивое, скучное, хнычущее мелким частым дождем... Это вместо зари и рассвета! Заругался я вслух, несправедливыми по отношению к природе, нехорошими словами, но сам себя опровергать не стал, и вместо спасительных заклинаний добыл из сумки накидку очень тонкой кожи, с наголовником. Возложил я на себя накидку и замер, прислушиваясь к дробному перестуку дождя и к битве, что развернулась на просторах моего досужего разума: ну, кто кого обдурит на сей раз!? Начали!
       - С одной стороны, животное Горошек - точно такая же часть моего бытия, как мои непромокающие сапоги из нафьей кожи, или сумки с овсом у седла, стало быть, пусть коняга безо всякой моей магии принимает дождь, как до этого принимал холодную ночь и солнечный день.
       - А с другой стороны - люди-то на моем месте вполне могли приколдовать животному защиту от дождя! Не все, разумеется, но умельцы, вроде Снега, или покойного людоеда Тузовара Лу. Стало быть, и я могу себе позволить!
       - Можешь, можешь, оно - да. Но даже если Снег, или тот же Докари от самих себя могли бы дождик отвратить, то значит ли это (вкрадывается в меня тупая предательская мыслишка!) что и сиятельный господин Зиэль... Ах, какой хитромудрый наш Зиэль! Лазейку нашел для лени своей!
       - А почему бы и нет? Не для лени, а для удобства: кому охота день-деньской в сырости киснуть?
       - А потому нет, цуцырь ты хитропузый, что мы с тобой это уже проходили: не успеешь оглянуться - уже опять все можешь, на уровне величайших магов, лежишь на теплой печке и ничего не хочешь. Ты и так уже крупную волшбу суешь в бытие, надо и не надо... Почти как бог.
       - Нет, до такой тупости я не дойду. И мне лень не указ. Ладно, ладно, уговорил: пусть Горошек ушами дождь отгоняет. Вот простудится, околеет - сам под седлом побежишь!
       - Договорились.
       Посоветовался я этак сам с собою и докладываю Горошку итог:
       - М-мокни, м-морда губастая, не жалко тебя ничуточки! На вот, кусочек сухого меда. И стой смирно, пока укрою да оботру, а то наложу седло на мокрую спину - тогда узнаешь!..
       Скачу и скачу, легко и умиротворенно, поверх Горошка, почти не оглядываясь по сторонам. Ах, хорошо-то как! Безветрие, мелкий дождь то и дело переходит в морось, скромная небесная вода не стучит меня по щекам ледяными струями, слякоть не забирается под рубашку - просто колышется влагою в сером тумане. Лицо, правда, мокрое и руки тоже, но зато у такой погоды есть неоспоримое преимущество перед ясным днем: ни демона не видно далее, чем на десяток полных шагов, путешествуешь себе как в шатре, не раздражаясь взглядом на всякие там дорожные досады. Впрочем, когда день ясен и прозрачен - тоже хорошо: всегда в поле зрения присутствует нечто любопытное. Магический дозор в моей голове подсказывает, что демоны тумана выползли на охоту, но они далеко, несколько долгих локтей отделяет их от меня, да и кто нынче боится этих слабосильных тварей? Разве что дети и женщины из простолюдинов, не защищенные оружием, силой и магией. К примеру, мой Горошек им не поддастся в случае чего, с десяток запросто отгонит зубами и копытами. Но все-таки приятно, что нечисть далеко в стороне, ибо эта погода подарила мне тихое грустное веселье и мне было бы жалко разрушать его бранью и сечей. Лучше я еще повспоминаю...
       Князь Дигори Та-Микол был почти что молод и все еще не женат. Или уже не женат... Одним словом, был он не стар и свободен. Долгие, долгие годы воевал рыцарь во славу империи во всех ее пределах, стяжал немалую славу, почести, обрел друзей и врагов - все как положено лихому и умелому воителю при дворе Его Величества. Самый закадычный друг его, рыцарь Санги Бо, был не менее велик и славен... Не менее - это мягкий намек на истину... Воитель Санги Бо почти во всем превосходил друга своего: в дуэльных битвах, в крутости нрава, в изобретательности, в альковных успехах, в полководческих умениях... Оба осознавали сие, но не было розни меж друзьями, ибо Дигори Та-Микол всегда признавал старшинство друга своего, и делал это охотно, а рыцарь Санги Бо никогда и ни в чем не выказывал своего превосходства по отношению к другу, разве что первый бросался навстречу опасности, если она угрожала обоим... Не раз и не два расставались они на долгие годы: то, согласно воле Его Величества выпадало им воевать в противоположных концах империи, то кому-нибудь из них, опять же согласно монаршей воле, приходилось избывать немилость и ссылку... А Санги Бо ухитрился однажды и в узилище попасть на долгие годы... Расставались, но не разлучались... Тем не менее, между друзьями существовало глубочайшее отличие, которое неминуемо должно было увести их судьбы в разные стороны... Санги Бо - младший отпрыск древнего и прославленного рода, не имеющий прав на наследство, должен был собственноручно выковывать свое будущее, в то время как на плечах у Дигори, старшего сына княжества Та-Микол, покоилась и ждала своего дня судьба всего княжества, и рано или поздно он был обязан вступить в права наследования... Отличие усугублялось и тем, что однажды юный, лихой и бесшабашный Санги Бо во всеуслышанье дал обет: никогда не примет он под свою руку земли, поместья и уделы, ибо владения такого рода размягчают и разленивают рыцарское сердце, а он будет рыцарем всегда и вряд ли проживет достаточно долго, чтобы соскучиться по семейному уюту... И так было! Даже сам государь не в силах был противиться рыцарскому обету, хотя и имел божественное право обеты отменять... Государи обладали такой привилегией, перед богами и людьми, но, конечно же, пользовались ею чрезвычайно редко, ибо сами были рыцари и высоко почитали рыцарское слово, пусть даже оброненное случайным образом, спьяну или сгоряча...
       Кто мог знать заранее, что ярчайшая и полная опасностей жизнь безземельного рыцаря Санги Бо, воителя и дуэлянта, будет столь долгой?.. Деньги - немалые, наградные, награбленные и выкупные деньги - широкой рекой текущие в сундуки к рыцарю Санги, низвергались оттуда в окружающее пространство не менее бурным потоком, ибо ему незачем и не для кого было их копить, в то время как рыцарю Дигори Та-Микол приходилось учитывать неизбежное будущее... И пришел неумолимый миг, искренне скорбный и в то же время естественный, когда его сиятельство княжич Та-Микол похоронил отца и стал его светлостью, властелином огромного удела, князем Та-Микол, и был вынужден оставить службу в гвардии, с тем, чтобы принять под свою руку беспокойный приграничный край - это тоже служба Империи, никак не с меньшей ответственностью! К тому времени у княжества накопилось изрядное бремя: недоимки перед императорской казной, долги перед купцами и ростовщиками... Однако, накопленных новым князем богатств хватило с лихвой, чтобы рассчитаться со всеми... Князь Дигори знал, что когда-нибудь, пусть и не в полной мере, но вернется славное времечко битв и рыцарских попоек, да только до этого он должен доказать империи свои способности удельного правителя, должен жениться, обрести и вырастить наследника...
       Но опять судьба, склонная делать неожиданные подарки, столкнула вместе обоих друзей: накатили на западные границы объединенные орды варваров, и набег их пришелся точнехонько на княжеские земли. Ловкий и быстроумный Санги Бо, бывший в то время "в случае" у государя, упросил императора послать именно его на помощь князю и разрешение таковое получил... Хитрый воитель и отважный царедворец Санги хорошо изучил скопидомный, жадноватый нрав Его Величества: он взял с собою всего лишь пять полков и, как всегда, угадал - вместе с войсками княжества этого вполне хватило. Потом уже оба прибыли ко двору, в очередной раз вкушать от государя заслуженные почести.
       И случилось так, что оба по уши влюбились в юную фрейлину, маркизу Ореми Гилондэ, приближенную Её Величества, влюбились без памяти... Однако, и это не мешало их дружбе. Все изменилось на птеровой охоте, устроенной Его Величеством в честь Её Величества и всех остальных прекрасных дам...
       Я бы мог поклясться самой страшной клятвой, что ничегошеньки не подстраивал в том злосчастном дне, да только вот - кому и зачем мне клясться, когда я и так знаю истину и не нуждаюсь в оправдании и одобрении своим поступкам и помыслам? Одним словом, все завернулось в ураган без моего участия. Юная маркиза была необычайно смела и самоуверенна, вдобавок, она обладала большими способностями в магических искусствах, не без оснований полагая, что они послужат ей надежною защитою против... затруднений всякого рода, случающихся даже на птеровой охоте, и против прочих невеликих угроз бытия. Да и о чем говорить - какие могут быть опасности в самом сердце империи, в угодьях Его Величества? Однако, случилось маловероятное: кобыла, внезапно испугавшись чего-то, унесла свою хозяйку вдаль, в безлюдье, споткнулась и сбросила всадницу прямо возле ручья, у входа в небольшую пещеру, где таились голодные нафы... Одиннадцать мерзких проголодавшихся тварей! Куда смотрели королевские егеря??? Узнай об этом прискорбном недоразумении Его Величество - головы бы градом посыпались со всех ступенек егерской придворной иерархии, но - не узнал. Итак, наша маркиза шлепнулась спиной о мягкую, покрытую сочными травами землю, и не расшиблась до смерти, но на некоторое время потеряла способность дышать и говорить, чем немедленно воспользовались нафы: они бросились на несчастную девушку и растерзали бы ее в клочья, ибо светлый день, так нелюбимый демонами подземелий, лишь заставил их замешкаться, но не остановил. Да, так оно все и случилось: лютый, никогда и ничем не утоляемый голод погнал их вон из пещеры, жестокие солнечные лучи и наспех сотканные руками девушки бессловесные заклятья пребольно терзали нафьи тела, нафы стонали и выли, но шаг за шагом придвигались все ближе... Они бежали во всю свою прыть, и ночью скорость их бега не уступала бы лошадиной рыси, в то время как в дневной действительности они едва ползли...
       Двое влюбленных рыцарей также были приглашены сопровождать дам на птеровой забаве, и уж понятно, в каком именно месте охоты гарцевали их лошади... Оба они одновременно услышали вскрик маркизы Ореми и завывания нафов, оба помчались во весь дух, на выручку, окрыленные ужасом и любовью! И опоздали: первый наф, самый рослый и сильный из всей шайки, преодолел нестойкую магическую защиту девушки и со всего размаху ударил ее когтями! Князь Та-Микол и рыцарь Санги Бо видели это, но даже любовь и страх за девушку не помешали им действовать как положено в бою: решительно, скоро, без суеты, распределяя очередность своих действий по разуму, а не по суетному движению обезумевших от горя сердец! Секиры обычной стали здесь не были годны, пришлось выхватить рыцарские, напоенные магией мечи. За считанные мгновения порубили они в липкую слякоть всю неполную дюжину демонов, оба, не сговариваясь, подхватили маркизу и отнесли на солнце, подальше от ядовитых останков.
       Князь Та-Микол посмотрел на истерзанное тело девушки и руки его, приготовленные вязать в воздухе кружева лечебного колдовства, задрожали.
       - Дигги! Воды, скорее!
       Санги Бо отдал приказ - младший друг его правильно расслышал и понял: Санги знает, что делать, и Санги гораздо лучший колдун.
       Князь сорвал с себя шапку, подхватил еще одну, что ему бросил Санги Бо и помчался к ручью. У каждого из них в седельных мешках были фляги с водой, но это надо было поймать испуганных лошадей, терять драгоценное время, а ручей в двух шагах... Санги поспешно колдовал, перемежая богохульствами слова заклятий, холодный пот немилосердно щипал ему глаза, но руки его были тверды, без малейшей дрожи в плечах и в пальцах. Князь сумел подстроиться под действия друга и помогал ему, как умел, в меру всех своих магических сил. Не так уж это много в сравнении с Санги, но все-таки... Рыцарь Санги Бо в те поры еще не был столь искушен и мудр, как святой отшельник Снег многие десятилетия спустя, но и тогда он был по-настоящему силен в магических искусствах: нафьий яд уничтожен бесследно, кровь остановлена и даже частично восполнена за счет приколдованной воды... Но грудь девушки, но лицо ее... Безобразные красно-лиловые шрамы во всех направлениях исчерчивали некогда прекрасные черты... Лоб, нос, щеки, губы, горло, грудь, одна и вторая... Колдовством такое не убрать, нужны лекарства посильнее. Впору было сойти с ума и потерять чувство - кто будет любить урода?
       - Я буду! - подумал про себя князь Дигори.
       - Перекорю Судьбу! - подумал про себя Санги, а сам сказал вслух:
       - Дигги, поддерживай в ней жизнь и сон, я поищу травы, время еще есть!
       Да, оставалось некоторое, совсем небольшое время до того мига, когда телесные изменения станут необратимыми...
       Санги Бо бежал по траве на четвереньках, с кинжалом в зубах, время от времени поднимая голову, чтобы определиться - где ему вероятнее искать волшебную траву Зор, именуемую в простом народе Мертвой травой... Велика целебная сила этой блеклой и низенькой травки, и если подкрепить ее всею колдовской мощью Санги Бо, всею страстью влюбленной души... Санги чуть было не ткнулся носом в чужие сапоги и задрал голову, все еще свободный от гнева, весь еще в поиске...
       - Мертвую ищешь? Ну, на тебе пучок, свеженькая Зор. А зачем тебе? Против царапин поможет, против глубоких шрамов - вряд ли.
       Санги выпрямился, мягко, но очень быстро, одного мига ему хватило, чтобы ощупать взглядом нежданного собеседника и оценить обстановку. Незнакомец был повыше его почти на ладонь, пошире в плечах и помоложе на вид, никаких сословных знаков различия в одежде, разве что меч за спиною... Ох, не простой меч... Черная борода по грудь, еще более черный зрак. Телесной мощью от него веет, волшебной - нет. Но странный этот незнакомец слишком хорошо осведомлен о только что случившемся, стало быть, отсутствие запаха волшбы и маны от незнакомца - показатель великой силы, а не простецкости его.
       - Ты бог? - напрямую спросил его Санги, принимая вожделенную траву из руки незнакомца в свою руку, ибо некогда было присматриваться и притираться в беседе, ибо время, время, время истекало... Кинжал, вынутый изо рта, небрежно висел на двух пальцах свободной руки... так... на всякий случай... Санги Бо всегда был готов убивать подозрительных незнакомцев, даже я почти опасался его.
       - Не беспокойся о времени, я его чуточку приструню, пока мы с тобой ведем разговор. Да, Санги, поговорим, если ты не против? Нет, я не бог. Но я достаточно смышленый малый, чтобы на равных поддерживать с тобою высокоученую беседу. Травка сия, даже подкрепленная всеми твоими хлипкими заклятьями, уберет с тела девушки несколько неглубоких бороздок, всего лишь. Основные шрамы до конца жизни будут украшать ее прекрасное чело, чудные перси, восхитительную шею...
       - Зачем ты говоришь мне все это?
       - Ну... да просто, чтобы ты знал, никаких особых целей я не преследую. По глазам, по высоте лба видно, что ты испытываешь непреодолимую тягу к познанию, вот я и решил тебе подсказать.
       - Благодарю. Я чую твое странное могущество, незнакомец, и без обиняков спрашиваю: поможешь?
       - А разве я уже не помог тебе, передав целебный травяной пучок, приоткрыв завесу над грядущим?
       Санги оглянулся по сторонам, в беспомощном гневе: окружающее застыло, безмолвное и неясное, зыбким коконом из тумана, сквозь который ничего не рассмотреть, никуда не пробиться... Только эта ухмыляющаяся бородатая рожа.
       - Мне этого мало, незнакомец. Я... отблагодарю, чем смогу.
       - Что значит - мало? Девушка жива, и спас ее именно ты, мечом и умением. Она выздоровеет и ее ждет долгая, долгая жизнь, среди богатства и почестей. Она будет жить, воин, и без моей помощи!
       - Нет! Мне мало этого! Я хочу, чтобы вовеки жила ее красота!
       - Ты хочешь невозможного. Она смертна, а, стало быть, бренна.
       - Я хочу, чтобы красота вернулась к ней! Я люблю ее!
       - О, человечишки... Вот, смотри, людишок, даже здесь, будучи по уши в муках горя и любви, ты думаешь прежде всего о себе. Нет, ну как же: такой знатный рыцарь, воин, воитель - и вдруг вожделеть о калеке! Уродливой, беззубой, не умеющей без потешного присвиста и шепелявостей прошептать слова любви разорванными губами... Ай!
       Санги Бо выхватил из-за плеча меч и ударил наискось, сверху слева - направо вниз. Даже он сам смутно удивился невероятной скорости, с которой ему удалось метнуть от бедра кинжал, освобожденною рукой достать тяжелый двуручный меч и нанести удар... Но незнакомец оказался не менее проворен: он отскочил невредимым, а под второй и третий выпады уже подставил свой меч.
       - Погоди, рыцарь! Заклинаю тебя, не то я перестану удерживать время и дальше будешь биться за свой счет, что называется, за свой и за счет той несчастной девушки.
       Санги зарычал и опустил меч.
       - Помоги, незнакомец! Прошу тебя!
       - Гм... Даже и не знаю...
       - Заплачу любую цену!
       - Умолкни, рыцарь! Я не люблю пустую болтовню и звон порожних горячечных словес. Ты восхотел биться со мною... Дерзнул обнажить меч. Что ж, так тому и быть. Победишь меня - получишь желаемое бесплатно.
       У Санги Бо даже уши подтянулись к затылку от хищной ярости. Он оскалился нагло и медленно, в попытке выиграть несколько мгновений, чтобы успеть привести в порядок, успокоить и охладить растрепанный воинский дух, перед схваткой с тем, кто ничуть не ниже, не слабее... Санги даже сумел рассмеяться:
       - А от кого я получу желаемое, если одолею тебя, незнакомец?
       - От меня и получишь. Одолеть - не значит убить. Готов?
       Санги Бо наморщил лоб, словно бы в раздумьях и уже начал, было, пожимать плечами... но - шших!!! - нанес удар, вместо того, чтобы завершить отвлекающий противника жест.
       Незнакомец принял удар напрямую, даже не отводя безумную тяжесть чужого меча по наклонной плоскости своего. Мечи лязгнули и отскочили друг от друга, у Санги Бо по обеим рукам отдача, словно укус нафа, пробежалась - ох, больно!
       - Ого! Да у тебя не меч, а наковальня, бородатый! Здоров ты, однако...
       - Береги дыхание, рыцарь, мой тебе совет, сегодня ты не сумеешь заговорить зубы и замутить разум противнику. Бейся спокойно.
       И Санги Бо послушался. Вероятно, это был самый лучший бой рыцаря за всю его жизнь, будущую и предыдущую, ибо в тот миг он сражался не по приказу, не от страха, не для славы и не из гордости, не в расчете на выкуп, нет, он бился за любовь, за красоту! Красота... любовь - которая непонятный призрак неизвестно чего: пустышка, пшик, чих, фук, мимолетный мираж. Люди такие странные и наивные! Добро бы обещаны ему были деньги, или императорский трон... Как бы то ни было, а Санги Бо, вдохновленный пустячным призраком сим, бился как тысяча разъяренных демонов, однако сохранял при этом ясность и хлад рассудка. Он уже не пытался обхитрить меня отвлекающими словами, он берег силы и дыхание... Скажу без преувеличений: он обрел подлинное вдохновение, из тех, которые даже величайшим творцам человеческим выпадают за всю жизнь считанные разы, а то и однажды... Ума не приложу, как у него кисти рук не отваливались, когда он взялся принимать мои удары, полновесные удары! - на верхнюю часть своего клинка, а не на основание. Не просто принимать, не просто удерживать, но и гораздо быстрее обычного переводить защиту в ответные удары. Это он так, очень сильно рискуя, пытался превзойти меня скоростью фехтования и коварством: выдержал удар почти на кончике меча, взвыв от дикой боли, чуть продернул, высвобождая клинок (я был сразу же лишен равновесия и защиты) - и тык меня в лицо! Дерзко, противу всех канонов и правил, но - красиво и необычайно быстро для двуручного меча. Вот ведь змей! Думаю, из всех воинов на свете, кроме меня, только бог Войны Ларро в человеческом обличье, да маркиз Короны могли бы противостоять в бою один на один прыткому и сметливому рыцарю Санги Бо и не проглотить его меч по рукоятку вместе с этим ударом!
       И все-таки он был обречен на поражение, ибо не имел возможности, в отличие от меня, бесконечно подпитывать богатырские силы свои... Но он мне нравился, и я перешел в глухую оборону, раз за разом показывая бесполезность всех его невероятных, почти божественных усилий... Был бы я человек - помер бы уже десять раз и больше, разбежался бы по траве гроздьями кровяных сгустков и мясных ошметков... И только когда мне стало ясно, что запредельная боль в руках его и пожар в задыхающихся легких, вот-вот лишат рыцаря сознания и жизни, я предложил вслух:
       - Ничья, Санги?
       Рыцарь отскочил, вернее отпятился на два полных шага, чудовищным - я видел, чего это стоило - усилием воли пригасил бурю в легких своих:
       - Откуда... ты знаешь... кто я?
       - Кто же в империи не слыхал о славном рыцаре Санги Бо? Ты бы еще спросил - кто такой Аламаган?
       - Ах, да... Что это я глупости ворочаю... очень уж ты похож на человека... вот я и обмишурился с вопросом.
       - А я и есть человек. Так - ничья?
       - Угу, человек, а то я людей не видел. Будь по-твоему: ничья. И то это - из милости твоей ничья, истину мы оба знаем, незнакомец. И... и... - Санги запнулся и вновь оскалился, как загнанный в угол зверь... - и что дальше у нас?.. Что с... девушкой, со шрамами ее?
       - Значит, так. Поскольку мы сошлись на ничьей, то справедливым будет итог: "и тебе, и мне". То есть, травка Зор, которая тебе передана, подействует гораздо лучшим образом, нежели ей свойственно, красота целиком и полностью вернется к юной маркизе. Всё, как ты и просил. Но и подарок мой будет не подарок, а задаток, в обмен на будущую твою ответную любезность, когда и если надобность в таковой мне приспичит. Условились?
       - Да.
       - Сие - справедливый размен, Санги?
       - Да.
       - Быть по сему. Когда трава окажет необходимое воздействие, позаботься смыть следы чар ее чистою водой, домашней, не из ручья. Понял ли? Это важно, травка небезопасна. Постарайся сделать все до того, как девушка очнется. Здесь существенен каждый миг, предупреждаю, важен для всех вас.
       - Да, понял.
       - Поторопись, защита снята, время пошло.
       Рыцарь подобрал с земли весь, до последней былинки, полурассыпавшийся пучок подаренной ему травы и ринулся прочь. И замер, и развернулся.
       - Как твое имя, незнакомец?
       - Зиэль, - ответил я ему. А почему бы мне и не ответить, я никогда ни от кого не скрываю своих земных имен.
       - Зиэль? Я запомню.
       Ишь ты! Чуть ли не угроза прозвучала в рыцарском голосе. А ведь почти умирал только что... Сколько силы духа может таиться в одном смертном человеке!
       - Еще бы ты не запомнил, рыцарь. До встречи! - Мне стало смешно, и я рассмеялся.
       Санги Бо знал, как обращаться с травой Зор: пальцами он выдавливал из нее сок, втирая в глубокие раны, в то время как его друг, князь Докари, подхватывал измятые листики и стебельки, осторожно протирал ими царапины поменьше...
       - Санги... Санги... ты великий кудесник! Смотри... Милосердные боги!..
       Раны затягивались прямо на глазах, шрамы превращались в красные полоски, полоски выцветали и исчезали... И еще до этого успели исцелиться опухшие до синевы запястья Санги...
       - Я не при чем, это нам с лекарством повезло. Мощнейшая Зор попалась, на нашу радость. Дигги, еще раз все осмотри, самым тщательным образом, чтобы ни одна морщинка и царапинка... И не на грудь зарься, больше на лицо и шею обращай внимание! Я пока побежал за чистою водой, ибо...
       - Да, Санги, не сомневайся!
       Дотянуться магией до лошадиного ума и поймать животное - дело недолгое, особенно когда великий праздник в сердце и душа ликует, но именно за те мгновения, что Санги Бо отлучался, свершилось то, что и должно было свершиться по предначертанию судьбы: маркиза Ореми очнулась от болевого обморока. И первое, что она увидела - лицо князя Та-Микол, глаза его, излучающие тревогу и любовь. Юная маркиза была очень сильна духом и очень умна: всего несколько мгновений понадобилось ей, чтобы вспомнить и осознать случившееся - нежными ладонями своими она загородила обнаженную грудь и виновато улыбнулась князю... Но чувство оказалось еще быстрее разума!.. Подобно тому, как утенок, вылупляясь из яйца, признает за свою мать первое живое, что обнаружат его глаза, юная Ореми, обретя вторую жизнь, распахнула свои и увидела перед собою любовь, первую и единственную на всю ее оставшуюся жизнь.
       Тем временем примчался Санги Бо с флягой... опоздав к пробуждению на единый миг...
       - Терпение, маркиза, надобно промыть чистою водою... всю вашу кожу... подвергшуюся...
       - О, это вы, сударь Санги Бо! Сегодня воистину счастливейший день для простой смертной девушки: двое великих рыцарей... спасителей... Вот. Вы видите, я не сомневаюсь в чести и благородстве вашем. Делайте то, что считаете должным. - Девушка убрала дрожащие пальчики от груди и перевела взгляд с одного рыцаря на другого.
       Словно черная молния поразила сердце и душу Санги Бо, разбудив там черную бурю: он увидел разницу во взорах! На него юная маркиза посмотрела всего лишь с восхищением и благодарностью, в то время как на князя Дигори... на счастливого соперника его... Да, на счастливого соперника!!! Здесь не возможно обознаться. О-о-о-о-о, боги!!!
       Санги тихо улыбнулся в ответ и бестрепетными ладонями промыл все следы травяной целебной волшбы. Вероятно, сама великая Матушка Земля не сумела бы разглядеть сокрушительный ураган, бушующий в груди величайшего и несчастнейшего отныне рыцаря империи.
       - Вам следует полежать еще немного, маркиза, вот так же, навзничь. Буквально пару сотен мгновений, пока лечение не впитается без остатка и не закрепится в вашем теле. А мы с князем отодвинемся в сторону и обсудим нечто не столь важное, но необходимое. И после этого тронемся в путь.
       Князь Та-Микол, послушный зову друга, попятился вслед за ним, все еще не в силах оторвать взор свой от чела... своей возлюбленной... О, да: возлюбленной! Он любит, и он любим!
       - Санги! Ты величайший из людей! Ты спас не только маркизу, сегодня ты в очередной раз подарил мне жизнь, честь и душу! Ты...
       - Постой, Дигги. Хочу сказать тебе кое-что. Я люблю эту девушку.
       - И я тоже! - с жаром откликнулся князь.
       - Я хочу, чтобы она была моею.
       - Это невозможно, Санги! Нет! Я люблю ее... а она - меня!
       - Я заметил это. Ну, так и что с того? Я первый признался тебе, выдав то, что у меня на сердце, как рыцарь рыцарю, стало быть, я сильнее люблю. Неужели ради друга ты не сумеешь... Неужели в тебе не достанет чести поступиться собственной радостью ради величайшего счастья того, кто по праву считается другом тебе? Помолчи, Дигги, не спеши с ответом! Эта любовь досталась мне очень дорого, поверь, я заплатил за нее цену, необозримо тяжкую для смертного человека, обладающего душой... Единственный раз за всю нашу дружбу я умоляю тебя, прошу тебя... Один единственный раз!
       - Нет.
       - Повтори.
       - Нет.
       Санги Бо тряхнул головой, как бы в знак согласия, поднял на миг мизинец левой руки, развернулся и без дальнейших слов пошел назад, к прекрасной Ореми Гилондэ. Князь Та-Микол так же молча последовал за ним.
       - Сударыня. Время отдыхать и медлить - истекло. Возьмите мой камзол, в дополнение к остаткам вашего плаща, дабы он укрыл ваши плечи, измученные испытаниями сегодняшнего дня. Ваша лошадь не охромела, я вижу это. Сумеете ли вы...
       - Да, сударь Санги Бо, да мой благородный и великодушный спаситель. Во мне достаточно сил, чтобы продержаться в седле до самого дома. Но я бы не хотела излишнего внимания... и подробностей... для тех, кто...
       - Мы с князем Та-Микол, который сделал ничуть не менее моего в этот злосчастный день... Мы проводим вас домой окольными путями, дорогая Ореми, по пути предупредив главного сокольничего Его Величества о непредвиденных обстоятельствах, из-за которых мы трое с величайшим сожалением вынуждены были покинуть забаву....
       Любой человеческой выдержке есть предел, и даже голос Санги Бо дрогнул, первый и последний раз в жизни выговаривая вслух сладостное имя той... кто отныне и навеки... а ведь счастье было совсем рядом...
       - Итак! Сударь князь и сударыня маркиза! Мы на конях, мы ничего здесь не забыли и не оставили, солнце высоко, лошади наши невредимы и свежи - вперед!
       Еще задолго до наступления сумерек, маркиза Ореми Гилондэ и сопровождающие ее рыцари добрались до небогатого подворья маркиза Белами Гилондэ, отца девушки и властителя одного из небольших северо-восточных уделов империи... Маркиз в скором времени должен был самолично прибыть в столицу, для разрешения с ведомством канцлера каких-то налоговых споров, и можно было не сомневаться, что отныне его приезда будет ждать еще один человек, рыцарь, ждать с величайшим нетерпением и надеждой...
       Рыцари покинули подворье, остановились на первом же пустыре, свободном от посторонних глаз и ушей...
       - Извини, меня, Санги, если сможешь...
       - Извинить? За что же? Ты не совершил ничего порочащего рыцарскую честь. Но я сделаю больше: я не дам тебе умереть холостяком. Живи, будь счастлив. Но если когда-нибудь, где-нибудь, по любой причине я увижу тебя воочию... разумеется, кроме как на глазах Его Величества, Её Величества и твоей... твоих... Я обнажу свой меч и даже не стану дожидаться, пока ты выхватишь свой. Прощай.
       Глаза князя Та-Микол стали похоже на узкие щелочки, усы его встопорщились, взор загорелся лютой и бесшабашной удалью... Князь не боялся ни богов, ни демонов, ни людей, ни смерти и хоть сейчас был готов принять гибельный для него бой, но... Отныне он должен думать не только о себе, о своем благополучии... Он - не один.
       - Прощай, Санги.
       Никто и никогда не узнал подробности о том ужасающем событии, чуть было не лишившем жизни одну из первых придворных красавиц, о том, какое участие приняли в нем двое благородных рыцарей, двое близких и верных друзей. Но, разумеется, внезапный и окончательный разрыв между двумя известнейшими на всю империю рыцарями не остался незамеченным. Придворные вовсю чесали языками, пытаясь зацепиться в разговорах за краешек тайны, приведшей к такому странному поведению обоих... И хотя никто из знающих никому ничего не разбалтывал, истина, пусть и далеко не вся, выплыла наружу. Оказывается, двое влюбленных (чувства обоих рыцарей ни для кого при дворе не представляли секрета) рассорились! Оказывается, хваленая дружба двух прославленных рыцарей не выдержала обычного, пусть и самого трудного испытания на свете: девушка предпочла одного из двоих! Если бы она отвергла обоих, или на их глазах выбрала кого-то еще, дружба конечно бы сохранилась, но...
       Санги Бо собрал тех немногих из друзей, кто в это время был в столице и все они тотчас же откликнулись: герцог Таночи, граф Лавеги Восточный, рыцарь Когори Тумару примчались утешать старого друга (он им приоткрылся намеком), впрочем, не скрывая от него, что сохраняют прежнюю дружбу и врагом его, князем Та-Микол.
       - И это человечно, друзья мои, это правильно, по-рыцарски. Но сейчас ему есть с кем разделять счастливые мгновения, в то время как вы - со мною, и я безмерно вам за это благодарен. Пьем?
       - Да!
       - Конечно пьем!
       - И премного! Поехали ко мне на подворье? - предложил герцог Люи Таночи, самый умеренный и смирный рыцарь изо всей дюжины друзей.
       - Нет, - ответил рыцарь Санги Бо. - На южной окраине, в трущобах, я знаю один постоялый двор. Там порядочные люди отродясь не гостевали, стало быть, никто не помешает нам веселиться вволю, как мы привыкли. Стражей тоже не будет, все трое суток, я об этом позаботился.
       - Ура! Веди нас, Санги!
       - Ладно, если не хотите ко мне, поехали туда.
       - У Люи роскошно, а в кабаке удобно! Даешь постоялый двор!
       И как раз в этот же вечер Его Величество император разрешил Её Величеству императрице устроить бал, на котором произошло событие, затмившее даже ссору знаменитых рыцарей...
       Дело в том, что Его Величество более всего любил отвлекаться от государственных дел беспорядочным волокитством: сегодня это могла быть уездная баронесса, приглянувшаяся ему на приеме, в другой - фрейлина его ненаглядной супруги, затем - вообще смазливая служанка... Иной внебрачной любви ему хватало едва до утра, но бывали связи, тянущиеся десятилетиями. У Её Величества достало кротости, ума и благородства не замечать проделок августейшего супруга, не слышать нашептываний и сплетен, но иногда стены императорской спальни были свидетелями того, как добрейшая государыня устраивала выволочку грозному своему повелителю, и тот морщился, кряхтел, но терпел, не оправдываясь, признавал ее право на гнев и обиду. Потом, конечно, задабривал ее подарками, вел себя праведно и верно, иногда по месяцу и долее, потом все возвращалось на круги своя... В этот раз император нацелился на юную красавицу маркизу Ореми Гилондэ. Влюбленности в нее рыцарей и воителей никак его не волновали: рыцари подождут.
       И вот, в самый разгар бала, подоспел главный "Танец Земли и Огня". По традиции его открывал Его Величество, либо приглашая даму сам, либо подавая знак, если он танцевать не хотел, и по традиции же, Её Величество - не всегда, но обычно - могла рассчитывать на приглашение Его Величества... В этот раз Его Величество встал с трона и пошел, пошел, пошел с любезной улыбкой вдоль женского ряда, сияющего, сверкающего, благоухающего, взглядами и вздохами сулящего... Весь двор тихо вздохнул: приглашена маркиза Ореми!
       Это был торжественный, чопорный танец, в котором не было места пылким речам и не менее пылким прикосновениям, важен был сам выбор, само приглашение... Танец закончился, а князь Та-Микол стоял в толпе придворных, ни жив, ни мертв, пальцы его терзали пустоту у пояса, где не полагалось быть даже пустячному придворному мечу...
       - Танец Красоты! Сударыни приглашают сударей!
       Двор замер. Нрав его Величества был хорошо известен даже в самых захолустных уделах: уж коль скоро Его Величество, не стесняясь присутствия Её Величества, ярче яркого подал знак, сделал недвусмысленный выбор - никому не стоит рисковать, отказывая, либо даже отвращая от отказа... Маркизе следовало подойти и учтиво пригласить на ответный танец Его Величество. При дворе никто бы ее за это не осудил... или почти никто... Остальные бы откровенно завидовали. Но юная маркиза с детских лет привыкла жить своей волей и головой, гордо поднятой головой: она встала - тотчас же из толпы придворных образовалась живая аллея - обворожительно улыбнулась Его Величеству, стоявшему совсем неподалеку, и скромно поплыла наискосок, туда, где стоял бледный как смерть князь Та-Микол. Маркиза низко склонилась перед ним, в приглашении... Потом выпрямилась медленно - и открепила с груди алую розу и протянула на двух открытых ладонях князю!
       Вот тут уже ахнули в голос все присутствующие до единого! Его Величество дотерпел до середины танца и покинул бал. Её Величество осталась продолжать веселье, благодушно и безмятежно улыбаясь всем присутствующим, в то время как в душе ее боролись противоречивые чувства: в одной стороны очень даже хорошо, что муженек получил, наконец, по носу, а с другой стороны - как эта нахалка посмела при всех так обращаться с ее ненаглядным... Нет, пора ей в поместье, засиделась во фрейлинах! Замуж собралась - вот пусть и едет осваивать новый удел ее нового княжеского рода.
       Я тоже там был, на балу. Но я ничего никому не сказал по этому поводу, только руками развел: воистину людишки самые забавные животные на свете, их надобно беречь.
      
       Г Л А В А 4
      
       Я не умею мечтать, просто не знаю, как это делается. Самому странно думать подобные слова: "не знаю, не умею", да ведь против правды не попрешь!
       При этом я уверенно понимаю, что такое мечты. Что такое мечта? Это когда человек не имеет чего-то, но очень хочет обрести и представляет себе сбывшееся будущее, то есть, как его желание вдруг исполняется, принося ему радость. Бывают мечты пустые, вроде как о вечной молодости и красоте - им не суждено стать явью, и бывают мечты попроще: поесть вволю, увидеть море, освободиться от рабства, разбогатеть, доконать врага, влюбить в себя объект своей любви, выздороветь и так далее. Это-то я все хорошо знаю, наизусть знаю - я прочувствовать смысла мечты не могу! Мне стоит только головой тряхнуть - и я буду сыт любыми желаемыми лакомствами, стану предметом воздыханий самых красивых и горячих женщин мира, буду есть, пить, спать и плясать на золоте, если захочу... Но я не захочу. Я могу послать швыряльный нож или кинжал дальше всех и точнее всех, могу превратить цуцыря в жабу, а жабу в корешок хвоща. Я могу летать. Вечная молодость в человеческом облике всегда при мне, если есть на то моя воля, но я могу и состариться на некоторое время... Помню, довольно долго жил я в одном городище... далеко, по ту сторону океана... старейшиной жрецов среди отъявленных дикарей. Долго жил, пока, наконец, не утомился постоянными покушениями на мою жизнь со стороны нескольких поколений нетерпеливой жреческой молодежи - им, видите ли, мечталось расти, а я свет заслонял... Что ж... такова грустная изнанка бытия и обновления вечно юной природы... Я осознал и исчез оттуда, не споря, тихо, с виноватой улыбкой, с низким прощальным поклоном странника, уходящего в одиночество ночи, смиренно оставляющего им на потеху и поругание скромное свое наследство... Хотя, нет... это я из другой жизни так испарился, а там, в городище, вроде как я - на добрую память - вытоптал до последнего стебелька всю юную жреческую поросль... вместе с вождями и невежественной толпой... Забыл, надо будет проверить по памяти. Впрочем, и то, и другое пустяки, а главное - чтО я испытал, вернув себе телесную молодость! Ведь я очень бодрый был старикашка: жилистый, ясноглазый, с крепким здоровьем, здравомыслящий, острый на язык... Живи - не хочу! И вдруг!.. С глаз моих словно толстенный слой пыли убрали: все видят, каждую соринку и морщинку, издали и вблизи, уши мои отныне слышат как стрекоза чавкает, ноги мои чуть ли не сами по земле вприпрыжку пляшут, руки то к мечу тянутся, то к ближайшим женским прелестям! А дышать-то как славно, вкусно! Во всю грудь! С тех пор я решил для себя бесповоротно: сходство сходством, смирение смирением, но буду я отныне человеком крепким и молодым! Сие мне забавнее. Так вот о мечтах, продолжу. Все мои желания становятся явью или могут ею стать в любой удобный для меня миг, а несбыточных желаний я представить себе не могу. Ну не могу! Спотыкается на этом всемогущество мое. Но во всем остальном - бесперебойно мне служит. Прикажу - и ящерная корова с медведем будут плясать передо мною парный танец урожая! Объявлю новый закон природы - папоротник зацветет золотыми цветами. Нужды нет, что папоротники не умеют цвести - моею волей научатся! И когда-нибудь, для смеха, я их к этому склоню. Если я захочу погибнуть или умереть... я, наверное, и это сумею... Но я даже не хочу этого хотеть. Хватит с меня того, что я не в состоянии вспомнить вселенную, бывшую до меня. А может быть, попытаться помечтать о том, чтобы вспомнить это? Чушь какая. Это придется все последующее бытие на воспоминания пустить. Не хочу. Но - на заметку возьму: авось, при случае... О, где вы, где вы, мои мечты и грезы... - Ты чего, Горошек?
       Почуял что-то коняга мой. Глазом коричневым добрым помаргивает, дескать, удила не прожевать, словами внятно не рассказать - сам уж догадывайся, на то и хозяин! Тревожное почуял. Оглянулся я окрест - мне и в мысли Горошковы забираться ни к чему, и так все понятно: демон Горы нас подстерегает по ходу движения.
       Горошек мой любит равнины гораздо сильнее горных перевалов, а нагромождениям льда и валунов предпочитает имперские дороги и летние пастбища. Я его за это ничуть не осуждаю, ибо и мне самому развлекаться за столом и перед камином приятнее, чем всухомятку и в седле. Худо-бедно, а под размышления да воспоминания добрались мы с Горошком до подножия Безголовой; то есть, до цели моего путешествия сутки-двое осталось, а там и Морево... Но сегодня конец света по-прежнему за горами... за горой, и я буду жить и дышать так, словно бы этому миру ничего окончательного не угрожает... А жаль будет, если что... Но я же свою четверть битвы проведу! Я же не уклоняюсь! Почему именно четверть, а не половину, и не всю? Да - просто, вздумалось мне так. Чем половина - лучше четверти и хуже целого? Ничем! Здесь можно рассуждать в понятиях больше-меньше, а никак не в лучше-хуже, стало быть, выбором своим в пользу четверти я ни с какой стороны упрека не заслуживаю.
       - Что скажешь по поводу мудрствований моих, пресветлый разумом святой отшельник Снег?..
       Увы, нет рядом Снега, а с демоном Горы не больно-то порассуждаешь... У Горошка и то мозгов больше.
       Демон Горы отзывается на имя Камихай, но бесполезны попытки смертных управлять демоном, имя его познав, ибо Камихай не имеет ни души, ни сердца, а только прожорливое брюхо и клыкастую пасть. Ну, голова есть, со слабыми зачатками разума, лапы есть, верхние и нижние, ибо демон всегда выходит к людям на задних лапах, причем, передние тут же становятся похожими на руки... А сам он имеет отчетливое сходство сразу с двумя горными обитателями - медведем и цуцырем. Изредка, если годы на урожай из человеков очень уж обильные, Камихай добавляет в себя и людские черты.
       Цуцыри, как гораздо более слабые демоны в сравнении с Камихаем, редко шныряют в окрестностях Безголовой, а и горные медведи тоже здесь не водятся, потому что в этой местности Камихай главный охотник и победитель. Разве что изредка и по ошибке забежит с соседних пригорий косолапый... ненадолго. В драке связываться с демоном прибытку нет - ни медведю, ни человеку, ни демону помельче. Камихай может запросто сожрать взрослого медведя, не то что медведицу с медвежатами, я сам эти ошметки да огрызки видел, наоборот - ни разу ни у кого не получалось. Иногда я думаю, что неплохо бы стравить его в драке с тургуном, да все забываю, да все некогда... Тургун - теплолюбивый зверь, болотный да равнинный, в горах ему неповадливо будет... Нет, не получится из этого зрелища.
       Цуцырь, щура, наф - все на корм пригодны, когда Камихай жрать хочет - а он всегда голоден. Некоторые считают, что он сын Уманы, богини подземных вод, но это совершенная чушь: Умана сама его недолюбливает, да только связываться с ним не захочет, потому что Камихай, все-таки, не сам по себе, а со стихиями связан, с той же Безголовой. Поэтому существует наш бесполый демон Камихай один-одинешенек на всем белом свете, единственным рабом-повелителем возле своей горы, покинуть которую он не в силах, ибо демон Камихай - неотъемлемая демоническая часть ее, обходит Безголовую дозором в вечных поисках съестного, меняет облик и способы нападения... Живет, одним словом. Гора необычайно объемиста, широка, на десятки долгих двойных локтей раскинулась по восточным землям империи, поэтому даже Камихаю не появиться вдруг в каждом месте своих владений, чем и пользуются все, кому есть надобность в горных дорогах: звери и люди. По склонам Безголовой проложено великое множество путей и троп, любую из них может преградить демон Камихай, особенно вечером или ночью. Любую - да не все! Но и днем Камихай не спит - вон он, из за каменного выступа хищной аурой пышет. Да так ловко притворился валуном! Молодец Горошек, безо всякой магии олуха почуял, по аромату сгнивших остатков падали, вероятно.
       - Вижу, вижу, тебя Камихай! Выходи, булыжник вонючий! Застукано! Чур, теперь ты водишь!
       И зашевелился наш валун, и мох на боках его - не мох вовсе, а безобразная буроватая короста, видом весьма на мох похожая. Ступил на тропу - сразу же когти на ноге выставились смертоносным веером. Когти прочнейшие и востренные, однако, никогда, за все мое знакомство с Камихаем, не видел я на дороге следы его лап и когтей, ибо не зверь Камихай - демон, и следы его не звериные, а те, что демону положено оставлять. Кстати сказать, гадит он исключительно булыжниками, их можно отличить от природных только по гладким скругленным бокам. Песчаник, в основном, гранит... Вот он весь показался, не торопится, мерзавец, знает, что не убежать нам с Горошком - Камихай у себя дома, куда от него скроешься?
       Я решил пока с лошади не слезать, не хочу в первый миг смотреть на этого обжору снизу вверх, успею еще. В данный миг он ровнехонько с меня ростом, причем я - довольно дюжий молодец - верхом на крупном коне, а демон просто на задних лапах стоит. Он может выглядеть и гораздо более рослым чудовищем, но предпочитает подстраиваться размерами под угощение. Сейчас он невелик, я бы сказал - меньше не бывает, стало быть люто голоден, желает, чтобы человек и конь доверху наполнили брюхо его обвисшее. Мерзавец, небось даже и расседлывать Горошка поленится! Нет, шпор я снимать не буду, пусть ими подавится в случае успеха.
       - Чего встал? Никогда не видел конских яблок? Не-е-ет, на обед ты еще не заработал, сударь Камихай! Подбери слюни и становись рылом к скале: теперь я прячусь - ты ищешь. Только чтобы честно до ста было сосчитано!
       Горошек мой действительно испугался несколько по-медвежьи, выдал на гора отменную кучу навоза, вдобавок задрожал, зафыркал, словно бы хныкать собрался... Тихо, тихо, Горошек, успокойся, никто тебя в обиду не даст.
       - Б-боги, кривые роги! Ты еще здесь, тупой Камихай? Или я чего-то недопонимаю и ты уже сосчитал до ста? Или ты так подглядываешь, надеясь играть со мною в прятки и в салочки при помощи низкого обмана?
       - Я съем тебя, смертный. Вместе с конем твоим, вместе с аурой твоей, вместе с душой твоею. Кровь твоя станет соком моим, аура твоя станет жизнью моей...
       Ну наконец-то: запел, загудел. Демоны глупы, но восприимчивы. Будь на моем месте горуля, цуцырь или медведь, Камихай бы ради них не стал бормотать предобеденные молитвы, просто бы напал, немедля, а то и с круговым подходом, или вообще из укрытия. Но поскольку я человек - и демон подбавил себе черт человеческих и даже заговорил.
       - Нет, но вы только посмотрите, судари и сударыни боги - каков златоуст сей Камихай! Что ни слово - то поэзия! А щечки-то какие налитые! А подбородочков-то сколько наел!
       Камихай мало что понял из моих задорных выкриков, но на всякий случай оглянулся: конечно же, никаких богов и богинь поблизости не было. И насчет подбородочков я наврал, в надежде подольститься, ибо толстенная, заросшая серым ворсом шея Камихая без переходов становится челюстью на краю его отвратительной башки.
       - Ты разгневал меня, человечек, неуместным громкогласием своим, и за это я съем тебя!
       - Угу, а глухонемого бы ты выплюнул, не жуя. Слушай, Камихай. Давай условимся на ничью: мы с Горошком спокойно проезжаем дальше по дороге, а ты резво и весело бежишь впереди нас, чтобы вовремя подсказывать, где нас, мирных путников, могут подстерегать расщелины, обвалы, засады нехороших людей и прочие опасности. Заодно и путь расчистишь, если где насугробило. Согласен?
       - Ты очень разгневал меня, человечек. Готовься к смерти. - Камихай нетерпеливо облизнулся и пошел, вперевалку, прямиком к нам с Горошком. Было между нами расстояния восемь полных шагов, и я без суеты успел спешиться, оттолкнуть Горошка к себе за спину, достать и надеть латные рукавицы. Демона убить непросто, особенно такого мощного и древнего, как Камихай, но - можно. Поранить его - задача полегче. Умелые бойцы неоднократно бились против Камихая и добивались относительного успеха: помню, как двое рыцарей... Или, например, трое братьев, ратников черных рубашек - я их лично знавал, с помощью подколдованных мечей, отваги и ратного искусства так отделали Камихая, что тот потом полный лунный месяц из своих пещер носу не показывал, ущерб зализывал. Но и братьям досталось: один на месте погиб, другой на следующее утро скончался от жутких ран, третий уцелел, да не боец отныне... Горный медведь - тоже не праздничный обед Камихаю, тоже ему потом неделями пыхтеть, выздоравливать, демоническую плоть из кусков в единое целое собирая... Со мной демону Камихаю пришлось бы и того сложнее. Но я, за долгие столетия жизни среди людей по их обычаям, будучи уже насквозь пропитанный мягкосердием человеческим, не собирался убивать демона. Раз уж он здесь обжился - пусть и дальше существует на свой обычай. Как знать - вдруг удастся предотвратить конец света? Тогда люди спросят:
       - А где наш неугомонный демон Камихай?
       - Нет больше демона Камихая.
       - А кто лишил нас этой древней достопримечательности?
       - Зиэль лишил.
       - Тьфу на Зиэля!
       - Как это - тьфу на меня??? За что? Из-за этого грязного смердящего бурдюка? Нет уж, лучше я его кулачным боем попотчую, а убивать не стану.
       Сказано - сделано. Подскочил я к Камихаю поближе - и ну месить его в два кулака! И пинками с обеих ног украшаю, изузориваю молодецкую забаву, чтобы нам с Камихаем не заскучать от однообразия движений. Сапоги у меня знатные, из нафьих шкур выделаны, поэтому я их слегка укрепил заклинаниями, поберег, чтобы не обтерлись о каменное пузо, не лопнули... Камихай постоял, помолчал, и тоже в драку вступил, взялся отбиваться от меня когтями передних лап. Одной "рукой" махнет, потом другой... Тут главное - не поддаться на кажущуюся его медлительность: скок вдруг вплотную ко мне! Клац челюстями! Чуть нос не откусил! И ноги у него, когда надо, резво лягаются... Ах, ты, рожа хитроверткая! Ну и я подбавил скорости: лупцую Камихая в свое удовольствие, но постепенно сосредотачиваю большую часть ударов на челюсти его и на брюхе - на самых слабых местах. Подпрыгнул - на тебе в хрюкало! В один удар с двух кулаков два клыка ему выбил! Но это так... сугубо для забавы, потакая чувству прекрасного в сердце, плетя изящный рисунок боя - клыки-то у Камихая тотчас новые отросли. Бью ему в брюхо, а силу ударов наращиваю не спеша, мне ведь тоже любопытно понять - как устроены сторожевые чувства безопасности у демонов. Вот подогнал я его поближе к обрыву - и пинком в живот! Так и кувыркнулся мой Камихай в глубоченную пропасть. Но не упал в бездну, а когтями ловко за край уцепился. Один миг - и вновь он передо мною.
       - Ладно, - думаю, - я тебе пинка покрепче!.. - Он опять - кувырк туда, в бездонную пустоту, а когти снова в кромку обрыва вцепились! Я каблуками на подковках сбиваю это дело, раз, второй, третий так ведь и Камихай словно поумнел от невзгод: исчезли его лапы... Это он шустрым пауком прополз по отвесной стене чуть в сторону и снова вылез - вот ведь как жрать-то ему хочется! Хорошо, побьем в брюхо руками. Сумею я ему дыру кулаками провертеть, или нет?
       - Ой, хватит...
       - Чего тебе? Что ты там бурчишь, Камихай? На тебе еще в ухо! И в пасть!
       - Пощади, Великий Господин.
       - Что-что? Как ты меня обозвал?
       - Великий Господин. Мне понимание пришло, что ты вовсе не человечек. Пощади меня.
       - Хм... Вот здорово... То есть - как это, понимание? Поясни. Живо отвечай, горулин потрох, не то вообще дух из тебя вышибу!
       - Не знаю. Пощади, Великий Господин.
       Заладил одно и то же. Бесполезно у него выспрашивать насчет понимания. Похоже, от всего окружающего ему такой вывод в дар свалился. Люди бы, вероятно, решили, что сама гора, Шапка Бога, подсказала истину демону своему. Ну... что ж, мысль не хуже всякой другой, меня она устраивает...
       Задумался я неспешно... (А куда торопиться? - Я уже почти у цели, у меня, по моим прикидкам не менее двух суток на лень и развлечения...) С одной стороны - убивать я его не собирался и не собираюсь, а с другой стороны - как-то так... бросать забаву на полдороге... не то и не се... Ни души вокруг, ни людей, ни зверей. Только пар изо рта, только эхо, словно огромный гулкий шершень, мечется по тесному ущелью, в поисках выхода, стукается о скалы... Почему Безголовая всегда навевает на меня грусть? Осенью и зимой понятно: дожди, холода, вечные серые тучи... А сегодня отчего-то небо - с большими просветами. Но ведь и весной, и летом, когда доводится здесь бывать, даже при ясном небе и на сытый желудок - все равно овладевает мною какая-то прозрачная, чисто человеческая печаль... которая мне совсем не в тягость... Наверное, мне следует попробовать писать стихи, коль уж я так полюбил облик человеческий и скромное бытие людское... Да, стихи, о тяжких покровах древнего ледяного снега, ощетинившегося многоцветьем колючих отблесков под лучами зловещего солнца, о темно-сизой лошадиной тени на краю темно-синего в белых перьях неба...
       - Ой, пощади, Великий Господин! Умоляю!
       Чего-то он так орет? А... Видимо я, в задумчивости, одухотворенный хрупкой красотой горного дня, стал бить его сильнее, чем намеревался... Или силы у него стали иссякать?.. Ну, хорошо...
       - Ну, хорошо, Камихай. Я тебя прощаю. Стой. На-ка еще один, справа в пузо, "на протык"! Слушай - неплохо ведь, точно и чисто получилось, а, Камихай?
       - Да... Великий... Господин.
       - Давай, еще, разок-другой?
       - Пощади, Великий Господин.
       - Эх... Будь по-твоему. Все булыжники вывалились из тебя?
       - Все, Великий Господин.
       Чем демоны отличаются от людей? Во-первых, как я уже говорил, пониженной способностью думать. Но кроме того, что демоны еще глупее людей, у демонов не встречается мыслителей, озабоченных бесконечностью пространства и времени, судьбами человечества и богов, попытками разобраться в природе света и тьмы... Увидел - сожрал. Оказался слабее - беги, или пресмыкайся. Никакой тебе гордости, благодарности, обиды, затаенного и отложенного желания отомстить... Понял Камихай, что нарвался на особь куда более могучую, нежели он сам - тут же пал ниц, в надежде сохранить жалкое свое сознание и бытие. Поймет, что ошибся, что на самом деле он сильнее - тут же растерзает, а растерзав - сожрет, а сожрав - забудет о случившемся еще раньше, чем отдарится природе булыжниками.
       - Умница, Камихай. Ну-ка, спляши мне!
       Я загорланил одну из любимых своих солдатских песен, о том, как в жаркий полдень бранчливый муж и кровопивица свекровь погнали молодуху на речку за водой, а там ратник черная рубашка стирал свои портки... Бывает, в длительном походе так-то все обрыднет... но грянет запевала, подхватим дружно - вроде как и пыль осела, и усталость отступила...
       Впору бы мне рассмеяться, глядя как старательно топчется и кружится толстобрюхий Камихай посреди тропы, поочередно помахивая когтистыми лапами над дурацкой своей головой - так наоборот: вместо веселья грусть накатила.
       - Достаточно, друг Камихай. Потешил, я доволен. Гм... На самом-то деле - напустил ты на меня хандры... Впрочем... Делу - время, как говорится, а нам с Горошком пора в путь. Да, Горошек?
       Горошек вытянул свои губищи, шам-шам меня в ухо, а сам привзвизгнул тихонечко, робко... и с неуверенностью: чувствуется, что сидит в нем страх перед Камихаем. Если бы он мог - точно бы залез ко мне за пазуху, с головой. Я, вслед за Горошком, зырк на демона, а у того аж слизь изо рта капает - жрать нас хочет.
       - Какая же ты неблагодарная гадина, сударь Камихай! А ведь я надрывался, учил тебя, как родного сына, кулачному бою, зоркости, музыке и танцам, а ты... Ну-ка, отвернулся! Нет, не так. Пройди сюда... Тихо, тихо, Горошек, пузырь не тронет... Я тебя!.. Рыло слюнявое, нежить!.. Дальше, еще дальше. Вот. Будешь сторожить запад, а мы с Горошком двинемся своей дорогой, на восток...
       Но обернулся я вправо, заглянул в бездну - и все немедленно переиначил.
       - Горошек, стой.
       Замер мой коняга как вкопанный. Он весьма смышлен и послушен мне, и предан всей лошадиной сущностью своей, но я, вдобавок, и приколдовал Горошка, чтобы не мешал, не отвлекал меня от созерцания, ибо вздумалось мне созерцать. А Камихай стоит, как велено, ко мне спиной, и только когтищи на лапах шевелятся, наружу до отказа выпущенные... Ишь, как проголодался. По-моему, он даже что-то бубнит на человеческом языке... Или мне это показалось?.. Любопытно: помнит он наши с ним прошлые встречи, или каждый раз заново меня узнает? При случае вернусь, загляну ему в башку и проверю. Как бы то ни было, а не худо бы перед созерцанием, не во время оного, очистить свой разум от всего мирского наносного, в том числе и от раздражения, гнева, мелочной злобы, сиюминутных страстей, сделать сознание столь же светлым и чистым, как этот невероятный в своей первозданной свежести горный воздух... Тут как раз Камихай и пригодится мне на прощание: взревел я, изрыгая из себя самые грязные солдатские ругательства, коих я гораздо поднабрался за время ратной службы человечеству, подбежал к Камихаю и погнал его пинками дальше, вниз по тропе. Тому даже и в голову не пришло выяснять - за что? Чем разгневал? Избивают - значит виноват.
       - Смилуйся, Великий Господин... пощади, Великий Господин...
       Ур-род. Законы человеческого естества сработали во мне как надо: отогнал я Камихая за скалу и дальше, на два извива к западу, выкурил из себя черную злобу и всей грудью вобрал взамен тихую безмятежную грусть. Что и требовалось.
       День в разгаре, а полное впечатление, будто вечер уже наступил: солнце светит сквозь образовавшуюся неширокую промоину в небе, словно бы придавленное тучами к бугристым склонам Безголовой, тени от скал и валунов черными вязкими потоками стекают в пропасть и там, в далекой-предалекой глубине, накапливаются толстым слоем непроглядной тьмы. Ох и мрачно бывает ночами в ущельях, особенно в новолуние! Спускался я из любопытства на самое дно, тоже, кстати, осенью, когда снега еще толком не легли, а ночи долгие и темные.. Там, небось, и Камихаю скучно показалось бы, но демон туда не захаживает - незачем и не за кем... Солнечные лучи неприветливы и скупы, тепла почти не дают. Но зато воздух настолько прозрачен, что дальний кривобокий соснячок, от которого одни верхушки из-за скал видны, совершенно не сливается в единое целое, весь на ветки, стволы и лапы разделен. Еще чуть вглядеться - и шишки с иголками заметны станут... Ах, хорошо. И ветер задул, резкий, сильный, ледяной... Вот ты-то мне и нужен, ветрище! А ну, поддай еще! Не поленился я ради такого случая, добыл из сумки одеяло, размотал, сложил вчетверо - садись, воин, и созерцай вволю!
       Сегодня вздумалось мне внимать пению ветров... Иные без толку созерцают: сядет, такой, глаза кабаньи растопырит неизвестно куда и непонятно зачем, сопит, обед переваривает. А у самого преподленькие в своей мелочности мыслишки: сколько еще сидеть, чтобы всё прилично было, видят ли меня люди и боги, правильная ли у меня осанка и уместно ли будет почесаться?.. Не-ет, милые мои, так не созерцают. Ты должен жестко и властно ухватить воинской дланью своею - на выбор: нечто... зыбкое, странное... каждый раз - иное, но - важное, вечное... то, в чем ты сумеешь раствориться, отринув собственное сиюминутное и взамен приняв извне это самое вечное.
       Легко сказать - ветер. А ведь каждый из них сплетен из тысяч дуновений, подобно тому, как вон та сутулая сосенка состоит из множества хвоинок, веток, чешуек, древесных волокон и нитей корневых. Ветры балуются, тормошат ее, треплют, шатают, однако, озорникам это плохо удается, ибо деревце заскорузло в старости своей, но от этой очерствелости до дряхлости еще очень далеко, вы лучше попробуйте, иголки с нее сбейте...
       Каждое из дуновений поет на свой лад и голос, подстраиваясь, вдобавок, под время дня и время года... сколько ни слушай этот хор, что паче волшебного - а никогда не встретишь одну и ту же песню, ибо их больше, чем сосен на склонах Безголовой, больше чем веток на этих соснах, больше чем хвоинок на этих ветках... Я, вероятно, мог бы запастись терпением и за какую-нибудь жалкую тьму-тьмущую тысяч тысячелетий переслушать их все, но это было бы грустно - дойти до края бесконечности, вдруг осознав, что и она имеет предел, как вот эта сосна, эти горы, эта жалкая древность... и я сам. Нет, меня это не касается: я был, есть и буду! Вне зависимости от Морева! Буду, буду!!! Ах, хорошо!
       Грусть покинула меня, уступив место чистому в своем бескорыстии веселью: хватит сидеть!
       - Ветры! Сосны! Скалы! Тучи! Небо! Стихии! Зиэль приветствует вас! Я рад вам, и надеюсь, что вы рады МНЕ!.. А ИНАЧЕ Я ВАС ВСЕХ... Гм... отставить. - Возрадуемся же! Общности нашей! И воспоем! Вечность нашу!
       Ветра свились в единый поток и ударили меня в лицо и грудь, даже шапка слетела и унеслась куда-то за спину. Борода растрепалась, залепила взор, но я фыркнул, тряхнув щеками, и длинные пряди ее послушно опустились чуть пониже, игриво защекотали мне щеки, уши и затылок, позволяя глазам смотреть вдаль и вниз. Невидимый глазу поток в одночасье набрал ураганную силу, но не смог помешать мне подойти к самому краю пропасти. Я медленно, почти лениво, развел руки в стороны, застонал от блаженства и лег грудью на воздух.
       О, нет, я никому и ничему не приказывал в этот миг! Ветер сам угадал желания мои, по своей воле прыгнул ко мне навстречу, чтобы побороться с тяжестью тела моего! Да, я могу летать как мне вздумается: подобно облаку, подобно нетопырю, подобно птеру, подобно стрекозе, подобно малой пушинке в водовороте могучего вихря... Но эти подспудные мои умения выходят за пределы человеческие, в то время как сейчас... Я человек - и я почти лечу! Я пел без слов, нависнув над бездной, и завывал, подражая ветрам, я хохотал и захлебывался бешеными ледяными струями прозрачного урагана, и снова пел... Воздух выл в ответ и, словно беспокоясь за меня, пытался отбросить назад, на камни, подальше от края пропасти... Но кому как не мне понимать коварство стихий: стоит лишь поверить в их доброту и заботу... стоит лишь слепо довериться слепым силам природы - как воспоследует возмездие: ураган вдруг прервется, уймет свои порывы, на одно лишь коварное мгновение смолкнет - и тело мое грянется вниз и станет жалкой мимолетной игрушкой для вернувшейся мощи, безвольной человеческой куклой, которую забавно будет расшибить вдрызг об отвесные стены, так, чтобы на дно пропасти упал уже не человек Зиэль, а жиденький град из ошметков плоти...
       О! - вот он, этот предательский выпад: ветер попытался отскочить, перестав быть мне опорой, дабы я потерял зыбкое равновесие и...
       - Шалишь, брат. ДАВАЙ ЕЩЁ! ЕЩЁ, Я СКАЗАЛ!
       И ураган разочарованно застонал, поняв, что попал в ловушку чужой воли, еще более могучей, нежели та, что позволяет ему жить по своему ураганному укладу... Он выл, тоскливо и яростно, без рулад, на один голос, продолжая послушно поддерживать меня на краю пропасти, только теперь уже из моей, а не из собственной прихоти... Но это быстро надоело мне, ибо радость кончилась. Я отвалился от ураганной подпорки, даже сделал пару шагов назад.
       - Прочь. Ты мне надоел, ветер. Да и жрать охота.
       Я взялся было причесывать в восемь пальцев кудель вдрызг растрепанной бороды, потом вспомнил про шапку... Вон она, за обломок скалы зацепилась... Перо сломано... И демоны бы с ним, с пером, в сумке запасные есть... Я оббил об колено сор с шапки и водрузил ее обратно, поверх чисто выбритой головы... Может, длинные волосы вырастить, а бороду сбрить? Такое уже бывало в облике моем, почему бы и нет? Но пусть мы сначала Морево изживем. Да, Зиэль?
       - Да, Зиэль.
       Если бы кто-то невидимый мог сопровождать меня в моих странствиях, он бы, небось, принял бы меня за безнадежного сумасшедшего, ибо очень часто я - предварительно удостоверившись, что никого видимого или невидимого поблизости нет - веду беседы сам с собой, разговариваю вслух, и не просто бормочу, издаю те или иные междометия, разукрашенные обрывками песен и богохульствами, но веду связные и долгие повествования! Добро бы я засел с рассказами у камина, выставив ноги к огню - одна рука обнимает кружку с вином, а другая щекочет девичью ключицу под раскрасневшейся щечкой... Нет же: бредет по узкой горной дороге брадатый детина, с конем в поводу, либо верхом, и громким гладким голосом рассказывает всякие долгие дурацкие истории о своем прошлом и настоящем, да еще в лицах... К счастью, бдительность моя настроена таким образом, что когда бы и где бы ни вздумал я болтать этак вслух - никто сего не обнаружит, не поймет. Но зато вполне могут услышать, как горластый мужик - судя по песне - из военных бродяг-наемников, приближается к трактиру, дабы там наесть и напить на пару-тройку серебряных кругелей.
       Отсырела шапка, лежа на мху, и пропущенная соринка в затылке свербит, но - без шапки никуда, без головного убора на открытом воздухе только рабы имеют право находиться. Соринку мы найдем... вот так... а сырость сама высохнет. Вперед, что ли? А, Горошек?
       И только я собрался, было, забраться в седло - как увидел надпись на камне, который я принял за обломок скалы... Мох смахнуть - хорошо читается... "Рыцарь Фодзи Гура упокоился здесь, в бездне, воистину по-рыцарски". Ах, вот оно что... Да, я знаю, я вспомнил, как дело было...
       Фодзи Гура, как младший отпрыск древнего рода, не мог надеяться на получение наследства, да он и не надеялся. Однако, служба в столице, в гвардии Его Величества, открывала перед ним весьма широкие возможности для славной и безбедной жизни: помимо почестей и денег, имперский гвардеец Фодзи Гура мог добыть на кончике меча и титулы, и должности, он имел право надеяться на благосклонность любой девицы, из числа знатнейших невест империи... Всем пренебрег Фодзи Гура, выслужив за долгую и безупречную службу только рыцарское звание, железную звезду на грудь и небольшое ленное поместье в восточном уголку обширных имперских земель. Даже и здесь он оказался верен себе, то есть проявил скромность и своеволие: вместо того, чтобы по праву отхватить себе лакомый кусочек в пристоличных уделах - выбрал дикие и бедные земли там, на востоке, неподалеку от малой родины... В чем судьба не поскупилась для рыцаря Фодзи, так это в друзьях: с десяток знатнейших и славнейших рыцарей империи имели честь и взаимное удовольствие водить с ним дружбу! Еще в юности, на заре жизни, когда на всех сторонах окоема - куда ни глянь - просматривается только безоблачное счастье, довелось ему, в составе дюжины таких же как он молодых шалопаев и дуэлянтов, изведать на себе неистовый монарший гнев, ожидание казни в имперском узилище, и необъяснимую монаршую милость, которые, воспоследовав друг за другом, подобно огню, молоту и воде, навеки и неразрывно сковали в единую память и братство судьбы этих молодых людей...
       А неутомимое время шло и шло, настигая и повергая в прах то одного из них, то другого...
       Граф Лавеги Восточный, один из прославленной дюжины, тоже давно удалился на покой, будучи исполнен сил, оставил военную и иную службу в столице и тоже обитал на краю империи, на востоке, в двух днях ленивого конного пути от именьица своего старинного друга. У графа под рукой лежал целый удел, нежданно-негаданно полученный им в наследство, вместо безвременно погибших четверых старших братьев, но именно он, не пыжась титулами и богатством, примчался к другу, стоило ему лишь получить от него послание.
       - Рад, рад, Лагги, не ожидал, что так скоро прибудешь. Дай, обниму...
       - Да как получил твои каракули, так сразу на коня - и к тебе. Один, заметь, как ты и просил, без слуг и сопровождения. Прикажи подать вина, а то моя глотка похожа на печную трубу, сто лет не видавшую трубочиста, только вместо сажи в ней - дорожная пыль!
       - Ты что же, без фляг в путь-дорогу пустился?
       - Фляги при мне, одна еще полнехонька. Но водой сию сажу, сиречь пыль дорожную, не смоешь, только грязь по глотке разведешь. Будто сам не изведывал?
       - Так, может, сначала омоешься, а потом уже выпивка? Вода в купальной лохани, вода нагрета, ибо я чувствовал, что ты в пути и вот-вот прибудешь.
       - Какой ты скучный зануда, Фодзи! При чем тут выпивка? Выпивка после купания, а сейчас я жажду хочу утолить!
       - А-а... Так бы сразу и сказал. Кадки водицы ключевой тебе хватит для утоления жажды?
       Лавеги Восточный запыхтел, свирепо раздувая ноздри, смерил старого друга с ног до головы и с головы до ног, и как бы даже сверху вниз, несмотря на то, что ростом он был ниже почти на голову, однако стерпел, на старинную гвардейскую подначку не повелся.
       - Вполне будет довольно простой столовой чаши белого вина. Можешь развести его на три четверти водой, если тебе жалко вина. Кадку с водой поднесите моему Горульке, только не вдруг, а пусть сначала расседлают, оботрут как сле...
       - Мы знаем, как обращаться с лошадьми. Так, говоришь - на три четверти развести? Водой? Желание гостя - закон, я так и сделаю.
       - Эх ты-ы, Фодзи, Фодзи... Гостеприимство, называется. Ладно, действительно, пойду омоюсь, а потом уже расскажешь - что случилось? Лавеги Восточный, несмотря на внешнюю простецкость, был умен и очень ловко воткнул вопрос, ибо - даже умирая от любопытства - не должен рыцарь достоинство свое рыцарское ронять...
       - Ничего такого спешного и страшного, Лагги. За ужином все расскажу, не тая, не обинуясь. Какие у меня от тебя секреты?
       Изящный низенький стол бо-инской работы накрыли на двоих в саду, среди вишен, с четырех сторон обставив место маленького пира вместительными круглыми жаровнями, на которых, источая живительное тепло, ровными гладкими грудами лежали раскаленные докрасна горные угли: подобная предусмотрительность со стороны хозяина не оказалась лишнею, ибо, несмотря на весеннюю пору, по вечерам ощутимо примораживало.
       - Ах, вот ты что задумал...
       - Именно, Лагги, именно. Пора пришла. Выслушай мои обоснования и не укоряй за повторы, если таковые случатся в речи моей. Но сначала - еще по кубку. За Ее Величество и всех сударынь империи!..
       Выпили до дна, помолчали.
       - Как твоя? В добром ли здравии пребывает?
       - Соответственно возрасту. Иногда, Фодзи, подчеркну - что именно иногда, а не часто, я завидую твоему холостяцкому бытию... Но в остальное время почти всегда удовлетворен собственным семейным положением. Двенадцать чад у меня, круглая дюжина. Уж выросли. Шутка ли - всех их родить да вынянчить?.. Она у меня рыцарь в юбке.
       - Нижайший поклон от меня сиятельной сударыне Вогори.
       - Передам.
       - Гм... Ну, тогда я продолжаю. А ты слушай да подливай, подливай себе, Лагги!..
       Рыцарь Фодзи Гура задумал свести счеты с жизнью, а графа Лавеги Восточного, старинного друга, попросил быть свидетелем и душеприказчиком, ибо ленное владение его, в отсутствие семьи и наследников, отходило обратно короне, и граф должен был проследить, чтобы все прошло правильно, по закону и справедливости. Вдобавок, существовала высокая вероятность, что имение рыцаря, на правах лена, может быть перепожаловано душеприказчику. Богатого графа Лавеги возможность подобного прибытка не так уж и волновала - со своими бы землями управиться, но рыцарю Фодзи Гура не хотелось оставлять без присмотра то, что было дорого ему при жизни.
       - По сути, друг мой, только сада мне и жалко. И слуг жалко, но они-то люди, за себя сами постоят, тем более что свободные все - рабов я никогда не держал. Лагги, я тебе когда-нибудь рассказывал - почему в гербе нашего рода присутствуют вишневые лепестки и что я другой титул принимать не хотел, дабы лепестки эти в гербе своем сохранить?
       - Нет, - соврал граф.
       - Слушай же. Все живое в природе повторяет единый жизненный путь: рождение, расцвет, увядание, смерть. Животные так, и растения так. Хвощ, земляника, папоротник, дуб. Сегодня желудь, а завтра росток. А из ростка листик вышел, зеленый, клейкий... Оглянуться не успеть, а уж листик тот вырос, увял и усох, и треплет его ветер, и гонит вместе с пылью куда ему вздумается. И только лепестки вишневого цветения опадают вдруг, во всей своей красе: сочные, свежие, благоухающие, прекрасные... Так же и рыцарь должен покидать этот мир в полной силе своей, а не дряблым хнычущим старцем, которого любой ветер свалит с ног и погонит по пыльной дороге, подобно увядшему листку... За это наш род ценит вишневое дерево, пору вишневого цветения и неувядаемую прелесть вишневых лепестков.
       - Изящный рассказ, чудесное предание. Однако, Фодзи, тебе еще далеко до дряхлости!
       - Да не так уж и далеко. Силы мои подошли к концу, Лагги. Боль поселилась во мне, она терзает мои внутренности. Вот уже который год жизнь моя проходит под знаком этой боли, а она - всегда со мной, то отступая, то вновь переходя в наступление. И с каждым разом отступление все короче, а действие лекарств и лечебных заклятий - все слабее... Любой из нас получал раны, каждому из нас многое довелось претерпеть, но ты себе представь пытку, Лагги, пытку, растянутую на годы... на долгие годы. Эту рану поселили во мне демоны болезней, не иначе, как по повелению богов. Представь себе невидимую рану, которая не заживает много лет, а только разрастается в груди моей... и уже в чреве моем...
       - Представляю, но с трудом.
       - Тем не менее. Дух мой ослабел в этой многолетней изматывающей войне с телом, трудно мне далее терпеть. И потерпел бы, вероятно, как мужчина и воин - да ради чего? Ведь я одинок, и долг мой перед империей и троном исполнен. За наших мы уже пили? По врозь?
       - Пили. За всех разом и по отдельности, за живых и мертвых, считай сам: за Когги, за нас с тобой, за Санги, за Лагги Веселого... Ты чего? Опять?
       Фодзи Гура усмехнулся, одной ладонью разглаживая гримасу на лице, а другой потирая грудь. Рыцарь Лавеги оглядел старого друга острым щупающим взглядом опытного воина - исхудал Фодзи, выглядит изможденным и сокрушенным. Тоска в глазах его - такая уже не проходит. Жизнерадостный и неутомимый весельчак Фодзи... Проклятая жизнь!
       - Опять. Вот я и говорю: хвала богам, даровавших нам друзей, на которых можно опереться. Поможешь?
       - Да.
       - Скала с плеч! Я боялся, что начнешь жалеть и увиливать.
       - Один раз умирать, а ты не из плакс, коли сказал, что у тебя на душе - нет к тому сомнения. Но... быть может... отложишь ненадолго? Подумай: весна, еще немного - и твои любимцы дадут цвет... Смотри: почки уж набухли!
       - Ох, знаю. Да боюсь, Лагги, что и пора цветения не затронет душу мою, изъязвленную болезнями. Уж лучше уйти, сожалея о мечте, нежели остаться разочарованным явью.
       Лавеги ухмыльнулся и одним глотком опорожнил очередную чашу.
       - Ты всегда был поэт, Фодзи. Ловко сказано.
       - А... какой из меня поэт? Так... просто... Значит, мы условились?
       - Да.
       - Тогда еще по кубку - и спать. Завтра с утречка я передам тебе все бумажные дела - их немного, а хозяйство мое ты видел... Позавтракаем, на коней - и в путь.
       - За вишневые лепестки, Фодзи!
       С собою в поход рыцари взяли одного слугу, подростка, чтобы присмотрел за конями, пока друзья будут подниматься на Шапку Бога.
       - Именно туда, Фодзи? Или где-нибудь здесь?
       - Не ленись, Лагги, обратно с горы тебе легче будет спускаться. Там, повыше, есть одно местечко, площадочка такая, с видом на окрестности и с подходом к глубоченной пропасти. Думаю, тысяча локтей отвесной глубины в ней, да еще с большущим гаком. Всю жизнь я мечтал взлететь, подобно птеру, хотя бы один-единственный раз... Уж я и к колдунам учиться ходил...
       - И что колдуны?
       - Да они сами не могут. Никто из смертных не умеет, даже наш Санги не летал...
       Ясный весенний день вдруг обернулся хмурыми сумерками, легкие веселые облачка набухли грозой и хладом, стали темными и неповоротливыми, ударил липкий ветер, разнообразя дождевые капли мокрым снегом и градинами. Идти стало трудно, рыцарям то и дело приходилось останавливаться, чтобы перевести дух.
       - А где он, Санги-то? Жив ли?
       - Я ведь тебе уже отвечал вчера: никто не знает. Пропал, будто сгинул... И вот тогда я подумал, Лагги: взлечу напоследок, наслажусь свободой, никому из смертных недоступной!
       - Угу. Если только до этого вихрь сей не сшибет нас с ног и не прикатит кубарем опять к подножью, к биваку.
       - Не сшибет. Не так уж нам и далеко до заветной полянки - я так ее называю. Если бы нам еще погода улыбнулась - так давно бы уже на месте были, и ты бы засветло успел вернуться.
       - Знаешь, Фодзи, давай не будем! Я сам о себе побеспокоюсь... И вообще у меня на душе ящер гадит. Правильно ли я поступаю, что собираюсь смотреть, сложа руки, как старинный друг...
       - Правильно, правильно. Забыл, как на поле боя приходилось помогать истерзанным, избавлять от мучений товарищей своих, последнюю милость оказывать?.. Вот - то же самое.
       Закончились дождь и град, немного погодя сдался и снег, но того, что уже намело на горные тропы, вполне хватило, чтобы сделать дальнейший путь для обоих рыцарей медленным и мучительным. Несмотря на невероятное мужество свое, Фодзи Гура сомлел, терзаемый усталостью и болью, так что сиятельный граф Лавеги Восточный вынужден был взять его к себе на закорки, чтобы нести дальше.
       - Я меч свой сниму, чтобы тебе не мешал, а ты его к себе за спину повесь, в пару к твоему... Ох, Фодзи, Фодзи, друг мой... Какой же ты стал легкий...
       - Угу, только не надорвись. Погоди, секиру выброшу, она мне уже никогда... Я на тебе отдохну чуток и далее сам пойду...
       - Крепче держись.
       До назначенного места добрались уже затемно.
       Кстати сказать, я остался незамеченным, когда они брели мимо меня, сквозь сугробы, и я решил из любопытства отложить свои пустые намерения, необязательные заботы: ну-ка, думаю, гляну - куда они идут, и чем дело закончится? Тут же развернулся и пошагал, держась как можно ближе к рыцарям, ибо вьюга прытко заметала их слова и приходилось прислушиваться. Они не замечали соседства, ибо уж если я стараюсь быть незаметным - даже Камихаю не учуять меня! Камихай восхотел полакомиться двумя усталыми путниками и напал на них, едва лишь они вышли на "полянку", но он, бедолага, еще не ведал - на кого клыки нацелил, да и откуда бы ему знать?
       Рыцари вовремя почувствовали миг опасности: от предвкушения любимого дела куда и боль с усталостью исчезли! Бедный Камихай - как он визжал! Отведать от двух таких прославленных мечей - кому угодно покажется невкусным, да еще за рукояти оных держались люди такие... не нежные, прямо скажем, и очень опытные. Вжик, вжик вжик - похромал прочь наш хнычущий Камихай, со скоростью тугого ветра, другую добычу искать - благо не так далеко унюхал он сломавшего ногу длинношерстного травояда курсуя... Не курсуй - так еще неизвестно, как бы у них сложилось, Камихай силен.
       - Послушай, Фодзи, я вот что удумал... Давай, вместе спрыгнем? А что? Я тоже рыцарь, пусть и не столь прямой и несгибаемый... Трону я свое отслужил, дети выросли. Может, я тоже хочу полетать напоследок?
       - Не дури, Лагги, ты не один, в отличие от меня. Кроме того, это моя мечта, моя собственная. А ты себе другую выдумай. Вот, глупец я, глупец!
       - Что такое, Фодзи?
       - Да то. Стемнело, куда я полечу, ничего не видя? Этак от удовольствия ничего не останется! Вот ведь досада! И главное - винить некого, кроме самого себя, раньше надо было думать. Ты, вот что, Лагги: давай прощаться. Простимся, обнимемся - и беги вниз, а я останусь ждать рассвета. На рассвете прыгну.
       - Я подожду. Вместе подождем.
       - Все, Лагги. Решение принято, ибо такова моя последняя воля. Имею право. Давай обнимемся... на прощание. Там, где повет к сараю примыкает - надобно заменить два венца, не забудь.
       Лавеги Восточный подавил вздох и нехотя поднял левый мизинец, в знак окончания спора.
       - Не забуду. И возьми мой камзол, на вот, тебе дольше ждать, а я на ходу согреюсь.
       - Прощай, Лагги.
       - Прощай, Фодзи.
       Рыцари расстались навсегда. Один из них побежал вниз, стуча зубами от холода, в надежде, что успеет пройти по протоптанному следу, прежде чем поземка не заметет его, а другой закутался в оставленный камзол, поверх своего, в одеяло, предназначенное послужить подстилкой во время прощального созерцания, и укрепился духом, ожидая далекий рассвет. Мгновения капали одно за другим... медленно, печально, словно не желая покидать одинокого рыцаря, а ночной хлад тем временем окреп, обернулся в нешуточный мороз...
       Горные ветры выли тонко и весьма злобно, недовольные тем, что какой-то смертный вторгся в их пределы и присутствием своим нарушает устоявшийся уклад, привычные забавы... Потом вдруг голоса их изменились... стали мягче, певучее... и словно бы теплее... Да, теплее... И уже не холодно, и даже боль, неутомимая и ничем не утолимая боль... куда-то отступила, а на освободившееся место светлым веселым ручейком хлынуло радостное тепло... Фодзи Гура прислушался к ощущениям, пошевелил руками, ногами, шеей - повинуются. Он осторожно присел прямо на сугроб - словно перина пуховая... и холода никакого нет... Рыцарь укрепил перед собою два подходящих камня, положил на них меч, большим пальцем чуточку ослабив смычку ножен и клинка, дабы не терять ни единого мига, в случае чего...О, взвизги ветряные - это уже не ругань демонов и богов, а песни... Добрые, легкие, такие матушка певала над его колыбелью в долгие летние сумерки...
       Черная ночь, служанка богини Сулу, вгляделась в рыцаря, в слабую улыбку его, и чуточку осмелела: по ее знаку ледяные ветры придвинулись поближе, острыми текучими коготками процарапали щели в ненадежных человеческих одеяниях, защекотали грудь над самым сердцем... Улыбка стала явственнее, добрее, человек даже прикрыл глаза, буквально на один миг, чтобы прислушаться к нежным убаюкивающим голосам и поярче представить себе тот долгожданный итог всей его жизни, когда он подойдет к самому краю бездны, ощутит спиною и затылком первый укол солнечного луча, расправит крылья и шагнет туда, в полет, навстречу собратьям своим, ветрам, навстречу волшебным песням... которые будут звучать вечно и никогда, никогда, никогда не... Веки рыцаря сомкнулись и уже не захотели открываться... Да, да... пусть они еще несколько мгновений отдохнут ... а уже потом... Коготки выросли и отвердели, утратили прозрачность, но сохранили в себе холод, только не лютый теперь, а милосердный: усталое сердце почуяло неладное, трепыхнулось бессильно, стиснутое льдом и мраком, раз... другой... и замерло. Рыцарь пошатнулся, все так же улыбаясь белыми губами, и тихо повалился вперед, мертвым телом своим защищая единственное родное ему существо - неразлучный меч по имени Дым Небес. Такими и нашел их Камихай, которому до этого весьма по вкусу пришлось молочное мясо небольшого травояда курсуя. Но оно не смогло насытить Камихая до отвала, тем более, что никакой курсуй, или, там, птер, или наф не заменят демону самого изысканного лакомства на свете - человечины. Впрочем, я уже не стал досматривать дальнейшее, ибо и так знаю это наизусть; мой путь вел на запад в тот далекий день, а точнее, в ту далекую ночь, и я пошел на запад, не помню уже для чего и по каким надобностям.
       А Дым Небес остался нетронутым, как и всякий знатный меч, охраняемый сильнейшей магией создавших его умельцев и жрецов, и это главное, ибо мне по сердцу мечи.
      
      
       Г Л А В А 5
      
      
       Воду я пью еще чаще, чем вина или настойки, но гораздо более охотно. Однако же, и в винах разбираюсь изрядно, так, что не ударил бы в грязь лицом даже перед сударем Юви Орго, который уже второе столетие служит кравчим, старшим кравчим и главным кравчим Его Величества. Чудес в этом моем знании нет - всего лишь выучка и опыт. И усердие. А вот состояние опьянения моему разуму незнакомо. Притвориться в стельку пьяным, или слегка захмелевшим - да запросто, но чтобы действительно заумь в голову поймать, даже самую-самую легкую - никогда. А уж я ли не старался!?
       Из всех крепких настоек предпочитаю "кокушник", из всех обычных вин, не крепленых дополнительно - простое белое вино, так называемое имперское, в любых придорожных кабаках на имперских просторах его подают чаще всего, для утоления жажды, перед едою, чтобы время провести... Кисленькое, слабенькое.
       Зачем же я пью вино, а не воду, или взвары с отварами? Да принято так, да чтобы от людей не отличаться! Где вы видели ратника черную рубашку, который бы не пил и не буянил в трактирах да кабаках? Я бы выделялся в невыгодную сторону. И скажите на милость: как еще проводить свое мирное время бездомному и бессемейному человеку, не обремененному раздумьями о хлебе насущном для будущей спокойной старости?
       - Дома у меня нет? - Нет.
       - Семьи у меня нет? - Нет.
       - Старость мне грозит? - Нимало.
       Так чем же мне еще услаждать свой быт, кроме как не битвами - кабацкими и на полях сражений, возлияниями, плясками и гулящими девками? Потому и возникает необходимость прикидываться пьяным по ходу дела. Изобразить сие, повторюсь, я могу так, что ни один жрец, демон или бог не заподозрит подделку в поведении моем, но... Да, мне нравится иногда этак притворяться, умею, а все же, все же... Хочется, не скрою, хотя бы однажды ощутить ненадежную радость, ту самую гнилую усладу для пьяниц, ради которой они всем пожертвовать готовы - но не дано мне. Это как со сновидениями - любое могу создать, в любой миг, хоть ложками его ешь и мечом по нему стучи - да только не погружаюсь туда целиком, голова моя всегда наружу торчит.
       Вот, например: ужинаем в придорожном трактире - я, и мой приятель, соратник - тоже черная рубашка. Ужинаем скромно, мирно: всех остальных посетителей выкинули вон, дабы глаза не мозолили, на ссоры не подначивали, остались с нами только трактирные служки, музыканты и девки. И, к примеру, веселится рядышком этот мой приятель - Хрящ, хороший, кстати, воин, хотя и не мыслитель. Он поет - и я подхватываю, он пляшет - а я не хуже, он полбочонка выдул - да я другую половину... Весело нам, хорошо! Но как я не могу стать иным, почувствовать себя иначе, вести себя иначе, так и он не может, только с другой стороны! Даже случись тревога - подхватится Хрящ, подтянется, преодолеет опьянение, пойдет мечом махать как трезвый... Но - останется пьяным. Он там, он внутри своего состояния, вином вызванного, а я - снаружи. Но он проспится, протрезвеет и выйдет из этого состояния, а я останусь в своем. Вы когда-нибудь пытались искренне радоваться старым скучным неумным шуткам наравне с окружающими вас простецами? - Вот, то же самое, увы: в любом настроении нетрудно хохотать заодно с другими, но невозможно принудить себя разделить чужую общую радость. Никаким способом не дано мне трезвое сознание изменить. Я и у деревенских шаманов учился травки да грибы в костер подбрасывать, дымом дышал... У них роскошные видения, беседы с богами - о которых, кстати сказать, боги даже не подозревают - а у меня от этих кисло-щекочущих воней кашель, желание оторвать кому-нибудь ногу-другую, да слюна как у завистливого цераптора.
       Конечно, я знаю истину на этот счет, ибо сам ее придумал: невозможность пьянеть лучше, чем способность трезветь, но бывает грустно - то там, то сям наталкиваться на границы собственного всемогущества, причем - на внутренние границы. От этого, порой, смута проникает в рассудок, размываются для него рубежи действительности: где я, внутри каких оград? Своих ли, чужих ли, и зачем они мне?
       - Хозяин! Хозя... Э... хозяюшка, а где сам-то?
       - Занемог да помер, летом еще. Теперича не сам - а сама... вот вынуждена управляться-то. Что изволит сиятельный господин...
       - Зиэль.
       - ...сиятельный господин Зиэль? Наш трактир-то хотя и мал, а уж позаботимся о вас как о родном! И о вашем конике не хуже порадеем, не сомневайтесь.
       - То есть, дорогая хозяюшка, ты хочешь сказать, что обо мне - как о лошади забота ваша будет, на том же уровне?
       Трактирщица - простая деревенская тетка в возрасте, толстая, седая, багровощекая, неискушенная в тонкостях ведения беседы, тут же перепугалась от моих слов:
       - Как можно! Не-е-ет! Сиятельный господин Зиэль! Уж самое лучшее подадим, перину-то самолично взобью, утку сама выберу... Или кабанчика соизволите?
       - Соизволю кабанчика! А не трепетно одной, без мужика, со всем хозяйством да со слугами управляться? Иль дети помогают?
       - И дети тоже. Они своими семьями живут - дак все неподалеку. Трактир-то мой - сами видите, господин Зиэль - посреди деревни, сельчане-то всегда помогут, если что. Все, почитай, родственники меж собою. У нас на границе закон резкий: или все вместе, или пропадешь ни за уткин клюв! Так-то.
       - Это разумно. А к кабанчику побольше зелени, побольше вина, я предпочитаю простое имперское, и чтобы не теплое.
       - Холодное у нас! На такой-то погоде и без ледника холодное! Подадим в сей же миг.
       Кудахчет моя трактирщица, и сама за двоих шевелится и слугами командует весьма толково. Что значит - приграничье! Уже и вино на столе, и закуски передо мною поставила, все лучшее, небось, что было в трактире в этот миг, а про деньги еще и не заикалась - ближе к столице подобную наивность днем с огнем не сыщешь.
       Имперское белое. Пусть и зовется оно одинаково во всех имперских уделах, городах и трактирах, а вкус у него ощутимо разный, ибо хотя и готовят имперское по одному канону, во всех свитках одинаково прописанному, да куда уберешь целую тучу незначительных отличий? Вода всюду разная, почва под виноградом разная, солнце не одинаково лучами брызгало на будущий урожай... Хранят - тоже по разному. Вот за это я и научился любить вино: здесь один у него вкус-привкус, в Океании другой. Отшельник Снег, мой приятель и великий трезвенник с некоторых пор, травяные отвары любит придумывать и пить, а я вина да настойки. Считаю, что наши привязанности сходны, ибо нам с ним наши напитки голову не туманят, а только язык и нёбо щекочут...
       - Хозяюшка, а нет ли у тебя в припасе кокушника?
       - Чего? Настойки, что ли ча? Кокушника-то не держим, даже и не видывали никогда, хотя я слыхивала о таком. А "Уголёк" есть. От покойного-то мужа разрешение осталось, надолго куплено. Мы такой настой на яблоках творим, что... Сперва на яблоках, потом слабых винных демонов от сильных огнем отделяем: ослабевших-то да отставших в канаву, а прытких да сильных в почетные палаты зовем, а потом на толченом древесном угле выстаиваем, получается напиток "Уголек". Потому как уголь-то с него всю муть вытягивает, одна винная сласть остается - куда там кокушнику! Прикажете подать, господин Зиэль?
       О как! О, эта наивность окраин - я уже не сиятельный, а просто господин Зиэль! И такое обращение не от грубости или неуважения, нет, это потому, что в дальнем восточном приграничье свои обычаи и нравы, более прямые, нежели на густонаселенном западе. Раз она взялась меня так звать - стало быть, понравился я ей, доверие вызвал. А что я в черную рубашку одет - здесь этого лишний раз не испугаются, ибо тут всякое видели, поживешь подольше на рубежах - устанешь бояться каждую грозу. Не трепещет, но показывает расположение. Не обману, коли так, обычно я жалую простецов, которые мне доверяют. Говорят, тяга отблагодарить неожиданное чужое доверие - чисто человеческое выворотное свойство, особо присущее прожженным обманщикам и дурильщикам рода людского... Естественно, когда у махухриков этих все благополучно и нет нужды в деньгах - как у меня сейчас.
       - Плесни "Угольку", с удовольствием отведаю. Крепок ли?
       - От большого кубка сам Чимборо под стол свалится, господин Зиэль!
       - Тогда мне кубок-четверток от оного, вон - тот. А на всякий случай - ну, мало ли - меня отнести в лучшие покои, до утра... А тебе за труды и хлопоты, нынешние и грядущие - вот, возьми. Думаю, двое-трое суток здесь погостить.
       Как глянула тетка на столбик из пяти золотых червонцев, так с ней припадок медвежьей болезни чуть не приключился: стоит, рот разинув, а брюхо под фартуком так и бурчит на десять голосов.
       - А... я... а сдачу-то...
       - Ты вот что, хозяюшка, ты поди проветрись, да озаботься глоточком "уголька" для усталого странника, да шугани стряпуху к вертелу поближе, не то мой кабанчик вот-вот подгорит... Живо, толстушка, или тебя давно кнутом не потчевали!?
       Опомнилась трактирщица моя, пришла в сознание от веселых слов:
       - И ваша-то правда, как помер мой-то, так и некому гонять, кнутами-то! А с пьяных-то глаз бывало!.. Бегу, бегу!..
       "Ваша-то, мой-то, большого-то" - угу: "токает" тетка не по-здешнему.
       - Стой. Не из Вороньих ли земель будешь?
       И опять изумление - вот-вот челюсть отпадет! Перестарался я в умениях да в щедрости - сейчас за бога примет.
       - Д-да... А... а... как вы...
       - Говор у тебя южный, особый, мы же почти земляки, я из соседнего удела, вот по говору и признал. Кокушнику мне, кляча!!! Отставить... "угольку", то есть! Шевелись же!
       Понеслась моя трактирщица стремглав, едва ли не вприпрыжку! Начало положено: будет ей теперь о чем рассказывать родичам да соседкам, надолго хватит... Хотя... как надолго... За сутки дальнейшего существования этого мира я могу смело поручиться, за двое - монетку надо подкидывать, угадывать, а на трое суток вперед - будущее даже для меня известно только в виде предположений. Предсказывать я умею хорошо, лучше всех жрецов в мире, но не потому что мне боги докладывают - им я как раз не шибко верю, а потому, что я неплохо умею читать и понимать следы, которые будущее оставило в прошлом и настоящем. За трое суток - не вижу будущего, ибо следов мало и все размытые. Свою четверть Морева я надеюсь лично извести - огнем, мечом, упорством и веселым нравом, а остальные три четверти - сами, сами, сами, дорогие людишки. Надо будет вознестись над миром всеведением своим и пронаблюдать - как там в остальных пределах идет подготовка к светопреставлению? На западе, на севере, у маркизов Короны? Имею право - мне же любопытно.
       - О-о... Хвалилась ты громко, дорогая хозяюшка... как тебя?
       - Кавотя, сиятельный господин Зиэль. Люди Пышкой кличут.
       - Просто господин Зиэль. Метко они тебя кличут, дорогая Кавотя. Так вот: хорош твой "уголек", спору нет, а я и покрепче настойку пивал, тот же и "кокушник". Поэтому - живо плесни еще один такой кубочек, а потом покажешь мне оба стойла: мое и Горошка, вернее, в порядке очередности, Горошково, а потом мое. А потом уже за кабанчика. Стой. Девки - имеются ли?
       Кавотя Пышка потупилась в смущении:
       - Чего нет - того нет, господин Зиэль, мы-то хотя и темные люди, столичных лосков не ведаем, а такого-то бесстыдства у нас в заводе нет, вы уж простите ради всех богов.
       - Жаль, но, может, оно и к лучшему. Праведником у вас погощу. Ты что рот разинула? Он - пуст! - Я перевернул кубок вверх дном и показал трактирщице. - Всё уже выдохлось, что в "угольке" и было, а она - вон она - стоит, руки в боки!!!
       Выпил я и второй кубок, распробовал - нет, соврал я Пышке: "уголек" против "кокушника" не слабее и на вкус не хуже, даже тонкий яблочный аромат чувствуется...
       Конюшня и Горошковы хоромы в ней мне понравились: чистота, свежесть, овес отборный... В отличие от гостевых трактирных спален: заходим в одну - а там шмыг из под кровати мимо ног в нору!
       - Это что еще за нечисти тут хороводы водят? Никак, щура?
       - Да что это вы нас так обижаете-то, сиятельный господин Зиэль? Откуда тут может взяться щура - обычная крыса, либо гхор амбарный. Мы у себя за порядком следим! Шам... жрец каждый месяц все до последнего прутика проверяет!
       Никак трактирщица Пышка не может ко мне приноровиться, приспособиться: выпил столько, а на ногах держусь, разговариваю четко, рассуждаю здраво - вот и сбивается на сиятельного господина, думает, небось, что все это - мотовство и способность к пьянству - признаки высокого происхождения, и что я переодетый герцог.
       - Дальше, дальше идем! Гхор... Сказала бы - тургун, я бы поверил, на дырку глядючи.
       Вторая комната была безнадежно, под потолок, забита всякой хозяйственной утварью, поэтому мы ее миновали и вошли в третью, последнюю.
       - И никаких запоров, засовов изнутри?
       - А от кого запирать-то... господин Зиэль?
       - И то верно.
       Боги - а запашок-то! Я подошел к широченному топчану, изображающему ложе, примерился и наподдал снизу пинком. Деревянный настил из плохо оструганных досок вскрякнул и покорно встал на дыбы. Как я и предполагал - плесень чуть ли не гроздьями пузырилась на дощатых брюшках, потревоженная вонь от нее пошла нешуточная, побежали во все стороны домашние насекомые, а сами же доски надломились от моего пинка, но не потому что я был пьян и буен, и не соразмерил мощи удара, я как раз верно все рассчитал, пинал в четверть силы, иначе бы...
       - Ой... Ой... Налипло-то... Ну, дак - а как? Мужика в доме нет, чтобы хозяин был, а самой-то за всем не усмотреть... С прошлой-то зимы постояльцев-то у нас ни одного и не бы...
       - Цыц! Уморить меня захотела! Сыростью, гнилью и запахами!
       - Как можно... Нет! Детьми клянусь и внуками, сиятельный госп...
       - Мо-лчать.
       Тетка вобрала поглубже голову в жирные плечи и приготовилась избывать гнев норовистого постояльца, к тому же еще ратника черной рубашки. С черными рубашками всегда шутки плохи, с ними даже рыцари предпочитают лишний раз не связываться, если этого можно избежать без ущерба для чести и кошелька.
       - Пойдем на вольный воздух, Кавотя Пышка, там договорим. Перину она мне взобьет!..
       Спустились вниз, вышли во двор. Трактирщица сама не своя: сейчас постоялец ее съедет со двора и деньжищи обратно заберет - в своем ведь праве человек!
       - Значит, так, Кавотя Пышка, сударыня хозяйка...
       От дворянского к ней обращения трактирщица еще более съежилась, осталось только в землю на три локтя забиться...
       - Живу я по такому правилу: даденные деньги - всегда уже чужие, обратного ходу им нет. Иное дело - если мы бы в зернь играли, или еще во что... Пойду я обедать. Горошек мой у тебя остается на постой, а пока я буду с кабанчиком разбираться - ты марш в деревню и сыщи мне место, где бы я расположился, суток на двое, на трое. Хорошее место, чтобы как для себя искала! И чтобы как можно ближе к твоему заведению! И платить будешь из тех денег, что я уже дал. Жалобы, вопросы, пожелания? Челобитные?
       - Чего?
       - Побежала, говорю!
       Вернулись в мою трактирщицу и краски, и дыхание. Выпрямилась она во весь свой невеликий рост, голову наклонила, чтобы слуг не видеть и ловчее под ноги взглядом упираться, локти растопырила по-мужицки, вместо того, чтобы под фартуком их держать, пальцы в кулаки - па-ашла за ворота! Сей трактир, кстати сказать, называется "Под шапкой", ну оно и понятно, по месту и название.
       Тем временем, кабанчик мой дозрел на медленном огне, и не было ни малейших причин сомневаться, что приготовлен он по высшим образцам здешней трактирной кухни. Дело в том, что кабанчики - они разные бывают: в столичном трактире вам подадут под этим названием поросенка, в котором вместе с костями едва ли наберется весовая пядь, то есть, одному человеку, если он обжора, под силу истребить все блюдо; однако, чем дальше от столицы, чем ближе к простым сельским нравам глубинки, тем...
       Мне подали целого кабана, пусть молоденького, небольшого, но весьма упитанного. Думаю, он был почти с половину меня весом, если, конечно, мой вес измерять без одежды, оружия и доспехов - а это все равно немало. Дураку понятно, что в одиночку мне всего кабанчика не съесть, и трети не осилить... Четверть разве что, самые вкусные места и при очень долгом обеде... А остальное куда? Ясен день - трактирное население будет бесплатно угощаться так называемыми остатками... Не моя печаль - бороться с трактирными правилами, но я приложу все свои богатырские силы, чтобы умять не четверть сего кабана, а хотя бы треть... раз уж денежки платил...
       Кабанчика подали мне как заказано: "по-рыцарски", то есть на огромной круглой деревянной доске, окаймленной высоким буртиком - чтобы мясной сок не проливался, на той же доске уместились обеденный тесак, полагающийся к этому блюду, и круглая доска с буртом поменьше - чтобы на нее уже накладывать ломти и с нее есть. Для большой доски приготовлена подставка, рядом с моим столом, чтобы лишнего места не занимать. Гость, заказавший кабанчика по-рыцарски, должен и хочет соблюдать столовый этикет: он берет в руку тесак и сильными изящными ударами поперек кабанчика отделяет себе ломоть за ломтем, а потом укладывает к себе, на столовую доску. Туда же кладет зелень и хлеб и приправы. Удары должны быть точны, дабы ломти получались ровными по всему срезу, равными друг другу по толщине. Мне это нетрудно. Первый ломоть я смел во мгновение ока, даже без хлеба, а второй перегрузил на еще одну подставную доску и велел отнести стряпухе, в знак уважения и признательности: искуснице трактирной - от ценителя едока. Обычно повар делится со слугами, и, судя по оживленной возне, доносящейся из-за кухонных дверей - здесь чтят кабацкие обычаи. Что такое один, пусть даже увесистый, ломоть на всю ораву? - песчинка в буре. Но остальную добычу кухонные пусть подождут, авось не подохнут.
       Я жрал во всю мощь своего усердного изголодавшегося желудка, запивая кабанчика белым вином и заедая вино кабанчиком, зеленью, белым хлебом, вымоченным в густом и жирном соке мясном... Ух, хорошо!
       Тем временем прикатилась колобком трактирщица Кавотя, встала передо мной, как лист перед травой - толстые руки под передник, в глазах надежда и робость... Стоит, отдувается.
       - Как вам кабанчик, сиятельный...
       - Изрядный кабанчик, докладывай!
       Бубнит, пыхтит моя трактирщица, мекает, заикается - нашла она мне комнату для постоя. Как раз в двух шагах, напротив трактира, только мне улицу перейти. Горница большая, светлая, а наружная дверь в дом закрывается на ключ! Ишь, ты... на ключ...
       - А что в доме том, подати, что ли, хранились?
       - Не-е, мы деревня свободная, приграничная, над нами хозяина нет, окромя короны. Не подати, а налоги в государеву казну. Ой! А как вы дога...
       - Да никак! В приграничной деревне что наружные, что внутренние запоры в хижинах большая редкость. Ворота - иное дело. Раз есть запор - для чего он? Для преступников? - Нет. Отсидеться от врагов? - Тоже нет. Стало быть - выполняют предписанное законом. Все просто.
       Трактирщица уразумела нехитрую цепь моих рассуждений и заколыхалась от смеха:
       - Отсиживаться от вра... Ой, уморили! Ой, лопну сейчас... давно я так... Простите, сиятельный господин Зиэль, это я не над вами, а просто представила себе, как за дверью отсиживаются... - Тетка спохватилась и запыхтела, в попытках прекратить смех и согнуться в извинительном поклоне.
       Тем временем, кабанчик продолжал обильно испускать из своих пропеченных недр розовый мясной сок. Сок этот, горячий, пахучий, натекал на лужицы жира, уже остывшие малость и от этого подернутые бледной гладкой пленочкой... И опять растаяли... А где... а, вот она, деревянная лопаточка... Ею очень хорошо и удобно перемешивать жиры и соки в единый соус, буроватый... густой... о как! Я оторвал от лепешки кус побольше, свободной рукой нащипал пучок зелени на заедку и взялся яростно макать хлеб в этот соус, прямо на большой доске, особенно следя, чтобы подрумяненные края-лохмотья лепешки пропитывались первыми и как следует.
       Трактирщица не выдержала прельстительного зрелища и гулко сглотнула, сладострастно содрогнувшись всем своим грузным телом - ну точь в точь тургун заживо проглотил зазевавшегося цераптора, а тот все еще трепыхается, скользя от глотки в желудок.
       - Ладно, не кланяйся, а то пузо помнешь. А что хозяева? Где они будут жить в это время?
       - Тиун-то? Да это мой двоюродный брат! Во дворе, в мыльне поживут с женой, сколько понадобится. А коли вы захотите в мыльню, дак у меня лучшая в деревне!
       - Угу, знаю, слышал уже: сама истопишь... Такая же, как спальня?
       - Не-ет! Говорю - лучшая, идемте, хоть сейчас покажу!
       - Сейчас я обедаю, тетка! Хорошо, извинения приняты. Присаживайся, покушай со мной, Кавотя Пышка, бери кабанчика...
       - Премного благодарна сиятельному господину Зиэлю, но - сыта по самые ноздри. А кроме того - что же это я??? Мыльня нетопленая, вода не проверена, слуги без догляда - а я тут рассядусь графинею, как будто все дела переделаны! То есть, ни за что не допущу бесчестья дорогому гостю и скромным стенам моей халупки. Да лучше сдохнуть! Вот у нас как! Еще муж покойник, бывало, бьет кого за лень да приговаривает...
       Голодна была моя хозяюшка - с таким брюхом все время приходится что-нибудь жевать и чем-нибудь прихлебывать, но - врет, что сыта и даже не собирается стыдиться своего вранья, ибо она соблюдает обычай! Древний, всеобщий, нерушимый! Трактирщик - это что-то вроде жреца при несуществующем боге уюта и обжорства, а потому никогда не посмеет уронить себя в глазах гостей и слуг, тем, что его, как простого смертного увидят с набитым ртом или бражничающего в общем зале своего трактира. Иногда бывает, конечно, очень редко, но такое случается, когда тихим вечером, без посетителей, или, в особых случаях, с некоторыми из них, когда все основные заботы уходящего дня отлетели... Тогда собираются за одним столом трактирщик, его семья, трактирные служки, свой в доску постоялец - и пируют, пьют, едят, песни орут. Но грянет утро и опять трактирщик не ведает голода и жажды, перед вчерашним собутыльником вытягивается в струнку, даже и не помышляя присесть к нему за стол. Иные странники всю жизнь проводят в дороге да на постоялых дворах, так и не увидев ни разу жующего кабатчика... Будто и не едят они вовеки, питаясь лишь воздухом и молитвами. А ведь трактирщики, как правило, люди в теле: широкие, дородные, пышущие здоровьем и силой! Они словно бы дополнительная завлекающая вывеска при своих заведениях! Стаканчик вина иной раз выпьют, в знак уважения к хорошему гостю, сие не возбраняется обычаем, но и в этом они все как на подбор люди умеренные...
       - ...и это, называется, родственник, родная кровь, через дорогу живем... А все же туда-сюда - срядились...
       - Хватит тараторить! Ну, винца отведай, коли не голодна. Охладись немножко, а то спечешься - вон щеки какие!
       - Ой, и то правда, набегалась! Благодарствую, господин Зиэль, премного благодарствую - жажду-то холодненьким пригасить... - Трактирщица плеснула себе из кувшина в кружку, немного, едва ли на четверть, скромно, стараясь не хлюпать, выпила вино и утерла толстые губы толстым запястьем.
       - Фух, полегчало-то! Так что насчет мыльни? Прикажете немедленно затопить, или сначала горницу осмотрите?
       - Сначала я дообедаю. Потом загляну к Горошку. Потом проверю горницу. Потом мыльню. И тогда уже остальное. Значит, так, Пышка: мне и мыльню, и лохань с водой. Есть лохань?
       - Деревянная, но очень хорошая. Пребольшущая! Мой-то почти с вас ростом был, да в корне пошире - а весь умещался. В ней и помер. Все сделаем.
       - Воду погорячее, но - не кипяток, конечно.
       - Сделаем, как для Его Императорского Величества!
       - На, вот, ломоть... и еще один... отнеси на кухню, а я пока один посижу, о своем подумаю.
       С кабанчиком, конечно же, слуги слегка промахнулись, что такого здоровенного запекать сунули, да только вряд ли Кавотя будет их чехвостить за это, ибо они делали все как положено по трактирной премудрости: ну откуда им было знать, что деньги мною вперед будут отданы? Если как обычно - она посчитала бы по большой расценке и слупила бы с меня на пару медяков больше, с тем расчетом, что так называемые "остатки" - они сами прикончат, во главе с хозяйкой, благословляя собственную ловкость и стряпухины умения, а теперь получается, что все они веселятся сейчас за Кавотин счет. Но сегодня, при нынешнем умопомрачительном барыше, один-два медяка - не разница. Вон - я почти что слышу из-за дверей жадное повизгивание, чавканье и хруст: был один им ломоть послан, да Кавотя еще один подбросила в подмогу (третий-то она себе одной выделила, это понятно, тут ни провидеть, ни прислушиваться не надобно)... Когда я отвалюсь от стола - им перепадет остальное и будет его столько, что под конец и они обожрутся, и цепным горулям вволю будет. Но это уже не мои заботы.
       Что же мне делать-то? Не сейчас, не на вечер глядя, а потом, завтра и, быть, может, послезавтра? Просто ли пребывать в стойле, скучая и благоденствуя, подобно Горошку, либо попытаться как-то предупредить население этой деревни и окрестностей? Дабы уносили ноги, вместе с движимым скарбом, моля всех богов об удаче и милосердии? Или не заморачиваться уговорами и разъяснениями, а пугануть их так, чтобы летели отсюда не задавая лишних вопросов? Или оставить их всех на милость падальщиков и трупоедов? Которых, кстати сказать, Морево также вряд ли пощадит?
       - Кавотя, а Кавотя? Ты где, толстуха!?
       - Здесь, здесь Кавотя, сиятельный господин Зиэль! Свитки-то, будь они неладны: зима-то не за горами, пока налоги-то посчитаешь, а грамотей-то из меня... Умоляю простить, что не вдруг услышала!
       Я уже успел подметить про себя, что моя Кавотя Пышка больше обычного сбивается на "токанье", когда волнуется или смущена.
       - Угу. Ты чернила-то с губ-то и со щек-то убери - ишь, уработалась.
       Разоблаченная трактирщица виновато крякнула и протерла передником лоснящиеся щеки.
       - Виновата, сиятельный господин Зиэль. Прошу простить.
       - Видно будет. Как скоро, начиная с этого мига, ты сумеешь протопить мыльню и приготовить воду в лохань? Когда я говорю протопить - это значит не тык-мык, пар сквозь дым и дым сквозь пар, а чтобы - как следует, чтобы волосы трещали, но грудь не кашляла! Чтобы как для себя! Понятен вопрос?
       - Дак... Может, сиятельный господин Зиэль, вы тогда горницу проведаете да отдохнете там, а я позову? Чтобы все как следует истопить, не на скорую руку - время надобно, тут уж я... и рада бы поскорее, да...
       - Просто господин Зиэль. Тогда я прогуляюсь по деревне и вокруг - как еще недавно любил говорить Его Величество: "полезно для здоровья и пищеварения". Ты это... Подумай, прикинь, на тот случай, если после мыльни я захочу поужинать - а я захочу непременно - чем бы меня угостить? Но не кабанчиком: им я насытился, вволю порадовался, благодарю. Оставшееся можешь забрать и распорядиться по собственному усмотрению, а на ужин чтобы придумала... какое-нибудь такое... Понятно? "Уголька" не надо, вино прежнее, имперское.
       Трактирщица - руки в боки - подняла глаза к потолку, наморщила неширокий лоб, так что длинные полуседые брови ее спрятались под чепчик, выставила вперед нижнюю губу и замерла в раздумьях...
       - Ну, ты тут долго будешь в истукана играть предо мною? Все, обед окончен, пойду к Горошку. Ты еще здесь? Побежала!
       Толстуха опомнилась и засмеялась:
       - А, придумала! Я ко всему прочему, к церапкам, да к ящерным спинкам, такие оладушки испеку, что... И с медом, и с вареньем, и с хвощевым соусом, и... Сама печь буду! Только я так могу! Останетесь довольны, господин Зиэль!
       - Вот, действуй. Стой. Пойдем, будешь рядом ходить, пока я все лично проверю.
       На втором осмотре все меня устроило: Горошек сыт и доволен, горница чистая, просторная и уютная, отхожее место рядом, под той же крышей, даже не во дворе, мыльня... Мыльня по-настоящему хороша: это самое прекрасное, что я видел в трактире и его окрестностях.
       Я пресек попытки трактирщицы объяснить мне, как и куда идет единственная улица в деревне и двинулся в ознакомительную пешую прогулку. Сумки, седла, одеяла, панцири и прочее имущество я оставил в горнице, не исключил даже камзол и кисет с деньгами, перегрузив в карманы несколько золотых и горсть медно-серебряной мелочи. Так что шел я налегке, обремененный самым необходимым: шапка, борода, рубаха, портки, сапоги без шпор, меч за спиной, стилеты на предплечьях, на поясе кинжал, секира, швыряльные ножи и кнут - мне нравится чувствовать себя мирным человеком, незлобивым и мягким.
       Улица в деревне, в это час почти безлюдная, была одна, зато изрядной длины: две девчушки прошли мне навстречу, прощебетали приветствия, а я в ответ раскланялся, дальше иду... Вдруг, немного погодя, опять они же мне навстречу - опять приседают, хихикают... Ну и я им поклон... Это пока я шествовал степенно, юные любопытствующие особы, зайдя мне в тыл, дворами, дворами пробежали обратно, чтобы еще раз встретить и получше рассмотреть: почти во всех провинциях применяется эта немудрящая хитрость и каждый раз ее изобретают заново... Ну, а я не против, тем более что и кроме них из каждого второго окна, из-за заборов глазеют на меня местные жители. Кто на улице оказываются - первыми здороваются, а я каждому отвечаю - так заведено в этих краях. Худо-бедно - закончилась деревня, и улица, как ей и положено, обернулась имперской дорогой, не столь ровной, да и поуже, чем в сердцевине империи, или даже на ее западных окраинах, однако - очень хорошей, великолепной, если оценивать ее по меркам соседнего королевства Бо Ин, до которого отсюда почти рукой подать. От дороги то и дело брызгают во все стороны тропинки, ведущие, надо думать, к пастбищам, к покосам, к огородам, в лес, в горы, к озеру... А к озеру этих тропинок... враз и не сосчитать. Я знаю эти места, бывал еще до того, как здесь деревня возникла, в озере купался и рыбу ловил. Глубокое, холодное, мощное озеро, обязательно следует его навестить... Прямо сегодня, сейчас - а зачем откладывать? Когда я рыбкой в последний раз лакомился? Хм... пожалуй, по рыбке я соскучился, надо бы отведать завтра или послезавтра...
       - Доброму человеку доброго дня. Далеко ли путь держишь, незнакомец?
       Ш-шух - и мягко выступили из высокой травы трое: старший впереди, двое за ним, один, который слева, чуть поближе, а тот что справа - чуть подальше. Грамотно расположились, это чтобы друг другу не мешать пользоваться всякого рода предметами и, в то же время, не дать противнику - сиречь мне - использовать даже крохотную выгоду одинакового расстояния до каждого из них...
       Я их еще раньше учуял, но не могу не отметить - все трое воины, толковые, хорошо обученные, прятались и вели меня как надо. Так на то она и есть - приграничная стража, такой она и должна быть! Застава их где-то неподалеку от деревни, но обязательно вне ее. И уж можно поручиться, что к заставе той ни одна тропка не ведет, небось, даже девки шныряют туда всякий раз по разному, дабы следа не оставить, ибо у всех жителей местных с молоком матери впитано ощущение границы... Полагаю, Кавотя Пышка потому и умаялась дорогу к двоюродному брату переходить, что попутно сделала небольшой крюк до заставы, или до ближайшего дозора и донесла на меня.
       - И вам всего наилучшего. А путь я никуда не держу, так, прогуливаюсь на свежем воздухе.
       - Уж чего-чего, а воздуха у нас хватает. Кто таков, за какими надобностями сюда? Стой. Разговаривай негромко, лапами не вздумай шевелить, даже пальцами, не то умрешь. Повторять не будем, шутить и шутки терпеть не будем, отвечай с толком и без заминок.
       Это точно: заминки в таких вот встречах с дозором приграничной стражи кончаются плохо. Иногда и не без ошибок выходит: попадется человек невинный, но заика, либо суетливый - и нет заики! Однако гораздо чаще ошибались бы стражники, если б медлили, поэтому от ошибок первого рода есть у них мощнейшая защита, лично императорами установленная: пограничный Устав. Действуя по оному, стража может не бояться гнева и мести даже весьма высокопоставленных особ. Лишь на одном рубеже громадной империи отсутствуют заставы приграничной стражи, а именно в уделе маркизов Короны, ибо там свои стражи будь здоров! Мягко говоря - не хуже имперских. Молодцы стражники: прежде чем служебные вопросы мне задавать, мгновенно проверили пустыми приветствиями: не глухонемой ли я, не слабоумный ли, не вспугнут ли? Хм... Я и так знал, заранее определил для себя, как буду поступать, но, все же, для очистки совести взвесил разумом и другое развитие событий: может, принять бой, зарубить одного, другого и в деле поглядеть - что тут за застава такая? Но подобное мальчишество неуместно, вдобавок и хлопоты начнутся вместо мирных деревенских будней, никому не нужная суета, да и вообще... Поэтому я тихо, одним усилием разума, приколдовал себе необходимую пайзу и полномочия.
       - Все ответы у меня на поясе, на полпяди слева от пряжки, в набалдашнике рукояти кнута. Осторожно провернуть против солнца два раза, там пайза.
       Старшему из стражей даже молча кивать не понадобилось, каждый знал свой расчет: средний (по расстоянию от меня) страж перебежал мне за спину, осторожно, стараясь не касаться лишнего, протянул левую руку, нащупал рукоять кнута и достал пайзу. Потом точно так же отпрянул от меня и вернулся, но не на свое место, а на место старшего, в то время как тот отступил на шаг - пайза уже была у него в руке - и стал рассматривать добытое. Рассматривал он и обычным, воинским зрением, и магическим, колдовским - надо же: и в провинции, на глухих заставах, попадаются способные колдунишки! Этот - весьма неплох, пусть и неотесан. Всякий раз удивляюсь тому, как беспечно и наобум судьба распоряжается врожденными способностями... И опять они разменялись местами, старший возвращает мне пайзу, с уважением, но без угодливости:
       - Каро Илесай, десятник пограничной стражи! Готов оказать содействие!
       - Ратник черная рубашка, Зиэль. Содействие мне понадобится, и на первых порах оно будет таким: не мешать. Хожу, брожу, смотрю. Деревенских не посвящать. Завтра или послезавтра выйду на старшего заставы, по делу. Вот так пока.
       - Хорошо. Места знакомы? Проводить, подсказать?
       - Более чем знакомы. Можете следить, можете не следить, я не против, хотя предпочел бы второе. Разве что близко не подходите и ни во что не вмешивайтесь. Условились, Каро Илесай?
       - Да, Зиэль. Не будем следить. Я оповещу остальные дозоры и доложу старшему заставы. Удачи!
       Воины растворились в высоченных травяных зарослях, словно и не было никого. Четвертый, который тишайше сидел в засаде со стрелой на тетиве, сверля мой затылок и правый висок внимательным взглядом, даже и показываться не стал, спрыгнул из "гнезда" и за остальными побежал - молодцы ребята! Надежная защита границам, но, увы, только не в этот раз. Смертные - это всего лишь смертные, даже мне придется попотеть, когда оно нагрянет...
       Ложбинка сменилась подъемом-тягунцом, высокие травы сосняком-редколесьем, лес и небосвод распахнулись вдруг, словно бы говоря мне с улыбкой:
       - Ты хотел озеро - вот оно!
       Я стоял на небольшом лысом пригорке, в сотне полных шагов от озера и всей грудью вдыхал ту особую осеннюю свежесть, прельстительную смесь хвойного запаха, прелой листвы, чуть отогревшейся к полудню почвы... Легкий ветерок помогал мне в этом и я даже пощекотал ему двумя пальцами прозрачное брюшко, в знак признательности. Ветерок захихикал и закрутился на месте, пытаясь обернуться вихрем - силенок не хватило.
       - Здорово, синеглазое! Соленым не стало ли?
       Озеро Поднебесное, самое крупное из пяти озер, окружающих гору Безголовую, было действительно немалых размеров, долгих локтей этак сорок в поперечнике, глубокое, все в рябинках крохотных островов, особенно по западной его стороне. Чем оно мне особенно нравилось, так это цветом: обычно все озера мутноватых оттенков, как правило это переливы серого и бурого, иногда с прозеленью от тины и водорослей, а Поднебесное - словно океан вдали от берега: темное, тоже почти серое, но стоит вглядеться - темно-синее, благородное, глубокое... Мне очень нравится смотреть на отражение Безголовой в этом озере: иногда, в прозрачный безоблачный день, я, нарочно для этого, мастерил себе плот или лодку, добирался до одного из островков, пристраивался поудобнее и созерцал, единственный сознательный знаток и ценитель ее красоты на долгие столетия вокруг, ибо людей сии пределы еще не знали...
       - Не стало, говоришь? Сейчас проверим на вкус.
       Сказано сделано: я мальчишескими прыжками примчался к песчаной кромке и осторожно, стараясь не взбалтывать муть, зашел в озеро по самые отвороты сапог. Нет, пить я, конечно же, озерную воду не стал, у меня во фляге кипяченая имеется, но понюхал и лизнул, лоб и щеки протер - это я так с Поднебесным заново знакомлюсь. Чтобы без приключений для желудка пить озерную воду - надо черпать ее подальше от берега, да и то от привкуса тины и водорослей не избавиться - ибо не горный ключ... Я бы мог пить даже из грязной лужи без ущерба для себя, но, вот, стараюсь держаться поближе к обычному человеческому, если для иного нет уважительных причин.
       Озеро плеснуло, попыталось мелкою волной полюбопытствовать - что у меня там в сапогах? Нет, дружок, нафья шкура надежный защитник от сырости, у меня даже ноги не потеют в этой обуви.
       - Хитрое какое! Нечего делать тебе в моих портянках. Главным я доволен: вода пресная, стало быть, Вараман не дотянулся до тебя своим влиянием. Хвалю.
       Вараман - если кто не знает - это бог Океана и морей. Иногда я дразню его Соленым, но почти всегда мои попытки задразнить его до ярости оказываются пустыми, бесполезными. Надобно сказать, ленивее и безалабернее бога я еще не встречал! Чтобы он вышел из своего дремотного безделья и взялся чудить в образе смертного - это такие невероятные обстоятельства нужны, что... Короче говоря, подобное случается предельно редко, а обычно Вараман проводит свою долю вечности в безучастном созерцании суетливого неба над собою, либо соревнуясь в неподвижности с тихими водами, лежа на глубоком океанском дне...
       Итак, озеро. А почему бы и нет? Поскольку озеро Поднебесное как бы ничье, то будет занятным, если я на краткое время вселюсь в него! То есть, конечно же, становиться водяным я не собираюсь, но вдохнуть в озеро часть сути своей - забавно. В итоге не я стану частью озера, но как бы напротив: оно станет частичкою меня. Ибо так устроено в этом справедливейшем из миров: кто слабее - тот и снедь. На такие штуки я пускаюсь редко, ведь я же все-таки решил, что я человек, но уж если есть вероятность, даже предчувствие, что я присутствую при закате этого мира, если я прощаюсь с ним навеки, то... могу себе позволить. Хочу себе позволить. Да будет так!
       И стало так. Первый миг довоплощения очень неприятен мне, я как бы становлюсь на несколько шагов поближе... как бы это сказать... к праху, к сору бытия, к слиянию с природой, с которой я вовсе не собираюсь сливаться! Но... притерпеться, пообвыкнуться - оно вроде как и забавно. Целый ворох пониманий стал мне вдруг доступен, в виде очень странной смеси человеческих и внечеловеческих чувствований... Подрагиваю мелкой рябью на поверхности - нежусь... чем я там нежусь... грудью... пузом... лицом?.. - в мягкой донной грязи... С этого края меня греют солнечные лучи... и с этого тоже... а вперемежку - дожди молотят... Донные ключи освежают меня, ледяные и невероятно чистые... Несчетное количество живности трепещет, суетится, охотится, умирает, рождается... во мне и вне меня... сиречь по краям озера и в глубинах его... Потом разберем все по полочкам, сейчас некогда, сейчас будет встреча! Пусть эти знания не мешают мне оставаться человеком, но являются предо мною, когда это надобно и в достаточных количествах. Да будет так!
       А кто это двое, что идут вдоль северного озерного бока моего и прямо ко мне, к человечку?.. Занятно. Выглядят как люди, но ни стражи пограничные, ни хищники голодные, ни птеры пугливые их не замечают... Две молодые женщины. Нарядно одетые, привлекательные, жизнерадостные, беззаботные... Знатные сударыни, если судить по обилию украшений и покрою одежд. Поразительно чутьистые: стоило мне чуть ускориться, пойти в противоположную от них сторону, как и они наддали! От таких и цераптор не убежит... Угу.
       - О! Сожри меня боги! Что делают здесь, в этой пустынной местности, две благородные сударыни? Да такие красавицы! Ужели случилось что-то гнусное, и вы остались одни, без опеки и защиты?
       Одна из них, вроде как первая по старшинству и силе, жалобно взглянула на меня своими чудными фиалковыми, полными слез глазами, однако нашла в себе силы очаровательно улыбнуться:
       - Грозный ратник! Признаться, мы с подругой слегка заблудились во время прогулки, и ныне томимы страхом, усталостью и жаждой. Надеюсь, ты не причинишь нам вреда?
       - Если чувство горячей любви и беззаветного восхищения, сударыни, способны причинить вред, то не зарекаюсь от этого! - проорал я чуть ли не в две трети от своего человеческого голоса и застучал кулаком в грудь, - от всех остальных опасностей, включая врагов человеческих, демонов и зверей вас защитят мой меч и моя честь! Хотите, я разведу костер - и вы отдохнете, отогреетесь подле него, покуда я не придумаю, как быть дальше?
       - Ах, чистосердный ратник! Мы счастливы будем вверить свою честь и безопасность в столь надежные руки. Мы с радостью отдохнем немножко...
       Сушняку полно, песочек плотный и ровный, ширк-ширк кремешками - вот и костерок. Я подтащил два плоских камня, подсыпал сухих водорослей, помягче и почище, девицы сверху тряпки какие-то шелковые надстелили - отдыхаем.
       Вдруг одна из них, которая Тиги (младшая назвалась Ори), достает из поясного мешочка зернь и предлагает развлечься, в кости поиграть, благо, как она заметила, прямо у наших ног ровнехонькая природная площадочка на макушке врытого в песок плоского валуна! Зернь самого высшего разряда, в три кубика, причем, только одна из костей собственно кубик, а две другие состоят из двенадцати и двадцати граней соответственно. Грани правильные, у двенадцатигранника это пятиугольники, а у двадцатигранника треугольники. Любой нормальный человек, пусть даже тупой ратник вроде меня, несказанно изумился бы столь странному предложению при столь странных обстоятельствах, но я уже почувствовал на себе могучие, необоримые чары, исходящие из обеих красоток, и здраво мыслить, а значит, и сопротивляться, не мог. Вернее, не захотел. Демониц я бы уже порубил, не вступая в игру, на такие вот кубики, но этих двоих я узнал и даже обрадовался предстоящему невинному приключению: старшая - это богиня Погоды Тигут, самая лживая и неверная из богинь, а вторая - богиня воздуха и ветров Орига, тоже та еще баловница и шалопайка... Обе не ждали худого для себя, и я остался неузнанным.
       Но вот же дурень, почти все деньги оставил на постое!.. Пришлось исподтишка добавить в кошель золота и самоцветов, в виде монет и украшений.
       Взялись играть. От себя - я кости мечу, от них - богиня Тигут, в миру сударыня Тиги. Девицам везло, а я начал горячиться, подпрыгивать, иногда и в подсчетах ошибался... Туда, сюда - все что было в кошеле - профукал, вплоть до медной и серебряной мелочи по карманам! На что дальше играть? На оружие я отказался наотрез. Богини поочередно потрогали чувствами волю мою, посовещались быстрыми взглядами - ничего не поделать с человечком, сие надо силою ломать, а от этого испарится и веселье, и удовольствие. Все должно быть добровольно. Пришлось мне поставить самого себя, на рабство и вечное владение. Раскинули кости в последний раз... И вдруг мне повезло! У Тиги восемнадцать на треугольниках - а у меня двадцать!
       И еще раз! У Тиги двадцать на треугольниках - и у меня двадцать, но у меня на пятиугольниках красное, против ее желтого! И еще... У Тиги двадцать на треугольниках и черное на пятиугольниках, и у меня тоже, но у нее на квадрате серебро, а у меня железо!
       Им бы задуматься - отчего это у всемогущих богинь зернь вдруг засвоевольничала, но я тоже исподволь вдохнул в одну и вторую некоторую умственную безмятежность...
       - Что, крошки, на раздевание продолжим, коли ставить нечего?
       - Нет!
       - Нет!
       Куда и любезность их пропала, и нежность в голосах... Какие резкие девчонки!
       - Н-ну, тогда... Тиги, поставь-ка ты Ори на кон? Вот против этого смарагда?
       - Как это?
       - Ты с ума сошел, сме... ратник?
       - Да не в рабство же, а это... ну... на один разик?
       Смотрю, задумалась Тиги моя, на краткое мгновение, но все же... Однако, видимо, где-то я вожжи ослабил, или с наглостью пережал...
       - Тиги, опомнись! Это же не человек, он на нас морок наслал!
       Как отпрыгнут обе от меня - и наперекрест взглядами впились! Да уж не колдовскими, а во всю свою божественную мощь! От этого я не стал запираться, во всем необходимо соблюдать меру.
       - Ой-й, это же Зиэль! - воскликнула Орига и покраснела, видимо представила себя проигранной в мою пользу.
       - Ах, это ты, отец зла! - Тигут широко ощерилась и стала вдруг не многим красивее Уманы, отвратительной богини подземных вод. Орига следила за собой получше и осталась красавицей.
       - Кто отец зла - я отец зла?
       - Именно ты. Воплощение лжи, негодяй!
       - Угу, а вы обе - принцессы добра! Кто мне глаза отводил фальшивой зернью? Кто пытался ввергнуть меня в пучину порока и поставить на кон непродаваемое и неразменное? В то время как я, надрываясь из последних сил, добывал для вас обеих свет, тепло и уют? И готов был биться против опасных зверей, беззаветно защищая...
       - Хватит, Зиэль, прекрати шутовать. - Тигут поморщилась, вероятно, от отвращения, вызванного необходимостью произнести мое имя вслух. - Скажи лучше, что ты здесь делаешь?
       - А вы что здесь делаете? - в свою очередь поинтересовался я. - Мне-то скрывать нечего, я человек прямой и простодушный, пришел вот, на Морево полюбоваться. Что-то подсказывает мне, что оно и сюда нагрянет.
       Богини опять переглянулись.
       - Морево? Хм... Вполне возможно, что на сей раз ты не врешь, ибо мы тоже ощущаем странное здесь... И не только здесь...
       - Не вру, бескорыстно обманывать кого-либо не в моих привычках. Грядет, и очень скоро. Послушайте, сударыни, у меня к вам есть предложение...
       - Какое предложение?
       - Не желаем знать твоих предложений! Ори, не слушай его! Он опутывает!..
       - Я устою!..
       - Он врет!..
       Загалдели мои богинюшки, словно простолюдинки на шиханском базаре... Но я громче могу.
       - Тихо! - От гласа моего с близлежащих сосен посыпалась живая хвоя, вперемежку с корой и белками. - Суть предложения: оставайтесь здесь, со мною, или неподалеку от меня - и встретим напасть вместе. Если мы его переборем, пресловутое Морево, получим немалые выгоды...
       - При чем тут выгоды!
       - Какие еще выгоды?
       - А такие. Во-первых, развлечемся, а во-вторых - будет нам всем бесконечная благодарность от спасенных смертных.
       - Нам нет никакого дела до участи смертных и благодарности от них. Ори, не слушай его, не поддавайся! Вспомни: Матушка запретила нам иметь с ним дело и даже просто беседовать... Бежим!
       Ф-фых! - и исчезли мои собеседницы, богини Тигут и Орига.
       А я остался.
      
      
       Г Л А В А 6
      
      
       Любовь, любоваться, любо... Любой ратник знает множество солдатских песен. Почти все они веселые, бодрые, громкие, ибо предназначены вдохновлять воинов на стойкость и удаль, на чувство локтя, чтобы с их помощью коротать время на марше, чтобы шагать в ногу, соблюдать строй. Среди песен, однако, попадаются и грустные, так сказать, бивачные, либо поминальные. Поют в походах и о любви, но реже и довольно грубо. А в простой, мирной жизни, ровно наоборот: веселых песен не так уж и много, зато нежную любовь и горькую разлуку воспевают и стар, и млад.
       Я пытался для себя разобраться со всеми видами любовей, чтобы понять их суть, если уж сам ни одну прочувствовать не могу... Любовь плотская, между мужскими и женскими половинками человечества, любовь к отпрыскам и к родителям, любовь к местам своего рождения и проживания, любовь к жареному мясу, любовь к оружию...
       Мне нравится испытывать в деле хорошее оружие, я с удовольствием пожираю пищу - но любовь ли это, строго говоря? Вне всякого сомнения - нет, не любовь, ибо я легко могу обойтись без всего этого, взамен обжорства - извлекать радость из постов и созерцаний, взамен воинских упражнений с мечом - постигать таинства круговорота воды в природе... Продолжим. Как я уже упоминал, место и время моего рождения мне известны только в самых общих чертах: Вселенная, Когда-то. Предков и потомков своих я знать не знаю, не хочу знать, и никогда не имел. Хотя... насчет потомков... может быть, когда-нибудь... для забавы... или еще для каких прихотей... Но сегодня - мимо, мимо и мимо. Остается главная любовь, то есть та, о которой песен, стихов, былин и романов сложено больше, чем звуков и слов во всех солдатских маршевых кричалках-вопилках.
       - Была ли любовь у меня?
       - Нет, не любил, повторяю: не дано. Как это так - все радости жизни, включая сон, пищу, науки, вино, созерцания, веселье и драки, променять на хныканья и воздыхания невесть по кому? По телесным прелестям и умственным способностям одной из тысячи тысяч девиц, имя каждой из которых следует забывать уже на утро (а еще лучше и вовсе не знать)? Нет, сие невозможно, это против натуры моей, против разума! Людям еще простительно, для них понятия "вечность" и "до утра" - это почти одно и то же, а вот мне...
       Припоминаю, не так уж и давно сие было: вцепилась в меня одна смазливая трактирная шлюшка, с которой мы весело мотали мои денежки, честно заработанные в грабительском походе барона Камбора, по прозвищу Корявый, деда нынешнего барона, вдоль по западным границам, в пределах империи, во владениях соседей, и вне ее... Бойкая такая и по-настоящему добросердечная и, я бы сказал, почти бескорыстная. Все было расчудесно, до той поры, пока не пришло мне в голову прогуляться в теплые северные края, на взморье. Вот где слезы-то побежали!.. Уж как она упрашивала взять ее с собою, выкупить от хозяев, клялась, что бросит прежнее ремесло и станет благонравной, для меня единственной... Зачем мне море за тридевять земель? - когда вот оно, соленое, уже здесь наплакано, и ехать никуда не надобно... Впору было ей поверить... В конце-концов условились, что она будет ждать, сколько понадобится, а я непременно ее навещу... То, се, закрутился в походах и приключениях, а век-то человеческий короток! - Лет сто, сто пятьдесят миновало, пока я увидел ее в следующий раз, кстати сказать, тоже на северном морском побережье, и она уж была старушкой-служанкой при людях чужих, где-то там, на краю света, на обочине жизни, маленькой, высохшей, уродливой, одинокой, никому не нужной... в том числе и мне. Полагаю, и она меня забыла напрочь, впрочем... не проверял, не удосужился проверить. Вот вам и страсть - ну и что с нее, кому она пользу и радость принесла? Но случись этакое чудо, вселись в меня демон любви - хлопотно же ему придется: то и дело мне, вечно молодому, новый предмет обожания подыскивать! А с прежними как прикажете поступать?
       В свое время знатные придворные сударыни завели обычай, прочно в империи прижившийся: цветы не только на клумбах и в оранжереях высаживать, но и ставить в нарочно для этого приготовленные кувшины, у себя в горницах и будуарах: сегодня у нее розы, завтра левкои, послезавтра еще что...
       "Ах, ах! Как прекрасен этот ирис! Вы только взгляните! Ах, какой тонкий восхитительный аромат от этой дикой розы!.." Поахали, повосхищались - а к вечеру слуги сию радость выбросили вон, в выгребную яму, ибо срезанный цветок уже увял, потерял прелесть и свежесть и вообще надоел. Вот и для меня женская красота и молодость вроде того цветка-ододневки на груди у юной красавицы: порадовался наскоро, побрезговал наметившимся увяданием, выбросил вон - и забыл за ненадобностью. Как можно любить позавчерашнюю хризантему? Когда их свежих предо мною - нескончаемое поле? Прекрасных, но примерно одинаковых, по большому-то счету? Вот и вся любовь между смертной и бессмертным. Можно рассмотреть дело с другой стороны, только итог от этого слаще не станет. К примеру, если бы я был глупец, или мучитель, я бы мог расщедриться и подарить вечную молодость какой-нибудь очередной подружке... Точнее скажем: не вечную, а неопределенно долгую молодость, лет этак на тысячу, две, три... Думаю, и одной тысячи хватило бы с избытком, чтобы подруга моя, этим даром якобы осчастливленная, превратилась бы в угрюмую и совершенно непереносимую безумную старую каргу, с внешностью двадцатилетней красотки. Родственников у нее нет, друзей и подружек нет, все давно вымерли, доброжелателей нет - одни завистники и злоумышленники, говорить не с кем и не о чем, ибо она еще восемьсот лет назад сказала и услышала все, что могла и хотела... Ну и друг другу мы изрядно приелись за это тысячелетие... Можно было бы разбежаться в разные стороны света, чтобы не надоедать далее, но тогда при чем тут любовь? Раз уж решили ворковать - сердце напротив сердца - нужно продолжать опыт до победного конца... Нет, я такого ни разу не пробовал, но заранее знаю насквозь - как событиям дальше суждено развиваться. В итоге сама бы утопилась, или я бы ее прирезал - второе более вероятно. Чтобы такое бремя нести - вечную молодость - нужно быть богинею: хладной, равнодушной, терпеливой, одинокой, весьма выборочно обремененной человеческими свойствами... среди которых чувству любви места нет и быть не может... Смертной женщине просто не дано стать стервой подобного размаха, непременно свихнется и задохнется под охапкой сгнивших цветов, сиречь страстей, накопленных за предыдущую, все равно коротенькую жизнюшку... В богиню же смертный мужчина все-таки способен влюбиться, и даже навеки, ибо ему вполне может улыбнуться удача, в виде скорой смерти, и он просто не успеет узнать получше предмет своих воздыханий.
       Ну а если представить такую забавную занозу: я в смертную влюблен, а она в меня нет? Чушь, постыдная чушь: что такого особенного может быть в тепленьком комочке ненадежной женской плоти, чего бы я в дальнейшем не мог получить от сотен и тысяч ей подобных, и чего до этого от них не получал? Утех, знаний, хорошего настроения, вкусно приготовленного обеда? Не понимаю.
       Земная же действительность сурова и безжалостна: куда деваться от любви простому человечишке? - они без этого не могут, особенно девицы и бабы. И мужчины не лучше, и они еще проще... Нет, это не мое.
       - Кавотя!..
       - Здесь я, господин Зиэль, вот она я!
       - Ты думаешь, если я хорошо выспался и секиру из спальни не взял, то мне к завтраку можно подавать любую дрянь вместо вина? Теплое, скисшее, с мухами?
       - Ой!... Прошу простить!.. Пощадите, сиятельный господин... А мухи-то... Нету там мух...
       Эх... Недаром сказано кощунником-поэтом: "В провинции и боги простоваты..." Кавотя моя все поняла буквально: обследовала содержимое кубка и кувшина и даже вино прихлебнула, и теперь стоит предо мною, вся в недоумении, дескать, нет ни одной мухи ни там, ни тут, а вино отнюдь не скисшее... Капризничает постоялец, самодурствует с утра, заскучал, видать...
       - Я говорю: теплое вино! В то время как мы о холодном уславливались. Понятно теперь? Усвоила суть моих иносказаний?
       - А-а!.. А я-то... Думаю, с утра-то потеплее - оно уместнее... Сей миг из погреба ледяного принесу. Поняла, поняла... А то я гляжу - нету там мух... - Как увидела Кавотя, что рука моя на поясе шарится, кнут высвобождает, так и перестала объясняться и оправдываться, бросилась опрометью за двери, плеща вином в кувшине и дряблыми телесами. Трактирщица, в знак величайшего почтения, лично мне прислуживает, сама блюда носит, сама со стола вытирает, не доверяет слугам тонкостей обращения с высоким гостем, важным постояльцем. Видимо, слух о том, что я вчера успешно прошел проверку перед местными стражами границы, еще более укрепили Кавотино доверие ко мне: в лепешку расшибиться готова. Ну, а как же - такой видный мужчина, да весь при деньгах!.. Да что там деньги?! Бьюсь об заклад - знает Кавотя Пышка про золотую пайзу имперского посланника, но пытается делать вид, что ей сие неведомо, что она по долгу кабацкой службы этак передо мною лебезит.
       Устроился я в деревне вполне удобно: выспался, то есть, до самого утра обследовал боками и спиной спальное ложе в доме двоюродного брата трактирщицы: мягко, чисто; а как утром вышел на двор, умываться да бороду причесывать, так и Кавотя Пышка, углядев меня через дорогу, принялась слуг шпынять, да с завтраком суетиться. Я ей велел сотворить мне кашу, с молоком и с маслом, и обычных трактирных закусок-заедок к ней.
       - Как ваша деревня называется? Подгорная?
       - Да Краюшкою и зовут, господин Зиэль, потому как мы-то все у империи на самом краю приспособились жить. А про Подгорную и не слыхивали. Краюшка и Краюшка. Так и в налоговых свитках записана.
       - Угу. Яйца - всмятку, вкрутую?
       - Точь-в-точь угадали: вкрутую, весь пяток. Давеча дикая цераптиха повадилась вдоль деревни крутиться, тогда еще последние теплые деньки стояли, да вдруг совершенно не ко времени взяла и снесла потомство-то, снесла и в песок-то закопала, ну, прямо возле сарая, что над оврагом у опушки. А сама охотиться побежала. Ну и мы, ясен след, это дело-то заприметили, вырыли яйца, в лукошко их и в погреб, на ледник. Полный урожай - более сорока яиц, и ни одного плохого! Ни у кого до самой весны свеженьких не будет - а у нас есть!
       - Хорошо. Слышь, Кавотя, а на западной стороне считают и подают не по пятку, а полудюжинами.
       Кавотя смешалась, не зная, как на это правильно ответить.
       - Странно. И-их, господин Зиэль, да мало ли дивного на свете, а вот у нас - так.
       Беседовать с Кавотей Пышкой мне нравится. Уж не знаю, как столь простодушные бабки прорываются в трактирщицы, разве что через наследство от мужа, но - что на лице, как говорится, то и за пазухой. И характер не вредный: из всех сплетен, что она мне настрекотала - редко для кого порочащие слова у нее нашлись, со всеми-то она в хороших...
       Завтракал я долго, Кавотю от себя не отпускал, и она покорно, по-моему - даже с радостью, развлекала меня болтовней. От нее узнал я и где лучше охотиться в окрестностях, и сколько молодух не замужем, и сколько из них "под сердцем носят", и от кого...
       Рассказала о караванах с товарами, которые к ним завозят с обеих сторон границы, и о бессовестных купцах, готовых три шкуры с сельчан содрать за свой дрянной товарец: вот тут она развернулась, всем офеням поименно досталось - не проклятий, до этого она не дошла, но - нехороших пожеланий... Думает, небось, что я и по торговым делам имею право порядки наводить: на этих прицыкну, тем пайзой пригрожу - вот и скинут цены до справедливости...
       - ...да что-то вдруг исчезли все, как ветром слизнуло... Не идут и не идут - и те не идут, и наши не возвращаются... с чего бы?
       С того бы. Полагаю, некому из княжества Бо Ин сюда идти и возвращаться. Впрочем, проверим на днях. Может, взять да отогнать всю деревню, вместе со скарбом и живностью, подальше за Безголовую, вглубь Империи? Пока еще время есть? Пайзу необходимую я себе приколдую, такую, что и здешний наместник земные поклоны класть начнет... Ну, а дальше? Там, на западе, то же самое будет, если я не ошибаюсь в расчетах... Да... Стоит только озаботиться людишкиными делами, так сразу чувствуешь себя словно в хомуте и при оглоблях. Подожду с решениями.
       - ...ой, да врет она, Кавотя, врет - а вы все и уши развесили! Верховная жрица при Умане! Таких верховных жриц по империи - что тараканов по деревням: жила при захолустном храме, сама, небось, и дала слабину с озорником, наблудила, по глупости, или от юности, из послушниц ее поперли, вот она теперь и страдает - едва-едва не великая жрица, жертва чужого коварства, безвинно поруганная и навеки изгнанная. Врет, к шаману не ходи - врет.
       - Ну-к... может оно и так, господин Зиэль, а только живет она отдельно, едва ли не ведьмою, на отшибе - и мужчин на дух не переносит! Особливо тех, кто с оружием, ратников, стражников, дворян. Так что вы... это... одним словом, я остерегла - а дальше вы как сами знаете.
       Между делом Кавотя рассказала ненужные мне подробности о пришлой колдунье, женщине молодых лет, которая не так давно поселилась в этих краях, не в самой деревне, а в стороне, в заброшенной лесной избушке. Деревенские мужики не раз порывались прикончить ее самосудом... - за что? За очень вредный норов и ненависть к мужскому полу, а саму избушку сжечь, но деревенские бабы дружно стали на защиту колдуньи, потому что та надежно лечила от женских хворей, да и в травах хорошо понимала, скотину домашнюю пользовала, погоду предсказывала. Колдунья совсем немного брала за свои труды, только то, что бабы ей добровольно приносили: кто утку, кто кореньев на зиму, кто рыбы вяленой, кто хлеба, кто полотна одежного, домотканого... Обычная история, я тысячу подобных слышал и знаю, все они скроены на одну колодку. С обязательными вкраплениями красивостей и великосветских тайн, как их понимают смерды на селе.
       - Так она, небось, из знатной дворянской семьи? Сударыня имперской крови? Презрела все и бежала куда глаза глядят?
       Простодушная Кавотя в ответ на мою насмешку вытаращила, насколько сумела, взор из жирных щек:
       - Ой! Так вы о ней слышали! А я-то дура старая, знай себе тарахчу... О-й-йй! - Глазки у Кавоти Пышки распахнулись еще шире, выкатились из всех пределов, "ейной" природой отмеренных, еще вот-вот - как у обычных людей станут размером... Ба, да это к ней догадка пришла на мой счет: что это я не просто так, а за таинственной колдуньей знатного происхождения сюда послан, неосторожными словами выдав предмет своей настоящей заботы...
       - Остынь, Кавотя Пышка! На, вот, хлебни винца... Пей, я сказал! - Кавотя осторожным шагом ковыльнула к столу, насколько ей пузо позволило, и выполнила приказ: опорожнила половину небольшой кружки с имперским вином, что я ей собственноручно плеснул. - Выпила? Впредь головой работай, а не иным местом, прежде чем всякую бредовую чушь выдумывать. Мне на твою распутницу ведьму начхать с высокого хвоща, знать ее не знаю и видеть не желаю, а просто - как услышал я насчет Верховной жрицы и злых мужчинах, низвергнувших ее с невиданных высот, так мне все с нею предельно ясно-понятно стало: всем этим полупомешанным дурам до седых волос не дают покоя мечты и сказки о собственном княжеском происхождении, да об утраченной милости богов. А легковерные людишки и рады рты разевать, поить-кормить невесть кого, любую мошенницу, любого проходимца, лишь бы у нее или у него язык позвонче подвешен был!
       Произнес я разоблачительную речь и стал постепенно сворачивать утреннюю трапезу, доедать надкушенное, допивать налитое, дабы, выйдя сытым из-за стола, с большим толком использовать разгорающиеся будни. Речь речью, но, несмотря на все мои отнекивания, к вечеру я бы точно стал героем легенды, внезапно проклюнувшейся в голове у трактирщицы Кавоти: дескать, мол, ратник столичный, тайным образом за колдуньей прибыл, во Дворец повезет... Или того бы хуже выдумала старая, что-нибудь насчет вновь обретенной любви, но - к счастью - этому помешало мелкое чудо, из разряда тех нечаянных чудес, что сплошь и рядом случаются в скукоженных горами и лесами просторах скудного деревенского бытия... Дверь стукнула и в зал вошла та самая ведьма, о которой мы с трактирщицей беседовали - вот только что, языки остыть не успели. Кавотя верно описала возраст: да, тетка совсем не старая, можно сказать, девица, однако внешность ее не произвела на меня хоть сколько-нибудь приятного впечатления, ибо если и были в ней следы красоты - то полунищенское существование деревенской ведьмы надежно их стерло: волосы тусклые, с обильной проседью, даже кожаная шапка-ушанка не способна была скрыть того, как плохо они расчесаны, под глазами водянистые мешки - это от неумеренного употребления сильнодействующих снадобий и от частых слез, платье чистое, но бесформенное, душегрейка не по росту, башмаки... Под юбкой не видать, но, тем не менее, сомневаться не приходиться, что это отнюдь не кожаные дворянские туфельки, судя по деревянному стуку при ходьбе...
       - Что тебе, Малина, что усердная моя? Уксусу? Сейчас сделаем, у меня и кувшинчик подготовлен. Хлеба? Вот коврига, серый, нарочно для тебя отложила. А что, Малина, снегу с Шапки не принесет ли, на ночь глядя? Как видишь? Что-то ветер оттудова с утра?
       Колдунья Малина - это ее трактирщица назвала таким несколько странным для ведьм и колдуний прозвищем, старалась говорить вполголоса, почти шепотом, не глядя в мою сторону, да только все ее усилия не привлекать к себе постороннего внимания разбивались о громкоголосую Кавотю Пышку.
       - Один только миг, сиятельный господин Зиэль, я вас умоляю! Отпущу товар и вернусь, я быстро!
       Уверен, что Кавотя не осмелилась бы покидать боевой пост при моей особе, если бы не рассчитывала таким "прехитрым" способом снискать мое расположение: мол, не кому-нибудь кинулась угождать, а той... которая... Ошиблась, Пышка, сия жертва собственной страсти и чужих злокозненностей даже любопытства у меня не вызвала...
       Все же, сугубо из вежливости и от нечего делать, я решил встрять в разговор, но, как сразу же выяснилось, совершенно зря.
       - Кавотя, ты это... Хлеб и уксус - оно, конечно, хорошо, но добавь еще чего-нибудь, за мой счет... Не желаешь ли испить сладенького вина, либо взвару, а, красотка? Кавотя, заверни ей засахаренных фруктов...
       При этих бесцеремонных, однако, вполне доброжелательных словах, колдунья Малина взвилась как разъяренная змея, куда и сутулость делась! В воздухе полыхнуло нечто вроде слабенькой молнии, колдунья не только выпрямилась, но даже и выгнулась в обратную сторону, почти как наборный лук без тетивы, направила на меня скрюченные пальцы, почти когти. Боги милосердные, страшно-то как. Честно сказать - не ожидал от этой тихони столь яркого пожара чувств.
       - Тварь! Подлая низколобая бородатая тварь!!! - Крик ведьмы перешел в пронзительный визг. - Похотливая гадина! Нежить! Нечисть! Сгинь! Тьфу! - Колдунья набрала воздуху в грудь - и действительно: из перекошенного рта ее вылетел в мою сторону густой плевок, едва не долетев до столешницы. Я даже успел загадать про себя: долетит - зарублю, не долетит - еще послушаю.
       - Ты чего так раскипятилась, красотка? Не хочешь фруктов - возьми рыбца вяленого. Постного не любишь - окорок в дорогу дадим... Да хоть жареного ящера в мешок засунем! Но умоляю: не плюйся больше в мою сторону, не то отвешу тебе такого пинка, что без крыльев долетишь до самой Шапки Бога. Лучше спой нам песню, либо расскажи про завтрашнюю погоду - все пристойнее, чем харкаться в приличном обществе.
       Слышит Кавотя наши с колдуньей беседы и понимает - не пахнет тут посольством из Дворца и пламенным воссоединением двух разбитых сердец, а коли так - лучше втянуть голову в жирные телеса и тихо-тихо присутствовать, едва дыша...
       Колдунья замерла на миг - уж не знаю, расслышала она мои предупреждения, или нет - глаза прикрыла, открыла и дальше шепчет, вроде бы как про себя, но все-таки вслух:
       - Кровью своей, дыханием своим, судьбой своей, сердцем, душой, жизнью - ненавижу! Ненавижу, презираю... Я бы прокляла тебя, презренный, да потрачено проклятье мое... да потрачено без остатка, на такую же мразь в портках... Безмозглый, жирный, подлый... О, как я вас всех ненавижу...
       - О, прекрасная незнакомка! О, как я тебя понимаю! Не хочешь окорока и фруктов - тогда двигай отсюда, да пошевеливайся, утка плевучая, вон, я отсюда вижу: хлеб и уксус тебе приготовлены. Стой!..
       Я хорошо умею командовать ратниками, бабами и даже лошадьми: стоило мне приказать - всего лишь на человеческий голос, без малейшей степени колдовства или магии - остановилась колдунья как вкопанная, быть может, даже сама не понимая - как это она так послушалась вражеского окрика?
       - Что же это мы расстаемся на гнилом ветру, сердитая красавица? Ты хоть скажи, какая погода к вечеру-то будет, видишь, весь трактир тебя слушает, затаив дыханье?
       Весь трактир - это я, трактирщица Кавотя Пышка, да трое ее слуг, из которых двое, как я понял - то ли внуки, то ли внучатые племянники. Не знаю, какой там она была жрицей, пока из-за проступков своих силы не лишилась, но чутье у нее и посейчас отменное: один волосок ей оставалось преступить, чтобы навлечь себе погибель по моей немилости, но она вовремя остановилась, голос мой услышав и правильно разобрав то, что в нем содержалось. Были у красотки Малины губы фиолетовые, а стали иссиня белые, подхватила она невидящей рукою мешок, который ей Кавотя приготовила, деревянным башмаком ткнула в деревянную же дверь и вышла, бормоча про себя нечто такое... сердитое... А может даже и злобное, я решил не прислушиваться - мало ли, осерчаю вдогонку на ее слова, да и того... лишу окрестных баб единственной врачевательницы...
       - А что, Кавотя, всегда она такая, со всеми?
       - Да почти что так, господин Зиэль: не со всеми, а, извиняюсь, с мужиками, к мужчинам она крепко осерчавши.
       - Приодеть, умыть, довесела напоить и замуж выдать! И сразу все ее "серчание" пройдет, как рукой снимет. Впрочем, я ей не жених, не сват и не сводня. Пойду, прогуляюсь. Есть какие-нибудь лодки на озере? На острова хочу сплавать - ох, давненько я не предавался созерцанию. Воин, называется...
       - Есть, как не быть? Там этих лодок-то - от каждого нашего дома, почитай, по две имеются... Любую свободную можно взять, только потом возвернуть на прежнее место желательно. А я уж потом-то расплачусь, господин Зиэль, не сомневайтесь.
       - Не сомневаюсь. На обед - все по твоему усмотрению, но чтобы рыба тоже была, и зелени, зелени разной побольше. И всяких там соусов, подливок, погуще и поострее.
       - Будет исполнено, господин Зиэль!
       И снова я на озере Поднебесном. В этот раз никто не покушался на мою безмятежность, ничто не мешало мне оставаться наедине с собой, почти как когда-то, в очень древнюю пору, еще не знавшую людского делания и присутствия. Вспомнил я, залез в воспоминания и словно бы наяву увидел: в те далекие-предалекие времена не строил я плот и не наколдовывал лодку - зачем, когда некому на меня смотреть, когда лодок-то не было? Я просто шел по озерной глади, аки посуху, а оно, послушное воле моей, умеряло даже мелкие волны под ногами, дабы не спотыкался я о водяные гребешки, но скользил по ним, или бежал без помех... И я бежал, стараясь обогнать круги по воде, вызванные этим же бегом моим, и нагнав - отнюдь не спотыкался, ибо круги сии были невысокими и очень пологими, и тоже очень мягкими и послушными... Сам я также не напоминал человека обликом своим и нимало не грустил по этому поводу... Но, по-моему, и тогда у меня было две ноги... или лапы?.. Не важно, пусть будут две задние лапы. И несколько передних. Предположим - также две, лень сызнова лезть в воспоминания и уточнять.
       Нынче, когда белый свет сплошь заселен царствами-государствами, демонами, зверьем и людишками, сейчас, в данный миг - тоже никто из людей, богов и демонов на меня не смотрит (зверей я не считаю: они не проболтаются), но я благонравно и скромно, как простой смертный, бреду вдоль берега, то и дело забираюсь в камыши, в поисках подходящей лодки, нахожу ее и... Нет, выгребать на простор пока еще рановато - воду надобно вычерпать со дна лодки, что я и делаю с помощью привязанного к борту берестяного ковша... Зачем, не проще ли повелеть маленькой воде самой покинуть лодку и выпрыгнуть в объятия большой воды, сиречь озера? А вот вздумалось мне! Да, захотел, и самодурство здесь ни при чем: раз уж я человек, то я просто обязан держаться по-человечески...
       - Угу! По-человечески он держится! Сейчас рыбы от смеха полопаются! Ты же только и делаешь, что чуть ли не по каждому поводу вылезаешь из человеческой шкуры и машешь во все стороны колдовской и демонической мощью, а то и пуще того...
       - Я, что ли?
       - Ты что ли! Кто богинь напугал? Кто им сознание затуманил, кто их игрою в кости надурил?
       - Они первые начали.
       - Какая разница - кто первый начал? Речь идет о тебе и о твоей способности соблюдать собственные уверения и клятвы.
       - Я очень даже способен, глаза протри и уши прочисть, бурчала! Я уже много тысяч лет ничего такого себе не позволяю... почти ничего.
       - А пайзы себе кто наколдовывал? А кто над Пригорьями летал? А беднягу Камихая кто едва до смерти не забил?..
       Вот так всегда... Я не знаю, что такое совесть, потому что все известные мне людишки, включая бывшего богохульника и грешника, а ныне самого светломудрого и праведного отшельника Санги Бо, так и не сумели мне этого объяснить, но, похоже, отсутствие угрызений совести мне вполне заменяют постоянные перебранки, которые я веду сам с собой...
       Да, нечем крыть: очень часто я совершенно доказательно объясняю самому себе - зачем и для чего я веду человеческий образ жизни, но еще чаще, по самым разным поводам, бывает, что и ничтожным, выпрыгиваю за границы этого самого образа... Как совместить противоречия сии? А запросто: уверен, что разума моего все-таки хватит, чтобы соблюсти необходимую меру того и другого. В чем, в каких считаемых величинах эта необходимость выражается? И опять нет ничего проще: пусть мне будет всегда удобно и любопытно, а жизнь в облике человеческом пусть всегда будет привлекательна и не проста! Вот и вся пропорция. Судей же надо мною нет, чтобы определить, правильную ли я меру сочетания выбрал, или накренился в ту или иную сторону, я сам себе судья - и уж себя в обиду не дам.
       В лодке было предусмотрено всего лишь одно весло, но мне и его хватило, чтобы запросто управляться с этим суденышком, слепленным - не сказать иначе - из прочных и тонких кусков коры. Знаю местности, жители которых также пользуются корою, для строительства пловучих средств, только не склеивают, а сшивают их плотно шнурочками, свитыми из тонких жил, но способ, употребляемый в деревне Краюшке мне нравится больше: клей очень надежен, вода в таким способом построенную лодку вовсе не проникает и рыбаки, уходя на берег, нарочно заливают в нее из озера ковшей с десяток, ибо иначе легчайшая лодочка просто потеряет остойчивость, перевернется от любого ветерка, стоит лишь ему дунуть в корму чуть посильнее обычного. Всю воду я вычерпал, а остатки тряпкою подобрал (каюсь, "нашел" ее в кармане и вынул), а потом, не выжимая, за борт выкинул - уже какие-то мелкие хищные дряни требушат ее под водой... Нет, ошибся, все же-таки это не океан, а мирное озеро: глупые мальки беззубыми носиками в тряпку тычутся, за съедобную тину принимают.
       И вот стою на одном колене, выставив перед собой другое, макаю весло поочередно вправо и влево, мчится моя лодочка бесшумно и беспечно, словно бы радуясь вместе со мною мягкому серому дню, тихим неярким просторам вокруг, Безголовой, которая тысячи и тысячи лет смотрит в свое озерное отражение и не может налюбоваться.
       Мне, что ли, зеркало себе тоже завести? Сугубо для созерцания... но не для простого, а... как бы это поточнее сказать... самопознавательного...
       Плыл я к одному островку - его я еще с берега наметил, но вдруг все перерешил и причалил совсем к другому, которого несколько мгновений назад и на свете-то не было... Вот, и еще один терновый шип мне в задницу: зачем я его создавал, ежели сплошь и рядом всех уверяю, что я простой человек? А затем... Озеро - это озеро, простое и понятное, часть природы. А островок, на котором я сейчас стою - это... Это кусочек особого мира, которого нигде нет, который я только что создал, чтобы в нем уединиться... вернее, отстраниться от всего сущего в мире и остаться один на один с той, с которой мне вздумалось побыть бок о бок некоторое время. Я всегда представляю ее женщиной, хотя это вряд ли имеет хоть малейшее отношение к действительности... Если бы я ее... его мужчиной обозвал - сие было бы точно такой же равновесной чушью.
       Островок крохотный, почти правильно округлый, едва ли пяток полных шагов в поперечнике, но этого пространства более чем достаточно, чтобы разместить на нем что-то вроде избушки из серого камня, без окон и дверей... Явись, дверь. Откройся, дверь. Никаких неожиданностей и чудес: явилось, открылось. За мной закрылось.
       Я вошел, не осматриваясь, и сел, не глядя куда сажусь. Судя по ощущениям седалища - обычная деревянная скамья. Дверной проем исчез и я оказался в замкнутом пространстве, мною же для меня созданном. Никому не дано вторгнуться в это пространство без прямого позволения моего - ни зверю, ни человеку, ни демону, ни богу. Нечто, которое сидит напротив меня, спиною к противоположной стене, отнюдь не является ни одним из перечисленных мною существ, но и ему без приглашения сюда не проникнуть. В то же время даже и этой "странности" не дано отказаться от МОЕГО приглашения. Сидим, молчим. Я бы затруднился объяснить словами - светло в этом помещении, сумерки ли, полный ли мрак? Точно так же трудно обозначить кусочек созданного мною пространства словом помещение... комната... пещера... У этого пространства как бы присутствуют и стены, и потолок, и пол, но спросите меня - из какого материала сотворены они? Снаружи, как я уже говорил - это серый камень, а вот изнутри? Я затруднюсь с ответом, хотя и сам творил. Из пространства же и сделаны, только это, "ограничивающее" отличается от того, которое находится внутри его границ. Скамья - деревянная, это точно, я даже знаю, не глядя, что сделана она из кипариса и служит мне сидением всегда, когда я этого нарочно пожелаю - если, конечно, обстановка позволяет, а "местные" сидения не подходят мне по каким-либо причинам. Я всматриваюсь в ту, которая сидит напротив, и приказываю скамье, что под ней, превратиться в пышный трон с балдахином, и скамья превращается в трон, точь-в-точь такой же, что я видел у правителей княжества Бо Ин. Существо продолжает сидеть, как ни в чем ни бывало, даже не шелохнется, тварь! Только и смотрит на меня из под капюшона... И молчит.
       - Ну-ка, сними капюшон!
       Сняла, ничего такого любопытного, чего бы я не знал ранее, от чего бы сердце мое быстрее погнало кровь по жилам.
       - Надень.
       И опять капюшон на ней, и все это в полном безмолвии с ее стороны.
       Что ж, я считаю - неплохо, пора начинать созерцание.
       Пространственные оковы созданного мною помещения исчезли, и я ощутил себя парящим высоко над безбрежными водами океана. Между звездами и мною только черный воздух, между мною и невидимым океаном - реденькие блеклые облака. Ночь, полночь. В моей воле помчаться на восток, чтобы ускорить наступление утренней зари, или напротив: устремиться на запад и догнать ушедшую за окоем зарю вечернюю, догнать и превратить ее в рассвет, так, чтобы багровое светило нехотя, с натугой, но восстало над этим миром с запада... так мне нравится больше, ибо это единственный для меня способ подчинить своей воле это невероятный сгусток безжалостного огня и равнодушной мощи... Я хотел бы стать таким... О, нет! Нет. Я оговорился: мне нравится эта мощь, но я не собираюсь с нею сливаться в единое целое. Можно не догонять окоем, не превращать закат в рассвет, а просто смещаться туда, на запад, так чтобы меня окружала вечная ночь, а невидимые воды океана подо мною сменялись невидимыми горами, пустынями, лесами... и опять водами... Недели, годы, тысячелетия... И какая мне будет разница - что там происходит глубоко внизу? Букашки расплодились, букашки разбежались... Ураган. Шаловливая богиня Орига так хитро устроила свое бытие, что при любом моем выборе направления, ветры, посланцы ее, всегда будут реветь мне навстречу... разумеется - приветствовать, иное слышать я просто не пожелаю.
       Луны нет, она по ту сторону заполненного материей пространства, но ледяное нечто подле меня - вот оно, я его ощущаю. Хлад от него... вернее, от нее исходит такой, что сама пустота будет в ее присутствии трястись и лязгать несуществующими зубами, впрочем и этому существу рядом со мной ничуть не теплее. Она молчит и не перечит, не мешает мне, ибо не смеет этого делать...
       - Да будет день: прибавим скорость!
       И стал день, яркий, глубокий, ледяной, не омрачаемый ничем, кроме зыбкого серого пятна по левую руку от меня. И пусть оно будет зыбким и блеклым, ибо я созерцаю мир, а не это... не эту... Любопытно было бы знать - каким она меня видит? Или я в сей миг даже для нее невидим, как и для всего окружающего?
       - Ты видишь меня? Отвечай.
       - Я ощущаю тебя во всем, Великий Господин.
       - Я спрашиваю: глазами, зрением - видишь ли?
       - Прикажи - и я обрету глаза и зрение.
       - Ладно, заткнись.
       Нет, я не на нее сержусь, а на себя, на свои наивные попытки очеловечить все сущее вокруг, раз уж я сам взялся играть в человека. Играю в человека - а ума как у цуцыря. Для полного умственного с ним сходства, мне еще только не хватало участливо расспросить муравейник о здоровье и повадках его детишек...
       Над океаном день, но Вараман спит, как всегда. Сейчас он не нужен мне, и я не буду его будить, тем более что мне желательна суша. Вот она - северная оконечность империи, где большая часть границ ее имеет естественные очертания побережья. Стоит мне спуститься вниз - и лютый поднебесный мороз растает под напором жаркого зеленого лета, навеки поселившегося в этих местах... И спущусь, но только не здесь, а все-таки поближе к югу, к невысоким и неприветливым пригорьям... Вот здесь... Именно отсюда, из этого странного жерла древнего холма хлынет чудовищная волна Морева... Подобно гною. Как оно будет выглядеть? Стихией, ордами нелюдей, насекомыми? Хлынет и сметет все живое на своем пути... Или не все? Может, стрекозы с муравьями останутся? И акулы в океанах? Странное это Морево, что-то мне в нем кажется неправильным, не таким, с внутренними противоречиями... Самая главная странность - что все оно произойдет на суше... А рыбы-то и медузы с водорослями чем хуже для поголовного уничтожения?
       Откуда я знаю, что четвертинка Морева пойдет отсюда и дальше, на юг, вглубь империи? Да чую просто. Уверен, что не ошибусь. Если говорить о зрелищности, то в этих благодатных, но не так чтобы очень густо населенных краях, данная часть Морева, пожалуй, скучноватою покажется. На моем восточном участке - людей живет во сто крат меньше, но там я лично подставлю широкую грудь навстречу напасти и скуке, и мало никому не покажется, а вот здесь... Хотя... хотя... Тут и Плоские Пригорья, перенаселенные кошмарами, тут и городища волшебных зверюг охи-охи, расплодившихся в последние годы совершенно в немыслимых количествах... Вполне возможно, что мне и здесь было бы... Но - нет, я выбрал восток - чего теперь метаться между искусами?
       - Здесь все ясно. Ну, что, кляча тленная-нетленная, рванем на юг? Видишь, сколько тебе дела предстоит, в связи с грядущими событиями? Похоже, урожайный год для тебя выдался. Хочешь, превращу тебя в лошадь, подарю седло, взнуздаю?
       - Как прикажешь, Великий Господин.
       - Тьфу... Летим как летели, в том же походном порядке.
       Там, на далеком юге, среди многочисленных, пусть и не слишком высоких гор, также втиснуты имперские приграничные земли, родовые владения маркизов Короны, дворян из высшей знати, знаменитых воителей и верных подданных императора. Там, от самого крайнего юга, тоже начнется вторжение Морева, прямиком через земли маркизов, туда дальше, в сердце империи. Насколько я понимаю, Океания будет стерта с лица земли последней, когда четыре смертоносных потока сольются в один, именно там, в точке пересечения древних сил, природных, магических и божественных...
       Откуда я это знаю? Естественный вопрос и очень странный ответ: во-первых, сам прочуял многое, а во-вторых и в главных: подслушал откровения, которые получили покойный император и покойный верховный жрец империи от этой... старой гнусной синеглазой карги, Верховной Богини... Над нею у меня нет власти, впрочем, как и у нее надо мною.
       - О! Смотри, серость трухлявая! Видишь, кто там скачет - пыль столбом? Или это не пыль, а пар валит от обоих? Ах, да, ты же у нас безглазая... Можешь не отвечать, это я как бы в шутку спросил, наперед зная ответ.
       Я возник из ниоткуда посреди дороги, локтях в сорока - сорока пяти перед путешественниками, которых всего трое, один человек и два зверя: впереди мчится, смешно выбрасывая в стороны толстые когтистые лапы, некий грозный и свирепый охи-охи, по кличке Гвоздик, а чуть сзади - всадник, верхом на кобыле, по имени Черника. Ну, Черника, будем прямо говорить, мне лично незнакома, а этих двоих я знаю очень даже хорошо еще со щенячьего возраста: бьюсь об заклад, что охи-охи, перед тем как замереть в воздухе прямо во время прыжка, начал узнавать меня и даже успел насторожиться и обрадоваться...
       - Здорово, Лин! Не чаял встретить?
       - Зиэль! Ур-ра-а... ой, что это со мною... Зиэль...
       - Сиди, где сидишь, Лин, держись за луку седла и не свалишься. У тебя же ноги в стременах? Вот и сиди. Ты во сне, дружок, я тебе снюсь, отсюда все неудобства и несообразности сущего. Как дела, как жизнь?
       - Да... хорошо. Ты знаешь, Зиэль, жутковато мне что-то, вот уже давно! Весь путь меня тревога не покидает. Я часто думал о тебе, честно-пречестно, и все-то мне казалось: если встречу тебя - тревогу как рукой снимет, а она только усиливается, даже сейчас...
       - Это бывает. Завтра будешь скакать по дороге - вот как сейчас... И вдруг - на этом самом месте - вспомнишь наш с тобою сон, и часть тревоги отхлынет от тебя... Пусть отхлынет, я так хочу. Но, собственно говоря, я тебе не просто так приснился, а с небольшим вопросом...
       - Зиэль, ты же знаешь! Я для тебя... ты ведь мой спаситель и первый наставник... Кстати, а ты ну вот ни на столечко не изменился за все эти годы! Та же борода, тот же меч, так же ухмыляешься... Одним словом - спрашивай, буду счастлив помочь!
       - Смотри на меня. Вспоминай. Помнишь - в детстве?.. В раннем детстве... Ты сидишь на ковре, в саду... Помнишь...
       - Да... я помню...
       - Вдруг налетает ветер и приносит... прямо к тебе на ладонь...
       - Помню... ветерок... свой смех... да, помню...
       - И на ладони светящееся зернышко... семечко...
       - Но... но... Зиэль, то не было ни семечко, ни зернышко...
       - А что, что это было???
       - Я... н-не помню... сверкающая бабочка... или стрекоза... сияние, словно солнечный зайчик на ладони... и вдруг исчез... Зиэль, мне страшно...
       - Все, все, забудь про вопрос. Ты снова взрослый, друг мой Лин!
       - Ф-фух... Что-то мне... Зиэль, ты мне точно снишься?
       В моих силах без следа уничтожить, как не было, самого мальчишку, вместе с лошадью и охи-охи, а не только его воспоминания о давнем злосчастном дне, но во всем нужно соблюдать меру, в том числе и в распоряжении чужим рассудком. Парнишка мне все-таки не чужой, равно как и Снег, главный его воспитатель...
       - И еще как снюсь. Вот, смотри: Снег не раз говорил мне, что ты неплохой колдун, с мощными врожденными способностями ко многим видам магии... Так, нет?
       Лин покраснел и попытался пожать плечами, что было отнюдь не простым делом, в его нелепом положении...
       - Ну... Кое-что вроде как умею.
       - Ладно, слазь со своей Черники и встань на дороге, ко мне не подходи, это мы наяву будем здороваться и пыль друг у друга из спин выбивать. Твердо стоишь? А ну-ка, взлети!
       Лин послушно взмахнул руками и даже зашатался.
       - Зиэль, ты чего? Я не умею. И никто из магов не умеет, даже Снег, даже матушка моя!
       - Знаю, а ты попробуй. Ты же во сне, вот и попробуй: развернись, начни бежать, или как там у тебя...
       - А-а-а, точно! Как же я забыл! Зиэль, почему всегда так: когда сон - все понятно, а проснемся - опять не умеем. Это же проще, чем самые простейшие заклинания! Ведь я вспомнил, как надо!..
       Лин - действительно, он еще совсем мальчишка - двумя торопливыми движениями завернул шпоры кверху, чтобы бежать не мешали, зачем-то расставил руки в стороны и помчался по дороге, словно бы прочь от меня. Вдруг прыжки его стали заметно длиннее, он как бы стал зависать в воздухе, от прыжка к прыжку все явственнее - и вдруг полетел, почему-то поджав под себя ноги... И едва не ткнулся оземь, но опять поднялся вверх и круто вверх! Наверное, именно так проходят его "летания" во сне - ведь у каждого смертного своя привычка в полетах: иные парят, словно крылатые птеры, иные плывут, подобно облакам и пушинкам, иные кувыркаются беспорядочно во всех направлениях, иные просто скачут огромными плавными прыжками... Объединяет их только одно: все смертные, когда либо жившие на белом свете, все до единого обладают даром свободного полета, но этот природный дар ни за что и ни при каких обстоятельствах не перетекает из сна в действительность. Никогда, ни у кого. Если, конечно, я не повелю иное. Лину, юному князю Докари Та-Микол, с этим делом здорово повезло... ишь, как хохочет посреди небес... Все-таки мне пришлось править его аллюры и метания, не то непременно бы носом землю вскопал... Наконец он приземлился, горячо дыша - глаза сияют!
       - Понравилось?
       - И еще как! Это неописуемо! Зиэль, а ведь я теперь ни за что не забуду - как надо! Я теперь умею летать! Боги, какое счастье! Я всегда об этом мечтал!
       - Надо же... Рад за тебя. Как с тревогами - поменьше стали?
       - Вроде бы... да. Спасибо тебе, Зиэль.
       - Не за что. Прощай. И помни: как только доскачешь вон до того валуна - видишь, где межевая мета?..
       - Да.
       - Сразу вспомнишь сей ночной сон, потому что валун во сне будет очень похож на этот. Потому и вспомнишь. А мои вопросы дочиста забудешь.
       - Да.
       - Прощай, Лин, авось и наяву посчастливится встретиться.
       - Прощай, Зиэль! До свидания! Жалко, что сон такой короткий!
       Угу... Пусть я и не способен кого-либо и что-либо любить, а все же одни предметы, люди и явления мне нравятся больше, нежели другие... Или я оттого расчувствовался, что Лин может мне в дальнейшем пригодиться? Скорее всего. Несколько мгновений я даже колебался: может оставить ему в подарок умение летать?
       - Перетопчется, чай не птер и не муха. Правильно я говорю, коряга безглазая? Отвечай.
       - Как скажешь, Великий Господин.
       - Зиэль.
       - Как скажешь, Великий Господин Зиэль.
       - Просто Зиэль.
       - Как скажешь, Зиэль.
       Непоследовательность - это мне присуще: тихо-мирно летел, летел на юг, да так и не долетел, со старым знакомым разговорился. Потом собирался наведаться на запад и полюбопытствовать своими глазами - как там собираются Морево встречать... Нет, сменилось настроение и я уже не хочу ничего видеть и ни с кем беседовать. Может, попозже. Так это меня... назовем сие человеческим словом - встревожило упоминание Лина о зайчиках да бабочках. Я привык представлять себе нечто вроде зерна или семечка... Я вовсе не хочу этого видеть, и уж тем более прикасаться к этому, но... Мысли мои обязательно возвращаются к этому явлению, может быть и не ежечасно, и даже не каждый год... или тысячелетие, а все же... все же... все же... Надо возвращаться. Созерцание получилось весьма даже неплохим, сему и эта... не помешала...
       - Возвращаемся.
       - Как скажешь, Зиэль.
       - Мой господин.
       - Как скажешь, мой господин Зиэль.
       И снова мы сидим друг напротив друга, я и она, в тесном кусочке пространства, огороженном столь же безликим и почти не осязаемым пространством. И молчим.
       Я придумал: однажды я создам себе из этого пространства свой отдельный мир... мирок, маленький, удобный мне и приятный... И я придам ему вид города, это и будет город, точное подобие одного из существующих... Да, все в нем будет подлинное: площади, улицы, царские дворцы, лачуги бедняков, трактиры, конюшни, базарные площади, сточные канавы, крепостные стены... Всем они будут истинны, целиком и полностью готовы для использования и жизни, Только самой жизни в нем не допущу и живых существ, кроме меня, и да пребудет он пуст, град сей - только я и он... Когда-нибудь я непременно воплощу в явь эту внезапную прихоть мою, а пока мне и так хватает забот и любопытства к оным.
       - Что ты сейчас делаешь, тварь? Спишь, мечтаешь, томишься, размышляешь? Отвечай.
       - Нет, мой господин Зиэль.
       - Как ты посмела со мной... А, понял. Ни то, ни другое, ни третье. Я имею в виду: чем ты сей миг занята? Отвечай?
       - Я дожидаюсь, мой господин Зиэль.
       - Угу. Надо полагать, задай я вопрос о смысле твоего существования, и о промежуточных итогах, ответ был бы тем же? Отвечай.
       - Да, мой господин Зиэль.
       - Деяние - и в то же время итог. Мне нравятся разумные двоесмыслы, молодец. Слышь, корявая, а ведь ты, небось, и меня надеешься дождаться, а? Отвечай.
       Впервые за всю нашу с ней нынешнюю "содержательную" беседу, я почувствовал некоторую заминку с ответом. Впрочем, в этом месте она всегда чуточку спотыкается.
       - Я не способна дать определенный ответ на этот вопрос, мой господин Зиэль, не дано мне.
       - Хорошо. Но ты понимаешь - сколь бы странно это ни звучало - что и ты не бесконечна во времени?
       - Да, мой господин Зиэль, как и все сущее.
       - Ладно. Прочь, ты мне надоела. А я посижу еще пару мгновений да и выйду в люди.
       Последние слова я произнес в пустоту, ибо собеседница моя испарилась из кусочка пространства еще раньше, чем звуки голоса моего, образовавшие слово "прочь".
       Если бы нашелся досужий наблюдатель, способный узреть, как я захожу в избушку на сотворенном острове, то он бы увидел, как я вошел в нее и тотчас вышел, не задержавшись внутри ни единого мгновения. Это мне удобно, это я умею. Воспитанник мой, князь Докари, он же Лин - вот только что доскакал до указанного камня и якобы вспомнил якобы сновидение... Да, вспомнил, и прежняя тревога, что поселилась в этом чутьистом юноше, перемешалась с невероятным восторгом от ощущения только что испытанного полета и с острейшим разочарованием от осознания того, что полет был все-таки во сне... Меня он помнит, а мои вопросы - прочно забыл, как и приказано.
       Зато я помню ответы - и кто теперь уймет неясную мою тоску, причины которой я не желаю ни знать, ни видеть, ни касаться?
       Только сам же и сумею унять, а больше некому.
      
       Г Л А В А 7
      
      
       Это случилось очень давно, при дворе императора Залаури... и началось даже чуточку раньше, ибо его Высочество принц Залаури в то время еще не вступил в права престолонаследования, но почти все дни и ночи проводил возле одра своего смертельно больного отца, императора Вилрени Сквалыги... Сквалыгой его называли в народе и при дворе, а в памятные свитки он, еще при жизни, был занесен под звонким и почетным прозвищем Собирателя вотчин...
       Вили Сквалыга умирал долго и в муках, страшные язвы постепенно разъедали тело его, появляясь на руках и на ногах, покрывая грудь и лицо, и даже горло. Жрецы и лекари мало что могли сделать, ибо его болезнь была никому неизвестна, а боги, по каким-то причинам, никому из смертных не ведомым, брать под защиту жизнь несчастного императора не пожелали. Я тогда поленился разбираться в истоках этого недуга, но для себя, для собственного поверхностного понимания, принял две наиболее вероятные причины происшедшего: либо он обманул в своих сокровенных обещаниях кого-то из богинь (боги прикончили бы его прямее и проще, без изысков), либо, что вероятнее, императорское здоровье, измученное постоянным обжорством и лютыми попойками своего повелителя, надломилось и утратило защитные свойства.
       Так вот, при дворе его Высочества принца Залаури служил дворянин, один из младших отпрысков герцога Двуречья Дари Желтого, некто барон Судоли Мележа - задира, подонок, болван, кутила и нищеброд. Деньги у него бывали, как и у всякого придворного при высоких повелителях, который, вдобавок, не чурается войны, военных трофеев и иных, потайных, далеко не праведных промыслов, но все добытое он проматывал преглупо и пребыстро, а наследства, понятное дело, взять ему было неоткуда. Некоторое время мы с ним приятельствовали на почве совместных ночных разбоев в столичных предместьях (переодетые, разумеется, всегда с закрытыми лицами, ибо мы свято берегли свою честь, как это и положено дворянам), и однажды он, в моем присутствии, стал мечтать вслух: вот бы, дескать, научиться не чувствовать боли! "Бьюсь об заклад своей душой и телом - это было бы славное свойство для таких дворян как мы с тобой, дружище Зиэль! Дерешься на дуэли, к примеру, или в бою, из раненого плеча хлещет, ляжку проткнули - а ты хоть бы что, сохраняешь ясную голову и веселый вид, знай дальше себе воюешь, во имя славы и победы!"
       Добросердечие - это моя отличительная человеческая особенность, свойственная мне на протяжении многих тысячелетий, и, как правило, я, услышав подобные клятвенные глупости, оставляю их без последствий, но только не в этот раз: тотчас придумал похожий случай, бабку-колдунью невиданной силы из далеких южных уделов, откуда якобы и я сам был родом, обладающую именно такими лекарствами и заклинаниями, затем, в ответ на занудные уговоры и подпаивания со стороны барона, не сразу, но припомнил, как эту бабку можно разыскать... Одним словом, дал я ему все мечтаемое: совершенную нечувствительность к боли. Получилось очень и очень забавно: первый месяц он чувствовал себя счастливее богов, не уставая показывать себе и другим волшебные свойства тела своего, нечувствительного ни к огню, ни к порезам, ни к ушибам... Но пора цветения вскоре закончилась и пошли первые плоды. Однажды ночью, на каком-то подворье, цепной горуля бросился и прокусил ему икру, однако наш Судоли Мележа, отогнав зверя пинками, не сразу заметил рану и к утру едва не истек кровью, грянувшись в обморок прямо посреди мостовой... А в другой раз, в кузнице, недоглядел, поставил ступню на кусок раскаленного железа и бестрепетно выжег в ней мясо до самой кости. Больно ему не было, однако нога распухла так чудовищно, что пару-тройку месяцев он не то что разбойничать или танцевать - ходить толком не мог, даже хромая: едва-едва ковылял на костылях по горнице, приволакивая негнущееся бревно... И сапог, понятное дело, был безнадежно испорчен. Зубы отныне у него никогда не болели, но легко ломались и крошились, ибо он не соразмерял теперь силу укуса и прочность грызомого. Любая не видимая взору заноза имела счастливую возможность гнить в его теле украдкой сколько ей заблагорассудится, всякие кровососущие твари любили нашего барона как родного, ибо он, не ощущая зуда и боли, редко препятствовал им жить на нем, буровить кожу в любых направлениях и питаться от пуза... Если у него расстраивался желудок - это была просто беда, и для него, и для случайных собеседников, ибо он не чувствовал болезненных позывов, и не принимал вовремя надлежащие меры... Через года три, не более, он превратился в грязную отвратительную смердящую развалину, с ног до головы в шрамах и ожогах, кожа и одежда его кишели всякой мелкой гнусью, а руки и ноги с превеликой натугой позволяли ему шариться по помойкам в поисках пропитания - слуги и рабы от него разбежались, а деньги, здоровье, друзей и покровителей он растерял еще раньше... В те далекие времена, в отличие от современной Океании, пропасть между благородными людьми и смердами была не столь широка и глубока, не то что ныне, при дворе Его Величества Токугари...
       Знаю, что барон очень долго искал ту старуху-ведьму, чтобы она его обратно расколдовала - хотя, зачем ему это было нужно, в нынешнем его состоянии? Но я решил, что уж не буду вновь ее выдумывать, сам подохнет сударь барон, долго не задержится. Так оно и вышло.
       Боль, равно как и голод, и жажда, и страхи, ими вызванные, и иные, на первый взгляд досадные, мешающие человеческие потребности и особенности, вроде ужаса перед увечьями и смертью, это его защитники, охранители, даже больше, надежнее, чем личная гвардия для Его Величества - они верные и мудрые советники при маленьком дворе его тела и разума, где разум - это царь, а тело - царство. Они вовремя подсказывают, когда нужно устранить то или иное напряжение, то бишь - поесть, поспать, почесаться, наложить повязку и тому подобное, они бьют тревогу, предвещая беды, если вовремя угрозу не отразить. Иногда, конечно, и советники глупеют, либо наглеют, превращаясь в божков при царях своих, и тогда человек становится ленивым, обжорой, пьяницей, самоубийцей, рабом разнообразных, но мелких страстишек... Впрочем, напрочь мне безразлично - кто и где из отдельно взятых человеков сохраняет, либо нарушает здоровый образ собственной жизни; если я и завел разговор о пользе чужой боязни, то потому лишь, что все мои предыдущие рассуждения вертятся возле одной простой и очевидной истины: я лично запросто живу и существую, дышу и процветаю без советника и телохранителя по имени СТРАХ! Страх перед кем бы то ни было, или перед чем бы то ни было - мне просто неведом. И не нужен. Только вприглядку, наблюдая живых существ, вроде зверей и людей, я научился понимать и различать его влияние в буреломе остальных человеческих пристрастий, желаний, побудительных причин. Уничтожить род людской несложно, для этого есть сотни самых разнообразных способов, простейший из них - лишить их чувства страха. Полусотни лет не пройдет, как весь этот бесстрашный муравейник вымрет, пройдя до этого путем злосчастного глупца, барона Судоли.
       Я же, повторяю, никого и ничего не боюсь, никогда и нигде не боялся - и так и будет всю оставшуюся вечность! По здравому размышлению, вроде бы выходит, что однажды отсутствие такого спасительного страха и для меня обернется бедою, неминучей и неисправимой... Но мне смешно от подобных рассуждений, очень смешно - смеяться, кстати говоря, я хочу и умею.
       Да, бесстрашен, хотя и не бесстрастен. Только однажды я испытал нечто вроде... Но и это не было ужасом, страхом и робостью... А получилось так: заигрался я в человека, зазевался в одном водоемчике, битком набитом голодными крокодилами, и вместе с бдительностью потерял кисть руки. Причем этот недоящер безмозглый так ловко тяпнул своими зубищами, что ему даже крутиться не пришлось, дабы кусок от меня оторвать. Я ни возмутиться, ни спасибо сказать не успел, как он уже тово... переваривать ее взялся, руку мою. Кровища хлещет, другие крокодилы, сладкий запах почуяв, тоже воспламенились завистью и голодом, твари такие... Вышел я на берег, нашел пригорок посуше, присел. Одну руку на весу держу, новую кисть себе выращиваю, а в другой руке у меня меч, чтобы крокодилов и птеров-падальщиков отгонять... Со всех сторон набежали, налетели, словно год не кормлены! Сижу, созерцаю, мечом помахиваю, а сам думаю: ну а цапни он меня за голову? Предположим даже, был бы это не крокодил, а тургун - у тургуна пасть побольше и челюсти мощнее - чик! И отхватил мне голову с плеч! Что будет тогда? Что мне надо будет отращивать - голову, либо руки-ноги-шею-туловище? На самом деле никому и никогда не по силам свершить сие злодейство: мое охранное Я ни при каких обстоятельствах не допустит, чтобы воля моя, пусть даже обитая в теле человеческом (или зверином, это не важно), утратила возможность быть проявленной и исполненной! Предположим, условился я сам с собой, что все мои повеления, прежде чем воплотиться в бытие, высказываются вслух - и никакая магия, никакое оружие не повредит мне язык, губы, гортань, легкие и остальные части речевого устройства, не помешает мне повелевать, ни под водой, ни в пространстве, лишенном воздуха: губы разбить можно, зубы выбить можно, потом новые вырастут, язык обжечь до волдырей - тоже запросто, но обрезать, вырвать, заморозить, кляпом заткнуть - ежели на самом деле, не понарошку - не получится даже у богов. Тот же и тургун, пытаясь откусить мне туловище от головы, либо подавится, либо зубы обломает, ибо горло - это важно, это не нога и не рука...
       Все же вернемся к предположению о перекушенной шее. На первый взгляд, ответ просится очевидный: голова - это и есть основное, главное мое Я, стало быть, надобно подращивать к ней все остальное, откушенное же безголовое тело забыть за ненадобностью... Ну, а если вдруг взять и также голову отрастить? В дополнение к имеющейся? Что получится - два Зиэля? Два равновеликих, равномогучих, равноправных Зиэля? Меня аж холодок пробрал! Но не от самого этого замысла, весьма забавного по сути, а от того, что я почувствовал в себе немедленное желание опыт сей проделать... Удержался. И все же, как я считаю, не было это страхом... А было это... было... было... это было... пожалуй... нежеланием ограничивать свою волю, свои возможности, какими-то иными, хорошо знакомыми, однако заведомо неподвластными мне силами. По крайней мере, так мне показалось чуть позднее, когда я все же решился попробовать... Да, попробовал, первый и единственный раз... По моим временным меркам это было совсем недавно. Однако, любопытство любопытством, но и здравый смысл списывать со счетов непозволительно, даже мне, которому грозила встреча с самим собой, с Зиэлем... Тут уж никакая бдительность лишнею не покажется. Вот как это было.
       Отсек я свою левую руку по локоть, отшвырнул ее локтей на тридцать и дал приказ себе и руке: каждому восстановиться в полной мере, внешне и внутренне, с бородой, с мечом, с воспоминаниями и могуществом. И чтобы завершилось восстановление строго одновременно, без единого мгновения зазора... Оказались мы - я и я - напротив друг друга и немедленно помчались навстречу, прыгнули один в другого и слились в единое целое, неделимое отныне и вовеки веков! Единый Я вытер пот с человеческого лба, вздохнул глубоко-преглубоко человеческими легкими и прислушался к себе... А человеческие пальчики-то - дрожат... Но не от страха, опять же, а от нового, ранее неизведанного ощущения... Да, все верно: на краткие мгновения возникли двое совершенно одинаковых Зиэлей, каждый из которых был настороже, и каждый немедленно пожелал сначала вернуться в прежнее единое, вернее, одиночное состояние, а потом уже разбираться - что там к чему...
       Закрыл я глаза - двое нас было: и так себя вижу, стоящего возле высохшего папоротника, лицом к солнцу, - и так, стоящего напротив, спиной к солнцу... И оба из них - я! И оба мы совершенно четко успели понять на бегу, что кинулись объединяться вовремя: еще бы чуть-чуть и каждый захотел бы жить самостоятельной жизнью, ни единым личным мигом не поступаясь ради общего... Это что же тогда - прежний мир пополам отныне делить??? И ведь поделили бы, покромсали бы, друг другу на неудовольствие, а всё от нежелания терять себя, уступать кому бы ни было свою самость... Нет уж, я так для себя решил, когда все благополучно завершилось: частично подвоплотиться в камень или в утку, или в озеро, временно вдохнуть туда частичку собственного я - это сколько угодно, а поровну делиться - нет, нет и еще раз нет! Здесь имеет место быть редчайший для человека случай расщепления неразлучных пороков: жадность во мне наличествует, а зависть отсутствует! Кому мне завидовать? Некому завидовать. А разделился бы - всю оставшуюся вечность тосковал бы (в две головы!) по прежнему своему образу бытия.
       Но с тех недавних пор я приобрел привычку беседовать вслух сам с собой, как будто двое нас, ведущих беседы, спорящих, пусть одинаковых, а все-таки успевших глотнуть различия... Вот меч мой... вроде бы это был Чернилло, Брызгу тогда еще не выковали... меч мой разделился надвое и слился воедино совершенно без колебаний и изменений: как он был один и тот же самый, так и остался, до самой мелкой огневой первочастички...
       Зачем я захотел и воплотил все эти дурацкие игры с рукой, с пробежкой, со слиянием, вместо того, чтобы расщепиться и тут же слиться? Да чтобы совместить мои ощущения с чисто человеческими, вот зачем. Мне это показалось забавным.
       - Что? То есть, как это - скисло??? Кавотя, змея этакая, ты нарочно меня дразнишь, пользуясь моими неопытностью и доверчивостью, которые суть плоды моей солдатской простоты и моей же крестьянской необразованности!? Запорю! Или закусаю до смерти, не хуже твоих клопов!
       Трактирщица сунула красные отечные руки под передник, чтобы хотя бы частично спрятаться от моего гнева, заморгала жалобно и с осознанием полной своей вины:
       - Сиятельный господин Зиэль! Дак, сама вся это... горюю! Думала, с утра, пока вы умываться-то изволите, нацежу кувшинчик, да на ледничок! Хлёб на пробу - а оно скиснувши! Я в другую бочку - тако же! Я в третью, самую что ни на есть запасную, тоже с имперским - и там кислое! Ничего не пойму! Я уж, грешным делом, на нашу приблудную-то подумала, на колдунью, что вас рассердила давеча... Но проверила печати на бочках - прочные стоят, нерасколдованны заклятья-то... Вот уж беда, так беда... А все остальные вина да настойки - то же и кремовое - хорошие, и Уголёк неплох... вот и думай теперь... Я уже послала гонца за бочонком в соседнюю-то деревню, да это два дня туда и столько же обратно...
       - Послала она!.. Он что - могилу мою будет поливать тем вином, посланец твой? Дескать, утоляй жажду посмертно, неприхотливый и непритязательный господин Зиэль, чихать нам всем на тебя? Цыц, толстуха! Сочувствия потом. Подашь кремового, но разведешь его равною долей кипяченой воды. Варвары, деревня, дикари, неумехи! Побежала. Стой!
       Кавотя замерла прямо на середине шага, робко поставив ногу на пол - камышинка все-таки хрустнула - и приготовилась, спиною ко мне, слушать новый мой каприз.
       - Яйца остались, те, ящерные, которые вкрутую?
       - Пара штучек осталась, но я могу еще...
       - Подашь немедленно те два, как есть, холодными, и вели, чтобы к обеду мне белой рыбки пожарили, и побольше. А к западной заре - опять кабанчика, либо даже кабана поупитаннее. Если вечером кто из местных придет в твой трактир на огонек - я всех угощаю. Так и передай народу, герольд-разиня, Кавотя Пышка: всё за мой счет, всех пригласил! Что задрожала, скупчиха? - за отдельно оплаченный счет: на, вот, еще пяток желтеньких, хоть сие и не по заслугам твоим. А были бы на западе - может статься, отвалил бы и полудюжину. Поколотят тебя земляки за отсутствие имперского - сама виновата. Кабана всенепременно, однако, чтобы и всего остального, такого сякого разного, вкусного, сытного и горячего, было вдоволь и на всех! Мое место во главе стола, и гостей подле меня усаживай с умом, чтобы слегка поодаль, чтобы чужой перегар и слюни в мою сторону не долетали. Жалобы, вопросы, пожелания? Нет? Вот теперь побежала!
       Что такого обольстительного находят люди в золоте? Вещество как вещество. По мне, по моему естеству, гораздо приятнее и надежнее закаленная остро заточенная сталь, а золото - оно мягкое, на него не обопрешься. У людей же гораздо иначе: в юности они совершенно по-моему считают, но чем дальше по годам, тем чаще изменяют они закаленной стали с отчеканенным золотом, сначала в мыслях, а потом и в поступках. Небось, и я таким бы стал, состарившись... Но - не старею. Убежала моя Кавотя, вся без памяти от наторгованного счастья, в одну сторону - хлопотать, а я в другую - созерцать да прогуливаться.
       Я более чем уверен, что это две подружки, давешние богини, Тигут и Орига, подстроили мне подлость с имперским вином, ибо для любой из них нипочем охранные деревенские чары на бочках, они ведь богини, а не какие-нибудь там колдуньи из захолустья... А больше некому. Стало быть, неподалеку они крутились и за мной следили, горя жаждой мести, пусть даже мелкой, раз на крупную сил у них в недостатке против меня. Нашли щелочку, чтобы ужалить! И, главное, так ловко прятались, что я и не заметил... Впрочем... Да, пусть себе следят: моего человеческого чутья, конечно же, не хватит, чтобы их обнаружить, но если мне вздумается встать в полный рост, расправить мощь и прихватить шалуний, и задать им жару... Нет, много чести для этих вертихвосток. Все-таки, выйдя уже за пределы деревни, выбрал я место попустыннее, откашлялся и пригрозил вслух:
       - Эй, красотки. Одна шутка уравновешена другою, мы квиты, не балуйтесь долее с весами судьбы: поймаю на пакостях - никакие мольбы не помогут, и меня не разжалобите, и даже старая карга вас не спасет. Понятно?
       Не скрою, хотелось мне, чисто по-человечески, распечатать свое истинное чутье и зрение, дабы проверить - был ли я услышан и понят?.. Но сдержался, подобно богу, и остался в неведении.
       Зачем я здесь, в стороне от человеческого жилья и тропинок к нему? Вероятно, чтобы созерцать, ибо таково было мое первоначальное намерение в это утро, после завтрака. Будем созерцать, но не так, как в прошлый раз, а на особицу... Я немедленно уселся на ближайший валун, приказав ему не тянуть исподволь тепло из тела моего - сразу же пошел легкий прогрев задницы, исходящий от меня же, от моего тела, что было не очень кстати, ибо день разгорался очень уж яркий, по-летнему щедрый на тепло... ну, ладно, пусть вытягивает, но в полсилы. Вот сор на камнях, тонкий слой которого в местных предгорьях именуют перегноем, почвой, вот редкие пучки травы пробиваются сквозь этот сор, чтобы потом увянуть и сгнить, под напором времени, холода, тепла и влаги, вот ящерица, которая бежит... и траву сию жрет! Ну и новости в подлунном мире: я привык знать, что ящерки питаются насекомыми да мелкой падалью, а тут, вдруг!.. На одно мгновение мне даже подумалось, что это одна из богинек неумело притворяется ящерицей, чтобы поближе ко мне подобраться... Хотя, зачем бы им это надо? Чтобы я ей, лепесток за лепестком, хвост и лапы оборвал, гадая на любовь? Нет, точно нет: это ящерица, живая всамделишная змейка на лапках, которая щиплет траву! Неужели я настолько отстал от жизни, вечно пребывая в коконе из дум своих и воспоминаний? Или это жизнь обогнала меня, воплотившись в новое свое проявление? А ну-ка, возьму и именно с нею, с посланницей из будущего, так и поступлю: заверну ее в кокон времени, и отправлю обратно, и пусть замрет до поры, лет этак на сто, на тысячу... А может, на сто тысяч? Или на тысячу тысяч? Да будет так: спать тебе в этом коконе вечно, или почти вечно, старея в тысячи тысяч раз медленнее, нежели это положено телу твоему, ящерка безмозглая! Пока это будущее не наступит, и не найдут тебя люди, или сам я тебя не найду... Прыгнула ящерка на запястье ко мне, сама того не желая, завернулась в туманное нечто, опять же не по собственной воле, а по моей, взвесил я комочек на ладони, придал ему прочность и запузырил со всего размаху куда-то туда, на северо-запад, далеко-предалеко, на десятки долгих локтей за окоем, послал гостинчик в неведомое послезавтра...
       Отчего-то грустно мне, я бы даже сказал - печально. Причем, накатывает все чаще, едва ли не ежедневно. Если бы я был суеверен, я бы назвал происходящее в сердце моем - предчувствием, но мне доподлинно известно, что все мои чувства гнездятся в голове, а не в сердце, и лишь потому они со мною, что мне вздумалось пожить человеком... Я не предчувствую, я достоверно предзнаю, что прощаюсь с этим миром, прощаюсь навсегда... Или очень надолго. И дело вовсе не в том, что со мною может что-то случиться, ибо - ничего такого не может, ибо самое худшее и непоправимое уже произошло: я рожден... И я останусь, всегда и при любых обстоятельствах, а мир, вместе с ящерицами, прокисшим имперским вином, с горами и травами, с кипением и клокотом жизни на суше и в океанах - умрет, или станет совсем иным, чуждым для меня... Мне нравится повторять, то и дело, на разные лады, эти грустные мысленные рассуждения бессмертного о бренности всего окружающего...
       Угу, в облике человеческом я почти что слеп и глух, а все-таки достаточно прозорлив, чтобы засечь: я попал в поле зрения дозора стражей границы и они меня "повели", как это у них называется: я гуляю - а они крадутся слева и справа, не подходя ко мне ближе, чем на пару сотен локтей... Я остановился перед каким-то полусонным муравейником и стражи замерли - все трое стоят, не шелохнутся...
       - Брысь отсюда, братцы! Я вижу вас: трое по бокам шуршат, один на ветках наблюдает! Мы же договаривались!..
       На самом-то деле мы, с их старшим, лишь уславливались, чтобы они мне своею слежкой прямо не мешали, но я крикнул, а они услышали и отстали. Хорошие воины, добрая выучка. Кстати сказать, их старший, что из осторожности десятником мне представился, на самом-то деле главный по всей заставе... Может, все-таки, отдать им приказ, пусть со всею деревней уматывают отсюда на запад? Со скарбом, движимым и недвижимым? - Мысль эта, как назойливая муха, вновь и вновь садится мне на темечко, я то отгоняю ее, то терплю... - Или уже поздно? Да и кто я такой, чтобы с делом и без дела мутить временные и событийные потоки? Ради каких-то селян? И так они могут погибнуть, все до единого, и этак, будучи уже в пути, беглецами... От Камихая они бы еще худо-бедно отбились, от лавин бы убереглись, а от Морева - куда убежишь, в какую сторону? Чем бы оно ни было, Морево, не для того оно грядет, чтобы разбираться и пощаду давать, отличая виноватого от правого, травоядного от хищника...
       Мне приятно было выйти на опушку лиственного леса и просто идти, попинывая сухие разноцветные сугробы из опавших листьев... Можно поджечь эти охапки и гулять дальше, сквозь буйный пожар и вместе с пожаром, развлекаясь возникшей вокруг суетой. Нет, сегодня не хочу ни дыма, ни шума, подавай мне полуденные таинства осеннего леса. Их немного открывается рассеянному взору, но мне вполне хватает и этой умиротворяющей скудости... Лиственные деревья закончились - хвойные набежали. Потом папоротники пошли... Здесь совсем иные запахи и краски... и звуки... Осень. Ящерные хищники умахнули на дальние северные пастбища, поближе к теплу и мясу, а так называемые молочные, вроде луговых медведей, сейчас не охотятся на живую добычу, но добирают жиры на траве и ягодах... Следы от горулей чую и различаю, но обе стаи очень далеко, демоны и оборотни также ощущаются, но они еще дальше... Днем им здесь делать нечего. Опасности нет, драться не с кем. А я и не против, наоборот хорошо, что мирно, еще успею боями натешиться... на днях...
       Далеко же я забрел от деревни прочь, пешком ежели - как раз поспею вернуться к закату. Эх, а рыбка белая, рыбка жареная, небось, ждет меня, дожидается... И к моему возвращению остынет наверняка, несмотря на все Кавотины старания сохранить в ней тепло... Я Кавоте строго настрого запретил подправлять пищу кухонными заклятьями, и она ослушаться не посмеет: уже научилась отличать настоящую мою сердитость от притворной. А вновь разогревать - это уже совсем не то, это уже не искусство... Уберу и чуть теплую, за милую душу, я не прихотлив. Вязигу высосу из костей, всенепременно. А жрать-то как хочется! Ладно, быть по сему: опять же, в силу моей неприхотливости и упрямства, доберусь я до деревни человеческим способом, а именно пешком, совмещу обед и ужин; скромная дневная трапеза начнется с запозданием и плавно перерастет в буйный пьяный вечер с большим количеством гостей. Да будет так. Или я деревенских обычаев не знаю??? Знаю, но увы, точно так же провижу заранее, что гости все, или почти все, будут сплошь мужчины средних лет... Ох, женщины: где вы, где вы, бабы и девы!? Может быть, кто из пожилых и подастся на домашние уговоры да зудёж, и приведет с собою супругу, такую же старую, как и он сам, уже черствую и непривлекательную... Но чтобы замужних молодок в вертеп допустили - ни за что! Всяк из женатых на чужое зарится, а свое под замком хранит! А паче того - юных незамужних девиц берегут от дурного грязноязыкого общества, в которое по вечерам превращаются их отцы, братья, дядья и деды, когда они собираются вместе, подальше от жен, поближе к кувшинам и кубкам... И этим вход заказан. Даже нестарая вдовица, истомленная одиночеством и мужским невниманием, не посмеет явиться вечером в деревенский трактир, где заезжий ратник выкатывает мужикам угощение, где дым коромыслом а горе веревочкой - на другой день позора не оберешься. Даже неженатой молодежи мужеского полу непозволительно, неуместно появляться на подобных "вечеринках", вроде как с целью убережения их неокрепшей нравственности от пьяных разговоров и поступков. Женился, поставил собственное хозяйство, породил детей - милости просим: заходи, почтенный, участвуй в складчине, пей, блюй, ругайся, под стол вались, а пока - рано. Что ж, парни будут подслушивать и подглядывать в окна, вместе с подростками... Добро бы вечер сей совпал с каким-нибудь имперским, или деревенским празднеством - тогда было бы проще насчет женского полу, однако, нет нынче праздника, кроме как мною устроенного.
       Встретили меня деревенские гости осторожным, но радостным гудом, шепотками:
       - Пришел... А ну, как передумает угощать?
       Не передумаю. Я окинул отеческим взором наполовину заполненный трактирный зал... Как стемнеет - еще гости подойдут, это всенепременно... тот же и деревенский жрец, без благословения которого неуместно приступать к пьянству и обжорству. О, и мой якобы десятник, глава местной дозорной стражи, здесь сидит. Что-то непохоже, что его, дворянина и воина, сюда привело дармовое угощеньице... В ответ на мой вопросительный взгляд, он дрогнул бритым лицом в четверть улыбки, и показал пальцем на свою столешницу, словно бы извиняясь. Угу: понимает меня как равного, а не как якобы простого ратника черную рубашку, которому никто бы не доверил пайзу столь высокого уровня, устроился в уголку, просит не беспокоиться на его счет, не подтягивать к себе за главный стол, не обижаться. Ну и хорошо, сиди, служи, доглядывай, я только за, сударь Карои Лесай, он же якобы простой десятник Каро Илесай. Будь у меня совесть - она была бы совершенно чиста перед имперским властями, так что не о чем мне волноваться и беспокоиться.
       - Кавотя!
       Хоть и вперевалку, а шевелится быстро, утка старая! Пок, пок - и она уже передо мной, как лист перед травой.
       - Здеся я, сиятельный господин Зиэль!
       - Просто господин Зиэль.
       - А... прощения просим. Вот она я, господин Зиэль! Все на полном ходу, все уже приготовлено почти что, все, как вами велено... А рыбка-то уже остывши, виновата!
       - Ничего, я ею буду кабанчика заедать. Что-то, по запаху судя, маловат кабанчик?
       - Не-е-ет! Да нет же, сият... господин Зиэль! Такого нашла, что вертел вот-вот переломится, не кабан - а цельный цуцырь! А сала на нем - вон сколько! - Кавотя потрясла перед моим носом пухлой ладошкой, глаза гордостью светятся за свои свершения, в жирных щеках счастье лоснится - жизнь-то уж больно хороша, когда постояльцы столь щедры и богаты...
       Перед тем, как погрузиться в пиршество, я зашел к себе на постой, проведал Горошка, ополоснулся, переоделся, то, сё... Деревня деревней, а сапоги должны быть начищены, рубашка должна быть свежая. И ты, Горошек, не вздыхай, не хнычь, скоро твоя скука закончится. Только было я собрался праздник объявлять, никого долее не дожидаясь - явился деревенский шаман, которого они здесь, в захолустье, уважительно именуют жрецом... Старый весь, высохший, видно что уже непьющий, однако тоже радуется поводу на людях побыть, язык почесать, о жертвоприношениях напомнить...
       - Гм... Гха... Тихо всем, уважаемые сельчане! Тихо, я сказал! - Унялся гул в трактире, обернулись все жаждущими мордами на мой приветливый рык. - Долгих речей говорить я не люблю, да и не умею... Короче говоря, рад вас всех видеть, нынче вечером все вы мои гости, за все заплачено... Вот. Святой отец, все мы просим тебя: благослови трапезу.
       - Просим, благослови, батька... - загундосили присутствующие, весьма обрадованные кратостью моего выступления.
       Старикашка выдвинулся поближе ко мне, ибо с этой кочки было проще всего обратить на себя общественное внимание, подергал себя за пожелтевшую от времени, но все еще густую бороду...
       - Братья мои... дети мои... Вот уже второй век влачу я скромный жребий свой в этих краях... Всяко бывало в общей жизни нашей: и вёдро, и дожди случались, и мирное время разнеживало нас, и войны подпекали, ибо люди мы не простые, приграничные...
       Ох, издалека начал старый хрыч, старинным обычаем! Пока он закончит, так, небось, не только рыбка моя, но и весь кабан остудится до трупных пятен... Совсем я, было, собрался огорчиться своим легкомыслием, позволившим болтливому шаману беспрепятственно... Ан нет, уже заканчивает!
       - ...вкушая ниспосланное нам природою и богами, во главе с Матушкой-Землей, не забывать и о смиренных нуждах храма земного. И да пусть же чрева наши и глотки наши вместимое да вместят! И-и-эх! - С этими словами шаман, именуемый здесь отец Луна, храбро ухватился за свой медный кубок, поднес его к дрожащей бороде, к далеко вытянутым губам, и сделал один коротенький глоточек. Этого скромного жеста оказалось достаточно, чтобы вызвать всеобщее восхищение прихожан: мужицкий рев заполнил трактирный зал по самые своды, все встали, каждый двинул своей кружкой в сторону жреца, словно бы это он, а не я, устроил сегодняшний праздник, и каждый выпил до дна. Из стражей приграничных присутствовал здесь только их главный, все же остальные гости были мирные жители: пахари, пастухи, охотники, ремесленники. Рожи, как и принято по местным обычаям, сплошь бородатые, лбы и носы медные, загорелые, у каждого при себе нож, да и не один, многие с секирами... Здоровенные, сильные, временами наглые, но душами - как дети, большие свирепые дети. Старый шаман прытко свое отговорил, а мог бы рассусоливать, пока язык шевелится - никто из присутствующих ни единым чихом не посмел бы перебить своего святого отца, которого в обычное время здесь в грош не ставят, ибо не простая беседа идет между простыми смертными, и даже не приветственная речь угощателя из столичных земель, а святое благословение посланца богов для малых сих...
       Кремовое - оно не то чтобы дрянное вино, нет, весьма хорошее, когда правильно выращено, однако для меня в нем слишком много сладости, слишком много такого... почти цветочного запаха... словно бы пьешь не из кружки, а из кувшинчика из под дамских помад и притирок... Впрочем, кружки передо мной нет, Кавотя расстаралась для дорогого постояльца и добыла откуда-то из кабацких недр настоящий стеклянный кубок, обрамленный по бокам извивными стальными лозами. Явно старинный кубок, надо постараться не разбить...
       В деревенских празднествах, в том числе и в непредвиденных, таких как сегодня, местные жители свято соблюдают ритуалы, которые в большинстве своем сами же и породили... По крайней мере, в первой половине праздника соблюдают, пока еще глаза и головы способны отличать кружку от двери: только выпили по первой, никто и закуску не успел в рот сунуть, как открылись двери настежь и в трактир вошли первые люди на селе: впереди и во главе всех кузнец, он же староста деревни, по бокам от него трое самых богатых и уважаемых сельчан, один из них, между прочим, двоюродный брат трактирщицы Кавоти, в доме которого у меня постой. Явно, что их лазутчик следил за происходящим и своевременно дал отмашку, чтобы их приход выглядел внушительно, степенно и кстати.
       - О-оу! Какие желанные гости пожаловали к нам на огонек! - изумился я, очень точно соразмерив в своем возгласе искренность и вежливость, и этой точностью заслужил одобрительное внимание всех присутствующих. - Вот это радость - так радость! Хоть у нас и без чинов сегодня, однако... Почту за честь лично поднести каждому опоздавшему извинительную чару!.. Кавотя!
       Извинительная чара - это изобретение имперских любителей застолья, дабы снимать вольную или невольную провинность за опоздание, причем с обеих сторон - и опоздавших, и преждевременно начавших: Кавотя наливает в гостевой кубок дорогое желтое вино, на три четверти его заполняя, а ведь кубок не мал: десять таких кубков составляют полную тройную пядь! - и я подношу его одному из опоздавших. Он пьет до дна, а мы с Кавотей готовим тем временем второй, точно такой же... потом третий... Последний, самый почетный кубок, я подношу наиважнейшему человеку в этой деревне, старосте-кузнецу, который, кстати говоря, носит простое и изысканное имя: Боро Кувалда. Ох, и здоров кузнец, ох и силища из него прет, ну просто неимоверная! Ростом пониже меня, но широк, кряжист, толсторук, да просто необъятен!.. Вот кого он мне явственно напомнил: покойного Ведди Малого, отца нынешнего маркиза Короны! Тот же рост, та же стать, правда, Ведди Малый был, все же, чуть посуше мясом, чуть пошире в плечах, бугристее мышцами, наверняка гораздо подвижнее сочленениями... и без брюха... Ну, оно и понятно: тот был величайший воин империи, а этот всего лишь деревенский кузнец... Но - все же, все же...
       Считается, что сегодня праздник вольный, без чинопочитаний, однако для четверых припоздавших держались особые места, за главным столом, возле меня: по правую руку отец Луна, за ним свободное место, которое занял мой домохозяин, а по левую руку - сразу три свободных места подряд, ближайшее из которых по праву занял кузнец.
       Пошумели, погудели, притерлись... Наконец, первые ознакомительные церемонии завершились, гости мои расселись по местам, перед каждым уже мясо на досках паром исходит, розоватым жирным соком сочится... Хлеб, зелень, приправы, заедки - все на столе, вперед, братцы!
       Непьющие мужчины имеют место быть во всех пределах империи, да и не сказать, что они редкость, однако обычаи и правила трапез, застолий и разгульных пиров определяют отнюдь не они. И обычаи эти, определяющие - кто, как, где сколько и с кем должен пить, иной раз существенно разнятся от удела к уделу. Так, на северных побережьях пьют не по отдельности, когда вздумается, а дружно, почти весь пир подряд: за богов, за праздник, за хозяйку дома, за тех кто в пути, за уважаемых гостей, за уют в доме, за плодородие земель, за память предков, за благополучие потомков... С непривычки бывает очень тяжко сидеть перед стынущим блюдом и терпеливо ждать, пока очередной болтун выскажется, с кубком в руке, а таких болтунов за пир - не один десяток накапливается. Зато дольше сохраняют трезвую голову... хотя и не все... А в западных уделах, поближе к Океании, обычаи совсем иные: там пьют и едят скоро, поэтому наедаются и напиваются куда быстрее, но - тоже не все и не всегда... Мы же здесь гуляем на восточный образец: выпили по кубку легкого кремового вина (а у меня оно еще и разбавлено вдвое), и плотно взялись за огромного кабана с его восхитительной свитою, общим количеством не меньшею, нежели сам кабан: клубни, корешки, зелень, ящерки маринованные, церапки, рыбки, птеры печеные, грибы, яйца, ягоды - всего завались!. Час выпивки обязательно настанет, но - позже, а пока вино просто прихлебывают небольшими глоточками, только чтобы мясо по глотке шустрее двигалось, ну и для утоления жажды. Гостей в зале с полсотни человек, столы накрыты щедро, можно сказать - ломятся от еды, и гости кушают, в яростной решимости прикончить все съедобное! Нет, они вовсе не с голодного края прибыли, да и сами отнюдь не нищие и не жмоты, но повод, праздник, пища, отличная от домашней повседневной! - вот что важно и приятно для них всех! Сейчас не съешь - нечего будет вспомнить!
       - А что, ратник, что-то, я погляжу, винцо твое бледненькое, что ты все туда подливаешь?
       Угу. Первый голод утолен, и пора подумать о развлечениях. Толпа любит, когда ее увеселяют, поэтому Кавотя, согласно моему утреннему приказу, расстаралась и добыла музыканта слепца с двумя подручными, он будет на тямитене играть и петь, они на рожках гудеть и подплясывать. Но этого мало, и староста-кузнец, судя по всему, тоже приготовил представление для народа... И я даже догадываюсь, в чем будет суть этого представления, однако не лезу вперед с догадками, предпочитая тихо плыть по течению.
       - Я-то? Воду, уважаемый Боро, простую колодезную воду, из расчета: одна мера кремового на одну меру вина.
       - Воду? Али ты болен, друг ратник? Али живот не варит, либо вяжет? Так я не хуже отца Луны травки ведаю: выпьешь - пронесет, как ураганом выдует все твои хворости из кишок!
       Гости, которые сидели поближе, услышали и рассмеялись. Остальные уже разбились на застольные ватажки и вели свои беседы, пока еще на трезвые головы, тихие, внятные....
       - С пищеварением все в порядке, дружище Боро, - немедленно перехожу я на панибратский тон, в ответ на его, кузнеца, добродушную развязность, - но кремовое вино недолюбливаю, а имперское, вишь - скисло во всех бочках. Вот и развожу это пожиже, чтобы сладостью в язык не так отдавало.
       - Вон что. - Кузнец удовлетворенно крякнул, поерзал широченным седалищем по просторной лавке, со скрипом повел головой на короткой шее вправо и влево, оглядывая слушателей, и уверенно повел дело дальше. Теперь уже весь главный стол притих, внимая его словам, предвкушая знакомую потеху. - Ну, тогда ясно. А то, думаю, эдакий богатырь, а весь хворый. Сие непорядок. Но до нас дошли слухи, что ты не только имперское любишь? Слышал я, что наш "уголёк" по вкусу тебе пришелся?
       Вот мы и до сути дошли. Сегодня мне предстоит состязание на устойчивость к выпивке. Я, хотя и простой человек в данный миг, обычный ратник черная рубашка, но безо всякой волшбы и магии провижу грядущее и готов биться об заклад, сто против одного, что знаю, кто выступит главным соревнующимся против меня.
       - Кокушник люблю, но и местный "уголёк" распробовал. Скажу больше, дружище Боро: не хуже он кокушника, ни крепостью, ни вкусом.
       Отвечаю так сотрапезнику своему, с добродушной улыбкой на бородатом лице, а сам краем глаза вижу, как у Кавоти от сердца отлегло: боялась она, бедная, что разгневаюсь я на ее болтливость. Да нет... В другой бы раз, под другое настроение, быть может, и разгневался бы, а ныне - напротив, пусть это меня разлечёт.
       - Отрадно слышать похвалу местному обычаю из уст высокого гостя. Так, может, это... друг Зиэль, воздадим должное хозяйкиному искусству, да пригубим по паре капель "уголька", чтобы не только этой бурдой надуваться? Мы мужчины - или заморские хлюпики в пустопорожних портках?
       В ответ на зычный глас своего старосты пирующие подняли радостный галдеж, в котором не разобрать было ни единого отдельного слова, что, впрочем, не помешало мне понять, что - да, все присутствующие настоящие мужчины и очень любят "уголёк".
       - Мужчины, - любезно согласился и я, не совсем понимая, что он имел в виду под "пустопорожними портками". - С твоего позволения, дружище Боро... Кавотя! Всем желающим по малому кубку "уголька"! Найдется у тебя на всех?
       Кавотя на бегу махнула слугам левой рукой, правой, созывая подмогу, подбежав поближе, поклонилась всему торцу главного стола:
       - Дак, а как же не найтись-то! Уголька столько набрано, с расчетом на зиму, что им можно весь белый свет упоить: две бочки полнехоньки, да третья наполовину! А каждая-то бочка сорок тройных, то есть, глубоких пядей!
       - Ну, тогда единую гостевую мерку для каждого, а пока нальют - "Лодочку" для нас всех!
       Музыканты побросав ножи и обеденные доски, тотчас наладились играть: слепец запел, пощипывая струны длинными пальцами, а подмастерья осторожно задудели в рога, тихо и уместно подвывая ими льющейся песне.
       Ах, все было хорошо в этот миг, настолько хорошо, что я даже забыл, что сижу на опушке мира и живу на краю света, доживаю самый-самый его кончик... Люди вполовину сыты, и почти все трезвы, на улице стемнело, на улице ветер, тяжелый дождь пошатывается под его тычками, но никуда не уходит; а вон за холмами завопила одна стая горулей, потом другая, первой в ответ... Листья на деревьях и кустарниках, во мгле ночной, невидимо и беззвучно опадают под совместным напором холода и стихий, а здесь, в трактире, уютно, тепло, даже чуть душно от жаркого дыхания из полусотни здоровенных глоток... По всем стенам факелы горят, на всех столах светильные плошки, да еще пылающий очаг - пусть этого огневого изобилия и не хватает, чтобы в трактире стало светло как днем, но все равно: свет, праздник, каждое лицо хорошо видно, каждую улыбку... Вон, кто-то запотевшее окошко с улицы протирает, небось, рукавом - первые юные зрители зашныряли вокруг трактира... наверняка быть кому-то сегодня пойману и выдрану плетьми в домашних условиях...
       Кабанчик ныне хорош, и рыбка остывшая выше похвал... Имперского, что ли, украдкой приколдовать, для полного счастья? Хотя бы один единственный кубок?
       - Всем налито?
       - Всем... всем...
       - Не слышу! - заорал я во весь улыбающийся рот, держа левую руку на поясе, а правую, с кубком, навытяжку перед собою.
       - ВСЕМ!!! - стены легко выдержали дружный рев толпы, но столы и посуду на них основательно тряхнуло. Я еще пару мгновений смотрел в разверстые бороды на потных мордах, и на зубастые пасти в них...
       - За нас всех! - И выпил до дна, но не один торопливым хлебком, а не спеша, как бы выцеживая из кубка огненный "уголек", словно простую воду.
       Зрители дождались взглядами, пока я перевернул вверх донышком пустой кубок и выпили сами. Кузнец расправился со своей долей очень красиво, одним лихим небрежным глотком.
       - Так, значит, гм... с досмотром к нам, для ознакомления властей, так сказать? - Кузнец совершенно не представляет, о чем со мной можно говорить, и берет быка за рога, в попытке уяснить хоть что-то и перейти к главному.
       - Вроде того, уважаемый Боро. Но больше - для своих надобностей, для отдыха, для созерцаний.
       - Понятно. - Кузнец зачесал указательном пальцем по бритой макушке, взвесил народившиеся мысли... - Ну... для созерцаний места у нас богатые, красивые, хоть сам Его Величество приезжай, да храни его боги тысячу лет! Слышь, ратник, вот что я подумал: "уголёк" - он навроде императора, если сравнить его со всей остальной выпивкой... Так, нет?
       - Хм... Пожалуй, - согласился я.
       - Ну, дак это... за Его Величество, разумею я, обязательную чару надобно выпить именно уголька? Так, нет?
       - Уголёк - напиток богов и королей! Я с удовольствием, дружище Боро. Кавотя! Еще по чаре уголька всем желающим!
       Взрослому сильному крепышу, мужику в самой поре и без болезней, достаточно пяти мерных кубков "уголька", либо кокушника, чтобы напиться допьяна, чтобы на ходу шатало, чтобы язык заплетался, а мысли спотыкались; некоторые гости стали пьянеть со второго кубка, большая часть присутствующих сдалась после третьего, по пять кубков выпили четверо: мы с кузнецом, и два здоровенных мужика, братья-звероловы. Но от шестого кубка отказались и они.
       - Лучше мы на вас посмотрим, - сказал старший из них и поклонился за двоих.
       Вот его как раз не качало, и язык ворочался почти нормально.
       - По шестой, Зиэль?
       - А как же! Н-наливай!
       Я продолжал пить "уголёк" на свой образец, обычными глотками, как воду, а Кузнец Боро пил залпом, но и он на шестом кубке сбился на глотки...
       Когда мы выпили по восьмому кубку, Боро, наконец, соизволил встать с места, чтобы выйти во двор, к отхожему месту. Я даже не сомневался в том, что он воспользуется отлучкой, дабы проблеваться вволю, избавить желудок хотя бы от части налитого туда "уголька". Мне, в разные времена, встречались лихие выпивохи, умудрявшиеся "держать", не теряя сознания, до десяти таких вот мерных кубков, если приравнять одну посуду и выпивку к другой, кузнец явно мог выпить и того больше, но он почуял во мне грозного противника и ради победы решил применить все хитрости, ведомые ему. Колдовством баловаться он не рискнул - заметили бы, а так, без колдовства - почему бы и нет, если осторожно и незаметно...
       После десятого кубка вышел во двор и я, сугубо из осторожности, чтобы видели, что мне не чужды человеческие нужды... И как бы случайно, со мною пошли "сторонники" кузнеца - то есть, чтобы я, в свою очередь, не устраивал военных хитростей с желудком. Вот как! Ему можно - мне нельзя. А я не против! Признаться, однообразный вкус "уголька" прискучил мне, но я продолжал терпеть и пить, и поддерживать разговор с окружающими, некоторые из которых остались на диво трезвы... Кстати, и Карои Лесай подошел поближе, единственный из присутствующих, вообще отказавшийся пить "уголёк". Восемнадцатый кубок староста деревни, кузнец Боро, пил долго, давясь, даже с негромкими стонами, а выпив - оглянулся на меня, икнул, начал что-то говорить и ткнулся головой в столешницу. Могучее тело его сразу как бы обмякло, потеряло угловатость и жесткость... осело.... хлюп! - и сползло под стол!
       - Эту восемнадцатую чару - за дождь в ночи! - Я выпил в ответ, оставаясь за столом и в сознании. Меня вообще трудно перепить, даже богам. Вернее, невозможно.
       Моей победе радовались немногие, но не потому, что болели за кузнеца, а потому, что основная часть гостей с трудом уже понимала, что и где происходит. Более или менее трезвые стали рассуждать, что негоже, де, старосте валяться под столом, остальные требовали убрать, наконец, столы и очистить место для музыки и плясок... Пора было покидать трактир и отдыхать до утра, ибо день закончен и праздник вместе с ним.
       - Мой друг Боро - единственный на свете, с кем я больше никогда не посмею тягаться в выпивке и в силе! Ух и здоров у вас кузнец! Повезло вам, ребята! - С этими словами я нашарил под столом толстенную руку старосты, потянул и выудил его наружу. Меч вместе с ножнами я не стал надевать за спину, а просто взял в левую ладонь, бесчувственное тело кузнеца забросил на правое плечо - ой, пришлось поднатужиться!.. - Где он живет, показывайте. Сочту за честь доставить его лично!
       И праздник вдруг продолжился для меня, пусть ненадолго, всего лишь на время краткого пути по единственной улице, но - все-таки...
       Посреди улицы, почти не шатаясь, бултыхая сапогами по лужам, иду я, с храпящей горой на правом плече, горланю песню о солдате, возвращающемся с войны, справа и слева от меня, в четыре факела, топочут и подпевают невпопад подвыпившие провожатые, впереди, передо мной, бренчат и гудят, совсем уж непонятное, пьяненькие музыканты, а сзади, в темноте, густой толпой с криками вразнобой, бредут и падают, и приплясывают в дымину очумевшие гости... Забыв про осторожность и стыд, на ночную улицу, прямо под дождь, выбежало все женское и детское население деревни и тоже присоединилось к ликующему шествию...
       Ах, хорошо бывает почувствовать себя человеком среди людей...
      
       Г Л А В А 8
      
      
       Я не верю. Ни во что, никому и ничему. Не могу и не умею. Всеневерие - такова скромная плата за обладание всеведением.
       - Ой, это ты, Зиэль! Девы, смотрите, кто к нам пожаловал! Наконец-то! А я вот только-только о тебе подумала! Честно-пречестно! И вчера весь вечер вспоминала, даже в окошко высматривала: где, - думаю, - негодник этот пропал? Почему не хочет навестить своего рыжего бельчонка?.. И вот ты пришел, словно мысли мои прочел! О, боги!.. Никогда и ни с кем не было мне так хорошо, как с тобой, Зиэлюшка! Иди же ко мне, я хочу покормить тебя ягодками, которые сама собирала сегодня утром в саду, мечтая о нас с тобой... Сегодня я буду петь для тебя, танцевать для тебя, смотреть только на тебя!
       И я, конечно же, в ответ на сюсюканья, расплываюсь в самодовольной улыбке, швыряю червонцы трактирщику, сую продажной девке Рыжику в подарок зеркальце, или колечко, начинаю жрать из ее рук малину, купленную домовым привратником только что у торговок-разносчиц... А сам, из чистого любопытства, беру и раскладываю охапку ее словес на составляющие стебельки: тут врет... тут не врет... опять соврала... эта она еще вчера говорила, но уже не мне... здесь я действительно лучший, но это я и сам знал... Одну часть и другую кладу на воображаемые весы... прикидываю поточнее... Щепотка золота, не более чем в полудюжину червонцев, уравновесит любую правду и ложь в словах нанятой зазнобы, да и то, потому лишь целая полудюжина для этого надобна, что заведение очень дорогое, а Рыжая Белка - из первых столичных девок, привыкшая к драгоценным безделушкам-подаркам. Где-нибудь в Курюме, на южных неприветливых землях, и одного червонца хватило бы с походом, дабы стереть разницу между правдой и ложью в самых убедительных и звонких девкиных воркованиях, так, что и сама бы не отличила одно от другого. По большому счету, девка Рыжик, бессовестно вря, не очень-то и виновата предо мною: даже и один полумедяк прочнее и долговечнее юности и слов, обозначающих нежные чувства, а ей больше нечем торговать, кроме как недолгой молодостью, равнодушным телом и потасканными сокровенными словами... Потом и этот товар иссякнет, останется лишь накопленное: воспоминания и деньги. Многие, выпав из прежней яркой жизни на унылое дно, довольно скоро пропивают то и другое и окунаются напоследок в совсем уж пакостные хляби, но что мне до них всех? Новые подрастут.
       Люди верят в богов. А им деваться некуда, ибо силы слишком неравны, любое человеческое сомнение может послужить поводом для суровой кары, если богам вздумается испытать гнев против малых сих... Но я-то богов знаю лично, с каждым сталкивался неоднократно. В сравнении с людьми, они еще более лживые твари, особенно богини, только, в отличие от людей, угрызений совести лишены... Впрочем, и я их лишен, и тургун, и цуцырь, и вообще любой демон или зверь. Или бог. Совесть - это сугубо людская хромота, которую, кстати сказать, они, хитромудрые человечишки, приспособили себе на великую пользу: она им служит неким сторожем, охранителем, таким же, как чувство боли, чтобы их роду вновь не скатиться до уровня зверей, до животного состояния из какового они выползали в муках много-много тысячелетий...
       Верить... Как я могу верить, когда мне дано проверить? Вот, сделать вид, что верю - легко, это запросто. Приведу весьма распространенный случай: отслужил я положенное у герцога Бурого, наемником, воюя против его извечных удельных врагов, по-моему, против барона Камбора, или что-то в этом роде, получил отпуск, честно заработанную плату и еду себе, еду, верхом на... Сивке, куда-то на восток, забирая к северу, к теплым побережьям морским... Кстати сказать, именно в то странствие я и встретился вновь с моим будущим воспитанником, лопоухим мальчишкой Лином, будущим князем Докари Та-Микол, но пока не о нем речь. Да, точно, подо мной в те дни был мой любимый конь Сивка. И в каком-то кабаке кто-то углядел, как я лихо и безалаберно расстаюсь с золотыми монетами, шепоток к шепотку - сплотились лихие люди в ватажку с твердым намерением оставшиеся деньги у добра молодца отобрать, коли он не умеет с ними правильно обращаться! У добра молодца - это у меня. Но ратник черная рубашка (это я) - грозная и недобрая сила, будучи даже один, может накосить врагов и случайных зрителей в такие снопы и кучи - падальщикам хватит на месяц безбедной жизни, поэтому - что? Поэтому надобно либо обманом денежки вытянуть, либо, что гораздо надежнее, заманить ратника в ловушку. И конечно же, на ближайшем перепутье, подстроив разговор и удобный случай, одинокий паломник, или паломница, указывает мне верный путь в укромное место, где меня поджидают в засаде стреляльщики, душильщики и рубильщики...
       Как человек простой, безалаберный и расточительный, я склонен помочь паломнику или паломнице, угостив их глотком воды, присоветовав целебную травку, поболтав о том, о сем, пожертвовав медяк, а то и кругель, в пользу высших сил... Поскольку я человек, то возможности мои к чутью и провиденью ограничены, я не знаю достоверно - врут мне, или действительно добра желают. Поскольку я защищен от любых напастей и злоумышлений, от кого бы ни исходили они, вплоть до демонов и богов, я могу себе позволить роскошь действовать, как мне вздумается, например, поступать согласно сомнительным советам. И вот, попал я к добрым людям в засаду, порубил на теплые куски всё, что шевелилось в мою сторону с оружием в руках, но... Мировоззрение мое не претерпело ни малейшего ущерба от столкновения с вероломством людским, я ни о ком из покойников не стал хуже думать, ибо заранее не верил в чистоту их помыслов и в правильность их слов, но потакал из простого любопытства, для развлечения! Да, поддаваясь на уговоры - я остаюсь прежним, и далее готов с открытым сердцем выслушивать от людей любую чушь, которою им вздумается меня нагрузить! Потому что: первое - я им заранее не верю, второе - я неуязвим!
       Шляясь тысячелетиями по городам и селам империи, никогда я не пытался протолкнуться поближе к трону, никогда не был близок с императорским домом, ничему не учил и ни в чем не наставлял коронованных особ, однако, в вопросах веры, доверия и неверия, их взгляды, передаваясь по наследству, от отца к сыну, были и есть настолько сходны с моими, насколько это допустимо для смертных; тем не менее, они самостоятельно этому выучились. И недаром их династия оказалась столь живуча.
       Бывало, конечно, не раз и не два случалось, что я попадал впросак, и что добрые напутствия мне и впрямь оказывались добрыми и бескорыстными, исходящими не от злоумышленников, а от людей, честно желающих мне помочь... Ну, так и что с того? Подобные ошибки с моей стороны, повторюсь, отнюдь не причина думать о людишках лучше или хуже. Но зато эти же мои ошибки позволяли и позволяют мне чувствовать ту самую сокровенную радость жизни - как хотите её называйте, растительную, животную - которой во многом лишены бессмертные боги, ибо те, по слабосердию своему, не способны оставаться в неведении там, где их ждет готовый ответ, стоит лишь десницей взмахнуть... или ресницей дрогнуть... А я не таков, у меня есть не только любопытство, чтобы тянуться к досужей истине, но и терпение, чтобы противостоять возможности сие любопытство мгновенно удовлетворять...
       Пока я относил перепившегося старосту-кузнеца к нему домой, дождь ослаб, а потом и вовсе затих. Попрощавшись с остальными участниками пира, я вернулся к себе, умылся, разделся и даже лег в кровать - да, вот, сон не шел. Ну, оно естественно, потому что я никогда не сплю, а притворяться спящим в эту ночь смысла не имело, ибо не перед кем. И вспоминать ничего не хотелось. Может, поколдовать и попутешествовать духом своим над миром бренным?.. Рано, успею еще. В стотысячный, наверное, раз подумал, что не худо бы научиться писать стихи, раз уж люди их пишут... Представляю, как обомлели бы трубадуры, узнав - из под чьего стила вышли некие складные строки о чем-нибудь таком... глупом и сиюминутном... о любви, например, или наоборот, о разуме, или о природе... "Я прыгнул в небо соколом рассвета..." Дело только за самими строками, но - это позже, это когда-нибудь потом... Что толку ворочаться среди подушек? Я оделся, придал себе дополнительной незаметности (от насекомых, забулдыг, назойливых богинек - сугубо на всякий случай) и опять вышел на чистый воздух, ибо вздумалось мне побродить, погулять по предрассветным сумеркам восточного края мира... Я и ночь - нам хорошо.
       Время любит испытывать любого из нас на прочность, не разбирая на сильных, слабых, смертных, бессмертных... И вообще Время - наглая стихия. Или не стихия, а вещество? Существо? Но не демон же? Кем бы или чем бы оно ни было, Время, но держится так, будто все мы, сквозь него идущие, от богов до улиток, подданные его, рабы, игрушки на веревочке, букашки на булавочке... Шиш тебе, слякотное! Против МЕНЯ - даже ты никто! Впрочем, ты нравишься мне и я готов взять свои слова обратно, ибо сейчас я - именно букашка, та самая блоха на аркане, что покорно ожидает, шевеля хоботком, пока нагрянет некая всеобщая участь, сиречь Морево. Я человек и мне забавно. Проходят мгновения, складываются в минуты, в дни, а его все нет и нет, Морева этого дурацкого... Вот-вот... вот-вот... - а всё не наступает. Смотрите, люди добрые: то я скачу на Горошке демоны знают куда, то пьянствую по всем встречным и поперечным трактирам, совместно с доступными девками или без оных, то демонов-людоедов воспитываю, то трезво и неспешно веду глубокомысленные беседы с отшельниками и князьями, то еще какими-то никому не нужными глупостями увлекаюсь... Короче говоря, весь в движении и в поступках... а вроде бы ничегошеньки не происходит, время застыло, действие замерло... Ну так и что с того??? Если бы вдруг объявились такие любознательные человеки, которые, подобно неким сверхбогам, невесть из каких далей способны наблюдать за мною, за моими приключениями, оставаясь, при этом, неосязаемыми, неслышимыми и невидимыми, то я бы им так сказал, с доброй улыбкой на бородатом челе: почувствовали томление ожиданием, да? Хочется, чтобы поскорее всё началось и развернулось? Так и должно быть, потерпите, друзья мои, ведь терплю же Я!
       Ветра почти нет, тучи потеряли черноту и тяжесть, да еще и я слегка их подразогнал, облегчил, молнии из них повыдергивав, поэтому они потихонечку набирают высоту и делают ночной мрак не то чтобы светлее, но - чище, прозрачнее... Хорошо брести наугад по лесным тропам, сшибая с полуголых веток целые гроздья накопленного за ночь дождя... Волглое увядание - тоже природа, а она мне всякая нравится, когда не досаждает непогодою, тем более, что сапоги мои, сшитые из нафьих шкур, влагу не пропускают, шапка и портки тоже кожаные, слабо промокаемые, а камзол и рубашка безо всякой волшбы высохнут на горячем теле человека Зиэля. Самое слабое мое место в этом смысле - моя борода, но я ее отожму, расчешу, высушу - и всё! И все неудобства и трудности преодолены!
       Вот ведь какой с вечера был непорядок на местности: полнолуние, а за дождем и тучами нынешняя ночь едва его не прозевала! Это я вовремя исправил, исподволь ветрам помог, а потом их же и спровадил подальше.
       Лунный свет - особый свет, в нем отсутствует сила солнечного луча, надменная, непререкаемая, всеподавляющая... Даже я стараюсь напрямую не встречаться взглядом с солнцем, хотя и не боюсь его... Луна - совсем иное дело, с луною мы весьма часто переглядываемся и пересмеиваемся, с луною нам нечего делить и не о чем спорить, она для меня - не угроза и не сила... Но вот над людишками и демонами луна почему-то имеет большую власть, не меньшую, чем над океанскими водами во время приливов и отливов.
       А кто там у нас поскуливает по ходу движения, не очередная ли засада обозначила себя?..
       Голосок чистый, мягкий, очень тихий... нет, это не демон и не оборотень, это человек женского пола... Ну, разумеется: сидит девчонка на косогоре, смотрит одновременно на луну и ее отражение в меленьком деревенском пруду и горькие слезы льет. Следует отметить, что девицы горюют совсем иначе, нежели парни, которые обычно более простоваты и лопоухи; мне даже не надобно будить в себе никакие дополнительные свойства, чтобы воссоздать недалекое предыдущее: девчонка та, прежде чем разрыдаться всласть, выбрала уголок поближе к деревне, под защитой охранных заклятий и невидимых стражей границы, нашла для своих посиделок местечко посуше и почище, непременно что-нибудь подстелила, чтобы не запачкать наряд, учла возможность дождя и ветра - чтобы было куда бежать и где прятаться - и только потом уже отдалась своим страданиям, вся и без остатка!.. Но - опять же - стараясь не шуметь. В деревенских избах, и даже возле них, так не поплачешь - очень уж густо бывают населены, там любое горевание испортят соседи и родственники, подслушиванием и неуместными вмешательствами.
       - Кха, гм!..
       - Ой-й-й!.. Кто это? Это вы, дядя Хуг?.. Ой, нет!..
       - Это я, дядя Зиэль, если тебе что-нибудь говорит имя сие. Гость вашей деревни и очень-очень добрый человек.
       Девчонка удивительно скора умом: уже успела испугаться, отойти от первого страха, поняв, что ей ничего не угрожает, и вновь испугаться, уже совсем иным страхом, ибо ее заметили, ее слезы слышали, ей помешали и могут об этом разболтать. Умницы и умники - отрадная редкость (и редкостная отрада! - Прим. авт.) в этом мире, признают и любят их далеко не всегда и не везде, однако общаться с ними любопытно. Эта крошка - явно умна от природы, но, при всем при этом, по-деревенски проста, доверчива и совсем еще дитя, несмотря на спелые девические стати. Слова мои, пришедшие к ней из ночного мрака, насчет того, что я очень и очень добр - почему-то ее успокоили, но тут уж ничего не поделаешь, ибо от одного ума не все зависит: знания приходят с опытом, а опыт с годами.
       - Здравствуйте, дядя Зиэль. Да, я про вас слышала и даже видела, как вы вчера по улице шли..
       - Ты сиди, сиди, я просто мимо проходил. Присяду, если не возражаешь? Поболтаем чуток, да я дальше побреду. Хорошо?
       - Да, конечно, присаживайтесь... Давайте, я пошире расстелю, чтобы вам не на голой земле...
       - Сойдет и так, тут камень, от него портки не пачкаются. Рассказывай.
       - А... о чем рассказывать, дядя Зиэль? - Девчонка все еще сопротивляется участливому голосу и вопросительным словам, но они столь редки среди людей, что... Трепет выдает ее с головой: в этот миг она готова делиться своими бедами с кем угодно, лишь чуть-чуть подтолкни ее...
       - Ну, как о чем? Почему одна, почему в ночи, почему плачешь? Ведь не от занозы же в пальчике?
       - Н-нет у меня никакой занозы, ни в одном пальце...
       - В пальце - может быть и нет... А как насчет сердца? А? Он - что, не догадывается, или просто на тебя не смотрит?
       Прорвало плотину. Рыдает моя девица, аж заходится, впору наводнению начаться, а все равно - тихонечко горюет, почти беззвучно... Приграничное население - особое.
       - Лучше не спрашивайте... - Что в переводе с женского: не отступай, пожалуйста, спроси еще!
       - Ну, а все-таки?
       - Для него я что есть, что нет, пустое место. А мне все равно. Пусть она... пусть они...
       - Да, конечно. Пусть всему миру будет хорошо, особенно им обоим, а ты убежишь в сторону с израненным сердцем и до глубокой старости будешь оплакивать свою боль! Одна.
       Звать девчонку просто и звучно: Лерра, она дочь местного лесничего, но, будем считать, я этого пока не знаю. И вот, глотает слезы несчастная Лерра, поверяет мне одному свои тайны, которые я все наизусть знал, еще когда ее прапрабабок на свете не было, а я, тем временем, обустраиваю походный быт: убираю перегар изо рта, проверяю пространство на присутствие посторонних глаз и ушей, ставлю против них заграды зрительные и звуковые... Пошел даже на то, чтобы чуть попридержать время, а из наших человеческих тел вывести всякие ненужные вещества, дабы не отвлекали несвоевременными потребностями. Жидкость, потребную для образования девичьих слез, я все же ей оставил...
       Что будем дальше делать? Как женщина она мне не нужна, просто не хочу её, как помощница в несуществующих замыслах моих - тем более, для этого даже Горошек уместнее; как источник сведений о деревне - ну... разве что случайное что-то сболтнет... Сам не знаю - зачем я взялся утешить ее и помочь ей? Может, вспомнил что-нибудь давнее, или просто восхотел необычного? Как бы то ни было, за дело я взялся в четверть силы, однако надежным, проторенным путем, ничего нового не изобретая, ни слов, ни объяснений... Впрочем, как раз для нее мои слова были и откровениями, и пропуском в новый неведомый храм неизведанных доселе и могущественных знаний... Людям очень нравится чувствовать себя одними из тех, кто умеет дергать мироздание за некие тайные струны, им управляющие.
       - ...а я тебе скажу, в чем твоя главная беда.
       - В чем? Что я страшная лицом? Так я это и сама знаю.
       Кривлянье девичье неистребимо, ни в беде, ни в радости - не сказать, что эта Лерра красавица, но ведь и не уродина, обычная миловидная девчонка, черная коса, круглая мордашка, мягкий носик, пухлый ротик, короткие реснички... А сама о себе она думает еще лучше, гораздо лучше, но вслух, предо мною - ругает себя беспощадно, ожидая немедленных возражений.
       - Нет, как раз ты далеко не страшная. У тебя своя красота, особенная, потому что ты готова раскрыть ее не каждому встречному... Тем не менее, она есть и все ее видят, кроме разве что завистливых подружек. Мягко говоря - ты весьма привлекательная особа, если не сказать больше, и статью, и внешностью, но... - Я замолкаю примерно на семь-восемь мгновений и девчонка покорно задерживает дыхание, чтобы не пропустить продолжения моих услаждающих слов... с этим тревожащим "но" на конце... - но - увы - твоя беда не в том.
       - А в чем???
       - Да именно в том, что ты не такая как все.
       - Как это...
       - Ну... ты разве сама не замечала ранее, что твои вкусы, желания, мысли - они не такие как у твоих подруженек? Им одно подавай - а тебе другое, они все влево хотят свернуть, за грибами, а тебя направо тянет, по ягоды. Ты видишь такое, что им не понять, а то, что им нравится - тебе скучно. Бывало этак?
       - Не зна... Да, думаю, что да. Бывало, и не раз. И ничего ведь им про свое не объяснишь. То ли это мне слов не хватает...
       - То ли им соображения и воображения, что вернее. Почему ты можешь понять их заботы и горести, а они твои слушать не желают, лишь знай о своем трещат без умолку?
       - Точно. Да, дядя Зиэль, так и есть: почему-то как нужно им выплакаться - они сразу ко мне бегут, а мне даже и поделиться не с кем! Та же и Рузка, есть у нас такая, старшая дочь у Белобрысого...
       - Погоди. А тебя как звать-то?
       - Лерра. Батюшка у меня лесничий.
       - Хорошее имя, и отца твоего видел, достойный человек, давеча пили вместе. Так вот: ты необычная, ты не такая как все, отсюда и основной источник неприятностей. Он у тебя в голове, горький источник сей. А остальное в сердце. Ты вот что лучше скажи: он догадывается?
       - Нет. Точно, что нет, дядя Зиэль! Я никому-никому ничегошеньки не говорила, даже Рузке!
       - Угу. А он... с Рузкой... как?
       Не-е-ет, до этого слезы были не в счет: Лерра моя в таком плаче зашлась, что прежние рыдания рядом с этими больше на засуху стали похожи...
       - Лерра, ты не ответила.
       Взбунтовалась против меня девчонка: глаза под кулаки спрятала, головой мотает, вместо слов, в ответ на мои вопросы - одни всхлюпывания и стоны сердечные.
       - Она хоть красивая? Из незамужних девиц есть в деревне кто-нибудь красивее ее?
       Ну, против такого змеиного укуса никакое горе, никакое запирательство не устоит!
       - Дура она, вот и всё! И уродина толстобокая! И пусть он катится... И не надо мне больше ничего! Ни от кого!
       - Погоди, погоди... Толстобокая, говоришь?.. А не та ли это Рузка, чернявая такая, что чуть ли не каждый вечер на заставу бегает?
       Здесь вся деревня черноволоса, за редким рыжим и седым исключением, поэтому я мог не опасаться, что меня немедленно поймают на обмане... Лерра тут же перестала всхлипывать и даже задумалась с робкой улыбкой... Но - нет, улыбка погасла, надежда иссякла, девчонка действительно умна.
       - О, нет, дядя Зиэль, Рузка не такая, если уж она в него вцепилась, то ни на каких стражей смотреть она не станет, нрав у нее не тот. Да она бы и рассказала мне, если что.
       - А как его звать, я забыл?
       Лерра задумалась коротко, и глаза ее совсем высохли... И слегка сузились. Но - ответила:
       - Эязу.
       - Неплохое имя. - Чтобы потом не раскошеливаться на большие колдовские потуги, я немедленно пошарил внутренним зрением по окрестностям и без труда нашел этого Эязу: он спал у себя дома, старший сын мельника, сам будущий мельник. Можно было бы поступить грубее и прямее: взять и вырвать из девчонкиных мыслей подозрения в мою сторону и сожаления по поводу собственной откровенности, как я до этого молнии из туч выкорчевывал, но я предпочел пойти в обход, пусть и с помощью ознакомительной волшбы, но человеческим путем:
       - Этого Эязу я точно знаю. С меня ростом, худощавый, пока еще жидковат, но уже довольно сильный, плечистый, волосы короткие, тугими колечками, бороду бреет, глаза... зеленые. Неплохой парень, видно, что основательный, не болван какой-нибудь.
       - Да... это он...
       Помолчали оба. Она покусывает губки, словно собираясь спросить что-нибудь, либо как-то иначе продолжить беседу, но не спрашивает и не продолжает, а я просто даю время отстояться в ее голове сказанному и услышанному.
       - Нет, Лерра, избранник твой не болван, это точно. Только вот красота его какая-то такая... больше девчонкина.
       - Как это... Дядя Зиэль?.. Как это - девчонкина? - Мы заговорили о Эязу, ее возлюбленном, и отказаться от такого разговора - выше девичьих сил. Влюбленные - они, скорее, от сна и обеда откажутся, нежели от обсуждения предмета своих страстей.
       - Ну... Брови чересчур красивые, зубы слишком белые, худощав, длинноног... - Лерра тяжко-претяжко вздохнула, подтверждая... - Мужчине лучше бы выглядеть понадежнее, поувесистее...
       - Да... - Девушка нерешительно кивнула, пытаясь и на этот раз согласиться....
       - Впрочем, главное - что не дурак, но это очевидно. Да и не стала бы ты прикипать сердцем к дубине безмозглой... Точно ведь?
       - Не стала бы. Зато он стал! Ну и ладно... и пусть они себе...
       - Ти-ха! Ти-хо... Закрыла губки и слушаешь меня. Дело поправимо. И легко поправимо. Но ты уверена, что тебе нужен именно Эязу и никто другой? Ты точно в этом уверена? Не раскаешься потом в выборе? Не пробьет жалость к побежденной Рузке?
       Я наседаю с вопросами, выстраивая их один за другим, так, чтобы они быстро и мягко подталкивали девчонку к нужному ответу, то есть, к общему для нас с ней.
       - Нет, конечно... Ой, то есть - да! Никого!.. Я... мне только он нужен! А Рузка... тоже, конечно...
       - Ну, если ты в том уверена и действительно этого хочешь...
       - Да я за это что угодно бы отдала!
       - Сказано опрометчиво. Но - на сей раз не надобно ничего отдавать, в подарок от меня получишь. В таком случае, тебе надобно будет послушаться меня и потерпеть до завтрашнего вечера... если он наступит..
       - Как это - если он наступит, дядя Зиэль?
       - Это я так шучу. Завтра вечером обретешь мечтаемое, но... Первое: тебе следует сменить осанку: ты сутулишься.
       - Ой... я...
       - Ну-ка... - Тычком указательного пальца я заставляю девушку выпрямить позвоночник, и она немедленно слушается. Ого - чувствительная особа: лишь стоило мне повести пальцем по спине вдоль позвоночника, как она едва ли не ахнула от нового ощущения... Еще разок... - точно, аж порозовела вся, сквозь темноту видать... и залюбопытствовала... Стоп, дорогой Зиэль. Ты куда-то не туда пошел. У нас совсем иные дела и задачи. Совсем иные. Ну-ка, прими руки...
       Я даже слегка отодвинулся от Леры и запустил пальцы правой руки в бороду, якобы задумавшись...
       - Осанка, это важно. Даже самые знатные дамы при дворе Его Величества придают сему телесному свойству первостепенное значение. Но у них существуют корсеты для соблюдения прямой спины, а у тебя корсетов нет, только усердие и хотение быть не хуже их. Есть у тебя усердие?
       - Да, дядя Зиэль! Полно!
       - Угу. Если с осанкой мы разобрались и ты не забудешься...
       - Нет, дядя Зиэль, не забуду!
       - Всегда ровная прямая спина. Усвоила?
       - Да, все время буду следить за этим!
       Я, конечно же, поверил девчонке, но слегка помог ей: подправил позвоночник и добавил в неё памяти, усердия на сей счет.
       - ...то тогда мы переходим дальше. Сейчас мы с тобой переберем все твои украшения для головы и рук, и я скажу, что из них тебе завтра следует надеть. Завтра же выходной день в деревне?
       - Да, выходной. Но у меня не так много украше...
       - Будет вполне достаточно того, что есть, если их грамотно расположить. Кроме того, я научу тебя еще кое-каким действенным штучкам, а для завтра попрошу тебя: устрой так, чтобы днем оказаться с подружками на площади, чтобы, когда отец Луна свое отслужит, вам не расходиться, но там же, на площади, погулять, пощебетать...
       - Это легко, мы всегда так делаем. А зачем?
       - А затем, чтобы нам с тобой без помех разыграть небольшое, но очень важное для вас с Эязу представление. Понятно - зачем?
       - Да, понятно. Но не совсем... Я...
       - Все вопросы задаются для того, чтобы получить на них ответы. Но сие правило распространяется только на умных людей. Ты - умный человек, Лерра, поэтому усвой еще одно правило: сначала я говорю то, что собираюсь сказать, потом ты задаешь вопросы по поводу услышанного. И потому уже я на них отвечаю. Согласна с этими правилами?
       Девчонка вдруг прыснула и махнула рукой в мою сторону.
       - Согласна, дядя Зиэль! Но у вас борода так смешно подпрыгивает, когда вы что-то говорите!
       Борода... Ишь ты! Борода моя в разные мгновения по-всякому себя ведет наедине с девицами и прыжки у нее бывают очень разные, даже когда я молчу, а только усиленно дышу... Дамы поопытнее Леры могли бы об этом многое и с увлечением понарассказывать... Впрочем, ладно, не будем поддаваться на чужие, пока еще невинные, хихиканья и не будем отвлекаться.
       - Тогда слушай. Погоди... Как в ваших краях называется вот это вот растение?
       - Это? Жимолость.
       - Жимолость? Странно, по запаху действительно похоже, но внешне я привык знать жимолость иною, видом и цветом, и ростом... Хорошо, теперь внимай и запоминай...
       Девица, воодушевленная и обрадованная нашим разговором, помчалась домой, но не прежде, чем я убедился, что она все мои советы крепко и ясно запомнила. Она убежала, а я дальше пошел.
       По какому-то удивительному совпадению, главный страж местной границы, сударь Карои Лесай, тою же порой лично обходил и проверял дозоры, и надо же было такому чуду произойти, что в эту ночь совпали даже две счастливые случайности: после разговора с девушкой я двинулся как раз в том направлении, где находился этот страж, и мы встретились в предрассветном полумраке, на тропинке глухого леса. А встретившись - поболтали о том, о сем. Я даже дополнительную пайзу себе приколдовал и ему показал, чтобы окончательно выровнять наши дворянские отношения... Обычно я предпочитаю жить среди людей простецом, однако и благородным происхождением не гнушаюсь, если сие бывает мне удобно и приятно.
       - ... так что, сударь Зиэль, все-таки вы считаете, что никаких особых мер по повышению боеготовности...
       - Да, сударь Карои, бдительность никогда не повредит, но ничего особого предпринимать не следует. Бессмысленно. Представьте, что произойдет землетрясение: даже утроенные дозоры не помогут против него. Быть может, всеобщее немедленное переселение куда-нибудь туда, на запад и помогло бы, но...
       - Это невозможно, это исключено, людей с насиженных мест не стронуть, сударь Зиэль, никаким наводнением или землетрясением... Разве что вы добудете из шапки еще одну пайзу и Пресветлым Именем Императора...
       Я рассмеялся, в ответ на подначку своего собеседника, и помотал бородой:
       - Нет, такой пайзы у меня не сыщется, ни в шапке, ни за пазухой.
       - Тогда и говорить не о чем. Коли вы ничего точного не знаете, и мы ничего предметного не разведали, то пусть будет как будет, а мы ко всему готовы, согласно пограничному артикулу и в случае нужды будем действовать, согласно ему же. А что вам эта девчонка? У вас там личная... гм... корысть? Нет, не подумайте чего, я безо всякого осуждения, просто любопытствую...
       Без осуждения он! Да небось полдеревни молодух, вдовиц и замужних, считающих себя внутренне свободными от уз верности, с превеликой готовностью бегали бы в ночи к нему в келью, помани он пальчиком, тем более, что дворянин. А половина от этой половины наверняка уже там перебывала: мужик не стар, строен, силен, основателен, уверен в себе... Воин. А воины - все бабники, исключений почти не бывает.
       - Ни малейшей корысти, сударь Карои! Пальцем не тронул! Просто... Дай, думаю, для разнообразия осушу слезы, а не вызову их своим шалопайством... Но вы не отказываетесь мне помочь?
       - Помилуй меня боги, сударь Зиэль! Мы же с вами уговорились!
       - Просто Зиэль.
       - Гм... Отлично. Все-таки престранное имя для имперского дворянина. Просто Карои. Да, Зиэль, я тебе конечно же помогу, как и обещал. Но вот ты уедешь, а местные девки потом меня поедом сожрут, изведут вопросами...
       - Авось, и не сожрут? Будто ты не закален против них предыдущей жизнью?
       - Может быть. В любом случае, я не отказываюсь.
       - Тогда вот тебе моя рука, заранее в благодарность, и - по домам. Так, что ли?
       - Так. Э-э-э... Зиэль, послушай...
       - Да?
       - Не в службу, а в дружбу...
       - Говори, говори, чего мнешься?
       - Я не мнусь, просто не люблю соваться в чужие тайны... Короче говоря, насчет "уголька" у меня смятение в башке... Я не знаю, что за колдовство ты применил, но от тебя даже перегаром не несет...
       Эх... Никогда нельзя забывать с кем имеешь дело: страж границы - опасный и хищный собеседник, он всею жизнью своей натаскан - засекать и подмечать. С перегаром я маху дал, спору нет, перегнул малость...
       - Все очень просто, дружище Карои! Пил я честно, без магии, просто на меня вино очень слабо действует, а вот уже потом, когда все закончилось... Терпеть, понимаешь, не могу, когда борода моя смердит наполовину переваренной выпивкой... Глянь-ка! - Я вынул из рукава узкую трубочку, заткнутую с одного конца твердосмоляной пробкой и протянул ее стражу.
       - Что это? Свиток? А... бамбуковая трубка. И что в ней?
       - Это сосуд с заклятой водой, он еще на две трети полон. Дарю.
       Страж очень быстро, но внимательно ощупал, осмотрел и даже обнюхал трубку. Смотри, нюхай, да хоть кусай: когда колдует Зиэль - смертному не дано обман почуять. Любая мелочь, вплоть до печатей на пробке, исполнена по самым достоверным образцам. И вода действительно заклята моим повелением.
       - А что за заклятье сидит в той воде?
       - Простое, убирающее запах. У нас в столице пьют не меньше вашего, но, понимаешь ли, при дворе свои порядки, отличные от человеческих, а дамы зело привередливы... Тоже, кстати, охотно пользуются. Действует - просто божественно! Любой запах, не только винный, изо рта убирает! Зуб разболелся - мгновенно поможет: гной вытянет, опухоль снимет. Бери, бери, вещь честная, без боковых последствий...
       - Дорогущая, небось? - Страж нерешительно взвешивает в ладони побулькивающий сосуд. Ему совестно, что он вроде как вытряс из меня драгоценный подарок, и в то же время стражу очень нравится мысль стать обладателем его...
       - Не дороже денег. Бери спокойно, Карои, а я в столице еще добуду, у нас с этим несложно.
       - Спасибо, друг! Ох, спасибо!.. Как принимать?
       - Крохотными глоточками. Один мельчайший глоток, только чтобы растереть его по языку и нёбу, и все. Этого количества тебе хватит не меньше, чем на две дюжины попоек. Ну, что, разбежались? Мы еще и выспаться успеем.
       - До послеобеда. К концу проповеди у входа в трактир, случайно. Видишь, я помню.
       Мы с Карои разошлись, каждый в свою сторону - и тут же рассвет нагрянул.
       Выходной день. В трактире так скучно, что я даже и завтракать не стал, так... выпил взварчику, закусил кренделем - и на свежий воздух, поближе к горам. До послеобеденной проповеди времени полно, жреческий барабан я за пять долгих локтей услышу, проверено. Попробуем разобраться с жимолостью. Тут куст, что мы ночью с Леррой обсуждали, днем выглядел очень уж неказистым и я припустил вдоль местной речушки Поясок, вверх по течению, поближе к дубняку. Иной раз меня самого очень смешат собственные потуги - преодолевать трудности сугубо человеческими силами: вместо того, чтобы приколдовать желаемое не сходя с места - побежал, побежал куда-то, пыхтя и с топотом... Сапоги не промокают, но скользят по прибрежной грязи, ветви норовят хлестнуть по глазам, всякая голодная хищная мелочь засуетилась неподалеку, в надежде полакомиться шумным и неловким чужаком, обильно испускающим вкусные мясные запахи... Я вас!.. Можно было бы и в меру этих скромных сил двигаться мягко, бесшумно, никого не настораживая, но я не на зверей и не на демонов охочусь...
       Угу, вот оно! Ха-аррошенький куст, именно то, что надо! Высоченный, почти десять локтей в высоту, ствол и ветки скорее серые, а не желтые, как я привык наблюдать ранее. Листья... Листья обычные, овалы с острыми кончиками, черешки коротенькие, но их уже мало на ветках осталось, зато плоды... Серые ветви, с редкими полуувядшими листьями, словно кровяными бусинками усажены густо, это весьма красиво на мой вкус... Сию веточку мы срежем, колдовским образом, никого не стесняясь, сохраним от повреждений и возьмем с собой...
       Но это было еще не все. Я забрался в такую глушь, где даже стражи дозорные гнезда ни разу не обустраивали, и опять поколдовал, чтобы потом никто из деревенских не сумел уличить меня в обмане. На сей раз потребовалась нешуточная, почти божественная мощь, но зато побочный итог мне понравился: в скале образовалась трещина, из трещины плещет ручеек, но не простой, а теплой, горячей даже, воды, такая, небось, даже в местную зиму не замерзнет. Впрочем, когда зима настанет - вряд ли я вернусь это проверять. Еще одну веточку возьмем... Вот - теперь узнаю жимолость: ее запах, он мне весьма по сердцу, ибо он тонкий и чистый, весь словно пропитан свежестью... И словно подстережа окончание моих трудов и поисков, дрябло забухал из далекого далека шаманский барабан: самое время возвращаться. Бежать вниз, в долину, даже по скользкой осенней грязи гораздо легче, нежели карабкаться по кривому гористому бездорожью, а тут еще я - ширь в кусты, цап рукой! - весьма удачно поймал за хвост горулеобразного зверька-падальщика, того самого, что терпеливо пас меня, возможную пищу, почти всю дорогу наверх, раскрутил его как следует и швырнул в небесные пади над пропастью... Довольно долго он визжал, пока летел вверх, а потом вниз, на камни, а я, весьма довольный своей сообразительностью и ловкостью, помчался следом, но своею волей, не кувыркаясь и без завываний. Между прочим, любое животное существо, брякнувшись оземь с такой высоты, распалось бы на плоские кровавые клочья, уж это-то я хорошо знаю, многажды проверял, а на сей раз - чисто! Я нарочно чуть левее взял, чтобы рядом пробежать и убедиться. Готов держать заклад: пять против одного, что это была Тигут, а не Орига. А еще бы лучше - Умана, я ее особенно недолюбливаю, но богиня подземных вод, пространств и пещер Умана знает это и сторонится меня больше всех...
       - А что, Кавотя, все ли ладно в окружающем мире? Новости какие - имеются ли?
       - Да... господин Зиэль... Все хорошо, слава богам, все по нужному порядку движется. А народ-то - очень уж доволен вчерашним праздником: иному, бабы рассказывают, в лес на промыслы идти - а его еще шатает от плетня до плетня! Уж от души угощенье-то! Кабанчика моего хвалили... Дак и то: всяк вволю полакомился, кто хотел, никто голодным не остался. Хороший пир получился, памятный!
       - Ну и славно. Где молоко, что я велел добыть?
       - Да вот же оно, в кувшине! Молочко холодненькое, с погреба, свежее, не скисшее. А жирнющее: сунь ложку, да поболтай малость - сразу же масла цельный комок поплывет!
       - Угу, ты думаешь, что я собрался молоко маслом заедать?.. Ладно, будем пить не взбалтывая... Так, небось, в этаком молоке - на полкувшина всё сливки поверху?
       - Это уж так! - Кавотя аж заколыхалась вся, довольная, что догадливый постоялец правильно оценил ее старания угодить.
       - Сливки слей и возьми для своих надобностей, хочу молоко пожиже, а то сушит меня со вчерашнего. Живо, живо, живо, толстуха!
       Кавотя, давно привыкшая к чужой брыкливой глупости, ринулась, с порожним кувшинчиком наготове, угождать иначе, как ей было велено, тем более, что сие к выгоде, а не к расходу... Пусть к малой выгоде, но все же... Недаром говорят: малый прибыток сытнее больших расходов.
       Столь поздний завтрак, более похожий на ранний пустой обед, если он не тяжел и без вина, вот как сейчас, располагает к уединению, неторопливым размышлениям, светлым воспоминаниям...
       - Ты чего, Кавотя? Разве я тебя звал?
       - Дак это... Пресветлый сударь Зиэль... Там, у ворот, его милость главный страж Карои вас дожидается. Велел доложить, не заходя внутрь, что подошел...
       - Как, уже??? Где шапка? Щетку! Не эту - сапожную! Пресветлый... Уж не во дворце ли я? Угу, благодарю... Быстро тут у вас службы служатся, светлейшая сударыня Кавотя Пышка! Я же говорю: шаман ваш отец Луна, а никакой не жрец. Всё, бегу!
       Страж Карои Лесай внутрь заходить не пожелал и стоял у ворот трактира, как договаривались. В ответ на мой недоуменный взгляд счел нужным пояснить, без этикета, по-приятельски:
       - Да ну... Решил здесь постоять: дождя нет, в воздухе свежесть, чего это я буду лишний раз трактирным чадом пропитываться?
       - Хм, склонен согласиться. Ты пеший? А я как раз колебался - брать мне Горошка, не брать?
       - Тут, в пределах деревни, пешком-то идти некуда, - конечно пешим. Что, Зиэль, все по-задуманному, или какие-то изменения?
       - Нет и не может быть никаких изменений, дружище Карои, путь проложен, по нему идем.
       И двинулись мы, двое дворян, полностью вооруженные и празднично одетые, по улице, от трактира к деревенской площади, главной и единственной. Вокруг нас целыми стайками шастает детская мелкота вперемежку с привязчивыми дворовыми горулями, встречные деревенские бабы, кто уже из храма вышел, оглядываются, мужики степенно кивают, не снимая шапок, а мы с Карои ступаем неспешно, расточаем налево и направо если не улыбки, то вполне добродушные взгляды. Он чуток пониже меня и выглядит постарше, но все при нем, все на месте: плечи, руки, меч за спиной, секира, светлые глаза, хищный взор, упругая походка, правильные черты бритого, с конопушками, лица - смерть бабам, называется.
       - Скажи, Карои, давно ты здесь?
       - Пятый год, а что?
       - Любопытствую по масти: светлую поросль не пытаются тебе приписывать?
       - Что? А... Да нет, вроде бы, и кроме меня в деревне рыжие обитают с давних пор, не только чернявые, причем, задолго до моего прихода сюда, так что... Уже пришли. Какая из них точно наша, я ведь могу и неправильно вспомнить?
       - Вон та, вторая с левого края, Лерра.
       - Знаю ее. Что это она стоит, словно ухват проглотила? А, Зиэль? Не дурнушка, кстати.
       - Тише ты. Осанку держит, как поручено. Подходим, и ты сразу начинаешь... Не струсишь?
       Воин Карои Лесай посмотрел на меня с веселым презрением и полез в рукав камзола, сверточек нащупывать. И остановился как раз напротив стайки девушек, занявших лучшую часть деревенской площади, то есть наиболее ровную, сухую, частично защищенную от возможной непогоды ветвями раскидистого дуба.
       - О-о-о! Да мы с другом словно в райский сад попали, наполненный дивными цветами и неземным щебетаньем! Двое скромных ратников счастливы приветствовать самых очаровательных девушек востока Империи! Здравствуйте, красавицы!
       Девы, которым предназначалось это пышное и, на мой вкус - несколько неуклюжее приветствие, были куда более благодарными ценительницами в сравнении со мною: они мгновенно подняли одобрительный визг и гвалт, который, с некоторой натяжкою, можно было бы назвать оживленным щебетаньем... Еще бы! Сам глава приграничной стражи сударь Карои Лесай, в присутствии таинственного и щедрого вельможи, сударя Зиэля, отвешивает им такие недвусмысленные любезности! И никакого ущерба девичьей чести здесь нет, ибо осень - пора свадеб, пора воссоединения любящих сердец, пора, когда парни, забыв про гордость, сон и охоту, крутятся вокруг будущих своих избранниц, в надежде обратить на себя их благосклонное внимание!.. Осенью принято вслух расхваливать незамужних девиц, сохраняя, конечно же, необходимую благопристойность в речах... Вот и сейчас они, холостые парни и юноши, столпились поодаль и вслушиваются, вытянув шеи: что это, вдруг, взрослые мужики, двое дворян, любезничают с незамужними девицами, в то время, как им более бы пристало обращать внимание на вдовых и разведенных молодок?..
       Будущие невесты опять захихикали и выдвинули из своих рядов невысокую грудастую деву, явную местную заводилу. Та подождала, пока подруги притихнут, вдруг покрылась румянцем и выкрикнула в нашу сторону:
       - Мы приветствуем любого, старика и молодого!
       И вся стайка отчаянно прокричала вторую часть речевки:
       - Нам и цуцырь подойдет, коль до свадьбы доведет!
       Вся деревенская площадь, притихшая было, чтобы не пропустить ни единого слова, раскатилась одобрительным смехом. Теперь подошла наша очередь отвечать, но Карои Лесай не стал вовлекаться в шуточную перепалку, взялся за дело решительно и просто.
       - Увы, светлейшие девы, увы нам! Ни у сударя Зиэля, ни у меня, скромного стража границ, нет на примете ни одного знакомого цуцыря! А самим жениться - поздновато, да и выбранная стезя мешает. Но зато гость вашей деревни, его милость сударь Зиэль, напомнил мне давеча о древнем празднике осеннем, который и по сию пору почитается в сердце нашей империи, особенно в стольном граде Океании! Праздник же сей и обычай - ежегодные выборы княгини красоты!..
       Здесь мы с Карои не врали: праздник такой существует при дворе и я вовремя о нем вспомнил. Более того, на бескрайних просторах империи слухи и небылицы об этом празднике пользовались неизменной любовью народа, ими заслушивались в роскошных покоях замков и на деревенских площадях, имя главных придворных красавиц передавалось из уст в уста, истина обрастала столь красочными подробностями, что превращалась в сказку...Естественно, что при каждом удобном случае, провинция пыталась подражать столице, и даже в самых мелких удельных городах выбирались свои княгини красоты... И пусть не Его Величество, сраженный великолепием вновь избранной княгини Всея Империи, на глазах у всего двора преклонял перед нею колено в тот лучезарный день, а всего лишь маркиз, рыцарь, или просто дворянин - это было почетно, это было прекрасно, это было восхитительно! Иногда сие оставалось главным воспоминанием в чьей-то отдельной жизни...
       - ...Вот и сейчас мы, вместе с нашим уважаемым гостем, его милостью сударем Зиэлем, единственные дворяне в округе, наглядно завершим вчерашние наши с ним жаркие споры и обсуждения, а именно возложим знаки восхищения и признания к ногам той, кто наиболее достойна среди вас титула княгини красоты, и в то же время еще не принадлежит никому по праву замужества, сама же, помимо прекрасного облика, вся исполнена юностью, целомудрием и обаянием!
       С этими словами Карои Лесай вынул из рукава узкий сверток, осторожно развернул кисейную ткань и представил на общее обозрение веточку жимолости.
       Веточка была невелика, в половину локтя длиною, из листьев - только один сохранился на ней, но зато вся ветка сплошь была покрыта алыми капельками плодов, и даже пасмурная погода не могла приглушить чистого и яркого цвета, едва ли не сияния, от этих ягод исходящих. Переждав восхищенные вздохи окружающих, полез и я за пазуху и тоже вынул оттуда сверточек тонкого полотна. Когда я его развернул, присутствующие недоуменно примолкли, было, потом вгляделись попристальнее, зашушукались, загомонили... Несколько мгновений - и шум превратился в восхищенный рев: Это тоже была веточка жимолости, только опушенная сверху, словно комьями первого снега, густым белым цветением! Осенью - цветущая жимолость! У меня и сомнений не было в том, что Карои Лесай сегодня же, лично, либо через дозорных, проверит существование нового горячего ключа в предгорьях и куста не вовремя цветущей жимолости. Пусть проверяют, там все сделано как надо.
       Карои Лесай жестом левой руки пригасил крики, глянул на меня и продолжил:
       - Итак, первый голос мой. Пусть эта скромная веточка с облетевшими листьями не даст забыть вновь избранной княгине, что красота, радость и прелесть присущи не одной только юности, и что когда-нибудь потом, не менее прекрасной для каждой из вас может стать утешительная зрелость! Карои Лесай выхватил из-за спины легкий двуручный меч, возложил на оконечность клинка веточку жимолости, осторожно опустился на одно колено, одновременно и плавно протянув острие меча в сторону одной из девиц, избраннице. Лерра - это была она - побледнела и замерла, еще не в силах поверить в случившееся, но выдержала сладкий удар и непослушной рукой взяла веточку с острия воинского клинка.
       Я сделал шаг вперед, оказавшись рядом с коленопреклоненным стражем, и в точности повторил все его движения, протянув Лерре веточку цветущей жимолости на острие своего Брызги. Поначалу предполагалось, что я произнесу несколько хвалебных слов насчет цветущих лепестков, похожих на юные годы, во-первых свежестью своею, во-вторых чистотой, в третьих... ну и так далее... Но удержался и правильно сделал, ибо слова здесь были излишни. Единственно, я исподволь сделал так, чтобы тонкий и тихий аромат цветущей жимолости распространился по всей площади...
       Вторую веточку Лерра уже брала смелее, но все равно глаза ее ничего не видели вокруг, в сей миг она плыла среди молний и радуг всеобщего восхищения и зависти по самому краю своего сознания, а бедное сердце ее трепетало от ужаса и счастья.
       Красива ли она была на самом деле? Я же говорю: не уродлива, а после моих мелких поправок и, что гораздо важнее, после нашего с Карои представления - ее красота в глазах односельчан стала просто неземной...
       Которая там Рузка?.. А этот где... Эязу?.. Угу, вон он... Глаза у него стали размером с кузнецовы кулаки, смотрит на нее не отрываясь - прозрел, наконец... окаменел, словно ящер на морозе... Бедная Рузка.
       Потом опять был трактир, гуляли в узком кругу: мы с Карои и дюжина приглашенных гостей, из деревенской знати, во главе с семейной парой, счастливыми родителями новоиспеченной красавицы... Даже кузнец Боро Кувалда поприсутствовал некоторое время. Но кузнец уже не соревновался со мною в выпивке: опрокинул пару кружек кремового и со всем уважением откланялся, отправившись "на боковую, заказов на завтра навалили цельную гору, надобно выспаться"... Я пил умереннее обычного, а Карои разошелся, не в пример себе: до дна выцедил неразбавленный кубок кремового. Впрочем. ему для этого понадобился целый вечер, так что с тем же успехом он мог бы попытаться опьянеть с помощью глотка простой колодезной воды... Кстати говоря, в разгар скромного ужина, скользнул в трактир дозорный и что-то на ухо доложил (а я подслушал!) своему главному... Тот кивнул бесстрастно и дозорного отпустил. Да, есть, оказывается, неподалеку и горячий ключ, и белые цветущие ветки. Эх, Кари, Кари... И откуда в людях такая болезненная недоверчивость к словам товарищей и соратников? Она мне по сердцу.
       Этой ночью, как и накануне, счастливые случайности продолжали меня преследовать: стоило мне, вместо сна, выйти за ворота моего временного жилища и направить свои стопы в сторону озера, как слух мой, а потом и зрение наткнулись на обнимающуюся парочку: Эязу обнимал Лерру, а Лерра Эязу. Бедная Рузка - где она сейчас, что чувствует, о чем думает?.. Обнимались и препылко, но пока еще целомудренно... И говорили, говорили бесконечно... повторяя почти одно и то же, почти одними и теми же словами... Для постороннего, вроде меня, воспринимаются сии откровения нудновато.
       "На всю жизнь!.." "Честно-честно???" "О, да, любовь моя!" "И больше никогда и ни с кем???" "Никто и никогда, только ты! Только тебя одну!"
       Слышал я уже все это, тысячи тысяч раз слышал... И знаю цену подобным словам, она та же, что и всегда, то есть - сотня дюжин за ломаный полумедяк. Однако, в этот раз, мнится мне, настойчиво мнится: они говорят искренне, и они говорят правду. На всю жизнь... на всю оставшуюся "ихнюю" жизнь...
       Но что мне до них всех, до человецев и до судеб их?
      
       Г Л А В А 9
      
       У нынешнего государя, Его Величества Токугари Первого (придворные историки-жрецы оплошали поначалу, Третьим его назвали, но молодой император лично их вразумил свеженайденною истиной), нет прозвища среди подданных, ибо как император он его еще не заработал, ибо слишком недавно воссел на трон, а вот у его покойного отца, императора Ниматори, такое прозвище было: Капкан! Да, Капкан, - очень уж он был скрытный, терпеливый и безжалостный, даже ближайшие к нему боялись его неустанно, каждый день, справедливо подозревая, что капкан в башке у старого императора всегда заряжен и редко разжимается, дабы выпустить захваченное в живом, или хотя бы не попорченном виде...
       Старикан мертв, но лучшие люди империи, выполняя его повеление, стоят дозором на западной границе и ждут непонятно чего... Они - там, а я здесь, они согласно приказу, а я - так... по собственной прихоти...
       Послушав издалека грохотание двух любящих сердец, Эязу и Леры, я отправился "домой", на боковую, но не спать, а потому что решил преодолеть собственную лень и долететь разумом до западных границ, глянуть, как они там готовятся к главному событию современности...
       Ну... долетел, глянул... И так-то взгрустнулось, аж сердце захныкало, так-то лень было возвращаться с запада на восток, ибо я чуял внутренним своим чутьем: на западе, на западе, на западе будет поджидать меня эта... как ее... Судьба. Нет, нарочно вернусь на восток, ибо Я - главный надо всем сущим, в том числе над склонностями моими и над будущим моим! Судьба! Да я сам кую все судьбы мира, свою и чужие!.. Если и не все - то любые. Сам определяю, где и как эти судьбы пристраивать.
       Посижу и вернусь.
       Так я подытожил собственные колебания и незаметно притулился возле костерка, где для разнообразия решили пообедать на свежем воздухе трое: верховный тургуноцуцырь империи, глава имперского сыска, главнокомандующий имперскими походными войсками кошмарный Когори Тумару, его старинный друг - святой отшельник Снег, в прошлом величайший рыцарь среди современников и соратников своих, а ныне - по совместительству - личный посланник императора, с правами высочайшего надзора за всем сущим в походе, третий же был маркиз Короны Хоггроги Солнышко, внук одного из ближайших друзей этих двух знаменитых рыцарей. Рядом с маркизом даже они, прославленные на всю империю воины, ощущали себя как-то так... непривычно... словно бы не окружающие находятся под их защитой, а они сами частично прикрыты от всевозможных бед невероятной мощью, телесной и боевой, их юного соратника и друга, воителя, маркиза Хоггроги Солнышко...
       У нас на востоке заканчивалась ночь, а здесь, на западном краю мира, она даже и не начиналась, просто дело от полудня к вечеру шло. Я подоспел как раз к безгрешному походному питию взваров и отваров, сопровождающему воспоминания старых рыцарей о покойном императоре и его повадках. Рассказывал Когори Тумару, как самый приближенный к Его Величеству.
       - ...Бенги-то улизнул, ему, дескать, неотложно чужих посольских принимать и своих наставлять перед отъездом на восток, а я и другие остались. Стоим перед рабочим троном, сиречь перед креслом в его кабинете, постукиваем зубками, в тесный гуртик сбившись, ждем своей участи и очереди. Его Величество выслушивает доклады и сопит, молнии по пальчикам так и бегают, да всё фиолетовые, аж почти чёрные... Вероятность того, что еще до наступления нового дня кто-то из нас укоротится на голову, возрастает и возрастает неуклонно... Ну... за себя я не шибко боялся в тот день, по делам благополучен стоял, разве что в случайное мог вляпаться, а вот другие... И тут на наше счастье Токи провинился, его Высочество престолонаследник. Старик, по своему обыкновению, вставал рано, поблажек отпрыску делать не стал: выдернул его прямо из алькова, приказав доставить в том виде как он есть, не завозя домой. Привезли. Предстал перед стариком наш будущий император во всем похмельном безобразии, перегар - на сто локтей вокруг, да еще засос на шее - кружевной воротник смят и порван, под ним все видно...
       - Так он что - одетым спал???
       - Санги, ты иногда просто как ребенок! Да, спал одетый, ибо никто из челяди не посмел раздевать упившегося до беспамятного состояния принца-престолонаследника! Это он потом, когда повзрослел, умеренность набрал, а тогда еще гулял будь здоров! Хогги, а ты ведь должен хорошо помнить, каков стал наш Токугари в пору зрелой умеренности...
       Все трое рассмеялись, вспомнив знаменательный случай с оргией и дуэлью.
       - Гм... Продолжаю. Спал одетый, ибо заранее отдал строжайший приказ: если потерял он память и сознание на пиру - не трогать! Перенести на ложе и оставить как есть! Под страхом смерти. Осторожничал... весь в батю... Да вся их порода такая.
       - Не проще было бы не напиваться, Когги?
       - Тоже неплохое решение, но не всякому рыцарю под стать.
       - В любом случае, сие - разумная предосторожность для наследника империи, но... дядя Когори, а засос тогда откуда?
       - С прошлых ночей. Просто в этот раз - я же говорю - воротник помялся и порвался, и обнажил - демоны знают кем - обласканную шею.
       - Значит, ты демон, Когги. Ты ведь точно знал - кто она такая? Признайся: ты демон?
       - Опять ты за свои подначки... Санги, я тогда прекращаю рассказывать, если вы оба тут такие умные.
       Когори Тумару выждал, пока оба его собеседника наговорят ему достаточное количество оправдательных и извинительных слов и охотно продолжил свою повесть, ибо рассказывать-то он любил, но жизнь и положение по службе не позволяли давать волю языку... А иногда так хотелось!.. И сегодня как раз можно - все свои.
       - Тогда придержи когти, Санги, и больше меня не перебивай. Свое остроумие можешь оттачивать вот на этом кувшине, и то не сейчас. а когда-нибудь попозже... Сбил меня, старый змей! На чем я остановился?
       - Воротник у престолонаследника порвался и помялся, обнажив шею в засосах, дядя Когори, а Его Величество сместил свой гнев на сына.
       - Вот-вот. Ну... старый хрыч взялся его спрашивать о том, о сем... Токи не хуже нашего видит, как у Его Величества молнии на кулаках трещат, но голос у императора спокоен, ровен, стало быть, надобно делать вид, что ничего такого ужасного не происходит. Всё согласно этикету. Мы, как я уже говорил, составили полукруг возле его стола, молча стоим, слушаем, как это и подобает вышколенным слугам, беседу наших сюзеренов, отца и сына. Если уж строго по этикету событие разбирать, то старый император чихать хотел на этикет: он должен был разговаривать с сыном так, словно бы нас вообще нет на белом свете, либо мы все убежали прочь на десяток долгих локтей... Хогги, не сочти за труд, плесни, пожалуйста, еще взварчику... А он, вишь, постоянно давал понять, что видит нас, присутствующих, всех вместе и каждого по отдельности, что говорит именно при нас... Сие тоже отнюдь не убавляло нашей тревожности, ибо мы оставались вовлечены... ну, вы понимаете...
       Оба рыцаря согласно кивнули. Да, некоторые правила придворного этикета должны соблюдаться весьма строго, вот например: знатное лицо очень редко имеет возможность беседовать с другим знатным лицом один на один, все время шныряют вокруг пажи, слуги, рабы, приживалы, вестовые, часовые и тому подобное. Но если беседующие примерно равны положением и благородством, а все окружающие стоят на несколько ступеней пониже, то беседующим положено общаться так, словно бы они совершенно одни. Это очень тонкое и сложное искусство, одно из тех, что надежно отделяет знать от черни и поэтому доступное немногим: с одной стороны поддерживать естественную, откровенную и доверительную беседу, а с другой - сделать так, чтобы нескромные глаза и уши не имели возможности передать услышанное и увиденное в нежелательные пределы...
       - ... но, батюшка...
       - Что-о-о??? Какой я тебе батюшка!? Нет, ну вы слышали, судари мои? Какова наглость! Запомни, дружок: здесь, в присутствии всех этих людей, благороднейших рыцарей империи, моих советников, соратников и друзей, я тебе не батюшка, запомни это как следует, еще раз говорю, не батюшка, не сватушка, а высшее должностное лицо нашего государства, а именно - император! Запомнил?
       - Да, государь!
       - То-то же... батюшка... Продолжай. Отчего же ты так устал, ваше Высочество, что тебе понадобилось отдыхать до беспамятства?
       - Дозвольте говорить как на духу, Ваше Величество? - спросил принц императора. А старик не пожелал услышать намека и просто кивнул: давай, мол, как жрецу на исповеди... но - при всех. - Ваше Величество намедни повелели мне разобрать сыскные дела по мятежу в Заречном уделе, чем я и занимался, настолько рьяно, насколько это позволяли мне мои скромные силы...
       - Помню, и что? Нам с Когори и без этих дурацких попыток неповиновения дел хватает. Случай несложный.
       А надобно сказать, что случай действительно был пустяковый: некий дремучий барон прошлепал каким-то образом указ Его Величества об осеннем прекращении междуусобиц... или в связи не помню уж с чем вышел сей указ... и пошел в поход на соседа. Всем все ясно, свидетелей полно, розыск завершен, оставалось только - набрать произвольно половину слуг и родственников барона и казнить вместе с ним. Выбирай кого угодно: женщины и дети до двенадцати лет не при чем, а все мужчины считаются равно виноваты. И тут наш принц Токугари батюшке своему выдает:
       - Да, государь, случай прост. Но виноватых вы доверили мне выбирать, а за каждым выбором - кол или плаха, с ощущением, словно бы это я лично жизни гублю. Я сделал все как положено, однако мне сие в тягость показалось, вот я и...
       - Что - и?
       - Напился.
       - Он напился! Где это... ну... посох, плеть, камень... что-нибудь потяжелее... Ох, лень самому вставать. Отставить, Лари... - Государь пригасил мановением руки поисковую прыть начальника охраны, стоявшего в карауле тут же, за креслом, напротив нас, притворно кашлянул раз, другой и снова взял себя в руки. - Как же так, Токи? Я даже слегка растерялся от твоих слов. А почему я служу отечеству и не напиваюсь при этом? Почему Лари Гуро не напивается? Принц Камазза, его святейшество Ару, канцлер Бенгироми Лаудорбенгель, купец Мому Рагза - вон они все стоят, все при деле - и все трезвые как стеклышко! А где Бенги, кстати? Ах, да, с послами... Вот, судари, полюбуйтесь на нашего неженку: перед вами никто иной как принц-престолонаследник! Ваш будущий владыка!.. Это он про себя так считает... Хорошо, оставим всех других и вернемся к нам с тобой, сын. Почему я могу принимать эти суровые решения и при этом не запивать? Я ведь, в отличие от тебя, проделывал сие многажды и ни разу не дрогнул, не запил, слабины не дал. А ведь в тебе сил и самой жизни должно быть побольше, чем у меня, старика? Почему же ты прогнулся, Токи?
       И тут вдруг наш принц явил голос, да претвердый, едва ли не бас:
       - А потому, Ваше Величество, что жизнь строится точь-в-точь по тем законам, что Вы же сами мне по-отечески разъяснили.
       - А именно?
       - А именно, что Вы милостиво внушали мне с детства, указывая, в виде примера на пробитые тропы среди сугробов: дескать, впереди идущий хоть и испытывает, в сравнении с последователями, дополнительные трудности нехоженого пути, но зато сам определяет длительность, скорость и направление движения, и от этого куда меньше устает, нежели те, кто покорно влачатся позади, вслепую подчиняясь воле впереди идущего. Вот и я подписывал приказы о казнях, не прочувствовав лично вины обреченных на казнь, и от этого моей душе было больно, и она устала.
       - Я никогда не слышал об этом случае, дядя Когори! Истинный воин ту речь держал перед Его Величеством! И при этом - основательно говорил! Еще один повод считать, что нам повезло с новым императором!
       - Гм... Старый, при всех его недостатках, тоже был неплох, даже ничуть не хуже, если к нему притереться... Одним словом, принц Токугари брякнул сие и мы замерли. Я - точно замер и обмер, ибо уже зарекся угадывать, куда может повернуться императорская мысль. Она ведь у него - в любую сторону капканом глядит.
       - И что было дальше, Когги? Мне про этот занятный случай тоже ведь ничего не известно?
       - Дальше старикан замер в размышлениях, вполне возможно, что вспомнил намек принца о нежелании говорить прилюдно, вполне возможно, что осознал его правоту... Так или иначе, вдоволь поразмыслив, он немедленно нас всех выгнал из кабинета и остался с сыном один на один.
       - И что потом?
       - Да ничего, Санги. Почему-то я до сих пор подозреваю, что он не убил его до смерти и даже оставил престолонаследником. А как именно это происходило - не слышал, за дверями стоял.
       Все трое рассмеялись, а Когори Тумару громче всех, ибо последними словами ему удалось утереть нос своему старому другу, насмешнику Санги Бо.
       Когори Тумару, самый осведомленный человек в империи, если конечно, не считать меня и покойного императора, мог бы добавить к своему рассказу много любопытного, например: по странному стечению обстоятельств, некая сударыня, фрейлина Ее Величества, уязвившая засосами шею и грудь престолонаследника в позапрошлую ночь, часть прошлой ночи провела на ложе Его Величества и с ним вела себя куда как более скромно. Император и глава имперского сыска об этом совпадении знали, а принц Токугари - нет... Или еще: один из любимчиков императора, хитрющий канцлер Бенгироми Лаудорбенгель, сбежавший от монаршей грозы якобы по неотложным посольским делам (проверяй, не проверяй - причина безупречна, не подкопаешься!), после того случая на несколько лет попал в глухую немилость к своему государю, немилость ни единым словом вслух не проявленную, но тем не менее, очевидную для всех опытных царедворцев. Это был долгий и тяжкий урок, лет пять он длился, но усвоили его все "ближние", а не только хитромудрый и робкий канцлер Бенги. И когда однажды, через несколько лет, государь, после очередного совета в этом же кабинете, прилюдно отвесил шуточный подзагривник своему канцлеру и оставил его одного на совместный полдник, только тогда все поняли: старая история, наконец, завершилась и придворный прощен. Канцлер от пережитого счастья в тот же вечер свалился с сердечным приступом и провалялся неделю дома, в ущерб важным делам, но государь на сей раз оставил все без упрека, ему это даже польстило.
       Много поучительного, забавного и странного из дворцовой жизни мог бы рассказать Когори Тумару своим друзьям, без боязни выдать государственные тайны в ненадежные руки, ибо знал, с кем имеет дело, я даже видел по его жирному лицу, как желание поболтать еще о чем-нибудь этаком - несколько мгновений боролось в нем с привычкой к сдержанности... Привычка победила.
       Костер, за которым скромно пировали рыцари, был расположен локтях в пятидесяти от "верховного" шатра, обиталища главнокомандующего походным войском рыцаря Когори Тумару, а сам шатер - в пятистах локтях от навесного моста через пропасть, на восточной его стороне. Вплотную подле главного шатра стоял другой, поменьше, принадлежавший главному походному колдуну Татени Умо, которого Когори Тумару невзлюбил прочно и с первого взгляда. Навязал его для похода лично император и сие не подлежало обсуждению, несмотря на то, что старый император уже мертв, а новый ничем не подтвердил полномочия назначенного колдуна.
       - Толку от него ни малейшего не предвидится, - высказался однажды Когори. Его единственный слушатель в тот миг, Санги Бо, неопределенно хмыкнул в ответ, но ни одному из них даже в голову бы не пришло оспаривать приказ покойного государя.
       Татени Умо воителем не был, в рыцарских посиделках и советах участия не принимал, большую часть времени сидел безвылазно в своем шатре, вновь и вновь перебирая поштучно свое немалое жреческое имущество: обереги, заклятья, порошочки, жидкости, предметы с волшебными свойствами... Если бы кто-нибудь из рыцарей захотел и смог заглянуть внутрь всегда бесстрастной оболочки старого колдуна, он бы с изумлением обнаружил все то же извечное, человеческое: сомнение в собственных силах, томление и трепет перед неизвестностью, ужас и тоску одиночества... Впрочем и воины для мага значили не многим больше, нежели выводок крыс и горстка мусора. Просто приходилось действовать совместно, выполняя повеление высших сил - о чем тут спорить?
       Трое высших рыцарей, по предложению их предводителя, Когори Тумару, отправились в очередной, ставший уже привычным, обход по рубежам стоянки, за ними в свиту немедленно пристроились с полдюжины молодых и самых ловких дворян, во главе с Керси Талои, а я, тем временем, перелетел разумом своим к северной границе, туда, где ожидалось наступление своей части Морева. Кем ожидалось? Да мною одним и ожидалось, ибо в тамошних пустошах некому и некогда было чуять пришествие конца времен. На севере догорало роскошное лето, вот только-только начала его сменять яркоцветная, чуть более прохладная осень... Все в мире относительно: здесь, на изнеженном севере даже зима иной раз бывает мягче, нежели обычное лето в южных пределах империи.
       Я обозрел просторы и даже рассмеялся от увиденного: оказывается, не только человеки способны создавать смешное бытованием своим... Эй, куда путь держите, милые охи-охи?
       Северная оконечность Плоских Пригорий. От веку такой там кошмар обитает, я бы даже сказал: клубок древних кошмаров и ужасов, что более юному кошмарику, сиречь людям, просто не прижиться на постоянной основе! Демоны, звери, оборотни, мелкие стихии, цуцыри, тургуны, драконы, всякая растительная дрянь, ядовитая и хищная - а ведь они тоже Империя! Все что смогли сделать там люди - это выстроить дороги сквозь Пригорья, и раз в десять лет их чинить, в дневное время, под жестким прикрытием мощных имперских войск. Остальное время там царствует более древняя нечисть, демоническая и звериная. Нечисти привольно и почти всегда сытно, ибо природа благодатного севера обильна, зелень растет круглый год, люди в тех краях дичь почти не истребляют и землю не пашут, луга и леса не губят. Травоядное зверье, молочное и ящерное, плодится в огромных количествах - только знай пожирай, его и тех, кто на него охотится. И вот, в самом нутре Империи, на Плоских Пригорьях, цветет себе, процветает, жуткое царство хищных нечистей всех возможных разновидностей, а в самом подбрюшье этого царства расположился некий удел, постоянно тревожащий и задирающий кошмарных соседей: буйное княжество сильных, умных и предприимчивых четвероногих животных охи-охи! Ростом с очень рослых горулей, но гораздо длиннее и зубастее, не говоря уже о когтях. Охи-охи волшебные звери, у каждой взрослой особи две головы: одна большая, в которую они жрут, и маленькая, сторожевая, что растет на кончике длинного хвоста. Охи-охи уступают силой и тургунам, и цуцырям, и медведям, и драконам, однако превосходят их свирепостью, стайной сплоченностью, умом и невероятным упорством в драках, в свою очередь, уступая во всем этом только людям. Вышеупомянутые звери и демоны, властители "пригорного" царства, с опаской относятся к зверям охи-охи, все остальные - откровенно боятся, включая и людей. Охи-охи так расплодились за последние десятилетия, что вырытые ими пещеры на южных склонах Пригорий стали похожи на подземный город. Сотни, тысячи, десятки тысяч... да кто их считал? - воинов-добытчиков, сварливых мамаш и веселых детенышей охи-охи... И всем им хочется жрать, а в пищу для них годится даже цуцырь, даже сахира, если уж совсем голодом припрет! Но, несмотря на непритязательную всеядность, охи-охи своей плодовитостью сумели-таки нарушить пищевое равновесие в природе: их стало больше, чем необходимо для сытого бытия. Не раз и не два главное стойбище охи-охи исторгало из себя крупные стаи раскольников-изгоев, решивших искать себе места для собственных стойбищ где-нибудь подальше, в иных пределах, и до поры это помогало. Но сейчас, как я видел, дело дошло до края: вожди охи-охи своим звериным умом решились на нашествие в южные земли, населенные человечеством... Изредка и раньше такое случалось в империи и каждый раз становилось для нее нешуточной бедой, память о которой жила потом столетия... И в то же время, надо же такому случиться, две раскольничьи шайки охи-охи, примерно по пять тысяч морд в каждой, с разных сторон и одновременно, мчались на полном ходу к главному стойбищу: грызть противников и отвоевывать древние вотчины... Видимо, новые места им не понравились. Звери-то они звери, а ума - как у людей, то есть, совсем не много... Вот потому-то я и рассмеялся, что глубинное сходство уловил: самый близкий враг для тех и других - это себе подобный. Чуть придавят обстоятельства - первым делом самоедствуют, переведя слабых в виноватые, а потом уже решают, что дальше делать. Да... Охи-охи - по-настоящему в большом количестве - это такая грозная и беспощадная сила, что я, грешным делом, подумал один миг, что они и есть будущее Морево... Нет, я конечно понимаю, что это не так, хотя... тоже, должно быть, зрелищно...
       Я даже испытал искушение: побыть здесь и дождаться, пока одни полчища вторгнутся в другие и грянет вселенская битва охи-охи!.. Нет, нет и нет. Сначала вернусь на западный рубеж, потом скоренько прыгну вдоль южной дороги и найду там моего воспитанника, Докари Та-Микол, да поболтаю с ним "наяву", а не "во сне", а вот потом уже...
       День на западе вошел в полную силу и исподволь приготовился угасать: южный ветерок с каждым порывом набирал силу и холод, пар от человеческого дыхания стал гуще, надвинулись из-за холмов облака, зыбкие, пустые, более похожие на туманы, нежели на тучи, беременные снегом, либо дождем... Главная рыцарская троица возвращалась с пешего обхода установленных рубежей, причем, на этот раз, по прямому приказу Когори Тумару, почти с самого начала обхода их сопровождал войсковой колдун Татени Умо.
       Вот ничего такого грозящего не слышно и не видно за тысячи шагов вокруг: те же всхолмления, те же ветры, те же искореженные камнями равнины по обе стороны моста и расщелин... Но мрачен и задумчив был рыцарь Санги Бо, угрюм и молчалив маркиз Короны Хоггроги Солнышко, обеспокоен и словно бы растерян верховный маг Татени Умо...
       Или это я чересчур глубоко погрузился в собственные ожидания и заботы, настолько, что обычная служебная сосредоточенность воинов и магов представлялась моему разуму неким предчувствием, продолжением моих предчувствий?
       Между тем, Когори Тумару, в отличие от спутников своих, не имел права долго молчать, ибо огромный войсковой муравейник, для того, чтобы ему жить и действовать установленным порядком, нуждается в постоянной опеке, в приказах и распоряжениях...
       - ... даже утроить, а не удвоить! Ничего, пусть глядят на камни, на тени, на ветки - все лучше, чем потом кормить собою червей да мизгачей. Выполнять!.. Может, это перед ураганом такое затишье, а, судари? Или перед землетрясением каким? Санги, помнишь тогда?.. Ну, когда мы в землетрясение попали?
       - Помню, но тогда предупредительные знаки нам были от Уманы: щуры и нафы загодя прочь побежали... Ныне я даже нафов не чую. А я их очень не люблю и всегда ощущаю верхним чутьем, за долгий локоть в любую сторону... Может, это мы друг на друга так влияем, а как войдем в шатер, да как отварчику горяченького навернем - и все пройдет. Одно плохо, запас моих трав...
       Маркиз Хоггроги прямо посреди шага развернулся, стремительно - аж воздух взвыл от его разворота, взвыл и тут же коротко взвизгнул - это маркиз выхватил из-за плеча свой знаменитый меч... Юный воин первым понял случившееся и гаркнул во всю мочь своих легких:
       - В мечи!!!
       Рыцарь Когори Тумару, несмотря на великую тучность свою и зрелый возраст, оказался невероятно проворен: одноручный меч и секира словно сами впрыгнули в толстые руки, он двумя прыжками вскочил на плоский валун, нарочно предназначенный, чтобы лучше видеть окрестность и короткими лающими приказами в сторону свиты и караула привел в движение всю боевую мощь войска. Только два человека действовали еще быстрее него: маркиз Короны и Санги Бо, они уже приняли на себя положенные им боевые права и, в меру полномочий, помогали своему командующему. Горбатая равнина за пределами войскового рубежа покрылась волнами мутного огня, это полыхала заранее разлитая в положенных местах горячая смола, предназначенная, скорее, для ночного боя, но тут уж некуда беречь, впрок не пригодится...
       Вообще-то говоря, все это выглядело довольно странно, ибо никакого такого вражеского войска в округе, я, пролетая над местными валунами да утесами не видел и не ощу...
       НАЧАЛОСЬ!
       Схватка вспыхнула вдруг, безо всякой разминки с обеих сторон: только что имперские дозоры вглядывались в остатки ночи на окоеме - уже рубятся в ближнем бою. Я, само собой, вмешиваться не стал, но поближе подлетел, чтобы рассмотреть...
       Жуть - она разная бывает. То, что я увидел взором своим, удивило даже меня: вся западная равнина была покрыта... этим... вражеским войском Морева... так, что ли? Странное это было войско: не люди, не боги, не демоны, не звери, не растения - черно-багровые сгустки силы... Человеческими словами описать это трудно, самое приблизительное сравнение - это как бы комки смертоносной маны, насквозь прокаленные и пропитанные солнцем. Мне наблюдать сие - в великое любопытство, а что люди бы делали, узрев это все так, как оно есть - даже не знаю... Но они видели иное, все одинаково, от могущественного жреца Татени Умо, до случайного старца-кашевара, за мгновение до гибели оказавшегося здесь, на передовой. Впрочем, как я полагаю, им и этого увиденного хватило, чтобы напоследок испытать настоящий ужас. На имперские полки напало неведомое войско: сплошь пешие ратники, вооруженные лишь мечами и секирами, все в черных доспехах, мутно-серые лица их мертвы и безглазы. Никакой ярости, никаких криков, лишь звон мечей и кольчуг... Я нарочно присмотрелся и вслушался: имперский ратник бьет секирою по тому месту сгустка, где ему чудится шлем - получается вполне правдоподобный звук... Вот только черный безглазый ратник оседает мертвым кулем на землю гораздо реже, чем подлинный человек от удара безглазого... Да, совершенно точно: вся кровь, все куски мяса и костей на поле битвы принадлежат плотским людям, а не этим... багрово-черным... Те - так и оседают сгустками, только бесформенными и неподвижными.
       Черная лавина безглазых ратников ходко шла прямо сквозь имперские войска, быть может, медленнее, чем по пустому пространству, но... Лично мне все было ясно с первых мгновений боя: безглазых больше, несравнимо больше, и каждый из них где-то вдвое долговечнее имперского воина.
       Тем не менее, отборные гвардейские полки держали строй и оборону, по всей боевой науке пятясь и умирая, лицом к лицу с неумолимым противником. На сколько их всех должно было хватить, прежде чем лавина черных прихлынет к навесному мосту? Жрецам даже помолиться толком не успеть... Первым из верховных рыцарей это понял Санги Бо, но он помедлил несколько мгновений и дождался, пока то же самое увидит Когори Тумару. Увидит и отдаст приказ, как это и положено командующему.
       - Санги, маркиз... Отходим за мост. Живо! Сударь Татени! Бегом, там поколдуем!
       Все они побежали, не опасаясь, что бегством своим подадут пример остаткам войска, ибо на каждодневных упражнениях и этот отход за мост был предусмотрен и отработан. Вдруг Когори Тумару остановился, секирою в шуйце махнул остальным, чтобы продолжали бежать, а сам обратился к маркизу Хоггроги Солнышко.
       - Хогги, сынок... Погоди.
       - Слушаю, ваше высокопревосходительство!
       - Видишь вон того?.. Вон, возле валуна в кольце рубится... Лаббори Вай... из моих...
       - Так точно!
       - Сможешь добыть его живым и вытащить сюда?
       Маркиз наметанным взглядом оценил обстановку и, видимо, успел взвесить свои возможности.
       - Так точно, смогу.
       - Давай, Хогги. И сразу за мост, там отдохнем, посчитаемся и осмотримся...
       Маркиз развернулся, перехватил меч в обе руки и помчался обратно, к отдельной горстке имперских воинов, с трех сторон прижатых к каменной гряде безглазыми. Маркиз бежал медленно, словно по грудь в воде, но делал он это сквозь ряды безглазых, оставляя за собою узкую засеку из черных бескровных тел, и ухитряясь при этом быть целым и невредимым. Вполне возможно, что прыть непобедимого маркиза была бы чуть менее горячей... так уж мне показалось, а залезать к нему в голову и проверять я не стал, поленился... если бы он не узрел рядом с Лаббори Ваем своего земляка, бывшего пажа и соратника, а ныне ловкого царедворца Керси Талои.
       Наконец маркиз пробился к окруженным.
       - Все за мной! Вы двое - под спину, защищать лопатки, остальные за ними! Строй - "щетина", пятиться не отставая! Марш, марш!!!
       Хитроумнейший из воинов, маркиз Хоггроги не нуждался, конечно же, чтобы даже в этой страшной сече кто-то защищал ему лопатки, напротив: Лаббори Вай и Керси Талои, пристроившись поближе к маркизу, были почти в безопасности, прикрытые богатырским его мечом... до тех пор, разумеется, пока сам Хоггроги оставался на ногах... Но маркиз Короны не собирался падать, теперь он не бежал, а шел, неуклонно и медленно, так, чтобы воины сзади него поспевали за ним не теряя строй, шел и рубил в клочья все, что попадало в пределы досягаемости его беспощадного меча. Казалось, ни что его не брало: ни усталость, ни чудовищный напор безглазого воинства, ни жуть, которую оно нагоняло на всех остальных воинов своим безмолвием и внешним видом. Воинский строй "щетина", тянувшийся за маркизом, постепенно таял, воины падали один за другим: вот их семеро... шестеро... пятеро...
       Да, опытному наблюдателю вроде меня было очевидно: маркиз - величайший воин из всех людей, пока еще живущих на земле. Ближайшее будущее представлялось вполне ясным: до моста доберутся невредимыми трое, маркиз и спасенные им воины. А вот что дальше-то будет?.. Нет, аж четверо невредимы добрались! И еще мне было очень любопытно: почему эти сгустки солнечной маны представлялись людям в виде пеших воинов? Именно пеших? Да и самим этим сгусткам не проще ли было наступать... э-э-э... ну, как бы в конном строю? Оно и мощнее и стреми... Горошек! Я услышал короткое ржание своего коня... предсмертный всхрип его... Подъем!!!
       Наслаждаясь этим красивым и удивительным зрелищем на западной границе, я совершенно отвлекся от собственных рубежей... И проморгал! Когда я выскочил во двор, деревня уже полыхала в нескольких местах, ибо очаг всегда горит в деревенском доме и всегда требует присмотра, иначе - пожар... Стало быть, некому там присматривать, стало быть, дома опустели... Улица и пространство меж дворами было сплошь заполнено движущимися сгустками, точно такими же как на западе. Я всмотрелся попристальнее, человеческим взором - сгустки обернулись безглазыми ратниками, тоже в черном, только вооруженными несколько иначе, на местный восточный лад.
       Брызга мой - тоже меч хоть куда, и я могу бегать сквозь вражеский строй не хуже самого маркиза Короны. Я и побежал - в трактир, на конюшню первым делом... От Горошка остались кровавые куски, мелкие, даже и не определить, которые из них принадлежали голове... Тем не менее, я его легко узнал, ибо это было стойло Горошка, а остальные вообще пустовали в эти дни. Сгустки-ратники перли на меня в зловещей тишине, а я отмахивался от них, и даже спотыкался о поверженные тела... Надо полагать, мертвые - они также рассыплются по вселенной на простейшие составляющие, как и звериная плоть, и сгнившее яблоко, разве что сами составляющие будут несколько иные, и время распада у них разнится...
       - Ды... к-куда же вы лезете, твари слепые!
       Опоздал я... Или, все-таки, есть смысл и возможность кого-то спасти? Я слегка подпрыгнул разумом над полыхающей деревней - все мертво: люди, утки, гхоры, горули... И такое меня зло взяло, чисто человеческое! На Морево, на безглазых, на судьбу... даже, пожалуй, на себя... Ведь я с этими людьми жил бок о бок, шутил, разговаривал, обсуждал... А они мертвы. Дальние заграды - может, там кто остался? Я подпрыгнул повыше - нет, ни одного. Видишь, сударь Карои Лесай, ты разделил судьбу деревни, как того и хотел... А там, откуда эта гадость привалила? Я вынул секиру, чтобы слегка ускорить работу по превращению воюющих безглазых в отвоевавшие, сам же пролетел разумом на восток... дальше, и еще дальше... Все мертво! Там, где шла волна безглазых, впереди, сзади, по сторонам - не оставалось даже червей и личинок... Впрочем, растения вроде бы как нетронуты... Но растения и не вполне живые. Надо будет подумать на досуге - по какому признаку Морево уничтожает все сущее, по этому ли, отделяющему растительное от животного? Скалы не тронуты, вода плещется... Бедная Кавотя... Кого же теперь я буду изводить своими прихотями и подстегивать служебное рвение круглыми золотыми кусочками?..
       - Твари, ох, вы твари кровожадные! А ну! Подбавим проворства!
       Я вышел из трактирного двора на единственную улицу и остановился, в колебаниях: куда теперь, на восток, на запад, на север, на юг?.. Всюду "эти" - руби не хочу. Надо на запад лететь, раз уж здесь все стало пустым и ненужным...
       - Лерра, Эязу! Как я и обещал: любовь на всю жизнь! Я всегда выполняю обещанное. Прощайте.
       Пора, пора лететь на запад... Но можно сделать небольшой крюк и заглянуть в южный удел, а то все как-то некогда было... Стой, пресветлый господин Зиэль! Что значит - здесь все стало пустым? Почему на Запад? И вдруг я понял, что со мною происходит... Да, я понял... И сообразил, хотя и раньше знал... и всегда это знал... Сии сгустки, для простоты обозначенные как Морево, ищут никого иного как меня, по повелению породившего меня. Ведь кто-то или что-то когда-то породило меня? Главное - не подумать о нем вслух, иначе сразу найдет. Впрочем, а если наоборот: сесть и подумать: может, это я сам с собой сражаюсь, спорю и в прятки играю? И сам себя породил? И сам себя ищу? А пока - не могу найти, Я - Его, а Он - Меня, поскольку я весьма далеко забрался и достаточно силен, чтобы жить своим разумом, отрицая чужую волю, даже самую большую и древнюю во вселенной, даже собственную. Коли оно так - в любом случае меня ждет победа. Или, вернее: победа ждет именно меня - и там, и там. А судьба ждет не любого - всего лишь меня вот этого самого, который на деревенской дороге железками машет. Но искушение принять именно эту судьбу свою очень велико, оно сильнее даже, нежели стремление сохраниться в неизменном виде... А судьба ждет... и именно на западе, я чую ее, я всегда ее ощущал, где бы она ни была, и всегда искал ее, и всегда избегал ее... Последнее до сего дня искушение было мне совсем недавно, почти вчера, когда некое светлое зернышко упало на некую младенческую ладошку... И я чуть было не поддался на поиски... Итак: лететь - или продолжить бредовые раздумья?
       - Да сколько же вас тут??? Рубить вас не перерубить! Вы же меня отвлекаете от дум моих, от сомнений моих... Прочь, слякоть!
       Бороться с собой - самая тягостная битва, самая нелюбимая из войн, с непременной победой в итоге, с победой, которую подчас невозможно отличить от поражения. Я сел, где стоял, предварительно высушив лужу и подставив под задницу камень поудобнее.
       - Я человек?
       - Человек.
       - Я имею в виду сейчас: внешним обликом и способом жить?
       - Да, человек.
       - Ну, тогда сиди и борись! Обхвати бородатую голову руками и сиди, раскачиваясь на камне, и думай вволю! Чтобы задница не остыла - камень подогрей, любому человеческому колдуну это под силу... Хочешь - разрыдайся, оплакивая своего коня и мимолетных деревенских знакомцев. Главное - борись, и не надобно никуда лететь. Можешь позавтракать и выпить.
       - Да не хочу я ни есть, ни пить!!! - Последние слова я проорал вслух, и вой немедленно прекратился.
       Вой?..
       О-о... Да ведь это я выл! Сидел на камне, обхватив руками бородатую голову, раскачивался и выл, что-то там оплакивая... без слез, правда... Плакать я так и не научился, за все века и тысячелетия жизни среди людей... Боги милосердные! Что это за танцы такие дурацкие? Ужели это я учудил?
       Пришлось покопаться в ближней памяти и признать: моего ума дело, видимо, под влиянием недавних плясовых упражнений демона Камихая, наколдовал краем сознания, весь в раздумьях о вечности и о Себе...
       Восемь безглазых гранитных великанов, очень похожих обликом и статью на смертоносных пришельцев, только ростом в десять локтей каждый и руки у каждого почти до земли, продолжали водить вокруг меня хоровод, вытаптывая насмерть все, что пыталось проникнуть ко мне, за очерченный круг. А проникать было некому, кроме сгустков Морева, поэтому великаны топтали их, превращая в нестойкую пыль. Я прикинул объем праха - несколько тысяч уже прикончено... Впрочем, за пределами круга меньше их не становилось и все они жаждали дотянуться до меня... Безглазые и безмозглые!
       Эх... совершенно непроизвольно я создал целое представление, зрелище, которым в другое время и сам был бы не прочь полюбоваться... Почему бы и нет? А куда теперь спешить??? Как там это выглядело? Желаю немедленно посмотреть!
       Я окунулся взором в только что ушедшее прошлое:
       Рассвет. Пунцовая кайма по неровному серому окоему весьма похожа на пожары в деревне, только сплошь полыхает, по всей границе неба, а не дымными вонючими кусочками... Облаков нет, полная луна... ну, почти полная... не успела уйти с утреннего неба, но уже потеряла в цвете, стала бледною, скучною... Поднялся ветер, то ли сам, то ли мною наколдованная нежить разбудила его своими плясками...
       Бородатый детина с мечом в руках сидит на камне посреди улицы и воет на луну, протяжно воет, с руладами... Восемь гранитных великанов, послушные вою и руладам, ведут слаженный хоровод: то идут справа налево, то слева направо, то остановились с притопом, то кружатся вокруг себя, продолжая двигаться по большому кругу. И все это время ноги их, и лапы их - сиречь руки, и пасти их продолжают усердно трудиться: они давят, кусают и рвут в клочья моревную погань, не подпуская представителей ее за пределы мною очерченного круга... А те, соответственно лезут, неустанно и без признаков страха. Если не считать треска горящих изб и топота каменных ног - нет в деревне звуков иных... разве что лязг проламываемых доспехов у безглазых ратников, но этого лязга я решил не слышать, он - ложь, морок для человеков, равно как и облик ратный... Облик пусть остается.
       Шелест... Это ветер, не слыша больше воя моего, пытается восполнить недостаток звуков и гоняет сухие листья по мертвому воздуху, в расчете подразнить ими каменных моих уродов... Великаны по-прежнему трудятся, избы по-прежнему горят и догорают, безглазые пытаются рубить рвать и грызть великанов, и кое-где даже оставляют на них царапины... Думаю, за месяц они сглодали бы до песка всех восьмерых. А вас, твари, слишком много, чтобы каждого топтать и рубить.
       Я опять взметнул свой разум повыше: все мертво в округе, только растения, только Морево... Любопытно, кстати, как это растения обошлись бы или будут обходиться без живности?
       - Ну, что, летим?
       - Да!.. Нет!.. Летим!
       И вот уже не разумом своим, но всем человеческим естеством, не снимая камзола и сапог, с мечом за спиною, взметнулся я в поднебесье и помчался на запад. А великаны за ненадобностью вернулись в состояние валунов. Пусть лежат.
       Нет, нет и нет! Я победил в споре с самим собою, То есть, пыл и зуд свой, насчет поиска судьбы, прочно обуздал и если мчался на запад, то совсем недалеко и потому лишь, что гора Безголовая ждала меня в том направлении, именно она мне была нужда... А там, внизу... Сколько же его там?.. Морева этого, сгустков этих!.. Точнее сказать - четверти Морева, одной четвертой части от целого.
       Густо, как вши, усеяли они склоны Безголовой, медленно ползут, пешим, так сказать, порядком... Небольшое завихрение в их рядах... Это на самом краю пропасти бьется с безглазыми отважный демон Камихай! Полагаю, двух-трех бы он запросто переварил, демон все-таки, брюхо луженое, однако, со всей этой братией ему, конечно же, не справиться... Порвут на бескровные демонические клочья Камихая нашего. Я окунулся вниз, долетев почти до каменистой тропы, на которой шла стычка, выхватил наугад одного из безглазых (решил я смотреть на эти поганые сгустки человеческим оком, раз уж сам человек) и швырнул с обрыва в пропасть. Но не с тем, чтобы Камихаю помочь в его неравной битве, а сугубо из познавательного любопытства: разбился безглазый о камни в надежную мертвую кляксу...
       - Да из тебя просто замечательный узор получился!
       Поэтому-то они и ползут тропами, для спрямления пути в бездну не прыгают...
       Ну, что, знатный кузнец, Боро Кувалда, собутыльник мой упрямый, знал ли ты, какие богатые руды выступили тремя жилками вот в этом вот ущелье-кармашке? Вряд ли знал... А я бы показал их тебе, мне не жалко... Но - видишь, как получилось-то нелепо... Теперь уж никто и, пожалуй, никогда не доберется до сего кузнечного богатства... Я его нынче так укрою - боги не расчистят до конца времен. Лишь бы сейчас не мешали, не квакали бы под руку...
       - Орига, убирай своих свистунов-шалопаев, и побыстрее. Впрочем, можешь и не убирать, мне все равно. Слушай меня, Безголовая. СЛУШАЙ МЕНЯ-А-А!!!
       Медленно, неохотно, с прегромким хрустом зашевелилась Безголовая. Прямо на моих глазах лопнула в куски целая скала, там, подо мною, в жерле горы. Будь она человек... безголовый человек, разумеется, то скала находилась бы повыше ключиц, у рваного края остатков шеи... Затряслась каменистая почва, под нею заклокотало...
       - А ну!.. Веселее, старая сука! Рожай, рожай, рожай!!!
       В ответ на мои непочтительные речи, из под лопнувшей скалы вылетел в мою сторону тонко шипящий змей - толстенная струя раскаленного пара!... И сразу еще одна, ей вослед, еще мощнее, еще стремительнее! Вот так мелкие ящеры-мухоловы выбрасывают вперед длиннющий язык, дабы поймать неосторожное насекомое... Да только Я - отнюдь не муха и не комар.
       - А ну, еще! Поддай пару, толстуха! ЕЩЕ-О-О-О-УУ!!!
       И гора, поддав пару, что в ней скопился, и выхаркнув его, в тщетной попытке меня достать, послушалась и взялась рожать во всю свою сокровенную огненную силу.
       Что там жалкая скалишка? Огромный валун, весом, наверное, в десяток-другой взрослых тургунов, вылетел из горы вверх и попал прямо в меня! Убить не убил - да и я не собирался препятствовать его стараниям - но подхватил мое крохотное тельце и повлек, вернее, помчал вверх, в бездонное небо! Мда-а... Я так прикинул, кувыркаясь в поднебесье - не менее, чем на десяток долгих локтей над жерлом горы подбросил меня камешек, прежде чем утратил запасы приданной ему летательной силы и повернул обратно, к горе... Да так точно он вернулся (каюсь, я ему слегка помог), что бабахнул со всей дури обратно в жерло... Но только не на землю упал, а плюхнулся прямо в горб огнедышащей лавы... Свеженькой, бурлящей, раскаленной почти до водяной подвижности... И тут же его вниз кубарем понесло, страдальца сонного... И меня заодно, впрочем, я - только за! Никакие человеческие и колдовские умения не помогли бы увидеть мне в этом кипящем аду хоть что-либо внятное, поэтому я добыл "из за пазухи" и развернул на полную мощность истинные свои умения... Прокатиться верхом на лавине - это просто чудо как красиво, давно хотел! Да не на какой-нибудь жалкой - снежной, там, или даже селевой, а на истинной лавине, той, которая от слова лава!
       - Еще, старуха, еще!!! Я только съеду под гору разок и мигом обернусь, за новой порцией! ДАВАЙ-Й-Й!!!
       Чувствовал я себя превосходно: жить, дышать и кричать бурлящая вокруг меня лава не мешала нисколько... У меня даже борода не обгорела. А вот растениям и воинам Морева, сгусткам этим безглазым, пришлось куда как туго: бурлящая лава впитывала их и растирала в такие мелкие дрызги-брызги с крупицами, что даже и мне собрать из этого хаоса одну прежнюю особь было бы весьма затруднительно, если вообще возможно... В свое время довелось видеть мне живых существ во время извержений горной лавы... До горловины тысячи и тысячи локтей, а жар такой стоит, что легкие лопаются в еще живом теле, мозги закипают и выплескиваются в лопнувшие глазницы... Здесь, в лаве, живое существо даже и мучений не успело бы почувствовать: пых - и растворился раскаленным парком в горящем воздухе... А Камихай, быть может, и уцелеет - все-таки, не чужой он горе Безголовой, авось она пожалеет его... Не хнычь, несчастный демон Камихай, поживешь, подремлешь тысчонку-другую тысяч веков в неподвижном состоянии, в каменном плену, глядишь и найдут тебя какие-нибудь землеройки, либо щуры с нафами... себе на беду... А может, и тебя лава смешает с безглазыми в единую пепельную мучицу... Как я и обещал, скатившись с вершины до подножья Безголовой, изменившейся до неузнаваемости, я взлетел обратно к жерлу, вспрыгнул на самый широкий и мощный лавовый язык - и опять с песнями и улюлюканьями помчался вниз!
       И этот бешеный восторг от бешеной "скачки" на некоторое время пригасил во мне горечь утрат и смятение перед будущим: да, мне было хорошо и беззаботно в те долгие и стремительные мгновения.
       Но - боль... Боль вдруг родилась во мне и кольнула человеческое сердце... Я даже скривился от неожиданности и замычал... Не завыл, а так... захныкал, заохал про себя... Людям положено так поступать - а я ничем никого не хуже! Откуда она взялась? Почему оно так сжалось?
       Ах, вот в чем дело... Гора, вынужденная терпеть мои бесцеремонные понукания и слушаться их, разъярилась не на шутку и теперь неустанно плескала вокруг себя все новыми и новыми потоками смертоносной лавы... Накопила за тысячи веков... Да, это вам не восемь десятилоктевых гномиков, топочущих на клочке пространства! - вся моревная нечисть в округе махом была стерта с лица природы, словно бы не было ее никогда... Или, быть может, самые что ни на есть мелкие остатки ее, чудом уцелевшие там и сям, все еще догорали по краям предгорий...
       Ох, как больно, оказывается, бывает чувствительным людям! Да, случилось именно то, что и обязано было случиться при данном развороте событий: выйдя из каменных берегов, расплавленная суть Безголовой добралась и до озера! Озера, в которое случайно, из мимолетной прихоти, я вдохнул частичку собственного бытия! А теперь оно умирало в невыносимых муках, вместе с живностью своею, вместе с водами и нечистями, вместе с заводями и омутами, вместе с вековечной своей красотой. Целый мир, царство, в котором оно долгие, долгие века и тысячелетия было единственным повелителем, даже божеством, дарящим жизнь и счастье обитателям своим... Способным остановить лесной пожар любой мыслимой силы, запросто проглотить сотню-другую молний во время грозы, уцелеть перед многолетней засухой, вместе с подданными своими... Озеро стонало и корчилось, не в силах пусть даже на единое мгновение оттолкнуть от себя, пригасить беспощадный огонь, по моей вине, по моему приказу проникший в нутро его... Оно просило у меня о помощи... Напрасно: помогать природе - обязанность богов, а я не бог. Я чувствовал эту боль, ибо она была частью моей боли, а погибающее озеро было частью меня самого... Но на этом наше с ним сходство и родство завершилось: я повздыхал, постонал и остался жить дальше. Предполагаю, даже, что я испытал жалость...
       А оно умерло навсегда.
      
       Г Л А В А 10
      
      
       Утратить честь можно, а продать ее - увы, нет: она умирает навеки от первого же ценника. Несколько иное дело - человеческая жизнь: каждый воин в бою, на исходе земного своего бытия, стремится продать ее подороже, вот только плату за нее он берет не жизнями чужими, а смертями.
       Рыцари перебрались на восточную сторону моста, и молча стояли там, где начинались (или заканчивались, смотря откуда считать) имперские земли, в то время как на варварской, на западной стороне гвардейские полки рубились с черными безглазыми ордами... Давно закончились стрелы в колчанах, да и не было в них толку: безглазая жуть поддавалась только на прямые рубящие удары, мечом, либо секирою... Морево породило довольно странных воинов: те шли и дрались напролом, также мечами и секирами, напоминающими имперские, но - тупо, без выдумки. Если предоставлялась возможность обменяться смертельными ударами с имперским ратником - они тотчас шли на этот обмен, не пытаясь выгадать, уклониться, спастись... Убить безглазого было нелегко, а ранить невозможно: либо он продолжает наседать, с глубокою бескровною дырой в боку, либо валится мягко наземь, без вскрика, без стона, без проклятия даже... Колдовства в них нет, равно как и на доспехах и на оружии... Они сами сплошное колдовство: жуткое, тихое, неумолимое...
       - Отдышался, Лаббори?
       - Так точно, ваше высокопревосходительство!
       Один из трех воинов, выдернутых маркизом Короны из самого пекла, метнул благодарный взгляд на своего спасителя и вновь уставился на прямого начальника, Когори Тумару, продолжая тянуться по стойке смирно. Было хорошо слышно и видно, как там, за мостом, тают человеческие силы в битве с безглазым воинством, и трое спасенных особенно остро осознавали, насколько близко подходил к ним тот рубеж, за которым ничего нет, кроме тишины и мрака...
       - Вольно стой, не на параде. Видел, как твоего друга, Тогучи Менса, раскромсали?.. Было бы прямым расточительством и тебя потерять - все-таки выращивал, выращивал... Сейчас я записочку набросаю, повезешь ее в столицу, Его Величеству лично. В записке все будет сказано. Записка важная, поэтому с тобой поедет... один сопровождающий, больше мне просто не выделить... Как тебя, дружище?
       - Дери Исар, ваше высокопревосходительство!
       - Будешь сопровождать сударя Лаббори Вая, он старший, вот вам обоим колдовские слова на пайзах: старшего пристукнут, стрелой или как, - ты этим заклинанием тут же свиток снял с мертвого тела, им же его пайзу к себе перебросил, дальше поскакал, без оплакиваний и суеты. Все понятно?
       - Так точно!
       - А тебе?
       - Так точно, ваше высокопревосходительство!
       - Отдыхайте покуда, учите заклинание, проверьте седла, сумки, уздечки, подковы... Я мигом.
       До тех пор, пока вожак спокоен и не суетлив, люди его слушаются охотно и четко, не теряя надежды, но вот если самый главный начнет метаться и плакать - пиши пропало! Когори Тумару держался молодцом, чудовищный груз ответственности на его плечах заметен был разве что ближайшим сподвижникам, а вот подлинную степень того, насколько он подавлен и растерян, видели только я и Санги Бо, старинный друг его и соратник. Казалось бы, зачем снаряжать в многодневный путь гонцов, когда есть нарочно для этого приготовленные почтовые птеры?.. Но птеры сдохли, все до единого, еще в первые минуты нагрянувшего Морева: нечто вроде хлопка над равниной, ауры или маны, или еще чего-то в этом роде - люди, кони, горули устояли, а мелкая живность разом вымерла. Вот они, клетки с никому не нужными тушками гончих птеров: все печати целы, вся магия, все мощнейшие заклинания защиты работают, все замки нетронуты - и ничего живого внутри птеровых шатров. Я проверил из любопытства - даже мелкие норные в округе попередохли, вместе с червями и личинками, так что это даже не было прицельным злоумыслом в сторону срочной имперской связи. Но Когори Тумару об этом не знал... А даже если бы и знал - какая разница? Санги Бо и маркиз Короны хладнокровно, молча, внешне спокойно смотрели, как гаснут полковые знамена, так называемые сторожевые стяги... Стягами они становились там, в столице, когда полотнище полкового знамени отвязывают от древка и прикрепляют к высоченному шесту во дворе казармы, опуская и поднимая его вдоль шеста, так, как это положено по караульному и дворцовому артикулам, здесь же - это знамена, свято хранимые, собранные в одном, самом безопасном месте. Сейчас они открыты всем взорам, ибо так положено в бою.
       У военачальника Когори Тумару было под рукою два сдвоенных полка, то есть у каждого полка единый полковник, но по два стяга. И отдельный стяг у личной охраны главы имперского сыска - вон они, рука об руку с черными рубашками, все до единого рубятся с безглазыми! И у черных рубашек отдельный стяг. Сами же стяги - обычные, то есть, они - душа и гордость воинского подразделения, стягом обладающего. Любой воинский стяг, стараниями лучших жрецов и магов империи, светится неярким синеватым светом даже в безоблачный полдень, а уж ночью стяги хранятся под надежными, не пропускающими свет колпаками, иначе на десять долгих локтей их видно будет всем, кому надо и не надо... Покуда есть в стяговом подразделении хотя бы одна боевая единица, сиречь ратник живой, присягнувший на верность империи и знамени, стяг будет испускать свет, пусть не столь яркий, чем когда под стягом полк или дружина, собранные "под завязку", по артикулу, но - светится... А ныне погасли два полуполка "крылышек", остальные с каждым лязгом меча, с каждым предсмертным стоном теряют силу свечения. Старые рыцари казались невозмутимы, а вот юный Керси Талои дрогнул, было, даже носом подозрительно зашмыгал, но, поймав взгляд маркиза Хоггроги Солнышко, прежнего своего повелителя и нынешнего спасителя, справился с собой, подтянулся... Он же рыцарь, а не рыхлое облако! Вот бы впрыгнуть туда, с секирой и мечом наперевес да вгрызться по-рыцарски в эту подлую безглазую толпу! Да еще когда рядом великий Санги Бо и непобедимый его светлость маркиз Хоггроги!!! Эх...
       Керси Талои - весьма многообещающий царедворец, юноша очень хитрый... и очень умный... и храбрый... и довольно скрытный... Однако, в сей миг я легко читал его мысли, не забираясь к нему в голову: достаточно было посмотреть на подозрительно красные глаза и искусанные в кровь губы... И тоже ведь хладнокровный - но... Закалки в нем, все-таки, маловато, а мозолей на душе и того меньше. Зато высшие рыцари, такие как Когори Тумару и Санги Бо, воины очень много повидавшие на своем веку, давно уже научились все свои боли и слезы прятать глубоко в сердце, ибо привыкли терять личное малое, в расчете сохранить большее общее. Такая система исчисления применяется ими и в денежных расчетах, и во временных, и даже когда речь идет о жизнях человеческих... Уж кто-кто, а они хорошо знают, что битвы больших армий никогда не выигрываются отвагой и мастерством отдельно взятых рубильщиков-богатырей. То же самое понимает, впитав это еще с молоком матери, маркиз Короны Хоггроги Солнышко. Он юн годами, более чем на полторы сотни лет моложе друзей своего деда, Лароги Веселого, однако разумом, опытом, воинским умением не уступает лучшим рыцарям империи, и они тоже это знают, ибо если они всю свою долгую жизнь учились войне, жили войною, то маркиз Короны - сам по себе живое воплощение войны. Хоггроги также холоден и невозмутим, глаза ясны, руки не дрожат, а сердце... Сердце воина - это дверь за семью печатями, только богам ведомо, что там скопилось...
       Вбрось в гущу вражеских войск хоть самого Аламагана, паладина древности, вместе с близнецами Чулапи и Оддо - и что дальше? Ну, накосят они в снопы сотню вражеских тел... ну, две сотни... ну тысячу... прежде чем их утыкают стрелами или поднимут на мечи трусливые хлюпики, неуклюжие неумехи, каждый из которых по плечо росточком прославленным богатырям древности... И ведь непременно утыкают, поднимут и растерзают в кровавые брызги... О, как мне знакомы эти сотни, тысячи раз виденные картины: тело рыцаря, только что могучее, полное сил и боевого веселья, а ныне дряблое и послушное, сочащееся черной остывающей кровью, переваливается из седла на кривой частокол мечей (или на рогатины мятежных смердов, что еще унизительнее), дабы через несколько мгновений быть разодрану в куски... И все происходящее наблюдает, не в силах помочь или помешать, брат убитого, или отец, или сын, или друг... Юный воин, увидев подобное впервые, уже никогда сего не забудет, всю его оставшуюся жизнь будут точить и беспокоить сны, воспоминания, образы этого покорного мертвого куска мяса, только что бывшего его отцом, или сыном, или другом... Слабые от такого зрелища ломаются, а у сильных появляются на душе первые шрамы, тайные, но никогда не заживающие...
       Так оно было, есть и будет в рукопашных битвах: все решает не личная доблесть, а число воюющих и умение им распоряжаться. Маркиз Хоггроги Солнышко в драке на мечах не уступит и самому Аламагану, равно как и отец его, несравненный Ведди Малый, и дед, великолепный Лароги Веселый, и прадед, богоподобный Гефори Тургун, и все остальные достославные маркизы Короны, но ни один из них так и не умер смертью мирного человека, до каждого из них рано или поздно добиралась боевая погибель... А дружины маркизов были есть и будут непобедимыми во все времена... Боги... как там сейчас в уделе... все ли у них хорошо... жена и сын... Тури, держись, лапушка...
       Все справедливо: сражаются и проявляют доблесть паладины - побеждают войска.
       - Что, ваше высокопревосходительство?.. Виноват, прослушал!..
       - Медвежонка, говорю, зарубили, полуполковника моего. Вон - там. Хогги, не приказываю, но прошу: не мог бы ты вернуться за мост и добыть мне еще одного живого молодца? Крикуна Цаги? Глаза мои, будь они неладны! Не разберу - вроде бы он ранен...
       - Угу. В левую руку, ваша светлость, похоже - глубоко. Ну, тогда я пошел?
       - Беги, сынок, и да хранят тебя боги!
       Чутье и воинский опыт подсказывали мне, что и в этот раз маркиз Короны войдет в черные толпы, как меч в воду, и выйдет оттуда невредимым, ибо он свеж пока и сил у него немеряно, поэтому нечего там глазеть, и я решил отвлечься разумом, оглядеть юг... Или сначала север?
       - Север!..
       Поздно, дружок. Убили твоего Севера безмозглые ратники Морева. Сам виноват: не надо было крылышки топорщить, доблестью похваляться, надо было держать своего коня на восточной стороне моста, на имперской земле, поближе к "высокому" табуну. Вон - Кечень, конь его светлости маркиза Короны: жив, здоров и ржет гневно, просится в битву... А с другой стороны и я сам "хорош", даже в тысячу раз более лопоух, нежели этот Керси Талои, поскольку якобы все знал, все предугадывал, ко всему был готов... а Горошка не уберег! Некому за него уши мне надрать... Да я бы не позволил, вне зависимости от того, прав я или неправ. Впрочем, я всегда и во всем прав, даже когда виноват. Значит, заглянем сначала на север, коли знаки к тому склоняют.
       Неведомые безглазые черные звери густым потоком ворвались в первую пещеру звериного городища. Кто это такие, откуда взялись - разобраться невозможно, ибо обликом они совсем чужие, запахов от них не исходит, грызутся молча... Зверям охи-охи некогда было раздумывать и путаться в догадках насчет происхождения безглазых тварей, главное, что они - вот они, сильны и свирепы! И малосъедобны, даже для невероятно неприхотливых желудков охи-охи... Тем не менее, безглазые - это добыча, и ее можно жрать! Изголодавшиеся орды охи-охи со всего подземного городища ринулись туда, на вой, рев и взвизги начавшейся битвы: торопись, поспеши, рви, глотай... не то другие, более проворные и сноровистые, первыми примчатся к добыче и насытятся ею до отвала, как это и положено по праву первенства... надо бежать, надо успеть!.. Пусти, пропусти!..
       Но, похоже, не было никакого смысла торопиться: малосъедобная добыча сама стремилась навстречу: темные волны ее вливались не в одну, а уже в десятки, в сотни нор, только успевай грызи! Это были глупые безглазые звери, не из сильных: даже беременная самка охи-охи один на один легко справлялась с безглазым, однако, этих тварей, посмевших вторгнуться в царство свирепых охи-охи, было много, очень много: вот молодая мама охи-охи небрежным ударом порвала горло черному зверю, а надежде самой лизнуть, не прекращая охоты, и детишкиным язычкам дать собрать с земли немножко вражеской плоти, но кровь из раны не полилась, зато в бока ей вцепились две черных твари... и в живот третья... и еще одна... в ее собственное горло... Вот тут крови оказалось полно...
       Сколько времени прошло - никто не считал, ибо даже волшебные звери счета сего не ведают, но постепенно битва распространилась на все подземное городище и его окрестности: дрались все, от могучих вожаков с седыми загривками до трехмесячных щенков и их разъяренных мамочек. Охи-охи убивали быстро и неутомимо, было их очень и очень много, ибо расплодились они так, как ни разу до этого, за все времена, однако черные твари продолжали прибывать и нападать, совершенно не смущаясь потерями и слабыми, в сравнении с охи-охи, боевыми статями.
       В одной из просторных пещер, неподалеку от южных окраин городища, за одной из складок неровной стены, находилась еще одна маленькая уютная пещерка, даже не пещерка, а норка, выбоинка, впадина с узким входом-горловиной, как раз такого размера, чтобы в ней поместиться юной мамочке охи-охи и ее ненаглядному приплоду, четырем вечно голодным малышам, двум парам будущих самцов и самочек. Мама охи-охи добыла это пещеру с бою, в сражении с другой будущей мамой, пусть и более опытной, но не столь яростной и решительной... И вот теперь мама охи-охи окончательно прочувствовала преимущества своего положения: кровавая кутерьма по всей пещере почти не задевала ее, она быстро и ловко убивала тех редких безглазых тварей, кто отставал от основной битвы и осмеливался сунуть морду в ее маленькие владения, но сама наружу не лезла... Уж если она и самцов отгоняла, чужих и голодных, которые вполне могли сожрать ее потомство, то разорвать наглую мелкую одноголовую гадость - нет ничего проще! Время от времени маме охи-охи приходилось хлестать хвостом в узком пространстве норы и даже лягаться, осторожно отбиваясь от укусов малышей, голодных, любопытствующих и хнычущих щеночков охи-охи. Есть, есть молоко в сосцах, но его пока мало и нужна передышка, чтобы его можно было беспрепятственно высасывать... Потерпите еще, малыши...
       Когда все было благополучно в городище, мамы поочередно сбивались в охотничьи стаи и делились добычею с теми, кто оставался охранять беспомощных малышей от взрослых самцов охи-охи, но теперь юная мамочка чувствовала, понимала: сейчас ей никто и ничего не принесет: то что нагрызла сама, высунув голову из норы - то и добыча. Ох и скудна эта пища! - Охи-охи исхитрилась проглотить несколько кусков из тел безглазых... Плохое пропитание, очень скверное, детишкам того даже не нажевать, не отрыгнуть... Только бы молоко в сосцах было, тогда можно продержаться. А еще бы хорошо к воде сбегать, напиться... Никак. Время от времени черная волна менялась на серую: это очередной отряд разъяренных охи-охи врывался в просторную пещеру и выгрызал оттуда безглазых пришельцев... Вот тогда бы сбегать напиться, но охи-охи осторожничала, и не напрасно: серую волну опять сменяла черная... В прошлом году в окрестностях городища объявился пришелец: рослый, смелый и очень, очень, очень красивый охи-охи! Такой широкой пасти, таких сильных лап, таких огромных клыков и когтей юная самочка, окруженная целой сворой влюбленных в нее самцов, не видела никогда и ни у кого! Хвост гибкий, быстрый, глаза веселые... а его трепещущий язык!.. Пахло от него очень странно, не совсем по-звериному, а вокруг мощной шеи была обернута полоска странной кожи, очень тонкой и блестящей, но все равно он был неотразим... Целые сутки бился пришелец с местными самцами, поочередно вызывая на бой самых сильных - и все это только для того, чтобы добиться ее благосклонности... И победил, и добился... Ах, если бы он сейчас был здесь! Он бы сумел защитить свой приплод, он бы на мелкие клочья разорвал бы всех пришельцев до единого, сколько бы их сюда не набежало!.. Но незнакомец пропал с того счастливого дня, умчался куда-то, и некому справиться с этими... безглазыми... прочь!.. прочь!..
       А в это время тот, о ком она думала и мечтала, охи-охи Гвоздик, мчался по южной дороге, уже не по имперской, но принадлежащей маркизам Короны, то есть ведущей непосредственно к Гнезду, главному замку властителей удела. Мчался он, естественно не один, а сопровождая своего друга и повелителя (моего давнего воспитанника), молодого князя Та-Микол, и двух его попутчиков... А этих двоих я узнал и даже очень легко, с первого взгляда: два ратника-дворянина, судари Дувоши и Мируи, молодые, неопытные, преисполненные надежд и страстей... Недоросли, вот настолько обычные, хоть к стене их прибивай, в виде наглядных учебных пособий. Я им давеча присоветовал проситься на службу к маркизам Короны - они с благодарностью послушались, и даже заплатили мне за совет! Это они зря, ибо совет мой оказался для них не очень-то удачен: угодили в самый кошмар!.. Либо вот-вот угодят. Жалко, очень жалко, что я ранее все ленился, не удосужился посмотреть - как оно там на юге будет? Совершенно на особицу!
       На западе рыцари и маги чего-то мудрят, явно, что воплощают какие-то замыслы, императорские и свои... На востоке я все попросту решил: прихлопнул свою четверть Морева, огненною лавой задушил... Теперь там, после моих благодеяний, в той округе, лет двадцать даже расти ничего не будет - все укрыто лавой, а пепел до будущей осени с неба не осядет... или того дольше. Оно, конечно, запросто, но мне для этого понадобились, во-первых, вся моя мощь, а во-вторых подходящая к извержению гора... Здесь таковых нет. И на севере, на северных Плоских Пригорьях нет, но там огненную лавину пытаются заменить собою бесчисленные орды охи-охи и всевозможная нечисть... А здесь, на юге, насколько я понимаю, войска маркиза Короны схлестнулись с безглазым воинством на широком пространстве удела...
       Ну-с, что у нас тут? Безглазых несравнимо больше и они наступают... Кто бы сомневался. Но!.. Я уже привык видеть воинство Морева в виде этакой безмолвной лавины, в виде пеших ратников, плотно, плечом к плечу прущих вперед и стирающих в кровавую пыль все живое, что попадается им на пути, а здесь возникла разница. Трое всадников и охи-охи мчатся по дороге, а равнина вокруг и сама дорога относительно пустынны: безглазые твари, здесь похожие на бестолковую помесь варварских воинов карберов и туроми, отдельными струйками и ватагами движутся по равнине в беспорядочном направлении... Нет, не в беспорядочном, они вроде как стекаются к замку... маленький отряд то и дело вынужден вступать в схватку с отдельными безглазыми, пытающимися преградить им путь... Пока успешно. Недоросли мои, судари Дувоши и Мируи, очень крепко напуганы, равно как и лошади их, однако держатся более-менее прилично, каждый из них - я проверил задним числом - зарубил по нескольку безглазых, отличное бы начало их послужному списку, если бы им суждено было подольше пожить... Но воин выбирает свою судьбу лишь однажды, когда решается сделать своим ремеслом войну и смерть, все остальное - это уже прихоти судьбы... А вот лошадь Черника хоть и тоже трусит, но гораздо меньше, ибо у нее есть надежная защита: двое спутников и друзей, седок и повелитель Докари Та-Микол и надоедливый хвастунишка, клыкастый зверь Гвоздик. Уж кто-кто, а эти никогда ее в обиду не дадут! Да, эта двоица в отряде - наиболее сильные бойцы, каждый их удар - смерть для безглазого, однако и человек Лин, и охи-охи Гвоздик - оба пребывают в сильнейшей тревоге, ибо воинский опыт каждого подсказывает им: дальше будет хуже... и еще хуже... и еще... Если в самое ближайшее время не найдут они передышку и спасение.
       - Ходу, ходу, судари! В замке отдышимся! Гвоздик, вперед! Не отставай же!.. Не то уши и хвост оборву!.. посмертно... Потом их всех догрызешь! Ходу, Черника!..
       Крепостные ворота замка распахнулись с щегольской ловкостью и быстротой: в тот миг и ровно настолько, чтобы впустить в чрево замка маленький отряд. И тут же захлопнулись. Сама хозяйка замка, маркиза Тантури, опрометью выскочила во двор - встречать!..
       - О!.. Ваше сиятельство, Кари, это вы! Какое счастье для нас всех видеть вас!.. в здравии!.. И ваших спутников!.. В такое время!
       Это были искренние слова, маркиза не лгала. Но почему так много влаги скопилось на ресницах ее прекрасных карих глаз, почему так предательски дрожат изумрудные серьги под ее розовыми ушками?..
       Докари Та-Микол осторожно передал повод подбежавшему слуге, а сам преклонил колено перед маркизой. Он не хуже меня видел и понимал, что не его ждали, что не к нему выбежала, презрев этикет и все приличия, молодая маркиза...
       - Ваша светлость, сударыня Тури! Ваш великолепный супруг, светлейший маркиз Короны Хоггроги, пребывает в полном здравии, очень скучает по вам, своим родным и близким, и, не имея права прибыть сюда лично, прислал меня с приветами и поручением! И велел добавить, что все, о чем он мечтает - это встреча с вами наедине!
       Маркиз, передавая устное послание через своего друга, тоже врал о количестве мечтаний, и все слушатели это понимали: у маркиза, кроме жены, есть мать и сын, которых он также любит всей душою, но правила приличия позволяли прилюдно выражать вслух только восхищение дамой сердца, все же остальное - не для чужих ушей. Вот она - в полном своем, никому не нужном блеске - аристократическая выучка: сами едва живы, за воротами конец света подступает, а они тут колена преклоняют, выслушивают изысканные речи...
       - Ах, милый Докари! Я бы отдала все на свете, лишь бы мой муж в эти мгновения был не за тридевять земель, а... Впрочем... Вы и ваши спутники...
       - Позвольте представить моих друзей и попутчиков: сударь Дувоши... Сударь Мируи...
       - Благородные судари! Я счастлива видеть вас здесь, в столь трудное время. Но довольно церемоний! Мои люди позаботятся обо всем необходимом для усталых путников, что же касается вас, друг мой...
       - Я всецело в вашем распоряжении, ваша светлость...
       - Тури...
       - Да, сударыня Тури... Прошу простить мою спешку, но обстановка не терпит никаких отлагательств. Если бы мы могли посоветоваться с вами и с вашими рыцарями...
       - Довольно слов, сударь Докари, следуйте за мной!.. Здесь, в кабинете Хогги, нет лишних ушей, рассказывайте спокойно, спрашивайте - похоже, что времени у нас действительно мало. Рокари Бегга - наш сенешаль - воюет за пределами замка и пока вроде бы жив, хвала всем богам! Рыцари охраны замка, сподвижники моего мужа - вот они, все здесь. Но нас мало, очень мало...
       Рассказ юного князя был короток и прост: вот шкатулка, вот оберег маркиза Короны, срочно возвращается в замок по прямому приказу Его Величества... (В замке тотчас стало словно бы чуточку светлее: мужчины в роду маркизов Короны колдовать не способны, не в этом их величие, однако обереги у них мощнейшие, венценосные особы лично выбирают и освящают их для юных наследников, будущих полновластных маркизов, и не скупясь пропитывают магией. Волшебная сила, в них залитая, мгновенно смешалась с охранной магией замка и укрепила ее). С молодыми людьми он познакомился буквально сутки тому назад, на южной дороге. Этих тварей безглазых видит впервые и никогда о них не слышал. Надеется, что это просто неведомые враги, но подозревает и худшее... гораздо худшее... ибо поговаривают и ждут... и там, на западе, откуда его стремительно выслали без объяснения причин...
       - Одним словом, это нелюди, сударыня Тури, это ближе к демонам. Мой Гвоздик запросто рвет любого из них, но крови в них нет, как мы все успели проверить своими секирами и мечами, ран они не боятся, ни в какое общение, кроме обмена ударами, не вступают, плоть у них такая... именно что демоническая... Поустойчивее, нежели чем у нафов и сахир, но - не живая. А у вас что выяснилось?
       Маркиза кивнула на знамена, рядами стоящие у стены, и, уже не скрывая слез, взялась рассказывать. Конечно же, много знать она не могла, только со слов лазутчиков и гонцов, сумевших живыми добраться до замка, но общее представление она более-менее имела верное... Я же, обладая гораздо большими возможностями, не поленился и просмотрел все с самого начала, ибо всегда с большим уважением и любопытством следил за воинскими обычаями и возможностями непобедимого рода маркизов Короны.
       Моревная эта саранча поперла со стороны карберной границы, так, как я и предполагал. Первые заграды и заставы были сметены почти мгновенно, однако дальше мореву пришлось распространяться немного медленнее, чем ему бы полагалось... Войска маркиза Короны хотя и не успели восстановиться в полном объеме после неимоверно тяжелой прошлогодней войны с туроми, но, все-таки, это были не простые удельные дружины, и, не в обиду императорам, даже не гвардейские полки Его Величества: первые волны Морева хлынули на заранее подготовленные против всех вторжений равнины - и захлебнулись! Вернее - размазались по каменистой почве кучками бесплотного магического праха... Вторая и третья волна осела точно так же, и если бы это простое вражеское нашествие - оно бы истощилось рано или поздно, да только вот безглазое воинство напирало и напирало, молчаливое, бесстрашное, бесстрастное и нескончаемое. Нет, воины заградных полков маркиза не отступали, они просто иссякали, погибая на поле брани все, до единого человека. Да и куда им было отступать - они занимали самые лучшие, самые удобные позиции обороны, когда за жизнь каждого защитника удавалось выменивать по пять-шесть смертей этих безглазых существ. Будь вместо них карберы или даже неистовые туроми, цена обмена доходила бы и до полутора десятков, но эти черные твари были очень упорны и сильны...
       - Сначала полегли приграничные заграды, сударь мой Кари, все знамена их погасли первыми - вон они.
       Князь Докари кивнул, глядя на знамена, и мысленно удивился, вернее восхитился: маркизы воистину великие воители! А ведь правда: знамена нет смысла держать стяги на полях боев, лучше собрать их в тылу, в одном месте и там следить, хотя бы самым грубым и приблизительным образом, за успешностью боевых действий... Впрочем, такое возможно только в уделах, при сравнительно однородной принадлежности войск, и если у военачальника на местах достаточно опыта и выучки, чтобы взвешивать свои силы без оглядки на знамена, а вот когда войска сборные, либо наемные...
       - Простите, сударыня Тури, вы сказали: гномы? Покинули пещеры???
       - Ох... именно так я и сказала. Теперь они у меня в замке, те, кто успели остаться в живых, вплетают собственное защитное колдовство в наше, да только я сильно подозреваю, что пользы со всего этого будет немного...
       - А донесения с мест каковы?
       - Они весьма скудны. Ни один вестовой птер не прибыл. А в замке вся небольшая живность, от утки и мельче, сдохла подчистую, в том числе и мои певчие птеры, и вестовые. Очень подозреваю, что и там, на местах... Все попытки добыть языка закончились ничем... Из матушкиного замка - ни звука. Даже гонцы не прибыли... Ах, если бы Хогги был здесь!.. Он бы сумел!..
       Докари Та-Микол ухватил за ухо своего чересчур любознательного охи-охи Гвоздика, подтащил поближе и украдкой затер ему кровоточащую царапину на носу - магии на это понадобилось всего чуть-чуть. Да, он в гостях, причем глава дома отсутствует, вежливее было бы испросить позволения на колдовство, но ведь и обстоятельства таковы, что... Сударыня Тури очень добра и не заметит этой маленькой вольности своего гостя...
       - Его светлость маркиз Хоггроги, ваш муж и мой друг, выполняет прямой и недвусмысленный приказ Его Величества, я бы даже сказал два одинаковых приказа от обоих императоров...
       Маркиза молча покивала вместо ответа, и ее собеседнику хорошо видно было, что сие не от недостатка хороших манер: маркиза из последних сил держалась, чтобы не зарыдать в голос...
       Я, вслед за своим воспитанником Лином, а ныне князем Докари, обежал взглядом знамена, стоящие вдоль в стены в своих гнездах - худо дело! Такого урона войска маркизов Короны не несли, вероятно, за все время своего существования.
       Первыми погибли полки Горный и Тихой Воды, это еще на "вступительной" волне, почти у самой границы... Потом пришел черед Унылых... Вот прямо сейчас, на глазах у всех, кто находился в кабинете маркиза, затрепетало тусклым голубоватым светом и погасло знамя Драконов.
       Сенешаль удела, рыцарь Рокари Бегга, лично возглавляющий довольно большой "летучий" отряд в четыре полка, состоящий из Смешных, Северных, Белого Знамени и Унылых, держался молодцом, его отряд, состоящий сплошь из всадников, жив и боеспособен, однако сам рыцарь очень близок к отчаянию! Несмотря на опыт, сметку и высокий боевой дух, несмотря на то, что бои шли в родных пределах, где каждая кочка пристреляна и выучена, чтобы воевать среди них с дополнительной выгодой для себя и уроном для врага, пешие безглазые твари теснили его, сминали ряды, наступали, побеждали!..
       Маркиза Тури, разумеется, не знала и не видела всего этого, зато мне это было очень внятно, потому что я зрел в настоящее и дополнял увиденное тем, что мог заглядывать в прошлое. Когда безглазые прорвали оборону и вылились на равнины внутренней части удела, они не стали грабить, пьянствовать и кружить на месте, нет, они так же молча и бесстрастно хлынули дальше, словно бы по заранее расчерченному для них руслу. А прямо на этом невидимом пути стоял замок матушки Хоггроги Солнышка, пресветлой вдовы-маркизы Эрриси... Это былое мирное место, тихое и безмятежное. За недолгие годы уединенного вдовства маркизы-матери, даже ратники охраны успели слегка облениться и разжиреть. Из всех местных бурь, самые страшные - это хлопоты и причитания фрейлин и приживалок, во главе с маркизой, готовящихся к встрече редких и немногочисленных гостей... Спали здесь вволю, ели и пили вкусно, а как угощали!..
       Черные твари перемололи небольшие охранные силы замка и подчистую уничтожили все живое в нем. Рокари Бегга дрался как раненый тургун, однако даже боевое бешенство не застлало ему глаза настолько, чтобы губить понапрасну, то есть без равноценного размена с вражескими силами, своих людей и он вынужден был отступить и отказаться от попыток отбить замок несчастной маркизы Эрриси... Следует отходить к оборонным полкам, благо преимущество в скорости позволяет, стягивать их в непробиваемую броню и воевать дальше, в попытках заткнуть очередные бреши, ни в коем случае не подпускать эту лавину к Гнезду, к сердцу удела. Как он теперь посмотрит в глаза своему другу и повелителю, маркизу Хоггроги Солнышко, если боги позволят им встретиться живыми, на этом свете... Одно утешение, что вряд ли подобное чудо возможно... Будем сражаться, пока силы есть, но надолго ли их хватит, сил этих?..
       Легли Ореховые, в полном составе, от тысячников до музыкантов, и в кабинете погасло еще одно знамя... И еще одно - это Зубастые иссякли все, до последнего человека...
       Тем не менее, события на южном направлении Морева сумели меня удивить, и крепко удивили!
       Одно дело - я, бессмертный и бесконечно могущественный, который и Мореву не по зубам... скорее, напротив... Однако ведь и мне пришлось отказаться от мысли победить ее своим Брызгой!.. Подозреваю, что даже и Черниллой утомился бы я махать, вырезая сию пакость поодиночке и рядами... И великаны мои каменные стоптались бы до подметок прежде, чем хотя бы уполовинили эти безглазые сгустки... Уж кто-кто, а я лично, своими руками, глазами, ногами, ушами, мыслями - прочувствовал почти неиссякаемость пресловутого Морева... одной четверти его. И все-таки воинство маркизов Короны свершило невероятное, невозможное; полагаю, что в пределах империи и за ее пределами никаким войскам не дано было бы повторить их подвиг: в долину, к Гнезду, в окрестности главного замка маркизов Короны, безглазые прорвались, но не бесчисленными ордами черных слепых безмолвных ратников, не единой всесокрушающей лавиной, а разрозненными ручейками и отдельными каплями... Надолго ли так? Подозреваю, что в ближайшее время эти ручейки пополнятся, сольются опять в смертельный поток и захлестнут Гнездо, вместе с его обитателями и защитниками, ставшими у них на пути... И хлынут дальше, в нутро Империи... Однако на сей миг - почти остановили, почти проредили! Иначе бы не добраться живыми до замка воспитанникам моим, юноше Лину и зверю Гвоздику, вместе с их спутниками, которым я посоветовал попытать удачи здесь, в уделе...
       Да, да, сударь Хоггроги, ты по праву мог бы гордиться гибнущими войсками удела, если бы мог видеть, на что они оказались способны в последней своей войне, но тебе некогда, ты и сам по уши занят сражением все с тем же поганым и неизбывным Моревом... Мысленно я на твоей стороне, маркиз, и совершенно не возражаю, и даже хочу, чтобы тебя хватило подольше.
       Татени Умо небрежным движением пальца закрыл все раны и порезы на теле Цаги Крикуна, могучего предводителя наемного отряда воинов черных рубашек и единственного живого из них. Вылечил и отвернулся. Теперь все внимание мага вновь было сосредоточено на той стороне моста, на поле битвы, теперь уже сплошь заполненном страшным и безмолвным вражеским войском. Понемногу вечерело.
       Цаги Крикун все еще сидел на земле, уже по-зимнему холодной, леденящей, несмотря на подстеленную под задницу попону, икал, терпеливо содрогаясь от приступов тошноты, непременно сопровождающих всякую лечебную магию, а над ним уже нависло тяжелое брюхо герцога Когори Тумару, рыцаря и главнокомандующего почти подчистую истребленного войска.
       - Цаги! Ты... вот что... Попей, поешь... Вот мясо, держи, оно магией пропитано, жри как следует, с запивочкой, оно скорее кровь в тебе пополнит. Отдыхай, восстанавливайся и жди своей очереди. Будешь вон с тем молодцом держать выход с моста.
       Цаги повернул голову, куда указано, и тут же кивнул, мгновенно поняв, что к чему. Да и трудно было не понять, дело-то не из сложных...
       Пространство за мостом вплотную забито черными. Узкой и плотной лентой в два ряда они движутся по мосту, с тем, чтобы переправиться на эту сторону. Однако, в одном шаге от имперской земли, их встречает меч седого рыцаря Санги Бо: Санги Бо скупыми и короткими ударами сечет безглазые головы и те, вместе с телами (я это видел как сгустки странной маны, побольше и поменьше), падают вниз, в пропасть, ибо рыцари заранее обрубили боковые поддерживающие канаты, так, чтобы наступающему врагу легче было кувыркаться в бездну.
       - Смотри, Цаги: как рыцарь Санги Бо устанет, так его сменит рыцарь Хоггроги, потом я, а потом уже вы вдвоем с рыцарем Керси Талои. Ну и потом опять Санги, и так по кругу, пока нам всем не надоест. Сударь Татени Умо от махания мечом и секирою освобожден, по ветхости возраста, а также потому, что у него есть дела и поважнее. Все понятно?
       - Так точно, ваше высокопревосходительство!
       - Ты не вскакивай, а сядь, сидя жуй. Жуй, и на превосходительство не отвлекайся, говори светлость, оно и короче, и силы сбережешь.
       - Так точно, ваша светлость!
       - Вот, другое дело. Еще вопросы?
       Цаги отрицательно помотал туго набитыми щеками. У него были наготове вопросы, много вопросов и недоумений, да только Цаги Крикун с безусой юности научился понимать походную жизнь и хорошо знал все изнанки и таинства военной службы: его светлость ни на какие посторонние вопросы отвечать не собирается, а вот дать пинка, прямо по голове, может запросто, ибо его светлость не терпит возражений и умничанья от простых воинов. Он и рыцаря может приструнить так, что тот на годы вперед запомнит... И кулачищи у его светлости - ох, тяжелые, до сих пор зубы и ребра поскрипывают... А так - конечно, хорошо было бы узнать: что это за гадость такая на них навалилась? Рубишь ее, на части полосуешь - а она хоть бы что: без крика, без крови... И долго ли они будут этак вот по кругу сменяться, мост защищать? И почему со столь малым войском прибыли сюда? И почему погубили полки на той стороне, вместо того, чтобы держать легкую оборону на этой? И почему бы вообще - не обрубить канаты, поддерживающие мост, и тем самым, не обрести безопасность и долгую передышку? Цаги уставился на тусклое, едва трепещущее свечение знамени черных рубашек: ого! Значит, держатся еще ребята! Сколько их, где они там? Подумал и едва не подавился стыдом, осознав тупость своих мозгов: знамя именно из-за него одного светиться продолжает, потому что он, Цаги Крикун, жив, единственный из всей дружины черных рубашек. Эх... Бились они как надо, нарубили этих слепошарых будь здоров! Да толку-то - их вроде как и не убавилось ничуть.
       Вон он - мост, вон они - черные наступают.
       Дело для опытного воина простейшее: руби да бей, так, чтобы мертвый ли, живой безглазый - в пропасть валился: взмах - удар, взмах - удар... Правой, правой, левой, правой, левой, левой... Одна рука бьет - другая силы копит, одна нога в упоре - другая расслаблена, отдыхает... Вот только воздуху, воздуху маловато и испарина по всему телу...
       - Хогги...
       Маркиз Короны легко подхватился и словно бы в небрежном танце крутанулся, пропуская за спину уставшего рыцаря Санги Бо, в то время как секира в его левой руке смахнула в пропасть сразу двоих безглазых...
       - Не ранен, Санги?
       - Не-е... Фу-у-уххх, устал...Что жуешь, ваша светлость?
       - Кабанчика вяленого. Сил набираю, скоро моя очередь.
       - И мне дай. Только сначала попить. Ох, Когори, худо мне: думал, много у меня сил - а все вытекли, на простейшем-то деле. Руки ломит - и от меча, и от секиры, воздух свеж - а словно дышать нечем... Старость...
       Но - нет, похоже, что старость тут была ни при чем: сам маркиз Короны, громадный и неутомимый, сражался очень долго, но тоже выдохся раньше, чем рассчитывал!
       Когори Тумару, сменивший маркиза, продержался совсем немного, в сравнении с маркизом, и заметно меньше, чем Санги Бо. Герцога Тумару сменили двое: черная рубашка Цаги Крикун и юный рыцарь Керси Талои. Он встали с двух сторон, чтобы друг другу не мешать, и на диво быстро сладились - рубить каждый по своему участку.
       - Тут явно, что дело в ауре местной, она силы вытягивает. Только заступили - а уже вон как дышат, оба в мыле! Татени, а ты что скажешь? Как по науке - может такое быть?
       Маг хмуро кивнул. Обычно он избегал вкушать любую иную пищу, кроме растительной, употреблять любые напитки, кроме простой воды, сейчас же охотно ел жирное мясо, пил бодрящий отвар.
       - Похоже, так и есть. Здесь не прямое колдовство, направленное на каждого из нас, но сама аура пространства, которой потребны силы всего живого... Быть может, чтобы подкармливать мощью сию странную чудь. С этим ничего поделать невозможно, разве что попытаться распечатать запасы сил в каждом из нас, дабы выбирать их скорее...
       - Нет. Обойдемся пока... Э, э, э!!! А ты откуда взялся! Рыжий! Ваша баронская милость, точнее, сиятельство! Ты откуда здесь взялся, я тебя спрашиваю!
       Из надвигающихся сумерек возник, словно вынырнул, еще один человек, пеший рыцарь, очень плечистый, высокого роста, весь в дорогих доспехах... Санги Бо узнал его мгновенно, еще до того, как Когори Тумару высказал вслух свои недоумения по поводу прибывшего: барон Тивери Камбор, из повелителей местных уделов. Но говорить об этом старому другу Когори смысла не имело: во-первых, тот сам все видел не хуже, а во-вторых Цаги Крикуну и Керси Талои у моста срочно требовалась подмена. Санги Бо поколебался в выборе оружия и прикинул про себя, что в этот раз управится только секирой, просто будет перекидывать ее из одной руки в другую, подражая маркизу Короны: все-таки, маркизы - это нечто несравненное, чтобы так воевать, чтобы такое боевое чутье иметь - одной выучки мало, маркизом Короны нужно родиться!
       - Когги, я пошел. А ты поменьше болтай, но лучше разберись - не нарушил ли? Если нет - приспособь его в дело. Да и проверь - не призрак ли? Сударь Татени, тоже поучаствуй, послушай!
       - Иди, иди, Санги! Я уж тут сам как-нибудь, своим скромным умишком...
       И добавил, как бы оправдываясь перед старым другом за резкие слова:
       - Мы с ним давно и тесно знаемся, почти как с тобой...
       Санги Бо, видимо, удовлетворился этим ответом и встал на подмену вымотанным до предела Керси Талои и Цаги Крикуну. А Когори Тумару продолжил допрос-беседу.
       - Чего бурчишь в бороду? Громче говорить не умеешь? Приветствия нам слышал, учел, а остальное - как-то так невнятно. Может, ты сахира?
       - Ничего я не сахира! Как мне тут не быть, когда мои владения здесь пролегают? Ехал себе, ехал - дай, думаю, заверну к мосту, посмотрю - что там и как...
       - А конь где, а дружина?
       - Конь - там, за скалой, к дереву привязан, а дружину я не брал... Чего это я буду бояться один ездить по собственной земле? Ваша светлость совершенно напрас...
       - Это не твоя земля, Рыжий! Это имперская дорога, выходящая прямиком к имперскому мосту и к будущим имперским владениям за мостом! Ты читал приказ от Его Величества, насчет того, чтобы воздержаться, горулин ты сын, под страхом позорной и немедленной казни воздержаться, сахира ты семибатюшная, от того, чтобы показываться в этих местах??? Тем более с вооруженною силою?
       - Да я случайно... почти!.. Безо всякой силы! Слово рыцаря - один я!
       Когори Тумару обернулся, ощупал взглядом слушателей. Рыцарю Санги ни до чего в этот миг: трудится у моста, Татени Умо слева, слушает, готов по первому же слову герцога обрушиться всею колдовской мощью на своевольного пришельца, Но, вроде бы, судя по магу, никакого особого нарушения равновесия не произошло... Маркиз Хоггроги справа стоит - вот это по-настоящему надежно... И эти двое молодых в отдалении сидят, вроде бы прислушиваются, но... Можно, пусть послушают, здесь все свои, и всем недолго осталось...
       - Один - это чуть лучше. Ну-ка, пойдем, взглянем на коня твоего... Хорошо. Отвязывай, бери его на повод, возвращаемся к костру. И все-таки: зачем ты здесь, барон? Отвечай кратко, быстро, точно.
       - Гм... Это... Дочка попросила.
       - Дочка??? Какая еще... Шутки шутить мне вздумал... - Черный гнев до отказа раздул жирную шею герцога, но выплеснуться наружу не успел: рыцарь Хоггроги шепнул ему в правое ухо уголком рта:
       - Фирамели Камбор, та самая прорицательница!..
       Подсказка возымела действие: ближние к государю знали, что в свое время юная баронесса, двенадцатилетняя девочка, удостоилась вещего знамения от самой Матушки Земли, ее прорицания, наряду с иными важными данными, лежали в основе нынешнего похода...
       - Дочка!.. ну, разве что дочка... Как там она? Что-то важное передает?
       - Гм... Уверяет, что мое появление вреда не нанесет, а пользу - может быть.
       Герцог поразмыслил, когда надо - он умел делать это очень быстро.
       - Хогги, ты куда?
       - Да, чую, что пора мне рыцаря Санги менять. Пусть лучше он тут с вами посовещается, нежели я, он опытнее.
       - В добрый час, но не надорвись раньше времени... Хорошо, сударь барон, ваше сиятельство. Похоже, что не соврал, присоединяйся. Видишь, мы тут воюем посменно. Как только рыцарь Хоггроги устанет - наш с тобой черед придет. Вдвоем будем отмахиваться.
       - Вдвоем? Почему вдвоем, а не поодиночке?
       - Потому что Санги Ночной Пожар и Хогги Солнышко вытесаны совсем из других камней, нежели мы с тобой слеплены. Я тут уже помахал один - долго так не сдюжу, обделаюсь. И ты тоже. Посему - попей, поешь с дороги, и будь готов, наша очередь следующая. Еды навалом, но, в основном, холодное мясо. Можешь подогреть на прутике. Панцирь сними, полегче будет.
       - Панцирь снять? У меня под ним такая кольчуга, что стрелу не сдержит - слабенькая.
       - У слепошарых нет стрельбы, снимай, снимай, не то взопреешь. Поножи сними, эти твари по ногам не бьют. Чего ты туда смотришь? Что увидел?
       Барон Камбор действительно смотрел не на собеседника, а на сидящего у костра Керси Талои...
       - Да... Поручение у меня... к этому... Все еще жив, оказывается. Разреши, ваша светлость? Тут никаких тайн и умолчаний нет.
       Когори Тумару в недоумении кивнул.
       - Молодой человек, золотые шпоры! Ваша милость... Дозвольте слово молвить?
       Керси Талои тотчас вскочил и, подойдя поближе, отвесил учтивый поклон, стараясь не обращать внимания на язвительность обращения. С бароном он встречался однажды, на имперской дороге, а до этого много о нем слышал... Барон - знать высшего разряда.
       - Гм... У меня в замке кое-кто считает, что для разряженных в пух и прах дворянчиков из столицы нет большей радости, не считая, разумеется танцев на балах, да ношения разноцветных нарядов с рюшами и бантами, чем поедать сласти! Подобно малым детям, которые ростом с ножку стула! Поэтому вам, сударь, передали вот этот кувшинчик со свежими сливами в меду! Кушайте на здоровье!
       Фири взяла с отца обещание, что он непременно упомянет: сливы, де, Фирамели собирала своими руками, но барон Камбор был старый воин, он умел нарушать обещания и клятвы, не обращая внимания на угрызения совести... Еще не хватало: какому-то сопляку, без рода, без племени... Когда они успели познакомиться??? Каким ветром надуло ей эту блажь? Впрочем, парнишка, вроде бы, не совсем уж и пустозвон, если среди таких людей принят как воин... И, лет бы через пяток... Да теперь уже неважно... Всё уже не важно, пусть полакомится напоследок.
       - Сливы сии собственноручно рвали, не доверяя слугам таинства сего.
       Керси чуть было не спросил: о ком говорит его сиятельство? На кого именно намекает? Однако вовремя прикусил язык: недоумение могло бы окончательно и бесповоротно оскорбить и барона, и неведомую красавицу, вероятно, его дочь. Он взмахнул перед собой шлемом, словно беретом, и замер в глубоком поклоне, показывая, что все понял и счастлив!
       Кто же, кто же, кто же она такая, неведомая красавица? Не та ли, что скрывалась в карете за шторою, в ту единственную придорожную встречу с семейством баронов? Ах, неужели даже на пороге смерти не суждено ему обрести счастье взаимной любви??? Одним бы глазком, один разок взглянуть на таинственную дарительницу и можно умирать спокойно... О, она несомненно прекрасна!.. И сливы превкусные!
       Сумерки густели. Словно сама Жуть, прислужница богини Ночи, раскинула свои крыла над окрестностями... По эту сторону все буднично и мирно: небольшой костер закусывает похрустывающими ветками, лошади фыркают, в умеренном испуге, люди, крохотная горстка оставшихся в живых, переговариваются вполголоса, но их голоса слышны далеко: даже по ту сторону моста можно было бы различить каждое слово, да только некому в тех краях слушать и слышать, там черным-черно от безглазого воинства, а оно немо и глухо... По эту сторону моста перестук оружия и доспехов, шумное дыхание тех людей, чья очередь сражаться, а по ту сторону - не осталось ничего живого, там царит черное безмолвие. В сравнении с оным даже кладбищенская тишина покажется праздничной суетой. Люди все чувствуют, все ощущают, ужас пробирает их до самых глубоких уголков души и сердца, но они воины и стараются вести себя как ни в чем не бывало.
       - Тири! Слышь, барон! Пора нам Солнышка менять! Значит, так: ты справа становишься, я слева. Свою часть вали, в мою не встревай. Ну, разве что в крайнем случае. Итак: рубишь их, сковыриваешь, пока нас не сменят. Еще вопросы?
       - А почему это я справа, сударь мой герцог, ваша светлость? Мои земли слева от дороги и моста, я хочу так и встать, держа их за спиною!
       - Да мне плевать с горы, чего ты там себе хочешь! Встанешь, как я сказал, иначе я тебе твои рыжие кишки через задницу выпущу и безглазым на прокорм отдам! Распоясались тут! Встали, пошли!
       - Ладно...
       - Что-что???
       - Так точно... Ваша светлость... Слушаюсь.
      
       Г Л А В А 11
      
       Время - божество предательства и измены, ибо, в конечном итоге, оно изменяет всем и предает всех. Кроме меня.
       Покойный император был всего лишь человек, пророчества о наступающем конце света поступали темны и неясны, тем не менее, каким-то чудом, рукотворным чудом - старик и его приближенные сумели выстроить боеспособную заграду на западе своих границ. Почему именно на западе? Потому. Потому что их чутьё оказалось немногим хуже моего: с запада должна была возникнуть главная опасность, она же для меня - главная приманка! Морево надвигалось со всех четырех сторон света, слепой всесокрушающей мощью сметало оно любое живое на своем пути... Будучи слепо, оно, однако же, чуяло это самое живое - плотское и магическое. Когда я давеча сидел, там, на востоке, посреди разоренной деревни и созерцал предрассветную луну, сгустки Морева, не ведая, кто я такой, пытались добраться до меня сквозь защиту созданных мною каменных великанов, а поскольку доступ был надежно перекрыт - грызли что придется, то есть, моих волшебных каменных мальчуганов, отнюдь не трогая никакие иные валуны и булыжники. И сгрызли бы, если бы я им это позволил... Одним словом, живое они чуяли и к живому стремились. С бескорыстными, но недобрыми намерениями. Этим и сумели воспользоваться люди, выполняющие волю обоих императоров, покойного и ныне здравствующего. Немногочисленное войско при Когори Тумару должно было послужить приманкой тогда еще неведомому врагу, разжечь его жажду сокрушать и убивать. А далее от людей требовалось соблюдать предначертание, посланные им в помощь в виде предсказаний: Морево узким потоком хлестало через мост, ибо чуяло впереди живую и магическую плоть, люди сдерживали сей натиск и было их немного, жалкая горстка. А будь их побольше (никто заранее не знал, насколько допустимо это "побольше", даже я) - Морево, чувствуя труднопреодолимость препоны, потекло бы черными рукавами направо и налево от моста, вдоль ущелья, до тех пор, пока ущелье бы не сменилось равнинами, и, обойдя ущелье, вновь сомкнулось бы в черную лавину, губительную для всего живого (Почему оно не могло преодолевать пропасти, спрыгивая в бездну и карабкаясь по стенам - я не ведаю, не я его создавал)... Каюсь, я поленился догадываться до всего этого, а самым бессовестным образом подслушал то, что решалось на императорских тайных советах...
       Короче говоря, своей хитростью люди императора сумели на какое-то время сдержать натиск конца света, проявленного нам всем полчищами странных черных воинов... Предполагалось также, что с помощью магической и птеровой связи столица будет оповещена о происходящем и вовремя развернет защитные меры по всем просторам империи... Люди не знали, помогут ли меры сии против неизбывного, однако пытались честно делать все, что им по силам... Вестовые птеры погибли, с оповещательной магией вблизи Морева что-то не получалось, и Когори Тумару вынужден был действовать по своему разумению. Он уже понял, что никакие императорские войска, никакое ополчение не помогут против Последнего Ужаса, однако решил сопротивляться до последнего: гонцы мчатся на восток, в Океанию, авось Его Величество Токугари успеет получить донесение и что-нибудь придумает в ответ, а они впятером... вшестером, считая своевольного барона Камбора, будут служить у моста приманкой и защитой, покуда все не выбьются из сил и не погибнут. Татени Умо - седьмой, равноправный седьмой, ибо своим магическим искусством он пытается следить за зыбким равновесием воинского приема приманка-защита и, по возможности, поддерживать его. Эх, если бы можно было нагнать сюда два-три десятка проверенных бойцов, друзей, рыцарей, таких как Лавеги Восточный, граф Лефи Ураган... И дрались бы в охотку, и пили бы, ели и спали, хоть целую вечность попеременно рубя эту странную бескровную падаль... Нельзя рисковать: почует Морево задержку, закупорку - в обход уйдет... Может все и не так на самом-то деле, вполне возможно, что и само дело идет иначе, нежели рассчитано в императорском кабинете, и от Империи за спиной уже остались рожки да ножки, но только как об этом узнать, кого спросить, как проверить предначертанное?.. Стой себе, дурак-дураком, и бейся до последнего, пока тебя не убьют... Когори Тумару отошел от костра вплотную к пропасти и попытался вглядываться в сумрак на той стороне моста... Глаза никудышные: мрак и мрак. И тишина, от которой мороз не переставая дерет по коже, и этот зловещий нескончаемый поток через мост... Мост бы обрушить... - запрещено строжайше! Запрещено даже вслух обсуждать сие! Самим императором, да пощадят его душу боги, там, в божественных уделах... Когори Тумару попытался предугадать - кто из них падет последним? Наверное, маркиз Короны - ну, а кто еще?.. Нет, нет, нет, если думать только строго о собственной судьбе, то она складывается очень даже ничего, очень даже светла, ибо ты не гибнешь мгновенно, осознать ничего не успев, а совсем напротив: голова работает ясно, противник известен, засады никакой, то есть, и смерть свою знаешь, и поразмышлять время оставлено... Даже посозерцать... Но какое тут созерцание, со слезящимися глазами, при этаком мраке. Хоть бы тучи ушли, луну со звездами бы показали...
       - Боишься, Санги?
       - Я-то? Не-ет, за себя ничуточки не боюсь. Да и... честно сказать... вообще мало чего боюсь в сей судьбоносный для всего человечества миг... - Санги Бо сплюнул в пропасть и тоже попытался что-то высмотреть на той стороне... - Я хотел увидеть Морево своими глазами - я его увидел, вот самое главное. Это ты у нас человек служебный, семейный, с достатком, это тебе есть о чем горевать и печалиться...
       Сгустившаяся темнота милосердно сокрыла от возможных свидетелей то, как густо, от шеи до бровей... и выше, на весь жирный лоб, покраснел герцог Когори Тумару: о своих родных и близких в этот час он, озабоченный судьбами империи и своего маленького отряда, просто ну напрочь забыл! Стыд-то какой!
       - Гм... Да... И не говори...
       - Пойдем, Когги, глотнем взварчику погорячее да послаще... Эх, дождемся ли рассвета, увидим ли еще одно утро? Вряд ли. Устал я что-то и отдохнуть уже не успеваю...
       - Все устали. Пойдем. Гм... Авось и дождемся...
      
       * * *
       На севере, точнее на северных Плоских Пригорьях, битва с Моревом продолжалась и никак не могла закончиться, несмотря на полное отсутствие людей - их заменили звери и разномастная нечисть. Все обитатели Пригорья были обречены в этой неравной войне: сахиры, оборотни, горули, драконы, церапторы, цуцыри, тургуны... охи-охи. Волшебные звери охи-охи, с их подземными городищами - особь статья: они приняли на себя основную тяжесть черного слепого удара и ярости их не было предела, ибо впервые за всю историю существования бесчисленных поколений охи-охи, чужая сила превзошла их силу, совершила нападение, грызла и сокрушала грозных хищников в их собственном доме! Случалось цуцырям и драконам, и даже тургуньим "свадебным" ватагам по ошибке забредать в места коренного обитания охи-охи - всё пожирались подчистую, не оставалось от пришельцев ни костей, ни перьев, ни демонической маны, брали свирепостью и количеством, а тут впервые... Ближе к местному полудню, на какое-то короткое время мне даже показалось, что охи-охи уравняют чаши весов - это когда две огромные банды охи-охи, по пять тысяч хвостов в каждой, одновременно с двух сторон ворвались в подземное городище, откуда их незадолго до того изгнали, однако, вместо защитников оного напоролись на чужаков, черных безглазых захватчиков!.. Тут уж не до счетов между своими - сначала надо прикончить невкусных безглазых! Но Морево не орало, не стонало, не истекало пеной ярости - оно молча и бесстрастно перемалывало своих неожиданных и упрямых противников ... А все же молодцы охи-охи, вот уж воины - так воины! Если бы вся черная лавина хлынула на Плоские Пригорья - давно бы уж затопила их от края до края, а так - ничего подобного! Тот сравнительно узкий рукав Морева, что изначально пошел поверху - потихонечку, по ковру из собственного праха, то есть - с превеликими потерями, движется дальше, сквозь ночь и рассвет, приправляя останками местных демонов и зверей свои останки, а также земли, травы и камни, но вот самая большая и самая мощная часть Морева, как вползала внутрь, в подземные городища зверей охи-охи, так и продолжает вползать тысячами струй - а наружу ничего не выходит! Ни одного сгустка! Вот оно - истинное чудо! Впрочем, как я полагаю, когда закончатся эти два отряда, то неизбежное продолжится...
       Мрак на мрак, ужас на ужас - красиво!
       ... Черные волны теперь уже не сменялась серыми... Измученная и истерзанная до смертного предела, молодая мама охи-охи прислушалась, понюхала тьму - нет, никого живого из своих, только она и дети.. И эти черные твари, которые тычутся к ней в нору, а она их убивает, а они не отстают, и снова... и снова... И сил больше нет... Охи-охи в отчаянном рывке высунулась наружу, закричала, безнадежно взывая о помощи того, кто уже никогда ее не услышит, и вцепилась в бескровную обжигающую плоть и больше не стала размыкать челюсти, упав так, чтобы закупорить своим телом, лежащим на кучках вражеского тлена, вход в нору и тем самым хотя бы на чуть-чуть, еще на несколько мгновений защитить своих ненаглядных крошек...
       * * *
       Молодой князь Докари Та-Микол находился, как и все остальные гости и обитатели Гнезда, в самом большом помещении замка, в так называемом "тронном" зале. Было довольно людно, однако осторожный гам людской не мешал князю слушать пронзительный фальцет почтенного Вавура, предводителя гномов, прибежавших искать защиты от Морева (это именно ОНО, все уже догадались) у своих сюзеренов и защитников, маркизов Короны. Гномы - народец маленький, верткий и наполовину легкомысленный: когда все у них благополучно, они мгновенно забывают о своих вассальных обязанностях, а как припрет не на шутку - тотчас вспоминают о святом и неотъемлемом праве на защиту со стороны сюзерена...
       Вавур, обуреваемый горечью и страхом, раз в четвертый, наверное, рассказывал всем желающим об ужасе, который им удалось пережить, когда Морево нагрянуло в подземелье и окончательно их обездолило. Для гномов ужас выглядел как войско, состоящее из черных безглазых гномов великанского роста. И, по свидетельству Вавура, это войско запросто сокрушило все магические преграды, которые гномы выставили против нафов и щур, разорвало в мелкие клочья тех же нафов... Были убиты одна за другой четыре огромные щуры, самой богиней Уманой выращенные и поселенные в пещерах, тянущихся на юг, в горы... выращенные не иначе как для защиты от Морева...
       - ...орстка моих подданных и я - вот и все, что осталось ныне от некогда сильномогучего народа, одно упоминание о котором повергало в трепет королевства, царства, империи и бо... гм... демонов! Да, демонов и всех остальных, сударь мой рыцарь!
       Докари покорно кивнул в ответ, поймал за хвост Гвоздика, безо всяких церемоний подтянул поближе (благо каменный пол гладок, охи-охиным лапам не уцепиться - но, все равно, пришлось напрячь силы, даже привстать) и молча заглянул тому в глаза.
       - Да, вот теперь хозяин точно не шутит... Ладно, можно и просто полежать, а он и не против! И нечего на него так глядеть, он послушный, он очень послушный и смирный! - Гвоздик захныкал на всякий случай, показывая, как ему обидно от этих несправедливых нападок и подозрений, тут же брякнулся брюхом на пол, поближе к Докари. - И не собирался он этих маленьких пугать, и на горулей он не целился - просто зевнул, а когти сами выпустились!.. И камни от этого сами поцарапались!.. Всё!.. все!. - он уже лежит, тихо-претихо!.. Вообще теперь никогда не шевельнется, раз его считают таким плохим! А что это за мешочек такой возле стола, а что в нем пищит и ерзает, и так вкусно пахнет?..
       Ночь ушла из Гнезда, а мрак остался. Маркиза Тури то и дело вскакивает с тронного кресла, шепотом отдает приказания слугам и ратникам, глаза ее сухи, движения решительны. Ее сын Веттори тут же, в тронном зале, в непосредственной близости от мамы. Говорить он пока не выучился, но зато вооружен деревянным мечом, однако мамки и няньки, во главе с Нусой, не очень-то боятся меча юного маркиза: Нуса хвать его сиятельство на толстые руки - и носик вытерла! И опять к маме выпустила! Он, в отличие от светлейшей маркизы, выспался, накормлен и готов к подвигам!
       - Сударь Докари! Пожалуйста, держитесь ко мне поближе! Еще, чуть-чуть, мне надобно обсудить с именно вами, а вы все отойдите!..
       - Готов служить, ваша светлость!
       - Ах, Кари, оставьте этикет до лучших времен, прошу вас! Что вы чувствуете? Дело в том, что я... Я доверяю вашим способностям к магии, тем более, что ваши силы вплетены в ауру замка... И немалые силы! Вы просто чудо!
       - Это заслуга не моя, как я уже вам говорил когда-то... Надо благодарить за сие наставника и родителей. Я ощущаю растущее напряжение вокруг магической защиты замка. Я ощущаю, что скорость роста этого напряжения заметно возросла.
       - Все сходится, ибо мои чувства - те же. Кари, мне страшно! Я нарочно убежала из кабинета, ибо силы мои на исходе, я не могу более смотреть на гаснущие знамена и рыдать от ужаса!.. Знамена баронских дружин потемнели до единого, ни одно не светится... Ах, если бы он был здесь...
       - Все его помыслы, дорогая Тури, только о доме и о вас, я это знаю доподлинно! И если бы существовала в этом мире хотя бы крошечная, самая мельчайшая возможность... Но император возложил на него... Империя надеется...
       - А для меня самая главная империя - это он! И наш сын... Собственно говоря, я позвала вас не для того, чтобы расплакаться на вашем плече... Хочу попрощаться, на всякий случай... И попросить извинения за то, что в этот горький час вы подверглись сему испытанию именно здесь, в нашем замке...
       - В свою очередь, и вы оставьте ненужные извинения, сударыня Тури. Я рыцарь и охотно умру в любом месте, где можно это сделать с честью для себя и своих близких, но с уроном для врага. А защищать ваш замок, вас, вашего сына - это превеликая честь для меня, воина и рыцаря, который совсем недавно еще был неграмотным затюканным мальчишкой Лином из придорожного трактира!
       Докари Та-Микол говорил искренне и честно, хотя высказывал далеко не все, что скопилось в душе его. Да, он бездетен, ибо женат совсем недавно, однако он любит свою жену, любит без памяти, а она любит его! И матушка! О, матушка! И отец с братом! О, как бы он хотел... увидеть их... хотя бы просто увидеть, в последний раз, магическим зрением, каким угодно!.. Да, он умрет с честью - и это вполне достаточное утешение для воина, тем более рыцаря... Но горше всего думать ему и прощаться мысленно с Уфани, с женой, которую он, ко взаимному удовольствию обоих, продолжал называть, втайне от слуг и родных, вернее, поддразнивать - простонародным именем Уфина... Именно так она, маленькая графиня Гупи, когда-то, на шиханском базаре, из озорства представилась безродному и бездомному мальчику Лину... Он, до сих пор - не то что день этот - рисунок помнит, вытканный по ткани простенького платья...
       . - Мечи наголо, судари воины! Тури... вы позволите?.. Я чувствую...
       Гномьи голоса вдруг стихли на мгновение и зазвучали на весь зал, слившись в нестройный визгливый хор: гномы тоже почуяли приливающую волну
       - Я тоже. Командуйте, ваше сиятельство, сударь Докари, и да помогут вам боги!
      
       * * *
       Маленький отряд Когги Тумару продолжал сражаться, посменно защищая вход на мост, переброшенный через пропасть, вернее сказать, защищая выход с моста, убивая и сбрасывая в пропасть все то, что двигалось по нему в сторону империи - и не было в том потоке ничего, кроме этих отвратительных сгустков. Их даже рубить скучновато - да, Брызга? Мы с тобой недавно рубили, мы помним: рука совершает один и тот же набор движений, и в нее отдаются одни и те же ощущения... Такая битва приедается очень быстро... А их невероятно много, уродов слепошарых... как их Когори называет... Теперь уже и сам Когори Тумару не сомневался, что никому из них до рассвета не дожить - очень уж быстро вытекают силы из защитников моста, очень уж велика эта безглазая рать! Санги Бо все ж таки расщедрился и потратил часть своих сил на колдовской обзор, дабы удовлетворить боевое любопытство: такое ощущение, что пространство по самый горизонт забито этой безглазой гнусью...
       - Да пусть и по самое небо, Санги, лишь бы за края ущелья не захлестнуло... Впрочем, есть ли в этом хоть какой-нибудь смысл? Умирать - так или сяк - все равно всем однажды придется, но когда сей прискорбный миг сидит на носу, уже у самых ноздрей, да еще тебя точит мысль о напрасности подобной смерти, то... Тем не менее, вилять не стоит: встали - стоим. Кончатся силы - умрем, во славу империи. Остальное в руках богов и судьбы.
       - Тебе бы в столичные златоусты надобно было подаваться, Когги, в утешители разбитых сердец, а не в царедворцы. Жил бы немногим беднее, но безмятежно, среди всеобщей любви, с ног до головы в цветах и поцелуях.
       - Угу. Твоя очередь мечом махать. Пусть хоть язык отдохнет.
       - Что, опять моя??? Ох, грехи наши тяжкие... И не мечом пока, а секирою. Цаги, Керси, приготовились: кричу "принял" - отскакивайте!.. Принял!
       Понимание того, что их всех ждет в самом ближайшем будущем, ко всем сражающимся пришло довольно быстро, неумолимость черного воинства и ночной мрак очень уж хорошо этому способствовали! Одну смену рубишься - три смены отдыхаешь, силы восстанавливаешь... С каждым оборотом сего смертельного круга отдых становится все более скудным, радости и сил приносит все меньше... Поясница, плечи болят, ноги дрожат, легкие горят... Рано или поздно - и ждать уже недолго - на ком-нибудь из них это колечко разомкнется, а там уже все пойдет стремительно, по нарастающей. Смерть словно играет с ними в игру: стоит рядом и вращает колесо, и терпеливо ждет... Кто первый не выдержит? Где лопнет первое звенышко? С кого ей начинать скромный завтрак? Тут уж вопрос воинской гордости: паду, но не первым! (Цаги Крикун, как черная рубашка и предводитель черных рубашек, по общему умолчанию был принят своим среди рыцарей, с рыцарским же обращением в разговорах. "Рыцарь войны" - в исключительных случаях подобное свершается на поле брани без решения венценосных особ. Пожизненно и ненадолго честь сия дарована, и никто об этом не узнает, однако воину Крикуну она весьма погрела сердце, с нею умирать гораздо легче, равному среди равных!). Судя по всему, воинам даже понравилась эта угрюмая, чисто рыцарская игра, последняя в их послужных списках. Сия забава их развлекала и отвлекала от естественного человеческого ужаса перед смертью.
       Все боятся Смерти... А она - меня. Ну, может быть, и не дано ей, гадине бесстрастной, испытывать человеческое чувство страха перед кем бы то ни было, но - мои приказы не оспаривает, спину предо мною гнет, мои пожелания учитывает...
       Второе существенное отличие этой игры от обычных людских заключалось в том, что каждый из шестерых не пытался схитрить, исподтишка переложив часть собственного груза на чужие плечи... скорее, напротив... Однако, в силу многолетнего боевого и царедворческого опыта, предводитель отряда, его высокопревосходительство глава имперского сыска, его светлость герцог Когори Тумару, терпеть не мог, когда чувства и страсти - светлые ли, темные - примешиваются к делу, к работе, поэтому лично следил и определял долготу и очередность воинских смен... И сам исправно пыхтел - жирный пот ливнем - на пару с бароном Камбором, бессчетно стряхивая в пропасть проклятую черноту!
       Татени Умо единственный не принимал непосредственного участия в мрачной забаве, но вряд ли ему было от этого легче, нежели сражающимся рыцарям: худые, по плечи обнаженные руки его то и дело взлетали над головой, сильные пальцы чертили по воздуху одному ему внятные знаки, голос его то утихал до еле слышного бормотания, то взлетал каркающим птером над маленьким полем битвы. Вероятно, колдун тоже пытался исполнить свой долг, вряд ли надеясь остаться в живых... Пусть колдует - всё какая-то поддержка.
       - Я думал, тут весело будет, а тут стоишь и месишь мечом да секирою... Без толку. Когори, а Когори?.. Ну, ладно, отдышись сперва... Ой, плечи мои!..
       Когори Тумару едва успел унять хриплое дыхание, как руки его сами потянулись к кувшину и жирному ломтю кабаньего мяса... Пока жрать хочется - жить можно...
       - Ну, чего тебе? Ты чего, рыжий, думал небось, что мы тут танцуем? Соскучился уже по теплой печке? Тоже ешь, не зевай! Наша очередь опять не за горами.
       - Нет, не хочу. Попить - попью. На той стороне все наши полегли? Все войско твое?
       - Да.
       - А почему тогда падалью оттуда не несет?
       - Гм... Ну... Так не успели еще разложиться, холодно ведь - видишь, иней!
       - Не вижу, я в темноте плохо вижу. То есть, ты хочешь сказать, что они их не жрут?
       - Нет.
       Оба рыцаря не сговариваясь обернулись на мага: что-то странное с ним началось, голос дрожит, в голосе мука, будто немыслимая тяжесть давит ему на грудь...
      
       * * *
       Стены Гнезда, старинного замка маркизов Короны, словно бы застонали от стыда и унижения, не в силах более сдерживать напор невиданного доселе врага: безликого, безглазого, бессловесного... и неумолимого... Послушные приказу рыцаря Докари Та-Микол, немногочисленные ратники, оставленные для непосредственной охраны внутренних покоев замка, сомкнулись в узкую подкову, разомкнутым основанием к "тронной" площадке, внутри этого пространства обрели свою последнюю защиту гномы, женщины и дети замка...
       - Сейчас начнется. Всем тихо! Похоже, наша совокупная магия изрядно примораживает тварей сих, поэтому уничтожать их будет легко и приятно! Судари, напоминаю еще раз: бить только в голову, ибо колоть и обрубать конечности никакого смысла нет, боли они не чувствуют, кровью не истекают. Каждый бьется по тому артикулу, что я назначил, отклоняться от него только в самом крайнем случае! Всяк на своем месте, я же буду затыкать бреши по всей линии защиты. Судари Дувоши и Мируи! Вам выпала честь первыми встретить врага, ибо вы уже приобрели боевую сноровку именно по ним! Держите вон ту дверь, они сначала туда полезут, там стык заклятий, там защита слабее всего! Потом откатываетесь в строй, либо... по желанию...
       Понятно: по желанию - это лечь на месте. Разумно и по-воински. Оба кивнули и ринулись к двери, она уже трещала и осыпалась щепками...
       Охи-охи Гвоздик весь дрожал от нетерпения: хвост нещадно лупит по бокам, маленькая голова попискивает на лету и тоже скалится во все десны... Очень уж хочется добраться до этих странных тварей без запаха...
       - Гвоздик, друг мой, Гвоздик... Всё, всё, облизал и хватит! Ты очень и очень хороший!
       - Да!
       - Сейчас начнется бой... охота... Ты любишь охоту?
       - Да, да!
       - Ну конечно любишь! И я люблю. И тебя еще больше, чем охоту. Одним словом... Гвоздик... Я не хочу видеть, как тебя... И равно не желаю, чтобы меня на твоих глазах... Сейчас я подам знак и ты можешь поохотиться вволю. Без ограничений, сколько захочешь... Понятно? Ступай, мой дорогой. Марш-марш!
       - Да, да, да!.. - Гвоздику все было ясно и понятно! Дверь лопнула и повалилась внутрь, черная волна, чуть более медленная, чем обычно, однако по-прежнему смертоносная, плеснулась, было, внутрь зала, но ее первый натиск встретили и погасили в три меча: слева сударь Дувоши, справа сударь Мируи, а в корне рыцарь Та-Микол. Гвоздик не медля ни мгновения разогнался, на ходу скусив голову одной из тварей, и невероятным прыжком скакнул поверх безглазых голов туда, за пределы зала, где этой черной несъедобной пакости побольше, погуще...
      
       * * *
       Ночь даже на прощание не захотела подарить людям лунное и звездное ночное небо: бесконечные тучи сбились в единое стадо не менее плотно, нежели черные сгустки там, внизу, на окровавленной земле. Проступивший от морозца иней, на камнях и на травах, окрестности не осветляет, его и самого видно лишь неподалеку от костра... Но что это?.. Неужели до рассвета дотянули? Словно бы зарево какое-то восходит над равниной по ту сторону моста... Только это сияние - не заря. Низкое, неяркое, но привораживающее взор... Умо, что с тобой? Сударь Татени!?
       Великий маг и колдун земель восточных, дворянин, с детства принявший жреческую судьбу, сударь Татени Умо захрипел, беспорядочно замахал руками и упал навзничь, почти у самого костра. Черная жидкость толстою струей выплеснулась у него изо рта - кровь, по виду и запаху! Вот кто из защитников моста погиб первым! Что с ним? Что там такое светится? Твари! Бей!..
       В эти мгновения вахту держали барон Камбор и Когори Тумару. Они первые почувствовали на себе ускорение атаки: безглазые словно стали вдвое сильнее... Этот напор... Его не удержать... Бей, рыжий! Держись!
       Вдруг барон Тивери Камбор распрямился и замер на мгновение, перестав махать мечом и богохульствовать. И упал ничком, с разрубленной головой. Когори Тумару немедленно переступил два шага вправо, чтобы заткнуть собою образовавшуюся брешь. Болели руки, плечи, болела шея, в легкие словно кто заливал дым с кипятком вместо свежего воздуха, а рыцарю даже голову не повернуть, глаза не скосить, чтобы позвать, чтобы помогли... Ладно, чего там... все на пределе, все устали... Когори Тумару беззаветно рубился и не мог видеть, как старинный друг его, Санги Бо, упал на колени, выронил перед собою двуручный меч и отчаянно колдует, пытаясь хотя бы частично перехватить на себя магический груз, который до этого безропотно держал Татени Умо. Конечно, Санги славный маг и колдун, я неоднократно имел возможность убедиться в силе его заклинаний, однако до этого Татени даже ему далеко. Кровь двумя струйками побежала из ноздрей Санги - долго ему не выдержать... И еще одна, из губы прокушенной... Я очень хорошо отношусь к Санги, гораздо лучше, чем он ко мне... Но это не моя война, почему я должен им помогать?
       Не успев как следует отдохнуть, Керси Талои и Цаги Крикун стремительно, почти наперегонки бросились к выходу с моста, чтобы подменить изнемогшего Когори Тумару... и опоздали на считанные мгновения: рыцарь пропустил удар... зашатался, его повело вправо, потом вперед, а лицо кровью залито... Явно, что он уже ничего не видел и не соображал... Еще шаг и старый рыцарь, его высокопревосходительство герцог Когори Тумару полетел вниз, в бездонную предрассветную мглу, на встречу с богами.
       - Маркиз! Хоггроги! Давай! - Оказывается, мой приятель Санги Бо, несмотря на почтенный по человеческим меркам возраст, сохранил в себе не только воинские и колдовские силы, он еще и орать умел погромче иного молодого!
       - Да!!! Вижу!!! - Хоггроги Солнышко отбросил секиру великолепной гномьей ковки, дабы не сковывала движений и не висела мертвым грузом, выхватил меч в две руки без перчаток и ринулся к мосту. Как ему удалось промчаться между своими, никого не задев? Но - сумел и уже рубился на середине моста, на диво проворно, едва ли не бегом сметая на своем пути черный поток. Какая же мощь живет в этом человеке? Даже представить трудно, учитывая, что своим колдовством он эти силы не подпитывал и чужого не задействовал! Я проверил, не поленился: что в нем, в непобедимом доселе, было - с тем и воевал! Уважаю.
       Хоггроги прошел весь мост насквозь, а меч его вращался, взлетал и опускался неустанно, все с той же чудовищной скоростью, вот маркиз уже врезался вглубь этого черного молчащего омута и движется дальше... И куда его понесло? К сиянию к этому, что ли?.. Что за сияние такое, зачем оно ему?.. А "слепошарые" не зевали, они сомкнулись за спиной маркиза и потянулись обычной чередой, через мост, но вроде бы - или то чудится мне? - чуть ленивее... Рыцарь Керси Талои и рыцарь войны Цаги Крикун остались рубиться вдвоем, Санги Бо стоял на коленях, в двух шагах от них и пытался колдовать: кровь побежала у него из ушей, не только из носа, кровь заполняла рот, мешала твердить заклинания, но старый рыцарь все еще был очень силен и очень упрям...
       - Меняться более незачем, - прохрипел он оставшимся воинам, - или так, или эдак... ждать недолго...
       И чего они там ждут?..
      
       * * *
       Почти одновременно упали трое защитников замка и цепь обороны уже не сомкнуть... Пора. Докари Та-Микол подбежал и, уже никуда не отходя, взялся рубиться во всю мощь, закрывая своим мечом образовавшуюся брешь. Оборона - это было ясно - доживала последние мгновения, ее слово бы сминало, отодвигало все ближе к "трону", перед которым стояла молодая маркиза Тантури, невысокая, бледная, простоволосая, в своих лучших украшениях поверх праздничных одежд, в каждой руке по обнаженному кинжалу. Маленький сын ее был вооружен игрушечным деревянным мечом и взмахивал им, во все глаза наблюдая бой, левой же рукой он держался за мамину юбку... В глазах маркизы теперь не было слез, а дрожащие губы шептали одному мне слышную молитву, довольно бессвязную, обращенную в этом смертный миг отнюдь не к богам:
       - Хогги, спаси нас пожалуйста... приди, ну пожалуйста...
      
       * * *
       И вдруг я понял, чего они там ждали!!! С глаз моих и разума моего словно пелена спала, пелена, которою, по моей же прихоти, я как глупец все себе и прикрыл, стараясь почаще быть человеком! Да, я понял!.. Нет, я не был глупец! Однако и тут меня отвлекли... на несколько очень важных мгновений отвлекли...
       Когда режут кабана - он верещит, но иначе, нежели когда режут свинку или малого поросенка. Чем кабан матерее - тем хрюки-крики гуще, басовитее... Вот с таким полурыком-полухрюком выскочил к мосту здоровеннейший малый - двое рыцарей едва успели отскочить - и, как до этого маркиз Короны, тоже туда, на мост! Высоченный, жирный, без доспехов, если не считать сапог, портков, рубахи да матерчатого треуха на круглой башке! По-моему, я где-то его видел... В руках только секира, но он ею чистит мост впереди себя едва не на бегу! А не много ли богатырей собралось в том странном месте?..
       Сияние возросло и свет его словно бы исподволь, по лучику, стал смешиваться с зарей будущего рассвета... Я узнал это летучее зернышко, ибо постиг природу его сияния... Я взревел так, что содрогнулась гора Безголовая! Впрочем, она и без меня продолжала содрогаться, ей одним грохотом больше, одним меньше... Ждать было некогда, я летел раздирая в клочки встречные ветра и самое пространство, воздушные лохмотья жарко пылали и осыпались вместе со звуками куда-то назад и вниз, не поспевая за мною... Скорее! Еще скорее!.. Я должен это зернышко добыть, времени для этого совсем-совсем немного... Сейчас оно осядет на камни, даст ростки... в миг между светом и тьмою, а он еще не настал... Но я успею...
       Я летел, но продолжал внимательно смотреть за происходящим, ибо во мне, кроме лютого голода, вспыхнувшего при виде моей судьбы, все еще жило то человеческое, что зовется любопытством...
      
       * * *
      
       Хоггроги Солнышко рубился в самой гуще черной твари и оставался при этом невредим! Он совершенно явно подбирался к плывущему по воздуху огонечку, испускающему сияние, огонечек искал место и мгновение, где бы опуститься на землю... И невесть откуда прибежавший толстенный молодец рубится, и тоже пока жив... Нечасто мне доводилось встречать людей выше меня или Хоггроги Солнышко, ибо в каждом из нас росту - четыре локтя с пядью, а в этом увальне - четыре локтя и две полных ладони... И весом в полтора Когори Тумару! Ох, странный человек... Человек ли? Не бог и не демон, точно нет: весь из сала, мяса и крови. А буйный-то какой!
      
       * * *
      
       Маркиз Короны устал, он очень устал, так устал, как до этого лишь однажды, когда выполнял просьбу-приказ Матушки-Земли подать ей котомочку на клюку... Он вдруг вспомнил тот случай и удивился своей забывчивости... Ну, же!!!
      
       * * *
       Маркиз Короны, оказывается, сохранил в себе достаточно сил, чтобы подпрыгнуть, да так лихо, что и одному моему знакомому охи-охи не пришлось бы стыдиться! Маркиз прыгнул высоко и стремительно, по направлению к оседающему зернышку... К моему зернышку, для одного меня предназначенному! Скорее!!! Маркиз скакнул не просто, а с вывертом, усиливая вращением туловища скорость прощального бойцового прыжка, а взмахом обеих рук в развороте и без того чудовищную мощь и быстроту мечевого удара! Сам он при этом презрел защиту и был обречен закончить свой полет кусками окровавленной плоти на мечах и секирах черного воинства, но, похоже, это отнюдь не мешало его расчетам: главное - прыжок и удар, то, ради чего все они, здесь, на западной границе, потратили жизни свои! НЕТ!!! О, нет! А вот и да... Что-там зазвенело и грянулось вниз, вместе с маркизом - я даже смотреть не стал - а сияние взвилось высоко и исчезло... Этот жирный тоже ворочался и орал неподалеку. После маркизова прыжка на равнине хлопнуло так, что жирного, вместе с целой охапкой повисших на нем сгустков, кубарем снесло в пропасть, благо она была всего в десятке локтей от него... Хваком этого малого зовут, я вспомнил, хотя и не видел его ни разу. Вернее, звали. Все кончено. Прошел мой искус, некуда лететь. Можно устроиться прямо здесь, на пару десятков долгих локтей восточнее места событий, сесть на камешек, разогнать по сторонам эти глупые тучи и еще разок посозерцать во весь голос рассвет, полную луну...
      
       * * *
       Докари Та-Микол понял, что отступать уже некуда и сил взять неоткуда, он заорал, вычерпывая через крик остатки жизни, которые он потратит на последний двойной удар мечом и секирою, прыгнул на черных, ударил... и не попал, и полетел, неуклюже загребая ногами, вперед и вниз, пока не грянулся грудью, лбом и носом в каменные плиты пола.
       - Как же так! - успел напоследок подумать рыцарь, - я не должен был промахну... ться... А где они???
       Зыбкий грязный туман выкурился из черного праха, постоял несколько мгновений и растворился в душном воздухе "тронного зала". Все здесь успело пропитаться кровью, тленом, ужасом людским, но... Но это были живые запахи... Живые! Докари Та-Микол, каким-то звериным или колдовским чутьем, пробившимся в мысли сквозь напрочь ошалевшее сознание, понял главное: все кончено - а они живы! Все закончилось, и среди целой горы человеческих трупов сохранилась жизнь! Морево исчезло! Кровь? Это можно выплюнуть и вытереть, дело военное, а вот меч и секиру надо подобрать, негоже им на полу валяться.
       Почти одновременно с ним, оглушающую истину постигла и блистательная маркиза Тантури: она стояла недвижно - кинжалы вывалились из внезапно онемевших рук - и смотрела... куда-то туда... в гобелен на стене... или дальше... далеко-далеко на невидимый закат... Хогги...
       Зашевелились на полу немногие уцелевшие домочадцы, зазвенели доспехами двое ратников - тоже почему-то живы... Гномы все еще молчат, недоверчиво оглядываются... Маленький Веттори выронил деревянный меч, обеими руками вцепился в мамину юбку и ударился в рев: ему тоже вдруг стало страшно.
      
       * * *
      
       От сгустков один прах остался... вернее, уже дым... Видом он похож на зловонный, да только я знаю, что нет в нем запахов... Зато человеческая плоть, в изобилии расплесканная по западную сторону моста, обречена гнить и вонять... Но не сейчас, а поближе к весне, когда сойдут холода. В иные бы времена ее вчистую бы подобрали падальщики, выгрызли бы изо льда и снега, еще задолго до наступления весны, но нет больше падальщиков на многие и многие долгие шаги вокруг... Им еще расплодиться нужно и заселить опустевшие земли...
      
       * * *
      
       Цаги Крикун умер, а Керси Талои остался жив. Последнюю черную волну Цаги принял на себя, но не потому что хотел погибнуть побыстрее, а потому что всплеск ее пришелся на Цаги. Плесни она левее - Керси бы погиб. Нет больше Цаги - шея перерублена. Керси Талои понял сие за один взгляд, поэтому не стал останавливаться и прыгнул к телу Санги Бо. Лежит ничком, тоже, небось... Нет, стонет! Стонет - значит, дышит! Дышит - стало быть жив! А где все?
       Керси Талои втянул ноздрями ледяную сырость: никаких посторонних чудес, кроме запахов дерьма и крови! Все кончилось. Ему бы радоваться, что он сам жив и тоже дышит, и завтра будет дышать, а он...
       - Да, радуюсь я... радуюсь, - вяло ответил сам себе Керси и понял, что не врет: есть в душе великая радость. А главная составляющая ее в том, что тяжесть с сердца сошла, рассвет в душе наступил... Просто сил мало.
       - Санги, а Санги? Ты слы... Вы слышите меня, рыцарь Санги?
       - Да.
       Санги Бо внезапно разлепил окровавленные глаза и сел. Его немедленно вывернуло наизнанку, однако он успел отвернуться и рукой молча махнуть в сторону моста. Странным, глубоким наитием, Керси без слов понял все, что повелел ему старый рыцарь: он вскочил и, пошатываясь на обессиленных ногах, побежал к мосту, чтобы перейти его, а там, на той стороне, попытаться найти маркиза Короны, либо тело его...
       На середине моста бег и дыхание его замедлились, а на чужую землю он даже и ступить с моста не сумел: замер неподвижно. И вся природа замерла. Почти вся. Старая горбатая бабка шла, помогая себе клюкой против неровностей почвы, шла и остановилась. Синие глаза ее задержались на бездыханном теле.
       - Вот ты где лежишь, мальчик. Когда-то ты думал, что нет предела сил твоим и мощи твоей - а вот же он, предел-то... Сил в тебе совсем-совсем не осталось и жизни тоже. Хотя... Надо же! Одна единственная искорка запуталась, глупая, и никак выхода не найдет, я ее чую... Да ведь и немудрено заблудиться, вон тело-то какое огроменное. Не то ты сделал, мальчик, что бы мне надобно, ох, не то... А все же услужил. Потрафил старухе, уважил... Помог как умел, меча не пожалел. Нешто попробовать?..
       Старуха наклонилась над окровавленным, словно уснувшим, богатырем и потрясла за плечо.
       - Эй, мальчик, силушка твоя злосчастная, вставай!.. Расти, искорка. Вставай же! Я велю! Погоди. А это что за дрянь к тебе прилипла? Да накрепко! А, помню. Ох, не мое это дело, чужие заклятья снимать, тем более - это. Ох, не мое... Ларро, сынок, явись.
       - Да, матушка!
       - Можешь эту его финтифлюшку починить?
       - Да, матушка, запросто! Коли я его ковал - так и труда в том нет.
       Возникший из пустоты детина был совершенно гол, пузат, клыкаст, нечесаные лохмы до пояса. Он подхватил в когтистые лапы половинки сломанного меча, примерился...
       - Матушка, а разреши, я крови приправлю? А то непрочно сращивать, а окропишь хозяйскою, так оно и...
       - Возьми.
       Детина ткнул обломанным лезвием в безвольную ладонь лежащего рыцаря, проступившая кровь жарко зашипела на кончике клинка.
       - Во! Укрепил, теперя не хуже прежнего будет! Знатная забавка! Бог среди мечей... гы-гы-гы... А ведь и то, матушка, я ведь полагал, что разрушить оный нельзя...
       - Сделал? Тогда брысь отсюда, не мешай.
       Детина исчез, а старуха занесла сморщенные пальцы над неподвижным телом, помолчала, помедлила...
       - Вставай уж. Ах, кто бы мне мои печали исцелил...
       И исчезла. Тотчас вернулись звуки в неприветливый мир, лента дыхания изо рта бегущего Керси Талои порвалась на мелкие клочки и растаяла в морозном утре.
       - Ваша светлость!
       - Моя... вроде бы... У-ух... Это ты, Керси... Жив, это... хорошо...
       - Я ваша светлость! Я!
       - Ох... Ух, тяжко мне... Ну-ка... помоги подняться... Холодно лежать... Ты чего это? Никак, хнычешь?
       Керси Талои, упав на колени подле маркиза, попытался размазать булатной рукавицей слезы по бледным щекам - только нос исцарапал.
       - Никак нет, ваша светлость! Просто... что вы живы!
       - Да?.. Ну, а что... со мною... сделается?.. Слабость... руки не поднять... Керси! Меч!!! -Все еще лежавший навзничь маркиз подпрыгнул - со спины и прямо на ноги! - его шатнуло локтя на четыре в сторону... Устоял.
       - Что такое, ваша светлость!?
       - Где мой... А... я на нем лежал, оказывается! Цел-целехонек... Давно я... так... не уставал. Похоже, мы победили. А, Керси?
       Керси Талои неловко взмахнул мечом в правой руке, поколебался и сунул его за спину, в ножны.
       - Похоже на то, ваша светлость.
       Хоггроги Солнышко лизнул ладонь и стал оглядываться.
       - Похоже. Только вот, от врагов - нам, в победу и радость - ни трупа, а вся окрестность нашими усеяна. Еще кто жив? А, вижу. Пойдем туда, к Санги, и тоже умоемся. Что там - кони?
       Оказалось, что в буре последних событий не выдержали и кони, погибли от непонятной магии все до одного. Эх, Кечень, Кечень...
       Трое оставшихся в живых рыцарей более всего на свете хотели спать. Не горевать по погибшим друзьям, даже не радоваться неожиданной победе, подарившей им троим жизнь, а всему сущему окрест избавление от Морева, но просто спать, здесь же, у огня, прямо на мерзлой земле... Нельзя, сначала необходимое. Тела чародея Татени Умо, рыцарей Цаги Крикуна и Тивери Камбора положили рядом, укрыли походными одеялами. Знамена свернули и заложили камнями...
       - Хогги, Керси, хватит того. Все равно вокруг на десяток долгих локтей ни зверя, ни демона, не тронут. Сюда идите, я еще немного вас подлечу, бодрости впрысну - и пешочком...
       Маркиз Короны восстанавливал силы прямо на глазах: его уже не шатало на ходу, лицо постепенно утрачивало синюшную бледность, принимая прежний цвет, а вот Керси двигался так, словно бы он никакой не рыцарь, а сонная муха зимой - это напряжение сошло с него и увело за собой остаток сил. Санги Бо приготовил на костре какие-то страшные колдовские отвары - и сам ожил, и юного рыцаря взбодрил, но маркиз Хоггроги, с подозрением нюхнув от котелка, фыркнул и отказался.
       - Ну, что пора, дядя Санги?
       Санги Бо хотел было кивнуть, но осекся и прислушался к себе... вытянул руки вперед - трясутся. Глянул на молодых рыцарей и скривился горько. Морево закончилось, но последствия зловещей моревной магии убьют всех троих еще до полудня, если они вот тотчас не сделают передышку... Выбирать не приходится.
       - Нет. Как главнокомандующий и посланник империи я имею право в исключительных случаях - под ответ перед империей и государем и на благо империи и государя - отменять в походе даже императорские указы. В силу этого, я приказываю вам обоим лечь и заснуть. Сие не промедление, но - воинская необходимость. Сейчас утро. Где-то через час после полудня я вас разбужу, и вот тогда уже - поход. Ясно?
       - Но...
       - Отставить, маркиз! Всем всё понятно?
       - Так точно!
       - Так точно!
       - Выполнять.
       Солнце медленно катилось по небу где-то там, над облаками, земля чуть подтаяла и образовался тончайший слой слякоти поверх промерзшей за ночь почвы: вроде бы и не скользит, и ступать не мешает, а устаешь... Или это прежняя усталость новою прикинулась?
       - Судари рыцари, Хогги, Керси! Вот перепутье имперских дорог. Какие будут мнения?
       - Пусть Керси говорит, дядя Санги, я в этих местах знаю только то, что на придорожных метах начертано.
       - Гм. Мы стоим на перепутье имперских дорог. Вот эта вот - как бы окружная, идет вдоль всех сухопутных границ империи. Та, по которой мы до сего мига путь держали - идет вглубь империи, в столицу. Чуть далее по ней, с разрывом в один долгий локоть устроены один за другим два отростка, две удельные дороги. Справа от нас та, что поведет в удел Камборам, а слева - к князьям Та-Микол. - Керси помешкал мгновение и не удержал колючку на языке. - Я бы побился об заклад с кем угодно, что мы пойдем одесную.
       - Ты угадал, щенок лопоухий. Только не оттого, что я чего-то там помню или боюсь, но барону-наследнику надобно весть объявить. Да и ближе туда на пару долгих локтей, а для меня сейчас это во сто крат важнее любой вековой вражды. Будь наоборот - к князьям бы нагрянули, спать хочу.
      
       * * *
       Утро окончательно проснулось и съело мою полную луну, и не на что стало выть. Надо... ну... двигаться дальше куда-то... Теперь мне и искать-то ничего особенно не надо. Я хоть и не добыл зернышка, я выдал себя, проявил себя. Теперь меня будет видно и оно само меня найдет. Но это не значит, что я собираюсь лежать год или столетие на деревенской печи, в тихом ожидании, пока свершится предначертанное. Вовсе нет, я сам буду его искать. Просто ездить туда-сюда, как раньше ездил, и искать, как раньше искал. Вся разница в том, что жажда моя, любопытство мое - поубавились. То есть, к зернышку поубавились, а земные - жажда и любопытство - остались, хотя уже и ненадолго...
       Терпеть не могу личинную магию, она меня унижает, словно бы равняет с людишками, которые, познав таковую, пыжатся до небес перед себе подобными... Стоящее предо мною дерево называется липа, рубить его легко. Ветви срубать еще легче. Ну а выколдовать из подходящего обрубка ствола конягу для верхового путешествия - вообще раз плюнуть! Доеду до ближайшего базара... до ближайшего хорошего, конечно же, и приобрету себе живого коня... И назову его Мор! Я долгое время хотел себе ловчего птера завести и этим именем назвать, да все как-то не с руки было: то лень, то некогда... А теперь как бы и незачем.
       Да... да... да... Куда бы я не прыгал, какие бы отговорки себе не выдумывал, а неизбежное - оттого оно и неизбежное, что не отвергнуть его, не оттолкнуть, не перехитрить. Черная безглазая муть готова была сравнять с прахом все живущее на Земле, чтобы найти то, что было необходимо зернышку летучему... Как я его называю про себя на человеческий лад: посланцу сияющих небес! Или иным каким способом поймать меня в ловушку. Я и сам его искал, потому что мне этого хотелось... и уворачивался от него, потому что мне это было забавно... Ускользал, играл в догонялки и в прятки - и вдруг воочию увидел его... почти воочию... там, на западной границе, а увидев - люто взалкал! Ах, если бы я присутствовал там - оно бы от меня не ушло, никакой маркиз бы мне не помешал! На какие-то считанные мгновения не успел. Теперь жди другого такого рассвета, и вполне возможно, что он не завтра созреет, и не послезавтра.
       То зернышко - это и есть моя окончательная судьба, должная воссоединить меня с тем, кого я отринул в гордости своей и в желании собственного бытия. Зернышко - это семечко, готовое дать росток, который я должен сорвать... Это венец, который я должен возложить на свое чело... Эта капля, коей должно омочить мои возжаждавшие губы... Это оконце в вечность, которую я покинул однажды, в прежней половине бесконечного далёка, чтобы погрузиться в бренность и суету мимолетных тысячелетий...
       Мы встретимся и разверзнется бездна огненная, и мир этот, столь долго радующий меня, развлекающий меня, тревожащий и раздражающий меня - который поселился во мне, поселившемся в нем - рухнет и станет тлен на вечные времена... Не останется ни растений, ни зверей, ни нечистей, ни демонов, ни оборотней, ни богов... Старая карга, наверное, выживет, очень уж большие силы в ее груди... Но останется одна, ослепшая и оглохшая, черная, никому не нужная... Эта мысль мне приятна, она частично уравновешивает те сожаления, что я испытываю по уходящему в ничто миру, игрушке моей. А он уходит - и ничто и никто его не спасет, Ибо теперь не тупая безглазая чудь поднебесное пространство засоряет, но истинное Морево грядет... Скромно говоря, я и есть то самое Морево, потому что Морево - это Я.
      
      
       ПЕРЕПУТЬЕ ЧЕТВЕРТОЕ
      
       Истина всеяднее, чем даже голодный охи-охи, все ей в тук идет, все она поглотит и усвоит: любопытство и косность людскую, невежество и знания, трусость и отвагу, полное отсутствие новостей и мутные знамения, упрямство и готовность бежать стадом за любым лжепророком, лишь бы он пугал погуще и почаще... Поглотит - и не побледнеет, не усохнет, но пышно расцветет на каждом свободном пятнышке обжитого пространства, станет общим достоянием, хотя ее об этом никто не просил. Вот наглядный тому пример: где бы я ни проезжал, где бы ни останавливался на постой и ночлег - всюду только и разговоров, что о комете и о предстоящем Мореве.
       Ну, с кометой все ясно, тут я погорячился, в прямом и переносном смысле, очень уж красивым росчерком по небу промчал, с востока на запад громыхая, через всю империю. Тем не менее, сие не значит, что я решил послужить человечеству предзнаменованием! Просто торопился... а хлопоты оказались пустыми... Но людям хотелось увидеть именно комету, им просто невтерпеж было объявить ее предвозвестницей всяческих бед, сиречь Морева. И невдомек им, глухим и тупым невеждам, что по всем четырем границам оно, ожидаемое и предсказанное, уже грянуло, более того, захлебнулось в огне и крови, на три четверти - благодаря буйному нраву разномастных обитателей этих земель, обуреваемых жаждой вечной войны всех со всеми... А людишкам сие неведомо, они считают прошлое за будущее, ибо пребывают в слепом настоящем и некому дать им прозрение...
       На востоке - дым и копоть, земля трясется, не иначе боги там бесятся, на юге - войны, они всегда там были и все преужасные, на севере - там тоже как всегда, там все виды нечисти друг дружку обгладывают, на западе... На западе неясно: имперские стражи даже дворянам запрещают обсуждать события с запада и распространять слухи о них... Да, что-то будет, ох, что-то от нас скрывают...
       Высшая достоверность заключается в том, что подлинное Морево, в моем лице, явится им чуточку попозже, без предупреждений, без предостерегающих знаков, видений, пророчеств и тому подобной чуши... Явится, непременно явится: уж коли пришла мне пора и прихоть возвращаться в лоно моей матери Вечности, так я и забаву мою, весь этот мирок, с собою захвачу. Но чудеса в решете: вроде бы и Морево иссякло, как они его себе понимают, и комета - на самом деле не комета, и я о своих намерениях никого не уведомляю, а истина - вот она, продолжает распространяться по империи со скоростью холеры! Из ложных посылов - истину извлечь! Быть подобного не должно, однако - есть! Поневоле сам станешь жертвой суеверий и невежества, наслушавшись всей этой дури о знамениях.
       - Так-таки и руны!?
       - Именно что руны, сиятельный господин Зиэль! Вы человек военный, вам до этих премудростей и дела нет, а наша старая Горулиха, колдунья, она по этой части на все окрестные деревни первая! Так вот она руны те небесные, что комета прочертила, сама видела и прочла: "Погрязли во грехах!"
       - Погрязли?
       - Да. И напрасно смеетесь, пресветлый господин Зиэль! В первый же праздник - ноги стопчу, а обегу все храмы, и в каждый пожертвую от души, каждой богине, каждому богу - никого не обижу, никого не забуду! Трактир мой небогат, да уж тут не до жадности! И вам того же советую. Кто ваш бог - Ларро, небось? Вот ему и поднесите, поклонитесь без гордости. Глядишь - всем миром-то и отмолимся от страшного.
       - Жуть от твоих слов пробирает до самой печенки, матушка Даруна. Принеси-ка мне еще кувшинчик имперского, дабы мне изнутри согреться против ужаса... и церапок побольше: перчик у тебя - ох, забористый!
       - Бегу, бегу!
       Моему старинному знакомцу Ларро, Богу Войны, которому я вроде бы... как бы... проиграл в нашем старинном споре по поводу маркизов Короны... Хотя, если строго судить - никто из нас не одержал победы... Но, чего там мелочиться - я бы поднес, проставился бы, да только он кровь человеческую почитает, лишь от нее одной хмелеет, а я кровь редко пью, без радости, мне бы простейшего имперского вдоволь и кушаний всяких разных... Отмолятся они...
       Я и богов не помилую, всех в пустоту вотру. Но не сегодня.
       - А как же ты говоришь - плясы с танцами, почтенная Даруна, когда эдакая опасность повисла над вашей деревней и над всем подлунным миром?
       - Молодость - она и есть молодость, сиятельный господин Зиэль! Вот друг к дружке и тянутся безрассудно, им хоть Морево, хоть варварский набег. Остепенятся, переженятся - поумнеют.
       - И молодухи вдовые будут?
       - А как же без этого? И подлинно вдовые, и соломенные, где ж им счастья-то искать? Как подходящий вечер - на заимке в складчину собираются, парни, девки, и выглядывают себе пару. Место натоптанное, для этого и служит. Стало быть, как стемнеет - ждите, что созывные барабаны застучат, да на барабан-то и тропинку держите, вот там и танцы, и молодухи... Вам сейчас постелить?
       - Угу. А к вечерней заре разбуди, не забудь, и кашки свари, с молочком.
       - Считайте, что уже сделано, сиятельный господин Зиэль. Зерно свеженькое, аж светится, слаще меда будет.
       - Мора мне проверять, или что?
       - И напоен, и накормлен, и обтерт, и вычесан! Коням у нас - всегда бережный почет, хоть проверяйте, хоть нет.
       - Вечером проверю. Показывай мне путь к перинам, хозяюшка Даруна, приотдохну малость... Чисто у тебя, уютно, не соврала... Стой! А подковы?
       - Кузнец объяснил, что ко мне первой с утречка завернет, да на месте каждый гвоздик и проверит, если надо - поправит, а если что - и перекует, у меня на заднем дворе все необходимое для этого есть.
       - Хорошо, ступай.
       Нет у меня постоянного пристанища, сиречь жилища, в которое бы я возвращался из дальних и ближних странствий... Я уж не говорю о родных и близких... Но они мне и не надобны, все эти жены, сваты, сестры, слуги... А дети? Например, сын? Да какие тут могут быть дети, когда Морево на пороге! Но если без шуток, то мне и жилище ни к чему: вот уже лет пятьсот подряд я странствую, ночуя по трактирам, походным шатрам и казармам... иногда по чужим постелям... Тем более сейчас, напоследок, было бы очень странно - даже для меня - искать себе оседлый образ жизни... Вот и кочуем мы с Мором, моим новым конем, то туда, то сюда, от западных имперских рубежей к восточным, от южных к северным... Не то чтобы я прощаюсь с этим миром, но - так... Не надышался еще, не вполне насытился человеческим обличьем своим... На востоке я повертелся денек другой, да и уехал восвояси: очень уж там неприютно стало после извержения Безголовой! Зимы на востоке мягкие, однако - зимы, с вьюгами, со снегом, а в горах - так и с нешуточными морозами. Но только не в этот год: ныне погода на востоке с ума сошла... С неба валится грязь, совсем не снег, вьюги пепельные, удушливые, и любой лютый мороз, с далекого юга на лавовые пустыни забредший, мгновенно превращается в пар, не в слякоть даже. Но этому теплу не рады ни растения, ни животные, ибо нет там ни тех, ни других, и долго еще не будет... Точнее сказать - и долго бы еще не было.
       А я не поленился, гору проезжая: нюх-нюх ноздрями запахи магические, взял след, нашел, подошел, постучал сапогом - камень аж колышется, ибо еще не остыл как следует...
       - Камихай, а Камихай? Ты здесь, дружочек? Как оно тебе? Жив, здоров?
       Глубоко-глубоко внизу очнулся, заворочался демон горы, в попытке прибежать на мой зов и доложить о своем самочувствии - ан крепко его расплавленный камень держит, собственными силами не избавиться вовеки...
       - Да, Великий Господин! Освободи меня.
       - Освободи??? А кто меня хотел съесть вместе с конем? А кто плясал предо мною, пряча недобрую ухмылку и подлые намерения лиходея? Нет уж, сиди здесь. И поверь мне, друг Камихай, ничего ты от этого не потеряешь. Ты думаешь - нам тут легко, среди туманов кашлять? Эй, ты слышишь меня?
       Молчит Камихай, наверное обиделся. Хотя, вопреки суевериям и сказкам, демоны не умеют обижаться, вот и мой Камихай замер, выполняя мое повеление сидеть и ждать невесть чего и неизвестно сколько.
       - Слышу, Великий Господин.
       Облететь границы империи по полному кругу - дело быстрое и не трудное ничуть, особенно если доверить его не птеру, не демону, а мне. Но я не стал давать себе такое поручение, напротив: решил обследовать не спеша, трусцой, верхом на Море. Хорош коняга, мощный, рослый! Горошек тоже был очень силен, однако, на диво - мягчайшей души скотинушка, даже и странно, в который уже раз повторяю сам себе, что такому как я достался такой как он... Будь он жив - и не надо никакого другого... Не уберег. Эх, к хорошему быстро привыкаешь, ведь то же самое думал я и про моего дорогого Сивку, и про других животных, что жили при мне, но слишком короток век зверя, а тем более ратного... Да, Мор - злобный конь для всех посторонних, норовистый, глаз у него черный, недобрый, тем не менее, мы с ним отлично поладили: и лоб я ему не забываю поглаживать, и лакомства с ладони скармливаю, и гриву с хвостом вычесывать не ленюсь - умный-то простейшего всегда подкупит, во всем окрутит.
       Империя в ее нынешних границах устоялась довольно прочно, небольшие прибавки почти не в счет. И прочность рубежей обеспечивается отнюдь не только умеренностью притязаний имперских владык, но также и яростью, с которой соседние варварские страны отстаивают свои права на дикость и самостоятельность. Я еду вдоль внутренних границ империи, естественных границ, образованных горами, пропастями, болотами, Плоскими Пригорьями, посматриваю магическим взором туда, на земли соседей - теперь они пустынны! Лишь там, на побережье знойного севера можно увидеть, как плещется жизнь в океане и морях его... Шаг за шагом, локоть за локтем - все мертво на суше. Что ж, забавно. Даже и не разворачиваясь в полную свою мощь, я одним лишь усилием разума постигаю примерную картину прошедшего " Морева"... Посланцы Вечности и Солнца, все эти безглазые поганые сгустки, никак не могли меня узнать, даже приблизившись вплотную, ибо я не желал быть узнанным, поэтому они искали наобум. Но сугубо в пределах империи. Для начала они, все же, перебрали и сделали мертвым то живое, что окружало империю, и, очертив таким образом рубеж, поползли внутрь с четырех сторон. Океания, столица империи, лежит на пересечении потоков маны, на этаком перепутье магических рек. Два самых мощных потока расходятся как бы крестом от столицы, на все четыре стороны света. Людишки, по моей, правда, незаметной подсказке, сообразили, что основное направление пресловутого Морева пойдет вдоль этих потоков. Только они решили, что основная цель Морева - сама столица, где должны сойтись, слиться воедино все четыре потока, но я знал, что это всего лишь способ загнать меня в ловушку. Расчертив на четыре куска местность, в которой я пребываю, они потом расчертят эти на мелкие образования, потом еще на более мелкие, последовательно изничтожая все живое на каждом куске. И действительно: как бы я ни притворялся человеком, зверем, или демоном, рано или поздно в искомой области останется одно-единственное существо, которое вроде бы и живое, да безглазым посланцам Вечности не по зубам! Отсекли все лишнее - остался я один. То, есть, остался Я. Что и требовалось. И моему единственному Я со стороны посланцев должен быть предъявлен этот... ну, это... зернышко, венец, капля: дескать, увидев сие - немедленно взалкаю, и раскроюсь, и вернусь... Примерно так и случилось, только я отчего-то припоздал на несколько мгновений... И маркиз невовремя подсуетился со своим мечом... Одно мне странно, весьма странно: отчего эти сгустки решили, что я болтаюсь в пределах империи? Я бы мог запросто перелететь на другой конец света, и благоденствовать там, среди иных существ и обычаев... Или вообще уйти в моря и жить акулою, пока не надоест... Мог бы - да не сделал. Как бы то ни было - меня угадали и, в конечном счете, нашли. Теперь уже нет смысла никаких таких сгустков за мною посылать, живое в неживое просеивать, ибо я согласен, теперь мне надобно дождаться некоего предрассветного мига и оросить губы каплею... либо, там, возложить венец на бритую голову, сорвать росток бестрепетной рукою... или что-то в этом роде - все равно итог будет один: уйду и с вечностью сольюсь... Я бы мог поднапрячься и поточнее определить, где и когда сей миг настанет, но - зачем??? Он от меня все равно никуда не денется. Вот, со временем и постигну, а пока буду делать то, что мне нравится, к чему привык.
       Весь окоем империи прикрыт от остального мира естественными границами, я уже упоминал об этом. Но с точки зрения соседей - это они прикрыты естественными границами от кошмарных имперцев. А с точки зрения очень высокой магии, почти недоступной даже могучим колдунам из числа людей, земли империи сплошь окаймлены широченными, в десятки и сотни долгих локтей, полями и озерами природной маны. Именно манные поля, реки и озера подпитывают мощь тех племен и царств, что имели несчастье угнездиться рядом с империей. Иначе откуда бы карберы или туроми обрели жизненную силу, столь горячую и свирепую, что с ее помощью они сумели воевать против империи на самых жутких ее рубежах?
       Все это в прошлом: карберов нет, туроми нет... Может и остались где-то в стороне от событий жалкие крохи, из числа мелких кочевых племен... И маркизы Короны, главные имперские пугала пограничного юга, обессилены предельно, со времен Тоги Рыжего не знали войска маркизов столь изнурительного кровопускания. Хоггроги Солнышко, нынешний маркиз Короны, был принят один на один Его Величеством императором Токугари Первым: "Хогги, не возражаешь, если мы с тобою за полдником о делах поговорим?" - честь весьма и весьма значимая, даже для высшей знати! Сначала, конечно, император принял у себя в кабинете давнего слугу и сподвижника прежних императоров, рыцаря Санги Бо, обсуждали что-то с самого утра и сквозь обед, но тотчас после него - маркиза Короны (А потом уже, в кругу придворной знати - и также честь невероятная для простого дворянина - своего любимца Керси Талои). Чем земной владыка может наградить своего верного вассала, который не служит непосредственно при дворе, но сам - наследный повелитель огромного удела? Землями - свои устанешь обходить. Привилегиями - и те, что есть, почти никогда не используются. Должностью - маркизы ценят одну единственную на свете, которая и так при них по родовому праву. Дары вещественные - маркизы равнодушны к побрякушкам, а оружие у них и без того лучшее в мире... Деньги? Деньги всем нужны, это верно! Маркиз даже червонца не взял из государственной казны, однако испросил для себя право не платить налоги десять лет, дабы с помощью накопленных богатств и податных послаблений побыстрее восстановить численность мирного населения, возродить знамена полегших полков... И скорее, скорее, скорее! - домой! Его ждут!
       Нет, это просто поразительно - почувствовать себя нечаянным благодетелем на ровном месте! Судари Дувоши и Мируи, которых я, в свое время, забавы ради, подбросил в лапы маркизовым полковникам и сотникам - дабы они оба, доверчивые и лопоухие честолюбцы, вдоволь похлебали солдатской каши, теперь уже сами скакнули в полковники!.. Ну, справедливости ради... - да, заслужили... Пота и крови на новом поприще с них сойдет не меньше, нежели бы они взялись с самого низа тянуть ратную лямку, просто кровь и пот будут несколько иными на вкус, но непременно с горечью и желчью... Были бы, если точнее... Все забываю, что я здесь ненадолго и весь мир тоже. Однако, сенешаль маркиза, рыцарь Рокари Бегга, успел выбиться в бароны: маркиз походатайствовал, а Его Величество немедленно утвердил и герб, и стяг и земли нового баронства.
       Нечисти на Плоских Пригорьях поубавилось изрядно: дорожные стражи могут теперь по ночным дорогам без потерь передвигаться даже в составе десятков, а не сотен и полусотен, как в прежние времена, ибо черная безглазая чудь перемолола цуцырей, сахир, оборотней и прочих демонических тварей превеликое множество, прежде чем сама сгинула бесследно... От многотысячных стай в городищах охи-охи не осталось почти никого - охи-охи не привыкли спасаться бегством, не привыкли уступать в драках никому, кроме себе подобных, да и то лишь во время брачных игр и норных завоеваний... Вот и полегли считай поголовно. Кое где... кое-кто... Там шайка в дюжину хвостов забралась слишком далеко на восток и тем самым избежала печальной участи остальных, там случайные выводки поселились на отшибе, в глухих местах и выжили... Если дать им время - охи-охи восстановятся в прежнем блеске, за полсотни лет размножатся в прежнюю силу, поскольку их природная свирепость и беспредельная наглость отпугнут позывы людей и иных естественных врагов окончательно свести счеты с волшебными зверями охи-охи, пока они слабы и малочисленны... Лишь бы добычи вдоволь - охи-охи умеют плодиться не хуже тараканов. Они даже останки безглазых посланцев Морева (пусть уж оно так и называются для простоты) умудрялись жрать во время битвы и усваивать - я сие лично видел!
       У меня, за годы, века и тысячелетия странствий, накопилось довольно много людских привычек: глазеть по сторонам - одна из них. Где привычка - там и следствия от оной: что можно высмотреть зимой в пустых просторах неприветливого юга? Кроме камней и снега - разве что облака и придорожные трактиры. Не густо, поэтому мне гораздо больше нравится путешествовать в холодное время года по благодатным северным краям. Тем более, что даже на довольно низком севере вплотную запахло весной! А еще чуть повыше - уже и трава, и папоротники, и почки на деревьях полопались, разбрызгивая пахучую зелень по ветвям... Рубежи прошедшего Морева обозначились куда как хорошо - слепой не спутает: вот идет дорога, вот травы вдоль нее - чик! Словно кто все краски вынул из природы: лишь серое вокруг, светло серое, темно-серое, просто серое... Земля и прах, и пустые ветви на стволах без коры... Морево вроде бы как растения напрямую не трогало, однако жизненную силу высасывало и оттуда, а много ли нужно ее взять, нарочно запасенной перед тьмой и стужею долгих зимних недель и месяцев, чтобы погубить дерево или кустарник? Это как с гхором или белкой: разори у них кладовую с зимними припасами - до весны не доживут. И все же границы, обозначающие путь Морева, подернулись по краям жиденькой зеленой ряской, подались под напором наступающей весны: уцелевшие растения пробиваются корнями туда, где свободно, выпускают подземные щупальца и ростки, захватывают съедобное, выползают наверх, за дневным светом... Жизнь - цепкая штука, она даже смерть, младшую сестрицу свою, заставляет себе помогать.
       Трактирщица, предусмотрительная в своем благочестии бабка Даруна, разбудила меня вовремя, обещанной кашкой на молоке накормила превкусно и еще раз в ненужных подробностях подсказала, как мне найти заимку, где собирается неженатая молодежь из окрестных деревень... Быть может, она рассчитывала, что я одухотворенный ее проповедями о предстоящем конце света, нагряну к танцующим и начну склонять их сообща жертвовать и молиться? Напрасно. В складчину я вбросил от щедрот и напоказ полдюжины золотых - да на эти деньги можно напоить обе окрестные деревни поголовно и допьяна, включая уток и горулей, а девиц даже и подпаивать не нужно - уже веселы и отзывчивы к подмигиваниям восхитительного в своей щедрости и мужественности незнакомца, почти любую выбирай...
       Когда не война - я сугубо мирный человек, даром что рубашка черная, не люблю ни драк, ни поножовщины, благо Брызга мой привык восстанавливать мир и порядок за считанные мгновения, пока еще брань и битье посуды не успели набрать громкую силу, но в ту вечеринку мне и Брызга не потребовался: пели, пили, плясали, обнимались - все было замечательно! Утречком, подарил вдовице Ланке золотой перстень с лалом, под кузнечный стук на заднем дворе позавтракал, попрощался с Даруной (старуха тоже осталась довольна щедрым постояльцем) - и в путь, куда глаза глядят!
       Не думаю, чтобы кого-нибудь на всем белом свете по-настоящему взволновал вопрос: а куда глядят человеческие глаза одинокого всадника Зиэля, бородатого верзилы в черной рубашке? Да понятно куда: на северо-восток, по самому краешку Пригорий, куда-нибудь к Шихану поближе... или еще севернее...
       И вот скачу я по дороге, песни ору во весь голос, распугивая всякую звериную и демоническую мелочь и вдруг... Да, честно признаюсь перед самим собой, мне почти всегда нравится видеть окружающий мир именно в пределах человеческих органов чувств, иной раз я даже обычное колдовское зрение с себя убираю, чтобы уж совсем опроститься в смертного... Но сегодня колдовское было при мне и я, сквозь тучи пыли, что клубятся мне навстречу по сухой весенней дороге, издалека узрел и узнал всадника... Рыцарь и дворянин древнего рода, личный гонец Его Императорского Величества, юный князь Докари Та-Микол собственной персоной! Я его знавал еще безо всей этой титульной позолоты, затюканным и неграмотным мальчишкой, когда он прислуживал в забытом богами трактире где-то неподалеку, на северном побережье...
       Если и есть в подлунном мире человечек, к которому бы я относился с неменьшей приязнью, нежели к моему старинному приятелю Санги Бо, отшельнику Снегу, то это Лин, недолгий мой попутчик в одном из давних путешествий, и даже воспитанник, в какой-то мере... Знаю, он был бы не против встретиться со мною и поболтать о том, о сем... Быть может даже отблагодарить "за все то хорошее, что я для него сделал"... Ну, если считать за хорошее, что я сумел подстроить его отъезд и замену западного Морева на южное - тогда да. Ни мне, ни тем более богам не ведомо - что случилось бы с юным князем, узрей он взрослым разумом своим то сияние, что однажды сидело на безгрешной руке младенца... Думаю, для него лично ничем хорошим это бы не закончилось. Но меня бы сие расстроило, а может - и разгневало... На южном рубеже вероятность подобного события была ниже, чем на западном - и я, с помощью несложных (для меня несложных) магических подтасовок, спровадил его на юг, в удел маркизов Короны, благо были для того действительные повод и причина... Лин-Докари остался жив, чему я, пожалуй, рад... Он мчится мне навстречу, я уверен, что и объятия бы мне раскрыл, несмотря на сословную разницу в теперешнем нашем положении, и обращался бы не свысока, но с полным уважением, почитая во мне старшего и наставника... Нет, я не в настроении встречаться с ним. Быть может где-нибудь потом, в еще оставшемся недалеком будущем... Встретимся и засмеемся, глядя друг на друга, и обнимемся, выбивая ладонями пыль из дорожных камзолов... Он мне, конечно же, расскажет свой чудесный сон, в котором он повстречался со мною и я научил его летать... Но сон прошел - и наяву ничегошеньки у него не выходит, а так бы хотелось, так бы мечталось... Уж он и так пытался, и этак, и в древние свитки зарывался, и у матушки совета спрашивал... И я, быть может, недоверчиво подначивая Лина-Докари, уговорю его попробовать показать мне - как именно он пытался колдовать на полет... Он даст себя уговорить, попытается и у него внезапно все получится, и он взлетит, и будет кувыркаться хохоча, над пустынной дорогой... И он будет счастлив, а я доволен своею шуткой, доставившей ему счастье... Нет, только не сегодня. Пусть мы разминемся. Мой путь лежит на северо-восток, мимо славного города Шихана, вот я и буду его держаться, не отвлекаясь на встречи... Хочу созерцать пустынную дорогу, раннюю зелень подступающей весны, дрожащий воздух, ненадежную полуденную синеву сырого неба, черные, слегка шерстистые уши моего верного коня Мора - вот они, тихо и чутко пошевеливаются прямо перед моими глазами...
       - Ты чего, Мор? Заснул, что ли? Вперед, вперед!
       - Вперед, вперед, Черника! Мы с тобой гонцы Его Величества, или черепахи? И-ий-эх!..
       Юный рыцарь во весь опор мчится по имперской дороге, но очевидно, что быстрый мах его лошади отнюдь не обусловлен государственной необходимостью поспешать, нет, просто всаднику и лошади прискучило трусить по пустынной дороге: валуны, деревья, облака - очень уж медленно движутся навстречу, а окоем и вовсе застыл... Возвращаться, когда поручение полностью выполнено, можно и без спешки, но именно обратный путь хочется подрезать и ускорить... и еще ускорить, ведь дома его ждут...
       Внезапно юный рыцарь натянул поводья, поставив Чернику на дыбы, и вперился в стоящий у дороги засохший бук столь грозным взглядом, что даже кора и листья в ужасе попадали бы с него, но широченное, в два обхвата, дерево было давно и безнадежно голо, от корней до обломанных сучьев...
       - Мешок не трогать! Это жреческий, а не твой! Ни когтем, ни зубом, ни взглядом! Ты - понял, или ты - не понял???
       Словно бы в ответ, откуда-то сверху зазвучало самое душераздирающее завывание на свете.
       - Слезай, да поживее, более ни к чему не прикасаясь. Не то остатки твоего хвоста выдерну с корнем и скормлю Чернике! Да, Черника?
       Вороная кобыла смущенно захихикала в ответ: ей бы лучше овса, торбочку-другую, но если хозяин посчитает нужным проучить, наконец, этого зубастого и когтистого нахала...
       Истошный рев с дерева окончательно выцвел в жалобное хныканье:
       - Ооо-хи-и-и... За что?.. Он бежал впереди и никого не трогал, бежал и подпрыгивал... бежал и подпрыгивал... И не обратил внимания, что впереди это мертвое дерево, откуда ни возьмись... Не выпусти он когти вперед себя - расшибся бы насмерть! А так уцепился - и повис, весь дрожа! Да-а-уу! Если он случайно и задел зубом за мешок, то потому лишь, что сам об него ударился головой... Никто его не любит... Все его подозревают и обижают, и возводят напраслину...
       - Ай, горемычный сиротинушка! А языком ты решил дырку в мешке зализать, да? Гвоздик, я больше не шучу. Быстро вниз, не то отстанешь навеки.
       Охи-охи как ни в чем не бывало спрыгнул с дерева, встряхнулся и присоединился к уносящемуся прочь маленькому отряду, состоящему из трех неразлучных друзей: человека Докари Та-Микол, вороной кобылы Черники и волшебного зверя охи-охи Гвоздика.
       Возвращался рыцарь Докари издалека, от самых восточных окраин необъятной империи. Скорее всего, это было последнее поручение ему, как посланнику: государь обронил в беседе один на один, что желает обновить командование гвардейскими полками, и некоторые влиятельные рыцари хотели бы видеть князя Докари полковником "крылышек", гвардейского придворного полка. Он не против разумных советов, и после возвращения рыцаря Докари к этому вопросу вернется. Быть может, посоветуется с отцом Докари... У Докари голова кружилась сладко, всякий раз, стоило ему вспомнить тот разговор с государем... О, он не подведет! И отец, конечно же не будет против такого назначения - ибо честь велика, что ни говори! И Уфани будет счастлива! Хотя бы потому, что они гораздо больше времени смогут проводить вместе... пока не начнется очередной поход. Гвардия - на то и гвардия, чтобы всегда быть впереди, и на кончике меча нести свое право быть гвардией! Но... До этого дня следовало дожить, доскакать... Странное творилось там, на востоке: вроде бы и мирно вокруг, но неспокойно, неприветливо... Постоянные ливни с грязью, ураганы, что ни день - мелкие землетрясения - и так с самого конца осени... Еще дальше на восток - очевидцы утверждают, что там безлюдная пустыня, образовавшаяся после извержения Горы, но этого рыцарь Докари не проверял, ибо оный подвиг не входил в его служебные обязанности и не был предусмотрен по времени. Личный гонец Его Величества Токугари Первого добрался до владений графа Лавеги Восточного, где и был принят им хлебосольно и с превеликой радостью! Первым делом граф прочел личное письмо императора, которое тот соизволил начертать собственноручно, и тотчас же после этого - письмо от старинного друга, закадычного друга, собутыльника и соратника, а ныне владетельного князя Дигори Та-Микол, отца императорского посланца. И только потом уже представил его своей жене и многочисленным дочерям. Самые старшие из юных графинь метали в рыцаря убийственные взгляды, он лишь вежливо улыбался в ответ.
       Трое суток рыцарь Лавеги - предварительно испросив, как это и предусмотрено вестовым артикулом, разрешения у императорского посланца и получив его - писал собственноручное подробнейшее донесение императору: "Об обстановке на наших восточных рубежах владений Его Императорскаго Величества и людских настроениях в оных, и обо всем протчем сопутствующем оному, а также и погоде зело преудивительной". Пот ручьями лил с его сиятельства, пергаменты он крушил проворнее иного дровосека в лесу, один за другим!
       - Доки... Ты это... Видишь ли, давненько я пергаменты чернилами не пачкал... А ну как ошибки? Под самый нос Его Величеству?
       Рыцарь Докари весело рассмеялся и поспешил успокоить старого графа:
       - Ваше сиятельство, дядя Лагги, ради всех богов, не беспокойся на сей счет: Его Величеству отлично известно, что самые верные соратники и слуги его отнюдь не те, кто стилусом пребодро чиркают, сочиняя проповеди столичным бездельникам и оды прекрасным дамам, но те, кто провел всю свою жизнь в бою и в походе, не выпуская из рук меча и секиры. Его Величество лично, устным порядком, запретил мне вмешиваться и править твои донесения, ибо Его Величество не желает, чтобы хоть кто-нибудь, включая самих богов, встревал в доверительную беседу с вернейшими и ценнейшими слугами Империи, друзьями и сподвижниками его отца.
       Граф Лавеги покраснел до ушей от удовольствия и едва не пустился в пляс, на глазах у восхищенной родни и слуг:
       - Его Величество прямо так и сказал?
       - Слово в слово! При всех! Я, кстати, уже вчера вечером послал вестового птера с собственным донесением, о том, что я благополучно добрался до владений вашего сиятельства и пользуюсь гостеприимством вашего прекрасного дома.
       - Что ты... какие у меня владения... Самые главные мои владения - это моя жена и мои дочери красавицы... Вот у батюшки твоего - вот там да, всем уделам удел, а у меня... Но ты не думай, Доки, я не завидую и не ропщу: это моя земля, мои владения, мои охотничьи угодья, ими я весьма доволен и лучшего не желаю... Так ты, говоришь, женат уже?
       - Женат и очень счастлив.
       - Эх... гм... поздравляю, конечно! Зверь у тебя - ну просто загляденье! И как ты его не боишься?
       - Увы, Дядя Лагги, он меня тоже не очень-то боится... Гвоздик!.. А за уши!?
       - Слуг не обидит?
       - Исключено, дядя Лагги!
       - Тогда оставь ты его, не строжи, пусть побегает вволю: одной уткой больше, одной меньше, пойдем, я тебе сад покажу, а потом грот у пруда, а потом конюшню с горульней... Да когда же обед, раздери меня демоны!!! Голодом хотите уморить нас с князем?..
       Еще во время первой совместной трапезы, граф Лавеги с огорчением заметил:
       - Доки, моя кухня явно тебя не устраивает...
       - Что вы, ваше сия... дядя Лагги! Наоборот, все очень вкусно! Ты ж видишь, что я ни разу от добавки не уклонился!
       - Вижу, что кушаешь ты хорошо, как это и подобает рыцарю, но вот вино... Может, ты к другому привык - так скажи, я немедленно велю послать за свежим, любым, каким ты пожелаешь?
       Юный рыцарь засмеялся, так, как это он умел делать, то есть, мягко и не обидно для собеседника:
       - Дядя Лагги! Все дело в моем простонародном прошлом! Ну... вы знаете...
       Граф Лавеги улыбнулся в ответ:
       - "Мы" знаем.
       - Ой, прошу прощения, все время сбиваюсь. Ты ведь знаешь, дядя Лагги, что я все мое детство провел в трактире, мальчиком на побегушках, среди кувшинов, бочек, кружек, перегара, блевотины... И с тех пор вино не жалую, не люблю его пить! За весь праздничный пир один небольшой кубок - мне этого более чем достаточно, для вкуса и веселья, предпочитаю взвары. Это отнюдь не от недостатка уважения к твоему гостеприимному дому! Бывало, хотя и не часто, что государь... покойный государь, да ублажат боги его душу!.. удостаивал меня приглашением к трапезе, так и он, заметив мое воздержание, однажды не только не отругал меня, но даже и поставил в пример некоторым своим приближенным... Ох, как вспомню тот случай... Я был весьма и весьма смущен, просто весь горел от стыда за то, что явился невольною причиной для высочайшего прилюдного выговора очень достойным людям... Его высокопревосходительство герцог Когори Тумару долго потом проходу мне не давал, все подшучивал надо мною!
       - Что поделать, нам старикам уже не понять нынешнюю молодежь и то, чем она живет, чем дышит... Отец твой написал, что Когги погиб? Там... при событиях... тех самых...
       - Да.
       - Нас они почему-то не коснулись. Помянем Когори. Он был один из нас, из прежнего братства... И каждый раз, как будто из души кусок вырезают... А что Санги Бо? Отец твой забыл о нем упомянуть, но это понятно.
       - Санги Бо, славнейший рыцарь на земле и мой наставник, к великому счастью, остался жив! И маркиз Короны жив. И, как мне намекнул один мой очень близкий и надежный друг, при тех событиях присутствовавший, маркиз Хоггроги, вдобавок, совершил невероятный подвиг! Какой - не ведаю.
       - Кто бы сомневался в маркизах! Давай, и за них выпьем! Отдельно за Санги, отдельно за Солнышка, и отдельно за твоего друга! И за нас с тобой! А за государей, покойного и ныне здравствующего, выпьем еще отдельно!
       - Охотно, дядя Лагги!
       Наконец, истекли трое суток, предназначенных вестовым артикулом для составления отчета владетеля приграничного удела своему государю.
       - Докари, скажи мне как на духу: точно ли, что Его Величество сам будет мое донесение читать, а не канцлеру переправит?
       - Слово рыцаря! Государь молод, но его длань и воля - булатной ковки, все из нас уже имели возможность в этом убедиться. Любые важные донесения он читает лично и делает это первым. Твое же донесение, Дядя Лагги, он ждет и считает за одно из важнейших, я сам слышал сие из его уст.
       - В добрый час! Помогут мои каракули государю, нет ли - а я старался. Коли ты не берешь от меня заводного коня - то это твое право, ты гонец Его Величества, но сию сумку - возьмешь, я уже все примерил и рассчитал, она как раз к седлу приторочена будет, ни мечу, ни колену не помешает.
       - Дядя Лагги...
       - И без возражений, молодой человек! Эй, подайте сюда, я сам!.. Вот так. Возьми еще: это четвертушка пергамента, в ней опись содержимого, чтобы тебе на привале не запутаться, а это письмо - отдельно, от меня, от моей неразлучной супруги, от моих дочерей: ближайшему другу и твоему несравненному батюшке, владетельному князю Та-Микол, а также и с глубочайшими поклонами твоей несравненной матушке, блистательной и очаровательной княгине Та-Микол! А если они, вдобавок, соберутся навестить меня...
       - Они будут счастливы твоему письму, дядя Лагги!
       - Ну уж... счастливы... Скачи, сынок!.. Марш, марш!.. - Голос старого графа предательски дрогнул, он решительно отвернулся... дабы ненароком не подать юноше какого-нибудь неправильного примера в рыцарском поведении... и зашагал, кругленький и важный, в окружении небольшой свиты, к подъемному мосту, домой...
       Это было несколько дней назад, подаренная кожаная сумка с вкуснейшими припасами от графа Лавеги Восточного заметно исхудала, но рыцарь Докари не очень расстраивался по сему поводу: денег при нем довольно и он, пожалуй, даже соскучился немного по трактирной пище... Для имперских посланцев особое щегольство - ночевать в поле, но иногда и на постоялом дворе не возбраняется, дабы в горячей кадушке поплескаться, грязь смыть. Еда трактирная не то чтобы вкуснее - но не ты ее готовишь да разогреваешь: стукнул кольчужной рукавицей по столу - уже бегут с дымящимся подносом, и посуду мыть не надо! А еще лучше - дома!.. Надо будет исхитриться таким образом, чтобы сначала домой, к Уфани, а потом к матушке, и все это в первый же день возвращения, и чтобы ни одна из них не почувствовала недостатка внимания с его стороны... Сие весьма непросто осуществить, но рыцарь должен уметь преодолевать любые препятствия!.. Он сумеет!
       Черника мчалась во весь дух, в тайной надежде измотать и загнать, наконец, хвастунишку Гвоздика, тем более, что она скачет по ровной дороге, безо всех этих ужимок и барахтаний, как это и положено гордой боевой лошади, не то что этот... обманщик, бездельник и хныкун... А ее, Чернику, хозяин тоже очень любит!
       - Устала, Черничка?
       - Не-е-е-ет!
       - Устала. Скоро устроим привал, там все отдохнем. Но овес - только Чернике и больше никому! Гвоздик! Ты чего там учуял?.. В разбойники не отпущу!
       Гвоздик вдруг повел себя не совсем обычно: выбежал из кустов на дорогу, стал держаться ближе к всаднику, но при этом начал высоко подпрыгивать, как бы высматривая то, что сумел учуять верхним чутьем... Впереди маленькая стоянка: лошадь, костер, человек... два человека. Гвоздик взвизгнул и помчался к костру, по прыжкам было видно, что он рад, очень рад, что он встретил кого-то знакомого, хорошо зна... Снег! Ур-р-ааа! Воистину эта поездка была полна чудес!
       Путник, сидящий у костра, вскочил и вытянутыми руками попытался остановить вставшую на дыбы тушу.
       - Гвоздик! Ты ли это? Только не лизать! Не лиза... Ой! А где... Ну вот!.. Лин, ты что ли?.. Погоди, ничего не вижу, лицо оботру!.. Плохо же ты воспитываешь своих друзей, дорогой князь! Нет, но всего обмусолил! Ну, здравствуй, что ли! Давно мы с тобой не виделись!
       Друзья обнялись, а неугомонный Гвоздик и тут попытался ввинтиться третьим, доказать, что и охи-охи среди людей совершенно не лишний; впрочем ему этого не удалось, так что он, с позором низвергнутый на четыре лапы, фыркнул обиженно и, под насмешливыми взглядами Черники и еще одной, ему незнакомой лошади, взялся обходить дозором стоянку... Неподалеку от костра, с наветренной стороны, спал на подстилке человек. Гвоздик втянул ноздрями воздух... еще раз... поразмыслил... Это был странный человек и пахло от него странно. То есть, большинство запахов обычные, человеческие: железо, пот, вино, человеческая пища, всякие другие выделения... Но и что-то иное... Такое... такое... на что-то похожее, вроде бы Гвоздик ощущал нечто подобное... не вспомнить где и когда... Лучше этого незнакомца не трогать, ни сейчас, ни вообще... Нет, Гвоздик его совершенно не боится, просто... он бы не хотел с ним связываться... ни с бодрствующим, ни со спящим... Это все равно, что сражаться с волнами или с булыжником...
       - ...хвост отрастет, уже отрос почти, видишь, шишка набухает, через месяц-полтора из нее новая голова вылупится. Но хвост - это пустяки, ты бы видел, Снег, как его безглазые разделали!
       - Верю, знаю, имел возможность любоваться, у самого пара царапин образовалась во время той ночи. После них и червей не оставалось. Послушай, а Черника-то как уцелела? Дай-ка, я ей еще раз лобик почешу... Она ведь тоже с тобою была?
       - Да, вот, уцелела, и она, и остальные лошади, на Черничке - ни царапины, только перепугана была, бедная. Похоже, что Морево до них добраться не успело. Или Гвоздик преградою встал, я его как раз возле конюшни нашел, он там безглазых крушил. Мы потом, когда все закончилось, втроем с маркизой Тури и ее духовником, жрецом Скатисом, почти сутки подряд над Гвоздиком колдовали, вместе и по очереди! Вытащили на белый свет, хвала всем богам! А вот скажи, Снег, почему так: все рваные раны ему заживили, все эти порезы и прокусы убрали, но хвост очень медленно восстанавливается?
       - Хм... Я думал, много лет думал о таком и подобном... искал, читал... Подозреваю, что дело в хвостовых позвонках. Они ведь из костей, а рост в костях, в отличие от мягких тканей, даже колдовству очень туго поддается. Мел толченый ему давай, золу.
       - Так он и сам ее жрет, видимо пользу чувствует...
       Человек перевернулся с боку на спину и густо захрапел. Очевидно, что ни конское ржанье, ни людской смех, ни гвоздиково пофыркиванье ничуть ему не мешали: спал и все тут! Росту он был огромного, в четыре с половиною локтя, как определил на глаз юный, однако уже опытный в таких делах рыцарь, одет очень легко: сапоги, портки, рубаха навыпуск, кацавейка побитого меха поверх рубахи, под голову подстелен треух, на отстегнутом поясе громадная секира. Молодой, но уже весьма жирный - пузо горой.
       ...что? Это ты про Керси? Керси Талои?
       - Ну да. Именно про него. Кстати... Ему-то я не успел сказать, к слову не пришлось, а тебе, между нами, поведаю: он, конечно, шалопай и сопляк, но - рыцарь истинный, из тех, на ком империя держится. Меч у него толковый - и голова под стать.
       - Здорово! Я всегда знал, что он такой! - Лин хлопнул рука об руку и запрыгал задницей по кошме, очень довольный похвалой своему другу.
       - Весь двор только и шепчется, что государь вот-вот назначит твоего дружка - то ли канцлером, сместив старину Бенги в отставку, то ли главою имперского сыска, взамен покойного Когори.
       Лин-Докари помотал головой, в ответ на слова наставника:
       - Это невозможно, ибо должности, тобою названные - из разряда высших имперских, а Керси не женат. А так - никого бы лучше и не надобно! Тем более, что его высокопревосходительство Бенгироми Лаудорбенгель еще при мне, до отъезда, почтительно просил государя об отставке. В деревне пожить хочет, в тиши и покое.
       - Ну, значит, женится ради такого случая, долго ли?
       - Нет. Керси если и женится, то по любви, только по любви.
       - Да ты что? Откуда знаешь?
       - Он мне сам говорил.
       Снег терпеливо вздохнул, передернул бровями и даже спорить не стал.
       День стоял тих и почти по-весеннему светел, дым от костра послушно бежал в небо и никому из окружающих не досаждал. Слушая мирное посапыванье спящего, оба рыцаря тоже чуточку разомлели, распустили пояса...
       - Послушай, Снег, я в чужие дела не лезу... но... позволишь вопрос?
       - Конечно. У меня от тебя никаких тайн.
       - Почему ты всегда избегаешь говорить о Зиэле?
       - А с чего ты о нем вспомнил?
       - Сам не знаю... Скачу сегодня, по совершенно пустынной дороге - и вдруг накатило! Словно бы он рядом со мной, только оглянуться! Но тут мой Гвоздик попытался ограбить припасы, ну, знаешь, храмовые, дары для странствующих жрецов, на дереве висели... Ему охранные заклятья - тьфу, он же у нас охи-охи! Я отвлекся и меня отпустило. Тем не менее, вспомнил о Зиэле, ты спросил - с чего - и я ответил.
       - И я отвечу. Быть может, ответ мой тебя не удовлетворит, но... Старайся как можно реже вспоминать о нем, думать о нем и встречаться с ним. Всё.
       - Но почему? Мне кажется... у меня почему-то сложилось мнение, что вы друг другу не совсем... что ты ему обязан?
       Снег побледнел и оскалился слабой улыбкой, с горечью, как показалось Лину.
       - Я много кому обязан, в том числе и Умане, богине подземных вод, не только Зиэлю... Ты лучше посмотри на этого красавца! Каков, а?
       - Храп у него богатырский. Ты что, сон его охраняешь?
       Снег рассмеялся, и на этот раз искренне.
       - Вроде того. Мы с ним добрые приятели, познакомились в свое время при довольно странных обстоятельствах. Я ему оказал некоторые услуги, помог советом, и с тех пор испытываю к нему теплые чувства, ибо еще древними справедливо замечено, что мы гораздо нежнее любим наших должников, нежели заимодавцев. Кстати сказать, он тоже поучаствовал в нашей драке против Морева, я, правда, сам плохо помню, уже вне разума был... Он даже свалился в пропасть, но уцелел каким-то чудом. А теперь мы случайно встретились на дороге, да вместе и на привал устроились. Он где-то переутомился и спит, а я свеж и созерцаю. Созерцал, вернее сказать, пока на меня не свалилось кое-что поприятнее, а именно ты и твоя звериная ватага! Еще отварчику?
       - Нет!
       - А зря, дорогой рыцарь Докари! Отвар моего приготовления зело полезен для воина и ученого, а попривыкнуть - так и вкусным покажется.
       - Я тебе верю, но - не надо! Я лучше водички попью. А это - странный человек... - юноша понизил голос почти до шёпота, - Снег, он нас точно не услышит?
       - Как бревно, не волнуйся. И что же в нем странного?
       - Гвоздик ведет себя по-особому, все время норовит встать между мною и твоим приятелем. Смотри: я пошел за веткой - Гвоздик переместился, я вернулся и сел - Гвоздик тут как тут. Он словно бы пытается быть мне щитом, а гвоздикову чутью верить можно. Он как бы и не боится - но предостерегает.
       Снег испытующе поглядел на своего воспитанника и одобрительно крякнул.
       - Уже кое-что. А ну-ка, Лин, вспомни, чему я тебя учил, окинь его глубинным взором, тем, постигающим...
       Лин-Докари ухмыльнулся и довольно небрежно повел в сторону спящего левой ладонью, ойкнул, сразу же подобрался и выставил обе руки, одновременно протараторив заклинание... Уже через пару мгновений он грянулся на четвереньки и оттуда пал ничком, желудок и суставы его сотрясали судороги. Лин застонал, в тщетных попытках погасить дикую боль и хотя бы вызвать очистительную рвоту...
       Старый рыцарь продолжал сидеть, как ни в чем не бывало, голос его был сух и безжалостен:
       - Разве этому я тебя учил? Воин, перед битвой ли, перед колдовством, должен быть осторожен, холоден, вкрадчив... А не со всей дури лезть вперед открытым горлом! Ты рыцарь, или ты раззява?
       - Ох... - Лин встал, наконец на четвереньки, замычал, задышал... - скорее второе! Точно раззява. Отстань, Гвоздик, дай мне помереть спокойно... со мною все хорошо... разве что в мозгах нехватка... Снег, пожалуйста, налей мне своего отварчику...
       - А! Оценил, наконец!
       - ...хочу одной гадостью другую сполоснуть... Вот это да! Ради такого зрелища стоило...
       Докари Та-Микол был гибким, сильным колдуном и в любом другом подобном случае беспечность его осталась бы без последствий, но здесь... Спящий толстяк оказался с ног до головы увешан вражескими для него проклятьями, очень гадкими, кошмарными, даже смертными, как успел заметить Лин колдовским зрением... Ни люди, ни демоны с такими проклятьями существовать просто не способны, а этот - преспокойно спит, совершенно ясно, что и сон его обычный, не насланный... Чтобы эти проклятья узреть, их надобно как бы коснуться, дотронуться до них собственной сущностью... Ну... Докари и дотронулся. Хорошо еще, что Снег, несмотря на всю свою показную суровость, был настороже и отвел от Лина большую часть удара...
       - Ох, хорош твой отварчик, дорогой Снег... ой, как у меня руки трясутся... Кто же его так?
       - А я откуда знаю? Ходил, бродил, небось, по лесам, по горам, собирал попутно, как грибы собирают... Лихие создания пытались с ним посчитаться, даже я со счета сбился, перебирая вериги его... Он тоже, знаешь ли, далеко не свят.
       - Да уж наверное! Вон как Гвоздик щетинится... Защитник ты мой бесхвостый!..
       - Продолжу. Сей пышный детина отнюдь не образец благочестия и добродетели, однако, это не мешает мне с ним прохладную дружбу водить. Более того, я и тебе сего не возбраняю, ибо негоже одному грешному человеку пыжиться и кичиться перед другим, особенно достоинствами своими. А вот про Зиэля - не вспоминай! Понял ли ты мой урок?
       - Не так, чтобы очень, но твой совет учту, даже не вполне его понимая.
       - Сего более чем достаточно.
       - Но сколько же силищи таится в этой туше???
       - Много. А может даже больше, чем ты думаешь, сударь Докари. Ты бы видел пропасть, в которую он грянулся. И вот - без видимых последствий.
       - И кто же он такой, откуда взялся?
       - Из мужичья. А зовут его Хвак.
      
       ХВАК
      
       Г Л А В А 1
      
       Хвак не помнил отца и мать,
       но, рожденный в Древнем Мире,
       был он плоть от плоти его,
       кровь от крови.
      
       Шел бродяга по весенней дороге, шел куда глаза глядят. Огромный, широкий, борода почти не растет, редковата на толстых щеках, простоволосый, ноги босы, все в цыпках, брюхо жирное - словно у отставного купца, либо кашевара обозного, мозоли в натруженных ладонях лошадиного копыта тверже, а глаза как у мальчишки: быстрые и живые, доверху наполненные испуганным любопытством, только и знает, что таращится по сторонам, всякой мелочи дивиться рад... Да он и в самом деле почти мальчик возрастом: сколько ему - лет семнадцать, восемнадцать было в ту пору?
       Широка имперская дорога, льется и льется себе - с запада на восток, с севера на юг, с юга на север: куда хочешь, туда и шагай. Предположим, на запад. А ежели надоест следить глазами каждый вечер, как уставшее за день солнце погружается в расплавленный окоем - дождись перепутья и сверни на другую дорогу, этой поперек: она тоже имперская, точно такая же ровная и широкая, и так же бесконечна в любой рукав. Империя огромна, попробуй, дойди до края!
       Но чтобы пресытиться именно созерцанием придорожных красот и попутными пределами, надобно долго путешествовать, не отвлекаясь всяким сорным бытом и неуемными потребностями вздорного человеческого естества, которые не могут не отвлекать: то жажда тебя одолеет, то голод приступит, а то и еще какая нужда припрет, включая сон и желание поговорить, пообщаться с себе подобными...
       Хвак жил недолго и жил в деревне, пусть и далеко от границ, но все одно - в беспробудной глухомани, кроме пахоты на каменистом поле мало чего видел все эти годы, окоем его разума был узок и неярок, слов на языке - немногим больше, чем зубов во рту; в прежней жизни все, кого он знал, считали его дураком и сорною травою, и про себя думали, и вслух это высказывали, да так часто, что Хвак понял сие намертво и никогда в том не сомневался. А был он не глупее людей, просто судьба ему почти ни в чем не благоволила до некоторого часа.
       Но случилось однажды - дело на пашне было, в середине весеннего дня - вдруг разогнул Хвак взмокшую спину, огляделся по сторонам...
       - Зачем он здесь? Почему несчастных волов изнуряет, упряжью опутав? Зачем почву терзает лемехом острым, ведь больно, небось, Матушке-Земле? Нет! Он больше не будет так делать, нет, не будет. А лучше он распряжет волов, пусть порадуются отдыху нежданному, пусть ветерок остудит им натертые бока; Хвак пригонит их в дом и поделится радостью от понятого со своей ненаглядной женой Кыской... И тогда они гораздо больше будут видеть друг друга, вместе думать о хлебе насущном, дышать, говорить и смеяться бок о бок... и будут они счастливы и веселы... много, много лет...
       Ан вышло иначе, нежели мечталось, и вот уже разбита в одночасье Хвакова семейная жизнь... да и вся остальная заодно... Убил он сгоряча и жену, и кузнеца, которых застал за непотребством в собственном доме. Был бы он невиновен и чист перед удельным судом, который правят чиновные люди именем Его Величества, да все-таки оробел розыска дожидаться, привык, что все его шпыняют, и один он во всем неправ получается. Встал и пошел по имперской дороге, без умысла и расчета, а просто... вдаль... Впереди лето, а лето здесь теплое, крыши над головой почти и не надобно. Авось и осенью не пропадет, всюду ведь люди живут, в любое время года...
       Оно, конечно, живут, да все по-разному. Кто дворянин, с пером в берете, а кто и простолюдин в обычном кожаном треухе - но каждый обитает вне собственного дома с покрытою головой. Ежели с непокрытой - стало быть, раб. Ежели с непокрытой, да без ошейника - значит, ничейный раб! Ничейный - стало быть, бери его себе, всяк встречный и поперечный! Конечно же, в имперском судебном уложении нет и никогда не было такого понятия: "ничейный", ибо, если ты раб - всяко имеешь принадлежность к определенному хозяину, согласно ошейнику, либо собственному объяснительному слову. А коли ты раб, да при этом не представляется возможным понять (без пристрастного дознания) - чьих владельцев ты раб - то назначается розыск, а до итогов оного сей шельмец объявляется беглым! В узилище его, на дознание и суд! Докажут, что беглый - хозяину не вернут, казнят на месте. Этими-то строгостями имперского суда и пользуются предприимчивые люди: выследил кого без шапки и ошейника, понял, что бесшапочный, "ничейный" - хвать такого - и к себе в неволю! Поди, пожалуйся - захватчику розыск и пеня, но тебя тотчас и казнят! Что лучше - на колу, или в ошейнике? То-то же. Самые отчаянные из беглых рабов дерзают шапки носить, по праву свободными притворяются... Худое счастье эдак-то поступать, короткое и очень уж дорого обходится! Скажем, взяли "на горячем" шайку молодцов с большой дороги, и по розыску дознались, что в той ватаге один дворянин, восемь простолюдинов, городских и деревенских, да двое - беглых, которые ошейники с себя спилили, а шапки надели. Дворянину, обычно, плаху, смердов на колья сажают, либо на суку вздергивают, а беглых обоих... Таких не казнят, нет... Таких прилюдно до смерти умучивают, да не за сутки, не за двое - по неделе и больше пытают...
       Случаются и ошибки. Поймут по розыску, что свободным человеком шапка утеряна, что разбоем и кражами не баловался, а ошейника не было никогда - постращают и отпустят, нагрузив долгом и пенею, в пользу имперской казны. Выяснят, что раб, что не беглый, но бродит без ошейника по хозяйской небрежности - раба в кнуты, для острастки, владельцу - пеня, да такая разорительная, что вдругорядь четырежды проверит...
       - А далеко ли шествуешь, добрый молодец?
       - А?..
       - Весь в пыли, говорю, бедолага, вон - губы как запеклись. Ах, сынок, сынок... Винца - не желаешь ли кружечку, на полдень грядущий? Угощаю! Бесплатно угощаю, от чистого сердца, жалеючи!
       Бесплатного угощения Хваку перепадало считанные случаи за все эти годы, да и то лишь по большим храмовым праздникам - как тут откажешься? Вино Хвак впервые отведал намедни - очень уж понравилось: от вина веселье! Предлагает почтенная, в годах, женщина, улыбается именно Хваку... Да, ему, ему - и головой в подтверждение трясет!
       - Ох, спасибо, почтенная госпожа! И впрямь жажда умучила: не по весне жара, вон как пажить-то зелень-то набирает, прям на глазах!
       - И я то же говорю. Муж мой в деревню пошел, за... ну, кое-каких припасов подсобрать, мы своим хозяйством недалече на хуторе живем. А я тут осталась, скарб сторожить, косточки на солнышке греть, садись туда, в телегу. Попей, отдохни.
       Дивно слышать Хваку такие сердечные речи! Принял он из рук хозяюшки Хавроши кувшинчик с вином, в ответ свое имя представил, робко сунул седалище в телегу, соломой покрытою - удобно, мягко...
       - Смотрю - ладони-то у тебя... иная подкова мягче... Из кузнецов?
       Хвак как фыркнет возмущенно в кувшин - аж брызги во все стороны, едва из телеги не выпрыгнул:
       - Ненавижу кузнецов! Они такие... такие!.. - и слезы навернулись на маленькие Хваковы глаза...
       - Ну и ладно, ладно, успокойся... Так, говоришь, не помнишь отца с матерью? Потише ворочайся, всю телегу мне разнесешь!.. Просто - говорю - мозоли у тебя тово... Допил? Кувшинчик верни, он еще понадобится.
       - Это от сохи да бороны, да от лопаты, да от кайла, чем камни на поле дробят... - Посмотрел Хвак на свои ладони - руки как руки, какие они еще могут быть у земледельца?
       - Что ж, славно, что ты трудолюб да трудознатец, очень хорошо... И вида богатырского...
       Приятно Хваку слышать про себя такие похвалы, и сразу вертится на языке вопрос, чтобы Хавроша, на него отвечая, продолжила бы свои одобрительные слова... Дескать, а почему - этакое хорошо? Но разомлел Хвак от вина, от солнышка, от соломы мягкой... Сейчас он спросит об этом, вот только глаза прижмурит на одно мгновение...
       - Ложись, ложись, детинушка, спи-засыпай...
       Ох, радостно и беззаботно в мягком отдыхать-полеживать, вот разве соломинка нос щекочет, дышать препятствует... А почему темно - только ведь полдень разгорелся? Разлепил Хвак веки - и впрямь темно, как ночью. Где он? Не встать, не сесть... Плечами повел - рукам что-то мешает... и ногам. Боги милосердные, да он связан, а рот словно тряпкой забит!
       И словно бы в ответ на его мычания - загорелся огонек, потом другой...
       Всюду каменные стены без окон, на стене светильник, да на полу еще один. Колышутся огоньки, холодно спине и боку - задувает откуда-то снизу. Двое человек над ним стоят, мужчина и женщина. А женщина-то - давешняя добрая собеседница Хавроша!
       - Лежи спокойно, Хвакушка! Был ты ничейным рабом, а стал нашим.
       - Как - рабом? Почему? Я ведь не раб! - Но вместо объясняющих слов у Хвака получается одно мычание, потому что рот залеплен какой-то смолой... или заклятьем?
       - Мычи, не мычи - все одно не выпустим, потому как иначе всем худо станет: и тебя на кол через побои высадят, и нам с Косматым убытки одни. Косматый - это мужика моего так зовут, вот он стоит. Немой, но свое дело туго знает. И слух у него острый, так что лежи до утра смирно, рот себе не рви пустыми криками... Слышишь, нет?
       Слышит Хвак, да нет никакой мочи смирно-то лежать, хочется освободиться от пут и объяснить госпоже Хавроше, что ошиблась она в нем, что напрасно обижает свободного человека, что не раб он вовсе...
       - Не слышит. С испугу, видать. Косматый, я пойду прилягу, а ты тоже - одним глазом спи, да другим присматривай. Вина больше не пей. Утром повезем.
       И опять замычал спеленатый Хвак, и вдруг затих. Ни с того, ни с сего мысль к нему в голову прошмыгнула, совершенно посторонняя: ну, а если бы и раб? Что же - раба можно обманывать, да опутывать? И так ведь рабу не сладко в неволе жить, так они еще и...
       - Отпусти меня, госпожа Хавроша, освободи, ну пожалуйста!
       - О, услышал, наконец, проснулся... Нечего мычать, до утра потерпишь. А на рассвете мы тебя в повозку, заклятьицем подуспокоим, сверху соломкой - и поехали! А там и побережье, а там и ладья... Видел когда-нибудь море?
       Хвак попытался стряхнуть смоляную тряпку со рта, опять замычал...
       - Значит, увидишь. За морем жить выпала тебе судьба, у хозяев у заморских, дальние земли и обычаи поглядишь. Жизнь - она всюду жизнь. Погоди, вспомнишь еще старую Хаврошу, вослед спасибо скажешь, за новую трудовую судьбу, за то, что от стражей спасла. Ох, боги, боги... Грехи наши тяжкие - да отпустите нам, недостойным... Приглядывай, Косматый, ой, что-то устала я за сегодня... Дай сюда баклагу! Нашел время!.. Точно не наклюкался? Смотри у меня!
       Хвак не мог, конечно же, знать, что попался он в лапы работорговцам, тем, что испокон веку, в обход имперским законам, промышляют вдоль больших дорог. Ремесло опасное, у имперских стражей на их счет указания и артикулы исчерпывающие: буде подлый торговец живым товаром пойман, да по розыску изобличен в незаконном промысле, то суд и расправу проводить над такими немедля, и сажать на кол заживо, но отнюдь не вдруг, а не иначе, нежели до того кожу с каждого изобличенного преступника содрав.
       Хавроша - наглая разбойница даже имя свое подлинное Хваку назвала, не побоялась - много лет возглавляла крупную шайку, отдавая имперским стражам то одного подручного, то другого... И стражам хорошо, ибо на каждой поимке видно, что не зря государев хлеб едят, и Хавроше неплохо, потому как сама до сих пор жива, силков имперских ни разу не отведав. А Косматого, напротив, удалось однажды отбить у правосудия, вернее - выкупить за большие деньги. Ох, за большие! Но Косматый отблагодарил, отработал, отслужил, да с лихвой. И предан Хавроше всей своей разбойничьей душою.
       Подрядилась Хавроша морским перекупщикам по весне дюжину рабов поставить - вот она дюжина, последнего пузана только что выловила! Даром что жирный, а работящий, эдакие мозолищи на руку не приклеишь ни смолой, ни заклятьем: проверяй, да щупай, да плати сполна. Одиннадцать на берегу давно ждут, в тайном подполе, а двенадцатый - ну никак в руки не давался! Хавроша уже подумывала раскошелиться: в город поехать, да на тайных торжищах выкупить недостающего у собратьев по промыслу... Оно и дорого, однако деваться некуда, коли обещала! Иные, кто без совести, в подобных случаях что делают: хвать первого попавшегося оборванца, принарядят колдовством - якобы здоров и не стар - да и сунут среди других, в надежде, что на берегу, в ночи и в тревоге, морским купцам некогда будет приглядываться... Нет, Хавроша печется о добром имени своем, в торговых делах не плутует! О, какого добыла! Болван болваном, но ведь - работящий! Руки-ноги-спина-голова - все целехонько, хоть с фонарем при солнце проверяй! А всего и расходов, что острый взгляд, да кувшинчик вина, да щепотка сонного зелья с наговором... И обязательно будет надобен подарочек богам! Кого уважить особо в случае сем, кто ей больше помог - Тигут, богиня Погоды, или Луа, богиня дорог? Тигут - покровительница ее ремесла, ей - особый почет, но ведь прямо по большой дороге удача пришла, прямо в руки! Хорошо, пусть так: для Луа - уточку, завтра же, а для Тигут... что-нибудь посущественнее, но по окончании дела. Вот и хорошо, вот и сладились... А Сулу, богиня Ночи, да ниспошлет ей освежающий сон!..
       Лежит Хвак на земляном полу, тонким слоем несвежей соломы устланном - сумел-таки перевернуться со спины на бок - глядит неустанно в дверь, за которой свободная жизнь, глаза таращит, благо светильник настенный не погашен и не прогорел, и словно ждет чего-то... А вдруг госпожа Хавроша сжалится над ним и отпустит? Да, подойдет к нему и скажет:
       - Я пошутила, дорогой Хвак! Разве может один человек другого на самом деле так обманывать? Нет, я не злобная и не жадная! Вставай, и иди себе, да благословят тебя боги! А до этого я тебя сытно покормлю! Проголодался, небось?
       Еще бы не проголодаться: когда он повстречался с Хаврошей - уже голоден был, а с той поры вон сколько времени прошло! Но вот только никто не идет его освобождать... Косматый, выдувший на ночь глядя почти полную баклагу вина, подстелил себе охапку соломы возле стены, да и повалился на нее, храпит... Не только Хвак, светильник настенный тоже проголодался, вот-вот угаснет... Да за что же они его так!? Силится Хвак замычать погромче, чтобы Косматого разбудить - а тот знай себе хрюкает! Немой, называется.
       Предусмотрительные разбойники-работорговцы по-своему позаботились о Хваке, о его телесном здоровье: смола на тряпке рот вяжет - а дышать почти не мешает, связан Хвак очень плотно, крепко, но бережно, правильнее бы сказать, - спеленат множеством тонких крепких веревочек, из ящерных жилок свитых. Это чтобы они равномерно по телу распределялись и не допускали застоя крови, как оно частенько от толстых пут случается: не то начнут покупатели пленника осматривать, ощупывать, да и нарекут калекой, на синяки с пролежнями глядя, цену до земли собьют. Даже пастухи перед тем, как торговаться с прасолами, втрое против обычного скотину берегут от неудобств и повреждений, а здесь товар куда капризнее! Оттого и веревочки со смолами дорогие, надежные.
       А светильник отчего-то не гаснет и не гаснет... вроде как и поярче стал... и мелькнуло что-то серенькое... Хвак поворочал шеею, сколько мог, скосил глаза - точно, зверек гхор прибежал, амбарный шныряла, крысиный соперник по промыслу и крысиный враг. Люди рассказывают, что гхоры никогда не живут отдельно от человека, а только всегда подле него, но при этом, в отличие от крыс, приручить их невозможно - сразу подыхают в неволе. Где гхоры победили - там нет крыс, и наоборот, да только людям почти без разницы: и те, и те грызут и портят все, что ни попадя, особенно охочи до зерна... Всюду они шныряют, везде плодятся, где человек обжился, вот только в западных землях и в столице сего зверька зовут чуть иначе: кхор, а не гхор. Но от перемены имени мало что меняется: всегда он грызун и вредитель. Что-то странное было в этом гхоре - Хвак немало их перетоптал на своем крестьянском веку, в сарае ловил да в подполе, еще когда своим хозяйством жил...
       Глаза у гхора обычно черные, иногда с отливом в красное, а здесь - ярко-синие! Подбежала тварюшка вплотную к Хвакову колену, тронула зубами веревочку - та и лопни! А гхор - Хвак неведомым образом понял, что зверек, скорее, гхорыня, а не гхор - скок обратно в полутемь, как и не было!
       Странно Хваку от этакого гхориного поведения, однако, смекнул, что неспроста сия жуть привиделась, и даже бы словно бы сквозь нее в груди сладкие воспоминания зашевелились: где-то он уже видел синеву этих глазок... и радовался ей великой радостью... Да вот только где? И вновь замычал было Хвак, но замер... смолк и прислушался... Дрыхнет Косматый. Хвак набрал в брюхо воздуху, сколько тенета позволили, поднатужился, напряг плечи - трик! трик! трик! - одна за другой витые узильные жилки стали лопаться, те, что Хвака опутывали со всех сторон. Хвак перевел дыхание и опять за свое! Вот уже левое плечо ходуном заходило, руку на волю вытягивая... Есть! И другая! А дальше с себя веревочную путаницу сбросить - проще некуда. Тряпку как можно скорее изо рта вынуть - ух, надоела! Сплюнул Хвак кисло-горькое, что в глотке накопилось, на ноги поднялся. Главное - дыхание задержать и стук сердечный умерить, не то проснется Косматый и вновь Хвака в силки загонит! Пока Хвак лежал на скудной соломе, сквозняк ему все время откуда-то сзади, из полутьмы поддувал, не иначе дыра. Хвак гребанул ручищей солому, чтобы смотреть не мешала - она и есть: широкая дыра в сарае каменном снизу проломлена! Да преогромная: на четвереньки встать - можно попробовать вылезти наружу. А что там снаружи, знать бы? Да хоть нафы с сахирами - хуже-то, небось, не будет! Трясутся колени у Хвака, ходуном от ужаса ходят, опять подогнул он их, встал на четвереньки и пополз к дыре! И точно: выпустил его сарай!
       Светало. Первым делом Хвак обернулся по сторонам. Он на каком-то дворе. Если отойти от угла сарая на два шага - виден дом. Как ни мало разбирался Хвак в посторонней жизни, а сразу смекнул, что в этакой избушке с просевшей по середке соломенной крышей, с разоренной печной трубой, жилья постоянного нет и быть не может, разве что кому в пути переночевать, да и то по теплу. Там, небось, и спит страшная Хавроша... Ч-что т-такое... Ф-ухх... все тихо, это во дворе лошадь стоя спит, пофыркивает, это которая его сюда привезла... А из сарая храп, ишь, какой заливистый... Бежать надо!
       Совладал Хвак со слабостью в напуганном теле, осторожно полез было через плетень, а тот и повалился бесшумно, сгнил давно весь... И очень даже хорошо, теперь скорее, скорее!.. По приметам ли, по запаху - но только Хвак и в сумерках почти сразу имперскую дорогу нашел, глянул направо, налево и почесал - только голые пятки засверкали - со всех сил в сторону, которая показалась ему обратною той, что к морю и к работорговцам ведет.
       Мчится Хвак, отдувается, босыми ножищами влажноватую с ночи дорожную пыль взбивает... Хочется ему оглянуться, да очень уж страшно: а ну как гонятся за ним по пятам Хавроша с Косматым??? Были бы у Хвака уши подлиннее - тотчас же прижал бы их к потной жирной спине, как грызун полевой...
       - За что она меня так!? - вновь вспыхнула во Хваке обида и пронзила насквозь, бегу мешая. И остановился Хвак, замер как вкопанный. - Что он плохого сделал ей и Косматому, почему они его как кабана связали? И продать за море хотели? И еще насмехались!
       Хвак не знал, что такое море, хотя и слышал от односельчан, что оно состоит из воды. Море - это что-то вроде огромного пруда, по другую сторону которого живут иные люди, с иным укладом и обычаем. Так ведь - чужие! Он и в своей-то деревне всю свою жизнь не знал, как угадать, чтобы по-доброму к соседям приладиться, а тут еще...
       От негодования даже слезы брызнули на жирные щеки! Хвак размазал их по лицу кулачищем, замычал громко-прегромко - не так, как с тряпкой во рту, а во всю глотку, словно бык, нетопырями искусанный - развернулся да и побежал обратно! Бежит Хвак, а в груди вместо страха словно пожар разгорается, ярость сердце так и печет! То ли рассвет все вокруг в розовый цвет окрасил, то ли это у Хвака от нетерпения и злости в глазах краснота! Убегал он скоро, а вернулся того проворнее! Еще издалека услышал, как визжит да бранится Хавроша - на Косматого, небось!.. Дескать, проспал и упустил...
       Хвак их слышит, но и они его мычание и топот учуяли, издалека же и рассмотрели, что пленник сбежавший в одиночку возвращается, стражей за собою не ведет... И то легче.
       Хвак на полном бегу как пнет уцелевший кусок плетня - так и полетели в стороны гнилые куски, а Хвак тем временем во двор ворвался - что-то такое гневно вопит, и самому не разобрать собственных слов! Хавроша с Косматым обрадоваться не успели воротившейся пропаже, но уже смекнули, что в сей миг благоразумнее испугаться, с тем и брызнули кто куда: Хавроша в сарай, а Косматый в избушку. Выхватил Хвак оглоблю из телеги, да с разбегу как шваркнет ею по избушке - треск на всю округу.
       - Выходи, Косматый, убивать буду! - Хвак почуял, что хлипка избушка, и вместо того, чтобы внутрь залезать, Косматого в темноте искать, перехватил оглоблю в обе руки - и давай тонкие стены рушить! Вот уже и бревно треснуло, и ставня разлетелась, и крыша дальше вниз начала проваливаться... Не выдержал Косматый, выпрыгнул в окно с кинжалом в руках, споткнулся о развороченный подоконник, да как раз бородатым рылом под Хваково брюхо, к ногам его брякнулся. Неспособно было Хваку оглоблею бить поверженного обидчика, так он его пинком! От этого единственного удара взлетел Косматый над землею на два локтя - а ведь дюжий, увесистый был мужичина - и грянулся без памяти, кинжал утеряв. Без дураков, без притворства лежит: кровь изо рта пузырится и глаза открыты, но зеницы под лоб закачаны. Хвак смотрит на Косматого сквозь красную пелену, что взор ему застлала - и как теперь с ним? Недвижного, что ли, добивать? А где...
       - Пощади меня, Хвакушка, пожалей меня, родненький! Я ведь тоже, как ты, сиротою в этот мир пришла, тоже рабского лиха вдоволь хлебнула. Пощади, убей меня сразу, не мучай старого человека, не отдавай стражам на поругание. От твоей руки, от богатырской, со всем смирением наказание приму. Коли виновата - за всех отвечу. Да благословят тебя Великие Боги, великодушный Хвак!
       Обернулся на причитания Хвак, вытаращил свои маленькие глазки и силится понять сущее: отчаявшись в сарае прятаться, прямо в навозной грязи стоит перед ним на коленях старуха-обидчица, злокозненная Хавроша, искореженные возрастом клешни к груди прижаты, а в костлявых трясущихся пальцах чепец, сама простоволоса, седые космы едва ли не в лужу опущены... Ишь, хнычет, причитает... А как вольного человека связывать да на рабство обрекать!.. Так бы и размозжил ей башку. Вот сейчас как даст ей!..
       Толстенная оглобля аж захрустела в побелевших пальцах - так-то захотелось Хваку решить все свои обиды одним ударом!..
       - Ага, расплакалась, коряга! А кабы я сам не высвободился, так, небось, и не почесалась бы! Продала бы ни за грош на чужбину! Вот как двину сейчас по макушке - тогда узнаешь!
       Замахнулся Хвак... Не идут руки вниз, хоть ты что делай! И не в колдовстве, не в порче загвоздка... Ну нет у него такой души и сердца - мозжить беззащитную голову... Вот если бы в драке, при горячем рассудке...
       - Как пожелаешь, так и приму, справедливый и могучий Хвак! - Словно бы затылком чует его замешательство старая Хавроша, видит, глаз от земли не поднимая. - А только так скажу: от твоей богатырской руки, от твоего справедливого гнева - смерть куда слаще, нежели от этих... подлых горулей государевых... Бей, не жалей, не смотри, что женщина. Коли вина моя, то и ответ мне держать, весь до донышка, перед людьми и богами.
       Голова кругом у Хвака от противоположных желаний да помыслов, а гнев-то уже повыветрился из сердца. Выбросил он оглоблю далеко в сторону, отвернулся от Хавроши, от Косматого, от телеги со смирной лошадкой, да и пошел прочь с разоренного двора... Не успел и за плетень как следует ушагать - старуха вослед бежит, задыхается и крякает чегой-то.
       - Чего надо? - Насупился Хвак, смотрит с подозрением на Хаврошу, а та знай, себе, до земли ему поклоны кладет! Потом выпрямилась и смотрит на него, как на светлейшего из богов, а слезы в два ручья так и льются по морщинистым щекам!
       - Ты меня пощадил, великодушный Хвак! Ты лучший из людей, кого я за всю жизнь свою окаянную и долгую видела: виноватую - помиловал. На прощение даже не надеюсь, но... Денег хочу тебе дать, чтобы в походе сытнее тебе и уютнее было. Куда путь-то держишь? Может, подсказать чего смогу? Люди - на то и созданы богами, чтобы помогать друг другу, держаться вместе против невзгод и лихостей. Да только вот живем во грехе и забываем святые заветы.
       - Не надо ничего, уж и без подсказок дойду. - Совестно Хваку признаваться, что идет - а сам и не знает, куда и зачем.
       Причитает старуха, приседает в поклонах, а тем временем кошель Хваку сует, шнурок раздернула, чтобы видно было: серебра полно в кошеле том, не только медь. Столь великих денег Хвак отродясь в руках не держал, стыдноватым ему кажется - не заработанное брать, он от себя кошель отпихивает, ан старуха не поддается и всучила-таки.
       - Возьми, возьми! Во-от... Теперь ладно будет, в дороге-то... Погоди, вот еще что!
       Смотрит Хвак - старуха шарит по всем своим тряпкам, по карманам, да за поясом, найти никак не может...
       - Чего ждать?
       - Погоди, погоди, Хвакушка... Коли ты ко мне с добром, то и я... Вот незадача! Оберег, оберег у меня в сумке. Оберег хочу тебе подарить, он тебя от всяких лиходейств пренадежно защитит, от колдовства, от коварства людского. Люди-то нынче - знаешь, каковы, разве что обликом не звери и не демоны... Постой здесь, я рысью, туда и обратно. Или еще того лучше, пойдем вернемся, а пока беседуем, я оберег поищу... Сделай милость, уважь старуху!
       Ну-к... ладно. Все одно спешить Хваку некуда, а оберег - штука в хозяйстве полезная: у них в деревне у тиуна оберег был, так тот над ним трясся больше чем над детьми...
       - Вот он, родименький! Ты, Хвакушка, не смотри, что неказист, а пользы он много тебе принесет. Сейчас я его прощупаю, да чуток подколдую, чтобы в полной силе надолго был... Я быстро, моргнуть не успеешь!
       Старуха, перед тем как над серым камешком колдовать, достала воды из колодца, наполнила кувшин, да и похлебала из кувшина, жажду утолила... Хвак - делать нечего - оглядывается, на утреннее небо смотрит, пузо почесывает, задницу... Тоже пить захотелось, он без спросу кувшинчик взял, что перед самым носом у него на камешке стоял - ишь, аж запотел весь от студеной воды колодезной... Хлюп, хлюп - опустел кувшинчик.
       - Ой, спаситель ты мой!.. Прям и не знаю: как взмолиться, как упросить тебя, сударя моего!..
       - Чего тебе?
       - Не вели казнить дурную бабку, но дозволь мне отвлечься на единый миг, бедняге Косматому помощь оказать! Ведь - тоже ведь живая душа, я с ним столько лет бок о бок... Ведь это я виновата, не он!
       - Ну и чего?
       - Да - чего - над ребрышками его похлопочу, целебным наговором помогу, да мазью натру... А там как раз и оберег настоится, в силу войдет. Дозволь, Хвакушка, так-то мне горестно в душе: ведь через меня хорошие люди пострадали, что ты, что Косматый!..
       Смотрит Хвак на разбойную харю Косматого и с большим трудом ему верится, что этакая - хорошему человеку принадлежит... А тот по-прежнему без памяти валяется, дышит, но уж не храпит, а хрипит. И правда ведь насчет Косматого: не он главный, пострадал через свою хозяйку, Хаврошу, но она собственной вины не отвергает, наоборот, через себя - другого выгораживает, пусть и такого... Косматого...
       - Ну, ладно. Только быстро, а то я уже взмок весь на солнцепеке сиднем сидеть. Да и в дорогу пора.
       - Быстро, я очень скоренько, моргнуть не успеешь, Хвак ты мой дорогой! И верно ведь говорят: мир не без добрых людей! А уж я искуплю... замолю...
       Зацепил Хвак сенца пучок посвежее, лошадке протянул - та губами и потянулась. Смотрит на Хвака благодарным взором, но не нагличает, добавки не просит, только вздыхает... День хорош занялся, облака не густы, дождя не копят, воздух теплый, но свежий и душистый... Хвак постоял, постоял, послушал нудное бабкино бубнение, да и присел на край телеги... да и опять сунул широченное свое седалище поглубже в солому, чтобы мягче было... "бу-бу-бу", "бу-бу-бу", ой, что-то разморило его с колодезной воды, прямо на голодный желудок... У... у... ууу-ха-хаа... потягушеньки...
       Очнулся Хвак в темноте. Повел плечами - стеснены, глаза - ничего не видят, ноги - тяжесть в ногах и тоже стянуты чем-то... Боги милосердные - да он в цепях! И во рту знакомая горечь! Хвак попытался крикнуть - изо рта одно только мычание, так и есть: смоляными тряпками рот набит. И снова, как в тот, в первый раз, огонек загорелся... Это свечка у Косматого в руках... Стало быть, вылечила Хавроша Косматого.
       - Никак, очухался, гаденыш? - А это Хавроша прокрякала, Хвак тотчас признал хриплый и визгливый Хаврошин голос. Только почему-то нет в нем доброты, ни материнской, ни какой иной.
       - И как это ему, борову, удается? Заклятие, вроде, крепко посажено...
       Силится Хвак голову повернуть, но Хавроша сама показалась из-за края зрения, наклонилась к Хваку да как начнет его хлестать по щекам! Тетка Хавроша на тело оплывшая, в молодости, видать, дородная была, руки же у нее худые и костлявые - больно бьет!
       - Мало того, что меня в убыток едва не ввел, так еще и Косматому ребра сокрушил! Не будь у меня запаса целебного - месяц бы Косматому валяться, - и что тогда? Куда мне без него? И Косматый мой тоже хорош: уж если ты пьянь - с древности известна мудрость сия - обязательно влипнешь в дерьмо обеими ногами по самое рыло!.. Но с ним я позже поговорю. А ты, жирный... Болван! Дубина! Раб! Скот! Вот тебе еще! На тебе! Кабы не купцы - я бы тебе самолично губы с ушами пообрывала! Ишь, сбежать он наладился! И ведь едва не ушел! Как бы я сейчас людям в глаза смотрела??? Н-на тебе за это! Не-ет, мил-дружок, от Хавроши не убежишь, я вас таких тысячами считала! Вон вас сколько лежит - вся дюжина, все до единого на месте, никто не убёг.
       Выпрямилась Хавроша, подбоченилась - и уже Косматому:
       - А ты чего встал, мычало запойное? Ночи ныне коротки, думать некогда! Зови Шныря с Горулей сюда, в подпол, да выволакивайте наверх всю дюжину, грузите товар, везите к пристани. Да чтобы тихо!
       Захотелось Хваку заплакать, но слез уж не было. И снова никак ему в голову не вместить:
       - Да что же это такое? Она ведь совсем не такая, как односельчане, он ведь ей... Она ведь плакала! Не вместе ли с Хаврошей простили они друг друга, взаимные обиды позабыв? Ему ничего от нее не надо было, она ведь сама денег ему дала, догнала и прямо за пазуху кошель сунула! И оберег сулила! И обманула! За что же она его обманула? Разве он ей плохого желал? Да как же такое может быть-то? Он ведь через то и деревню покинул, чтобы жизнь заново начать, чтобы с иными людьми знаться и дружить, а здесь и прежнего хуже!
       А Косматый с помощниками тем временем не зевал: сначала какие-то длинные свертки унесли - других плененных, судя по всему, потом поднатужились и - трое одного, спотыкаясь, мешая один другому - Хвака поволокли из подпола, сгрузили на телегу, самым крайним, сверху соломой притрусили, как давеча, еще в первое пленение, Хавроша и обещала, на солому - жердей охапку, якобы жерди везут. Силится Хвак замычать, да столько тряпок во рту напихано, что иная муха громче жужжит...
       Слышит Хвак - опять бу-бу-бу, на несколько голосов, из них один женский, Хаврошин... Смеется старуха.
       Голоса приблизились - и вот уже выковырнули Хвака из телеги, опутанного поставили в ряд, среди таких же, как он, пленников. Все бодрствуют, все глазами лупают - веревками и наговорами опутаны, рты заткнуты. А купцы разбойные вдоль ряда ходят, факелы да светильники вплотную суют, едва не до ожога, изъяны высматривают. Ну точно, как на скотном дворе!
       - Нет, этого брать - себе убыток. Сама посуди, почтенная Хавроша - он ведь один более тургуна с цуцырем нажрет: экое брюхо!
       - Что значит - нажрет? Сколько дадите под рыло, тем и сыт будет! Даже и слушать не желаю. Берите - вот и весь сказ.
       - Ну и не слушай, а только по такой цене такую прожорливую тушу - нет.
       - Э-э, вот и видно, что не зря тебя Сапогом кличут: одна кожа, а души и нет внутри, только вонь. Морда твоя бесстыжая, вот что я тебе скажу! Да ты хоть знаешь, какими трудами товар нынче добывается? Да ты хоть головой когда думал в своем ремесле???
       - Тихо ты, старая крыса! Зачем сразу орать-то? Ты еще в рожок погуди, стражей примани! Я-то как раз думаю, я всю жизнь тружусь и всю жизнь думаю, не менее твоего, а подумав - говорю...
       Хавроша умерила голос, но продолжила гнуть свое, понимая, что только напором и наглостью можно сломить чужую наглость.
       - Ты на брюхо евонное не гляди, умник, ты на руку его глянь, на одну и на другую... Нет, ты глянь, рот не вороти! Видел? У весельных рабов на галерах таких мозолей не бывает! Бери, да еще приплати за него половину от обычного - мы и тогда только-только квит на квит сочтемся, совершенно для меня без прибыли!..
       Рядились и спорили торговцы рабами жарко, однако шустро, ибо собственная шкура - она еще подороже денег, а ремесло у них тяжелое: смерть всегда рядышком бродит, да премучительная!.. Сторговались, наконец.
       А вся торговля шла на самом краю речной воды, в тайном месте, на мыске, на заброшенной пристани в приморском устье реки Балуф, каковую пристань торговцы и покупатели заранее наметили, задолго до этого уговорились, чтобы в условленную ночь прибыть туда с двух сторон, дело сделать ко взаимной выгоде - и разбежаться по надежным укрывищам, подальше от имперских властей. Ветерок с севера, морем пахнет вовсю, вода не сказать чтобы очень соленая, но уже и не пресная: даже звери подводные морские не отстали от ладьи, а рядом кружатся, плещутся где-то внизу, местную рыбную мелочь подъедают, в ожидании подачек от человеков. Звери - они хоть и не люди, но тоже по-своему умные, что морские, что горные, что гхоры, что акулы с горулями: где человек скопился - там непременно легкая пожива объявляется, главное - не прозевать... Ладья ходкая, парусов много, палуба вровень с пристанью, почти впритирку стоит, одним прыжком переместиться можно с палубы на пристань, или обратно, однако трап над водою подстелен широкий, дабы не было при погрузке случайностей и потерь. Как только Хавроша деньги за очередную голову пересчитала - так сразу Косматый, по ее знаку, слуге покупателя конец веревки передает, а тот купленного раба на ладью переводит. Потом возвращается - и опять то же самое, и так должно быть до конца сделки. Дошла и до Хвака очередь - последним стоял - только вместо веревки за цепь Косматый держится, прежние вервия для Хвака непрочными оказались.
       Взмолился Хвак, замычал безнадежно:
       - Добрая госпожа Хавроша, пощади! Матушка Хавроша, не продавай!.. - Да только Хавроша уже монеты пересчитывает, за него полученные, в кошель пересыпает...
       И Хвак совсем уже взором поник, но тут - мельк перед факелом - птер на столбике усаживается, чайка морская. Уселась, смотрит на Хвака, а глаза у нее синевой светятся сквозь ночную тьму. И чуется Хваку, что чайка точнехонько на него смотрит, и вроде бы недовольна! Сердитый такой взгляд! Как у той гхорыни...
       И ровно в этот миг передал Косматый конец толстой цепи, которою Хвак был обмотан, в чужие руки. Дернулась цепь, натянулась: "пошли!" - дескать...
       Хвак просеменил два шага - нет!!! Уперся толстыми пятками в деревянный настил - и ни с места. Человек, который из купцов заморских, сильнее за цепь потянул, но тут уж Хвак не на шутку встрепенулся, взора от чайки не отводя: растопырил ноги, насколько путы позволили, навалился задницей в обратную сторону, а сам опять, как прошлой ночью в сарае, надулся изо всех сил, живот и плечи напряг - аж стон из ноздрей!...
       Дзын-нг! - Лопнула цепь! До последнего мига не верилось Хваку, что он и с кованым железом совладает голыми руками - ан получилось! И словно неведомые крылья подхватили Хвакову душу: у-у-уох! - в небеса! И-и-иэх! - обратно, в зыбкую тьму, где эти... которые пленить его хотели... в рабство забрать!
       Освобожденною десницей выковырнул Хвак изо рта смоляную тряпку - выбросил подальше во тьму, а другою остаток цепи с шеи снял... и тоже размахнулся, чтобы выбросить... А в обрывке том локтя три с половиною...
       Если и была на Хваке сонная одурь, заклятиями вызванная, то вся соскочила и улетучилась от яростного восторга: у разбойника, что собирался его уводить, полголовы как не бывало, даже вскрикнуть не успел - хороша цепь, тяжела в ударе! Ах, и ты еще!?.. Н-на! Главное, сударыню чайку не зацепить...
       Но чайка уже исчезла с пристани, оставив Хвака одного посреди опешивших врагов...
       И все-таки, разбойники были привычны к неожиданностям - что морские, что сухопутные - повыхватывали кистени и кинжалы, надеясь вшестером против одного справиться! Было их изначально девять на пристани: от продавцов Хавроша с Косматым и трое подручных, а от покупателей помощник кормчего Сапог с тремя подручными: все честно и вровень, чтобы никому не искушаться численным перевесом. Понятное дело, что на борту ладьи еще люди таились, вполне возможно, что и у Хавроши там, во тьме, подмога ждет, но в миг торговли - все по издревле заведенному порядку: долгими годами проверено, многими сделками испытано...
       Двоих разбойников Хвак сходу насмерть поверг, Хавроша бойцом не считалась, а оставшиеся шестеро хоть и струсили от неожиданного кровопролития, но умеренно, ибо увидели, что нет здесь засады ни с чьей стороны, а только непредвиденные осложнения. Один разбойник, из морских покупателей, даже меч из-за спины выхватил, да только не помог ему меч - так и вылетели мозги из разбитой башки, прямо в темные воды Балуфа, а за мозгами и труп туда свалился, на радость вечно голодным приживалам, что через все воды моряков сопровождают. Рычит Хвак, выкрикивает невнятное, душа звенит, голова кругом, а глаза уже сами выцеливают Хаврошу - вон она, за спинами прячется!
       У Хавроши тоже ум в смятении - только что ведь так все хорошо было... Нет, нет, ох, нет! Боги милосердные! За что же вы так!.. Первая из всех почуяла Хавроша, что рухнула бесповоротно торговая ночь, не справиться им с этим болваном стоеросовым!.. Некому справляться... Косматый!!!
       Косматого разъяренный Хвак не просто наземь сшиб, а еще топтать принялся, успевая при этом от оставшихся двоих намотанной на левую руку цепью отмахиваться! Только сейчас Хаврошу по-настоящему ужас прошиб, и она, уже не вполне понимая, что делает, ринулась по трапу туда, на ладью...
       - Измена! Тревога! Бежим!
       На такие слова разбойники привыкли немедля отзываться, тем более, что за ними очевидная правда.
       - Трап втянуть, весла мочи! Ходу!
       Пока Хвак Косматого дотаптывал, да двоих оставшихся добивал, торговая ладья локтей на двадцать от пристани отойти успела: кто отстал, тот не допрыгнет!
       А только некому на пристани догонять, да впрыгивать, кроме Хвака, ибо разбойников никого в живых не осталось, ни с той, ни с другой торговой стороны, стражей в ту ночь тоже поблизости не случилось... Кормчий на ладье был хладнокровен, отсутствие засады со стороны стражей имперских отметил, взором и разумом, стало быть, следует оглядеться и подумать.
       - Весла суши!
       Тишина вернулась в этот кусочек пространства. Разумеется, это была живая тишина, не из тех, что обитают на дне морском или в склепах: мачты поскрипывают, воды плещут, птеры во тьме перекрикиваются, бродяга с цепью там, на пристани, чего-то там хрипит и цепью грозится, на крови поскальзываясь... А в остальном - ночь, спокойствие... Самое время понять будущее после неудавшейся сделки... А почему, собственно говоря, - неудавшейся???
       Быстрая мыслями Хавроша все поняла еще быстрее разбойничьего кормчего.
       Вот она - грозная, хитрая, умная, всеми уважаемая Хавроша - стоит на борту чужой полупиратской ладьи, одна, без помощников и слуг... Без Косматого... У купцов убыток: четыре человека погибли, да один раб вырвался, остальные одиннадцать в трюмах. То есть, не полный убыток. У нее, у Хавроши, тоже четверо погибли, да этот ублюдок сбежал - вон он, цуцырем на досках скачет, ей грозится!.. Деньги за всю дюжину сполна получены - деньги при ней. Это хорошо...
       Ледяной мрак проник в Хаврошино сердце почти сразу, вслед за быстрыми думами: деньги-то при ней, да сама-то она - при купцах. Как только они почуют сие положение вещей, так и... Убытки-то им нужно восполнять? Скорее всего, даже в рабыни ее не возьмут, кому она такая старая нужна? Разве только смилостивятся над нею, в счет старой дружбы и с надеждою на дальнейшее... Нет, конечно, такие глупости нет смысла даже и обдумывать... Сама бы она - колебалась бы на их месте? Дала бы себя обдурить пустыми обещаниями? То-то же. Вон уже - шепчутся... Тяжела мошна, без малого - мешок, а не кошель, если как следует шнур на руку намотать, авось и не развяжется сразу?
       - Эй! Хвак! Хвак! Слышишь меня? Это я, Хавроша!
       - А, гадина! Вон ты где! Что, взяла??? А ну, иди сюда! Оберег, да??? Я тебе этот оберег...
       - Хвак, а Хвак! Послушай меня! - голос Хавроши чудесным образом преобразился из хриплого крякания в певучий зов, молодой, звонкий и сильный, таким заколдованные статуи в храмах созывают со всей округи прихожан на моления... Хавроша, видимо, решилась использовать напоследок все свои тайные умения, уже не стесняясь тем, что громкий зов ее может привлечь там, на суше, чье-то нежелательное внимание. А куда его дальше беречь, кого теперь бояться?
       Хвак услышал и примолк от неожиданности и удивления. Он подошел поближе к краю пристани, стараясь выбрать место посуше, чтобы ноги не скользили по крови и прочим остаткам растерзанной человеческой плоти.
       - Это ты мне? Ну, чего?
       - Слушай же, Хвак...
       - Да, чего тебе? Опять обмануть захотела? Нет уж! Я теперь...
       - Хвак! Это твое подлинное имя? - Хавроша запнулась, сбилась с голоса на миг и продолжила, не дожидаясь ответа на свой вопрос. - Да и вряд ли столь явный болван как ты способен схитрить. Это твое имя. Имя того, кто в одночасье разрушил всю жизнь мою, лишив любви, судьбы и счастья! И всей силою, во мне оставшейся, всей ненавистью, что рождена во мне, всеми мольбами своими, всей сущностью, всей душой проклинаю тебя смертным проклятием, сущность и душу без остатка отдавая богам взамен этого моего проклятья! Будь проклят!!!
       Огромный кошель в ее руках был почти на треть заполнен, да сплошь золотыми монетами, которые куда как тяжелее и ценнее серебра, хищные руки Хавроши крупно дрожали, и не только от злобы и предсмертного ужаса: держать на весу этот кошель стоило больших усилий. Шнурок, плотно стянувший кожаные края, был намертво обмотан вокруг Хаврошиной десницы, а остаточная петля надета для верности на большой палец. Если не набирать воздуху в грудь, а просто прыгнуть, зажав покрепче юбку между колен, дабы не раздулась и не захватила воздуха, то можно будет захлебнуться, уйдя на дно раньше, чем эти зубастые твари сообразят в чем дело и дотянутся до нее... Всю свою жизнь, с самого детства, Хавроша боялась участи быть заживо съеденной - не важно кем - зверями или демонами, и вот надо же... Хавроша успела высчитать про себя, что старый негодяй Петлявый, кормчий на ладье, получив от нее деньги по доброй воле, мог бы оказать ей милость и просто зарезать, перед тем, как выбросить за борт, но тогда денежки достанутся ему... О, нет! А если деньги выбросить, а самой остаться... Тоже нет, эти люди ей хорошо знакомы, легче быть съеденной. И Хавроша решилась: проговорив до конца смертное проклятие, она подошла к борту, к заранее намеченной приступочке, и уже ни на кого не оглядываясь и ни на что не отвлекаясь, шагнула за борт, бормоча безнадежные молитвы богам, которым она и так отдала, только что, все, что в ней было заветного, уповая на тяжесть мешка и посмертное везение. Но внизу ее уже ждали...
       Хаврошины крики долетели до Хвака и впились ему в уши, в глаза, в жирную грудь... Вроде бы она еще чего-то там кричала... или визжала... Ничего больше не слышно. Хвак захватил в себя дыхания побольше и замер, внимая... Хваку было слышно, как скрипят весла в уключинах, и хотя звуки эти были ему незнакомы, но он слышал, как стихают они, теряются среди плеска волн... Уплыли, стало быть. И гнева больше нет, разве что рот горит и в груди что-то ноет... И пониже, в брюхе... Вот чего Хвак отродясь не умел - так это колдовать, потому что все вокруг, односельчане его, во главе с женой Кыской, говорили, что не для его разума сие, что его заклятиям и наговорам учить - только время терять... Ну, что поделать, такова судьба ему выпала, ну и ладно, и получше Хвака люди безо всякого колдовства живут, подумаешь... Однако было в Хваке странное чутье: вот, например, он твердо понимал, что обидчицы Хавроши нет более в живых, стало быть и гневаться больше не на кого. А Косматый - вон кишки раздавлены, нет больше Косматого. Хвак подошел и пинками погнал окровавленную тушу к краю пристани - бульк! Ого! Там, в воде, оказывается, какие-то твари обитают, да огромные! Лучше здесь не поскальзываться... Хвак поспешно отбежал вглубь пристани. Надо бы и остальных в воду, все лучше, чем на досках сгниют... Шапку! Вот правильно люди говорят про него - дурак! На Косматом шапка - ох, красивая сидела, с зеленым верхом! Все, была да сплыла, назад уж не выловишь! Хвак начал осторожно обходить поле битвы, в почти полной темноте, скупо подсвеченной ущербною луной. Есть какая-то... На ощупь - сухая. И сапоги. Да, да, точно, сапоги! У Хвака никогда в жизни не было обуви красивее зимних чуней, из соломы связанных, а он так мечтал о сапогах! Чтобы с отворотами, да по бокам красивые кисточки!.. Как у тиунова сына... Эх, не вовремя Косматого сбросил! Верно говорят, что дурак - а все равно обидно. Хвак сызнова взялся тела ворочать, сапоги с каждого снимать... Набралось четыре пары, остальные, вместе с владельцами, в воду попадали. Захватил Хвак под мышку все добытое, отнес на берег и - примерять! Да только не улыбнулась ему удача, все четыре пары малы ему оказались! Ах, вот ведь жалко! А шапка - ничего, впору ему пришлась... уши только натирает.
       И опять Хвак спохватился, когда уже поздно было сожалеть о содеянном: сначала он все тела и все вещи в воду побросал, а потом уже смекнул, что следовало обыскать мешки, пояса и карманы! Придется немного погодить с мечтой о сапогах, но зато он теперь знает, чего ему хочется. Хвак потрогал десницею грудь, почесал пониже. Как-то так нехорошо ему... Он эдак не хочет... Что-то неправильное в нем, от чего надобно избавиться безо всякого промедления. Поморщился Хвак, вновь взялся растирать брюхо и грудь. В животе громко заурчало... А-а! Хвак шлепнул себя ладонью в живот и покаянно вздохнул: все понятно, ведь он уже скоро третьи сутки натощак живет! Есть хочется, почти как после пахотного дня! Что ж, надо идти куда-нибудь, на пропитание добывать. И на сапоги, и на кушак, а лучше на пояс! И станет тогда Хваку сытно и хорошо, и начнется счастливая жизнь, не хуже той, что раньше в деревне была.
      
      
       Г Л А В А 2
      
      
       Верти не верти - а непонятно!
       Хвак хватил себя по лбу шуйцей, стиснутой в потный кулачище, и аж застонал, но не от боли - от обиды горькой, от негодования на собственную глупость: он денежку себе нашел, крупную, белого железа, то есть - серебряную но, вот, сколько в ней силы - не знает!
       На серебряной монете четкими рунами выбито: кругель!.. Да только неграмотен Хвак, и до сего дня столь внушительных денег руками не щупывал.
       "Вернее всего - кругель", - подумал Хвак и аж задохнулся от столь дерзкого предположения! Он знал про злато и серебро, даже видел... Злато собственными глазами наблюдал, когда Хавроша в кошель кругляши укладывала. При свете факелов трудно было различить, чем злато от серебра и меди отличается, вроде - потемнее того и другого, но он слышал, как они там ругались на пристани, подозревая друг друга в фальши и подменах... Золото обсуждали. Этот кругляш - явно серебряный, серебро Хвак встречал, и не раз: та же и Кыска в приданом сережки серебряные имела, когда замуж за него пошла... Вот бы это был кругель! У них в деревне на кругель что хочешь можно купить. Сам-то Хвак не участвовал в столь высокой торговле, но любил слушать байки да сказки, в которых постоянно речь шла о злате, о серебре, о каменьях волшебных и каменьях самоцветных... А в сплетнях - Кыска большая была охотница до деревенских сплетен - о злате и серебре... Чаще о серебре.
       Видимо кто-то, во время лихих событий на пристани, сию монету обронил, а Хвак, вот, ее нашел...
       ? - Эх, - в который уже раз подумал Хвак, - надо было сперва обыскать все пояса и карманы, не только сапоги с шапками смотреть, а потом уже в воду сбрасывать! Деньги - это такая штука, что лучше любых шапок, за деньги все что угодно купить можно - все люди так говорят, и Кыска, и соседка Туфа, и тиун, и этот... - Хваку вспомнился кузнец Клещ и он с досады так притопнул пяткой в землю, что ушибся - по камню попал. Ну не хочет он его помнить, а мысли сами... Хватит ли кругеля в этих краях, чтобы купить сапоги? Наверное хватит, в деревне бы точно хватило, да и не на одну пару... и еще осталось бы... А поесть? Парочку бы сушеных ящериц... хлеба побольше... похлебку... овсяную... с жирком чтобы...
       Хвак улыбнулся своим мыслям, сглотнул. Кошель, Хаврошин подарок, она же и отняла, а своего у него отродясь не было, в карманах порток ненадежно ценности держать, протерлись карманы... Придется в кулаке. А остатки - за пазуху, в карманец, но это потом. А еще потом - собственный кошель заимеет.
       - Сапоги тебе? Гм... - сапожник Шмель острым взглядом обстучал с головы до ног толстяка, вошедшего к нему в лавку... Здоровенный малый, а вроде как чего-то боится, ишь как пыхтит, глазками мургает, смирный... Может, кругель фальшивый?
       - Позволь на денежку взглянуть?
       Монета правильная, без фальши, без изъянов. Ну, так оно и главное для успешной торговли, а откуда взядена - это большого чужого ума дела, пусть стражи ищут и думают, если им надобно, это им по службе положено.
       - Тебе одну пару?
       - Угу.
       - Или две, все-таки?
       - Одну. - Лоб и затылок Хвака покрылись счастливым потом, он стал озираться, небрежно шарить взглядом по стенам и полкам, забитым всяческой рухлядью, только чтобы ненароком не выдать охватившей его радости. Выяснилось важное: именно кругель ему достался, и он теперь при деньгах. Одну пару он купит и ее же наденет, а на остальное поест как следует. Опять брюхо заурчало - нечего потерпит, уже недолго.
       Тем временем, сапожник отпихнул ногою насиженную за утро табуретку, чтобы не мешала бегать по крохотному пространству избы, очистил верстак от одних предметов и уставил другими. Все это под воркотню, с помощью которой он привык за долгие годы сводить знакомство с новыми заказчиками... Не молча же им сидеть! А так, глядишь - он язык почесал, ему что-то новое поведали... И прибыток, и не скучно.
       - Тебе попроще, или как у сударей?
       - Чего?
       - Ну... выходная обувка, или так, грязь месить?
       - Да чтобы по дороге не босиком. Не надо мне никаких этаких, давай, чтобы прочные были и дешевые.
       - Понятно. Ладно, твою ногу я видел, и одну, и другую, заготовки у меня есть, шило вот оно, дратва - вот она... и гвоздики на подметки... Голенища помягче, аль поплотнее?
       Хвак затруднился с ответом и просто кивнул, в надежде, что сапожник сам поймет кивок лучшим образом.
       Тесна была конурка ремесленника, толком и не повернуться. А живет, судя по его словам, почему-то в другом месте, не здесь. Ну, так ведь и Хвак не в горнице у себя урожай выращивал...
       Пахло мертвыми кожами, почему-то дегтем... Все пространство лавки - она же и мастерская - было сплошь завалено предметами, большинству из которых он, Хвак, и названий-то не ведал. Темновато здесь... и дыханию вроде как тесно. То ли дело у него на пашне: воздух, простор... Нет. Никогда больше не вернется он к пахоте, коли обещал. А кому он этакое обещал? - Да самому себе! И разве есть клятва прочнее!?
       - Хорошо. Ты... это... чего столбом стоять? Свет мне застишь. Вон, сядь вон туда, отдохни. Тулка! Воды принеси господину прохожему! И мне заодно... Во-от... На, попей покуда, а я мигом...
       Сапожник вздрогнул - аж вода из кувшина выскочила - настолько лютым вдруг стал взгляд у толстяка! А такой простяга с виду! Неужели на татя нарвался? Ох, никогда нельзя бдительности-то терять!
       - А-а, пресветлый господин, прощеньица просим! Тулка! Сдачу принеси! Быстрее!..
       Хромая припадочная сестра сапожника ни на что не годилась, кроме как на посылках служить, да деньги стеречь. Зато в главном, в денежном сбережении, Тулке можно верить как себе самому - цепкая, памятливая, считает лучше иного жреца! Принесла сдачу и, повинуясь тревожному знаку старшего брата убралась прочь, да не просто так, а с толком... Деревня Корчаги невелика, бежать недалеко...
       - ...Вот, господин... Как прикажешь тебя величать?
       - Ну... Хвак. А чего?
       - Пресветлый господин Хвак! Полукругель, два больших медяка, медяк... и полумедяк, и еще один - вся сдача до пылинки! А уж сапоги выйдут - не сомневайся: год камни топчи - не сносишь!
       Странно и тревожно Хваку видеть переменчивость этого сапожного скорняка: то он так обращается, то этак. Совсем, как подлая Хавроша! Небось, затеял что-то против него! Точно! Вон - и кувшин с водой предложил. Ясен день! Но пить и впрямь хочется, а сапожник - хлипких статей и один сидит, без сообщников. Хвак крепко решил про себя: быть начеку, попить необходимую малость, ни в коем случае не спать, а на этого самого Шмеля поглядывать бдительно, чтобы не тово... Как только он почует, что сей Шмель по Хаврошиной тропинке пошел, то сразу его... И бежать со всех ног. Эх, в деревне жизнь была куда как мягче и спокойнее!
       Семь потов предсмертного ужаса сошло с бедного сапожника, прежде чем стачал он этому страшенному бродяге обещанные сапоги. И терпит ведь земля этаких разбойников: им - что убить, что воды попить. Неспроста он взбесился, когда с него плату вперед взяли... Ну а теперь-то уж что лютовать: Тулка с кругелем убежала, а если лавку с верстаком грабить - да тут и взять нечего, на малый медяк не наберется. И все равно - томительно! Вот же - прислали боги заказчика! Что там Тулка - уснула, что ли?
       Тем временем, на радость сапожнику Шмелю и по навету обеспокоенной Тулки, сунул свой нос в мастерскую местный страж, по прозвищу Орех, поздоровался со Шмелем, бдительно обозрел незнакомого посетителя... Шапка есть, без ошейника, без следов ошейника, голодранец, ноги в пыли, розыскных примет на нем не видно... Зряшная тревога, все здесь по-доброму - эвон какой тюфтяй!.
       - А чегой-то ты цепью-то подпоясан, мил-человек? Али кушак да пояс бокам жестковаты кажутся?
       Хвака сей вопрос врасплох застал, он стражу кивнул, а как ответить, чтобы правильно было, не знает... Одно хорошо: коли страж здесь - не обманут его, не окрутят порошками да заклятьями.
       - Или ты странствующий подвижник, грехи замаливаешь?
       И опять Хвак молча кивнул, нужных слов не найдя в ответ. Ох, невежливо со старшими эдак-то...
       - Ну-ну. И за нас грешных помолись, не забудь. Это... слышь, Шмелище, зайду завтра, подметка одна в пух и в прах растрепалась, подновишь?
       - Да обе подновлю, хоть сегодня, сударь ты мой высокий, светлость ты моя Ореховая! - возликовал сапожник, уразумев, что миновала гроза и теперь он под надежной защитой! И подметки он подновит, и винца Ореху поднесет, и сам приложится, и вместе песни попоют... Ох, хороша жизнь. А этот - тоже - ишь, как в глазенках огонь-то поугас, теперь, небось, не ограбит... - То есть, подкую так, что обпляшешься!
       - Я те дам - светлость! Светлости на конях да в каретах, да по замкам, на бархатных скатерках сахаром хрустят, а мы люди простые... Ладно, пойду... Крикнешь, если что.
       - Ну, вот и готово, господин Хвак. Меряй, да и того... пора мне лавку закрывать, да по делу кое-куда сходить. А притопни, не стесняйся, пол каменный - что ему сделается?
       Притопнул Хвак, сперва осторожно, потом смелее... правым сапогом, левым...
       - Ну, что?
       - Угу, хорошо. Навроде как мизинцам тесновато, поджимает их...
       - Так обомнутся, первую надевку всегда так! И это... Ты бы ноги прополоснул, не то грязь... пыль кожу разъест, волдыри появятся. А разбогатеешь - на портянки раскошелься. Ты думаешь - что, дворяне да купцы с жиру бесятся, коли портянки носят? Нет, господин мой Хвак, это они от ума и с расчету: ногам в портянках удобнее, радостнее. А то - купишь? У меня как раз есть запасец, четыре погонных локтя, ткань - чистый лен, для весны и лета - самое что надо. Сейчас пополам раздерну - ровно две портянки выйдет? А? Я мигом...
       - Погоди. - Нахмурился Хвак, глядя в ладонь, на медь с серебром, что от покупки сапог осталась... С одной стороны жалко ему на такую дурь с деньгами расставаться, а с другой стороны... праздник - так праздник!.. - Дороги ли портянки твои?
       - Дак... это... полумедяк. Во что обошлось, за то и отдаю, от сердца ведь, не для наживы!
       - За обе портянки полумедяк? Или за каждую?..
       Уж как хотелось осмелевшему сапожнику сказать сему увальню: "за каждую"! Лихие да бродяжные люди ведь цены деньгам и добру не знают, все одно спускают без толку... Заплатил бы. Но вспомнил Шмель бешенство во взгляде Хваковом и опять обмер, уже по памяти... Пусть подавится, ибо и за сию сегодняшнюю прибыль хвала всем богам. А главное счастье - что жив и невредим остался.
       - За обе, мил-друг Хвак, за обе, мы ведь люди хотя и бедные, а до последнего гвоздика честные! Берешь?
       - Гм... ну... тогда... - Хвак выковырнул из кучки полумедяк - его-то он знал - и со вздохом протянул сапожнику. - Тогда я в корыте, что во дворе, ноги сначала сполосну, да тогда и надену портянки. Утром в ручье омывался, аж замерз, да пыль дорожная - она ведь от тела не отвяжется, заново пристала. Подождешь малость?
       - Подожду, конечно подожду, господин мой Хвак! Обтирку даже дам, а сам полотно пока на ровные половинки разрежу...
       Взаимная выгода умиротворила сердца участников сделки, оба уже и не вспоминали о своих подозрениях и страхах, вдобавок и день стоял неплох - теплый, приветливый, с мягким ветерочком... Разойтись быстро не получилось: Хвак, забыв даже про голод, третьи сутки терзавший внутренности, пыхтел и потел - запутался в коротких портянках, ну никак ему, опыта ведь нет! Пришлось сапожнику его учить, показывать на себе, да еще каждую ногу по отдельности: эту справа налево окукливать, а эту наоборот! Наконец, Хвак поймал правильные движения, опять разулся, еще раз лихо навернул обе портянки, притопнул сапогами в землю...
       - Ну, я пойду?
       - Боги тебе в помощь, пресветлый мой господин Хвак! Истреплешь эти - приходи, вьюнош, сапожник Шмель новые стачает! Да, эх, не скоро ведь придешь: себе в убыток сварганил, износу им не будет! Год проносишь - все будут как новые! Знай только подметки да портянки меняй!
       Уж сколько раз за свои жизнь говорил такие слова сапожник Шмель, эти и похожие на них! Сапоги как сапоги, сделаны честно, из доброй кожи ящерной, ну, а если разобьет он их за весну - так Шмель ни при чем: смотри, куда ступаешь, ухаживай как надо - будут как новые! По крайней мере, на год хватит, а то и на два. Шмель в таких случаях любил приводить заказчикам свой заветный пример: де, мол, ящерная корова такую же шкуру всю жизнь не снимая носит, потому что боится ее потерять!.. Да только лень сегодня языком колотить, и так сойдет...
       - Ну, я пошел? А, Шмель?
       - Доброго пути, милости богов! И помни: там, где вывеска с тургуньей мордой - пропусти, это дурное место, и дерутся часто, и лихих людей полно, а продвинься еще чуток, идешь, все идешь, одесную глядя - там две охотничьих стрелы, одна поперек другой, вот туда смело заходи, у них и уют, и люди смирные. Рубец требуй, похлебку, маринованных ящерок... Вино в той таверне всегда холодное, уж я-то знаю!.. За те же два медяка - обожрешься, вдобавок - вкуснотища!
       И Хвак заспешил, напутствуемый соблазнительными советами сапожника Шмеля, есть хотелось - аж искры в глазах. Два больших медяка - это дорого за одну еду! Или Шмель имел в виду два простых медяка?
       Хвак с тревогой размышлял о покупательной силе имеющихся у него денег, переходя от надежды к сомнениям: до трех он хорошо умел считать, а вот дальше... Да пусть хоть все заберут - только накормите досыта, демоны!
       Харчевня "Усталый охотник" встретила Хвака вывеской, изображавшей две скрещенные стрелы, теплыми и мягкими запахами варева, мясного, с травами... Хлебом пахнет, а во дворе - ящерным навозом. Стало быть, скотину держат в хлеву, мяско домашнее, а не дичь... Народу в харчевне собралось, по местным меркам, не так уж и много, но у Хвака с непривычки и от растерянности аж голова кругом пошла - и как ему тут теперь... Где устроиться, чего спросить?.. В своем-то деревенском трактире он знал, как и что, бывал несколько раз - Кыска соль поручала купить, уксус, а вот тут...
       - Господин попить желает, покушать? - Сквозь чад и полумрак пробрался к нему служка, отмахнул привычный поклон, приготовился внимать. В возрасте служка, но быстрый, жилистый.
       - Да... Ну... Поесть, одним словом.
       - Господин горячее будет? Какое вино подавать?
       Вся решимость у Хвака мгновенно испарилась от сложных этих вопросов, но... На самый крайний случай - более чем полкругеля при нем, а у них в деревне за полтора пятака люди в дым напивались.
       - Угу. И вина, и ящерок.
       - Все в лучшем виде, любое! - Служка опытен: по лицу, по одежке, по оружию - все сразу постигнет, что от кого ждать, а тут... То ли бродяга, то ли паломник, то ли...
       - Что за деньги у господина, вот что хочу спросить? Дабы сдачу побыстрее подготовить, если что? Или дабы предложить чего получше?
       - Вот! - Хвак ждал этого страшного вопроса и тут же вытянул вперед руку, разжал ладонь, чтобы монеты были видны, чтобы и медь, и серебро... Ишь, как сразу заулыбался и закланялся... Не соврал сапожник, хватит у Хвака денег, чтобы вдоволь насытиться!
       - Так какого вина желает господин - господского, кремового, имперского? Есть розовое домашнее, есть хвощевое. "Большой тургун" - и то имеется у нас! Разрешение на него в самом Марубо выправлено - не бывает крепче на свете!
       - Это... ну... как у всех. Вон того вон!.. Как эти пьют! И рубца.
       - Все сделаем. Кувшинчик имперского, вяленых ящерок, похлебочку... А основным блюдом можно коровкин бочок с кашей вместо рубца, а стоит столько же - коровка лапу сломала, вот и пришлось... Телочка мягонькая, еще не гнездовалась ни разу, пальчики оближешь.
       Хвак взглотнул со стоном и яростно кивнул. Потом спохватился:
       - Стой. А... куда мне...
       - Да где хочешь садись, пресветлый господин! Здесь все нынче ровные собрались меж собой, ни сударей, ни рабов, ни жрецов, ни купцов... Да вон хоть - у окна освободилось! Тотчас и винца с ящерками поднесу, хлебушка. А уж после похлёбочки и телятинку...
       Хвак помнил, что и у них в деревне трактирщик Меченый любил называть еду всяко ласково, как ее матери малым балованным детишкам расхваливают, но только Меченый отнюдь не при всех гостях так делал, для Хвака, например, ни разу хлеб хлебушком не называл...
       А краюха-то мягкая какая! И ящерки неплохи... Маловаты, но маринованные - на вкус ничуть не хуже тех вяленых, что Кыска готовила. Лучше, гораздо лучше! В былое время обед для Хвак тем бы и закончился: хлеба краюха и две-три ящерки, под ковш с холодной водой, а сейчас пир только начинался! Кувшинчик с вином выглядел таким объемистым - ан уже высох! Ну ничего, зато похлебку принесли! А похлебка-то славная, наваристая! Ух, прямо огненная! Хорошо-о-о!
       - Еще винца?
       - Угу. И хлеба побольше!
       - Бегу!
       Вино мягонько ударило в голову, а огненная перчёная похлебка согрела желудок по самое сердце! Ах, как приятно быть счастливым: сидишь себе в тепле, еды перед тобой вволю, если надо - еще принесут, мясо ящерной коровы и впрямь нежное и мягкое, и сочное, по краям жирок... И люди кругом такие... хорошие... Смеются, песни поют!
       Хвак послушал, да и тоже взялся подпевать вполголоса:
       - ...а она простого полюбила, а она от сударя ушла!..
       Тем временем, опустел и второй кувшин. Хвак ел мясо и запивал вином, да только мяса и впрямь вдоволь подали - не то, конечно, чтобы уж совсем досыта Хвака укормить, но гораздо больше, чем ему доводилось в прежней жизни зубами перемалывать! Внезапно дунуло ужасом из мыслей и весь хмель соскочил с него: а ну как денег не хватит??? Говорят, тех, кто без денег проестся и пропьется - в рабство обращают за долги! Нет, только не это!
       Хвак даже есть перестал, высмотрел знакомого служку и рукой ему машет.
       - Еще винца?
       - Д... то есть, нет! Расплатиться хочу, а там посмотрим.
       Служка покрутил перед собой дощечку, посмотрел на кривые бороздки-руны, которые сам же и нацарапывал шильцем...
       - Значит, так. Хлебушек, винца два кувшина, телятинка, перец, зелень, ящерки - три штучки... Два больших медяка... и полумедяк.
       - Ох, большие деньги! - подумал Хвак, но встревоженный разум его тотчас подсказал недавно услышанное от сапожника: на сдачу ему был принесен полукругель, да с ним в придачу два больших медяка, медяк и полумедяк... Два полумедяка, но один он отдал за портянки. Стало быть, хватит расплатиться, и еще ему останется... останется...
       - Э, э, э... Ты куда эту поволок? Тут две монеты должно остаться, а не одна. Полукругель - и вон та!
       - Что? А-а-а... прощения просим! Да-да-да, в полутьме я обдернулся, хе-хе... Не изволь гневаться, пресветлый господин! Вот он, полумедяк! - Служка успел два раза поклониться, пока возвращал монету на протянутую Хвакову ладонь.
       Хвак кивнул, деньги опять зажал в кулаке, потом переместил их за пазуху, в потайной кармашек, что еще Кыска когда-то пришила - на всякий случай, от лихих людей... Вот теперь обе руки свободны и можно доедать. Нет! Как-то не так все получилось: вместе с кругелем должна была остаться монета побольше, медяк, а не полумедяк!
       - Стой!
       - Что изволит светлый господин?
       Хвак немедленно оробел от подобострастного взгляда этого служки, но набрался духу:
       - Ты... это... Не тот медяк мне вернул! Надобно цельный - а ты полумедяк!
       Хвак примолк, и служка стоит, молчит, глаза на него вытаращив. Сейчас позовет хозяина, и они его вышвырнут прочь из харчевни! Зря он, неуч, заподозрил образованного и опытного!..
       - Какой полумедяк??? А-а!.. Так ведь!.. Господин же сам кувшин пустой мне подвинул! Я смотрю - мясо не поедено, а вина уж нет, вот я и понял так, что еще кувшинчик заказан, вот я его и посчитал. Вон он, кувшинчик-то, вот он, ставлю!
       Хваку совестно стало, что обидел подозрением хорошего человека, но он только вздохнул, не зная, как извиниться повежливее... Пока придумал - служка ускакал уже к другим посетителям. Вот оно как бывает: не поспешил бы с обидою - не совестился бы сейчас, а спокойно бы ел и пил. В другой раз надо быть умнее.
       - Не возразишь против соседства?
       Поднял Хвак взор от дощечки с мясом - а напротив него уже добрый молодец пристроился: глаза быстрые, на носу рубец багровый, да над бровью другой, борода рыжая. Улыбается мягко, вежливо - чего ж тут возражать? Зубов нехватка, но обликом не старый.
       - Да усаживайся, не стеснишь, места полно.
       Столы в таверне и впрямь были просторны, хоть ватагами рассаживай.
       - Приятно кушаешь, с толком. А я так сыт, но винца попью. Какое у тебя? Ага... Эй, Зубчик, мне тоже имперского! С церапками!
       Рыжий плеснул себе вина в роговой кубок, попил глоточками и вроде как призадумался, по сторонам чего-то выцеливает. Вдруг его, рыжего, по плечу кто-то хлопнул.
       - Огонек, здорово! Давно не виделись!
       - А, это ты? Здорово. Что делаешь тут?
       - Ничего, поесть зашел. Вот ведь как славно - встретиться нежданно! Столько лет прошло!
       - Ох, и не говори!
       Не успел Хвак двух раз моргнуть - как еще один человек за их столом оказался, давешний друг первому, с которым он столько лет не виделся. Юркий, маленький, помладше первого. Но странно Хваку: ведь... вроде бы... он их вдвоем видел, когда в таверну заходил... Или померещилось ему - тут все друг на друга похожи, одеваются сходно и не так, как у них в деревне...
       - Ну, что, Огонек? Помнишь, как в прошлый раз ты меня обыграл? На целых полтора медяка, на простой и полумедяк мошну мою облегчил?
       Тот, который первый с Хваком познакомился, рыжий, по прозвищу Огонек, даже рассмеялся от приятных воспоминаний, повернул к Хваку лицо и Хваку же говорит:
       - Еще как помню! Удача - она ведь такая: отважных любит и веселых! Это мой знакомец давний, Петлёю кличут. А тебя, кстати, как звать-величать?
       - Хвак.
       - Очень приятно свести знакомство, Хвак. Меня, стало быть, Огонёк зовут, а его - Петля. Петля, хочешь, винцом угощу?
       - Ну, плесни кружечку, раз не жалко. А ты вот что лучше - не боишься еще раз со мною сразиться? А? Или вышла из тебя удача? Так скажи прямо, я тут же отступлюсь без обиды?
       - Это кто боится, я боюсь? Нет, ты слышал. Хвак? Он думает - я чего-то боюсь!? - Огонек закрутил кудлатой бородищей и вновь расхохотался, и Хвак вслед за ним, потому что Огонек ведь к Хваку слова сии обратил, неудобно перед собеседником бессловесно сидеть, словно булыжник. А Огонёк опять уже знакомцу своему отвечает. - Это ты, друг Петля, моей удачи бояться должен, а не я твоей. А ну - доставай зернь! Есть у тебя?
       - Ой! - У Петли сделалось испуганное лицо и он стал шарить по карманом, в поясе... - Неужто потерял... нет! Ага! Е-е-есть, вот они, чуть было про них и не забыл, а они - вот они где!.. В-о-от они... Представляешь, Огонек - с тех давних пор ни разу кости сии не пригождались, все как-то недосуг было играть. А ты, небось, даром время не терял, все умения до тонкости превзошел?
       Огонек даже опешил в ответ на слова своего приятеля!
       - Кто - я? Веришь или нет, а только с тех пор, как мы расстались, я не то что не играл, а костяшек в глаза не видел! Но уж с тобой разберусь по-свойски, уж не оплошаю - Хвак свидетель! О... как раз эта кружечка и подойдет: небольшая, узенькая, чика в чику для ладони! Ставлю вот этот вот полумедяк! Мечи, Петля!
       Кости, что случайно завалялись у Петли за поясом, были самые простейшие, так называемые "мужицкие", и представляли собою два обычных шестисторонних кубика, выточенных действительно из костей неведомого зверя. На каждой грани каждого кубика были выщерблены черные круглые точки, от одной до шести. Водящий из играющих гремел кубиками в чашке, прикрывая отверстие ладонью, чтобы не выпали, а потом высыпал кубики на стол, поочередно за себя и за противника. Вместе считали - у кого больше выпадало, тот и ставку выигрывал. Хвак наблюдал за ними во все глаза, настолько любопытной показалась ему эта игра: ведь надо же как, ведь пахать не надо, сеять не надо, лес рубить, сапоги тачать, кувшины лепить - ничего этого не надо! Подбросил костяшки на стол - и денежка твоя! Сначала Огонек выиграл, потом Петля, потом опять Петля, потом удача перешла на сторону Огонька... Медяк то в одну сторону уплывает, то в другую - ох, весело, ох, зажигательно!
       - Хвак, дружище, а ты чего? Не хочешь ли удачу испытать? - Это его Петля по плечу хлопает. Мелкокостный Петля рядом с Хваком - что гхор возле цуцыря, но говорит задорно, без страха... Так, пробуешь? А?
       Что оставалось Хваку, кроме как кивнуть? Прельстительно же! Тем более что мясо с хлебом он прикончил дочиста, вино под рукой стоит, играть не мешает...
       - Ну, так вынимай медяк, на кон ставь!
       - А полумедяк - можно?
       - Можно, - легко согласился Петля, погремел костями в кружке, выплеснул их на столешницу... - У-у... два у меня! Ох, и счастливый наш Хвак! Богиня Тигут явно тебя любит! Мечу! Видишь - четыре да пять - девять у тебя, возьми честно выигранный полумедяк! Еще? Погоди, лучше я напротив сяду. Готов?
       - Угу!
       Во второй раз Хвак упустил выигранное, и в третий раз ему сказали, посчитав точки, что он опять проиграл... Хваку очень хотелось отыграться, но он не знал как это сделать, ибо из денег у него остался только серебряный полукругель. Надо бы разменять, но он не умеет... И сколько он должен медяков получить взамен - не знает, а самому посчитать - тоже не учен! Можно было бы попросить помочь в подсчетах новых друзей, Огонька и Петлю, но оба по самую макушку заняты, ничего не слышат вокруг и не видят, кроме зерни да медяков! Вот только что они втроем за столом сидели, играли, как уже со всех сторон зрители с игроками налипли: орут, воняют, пихаются, на кон ставят! Удача - посланница богини Тигут, от игрока к игроку перебегает, но - видится Хваку - от Петли далеко не отходит: он раз проиграет - да два выиграет, проиграет полумедяк - а выиграет медяк! И Огонек от Петли не шибко отстает, тако же выигрывает чаще, нежели проигрывает! Смотрит Хвак во все глаза, сердце - ух как бьется в нетерпеливой груди! Надо будет выждать передышку и попросить, чтобы помогли в размене, а пока можно так пользы набраться среди умных людей, новые знания перенять: швырок за швырком, ставка за ставкой, кон за коном - и каждый раз игроки точки пересчитывают, вслух называют... Худо-бедно, а стал и Хвак разбираться, угадывать: на одной костяшке две точки сверху, да на другой две - всего четыре! А если на одной три точки, да на другой одна... Тоже четыре! А четыре и одна - это пять! И пальцев на руке... И пальцев пять! Оттого, небось, и зовется пятерня, а ведь Хвак этого не знал, никогда не задумывался - откуда названия-то берутся! И понял Хвак, что прибился к хорошим людям, к надежным, знающим! Опору и наставников обрел! И возликовала душа у Хвака и он еще больше глазки свои растопырил, чтобы никакой науки ни крошечки, ни былинки не упустить, всю мудрость ему доступную, в себя впитать!.. И дождался-таки передышки. У кого деньги кончились, а кто еще в игру не вошел, а Петля пока вина себе крикнул... Самое время друзей о помощи попросить. Но невежливо так-то в лоб людей обременять, и Хвак начал издалека.
       - Слушай, Петля, а, Петля?
       - Аюшки? - В выигрыше Петля, глазенки добрые, не должен бы отказать...
       - А вот... это... Почему ты - то одни кости в стаканчик суешь, а другие в карман, то наоборот?
       - Че... Чего??? Когда это??? Т-ты чего... Т-ты дурак, что ли! Когда это я! У-урод! Ты... В к-какой еще карман???
       Хвак даже поледенел от смущения и страха, увидев, как Петля визжит, все краски с лица растеряв, в него, именно в Хвака злобой пышет... Ведь он только спросить хотел... поучиться...
       - Вон - в тот... - хочет Хвак оправдать недоразумение и вернуть веселую дружбу, показывает толстым пальцем на боковой карман, куда Петля запасные кости только что сунул... Хвак про себя смекнул некоторое время назад, что те кости - запасные... Ну, а какие еще?
       И тишина повисла над столом, один только Петля ее не замечает, беснуется. Тут один мужик, лесоруб Медвежа из проигравших, Петлю цоп ручищей за запястье, цоп за другое:
       - Сухой, ну-ка глянь, куда парнишка указал!
       Тот, кого назвали Сухим, немедля сунул корявые пальцы Петле в карман... И две костяшки вынимает! Точно такие же, как и те, что лежат на столе...
       - Вона как! Морочник средь нас! Лживой зернью кровя из нас сосет!
       - Нет!!! - Выкрикнул Петля отрицание, а дальше и замолчал, из прижмуренных глазок слеза покатилась - ведь морочников пойманных нигде не жалуют, к стражам на суд редко отводят, чаще на месте затаптывают. Бежать бы Петлее подалее отсюда, но лапы у Медвежи - с иную ногу толщиной, не вырваться из них, спасительный кинжал не ухватить, даже и не трепыхайся.
       - Где уж тут нет - если да! Вона - гляди, братцы, посильнее волшебства зрелишше!
       И точно: для себя метал в тот последний раз Петля, а на кубиках - люди обглядели со всех сторон - очень уж часты черные точки!
       - Эвона, братцы: здесь шесть, а с той стороны тоже шесть! Здесь пять - а с той стороны такоже, тоже пять!
       - Так он морочник! - Это задохнулся от запоздалой догадки Огонек, что рядом с Хваком играть устроился. Огонек схватил пустую круглую дощечку, с которой Хвак хлеб и мясо подбирал, да как треснет ею Петлю, прямо по лбу! А дощечка и разломись, даром что дубовая! Из разбитого носа и рассеченных бровей морочника кровь аж хлынула, да только Огоньку этого мало показалось - уж так он вскипел на своего недавнего приятеля! И командует Огонек другому дружку своему, который тоже здесь случайно оказался:
       - Хрустень, а ну!..
       И тот, другой приятель его, по прозвищу Хрустень, как схватит Петлю за шиворот, как встряхнет, а сам другою рукою пояс ему рванул! Сразу же из Петли медные брызги во все стороны зазвенели - это из порванного кошеля медяки с полумедяками по столу да по полу скачут-хохочут!
       Ох, тут началось! - Хвак даже во время горулиных свадеб, у них в деревне, этакого воя и свистопляски ни разу не слыхивал. Все орут, всяк свою правду объявляя, медяки хватают, друг у друга из пальцев выламывают, у кого уже и нож в руках!.. И только Огонек с Хрустнем устояли, не прельстились рассыпанным, видимо, очень уж на Петлю взъярились! Огонек пробился через толпу к Петле, которого Хрустень за шиворот тряс, ударил кулаком в окровавленное лицо, потом за волосья ухватил...
       - Держи его крепче, Хрустень, потащили наружу, стражам отдадим! Где стража?
       Тут, из таверновых глубин, выкатился на шум хозяин. Постоял, поприщуривался в разгоряченных посетителей, бороду и пузо к двери повернул, за Огоньком повторяя нараспев:
       - Стража! Где стража? Стра-жа! - Но негромко хозяин кричит, не настойчиво. Потом - видит, что ничего такого особенного не происходит, ни против закона государева, ни против трактирного имущества - махнул обоим служкам рукой и опять скрылся, успокоенный. Служкам его знак понятен: осторожно бегают вокруг суеты, дерущихся не разнимают, под кистени и ножи не подставляются, но выдергивают наружу то, что можно еще спасти: кувшины, доски, кружки... Если вдруг в этой кутерьме случится что-то этакое возмутительное, нарушение трактирных правил какое-нибудь - ну, там, зарубят насмерть больше, чем двоих-троих, то на любом розыске выяснится, что хозяин все видел, все меры принял, стражу звал. Все слышали - звал стражу и не один раз! Так что виноватых пусть в иной запазухе добывают.
       В итоге насмерть зарезали одного лишь, никому не известного бедолагу. И сразу успокоились, всем сразу совестно стало за свою несдержанность.
       Кто таков? Никто этого не знает - прохожий и прохожий, по одежке - вроде из селян.
       - ...так он первый топор достал! Что мне было - поленом притворяться?
       - Топор? А - точно: топор, не секира! Значит, из лесовиков. Медвежа, может ты с ним в родстве - тоже ведь лесоруб?
       - Нет. В наших краях с каждым лесорубом знаться - спать будет некогда!
       - Семейный - ай нет? Ну, хоть звать-то его как?.. - Никто и этого не знал. - Ну... принимай его боги тогда! Небось, признают!
       Служки, Зубчик и Малой, ухватили покойника за ноги и поволокли из таверны прочь, на задний двор, в сараюшку. А уж к вечеру, либо, на крайний случай, завтра на рассвете, придет местный жрец из храма Тарр, богини Луны и плодородия, разведет костерок пожарче под молитовку и проводит безымянного лесоруба за окоем земного бытия, во владения бессмертных богов... Все туда уходят, рано или поздно, да вот только назад никто не возвращается. Два близнеца, богатыри Чулапи и Оддо, однажды сбежали из вечности в мир людей - так, по крайней мере, гласят легенды, но даже и в легендах не сказано - что именно они там увидели. Имелось кое-какое имущество на убиенном лесорубе: кошель позвякивал на поясе, сам пояс, шапка, сапоги, опять же топор - все денег стоит. Но сей скарб по праву принадлежит хозяину таверны, с этим даже и спорить бы никто не стал, ибо ему - полученный ущерб возмещать, дознатчиков умасливать, жреческую заупокойную оплачивать - все ему, за кабацкий счет... Вероятно, и служкам, Зубчику и Малому, чего-то перепасть должно... за переживания...
       - Эй, Малой! И здесь насухо подотри, а то свернулось и подошвы липнут! Братцы, а этот где!? Зерневой?
       Хватились люди, но морочника Петли уже и след простыл! Наверное, двое проигравших, что в него вцепились, поволокли наружу да первым же стражникам отдали. И сами сгинули. Оно конечно - за зерневой-то за морок и на колу сидеть несладко, но лучше бы энтого Петлю на месте кончить, общим судом, - оно и в развлечение.
       - Ну, что, братцы, есть у кого зернь? Душа горит - продолжить бы?
       Нет, ни у кого более игровых костяшек не сыскалось, ни мужицких, ни каких иных, тем и закончилось веселье. Вот и всегда так!..
       Мясо съедено, вино выпито, дружба не удалась... Но зато все неприятности обошли Хвака стороной, он сыт и здоров. И с деньгами!
       Хвак собрал пальцы в кулаки - на левой руке, потом на правой руке... Левую неловко сжимать - приопухла чуток, кожица на суставах свезена, пощипывает - в холодную бы водичку сунуть, остудить... А десница в полном порядке! Хвак смотрит на кулак правой руки, аж ликует, а открыть его все-таки тревожится: кроме полукругеля, который за пазухой, в надежном месте спрятан, есть у него и другие деньги, уместилось в ладони целых три монеты: большой медяк, медяк и полумедяк - подобраны в кабацком бою! Левой он как наподдаст одному, а правой хвать, хвать, хвать - вот они! Но, все-таки - не заработаны ведь, а ну - отнимут!?
       - Кто отнимет?
       - Да хотя бы стража!
       - Стражи нет.
       - Ну тогда хозяин таверны - с его земли подобрано!
       - Хозяина тоже поблизости нет, а служкам и без того работы выше головы - вон как забегали!
       Попугал себя Хвак разными страхами, сам же и успокоил молчаливыми рассуждениями, но уже решил: пора уходить. Вот только знать бы - куда? Ай, да какая разница! По имперской дороге, вон туда. Главное теперь - не забыть важное: три и один - это четыре. Два и два - тоже четыре. Три и два - это пять, больше, чем три и один. Раз! - и полумедяк твой! Или, наоборот, проиграл: у Хвака в третий кидок было четыре и четыре, это... много. А Петля себе выкинул эти... на одной кости два рядка по три, да на другой столько же - "забор" называется. Два забора сразу - высшая удача. Люди называют ее - полная дюжина. А дюжина - это двенадцать! А двенадцать - это пальцы с обеих рук да еще два пальца!
       Шагает Хвак по имперской дороге - и весь мир ему улыбается! Сыт он - как следует сыт, хотя и еще можно было бы навернуть чего-нибудь такого... Вино - в голове уже не бултыхается, весь хмель давно выветрился, но сердце все еще помнит эту беззаботную радость, которая расцвела в нем после второго кувшина. Деньги - была одна монета, да добавилось три... Три и одна - четыре. Вот бы еще разузнать, на сколько медяков можно обменять полукругель? И все-таки мир очень уж чудно устроен...
       Хвак поозирался во все стороны - один он по дороге идет, никто за ним не подсматривает - хоть нужду прямо на дороге справляй! Но только так делать - негоже, даже с деревенской дороги сойди на обочину, уважь тех, кто тем же путем должен ходить, ты ведь не лошадь и не горуль! Но только в Хваке совсем иная потребность зудит: убедился он, что нет никого поблизости, добыл тряпицу из-за пазухи (в трактире лоскут подобрал), развернул ее и опять на четыре монеты любуется. И все-таки очень уж чудно устроено все на белом свете! Вот, например, денежки лежат на руке, одна серебряная, да три медных. Из медных самая крупная - большой медяк. За нее - Хвак крепче крепкого усвоил - дают две монеты поменьше, два простых медяка. А за простой медяк дают два полумедяка. Два по два - это... четыре. Выходит, что за большой медяк ему могут дать четыре полумедяка... и это будет то же самое! Четыре, да два, да еще один - это будет... много. Ладно, потом постарается поточнее посчитать. А вот с серебром как быть? Если в одном медяке - два полумедяка, то в кругеле - два полукругеля! Ловко! Но знать бы - сколько волшебной силы в этом самом полукругеле? Уж, наверное, поболее, чем в двух... или даже трех... больших медяках!.. А, может, и еще больше!.. Но - почему?
       Хвак сначала замедлил ход, а теперь и остановился, позабыв обо всем окружающем мире, расставил сапоги, уперся ими попрочнее в дорожную твердь и принялся размышлять. Он не слышал ни воркования луговых птеров в траве, ни рева ящерных коров из пастбища за лесом, ни громыхания далекой грозы... Хвак думал. Наверное, в медяке потому силы вдвое больше, что он сам больше, чем полумедяк. На весы если положить с разных сторон - так, небось, то на то и выйдет... А вот полукругель... Он же в ширину почти такой же, как и большой медяк, а в толщину - заметно меньше. Так - почему?
       - Что, детинушка, столбом стоишь? Молишься, али мошну потерял? Много ли утеряно?
       Обернулся Хвак на дребезжание - прохожий со спины подоспел, старенький дедок. На голове шапка, белая с черным, которые паломники носят, в знак уважения к своим богам - Хвак не раз таких видел, через их деревню паломники часто проходили... Паломники - люди праведные, чистые... И путешествуют много, с богами разговоры ведут, стало быть - умные. Обрадовался Хвак: вот кто ему поможет, туман в голове рассеет!
       - Доброй тебе дороги, отче! - Хвак поклонился вежливо, со всем уважением к старости святой.
       - И тебе того же, внучек. Денюжки считаешь?
       - Ды... не без того. Слушай, дедушка, а у тебя есть деньги при себе?
       - Че... чего?.
       - Ну... монеты! Кругели там, полукругели? Давай посмотрим, какие у тебя?
       Так и затряслись у деда коленки, стоит, ртом пустоту подглатывая...
       - По... пощади, сынок... нет у меня...
       - Как - нет? - Изумился Хвак и на деда взирает вытаращенными глазами, поверить ему не в силах. Как это у него нет, когда кошель к поясной веревке подвязан?.. Был подвязан, а теперь его старик под жреческий балахон засунул? Хвак поозирался - нет никого вокруг! Ни людей, ни зверей, ни демонов - чего он так испугался, паломник этот?
       - Кого ты боишься дедушка, чего ты прячешь? Тут ведь нет никого, ни одной живой души поблизости?
       Понял дедок, что - да, чистую правду святотатец речет: нет никого в округе, нечего и надеяться на защиту, на спасение... Бряк на колени и дальше бороденкой в пыль валится, слезы туда роняет. Да только пыль зело густа и высока: туда кувшин вылей - тотчас впитается и даже грязи не образует, а немного погодя и до прежнего состояния высохнет...
       - Не губи, сынок, возьми все, что есть, только не губи! Не мое это добро, храмовое!
       Видит Хвак - дело как-то не в лад поворачивается, умом тронулся старец, не иначе...
       - Вставай, дед, ты чего? Может, воды тебе? Я поищу, где-то тут ручей неподалеку, водицею потягивает...
       Нет, завывает старик, в пыли перед ним валяется... И осенило вдруг Хвака: старый пень за лихоимца его принял, за татя дорожного, за разбойника!
       - Дурак ты, дедушка! Я как лучше хотел - а ты вон что! Ну и жри свою пыль, коли так, а я дальше пойду! Эй, дед! Слышишь? Уйду ведь, ежели не опомнишься?
       Была у Хвака надежда, что незнакомец сей попутчиком ему станет, добрым собеседником, что пойдут они себе по дороге и будет он старцевым словам внимать, почтительно и с благодарностью, мудрость человеческую впитывать в себя... Опять же, денежному счету учиться... А он - вон как! Ну, и лежи себе, на доброе здоровье!
       Пошел Хвак дальше. Идет, куда прежде шел, а сам нет-нет, да и оглянется: дорога-то прямая, ровная уложена, далеко по ней видно и вперед, и назад! Одним словом, немного времени спустя - дождался Хвак сего мига - богомолец поднялся на ноги и порысил в обратную сторону, пыли с себя не отряхнув.
       Эх, досадно Хваку, что такая несуразность вышла с попутчиком, но тут уж ничего не поделаешь, старые мозги не омолодишь!
       Был осадочек на душе, да смахнуло его напрочь теплым ветерком и птеровым щебетаньем из окрестных трав. Давно ли снег с полей стаял - а они уж по колено и выше стоят, травы-то! Скоро ведь косить! Ишь, как птеры луговые раскричались! Это уж не щебет... Видит Хвак - мизгач прямо через дорогу шмыгнул, но не на птеровый грай, а наоборот! И без добычи в зубах! Стало быть, кто-то нарушил покой звериный да птеровый, стало быть, обретается кто-то в кустарнике в придорожном... или прячется... Хвак идет, а сам головой крутит: ну чего прятаться, от кого прятаться? До вечера далече, места обжитые, а он, Хвак, мирно идет, никому никаких угроз не выкрикивая! Никогда не думал он и не предполагал, что за пределами его родной деревни столь странные и непонятные люди живут! Нипочем не угадать - что они будут делать и говорить, когда с ними столкнешься! Взять, хотя бы, старика-паломника... чего он там себе удумал?
       Хвак все правильно приметил: стоило лишь ему с кустами поравняться, как вышли оттуда трое, вышли и дорогу Хваку заступили. Боги милосердные! Так он их всех знает: посередке рыжий Огонёк, ошую от него - Петля, одесную - этот... Хрустень. А у Петли-то - ох, как рожу разнесло: и синяя она, и красная, и с кровоподтеками. При этом все трое веселы, довольны чем-то...
       - Ну, что корова деревенская, - встретились мы с тобой! Небось, не чаял и увидеть? Петля, поздоровайся с благодетелем!
       Маленький Петля расхохотался зловеще, одним горлом, стараясь не шевелить разбитым ртом - все одно побежала с губ кровь мелкими капельками, а сам подступает к Хваку, - аж трясется весь от сладкой злобы - медленно приближается, и в руке у Петли небольшая секира, какие в городах носят: в настоящем бою такая почти бесполезна, однако на ночных улицах, противу случайных грабителей - очень даже хороша! И уж искромсать в куски безоружного увальня - вполне пригодна.
       Петля надвигается на Хвака, но и двое сообщников его, Огонек с Хрустнем, не отстают: чуть раздвинулись по сторонам, чтобы друг друга случайно не зацепить, не ранить, и - к Хваку! Хрустень с кинжалом, а у Огонька одноручный меч, но он его рукоять в две ладони ухватил, чтобы, в ущерб увертливости, ударить сильнее. И действительно - сражаться-то не с кем, для того, чтобы сего жирнобокого юнца на ломти нарезать - ловкости особой не требуется!
       И тут дошло до Хвака, что никакие они ему не друзья, что они все трое с самого начала были заодно, и что... Так вот они какие, морочники!.. Значит, правду в таверне про них угадали!.. На деревенских завалинках односельчане Хвака часто рассказывали былины и небылицы о городской да дорожной жизни, о том как демоны неосторожных путников подстерегают, о том как морочники облапошивают доверчивых... Теперь вот эти - убить его хотят... за то, что он ненароком помешал им обман творить... Но он же не знал... А знал бы - сразу побежал бы прочь во весь дух... благо, что теперь он при сапогах...
       И страшно Хваку, что трое убивцев к нему с оружием подходят, и обидно, что душой и сердцем поддался на обман, а они - вон какие оказались... Как же теперь быть? Руками отталкивать - так руки посекут, а потом и его самого... Прощения попросить - но у Хвака даже и язык от волнения отнялся... и высох весь...
       И через предсмертный страх такая внезапная чистота и ясность в голову Хвакову вошла, что все вокруг легко постижимым стало, любую мелочь он запросто различает: ранняя стрекозка над травой трепещет, у Огонька из под левого сапога белый камешек выпрыгнул и в лужицу булькнул, на небе мелкие тугие облачка бегут, а высоко над ними - иные, бледные, словно разлохмаченные, на месте стоят... А сердце стучит в грудь и почему-то в виски... Стрекозка вдруг метнулась к Хваку, чуть об пузо не ударилась и исчезла куда-то... И показалось Хваку, что глазки у той стрекозки знакомого ярко-синего цвета... Где же она?.. Хвак ерзнул глазами по животу и груди - нет стрекозки, только цепь на нем вместо кушака...
       - А-а-а! Обманывать! Тигут, да!? А сам - морочник!? Морочник, да?
       Хвак и сам не понял, как это ему так удалось - одним рывком цепной узел растребушить, чтобы цепь с себя снять и вместо оружия на руку приладить! Но все словно бы само собой вышло: как махнет Хвак цепью - так сразу Петля от него и отлетел на пять локтей, а только вместо лица у него каша кровавая, а сам Петля недвижим лежит.
       Среди троих морочников кабацких умнее и опытнее всех был Огонек, их вожак: уж кто-кто а Огонек сразу понял, что после этакого удара Петли больше нет среди живых, помер Петля и помучаться не успел... Это с одного удара! - осторожнее бы надо... Огонек сразу же прыг на полшага назад, Хрустня с кинжалом вперед себя выпустив, а сам меч в левую руку перехватил: левая у него главная рука, с нею будет проще открытую шею подстеречь, а Хрустень пока этого верзилу на себя отвлечет - все одно его кинжалишка тут бесполезен... Верзила с Хрустнем расправится, а он, Огонек, с этим... как его... с Хваком!
       Но не суждено было исполниться Огоньковым хитростям, ибо цепь намотана была в один виток на Хвакову ладонь, и свободная ее часть была в два локтя длиною... Да еще и у самого Хвак ручищи едва ли не до колен, а росту Хвак огромного... Свистнула цепь - и полбашки у Огонька словно и не было! Хоть и умен был Огонек - но и его долгожданная смерть добыла, хоть и глуп был Хрустень, соратник и подельник Огонька, но и до Хрустня дошло, что его очередь следующая!
       - Выронил Хрустень кинжал, упал коленями в кровь, что из под мертвого Петли выбежать успела, и взмолился, вытянув в сторону Хвака пустые растопыренные ладони!
       - Пощади, брат! Прости и пощади... повелитель!
       И - диво: услышал его Хвак сквозь кровавую ярость в ушах, задержал руку - а ведь уже взмахнуть ею успел!
       - Чего ты? А? Убить меня хотел?
       - Нет!!! Нет, я никого в своей жизни не убивал! Это эти... обманом меня вовлекли! Я их отговаривал!
       Смотрит Хвак на рыдающего Хрустня, видит, как тот трясется от смертного ужаса... и... ну, что теперь... Не будет же врать человек на пороге жизни! Они ведь и Хвака едва не прельстили обманными речами... И он, Хвак, тоже был готов с этими дружить... разума и опыта у них набираться... Вот и этот бедолага запутался...
       - Ну... Ты это... Больше так не делай. А ты не врешь?
       - Нет!!! Ни за что, никогда!.. Землю целовать буду... сапоги твои... Пощади!
       Хвак отошел на шаг, убрал сапоги от морочника, а сам растерялся. Когда враг - это понятно. А когда вот эдак... Обобрать бы тех двоих... да перед этим стыдновато... Пусть уж...
       - Ты... ну... Как тебя - Хрустень?
       - Да, Хрустень меня зовут! - и снова ползет Хваковы сапоги целовать.
       - Стой!
       - Да, повелитель!
       - Ты... вот что... похорони их, что ли... а я пошел. Понятно?
       - Все сделаю! - Повалился Хрустень лбом в землю, весь без памяти счастлив, что опять жив остался! А лоб-то... ударился во что-то твердое и острое - об рукоять кинжала, который он давеча выронил... Видит Хрустень - не врет этот Хвак, уходит... А спина жирная, широченная... слепой не промахнется... И даже бежать за ним не понадобится, голову подставлять... Хрустень почему кинжалы вместо секир да мечей любил - потому что у Хрустеня способности были превеликие по этой части: фырк с двадцати локтей - а прохожий уже и лежит, не шевелится, подходи спокойно, снимай добычу. Но тут у Хрустня оплошность вышла: пока он кинжал в спину Хваку целил, тот цепь на бока устраивал - дабы подпоясаться ею, руки от ненужной ноши освободить. Вот кинжал провернулся в полете, да и с цепью встретился, в звенышко цепное клюнул, и Хвакова спина лишь слабый удар почуяла - вместо смерти. Обернулся Хвак на ушиб - а Хрустень уж улепетывает вскачь, да не по дороге бежит, а поперек, по ухабам, петляя... Вздохнул Хвак поглубже, не в силах понять этого Хрустеня... И опять гневом в груди полыхнуло, да чего уж тут... не гоняться же...
       Хвак подпоясался привычным образом, подобрал кинжал, посопел, подумал, посреди дороги... Нет, негоже добычу лихоимцам и посторонним оставлять... Одежду и прочую сбрую он трогать не станет, а кошели обтрясет, у Огонька точно денежки звенели, он видел...
      
       Г Л А В А 3
      
      
       Полдюжины дней подряд Хваку жилось не хуже, чем богам в горних чертогах: ел и пил до отвала, по три, а то и по четыре раза в сутки, отсыпался на мягких постелях и спал вволю, ночь и утро напролет... Выбросил цепь, натиравшую спину и бока, а вместо нее купил себе пояс, а на пояс навесил кошель и секиру, взятые на поле брани с убитых морочников. Можно было бы и поясом разжиться, с того же Огонька, да почему-то побрезговал Хвак. Сколько он за это время денег истратил? Уйму! Если посчитать... - Хвак с гордостью подумал про себя, что он умеет теперь считать до дюжины... а может, даже, и дальше!... - Так вот, если посчитать, то за пять дней он истратил... по четыре больших медяка в день... он истратил два полукругеля! Это один кругель - с ума сойти! Да, он истратил большой кругель... и еще три больших медяка... и у него по-прежнему полно денег в кошеле: два кругеля, полукругель, пять больших медяков, пять простых медяков и два полумедяка!
       А в одном полукругеле - это Хвак знал очень твердо, не раз и не два проверил на трактирных людях - десять больших медяков! А не три, как ему поначалу мнилось!
       Да, все было хорошо в нынешнем житье-бытье, любые желания тотчас же исполняются: хоть ты спи весь день, хоть вино пей, маринованными ящерками заедай... хоть ты что!.. Казалось бы, лучше и не бывает, но...
       Жена Хвака, Кыска-покойница, обманывала его самым преподлым образом, которым только может обмануть женщина любящего мужа: оказывается, она любила не его, а кузнеца Клеща, в чем Хвак и убедился, однажды вернувшись с пашни домой в неурочное время!.. Увидев и поняв сие, Хвак был вне себя от ярости и горя: Кыску с Клещом он пришиб сгоряча, а сам из дому ушел, чтобы никогда не возвращаться и... Да, да, да: и чтобы никогда в жизни более не жениться и вообще не знаться с коварными этими существами, с вертихвостками, обманщицами, кровопивицами и трещотками!.. Раз они такие... такие... Хвак взмычал и стал мотать головой, словно бык, отгоняющий мух и нетопырей - вроде бы он и не собирался вспоминать Кыску и ее предательство, а мысли сами... как те мухи...
       - Господин Хвак еще что-нибудь желает?
       - А? Угу. Еше кувшинчик. - Хвак украдкой поглядел на юбку, облегающую пышный зад трактирной прислужницы и густо покраснел. Почтенная, добрая женщина, она ему по возрасту в матери годится, а он - вон о чем думает! Знала бы она про его мысли, так и вообще - хоть со стыда сгори! А она еще и руку ему на руку участливо кладет, и грудью к плечу ненароком прижимается, и улыбается ему, сама ничего не подозревая о дерзостных помыслах его... Спрашивает - сладко ли ему спалось... Да еще и хихикает при этом... Сладко-то оно, конечно, сладко, но вот только... Как же так??? Ведь он же себе клялся самыми страшными клятвами, что никогда, ни за что, ни на одну из них отныне даже одним глазочком не взглянет!?
       И третий кувшин с вином разделил участь предыдущих, но Хвак не развеселился, разве что брюхо порадовалось недолгому винному огню.
       Жениться он точно не собирается, это решение покрепче всех клятв на свете, но...
       - Так я не поняла: господин Хвак и на эту ночь у нас остается? Когда прикажешь мне застелить, удалой и добрый молодец?
       - Я? Не... Я это... пойду. Скажи, уважаемая тетушка Роса, сколько я тебе должен, да и пойду. Томно мне чегой-то на месте сидеть, так хоть ноги разомну.
       - Как будет угодно господину Хваку. А то - ненастье на улице... надвигается... Может, и с дождиком... В самый бы раз переждать, переночевать...
       - Да не... Какое там ненастье! Я только что во двор выходил - облака по окоему бегают, а наверх не забираются. И ветра почти нет: вёдро будет, я приметы знаю.
       - Как будет угодно пресветлому господину Хваку. - Посуровела тетушка Роса, даже улыбка выцвела на ее толстом и добром лице...
       Ну, так оно и понятно: карману выгоднее постоялец в своем трактире, нежели прохожий на имперской дороге. А чем Хвак виноват, если не сидится ему на месте, если жаркие мысли настолько одолели, что спокойно дышать не позволяют? Ненастья на небе нет, но сегодня как-то так свежо в природе, солнце ближе к вечеру словно забыло про весну и почти не согревает. Так тем оно и лучше: пока Хвак доберется до следующего постоялого двора, авось, жаркая дурь с него и сойдет. Все-таки хорошая эта женщина, тетушка Роса: пояс поправила, пыль с его сапог смахнула... и это... чмокнула в щеку... Ох-х-х!..
       Хвак даже и колебаться не стал: к указанной оплате добавил от себя полумедяк, ни за что, просто... вдруг тоже захотелось добрым быть...
       - А то останешься?..
       Тетушка Роса даже прослезилась, провожая Хвака до ворот... Как знатного сударя какого проводила! Нет, все-таки мир не без добрых людей.
       До следующего постоялого двора оказалось шагать и шагать, Хвак попал туда уже затемно. Это было обширное хозяйство: тут тебе и трактир, и конюшня, и комнаты для постояльцев, и даже просторная пустующая горульня, если, вдруг, сударям-охотникам вздумается завернуть сюда и отдохнуть после осенней травли по полям... Осенью, когда хлеба и травы с пашней и пажитей собраны, скошены, самое время для охоты: церапторы, как известно, холода не выносят, кукожатся, вот и кочуют ящеры поближе к вечнозеленому северу - злые, хищные, бесстрашные, пока еще отнюдь не вялые... В огромные орды сбиваются... А пути-то их сквозь эти серединные земли пролегают - охотникам самое раздолье: труби, рожок! Лук в руках, меч за спиной, секира на поясе, горячий конь под седлом, егеря при сворах горульих - и-и-ех! - весело! По весне церапторы, напротив, путешествуют с засушливого севера в южные благодатные угодья, но весною они все больше парами перебегают, незаметно от главных хищников, сиречь от людей, стараются прошмыгнуть... Хвак видел такую пару: как раз в десятке локтей от него дорогу перескакивали... Весной они пугливые, не подманить, не подкрасться - да и демоны бы с ними со всеми, не сырьем же их есть! А есть Хваку хотелось!
       Вывеска над трактирными воротами гласила, что называется сие заведение "Два холма", ибо угнездилось оно в неглубокой седловине меж двумя плоскими всхолмлениями, но в народе привыкли называть это место более игриво: "У Луа за пазухой". Но Хвак, разумеется, ни вывески, ни горульни видеть не мог - по ночному-то делу, ведать не ведал ни об одном из этих названий, да и читать не умел. Мужчин сей трактир притягивал сильнее сахириных заклятий, а женщины в округе, особенно замужние, терпеть не могли сего места злачного и мужчин своих от этой седловины, от этой дороги, от этого злокозненного постоялого двора - отвращали, кто как умел, и сами старались туда ни ногой, однако, несмотря на все их старания и остережения, трактир никогда не пустовал, а веселье в нем не смолкало ни днем, ни ночью.
       Хвак вошел в ворота пешим, поэтому внимания на него никто не обратил, ему самому пришлось толкать входную дверь - а здесь она, почему-то, была устроена без ручек: хочешь войти или выйти - пихай ее "от себя", она распахнется всегда в нужную сторону. Тотчас же в лицо и в грудь ударила жаркая волна вкусного кухонного чада, пьяных ругательств, задорного женского повизгивания... Хвак до последнего боялся за себя: сейчас войдет он в незнакомое место и вновь оробеет, примерзнет к полу непослушными ногами... Нет, обошлось. Вот, только, столы все заняты развеселым людом, не знаешь, куда и примоститься...
       Совершенно случайным образом в этот миг у входа оказался сам трактирщик, дюжий молодой мужичина, он и поприветствовал вновь прибывшего, рассеянно, однако, вполне дружелюбно: дела в тот вечер шли хорошо и гладко.
       - Господин покушать желает? Освежиться? Воспользоваться ночлегом?
       - Угу. Да. Это... Покушать бы. И переночевать хочу. Но сначала покушать. И винца.
       - Сделаем. Коли пресветлый господин с ночлегом к нам... э-э... а лошадку еще не...
       - Я пешком.
       - Все понятно. Стало быть, так... Коли господин... э-э...
       - Хвак меня зовут.
       - Коли господин Хвак у нас ночует, плату мы вынуждены взять вперед. Но не потому что мы не доверяем гостю, о, нет!.. Но для того лишь, чтобы лучше позаботиться о нем, все это для его же собственного удобства: внесенная плата тотчас же соотносится с тою комнатой, что выбрана для ночлега и проживания и оберегается именно для него, поэтому уважаемый гость вправе занять свою комнату немедленно, или чуть погодя, предаться уединению, или принять гостя... гостью... И покинуть наши пределы немедленно, когда ему вздумается, не озабочиваясь более мыслями об оплате за оставленное жилье... Ну, думаю, пресветлый господин отлично понял меня?
       Хваку было неловко переспрашивать и он кивнул наобум. Однако решился уточнить:
       - А почем ночлег у вас?
       - Гм... сие в зависимости... Как я понимаю, пресветлый господин привык к дороге, но любит удобства?.. Стало быть, потребно отдельное помещение...
       - Да мне чтобы просто поспать...
       - Именно! Скромное укрывище, без излишеств, но отдельное и безопасное. Именно такое у нас есть. Одно-единственное. Я, грешным делом, приберегал его для нашего старинного постояльца, тоже паломника, да что-то нет его... Он тоже любитель удобного и весьма недорогого ночлега.
       - Да, да! - Хвак услышал слово "недорогого" и обрадованно затряс головой.
       - М-м... Большой медяк за постой... до завтрашнего полудня, а там...
       - Да, мне до раннего завтра, только до утра, а не до полудня...
       - Это уж как прихочется пресветлому господину, а у нас так заведено по расчетам. Но за тот же большой медяк мы ставим у изголовья кувшин с ви...с питьем, да утречком приносим кувшин для омовения... Ночной горшок под кроватью, с крышкой. Имеется также мыльня, кадка с горячею водицей - но это за отдельную плату...
       Хвак прикинул про себя, вспомнил, что вода в ручье только первыми пригоршнями студена, а дальше вполне терпима...
       - Нет, мне только ночлег, и покушать.
       - Понял! За полукругель предоставляем райский день. Не желает ли господин?
       - Чего?
       - Господин Хвак может заплатить вперед один серебряный полукругель и за вышеназванную сумму обрести ночлег без мыльни на одну ночь, до завтрашнего полудня, а также закуску, включающую в себя холодец церапкин, маринованных ящерок, зелень, уксус, перец, соль... Но! - При этих словах трактирщик придвинулся к Хваку и, едва ли не по приятельски, подтолкнул предплечье Хвака своим локтем: росту трактирщик был хорошего, вплотную под четыре локтя, однако рядом с Хваком выглядел почти недорослем... - Но! - повторил трактирщик, на этот раз с подмигом, - за этот же полукругель наш гость вправе подойти к очагу и сам отрезать себе кусок только что запеченного кабана, вон он, на вертеле... - ах, какой запах... удался кабан сегодня, ох удался... - причем, сделать это столько раз за вечер, сколько пожелает. То же касается хлеба и вина: простого имперского вина наш уважаемый гость вправе выпить столько, сколько в нем уместится, не добавляя в уплату ни одного лишнего полумедяка! Разумеется, дорогие вина и настойки, а также дополнительные кушанья - за отдельную плату. Есть и пить вышеназванное уважаемый гость может сколько влезет, но - от себя не угощая этим никого другого. Девке можно налить один угощающий кубок имперского вина. У нас, кстати, отменные девки: веселые, хорошего нрава, упитанные...
       Хвак сразу вспотел и залился темной краской стыда под пристальным взглядом трактирщика, а тот, уяснив для себя все, что ему хотелось уяснить, взялся за дело.
       - Грибок, а Грибок? Как доставишь заказ - стрекозой сюда, к господину Хваку. Он сегодня самый дорогой наш гость, у него нынче райский день: примешь полукругель и обслужишь господина Хвака... по всему порядку! Ну... ты понял. Объяснишь, покажешь...
       - То есть - в наилучшем виде! Господин Хвак здесь будет отдыхать? Или поближе к очагу? Бегу, несу!..
       Не обманул трактирщик: и раз, и другой, и потом еще подходил Хвак к очагу, вынимал из кожаного чехла особым образом зазубренный нож, нарочно для этого подвешенный возле запеченного кабана, и отхватывал себе сочнейшие кабаньи ломти, истекающие розовым жиром... Никто не препятствовал, не косился, не осаживал... куски за ним не считал... Хлеба под кабанятину уминалось - раньше Хваку одного его на дневное пропитание бы хватило!.. А тут ешь и ешь себе, знай только с дубовой досочки мясные жиры и соки лепешками подметаешь, да винцом запиваешь... Кремовое куда как вкуснее имперского: во-первых, оно слаще...
       - Хе-хе... Позволю себе побеспокоить дорогого гостя... Господину Хваку не скучно одному?
       - Да не... И еще хлебца подкинь, вон сколько добра натекло, не пропадать же...
       Кремовое вино слаще и крепче имперского, почти как медовуха, а есть еще шипучее - очень смешно шипит и в нос шибает, но зато имперское сегодня бесплатно идет, да и мясо им запивать способнее.
       Сквозь хруст разгрызаемого мосла проник в левое Хваково ухо смешок... Легкий, звонкий... Хвак обернулся - красавица перед ним! Вся из себя наряженная, нарумяненная, пышная: огромные бусы вокруг шейки блестят, переливаются, а сама шейка полненькая, беленькая... А глаза... Глаза тоже светлые, как у Кыски, да только, в отличие от Кыскиных, нет в них ни малейшей сердитости, наоборот: задор и веселье искрятся.
       - Ах, добрый богатырь! Хотела бы спросить, но невольно робею перед этакою статью и мужеством...
       - Я??? А что такое?..
       - Ничего! Совсем-совсем ничего такого особенного! А только хочу пригласить пресветлого богатыря на парный танец!
       Хвак смутился больше прежнего, однако от сердца отлегло: красавица ни с кем его не спутала и заговорила именно с ним, с Хваком, ждет от него согласия на танец. Ничего необычного: вон, все свободное пространство трактира занято танцующими парами, кто хочет, тот и приглашает: женщины мужчин, мужчины женщин - это ведь "Веревочка"!..
       Вот как раз "Веревочку" танцевать Хвак не решился - очень уж непросты коленца, поэтому он уперся напрочь, но при этом руки к груди прижал, чтобы вежливо, чтобы не оскорбить отказом. Однако девица оказалась не из обидчивых и таки выманила Хвака из-за стола на следующий танец...
       В трактире стоял, что называется, дым коромыслом: гости пьют, орут, поют и пляшут, никому до Хвака дела нет. Музыканты уже вполпьяна, однако все еще полны сил и мастерства:
       - А теперь - "Весенняя!"
       "Весеннюю" каждый умеет танцевать, поэтому Хвак и согласился, главное в танце сем - вовремя прихлопывать руками и притопывать ногами, не выбиваясь из общего лада, музыкантами задаваемого. А еще в этом танце Хваку нравился миг, когда парень и девушка сцепляются "локоть в локоть" и кружатся два полных оборота, сначала один круг, потом меняют локти и еще один круг, в обратную сторону. Во время кружения девушка словно бы стремится прочь, а парень ее как бы удерживает... и ему это удается... вроде как он на своем настоял, а девушка согласилась... Больше всего во всех плясах нравился Хваку этот кусочек "Весеннего" танца. Именно на нем он случайно с Кыской познакомился, со своей будущей женой. Она к тому дню близкого знакомства лет семь как бездетной солдатской вдовицею жила и ни одного празднества с танцульками не пропускала...
       - Ох, как ты хорошо танцуешь, предобрый богатырь Хвак! Просто живой огонь! У меня аж в груди полыхнуло!.. Пощади, дай мне отдохнуть один танец!..
       Ай, как приятно Хваку слышать сии мольбы о пощаде! Страха в них нет, одна только радость... и даже это... ну... нежность, что ли... А вдруг она еще и согласится вина из его рук попробовать, угощение принять!?
       - На, попей, вон запыхалась как! Имперское.
       - Еще бы не запыхаться, с этаким-то удальцом! Имперское? Пожалуй... разве что один глоточек...
       Глоточков оказалось не один, а три, но налитый доверху кубок на этом и закончился.
       - Пресветлый господин Хвак еще что-нибудь желает заказать для спутницы?
       - Ах, Грибок! Погоди, сейчас я попробую уговорить великодушного господина Хвака разделить со мною две вишенки, две ягодки, вареные в меду... Сколько это будет стоить, а, дружочек Грибок? Достаточно ли будет полумедяка?.. Ой, где мой кошель!..
       Услышав про полумедяк и вишенки в меду, Хвак решился: самым кончиком пальца он дотронулся до локтя своей новой знакомой (которую, по удивительному совпадению, тоже звали Вишенка!), чтобы та не искала кошель и деньги в нем, и протянул трактирному служке собственную монету. Служка тотчас прибежал с лакомством, но было там не две ягодки, а горка на блюдечке! Может быть, даже, целая дюжина - никак не сосчитать, очень уж быстро убывают.
       - Ах, вот что такое истинный сударь! У-у... ням-нямка... Хвак, о, милый Хвак! Ты меня вернул к жизни и просто спас! Да, да, да, да! Вот именно этими ягодками и спас! Ведь это любимое лакомство мое, о коем я мечтала всю зиму! У иного и конь, и слуги, и шпоры золотые, а сердце липкое и холодное, как нафья задница! А иной, напротив...
       Тут Хвак захохотал во всю мощь, его до глубины души восхитила шутка про нафью задницу, он за всю свою жизнь не слышал ничего смешнее!
       - Нафья... А-ха-хаххха-а-а!.. - И хрясть ладонью по столешнице!.. - Хочешь, еще таких же ягодок возьмем? Мне не жалко!
       - О, нет, о, нет, великодушный рыцарь мой! Это дорого, ни к чему подобная разорительная роскошь. Вот глоток бы простой холодной водицы - и можно вновь на танец. Как жаль, что вода шипучею не бывает...
       Хвак смекнул про себя, что глоток вина вместо воды мог бы сделать красавицу... еще добрее... мало ли... она размякнет, развеселится... Он утер лоб и щеки рукавом и кашлянул...
       - Гм... Вода не бывает, а вино очень даже бывает шипучим... - Хвак заторопился, чтобы красавица Вишенка не успела обдумать и отвергнуть его коварное предложение. - Это... Грибок! Дай нам кувшинчик шипучего! Сколько это будет стоить?
       - Как всегда. Большой медяк.
       - К-как... большой?.. Гм... ладно, давай сюда! Вот... на тебе большой медяк, и чтобы попрохладнее было винцо, с пузырьками!
       - Будет сделано!
       Ах, славно было танцевать с Вишенкой! Новая знакомая Хвака держалась скромно, весело и бесстрашно: в танце двигалась настолько ловко, что Хвак ни разу не почувствовал собственной неуклюжести - не хуже чем у людей получалось! А Кыска всегда шпыняла, в те редкие случаи, когда им доводилось бывать на деревенских праздниках... Кыска ворчала, шипела на его бестолковость, а Вишенка - только смеется... и всегда вовремя подстраивается под его прыжки и развороты... Вот бы такую на своем пути повстречать. О-ох! Так ведь он уже повстречал!..
       - Слушай, Вишенка...
       - Слушаю, мой пресветлый сударь! Я вся - покорное внимание!
       - Ты это... Может, покушать хочешь? Кабанятины, там, ящерок?
       - Ну... я не знаю...
       Хвак, видя, что красавица Вишенка вроде как клюет на его предложения, хотя все еще колеблется, поднажал, но бережно, предельно вежливо, чтобы не спугнуть:
       - А чего тут не знать? И плясать, и работать - силы-то на все надобны. А без еды - какая сила? - туда-сюда, шик-мык - она вся и вышла! Так что?
       - Ох, мужчинам только того и надо, чтобы властью попользоваться над беззащитными женщинами!.. Ну, если ты настаиваешь...
       Обрадованный Хвак, конечно же, настоял. Правда, Вишенка отказалась от грубой кабанятины, в пользу более изысканных кушаний, даже хлеба запросила другого... Но Хвак уже решился: раз уж возникли у него дерзкие помыслы - их нужно воплощать. Просто нужно и дальше действовать столь же осторожно и хитро, ничем себя не выдавая будущей добыче, самой восхитительной изо всех возможных радостей, включая даже сон, пищу и вино...
       Подбежал Грибок и чуть было не испортил все дело, дуралей, громогласно сообщив ему, в присутствии хохочущей Вишенки, что комната готова и постель накрыта... Но Хвак не растерялся, буркнул в ответ что-то невнятное, а сам повел Вишенку в следующий танец, чтобы отвлечь ее от ненужных размышлений - де, мол, почему и для кого кровать разобрана... А кроме того, Вишенка по секрету попросила у него помощи и позволения: после танцев посидеть, отдохнуть где-нибудь в тишине, хотя бы у него в комнате... Дескать, "она самую чуточку отдохнет, тихохонько-тихохонько, словно малая птерушка..." А Хваку только того и не хватало, чтобы продолжить наступление! И он немедленно согласился, и тотчас, не отвлекаясь на танец, повел бы Вишеку к себе, но она решила еще немножко побыть среди людей, потанцевать, с ним, с Хваком, по душам поговорить, отдавая должное кушаньям: отщипывая по кусочку, отпивая по глоточку...
       -...ты правда не слышал? "Гнев богини" называется! Я однажды попробовала, причем не кубок, не чарку - самым кончиком языка лизнула!.. Чуть не умерла от этого огня! А сильные смелые мужчины пьют - и хоть бы что! Я как тебя увидела, так сразу подумала: вот он, богатырь из богатырей, сударь из сударей, породистый и жаркий, исполненный изящества и мощи! Вот кто может ведро "гнева богини" выхлестать, с ледяною улыбкой в надменном лице, и даже не поморщиться! Как же ты так не слышал, славный мой рыцарь? Вишенка вытянула повыше недлинную шейку и звонко выкрикнула, белой ручкой взмахнув:
       - Грибок! Вот скажи, любезный, ты-то хоть знаешь про такой напиток: "Гнев богини"?
       Подбежавший служка осклабился во весь щербатый рот и подтвердил кивком, что - да, слыхивал, более того, знаком не понаслышке:
       - Уж это да! У нас его две бочки полнехоньки стоят, свежевыгнанного, на ледничке остуженного, от одного запаха сам кузнечный бог Чимборо провалится без памяти в вечное блаженство! На всем белом свете ничего крепче нет! Прикажете принести?
       - Чарку. Одну. Сколько это будет стоить?
       - Полумедяк.
       - Ах, нет! Любезнейший Грибок! Даже и не вздумай брать деньги от господина Хвака! Вот тебе полумедяк, я сама хочу угостить своего друга!
       И верно: полумедяк проворно шмыгнул из пухленькой ладошки Вишенки в руку трактирного служки Грибка и исчез вместе с ним в трактирных недрах. Несколько мгновений спустя, Грибок вернулся, неся на медном подносе узкую роговую чарку в медной же оправе.
       - Вот, пожалуйте принять, дорогие гости! Первой выгонки напиточек, почитай - сливки!
       Хвак с любопытством принял чарку в толстые пальцы и едва не выронил - запотевшая от холода, скользкая.
       - Послушай, милый Хвак! Что-то мне тревожно... Я ведь такая трусиха, а "гнев богини" крепок! Может, откажемся? Мне и денег не жалко. Есть ведь имперское, и шипучего еще осталось... на глоточек...
       Но Хвак уже все решил про себя: он еще в деревне слышал рассказы про волшебные свойства подобного напитка, хотя самому и не доводилось пробовать, он своими глазами видел, здесь, в этом же трактире, да и ранее доводилось - как люди заказывали особой крепости напитки и выпивали их, охая, крякая, хохоча и кашляя. Падать - падали, и под стол, и с лошади, а умереть - никто вроде не помер.
       Сильный полузнакомый запах щекотнул ноздри, захотелось чихнуть. Чарка была гораздо меньше кубка, а паче того - кружки, поэтому Хвак опорожнил ее в два умеренных глотка. Первое впечатление - словно горящую пчелу проглотил: ужалило в язык, в небо и разлилось огнем в горло и ниже...
       - Выдохни, выдохни же!..
       - Чего? - Хвак не сразу понял, что от него хотела Вишенка, переспросил и, тем самым, выдохнул из себя пары напиточного волшебства. Сразу же стало легче дышать, а в голову и в сердце двумя мощными, но ласковыми потоками ударило тепло. Похожее на то, какое идет от еды и вина, только ярче, мощнее...
       - Это... Вкусно!
       Вишенка изумленно захлопала в ладоши:
       - Ужас! Восхитительно! Ты... правда никогда не пробовал сего напитка?
       - Я? Не-е... Грибок! Ну-ка, еще такую же чарку! Чего смотришь? А... держи полумедяк!
       Вторая чарка вошла в желудок еще быстрее первой, разве что во рту жжения поубавилось... Выпил - выдохнул. Зато веселья и радости прихлынуло - большущей волной! Ух, хорошо! И до этого все было замечательно, а теперь Хвак твердо понимал, что трактир сей - самое лучшее место на свете, именно что рай земной, как правильно сказал этот... как его...
       - Ешь, пей, Вишенка, а я того... сейчас на двор схожу и вернусь, я быстро.
       Звезды высыпали на небо яркими сочными гроздьями, остро пахло из тьмы ящерным навозом и свежей зеленью листвы и трав, ночь ласково колыхалась вокруг трактирного двора, а вместе с нею луна и звезды.
       - Жить, - подумал Хвак, - жить и дышать, и улыбаться, как вот эта луна... Зная, что тебе рады, что тебя ждут в плясках и за накрытым столом... И крыша над головой, и огонь в очаге, и музыка играет... Вот что такое счастье!..
       Трактирный зал встретил вернувшегося Хвака музыкой, пьяными криками, чадом подгоревшего мяса - но и это все было в радость, отнюдь не в досаду... Что там такое?..
       Хвак от входной двери уже рассмотрел, что возле их с Вишенкой стола творится какое-то неладное действо: здоровенный рыжебородый ратник схватил за шиворот Вишенку и орет на нее... А она... вроде как на него... Это она так визжит... Неужели у Вишенки может быть такой резкий голос... Как он посмел!
       - Чего надо, а? Ну-ка, отпустил девушку!
       Верзила оборотил в сторону подошедшего Хвака рыжую бородищу - бороде пришлось чуточку задраться, ибо Хвак был ростом заметно выше ратника - и заорал теперь уже на него, на Хвака:
       - А ты-то кто такой, в чужие дела соваться? Сало некопченое, тургунья куча! Ну-ка, брысь отсюда!
       Верзила потянулся правой рукой к Хваковой рубашке... а может, к горлу... Но стоять вполоборота ему показалось неудобно и он развернулся к Хваку грудью в грудь. Ратник для своего удобства даже шуйцу расцепил, выпустил из нее кружевца Вишенкиного воротника... Глаза у ратника большие, круглые, кровью налитые, сам он тоже весь из себя крупный, гладкий, по макушку налит молодостью и силой... На быка похож! Да, Хваку он почему-то показался похожим на пахотного быка, у него в прежней жизни был такой, тоже с норовом, тоже окраса рыжего... Хвак не долго думая сжал руку в кулак - и вполсилы - сверху вниз, ратнику между рог... То есть, конечно, рогов у того не было, но повел он себя точь-в-точь как усмиряемый бык на пашне: головой мотнул и лег без памяти рылом в землю. Здесь тоже пол земляной, только вместо травы истоптанными камышинами устлан... Набежали еще двое с кинжалами в руках - видать, собутыльники поверженного ратника; у них свирепость в глазах кипит, а Хваку почему-то смешно до икоты и совсем-совсем не яростно: он просто выставил вперед руки, а руки-то длинные, а эти двое своими мордами на кулаки и наскочили, и туда же упали, на землю, в камышовый сор. Единственное плохо показалось Хваку - очень уж пронзительное верещание у Вишенки, лицо и наряды у нее куда как более красивы... Посмотрел Хвак на ратника лежачего, а у того изо рта язык высунулся, розовый? весь в слюнях - ну точно рыжий бык, Хвак даже имя его вспомнил: Бодай! Как захохочет Хвак во всю грудь, руки сами взмахнулись... Тут как раз любопытные подошли, ссорою развлечься, полюбоваться не вмешиваясь - одному совершенно случайно оплеуха от Хвака досталась - тоже уже лежит! И главное дело - он ведь ничего такого не хотел, просто покачнулся смеясь, равновесие потерял, а рука-то слепая, не видит, куда машет...
       - Так, так, так! - Это невесть откуда трактирщик возник, словно из пустоты соткался. Весь в доброжелательных улыбках, но при этом трезвый, свежий, глаза быстрые и ясные, язык молотит и тяжеленные кулаки наготове.
       - Пресветлые гости! Господа мои! Веселье весельем, застолье застольем, но давайте не будем танцам мешать! Если пресветлый господин Хвак чуток отодвинется, я, мои люди молниеносно восстановим прежний порядок, подстелем свеженьких камышин, дадим нашим музыкантам возможность еще и еще раз показать свое непревзойденное искусство игры, а сами попляшем, попьем, вкусим ниспосланную богами эту чудную ночь, и возблагодарим богов, что сегодняшний пир, сегодняшний праздник до сих пор не омрачился ни одной... гм... ни одним окончательно печальным происшествием! Лично от меня господину Хваку поклон, кувшин лучшего шипучего вина "Черный листок" и нижайшая благодарность за добросердечие!
       - И чарку "Гнева богини"! Ух, славная штука! И как это я раньше о ней не знал!
       - Будет сделано незамедлительно, вот только... Пресветлый господин Хвак великодушно да позволит моим людям подойти и прибраться? Дабы очистить место для танцев и свободного перемещения наших гостей туда-сюда?
       Трактирные люди, сам трактирщик, служки его - очень опытный народ, хотя и не жрецы, не лекари: только взгляд кинуть, на дыхание внимание обратить, да пальцами по щекам провести - сразу понятно: все четверо из лежащих живы и здоровы, ни в ком ничего не повреждено, несмотря на разбитые рты... А зубы - что зубы? Они ведь в любом человеке не вечны, сегодня есть, а завтра уж выпали. У кого от старости, а у кого от болезни, а у иного после ловкого удара ускакали прочь, тут уж заранее судьбу не угадаешь! Вон, у Грибка: во рту словно мор прошел - часть зубов выбита, а половина сама выпала, но живет ведь человек, жизни радуется, на жизнь зарабатывает, да кормит от себя жену и шестерых детей, и старую свою бабушку, которой двести лет когда еще стукнуло! И то же самое бабка Грибкова: она за жизнь цепляется, а ее три последние зуба - за десны.
       Служки вдвоем хвать за ноги молодца - и по ровному полу на двор, а там в сарай, в мягкое сено, отсыпаться. Тако же второго, третьего, четвертого - хвала богам! - всё на этот час. Ближе к утру не менее трех десятков гостей будут со скромными удобствами распределены по просторному сараю. Иных, которые из постояльцев, а не из посетителей, и по комнатам разнесут, со всем почтением. Но ежели в трактире - трактир ведь не храм, не общественная мыльня - случаются какие-то неприятности и досады, то покойников никогда в этом же сарае не размещают, не таков трактир "Два холма", чтобы к гостям с небрежностью относиться, живущих с мертвыми перемешивая, не таков хозяин трактира, чтобы честь свои и доброе имя пачкать подобной нерадивостью: живые и пьяные - отдельно, дабы всем им тепло и мягко было, а которые ненароком преставились в разгульной ночи - тоже отдельно лежат, в другом сарае: тем уже ни сено под бочок, ни похмельная утренняя вода не надобны. Все по счету принято и наутро властям исправно и привычно доложено: проверяй, дознавай, виновных наказывай, буде таковые прояснятся по обыденному розыску.
       Третью чарку Хвак опорожнил одним глотком, но запил ее, по настоянию заботливой Вишенки, полным кубком шипучего вина, присланного в подарок от трактирщика... И закусил холодной кабанятиной. Хорошо... но может стать еще лучше.
       - Это... Вишенка... Ну... Ты это...
       - Да, мой доблестный защитник и повелитель? Да, мой рыцарь, что ты хотел повелеть своей безропотной послушнице?
       - Ты... отдохнуть хотела... Так я подумал...
       - О, да! Надобно отдохнуть, прийти в себя... Когда вокруг столько шума, грубости, невольно хочется тишины и уюта, чтобы рядом не было никого, кроме человека, способного тебя понять, который способен вскружить любую девичью голову, но, в то же время, встать надежной защитою... И вели еще кувшин шипучего вина, пусть его принесут к тебе в комнату... к нам в комнату...
       - Гр-рибок!
       - Я здесь, пресветлый господин Хвак!
       - Это... Кувшин имп... шипучего... Стой ровно, не качайся! И кувшин "гнева богини"!
       Хвак обернулся на взвизг - пальцы сами сжались в кулаки, чтобы крушить и защищать - но это Вишенка всего лишь смеялась и хлопала ему в ладоши, восхищенная удалым заказом.
       - А-а... кто он был?
       - Что? Что ты спросил, дорогой мой Хвак?
       - Ну, этот... рыжий?..
       - Знать его не знаю, ведать не ведаю и еще сто лет знать не хочу! Я этого подлого грубияна видела единственный раз в жизни! Что он от меня хотел - только богам известно! Да неужели ты думаешь, что я способна сводить знакомства с такими людьми, как этот невоспитанный мужлан? Бывало, не только купцы, но даже благородные судари нанима... одаривали меня и мою красоту своими улыбками и одобрительными возгласами!
       - Да, ты красивая, это верно! - Голова у Хвака сладко кружилась, губы сами разъезжались в счастливой улыбке... Вишенка говорит, что ей двадцать пять лет... Стало быть, она гораздо моложе Кыски, неверной его жены... Хотя... если, например, поставить их рядом и сравнить... Ну, это наверное, потому что свет плохой... А утром Вишенка будет еще свежее и краше... вот тогда он и посмотрит... Конечно, Вишенка гораздо красивее Кыски: и румянец у нее, и платье все блестит, и бусищи - вон какие огромные!.. Кыска... суховата статью была, а Вишенка вся в теле... второй подбородочек у нее очень... это... очень милый... Куда они идут от стола??? А-а... Точно, они идут в его комнату... по лестнице... отдохнуть.
       - А где эти?.. - Хвак показал расслабленной рукой и Вишенка сразу же поняла недовысказанный вопрос:
       - Грибок все туда принесет. Там такая есть подставка... возле ложа. Там будут и кувшины, и чарки, и заедки.
       - Даже про подставки она знает! - восхитился про себя Хвак и попытался обнять свою заботливую подругу за нижнюю часть спины. - Умница ты моя!
       - Да, да, да! Да, мой славный рыцарь! Только не здесь, ибо я стесняюсь. Ты ведь не хочешь, чтобы твоя верная Вишенка сгорела на людях от стыда и стеснения?
       - Н-не хочу! А кто там см-м-меет? Я сейчас их...
       - Никто не смеет, все хорошо. Все очень и очень хорошо. А ты без лошади, да? Седло, седельные сумки... нигде не оставлял?
       - Нет. Пешком.
       - Ты мой богатырь! Вот мы и дома. Ты, наверное, попить хочешь?.. Ну, кто еще там? А, Грибок? Чего тебе? Сколько??? Да ты с ума сошел! Ты думаешь, я считать разучилась? Или порядков не знаю? На, еще один большой добавлю - и довольно с тебя! Там еще на столе осталось вдоволь непочатого, некусаного! Кровосос!
       - К`то кровосос! Г-где!?
       Служка мгновенно испарился, захлопнув за собой дверь, только лестница громыхнула, Вишенка же подскочила к Хваку, прижалась щекой к потному пузу его и ласково заворковала:
       - Нигде, никто, ничего и нигде, это я спросила насчет клопов. А клопов-то и нет, все чудесно, все создано только для нас с тобой... для нашей любви. На, попей, я тебе освежающего приготовила, выпей скорее.
       Выпил Хвак, почему бы и нет, когда близкий человек о тебе заботится? Выпил, но освежающее оказалось с каким-то противным привкусом, словно туда дешевых заклятий пополам с гнилыми травами напихали... Пришлось запить это дело двумя чарками "гнева богини" и положить сверху пару глотков шипучего... Потом... вроде бы, он еще крепкого чарочку навернул... И проснулся.
       Солнечный зайчик, прискакавший из-за полуоткрытого оконного ставня, приветливо щекотнул ему лоб, теплыми лапками прикоснулся к зажмуренным глазам: пора вставать, человече, новый день пришел! Телу было мягко, удобно, в голове приятно шумело, и если бы не жажда - Хвак и дальше бы нежился в утреннем сне. Да, утро-то совсем раннее, Хваку только взгляд бросить на высоту луча, чтобы сие понять, ибо всю свою прошлую жизнь привык он просыпаться с рассветом и время безо всяких жреческих мерностей определять научился... Попить вволю водицы холодненькой, Вишенку не разбудив и еще немножко подрем... Э... Э!... А где Вишенка???
       Не оказалось рядом Вишенки! Хвак даже под кровать заглянул, но там не было ничего, кроме плохо прикрытого горшка... А одежда? Хвакова - на месте, а... Не приснилась же она ему! Вон и волос рыжий на одеяле... и подушка примята... Как ящер ее слизнул, Вишенку эту!
       Хвак ухватил кувшин - пустой, сивухой от него разит... В другом тоже кислятина какая-то была, и тоже пусто... И третий без воды... Эх... придется самому вставать идти за питьем... Одеться надобно, не пойдет же он через весь дом голым позориться... Шапка... шапка где - а, вот она... Хвак натянул портки, надел рубаху, порадовался своему новому умению ловко заворачивать портянки... Топ сапогом, да топ другим - ладно, удобно обеим ногам! Пояс, секира на поясе... Ого! Пустой!
       Хвак растерянно тряс кожаным кошельком над растопыренной ладонью, для верности ощупал его пальцами обеих рук, даже наизнанку вывернул - пусто! Как же он так потратиться сумел?.. Вроде бы столько денег было... Значит, так, сначала он потратил полукругель на райский день, да потом малый медяк за несколько вишенок в меду, и потом еще... нет, сразу всего не сложить... За все он рассчитывался вперед, и когда они с Вишенкой пошли наверх... Надо будет у нее спросить, наверняка она тоже что-нибудь важное вспомнит... Но где она??? Может, это... по своим надобностям отлучилась? Значит, сейчас вернется.
       Хвак метнулся вон из комнаты, забежал в отхожее место, чтобы горшка подкроватного не трогать, не открывать, потом наскоро, в четыре плеска, промыл глаза и щеки, зачерпнул из кадки с водой полный кувшин холодной воды, вернулся в комнату и стал ждать... Уже и кувшин опустел, и утро развернулось в полную силу, а Вишенка не возвращалась. Чтобы понапрасну не тратить время на ожидания, Хвак взялся обшаривать комнату... Кроме неровной гхоровой дырки в углу, да пачкотной пыли под кроватью ничего найти и увидеть не удалось... В карманах тоже - словно вор ночевал... Куда же деньги девались?.. Окно закрыто... Надо бы открыть да проветрить... Во-о-т, так-то лучше...
       Страшная догадка пришла внезапно: Вишенка! Да не может быть такого!
       Хвак заставил себя сесть на кровать, сунул крест накрест руки под мышки и засопел, размышляя. Больше некому, разве что лиходей проник в комнату, когда они с Вишенкой крепко спали... Но тогда получается, что ворюга украл не только деньги, но и саму Вишенку... А почему бы и не так? А потому что получается - он вместе с одеждой ее украл... Или велел ей одеться... Тьфу, дурость какая! Одним словом - Вишенка украла!
       Невозможно сие! Но... Пояс пуст, кошель пуст, карманы - тоже. Хвак вспомнил, что один полумедяк он спрятал в шапку: там, возле затылка, прореха узенькая и монета помещалась туда в самый раз... При Вишенке вынимал и обратно прятал - показывал. Пуста прореха.
       Хвак аж застонал от нежелания поверить в горькую истину: так не бывает, не должно быть так! Ведь им обоим было так радостно в обществе друг друга! Уж так они смеялись, и шутили, и плясали!..
       Хвак выглянул из комнаты, все еще в слепой надежде увидеть Вишенку... Переход пуст, кое-где из соседних гостевых покоев раздается храп... Сегодня праздник, вот люди и спят подольше... Внизу, в общем зале, народу было мало: трактирщик, двое служек, один из которых Грибок, а другой... Бубен, вроде бы... Как зовут трактирщика, Хвак не знал, поэтому постарался обратиться к нему безлично, чтобы не выдавать своего незнания. Конечно, он, на правах постояльца, вроде бы и не должен имени его помнить, но вдруг это будет невежливо?
       - Гм... Это...
       - Да, слушаю тебя, добрый молодец?
       Хвак обратил внимание на то, что нынешним утром голос трактирщика звучит совсем не так медово и дружелюбно, как вчера вечером... Может, он, Хвак, неправильно что-нибудь сказал вчера или сделал, или еще что...
       - Тут это... Ну, Вишенку никто не видел?
       - Прощу прощения, кого?
       - Девицу, что со мною была. Такая... красивая, полненькая... с бусами. Не видел, куда она пошла?
       - Честно сказать, не помню. Пресветлого господина Хвак помню, очень даже хорошо, мне из-за него перед дорожной стражей ответ держать, потому что десятника стражи с рассвета знахарь наш обихаживает, пытается унять ему боль от выбитых зубов и выбрать из десен осколки от оных... Хорошо еще, что этот рыжий дурак прошлой ночью был как раз на отдыхе, а не при исполнении...
       - И я его помню. Так он первый полез. А я его - это... по темечку, а не по зубам... Я даже секиру не доставал. А они на меня накинулись!
       - Тем не менее, недоразумение закончилось выбитыми зубами стражника, хвала богам, что остальные были просто кабацкая теребень, пустоцветы... Но возникшие от удара "в темечко" хлопоты, но заботы - они на меня легли и ни на кого другого. Так вот, господина Хвака я помню, а девицу - отнюдь нет. Ты же один к нам вошел, пешим порядком в трактир прибыл, без свиты, без охраны, без спутников и даже без лошади. Не так ли?
       Хвак растерялся. Да, трактирщик верно говорит, но...
       - А... она уже здесь, вечером нашлась, сама собой. Мы с нею здесь возле стола познакомились. Ее Вишенкой звать.
       - Сама собою нашлась? Тогда при чем здесь я, мой трактир? Заведение при имперской дороге, от постоялого двора до таверны включительно - по уложению всеимперскому, - неотъемлемая часть короны и державы, всяк сущий в пределах ее находится в полном обывательном праве: сударь и жрец в своем, ратник - в своем, свободный селянин и горожанин в своем, а раб - в своем. Стало быть, каждый волен знаться с кем пожелает или не знаться. Мое же дело - безукоризненно осуществлять собственное предназначение, сиречь обихаживать усталых и голодных путников, буде они подданные империи или добронамеренные гости ея. Привета и потачки нет лишь врагам, татям, беглым рабам и демонам. Вот как у нас, любезный Хвак, дела-то обстоят. Еще что-нибудь желаешь узнать?
       Хвак смутился. Вроде бы, получил он ответ на все свои вопросы, но никакой душевной сытости от услышанного не прибавилось. И настаивать неловко, и отступать вроде бы как некуда... А Грибок! Он же вчера им на стол подавал, вот кто выручит!
       - Это... А Грибка спросить?
       - Что, не понял?
       - Да Грибка бы пораспрашивать, вон того, что камыш на полу меняет! Он нам с Вишенкой еду и питье приносил, мы с ним разговаривали, я и Вишенка, может, он знает, куда она подевалась?
       - Мало ли кому он вчера подавал еду и питье... Однако, будь по-твоему... Но что случилось-то? Почему ты проявляешь такую настойчивость в поисках обычной девки? Влюбился, что ли?
       - Нет! То есть... Она не девка, а... Вишенка. А ищу ее потому, что она исчезла и... вместе с нею... Я не думаю, что... Но... вдруг, мало ли...
       - А, понятно. Грибок! Стрекозою сюда! Вот, господин Хвак, наш постоялец, утверждает, что ты вчера подавал ему еду и питье, и что был он при этом не один, а со спутницею, по имени Вишенка. Так ли все было, отвечай?
       Грибок обтер влажные руки о передник и поочередно поклонился хозяину и гостю.
       - Господин Хвак - мужчина видный, в любой толпе не затрется. Кушал очень хорошо, выпивал славно, с лихостью, не хуже иного сударя, почаще бы посылали нам боги этаких желанных гостей! - Грибок обнажил в радостной улыбке остатки зубов и поклонился Хваку еще раз.
       - Будем на сие надеяться, боги милостивы. Но насчет девк... Насчет спутницы. Господин Хвак утверждает, что при нем была женщина. В бусах, звать Вишенка. Что о ней скажешь, откуда она, кто такая, куда пошла?
       Грибок в полной растерянности развел руками и зачем-то опять стал их вытирать об зазелененный камышинами передник.
       - То есть... господина Хвака я приметил хорошо... А... честно говоря, кого еще подле него - не припомню, хоть убей. Очень уж работы много было! Не во всякий праздник столько народу у нас собирается, до сих пор аж в ушах музыка гремит... Уже на рассвете последних разнесли отдыхать... Может, и был кто, не упомню... А! Рыжий там один был, десятник дорожной стражи, Рыжий - это у него прозвище такое! Господин Сабан, они у нас всегда изволят отдых проводить, с вином и с девками! Так они с господином Хваком слегка повздорили, но дело миром закончилось, все более или менее живы и здоровы! Вот всегда бы так расходились по-доброму! Хвала господину Хваку, сердце у него предоброе!
       И третий раз поклонился Грибок, и снова Хвак мало что понял.
       - Ну.. а Вишенка? У нее еще платье такое нарядное! Тут и тут блестит, бусы красные! Она еще тебе за чарку "гнева богини" платила?
       - И-и-и, господин мой Хвак! Так ведь все честные платят, кому я подаю. На том и жизнь наша кабацкая вертится! Как мне их вспомнить? Вот ежели кто позабудет монетою сполна отдариться, за уже принесенное, - вот того я до конца дней запомню, а так, чтобы всех честных в памяти удерживать - немыслимо!
       И в четвертый раз поклонился Грибок, и тем четвертым разом откланялся, дабы продолжить подготовку трактирного пространства к новому трудовому дню, а растерянный Хвак остался стоять нос к носу с терпеливым и равнодушным трактирщиком.
       - Может быть, господин Хвак желает чего-нибудь заказать в это славное утро? Так сказать - поправиться?
       - Чего?
       - Эх... Нет, это я так... Я просто хотел спросить у господина Хвака: может, винца подать, или взварчику, или "гнева богини", который ему так полюбился?
       Хвак подумал про себя, что не худо бы позавтракать, чего-нибудь такого жирненького... Яичницу бы на сале, хлебца побольше, ящерку сушеную погрызть... К хорошему-то быстро привыкаешь, да только нынче...
       - Нет, ничего не надобно. Денег у меня нет, деньги вышли. Так, это... Значит, не видел никто и не помнит Вишенку? И больше не у кого спросить про нее?
       Трактирщик молча отвел от гладкого живота ладони и с легким двойным хлопком вернул их на место, в знак подтверждения: да, никто и не у кого.
       - Жалко. - Хвак замолчал, не зная, что ему теперь говорить и как держаться. Да и о чем тут говорить. - Ну... тогда я пошел?
       Трактирщик, по-прежнему молча, кивнул, показывая, что слышал Хваковы слова, но продолжал стоять на месте, не убегая, в отличие верткого и суетливого служки Грибка.
       Хвак расправил пояс на брюхе, потрогал затыльник на шапке - полностью готов к дороге, стало быть - вперед.
       - Счастливо оставаться, приятно было знакомство свести. Спасибо этому дому, да хранят его боги!
       И уже возле выходных дверей окликнули Хвака, трактирщик окликнул.
       - Эй, Хвак! Пресветлый господин Хвак!
       - А? Чего? - Хвак обернулся на зов быстро, однако же с недоумением, ибо попрощавшись как положено, душой и мыслями он уже был там, в дороге...
       - Я говорю: на-ка, попей на дорожку отвару - на жиру и на травах. Свеженький отварчик, моего личного приготовления, сам таким лечусь временами. Выпьешь - сразу легче станет. Весь кувшин бери. Тут же и оставь вместе с кружкой, когда осушишь, а я на кухню пошел, ох, дел сегодня много - праздник же!
       - Так... Денег-то у меня нет.
       - Не надо ничего платить. Иди сюда, пей спокойно, я угощаю.
       Хвак шел по дороге, все еще вспоминая деснами и языком освежающий вкус отвара. Приятно так пощипывал... Трактирщику за него спасибо огромное, ибо Хвак от огорчения, что не удалось ничего о Вишенке узнать, забыл воды попить перед уходом, а пить все время хотелось... А теперь жажда утолена и можно дальше идти, без устали, с удовольствием... Вот только где бы ему денег раздобыть, или какого-нибудь пропитания... Ну, да мир не без добрых людей: раньше как-то жил - и теперь проживет. Хвак порадовался про себя, что сдержал язык за зубами и не проговорился Грибку с трактирщиком о своих подозрениях насчет Вишенки: а ну как она не виновата в пропаже его денег? Ну, мало ли - другое что-то случилось? А он бы на нее напраслину возвел, под розыск и расправу подтолкнул? Но если и впрямь она из него деньги вытрясла, то тогда... Хвак с досады ударил себя кулачищем в жирную грудь и покрутил головой... А что - тогда? Что случилось - того уж не вернуть. И если она не при чем - тоже ничего не вернуть.
       Хвак вспомнил, как ему сочувственно кланялся Грибок, пытаясь прояснить дело ответами, облизнул губы, обрадованные освежающим отваром... Вот ведь - кто они ему? Никто, совершенно чужие и незнакомые люди, а - помогли без корысти, не то, что Хавроша какая-нибудь! Помогли, чем могли, посочувствовали. Нет, всякое бывает в жизни, и зла полно вокруг, никакой ложкой его не выхлебать, но не только же зло на свете живет! И хороших людей - куда больше, чем плохих. Жаль, что Хвак имени трактирщика не сообразил узнать, а так бы помнил и вспоминал славного человека!
       Хвак опять стукнул себя в грудь, но теперь без злости, а с сожалением за собственное недомыслие. Оглянулся по сторонам - далеко уже зашел, в незнакомые места - и заулыбался во все свое жирное лицо: какая разница? - хорошего всегда будет больше чем плохого, куда ни иди!
      
      
       Г Л А В А 4
      
      
       Вернейшее средство для победы над ленью - это голод: жрать захочешь - потрудишься, хоть ты раб, хоть герцог! Вот и Хвак много чего испытал, перепробовал, в погоне за ежедневной сытостью: он и мешки с телег сгружал на базарах, и кумирни обворовывал на съестное, и в охрану нанимался попутчикам на большой дороге, и демонов помогал выкуривать из деревенского храма... Единственное, от чего Хвак наотрез отказывался - за плугом ходить и камни из земли выкорчевывать.
       - Земля - матушка моя, - говаривал он себе и другим, - ни лемехом, ни помыслом - не пораню матушку!
       Почему он такое рек - и прилюдно, и наедине с собою? Хвак и сам этого не знал, а только держался тверже скалы: брюхо урчит и воет? - потерпит брюхо! Своровать - запросто, впроголодь жить - и это терпимо, чужое имущество сторожить - посторожим, коли заплатят, но нет возврата к земледелию, нет и не будет!
       Опустел деревенский храм бога Ларро: жрец его помер от старости, а преемника воспитать не удосужился. Пока еще до города весть дойдет, пока еще городское духовенство нового жреца пришлет... Да они там, небось, и вовсе забыли о селе Хвощевке... Ну, в таком случае можно и в соседние деревни ходить, в другие храмы, другим богам молиться, у них покровительства испрашивать, ибо простому человеку не привыкать терпеть от сударей, наместников и прочих высших сил: жить-то надо и дальше, не прямо, так околицей. А нечисть - тут как тут: осиротевший храмик почти сразу же заполнили бахиры, ближайшие родственники сахирам... Сахиры - демоны не из сильных, бахиры - и того намного жиже, но горазды на мелкие досады: скот пугать, на малых детишек порчу наводить, из пьяных кровь высасывать... Днем они выцветают, но чем ближе к ночи - силою наливаются, вылезают из щелей - и к людям поближе, потому как их основная добыча - это люди!.. Тоже ведь считается, что бахиры не просто лишний мусор земной, но родные дети богини Луны, хотя и непутевые дети, мерзкие... Ну и дети, так что же теперь? Бахиры - не боги, не бароны и не ратные шайки, их злодейства долго терпеть никто не будет, даже в угоду богине.
       И вот, в полночь вышли мужики с цепами, да с секирами, да с огнем, окружили храм - а Хвака поставили, до того соблазнив угощением и деньгами, перед храмом, одного на самом буище, ибо рост у него огромный, руки длинные, мах широкий - рядом никто из своих не стой, не то насмерть зашибет! Дали ему в руки, доверили, дорогую деревенскую реликвию, цепь магическую, на ней издавна святые отшельники сиживали, добровольное заточение избывали, а Хваку вполне знакомое дело - цепью махать! Весело было: как брызнет из храма всполошенная нечисть, да вся на Хвака, а цепь уж тут как тут, на ладонь намотана - засвистела посреди ночного разгула... Потом уже местный староста посчитал за ним восемь растерзанных в лохмотья бахир - по добытому счету платить уговорились; Хвак до полудюжины его счет проверил, а дальше не решился сравнивать и спорить, ибо еще не твердо все количества выучил. Если по пальцам рук счет с бахирами прикладывать, то, вроде бы, всего один палец лишний оказался, а не два, ну да ладно... Четыре больших медяка - это хорошие деньги, долго можно в довольстве и безделье жить, аж до послезавтра! Да еще, вдобавок, деревенские покормили его на дорожку, сытно покормили... даже здоровенный ковш браги поднесли. Из браги потом крепкое вино делают, это уже Хвак вперед счета выучил, крепкое вино весьма ему по нраву пришлось... Но и брага неплохо, тоже веселья в голову добавляет.
       Так и проходили дни, один за другим, этот хорош - а другой не хуже! Теперь уже и ночевки случались под открытым небом, да не на стылой земле, а на охапках свежего душистого сена, ибо лето пришло вослед весне, доброе, мягкое и щедрое лето!..
       Хвак шел куда вздумается, не разбирая дорог, но постепенно выучился понимать, что весь окоем вокруг него принадлежит четырем сторонам света, и что Север, Запад, Восток и Юг - это не просто слова, которые в ходу среди образованных и умудренных опытом людей, но и есть именно стороны света, каждую из которых он теперь мог определить днем и ночью, в ненастье и в погожий день, по звездным и земным приметам.
       Дорога и любопытство завели его однажды далеко на запад, на нижнюю сторону Плоских Пригорий, на самый-самый краешек их... Суровые места, весьма суровые... Но Хвак, конечно же, ничего об этом не знал. Что же за любопытство такое одолело его, коли он даже отказался от имперской дороги и шагал напрямик, через ухабы и бездорожье? Пустяк, совершенный пустяк, но... странный такой...
       Вино не задерживалось в дорожной баклаге у Хвака (Хвак завел себе заплечную суму и скарб, чтобы легче было в дороге жить), поэтому он уминал сушеную ящерицу с черствым хлебом и запивал все это обычной родниковой водой. Ни души вокруг, даже птеры не по кустам кричат... тихо, спокойно... И вдруг блеснуло что-то в дрожащем воздухе, или сверкнуло... - и к Хваку... Словно бусина жемчужная... и такая... такая... или это зернышко?.. И еще что-то мелькнуло - стрекозка пучеглазая... синеглазая... Но жемчужина летящая была ярче и ближе... Хвак побросал, что в руках было, протянул ладонь, чтобы зернышко-жемчужинку схватить, очень проворно пальцы вперед выбросил, но налетевший ветер оказался еще быстрее: дунул и погнал зернышко вдаль, на север... Да может оно и к лучшему, потому что самым кончик пальца коснулся Хвак этого... этой... И так его ужалило, что дыхание выскочило и тьма в оба глаза! Отдышался Хвак, обернулся по сторонам - нет, на ногах он устоял, о валун не грянулся... А ноги-то дрожат... Рука - как рука, без ожога, без укуса, вообще безо всякого следа, и уже не болит... Долго Хвак рассматривал палец, в который его зернышко ужалило - нет там ничего. Но очень хочется еще раз увидеть это сияние, эту... это... эту штуку! Хочется - значит, пойдем! Желания - на то и желания, чтобы их исполнять и этому исполнению радоваться. Ибо для чего еще жизнь-то дана?
       Сказано - сделано: поднял Хвак оброненную флягу с остатками воды, сунул ее в мешок, мешок за плечи - и вперед, теперь это будет к северу, туда зернышко полетело!.. И опять стрекоза синеглазая вьется перед ним, словно дорогу заслоняет...
       Нет дела Хваку до стрекоз и мух, но смутили его синие глаза... Вроде бы, всякий раз, когда он видел их - что-то такое плохое приключалось с ним... Ну, а раз так, то он пойдет не прямо, а правее, а потом обратно вывернет, на прежнее направление. Это сияние от зернышка издалека заметно, даже днем, вдруг и увидит, и поближе разглядит, и... Очень похоже на жажду хотение сие, только... глубже. Жажда - она в глотке и на губах, а сияние и жар от зернышка - внутри, словно бы в самом сердце!.. Что такое?.. Дым! Дым, прирученный, не дикий: пахнущий не пожаром лесным, а людским костерком... Похлебочка!
       Все переживания, жажды и зовы словно ветром выдуло из Хваковой головы и он взялся ломиться напрямик, сквозь кусты, на запах еды и костра. Да только голод голодом, а и выходить к людям надобно с умом, не то как раз стрелами угостят, швыряльными ножами накормят, поэтому движется Хвак на запах дыма, а сам беззаботную песню напевает, чтобы неведомым людям у того костра слышно было: человек идет, а не демон, коли песни петь умеет, к тому же идет и не крадется, потому как песню вперед себя несет, добрых людей о своем подходе оповещает.
       Полянка маленькая, но для безопасного отдыха удобная: с двух сторон скалы нависают, а с других двух сторон травяной и древесный сушняк полукольцом, кто ни крадись - непременно сухую ветку с хрустом повредит. Вот, под одним таким навесом конь стоит, из мешка овес подбирает задумчиво, а под соседним навесом костерок, а спиной к нему путник полулежит, со свитком в руках, на подошедшего Хвака - ну никакого внимания! Человек этот - видно, что в почтенном возрасте, седые волосы по плечи, сословия не простого, явно из сударей, ибо рядом с ним на подставленном седле меч двуручный лежит, на четверть из ножен высунут... Седло дорогое... Секира и пояс у седла лежат - тоже больших денег стоят, сразу видно! Серебряных, а то и золотых. Остановился Хвак и замер, онемев: как обращаться к этому человеку, что ему говорить? Но человек у костра первый открыл рот:
       - Отодвинься, человече, ибо ты заслоняешь свет и, тем самым, затрудняешь мне чтение.
       Хвак отступил на шаг... и еще на один, на этот раз в сторону, чтобы тень на свиток не ронять. И что теперь ему делать? - вроде бы как поступком своим он ответил, вступил в беседу, а язык во рту не желает ворочаться и всё тут! Но старец опять пришел на выручку: свиток свернул, в седельную сумку небрежно вдвинул и все еще из положения полулежа воззрился на стоящего перед ним Хвака.
       - Странно. Я ведь надежную магическую защиту поставил вокруг, дабы никто не докучал моему одиночеству, а ты, человече, здесь невредим стоишь. Судя по раззявленному рту и доверчивой лупоглазости твоей - простолюдин и не демон. И не волшебник. И не притворяешься. Разве что ты... Может, ты бог, принявший такое потешное обличье?
       - Я?.. Не-е... Я это... Я - Хвак.
       - Да ты что? Вон как. Странное имя. Ну, а меня... Снегом зовут.
       - Чего?
       - Гм... Мое новое имя - Снег, а прежнее предпочитаю не помнить. Я... странник, пожалуй, даже, отшельник, поскольку с некоторых пор предпочитаю жить в уединении и в простоте, вдали от суетного человеческого мирочка, набитого никому не нужными страстями. Ты что-нибудь понял из того, что я сейчас сказал?
       Хвак торопливо кивнул, чтобы не сердить своей тупостью пожилого человека:
       - Да. Вы из сударей, вас зовут Снег.
       - Хм!.. Если судить по количеству смысла на количество слов - я напрасно пыжусь пред тобою разумом своим. Мне - урок и назидание. Ну, так что, дружище Хвак, не подскажешь - почему сердце твое так громко ворчит в обширном... в обширной груди твоей? Может, оно дуэли просит, сиречь драки с первыми встречными болванами, во славу некоей прекрасной сударыни, дабы увековечить имя ее и неземную красоту?
       - Чего?
       - Я спрашиваю, что с твоим брюхом? Откуда в нем такой шум?
       - А... Да, воды-то я вдоволь напился, а есть - почти не ел сегодня, вот оно и бурчит.
       - Надо же... Знатно булькает, погромче моей похлебки. Есть хочешь? Впрочем - чего тут спрашивать... - Тот, кто назвался Снегом, закряхтел, вставая, начал было чего-то искать - нашел: тряпка ему нужна была, котелок снять с огня... Выпрямился. Росту он был немалого, почти полных четыре локтя, жилист, худ, весьма широк в плечах, но стоя рядом с Хваком - мягко говоря не смотрелся богатырем. - Ай, да Хвак! Ну, ты и здоров, детинушка! Никак, четыре локтя с пядью... Даже больше... пальца на три!.. Чего столбом стоишь? За тем кустом лужа дождевая - ополосни пока лицо, руки. Да смотри, воду не взбаламуть, пыли туда не натряси, вода нам еще понадобится посуду мыть.
       Хвак покорно кивнул - он без лишних слов признал над собою превосходство этого странного пожилого сударя (сударей он видел издалека, и не раз, но в личную беседу вступать не доводилось), да если бы этот Снег был и простолюдин - все одно: глаза его излучали властную силу и ум, голос принадлежал человеку не привыкшему к возражениям, однако... Не страшно и не обидно. Нет. Этот старик не злой. Не жадный и не насмехается. А лицо да руки и впрямь в пыли. Надо с краешку черпать и медленно, тогда муть не поднимется...
       - Уже? Вот, другое дело! Слушай, Хвак, ты плошку носишь с собою?
       - Чего?
       - Плошку, миску... тарелку... Думаю, вряд ли тебе известно значение последнего слова. Посуду, из которой можно есть жидкую или рассыпчатую пищу, предварительно ее туда поместив? Нет? Жалко. У меня-то всегда при себе, но она одна, а мы пока еще не настолько с тобою коротки, чтобы хлебать из одной посуды, хоть вместе, хоть поочередно. Я в этом смысле жуткий собственник, как, впрочем, и полагается почтенному отшельнику.
       - Нет у меня, - сокрушенно подтвердил Хвак. А между тем, от похлебки - эх - так вкусно пахло! Жирным мясом, вроде бы даже молочным, травами... Неужто старец раздумал его угостить? Что ж, Хвак сам виноват, что не догадался разжиться посудою заранее...
       - Ладно, не вздыхай так тяжко. Вот что мы сделаем: я себе налью на размер души, а остальное ты будешь есть прямо из котелка. Не то чтобы я гостя ждал к себе на трапезу, но не поставишь же на огонь пустой котелок - не вкусно выйдет, да и что-нибудь подгорит обязательно - вот и приходится готовить с большим запасом. Зимой-то можно мясо вынуть и в дорогу взять, а когда теплынь, как сегодня, далеко без сохранных заклятий не провезешь, непременно протухнет... Но я предпочитаю свежее есть, от заклятий мне всегда привкус чудится... Короче говоря, не доешь - выльем, ибо котелок у меня вон какой объемистый, оставим птерчикам с мизгарями, хотя, если верить твоему облику, местные птерчики лягут спать голодными... Ложка-то хоть есть?
       Ложка у Хвака была: он ее украл еще в прошлом месяце, прямо из под руки у зазевавшейся трактирщицы... Он бы купил себе ложку, все по-честному, потому как осознал все удобства владения этим важным предметом, но денег постоянно не хватало на покупки, только на еду: последний полумедяк отдал той же трактирщице за ковригу хлеба, кружку вина и пару вяленых ящерок...
       - Есть у меня! - Хваковы пальцы ловко нырнули за голенище и добыли оттуда деревянную ложку.
       - Молодец, пока отложи ее в сторону. Вот тряпка, держи котелок, твердо держи, и наклоняй как я скажу, пока я себе начерпывать буду... Боюсь, перцу пересыпал... Любишь перец?
       Хвак пожал плечами из неудобного положения, а сам коротко задумался.
       - Д-да. Пожалуй, люблю.
       - Тогда тебе повезло. А то у меня есть один такой... странный... приятель, не приятель... Перца в мясе и в похлебке не любит, а перченые церапки чуть ли не ведрами поглощает... закусывает ими всякое пойло разной степени крепости... Пьешь вино?
       Хвак сглотнул нерешительно и подтвердил кивком.
       - Тогда в этом у тебя промах. Я нынче ничего крепче колодезной воды не употребляю... Всё! Остальное твое, забирай. А ведь я тоже проголодался, оказывается! Погоди, хлеб достану. Его немного, но поделим по-братски имеющееся. Боги, да благословят нашу прескромную трапезу!
       Хвак, по примеру своего сотрапезника, отстегнул пояс с секирою, и, Снегу же в подражание, положил рядом, чтобы оружие, даже из положения сидя, можно было рукою достать. Зачем? Этим вопросом Хвак не задавался: как умный человек поступает, так и ты вслед за ним. Правда, Снег, сидя на плоском валуне, попону вниз подстелил, а у Хвака ничего такого с собой не было, но не беда - седалище у Хвака большое, мясистое, замерзнуть не успеет...
       Ах, какая похлебка досталась Хваку! Наверное, такую императорам по большим праздникам подают! Во-первых, ее много: Снег начерпал себе из котелка едва ли... половину от половины... может, и меньше... И мяса кусок он вывернул себе небольшой, да еще и без жира... Стыдно было Хваку в чужую миску заглядывать, уж он и взор пытался в сторону отвести, да... когда все перед самым носом - и не хочешь, а увидишь... И вот остался в руках у Хвака почти нетронутый котелок с похлебкой, а похлебка густейшая, вся в корешках и травах, а среди корешков-то и трав - мясо! Да не простое трактирное, не ящерных кабанов, а молочное! Звери ведь - они разные: рыбы и птеры - это одно, а змеи другое, а ящеры, домашние и дикие - третье. А есть еще такие животные, которые, подобно людям, живых детенышей рожают и собственным молоком из сосцов их вскармливают. Вот мясо этих животных самое вкусное на свете! А похлебка-то жирная! Потому что мясо с жирком... да еще на косточке! Вон кость какая, мозговая! Хвак аж заурчал, мосол увидев - очень уж полюбил их обгладывать...
       - Э, э, дорогой мой Хвак. Ты тово... котелок не сгрызи. И не спеши, ибо не пристало мужчине и воину торопиться за обеденным столом или в постели. Жевать можешь много и даже громко, но делай сие с достоинством. И постарайся не брызгать слюною в мою сторону.
       - Угу. - Хвак с благодарностью кивнул своему благодетелю и сбавил напор священной ярости пожирателя похлебки.
       Где этот Снег увидел ярость и почему священную? Наоборот, все хорошо и правильно! Оказывается, странный народ эти судари, говорят непонятно, почти как жрецы. Но в радостях жизни разбираются, едят вкусно. Уж - да, уж это был сытный обед! Даже Хвак вспотел от макушки по задницу включительно, пока добрался до самого дна скребущей ложкой... Перцу было не так уж и много... в самый раз... Все, нет похлебки, закончилась... У-ух... Но есть еще мозговой мосол!..
       Снег ел не спеша, однако справился со своим обедом гораздо быстрее Хвака и теперь, глядя куда-то сквозь облака, добродушно внимал хрусту разгрызаемой кости...
       - Фу-ух... Всё.
       - Полагаю, ты пока еще не рыцарь?
       - Чего?.. А... Не-е, я это... ну... - Хвак задумался, в попытке определить свое нынешнее сословие... - Я свободный прохожий. Ну... это... странник, вот.
       - Я сразу догадался, что не бродяга. Но даже по рыцарскому обычаю, с походного стола, в отсутствие слуг, убирает тот, кто остался в трапезе последним...
       - Ого! - удивился Хвак, услышав как благородный сударь рассказывает про рыцарские обычаи - и кому говорит, главное дело, - простому человеку!
       - О-о-о, братец, это очень сложное и тонкое рыцарское умение: пожрать по чину, по этикету, но быстрее других, дабы избавиться от послеобеденного труда... Прославленные рыцари упражняются в сем искусстве долгими десятилетиями и достигают в нем невиданных высот...
       - Вот это да!
       - Да. Стало быть, котелок мыть тебе. Ложку можешь хоть облизать, мне до нее нет никакого дела, а свою плошку и свою ложку я вымою сам, ибо рыцарю в походе зазорно иное, даже при наличии слуг. - Снег спохватился: - И пусть я теперь не рыцарь, а простой и незатейливый странник... вроде тебя, но...
       - Угу. Я быстро. Я хорошо помою, с песочком! Я умею!
       - Верю в тебя, дружище Хвак. Но попрошу сделать это как можно быстрее, ибо нас с тобою ждет одно мелкое приключение и для успешной встречи с ним надобно успеть завершить все предыдущее... Нет, они уже близко, потом помоешь. Вернись!
       Сахиры все еще держали на себе остатки человеческого обличья, но черные округлившиеся глаза без зрачков, жуткие клыки и когти, отвратительная желтая слюна, капающая из красногубых пастей - все безошибочно выдавало в них демонов... Они появились из зарослей сухого кустарника почти бесшумно, если не считать какого-то странного сипа, одновременно похожего на змеиное шипение и человеческий шепот...
       - Плоть!.. - послышалось Хваку.
       Тот, который назвал себя отшельником Снегом, коротко поклонился поясу и седлу - и в правой руке его полыхнул синеватым отливом двуручный меч. Только глазом моргнуть, еще ножны не успели кувыркнуться в траву - а старец уже и левою ладонью ухватил рукоять меча, пониже правой, у самого навершия. При этом он успел метнуть взор на Хвака, и Хвак догадался: в два прыжка отскочил в сторону и назад, чтобы под меч не попасть... Но этого Хваку показалось недостаточным для подмоги своему нечаянному соратнику: он упал на четвереньки и длинной своей ручищей цап за пояс с секирою!.. Чехла на секирной морде не было, а из петли вынуть - плевое дело: секира сама оттуда выскочила, почуяв страх и ярость своего хозяина...
       Сахир было... пятеро, как пальцев на одной руке... Две из них были разрублены в первое мгновение боя, остальные успели отпрянуть, поняв, что внезапное нападение на людишек не удалось, и что пища сама преотлично умеет наносить смертельные удары.
       Завершив первый выпад, Снег перехватил клинок чуть иначе: вознес его прямо пред собою, высоко, чтобы рукоять и руки не мешали обозревать поле битвы, а ноги расставил пошире и замер, как бы показывая, что ждет нападения оставшихся демонов и готов обороняться... И вот тут Хвака проняло непонятное: вроде бы он внимательно на все это смотрел, даже и не моргнул ни разу... но старец уже не стоит на месте, как якобы намеревался, а успел впрыгнуть туда, вперед и влево, и мечом эдак - вжик и вжик! Быстро-то как! И еще две кучки отвратительной осклизлой плоти лежат на почерневшей траве, дымом истекают... Пятая сахира бросилась наутек, а Хвак - сам не зная зачем - помчался в погоню.
       - Стой, дубина!
       Да только улетели Снеговы крики на ветер: быстра сахира, а Хвак не отстает! Прыгнул через пень, пробил с налету куст - вот она клыкастая... Ух, страшенная! И еще одна рядом! На берегу болотца он ее настиг... их настиг!
       - Шалишь, гадина такая! - Как махнул Хвак секирою - так и едва не свалился в топкую слякоть: секира насквозь разорвала демоническую плоть, словно сквозь туман пролетела... Разве что руку слегка тряхнуло. - А, и ты еще тут! - Хвак и вторую сахиру зарубил, и даже испугаться не успел того, что коготь демона возле самых глаз мелькнул: еще бы на четверть пяди ближе и...
       - Ишь ты! - Хвак развернулся на человеческие слова, весь еще по уши в драке (секира наизготовку, бей, круши!), но это был Снег, подбежавший вослед, на выручку... - Первый раз вижу такого прыткого, сильного и везучего болвана! Вот, объясни: куда ты попер, не зная обстановки, а? Ты на кого замах держишь, на меня, что ли?
       Хвак немедленно опустил секиру, выпучил глаза и задумался над собственными действиями...
       - Да я... это... убежит, думаю... дай-ка я ее...
       - Убежит... Да. О, боги, боги, боги, я все забываю, среди кого я живу... и кем набит этот мир... Недаром я решил покинуть навсегда сии пределы... Ну и убежала бы? Кто она тебе, эта сахира несчастная?.. Вернее, две сахиры. Зачем ты их погубил?
       Хвак растерялся, не зная, как внятно ответить на странный этот вопрос.
       - Так... демоны же! А вы сами!?
       - Что - я сам? Они на нас напали, сожрать хотели. Я защищался. Но вот сахиры отбиты, напуганы и бегут прочь - зачем их преследовать и добивать? Запомни: для забав есть дуэли и охота, а на войне и в обычной жизни ради забавы губить живые существа - никуда не годится, это удел слабодушных и подлых людей. Кстати, надо будет разобраться с кругом защиты... Забыл я наложить, что ли... по старости и по глупости... Так ты понял, что я сказал?
       - Да. Я это... не сообразил сразу. Что они... что она уже убегает...
       - Или он. А скорее всего - оно, ибо сахиры бесполы, в нашем человеческом понимании... Ладно, возвращаемся. Надеюсь, ты не собираешься бродить в этих краях на ночь глядя?
       - А что? Тут опасно?
       - Опасно... боги, боги!.. Это Пригорья, дружок. Вон там, уже за теми перелесками, Плоские Пригорья начинаются! Что, не слыхал про такие? Опасно... Давай за сушняком, а я пока следы разберу... Угу!.. Забавно... Иди, иди, собирай, это я сам с собой разговариваю...
       Снег был изрядно удивлен итогами осмотра: нет, он не забыл наложить круг охранных заклятий, очень мощных и болезненных для любого, кто имеет наглость или неосторожность незваным нарушать чужой покой... В том, что сахиры подкрались и напали, нет ни малейшей тайны, ибо к их приходу круг был разомкнут, заклятия порушены, а сделал это никто иной, как сей простодушный увалень Хвак... Не такой уж, кстати говоря, и увалень, если столь убогим куском полусырого железа, которое по ошибки нарекли секирою, он прикончил двух сахир!
       - Слушай, Хвак...
       - У... ум... Угу? - Хвак торопливо прожевал хвост вяленой ящерицы и оборотил счастливое лицо к собеседнику.
       - Ешь, не давись. Я вот что подумал... Уже стемнело, все равно делать особо нечего, спать вроде бы рано, читать ты не умеешь... Я бы хотел исследовать твою ауру. Ты не против?
       - Чего сделать? - переспросил встревоженный Хвак.
       - На ауру на твою взглянуть. Аура - это... такое невидимое... сияние, которое испускает каждое живое существо на земле, живое или приравненное к оному. Скажем, у демонов тоже есть своя аура... И у богов, если они, конечно, того хотят, и у животных, и у тебя, и у меня. И у всех - особая, только им присущая. Ученый или жрец, глядя на такую ауру магическим зрением, способен многое увидеть или разгадать, если он, конечно, не обманщик, а настоящий знахарь или мудрец. Так ты не против? Это не больно и безо всякого колдовства в твою сторону, я даже тебя не коснусь. А, Хвак?
       - Ну... ладно. - Ужин закончился, теперь можно было бы и поспать, спиною поближе к теплому костерку, но неудобно огорчать отказом хорошего человека. - Я не против. А чего в ней такого, что вы захотели... ну... эту...
       - Ауру.
       - ...ауру посмотреть?
       - Объясняю. В прежней жизни я был сударем, как ты правильно заметил, и военным человеком. Воевать - это была моя главная привязанность в жизни и, одновременно, ремесло, с помощью которого я зарабатывал на кусок хлеба. Однако, я не чурался и точных наук, и чем далее, тем сильнее увлекался поисками нового знания, читал свитки, проводил опыты, придумывал заклинания... Считается, что я довольно неплохой колдун, впрочем, как и воин. И в качестве колдуна я всегда был способен наводить морок, угадывать погоду, сплетать мощные и красивые заклятья. Одно из этих заклятий - я его сам придумал и назвал "Дом-кольцо" - предназначено защищать в походе мое уединение, мою безопасность. Всяк, от животного до демона, пытающийся проникнуть внутрь этого кольца - имеется в виду, когда заклинания уже наложены и вступили в силу - почувствует некие неудобства, а буде упорствовать в своих намерениях, то и нешуточную боль, и ужас, и иные, весьма неприятные ощущения. Вот ты - что почувствовал, когда к моей стоянке подходил?
       - Это... думаю: сейчас как швырнут ножом! Ну, я и запел, чтобы видели, что я не враг и не подкрадываюсь.
       Снег внимательно смотрел на Хвака, явно ожидая продолжения скупому рассказу, и Хвак растерялся, не в силах вспомнить что-то еще такое важное...
       - Ну... голод еще почувствовал. Но я давно есть хотел.
       - М-да. Исчерпывающе. Сахиры ни за что не проникли бы за препоны моего заклятья, когда бы ты, спеша на запах похлебки, не разрушил его своим толстым брюхом. Но ты, во прах обратив искусно и тщательно составленное заклинание, сам этого даже и не заметил! Обуревавшее тебя желание пожрать - не в счет, оно, по-моему, тебе присуще как сопение и неотъемлемо от твоего бытия.
       - Нет, я сыт. Ну... можно было бы, конечно, еще хвостик...
       - Хвостик - утром, на завтрак. Итак... Отсядь на полтора шага во тьму, дабы я мог вклиниться между костром и тобою, дабы свет огня не мешал мне осматривать... во-от, хорошо... а я... У-у-ух! Ц-ц-ц...
       - Что... что такое???
       - Ничего страшного, сиди смирно. Поменьше ворочайся, не то черту заденешь - опять нам все порушишь, на ночь глядя... Просто я был неосторожен и слегка ушибся своею аурой об твою, вот и охнул. О, и еще одно, да премилое! На тебе висит, друг мой многомясый, два мощнейших проклятья - и оба "смертные"!
       - К-как... за что!? - Хвак, памятуя о том, что надобно сидеть смирно, завозился на месте, притянув ноги поближе к туловищу, попытался рассмотреть - что там такое ужасное на нем висит...
       - Не косись, не увидишь. Висит - это такое образное выражение. На деле же - тот, кто крепко возненавидел тебя в свой смертный час, соткал проклятие - и теперь оно вплетено в твою ауру, слилось с нею.
       - Ого! Ой... А за что меня так?
       - Ты меня спрашиваешь???
       - Да, - ответил Хвак, простодушно надеясь, что пожилой и премудрый человек сейчас все ему объяснит и от всего избавит... То есть - от всего плохого избавит.
       - Гм... Подозреваю, что именно ты стал причиною этого самого смертного часа для каждого из тех двоих, а уж они тебе отдарились, в меру их ненависти и сил. Кстати сказать, ученые давно подметили, что даже у малых сих, у простецов, испитых беспорядочной жизнью и грехами, предсмертные заклятья удаются чаще обычных и получаются весьма и весьма сильными. Любопытное наблюдение, не правда ли?
       - Д-да... н-не знаю...
       - Вот это вот - уж не пойму, первое оно или второе - совершенно очевидно принадлежит пожилому человеку... я бы предположил, что женщине...
       - Какой еще женщ... А!.. Небось, Хавроша! Так там я не виноват! Ведь как дело было: она сама первая меня подкараулила...
       - Потом расскажешь, потом, не отвлекай... Поразительно! Так ты ничего не чувствуешь от этих заклятий-проклятий? Когда ходишь, сидишь, ешь, пьешь? Особенно когда спишь - кошмары не мучают?
       - У-у!.. - Хвак виновато пожал плечами. - Ничего не чувствую. Пить иногда хочу. И есть.
       - У тебя претолстая кожа! Это тоже образное выражение, не принимай его прямо... Подобную телесную и аурную мощь я, пожалуй, никогда в своем долгом и богатом опыте... Был у меня один друг среди смертных, который, сам не обладая колдовством, также мог проходить невредим сквозь чужую магию, как тургун сквозь паутину... маркиз один... Впрочем, в таких делах все изначально непредсказуемы - судари и рабы...
       - А я свободный человек! Я не раб!
       - Да знаю, знаю... Все, я закончил, отдыхай. Посмотрел я на твою ауру, так и сяк ее повыстукивал... Не возражаешь отварчику на ночь попить? Тем временем, про эти заклятья объясню, сам тебя послушаю с превеликим любопытством. Попьем?
       - Неплохо бы.
       Снег заварил в котелке пучок сухих трав, из дорожных припасов, себе достал небольшой роговой кубок, а для Хвака нашел тут же в траве и ловко свернул вместо кубка нечто вроде воронки из пожухлого листа рогари.
       - Старайся пить из одного положения: куда первый раз губами приник - оттуда и подглатывай, а то я заклятье непрочное наложил, расползется твой кубок и кипятком тебе прямо на портки... Если же заклятье усилить - вкус извратится, пить невозможно будет. Как ты так путешествуешь - без плошки, без кружки? Словно голытьба какая!.. Уважать же себя надо.
       - Да... Я это... куплю... потом...
       - Угу, всегда потом... Так ты что-то начал рассказывать про какую-то Хаврошу? И вообще - мне было бы весьма поучительно тебя послушать: кто ты, что ты, откуда такой взялся?..
       Первый раз в жизни Хваку встретился собеседник, готовый слушать то, что говорит Хвак, да еще и без хитростей, без коварства... И Хвак разговорился. Все, что было у него на душе - все без утайки выложил! Поначалу, с первых-то слов, он как бы надеялся, что почтенный и многомудрый Снег, выслушав его, немедленно все разъяснит и от всех досад избавит, а потом увлекся и уже без задних мыслей рассказывал... И никогда раньше, за всю его короткую жизнь, не было у Хвака более внимательного и чуткого слушателя... Трижды старец Снег настораживался и заставлял Хвака вспоминать еще и еще: что он знает о родителях, почему он так внезапно бросил земледелие и что за зернышко такое летучее он увидел?..
       - И еще раз: насколько силен был сей укус? Повыше палец... поверни его чуть-чуть...
       - Такой, что аж себя не помнил! В глазах темно, стою, весь дрожу! Во как было!
       - А потом?
       - Я же говорил - все прошло само собой. А что это было?
       - Н-не знаю. Если и остался магический след - не по моему чутью поднять его. Боги в свои игры играются, не иначе. Весьма и весьма любопытно, я бы сказал - настораживающе. Но я лично - не читал о таком, не слышал, и сам не встречал. Ладно, благодарю за терпение и усердие, теперь ты можешь задавать мне вопросы. Я разрешаю, я отвечу, и постараюсь сделать это примерно с той же степенью искренности, ну разве что покороче. Итак, спрашивай.
       Хвак возликовал в душе от этого разрешения, однако постарался это скрыть, ибо уже усвоил, общаясь с премудрым спутником своим: мужчина должен быть сдержан в словах и в чувствах. "Сначала бой - потом переживания!" Это изречение святого старца настолько пришлось Хваку по душе, что он, трижды повторил его про себя, пока не убедился, что запомнил точно и накрепко. Главное не растеряться и вызнать что-нибудь этакое, по-настоящему важное.
       - А почему на этой... на дуэли и на охоте можно?
       - Что - можно? - не понял вопроса Снег.
       - Ну... губить для забавы живые существа? Давеча вы сказали?
       - Я сказал??? - Снег вытаращил глаза, открыл было пошире рот, дабы разразиться гневной... но прихлопнул его и замолчал, вспоминая.
       - Д-да, действительно я так сказал... Как думал, так и сказал. Но почему, собственно говоря, я так... Хм... Можешь подождать немножко, любезный Хвак? Я соображу ответ...
       Хвак с готовностью кивнул, а сам стал пристраиваться поудобнее, чтобы и второй бок под тепло подставить, и, при этом, собеседника не обидеть своею возней во время такой важной беседы.
       - Короче говоря: я спорол глупость. Меня лишь в некоторой - довольно небольшой - степени извиняет то обстоятельство, что отвечал я совершенно искренне. Но отвечал я не подумав. Нельзя для забавы убивать ни человека, ни зверя, ни на дуэли, ни на охоте. Разве что демонов... Да и демонов, по большому счету, не стоило бы. Но... человечество делает это испокон веков и будет делать дальше - зная, что нельзя. Эта противоречивость позволяет человеку числиться самым опасным демоном из всех... И выживать, убивая других. Вот, например, я: презираю дуэли и набор тухлых и преглупейших поводов для оных, но никогда не откажусь от поединка, если отказ может уронить тень на мою так называемую честь и на честь моего рыцарского сословия. Или еще. Высокородная сударыня может весело смеяться, видя, как сокол ее на птеровой охоте в клочья терзает птеров послабее, и смеяться отнюдь не оттого, что голод ее вот-вот будет утолен окровавленными тушками добытого... А я, понимая, что птеры убиты сугубо для ее забавы, и не подумаю отрицать в этой фрейли... в этой сударыне чистоту, нежность, мягкость, доброту и способность... любить... Такие вот непоследовательности человеческого сознания.
       Убивая на дуэли и на охоте - знай: забава сия чернит твою душу, так, что потом никогда ее будет не отмыть до первозданной чистоты... Врага убил - это уже не твоя забота: пусть потом боги на том свете сами разбираются - где белое, где черное, а где запачканное, но если заведомо не от необходимости убиваешь - даже боги не очистят от коросты душу твою. Воюй, руби, веселись - но помни: душа - главнейшая драгоценность в жизни, которая еще и подороже самой жизни, она у тебя одна, другой не будет. И принадлежит тебе, а не богам, какой сохранишь - такой и останется в вечности.
       - А у вас она... ну... какая?
       - Чернее ночи, грязнее грязи. Потому и ушел из света, дабы... если уж не очистить, то хотя бы долее в грехах не купать. Эх, убежать бы от себя - да мир этот слишком мал... Повторю итог, в ответ на твой вопрос: все так делают, но это неправильно. Или, если тебя больше устраивает: сие неправильно - да все так делают. Еще вопросы?
       - Вот еще хочу узнать. Вы... когда я подошел... такая штука в руках... это чтобы читать, да?
       - А, свиток. Да, я читал книгу, некий трактат о сущем. А что?
       - Как это делается? Ну... чтобы читать?
       - Полагаю, ты полностью неграмотен?
       - Угу. - Хвак смотрел на собеседника с такой надеждой, что у того дрогнуло сердце и он решил попытаться хоть что-нибудь объяснить.
       - Погоди, свиток достану... Прежде чем читать, надобно счету научиться.
       - А я умею считать: два и три - будет пять. Пять и пять будет... дев... нет, десять! Во - десять! - Хвак протянул вперед ручищи с растопыренными пальцами.
       - Правильно, десять пальцев на обеих руках. Ну, тогда смотри. Вот я начертил одну полоску поперек - это означает один. А две полоски - два. Две полоски - почти то же, что два пальца. Три полоски - три пальца, то есть - три. Три может быть чего угодно: три пальца, три золотых, три дерева...
       - Точно! Я так и понял, сам понял!
       - Молодец. Только что я начертил пред тобою скромнейший образчик письма, так называемые счетные руны. Далее, четверку уже не четырьмя линиями отображают, а вот эдак вот. Запомнил?
       Хвак вгляделся и толстым пальцем неуверенно черкнул по остывшей золе.
       - Так?
       - Примерно. Со словами несколько сложнее. Вот видишь эти руны? Различаешь, или света недостаточно?
       - Да.
       - Одна из них обозначает солнце. Другая, рядом с нею, обозначает груз, тяжесть. Если расположить вначале руну солнце, то получится закат. А если наоборот - конец света, сиречь Морево. Слыхал про Морево?
       - Так, сказки, небось? Да, я слыхал.
       - Если и сказки - то мрачные и весьма похожие на правду. Все предзнаменования последних лет об этом Мореве криком кричат. Так что, лет через пять, или пятьдесят... но мы отвлеклись. И таких рун много, гораздо больше, чем на руках и ногах у нас с тобой и, вдобавок, у дюжины других таких же как мы людей, у всех вместе. Впрочем, основных, самых главных, немногим более полусотни. Все эти основные руны следует помнить наизусть и уметь их собирать в сочетания. Как ты понимаешь, здесь у костра всего этого не запомнить, времени мало. Но любой желающий может этим заняться, усваивая постепенно. Тогда человек становится грамотным, он приобретает очень важное умение: читать - то есть, воспроизводить без смысловых потерь послания других людей, причем, не слыша их, и не видя, и даже через сотни лет. А также и другим отправлять послания, которые они поймут однозначно, ровно так, как они были задуманы. Здесь, в этом свитке, говорится, что однажды небесный огнь, вызвав и пожрав огнь земной, промчится с востока на запад, дабы положить начало конца всему сущему... Впрочем, не важно, о чем тут говорится, а важно то, что изречения древних дошли до меня из глубины времен и дошли с помощью вот этих рун. Понял ли?
       Хвак утвердительно затряс головой:
       - Ух, здорово! Я теперь понял, что к чему, и непременно когда-нибудь выучусь читать!
       - Ты умница. У-у... х-ха-хаа... Давай-ка на ночлег укладываться. И за черту не вздумай забираться, если вдруг ночью проснешься - ни сам, ни даже брызгами... Понял?
       - Угу. Я еще подкину дровишек на ночь?
       - Подкинь.
       Хвак растянулся вдоль продолговатого костра, обернув бока и седалище куском дерюги, что нашлась в мешках у запасливого Снега, закрыл глаза и мгновенно захрапел, чтобы проснуться уже с рассветом. А Снегу пришлось прибегнуть к легчайшим заклинаниям, дабы сначала успокоить ум, взбудораженный наивными... и неудобными вопросами Хвака, потом, чтобы отвлечься, не слышать этого булькающего, хрюкающего, хрипящего, рычащего и свистящего молодца, потом... потом и Снег уснул... и очнулся в заданное время: на мгновение раньше своего случайного ученика-собеседника.
       Сон, как всегда, освежил Снега, вернул ему силы и ясность ума, Хвак - тоже, вроде бы, выспался, вон какая рожа довольная!
       И действительно, Хваку спалось чудесно, тем более, что на сытый желудок, и, вдобавок, с таким человеком познакомился! Воистину жизнь полна чудес и счастья!
       - Хватит, хватит потягиваться! Сейчас нафы с цуцырями прибегут любопытствовать на твои завывания!
       Хвак тут же вскочил и с виноватым видом взялся вытряхивать сор и пыль из грубого своего одеяла... откуда столько набилось...
       - Тут это... зола... Я нечаянно...
       - Не беда, на ближайшем постое отстирают. Ты сам-то хоть умывался? Нет? Тогда тебе повезло: пока наберешь сушняка для костра - опять в пыли изваляешься, опять чиститься бы пришлось. Понял намек? Стой! Дров самую малость неси, одну охапку. Руки и лицо ополоснешь там, где я ополаскивал, отнюдь не там, где мы воду черпали, понял?
       - Да.
       - Вперед, а я пока утреннюю трапезу сварганю.
       Если Хвак и рассчитывал на обильный завтрак, под стать вчерашнему обеду, то внешне он ничем не выдал своего разочарования, ибо понимал: невежливо и неблагодарно будет даже взглядом упрекать человека, сделавшего для него столько хорошего, причем безо всякой корысти... И ящерки упитанные ему попались... жаль, что хлеб они еще вчера подъели весь, до последней крошки. Ладно, под густой отвар и без хлеба очень даже душевно... вкусные ящерки... Две и одна - три. Да вчера три - всего... шесть!..
       - Чего? Отвар как отвар. То есть это... ну... вкусный! Я бы еще немножко... Можно?
       Снег даже прищурился, простым и магическим зрением силясь различить в Хваковых словах ложь и насмешку... Да нет же! Простец, хотя и не дурак, что думает, то и вслух говорит!
       - Можно, лей еще. Понимаешь, считанные разы в моей жизни попадались люди, кто не кривя душой хвалил бы мой отвар. То, что он полезный - за это я ручаюсь, ибо лет тридцать выстраивал его состав, травинка к травинке, но вот насчет вкуса... Ты после меня третий, кто пьет и рожу не кривит. Хотя и он однажды не выдержал...
       - Вкусный отвар. Такой... веселенький у него вкус. Аж вдоль спины пробирает! А второй кто?
       - А... не важно, бородач один. Вот он запросто пьет, хоть уксус ему лей. Тот же самый, кто перец только в церапках любит... Но по нему даже я не в силах разобрать, когда он лжет, когда правду говорит. На всякий случай, я считаю, что он всегда врет. Сам не знаю - с чего я о нем завспоминал... Может, потому, что опять прикоснулся - благодаря тебе, между прочим - к вещам, которые вне моего осознания... Ему любой образ по плечу... Но ты - не он, за это я ручаюсь головою перед любыми богами. Уж это бы я почуял, прокляни меня демоны! Ну, чего глазами хлопаешь, как будто что-то понимаешь? Еще налить?
       - Гха... Можно. Он словно как бы сытости придает... ну... отварчик сей.
       - А-а, ну да, отвар густой. Утро в полную силу занялось - ты куда сейчас путь держишь?
       Хваку очень-очень хотелось сказать, что нет у него никакого пути, что он с превеликой радостью разделит путь со Снегом, и что он готов сто лет хворост носить, лошадь купать и чистить, только бы дальше им вместе путешествовать, вновь и вновь беседуя об умных вещах... Он бы тогда... читать выучился и вообще... Но ведь почтенный Снег ясно ему сказал, что он отшельник, стало быть, один хочет остаться...
       - Да... это... вон туда пойду!
       - Туда? Я ведь тебе говорил вчера про эти "туда". Почему именно по Пригорьям?
       - Ну... зернышко в ту сторону улетело.
       - Ах, то, о котором ты так невнятно мычал? Твое дело поступки творить, мое - советы давать. Лично я не готов ко всем этим мечевым и прочим убойным забавам, мне мое умиротворенное состояние дороже спрямленного пути, хотя я тоже намеревался на север. Так что - расстаемся. - Снег вздохнул и очень уж глубок был этот вздох... Как знать, быть может он был несколько глубже, чем заявленная им жажда одиночества?
       Хвак покорно кивнул и тоже вздохнул во всю жирную грудь: нет, не хочет Снег, чтобы спутник был при нем...
       - Я... тогда пойду?
       - А котелок помыть? Шучу! Ступай, любезный Хвак, и да хранят тебя боги в грядущем твоем. Не вздумай ночевать в Пригорьях, ни в коем случае!
       - Ладно. А... как отличить... ну, что они уже закончились?
       - Хм... Во-первых... по постоялым дворам. А до этого - конский навоз на дорогах. Если он лежит не очень свежий - значит, Пригорья уже позади, закончились, потому как в Пригорьях все хоть сколько-нибудь живое не залеживается, включая конские яблоки, пожирается немедленно. Ты впервые туда заходишь?
       - Н-не знаю, наверное.
       - Жив будешь - научишься отличать, но лучше обойди.
       И вдруг заупрямился Хвак мыслями и душой: нет, он прямо! Уж ежели не дано ему счастья бок о бок с Вишенкой, со Снегом, то тогда он пойдет зернышко летучее искать, вот и всё! И никакие стрекозки, и никто ему не советчик!
       Хвак низко поклонился Снегу и развернулся, чтобы пойти прочь, один по дороге...
       - Погоди.
       Хвак, не веря своему счастью развернулся, но... напрасно он надеялся: Снег не передумал и вовсе не предлагает ему остаться в спутниках...
       - Дай-ка мне полюбопытствовать на оружие твое?
       Хвак безропотно вынул из петли секиру, протянул ее Снегу, а тот, не глядя, размахнулся и зашвырнул ее далеко за камни.
       - Это не секира, это нафьи сопли. На, возьми мою. По крайней мере, сталь здесь добрая, а секиру я сам ковал. Бери, бери, мне она уже тяжеловата, а тебе вполне. Погоди...
       Снег отвел назад руку с почти уже подаренной секирой и пальцем поманил Хвака за собой, к двум лиственным сушинам, каждая толщиною в его ногу.
       - Смотри внимательно! Можешь так? - Снег выписал рукою по воздуху какую-то странную загогулину и обрушил секиру на сухое дерево, на уровне груди. Раздался негромкий треск и древесный ствол, словно бы соскочив с невысокого пня, повалился в кусты. - Какое дерево проще рубить - сухое, или живое?
       - Сухое труднее, понятное дело. - Хвак ухмыльнулся простому вопросу: уж чего-чего, а топором он вдоволь помахал, дрова на каждую зиму заготавливая...
       - Держи. Попробуй срубить соседнее.
       - Кхы... - Хвак примерился и ударил как привык, на уровне мотни порточной: ниже обычно гниль, а выше - лишняя древесина на пне остается. Бил он без затей и вывертов, но секира насквозь разнесла твердейшую сушину, да еще едва из руки не выскочила! Очень уж острая и пробойная оказалась! Во все стороны брызнули щепки и лохмотья сухой коры.
       - Да-а... Сил в тебе полно. А вот ум придется копить. Секира, дружище Хвак, это тебе не топор и тем паче не колун, это подлинное боевое оружие... А ты что умудрил? Ведь едва из руки не выпустил!
       - Это... я нечаянно... Я теперь понял как надо!
       - Понял??? Ну-ка, уполовинь пень, который после меня остался, посмотрим, чего ты там понял.
       - Кха... - Хвак перехватил секиру в правую руку - чтобы удобнее было ко пню примериться - крутанул им, подражая Снегу, но разбег секиры уже попридержал, соразмеряя силу удара... Верх перерубленного пня слетел почти беззвучно, почти без щепок.
       - Ого. Тебя кто-нибудь учил этому приему?
       - Чего? Это... Да... это... Как вы - так и я...
       Снег попытался рассмеяться, но у него не получилось.
       - Презабавно. Давненько я не встречал... Но, тем не менее... Что ты мне ее суешь? Она твоя теперь, я же тебе ее подарил. Может отныне звать меня на ты. А мне пока моего меча достанет, на повседневные-то нужды. Владей, на доброе здоровье, и постарайся не употреблять во зло свою мощь.
       - Спасибо.
       - Ступай, куда шел. И... осторожнее, дубинушка... Пожалуйста, будь осторожнее, ибо ты идешь в нехорошие места. Ничему не верь, никому не верь. Постарайся ничего "местного" там не есть, и по возможности не пить, пока не выйдешь за пределы. Баклагу не забыл наполнить?
       - По горлышко!
       - Ящерки?
       - Вся связка в мешке!
       - То-то же. Пока будешь идти - поупражняйся вынимать и вставлять секиру, ибо у нее иной вес, нежели у твоей прежней, иное распределение веса, длина иная...
       - Ладно... Я это... я уже привык: вот, смотрите... смотри! - Хвак два раза подряд выхватил секиру из петли и вставил на место. - Ух, удобная какая!
       - Давай, давай, гуляй, а то у меня свитки не читаны из-за некоторых.
       Хвак опять вздохнул, глубоко-преглубоко, потому что воздух для дыхания стал каким-то... не сытным... И в глазах сразу защипало... Надо идти.
       И Хвак ушел, держа направление на северные дали, где, как ему казалось, растаяло то странное сияние от странного семечка или зернышка... Не все ли теперь равно - куда путь держать? Хоть бы и за сиянием... И не нужно оно ему, только если свернул на север, стало быть, к северу и пойдет. И опять стрекозка появилась... Да уж крутись не крутись, синеглазая - а обратно не поверну... И рад бы, всей душой рад! Но нельзя мешать ученому человеку, он ведь отшельник, ему святость подавай, а не пустую болтовню с неграмотными... Хваками...
       Хвак засопел и потянулся рукой назад, к мешку, чтобы на ходу заесть горечь расставания вяленой ящеркой... Нет, нельзя, Снег не велел. Да, тут нельзя ни есть, ни пить, потому что эти наступили... Пригорья. Он дошел до указанного перелеска и теперь пойдет по дороге, чтобы удобнее и быстрее миновать неведомые опасности. А секира-то, секира - просто игрушечка! Легонькая, востренная, в руке словно сама танцует! Хвак тихонечко провел ногтем по лезвию и охнул: привык с той же силой на прежнее нажимать, а эта уже полногтя прогрызла! Красивая! С такой-то никакая опасность не страшна. Грабить с него нечего, врагов у него нет никаких - чего бы ему бояться?
      
      
       Г Л А В А 5
      
      
       Ветви кустарника, покрытые безобидною листвой, внезапно приподнялись - это притулившийся у самого края дороги куст утратил неподвижность и выпустил в сторону Хвака щупальца-корни, длинные и голые, извивающиеся, словно змеи, такие же чешуйчатые; но полдень замедлил прыткость растительного хищника, и Хвак легко разрубил все три "щупальца", что разматывались по воздуху ему навстречу. Вон, лежат, истекая древесным соком в пыль, и еще шевелятся, гадины такие! Напавшее на Хвака растение имело в корнях и ветках неровный темно-зеленый цвет, темнота его отливала в красное, или, как уточнил бы ученый отшельник Снег, будь он здесь, в бордовое. По виду, на разрубе, напоминало ящерное мясо без кости внутри, а пахло какой-то кислятиной... Хвак все же не удержался и лизнул свежий срез поднятого отростка и вдруг узнал этот вкус! Большая его часть сидела в вареве, что Снег нынче утром готовил! Стало быть, эта тварь, которая на него напала, именуется Черная Рогари: Снег сказал мимоходом основу любимого отвара, а Хвак запомнил! Или Черное Рогари... Тьфу! А ведь тут, в Пригорьях, ничего есть нельзя - а он забыл! Тьфу и тьфу еще раз! Всё, всё, это не считается, теперь он будет осторожен.
       Хвак поколебался, но все-таки сунул секиру обратно, в петлю на пояс, ибо даже малышей с детства учат: в мирное время несешь оружие наготове - быть беде, не себя, так других покалечишь, ни в чем неповинных. Вот она секира, под рукою - раз и выхватил! Чего тут бояться, кого? - Некого.
       Хваку послышался короткий смешок... вроде бы звонкий... вроде бы девичий... А людей не видно. Вокруг ни дерева, ни травы, чтобы выше колена, холмики плоские, камни глубоко в землю вросли... Хвак пробормотал коротенькую молитву, единственную, которую знал наизусть: "Всемилостивые боги, да охраните смертного ото всех напастей!", но не понадеялся на нее одну, а вынул-таки секиру, преодолев стыд, и взял ее в правую руку - правая точнее в ударе...
       Дорога перед ним вдруг разлилась в круглую поляну, посреди которой горел костер, но очень странный костер, без дыма и топлива: над пустым каменным очагом, на высоте примерно в половину пяди полыхает огнь разноцветный, косматый и словно бы живой... Хвак насчитал в нем знакомые цвета: зеленый, желтый, красный... синеватый... и еще помеси от них, которые так сходу и не обозвать... А возле костра - стоят, лежат, сидят люди, мужчины и женщины... Очень странные люди, Хвак сразу это понял: глаза у женщин лучистые, а у мужиков... такие... лютые... Теней ни от кого из них нет.
       - О, какой он, оказывается, жирный отвратительный мизгач, этот смертный! Положительно, он мне нравится, сей урод! Подойди ко мне, ублюдок! - Женщина, стоявшая к Хваку ближе всех, произнесла эти слова голосом, не терпящим никаких возражений, Казалась она средних лет, очень нехороша собою, низкорослая, лоб и щеки в гноящихся прыщах, желтые клыки торчат во все стороны - вверх и вниз... и даже вбок...
       - Демоны, мать честная! - Хвак испугался, но разума не потерял: секира в ослабшей руке свистнула наискось... Промашка. Вроде бы он точно бил... Еще раз, по голове! И опять промахнулся. Не колеблясь более и не помышляя о сече, Хвак развернулся и помчался прочь, поперек дороге, подобно прыгучему цераптору высоко перемахивая через пни и камни. Жирное брюхо тяжело колыхалось, но почему-то совершенно не препятствовало быстро бежать и высоко прыгать. Главное до зарослей добраться, а там... Хвак проломился через жиденький кустарник и прислушался на бегу - вроде бы погони за ним нет!.. Это хорошо, но надо дальше бежать, как можно дальше! Хвак еще наддал, еще раз продрался сквозь кусты, и очутился на той же поляне, только с другой стороны.
       - Я же велела тебя подойти! Ко мне, смертный!
       Хвак помотал головой, не в силах возразить словами, и пустился наутек, теперь по той самой дороге, откуда пришел. Но итог был прежним: Хвак бежал, бежал, пока не выбежал на то же самое проклятое место, где возле костра стояли, сидели и лежали эти странные существа... Больше, чем полдюжины их, сосчитал Хвак в единое мгновение, но в этот раз почему-то не порадовался своему новому умению.
       - Слушай, братец Чимбо! А почему он меня не слушается? Я ему сказала, а он все равно!..
       - Успокойся сестричка, значит, ты не так сказала. Сейчас мы его...
       - Нет, я всё так сказала! Учить меня он будет, как мне говорить! А смертный меня все равно ослушался! Это, небось, Матушка так ему начудила!..
       Один из мужчин, косматый, босой и совершенно голый, если не считать бороды, кузнечного передника и буйной волосяной поросли по всему туловищу, не спеша подошел к оцепеневшему Хваку, лениво ухватился волосатою ручищей за рукав его рубашки и легонько потянул, как бы показывая направление.
       - Подойди к госпоже Умане, дурак, тебе же сказано.
       Хвак отпрянул в ответ на это предложение и руку отдернул, а рукав его рубашки остался в пальцах того мужика. "У него даже пальцы сплошь волосаты" - остатками до смерти напуганного ума сумел подумать Хвак. В дополнение ко всем невзгодам, мужик этот обликом очень напоминал кузнеца, кузнецов же Хвак невзлюбил прочно и навсегда... Почему именно кузнеца? Да демоны его знают, почему... Может, из-за фартука, может клыкастая морда у него такая... словно бы насквозь прокалена кузнечным пламенем... Может, потому что мышцы у него чудовищной силой налиты - вон как их во все стороны расперло, и толстый живот им не помеха, у деревенского кузнеца Клеща такие же были...
       Внезапный приступ ярости смыл с Хвака и страх, и оцепенение: он взмахнул кулаком что было силы, но... Замер кулак, застыл в воздухе, ибо голый мужик успел выпустить из пальцев обрывок рубашки, подставил ладонь и принял в нее Хваково запястье... И сдавил. Как будто стальными клещами прихватило руку - ой, больно! Быстро летел кулак, а мужик в обличье кузнеца еще проворнее оказался... Только Хваку некогда было об этом размышлять, ибо ярость в нем ничуть не угасла от вспыхнувшей боли, а лишь усилилась. Некогда было и выхватывать секиру и несподручно, вдобавок, - не с той стороны она висела... Хвак взмахнул левым кулаком и обрушил его на волосатое предплечье противника. Хороший удар получился: чужая рука выпустила запястье, и голый клыкастый мужик даже охнул. Но не было в этом оханье боли и страха, а только недоумение.
       - Ух, ты! А он еще и дерется!
       Мужик, похожий на кузнеца, широко шагнул к Хваку и оказался с ним вплотную: росту он был почти такого же, плечами - ничуть не уже, тело посуше, чем у Хвака, не столь гладкое, но все в волосах и в буграх чудовищных мышц, а руки... Руки у этого клыкастого мужика были, пожалуй, еще длиннее, чем у Хвака: опусти он их вдоль туловища - до колен, небось, достанут! Однако, мужик нашел своим рукам иное применение: он обхватил ими Хвака поперек живота, сомкнул ладони на его спине и сдавил. У Хвака аж в глазах почернело от этого нажима - вот-вот сейчас мозги на щеки вывалятся, а в портках - еще немного, и тово... Мужик крякнул, видимо удивленный, что Хвак до сих пор в сознании, сдвинул ладони к Хваковым бокам, поднатужился, вознося противника повыше над собой и швырнул его оземь! Грянься Хвак беспрепятственно всею тушей - быть бы небольшому землетрясению, но неведомым чудом Хвак успел на лету поймать плечо этого мужика в левую ладонь, вцепился крепко и этим слегка ослабил силу своего падения, замедлил его. Тряхнуло обоих, и оба же кубарем полетели в мелкую пыльную траву. Хвак даже успел въехать десницей в клыкастое рыло, прежде чем сам почуял богатырский удар по затылку, от которого глаза едва не выскочили куда-то в кусты. Но удар - что удар - одним больше, одним меньше, а вот режущий холодок у самой шеи и продолговатый отблеск - это гораздо хуже...
       - Лежи смирно, ублюдок, не то я своею властью прекращу общее веселье и одним ударом отделю твое вонючее жирное тело от твоей дурацкой головы. Скоси глаза, не шевелясь сам. Все видишь?
       - Кх... да...
       - Что видишь?
       - Меч.
       - Братцы с сестрицами! Да, может, он не такой уж и дурак? Давайте, я его просто порублю на куски и все. Большая часть достанется нашему Чимборо, в награду за перенесенные страдания...
       - Ты что, а? Ты сам, что ли дурак, а? Какие страдания? Я никогда нигде не страдал, тем более от смертного! Ларро, а Ларро? Ты тут из себя старшего не изображай! Понял меня, да? Но он на меня руку поднял!
       - Нынче не время нам всем слышать твои бабьи привизги, дорогой мой брат. Хорошо, будь по-твоему: получишь свой кусок не в утешение перенесенной обиде, а в награду за проявленную доблесть. Большую часть сожрешь ты, но и остальным вволю достанется, эвона мяса сколько. Подходит? Все согласны?
       - Я не согласна. Если сестрица Тарр не врет нам и не ошиблась, то Матушка впоследствии может осердиться на ослушника, равно и на ослушницу.
       - Причем, ну причем тут ослушницы? Где ты видишь ослушание, глупая робкая Орига? Вздумалось нам развлечься, вот и мы и... Нет никакого запрета, да и какой может быть запрет на смертного? Руби его Ларро!
       - Погоди! Я тоже не согласна с Уманой и с Чимборо, а поддерживаю Оригу. Я сказала вам чистую правду, и пусть не могу поклясться, что сама слышала все Матушкины слова, но... Дорогая Умана, я понимаю твое нетерпеливые желание выбрать и получить свою долю, ибо объемисто смертное брюхо и, вероятно, полно в нем свежего дерьма, но...
       - На себя лучше посмотри! Моль ночная!
       - ... скорее всего, я и Орига будем в меньшинстве, но голос мой за то, чтобы не лишать его жизни ни одним из доступных нам способов. Мне безразличны все смертные - хотя я люблю подарки от них - а этот жирный негодяй очень уж неприятен, однако я поднимаю свой голос против смерти и пусть Матушка видит, что я и Орига ей верны и послушны. В отличие от Уманы!
       - Ах ты подлая...
       - Тихо всем! Чимбо, ты чего скажешь?
       - Я?.. Гм. Я как все. Но руки у меня чешутся башку ему отвернуть. Он поднял на меня свою подлую грязную руку!.. Вы все видели!
       - Видели. Что смертный тебя вывалял в пыли да в птичьем дерьме! Позор!
       Голый мужик в фартуке взвыл в ответ на насмешку той, кого называли Уманой, растопырил корявые пальцы и попытался подскочить к ней поближе, но воин с мечом заступил ему путь. Для этого ему пришлось снять свою ногу со спины лежащего смертного и убрать меч от его шеи.
       - Стой, братец! Как ни горько - она истинное произнесла. Спрячь свою зубочистку, я не собираюсь дуэли с тобою устраивать. Спрячь, как брата прошу.
       Хвак, весь в ужасе и оцепенении от невероятных догадок, все-таки воспользовался тем, что шея и спина свободны, и повернул голову - смотреть.
       В руках у клыкастого мужика в фартуке сиял - иного слова не скажешь - легкий двуручный меч... Неведомо откуда взялся и точно так же вдруг исчез - и Хвак не понял, как это получилось. А у другого, который выглядел по-военному, в латах, но как-то иначе одет... не так, как ратники... меч по-прежнему обнажен... а сияние в его огромном мече тусклое и темное, как догорающие угли... Лысый, даже под шлемом это видно, безбровый...
       - Не-е-ет, биться с тобою даже не собирался, я кузнец, а не забияка, но мои мечи, братец, твоего не хуже, ибо одно дело война, а другое...
       Хвака словно подбросило в стоячее положение, и он опять бросился наутек, куда глаза глядят, лишь бы прочь от страшных этих... этих... этих... Богов!.. На пути его стояла одна из богинь и Хвак словно в скалу врезался: брык! - и упал, оглушенный, почти на то же место.
       - Ну! Что я говорила! Убей его, Ларро! Он меня, меня - наземь сшиб, словно какую-то смертную... потаскуху!
       И действительно: в своей безнадежной попытке убежать, Хвак случайно сбил с ног ту самую, отвратительную... клыкастую... Да они все при клыках, но у этой... у богини Уманы... очень уж они желтые и слюнявые! Гадина!
       Хвак опять вскочил на ноги, уже с секирою в руке. Ярость в нем боролась с ужасом, и ярость победила: коли не убежать - надо драться... напоследок...
       Секира встретилась с мечом, руку едва заметно тряхнуло и в ней остался обломок деревянной рукояти, в половину локтя длиною... Единым мечевым росчерком Ларро перерубил не только древко секиры, но и само тело ее, поперек лезвию, от жала к обуху, на две почти равные половинки. Хвак остался безоружным, однако, его почему-то добивать никто не стал: невероятной силы удар сзади в ухо и одновременно пинок по ногам повергли его в прежнее лежачее положение.
       - Спасибо тебе, любезный братец Чимбо, без тебя бы мне с этим мужланом никак не справиться.
       Видимо, клыкастый бог в фартуке услышал насмешку в словах другого бога, он зарычал и лягнул лежащего Хвака босой пяткой в бок.
       - Все насмешки строишь? Зазубрин-то на мече не боишься, от дуэлей с навозными крестьянами, от топоров от ихних?
       - Не боюсь. Мечи я, все-таки, как бы ты ни пыжился ремеслом, кую не хуже тебя.
       - Нет, хуже!
       - Не хуже. Зазубрин на мече моем нет, но и секира у этого пентюха была преотличная, просто невероятно - откуда берутся у смертных подобные?
       - Так пожелай и узнай, это же просто.
       - Я бы и пожелал, дорогая Умана, да мне лень. Итак, что решим со смертным? Кстати, по-моему, он тебя рассмотрел и не считает тебя красавицей. Взгляни на мысли его.
       - О, о! Вы слышали, что он про меня подумал???
       - Правду подумал. Лежи тихо, людишок. Если ты еще раз выдернешь спину из под моей стопы - да падет на меня одного гнев Матушки, гнев истинный или предполагаемый! На тысячу кусков порежу. Ты понял меня? Скажи словами, а не мыслями.
       - Да.
       - Он понял. Как бы ни хотелось нам тут развлечься по-настоящему, но от его смерти придется отказаться.
       - Почему это???
       - Почему, Ларро?
       - Потому что он не прост возможностями своими. Он не сошел с ума от ужаса, он дважды приложил наземь бессмертных богов... он...
       - Подлый вонючий засаленный кусок человечины! Вот кто он!
       - Умана, красавица моя премудрая! Хорошо. Подойди и убей его сама, я отступаю. Да свершится предначертанное: остальные боги не захотели собственноручно лишить жизни это гнусное существо, а Умана осмелилась. Все мы этому свидетели. Ну же?..
       - Но я...
       - Вперед. Убивай, потроши, кушай... чавкай в одну глотку... мы все не участники.
       - Погоди, Ларро! Ничего такого я и не... я... меня... больше всего удивляет даже не то обстоятельство, что он сумел... лишить равновесия меня и нашего Чимборо, а то, как ты хладнокровен, братец, то, насколько ты нынче спокоен и невозмутим. Не мне... и никому другому из нас не учить тебя ярости, бешенству и гневливости, но сегодня ты холоднее самого Варамана, который и тут поленился придти на нашу встречу. В чем тайна твоей выдержки, Ларро? И почему ты в последнее время то гол, то в латах по макушку, то лыс, то космат?
       - Попробую ответить, но только на один из твоих вопросов. Выбирай - на какой, о выдержке, или о прическе?
       - На тот, что про выдержку.
       - Во-первых, я Матушку боюсь, люблю и почитаю, Это - во-первых, и в главных. А во-вторых... Впрочем, достаточно.
       - Нет уж, нет уж! Дорогой брат, мы все разделяем любопытство, вслух проявленное Уманой. Что - во-вторых?
       - Будь по-вашему. Если он действительно приемный Матушкин сын, подло будет лишать жизни одного из... своих. Мы ведь не люди какие-нибудь.
       - Ну, это уж очень тонко. Нет, Ларро, ты бы не был столь невозмутим, если бы не сидело в тебе нечто еще. Назовем его: "в-третьих". Итак, братец?
       - Ты моя самая любимая сестрица из всех, дорогая Тигут, от тебя ничего невозможно укрыть! Есть у меня одна мысль, которая позволит нам оставаться всепослушными матушкиными детьми, но в то же самое время...
       - Продолжай же скорее! Мы его, все-таки, съедим?
       - Нет, Умана. Во всяком случае, я не ем падаль, предпочитая живое и свежее. Сделаем так, чтобы он сам, чтобы он на своих ногах убежал от жизни своей, или разума своего.
       - Как это?
       - Пусть он сам себя доконает, уничтожит свое телесное или душевное здоровье. В последнее время, признаюсь вам, дорогие мои братья и сестры, мне изрядно прискучил наш "домашний" шут. Подарим его Хваку... вернее... подарим Хвака ему.
       - Ух, здорово! А что это значит? Как это?
       - Это просто, премудрый ты наш Чимбо, настолько просто, что даже и ты - пусть и не сразу - все поймешь... Джога! Повелеваю тебе слышать, видеть и осязать сущее окрест. Итак, Джога!
       - Слушаю, повелитель!
       - Ко мне! - Бог Ларро протянул перед собою левую руку, ладонью вверх и разноцветный огнь, до сего мига бесшумно плясавший над пустым очагом, прыгнул на поставленную ладонь. Только теперь он уменьшился до размеров дубового желудя.
       - Хвак!
       - А?.. Чего?..
       - Как ты мне отвечаешь, пыль вонючая? Перевернись, ляг на спину. Так и лежи, не шевелясь. Помни: шелохнешься - зарублю. Понял меня?
       - Да.
       - Джога!
       - Слушаю, повелитель!
       - Пред тобою смертный, по имени Хвак. Представься смертному. Без титулов, основным именем.
       - Я - демон пустоты и огня! Я шут богов! Мое имя Джога!
       - Джога, тебе нравится эта смертная оболочка?
       - О, да, повелитель! Мне любая нравится, слишком уж давно я...
       - Молчи, дрянь, на один мой вопрос надобно давать один краткий ответ: да.
       - Да, повелитель!
       - Выражая общее наше мнение, хочу подарить тебе вольную. Не навсегда, разумеется, всего лишь на некоторое, надеюсь, не очень большое время. Ты в вечном рабстве, но теперь у тебя будет свой раб. Можешь наслаждаться. Сумеешь перебраться из этого тела в иное, но не раньше, чем до конца истратишь прежнее - вольная твоя продлится... Все понял?
       - О, да, повелитель!
       - Доволен ли?
       - Да-а-а-а, повелитель!!!
       - Хвак... Хвак!
       - Чего?
       - Нет, этот болван неисправим. Открой рот пошире.
       - Зачем это?
       - Добровольно... и широко... открой... рот. Если, конечно, хочешь жить!!! Жить хочешь!?
       - Да.
       - Тогда не болтай лишнего и открывай рот. Проглотишь этот огонек и он поселится в тебе, будете вдвоем век коротать. Не бойся, это ненадолго. Либо ты сделаешь сие добровольно, либо умрешь немедленно, клянусь мечом! Сроку на раздумья - один вдох и один выдох! Принимаешь???
       Хвак задержал дыхание, чтобы успеть подумать, но, как назло, ни одна мысль не хотела приходить в измученную ужасом голову... Раз клянется - значит нерушимо.
       - Принимаю.
       - Добровольно?.. Я тебя спросил: добровольно???
       Хваку показалось странным, что бог спрашивает согласия у него, у простого смертного, однако некогда было думать: он зажмурился и кивнул.
       - Добровольно.
       И словно расплавленной сталью плеснуло ему в губы, обожгло язык, гортань и легкие...
       Чужой и лютый смех родился в Хваковой голове, разросся до хохота, перешел в оглушающий рев...
       - Раньше я был рабом, а теперь у меня есть ты! Как тебя зовут, раб, повтори?
       - Я не раб, - прошептал одними губами ошеломленный Хвак, - я свободный человек...
       - Был свободным! А ныне раб! Смейся!
       - Зачем это? - опять попытался возразить Хвак, но вместо этого вдруг приподнялся на четвереньки, хлопнул что было мочи кулаками по вытоптанной траве и захохотал. Но - нет - это был не его смех, а какой-то такой...чужой... Плохой!..
       Хвак стиснул, было, челюсти, а они разжались, послушные чужой воле, губы вытянулись далеко вперед и округлили рот: Хвак замычал громко, словно бы подражая голодной ящерной скотине и побежал, по-прежнему на четвереньках, куда-то вперед... Боги расступились, пропуская, но никто из них не смеялся.
       - Ну, что Джога, вопрошу еще раз: доволен ли подарком?
       - О, да, Великий Повелитель Войны! О, да! - Хвак оборотил в сторону бога Ларро голову, затем, в нелепом прыжке развернулся весь, лег на брюхо и пополз к его ногам. Хвак понял, что сейчас его заставят лизать эти странные, собранные из мелких железных колечек, сапоги.
       - Верно. Будешь слизывать пыль с поножей повелителя! - прозвучало у него в голове. Однако, полизать божественные ноги Хваку так и не довелось.
       - Радуйся же, Джога, развлекайся, а нам пора удалиться.
       Ток! - в воздухе прозвучал еле слышный хлопок - и больше нет никого на поляне, кроме Хвака, и даже пыль не поднялась.
       - Засмейся же еще, раб, возблагодари меня во всеуслышание! Меня, твоего неизбывного властелина Джогу!
       Хвак встал на колени, губы его разлепились сами собою...
       - О, великий пове... Не-е-ет! Тьфу! Не буду!
       - Будешь.
       - Нет!
       - Будешь.
       - Не бу... - Все эти препирательства Хвак произносил вслух, словно сам с собой разговаривал, а последние слова прервались от удара кулаком в губы - сам же себя и ударил...
       Хвак взвыл, затряс головой, разбрызгивая капельки крови по сторонам, и упал ниц.
       - Не буду. Прочь! Не буду тебя слушать! Уйди! Прочь, демон!
       Но почти сразу же оттолкнулся руками от земли, приподнял голову и туловище, выгнувшись как ящерица, одна рука его поддерживала зыбкое равновесие, а пальцы другой опять свернулись в кулак, чтобы ударить в лицо... Но не долетел кулак до лица, словно бы зашатался и опять расправился в ладонь, уперся в пыльную дорогу.
       - А-а, червь! Ты думаешь, что это ты упрямый? Не-е-ет, просто это я, Великий Джога, не захотел до поры причинять ущерб имуществу своему... Да, увлекся, виноват... Забыл, знаешь ли, каково это - владеть движимым имуществом. Движимое имущество - это ты, раб.
       - Я не р... Ой!.. У-у... У-у-у-а-ха-хахаха-а-а!!! Не-е-ет! - Хвак внезапно перевернулся на спину, лежа впился пальцами обеих рук себе в бока, возле ребер, стал быстро ими перебирать и поглаживать... И хохотать...
       - Ха-хаа... Это называется щекотка. Мучить ею можно сколько угодно, а урона тельцу - ни малейшего. Я тебя... у-ха-ха-хааа!.. одною щекоткой допытаю до полной покорности! Раб.
       - Я не... - попытался возразить Хвак и вновь зашелся в истошном хохоте.
       Он вдруг прекратил смеяться, встал на ноги, легко, не шатаясь, и побежал по дороге. И даже бессмертные боги не сумели бы определить на первый взгляд - кто именно из двоих существ, насельников огромного жирного тела, управляет им... Видимо, желания обоих совпали в этот миг...
       - Хватит бежать, раб. Тело надобно беречь.
       - Я не раб.
       - Раб, и не перебивай меня.
       - Я не... ой!
       - Вот! Из-за твоей норовистости я себе язык прикусил! Ты раб. А я хочу есть и пить. И спать, и плясать, и драться... И разговоры вести, и девок хочу... Ты тоже будешь во всем этом участвовать. Видишь вон тот пень?
       - Вижу.
       - Сейчас сядем, я приму от тебя клятву верности и покорности - и побредем себе, ликуя, навстречу моей новой жизни и радостям моей новой жизни.
       - Не буду я тебе ничего приносить! Уйди от меня, гадина!
       - Хвакушка, раб ты мой ненаглядный! Видишь, я тебя как Хавроша называю... Помнишь Хаврошу?
       - Помню. Гадина была. Такая же, как и ты.
       - Обижаешь, раб. Я гораздо хуже ее. Но все твои знания и воспоминания - теперь мои.
       - Чего? Как это?
       - Болва-а-ан. Повелитель Ларро правильно про тебя сказал. Объясняю как можно проще: я живу в твоем теле, в твоей голове. Тебя подарили мне боги, со всею твоею требухой, с портянками, с мыслями и с воспоминаниями. Ой!.. А это что такое?
       - Чего?
       - Темное пятно у тебя в памяти, куда мне проникать... ой. Оно жалит и не пускает! Что это такое, раб?
       - Чего? Это... я не раб!
       - Тьфу! Странное какое. Однако, спешить некуда, потом разберемся. Хорошенькое же мне тельце досталось - с изъянцем!
       - Каким еще... изъ... ну...
       - Порченое, вот каким. Ну-ка, встал на четвереньки! Изобрази мне горулю. Повой, повой погромче, рыло крестьянское!
       Хвак рухнул на четвереньки возле пня, но выть не стал, а только замычал, мотая толстыми щеками.
       - М-м-м... Не буду!
       - Будешь.
       - Не буду.
       - Непременно будешь. Ты думаешь, что ты упрямый, да? Что сумеешь своею духовной сущностью переспорить мою духовную сущность?
       - Чего?
       - Я говорю, что у меня вообще нет духовной сущности, сиречь души, и твоя, человеческая, устанет гораздо раньше меня, ибо при любых запасах прочности ее, она, человеческая, все-таки, гораздо меньше бесконечности и пустоты, неотъемлемой частью которой я состою вот уже четверть вечности. Э-э... да мои слова пролетают мимо твоих тупых мозгов, подобно тому, как тучи небесные проплывают в горнем небе, не царапаясь о колючки вот этого придорожного кустарника...
       - Как это?
       - О, боги... Ладно. Коли уж нам существовать в одном теле некоторое время, мы с тобою должны больше знать друг о друге, да, знать и даже подружиться, подобно тому, как у хорошего господина все друзья меж собою: строгий господин - а под ним, тучным и добрым стадом, его челядь, рабы, домашние животные и ручные птеры. А ведь ты отныне, пусть и не навсегда, самое дорогое мое домашнее животное. Поэтому я сейчас широко, я сейчас добровольно, я сейчас откровенно приоткрою пред тобою сущность свою и ты в нее заглянешь. Ты ничего не сумеешь там разрушить, напортить или напакостить, но все равно - это великое доверие к рабу со стороны господина, с моей стороны! Загляни, прощупай, вдумайся - и прекрати со мною спорить, перестань сопротивляться. Как только ты покоришься неизбежному, то мы, вернее я, уже спокойно и безмятежно продолжу наслаждаться подарком богов. Зайди же внутрь, взгляни, распахнута сущность моя.
       - Как это? - по привычке хотел спросить Хвак о непонятном, да вдруг сам догадался, что такое собственная сущность, и где расположена сущность этого... Джоги... и как туда заглянуть. Постигнутое было похоже на кошмарный сон, из тех, когда утром просыпаешься в холодном поту и не сразу очухиваешься... Только гораздо хуже. Пустота, одиночество, хлад, и посреди хлада огнь, на котором тебя словно поджаривают... и жажда, и отчаяние, и злоба на судьбу, которая определила тебе такую жизнь... такое существование... и... и... желание вырваться оттуда и растерзать все сущее вокруг... И бурлящее, клокочущее, безумное нетерпение, немыслимая сила которого обуздана, стреножена, связана еще большею мощью: терпением, сотканным из самой вечности... Перед ним любое человеческое "хочу-не-хочу" - не более, чем капелька дождя, падающая в безбрежный океан... И постигнутая сущность - грозная правда, не менее осязаемая, нежели вот эта вот травинка, или мазок дорожной пыли поверх нее...
       - Что скажешь, смертный?
       - Это... ну... Страшно!
       - Ха-ха-ха-а... Страшно ему. Ну, хорошо. Буду справедлив, хотя и не представляю, зачем, на какую навозную лепешку сдалось мне это чисто человеческое чувство, насквозь мерзкое и мелкое, как и сами люди... Распахни мне собственную сущность и я загляну в нее... Надеюсь, боги создали меня достаточно крепким и выносливым, чтобы я тут же не развоплотился от превеликого отвращения...
       - Чего?
       - Чего, чего... Ты в мою сущность заглядывал?
       - Да.
       - Теперь я в твою загляну, чтобы поровну было. Авось, и отстану от тебя? Мало ли?
       - Так ты же уже... Вон, и про Хаврошу знаешь!..
       - Я все знаю. Но раз уж я решил стать справедливым - потерплю еще немного: приму и препирания с тобою, и рассматривание сущности твоей. А тебе прямая выгода: вдруг ты мне совсем уж не понравишься и я решу искать себе иное воплощение?..
       - Хорошо бы!
       - Чем больше я на тебя смотрю, преглупый Хвак, чем больше я слушаю твои слова, прежирный Хвак, тем более поддаюсь тому же самому настроению: хорошо бы от тебя избавиться навеки! Но... Что время зря терять - заглядываем? Готов?
       Хвак нерешительно качнул головой, как бы молча соглашаясь с тем, что сам, своими губами, и произнес вслух мгновение назад. Новый голос его был почти таким же, как и прежний, разве что чуть более визгливым и с хрипотцой.
       - Стало быть, ты подтверждаешь, что добровольно... открываешь передо мною, демоном огня и пустоты Джогою, сердце свое и сущность свою... Так?.. Подумай слово "да" и повтори его вслух... Ну, давай же!..
       И совсем уже было приготовился Хвак пошевелить губами, окровавленными и неуклюжими, но словно острою колючкой поцарапало его... Он уже слышал это слово: "добровольно", да, он слышал его... Так говорил сам бог Ларро, ему тоже нужно было получить от Хвака это простое слово... Он отдал его богу Ларро - и тут же словно кипятком на сердце плеснули... Это был обман. Как же быть? Все ведь должно быть по-честному, чтобы все поровну: этот... Джога перед ним душу открыл, а теперь его, Хвака, черед открывать перед Джогой... Но ведь у Джоги нет души, он же сам так сказал... Но... эту... эту... ну... сущность открыл, все, что у Джоги было, а теперь пусть он, Хвак...
       - Нет.
       - Открывай же...
       - Нет.
       - Не-е-ет???? Да я тебя... Погоди, милый Хвак. Погоди, так нечестно. Получается, что я был честен с тобою и справедлив, проявил понимание и милосердие, а ты в ответ проявляешь черную неблагодарность! Возможно ли сие?
       - Нет.
       - То есть, сие невозможно и ты не проявляешь неблагодарность?
       Хвак опять хотел повторить свое отрицание, но запнулся. Если он скажет просто нет, то тем самым он... как бы это... все равно согласится с Джогой. А он не согласен!
       - Ничего я тебе не открою.
       - Нннооо поооче-е-е!.. Почему, дружище Хвак? Тебе не знакомо чувство справедливости? Благодарности? Ты против равного обмена?
       - Сказано - не хочу! - Хвак набрал побольше воздуху в грудь и в полный голос выкрикнул слова несогласия. И это был его собственный голос, без привизгов и хрипотцы. - И впредь... - Хвак хотел продолжить свою речь, но поперхнулся и грянулся навзничь, словно сраженный невидимым ударом. Изо рта его пошла пена, жирное тело выгнулось совершенно невероятным образом, ноги и руки мотались нелепо... Окажись поблизости сторонние зрители - они бы увидели странное: посреди дороги, в густой летней пыли перекатывается с боку на бок и даже кувыркается через голову огромный толстобрюхий голодранец, на синюшном лице грязь, в которую превратилась пыль, смешанная с кровью, с испариной, с пеной и слезами. Страшные судороги бьют этого человека, он хрипит, глаза его ничего не видят, уши его ничего не слышат...
       Любой смертный беспомощен в таком состоянии: подходи к нему смело, грабь, убивай, ешь... Но даже на зловещих Плоских Пригорьях не нашлось поблизости храбрецов среди нечисти, зверья и душегубов, кому по силам и по нраву было бы выдержать гнев одного из самых лютых и могущественных созданий мира сего, гнев Джоги, шута богов, демона огня и пустоты... А ведь это его свирепая аура клубилась вместе с пылью над странным этим толстяком, стало быть, человечек сей - его добыча! Подальше, подальше, подальше, ох, подальше отсюда!..
       Человек вскочил и опять упал, хрипя. Каблуки его сапог царапали землю, пальцы рук выдирали из нее куски дерна, из носа и разбитого рта летела кровь, а из вытаращенных ничего не видящих глаз - слезы...
       - Мелкая подлая человеческая тварь! Ты пытаешься противоречить мне... Мне!? Тебя мне подарили боги! Боги, понял!
       - Нет! Не буду!... Не хочу...
       - Будешь, будешь, грязь, будешь! Ты думаешь - это боль? Это ласковая щекотка, а не боль. Сейчас ты почувствуешь настоящую, глубинную муку... Такую, что еще ни один смертный не хлебывал... Уж я расщедрюсь, поделюсь... Я тебя приведу к покорности... Хвакушка...
       Эти слова демона Джоги прозвучали у Хвака в голове, и сразу же после них началась пытка, имя которой действительно не было знакомо, до сей поры, ни одному смертному...
       Хвак то заходился в отчаянном крике, проваливаясь в бедны пустоты и огня, распахнутые перед ним разъяренным Джогой, то начинал злорадно хохотать над самим собой, но чужд, хрипловат и непослушен был сей надсадный смех...
       Сущность Хвака, душа его заблудилась во тьме, напуганная и ослабевшая, она словно оглохла и ослепла, не в силах долее сопротивляться чужой воле, всемогущей и безжалостной. Душа Хвака все еще понимала, что за этой мукой, вослед покорности и согласию, воспоследует другая, еще горшая, окончательная... Да только не за что ухватиться, зацепиться, дабы удержаться на самом краешке человеческого, несовершенного и тщедушного, но, оказывается, такого счастливого человеческого бытия... в котором не все обман, подлость, ненависть и слезы, а есть, есть, есть и что-то другое, ради чего стоит жить и дышать... Перед Хваком промельками пронеслись все радости его прошлой жизни... Вот он с Кыской пляшет... Вот он впервые досыта наелся... Вот деревенские удивляются его силе... нет... это все не то... этим не согреться... И вдруг снизошло в Хвакову душу тепло, всего лишь малая капелька тепла, наверное меньшая, чем слезинка, она... она... такая крохотная... Хвак ничего не видит, а если даже и видит, то не в силах облечь в слова чувства свои, просто ему тепло от этих больших и нежных объятий... от этого нежного голоса... губы его тянутся и приникают к источнику этого тепла, этой нежности... и любви... О, да! Он человек и рожден женщиной, матушкой своей... Пусть он не знает её и не помнит облика, но ведь она была, и она обнимала крохотное чадо свое, и прижимала его к груди... и любила его, сына своего, Хвака... Пусть только один краткий миг любила, но был, он был, он был... Она его любила и Хвак это помнит, и Хвак счастлив этому воспоминанию: оказывается, и он может быть любим просто за то, что он есть, а не из корысти или в насмешку...
       - Прочь, Джога... не буду...
       - Будешь. Крепенький ты малый оказался, но силы твои на исходе... На исходе, Хвакушка... Смирись.
       Хвак упрямо помотал щеками, понимая, что Джога прав, и что еще чуть-чуть и действительно...
       - Ба! Что я вижу посреди Пригорий! Никак, битву за обладание телом? Эта разноголосица аур, эта пена изо рта... Да сие - не более и не менее, как подлинная одержимость во всей своей красе, раздери меня боги! Хвак, а, Хвак! Ты меня слышишь?
       - Я... слы... Это еще кто? Вот уж воистину давно я не хаживал по грешному миру. Здесь, оказывается, каждый смертный червь смеет вмешиваться... - Хвак прохрипел ответ, обернувшись на слова седовласого незнакомца и оскалился во весь рот. Жуток и хищен был этот неестественный оскал, но еще страшнее оказался взгляд. Тело Хвака изогнулось странным образом, словно у зверька гхора перед прыжком, только очень уж громаден и толст был сей гхор...
       Снег - а это был пожилой рыцарь, пожелавший назваться отшельником Снегом, странник, который накануне приютил и накормил Хвака у своего походного очага - единым движением выдернул меч из-за спины, успев при этом расстегнуть и сбросить с себя перевязь с ножнами и пояс, отпрыгнул на открытое пространство... Губы его издали сложный и пронзительный, похожий на заклинание, свист, и лошадь, послушная этому свисту, торопливо зарысила прочь. Между двумя людьми образовалось свободное и ровное пространство, шириной в три полных шага, один из этих людей держал наготове двуручный меч, другой был безоружен, но именно он, на первый взгляд безоружный, представлял собою большую угрозу, именно он готовился нападать...
       - Хвак, откликнись.
       - Я... слышу. Это не я... это Джога...
       - Джога??? - У рыцаря даже отвисла челюсть от этой новости, он попятился и вдруг споткнулся о макушку небольшого камня, торчащего из земли. Потеряв равновесие на единое мгновение, многоопытный рыцарь все же успел справиться с этой природной неожиданностью: меч его описал немыслимую заградную дугу, воздух взвыл, распоротый на дюжину кусков, тут же смолк, а рыцарь уже восстановил равновесие и был опять готов к бою.
       - Гм. Правильно ли я понял, что это... тот самый демон Джога?..
       - Смертные тупы и трусливы. Да, это я, и мне хочется тебя слегка потерзать, смертный, может быть, даже, съесть. Не вижу, почему бы мне не исполнить этой невинной прихоти, коли я при зубах и при остальном теле? Ужели ты и впрямь рассчитываешь остановить меня, Джогу, этой полоской прокаленного перекрученного железа?
       - И еще как! - подтвердил рыцарь-отшельник. - Милости прошу, нападай! Только... слышишь, Джога?..
       - Что? Ну, что? А? Что - Джога? Трусишь предо мною, да?
       - Есть немножко. Не каждый день доводится... Стой! Я ведь тебе башку рубить не буду, Джога, не надейся... сердце прокалывать не буду... Руки-ноги обрублю - и ходу отсюда, на галопе. Это здоровый жирняй, покуда он сдохнет, я далеко успею отскакать, в меня не перепрыгнешь...
       - Да? О, какие мудрости, оказывается, знакомы и подвластны малым сим... Но ты забыл, простак, что имеешь дело с Джогою... Я перепрыгну, даже и не сомневайся... И в тебе совью себе гнездышко.
       - Все же усомнюсь и тебе того желаю. Глянь повнимательнее на мой меч, на мою ауру, на мои обереги... Может, перепрыгнешь, а может и не дотянешься? Хочешь ли проделать такой опыт? Допусти на миг подобный исход - и сразу станешь осторожнее. Ты, Джога, куда должен будешь вернуться в случае неуспеха? Стой, я сказал, стой на месте, больше остерегать не буду! По колено и по локоть обрублю, чтобы на дольше хватило! Ответь, Джога, куда тебе тогда возвращаться? Как раз кхором станешь, а то и насекомым? Великий Джога - жалкий грызун, низвергнутый богами в люди, а людьми в крысы! Долог будет обратный путь... если вообще возможен...
       Хвак завизжал и вдруг ударил себя кулаком в лицо. Из уже разбитого носа опять брызнули кровавые сопли.
       - Убей меня, Снег! Прошу... меня и этого Джогу... Или избавь меня от него... Прошу!..
       Видимо, на короткое время Хвак опять завладел собственным телом, потому что голос его изменился и взгляд утратил нечеловеческую лютость...
       Снег по-прежнему держал меч под удар, руки и ноги его покачивались в каком-то странном угрожающем танце, но глаза его словно бы затуманились слегка - Снег напряженно думал.
       - Это ты, Хвак, держишься еще? Слышишь меня?
       - Д-да... Спаси!..
       - Хвак... Понимаешь, какая штука... Не может смертный изгонять из других смертных столь могущественного демона, кроме как переселив его в себя. Даже у государя императора нет под руками подобной мощи... чтобы самого Джогу...
       - А-ха-ха-хааа! Истину глаголешь, червь...
       - Держись, Хвак, слушай мои слова!
       - Я... слышу...
       - Так вот... Кроме как переселив в себя, и то, если демон согласится. Сам понимаешь, душа у каждого своя и одна, поэтому я не могу на это пойти... Я убегаю сейчас, оставляю тебя с ним, а его с тобой, ибо трушу и не хочу дольше оставаться рядом, ибо слишком он могуч и слишком хитер, слишком искушен в хитростях демонских и людских... Но и ты силен, Хвак, так что держись и не сдавайся. Очень силен, поверь мне! Я дам тебе совет, Хвак. Пуще всего запомни этот совет, авось поможет. Джога боится воды.
       - Я ничего не боюсь! В отличие от тебя, подлая трусливая грязь! Да я!... И что?.. он боится... и что...
       - Хвак. Я честно скажу: сам не знаю. Из древних рукописей почерпнул, что у каждого из демонов есть слабое место. Джога, шут богов, демон пустоты и огня, боится воды. Вот все что я знаю. Задержи его, Хвак, мне пора бежать. Прощай, Хвак!
       Снег опять присвистнул, но уже на иной лад - словно бы от прежнего свиста звуки задом наперед собрал - и лошадь послушно к нему подбежала... Пояс отшельник подхватил, сунул к седлу, не отводя взора от Хвака, но перевязь с ножнами уже поостерегся подбирать - очень уж рядом стоял разъяренный демон... Пока тело Хвако рычало и сотрясалось в судорогах, Снег отбежал, пятясь, локтей тридцать - повод с лошадью в одной руке, обнаженный меч в другой - примерился, закряхтел по-старчески, задирая левую ногу к стремени, потом передумал и одним прыжком просто сиганул в седло... И помчался прочь, а Хвак остался один... Один на один с Джогой.
       Некоторое время он стоял совершенно неподвижно, словно каменный истукан, затем стал медленно озираться, ощупывать взглядом пустынные окрестности... Мешок заплечный... вот он... в пыли валяется... в шагах ... в нескольких...
       - В десяти, болванище! Если хочешь знать - я даже наслаждаюсь последними всплесками твоего упрямства. Приятнее пожирать трепещущую плоть, добытую на охоте только что, нежели..
       Судороги опять стали сотрясать огромное тело, но Хвак - а это был он, а не Джога - все-таки устоял на ногах и побрел к мешку... Расставил пошире ноги, чтобы не упасть, наклонился... Баклажка... Главное... не расплескать... воду.
       - Вода! Э... э... Ты что задумал??? Урод! Глупец!!! Не смей!!! Хва-а-а-ак!!!
       Рука с баклагою вихлялась, не желала стискивать пальцы, но Хвак зарычал из последних сил и заставил ее подчиниться... Вот оно горлышко... откупорить... глоток... Еще один...
       - Ой-ой-ой... А что это она? Знаешь, Хвак, наверное она выдохлась... ну-ка, выплесни ее на себя!
       Хвак моргнул в недоумении, но послушался: поднял повыше баклагу с остатками воды и вылил себе на голову. И ничего не произошло, ничто не изменилось у него в голове.
       - Ай, бедняжка! А-ха-хахахааа!!! Не получилось изгнание демона! Не помогла водица! - Джога фыркнул Хваковыми губами и Хваку даже почудилось искреннее веселье в этом смехе, словно бы что-то человеческое проснулось в демоне Джоге...
       - Нет, ну ты сам подумай, своими обеими задницами, уж и не знаю, какая из них глупее и вонючее: вода - она повсюду, внутри тела и вне его, в земле и над землею, в воздухе и в... Стал бы я учитывать тебя в намерениях своих, если бы срок владения тобою ограничивался пределами одной жажды? А дождь, а роса, а плевок, в конце концов? Этот мерзкий человечишка поглумился над тобою, он обманул тебя, обхитрил, обвел вокруг пальца, потешился твоею глупостью и доверчивостью... Убедился теперь? Может, помочиться на себя хочешь для последней проверки?..
       Мир налился жёлчью и холодом, почернел... а потом выцвел и утратил даже горечь... И здесь обман, и здесь пустота, и нет ничего, ничего, ничего на этом свете, кроме лжи и пустоты...
       - Ну, а я тебе что говорил? Все врут, всё мерзость, везде пустота... Становись под седло, предварительно принеся оммаж, и помчимся вперед, наслаждаясь бытием и вознося слова горячей благодарности всещедрым богам!
       - Ом... чего?
       - Клятву верности. Ну же? Нет, лучше встань на колени. Во-от... И теперь просто скажи: "Джога, я твой!" Будь ты поумнее и поотесаннее, да еще если зрителей позвать, я бы придумал нечто такое... красивое, длинное, звонкое и ужасно напыщенное... Но здесь пустыня, а я соскучился по телесным удовольствиям. Разевай рот и...
       - Погоди... - Хвак поднялся с колен и опять расставил ноги пошире, для устойчивости.
       - Э, я не разрешал тебе вставать.
       - Джога. Я не согласен и не верю тебе.
       - Да ты что? Клятву, червяк, клятву, шутки кончились!..
       Хвак шатнулся, его вырвало прямо под ноги, почти на сапоги, но он устоял и вдруг пустился бежать. Ноги плохо слушались его, он спотыкался и падал, и опять бежал... потом шел... потом уже полз на четвереньках...
       Это был ручей. Вода в нем была прозрачна и холодна, бережок, на который выполз Хвак, был каменист, но плотен, гладок, рукам и коленям тяжеленного тела совсем не колко, не топко... У них в деревне был такой же, там бабы любили белье стирать...
       - Джога. Ты хотел заглянуть ко мне в душу...
       - Да она и так моя. Искупаться решил? Что ж, искупайся напоследок. Я бы давно тебя подмял, да сломать боюсь. Да, боюсь. У меня знаешь сколько тысячелетий игрушки не было? Вот и... Ты сильный оказался, спору нет, но... Просто я не хочу омрачать первое свое владение всякими увечьями, изъянами...
       - Загляни, Джога. Добровольно открываю.
       - Изволь, коли просишь. Это почти то же, что клятва верности. Ладно, пусть будет у нас и то, и другое. Итак, Хвакушка...
       - Смотри. Я не верю тебе, я верю Снегу и благодарен ему за последний совет, я понял его. Прощай, Джога.
       Хвак разбежался и с превеликим шумом, словно ящерная корова, прыгнул подальше в ручей - в самом глубоком месте он оказался ему по грудь - и нырнул. Он еще с берега узрел в этом месте корягу, подмятую с боков гладкими валунами. Главное - вцепиться понадежнее, чтобы пальцы не скользили... Хвак прижался жирным брюхом к неровному дну, открыл рот как можно шире и вдохнул во всю грудь, словно это был воздух вокруг, а не ледяная тяжелая вода... Попытался вдохнуть, но что-то мешало... То ли страх перед смертью, то ли приказ демона Джоги, то ли всё вместе... Хвак поднапряг собственную волю, хлебнул... ему это удалось... и сделал вдох. Тело опять пробила мощнейшая судорога, в голове кто-то завизжал непереносимо громко, пальцы сами разжались и тело выпрыгнуло из воды туда, наверх, где воздух, где дышится... Хвак закашлялся, замер на мгновение, его опять вырвало, уже в который раз за этот день... Дышать!.. Дышать!..
       Хвак вздохнул как можно глубже, оглядел надводный солнечный мир ничего не видящими глазами и вновь нырнул, и выдохнул драгоценный воздух и опять вдохнул воду...
       - НННЕ-Е-ЕЕЕТ!!! ХВА-А-АК!!!
       - Да. - Хвака опять вытолкнула наверх соединенная сила двух сущностей, демона и человека, и опять он блевал водой, опять вкушал три или четыре раза подряд драгоценнейший из напитков земных: воздух... И снова нырнул, и на этот раз он понял вдруг: победил, себя и Джогу. Он избавится от него, сейчас... одним последним вздохом...
       - ХВАК!!! Умоляю! Прошу! Хвак! Я УЙДУ!!!
       И этот последний крик, заполнивший всю небольшую оставшуюся вселенную, крик неподдельного ужаса, крик жажды бытия, уже непонятно кому принадлежащий, Хваку или Джоге, остановил Хвака, и он вынырнул. Вода хлынула из легких, и были они словно раскалены и оплавлены водяной водой, и было им больно, да только все это уже не важно...
       - Уходи.
       - Послушай Хвак... Давай выйдем на берег... СТОЙ!!! Погоди... погоди... Хорошо, давай здесь... Хвак... Дело в том...
       - Уходи.
       - Хвак... Я не могу уйти... ПОГОДИИИИИ!!! Ну выслушай же меня, я умоляю! Никто не в силах выковырнуть меня из твоего тела, разве что всесильные боги. Даже я сам, могущественный демон пустоты и огня, я шут богов, великий дем... НЕТ!!! Ну дай же, дай же мне закончить слова объяснений! Я... соврал тебе, пообещав уйти... Я не могу тебя покинуть, пока ты жив... Я даже убить себя не могу и в этом одно из важных отличий человеческих от нас и богов... Я бы ушел в другое тело, но их нет поблизости, даже рыбы умчались прочь, напуганные нашею с тобой ссорою...
       - Стало быть, разойдемся замертво. Ты все сказал?
       - НЕТ!!! Я... клятву тебе принесу. Я клянусь быть тебе верным и послушным. Я буду тебе служить, Хвак, пока ты жив. Но... не лишай меня тела, не губи меня водой.
       - Я не хочу такого слугу. И еще чтобы в моем теле... ты мне... не нравишься!
       - Но Хвак! Я уже поклялся! Загляни в сущность мою! Теперь проще, ведь я заглянул в твою. Теперь мы почти как братья!..
       У Хвака никогда не было ни братьев, ни сестер, ни отца, ни матери, ни иных родственников, если не считать подлой изменщицы Кыски, и последние слова демона Джоги о братстве вдруг показались Хваку такими... такими... такими... от которых хочется плакать горючими сладкими слезами... Хвак заглянул в сущность Джоги, состоящую из вечности, пустоты и огня... Жуть какая... Хуже мертвечины... Но - не врет. Может, пожить еще?
       Солнце высоко ступало по синему небу, а навстречу ему, с запада, летели маленькие округлые облака: там, на востоке, они собьются в большую темную тучу и сойдут на землю и станут водою, а когда надоест - опять превратятся в облачка и опять двинутся куда-нибудь... Подальше от суеты... поближе к суете...
       Две сахиры прибежали на волнующий запах, наскоро приняв человеческий облик, но что-то их смутило, или озадачило... Толстый человек с голой задницей стоит по колена в воде и чего-то там бултыхает... Самое время кинуться и сожрать, но... Боязно что-то. Вряд ли верно будет приписывать демонам столь человеческие чувства, как смущение или недоумение, тем не менее, они остановились поодаль от предполагаемой добычи, вместо того, чтобы напасть, и наблюдали исподволь, скрытно. Ибо там какая-то такая мощная жуть кроется, очень высокая жуть... А с противоположной стороны небольшого ущелья расположился еще один наблюдатель, седовласый человек, с обнаженным мечом за спиною, весь укутанный в мощнейшие заклятья незримости и дальновидения...
       Сахирам сии заклятия были бы, конечно же, не по зубам, а для богов или могущественных демонов, вроде того же Джоги, не плотнее воздуха, но Джоге в этот миг было не до окружающего мира, он притирался к новому повелителю. Для наблюдателей же толстяк теребил в руках и в воде какую-то широченную тряпку, похожую на портки и разговаривал сам с собою, как бы на два голоса.
       - Видишь, Джога... вона как... получилось-то... Дескать, мол, я такой, я сякой... А чуть приперло покрепче - так и обделался...
       - Это не я! Это ты обделался! Ты же у нас хозяин!
      
      
       Г Л А В А 6
      
      
       - Ну ведь холодные, мокрые ведь портки! Бр-р-р! Аж задница стынет. Зачем мокрые-то надевать? Липнут!
       - В дороге высохнут.
       - И куда путь держим? Давай, я их высушу, одним заклинанием? А, Хвак?
       - Цыц! И так сойдет. Не знаю, куда мы идем, просто идем себе по дороге, куда глаза глядят, человеческого пропитания ищем.
       - Ну, давай высушу?
       Хвак остановился посреди дороги и откашлялся. Ему не нравилось, что его второй голос звучит... не совсем так, как надо... от этой хрипотцы в горле словно дерет.
       - Цыц, Джога. Когда надо будет, я это... повелю. А понукать мною, решать за меня ты не будешь. И вот что... Это... ну... Когда никого вокруг - голосом говорим, а когда при людях - тогда это... ну, вроде как мыслями. Понял?
       - Да, уж... Но иной раз даже высокому разуму бывает непосильно понять некие нехитрые приказы, невозможно бывает разобрать пробормоченное столь неповоротливым языком. Косноязычие - это не простота слога, а простота духа.
       - Чего?
       - Да, повелитель, понял.
       - Слушай, Джога...
       - Да, повелитель.
       - А ты ведь и впрямь колдовать мастак?
       - Да, повелитель.
       - Не хуже даже жрецов и шаманов?
       - Да, повелитель.
       - А можешь научить меня... ну... портки высушивать? Чтобы я пожелал, и они уже это...
       - Так пожелай! Зачем же дело стало? Я тебе в то же мгновение... еще и лучшими земными благовониями на мотню попрыскаю...
       - Нет. Ты научи, чтобы я мог, понимаешь?
       - Не понимаю, повелитель.
       - Не понимаешь?
       - Нет, повелитель. Айййй! Ой! Не надо, ой, за что???
       Хвак так и продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу, посреди дороги, но уже молчком, и только громкое сопение указывало, что в огромном толстом теле бушуют нешуточные страсти. Пот из под грязной свалявшейся шапки заливал шею и лоб, растопыренные руки сжимались в кулаки и разжимались, выпученные глаза смотрели куда-то в облака, но ничего не видели.
       - Помнишь, как этот... Ларро сказал? Мне только "да" отвечай, а "нет" чтобы я не слышал! Понял, нет?
       - Да, повелитель! Ой-ёй-ёй! Я все понял, я больше не буду!
       - Вот... то-то же. Дак, научишь? Портки высушивать колдовством?
       - Да, повелитель. Во всяком случае, честно попытаюсь...
       - Хорошо.
       - Но... Позволено мне будет задать повелителю вопрос из разряда личных?
       - Чего? Спрашивай, чего надо?
       - Как тебе удается... потрясать мою сущность, причиняя ей... то, что ты сейчас со мною сделал? Почему спрашиваю: раньше я предполагал, и отнюдь не без оснований, что сие под силу только бессмертных богам, прежним моим повелителям... и будущим, ведь я к ним вернусь когда-нибудь... Но ты человек, весь из плоти человеческой, тут нет и не может быть ни малейших сомнений, и вдруг... Это гораздо сложнее любого колдовства, любых заклинаний... А ты не бог, не маг и не колдун. С одной стороны, конечно, к наличию подобной возможности предрасполагает клятва служения и верности, мною принесенная добровольно, а с другой... Как тебе удается наказывать меня? Я в доступном виде изложил свою просьбу, свой вопрос?
       - А, понял. Короче, я... как бы представил, что одной рукой Хаврошу держу за глотку... или, там, Огонька, или еще кого из подлых обидчиков, а другою дергаю их за космы, да за нос, да за ухи. А получается, что ты ойкаешь.
       - О-хо-хо. Крепко же ты невзлюбил покойников. Моим "ухам" было очень неприятно, вынужден признать. Произнеси вслух вот эти вот слова и звуки - и портки высохнут. Э, да они уже сами высохли, ничего и колдовать не надо.
       Хвак ощупал руками и вздохнул: верно, высохли. Придется теперь ждать удобного...
       - Погоди... Тут внизу лужа, вон, натекла... - Хвак увидел в овражке маленькую запруду от валуна, придавившего ручеек и немедленно скатился туда. Прыгнул, присел в воду, выпрямился...
       - Вот, другое дело! И чтобы сапоги с портянками тоже высохли!
       Хвак вылез на бережок, весь довольный своей придумкой, но вода все же была холодна и ветерок свеж, не по-летнему... Да еще и тучи низко набежали... Хваку показалось, что демон Джога, там, внутри него, как бы слегка перевел дух, успокоился, что они... что он, Хвак, вылез из воды и больше нырять не собирается.
       - В один миг высушим. Но зачем тебе утруждаться, если можно просто мне повелеть? Повели, Хвак?
       - Ладно. Сапоги с портянками велю на этот раз, а портки я сам высушу, но ты научи колдовским заклинаниям.
       Словно огнем лизнуло ноги, и сапоги с портянками высохли. Внутрь просохших сапог тут же натекло из мокрых порток, и эту влагу опять слизнуло мягким огнем... И опять сверху подкапало... Ощущения от демонической магии не были неприятными, скорее напротив, но Хваку они очень уж не понравились, ибо на эти мгновения он словно бы утратил власть над собственным телом... и даже над душой... И в третий раз... Нет, не надобно такого!
       - Будя! Хватит, я сказал! Давай, Джога, учи колдовству!
       - Да, повелитель. Произнеси наружу, вслух, слова и звуки сии в той же последовательности, что изнутри слышишь от меня, чтобы все было точно так же: здесь тише, там громче, тут скороговоркой, а тут с промежутками... и повторяй, и повторяй, пока не получится... Если вдруг, мало ли... опять сами высохнут - другую лужу найдем, не сомневайся... повелитель. До вечера далеко, авось, не умрем с голоду...
       Хвак откашлялся, потом замер, уперев жирный подбородок в жирную грудь... Подбоченился...
       - Длинное, Джога... Ну-ка, сызнова повтори... Гм. Слмшдва... пстли... пстлее... Погоди, запутался. Еще разок...
       Хвак подцепил и поддернул обеими руками тугое, и без того высокое брюхо, словно бочку собрался поднимать, расставил ноги пошире, набрал побольше воздуху в горло и даже зажмурился... Заклятье, которое он проревел в полный голос, было длинным и весьма странным, никаких знакомых человеческих слов Хвак в нем не почуял... Иные звуки больше походили на змеиный шип и птеровый клекот, нежели на людскую речь... Тем не менее, во второй раз все прошло гладко, без запинок.
       - Опа! Высохли! Джога, высохли портки! Получилось! У меня получилось! Я теперь колдун!
       - Хм... И впрямь. Видимо, ко всем моим могуществам, я еще и непревзойденный учитель! Но, все-таки, это вельми странно... Никак невозможно было ожидать от этакого простеца, чтобы он, нигде ранее не учась, вот так, сходу... Я говорю, повелитель, что с голоду теперь не пропадем: будем ходить по базарам и высушивать нуждающимся портки. За деньги, разумеется, или, на худой конец, за кров, за пропитание.
       - Чего? А... Нет, я так не вижу. Если этому научился - то и другое превзойду! Ух, жрать-то как хочется! Погоди... Эх, жаль от той воды отошли далеко, возвращаться к оврагу теперь лень! А я из баклажки вылью и опять высушу! Не то ведь забуду слова!
       Сказано - сделано! Хвак плеснул водою себе на штаны, опять проорал заклинание и захохотал, очень довольный собою:
       - Получилось! Джога, смотри: опять сухие! Всё теперь, это заклинание я крепко накрепко выучил, уж не собьюсь впредь.
       - Забудешь ведь, повелитель, зачем оно тебе? Ну что толку забивать пустяками такую всесветлую голову? Ну сам-то подумай? На голодный желудок?
       - Нет, Джога, у меня так: коли я что запомнил, затвердил - то навсегда: хорошее, обидное, ежели от людей, плохое или полезное... Или наоборот, вредное - то уж никогда не забываю, все в точности помню! Давай теперь иное попытаемся... Погоди. А еду можешь наколдовать? Мы с тобой - можем пищу волшбой создать?
       - Можем. Но если ты будешь это делать по моим советам - то маны понадобится много, а в здешнем воздухе, в этой почве она бедная, ибо из благословенных изобилием Пригорий мы с тобою давно вышли, если же мне колдовать - это чуточку проще, но ты ведь сам не велишь. Или все-таки... а?..
       - Нет.
       - Видишь - нет. Будь по-твоему, повелитель. Да позволено мне будет глянуть окрест? В смысле ощутить местность?
       - Как это? Ну, ощути. А зачем тебе?
       - Даже бессмертные боги предпочитают наличествующие сущности предполагаемым, или, говоря проще: незачем выдумывать и наколдовывать то, что уже имеется. Неподалеку пасутся ящерные коровы... но это надо речку... переходить... Мелкие демоны шныряют в округе, даже и не демоны, а так... нечисть... Но, боюсь, она не насытит человеческий желудок... Вон лежит готовая человеческая пища, но тоже не для нас, ибо покоится на алтаре дорожного храма. Выбор небогат, но имеется. На твое усмотрение, повелитель: нам добыть ящерную корову, либо предоставить мне возможность создать пищу, как ты выражаешься - волшбою...
       - Хм... А ты чего бы хотел, а, Джога?
       - Я??? Но какое значение имеет для повелителя мои... мое... Я бы, конечно, предпочел уже существующую, плотскую пищу, ибо давно, очень давно не вкушал земное, живое, не сотканное магией... Жирненькие ящерные коровки... Кусаешь такую за горлышко... У-у-у-у!.. И пастух, можно сказать, не вооружен... Но это надо через реку...
       - Пойдем через реку, раз надо. Это нам куда разворачи... Погоди! А что ты там про пищу в храме говорил?
       - Жертвенная пища, обычная. Хлеб, овощи. Сушеные церапки, сушеная рыба, вяленое мясо молочное, вяленое мясо ящерное... масло растительное, вино... Благовония.
       - Так! Идем туда.
       - Но повелитель! Это же предназначено богам! Если я правильно различаю отсюда - а я не могу ошибаться - это святилище бога Войны, всемогущего и прегрозного Ларро! Жрецы, замещающие свое божество в потреблении жертвоприношений, придут и, обнаружив пропажу даров, непременно пожалуются в своих молитвах оскорбленному богу... Насколько я понимаю, ты с ним и с остальными уже слегка знаком?
       Хвак запыхтел и ощерился, даже ногой притопнул, выбив из проселочной дороги целую тучу пыли.
       - Уж знаком! Так знаком, что до сих пор его обман на своей шее ношу! - Хвак постучал себя ладонью по толстому загривку и запыхтел еще громче, весь в ярости от нахлынувших воспоминаний вчерашнего дня. - Знать больше не желаю никаких-таких богов, а сам буду жить, своею волей!
       - Но повелитель...
       - Вот как сейчас дерну тебя за ноздри, да за космы! Тогда будешь знать! Спорит тут! Они меня вон как!.. А я что теперь за это - молиться на них должен? Не буду отныне! Я себе шел, шел, а они!..
       - Но повелитель, боги - они на то и боги, что всесильны и всевластны, не по чину простым смертным и демонам обсуждать, а тем более противиться...
       - Чихать я на них хотел! Чего трусишься? Испугался - лети отсюда, пока цел, а я сам пойду в храм, по еду и по деньги. Беги, беги, только направление мне покажи... А, я и без тебя понял: вон туда надобно идти, прямо.
       - Повелитель, но я... Я бы рад, честно говоря, очень бы рад уйти... но не в моей власти покинуть тебя, нарушив принесенную клятву верности! Ты обвиняешь меня в трусости, но я действительно боюсь, ибо я раб богов, мое предназначение - служить им, потакать прихотям, быть утехою их обильного досуга...
       - Нет, погоди. Так ты чей сейчас - мой или ихний?
       Хвак склонил голову на бок и прислушался. Ему почудилось, что демон Джога смущен и не знает правильного ответа на заданный вопрос.
       - Так чего - ихний или мой?
       - Полагаю... С одной стороны... Хм... Лучшие богословы мира перессорились бы и передрались, в попытке выработать общее мнение по случаю сему... Боги всех законов превыше, и их слова - закон, который всего сильнее... Но они подарили тебя мне... однако, так случилось, что вышло несколько по-иному... Но в любом случае, мы намертво сцеплены именно благодаря воле всесильных богов, а вовсе не наоборот... Не знаю точного ответа. Но истина в том, что не дано мне тебя покинуть, даже будучи свидетелем поступков твоих, и не дано мне быть пресекателем деяний моего сюзерена, сиречь повелителя...
       - А коли так - то и не лязгай зубками, ишь, съежился! Коли не можешь меня преодолеть и от меня убежать, то и вины твоей ни в чем не будет. Захотел Хвак - пошел по своим делам, а ты не при чем. Твое дело клятву держать, а не... эти... не повеления охаивать. Понял, Джога? Знаешь, как я давно не ел? О-о, наконец-то потеплело! Погоди, присяду, а то у самого ноги дрожат от голода. Сейчас посижу, грязь с башки сотру, да из шапки сор вытряхну, да портянки перемотаю - и дальше пойдем.
       Видимо, внутренние искания и борения не прошли для Хвака даром, вдобавок и битва с демоном Джогой утомила его: захотелось посидеть на травке, под выглянувшим солнышком, отдышаться, лицо ветерку подставить, благо из колючего и хладного он вдруг стал мягок и духовит... Эх, хорошо на свете жить... Травы-то как пахнут, да жаль - несъедобны. Косьба скоро, а ему ничего уже не надо косить, и это хорошо.
       - Так ты понял, Джога, чего я сказал?
       Демон промолчал, но Хваку почудилось, что тот словно бы хихикнул нерешительно...
       - Джога! Я кого, кажется, спросил?
       - Ты безусловно прав, повелитель, в том смысле, что мне, увы, не дано ни покинуть, ни пресечь... Великие боги спросят меня, когда я к ним вернусь... я ведь вернусь, рано или поздно, ибо не бесконечны будут мои скитания по бренным телам... Они спросят меня, а я отвечу, искренне и верноподданно: не в моей власти было действовать иначе! И они увидят, что я не лгу... И накажут все равно, ибо неумолимы и грозны... В любом случае накажут, да, да, да. Сего не миновать, не обойти, не улизнуть, не обхитрить, не умолить... Одна мне отрада, что сие произойдет не нынешним днем... Что такое день или век у подножия вечности? Меньше чем пылинка, но даже и миг сладок, покуда им живешь... Я не виноват, я совершенно не виноват, он своею собственной волей так решил... Да ты же спишь? Повелитель?
       - Я?.. - Хвак спохватился и вытер рот рукавом рубахи. - Ой, саднит! Нет, я не сплю. Просто разомлел малость, на тепле, да на мягком пригорочке... Сейчас пойдем, сейчас...
       - Хвак, а Хвак? Вот как ты можешь спать на голодный желудок, я просто не понимаю? Раз уж ты решил... покушать... то... А потом отдохнешь всласть? А, повелитель? Давай я тебе нос и губы починю, вон ведь как распухли? Как таким ртом жевать? Все удовольствие от пищи пропадет... твое же удовольствие...
       - Да не сплю я! Поспишь тут, с таким зудилой в ухе. Сказано тебе - не колдовать! Я сам буду. А ты учи. Только сейчас мне лень выучивать, губы к завтрему точно пройдут, и нос тоже. Так где храм-то? Вон там, я правильно определил?
       - Да, повелитель. Вынужден ответить, обязан указать и подтвердить, подчиняясь вопросу, правильное направление, ибо нет у меня своей воли, которую бы я мог поставить заградою... Остается лишь скорбеть о своем бессилии и усердно умолять всевеликих о прощении... Э, э... Вон по той тропке будет ближе, быстрее и удобнее. Сам же видишь, что она более нахожена!
       Одна из тропинок действительно выглядела шире и утоптаннее других, и Хваку не доставило никаких затруднений добраться по ней до самой вершины холма, к небольшому придорожному храму Ларро, бога Войны.
       Захолустье - всегда и во всем захолустье, поэтому и храм был под стать местности и населению: низенький, ветхий, сквозь прогнившие деревянные стены ветер свободно гуляет, а крыша способна укрыть от дождя одного, двух случайных путников, но троим уже пришлось бы тесниться, уклоняясь от струй и брызг, ибо там проточина в кровле, там щель, там прореха... Этот храм помнил и лучшие времена, но с тех пор, как баронов Дзугару, всех до единого, вырезали соседи, бароны Эльда, провинциальная столица края переместилась в замок Эльд, главным святилищем объединенного удела стал храм в замке-победителе, тоже, кстати говоря, посвященный великому Ларро, а этот храм захирел... Будь он посвящен другому богу - барон Онохи Эльда и его бы снес до основания, вместе с гнездом навсегда поверженных врагов, но... Ларро был, вдобавок, и личным покровителем барона, освятителем его "сердечного" оберега, поэтому храм остался жить, хотя и в запустении. А от былого великолепия сохранились две высокие колонны, прямо перед алтарем, на восточной стороне. Если вглядеться - все еще можно различить на боках этих колонн очертания птеров, следы позолоты на клювах и крыльях...
       От молочного мяса ощутимо пованивало, но все остальное выглядело очень даже неплохо...
       - У-у-у!.. Здорово! Это я беру, оба кувшина... Погоди, в этом-то - масло! Его нам не надобно! Церапки сюда, рыбку... нет, хорошая рыбка, ее берем, это от мяса смердит... Рыбу кладем в мешок, вяленое тоже туда же... а в этом черви, его я не буду брать.
       - Отчего же, повелитель? Черви - они вполне съедобны. И уж куда вкуснее ОБОРОТНЯ, НАПРИМЕР!
       Хвак оглянулся на шум в папоротниковых зарослях, но опоздал: подкравшийся на запах человечины оборотень уже мчался стремглав, не разбирая дороги, куда-то прочь, лишь бы подальше от зловещей ауры страшного демона Джоги.
       - Чего там? Оборотень, говоришь? Белым днем? А... ловко ты его прогнал.
       - Одряхлел, оглупел, вот и шарится, не разбирая дня и ночи... Ну и что, что черви, повелитель? Мяско-то молочное? А черви вообще живые! М-м-м-м... Словно ягодки налитые, да шевелятся!
       - Нет, я же сказал. Ну-ка, Джога, погляди со тщанием, есть здесь еще вино?
       - Нет, повелитель. Но вон там...
       Хвак почувствовал неуверенность, смятение демона Джоги и встрепенулся, выронив мешок.
       - Что вон там, где вон там? Чего опять дрожишь...
       - Ну... там... где камень... у правого края...
       - Какой еще камень? Это же булыга, он же круглый, где тут край... А! У алтаря?..
       - Ну да... да... у... него. Я не виноват! Я обязан ему служить! У меня клятва верности!..
       - Чего орешь-то? И что там у алтаря? Чего тут?
       Хвак обошел каменный алтарь со всех четырех сторон, даже на корточки присел, хлопнул ладонью по правому краю и угодил ею точнехонько в птеровое дерьмо.
       - А-а-а... Джога! Ты надо мною смеяться!..
       - Нет, повелитель! Нет! Погоди!.. Там, под правым углом... алтаря... закопан горшочек, а в горшочке деньги, медь, серебро. Довольно много, если примерить их к твоему нынешнему общественному положению, под тридцать кругелей общею суммой. Я же не виноват, что ты опять дерьмом измазался!
       - Кто - опять, я опять???
       - Ой-ёй-ёй-ёйййй! Больно, повелитель! Я больше не буду!
       - Ты уже так обещал, что не будешь! Ишь, дескать, я опять! Я опять - а он, дескать, ни при чем!.. Где - прямо вот тут рыть? А глубоко ли?.. И чтобы так больше не подстраивал!
       - Повелитель, я клянусь! Я не подстраивал!.. Где-то на пядь глубиною, не более. Вон там мотыга валяется... Да не здесь, а прямо за дверью, в хвощах. Ковырню ею - и обнаружишь. Но лучше просто повели - и я достану: сами из земли выпрыгнут? А, повелитель? Соскучился я по... деяниям!
       Хвак словно бы потрогал внутри себя демоническую сущность и гнев его угас: не врет Джога, не подстраивал.
       - Ничего, еще поскучаешь. Да где же сия моты... угу, нашел.
       Все было именно так, как Джога подсказал: ударил Хвак мотыгою, раз, да другой - нащупался горшочек. Хвак ухватился пястью за широкое горлышко сосуда, пошатал его в слежавшейся глине, покрутил вправо, влево и вывернул горшок наружу. И тут же - хрясь его об алтарь! Но осторожно, чтобы ничего не просыпалось...
       - Ой-ой, повелитель, ну зачем так...
       - Чего так, чего ты там?
       - Святотатство деешь.
       - Гы-ы! - засмеялся Хвак. - И ты со мною! Вместе деем. Ого, сколько деньжищ! И, главное дело, почти все удобные: медяки, большие и малые. Однако, и полукругели есть... И тоже хорошо, пригодятся для важности! В мешок их, под спуд!.. А черепки пусть Ларро жрет, на, на, Ларро, хрусти, я не жадный! У-у-гыгыыы!..
       Демон Джога заледенел и обмер, забившись в самый темный уголок неразумной Хваковой башки: казалось бы, все мыслимые и немыслимые бесчинства, подлости, забавы, жестокости, шутки и преступления перебрал Джога, развлекая богов сам, или по их наущению, но впервые за бессчетное число тысячелетий совершал он святотатство... Пусть и не по своей воле, не своими руками да губами творил он неслыханное, но... А Хвак-то все еще жив, и не боится! Надолго ли? Вон, бегут, все с оружием! Самый удобный миг складывается, дабы перескочить из поверженного Хвакова тела куда-нибудь помягче и попроще...
       - Я тебе щас перескочу! Кто они, где они? А?
       - Служки да жрецы, числом семеро, повелитель. Вооружены секирами и цепами. Даже мечами. Уже рядом. Подкрадываются.
       Хвак струхнул и на миг притаился, в беспомощной надежде, что удастся тихо пересидеть, и что гроза пройдет стороной... А может просто повелеть Джоге, чтобы тот колдовством управился с этими жрецами? Нет. Нет и нет! И дело не в том, что Джога может с ними стакнуться, а его, Хвака предать, такого быть не может, ибо Хвак хорошо прощупал Джогову сущность: клятву тот преступить не способен, точно так же, как и убежать из живого тела не может... А просто... Не хочет Хвак, чтобы в его сущности кто-то другой главенствовал! Хвак нащупал мотыгу влажною ладонью, заорал как можно страшнее и выпрыгнул из храма наружу.
       Но и жрецам было не привыкать к святотатцам: не каждый, конечно, день, да уж не реже трех раз в год вламывались в уединенный храм бродяги и разбойники, пьяные и сумасшедшие, по одиночке и ватагами... Чтобы разорить и обобрать! А чем еще существовать храмовому жрецу, как не подаяниями? Чем служек да иноков кормить, кроме как из того, что миряне на алтарь богам приносят? Боги не против, ибо за долгие века именно по их благоволению так сложилось: люди богам несут, боги жрецов одаривают, а те сами кормятся и необходимое мирское содержат, те же хранилища мудрости людской, в свитки заключенные... сиречь библиотеки... То же оружие, чтобы защищать добро и святыни... Проще было бы при самом храме жить - в старину так оно и бывало, до сих пор подземелья сохранились кое-где... А в столице, рассказывают, и поныне при храмах, вернее, под храмами жилые кельи существуют, и в них высшие жрецы обитают... Но то город, там тесно, это даже боги понимают, а в деревенском захолустье изволь, жрец и шаман, под горою жить, да на горе служить... Сегодня и вчера богу Ларро угодно побыть одному в святилище своем, без жрецов, даже приношения забирать нельзя, ибо дни сии от веку заведены... Да только влез преступник на холм, святыни попирает нагло и тут уж не до обычаев: боги куда сильнее гневаются, когда служители не способны уберечь от святотатцев храм и алтарь! Преступник, хвала милосердным богам, один и оружия при нем нет: такого зарубить труда не составит.
       Однако огромный толстяк с мотыгою в руке оказался на диво расторопным: только примерился главный воин-жрец смахнуть с высоких плеч орущий кочан, как сам упал замертво с размозженной головой. Убитый жрец повалился в одну сторону, Хвак скакнул в другую, а обломки от мотыги вообще разлетелись по кустам.
       Конечно, этот храм был посвящен самому воинственному богу из всех, богу Ларро, и его жрецы по сути своей должны были уметь обращаться с оружием, хорошо им владеть, да только где их возьмешь в большом количестве, этих воинов-умельцев, когда на починку самого храма денег не хватает, когда жить приходится впроголодь, когда жрецы и служки вынуждены самолично охотиться, землю возделывать... Тут уж не до молитв, тут бы ноги не протянуть, а не то что охрану содержать... Обычно служители святости брали против случайных злоумышленников внезапностью и количеством, да вот сегодня оплошали... Единственный обладатель меча, отец Ковонча, повержен: этот толстый, вдобавок, выдернул прямо из рук неуклюжего служки-крестьянина молотильный цеп - вон, размахался, сейчас всех поубивает! Бежим!
       И помчались с невысокой горы шестеро оставшихся в живых защитников храма, а вдогонку за ними раззадоренный внезапною победою Хвак! Но только и он оказался воин не из великих, не способный даже предусматривать случайности в бою: сначала камень под ногу попал и Хвак споткнулся, да тут же молотило, висяга цеповая, вильнула в неопытной руке, ткнулась и застряла между ног! Потерявший равновесие Хвак кубарем катится с горы вслед за убегающими, орет на два голоса, один другого жутче! Ох, страшно жрецам! И брызнули они в разные стороны, по заветным тропкам петлять, не заботясь более ни о чем, кроме как о сохранности собственной шкуры! Каждый из них бежал и явственно слышал предсмертные крики забиваемых и раздираемых на части соратников - их уж не воскресишь и не воротишь, а жизнь-то одна! Бог Ларро хоть и лют, хоть и грозен, но вымолить у него прощение все-таки попроще будет, чем у этого людоеда, что по пятам гонится! Скорее, скорее... уже настигает!..
       Катился кубарем Хвак не очень долго, но зато по корням, по камням, да по ухабам - и тем не менее, даже портков не порвал, ни нового синяка на нем, ни шишки - так уж ему повезло на сей раз.
       - Нет, нет, повелитель! - поспешил ответить демон Джога на зарождающуюся Хвакову мысль, - ты прямо запретил колдовать, и я сего не могу, без твоего нарочного разрешения, увы. Подпрыгивал я на кочках, головою и седалищем, наравне с тобою. Кричать твоею глоткою - вскрикивал, было дело, особенно когда ты сознанием замирал в полете, но ты мне этого не запрещал.
       - А-а... Тогда ладно. Так он как махнет мечом - я едва увернулся, а он все равно попал... по кувшину! Только-только ведь хотел жажду утолить, а теперь - опять воду хлебать?
       - Ну не масло же, повелитель, не благовония. Крови попей, пока не свернулась. Зато еда уцелела. А, повелитель? Денежки-то целы, правильно я говорю? Всегда можно будет купить того и этого. А сейчас хорошо бы вернуться за мешком? Туда... ну... наверх... к мешку?
       - А-а... К храму. Ну что ты ежишься? Они все давно уже убежали. Пойдем вернемся, да закусим, чем боги ниспосла... К цуцырям богов! Я сам добыл пропитание, вот этими вот руками! И всегда сам добывал, еще когда и земледельствовал, всегда без богов обходился, своим умом! Одна лишь Матушка Земля давала мне жизнь и пропитание, ее я чтил и чту всем сердцем. А эти все... и этот... Знать его не желаю! Поедим, а потом в трактир заскочим, винца возьмем. Да и рубаху надобно постирать...
       - Портки заменить.
       - Да, дело говоришь, Джога, портки заменить, а то уже по швам треснули... Это... А почему ты про портки вдруг заговорил? В насмешку, да? А, Джога?
       - Повелитель, но я просто поддерживал беседу! Всё, всё... кушать пора! Давай с вяленого ящерного мяса начнем? Хоть и не молочное оно, хоть и без червей, однако должно быть превкусное!..
       - Гм. Будь по-твоему, начнем с вяленого.
       Хвак, весь еще во власти пережитого приключения, укусил вяленую ящерицу - вкусная, с жирком, запил глотком воды, заел горстью церапок... Отпустило, полегчало. Еды было, на первый взгляд, довольно много, но Хвак прислушался к урчанию в своем животе, вспомнил, что не ел очень и очень давно... можно сказать, со вчерашнего дня... Вот уже и кончились ящеркины хвосты, потом церапки, рыбу лучше заедать овощами, потому что хлеб тоже кончился. Черствый хлеб, да еще кисловат, не шибко вкусен, а все-таки с ним еда надежнее кажется, основательнее. И нет хлеба. И из запивки одна вода.
       - У-ух, повелитель! Как я давно мечтал ощутить вкус пищи на своем языке, услышать хруст разгрызаемых костей в пасти... во рту своем, прочувствовать приятную послеобеденную тяжесть в желудке своем...
       - Это мой желудок! И зубы тоже мои! А не твои, понял! Я ими жую.
       - О, да, повелитель, конечно. Однако, ощущения, которые пришлись на твое движимое телесное имущество, сиречь естество, также стали и моими ощущениями. Я точно так же радовался прослойкам жира в той первой, самой крупной ящерице, я с точно таким же удовольствием воспринимал ушами хрумканье последнего клубня огородного растения бегеры... Вот я что имею в виду, а ничуть не права на сие имущественное владение. Повелителю угодно громко и быстро чавкать, роняя под ноги муравьям крошки и слюни из сиятельного рта, вот и твоя радость от поглощения твоей пищи, подобно малым крохам, выпадает на мою долю, и я скромно разделяю ее, соседствую с нею. И еще, Хвак... Ты взял и выбросил их храма тело того неумехи, пентюха в рясе, а ведь он был еще свеж, и обычным ножом, что есть при каждом человеке, можно было вырезать из него самые сочные, самые вкусные...
       - Цыц! Замолчи! Радовался тому, чему я радовался - вот и ладно. А чтобы человечину жрать... Впредь я запрещаю тебе, Джога, подзуживать меня на этакие мерзости. Нос и ухи оборву так, что взвоешь пуще прежнего!.. Не смей так больше, понял?
       - Да, повелитель. Но... дозволь мне слово молвить?
       - Говори.
       - Помнишь, как я неосторожно подумал о переселении из твоего тела в тело одного из этих оборванцев, а ты...
       - Помню. И разозлился, потому как ты смерти моей желал, кому же такое понравится? У меня, Джога, хорошая память, я не забыл, и все это только что было.
       - Да, повелитель, я виноват. Но за столь краткое время вдруг все изменилось, и отныне подобные желания никогда ко мне не придут, ни за что меня не одолеют, повелитель!
       - Вон как? А почему?
       - Потому что я, шут богов, демон огня и пустоты Джога, совершил святотатство, преступление, за которое не будет мне пощады. Всесильные боги всегда прекрасны, во всем великодушны, со всеми добры и бесконечно милосердны, однако это не мешает им твердо карать ослушников... Уж я-то знаю, и видел, и на себе слегка попробовал. А я - ослушник, пусть и не по своей воле. Я обязан был предпочесть небытие, а выбрал жизнь и клятву верности смертному, стало быть и участие, даже и подневольное, в разорении храма - не столько бессилие мое, сколько следствие ранее проявленной трусости и слабо... душия. Расплата впереди, мне от нее не уйти, но так пусть она... Пусть сей неумолимый миг подольше не наступит, вот чего я жажду.
       - Гы-ы!.. Тут я согласен! Всё молотишь, молотишь долгими словами... Это чтобы я не умирал, а жил, ты к этому клонишь?
       - Да, повелитель.
       - Точно! Пусть я подольше поживу, я тоже этого хочу!
       - Да, повелитель. Но я продолжу, с твоего позволения?
       - А ты еще чего-то говорить собрался? Ну, давай... Куда бы его приспособить... И выбросить жалко, и мешается...
       - Вот об этом-то, дорогой повелитель Хвак, я и собирался продолжить важный разговор. Уж ежели мы идем, куда глаза глядят, то лучше выбирать путь и проводить дорожное время с пользою. Выбрось железяку сию, ибо меч сам по себе дрянной, да еще и жреческий, в любом людном месте беды с ним не оберешься.
       - Так я... Все-таки оружие, какое-никакое...
       - Оружие, повелитель, необходимо своему обладателю вовсе не для того, чтобы отягощать своим бесплодным весом пояс, либо перевязь, но для того, чтобы защищать владельца, придавать дополнительные силы в противостоянии возможным врагам. Не так ли?
       - Так.
       - Данное железное посмешище только внешним видом своим напоминает меч, да и то жреческий, в схватке от него будет очень мало толку, а среди людей вызовет недоумение, вопросы и сильные подозрения в злодеянии против чьей-то святости. Поэтому перехвати рукоять в десницу и без сожаления зашвырни сей предмет подальше в кусты. Если метнешь вон в тот - авось попадешь в притаившегося горуля... Как ты меток, повелитель, как точен! Прямо в лапу! Если бы только позволил, я бы оборвал ему все оставшиеся, в противном случае хромота его пройдет через дюжину дней...
       - А... пусть бежит, горули невкусные. Ну, выбросил, и что теперь? Ты ради этого болтал так долго?
       - Нет, повелитель. Я обратил внимание на твою телесную мощь: она невероятно велика. Из того трилистника, что образует основную часть сущности твоей, выше ее только... как бы сие обозначить человеческим языком... да еще понятным для повелителя языком... Да, выше твоей телесной мощи - только дух, который невероятно стоек... исключительно стоек, ибо даже я, добровольно допущенный в тело твое, не сумел... правда у меня времени было мало...
       - А что третье? Ты сказал - три листа.
       - Разум.
       - Угу. То есть, по-твоему, Джога, я - дурак? Раз из трех листков самый пожухлый - это ум?
       - М-м-м... не совсем так, повелитель... Ты не глупец, пожалуй. Но... ты слишком юн и слишком мало истин постиг, даже в сравнении со средними обывателями вашего мира.
       - А-а... вот ты о чем. А я думал - дураком меня числишь.
       - Нет, повелитель. Уже нет. Но будучи неглупым, духовно стойким и телесно могучим, ты все равно долго не проживешь, если при тебе не будет оружия. Так уж устроен быт вашего мира, надеюсь, ты не будешь с этим спорить?
       - Точно. Либо ты их, либо они тебя. У нас так.
       - Вот и я говорю: тебе надобно доброе оружие. Например, меч с волшебными свойствами. А к нему бы еще титул, богатство и охрану... Достичь всего этого нетрудно, хотя и опасно для жизни обычного человека, но зато достигнув - гораздо легче будет заботиться о сохранности тела, да и ублажать его самыми разнообразными удовольствиями - тоже... А не только есть и пить. И если повелитель пожелает... Послушай, Хвак, это ведь толковая мысль! Пожелай, а?
       - Нет, в судари не хочу, сиднем жить не желаю. Хорошо, давай заведем оружие. Мне купить его или что? Или выколдовать?
       - Боюсь, что решить дело одною волшбой не получится. У чисто человеческого оружия свои достоинства и недостатки, у чисто магического, которое, опять же, используют люди, того, которое мне создать под силу - свои недостатки и достоинства, тут надобно нечто среднее: чтобы и вещественное оно было, и с волшбою внутри. Тогда оно против всех и каждого послужит: против людей и зверей, против демонов и... и нам уже будет спокойнее.
       - Ну, так я от этого не против. Где оно, как добыть, или купить? Если самому сделать - это не по мне, я кузнецкого дела почти не знаю, кузнецов... очень уж не люблю...
       - Я думаю, повелитель. Вернее, перебираю в памяти все подходящее... Есть парочка роскошных мечей... Но один захоронен глубоко, это только мне до него добраться... А к другому лучше близко не подходить, его я и сам побаиваюсь... Даже боюсь.
       - Ты побаиваешься? Тогда наоборот: хочу такой! Веди меня к нему!
       - Ты просто не ведаешь, что говоришь, Хвак! Я отведу, конечно, ибо не в силах противиться твоим приказам, но... Боюсь, что Ларро окончательно взбесится, если узнает, что ты... что мы отправились в поход за мечом его выделки... Думаю, что недолго мне останется носить свою присягу, ибо и Ларро, и меч, и его владелец слишком опасны для тебя... повелитель.
       - То есть, это... Это Ларро его делал, что ли?
       - Да.
       - Тогда мне такого и даром не надобно, я лучше птеровое дерьмо в руке носить буду изо дня в день! Не надобен мне такой подарок! Зачем ты пытался мне его всучить? Вот как сейчас возьму тебя за вихры!..
       - Повелитель, но ты несправедлив! Я как раз не хотел сего, это у тебя аж брюхо затряслось от жадности! А я наоборот: предостерегал и отговаривал! Вспомни, прежде чем мучить... своего верного слугу... Конечно, что трудного - справиться с горемыкою, доверчиво принесшим клятву беспредельной верности?.. Что ж, терзай, повелитель, глумись, развлекайся... Пусть тебе будет весело, а мне не нужно иных желаний, кроме как приносить радость своему сюзерену...
       - Это... ну прекрати. Я же не стал тебя лупцевать... Все, успокойся, я же сказал: не нужен мне такой меч. Другой ищи. Мне хоть цеп молотильный, хоть цепь, хоть нож, хоть секиру, лишь бы...
       - Секира! Есть! Вспомнил, повелитель! Есть секира! Да такая секира, что... на востоке она, далеко на востоке! Погоди, повелитель, попытаюсь дотянуться и проверить...
       Сущность демона Джоги вроде бы как замерла, к чему-то прислушиваясь, а Хвак тем временем выбрал валун почище, сам на него уселся поудобнее, снятые портянки расстелил и взялся обирать мелкий сор с замызганной шапки. Всё пора менять: штаны треснули, шапка грязна и засалена до невозможности, рубаха розовым вином запачкана по пузу, вином, которое он даже и не попробовал... Такого неопрятного бродягу еще не всякая харчевня примет под свои своды... Но не беда: деньги у него есть и денег много, хватит на еду и на одежду... И даже на угощение трактирным девкам... Точно! Здорово-то как! Пора идти, портянки-то уже высохли.
       - Ну, что, Джога? Чего там?
       - Не дотянуться мне, повелитель, больно уж далеко отсюда. Однако, место надежное, это у подножья горы, которую люди зовут Шапка Бога, там шныряет некий тщедушный демон Камихай, он и охраняет то место, где секира лежит. Тщедушный в сравнении со мною, конечно же, а так он более или менее крепенький, по местным демоническим меркам. Тем более что лежит секира не на открытом пространстве, а в пещере. Так что, можно быть уверенным: искомый предмет и доныне там, целехонек. Кроме того, мы сейчас находимся в самых людных краях Империи, а я ни на ком не чую этой секиры, стало быть, наличествует дополнительная надежность в моей уверенности по поводу сохранности данного изделия...
       - Ты бы не мог попроще болтать, а, Джога? Я так понял, что секира далеко и что ничья до сих пор, так?
       - Да, повелитель. Простота твоего мышления отнюдь не препятствие истине, осеняющей твои рассуждения и выводы. Нет! Не сердись, Хвак, я больше не буду! Да, да, думаю и уверен, что секира все еще там.
       - Угу. Угу... Тогда вот как сделаем, Джога. Пока ты думал, я спросил у погонщика скота насчет трактира и он показал, где ближайший. Зовется "Копыто".
       - Да, повелитель, я слышал, но сие "Копыто" как раз на западе, а не на востоке, куда отныне пролег наш путь.
       - И я к тому же речь веду: сначала дойдем до ночлега, я там одежду куплю, шапку, портянки новые перемотаю, опять же в мыльню, если не боишься...
       - Мыльни я не боюсь.
       - ...потом попьем, поедим, а уже утром пустимся в обратную сторону, к этой... к горе. Как тебе такое дело? Согласен?
       - Я всегда согласен со словами своего повелителя. Но тут уж - горячо согласен! Только ты не передумай насчет девок, повелитель!
       - Не передумаю, не бойся.
       В тот вечер Джога повеселился на славу! Хвак, и еще будучи трезвым, и даже потом, напившись допьяна, так и не разрешил Джоге колдовать, чудесить, проявлять иную самостоятельность, но вдруг позволил тому спеть песенку... В итоге пришлось участвовать в большущей драке, которая, если говорить правду, и завязалась в честь Хвака: одни требовали зарезать и выбросить на улицу подлого скабрезника, другие умоляли спеть еще раз, дабы они успели запомнить слова... Все ли остались живы после поножовщины, Хвак не запомнил, да и не узнал; он повертелся немного в центре событий, маша кулаками и табуретками, потом подхватил на пальцы пустое, но увесистое железное ведерко и с его помощью пробил себе дорогу к девкиному "насесту", к первой попавшейся из местных девиц, тут же сумел ей понравиться пьяной улыбкой, широкими плечами, пухлым кошелем - и она увела его спать.
       - Джога, - подумал со строгостью Хвак, - ты... сделай так, чтобы мошна не опустела и с нами осталась. Понял? Ты же сам говорил, что не спишь?
       - Не сплю, повелитель. Будь спокоен. Снимай, снимай же скорее второй сапог, видишь же - ждут тебя. Портки снимай, рубаху...
       - Но все-таки не верится мне, что те... прежние деньги... эта... Вишенка забрала.
       - Эх, Хвак, Хвак, простота деревенская... Ты уж поверь, повелитель, я твое воспоминание внимательно перебрал, каждое слово, каждый взгляд. Именно она, да еще в некотором сговоре с местною обслугой. Шапку-то сними, зачем она тебе в постели?
       - В сговоре? Но это уж ты вр-р-ать! Цыц. Смотреть смотри, но не мешай. Ой, нелов... ик... мне... что ты тут...
       - Хы-хы-хыы, повелитель! Я буду тих, как тень от надгробья! Только ты не стесняйся!
       Хвак потом заснул и захрапел так, что качалась занавеска на пыльном окне, а вода в кувшине у изголовья трепетала мелкими кольцами. Девица Кудряшка вслушивалась, вслушивалась - вроде не притворяется... Потянулась потихонечку слабенькими пальчиками к вороху одежды... Все шло по-доброму, неудачи не предвиделось... Но тут вместо храпа из глотки постояльца высыпались хриплые, внятные, настолько гнусные и жуткие ругательства, что... "...а остальное горули с помойки растащат! Я тебе поворую, падаль ты кривобокая!" - вот каковы были самые смирные и мягкие слова, из произнесенных якобы спящим толстяком, поэтому Кудряшка сочла за благо не испытывать далее судьбу - и так получила почти вдвое против обычного.
       - Спи, спи, мой родной, спи сладко, это я хотела соринку с рубашки смахнуть. Обожаю тебя!
      
       * * *
       И снова в путь. Хвак шагал и шагал себе, день за днем, спиной к солнечному закату, лицом к восходу, вроде бы и по делу, но никуда не спеша. Хвак шел и смутно удивлялся маленькому бродяжьему чуду: куда бы ты ни вздумал пойти, а дорога всегда льется тебе навстречу! Хочешь - беги, хочешь - бреди, налево, направо поворачивай - все равно дорога то же самое сделает, только наоборот! Словно бы ты против течения плывешь, к истокам, а истока-то и нет, одни перепутья! С Джогой об этом говорить нет никакого толку: он только и может, что "да, повелитель", "брод через реку Шихан, повелитель", "зачем тебе это, повелитель?"...
       Хвак свел в кулак пальцы правой руки, кулаком почесал себе зазудевшую поясницу и свез с костяшки среднего пальца последний струпик, бугорок из запекшейся крови, из тех, что наросли на пальцевых суставах после драки в придорожном трактире "Копыто". В освободившемся месте образовалась маленькая проплешинка, розовое пятнышко, совсем не похожее цветом на остальную поверхность пальцев и запястья. Но Хвак уже знал, что очень скоро пятнышко это, вслед за другими такими же, потемнеет и бесследно растворится на коже руки. Так уже было на другом пальце, на другом кулаке, на носу... Конечно, и в прежней жизни доставались Хваку всякие там ушибы, ранки, болячки, да только недосуг было к ним присматриваться, ибо всю жизнь до краев заполняли тяжкие крестьянские заботы, думы о пропитании, об урожае, о Кыске и ее нуждах, о том как перезимовать, как до урожая дожить... А сейчас он идет, себе господин, налегке: шапка, рубаха, портки, сапоги, пояс, на поясе кошель с деньгами, да секира, купленная по случаю на торжище в каком-то безымянном городке... Это пока еще совсем другая секира, не та, что Джога ему сулил, но как без оружия в дороге? Мечи - это для сударей, да для разбойников, простому пешему человеку меч почти всегда в обузу. Если короткий, вроде городского или жреческого, что на поясе крепят, то носить такой не накладно, да только при настоящей опасности толк с него не велик, если, конечно, ты не искусник по владению одноручным мечом. Двуручный меч гораздо надежнее, с таким иной раз и нечисть можно победить, но это к нему перевязь нужна, да лошадь, чтобы не на горбу через всю империю таскать... Вдобавок к тому, стража, дорожная и городская, очень уж пристально взирает на пеших меченосцев, по упредительному розыску останавливает их чаще обычного. Швыряльные ножи Хвак не жаловал, да и не умел толком ими пользоваться, поэтому одна лишь секира, да нож за голенищем - вот и все его боевое достояние. Он ведь простой человек, странник (а люди говорят: бродяга!) - и оружие под стать. Еще и рост, и кулаки при нем - людей больше себя Хвак на всем долгом пути так и не встретил: очень изредка попадались мужики длиннее ростом, но все худые, хлипкие, кость узкая, видел он и толстопузее себя, причем, нередко, но те и ростом пониже, и статью рыхлее. А чтобы высокие, широкие, дородные, да крепкие - ни одного, разве что цуцыри. Сказок-то о цуцырях множество сложено, но чтобы воочию узреть, да еще нос к носу столкнуться - нет, не было такого в прежней жизни. В прежней не довелось, а в новой - Хвак уже дважды за месяц столкнулся с цуцырями на восточной имперской дороге.
       В первый раз, дело было к ночи, обошлось миром, Джога цуцыря прогнал: выставил наружу ауру свою, рыкнул на цуцыря, тот и про засаду забыл мгновенно: потрусил вперевалку прочь от дороги, коряги да кусты захрустели под тяжеленными лапами, Хвак только и увидел, что корявую спину в лунном свете. А в другой случай - тоже на ночь глядя, через двое суток на третьи после первой встречи. Местность дикая, пустынная, дорога обходная, "зимняя", кроме дорожной стражи редко кто здесь ходит, тем более во тьме... Хвак, заранее предупрежденный демоном Джогой, что поселился у него в голове, прицыкнул на Джогу и не велел тому вмешиваться.
       - До поры сиди тихо! Увидишь, Джога, что дело плохо - тогда вступись за меня, ну и там... что умеешь... А покуда я сам попробую. Точно, что секира хорошая?
       - Добрая человеческая секира, без изъянов. Ну, не гномьей ковки, разумеется, и не Вараманова, мною тебе обещанная, и гораздо похуже той, с которой ты на Ларро бросился... Извини, повелитель, не злись, я не смеялся, клянусь! Э-э, он уже накинулся!..
       Цуцырь был не очень велик, по цуцыриным меркам, с Хвака ростом, но Хваку он почудился настоящим великаном: вот он, надвигается, толстенные лапы-руки растопырены, чтобы схлопнуться с двух сторон и раздавить меж ними добычу. А на лапах-то предлинные когтищи, это словно в тебя одним махом десяток кинжалов воткнут! Странно и боязно видеть Хваку существо, похожее на уродливого человека, но которое при этом не человек, а тупой, кровожадный и беспощадный демон, но страх не помешал, наоборот, помог Хваку успешно увернуться от жуткого двустороннего удара: Хвак отпрыгнул, но тут же, пока демон не успел вновь раскрыть руки-лапы, скакнул вперед, в плотную к демону, и со всей силы хрястнул того секирой по круглой почти безшерстной башке. лезвие секиры пробило голову насквозь и въехало в туловище демона едва ли не по грудь. Там оно и завязло. Древко секиры лопнуло, не выдержав силы, с которой был нанесен удар, демон несколько мгновений пошатался на толстых нижних лапах и упал, с остатками секиры в груди. Битва закончилась в два удара: один пустой, нанесенный цуцырем, и один смертельный, сделанный человеком.
       - Во я его как! А, Джога? Видел, как я его треснул? Аж башка на две половинки!
       - Как ты велик, повелитель! Я тобою горжусь.
       - Правда?
       - О, да, повелитель. Но все перипетии этого захватывающего поединка гораздо приятнее будет обсуждать во время ужина, за кувшином-другим хорошего сладкого вина, под запахи вкусно приготовленного мяса... может быть даже молочного...
       - Ну да... Сейчас пойдем. Ого, судя по луне - дело-то к полуночи! Хорошо хоть, что луна такая яркая. Нет, но ты видел, как ловко я увернулся - и как стукну!
       - Повелитель, это было самое прекрасное и удивительное, что я когда-либо наблюдал за свою долгую жизнь. Позволь, я починю твою секиру, и мы пойдем. Думаю и уверен, что такая победа заслуживает именно молочного мяска. Кроме того, полагаю, что будет вполне уместным для нас, не навлекая на себя подозрений в пустом хвастовстве и бахвальстве, на ушко рассказать об этом подвиге одной из обитательниц постоялого двора, до которого нам довольно долго идти умеренным шагом, но если наддать ходу...
       - Нет. Я же сказал: ничего сам колдовать и чинить не будешь. Давай-ка лучше, учи меня заклятью... ну... чтобы секиру сызнова целой сделать. Говори как, а я пока железок из него выну... Ой, а куда древко-то укатилось? Половину вижу, а другую... я же ее только что в руке держал...
       - Справа от твоей правой ноги, повелитель. Слушай, Хвак, у меня даже тени сомнений в том нет, что ты выучишь это дурацкое заклинание, но ведь трактирщики ждать не будут! Выйдет время - и жуй потом остывшую ящерятину! И эти... все спать разойдутся!.. Ну, повелитель, ну в виде исключения?.. Ой! Ой-ёй-ёй! За что!? Я ведь исключительно о твоем удобстве забочусь, не о своем! Всё, всё, повелитель, я все понял и больше не буду! Запоминай: М`хэ, Прчфли...
      
      
       Г Л А В А 7
      
      
       Восточные имперские земли пустынны, если мерить их густотою человеческих поселений, и обильны всем остальным: леса, поля, реки, горы, рыбы, ящеры, молочные звери, иная живность большая и мелкая... Зачем всему этому великолепию человек? Зачем дороги, широкие, ровные, всегда ухоженные и обычно безлюдные, дороги, у которых, кажется, нет конца и начала, зачем храмы, часовенки, жертвенные камни, взамен алтарей, ведь даже богам почти нечего делать в этих диких и безмятежных краях, ибо все здесь стоит, течет, копошится, колосится и летает по собственному усмотрению, ничего постороннего не ведая, ни на что постороннее не посягая, не помышляя ни о небе, ни о вечности? Кажется, что и сами боги лишние здесь, в этом мире пышных безмолвных просторов... Но эта бесстрастность всего окружающего по отношению ко всему сущему - лишь кажущаяся: каждый шаг пути, каждый лоскут пространства вокруг на многие столетия вглубь пропитан кровью и сутью тех людей, зверей, нечисти и демонов, кто жил и существовал внутри этого окоема, сражаясь за себя и своих против своих и чужих. За всеми этими нескончаемыми битвами между жизнью и смертью, с ошеломительной высоты своего земного величия, почти из самого поднебесья, с незапамятных времен внимательно следят повелители, государи императоры, бренные наместники богов. Каждый из императоров - смертный человек: исчерпав срок своего пребывания в этом мире, он уходит на встречу с богами, оставив империю и трон в наследство сыну своему, с тем, чтобы и тот, осушив до дна положенное время, передал трон и империю отпрыску, следующему в нескончаемой череде императоров одной династии... Боги благоволят императорам, а те почитают богов: даже в пустоте и безлюдье восточных таежных далей всегда можно встретить храм, посвященный одному из бессмертных, а если не храм, так скромнейшую часовенку, не часовенку - так жертвенный камень, алтарь под открытым небом, где почти всегда легко обнаружить свидетельства тому, что империя любит своих богов, ценит их и благоговеет пред ними. И не беда, что дары, уложенные на алтарь под открытым небом, гниют, не востребованные богами и служителями богов, расклевываются птерами, растаскиваются горулями, пожираются безмозглыми цуцырями... Люди предметно и неустанно поклоняются всевышним, а гордые боги, в сиятельном равнодушии взирая на мир с высоты своего бессмертного величия, которое, в сравнении с отдельным императором и даже в сравнении со всею династией, подобно утесу рядом с песчинкою, все-таки внимательно считают поклоны и не жалуют тех, кто забывает о вере и смирении.
       - К чему ты мне все это рассказываешь, Джога?
       - Да... повелитель... единственно, чтобы рассеять тебе скуку однообразного пути. И, признаться, я побаиваюсь той бесшабашности и настойчивости, с которою ты предпочитаешь обирать храмовые закрома. Ну, раз, ну два... Но можно было бы почаще перемежать грабежи и разбои охотою, либо воровством мирского имущества. Почему именно храмы, а, Хвак?
       - Не замки же мне в одиночку грабить??? Джога, ты чего? Пьем, едим вволю, чем ты недоволен?
       - Всем я доволен, повелитель... А только... боюсь возвращаться... ну, ты понимаешь, о чем я...
       - Закаркал, словно Птер-мертвоед!.. Что ты опять каркаешь надо мною? Лучше бы заклинаниям учил! Давай, учи!..
       - Ну, начинается... Каждый раз думаю про себя: зачем я завожу все эти душеспасительные беседы? Затем, чтобы вместо благодарности от богов... и некоторых недалеких людей... навлечь на себя мучительное испытание присутствием при том, как некий простец, неспособный выйти за куцые пределы своего... Ой, ой! Ну за что на этот раз, повелитель? Разве я против?
       - Много бурчишь и мало учишь! А почему руку и ногу надо лечить отдельными заклятиями? А лицо еще отдельным?
       - Так ведь, как оно есть, повелитель, так и учу. Был бы ты демон, тогда... Ой-ёй-ёй! Я же просто сказал, а не в насмешку! Демонической сущности заклятья не нужны, а тебе я лучшие земные передаю, людские заклятья!
       - А зачем ты меня обзываешь, что я некий простец? Это же ты про меня!
       - Но повелитель... Это случайно вырвалось, я больше не буду! Клянусь огнем!
       - Ты это уже мне говорил... э-э... дюжину... много раз! Да, много раз такое обещал, а все без толку. Смотри у меня, демон Джога! Учи, давай, учи. Значит, про лицо, руку, ногу и туловище я знаю, затвердил намертво, а изжогу как убирать?
       - Отвари клубень пудери, повелитель, а лучше сырьем откуси, изжога и пройдет. Вон ботва, прямо у дороги, выдерни, грязь оботри, разрежь да испытай.
       Хвак сошел с дороги и сделал все в точности по совету демона Джоги: выдернул, держась за ботву, клубень дикорастущего растения пудерь, стряс с боков клубня сухую песчаную почву, разрезал его об секиру напополам, вгрызся, выхватив кус из самой середины клубня, и проглотил, почти не жуя.
       - Так у него вкус как у мыла в мыльне, тьфу! А заклинанием нельзя было?
       - Можно, запросто. Повели - я уберу. И заклинание существует, повели - я научу. Но если есть под рукою природное, повелитель - зачем лишний огород городить? Прошло?
       - Хм... Вроде бы. Спасибо, Джога, теперь буду знать.
       - Не за что, повелитель. Мое дело тебе угождать всем сердцем, всей сущностью, всей верностью своей, а твое всемилостивое дело - вихры мне драть, затрещины отпускать, в виде награды, ругательствами приголубливать...
       - Угу! Я еще и виноват! Сам первый обзываться полез! Ну, все, хватит хныкать! Принюхайся лучше - далеко ли до жилого?
       - Далеко, повелитель. Дальше твоего человеческого чутья, это ты уже сам понял... пусть и не сразу... Но недостаточно далеко, чтобы не учуял его я, Джога, великий демон огня и пустоты! Если будешь время на мотню тягать, как сейчас, с клубнями, с созерцаниями, со стоянием на месте - придется ночевать в тайге. Если прибавишь ходу - к ночи успеем.
       - Это потому, что я не могу заклятия на ходу учить, мне останавливаться надобно. Ну, ничего, даже если и ночевать - вода есть, пища есть, огонь добудем - устроимся.
       - Ах, вода, ах пища??? Ну надо же! Устроимся, видите ли! Ему больше ничегошеньки не надо! Глядишь, и цуцыриха сама на огонек придет, игриво улыбаясь, да, повелитель? Или горулиха? Нельзя, нельзя думать только об одной утробе, повелитель, жизнь - она гораздо многообразнее и... Ой! Ну, все, все, я согласен! Все, повелитель, ты прав, как всегда! Погоди, повелитель! Отвлекись, отпусти мои "ухи" с вихрами, дай слово молвить! Вот только я собирался показать тебе одну штуку! Очень, очень занимательную!
       - Какую штуку? Магическую?
       - Нет, природную. Однако - обрадуешься! Нам надобно по дороге дойти вон до того холма, а там чуть вильнуть - и по тропе вверх. Люди, путники, ту тропу нарочно протоптали, чтобы по ней взойти и... Не пожалеешь, повелитель, пойдем!
       Любопытство взыграло в Хваке, и он словно бы выпустил из захвата Джогову сущность, отложил наказание на потом... А потом и вовсе об этом забыл, до глубины души восхищенный увиденным.
       Небольшой холм, куда Хвак соблазнился залезть, все-таки был выше самых высоких деревьев, росших у его подножья, и завершался проплешиной, которая позволяла видеть окрестности на десятки, если не на сотни, долгих шагов вокруг. Летний воздух был чист и не жарок, в любую сторону, до самого окоема, лежало зеленое пространство пятнами, тайга, а поверх него прозрачная синева: ни облачка, ни дымки, ни тумана, только солнце, небо и... И... там, впереди... в сторону восхода солнца...
       - Джога... Чего это?.. Ух!.. А, Джога!?
       - Гора Шапка Бога, повелитель. Так ее прозвали суетные людишки, но не с целью оскорбить кого-либо из бессмертных, напротив, из почтения, преклоняясь пред божественным величием и красотою...
       - Здорово! Ух, здорово! Вот это да!.. А, Джога!
       - С готовностью разделяю твое благоговение и восторг, повелитель, но делаю это лишь в силу клятвы верности, добровольно сброшенной мною к твоим стопам. Для меня же сие зрелище - всего лишь образ далекой горы, срезанная вершина которой почти до половины пологих склонов объята вечными снегами, что делает ее похожею на сахарную голову, из тех, что мы давеча мельком видели в кладовой трактирщика. Проклятый служка нас не вовремя спугнул! Если ты окончательно презреешь надежду провести вечер у очага, наблюдая за тем, как над жаркими углями, шкворча и истекая кипящим жиром, доходит до восхитительной пищевой готовности окорок, либо грудка молодого ящерного кабанчика... И предпочтешь восхищаться видами сего горбатого куска почвы, то ближе к закату белая кисея на Шапке той порозовеет, а потом полиловеет, одновременно бледнея, а потом и вовсе канет во тьму, вместе со всею горой, ибо настанет ночь, совершенно равнодушная к дневным красотам природы и насущным потребностям усталого голодного человека.
       - Верно! Спасибо, Джога, под правую руку посоветовал! Так и сделаю, как ты говоришь! Здесь остаемся, будем ждать и смотреть! А как стемнеет, я костерчик разведу, воду согрею, поедим и попьем, да и заночуем. А утром опять поглядим, как эта Шапка из ночи выныривает, и дальше пойдем, прямо к ней! Я давно хотел научиться созерцать... не хуже сударей!
       - Рад за тебя, повелитель. Но, если прямо и без недомолвок говорить, я совсем иное имел в виду! Этот непрочный розовый цвет на доску не положишь, вином не запьешь и хлебушком не подберешь. Ах, розовый жирок...
       - Тихо, Джога! У меня и без твоих заманов брюхо урчит! Смотри, вот, вместе со мною, будем оба красоте учиться!
       - Эх, Хвак, Хвак... Красота ведь - она не только за тридевять земель и вприглядку бывает! Из двух подрумяненных боков, каменного и мясного, безо всякого ущерба для созерцания вполне можно выбрать... Всё, всё! Как скажешь, повелитель, не сердись. Я с тобой.
       Хвак выхватил секиру из-за пояса и взялся устраивать себе стоянку под ночлег: обухом наломал сушенины для костра, лезвием нарубил огромную охапку елового лапника ( - Повелитель, не рубят ветки боевым оружием, даже таким низким, как твоя секира, давай я всё сделаю? - Отстань!), сверху притрусил толстым слоем папоротника - чтобы не колко было спать... Высоко получилось, мягко, радостно. Огородил камнями старое кострище, сбегал за водою к ближайшему роднику - пришлось, правда, спускаться с холма... А потом подниматься... Тихо, свежо, уютно...
       - Слушай. Джога, ты, что ли, втихомолку колдуешь и аурой машешь? Ни тебе оборотней, ни леших, ни нафов, ни медведей! Вон как спокойно!
       - Обижаешь, повелитель. Как я могу колдовать, когда мне прямым приказом от тебя запрещено сие невинное удовольствие? Просто... так выпало. Бывает дождь, а бывает вёдро. Тако же и здесь: нынче тихо, а завтра навалятся... Насчет завтра - это я к примеру сказал, не пророча, ибо вокруг нас на довольно далекое расстояние ничего угрожающего не чую. И ауру никуда не высовывал. Совершенно случайно получилось, что все вокруг тихо и безопасно.
       - Эх, хорошо бы почаще так-то!
       - Может, к ночи и набегут, повелитель, на запах человечины, костра и чахлых припасов твоих... Но как прибегут, так и отбегут. Со мною рядом, повелитель, можешь спокойно спать хоть посреди Плоских Пригорий. Не то что демоны, но даже стаи наглых охи-охи помчатся прочь с поджатыми хвостами, стоит лишь мне показать себя и прицыкнуть на них погромче.
       - Да уж... У меня до сих пор сосульки на душе не растаяли - как вспомню, Джога, драку-то с тобой и ярость твою... На ночь лучше не вспоминать, а то не засну!
       - Это ты не заснешь, повелитель??? У-ха-ха-ха! Ты еще как заснешь, хоть на голову тебя ставь, тебе только прилечь. А лучше давай расширим костерок, а, повелитель? Сделаем горку из углей, потом ты позволишь мне... ну... буквально один миг - и я выну из земли змею, она в пяти локтях от нас, под землею...
       - Змея под землею? Так глубоко? Что за змея такая, таких змей не бывает!
       - Ну... не совсем змея, повелитель, а червь буровичный... Зато свежий, и мясо у него почти ящерное.
       - Не, не надобно такого. Буровичный - он падаль жрет. Ишь ты - змея! Хитрец нашелся, я всю жизнь в лесу да на пашне, змей всяких повидал... Погоди! Так ты что теперь, обманывать меня взялся?
       - Нет, повелитель! Нет! Ты же знаешь - не могу, даже если бы и хотел! Просто, надеялся, что сумею повернуть твои мысли в сторону здравого понимания.
       - Когда ты хитришь, Джога, у тебя слова... ну... словно блестеть начинают - и сразу все видно. Не делай так, понял?
       - Я постараюсь, повелитель. Но я действительно не способен причинить тебе вред, ни действием, ни словом, ни умыслом. А тут - накормить тебя хотел повкуснее, без злого намерения.
       - Угу, червем-мертвоедом. И не меня, а себя! Нет уж, хлебушком и ящерицами обойдемся.
       Так и стемнело за разговорами. Все-таки отдельные хвоинки протрусились каким-то образом сквозь папоротник и одежду, колко с ними спать: так ляжешь - в спину, а так - в ноги. Уж Хвак ворочался, ворочался, да все никак было не заснуть. Проклятые иголки! А пуще того Хваку мешал заснуть образ вечерней горы, Шапки Бога. Все было именно так, как предсказал Джога: белые снега на склонах горы стали розовыми, потом побледнее... лиловыми, наверное... потом серыми, потом вообще растворились во всеобщей тьме. Но и звезды хороши! Кажется, что крупные, рядом висят, а не дотянешься! Что снизу на них смотреть, что с самой вершины холма - точно такие же, ближе не становятся.
       - Джога, а ты бы мог какую-нибудь звезду поближе ко мне подтянуть? Ну, если бы я разрешил?
       - Нет, повелитель.
       - Как это - нет? Если бы я повелел!?
       - Нет, повелитель, увы. Более того тебе скажу: я не вижу и не чую своею сутью - суть того, что ты именуешь звездою. Демонам не дано. Я знаю, что по ночам звезды висят на небе, что их много, что они образуют созвездия, но... Я их не чую! Всей великой мощью своей - я Джога, демон огня и пустоты - обнаружить не могу. Подозреваю, что их вообще нет на белом свете, а вместо них присутствует некое могучее, всем демонам и мне лично неизвестное колдовство. Из смертных, насколько я понимаю, только люди их замечают, а демоны, нежить и нечисть - нет. Даже я не в силах.
       - О, как! А боги?
       - Боги всесильны и всевластны... Не смею за них утверждать, но... подозреваю, что да, видят и знают. Однако же, они очень не любят говорить о звездах.
       - Дак откуда тогда знаешь, что не любят?
       - При мне ни разу не упоминали, а у меня память долгая. Но зато не раз наблюдал, как боги бросают лед и камни в небо. Точнее, не сами швырки, а то, как они, камни, возвращаются после швырков и аж горят. Вот такой бы я мог поймать и принести, а звезду - нет, не замечаю, не ощущаю. Но лучше ты меня не проси насчет этих камней, я боюсь навлекать на себя... на нас с тобой божественные гнев и внимание.
       - Надо же. А я - так вижу! Вон те надо мною крутятся исподтишка, будто бы я не заметил, как они сдвинулись, а вон та, красноватая, и меж них шевелится, отдельно от стада.
       - Не знаю, о чем ты говоришь, повелитель, прости.
       - Может, просто они далеко для тебя?
       - Хы-хы, повелитель! Для меня далеко - а для простец... а для человека близко! Ну, Хвак, ну, насмешил ты меня! Уж наверное они не дальше солнца и луны расположены? Если бы они, конечно, были на самом деле.
       - Хр-р... пх...
       - Что, повелитель?.. Спи, спи.
       Джога, не ведающий усталости и сна, глубоко спрятанной сущностью своей обследовал окрестности. Не сожрать и не убить - так хотя бы выскочить внезапно, обозначить себя и до полусмерти напугать какую-нибудь тварь, благо их полно крутится в ночной тайге... Но нет, бесполезно, как вымерли все, ибо уже напуганы. Вот если бы повелитель не заставлял Джогу по пустякам высовываться и учить заклинаниям на ночь глядя, вот тогда...
       Ночь - это время охоты; ночная тайга пусть и не Плоские Пригорья, но - тоже место не слишком нежное, и любой хищник, любая нечисть, любой охотник способен сам стать добычей в такую опасную пору, на любые грозные клыки, когти и волшбу способны другие найтись, посильнее, поэтому все соблюдают хищную осторожность: другого грызи, себя береги! К примеру: на плешивом холме приманка лежит, обильно истекающая духом человеческим, но в эту ночь там свила себе гнездо немыслимая жуть, невесть откуда взявшаяся... Кто подревнее и посильнее из нечисти - даже имя знают ужасу сему: демон Джога, притаившийся под приманкой! Пока Джога смирно сидит, а ну как ринется окрестности щупать, в поисках пищи и веселья? Лучше переждать и убраться подобру-поздорову, в других местах поохотиться.
       Угли от костров, предусмотрительно разделенные на две длинные кучки, чтобы не с одного, а с двух боков согревать спящего человека, все еще хранили в себе тепло, все еще были способны, уцепившись за сухой стебелек, за листик, за веточку, исторгнуть из себя обжигающее пламя, но уже изрядно потускнели, потеряли силу и свечение, перестали быть костром. Небосвод же, напротив, набирал яркость, он как бы накренился на сторону, окунаясь чернотою в западный окоем, а с востока приоткрывая свет пока еще невидимого солнца. Наверное, и человек почувствовал эту смесь холода и рассвета, он перестал храпеть, заворочался, заурчал, словно бы рассерженный пережитым сном...
       - Подбросим веточек, повелитель?
       - Не. Гору буду встречать, погляжу, как она из ночи выходит. Светает уже.
       Донельзя раздраженный пустыми забавами повелителя, демон Джога попытался было хитрить и спорить, но Хвак не шутя прицыкнул на него, и Джога притих, спрятав как можно дальше от человека свою сущность, свое недовольство и те плотские желания, которые созрели в человеческом теле за время сна, и которые Джога не без основания считал как бы уже и своими. Вот даже взять предутренний озноб, родившийся спросонок: что проку мелко дрожать, покрываясь утиной кожей, когда запросто можно согреться костром, волшбою, одеждою? Казалось бы... Однако и здесь лежат удовольствия, без которых жизнь не в жизнь: гораздо приятнее, например, потянуться радостно - предварительно озябнув - навстречу теплу, подставить ему руки, ноги, задницу, один бок, потом другой бок... А вода в котелке уже забулькала и можно туда травы бросить, чтобы вкуснее было ящерицу отварчиком запивать, а можно и сварить что-нибудь этакое... И непременно почесать спину и загривок, вымахнуть оттуда мелкие хвоинки, что все-таки забрались ночевать под рубаху... Да просто до ветру сходить - и то удовольствие! Нет же, терпи, пока повелитель дурью натешится.
       Именно того мига Хвак и не заметил, прозевал: дальнее темное небо у самого окоема вдруг посветлело, а справа от этой розоватой светлоты темный бугор остался... И он уже не весь темный, а заискрился и заалел по краям, словно кусок железа в кузнечном горне. И пока Хвак пытался вспомнить, каким это образом и в каком месте пробился первый луч на окоеме, стало уже поздно: огромный красный шар, с Шапку Бога размером, выбрался из-за окоема и наискось попер вверх... И уже смотреть на него больновато... А Шапка-то белая совсем, края неровные! А только что почти вся красная была.
       - Джога, а почему она белая?
       - Я же довольно внятно объяснял тебе, повелитель, вспомни: те белые лоскуты-языки, что сверху вниз струятся, не вытекая на равнину, по склонам этой величественной горы - суть дурацкие вечные снега, которые, в свою очередь, не более чем застывшие частички глупой воды.
       - Да как же снега, когда лето?
       - Наверху, в горах, заметно холоднее, повелитель. И там на свой лад лето, и там подтаивает, разумеется, особенно в безоблачные дни и в жаркие годы, но снегопады в горах настолько обильны, а летнего тепла настолько меньше, нежели здесь, в долинах, что зимы не успевают вовсе уйти с этих горных склонов, встречают одна другую. Надеюсь, ты сумел вникнуть в мои объяснения, повелитель.
       - Да. А почему снега глупые?
       - Я такого не говорил, повелитель. Я сказал, что снега дурацкие, а вода глупая.
       - Ну, да. А почему они такие? Почему ты так сказал?
       - Ой, повелитель... Неутомим ты на вопросы, которые слишком часто бывают как раз под стать снегам и воде... Потому что не люблю я воду, вот и все.
       - Дак, я тоже надеюсь, Джога...
       - Ооооййй! За что???
       - ...очень надеюсь, Джога, что ты устанешь видеть меня дурнее воды! Сейчас вот как прикажу, чтобы у тебя ноги да ухи выросли, а после выдерну все это с корнем!
       - Пощади, повелитель! Ой! Ну, в самом деле, ну больно же!.. Я больше не буду!
       - Угу, так я и поверил. Но это настоящий снег лежит, без колдовства?
       - Настоящий, повелитель. На всех вершинах высоких гор лежит подобное этому колдовство природы, отнюдь не требующее магической добавки ни от демонов, ни даже от... гм...
       - От богов! У-ха-ха-ха, Джога! До чего же ты труслив перед ними! Перед богами, перед
       этими - дурррацкими!
       - Повелитель, я тебя умоляю...
       - Так. Облегчаемся, умываемся, завтракаем - и скорееча к горе. А там пообедаем, и посмотрим да пощупаем, что за вечные снега такие...
       - Хы-хы-хыыы! Ну, Хвак, ну ты неутомим на шутки! Пообедаем... о-хо-хо-хоооо!
       - Чего смеешься-то? Надо мною, что ли, смеешься? Опять ты за свое?
       - Никак нет, повелитель! Предвкушая немедленный завтрак, радуюсь загодя скорому обеду! Сомневаться в словах и обещаниях собственного повелителя - нет, это не для верного демона Джоги! Побольше же, побольше ящерок накладывай... и травкой присыпь. Так, чтобы мы с тобою... до самого обеда... не испытывали ни малейших угрызений голода.
       Тайга и дорога словно действовали заодно, угадав желание Хвака идти и идти, ни на миг не теряя из виду великую гору, под гордым названием Шапка Бога. Хвак шел и улыбался, он вытягивал вперед короткую жирную шею, вглядывался, даже принюхивался, временами ускорял шаг, но... Вот она - гора, вся на виду, от срезанной, сплошь в снегу, вершины, до пологих серо-буро-зеленых склонов... Но словно заколдовали гору сию: шаг, да шаг, да полный шаг, да десяток полных шагов, да... со счета сбиться - а гора как была в далеком далеке, так и по-прежнему там стоит. И даже не стоит, а впереди Хвака идет, в ту же сторону.
       - Слушай, Джога...
       - Я весь внимание, о повелитель!
       - Ты это... ты проверь насчет дороги... Может, кто ее заколдовал, что она меня на месте крутит? Идешь тут, идешь, а она... Проверь, Джога!
       - Как можно даже представить такое, повелитель - имперскую дорогу заколдовывать? Сие хуже чем святотатство, во всяком случае, наказывается куда стремительнее... Да проверил я ее, проверил уже, повелитель! Чуть что - сразу сердится он! Конечно, отчего бы и не погневаться на безответного... Ой!.. Всё, я всё понял, не надо меня!.. Дорога в порядке, повелитель, гора в порядке, просто очень уж велика она размерами и стала видна взору твоему из невероятной дали. Отмахали мы с тобою весьма прилично для пешеходов: полтора десятка долгих полных шагов, не меньше, сиречь с полсотни долгих локтей, или, в переводе на привычные мерки твоей местности - около четырех дюжин долгих локтей!
       - А почему она тогда не приблизилась? Гора эта?
       - Она приблизилась, повелитель, но не слишком, в сравнении с тем полным расстоянием, что все еще отделяет ее от нас с тобою. Я уже прикинул, повелитель, что продолжая путь с тем же усердием, что и ныне, мы подойдем к подножию... с учетом привалов и ночлегов, разумеется... К закату послезавтрашнего дня, повелитель!
       - Ого-го! Ну ничего себе! Вот это так да! А я-то - слышь, Джога - к обеду хотел дойти!
       - Да ты что? Вон оно как! И что, повелитель, теперь ты предполагаешь, что не успеем к назначенному тобою сроку, да? Или... если как следует поторопимся, перейдем на рысь, или пустимся в галоп...
       - Так - конечно нет! Я уже жрать хочу как наф или цуцырь, солнце давно за полдень перевалило, а она... Можно сказать - там же. Не успеем, ясное дело, хоть стой, хоть беги. Давай лучше о еде думать.
       Стали думать - дело привычное: Джога своим демоническим чутьем высмотрел воду и неподалеку от ручья холмик, изрытый множеством подземных ходов, Хвак же, с помощью простой веревочной петли, сумел выудить оттуда ящериц...
       - Семь, Джога: полудюжина и одна - это семь. И хватит на обед. Запечем на углях, коли ты не против...
       А Джога не был против: истомленный вне человеческих тел многолетним воздержанием, он радовался всему: жарить - хорошо, сварить все семь в котелке - и это не хуже, запечь на углях - хоть весь холм изведем! Лишь бы Хвак не забывал о радостях земных, в угоду непонятным созерцаниям да умствованиям...
       - Любо-дорого смотреть на тебя, повелитель, как ты ящерные хрящики очищаешь... А то какие-то отблески, понимаешь, отсветы на склонах... Хотя бы - ящерица, ее можно есть, ею можно более или менее насытиться, водицею запить, а лучше вином... Это я понимаю. А что толку глазеть, как лепесток летит. Он отвял и упал, вот и вся красота. Или, например, жаркий день. Чего бы лучше сейчас лечь и поспать, вон там, в папоротниках, а не сапогами пыль взбивать посреди полуденного пекла? Приляг, приляг, повелитель, а я тем временем отгоню от тебя всякую насекомую шушеру!
       - Не, идти надо.
       - Кому надо? Вот скажи, Хвак, подумай и скажи - кому надо? Секиру я тебе обещал? Обещал, и мы ее добудем, днем раньше, днем позже... Но по большому счету - ты что, куда-то спешишь? А. повелитель?
       - Да навроде нет, куда мне спешить? А все же пойду. Понимаешь... Вот ты про лепесток заговорил... И я сразу же вспомнил...
       - О-о-о, бедный я Джога, опять невпопад ляпнул...
       - Как раз - это... очень даже впопад. И я тебе говорил, как я пальцы обжег чем-то непонятным, когда думал, что это лепесток...
       - Говорил. Оно, кстати, даже мне совершенно незнакомо и странно.
       - Вот я и задумался с тех пор: а ну, как найду и пойму? А сиднем сидеть - ничего не найдешь и не поймешь. Эх... лежать-то под кустом слаще, чем по жаре тащиться, тут ты прав, Джога! Хлебушком бы разжиться, а то идем посреди хлебов, а сами травы кусаем, как те коровы!
       - И не говори, повелитель...
       Как ни упиралась гордая гора, с надменным названием Шапка Бога, а все-таки пошла, пошла по имперской дороге навстречу Хваку, и чем ближе - тем громаднее, тем величественнее она становилась, чтобы всю ее оглядеть, по бокам и до макушки, уже мало взглядом обежать, ощупать - головой вертеть надобно... И опять Хвак не пропустил обе зари, вечернюю и ночную, и опять остался один на один со своим восхищением, ибо Джога бурчал, визжал, хныкал, но не смог, или не захотел вступать с повелителем в спор: какая гора была красивее - закатная или рассветная? После долгих колебаний, Хвак все-таки решил про себя, что рассветная: она это... веселее, что ли... и как бы это... моложе.
       Земли шли богатые, урожайные, уж в чем, в чем, а в земледелии Хвак разбирался не хуже, наверное, самих богов: считай, что вся жизнь возле пашни прошла... точно, как вот эти вторые сутки миновали.
       - Предыдущая жизнь миновала, повелитель, а нынешняя продолжается.
       - Угу, верно. Видишь, уже жнут! В наших-то краях рановато бы, а здесь в самый раз. И то уже не мешкать, а поторапливаться пора, как бы хлеба не вылегли, эвон, тучи-то какие вокруг. И душновато.
       - А тебе-то что, если куда-то вылегут какие-то там хлеба? Тебе до них какое дело, повелитель, до этих колосьев и до этих людишек? Давай лучше тот кувшинчик с собою прихватим, пока никто не видит. Я точно чую, что не видят, а, Хвак?
       Хвак цыкнул на Джогу, облизал пересохшие губы и со вздохом пошел дальше. Действительно, можно было бы беспрепятственно украсть кувшин, вода в котором не только прохладная, но и наверняка чистая, ибо зачерпнута, небось, не из мутного летнего ручья, а бережно поднята из деревенского колодца... Нет. Хвак очень хорошо понимал, что такое вволю попить в страду, во время короткого крестьянского отдыха, как тут уворуешь? Такая вода в глотку не полезет, совесть потом загрызет... У самой пашни стояла одинокая ольха - приблудилась, видать, из недалекого леса, а в ольховой тени было нечто вроде непокрытого шалашика из четырех воткнутых в землю жердей, скрещенных наверху, а внутри шалашика, на кожаных ремнях, огороженная от мелких напастей нехитрыми деревенскими заклинаниями, качалась люлька с младенцем - Хвак как раз мимо проходил. Младенец заплакал, и молодуха, уронив жнецкий серп, тотчас примчалась на крик. Поздоровались.
       - Есть, небось, хочет?
       - Ай, да наверное. Не то, так другое... Что? К вечеру как раз до подножия дойдешь. Сам-то откуда? Издалека?
       - Ух, издалека, с самого запада. Сапоги, вон, вторые уже обтрепались да разбились, пока шел.
       - А-а, понятно... ешь, ешь, ешь, ненаглядная... кушай, пей молочко... А императора не видел, случаем? Не встречал, там, у вас?
       - Нет.
       - И нам не довелось. Дай ему боги всяческого здоровья. А тебе доброго пути.
       - Благодарствую. И вам тут хорошего урожая...
       Раскланялись друг с другом по-деревенски и разошлись, всяк по своим нуждам. Хвак вспомнил здоровенную молодухину грудь, что мелькнула перед ним только что... эх... вздохнул тяжко-претяжко .
       - Послушай, Хвак... А, Хвак?
       - Чего тебе?
       - Что за совесть такая? Ты, бывает, ссылаешься на нее, что, мол, покусает, жрать будет?
       - Грызть.
       - Ну, грызть. Где она у тебя? Я, кажется все тут ощупал тщательнейшим образом, все до последней мыслиночки твоей обследовал - нет ничего. Разве что... она... в этом странном темном уголку прячется, куда мне доступа нет? Пусти меня туда посмотреть, а, повелитель? Очень уж мне любопытно стало - что там такое прячется, и если совесть - то какая она, что ты ее так боишься? Может, я ее того... Я все-таки очень могущественный демон, выше меня только боги! Порадею за своего повелителя, выйду на битву без робости!
       Хвак призадумался, и, как это с ним часто бывало во время усиленных размышлений, даже остановился.
       - Н-не знаю, Джога. Я не понимаю, о чем ты говоришь, о каком уголку. Совесть - да, есть, она в каждом человеке сидит, у каждого своя. А кто ежели совесть потерял, про такого и говорят люди: бессовестный. Наверное, хуже нет того - бессовестным оказаться. Живут некоторые, но это - люди считают - пустая, подлая жизнь. Смотри, что хочешь, Джога, я ничего не скрываю, и про совесть сам тебе первый сказал. Я не понимаю - чего ты там не видишь?
       - Того и не вижу, повелитель. Есть в тебе нечто... запретный кусочек твоих... твоих... может, воспоминаний? Мне туда не пробиться. Похоже, запрет наложен кем-то очень уж могущественным... Как-то это связано с синеглазыми ящерицами и стрекозами, которых ты иногда видишь.
       Хвак свернул в сторону от дороги, недалеко, до первого широкого пня, сел и задумался. Синеглазые существа предвещали ему опасности, синие глаза казались ему знакомы...
       - Не знаю, что и сказать, Джога. Чую, что есть какая-то правда в твоих словах, чую, а выразить не могу. Зато знаю две вещи... три вещи: мы, можно считать, у подножия, как раз к вечеру и подошли, это первое. А второе - дождь скоро будет, вот-вот... да уже начинается... А третье - в той пещерке кто-то притаился, из нечисти. Это я уже научился чуять!
       - Ты просто заклинание пробормотал, которому я тебя научил, вот и почуял. Обыкновенный наф там прячется. Уже не прячется, хы-хы-хы, уже побежал.
       - А зачем ты вылез пугать, разве я тебе разрешал, Джога? Может, я сам его хотел прогнать?
       - Чем прогнать, повелитель, голыми руками? Твоя секира на него не подействует. При том, что я на него не нападал, а только выглянул. О тебе же заботился, повелитель. Ты так и собираешься всю ночь стоять на дожде? Ладно, я больше не буду, но, может, хватит нам мокнуть?
       Пещера была невелика, но сыра и весьма вонюча, ибо накопился в ней всякий пахучий сор: червивые останки съеденных животных, гниющие травы, нафье дерьмо, поэтому Хвак, прежде чем расположиться на отдых, вынужден был осветить лучиной пещеру и почистить ее: где-то он свежевыученными заклинаниями управился, а большую часть вручную убрал. Костер расположил не там, где Джога хотел, а поближе к расщелине, ибо туда природная тяга шла и весь дым быстрее и надежнее улетучивался. Но зато греться было не так удобно.
       - Ну, а что тебе дым? Давай, я сделаю так, чтобы ты не кашлял и глаза не слезились? Да и вообще: давай я пустой огонь разведу, прямо в воздухе, безо всякого дыма? Повели мне, повелитель? Будет всю ночь ровно гореть, светить, обогревать?
       - Нет. Я чую в этом подвох, Джога. Но не твой, ты на это мое чутье не обижайся, Джога, не твой подвох, ты не думай, что я на тебя подумал.
       - Как ты говоришь, повелитель: "чего?" Ни нафа не понял из твоих нехитрых сбивчивых слов. Я принес присягу верности, повелитель, и не может быть отныне в моих деяниях подвоха, угрожающего твоему благополучию и здоровью! Я внятно объяснил?
       - Так это... да, я и не спорю, я же так и сказал. А только... Я сам хочу все делать, а если ты за меня все делать начнешь, то и жить, вроде, тоже ты будешь, а не я.
       - Ну, так и отлично, повелитель, я совершенно не против от этого! Я тебе покажу красивую, разумно и роскошно устроенную жизнь, тупым смертным и не снилось подобное! Будешь пить и жрать на золоте круглый год, днем и ночью, весь свой век, с небольшими перерывами на сон и женщин!
       - Потому и нет, что я такого не хочу. Дескать, мол... вроде имеется, а не добыто... нет, даром не хочу. Объясни лучше, как заклинанием мокрое высушить, дров-то я вон сколько натаскал, да коряга не портки, руками не выжмешь...
       Джога продиктовал Хваку заклинание и в который уже раз удивился своей демонической сутью, тому, как этот смертный очень быстро все схватывает: раз-другой повторил вслух заклинание - и уже его знает. Эх, вот если бы он еще был бессмертным, и если бы еще силы набрал...
       - Постой, Джога, это кто так помечтал - ты, или я?
       - Насчет чего, повелитель? Насчет странной быстроты неотесанного ума, или насчет бессмертия, замешанного на беспредельной силе?
       - П-р-р... хр-рш...
       - Вот, как всегда, на самом любопытном месте разговора! Что ж, спи, повелитель, спокойной ночи. Дровишек ты так и не подбросил, как намеревался, но, авось не замерзнем.
       Всю ночь шел ливень и утром не перестал. Каменный настил в пещере оказался выложен природою весьма удобным для путника образом: небольшой наклон к выходу из пещеры не позволял дождевым ручьям и лужам проникать снаружи внутрь, та же, что просачивалась сверху сквозь невидимые щели, сбегала со стен сразу в извилистый каменный желобок, проточенный в прочнейшем камне временем и предыдущими дождями, тысячами тысяч дождей. Ливень, наконец, устал и превратился в обыкновенный моросящий дождь, Хвак потянул ноздрями - грозою не пахнет, однако и конца-края пасмури не чуется. Свет в самодельном очаге давно угас, но угли все еще жили в глубине золы, так что возродить огонь труда не составило. Воды вокруг хоть залейся, припасов хватит на один завтрак - очень хорошо!
       - Волгло как-то, Джога. Вроде и от дождя укрыты, а воздух сам почти вода. Как считаешь своим чутьем - далеко ли до ясного дня?
       - Не понять, повелитель. Туч нынче слишком много - они аж в три слоя над нами выстроились, не считая каменного свода, поэтому до сих пор темно, как на ночь глядя. Ну, хочешь, я могу попытаться расчистить ненастье, разогнать по сторонам тучи да облака?
       - А ты и так умеешь???
       - Хм... Не пробовал ни разу, но чего проще-то? Другое дело, что... придется ввязываться... вторгаться во владения... этой... ну, ты понимаешь?
       - Нет.
       - Если бы я не чуял изнутри твоей простоты, повелитель, я бы счел, что ты изволишь издеваться над своим верным слугою. Богиня Погоды. Тигут не самая сильная из богинь, однако, и не демон. Понимаешь теперь?
       - А-а. Ну, меня научи, я разгоню, мне на нее плевать.
       - Тем не менее, пока не ты на нее, а она на нас это самое... Я бы научил... и научу, повелитель, я не отказываюсь, но смертному здесь не обойтись одним-двумя-тремя заклинаниями. И четырьмя. Пока научишься - не дождь, снег выпадет. Давай, просто переждем непогоду? Или повели, я выполню приказ, куда деваться... Но лучше не вели.
       - Тогда я позавтракаю пока, а там посмотрим.
       Хвак дочиста подъел все скудные съестные запасы, что еще оставались в тощей заплечной торбе, потом вздремнул слегка, подставив толстую спину теплу очага, потом захотел пить и проснулся. Остатков высушенных трав хватило на несколько глотков жиденького, и от этого совсем невкусного, отвара. Хвак пил его и фыркал недовольно, а дождь, вместо того, чтобы иссякнуть, опять сгустился до ливня.
       - Я же говорю, повелитель: в три слоя тучи, одни усохли - другие прибежали.
       - У нас в деревне так говорили: Тигут их доит, а они мычат! Слышишь - гром? А когда молния - то это она их колотит, чтобы лучше доились. Пойдем.
       - А... то есть... куда пойдем, повелитель?
       - Наружу, пещеру твою искать, секиру искать. Ты что, не помнишь, зачем мы сюда явились? Вот бы в этой пещере была секира, а Джога? Случаем, не в этой ли она?
       - Нет, повелитель. Не хотел тебя заранее огорчать, но... То есть, все в порядке: секира здесь, в горе, на месте, однако - чуть повыше. Это нам туда брести и брести, пыхтя и обливаясь потом, пока до нужной пещеры не дойдем. Но в дождь-то зачем?
       - Ну, а что? Портки я теперь сушить умею, сапоги с портянками тоже. Скучно ведь - так-то без толку сидеть! Встали, Джога. У-у-у-ух, за шиворот, да холодная!
       И Хвак пошел, сопя и пыхтя, попеременно дрожа от липкого холода и жарко потея от усилий на ледяном дожде, то и дело поскальзываясь на извивах тропки, которую подсказал ему демон Джога, вверх, к заветной пещере. Непогода разогнала по укрывищам окрестную живность, всю, способную хоть как-то понимать сущее, от людей и оборотней до комаров и ящериц, поэтому вечно голодному демону Камихаю выбирать особо не пришлось: дальним-предальним чутьем ощутил он человечинку и теперь он мчался во весь дух, огибая с севера необъятные склоны Шапки Бога, огромной горы, которую он за долгие тысячелетия привык считать своею. Вероятно, гора тоже считала его чем-то вроде прирученной блохи, но ее никто и никогда об этом не спрашивал, а она от сотворения своего была настолько молчалива, что даже от бесед с богами уклонялась. Разве только самый могучий и самый ленивый из всех бессмертных, бог Вараман, невесть по какой прихоти покинувший свои океанские владения и побывавший у нее в гостях, попытался однажды разговорить гору, но и для него не вышло ничего внятного: Шапка Бога заворочалась, заворчала, выдохнула из себя глубинный пепельный жар... И все. И вновь смолкла. Только и понял Вараман, что гора услышала его, согласилась принять на хранение безделицу, секиру, которую Вараман ковал, ковал, несколько лет подряд... Зачем он это делал - и сам потом забыл, вероятно от скуки, но пользоваться ею оказалось негде, выбросить или сломать - жалко, пусть в надежном месте полежит, авось потом пригодится, для каких-нибудь нужд... Так и не пригодилась ни разу.
       Горного демона Камихая Хвак и Джога почувствовали одновременно: вот он, за скалой притаился, там, где тропа круто поворачивает направо. Хвак был еще очень неопытен в магических делах, но и он ощутил, насколько велика и люта демоническая мощь затаившейся в скалах нечисти. И вот он, демон Камихай: серый и уродливый, словно сахиру с цуцырем скрестили, ростом на локоть выше Хвака...
       - Мог и выше предстать, - подсказал в его голове Джога, - но он голоден, ему хочется, чтобы пищи было побольше...
       Хвак понимающе кивнул, ибо еще по деревенским сказкам знал повадки нечисти: в каком облике добыл демон добычу, в таком и сожрать ее должен. Если, скажем, вырос при помощи магии до размеров тургуна, то воевать легче, а насытиться труднее, и наоборот... Но все равно: шесть локтей росту, да еще такой широченный, да еще демон... Хвак струхнул не на шутку и решил не искушать судьбу...
       - Покажись ему, Джога!
       - С удовольствием, повелитель... Эй ты, рыло! Слышишь ли меня?
       Надвигался демон быстро, шел на задних лапах, как на ногах, руки-лапы растопырены, из уголков широченной пасти струится какая-то слизь... Шел - и как споткнулся, услышав хриплый, с привизгами, голос!
       - Ы-ы... Джога!
       - Великий Джога.
       - Да, великий Джога! Слышу. Это ты, да?
       - Ну, надо же, повелитель? А я-то все некоторых людей в тупицах числю, в то время как они в сравнении вот с этим вот бурдюком воистину мыслители... Что встал? Камихай? Ну-ка, почесал прочь отсюда, не то лапы пообрываю, придется ушами по почве грести! Ты еще здесь???
       Демон Камихай словно бы сгорбился и попытался поглубже втянуть в плечи круглую башку. Он даже начал было убегать, но вдруг замер и опять развернулся.
       - А почему ты слабый, Джога?
       - Что значит - слабый, тварь!? Таких как ты мне сотня на один завтрак понадобится! А-ха-хахааа! Да как ты посмел...
       Если бы Хваку самому довелось орать, он бы никогда не смог визжать и хрипеть так громко - аж мелкие камешки кое-где со скалы посыпались. Но Камихай смелел прямо на глазах - вон уже и голова из плеч наружу полезла...
       - Ы-ы... Джогу все знают, ты бы уже меня порвал, будь ты в силе... А ты не смог... Ы-ы... Еда. Джога - еда... Я тебя съем, Джога и поглощу остатки мощи твоей и стану еще сильнее, потому что ты был сильномогучим демоном, а в этом человеческом теле много мяса и жира. Съем.
       - Повелитель, позволь!!! - заорал Джога, и на этот раз от его крика посыпались со скалы уже не мелкие камешки, размером едва ли не с пыль, но увесистые каменюги в половину локтя шириною. - Не пяться, повелитель, но развяжи мои силы хотя бы на несколько мгновений! Я порву... я разорву... я разотру эту каменную слякоть на семьсот тридцать четыре тысячи вонючих камихаевых ошметков! Молю тебя, повелитель!!!
       - Ы-ы-хы-ы... Боги, видать, низвергли тебя, отняли могущество. Съем. Хочу съесть Джогу! Вкусно мне будет!
       - Прочь, прочь, тварюга!!! Повелитель, умоляю, дозволь!..
       Хвак перестал пятиться перед отвратительным демоном и упрямо помотал головой. Пальцы сами нащупали секиру на поясе, Хвак вспомнил прием, который показал ему Снег: секира с хищным ликованием разрубила воздух и впилась в Камихая, поперек его живота. Удар был точен и очень силен, однако это была всего лишь простая человеческая секира, выкованная без должного мастерства и укрепляющих заклятий: ее лезвие, прежде чем разлететься на куски, успело отсечь или отщепить от Камихая изрядный ломоть его мясной плоти, более напоминающий видом темно-серый, весь слизявый, и, вдобавок, предельно вонючий булыжник. Камихай пошатнулся и замер, озадаченный отпором с неожиданной стороны, а Хвак остался совершенно безоружен, если не считать узкого ножа за голенищем. Но что этот нож - таким и кабана толком не зарежешь... разве что с десятого пырка... А тут этот... Камихай...
       Видимо, крики очумевшего от бешенства Джоги пробудили в Хваке спящие до поры позывы и намерения, вызвали из самых глубин человеческого естества первобытное желание грызть, топтать, терзать, убивать... Эти желания подхлестнул и демон Камихай, стоящий здесь же, перед Хваком, громадный, тупой, голодный, во всей своей беспощадной отвратительности... Хвак заорал - на этот раз это был его собственный крик, пусть не такой громкий и не столь пронзительный, но - свой, а не Джоги. Хвак не понимал - что-то связное он проорал, или просто выпустил боевой гнев впереди себя, подобно тому, как охотники, прежде чем броситься на крупную добычу с мечами и рогатинами, науськивают на нее охотничьих горулей. Хвак крикнул, почти не помня себя, подскочил к Камихаю и со всей своей силы ударил голым кулаком, целясь в рану, в то место, откуда выпали обломки секирного лезвия. Кулак обдало жаром и тут же болью, резкой, пронзительной... но терпимой. Хвак бил не просто так, наобум, как привык на пашне среди быков, но по-новому, почти тем же приемом, что он у Снега перенял: надо только, чтобы все в лад было, чтобы ноги, туловище, рука - все они вместе, друг другу помогая, тогда получится быстро и сильно. Хвак ударил, а сам пригнулся вперед - могучие каменные лапы сомкнулись с громким стуком над его головой... и оставили Хвака невредимым.
       И... Камихай пошатнулся от этого удара, смолк, словно подавившись своим противным булькающим хыканием... Хвак выпрямился и ударил с левой, все в то же место, и опять нырнул под щелчок лапами, и опять успел.
       Сильная боль налипла на обе руки, но пальцы, ладони, кисти - все они слушались Хвака, сжимались, шевелились, целились. Следующие два удара Хвак нанес, стараясь делать это как можно быстрее, левой рукою прямо в слюнявую рожу Камихая, чуть пониже широченного рта... На этот раз Камихай словно бы задумался, застыв на месте, и даже не попытался ударить в ответ, а немного погодя и вовсе повалился навзничь. Но до этого радостного мига Хвак успел развернуться и со всей своей, что в нем было мощи, хрястнуть по Камихаевой морде справа!
       - Топчи, топчи его, повелитель, рви! Терзай, дави - иначе он скоро очухается!
       - Так как его давить, Джога? Он считай что каменный! И телом больше меня - как я его раздавлю?
       - Тогда сунь кулаком в то же место, что я тебе подсказал, в рану - там хлипко, прорвешься рукою в его внутреннюю плоть. Поведешь десницей направо же, нащупаешь горячее - и сжимай. И конец Камихаю. Противно, я тебя понимаю, зато действенно. Жми сильнее, там довольно твердо, повелитель, но с твоими великолепными граблями явно все получится в нужном виде! Давай же, повелитель, не мешкай! Горячее - чтобы на куски распалось!
       Хвак послушно наклонился над распростертым Камихаем и, уже не думая от саднящей боли в суставах, опять пырнул кулаком в пробитое место... Все было так, как Джога подсказал: стоило лишь пошарить правее и в кулаке оказался гладкий горячий булыжник. Твердый, но поддается, если нажать.
       Камихай издал нечто вроде стона, не в силах, видимо, шевельнуть ни единой лапой.
       - Пощади меня, Джога! Пощади меня, великий Джога! Пощади меня, о, великий демон пустоты и огня... Пощади...
       - Заладил одно и тоже! Дави, повелитель, даже не сомневайся. Ишь, сожрать он Джогу хотел! И тебя заодно, повелитель, тебя тоже, не только меня... Кроши его в пустоту!
       Хвак вместо ответа вынул руку из Камихаевой груди и выпрямился.
       - Пусть живет.
       - Что-о-о??? Повелитель, да ты никак рехнулся! Давай, дави его, как он тебя до этого! Или лучше пусти - я сам... Уй-ёй-ёй-ёёёййй, как я этого хочу! Ы-ых, как говорил один подлючий демонок! Ну разреши мне, повелитель, изничтожить это... эту... этого...
       - Нет, я сказал. Эй... Слышь, Камихай! Живи, если сможешь. Слышишь меня, Камихай?
       - Слышу, о великий! Пусть все будет, как скажешь!..
       - Повелитель, а, повелитель! Вот умора: он думает, что со мною разговаривает!
       - Теперь нет, о великий демон Джога. Ты не утратил силу, вижу это, но я разговариваю с тем, кто повелевает тобою. Его рука была во мне и я разобрал обе ваших сущности. Великий обещал отпустить меня, а не ты.
       У Хвака от этих слов рот разъехался до ушей и он сам чем-то стал похож на поверженного демона, разве что размерами поменьше и на человека гораздо больше похож. Если в нем и были какие-то колебания насчет судьбы Камихая, то теперь они исчезли бесследно.
       - Понял, Джога? Вот тебе и умора. Беги отсюда, Камихай! Погоди, а до того покажи место, где эта... ну... секира Варамана лежит.
       - Слушаюсь, о великий.
       Но тут взвыл Джога, весь в ревнивой злобе, воззвал ко Хваку отчаянно:
       - Повелитель! Ну, нет! Ну, ни за что! Подарил этому вонючему жизнь - пусть подавится, но дорогу я сам покажу! Еще не хватало, чтобы каменный мешок с каменным дерьмом у нас под ногами путался! Брысь отсюда, пошел! Повелитель, прогони его!
       Хвак подумал немного и кивнул.
       - Хорошо. Камихай, ступай прочь, и чтобы отныне мне тебя не слышно и не видно! А ты, Джога, дорогу показывай. Смотри мне, хвастун, если заблудишься!
       - Не заблужусь, не бойся. Ох, и смердит от тебя, повелитель! Давай почищу!
       - Верно, вонища. Нет, сам отряхнусь, да и вообще - дождь смоет, пока идем. Э, э!.. А где дождь?
       Хвак оглянулся в некоторой растерянности - и действительно: пока он с Камихаем воевал да разговоры разговаривал, дождь, который недавно казался нескончаемым, вдруг иссяк и даже мороси от него не осталось.
      
      
       Г Л А В А 8
      
      
       Пещера была не видна простому человеческому взору, но Джогу не обманешь никакими чарами: Хвак, следуя его советам, шагнул прямо в каменную стену, даже зажмурился, ожидая неминуемого удара в лоб, но пространство перед ним распахнулось и услужливо пропустило внутрь пещеры, заветного хранилища для боевой секиры, древнего сокровища, небрежно спрятанного здесь богом Вараманом. Бог оставил ее и более не вспоминал, а демону Камихаю и горе Шапка Бога она вообще была безразлична - лежит и лежит. Здесь, в пещере наверху, было не в пример чище и суше, нежели в норе у подножия, где Хвак переночевал, да и света днем было больше: небольшой, рассеянный, льющийся тоненькими струйками из тысячи щелей и трещин, однако, вполне достаточный, чтобы все видеть, не зажигая светильника. Но Хваку показалось этого мало: со второго раза, но успешно проговорил он заклинание, которому научился у демона, и зрение сразу же обрело дополнительные свойства: вон там, почти посреди пещеры валун, а из под валуна - сияние, магическое сияние, обычному глазу незаметное...
       - Сей прямоугольный горб на каменном полу, повелитель, нечто вроде алтаря, а на алтаре секира, а на секиру камешек положен, для вящей сохранности. Ну, ты у нас, разумеется, самостоятельный мужчина, своими руками справишься. Я правильно тебя понимаю?
       Хвак, хотя и почуял в словах Джоги какую-то подковырку, но одергивать его не стал, просто кивнул. Руки и ноги аж трясутся от великого любопытства... а может и от жадности... или от страха, что покусился на божественное, или от всего вместе... Но и здоровенный же булыга! Как бы не пришлось магию Джоги на помощь звать!
       Рубаха в плечах и на спине затрещала от Хваковых потугов, а вслед за рубахой портки на заднице... Упереться бы покрепче, чтобы ноги по полу не скользили... В спине словно что-то хрустнуло, однако выдержала спина, а вот огромный камень, чуть ли не с Хвака ростом, поддался: завизжал, заскрипел - и вдруг опрокинулся с брюха на бок, свалился с низенького, в ладонь высотою, алтаря! А поскольку был округлен со всех сторон, без острых выступов и плоских проплешин, он еще и дальше покатился, пока не ударился булыжным лбом в одну из стен! Стена дрогнула.
       Хвак заранее прищурился, чтобы защитить глаза от сияния, но оно, будучи уже освобожденным от каменной преграды, показалось на удивление мягким, спокойным.
       Свет струился от лезвия секиры, мешая увидеть его истинный окрас и узор - то ли синева, то ли серебром отливает... А рукоять секиры - тоже не понять, из чего сделана, в три поперечных кольца покрыта самоцветами: два кольца - возле навершия, с обеих сторон отделяют на рукояти "цапку", место для хвата руки, а третье - ближе к железку, непонятно зачем, наверное, для красоты.
       - И для красоты, повелитель, и еще там рубинами выложены руны, обозначающие... ну... это...
       - Чего?
       - Чего-чего... Имя, повелитель. Имя того... кто сотворил сию штуковину.
       - А, Варамана.
       - Да, повелитель, да! Именно его! Ты еще крикни погромче.
       - Кто кричит-то? Ты и орешь, да еще моим голосом пытаешься. Ну, что, брать?
       - Как сам знаешь, повелитель, я тут не при чем. Мое дело маленькое: мне приказали - я ответил. Мне велели - я повёл. А сам я не причастен, нет.
       - Причастен, Джога, еще как причастен! Теперь мы с тобою заодно и ты должен это помнить. А она меня не убьет? Я рукой возьмусь, а она как... стукнет! Или переколдуется во что-нибудь, или меня превратит?
       - Силы в ней очень много налито, повелитель, и сила та - прочнейшая, все время будет наружу течь, но за тысячу тысяч лет вся не выльется, ибо вновь пополняется при помощи магии из окружающей природы. Но это все, что я о ней знаю. Возьмись - и ты ощутишь дальнейшее. Я, во всяком случае, точно увижу и пойму... прежде чем вернуться... к ним...
       - Угу! Ловко придумал! Меня убьют, а он вернется! А сам не можешь? Ну... то есть - не моею рукой, а сутью ухватиться?
       - Не могу, повелитель. Твоею десницей - запросто, или, там, шуйцей, мне без разницы. Мне она тоже внушает... повелитель... нечто вроде почтительного страха. Сам решай, повелитель, и сам решайся.
       У Хвака даже голова закружилась - так остро ощутил он в этот миг сладость окружающего мира и ужас предстоящего с ним расставания... Кажется - чего проще: развернись и уйди! И всё! Деньги есть, Джога заклинаниям выучит, силы в руках и ногах полно - живи, Хвак и радуйся жизни! Зачем дальше-то подвергать себя неизбежному - ради неведомого? Но Хвак хорошо понимал, что уже поздно, он в силках собственного любопытства, ему уже не справиться с искушением, что вот он уже наклонился над секирою...
       - Была не была!
       Руку обожгло стремительно и сладко, от кончиков пальцев и до самого плеча... и дальше в самое сердце! И вовсе не страшно! И не больно! И счастье! И секира что-то такое ему сказала!
       - Ты мой.
       Хвак хотел было кивнуть, весь в божественном восторге обладания, но вдруг нашел в себе удаль помотать головой и даже хрюкнул от стыда за собственное упрямство.
       - Не-а! Лучше, чтобы ты моя!
       - Пусть так.
       И все. Секира смолкла, и каким-то горним, еле уловимым чутьем, только что в нем пробудившимся, Хвак понял, что отныне секира принадлежит ему, и что она онемела навеки и больше никогда не скажет ему ни единого слова.
       Хвак стоял, весь еще в сладостном тумане новых ощущений, видя себя словно со стороны и, при этом, не вполне понимая - что он такое делает... Выпрямился... отошел от алтаря... секира в правой руке... пальцы сами что-то такое развязывают... подвязывают... поддергивают... Ой. А куда же он с такой... драгоценной секирою пойдет??? Она же вся в самоцветах! Все оглядываться на него будут! А и украдут! И Джогу не побоятся ради такого дела! Хвак вновь отцепил секиру с пояса и взялся ее разглядывать подробно.
       - Джога, а чего эти руны означ... А, вспомнил.
       Хвак разбирался в самоцветах еще меньше чем в рунах, но даже и ему было понятно, что такие крупные - иные с ноготь - могут стоить очень и очень дорого!
       - Да... Такую штукенцию и в дюжину червонцев не вместить... Ты чего хохочешь, Джога? Как я с нею ходить-то буду? Еще дороже???
       Вдруг секира, лежащая на Хваковых ладонях, дрогнула очертаниями и стала меняться... То так... то сяк... О как! Ты только посмотри, Джога!
       Секира тем временем утратила все поперечные кольца, отороченные драгоценными камнями, вместе с рубинами испарились руны, лезвие утратило сияние, и странные узоры с лезвия словно бы стерлись... Секира стала точь в точь напоминать внешним видом ту, которая разбилась о брюхо демона Камихая, разве что цапка для руки чуть попросторнее стала против прежней, словно приноровилась к ширине ладони... Нет, она так и есть секира Варамана, он ее чувствует, только спряталась под обычную! А и хорошо, а так даже и лучше! Ведь он ее продавать не собирается!
       - Никому тебя не продам! Джога, это ты ее так превратил? Джога, ты где?
       - Здесь. Я размышляю, повелитель.
       - А чего?
       - А того. Я ее не превращал, ибо нет у меня власти над нею. Она сама приняла тот вид, который тебе наиболее благоугоден. И если я правильно разбираюсь в волшебстве - а я в нем разбираюсь, повелитель, - немногие из людей и демонов почуют в этой секире необычное. Например, я: мы с тобою идем, идем по дорогам, а я, образно выражаясь, втягиваю воздух ноздрями, чую предмет издалека и говорю: там она, правильно идем, повелитель, остались еще какие-нибудь две недели пути... Нынче же я заверну за угол пещеры - и не почую ничего! Когда в упор ее разглядываю, да еще изнутри тебя, вроде бы что-то этакое ощущаю... Вот это называется волшебство под стать бо... гм... Сильная магия, короче говоря. Но и это еще не все, повелитель.
       - А чего еще? Слушай, Джога, чего мы здесь топчемся? Пойду-ка я вниз, селение какое-нибудь искать, авось, к ночи дойду... Или не дойду?
       - Вряд ли, повелитель, путь до ближайшей деревни мне ведом и он не близок. Впрочем, как знаешь, но ты меня перебил, секироносец Хвак.
       - А... понятно. Ладно, извини, чего ты там хотел? Тогда мы здесь переночуем, а с рассветом двинемся в путь. Ох, жрать хочется! Так чего ты там говорил?
       - Ну, если ты мне разрешаешь говорить и не утомился внимать... Впрочем, зачем это я буду нагружать слух и помыслы повелителя рассуждениями какого-то несчастного, всеми забытого демона огня и пустоты...
       - Джога...
       - Понял. Есть чудеса и похлеще этой секиры, повелитель...
       Демон словно бы примолк, и Хвак, уже притерпевшийся к причудам своего незваного спутника и слуги, покорно спросил:
       - А чего?
       - Сними свою сиятельную десницу с рукояти секиры, повелитель, шуйцею же перестань на время почесывать загривок и эту... спину...и растопырь обе ладони, а их, в свою очередь, выстави перед собою, но не далеко, а так, чтобы четко зреть тыльные стороны кистей рук.
       - Ну, смотрю.
       - Камихай - довольно твердый долдон, ибо почти что камень, и среди смертных считается обладающим значительною силой... Я БЫ ПРОТЕР ЕГО В ПЕСОК, ПОВЕЛИТЕЛЬ...
       - Тихо!
       - ...за наглость его, за то что посмел усомниться в силе моей...
       - Да! Вспомнил! Джога, а почему ты очень странно сказал... ну... когда мы дрались, а ты сказал, что хочешь разгрызть его на... забыл... сколько...
       - На семьсот тридцать четыре тысячи вонючих Камихаевых ошметков, повелитель.
       - О, точно. Почему на столько?
       - Это без разницы, повелитель, я бы мог и любое иное число назвать. Просто вспомнил древние-предревние времена, когда я владел одним грамотным человеком, он любил совмещать в своих изречениях ругань и ученость, а я перенял. Но ты опять меня перебиваешь.
       - А... да. Тогда продолжай, мне любопытно стало, к чему ты ведешь?
       - Мы остановились на том, что этот урод Камихай сродни камню. Ты очень лихо бил его в рыло и в пузень, а силушки тебе не занимать... у других смертных... Должно быть, косточки и суставы твои, в пальцах и на запястьях, сами в труху переломаны? Взгляни?
       Хвак колдовской скороговоркой усилил освещение пещеры и вытаращил глаза на собственные руки.
       - Нет. Кожу с костяшек свез, и там все щиплется... А кости целы - вон, сжал, разжал!.. Все, цело, Джога.
       - Вот и я говорю. Эта темная конура в твоей голове неспроста, повелитель. Уверен, что кто-то сильный... посильнее меня... сделал тебе подарок побогаче Варамановой секиры. Слушаешь?
       - Угу! Ловко! Говори, говори, Джога! Вон, какой ты смышленый! И что? И кто это может быть?
       - Э-э... повелитель... Ты и сам не дурак, как бы ни возражали этому моему воображаемому наблюдению твои вытаращенные глазки и невысокий лоб. Не заставляй меня говорить то, от чего у меня дрожь и невольный ужас... Подумай сам. Кто бы это мог быть... Но при этом тебе не враг?
       - Хм... Вараман, что ли?
       - Повелитель! Ну при чем тут... океан??? Что ему делать на пашне и в вашей замурзанной деревне, а, мыслитель Хвак? Ты хоть раз, кроме сегодняшнего, видел храм или алтарь... этого... ну...
       - ...Варамана...
       - Да. Хоть раз видел?
       - Нет, ни разу.
       - Вот и я говорю: кто ему будет молиться и жертвы носить, вдали от океана? Стало быть, не он. Думай, повелитель.
       Хвак помрачнел и замолчал, перебирая всех известных ему богов, богинь, взвешивая свои чувства к каждому из них.
       - Всех отвергаю! Никого не люблю!.. Кроме как... Матушка Земля для меня... Матушка она для меня... Сам не знаю, почему так, но - Матушка, любимая и единственная. Ты где, Джога?.. Джога!
       - Джога твой погас на время, Я попросила его поспать.
       Хвак не успел ни удивиться, ни испугаться - просто обернулся на голос: взялась невесть откуда и стоит перед ним древняя старуха, вся горбатая, Хваку по пояс, на клюку опирается, а глаза синие! И эти глаза показались вдруг Хваку знакомыми... А Хвак возьми и растеряйся, вместо того, чтобы удивиться или испугаться!
       - Спать? А он говорил, что... это... не спит никогда...
       - Если я о чем-либо прошу - мне ни от кого отказа нет. Кроме как от тебя, сынок мой названый.
       Голос! Хвак узнал этот голос! И словно пелена спала с Хваковой памяти, и сразу вспомнил он пашню и странницу с клюкой, и то, как она выполнила его самую заветную сиротскую просьбу: разрешила себя матушкой назвать... А обернулась потом Матушкой-Землей! Матушка...
       - Матушка!!! - Хвак со всей туши грянулся на колени и заплакал счастливыми слезами. - Матушка! Я знал, я всегда знал, что опять тебя увижу!
       - Да, увидел. Будем считать, что я тоже рада видеть тебя... Хотя, сама уже не знаю - способна ли испытывать нечто подобное по столь ничтожным поводам... Впрочем, названый сын - точно такой же мой, как и... Хватит хныкать. Секирою Варамана разжился, насколько я понимаю в рукоделии? Демонца в голове поселил?
       - Джогу? А... это не я, матушка... это они!.. Я... я шел себе, шел своей дорогой, а они ко мне первые привязались, к себе приманили!.. А у Ларро меч, и он заставил!..
       - Бедняжка. Но ведь я давала тебе знак туда не ходить.
       Вот тут уже Хвак перепугался по-настоящему: да, он вспомнил стрекозу с синими глазами, предостережения Снега... Какой стыд - матушку рассердил ослушанием! Слезы радости сменились слезами раскаяния, но по-прежнему обильно стекали по толстым Хваковым щекам.
       - Прости, матушка!..
       - Да, уж. И до этого знаки посылала. Неслух, одно слово.
       - Я не хотел тебя огорчать, матушка! Я больше не буду! Я...
       Старуха тихонько вздохнула, и повела концом клюки. Хвак мгновенно понял неслышимый приказ, смолк на полуслове.
       - Точно такие же заверения уже я где-то слышала... неподалеку и совсем недавно... И отвечу услышанным ответом, тогда же и там же: "Угу. Так тебе и поверили".
       Хвак молча шмыгал носом и моргал покрасневшими глазками: да, Матушка права, а он виноват - что тут возразишь? И так стало горько Хваку, так обидно за собственную дурость и неблагодарность - впору опять разрыдаться, но Матушка не велит!
       - Молчишь... сынок... кручинишься... Во всяком случае, вижу, что рад. Искренне рад, без корысти и расчета. Есть у тебя какие-нибудь просьбы ко мне?
       - Да, Матушка!
       - Слушаю тебя.
       - Молю простить меня за то, что я нашу встречу и твои слова забыл! Я нечаянно!
       Старуха глубоко вздохнула, синие глаза ее поледенели и словно вонзились взором в Хвакову душу... и вроде как прежними стали, оттаяли...
       - Даже тут не врет, не хитрит. Дитя... Сущее дитя в теле взрослой особи. Будем считать, что я тебя простила... на какое-то время. А еще чего желаешь? Проси.
       - Еще хочу, Матушка - чтобы я надежно не забывал, что тебя видел и слышал!
       - Нет, в этой просьбе откажу. Ты будешь помнить благие свои намерения, но встречу забудешь. Ну, коли сам ничего не выпрашиваешь... Подумай. Например, этого Джогу я могу из тебя вынуть, если он тебе в досаду?
       - У! Хорошо бы, Матушка! Такой он... как комар над ухом, день и ночь: то ему не так, это не так... И куда ты его денешь?
       - Верну богам, это их игрушка. Или рассею навеки огнем по пустоте: откуда вышел - туда и вернется. Как скажешь.
       Хвак прислушался к себе - молчит Джога, Матушкой усыпленный. Если он рассеется по пустоте, значит, Джоги не будет, он умрет. Если вернуть богам - Джога этого очень боится. То-то же! Как насмехаться и ныть - он тут как тут, а с богами так-то не повольничаешь! И умереть, небось, тоже боится.
       - Матушка, а демоны умирают?
       - Перестают быть. Нет, ну какой мякиной у него голова забита... Называется - усыновила смертного.
       - Прости, Матушка, я не хотел!
       - Так, убрать его?
       Хвак сначала помотал головой, а потом уже спохватился собственному решению.
       - Жалко его, Матушка, боги его обижать будут, за то, что мы с ним... Пусть уж лучше он вернется, когда я... когда у меня... когда умру.
       - Ох, и долгонько же ему ждать. Названое дитя мое неизбежно приобретает некоторые свойства, простому смертному отнюдь не присущие, в том числе и прочность перед бренностью. Вот и плоть твоя, кости с суставами покрепче камня оказались, пусть и не везде, не всегда и не для всех сие заметно. Однако и дух у тебя плоти под стать, но уж это не мое, природное. Сердце у тебя мягонькое, не то что у Камихая, да только вряд ли это облегчит судьбу этому ничтожному Джоге, так уж мне видится. Будь по-твоему. Встань с колен.
       Хвак послушался и теперь стоял, трепещущей горой нависая над согнутой старушкой с посохом.
       - Повторю, как уже однажды повторяла. Дури в тебе много и силы много. Это нелепое, тем не менее, очень распространенное среди смертных сочетание, так что особо выделяться не будешь. Но еще раз говорю: не вздумай равняться с богами, тягаться с богами, их участь на себя примерять...
       - Как можно, Матушка! Ни за что!
       -...иначе горько пожалеешь. Был у меня расчет на тебя, и сейчас есть. Но... понимаю уже: нет, не того выбрала.
       Все вдруг остановилось в пещере, утратив признаки живого: исчезли звуки, оледенели струйки льющегося из щелей света, замер сам воздух, сама гора...
       - Пора мне. Обними же свою матушку и живи дальше.
       Хвак бережно склонился, чтобы Матушке удобнее было, распахнул руки - за сгорбленные плечи обнять, но - не посмел вдруг, просто шею подставил под ее сухие сморщенные ладони... И слезища с жирной щеки - кап на матушкину грудь. А она даже улыбнулась, не осердясь. Ох, и тяжелы показались матушкины руки! Как в тот раз!
       Гора вздрогнула и вновь ожила, как ни в чем не бывало.
       - Вот я и говорю. Эта темная конура в твоей голове и дубленая шкура на твоих костях неспроста, повелитель. Видимо, кто-то из неведомых предков твоих раскопал хорошее заклятье прочности. И защитил его от проникновения. Может быть даже, получив его от кого-нибудь... ну... понимаешь...
       - От богов?
       - Да, повелитель! Но ты бы мог не терзать меня вслух своими простодушными догадками?
       - Ладно, и что? Ты не можешь справиться, что ли, с этим заклятьем?
       - Скорее всего, могу, повелитель. Да наверняка могу, если поднажму изо всей силы. Но крепко подозреваю, что вместе с защитой уничтожу и само заклинание... А зачем? С ним-то нам надежнее! Можешь починить царапинки на кулаках, повелитель?
       - А чего тут... Зыцк... шекорро...
       - Шакорро...
       - Да, верно, это я не забыл, а обмолвился... О!.. Всё и зажило!
       - Блестяще, повелитель. А раздробленные суставы этаким слабеньким заклинанием отнюдь не соберешь! А они целы, несмотря на полное отсутствие лечебного волшебства. И еще, повелитель. В тебе, в теле твоем, обитают недюжинные силы. Прямо скажу - доселе ничего подобного среди смертных мне встречать не доводилось, а видел я многое. Однако самое любопытное заключается в том, что силы эти не иссякают, но напротив, как бы подрастают постепенно. Видимо, дело в том, что ты и сам растешь... в том числе и не без влияния моих советов... учишься этими силами управлять... А тут еще секира! Которая, повелитель, намекну: явно тебя не ослабит! Хочешь испытаем кое-что?
       - А чего испытаем? Зачем?
       - Из любопытства. Подойди к поваленному тобой булыжнику и сунь в него кулаком посильнее.
       Хвак ухмыльнулся, ибо предложение Джоги проверить собственные силы ему понравилось. Но на всякий случай он еще раз оглядел со всех сторон кулаки, проверил про себя звучание лечащих заклинаний - чтобы, в случае чего, раз - и без запинки!.. Мелкие ранки совершенно исчезли с кожи пальцев, суставы не ныли, не скрипели, припухлостей как не бывало...
       - `У! Н-на! О! Больно!
       От удара с левой руки огромный камень вздрогнул, а когда Хвак со всей лихости ударил правой, камень даже чуть развернулся и словно бы что-то щелкнуло в нем.
       - Камень уже стар, повелитель, в месте твоего второго удара образовалась невидимая трещина, еще одна в ряду соседних. Что за охи, Хвак? Больно ему, видите ли... Ну и что тебе мимолетная боль, когда ты теперь можешь ранки мгновенно залечить?
       - А я уже.
       - Я и не сомневался, повелитель, в твоих способностях. Ну, так что, не пришла ли пора опробовать секиру?
       - На камне, что ли?
       - Ну не на собственной же ноге, повелитель! И не бойся повредить рукоять, либо железок, ибо выкованное Вараманом сломать непросто. Вернее, невозможно. Бей же! Лупани со всей мощи!
       Хвака изрядно рассердила мысль о том, что Джога понукает его делать то да сё, хотя он, Хвак, и сам собирался придумать что-либо этакое... Ну, раз Джога первый успел подумать, то и вины его в том нет, Хвак сам виноват, надо быть проворнее мыслями.
       И уже в который раз подивился Хвак, насколько удобен оказался удар, показанный ему отшельником Снегом: тело собирается воедино, словно пальцы в кулак, лезвие секиры идет куда надо, рукам и ногам удобно, туловищу прочно, глаза все видят, дыхания в достатке! И применять сей прием можно по-разному: с одной руки, с обеих рук, и даже без оружия, просто кулаком. В этом пробном, ознакомительном ударе, Хвак взялся за рукоять секиры обеими ладонями.
       - Х-хы!
       Руки тряхнуло, сквозь запястья и до локтей прошла умеренная боль... А камень - камень лопнул, от самого верху, куда пришелся удар и до основания! В нем образовалась неровная, в четыре локтя, клиновидная расщелина: наверху - в ладонь шириною, и чем глубже, тем уже. Секира оказалась умна и проваливаться в расщелину, ею же созданную, не пожелала, Хваку почудилось, что она словно бы нежится в его руках, довольная, что ей дали испить ярости удара.
       - Слышь, Джога... Она вот-вот - и захрюкает, как детеныш охи-охи возле мамкиной соски!
       - А разве ты видел охи-охи, повелитель? Что-то я не припомню в твоей жизни такого.
       - Нет, сам не видел пока. Ну, так у нас в деревне говорят. Смотри: радехонька! А камень-то - вон! Глянь-ка!
       - Поздравляю, повелитель. Впрочем, так оно и должно было быть. Камень я вижу, равно как и ты, и теми же глазами, а вот ощущать секиру мне, увы, не дано. Но если ты действительно чувствуешь нечто этакое, из нее исходящее...
       - Угу. Точно чую.
       - Тогда, значит, все срослось в нашем предприятии, и твои недюжинные силы получили достойное обрамление. Что же касаемо внешнего вида сего предмета, ставшего вдруг невзрачным, взамен роскошного великолепия драгоценных камней и булатных узоров лезвия, то он не имеет отныне особого значения, разве только ты соберешься обменять его на... гм... дюжину золотых.
       - И на сто не поменяю! Она моя. Ну, Джога, теперь мы с тобой... Нет, погоди-ка, погоди...
       Хвак перехватил секиру в левую руку, вдруг разбежался и даже подпрыгнул, чтобы в конце прыжка хрястнуть секирою по стене пещеры. Гора Шапка Бога почувствовала, что где-то в верхней части брюха ее, на уровне начала снегов, что-то шевельнулось... или кольнуло... Не важно, пустяки, можно дальше дремать...
       Стена затрещала, обдала Хвака струей каменной пыли и рухнула, вывалилась наружу. Внутрь тоже посыпались булыжники, способные отдавить даже медвежью лапу, но Хвак успел отскочить.
       - А-пчхи!
       - Будь здоров, повелитель.
       - Ура-а! О, Джога, смотри: ни зазубринки! А нам теперь и возвращаться не надо, здесь можем выйти наружу... Не, сюда не стоит, тут этот... склон крутоват... Ладно, к тропинке вернемся. Так теперь, слышишь, Джога, я теперь... Они теперь... Посмотрим еще, кто кого!..
       - О чем ты говоришь, повелитель, или о ком?
       - Да о богах, о ком! Я тогда как махну секирой! Я ему точно в шею метил, а он как ударит мечом - у меня и секира вдребезги! А теперь - ну-ка попробуй!
       - Э, э, э!.. Не пугай меня, повелитель! Ну не собираешься же ты... Остынь!
       - А чего - и померяюсь, коли нужда придет! Я им хорошо все запомнил! Особенно, как они тебя ко мне обманом подпустили! Хуже всех этот Ларро! Знаешь, как он меня мечом в шею тыкал? И ногой меня пинал!..
       - Во-первых, не пинал, а попирал стопою...
       - Какая мне разница! Я этого Ларро тоже... это... попру!..
       - Повелитель, я тебя умоляю! Прекрати! Ну, хотя бы вслух не произноси, накликаем же!.. Все хорошо теперь, все просто замечательно, повелитель! Отвлекись от забот! Ты лучше ответь мне честно: так уж я тебе опостылел?
       - Ты-то? Ого-го! Знаешь, Джога, я день и ночь с этой мыслью живу, что во мне кто-то посторонний сидит! Дорого бы я дал, чтобы выковырнуть тебя со всеми твоими потрохами: пинка под зад - и полетел обратно к своим богам!
       - Ты же знаешь, что сие невозможно. Впрочем, вопрос цены... Насколько дорого, Хвак, ты был бы готов уплатить, чтобы от меня избавиться? Твоя собственная жизнь вполне подойдет: умри - и разойдемся!
       Тем временем, несмотря на жаркие речи, Хвак успел подвесить секиру на пояс, отряхнуть с рубашки и портков каменную пыль, с этой же целью он оббил шапку о предплечье и вышел из пещеры на свежий воздух. День был в разгаре, но при каждом выдохе изо рта шел пар, словно зимой или поздней осенью. Никого не было поблизости, и, как всегда в таких случаях, Хвак и демон беседовали вслух: в один рот, но на два голоса. Последнее предложение - помереть и тем самым расстаться, прозвучало чуть более хрипло, с привизгами, потому что говорил не человек, а демон.
       Хвак собрался, было, ответить Джоге пояростнее и погромче, он покраснел, как клубень растения рогари, надулся... и обратно сдулся, вместе со смехом выпуская из себя остатки гнева.
       - Э, нет! Ишь! У, какой хитрый! Ну, Джога, ты и пройда! Нет, лучше жить, да тебя за пазухой терпеть, чем помирать. Слушай, а почему так холодно? Это колдовство, или что? Смотри: день, солнце, вон - зелень, а зябко! И скользко на тропе! Вот как брякнусь вниз, тогда узнаешь! Ух, далеко лететь, высотища-то какая! Когда мы сюда поднимались, я вниз не особо смотрел, все мысли про секиру были, а теперь - вон! И красиво!
       - Брякнешься - подхватим, повелитель. Я же тебе объяснял: мы довольно высоко поднялись по склону горы, а в горах всегда холодно, даже летом, чем выше, тем холоднее. Снега на солнце подтаивают, превращаясь в воду, а вода на холодной земле немедленно подмерзает и становится льдом - волшебство и колдовство тут не при чем, это природа так устроила. Ну а лед скользкий! Вот и все ответы на твои... гм... немудрящие вопросы.
       - Я и без тебя знаю про снег, лед и воду, у нас дома каждый год зима. Но только непонятно: мы же высоко поднялись, к солнцу поближе, дак, а тут наоборот холоднее. Почему такое?
       - Хм... А ведь я не знаю, повелитель, почему! Устроено так с начала времен и неукоснительно соблюдается, что в горах всегда к зиме поближе. Хоть здесь, хоть на западе. Единственно, что дальше к югу иначе.
       - А что к югу? Почему иначе?
       - Если очень далеко зайти, за дальние южные пределы... мне доводилось бывать в тех краях, повелитель, то там без разницы - лето ли, зима, всегда там лютая стужа, всегда снег и лед, что внизу, что наверху. Может быть, внизу малость потеплее, но эту малость не всяким глазом и заметишь. На дальнем же севере внизу, в долинах, всегда лето, а наверху, в горах...
       - То есть, это как - всегда лето? И зимой лето?
       - И зимой. Трава, солнце, круглый год ящерные коровки пасутся... выбирай любую, режь, кушай, панцири не тверже гхоровой шкурки!..
       - Что-то не верится... Ты уж прости, Джога, но это вранье, чтобы круглый год лето и чтобы ящеры на зиму не укочевывали. Не домашние которые.
       Джога словно бы издевательски захихихикал у Хвака в голове, но Хвак стерпел, ожидая от демона дальнейших убеждений.
       - А ты задумывался, повелитель, куда и зачем кочуют ящеры и птеры, на зиму глядя, если всюду одинаково? Им ведь тепло надобно. А ты задумывался, повелитель, над самой простейшей в мире мыслью, доступной даже тебе: если в некоторых местах может быть холодно жарким летом, как например здесь, на Шапке Бога, то отчего бы не существовать местам, где всегда тепло, даже зимой?
       - Нет. Не задумывался как-то, все недосуг было.
       - Но теперь-то у тебя не жизнь, а сплошной досуг, землю ведь ты не пашешь больше? Вот и думай.
       - И это так. Спасибо, Джога. Ты, все-таки, умный и толковый демон. С тобой это... полезно. Я это... тоже стараюсь думать. И красотой любуюсь. Как хорошо, оказывается, мир с высоты разглядывать! Смотри, мы выше облака, Джога!
       - И еще как полезно, повелитель! Но я хочу вина, повелитель. Очень много вина я хочу! Круженцию, кувшинчик, бочечку - но я не жмот, я готов их пить бок о бок с тобою, повелитель. А паче того - жрать хочу! И... изнываю без женщин. Пора нам, повелитель, двигаться в обжитые края. Снега, понимаешь, склоны какие-то, сапоги то и дело скользят... Бр-р-р... И что тут может быть красивого, повелитель? Тем более что все ценное мы отсюда извлекли. Коли у нас с тобою есть желания, чтобы им потакать, здоровье, чтобы их выдерживать, деньги, чтобы их оплачивать, силы, чтобы добывать их, без оглядки на другую силу...
       - Я тоже голодный! Ладно. Сначала пойдем на север, проверим твои россказни о лете. Потом на юг, поглядим насчет вечного льда. Потом к океану...
       - Океан будет у нас по пути, не минуем.
       - Здорово, коли так!
       - Но харчевня, повелитель, ты забыл про...
       - Через харчевню, само собой, ничего я не забыл! А после океана пойдем на запад, потом... потом будет видно. И поплясать, Джога, я без плясок соскучился!
      
       * * *
      
       Обоз пылит по дороге, небольшой обоз, движется медленно, с частыми остановками на постоялых дворах. Он выглядит несколько странным для постороннего взгляда, однако, мало ли странностей можно встретить на бесконечной имперской дороге? В обозе том три телеги, одна дорожная кибитка, несколько верховых лошадей... Ну и люди, разумеется. Сразу видно, что все в этом маленьком караване подчиняется женщине, едущей в кибитке. Она молода, красива, очень бледна и очень надменна! И надменность сия не удивительна ничуть, если знать сокровенное: молодая женщина - верховная жрица Уманы, богини подземных вод, восхитительно звонкий титул ее - "Высочайшая", второй по значимости среди поклоняющихся Умане, второй - в пределах целой империи! Но с недавних дней и этот титул кажется ей тесен, ибо она едет на церемонию-посвящение: прежняя владычица главного храма богини Уманы, святейшая Изуки находится при смерти и с нетерпением ждет, когда прибудет преемница ее, высочайшая Малани, поднимется к ней, расцелуется и освободит свою старую наставницу и повелительницу от тяготы земных страданий... Назначенное время пришло для обеих, оно одно и то же, соткано из тех же веков, лет, месяцев, дней и мгновений, но - ах... какое же разное для каждой из них... Высочайшая Малани спешит, вся ее гордая душа рвется вперед, туда, к тайному храму богини, где ее ждут... Но нельзя торопиться, ибо запрещено торопиться, нарушая строгую последовательность обрядов и обычаев, установленных в незапамятные времена самою богиней. Богиня сурова, служение ей в титуле верховной жрицы - дело очень непростое, в жертву ошеломляющей власти приходится отказываться от многого, в том числе и от скромных радостей земных... Поэтому высочайшая Малани смиряет свое нетерпение и в последний раз отдается удовольствиям суеты мирской. Занавеска в кибитке всегда полуоткрыта, потому что жрице любопытен этот жалкий мирок, ползущий ей навстречу по имперской дороге, всегда возле десницы ее гибкий и прочный хлыст - каждодневный источник радости - ибо ей пока еще не возбраняется лично хлестать провинившихся приближенных. Дорожный наряд ее чересчур ярок и открыт, одеваться так вызывающе гораздо более пристало трактирной девке, нежели могущественнейшей жрице, но и это скромное удовольствие высочайшая Малани - обреченная навеки оставаться девой, не знающей восторга любви и плотских утех - упускать не намерена: то и дело на сей наряд клюют неосторожные путники, уже не раз и не два, за время пути, некоторые поплатились жизнью за невольное свое святотатство... Видеть, как похоть очередного болвана сменяется предсмертным ужасом - это радость, гораздо более сладкая, нежели...
       - Почему они раскричались? Где твоя плеть?
       - Испугались выводка шершней, высочайшая! Защитное заклятие, согласно твоему святому распоряжению, не распространяется на мелкую живность, включая насекомых, вот они и...
       - Не надо учить меня магии, любезный Фарени. Прими-ка вот это лекарство от возражений и непокорства...
       Воин храма, могучий Фарени, не моргнув глазом принимает на себя несправедливый упрек высочайшей и удар хлыстом поперек левой щеки. Он и сам в этот миг не против избить кого-нибудь, а лучше убить, не для поживы, а так, для настроения, чтобы расслабиться и сбросить с сердца груз нелегкого пути, однако, придется потерпеть... Под его неусыпной опекой две телеги, в которых едут маленькие дети, мальчики и девочки, избранницы высочайшей Малани, и везут этих детей в подарок богине Умане. Трогать их нельзя, разве что плетью в одну двадцатую силы, а больше наказывать некого, не считать же случайные зуботычины, раздаваемые по дороге и в трактирах... Дети. Долгие годы своего служения богине высочайшая училась выбирать, находить, понимать... И ныне, когда пришла пора быстро найти и собрать... вот она - эта дюжина: шесть мальчиков на одной телеге и шесть девочек на другой... Каждый ребенок из дюжины обладает несомненными способностями к черному колдовству, то есть, способен пройти весь путь служения богине до конца, а в итоге этого пути - трон святейшей... или святейшего... Но трон один, а способных вроде бы как много... Вроде бы! Ах, если бы знать!.. Так уж заведено, что самый тщательный поиск будущего святейшества завершается дюжиною избранных, но до поры, до времени, истинная суть одного из дюжины остается сокрытою даже для высочайших, даже для святейших... И только когда в живых останется один из дюжины... Тот и останется, тем он и проявится... Или она... Как в свое время осталась жить Малани, единственная из своей дюжины... И то еще не истина, что избранник дождется своего часа... Малани сподобилась, обрела должное, но так бывает не всегда, ох, далеко не всегда... Малани повезло, что ее нашли и подобрали, включив в заветное ожидание, а в противном случае быть бы ей заживо проклятой мирянкой, отверженной среди людей, ибо чернотою она была отмечена с рождения, невидимой чернотой и не забери ее от родителей старая жрица Изуки - не было бы конца бедам в той несчастной семье... По крайней мере, так учат древние свитки... все смертные этому верят, ибо видели не раз подтверждения сказанному в собственных жизнях и судьбах... Оно и к лучшему, что верят, ибо невежественные людишки не любят служителей богини Уманы, особенно ненавидят нафов... да и служителей из числа людей, мягко говоря, недолюбливают... Боятся - значит, сторонятся, в ногах не путаются, служить не мешают... Дети пока не понимают, кто и зачем их выбрал, какая неслыханная честь им оказана, вот они и кричат, и хнычут... Дни напролет они плачут и зовут родителей, которые отказались от них, пропили или продали. И от этого бесконечного жалобного хныканья болит голова, руки тянутся к хлысту... А то вдруг начинаются смеяться посреди плача - какая-то непонятная чушь отвлекла их и позабавила... Сей смех еще более ненавистен, чем даже вопли их и рыдания. Ничего, недолго уже...
       Высочайшей Малани до полусмерти надоело глотать дорожную пыль и этот отвратительный детский галдеж, вдыхать навозные запахи из под лошадиных хвостов, слушать мерзкий и неустанный колесный скрип...
       - Зорда, поди узнай, что за буйство там происходит? Кого-то убивают?
       Служительница Зорда поклонилась и, несмотря на зрелые годы свои, стремглав помчалась выяснять - отчего кричат, кто дерется, в чем причина?
       Все оказалось просто: некий бродяга сумел понравиться толстой кузнечихе и, пока муж с братьями надрывался на кузнице, эти двое - кузнечиха и бродяга - справили, так сказать, горулью свадьбу. Но добрые люди подслушали, подглядели, донесли, и вот уже кузнец с двумя младшими братьями ринулись к дому, на самосуд и расправу... А бродяга-то, сказывают, огромен и вооружен!.. Это надо... не спешить, не ломиться в дом без оглядки... Ну, да и кузнецы народ не хилый: сам кузнец Колун оглоблю из телеги выворотил, а братья его тако же похватали дрыны повесомее и подлиннее... Бродяга каким-то невероятно дальним чутьем, не без магии, небось, услышал, что мстители бегут, портки подтянул, да и в дверь! А тут его и ждали, да оглоблею между глаз! Втроем набросились на бродягу - и ну молотить! А тот, слышь, достопочтенная, вину-то свою понимает, в ответное смертоубийство не кидается, секиру с пояса не достает, мечом не машет. Ну, правду сказать, меча-то при нем не было, а секира есть - здоровенная! Но - за поясом, он ее не касается. И вот, значит, они его мутузят в сердцах, а он в ответ уворачивался, уклонялся, сколько сумел, да как долбанет кулачищем одного! Сутулого, брательника среднего - из того и дух вон! Ну, то есть, не до смерти, но лежит в беспамятстве, только пузыри изо рта, как с перепою! А бродяга-то и сам в стельку пьян! Он такой пьяный с позавчерашнего в деревне отирается: на спор об заклад, люди видели, полную пядь настойки выпил! За один, можно считать, присест! И оба дня такое показывает. И, вот, Сутулый в одну сторону повалился, а этот... Хвак который... ну, бродяга - в другую!.. Так еще бы: пьян, да тебе еще всю харю оглоблей разворотили!.. И вдруг этот Хвак на четвереньки-то привстал, да как захрипит, завизжит, да как заругается! Заступники бессмертные!.. Уж такой гнусной околесицы даже в придорожном трактире в нашем не слыхивали! И заробели ведь кузнецы! Пригрозил ведь лютейшею смертью каждому из них! Такие страсти расписал, что... Этого бы мало, да ведь он богов на все корки нес, Хвак этот!.. Безо всякого стеснения, уж и в мыслях такого не повторить, не то чтобы вслух! Нет уж, пусть лучше дорожная стража с таким святотатцем разбирается! Этот Хвак куда-то потом, света белого не видя - зенки-то налиты, морда в крови! - и ушагал на четвереньках, а Колун кругалями, кругалями - и домой: жену учить, кулаками да кнутом! Сначала, правда, Сутулого от беспамятства откачали!.. О, слышишь крики? Он ее обвиняет, а она ему спуску не дает, свои обиды помнит! А что, достопочтенная, кого везете? Нет, нет, нет! В боговы дела не лезем! Доброго пути, мягкого постоя! Во-он, там постоялый двор! У нас их два, так вон тот лучший. "Ветерок" - называется.
       Распрягли коней, устроили постой. Воин храма Фарени лично проверил безопасность и удобства, почтенная Зорда выбрала светелку почище, детей решено было оставить на заднем дворе, в телегах, ибо дневной привал недолог: переждет полуденную жару высочайшая Малани, покушает в общем трактирном зале, как она любит, разряженная и накрашенная, в разговоре с воином храма, развлечется, если боги ниспошлют ей сладость какого-нибудь позволенного развлечения, и дальше тронется... А детей просто напоят и накормят, равно как и лошадей. Мыть, лечить, переодевать малышей будут уже потом, в храме, ныне же главное - чтобы живы добрались. Чтобы одного или одну из них в дальнейшее выбрать - для начала полная живая дюжина потребна, иначе гневаться будет богиня Умана.
       Вдоль трактирного плетня, что задний двор от улицы отделяет, бабы то и дело ходить взялись, по своим бабьим делам будто бы, а сами на малышей косятся, и почти у каждой в глазах мокро: знают, что детишек-то ждет! Но защитные заклятья столь прочны и зловещи, что сунешь руку сквозь плетень - так и почернеет рука, и то и напрочь отсохнет... Не то что подойти к телегам - хлеба куска не подбросить маленьким, ибо они уже за пределами земного... А ведь совсем еще несмышленыши: смеются, сеном бросаются, вот опять в слезы... Может, кто из отчаянных деревенских баб и решился бы с заклятьями поспорить, броситься, да вкусного сунуть, утешить, нос утереть... Нет... Вон она... служительница, старуха с мертвым лицом, достопочтенная Зорда... охраняет... льдом от нее так и веет... Убьет и ресницею не поведет!.. А дома-то родные детки ждут, не сироты...
       Казалось бы, вот только что - песню не допеть - был трактир полон желающими выпить-закусить, переждать в тени полуденную пору... Пуст уже трактир, словно могильным ветром всех оттуда повымело, ибо слух пронесся: лютая волшебница на постой зашла, а с нею преголодная богиня Умана тишком, невидимым образом...
       Силен воин храма Фарени, умел и отважен: против любого рыцаря выйдет и запросто с победою вернется, даже безо всяких заклятий велик он среди сущих в бойцовых искусствах, но делать ему на всем долгом пути, почти что и нечего, ибо страх перед высокими служителями богини Уманы едва ли не сильнее зловещего их колдовства! Всяк пытается уберечься от дорожного знакомства с ними, да не каждому в том везет. Легче других в этом отношении трактирщикам, ибо от произвола силу и власть имеющих защищены они всей мощью хладных имперских законов, прямо попирать которые даже верховные жрецы и удельные властители не осмеливаются... Но и трактирщик трепещет, самолично подавая блюда на стол высочайшей гостье: убить она его не убьет, разорить не разорит, но... накажет своею властью - так всю жизнь икаться будет...
       Ах, скучно высочайшей Малани: пуст трактир, не на ком развлечься! Воин Фарани жрет как тургун, но делает сие почтительно и молча, ибо опытен и отнюдь не глуп, и норов своей повелительницы постиг наизусть, вся его личность упрятана в гладкий и непробиваемый панцирь, выкованный из уважительности, верности, хитрого ума и артикула храмовой службы...
       - Передник твой грязен, мерзавец!..
       Ну, хлестнула разок, побежал прочь трактирщик, кровь со лба унимать, передник ни в чем не повинный менять... И дальше что? Грустно отчего-то... Одна жизнь заканчивается, другая вся впереди... перепутье. И где он, этот праздник на перепутье? Чем бы унять пожар счастливого нетерпения в обезумевшем сердце...
       Хрясть!!! Хрясть!!! - обе створки трактирной двери настежь, едва с петель не слетели! И сразу же от входа перегаром дохнуло... Что это? Нечто огромное, жирное, сопящее... Сопение-то и рыки от него едва ли не впереди перегара прилетели в трактирную комнату...
       Внезапный посетитель был очень высок ростом и весьма живописен... На весь свой вид - бродяга бродягой!
       Нет, все-таки хрустнула правая дверная створка, об жирный кулак стукнувшись, и отвалилась, на пол громыхнула...
       Прежде всего было заметно, что вошедший верзила в стельку пьян! И очень весел, несмотря на огромный синяк под левым глазом! Правую скулу его также украшал длинный кровоподтек, след удара оглоблею. И лоб, и подбородок! Шапка - не понять, какого зверя кожа - держится на самом краю затылка, серая, с вышивкой, рубаха порвана в нескольких местах, аж пузо наружу выглядывает, Сапоги прочной дорогой кожи, но стоптаны, сношены. Пояс вокруг пуза добер, и секира на поясе добротна, а вот портки зеленого бархата когда-то, видать, изрядных денег стоили, да ныне все в грязи и тоже с прорехами, едва ли не на заду! А сам зад столь обширен, под стать пузу, что ежели если эти портки снять, да в ширину расстелить для измерения, то...
       - Хозяин! Кремового мне, кувшин! А до того - имперского. Тоже кувшин! Ж-ж-живо! У-у... Э-э... Девки здесь! Гы-гы-гы-ы... Ну, наконец-то! Доброго, светлого тебе дня, ослепительная ик... красавица! Люб я тебе, али занята? Как звать-то тебя, ослепительная?
       Высочайшая Малани с любопытством и не спеша осмотрела с головы до ног и обратно, с ног до головы, стоящую посреди зала нелепую жирную тушу в отвратительных обносках, улыбнулась милостиво и переспросила, повторив понравившееся слово:
       - Ослепительная? Прекрасная мысль. Да хоть Малиной зови. Ты мне по сердцу, пухленький. Я свободна, и ты мне люб. Тебя мне надолго хватит.
       Любой другой смертный, на месте Хвака, до смерти бы напугался одной только зловещей улыбки Высочайшей, даже ауры не чувствуя, даже смысла обещаний лютых не понимая, любой, но только не Хвак: хороша трактирная девка, что перед ним, хотя и двоится временами, пусть и тощевата на стати, но смотрится красиво и опрятно! И согласие дала без долгой торговли! Ух, хорошо жить на белом свете!!! Не скрипи, Джога!
       - Хозяин! Кувшинчик самого сладкого подай красавице Малине! И это... малины в меду!.. На! Кругель! Сдачи не надобно!
       Бродяга платил вперед, как платят, согласно своему обычаю (если платят), разбойники с большой дороги: дескать, загодя рассчитываюсь, а то мало ли, что там дальше ждет буйную голову? Ученые жрецы считают, что обычай сей разбойники прямиком переняли у сударей из рыцарского сословия, в подражание лихости, а также и благородству, которого у татей дорожных никогда ни крупицы не водилось, но которым они более всего на свете любили хвастаться! Может оно так, а может и иначе, как тут проверишь за давностью лет?..
       Высочайшая Малани поняла, что этот гнусный жирный негодяй сейчас сядет за ее стол... Сие неприемлемо. Она повела бровью, и воин Храма Фарени встал, нацепив на правую руку булатную рукавицу: бродягу надобно усмирить, но при этом оставить в живых. Ох, тяжко будет такую тушу к жертвенному камню подтягивать...
       Хвак, узрев нежданного соперника за благосклонность трактирной красотки, выпучил пошире левый заплывший глаз и сунул вперед левым же кулаком. Фарени рухнул, громко стукнувшись затыльником шлема о твердый земляной пол. Упал и даже не охнул от боли, ибо сознание выскочило из него еще при ударе кулаком. Хвак наклонился, шатаясь, со второго раза поймал в растопыренную ладонь лодыжку поверженного воина, выпрямился и, чтя разбойничьи обычаи, подволок беспамятное тело к окну. Гром, треск разбитой слюды - и нету воина Фарени, выброшен наружу, как дохлый гхор! Избавившись от соперника, Хвак гордо подмигнул своей избраннице, двумя глотками ополовинил кувшин, что успел поставить на стойку расторопный хозяин... и побежал вдруг ко входу. Хвака заметно пошатывало на бегу, однако ноги его не спотыкались и не подгибались, а рука безошибочно нашарила и высвободила секиру с пояса.
       Разъяренный Фарени отнюдь не зря снискал себе славу самого лучшего воина Храма богини Уманы: он успел прийти в себя, заклятьем восстановить потрясенный разум, вторым заклятьем подкрепил кольчугу, которую не снимал за все время похода ни разу, даже во сне. В обеих руках меч, в сердце ледяное бешенство - повелительница простит и ослушание воина своего, и немедленную смерть этого ублюдка! Убийство в трактирном зале? - Все законы за него, а Высочайшая поймет!
       Хвак встретил воина храма в дверях: он высунулся из-за угла и обухом секиры в лоб остановил его навсегда: Фарени скончался на месте и без мучений, но пьяный Хвак этого даже и не понял, ибо убивать не собирался и бил едва ли в четверть силы. Вдобавок, глаза ему застилала внезапная влюбленность к этой... как ее...
       - М-малина, душа моя! После вино и сласти, пойдем! Пойдем наверх!
       Заклинания, взвизги и проклятия, одно другого страшнее и сильнее, сыпались на Хвака, но тот лишь пьяно всхохатывал в ответ, и вот уже высочайшая Малани бессильной овцой перекинута через плечо, вот уже Хвак заорал песню и двинулся по лестнице, на верхний повет... В комнаты!.. С задорным припевом на жирных губах! Не глядя, левою рукой, он вырвал кинжал из тонких пальцев, как до этого хлыст, шлепнул по заднице девку, ставшей отчего-то норовистой и визгливой...
       - Да заплачу я, не обману!.. Ик!.. Кругель дам! Чего тебе, Джога?
       - Слышь, Хвак, о! Она тебя тоже смертным проклятьем пропечатала! Это шестое. Да пресильным, ха-ха-ха! Вот, умора! Только ты, слышь, повелитель, все равно не упускай! -
       - Не отпущу, Джога, не боись!.. Потому как... уговор... ы-хы-хы-хы... дороже денег! Это... Малина... кругель дам, не ерепенься, поздно, коли согласилась! А первый хахель пусть подождет, пусть уже после меня...
       Высочайшая Малани брела по дороге, не видя ничего вокруг, не слыша ничего вокруг, не понимая ничего вокруг, ибо разум ее смешался. У нее даже не хватило воли, смелости и силы убить храпящего Хвака, потому что отныне больше не было смысла в ярости, в мести, в желании жить... Отныне она никто, ибо утратила право быть Святейшей, быть Высочайшей, быть Преподобной... быть жрицей, ибо этот... И даже смертное проклятье не смяло его... А она жива, она никто, она никому, никогда ни для чего не нужна...
       Достопочтенная Зорда заколола себя кинжалом, не в силах снести позора своей повелительницы и крушения всех надежд, а она жива, она никто, она никому и ни для чего не нужна... Ее зовут... Малина... Она ненавидит... людей... ненавидит... мужчин... Малина... Сумасшедшая Малина...
       Сторожевое заклинание вдоль плетня вдруг рассыпалось в невидимый прах, и дети на телегах остались одни! И нет больше ни черной зловещей Зорды, ни превеликого ужаса, исходящего от... той... Бабы, столпившиеся у ограды, вдруг каким-то внутренним, грудным, чутьем осознали, что преграды ушли, что малыши более ничья не собственность, что маленькие они... и напуганные, и грязные, и голодные... Бабы завыли в голос, и не сговариваясь бросились к телегам. Хватали, не разбирая - девочка ли, мальчик - кто поближе к рукам оказался. Похватали и разбежались по домам, трепеща от ужаса и в полной решимости пригреть, вынянчить, уберечь... Да, так оно и было в тот жаркий летний день непонятно какого года! Каждая бежала к себе домой и каждая помнила старинные предания, каждая понимала, что, быть может, именно она из всей дюжины и несет на своей груди, вместе с маленьким дрожащим тельцем, вцепившемся в нежданную спасительницу, будущие беды и черные несчастья, себе и всей своей семье.
      
      
       Г Л А В А 9
      
      
       Бродяге всюду жить вольготно, ибо ему не надобно содержать семью и дом, некому служить ради хлеба насущного, соблюдая изо дня в день присягу верности, не о ком заботиться, кроме как о себе самом: знай себе топчи дорогу в любую сторону, куда глаза поглядели и ноги повели, всюду тебе отыщется кров, еда, ночлег, добрые собеседники... Если конечно, денежки у тебя найдутся, дабы заплатить за все эти удовольствия скромной жизни. А Хвак почти всегда при деньгах: или возьмется помогать кому из попутчиков, торговых людей, караван в дороге охраняя, или наоборот - встречных выдоит... А иной раз и Джога подскажет насчет клада. Бывало, и не раз такое случалось: в отрытом ничейном схроне богатств лежало - ух! - на тысячу лет безбедной жизни, да только Хваку не о том мечталось, чтобы на месте сиднем сидеть, да свалившееся на шею богатство тихо проедать...
       - Почему именно проедать, повелитель? Можно и преумножать! Я научу. Титул тебе купим, либо хитростью выкрутим - порядочным человеком станешь. Вся коленопреклоненная округа будет бояться и славить тебя как своего сюзерена! А ты знай себе живешь, услаждаясь всеми радостями!
       - Цыц, Джога! Я и без того это... порядочный. Не по мне сидячая жизнь, пусть даже и при золоте. Вот я пару дюжин червончиков из энтого горшка возьму, остальное сюда же, под спуд. Потом как-нибудь буду обратно идти - опять запасусь! Этого вот золотишка, что при мне, хватит надолго... может на год...
       - На год! За неделю пропьешь, повелитель, на девок да на прочее промотаешь. Сапоги хоть поменяй!
       - И поменяю! А рубашку теперь красную хочу!..
       Изредка, но случалось Хваку и без денег оставаться, да так, что хоть сутками впроголодь! Но Хвак и здесь не унывал: взломает какой-нибудь храм - и снова сыт, да еще с припасами в дорогу! Любой подвернувшийся храм или алтарь бестрепетно разорял - но только не тот, что поставлен в честь Матушки-Земли! Тут уж голод не в голод - терпи, Хвак! Поклонись, помолись, последним поделись - в пользу Матушки Богини, в пользу жрецов ея - и дальше в путь! Расхрабрившийся демон Джога, бывший шут богов, а ныне верный слуга святотатца Хвак - и, стало быть, сам святотатец - однажды утром попытался было посмеяться за это над повелителем, но был бит так нещадно, что после выволочки до самого ужина сидел тихохонько, не шелохнувшись, в самом уголку Хвакова сознания: ни оха, ни хныка, ни вздоха - благодать!.. Это так называлось, что Хвак Джогу бил - как его побьешь, бестелесного? Но только Хвак своею сущностью в своей голове настолько Джогину сущность припер, что демону мало не показалось! К вечеру, в конце ужина, Джога робко намекнул Хваку насчет сладкого вина, увидел, что повелитель оттаял, больше не сердится - и вновь обнаглел Джога, распоясался, стал шутить с повелителем по-прежнему, чуть ли не щеки перед ним надувать... даром, что своих щек у него не было... Однако, про Матушку Землю отныне и навсегда демон Джога зарекся что-либо говорить - и плохое, и хорошее, и любое - от беды подальше! Повелитель отходчив, но дерется больно, богам под стать!
       Всюду Хваку хорошо, везде уютно, да только с некоторых пор повадился Хвак Плоские Пригорья навещать: как новое лето настает - он там! Вроде бы и не ищет ничего такого... но кружит и кружит неподалеку от тех мест, где когда-то... сияние увидел... лепесток, или еще что-то такое... Уж и забыл, как оно все было, и что именно тогда ему захотелось почувствовать - а тянет побывать... И вообще легко дышится Хваку на Плоских Пригорьях: днем он и сам что надо молодец, от любой напасти отмахнется - не заклятьем, так кулаком, не кулаком, так секирою... А когда он спит - Джога не дремлет! Джога, с позволения повелителя, выпростает наружу сущность свою на всеобщее обозрение - даже тупые цуцыри и наглые охи-охи далеко стороной обходят Хваков ночлег, ибо никого из чудищ земных не прельщает встреча и знакомство с демоном Джогой!
       Плоские Пригорья обширны, они чуть ли не со всех сторон окружают местность, которое по праву называют сердцевиною страны: там раскинулась столица Империи, огромный город Океания. Куда бы ты ни направил свой путь из столицы - на север ли, на запад, на юг, на восток - а не минуешь Плоских Пригорий, самых страшных, самых лютых, самых заповедных имперских земель! Зачем императорам понадобилось учреждать столицу в столь гибельных местах - одним только богам ведомо, но... Вздумалось им так - и стал город! Самый большой и богатый, самый густонаселенный, самый красивый и благоустроенный во всей империи! На много долгих локтей вокруг столицы даже и не пахнет Плоскими Пригорьями, давно повывели оттуда, вплоть до самых дальних городских окраин, и нафов, и цуцырей, и оборотней, и волшебных зверей охи-охи и прочую страшную живность с нежитью... Да, и поныне такое не в редкость, когда пробирается с Плоских Пригорий в Океанию всякая людская и нелюдская нечисть, включая разбойников и сахир, но именно что пробирается, тайком, с опаскою, с ожиданием скорой и жестокой расправы. А честным людям как раз безмятежнее всего жить именно в столице... обычным людям, простонародью, в отличие от придворных, которые с незапамятных времен повторяют между собой остроту, что, де, мол, Океания - и есть срединная, самая жуткая и смертельно опасная часть Плоских Пригорий, и чем ближе к императорскому двору - тем жутче и опаснее!.. Шутят они так, шутят, хотя и впрямь от страха да от зависти то и дело мрут, на дуэлях гибнут, головы на плахи складывают, но сами так и вьются при государевом дворе, медом их оттуда не выманить!
       А Хвак путешествовал именно в Океанию, ибо соскучился бродить по деревням да селам, захотелось ему хлебнуть столичного воздуха, пряного, густого - ложкой не промешаешь - от гвалта людского, от запахов пищи вперемешку с запахами гнилья, от алчного и тревожного ожидания удачи посреди безликой и безжалостной толпы...
       Но до этого он решил сделать небольшой крюк до кривого леса и там погостить в семье красных "каменных" оборотней, с которыми он однажды познакомился здесь же, в Плоских Пригорьях... Познакомился бурно, с секирою в руках... Идет он однажды по тропинке, напевает абы что, под ноги смотрит... Вдруг крики, хрипы... Да прегромкие!
       - Чего там, Джога?
       - Тургун пещерку разоряет, а в пещерке пара оборотней укрылась, он и она. Оборотни те не простые, как бы каменные, людишки испокон веков троллями их зовут...
       - Как?..
       - Троллями, а тургун молодой, неопытный. Но все равно скоро сожрет, пещерка мелковата, сейчас он рылом камень, другой сковырнет и...
       - Тургун! У!.. Здорово, а я все тургуна вблизи увидеть не могу! Сколько хожу - все никак!
       - Так, прикажи, повелитель? Я какого хочешь за хвост на руку намотаю и к тебе приведу. С любого края света!
       - Угу, и тебя-то и рук своих не имеется. Нет, я лучше так подкрадусь. А ты не вздумай высовываться! Чтобы тебя не слышно и не видно! Но откуда здесь может быть тургун - они ведь северные, ты же сам говорил?
       - Северные. Но сейчас разгар лета, а этот - недоросль, без опыта, заблудился, или, вполне возможно, что врожденный дурак, даже если вымерять его ум по скромным тургуньим меркам...
       - А ты сам говорил, что тургуны умные! Видишь, попался на вранье, Джога!
       - Повелитель, ты знаешь, как высоко я ценю твои... нехитрые шутки... я всецело преклоняюсь пред ними, но... Для ящера - тургун умен, а рядом с молочными зверями, даже в сравнении с горулем... с горулей... как это правильно сказать... мы каким сейчас говором предпочитаем изъясняться - западным или...
       - Все, цыц!
       Прежде всего, взору Хвака открылась обширная задница ящера, там и сям обсаженная свалявшимися грязно-розовыми перьями. Толстенный хвост, похожий на веретено, воткнутое в задницу, то задирался вверх, то опять шлепал по земле, выбивая из нее клубы вонючей пыли. Огромные задние лапы были широко расставлены - это чтобы тургуну удобнее было наклоняться и совать свою отвратительную пасть в отверстие пещеры... Хвак от великого любопытства и в пещеру издалека заглянул, даже пробормотал заклинание, - спасибо Джоге за него! - позволяющее разгонять темноту и видеть сквозь пыль... В пещере той рослый мужик стоит, кого-то собой заслоняет... И тот мужик булыжником в тургунью пасть запустил, а тургун зарычал, морду из пещеры выдернул, булыжником отплюнулся - здоровенный булыжник, весь в кровавой пене - и опять морду в пещеру сует, а мужик опять чем-то колотит...
       - Повелитель... А, повелитель... Ну зачем тебе это надобно? Пойдем дальше, опять ведь к ужину опоздаем! В том смысле, что трактиров поблизости нет, а жарить нам пока еще нечего! Опять придется ключевую воду - тьфу! - сухим калачом закусывать!
       - Нет! Вон они как, бедные... Она плачет!.. Жалко же их!..
       - Кто плачет, троллиха? Ей уже недолго осталось рыдать. Поблизости отсюда есть солнечная горка, повелитель, на горке той греется не менее полусотни жирнющих ящерок, повелитель...
       - И-и-и-эх! - Хвак сорвал секиру с пояса и с разбегу хватил ею по правой задней лапе! Может быть, прав был Джога, что тургун им попался молодой, не матерый, однако и у этого одна только задняя лапа была ростом с Хвака! Секира вонзилась в ящерную плоть и тургун закричал во всю мощь своей безразмерной глотки. Будь он сам поменьше, а голос его потоньше, можно было бы назвать этот оглушительный крик пронзительным верещанием, исполненным гнева и боли... Тургун опять выдернул голову из пещеры, стремительно развернулся - и тут его шатнуло в сторону! Если все соразмерять человеческими величинами, то секира Хвака, конечно же, была велика и увесиста, однако, для тургуна она бы ощущалась не более, чем мелкой досадной занозой, вошедшей в огромное тело едва ли на глубину бородавчатой шкуры... Если бы это была обычная секира! Демону Джоге сей удар виделся иначе, нежели бы простому смертному наблюдателю: всесокрушающее лезвие секиры Варамана, за счет незримой ауры, выплеснувшейся наружу, словно бы разрасталось при ударе вглубь и в стороны, нанося увечья, никак не сравнимые с обычными! А для Хвака сила удара просто разнилась по отдаче в руку: сильно тряхнуло - одно, если едва заметно - другое. Ну и, вдобавок, собственный гнев и ярость ему подсказывали - кого и как бить... Постепенно они приноровились друг к другу - секира и человек - и отлично ладили.
       Тургун пошатнулся, однако устоял. Зубастая морда его несколько мгновений недоуменно смотрела на потоки крови из почти наполовину перерубленной ноги, затем распахнулась и устремилась вниз, на Хвака. Человек успел отпрыгнуть - земля тоже дрогнула от этого прыжка, но так... скромненько, еле слышно, совсем не так, как под тургуном... И клуб пыли от прыжка взметнулся относительно небольшой... Вот если бы Хвак весил раз этак... в дюжину-другую-третью побольше... Секира свистнула еще дважды - и Хваку пришлось улепетывать от водопада крови, хлынувшего из разрубленной шеи... Не успел.
       - Ой-ёй-ёй! Джога, прямо в сапоги налилось! И за шиворот: рубашку всю изгваздал! Вот же дурак этот твой тургун! Чего бы ему в другую сторону не упасть?
       - В сапоги, повелитель? Ты понюхай на всякий случай, быть может это вовсе не кровь, и покойный тургун тут ни при чем?
       - Да кровь это! Погоди... что значит...
       - Заклинание, повелитель! - заторопился с отвлекающими советами Джога, сообразив, что Хвак сейчас шутить не настроен, - скорее твори заклинание, пока кровь свежая, не то замаешься рубашку и портянки от дряни отколдовывать. Кровушка у больших ящеров едучая!
       - И то верно. Уже чешется!
       Хвак запыхтел, примериваясь проговорить заклинание так, чтобы его хватило и на рубашку, и на портки, и на сапоги с портянками...
       - Вот - почему оно такое нудное и длинное, Джога? Неужто покороче нельзя придумать?
       - Люди несовершенны, повелитель, черпать ману без заклинаний, непосредственно из природы - увы - неспособны...
       - Зато мы в ваш мир не стремимся - все вы к нам норовите...
       - Твоя правда, повелитель. Тут к тебе с камнем подкрадываются. Между прочим, ящерицы ночи ждать не будут, надрывайся потом, выковыривай каждую из под земли... Посмотрел тургуна? Посмотрел. Давай, приканчивай оставшихся - и нам пора!
       - Угу, посмотрел, да я кроме хвоста и задницы, считай, что ничего и не... Ах ты!.. - Хвак вовремя отпрянул от камня, просвистевшего мимо уха. Неблагодарный тролль, едва оправившийся от предсмертного ужаса, попытался захватить своего спасителя врасплох: сначала запустил в него булыжником, а промахнувшись - бросился врукопашную. Был этот тролль-оборотень ростом с Хвака, коренастый, широченный - кабы ему убрать со всего тела красноватую шерсть, да руки вырастить подлиннее, да пузо потолще, да пасть пошире раскроить - вылитый был бы цуцырь! Хвак секиру доставать поленился, но в рыло ударил от души: человек от эдакого удара пал бы замертво с переломанной шеей, а то и вовсе без головы, но тролль-оборотень только кувыркнулся в полете и тяжело шмякнулся прямо в лужу из тургуньей крови.
       - Ну вот! Смотри, Джога, снова все брызги в меня! Опять теперь колдовать!
       - Это он нарочно, повелитель, плюхнулся в самую грязь, из вредности, чтобы тургуньими сгустками тебя непочтительно заляпать! Добей его, но сначала эту, с пузом, прирежь, пока не убежала. Все-таки, тролли на редкость малосъедобные создания, хоть откуда выкусывай! Так что, просто убей и пойдем.
       Но троллиха и не пыталась никуда убежать, она взвыла почти человеческим басом и на четвереньках, в два прыжка, подскочила к поверженному троллю, приподняла его косматую башку, чтобы тот не захлебнулся в тургуньей крови, поволокла вон из лужи. Вытаскивая, она повернулась боком и Хвак понял, что троллиха беременна, едва ли не на сносях.
       - А нечего было нападать! Я вам чего-нибудь сделал? Я наоборот помог! А он - вон он - булыгами кидаться! Да не бойся, убивать не стану. Целехонек твой... этот... мужик.
       И действительно - оборотень сдавленно зарычал, очухиваясь, маленькие красные глазки его вновь обрели способность видеть окружающее. Мысли медленно ворочались в гудящей от боли башке, но... Он видит и дышит, голова его - в нежных объятиях Мыги, во рту что-то шевелится - ага, это ее заботливые пальчики обломки клыков из десен выковыривают, тургун мертв, человек в сторонке ухмыляется, убивать не спешит... Чудо.
       - Скажи спасибо своей этой... будущей мамашке... А то как бы шваркнул сейчас тебе между ушей вот этим булыжником!
       - Так и шваркни, шваркни его, повелитель! Пусть скачет на встречу с богами верхом на тургуне! Кого ты жалеешь? Себя бы пожалел, что без ужина вот-вот останемся!
       - Цыц, Джога. Эй, как тебя звать? Отвечай, зараза, не то...
       - Мыга.
       - А твоего?
       - Угун.
       - Понятно. Надо же - почти как тургун. А меня - Хвак, Хваком зовут. Я это... пошел... И больше на меня хвост не задирать, не то обоих порублю! Смотрите, Угун, Мыга, нетопыри слетаются. Справитесь сами?
       Тролли дружно кивнули - еще бы им каких-то жалких нетопырей бояться! Противник тургун - это смерть, со смертью не поспоришь, а нетопыри... Да и слетелись они явно не для того, чтобы воевать с живыми, но к тургуньей туше, ибо самая надежная добыча - это спокойная падаль. А зубы - сего добра во рту у троллей всегда хватает, к полнолунью новые вырастут, лучше прежних.
       Хвак в два замаха срубил на лету пару обнаглевших нетопырей и поспешил прочь: действительно, днем, не во сне, бояться их вроде как и нечего, но надоедливые твари, хуже комаров!
       Следовало поспешить, Джога прав, ящерицы вот-вот уползут со склона остывающего холма - и тогда завывай на луну по-горульи: на Плоских Пригорьях человеку мало что в пищу годится, разве что корешки да травы... Нет, конечно Хвак никогда не был против диких злаков и кореньев, он грыз их сырьем, готовил отвары, добавлял в похлебку, но... Травы с корешками - это баловство, развлечение, а настоящая насыщающая пища - мясо и только мясо! Лучше всего - так называемое "молочное" мясо, то есть не от рыб и ящеров, а тех зверей, что потомство свое молоком вскармливают... Эх...
       - Повелитель, а они за тобой бегут. Ведь я предупреждал... Если ты такой умный - то почему никогда меня не слушаешь?
       Хвак развернулся и выхватил секиру. Все-таки, нечестно, что он с ними вон как, а они - вон как! Сами теперь будут виноваты...
       Чета оборотней-троллей с шумом и треском выломилась из кустарника, напересёк дороги, но вместо того, чтобы сходу нападать на Хвака, тролли остановились поодаль.
       - Ну? Чего надо?
       - О! Возьми... человек Хвак... Самая вкуснота!
       Угун выступил вперед, ухмыляясь окровавленным ртом: на вытянутых руках его, в обхват, дрожало что-то тяжелое, студенистое, смердящее, черно-зеленое, мясное, истекающее зеленоватой же слизью... Простецкое, но прочное троллье сохранное заклятье свежести со всех сторон окутывало это... эту...
       - А, так это печень, небось! Печень, да?
       - Да, человек Хвак. Печень. Ешь, вкусно, твоя доля. Ты - хороший, ты спас.
       Оборотни на ходу приспосабливались к человеческой речи, которая с каждым новым словом звучала все увереннее из пасти тролля Угуна, и даже внешне оба тролля миг от мига все более напоминали человеческую пару... Вот они уже почти совсем как люди: огромные, уродливые, нелепые в своей угловатой кряжистости, наряженные в какие-то немыслимые шкуры, которым должно было изображать портки, рубахи и платья, но - все-таки уже не демоны, не цуцыри, не тролли... Брови у обоих густые, тяжелые... У троллихи тоже челюсть огромная, как у ее мужика, но не разбитая и без бороды. И ростом она пониже, локтя в четыре. А он - полных пять, с Хвака и даже выше.
       Хвак скосоротился, внимая отвратительному смраду, исходящему от клубка тургуньих внутренностей, но сдержался, и, верный деревенским приличиям прежней своей жизни, отвесил неглубокий поклон:
       - Премного благодарен, почтенные Угун и Мыга! Но зарок у меня... перед богами: не ем тургунятины. Это всё твое и Мыгино! А вдругорядь зайду в ваши края - вот тогда уже... Дичи насшибаем, покушаем вволю, попируем! Винца принесу! А? Чего скажете?
       Тролли переглянулись и загыгыкали дружным счастливым смехом: хороший и щедрый человек! Пусть приходит без опаски, всегда будет желанный гость! А печенка-то большая - и вся им двоим достанется... Вернее, уже троим, Мыге за двоих питаться нужно...
       С той далекой поры они и подружились: семья троллей-оборотней, хозяева одной из небольших чащоб, там и сям разбросанных на каменистых просторах Плоских Пригорий, и человек Хвак, толстый бродяга, взявшийся невесть откуда и странствующий неизвестно куда.
       И снова лето, и снова солнце, полуденный зной, а по тропинке ведущей к заветной чащобе, движется верзила-человек, молчаливый, страшный, угрюмый... Нет, это не Хвак, да и вообще нелюдь... В далеком прошлом он был человеком, довольно могущественным колдуном, книгочеем, служил в храме Сулу, богини Ночи, и набирал, накапливал, взращивал в себе колдовские силы... Да только в один ненастный миг проговорил не то заклинание, раскупорил не ту силу - и овладел им демон Хараф, исполненный зла и вечного глада. Навсегда овладел, на правах всевластного повелителя. С тех пор сущности колдуна и демона слились воедино, породив чудовище, в котором от человека осталась только личина, способность ненадолго уже притворяться человеком, и коварство. Но поскольку демоническая сущность была прочнее и сильнее человеческой, то с каждым годом личина становилась все более мерзкой и не похожей на людские, мозг его, да краев заполненный злобой ко всему живому, коснел, утрачивал силу и гибкость. Зато тело выросло почти на локоть, приобрело невиданную в прежней жизни силу и прочность: удар обычного меча или секиры его не брал, боевые заклинания отлетали прочь, не повредив и кожи... пожалуй, уже шкуры... Человекодемону все труднее было жить незаметным среди людей, и стало быть, добывать себе пропитание, из всех видов которого Хараф предпочитал человечину...
       Вдруг Хараф увидел двух маленьких людишков, детей, мальчика и девочку, беззаботно играющих на лесной полянке, в груде каких-то костей... Щебет их тоненьких голосов всколыхнул в Харафе лютое желание убивать и есть... Оно и так никогда не проходило, но тут... когда рядом - рукой подать - легчайшая на свете добыча, мягонькая, свеженькая...
       - Добрый день, детишки! Меня зовут Хараф. Вот, значит, заблудился я... Подойдите ко мне поближе... Еще поближе...Объясните дяде, как мне найти дорогу из этой чащобы... туда... э... как оно это называется...
       Человекодемону Харафу впору бы самому озаботиться вопросом: откуда в глухом лесу на Плоских Пригорьях взяться человеческим детям, да еще без родительского присмотра??? И почему у детей такие грубые очертания плеч, рук, рыжих голов, и почему они совсем не испугались, не захныкали, его увидев... Все без исключения человеческие детеныши дрожат и плачут в его присутствии, даже на руках у родителей...
       - Конечно, дяденька, пойдем, мы тебе покажем, тут недалеко! - Дети безбоязненно подбежали к Харафу и с радостным смехом ухватили его за руки, мальчик за десницу, а девочка за шуйцу...
       Детишкам бы напугаться до смерти, увидев клыкастое, все в капающих слюнях, лицо, черные когти на покрытых шерстью руках, глаза с длинными красными зрачками, но они просто почуяли запах плоти и мгновенно подстроились своим обликом под облик пришельца... Это их лес, а все что в нем - добыча.
       Хараф вцепился в протянутые детские ладошки и счастливо захохотал! И тут же взвыл от нешуточной боли: оба детеныша дружно впились зубами в запястья - а зубенки у каждого преострые! Странные детки... Ну, ничего... Хараф ловко встряхнул ладонями, перехватил каждого из детей за туловище и стал сжимать. Ох, какие твердые детки!.. Никак не раздавить!.. Опять кусаются... Девочка первая не выдержала чудовищных тисков, челюсти ее разжались и она заплакала в голос:
       - Мамочка! Мама-а-а!
       Немного погодя и мальчик подхватил:
       - Мама! На помощь!
       Добыча, которая так легко и ловко была выслежена ими, вдруг обернулась хищником, беспощадным, очень сильным!..
       Хараф облизнулся: ему эти крики весьма понравились, он даже про укусы забыл. Очень уж прочные и костистые детки, так, может, взрослая помягче окажется, помясистее?..
       - Гы-ы!.. Громче, детки, громче. Одними вами, без мамочки, чувствую, мне не наесться... О, где ты, безалаберная и незаботливая мать сих малых крошек, угодивших в беду! Где же ты!?
       Из кустарника вымахнула на четвереньках косматая тень, прямо в прыжке преобразившаяся в рослую и крепкую самку... то ли человека, то ли... Очень уж клыкастая и когтистая получилась баба... Примчавшаяся на крики своих малышей мамочка ударила пришельца когтями по щекам, а зубами вцепилась в нос: троллиха Мыга - а это была она - никого на свете не боялась, кроме своего мужа Угуна, ей в одиночку доводилось расправляться и с нафами, и с церапторами, однажды и с луговым медведем, а уж вдвоем с Угуном они цуцыря могли затерзать... Но незнакомец оказался великоват даже для нее: нос она ему отхватила... пусть и не весь... и детишек выпустил... да только на этом все ее победы кончились: разъяренный Хараф стряхнул с ладоней полузадушенных детишек и, расфыркивая по сторонам черную дымящуюся кровь, ринулся добивать их клыкастую родительницу, которая почему-то не померла от его жесточайшего удара, а только обратно в кусты улетела - и уже на четвереньки встает, скалится...
       Хорошо было бы ей крикнуть погромче, позвать на помощь Угуна, уж он бы тут навел порядок, но далеко убежал Угун, очень далеко, вглубь Пригорий - чаща-то ныне скуповата на добычу оказалась, одной ею не прожить... Да и на зиму запасы надобны! Мыга молчком бросилась на противника, понимая, что тот посильнее будет, не одолеть ей такого... Главное - от деток отвлечь, их спасти. Сначала пусть они убегут, а дальше - как получится...
       - А чего это тут? Мыга, ты чего? Кто это тут? Эй!
       Хваку в то утро настолько надоели Джогины причитания и насмешки, что он приказал демону замолкнуть до самого обеда, а сие было для непоседливого и болтливого Джоги немалым наказанием, только поэтому, в отсутствие прямого вопроса к нему, разобиженный демон сумел удержался от объяснений происходящего и мстительно молчал: раз повелитель вспылил ни с того ни с сего, то пусть сам и разбирается с этим демонишкой, оседлавшим колдунишку, а он будет молчать как велено! Вот, будет молчать - и всё! Эх, скорее бы назначенный обед... или что-нибудь вроде этого...
       - Дядя Хвак, он на маму напал!
       Это Тыха, старшенькая.
       - Дядя Хвак, ура-а!
       Угу, а это Бухун, средненький. А это еще кто таков, что за страхолюдина? Вроде человек, но когти, клыки, магия как у демона... Да какая разница?..
       Хараф потянул ноздрями и голова его счастливо закружилась: вот она, свежая человечинка! Настоящая, не то что у этих... Кусается еще!.. Н-на, косматая!.. Как он мог перепутать людишек с троллями?.. А это - настоящий мясной человек. Да жирнющий!
       Хараф торопливо смахнул с себя, дабы не мешала удаче, троллиху, как до этого ее мерзких детенышей, но слетела Мыга не на землю, а на подставленную ножищу, только после этого уже подпрыгнула высоко от полученного пинка и приземлилась плашмя на полусгнившую корягу. Та развалилась с громких хрустом, а Мыга даже не охнула: да, больновато, но ей на охоте и больше доставалось... Зато помощь подоспела! Ой, хорошо, ой, вовремя!
       Пока Мыга приходила в себя от полученных пинков и ударов, события продолжали развиваться. Ее ненаглядные детишки - оба целы и невредимы, хвала богам - отбежали на безопасное расстояние, чтобы полюбоваться битвой между чудовищем и дядей Хваком, чтобы ничего не пропустить, ни одного удара, ни одного заклинания! Сразу были забыты страхи, ушибы, даже голод куда-то пропал: ух, весело! Бей его, дядя Хвак!
       Но все закончилось до обидного быстро: от первого же удара кулаком страшный пришелец улетел спиной вперед, к огромному валуну, да так и влип в него, стоя на подогнувшихся ногах. Следующий удар секирой оказался последним: вжик - и у пришельца голова с плеч! Сам повалился в одну сторону, а голова поскакала в другую.
       - Мама! Видела, как мы его с дядей Хваком?!
       - Мама, а он меня поцарапал, вот здесь!
       - Бухун, замолчи! Тыха, не плачь, маленькая, давай лизну! Не забудьте дяде Хваку спасибо сказать! Он вас только что от беды уберег! Эй, оба! Кровь эту не пить, она дурная, неправильная, заболеете и умрете, тогда будете знать!
       - Ничего не заболеем, он же умер уже, мы немножко!
       - Я сказала нет, дети! В той крови еще демон сидит! Лучше с дядей Хваком поздоровайтесь!
       Люди - очень большая редкость в чащобах и ущельях Плоских Пригорий, и если бы кто-нибудь из них присутствовал здесь, в этом кошмарном месте, наблюдал события и слушал разговоры, то вполне вероятно, что большую часть происходящего он бы не постиг, или бы понял неправильно, не говоря уже о том, что услышанная речь состояла бы для простого наблюдателя из непонятных криков, людских слов, тролльих взвизгов и мычаний, однако сами участники - Хараф, тролли-оборотни, человек Хвак отлично понимали друг друга, ибо умели это делать...
       Идти до логова Угунова семейства было недалеко, несколько долгих локтей, и это была самая приятная лесного часть путешествия, наполненная смехом, шутками и детскими криками. Хвак ступал налегке, в то время как Мыха бодро тащила на плече тяжеленное тело поверженного Харафа, она с возмущением отвергла робкую попытку Хвака помочь донести: еще не хватало, чтобы дорогой гость выполнял женскую работу, да еще, не дай боги, рубаху в ядовитой крови перепачкал!
       - Мужики добывают, мы бережем, мы вынашиваем, на том мир стоит! А не на том, чтобы все не за свое хватались. Ты бы лучше рассказал, как там... ну... вдалеке? Ну, где людишки-то живут?
       - Обыкновенно. Живут, хлеб жуют. Про морево стали говорить. Эти талдычат про морево, и те про морево, и другие... Часто говорят, да все по-разному.
       - А морево - это про что? Тыха! Прекрати дразнить брата, я сказала! Отдай Бухуну голову, теперь его очередь нести! Ох, баловники, ох, неслухи, и в кого они такие?
       - Сам не знаю, что за морево. Вроде всеобщего мора или глада, вот... что-то в этом роде... О, молодцы какие! Глянь, родительница, на чадо свое: его из-за той головы и не видать - а несет, старается! Правильно, Бухун: матушке помогать надобно. А сам-то где?
       - На охоте, где еще? На Синее ущелье с рассвета порысил: хоть и далеко, говорит, а там самые здоровые да жирные церапторы водятся, по церапторов пошел, как знал, что гости будут. Но уж скоро домой прибежит, я его сердцем чую. И младшенькая вот-вот проснется!.. Я-то как услышала крики - про все забыла, все бросила - и бежать выручать! Раньше жизнь полегче давалась, а ныне и так уже ходишь с оглядкой, да все надеешься, что уж возле дома-то родного нечего бояться, а оно - вон как бывает! Эвон ведь жесткий какой! Потому как демоном изъеденный! До весны о нем и думать нечего, пусть до весны в бочке, в уксусе отмокнет - все припас на голодное время будет. А из головы Угун оберег сделает, на тын насадим, пусть на ветру гремит, демонов отгоняет... И пришли уже! О, слышишь: заливается! Да здесь уже мама, здесь! Сейчас увидишь, как она выросла за год!
       - Так они у тебя все подросли! Скоро меня обгонят!..
       И опустился вечер на троллью пещеру в тролльей чащобе, и пришло волшебное время ужина.
       - Вот увидишь, повелитель: опять цераптину отварную выставят! Да еще самую вонючую! Из года в год одно и то же. И вина у них нет! И хлеба нет!
       - Цыц, Джога! Чем богаты, что сами едят, то и нам подают. Не человечину ведь. От души угощают - это понимать надо! А хлеб у меня свой.
       - Слышь, Хвак! Сегодня на ужин у нас цераптор вареный. Мыга самого жирного выбирала, Мыга у нас мастерица готовить. Ух, вкусно будет!
       И закончился ужин. Мыга, стараясь не шуметь, суетится по хозяйству: там прибрать, тут подмести, этому нос вытереть... Младшенькая Гага покачивается в переносной колыбели из шкур, прикрепленной к маминой груди, бубукает довольно, Бухун и Тыха облепили с боков дядю Хвака, чтобы поближе, чтобы ничего-ничего не пропустить, чтобы все было слышно! А Хвак разомлел, вытянул разутые ноги к очагу и байками сыплет.
       Глава семейства Угун сидит поодаль, поближе к свету коптелки, хмурит маленький лоб, красные глазки его почти и не видны - очень уж глубоко вдавлены под мохнатые брови, однако видно, что тролль доволен: хороший гость, вкусное мясо, мягкий вечер. В натруженных лапах Угун держит скребок и череп с кусками волос и кожи на нем - то, что осталось от головы демоночеловека Харафа: не сидеть же праздным бездельником, покуда Хвак рассказывает... Семья Угуна очень уж охоча до Хваковых былин, песен и побасенок, вот и сейчас Хвак разошелся в полную силу, до любимой сказки дошел, и все кто есть в пещере, слушают его, затаив дыхание...
       -...и вот, значит, по бедности такой, отвязали они последнего ящера - а лядащий был, кожа да кости, чешуя с дырками! Ростом примерно с горуля!..
       - Нет, не так, дядя Хвак!
       - Не так, не так, дай я первая скажу: ростом с самого завалящего горуля!
       Хвак тотчас поправился:
       - Верно, ростом с самого завалящего горуля...
       - Аруря, аруря!..
       - Вот, значит, привел бычка в храм и жрецу-то веревку и отдай! Дескать, нам от богов дюжиною воздастся, как ты говоришь, - а ты так возьми! А жрец-то не будь дурак - и в хлев повел! Чужое даровое-то - всегда слаще!
       - Чу-жое даровое! Чужое даровое! Чужое даровое!.. Ура!..
       Расшалившиеся дети тотчас же получили от Мыги по подзатыльнику, даже скуксились, но ненадолго, тем более что рассказ подходил к самому-самому захватывающему месту! Хвак безо всякой досады переждал внутрисемейную суету и воодушевленно продолжил:
       - А ночью-то ящер по дому и соскучился! Спать не спит, хвостом да рогами стену точит, другим ящерам спать не дает! Сам мелкий, да егозливый, мычит да бодается! А стена-то с гнильцою!
       - Дядя Хвак! А другие ящеры к этому-то веревкою привязаны были!
       - Верно, сестричка. А другие-то ящеры к нашему бычку веревкою подцеплены были, для прочности...
       Угун запыхтел и еще более нахмурился, толстые губы крепчайшею трубочкой составил - против невольного смеха, череп в одну сторону отложил, скребок в другую: главное - не пропустить заветного места...
       - ...веревка-то твоя, а вся дюжина ящеров по веревке - моя, ибо их мне сами боги прислали, из самого жреческого хлева... по святому сокровенному слову... да по твоему же... наущению! На, возьми... свою веревку!
       Вот тут уже можно было хохотать в полный голос! Даже маленькая Гага засмеялась, видя общее ликование, ее старшие брат с сестрой пустились в пляс вокруг Хвака, Угун рычал и крутил косматой рыжей башкой, веселые слезы из глаз вытряхивая, а Мыга, обессилевшая от смеха, осторожно повалилась прямо на каменный пол.
       Эх, а утром опять вареной цераптины вволю, прощание с обниманиями, у некоторых малолетних глаза на мокром месте - а он в дорогу, пусть это и не так далеко, но совсем-совсем иные края: Океания, столица!..
       - Повелитель, только ты сходу деньгами не сори: хотя бы в первый вечер должно хватить на все: и на вино, и на девок!
       - Сначала поедим как следует, по-человечески. Потом остальное.
       - Понятно, что поедим, повелитель, это даже ниже обсуждений. Я просто напоминаю... Кстати, повелитель, по пути расположено одно гм... святое место... Иногда оно бывает очень денежным...
       - На храмовую кубышку намекаешь? Много там? Чье?
       - Богини Тигут. В сей миг около дюжины кругелей, серебром и медью.
       - Ты, Джога, святотатец.
       - Ох, да, ох, грешен, повелитель.
       - Главное - чтобы со мною был чист. Ладно, сейчас пощупаем. Как придем... ну, на постой - сразу же винишка и чего-нибудь такого, чтобы это... чтобы аж жир на косточках шкворчал!.. Не против, а, Джога?
       - Никак нет, повелитель!
      
       * * *
       Океания обширна, как и положено быть столице Империи, однако столько сюда народу поналезло, что кажутся тесными широкие прямые улицы, переполненными величественные храмы, душными громадные площади. В любом месте, в любое время - кажется, что повсюду одно и то же: толкучка и суета. На самом деле, конечно же, наличествуют и пустынные места в Океании: ну-ка, попробуй, поброди, по окраинам города в глухое время ночи!
       Хвак поначалу - еще по без опыта - каждый вечер влипал то в драку, то в поножовщину, а то и вообще в какие-нибудь неприятности! От татей отобьешься - так еще обыскать покойников не успеешь - уже прочь от городской стражи беги, она тут как тут на готовенькое! Но город Хваку нравился: столько тут всего любопытного и прелестного - дух захватывает, проголодаться забудешь! А вот девки - так... не слишком!.. Очень уж вертлявые да ушлые, а сами сплошь - кожа да кости, никакого вида! Люди говорят - в столице именно эдак и ценится: из которой костей торчит больше - та и лучшая... Тьфу!..
       Огромная площадь забита праздношатающимся народом. Вроде бы и день будний, да только в столице словно бы круглый год праздник.
       Хвак шел-шел - и наткнулся пузом на чью-то спину: не пройти, давка. Что там такое? - А это скороходы да стража дорогу очищают: целый караван карет, в сопровождении всадников из сударей, следует во дворец! Можно и подождать, люди не гордые. Даже и любопытно поглядеть на лошадей, да на мечи, да все эти самоцветы, что на разряженных сударынях целыми гроздьями висят. Вроде бы всё, проехали... почти все...
       - Ой, умора! Ты только глянь, повелитель!
       - А чего?
       - Видишь вон того светловолосого молодца, что лошадь в поводу ведет, черную кобылу? Вон, остановился? Шпоры золотые?
       Хвак поворотил голову и недоуменно осмотрел юношу, явно из очень знатных сударей, стройный, трезвый... Меч у него за спиной - слепому ясно, что очень хороший... Ого!
       - Это кто у него - охи-охи??? Джога, это охи-охи?
       - Да, сам не видишь, что ли? Ты не на зверя смотри, мы на них потом вдоволь налюбуемся, когда тебе опять по захолустью бродяжничать вздумается, ты на этого сударя смотри!.. И вон на ту карету, что колесом за встречную телегу зацепилась...
       - Так, и чего там?
       - В карете той девушка сидит, да не та, а вон та, худенькая, с графскою коронкой на голове.
       - По мне - так лучше та, что в чепчике.
       - Фи, повелитель, она простая служанка.
       - Зато в теле! Ну и чего они обе?
       - Ты на младшую смотри. Забавность положения в том, что сии молодые люди как раз думают друг о друге и не виделись много лет, и мечтают о встрече... Потеха! И вот уже столкнулись нос к носу - а не замечают, а, быть может, никогда и не увидятся отныне! Ибо, насколько я разобрался в ворохе окрестных мыслей, молодцу сему в дальний путь на днях, а девицу под венец утолкают и деваться ей некуда - обычаи. Людишки забавны, глупы и суетны. Охи-охи - и тот куда более понятлив: вон хвост свечкою поставил, принюхивается, вспоминает...
       - Гвоздик, ты чего? Ну-ка, не безобразничать! Еще раз на кого оскалишься или хоть коготок впустишь - так тебе уши надеру, что...
       Хвак стоял и смотрел на сцепленную с телегой карету, на форейтора, который возился в самой пыли с колесной осью, на юношу, беспечно треплющего за хвост и уши страшенного охи-охи... Что ему до них - мало ли иных диковинок в этом столпотворении, ничуть не менее странных и ярких?..
       - Слышь, Джога!.. Я сам не умею пока, а ты... это... Ну, хочу, чтобы они друг друга увидели. Чтобы тот сударик глупую свою голову отвернул в нужную сторону, а чтобы та высунулась из-за занавески, понял?
       - Хм... повелитель. Никогда не устану дивиться твоим придурям. Ладно уж, как прикажешь... Только давай наоборот сделаем: пусть лучше не он ее, а она его увидит, а то сей сопляк - из колдунов, из неплохих... да еще весь в оберегах мощных... Вдруг почует, что я своей сущностью его сущности коснулся? А ты почему-то не любишь, когда меня чуют...
       - Делай.
       Девушке в графской короне стало, вероятно, скучно глазеть на лицедеев через служанкину грудь и она отвернулась, чтобы пошире раздернуть занавеску своего окна. Взгляд ее скользнул рассеянно по толпе, по ухмыляющемуся Хваку, перебежал с юноши на лошадь, с лошади на охи-охи, потом обратно... Глаза у девушки расширились, и она опять взглянула на кошмарную звериную пасть, вроде бы и прихлопнутую прочно, согласно хозяйскому повелению, но клычищи... как их не прячь - все равно торчат... Взгляд девушки замер, задрожал, и словно бы с некоторою опаскою переместился повыше... на берет, на светлые кудри человека, видимо хозяина охи-охи... Лица не видно... Однако, юноша мгновенно почувствовал вопрошающий взгляд - и стремительно, по-воински повернул голову, кинжально, коротко, четко, ровно настолько, чтобы не упустить и встретить!.. Зрачки его дернулись... и постепенно разлились на всю радужную оболочку... То же самое, видимо, произошло и с девушкой, она уронила дрожащие пальчики на край окошка, не обращая внимания на густую серую пыль, на то, что рука ее без перчатки... В самое первое мгновение, когда юный незнакомец перехватил ее любопытствующий взор, девушка смутилась и покраснела от собственной невежливости, но почти сразу же румянец ее сменился бледностью, очень сильной бледностью.
       - Что с тобою, деточка, госпожа моя??? Что с тобою?
       - Няня... я... я... мне...
       - Караул! Госпоже нашей дурно!
       Охи-охи перестал урчать, хныкать и чесаться, он сел на задние лапы, подогнув поудобнее хвост, и задумался. Хозяин не в себе. У хозяина с рассудком что-то такое... Вроде как спит, но не спит. Но ничего такого плохого. Хозяин... доволен... а мысли враспрыг... Странно. И запахи из лошадиной коробки знакомые... Дальнего знакомства запахи... и не вспомнить... Строго приказал молчать и не шевелиться. Будет исполнено, чего проще?
       Граф Гуппи был неглупым и понимающим жизнь человеком: в войне ли, в мирном управлении своею провинцией - всюду он знал, что делать, как поступать, если не хватало природной проницательности - брал опытом. Но здесь происходит нечто такое... непонятное... Ныне он гостил в столице и как раз сегодня сопровождал свою дочь в императорский дворец, ибо она была не простою сударыней, но имела честь состоять фрейлиною при дворе Её Величества!.. Обереги - его и дочери - молчат, стало быть, дело, скорее всего, не в колдовстве, а в духоте погоды, или... Кто этот наглец, в упор рассматривающий его дитя???
       - Сударь! Представьтесь, сударь, дабы я мог не бояться замарать свою длань и перчатку, перед вызовом на бой отхлестав по щекам такого наглого невежу как вы, понимая при этом, что предо мною не холоп или смерд! Сударь, я к вам обращаюсь!
       Юноша, еще более бледный, чем девушка в окне кареты, ничего более не слыша и не видя, опустился на одно колено и прошептал побелевшими губами:
       - Уфина... О, Уфина... Я так тебя искал... я... повсюду...
       Наверное, самым простым решением было бы смахнуть голову с плеч коленопреклоненного наглеца, несмотря на присутствие его ручного зверя, кошмарного охи-охи, но граф Гуппи растерялся, ибо... как-то все не так... не привычно... И золотые шпоры...
       - Сударь! Это моя дочь, урожденная графиня Гуппи, ее имя отнюдь не Уфина какая-то, но Уфани, вы ошиб... Сударь, вы слышите меня? Да вы совершенно пьяны!
       Юноша, наконец, услышал обращенные к нему слова седовласого здоровяка, старомодно одетого, багрового от ярости и крика... Он перевел взор на орущего перед ним сударя и промолвил, продолжая стоять на одном колене:
       - Простите мою неуклюжесть, мое невольное безумие, сударь! Я виноват. Я прошу руки вашей дочери! Она - моя душа и жизнь!
       Граф подавился очередным ругательством и замер: вежливые слова, сопровождающие предложение руки и сердца его дочери... так внезапно... да еще при таких обстоятельствах... Но в жизни всякое случается, если, к примеру, вспомнить его собственное сватовство, в гораздо более щекотливой... Пелена багровой ярости перестала застилать глаза графу Гуппи, постепенно уступая место привычному хладнокровию - все-таки он воин, а не пьяный ремесленник... Юноша-то не прост, уже в золотых шпорах, несмотря на возраст, отменно вооружен, вежлив... Герб... О-о-о-го! Этот юный рыцарь - князь Та-Микол! Судя по изломанному гербу - младший сын, однако... Та-Микол! И, стало быть, не женат, если верить тому же гербу! И поступает честно - пусть и странно! Та-Микол! Рыцарь! Учтивые манеры!.. Как говорится - о чем еще мечтать отцу невесты? Это гораздо, гораздо лучше всех возможных брачных наметок, что они с женой кропотливо перебирали долгими вечерами для своей кровиночки... Не говоря уже о тех бреднях, которыми их младшенькая одержима чуть ли ни с самого детства...
       Граф Гуппи внушительно кашлянул, стараясь не выказывать собственного замешательства:
       - Сударь... Я готов поверить, что вы не сумасшедший и не пьяница, и готов подумать... но... как говорится... Слишком уж вы быстры. Ваше происхождение безусловно позволяет претендовать... и мы с супругой... Да, кстати говоря, и невесту не худо бы спросить, раз уж дело зашло так далеко... Э-э... Уфани!.. Тут... благородный юноша изъявил намерение... Уфани!.. Ты слышишь меня? Да что же, раздери меня боги, на вас на всех морок что ли, нашел!?..
       Да... конечно... девушка слышала отцовские слова, все до единого... С детских лет она была самой смелой, самой отчаянной, самой своевольной девчонкой из всего многочисленного потомства графа Гуппи, и, в силу этого, а может и по каким-то иным причинам, именно Уфани Гуппи, всего лишь одна из младшеньких, была неоспоримой любимицей своего отца, такого же своенравного, предприимчивого и упрямого... Ничто ее не могло напугать, заставить отступить, она даже на мечах училась драться как мальчишка, а не по-девичьи, но здесь, в эти мгновения... Нет, конечно, она справилась с собой, удержала семейную честь от насмешек, а сознание от обморока, и теперь в окошко своей кареты глядела юная графиня Гуппи, дочь одного из вернейших сподвижников государя, фрейлина Её императорского Величества, придворная красавица во всем своем великолепии, надменная, с гордо поднятой головой в графской короне, более похожая на какую-нибудь богиню Холода и Льда, нежели на дрожащую от сладчайшего ужаса зеленоглазую девчонку, почти подростка... Вот только из глаз новоявленной богини почему-то ручьями бежали слезы, а веснушчатый носик покраснел и чуточку припух... И губы дрожат... Нет, они не дрожат, они шепчут...
       - Лин... Лин... Лин, я так тебя искала... всегда... повсюду...
       - Лин? Погоди, дочь... Ты же это... ты уверяла нас всех, что мечта твоей жизни - какой-то нищий оборванец с шиханского базара, чуть ли не подсобник гладиатора!..
       - Я и есть он, сударь! Так уж вышло. Почтительнейше умоляю меня за это простить! - Слова раскаяния и мольбы о прощении - ну никак не соответствовали тому ликованию, что явственно исходило от коленопреклоненного юноши: он услышал в бурчании старого графа главное... а именно... сердце... оно вот-вот разорвется от счастья... Она его не забыла! Она...
       - Дребедень какая-то! - подумал в ответ граф и уже полностью взял себя в руки, ибо понял для себя и распутал по отдельным прядкам все необходимое и достаточное: жених найден, бредни закончились, жених завидный, предложение, произнесенное вслух, все вокруг слышали, Фани явно, что согласна... Тут не то что соседи - жена не придерется к такому выбору!.. Отменно!
       - Сударь! Э-э... князь! Я бы предпочел, чтобы вы встали в полный рост и все дальнейшее выслушали от меня стоя... Да, вот так, благодарю вас. Но, несмотря на явную благосклонность к вашим словам, исходящую от моей дочери... да и от меня, чего уж там... вынужден заметить, что юная графиня Гуппи состоит фрейлиною в штате Её Величества, и в силу этого, согласно этикету и обычаю, окончательное решение по данному вопросу принадлежит именно государыне, да хранят ее боги ближайшую тысячу лет! Кроме того, никакие непредвиденные обстоятельства обыденности отнюдь не должны мешать исполнению придворных обязанностей, при том, что мы и так значительно отстали от основного кортежа... ну, вы понимаете, сударь, что здесь и сейчас не место продолжать нашу беседу...
       - О, я понимаю! И тотчас же полечу во дворец! Благодаря моей обожаемой матушке, я получил привилегию и право без предварительной записи... иногда... в случае... А сейчас именно такой случай! Государыня примет меня сегодня же, и сегодня же я почтительно повергну к ее стопам просьбу о...
       - О свадьбе. Я понял вас, сударь, весьма ценю ваш пыл и вашу решительность, но вы ведь не собираетесь ввалиться в покои Её Величества вот в этом вот походном одеянии?
       - Вы правы, граф! Я немедленно скачу переодеваться, сменю меч - и во Дворец! Я долее не в силах... мы с Уфани долее не в силах переносить разлуку! - Юноша бросил робкий взгляд вослед решительным словам, но та, кому сей взгляд предназначался, и не думала капризничать, либо упрямиться, она лишь кивала, горячо и молча, боясь только одного - разреветься в голос! Да, она расплачется, все притирания и краски потекут, и Лин... и этот блистательный рыцарь поймет, что никакая она не богиня, а простая деревенская дурочка с конопушками. И засмеется над нею, и ускачет прочь! Теперь уже навсегда!
       Юноша действительно расхохотался счастливым смехом, поклонился общим поклоном, графу и карете, и прыгнул в седло.
       - Черника! Крошка, скорее, скорее! Домой! - Кобыла послушно взяла с места в галоп, охи-охи следом, толпа раздалась в стороны и юноша помчался прочь! Но вдруг обернулся и рукою бросил в сторону кареты нечто... Это было заклинание! Облачко пара сгустилось, покраснело - и вот уже не заклинание повисло перед каретой, но ярко-алое сердце! А сердце задрожало и стало сжиматься... и превратилось в ярко-алую розу! А роза поплыла в воздухе, все ближе и ближе к окошку графской кареты и медленно растаяла под оглушительные вопли восхищенной толпы. Вот это волшебство! Вон ведь как у сударей бывает! Ну, нынче будет, что людям рассказать!
       Как и всегда в большом городе, любое уличное событие обступает огромная толпа любопытствующих. И эта встреча двух юных любящих сердец не стала исключением: на краю просторной площади сбилось в плотное стадо несчетное количество людей. Посреди толпы подрагивает неровный круг сравнительного пустого пространства, заполненного лишь каретою, злосчастной телегой и горсткою участников происходящего. А в горстке той - хозяйка телеги, что зарылась с головой в сено, лежит, ни жива, ни мертва, кучер, форейтор, граф с полудюжиной дворян из личной свиты, коленопреклоненный юноша, девушка и ее служанка, сидящие в карете... Крестьянка в телеге без памяти, форейтор и кучер безмолвны и почти незаметны, дворяне сопровождения, также безмолвствуя, ударами своих мечей - впрочем, эти мечи в ножнах - сдерживают в определенных границах напирающую толпу зевак... Все идет согласно обычаю: судари и сударыни высшего света общаются между собою так - а дворяне обязаны уметь это делать - словно бы они одни на берегу пустынного моря, или на опушке безлюдного леса, и словно бы их слова не передаются из уст в уста от передних рядов к задним, где уже никто ничего не слышит и не понимает толком, но лишь вытягивает шею, чтобы хоть что-нибудь увидеть и разобрать... А тут еще, как назло, всякие дылды стоят в переднем ряду и заслоняют своею спинищей...
       - Вот видишь, Джога! А кабы не подсказали мы той девчонке - то и не бывать бы встрече!
       - Навряд ли, повелитель. Слушай... Ты наугад бредешь, что ли? Мы уже с полдюжины трактиров миновали! Так вот. Насколько я понимаю, и он, и она служат при императорском дворе. Это довольно тесный мирок. Рано или поздно, так или иначе, но они друг о друге бы узнали, услышали. Тем более, что оба знатного рода, а при нем редкий зверь... Языки у людей длинные, а у придворных втрое... Так что... Впрочем, если бы ее, к мигу той душераздирающей встречи, успели бы выдать замуж... так оно еще забавнее бы образовалось... И то, что сегодня произошло - при дворе все переврут пересказами до неузнаваемости, я тебя уверяю.
       - Ну... может и твоя правда. А все равно - хорошо, что так вышло. Погоди...
       Хвак круто повернул и через два шага почти уткнулся гладким пузом в размалеванную девицу, подпирающую собой балясину у входа в задрипанный трактир.
       - Эй, толстуха! Люб я тебе, али занята?.. Гы-ы... Тогда заходим!..
      
      
       Г Л А В А 10
      
      
       Давно прошли те времена, когда демону Джоге любое купание или помывка в реке, озере, даже в мыльне - представлялась как нешуточная пытка: пообвыкся, понял, что повелитель не собирается его топить за каждое возражение, или за неудачную выходку... Повелитель попался с причудью, да не с одною, любит и посамодурствовать, но при этом весьма прост и отходчив...
       Солнце палит нещадно, но никто его не боится, поскольку есть негустая тень от хвощевника, есть речка Глухарка, студеная в самый душный летний полдень, ибо питается от ледяных подземных ключей, и есть возможность в любой миг залезть в нее, для свежести. Хвак долго бултыхался голышом в мелком омуточке, а потом даже не стал выскакивать из воды, повалился у самого краешка: утомленные долгими переходами ноги погружены в прозрачные струи, голова и руки на каменистом бережку, пузо в небо глядит... в то время как взор... Жирное тело даже в холодной водице зябнуть не желает, вокруг сердца и по самую задницу теплоту надежно держит... а и прохладе радоваться не мешает... Все ведь хорошо, казалось бы... Нет, взгляду не за что зацепиться: ну, небесные дымочки, сиречь облака, в вышине клубятся, ну, птеры летают... Ну, марево у земли дрожит, это если глаза в сторону скосить...
       - Что с тобою, повелитель?.. О чем молчишь? Хвак, а Хвак? Ты чего? Такое ощущение, что ты словно бы закручинился от неведомой мне досады? А, чего притих?
       - Ай, Джога... не приставай, видишь - думаю.
       - Так... именно по этой причине я и забеспокоился, родной повелитель! Это совершенно не твое занятие - размышлять. Чего тут думать? Деньги есть, постоялый двор - так их несколько вокруг, недалеко шагать, любой выбирай... Я бы лично, если бы меня спросили, конечно, предпочел бы "Сударыню-демона", ибо там ни один вечер не обходится без веселой музыки с танцами и без поножовщины, да еще и кормят хорошо. Но пусть все будет как ты скажешь, повелитель, а не как я скажу... А? Ну, давай тебе сапоги новые купим, рубаху, портки нарядные сошьем? Откуда в тебе печали, повелитель?
       - Сам не знаю. С одной стороны ты прав, Джога: вроде бы все у меня есть, а с другой стороны - все равно чего-то нехватка.
       - И чего, позволь полюбопытствовать, тебе не хватает? Может, ты в графы вздумал выбиться? Нет? Напрасно, я бы подсказал путь... Или жениться восхотел? Тоже нет? А вот это одобряю, ибо на одну шею, пусть даже такую могучую, как у тебя, двух демонов сажать - многовато будет...
       - Нет, Джога, это все не то, не то... Устал я как-то... Не руками, не ногами, не желудком, не головой... А надобно мне что-то такое... понимаешь... это... ну... свежесть для души чтобы была. А то я ем и ем, пью и пью, ну, с бабами танцую да милуюсь... А разве для одного этого человек живет?
       - Гы-гы-ы... А для чего же еще, повелитель!?
       - Для радости ума и тела, как я думаю. Для понимания... чего-то такого... важного... Чтобы вдруг узнать и возрадоваться... такой, знаешь... великой радостью, не обыденной... не от того, что сытно подзакусил...
       - По-моему, ты опять трезв как стеклышко, повелитель. Не иначе - перекупался.
       - А я теперь, считай, каждый день трезвым бываю! И вино перестало забирать, как раньше брало, и прежняя жажда ушла, и смирение снизошло... (Здесь Хвак слегка прилгнул самому себе: совсем недавно еще, прошлой осенью, пьяный до потери сознания от почти ведра крепчайшей настойки, попал он в засаду, устроенную каким-то колдуном-людоедом и, потом, с пьяным упорством, до рассвета гонял того по скалистой чащобе, грозясь в случае поимки оторвать мерзавцу правую руку и левую ногу... "Уж какими только заклятьями он тебя не поливал, повелитель! А между прочим, сильный оказался колдунок! И прыткий! Что, повелитель? Откуда я знаю, почему ты грозился насчет именно левой ноги и правой руки??? Ты же не объяснял! И не поймал." Хвак кивал горестно, в попытках получше припомнить что-то такое смутное... Да, нализался как горуль, но в последнее время, даже выпивка перестала его радовать...) Томно мне, Джога. Скучать не скучаю, болеть не болею... И не завидую никому, и не вздыхаю ни о ком и ни о чем... Бывает, захочу узнать... чего-то там такое... Ну, узнаю - сам постигну, либо ты подскажешь - а дальше что?.. У нас в деревне иной раз говорили про нищих да паломников: голь перекатная. Вот и я теперь такая перекатная голь! Без смысла, без предназначения... Раньше не понимал, что сие означает, а нынче на себе испытываю. Иного не хочу, а и так - обрыдло. Эх, маята...
       - А у вас в деревне, повелитель, было еще одно меткое выражение, позволь напомнить: дурью маешься!
       - Было. Маюсь.
       Хвак застонал, захныкал без боли, завозился, переворачиваясь на живот, и прямо на карачках побрел на берег - обсыхать и одеваться. Дно каменистое, ровное - ни песчинки, ни камешка к коже не прилипло. А грязь и пот с тела унесло, как и не было... Хоть и говорил Джога, что постоялые дворы да трактиры кругом стоят, любой выбирай, но это, увы, не совсем так: до той же "Сударыни-демона" шагать и шагать, хоть бегом труси - раньше заката не дотянешься! И до остальных окрестных кабаков путь не близок, но хитрый и коварный Джога неплохо изучил вкусы своего повелителя: "Сударыня-демон" - самое приятное и веселое место, которое только можно сыскать вдоль границы Плоских Пригорий... "Ручеек" тоже неплох, даже несколько поближе будет...
       - Может, в "Ручеек", Джога?
       - Как прикажешь, повелитель. Но вряд ли там сегодня музыка будет...
       - Хм... Тогда не годится. Ладно, Джога, будь по-твоему: в "Сударыню" двинемся.
       Чтобы добраться до любого постоялого двора, надо было выходить из Плоских Пригорий, в обжитые места, но Хваку все чаще нравилась пустынная, заповедная чистота этих мест и он выбрал место для ужина с ночевкой вовсе не потому, что жаждал плясать и слушать музыку, нет: просто до "Судырыни-демона" почти половину пути можно было шагать по Пригорьям... Люди здесь очень редки, тем более - вне имперских дорог, воздух прямо целебный, надоедливую мелкую нечисть Джога своею аурой отгоняет, а против крупной да настырной - секира всегда под рукой; сапоги прочные, хоть и топтаные, вода в баклажке есть, из недавнего ручья набрана, заклинанием укутана - долго будет холодна... Стрекозка... с синими глазами... Чего это она?..
       - Слушай, повелитель... Хвак, а Хвак? Давай свернем, а? Что-то мне не хочется по той лощинке идти. Сам же мне про стрекозку рассказывал? Давай свернем?
       - Чего, чего? Джога, да ты в своем ли уме...
       - В твоем, повелитель! И мне там тесновато, признаться...
       - Цыц. Прямо пойдем. Чтобы я в родных, можно сказать, местах сворачивал... Ишь... всполошились... стрекозки с Джогами...
       Тропинка словно под гору пошла - сама путника подгоняет, впору на бег переходить... Стук... Звяк... словно железом по железу... И тропинка уже не тропинка, и дорога, хоть и не имперская, но ровная широкая, двое пеших легко разойдутся. А потом дорога возьми и лопни в небольшую полянку... так уже было однажды... ой-ёй-ёй, зря не свернул... а посреди полянки мужик в кожаном переднике молотом по камню стучит... Угу, сие не камень, а наковальня, и мужик тот - кузнец. А кузнеца того Хвак уже раньше видел, а имя-то у него - Чимборо, бог кузнечного дела и боевых ремесел!
       Волосы под шапкой шевельнулись, Хвак молча развернулся и пошел прочь. Но бог Чимборо уже стоит перед ним: в одной руке молот, а другая под передником чего-то там почесывает. Надвигается с недоброй улыбкой, пятиться заставляет, туда, к наковальне...
       - Ты скажи мне, добрый молодец, в кого ты такой дурак, если самого бога намерен пешком избегнуть?
       А у Хвака и язык к зубам примерз... И вдруг слова сами в ответ выскочили.
       - В богов.
       Наверное, Джога ему сию дерзость подсказал, нашептал... Эй, Джога... Эй... Нет, Джога-то как раз примолк и в самый крохотный комочек ужался, словно и нет его...
       - Дурак, но предерзкий. А скажи-ка мне, тупой голодранец, кто это там у тебя в голове сидит, молчит, мелкой дрожью трусится? Не шут ли мой Джога? Джога! Слышишь меня?
       Словно бы тени возникли там и сям, справа и слева - три женщины обступили Хвака, но не то, чтобы вплотную - до каждой по два полных шага... И до Чимборо столько же. Хвак попятился куда-то вбок, пока не нашел спиною хоть какую-то защиту - ага... скалу. Против богов и гранит хлипче тумана, да все-таки... больше, чем ничего... Ах, да, понятно, что они про Джогу знают, ведь это они сами, много лет тому назад, Джогу в голову к нему подселили...
       - Не отдавай, о, не отдавай меня, повелитель!.. - Впервые, за все время знакомства, столько ужаса уместилось в Джогиных словах... Вернее, второй раз, а первый - когда он его и себя в реке топил. Нет, пожалуй, сейчас Джога даже еще больше перетрусил, чем тогда...
       - Шут! Ты слышал? - Чимборо, опять придвинулся к Хваку, вытянул вперед правую руку, ладонью к небу. - Ко мне.
       Хвак, оробевший по самые пятки, все-таки нашел в себе силы и упрямство для несогласия.
       - А чего это - к тебе? А, Чимборо, чего пальцы растопырил? Я условия знаю. Без моего согласия он - никуда, понял? А я не соглашусь. Сами подарили - всё теперь. Пока я жив - он мой! Вот так вот.
       Чимборо выпучил на Хвака багровые глаза, раскрыл до отказа клыкастый рот и засмеялся, затряс бородищей.
       - Сестрицы, каково, ну вы слышали: червяк умеет говорить! Ну не-е-ет, Матушкино благоволение - это одно, а наглость и святотатство - гораздо иное! Ради наведения должного порядка во Вселенной - и гнев ее стерпеть бы можно. В этот раз с тобою цацкаться никто не будет... "Пока он жив" - вот потеха! Джога, иди сюда! Иди, пакостник, несколько лишних мгновений ничего не решают... Впрочем...
       Чимборо взмахнул ужасным своим молотом, но Хвак, до этого прижатый лопатками к каменной стене, почему-то успел скакнуть в сторону. Каменные осколки брызнули во все стороны, словно испуганная стая птеров, по небольшой скале пошла трещина, от макушки и глубоко в землю...
       - А, ты прятаться! Ну, на, держи, смертный!
       Второй удар молота был еще более стремителен, да только Хвак и тут спроворил, себе на диво: успел выхватить и подставить под удар молота секиру, подарок Варамана. Секира за эти годы полностью сроднилась со своим новым хозяином, научилась понимать его, а он ее: слабая отдача - обычный удар, посильнее тряхнуло - стало быть, перерублены сверхпрочные латы храмового стража с тройной магической защитой... А тут словно бы все вместе заорали от дикой боли - Хвак, его секира и... кузнечный бог Чимборо!
       Хвак даже решил на мгновение, что рук лишился - так-то нестерпимо резануло по суставам да жилам! Ан нет: руки на месте, только ногти полопались, алая кровь из них брызжет! Но и Чимборо - также во всю глотку орет, рукою грудь зажимает, а оттуда - не понять - то ли кровь хлещет, то ли лава пышет, то ли огнь клубами вырывается!
       - А-а-а! Проклятый Вараман, его секира нашлась! Брат называется, сунул кому ни попадя! Тиги, Умана, Луа! Помогите же, мне рану никак не унять! Больно!
       - Рана сама уймется, братец! Потерпи еще малость, я уже вижу, что Вараманова зловредность на исходе, вот-вот иссякнет... Ай! Он и меня!..
       Хвак, тем временем, тоже пребывал в муках и орал что было голоса: кувалда бога Чимборо соскочила с перерубленной рукояти и ударила его в левое плечо - от эдакой боли едва позвоночник на землю не вывалился! По сравнению с нею, даже ломота в локтях от предыдущего удара - просто птеров щебет! Но Хвак, несмотря на ослепляющую боль, секиру из руки не выпустил, даже наоборот, взмахнул ею еще раз, продолжая орать, и наскочил на отвратительную бородавчатую... да, вроде бы Уману... Он помнит ее! Руку опять тряхнуло, очень больно, хотя и полегче, а уродливая богиня лишилась своей сабельки... и вроде бы пальцев... Ай да секира! - самих бессмертных богов ранить умеет! Все равно страшно!
       Но тут из пустоты соткался еще один бессмертный... в кольчуге, с огромным черно-багровым клинком в обеих руках... Ларро! Последние остатки храбрости и куража вмиг покинули Хвака: где уж тут сражаться - бежать! Прятаться, как можно скорее!.. Затылок по сию пору помнит прикосновение страшного меча... Ноги трясутся... на них не то что бежать - стоять непросто... С великого перепугу Хвак ухватился окровавленными пальцами за Чимборову наковальню, что оказалась рядом - секира послушно повисла на петле у запястья - поднатужился и метнул ее куда-то туда... откуда надвигалась неумолимая черно-багровая смерть... Бежать! А тут... как назло... ноги по самую лодыжку увязли, как в глине, в гранитной тропе!.. Ужасающий грохот сопроводили ругательства, да такие прегнусные - Хвак даже от Джоги подобных не слыхивал! Тем не менее, они придали сил изнемогшему от ужаса человеку, он высвободил ноги из каменной трясины и бросился прочь! И в этот раз, как и в далеком прошлом, дорога хитрила, пыталась вывернуться, обмануть, дабы пригнать человека обратно, в то же место, к богам, но теперь у Хвака вполне хватало зрения и воли, чтобы не поддаться на морок пространства, преодолеть его... К тому же и страх подгонял и направлял не хуже иного пастуха... Сильнейший удар пониже спины едва не сбил с ног, и все-таки Хвак сумел удержаться на ногах: ох, быстрее, ну, еще быстрее!.. Хвак мчался во всю мочь, словно бы наяву ощущая, как меч бога войны впивается и отделяет вдавленную голову от жирных плеч... Перед глазами мелькнуло что-то... стрекозка, та самая... куда-то за спину... И... отступил ужас... И шум погони ослаб... нет его... нету. И стрекозки нет, где-то там, сзади осталась...
       Хвак всем своим естеством почуял, что самое страшное завершилось, да только ноги не хотели ничего понимать и слушаться, несли его прочь, как будто несколько дополнительных локтей пространства способны уберечь или спрятать простого смертного от гнева богов... Да хоть на край света усвисти - боги всегда окажутся рядом, если им вздумается, конечно.
       - Повелитель, сзади!..
       Хвак развернулся на бегу - секира сама прыгнула в десницу - хрясть! И почти не больно, не то, что до этого!.. А какая-то дымная сущность растаяла с мерзким воплем... Еще летит! Хрясть!.. У, и эта туда же...
       - Джога, а ты-то цел?
       - Да, повелитель. - Хваку показалось, что демон словно бы хихикнул... смущенно и трусливо...
       - Ты чего, струсил, что ли, Джога?
       - О-о-о... И еще как, повелитель! А ты будто бы не струсил? Ты можешь, хотя бы, не бежать? Повелитель, поверь, за нами больше нет погони, уж не знаю почему.
       Хвак перешел на шаг и только сейчас заметил, что прихрамывает... Задница болит, плечо горит, суставы хрустят и трещат, и в локте и в запястье... Ой, надо присесть, передохнуть...
       - Зато я знаю, Джога... почему нет погони... Их стрекозка остановила...
       - Какая еще стрекозка? Причем тут стрекозка, повелитель?
       - Такая... Потом объясню... Погоди, рубаху сниму... Надо осмотреться... Ты только глянь: заклинания не помогают: я раз и второй, а все как вода в песок уходит, и почти никакого облегчения! А, Джога, почему так? Ого, синячище! И там...
       От плеча и на грудь, почти до пуза, расплескался опухолью огромный синяк, уже и не синий, а черный, с переливами в багровое... И даже за спину ушел, под лопатку... А на заду тоже синячина будь здоров! Хвак здоровой правой рукой оттопырил портки... даже приспустил, чтобы виднее... Но этот, хотя бы, не такой черный, как на плече...
       - Джога - а почему говорят синяк, а не черняк? Вон, глянь как черно? А почему я его третий разу уже заклинаниями потчую, а он почти как и был?
       Джога хмыкнул - и опять Хваку почудилось, что он словно бы видит внутренним глазом демона Джогу, как тот поеживается, оглядывается нерешительно... Вот, высунул голову из плеч, опять робко прихихикивает...
       - Прежде всего, повелитель, низкий поклон тебе, что отстоял и не отдал меня!..
       - Ну, а чего я им... Моё - так моё.
       - Ты - тоже не мед с сахаром, повелитель, особенно когда трезвый, но с тобою мы вроде как сроднились... Ой!
       - Я тебе вопрос задал, насчет синяков.
       - Прости, повелитель, просто... еще не отошел от радостных переживаний... задумался, подражая тебе во всем... Нет, "черняк" - я, лично, такого слова, примененного по отношению к телесному урону, сопровождаемого внутренними кровопотерями, не имеющими выхода нару... Нет! Не слыхал такого слова, повелитель, ну, что ты, в самом деле, видишь же, что я верноподданно тороплюсь отвечать! Имей терпение! Твои заклинания неплохи, повелитель, плохим я не научу, однако, они - всего лишь человеческие возможности целенаправленно собирать и использовать магию, разлитую окрест, в то время как урон, сопровождающий удар, шел от оружия бога, от молота Чимборо! Поставь десяток простых людей вплотную - все разлетятся в брызги от такого удара! Более того, от пинка, от давешнего, которым наградила одну из твоих несравненных ягодиц богиня... богиня... э-э-э... Луа, если судить по излучаемой ауре, а также отпечатку ступни... та же дюжина людская изойдет на мелкие часточки...
       - Ты сначала сказал, что десяток.
       - В данном случае, как и в большинстве других, разница между этими двумя величинами несущественна, поверь мне на слово, повелитель... Да, а удара молотом хватило бы на умерщвление целого войска. Но ты жив! И это чудо из чудес! Ты, вероятно, первый из людей, зверей и демонов, кому удалось остаться в живых после подобного.
       И в пятый раз произнесенное заклинание исцеления впиталось в плечо без остатка и видимой пользы... Ну, разве что боль чуть унялась... Болтовня Джоги успокаивала, Пригорья выглядели тихо и приветливо, как всегда, Хвак уже не оглядывался испуганно, сидел на камне у воды вольно, превозмогая постепенно утихающую боль, даже с улыбкой... Вот только сердце все еще колотится громче обычного, и ярость внутри как бы взрыкивает временами... И свет понимания стал ярче... Вроде, как он, Хвак, большее стал постигать в мыслях своих.
       - Так это - богиня Луа? Ты знаешь, Джога, а я ведь чуял, что за мною по пятам кто-то погнался! Только я думал, что это Ларро с мечом.
       - Бог Войны Ларро... да простят боги и повелитель мой случайный смешок!.. Бог Ларро, повелитель, был очень недоволен, когда наковальня бога Чимборо попала ему прямехонько в голову! Это тебе не секирой сквозь передник по соску! Думаю и уверен, что ему очень и очень не понравилось впервые за вечность катиться кубарем по земному праху, среди собственных соплей, ушей и зубов, подобно... Впрочем, наковальне досталось куда больше от этого столкновения, и теперь богу Чимборо придется ваять новое кузнечное имущество. Надо думать, что они с Чимборо уже залечили свои раны и порезы. И Умана тоже.
       - Так им и надо! А этой-то я чем не угодил? А она-то чего... эта... Луа? Вон, глянь, какой синячина - мне сидеть больно, не то что ходить!
       - Тем не менее, повелитель, исцелить сию радугу на тыльной части твоего туловища будет неизмеримо проще. Я бы дерзнул - хотя мне и страшно - если бы ты позволил мне, повелитель, прикоснуться моею сущностью ко следу той, кто...
       - Не-е, я сам. Так, а за что она меня ударила-то? Причем, первая, ведь я же ей ничего такого не сделал!
       - Изволь, повелитель, солнце почти в зените, разум и силы мои пришли в относительный порядок, и я надеюсь успеть до захода солнца перечислить все те святые храмы и места, а также захоронения, а также и кошельки святых жрецов... Нет, ну не все разумеется, а лишь те из них, чья принадлежность Богине дорог Луа - неоспорима. Итак, разреши мне начать с вооруженного ограбления святых паломников в день празднования...
       - Цыц. Понял я... Вот ведь какая тварь злопамятная! И еще я понял, Джога, почему за мною нет погони.
       - Кстати, почему, повелитель? Сие для меня - загадка, причем весьма и весьма тревожащая. Хоть ты и крепок оказался, как голова тургуна, и опасен...
       - Матушка им запретила, Матушка Земля! Э... э... Джога, ты куда? О, ишь, как перепугался! Вылезай, не трясись. Да я же к имени Её со всем почтением!.. Матушка Земля - она как матушка для меня! Даже роднее! У меня ведь нет ни отца, ни матери, я ее одну единственную и почитаю! Вот она меня и спасла!
       - Лично тебя, да? Снизошла и спасла! Нет, повелитель, скромность - отнюдь не тот смертный грех, в коем гнездится твоя погибель! С чего ты взял?
       - Я-то?.. - Хвак задумался. А действительно, с чего он так решил? Никаких таких знаков и свидетельств этому Хвак не получал, с предполагаемою покровительницей не встречался ни разу, ни наяву, ни во сне... И все-таки, Хвак был убежден, что истина где-то здесь, иначе и быть не может. Он чует это всей своей душой. Он любит Матушку, благоговеет пред нею - и никогда, ни за что, ни под каким видом не принесет ей ни малейшего огорчения! Нет и нет! А будет с его стороны только любовь, почтение и полное послушание... - Да вот так вот! Знаю и всё! А вот это - что было такое, а, Джога? Две таких, знаешь, вроде как сущности зубастые налетели?
       - О-о, повелитель, я как раз хотел поговорить о них, но ты меня опередил. Первая - как ты ее называешь, сущность с зубами - была, вернее, был - демон Асарот, а второй - ничуть не менее могущественный демон Бавал, оба - домашняя пристяжь богова. Теперь уж нет никого из них, об секиру порезались навечно...
       - То есть, как это... порезались?
       - Я шучу, повелитель. Твоя секира, направляемая могучей дланью, пресекла существование обоих. Между прочим, это были могущественные демоны, что один, что другой.
       - Нет, не слыхал про таких. А... какие они были - добрые, злые? И вообще - чего они на нас набросились?
       Джога рассмеялся, но Хваку в который уже раз в этот день смех демона Джоги показался ненастоящим, как бы натянутым...
       - Демоны злы, повелитель, все демоны принадлежат злу, повелитель, добрых среди нас не бывает. Эти двое - могуществом своим затмевали всех существующих демонов мира... ну, разве что кроме одного меня! Я бы согнул любого из них! Наслали их боги, с целью тебя покарать, по каким-то сверхъестественным причинам не будучи в силах сами это сделать... Да, может ты и прав, насчет... Верховной... больше некому бы остановить бессмертных... А демоны кончились, оба. В человеческих преданиях рассказывается только о двух случаях, когда смертный сразил демона подобного могущества и уровня. Первый был - герой Аламаган, мечом поразивший морского демона Перицона, а второй - герой-близнец Чулапи, на исходе третьих суток поединка задушивший в своих могучих ладонях ужасного демона Рыф. А ты один управился, в два замаха... Ты очень и очень стал силен, повелитель, и, между прочим, силы и сущности этих двоих влились в тебя, стали принадлежать тебе.
       - Что??? Это как - это еще двое насельников ныть и галдеть тут будут, уши мне точить?
       - О, нет, повелитель, нет. Соседям бы и я не обрадовался. Нет, просто их ауры поглощены тобою, их силы - стали частью твоей силы. С уверенностью полагаю, что ныне - ты самый-самый сильный смертный на всей Земле.
       Хвак ухмыльнулся и вновь тяжело задумался, прервав для мыслей череду собственных заклинаний, даже плечо и задницу ощупывать перестал...
       - А может... Слышь, Джога, а может я вовсе и не смертный человек, а это... ну... сам уже бог?
       В этот раз Джога смеялся искренне: он то хохотал, то хихикал, то принимался повизгивать и похрюкивать, то опять переходил на хохот, но Хвак терпеливо ждал, пока демон отвеселится вволю.
       - Нет, повелитель. При всем моем преклонении перед тобою, перед твоими телесными и умственными возможностями, ты не бог, а простой смертный. Только - очень уж сильный и неуязвимый. Боги бессмертны, повелитель, боги всемогущи в своих пределах, им, в отличие от людей и демонов, не надобно колдовать, ибо желаемое исполняется по слову их, если, конечно, божественному желанию не препятствует иное равноценное. Боги вправе принимать любое обличье и вселяться в любое тело, не зная, в отличие от демонов и колдунов, тех или иных ограничений, в то время как ты... твое тело... Короче говоря, не майся дурью, повелитель, довольствуйся тем немалым, что у тебя есть. А я - так и вообще главная твоя драгоценность... Я и секира... Мы с секирою Варамана - твои главные сокровища. Береги нас.
       - Угу, тоже мне сокровище нашелся. Он и секира! Дать бы тебе пинка, такого, как мне только что дали - тогда бы понял! И улетел бы отсюда за тридевять земель!
       - Некуда мне лететь, повелитель... Предатель я и святотатец.
       Хвак принялся растирать синяк на ягодице - сразу же отдалось ноющей болью в спину... Однако... вроде бы опять полегчало... Угу, похоже, что дланью своей он как бы вытирает, вычерпывает потихонечку этот пинок...
       - Ну, ладно, ладно тебе, Джога... расхныкался... Тебе не надобно казниться из-за содеянного, ибо ты - при мне: как я делаю, так и ты вынужден, так что не кручинься. А вот у меня в башке ясности прибавилось, Джога! Ух, я навроде как поумнел сегодня!
       - Рад за тебя, повелитель. И, любопытно бы узнать, из каких пределов пришла к тебе мудрость? Какие истины открыла она тебе? Кроме как умение растирать синяки на заду?
       - Объясняю. Во первое слово: нижайший поклон Верховной из Богинь, Матушке Земле, которая для меня отныне - истинная и единственная матушка! Клянусь служить ей, любить Её, покуда есть во мне хотя бы капля жизни, с почтением и без малейшей ослушки чаяниям Её! А еще - я теперь знаю, чего я хочу! Я хочу сравняться с этими богами и... Еще посмотрим, кто кого! Я этой Луа такого пинка дам, что... И им всем заодно!.. Ты спрашиваешь насчет мудрости - так вот я постиг, что не зря все годы помнил о том... о той... ну, когда мне палец обожгло... Это была мощь, которая превыше всех остальных сил! Я ПОНЯЛ ЭТО И ТЕПЕРЬ БУДУ ИСКАТЬ ИСТОЧНИК СЕЙ, ПОКА НЕ НАЙДУ! А КАК НАЙДУ - ТРЕПЕЩИ ТОГДА И ЛУА, И ЭТА... УМАНА, И ЛАРРО С ЧИМБОРО... Вот тогда увидим! Чего притих?.. Джога, я тебя спросил.
       - Да, повелитель. Я всегда с тобой, я послушен слову твоему. Не наказывай меня.
       - Чего?.. А я и не... Ты чего?.. Все, нечего трусить, нет никого поблизости. И еще, Джога... Ты ничего не чуешь вокруг?
       - Во-первых, тебя, повелитель и ощущаю внове, не как вчера и позавчера. Эк, накатило на тебя знатно, да еще на трезвую голову, как бы по-бессмертному. Уж чую тебя - так чую, озноба не унять. Во-вторых, там, на западе... нечто вроде магической грозы, только не дождевой, а... солнечной... не могу точнее слов подобрать... Вроде бы со всех сторон гроза, но на западе она поплотнее...
       - Угу. И я так же понимаю, у меня аж волосы дыбом, Джога!.. Я туда хочу, я туда пойду, там...
       - Как скажешь, повелитель, но, может быть, завернем пожрать для начала? Винца, кабанчика, того, сего? Впрочем, пусть все будет, как ты...
       - Нет. Еда после, пойдем на запад, у меня сердце не на месте... Там что-то зреет... и она... оно меня ждет... я туда хочу...
       Эта ясность в голове была какая-то странная, понимание - какое-то новое... Вроде бы в уме озарение - а в глазах и во всех остальных чувствах наоборот, словно бы одеяло из мглы... Уютное, мягкое, плотное... Под ним хорошо, пусть бы оно всегда при нем... Вот Хвак далеко на западе... так глубоко в те края он еще не забирался... Всюду полыхают пожары, всюду запах смерти... Он идет по пустынным дорогам, но пустынны они иначе, нежели обычно, ибо нет вокруг ни людей, ни зверей, ни демонов, ни оборотней - а только какие-то странные создания... То ли сгустки мерцающие, то ли безглазые чудища, на людей похожие... Они катятся лавиной по дорогам и вне дорог, уничтожая все живое на своем пути, пытаются с головой захлестнуть и его, Хвака, а Джога хохочет и ругается, а Джога умоляет своего повелителя выпустить его порезвиться - и Хвак дает ему такое позволение, ибо понимает, что даже отпущенный на короткое время, Джога уже не станет сильнее и своевольнее, никогда уже не попытается взять верх над своим повелителем... Джога с наслаждением хлещет черной длинной плетью своих кошмарных заклятий по сторонам, раздирая в клочья нападающих и выбивая из бесконечных безглазых стад целые просеки... которые тотчас заполняются новыми безглазыми... А потом и Хваку не утерпеть - он всею сущностью своею погружается в это веселое безумие - оно несравненно слаще вина, он ощущает благодарное ликование своей секиры, которая сутки напролет поет и танцует над серыми просторами запада, выжигая в омертвелую золу полчища этих... сгустков... хищников... безглазых... Очень уж скудна аура каждого из неведомых пришельцев: ни Джогу, ни секиру ею не напитать, однако безглазых тысячи и тысячи, поэтому капельки тускло-багровой мощи сливаются в струйки, тысячи этих струй создают потоки... Джога насыщается и хохочет как пьяный, не меньше радуется и секира, а вослед главным своим сокровищам веселится и человек Хвак. Потом вдруг опустело все вокруг... Зола, зола, руины, пожары... Пропали безглазые орды, иссякли... Не беда, они еще есть, надо только обогнуть ущелье и вернуться... Там, там, там... ТАМ ВСЕ БУДЕТ, НАДО ПОТОРОПИТЬСЯ!
       И вот уже Хвак на месте... почти на месте... возле какого-то ущелья... И там, за мостом опять полчища безглазых... а здесь, перед мостом... живые люди! И один среди них - Снег, странник и отшельник из сударей, который помог, выручил, спас Хвака в трудную минуту! Но мгла на сердце и на душе словно бы гасит все человеческие чувства... Хвак благодарен отшельнику Снегу, он даже отводит от него заклинанием удар безглазого... смертелен был бы сей отведенный удар для Снега и стал он смертельным для другого... Но сердце занято совсем иным... Ему не до людишек, ему не до страстишек... ВОТ ОНО! СИЯЕТ! - И опять мгла захлестнула всю сущность Хвака, и он уже мчится по какому-то мосту, через какую-то пропасть, ударами секиры своей разбрызгивая по сторонам безглазых... которые на самом деле сгустки чего-то такого тусклого... А сияние все ближе... Какой-то человек... да это человек, несмотря на ослепительную ауру ярости и мощи... подобную Хвак видел только у Ларро, бога Войны... но это смертный человек... с невероятно зловещим и могущественным мечом... человек словно бы взлетел в прыжке к источнику сияния и ударил!.. И лопнул несокрушимый меч!.. А заветное свечение дрогнуло, перестало опускаться на землю... поплыло... оно уйдет... ОНО УХОДИТ!!! Хвак взревел, рванулся навстречу мечте своей и подпрыгнул, чтобы схватить, чтобы еще раз почувствовать на длани своей обжигающее чудо... Но не успел - сияние исчезло, как не было его, мгла покинула душу и сердце, и только ветер в ушах, и только Джога визжит и хохочет, а он, Хвак, падает вниз, в пропасть...
       "Джога, спаси" - хочется крикнуть Хваку, но вместо этого он только и успел, что выкрикнуть заклинание и шмякнуться оземь!
       - Ой!.. Ой-ёй-ёййй... душа из меня вон... Больно!
       - Еще бы, повелитель! Конечно ой-ёй-ёй! Грянуться этакою тушей на камни с этакой высоты! Скажи спасибо, повелитель, что на голодный желудок падал, не то бы... сам понимаешь...
       - Я понимаю, что ты дал мне упасть и не спас, вот что я понимаю! А я из-за твоей лени язык прикусил!
       - Так... повелитель... как я могу без прямого приказа - сам ведь запретил?
       Хвак глубоко вздохнул и взялся ощупывать одежду... Главное - секира на месте и пояс цел. От рубахи опять одни лохмотья остались - и где он так продрать все успел... И подметка отлетела...
       - Ну, повелитель? Удовлетворился сполна, или еще какая вожжа под хвостом запуталась?
       Хвак попытался заклинанием приладить подметку к подошве - только хуже получилось, сгорела подметка, рассыпалась на угольки.
       - Наверное, сполна. А что это было, Джога?
       - Не знаю. Судя по тем или иным признакам... скорее всего - пресловутое Морево, которое обернулось, всего-то навсего, набегом некоей магической саранчи, происхождение которой я определить затрудняюсь. Более всего это похоже на искаженные излучения дневного светила, сиречь солнца. Точнее сказать не могу, ибо ранее ничего подобного видеть не доводилось. Но если ты заведешь речь о пище, повелитель, то позволю себе дать подсказку: там, на западе, вплоть до самого океана, если я правильно ощущаю - а я делаю это безошибочно - нет ничего живого и съедобного, сия саранча пожрала, сиречь Морево. А на востоке, непосредственно в имперских землях - примерно все как и раньше, все харчевни целы. Так что...
       - Так они и туда, небось, доберутся?
       - Нет, повелитель, ибо в одночасье кончились безглазые, как ты их называешь, все выветрились до единого сгустка. Отчего сие - не ведаю.
       - Ого! Ничего себе! А это что такое было?.. ну... сияние, о котором я тебе рассказывал?
       - Гм... Какое сияние, повелитель? Что ты имеешь в виду?
       Хвак почувствовал искреннее замешательство Джоги, то есть, готовность демона ответить... и непонимание - о чем его спрашивают?
       - Ну, я же тебе говорил... Такая, знаешь, вроде букашки или перышка... летит и сияет. А по нему как мечом хлестанул один... здоровенный такой сударь! А она... оно в сторону, я за ним прыг - и свалился!
       - Я помню, повелитель, как ты скакнул в бездну, хотя и затрудняюсь сказать - зачем ты это сделал, помню также того неистового рыцаря, говоря языком поэтов - паладина самой Войны, с мечом бога Ларро... И дальше случились два события, каждое из которых выше моего понимания, повелитель: почему сломался тот меч, который повредить невозможно, и почему ты сиганул в пропасть? Вот что меня озадачило, а никакого другого сияния, никаких букашек и перышек я не видел.
       Странно. Джога не врал и не хитрил, он просто не умеет это делать, в ответ на прямой вопрос, но при этом - ничего такого не видел... И явно не понимал, что накануне Хвак был не вполне и Хвак, а... Мгла на душе, это темное ликование, которое застлало ему разум, которое подталкивало его крушить и воевать, забыв о сне и пище, забыв обо всем, кроме неведомого обжигающего свечения... Теперь он как бы вернулся, а Джога ничего и не заметил.
       Хвак на ощупь определил - денег в поясе достаточно, чтобы купить новые сапоги, портки и рубаху...
       - А где шапка, Джога?.. А, сам вижу... Короче говоря, Джога, я для себя уяснил две главных правды!
       - Я весь внимание, о, повелитель! Первая - это выбор трактира и кратчайшей дороги к нему...
       - Первое, повторяю, что своим спасением и вообще всем - я обязан Матушке Земле, поэтому отныне я - ее самый верный послушник! Такой вот у меня обет! А второе - хочу набрать силы не хуже чем у богов и поквитаться с ними! И вообще - почему им можно, а мне нет? Я тоже хочу стать всесильным и бессмертным, как бог! Понял?
       - Да, повелитель.
       - И хочу найти то свечение, то перышко!
       - Но это уже третья главная правда, повелитель, хотя и не менее бредовая, чем... вторая.
       - Цыц! Ничего не третья, а просто... Я чую, что в ней... в нем сила гнездится неимоверная и хочу ее добыть. И тогда... И тогда посмотрим, кто кого!
       - Правее, повелитель и прямо вдоль русла, по бережку. Тебе ведь все равно куда идти?
       - Все равно куда.
       - "На закате" - дрянная харчевня, мы с тобой это помним, но до нее ближе всего и стоит она посреди села, там обуешься и оденешься. Как ущелье достаточно обмелеет, так мы из него выйдем - и почти на месте! А хочешь - прямо здесь вознесемся, только прикажи?
       - Кроме вознесения - все годится, Джога. Ух, что-то вдруг вернулось ко мне желание пить и есть! Это хорошо!
       И снова потекли под ноги лесные тропы, каменистые пустыни, имперские дороги... Какая разница - где идти, в какие пределы путь держать?.. Если возникнет след - он его почует. Но этот поход, в отличие от предыдущих, был гораздо менее уютным, а временами - даже и грустным... Решил Хвак навестить семью каменных оборотней, даже гостинцы всем пятерым приготовил - и не нашел никого. Только руины, пыль, зола, тусклый запах смерти... Словно языком слизнуло все сущее в этой части Плоских Пригорий, ни нечисти, ни зверья...
       - Неужто и здесь Морево прошлось? А, Джога?
       - Да, повелитель. Ух, знатно прокатилось, ух, не скоро местность сия обретет прежнюю благодать... Но места богатые, повелитель, маны здесь - хоть топором ее руби, так что, постепенно очухаются, подтянутся из других краев, размножатся... Вон, повсюду новая зелень проклюнулась, несмотря на время года...
       - Подтянутся, размножатся!.. А Угуна с семейством не оживить! Эх!.. Куда теперь гостинцы, кому их дарить? Так-то я ждал, что, вот, дескать, приду, а они навстречу выбегут... Посмеемся... рассядемся перед очагом... Жалко их!
       - Что делать, повелитель, все бренны в этом бренном мире, кроме богов... Подарки выкинь, ты же не ешь подобную тухлятину. Сочувствую тебе, повелитель, но жизнь такова. Зато - глянь, сколько маны скопилось: колдуй - не хочу!
       - Эх... Грустно мне, Джога, печально... Нет и охоты колдовать.
       Наткнулся Хвак на мертвую долину, всю изъеденную пещерами, норами, подземными ходами...
       - Городище охи-охи, повелитель. Ух, повелитель! Принюхайся, авось и ты почувствуешь: тут такое веселье шло, что и нам с тобою на западе не снилось! Тут все пропитано ими... и этими, кого ты безглазыми называл, и этими забавными зверушками о двух головах... Чуть ли не в дюжину слоев друг на друга легли! Вот уж воистину - чудь на нечисть наскочила! Да ты только взгляни, повелитель! От края и до края! Ай да охи-охи, ай да воители! Но, как я понимаю, эти безглазые посланцы Морева даже им нос утерли! Ни души!.. Хотя...
       - А! Точно! Джога! Я чую! И это... и как дрались, и ману, и ауры... И это... Ну-ка, давай спустимся! Вон туда! Пролезем?
       - Пещеры сих тварей просторны, повелитель. Может, ты пока посмотришь, а я пока слетаю поохочусь, повелитель? Ну сколько можно одними поглядками питаться! Я уже забыл, когда мы в последний раз жажду утоляли!
       - Только что я пил!
       - Да я про вино.
       - Вино? Вчера - обычные два кувшина, забыл?
       - Так то вчера... И всего два... Молчу, повелитель, покорен воле твоей!
       В пещерах было волгло, пустынно и темно - хоть глаз выколи, но Хвак давно уже привык вызывать в себе магическое зрение, вот и сейчас он узрел шевеление... Какой-то комочек, размером в гхора... два комочка... И тихий усталый стрекот... который раньше был писком... Щенки охи-охи! Двое... И как они остались в живых? Хвак словно бы принюхался, вгляделся в обоих - искорки жизни в них тлеют едва-едва!
       - Любо-дорого посмотреть, повелитель! Ну, где еще среди смертных тварей можно встретить подобную живучесть??? Столько дней без жратвы, на одной мане!.. Только ты напрасно, повелитель, их и жирных-то жрать невозможно, а здесь вообще кожа да кости, гхору на один укус! Брось их, повелитель, уж лучше я тебе другую пищу наколдую, на ней пока продержимся!
       - Да не собираюсь я их есть! Ты бы, Джога, лучше бы присоветовал - как в них побольше жизни вдохнуть - умирают ведь!
       - Ну и что, что умирают? Вон, там, другие двое щенят этого же выводка - недавно померли, и этим деваться некуда. Повелитель, я тебя не понимаю.
       - Тебе и не надо ничего понимать, ты меня слушай. Как их поддержать, чтобы не подохли? Говори быстро! Понимаешь, Джога - жалко мне их, и все тут! У, они еще и скалятся!..
       - Ну, если грудью кормить не хочешь - попробуй вот это повторить. Сие заклинание, повелитель, позволит тебе как бы поделиться своею жизненной силой с этими... свою жизнь - в них перелить. Но поскольку в тебе ее целое озеро, а каждому из них нужна всего капелька - ты и не заметишь урона.
       Хвак так и сделал. И сразу же оба маленьких охи-охи вновь обрели способность визжать и царапаться, а щенок побольше (мальчик, а вторая была, как понял уже Хвак, рассмотрев обоих на дневном свету, девочка) попробовал даже кусаться. Махонькие - оба на одной ладони умещаются! Ради такого случая Хвак позволил Джоге пошарить магией по окрестностям, тот не сплоховал и сумел отыскать случайного нетопыря, приманить его поближе... Делать нечего: спас - теперь выхаживай! Хвак пальцами надрал из жилистой тушки мясных волоконец, но малышам эта пища была еще не под силу... Пришлось нажевывать мясную кашицу и кормить ею. Такая тухлятина! Зато дело сразу пошло: урчат, глотают!.. И все равно царапаются!..
       - Может, им хлебца еще нажевать, а, Джога?
       - Можно. Только нет у нас хлеба, все подчистую съедено.
       - А, верно. Жаль. Ну, и что мне теперь с ними делать?
       - Выкинь обратно в нору, повелитель, пусть подохнут, как говорится, у родного очага. Покормил? Сущностью поделился, пузики почесал, милосердием потешился? Молодец, добрая душа. А теперь выбрось их, повелитель, или раздави из жалости, и дальше пойдем. Ох уж эти людишки, ничего без подсказки делать не умеют!
       - Нет, Джога, это не пойдет. Спутников, да еще таких, мне на горб не надобно, однако и бросить я их не могу. Не по-людски это. Эх, а ведь и людям тоже не отдать - задавят сразу!
       - Задавят, безусловно. Люди-то - они такие: непременно задавят, коли несъедобно. А так бы - зарезали.
       Как ни торопил демон своего повелителя, как ни взывал к его разуму и желудку - все было бесполезно: Хвак твердо решил оставаться на месте, среди мертвого городища, пока не придумает чего-то такого... Чтобы не бросать маленьких.
       - Они ведь живые, Джога, и беспомощные. Здесь маны полно, они ею дышат. А в другом месте уже бы умерли. Придумай что-нибудь?
       И Джога в конце концов придумал, так и не будучи в силах понять придурей своего повелителя.
       - Вот заклинание, повелитель. Оно несколько сходно с теми, которые позволяют людям хранить родовые обереги.
       - Как это?
       - Не важно, сей обычай в ходу лишь у знатных сударей, в то время как ты у нас - обыкновенный сиволапый мужлан. Короче говоря, суть действия заклинания проста предельно: ты его произносишь и как бы помещаешь обоих этих тварюшек в глубину своего сердца. Жрецы таким способом родовые обереги закладывают на хранение младенцам. На самом деле, конечно же, в сердце твоем будут храниться не то чтобы их тельца, но лишь сущности, в то время как их кости, кожица, глаза и зубки растворятся в твоем теле. А потом, когда тебе это надоест, или когда ты придумаешь иное - ты, с помощью этого же заклинания, вынешь из себя этих двоих - они будут те же, что и в миг погружения - и продолжишь то желаемое, что в тебе возникнет.
       - А они мешаться не будут?
       - Нет, конечно, даже и не почувствуешь.
       - Годится. Эй, вы двое! Готовьтесь! Прыгнете в меня, а потом я вас выпущу... когда случай придет.
       Сначала Хвак помнил о двух маленьких охи-охи, что поселились в сердце его, но подходящий случай все не приходил и не приходил, и Хвак постепенно забыл... вернее, не забыл, конечно же, просто перестал о них вспоминать и примериваться к удобству обстоятельств... Успеется... когда-нибудь после.
       Был случай, когда Хвак готов был достать из себя щенков и отдать их в хорошие руки... да тоже как-то не сложилось... Так уж совпало, что однажды, на бесконечных просторах имперских дорог, повстречались они - Хвак и отшельник Снег, в далеком прошлом величайший из воинов имперских, рыцарь Санги Бо, по прозвищу Ночной Пожар, которого Хвак почитал, как своего спасителя и даже наставника...
       - Даже и не спорь, почтенный Снег! Даже и ни-ни! А кто меня научил таким ловким ударам? Ты научил. Руны первые - кто показал? Ты показал. И кабы не ты - я бы ни за что не додумался этого моего насельника в воду макать! Это теперь он смирный, а тогда - ох, как надо мной глумился, так уж меня терзал!..
       - Не преувеличивай, повелитель. Скорее наоборот: истязать и донимать всяческими глупостями несчастных безответных демонов, верных твоих слуг - здесь ты у нас непревзойденный мастер. И голодом морить горазд! И жаждою!
       - О... Слышь, Снег? Это он опять со мною спорит, дескать, это я его мучаю, а не он меня!
       - Не слышу, но верю. И рад твоей над ним победе. Еще отварчику?
       - Пожалуй. Заборист он у тебя! Эх... Знаешь, Снег, я вот все ходил, ходил, бродил, бродил, а... нет, нет - да и вспомню тебя: вот кто, мол, прояснит мне мудростью своею - что за перышко такое?.. Тоже не знаешь... Точно не знаешь?.. Эх... а я так надеялся...
       Снег только разводил руками, но внимательно слушал исповедальные россказни своего невероятного собеседника, а тот расчувствовался и немедленно раскрыл всю душу, с доверием и без робости, впервые за множество лет. Потом, с дозволения Хвака, мудрец и отшельник Снег, изнывая от величайшего любопытства, рассматривал секиру всеми ему доступными средствами, вплоть до высшего магического зрения, но прикоснуться рукою побоялся...
       - Почти наверняка убьет, - объяснил он Хваку свою нерешительность. Потом, все-таки, собрался с силами и очень, очень осторожно, предельно бережно, по сориночке, по песчиночке, подобрался своею сущностью к сущности секиры... - Непременно бы убила! Мощь в ней просто невероятная! Вот если бы ты не сказал мне про нее - она могла бы некоторое время притворяться обычным куском наточенного железа, даже в руку лечь, а поскольку ты мне ее приоткрыл - шутить уж не станет! И еще. Ты хоть знаешь, что на тебе всякие разные проклятья висят, и смертные, и иные, довольно поганых свойств? Общим числом двадцать восемь? Впору со счету сбиться!
       - Н-н... Джога что-то такое говорил, но я не очень...
       - И есть весьма грозные. Весьма и весьма! А ты их даже не чувствуешь! Сие зело прелюбопытно. Не видывал я такого, не слыхивал о подобном и не читал.
       Разговаривали они долго, поддерживали костер и беседу, пили отвар, ели припасы из отшельниковой поклажи, потом спали по очереди, когда же Хвак проснулся, то узрел подлинное чудо: здоровенный клыкастый самец охи-охи с поврежденным хвостом - в упор на него смотрит и предостерегающе порыкивает! Откуда взялся??? Джога только хихикает, значит - ничего опасного. А возле костра еще один человек, юноша, явно, что не чужой Снегу! Да... вот оно, главное чудо: Хваку он тоже слегка знаком, ибо еще не так давно, прямо на его глазах, юноша сей нашел свою возлюбленную... не без посторонней помощи... Это они с Джогой слегка ему помогли! Юноша, знакомый Снега, явно был очень знатен, при этом любезен и прост в словах, однако, очень спешил... Поэтому Хвак не решился напоминать этому... рыцарю Докари... тот случай на площади... да и вообще... Посланец самого императора, золотые шпоры, с поручением! - а он ему будет щенков совать... Неловко...
       И Хвак постеснялся обременять своими просьбами занятого человека. Вот бы ему, Хваку, такого охи-охи в друзья! Э... так у него же их два! Это надо обдумать! Ай, отстань, Джога! Не демон, а какой-то нудный свиристель! Ладно, согласен, пусть еще подождут, есть не просят.
       - Все, Хвак, прощаемся. Ускакал мой Лин и мне пора.
       - Дак, а это... Может, нам по пути, а, Снег? Я не буду в тягость, правду говорю!
       Снег засмеялся мягко и покрутил головой - отверг:
       - Я бы рад, дружище Хвак, и я нисколько не сомневаюсь ни в тебе, ни в возможной пользе твоей. Но путь мой пролегает вне дорог, предназначенных смертным людям. Есть у меня долги... не смотри на кошель, я имею в виду некий давешний долг чести, важный долг, его я признал за собою добровольно, в обмен на жизнь одного маленького мальчика, ты его видел только что... Теперь он взрослый, и мне предстоит отдать должное той, которая - как это ни странно с ее стороны - честно исполнила свою часть договора, в обмен на мою... часть. Все сроки вышли, все предзнаменования свершились, и меня ожидают.
       - Вон как... Тогда ладно. Да только я чувствую печаль в твоем голосе, почтенный Снег, я бы сказал - смертную печаль! Я бы хотел тебе помочь!
       - И я бы с охотою принял твою помощь, но... Прощай, дорогой Хвак, и, как подсказывает мне предчувствие - прощай навеки!
       Так они и расстались в третий раз, неприкаянные странники Хвак и Снег, молодой и старый, бесшабашный гуляка и убеленный жизнью мудрец, полуграмотный простолюдин и знатный сударь, между которыми однажды, совершенно внезапным образом, во время случайного знакомства, проскочила искра доверия и дружбы, равно согрев на несколько мгновений обе одинокие души... Расстались, не ведая, что Судьба, которая превыше всех предчувствий, демонов и богов, подарит им нечаянную радость еще одной, последней встречи...
       - Ты чего, Хвак? Ну чего ты распыхтелся, расчувствовался? Я бы на твоем месте не выбалтывал ему все подряд, ибо он людишок, всего лишь один из этого лживого, подлого, коварного и прехитрого племени. И, прямо скажем, очень уж он силен, хитер и непрост, уж поверь мне! А ты и рад языком молотить! И хотя силою даже ему с тобой не равняться, но умом, опытом и хитростью, повелитель...
       - Цыц, Джога. И не смей его больше хулить.
       - Слушаюсь, повелитель. Но, все же, позволь спросить - почему?
       - Потому что он - лучший из людей на всем белом свете. Вот почему.
      
      
       Г Л А В А "СНЕГ"
      
      
       Снег. Уходит снег в подземные воды, тает в вечность под напором чужого огня... Всадник ухмыльнулся про себя сочиненному двоесмыслу и даже попытался приторочить одни слова к другим, чтобы получилось в лад и напевно... Эх, нет, время для поэзии прошло, а те жалкие остатки часов и мгновений, что еще остались при нем, не стоит тратить на бесплодные умствования. Лучше вдохнуть... и выдохнуть... и потрогать последним созерцанием эту холодную весеннюю свежесть... Говорят, что снег, пар, лед и вода не имеют запаха - но вот же он, явственный аромат жизни, поднимается, вместе с подрагивающим воздухом, из лужиц и проталин... Снег на ходу свесился с седла, гибко и ловко, словно бы ему не двести с лишком лет, а двадцать, сорвал былинку позеленее, растер ее на крепких зубах... Слабенько язык вяжет, но тоже пахнет - радостью, весною, жизнью! Конский пот сюда уместно добавляет, сыромятные кожи... меч и секира... Говорят, что оружейная сталь не пахнет - как бы не так! Даже если предположить на мгновение невозможную чушь, что, дескать она мертва и бездушна, все одно - воину служа, она чужими душами и жизнями насквозь пропитана. Жизнь - она повсюду: вот розовый, в яблоках, пока еще робкий и далекий закат, будто неправильный оборотень, что поутру перекинется рассветом, вот остатки снега на мокрой имперской дороге, словно клочья конской пены от незримого отряда всадников, промчавшегося накануне, а вот и птеры-стервятники ненавязчиво крутятся поодаль... Они тоже хотят жить, но для этого им надобна чужая смерть... звериная ли, человеческая... Иные отчаянные птеры и останки демона уберут, переварят, но здесь таких не водится, здесь округа чистая...
       Снег все еще ехал по знакомым местам, невдалеке от покинутого жилища... навсегда оставленного и уже отданного в чужие руки... Казалось бы - кто он? - Перекати поле, полжизни в дороге, а в последнее время - как и встарь - на дюжину дней похода вряд ли один "домашний" наберется. И все-таки - здесь был дом, здесь был очаг и те сухие крохи скудного счастья, что перепали ему на склоне лет.
       Мотона держалась на удивление твердо, сколько могла, почти до мига прощания: не рыдала в голос, не рвала на себе волос и одеяний, нет, только всхлипывала тайком и, до самого рассвета, тихо-тихо, словно бы шепотом, скулила в соседнюю подушку... Но эта сдержанность отнюдь не вызвана черствостью: рожденная быть простолюдинкой, обычной деревенской бабой, возвышенная до положения... более близкого, нежели ключница-служанка, к своему хозяину, нелюдимому сударю Снегу, Мотона, ему в подражание, привыкла быть тихой и скрытной, всегда суровой и спокойной внешне... А сердце у нее прямо-таки разрывалась, она не понимала, она не желала понимать - почему и зачем он должен уйти и сгинуть неизвестно где? И горевала: скромно, почти незаметно...
       - Ничего, ничего, Мотона, дорогуша!.. Ведь жизнь - она никогда не останавливается на одном человеке, всегда идет дальше. В том ларце - бумаги, на случай, если повытчики проявят повышенную против обыкновенного ретивость, там все сказано, и насчет пещеры, и насчет содержимого в ней... Предусмотрена и перепроверена каждая мелочь, так что тебе нечего и бояться: все свитки и пергаменты по описи - Лину, сиречь второму сыну князя Та-Микол и твоему любимчику - помнишь, как ты его баловала да пестовала? Вот, ему свитки, остальное - сугубо твое. Поняла?
       Тут-то и выдала себя Мотона, не выдержала: задрала голову в небо, сцепила руки на мягкой груди и закричала, как ящерная корова, причитая невнятно и навзрыд, вся горючими слезами облилась, сквозь отчаяние осознав, что настал миг окончательного и бесповоротного расставания. Пришлось спешиться, еще и еще раз обнять, влить в нее успокаивающую магию - и марш-марш отсюда, пока заклятья действуют... и пока сам не расклеился и лицом не отсырел. Рыцарь, называется...
       Лошадь в свой последний поход он взял хорошую, но как бы "неродную", чтобы лишний раз не прощаться с нею... Кобыла саврасая, звать Булава. Снег вспомнил одно из первых своих больших удивлений - а он любил удивляться - когда отец, огромный, бородатый, пахнущий вином, кузницей и оружейной сталью, впервые подсадил его на лошадь, нарочно подогнав для этого седло в нужный детский размер, а в руки дал поводья - чтобы держался, а сам вдруг отвел руки, хлоп животину по крупу! - па-ашел! Дело было во дворе отцовского замка, народ сбежался смотреть и смеяться - старшие братья, стража, челядь... Испугаться Снег не испугался, с рождения был не из робких, но когда серая в крапинах Пышка, послушная понукающему удару. потрусила прочь старческой рысью, весь мир в глазах Снега задрожал, запрыгал вместе с гривой, седлом, Пышкиными ушами... И никак, ну никак было не собрать все трепещущее окружающее в привычный и недвижный окоем! Доброе воспоминание! Снег решил попробовать: вверг себя в расслабленное, близкое к созерцательному, состояние, широко распахнул глаза... Ну же!.. Нет, никак! Мир четок, и плавно движется навстречу. То прежнее удивление никогда и ничем более не вернуть. Но оно случилось, и Снег его бережно помнил.
       Молодому императору Токугари Снег написал письмо - была у него такая привилегия: обращаться письменно, в случае необходимости, прямо на имя государево - в котором почтительно извещал Его Величество, что вынужден оставить навеки службу и Двор, ибо призван в иные чертоги высшею силой... Он бы мог и не делать этого, поскольку любой из рыцарей волен выходить в отставку почти всегда, когда подступило к этому желание, а государь, в свою очередь, властен вызвать к службе любого из слуг своих, невзирая ни на какую отставку, чуть ли не со смертного одра, если вспыхнет в том нужда, однако, рыцарь Санги Бо уважал древние обычаи и старался неукоснительно им следовать: даже если уходишь к богам - заблаговременно извести об этом своего земного сюзерена. А кто над Снегом старший в подлунном мире? - Только боги и Его Величество!
       Пути к намеченным взгорьям Снег выбирал загодя, по карте прокладывал, выгадывая, где народу пожиже, дабы ни встречные, ни попутчики не отвлекали его от дум и созерцаний... И все-таки однажды как назло, наскочил на разбойников. Это было так неуместно, так противно, плохо, неприятно... Да куда деваться? - Снег, продолжая оставаться в седле, выслушал положенные в этих случаях угрозы и требования, выхватил двуручный меч и с нарочитой небрежностью смахнул с плеч дурацкую голову, выбрав кого поближе. Правильнее было бы зарубить вожака разбойничьей ватаги, но Снег поленился, пожалел свою старость, да и вожак стоял чуточку в отдалении, предусмотрительно отделенный от будущей жертвы живым щитом из своих сотоварищей. Снег рисовал мечом с изяществом придворного щеголя-дуэлянта: ш-шак! - вынул! Ших-ших-ших - в три движения срубил голову и смахнул кровь с клинка! Ш-шох... - плавно и быстро закинул его за спину, в ножны! Ну и что, что никто из ценителей не видит? - Меч должен покидать ножны и возвращаться обратно единым росчерком, а иначе это не искусство, но тупая скотобойня. Удар получился на диво ладным, поэтому большая часть раздражения тут же испарилась. Клинок удовлетворенно чокнул по внутренностям ножен, затих - и только тогда обезглавленное брызжущее горячей кровью тело опрокинулось навзничь.
       - Что, братцы-разбойнички? Сытен ли первый барыш?
       Вожак, явно, что отставной ратник, вдоволь хлебнувший военной жизни, вместо ответа отпрянул за камни, и остальные участники его шайки поспешно потянулись за ним. Седовласый рыцарь оказался не из пугливых и очень силен, биться с таким врукопашную - тухлое дело. Ждет чего-то, старый хрыч, вдогонку не пустился... Можно попробовать против него швыряльные ножи и стрелы, но это тоже так... вся возможная пожива от продолжения схватки - добавочные покойники, и только, рыцари в этаких битвах всегда умнее и опытнее. Оставалось скрыться подальше от глаз прыткого сударя, коли уж внезапный наскок не удался, дождаться, пока он уедет, и похоронить по-человечески убиенного ни за грош соратника. А имущество с него, которое годное - поделить, мертвый не обидится и не возразит.
       Медленно, медленно течет навстречу пространство и день, век бы им не заканчиваться, но... уже пройдена половина пути... последнего пути. Хорошо хоть - с гостинцами оказалась дорога, спасибо за последнюю заботу светлейшей и всемилостивейшей Госпоже Луа.
       Снег, отвлекшись на некоторое время от хрустальных мыслей о вечном и бренном, с улыбкой, но придирчиво вспоминал каждое мгновение короткого боя, каждое свое движение... Нет, увы, хотя внешне все и неплохо, но... Виски болят, словно демоны молоточками по ним, запястье скрипит и ноет, ибо двуручный меч все-таки стал тяжеловат для его руки... И ни одна юная сударыня, увидев сей удар, нет, не обожжет его сердце взглядом, полным огня и восхищения... И меч в том не повинен.
       Ранняя весна, осторожная, нежно-зеленая, тихая; даже когда припекает в безоблачный полдень - никаких комаров и мух нет и в помине, тем не менее, Булава то и дело прядает ушами, будто стряхивает надоедливых насекомых - это она впрок сторожится: прислушивается к движениям окружающего мира и к возможным приказам своего седока. Настоящая боевая лошадь - Снегу было приятно, что он не ошибся в выборе, хотя почти и не искал: прогуливался по базару, издали приметил, подошел. Проверил то, проверил се... Кобыла не первой молодости, но еще очень даже резва и бодра. Черные хвост и грива пострижены по-военному, да только по одному навису нельзя судить о боевых способностях животного... Не ошибся. Хорошая, хорошая Булава, скоро привал и отдых. И кормежка, и чистка, и водички вдоволь... Умница Булава.
       Если долго смотреть в угли гаснущего костра, можно увидеть в них что угодно: от воспоминаний сумасшедшей молодости, до головокружительных мечт о несбывшемся... А сейчас это просто горка необработанных рубинов мерцает под полупрозрачной кисеей золы. Да, можно смотреть и вглядываться безбоязненно, спиною к чужому пространству, ибо защитные заклятья поставлены прочно и мощно - уж что-что, а магическая сила в Снеге с годами отнюдь не ослабла, даже напротив... Но и в гаснущем угольном зареве нет уж былой радости. Последние мечты человеческой жизни погасли раньше раздробленных самоцветов последнего костра. Спать пора. а завтра новый день... еще один рассвет. Для подлинного созерцателя, мудреца и мыслителя, это скромный и вполне достаточный праздник, но, увы и еще раз увы... Наверное, в нем слишком много сохранилось от воина-рубаки, жадного до низменных и нехитрых удовольствий бытия, ибо не приходят к нему в голову обжигающие и ослепительные истины о сущем, но лишь малозначащий мусор... И ничегошеньки с этим не поделать, а только постараться побыстрее уснуть, дабы насладиться одним из последних рассветов... Скорее же всего - последним рассветом, ибо Синие горы более чем наполовину выступили из равнинного окоема. Нет, он не боится богини Уманы, он не боится смерти, он страшится равнодушной пустоты небытия.
       Синегорье - маленькое, невзрачное, а по утрам - даже уютное. Эти почти безлюдные края сыздавна принадлежат непосредственно короне, над ними нет иных сюзеренов, кроме императоров, которые, одновременно и повелители небольших покатых взгорий, прозванных так за серовато-голубоватый отлив местной горной породы. Здесь мало воды, вся она бежит втуне, под землею, под камнями, здесь редки леса и бесплодны каменистые равнинки, местный воздух сух и почти безвкусен, если не считать песчинок соли, поднимаемых ветрами от белесых пустырей междугорья... Зато в этих краях раздолье святым людям: там скит жрецов бога Ларро, там придорожная часовенка какой-то из богинь... скорее всего - богини дорог Луа... откуда-то из далекого далека приплыли звуки водяного барабана - монастырского, судя по всему, сзывающего жрецов и паству на молитву... Густо селятся в уделе святые люди. И это несмотря на поборы, которые щедро накладываются короной на все храмы, прильнувшие к землям "домашнего" императорского владения, самого, пожалуй, безопасного для мирных и слабых.
       Дорогу Снег проложил заранее, по карте, а конец пути ему был знаком еще лучше, по давнему личному знакомству: это три небольшие скалы, стоящие кучкой чуть поодаль от основного хребта, и неглубокая пропасть, как бы окаймляющая, вместе с этими скалами, небольшую полянку, а в каждой из скал пещера... Куда ведут эти пещеры? Никто этого не знает, но зато хорошо известно - к КОМУ они ведут! Да, водяные барабаны звучат в монастырском храме Уманы, там живут высшие из жрецов этой свирепой и кровожадной богини подземных вод, а сюда, "на полянку", они приходят свершать важнейшие жертвоприношения. Снег будет одним из этих жертвоприношений, да, да, да - так он договорился однажды...
       - Не думай, что ты победил меня, наглейший из смертных, в сравнении со мною ты никто, даже при твоем хваленом боевом искусстве! Обстоятельства, недоступные духу и разуму твоему, - не понуждают, но побуждают меня оставить сие ристалище, не довершив нашей маленькой схватки. Тем не менее, знай: мальчик был отдан мне в жертву имеющими на это право и добровольно отдан, поэтому я не оставлю его и дотянусь до него. Или ты можешь предложить равноценную замену.
       Снег тогда был чуточку помоложе, нежели сейчас, но все равно предельно измотан той чудовищной дуэлью... Он был счастлив внезапной передышке, горд невероятным боевым итогом, и поэтому не очень осторожен в словах:
       - Какую именно, о светлейшая богиня?
       - Например, себя.
       Снег расхохотался из последних сил... и брякнул... а ведь мог бы не смеяться и не продолжать беседу! Мог бы до конца быть сдержан и хитер, как это положено рыцарю и воину! Мог бы, но...
       - Ну, разве что после Морева, буде оно придет в наш мир. А пока я собственными силами постараюсь защитить своего воспитанника, о светлейшая богиня!
       - Сладились. Запомни же, смертный, слова свои. Я решила съесть тебя заживо - да будет так.
       И долгие годы - как ни сторожился Снег - не было от богини Уманы позывов нарушить условия внезапного этого договора... И вырос мальчик, и стал рыцарем, и повел собственную жизнь, вдали от старого своего наставника... И грянуло Морево, и прошелестело над миром, оставив после себя немыслимое количество смертей и горя, и кануло куда-то в подземные воды... Нет, нет он не богохульствует даже против презренной Уманы: просто он имел в виду, что было Морево и прошло, а договоренность осталась, пришла пора ее выполнять. А почему бы и не побогохульствовать, собственно говоря? Хуже-то ему не будет! Да, не будет; светлейшую - вернее - темнейшую Уману, он, Снег, никогда не любил! Не то чтобы ненавидел - поводов не было для этого обжигающего чувства - но недолюбливал весьма и весьма, за постоянную жажду кровавых жертв, за осклизлых этих нафов, за отвратительных щур!..
       - Сударь Санги Бо?
       - Да, это я. С кем имею честь?
       - Перед вами трое самых верных и горячих сторонников Всесветлой богини Уманы, недостойные иноки Ея: брат Варци, сестра От и я, смиреннейший служитель Всесветлой, верховный жрец Дэрусу.
       Снег еще раньше успел покинуть седло и выслушал обращенные к нему слова стоя, теперь же он низко поклонился всем троим, без угодливости, без робости, но с уважением к высокому сану стоящих перед ним служителей, ибо во всех земных пределах не было у богини людей более приближенных к ней и выше поставленных над другими, богине Умане посвященными. Ответные поклоны жрецов были столь же глубоки и неспешны.
       - Все ли из нас помнят слова договора, заключенного некогда?
       - Я хорошо помню свои слова, братья и сестры во богине вашей, ибо я прибыл сюда, в назначенное место, не преступив опозданием отведенный для этого срок, .
       - Всесветлая Умана не забывала свои, поэтому ныне мы, посланники ее, также здесь. Помолимся.
       Жрецы в один голос пропели тихую недолгую молитву, Снег же стоял молча.
       - Все, сударь. Пришел час, когда мы вынуждены предложить вам то дальнейшее, что повелевает нам служение Всесветлой. Сие - закон и обычай, принятый с начала времен, и нет в нем ничего, подвергающего сомнению вашу честь и вашу доблесть. Мы надеемся на понимание и смиренно умоляем простить нас за действия, в которых нет ни капли враждебности.
       - Цепи, что ли? Будучи достаточно грамотным и сравнительно образованным, я заранее знал об этом, святые братья и сестры, и не усматриваю в них ни малейшего покушения на честь мою и достоинство. Каждый из нас - да исполнит свое предназначение! Но позвольте мне сначала попрощаться с мечом? Я буду краток.
       Жрецы молча поклонились рыцарю и приготовились ждать.
       Снег подошел к краю неглубокой пропасти - он еще на подъезде приметил одну расщелину в ней - не спеша снял с себя пояс, перевязь с мечом, отцепил шпоры, обнажать меч не стал, просто поцеловал ножны и навершие рукояти. Прощай, все мирское, прощай!
       - Вы, сударь, действительно были кратки, даже слишком, на наш взгляд. Мы могли бы ждать и долее, не подгоняя вас и не проявляя нетерпения.
       - А... что толку время тянуть? Все изведано уже, все сказано, все счеты сведены... Почти все.
       - Согласно обычаю - и только поэтому, я вынужден спросить, не делая ни малейших попыток к обыску: все ли оружие вы извлекли, от всего ли избавились?
       - От земного - да. Меч, секира, кинжал, швыряльные ножи, еще что-то там по мелочи... кошель с деньгами, - все выброшено. Однако, со мною магические способности и знания, я не могу их отделить от себя так же просто, как шпоры и перевязь.
       - Сие не против обычая, а наша с вами богиня, сударь Санги Бо, настолько превыше магии людской, что просто не заметит ее наличия.
       - Я давным-давно, хотя и не с детства, отказался от природного служения ВАШЕЙ богине (Снег намеренно выделил голосом слово "вашей", как бы еще и еще раз отторгнув его от себя), но до конца жизни готов соблюдать свои слова и чужие честные обычаи.
       - И вам недолго осталось влачить сей тяжкий груз. Мы приступаем.
       - Погодите. Лошадь Булава. Согласно моему устному завещанию, она принадлежит отныне сударю из дома Та-Микол, рыцарю Докари Та-Микол...
       - Мы позаботимся о ней, сударь Санги Бо, лошадь и сбруя с седлом будут переданы по назначению в целости и сохранности. Сорочку можете не снимать, достаточно будет закатать рукава. Цепи мы накладываем сейчас и тут же удаляемся, оставив вас наедине с молитвами. Вокруг сего святого места наложены охранные заклятья, наложены самою богиней, поэтому ни одно существо в мире, включая и нас, не обеспокоит нечаянным вторжением ваше одиночество. Когда же явится богиня...
       - Она сама пожалует, или, там нафы, щуры?
       - Безусловно сама. Когда именно явится Всесветлая, мы знать не смеем, но, скорее всего, сие случится еще до наступления рассвета. А может быть еще и до заката, все в ее власти и воле. Тем не менее, промежуток времени, предоставленный вам для последних размышлений, получается изрядным, так что вам следует сейчас, немедленно, пока руки свободны, озаботиться теми или иными сиюминутными потребностями, если в таковых нуждается ваша плоть.
       - Воды, пожалуй, сделаю пару глотков. В остальном нет нужды.
       Исполнив свое дело, трое жрецов удалились, а Снег остался ждать. Цепи, наложенные на его запястья, были умеренно тяжелы и довольно холодны, как если бы холод сей постоянно подпитывали горные ледниковые воды. Расклепывать и заклепывать ни наручники, ни цепочные звенья не пришлось, ибо магическая сила, вплетенная в них богиней Уманой, сделал все сама: наручные ободки сомкнулись на запястьях и пришлись им впору, так, что руке не туго в них, но и нет ни малейшей возможности выдернуть кисть руки из волшебных оков. На каждую руку - своя цепь, каждая длиною в шесть локтей. Волшебство богини, сдобренное вспомогательными заклинаниями жрецов, прикрепило концы этих цепей к скале, размах расстояния между крепежами - около десяти локтей. Если добавить к этому размах рук... Да, Снег попробовал и убедился: можно стоять, можно сидеть... даже прилечь... Можно прогуливаться - пару коротких шажков туда и сюда... Это немного помогает против хлада ранней весны. Вероятно, богине хочется наблюдать не просто трепещущую от ужаса плоть, но именно метания жертвы, более наглядные признаки предсмертного страха. Напрасны чаяния сии: Снег был уверен, что сумеет погасить внешние проявления своей трусости... Постарается суметь.
       Меч. Нет, даже если бы при нем был его верный меч - цепи бы устояли против любых его ударов, мощь в них дремлет преизрядная, можно сказать без преувеличения - божественная. Если столкнутся в ударе цепь и меч - даже его меч! - цепь останется без царапинки, а меч лопнет, причем в любом, самом прочном месте, запросто... Но нет ни меча, ни секиры, ни кинжала - только изъеденные временем зубы и старческие пальцы... И с полдюжины язвительных слов, если, конечно, он сумеет и успеет их произнести. Любопытно: откуда и как она появится? И когда? Лучше бы попозже. О, НЕТ! Лучше бы пораньше, он не трус! Просто хочется собраться с силами, с мыслями, хотя бы напоследок понять что-то важное, такое, чтобы не стыдно было бы кануть с этим в запределье к богам... И сил нет, и мыслей нет. Снег погремел цепями, взвесил, поднимая поочередно руки, одну, другую... Поупражнялся в прыжках и ударах... Куце, неуклюже, позорно... Если бы, предположим, она приняла облик земной, как в тот раз... и если бы удалось... ненароком придвинуться к ней поближе, то один удар локтем, а лучше ногой - пусть безобидный, но, так сказать, злорадный, он бы сумел... может быть... А может и не успеет, не сумеет... Зато упражнения, даже такие бесполезные, удивительно согревают душу и тело.
       Снег даже легко запыхался, сбил дыхание, увлекшись разворотами и уклонами. Проклятые цепи, так и высасывают тепло из души - словно те безглазые посланцы морева!
       Шорох. И еще... и еще! Это не шорох, это... шаги. Идет.
       Снег расположил ноги поустойчивее, на ширине плеч, приказал им, чтобы не дрожали, а сам затаил дыхание, замер, глядя на угол скалы, из-за которой слышались мерные, приближающиеся шаги. И вот!..
       Но... это... вовсе не Умана... О, боги.
       - Здорово, Снег! Вот уж кого не ожидал увидеть! А ты чего здесь делаешь? И что это за украшения у тебя на руках, никак - цепи?
       В первой мгновение этой невероятной встречи Снег почувствовал нечто вроде счастья, прихлынувшего в оледенелое сердце, а вместе с счастьем надежду... Однако, тут же опомнился - и зубы у него лязгнули. Да, следует признать: такого хитрого удара он не ожидал, не предполагал, даже вообразить его не мог.
       - А... Зиэль. Вот уж, честно сказать - удивил! Кого, кого - а тебя я здесь не ожидал увидеть. Я думал - ты с Уманой не одно и то же, и вообще с нею не в ладах?
       Тот, кого назвали Зиэлем, длиннобородый верзила, одетый как ратник "черная рубашка", весело расхохотался в ответ, снял с себя войлочную шапку, чтобы ею же стереть пот с лица и с шеи налысо бритой головы.
       - Все шутишь, отшельник? Ты, я вижу, заподозрил меня в переодеваниях? Я не Умана, к великой моей радости на этот счет. Нет, ну ты хоть одну бородавку на мне видел??? А, Снег? Старый друг называется! Так меня оскорбить! Тут вышла чистая случайность: шел, шел себе... Чу - аура знакомая в воздухе висит! Пригляделся, принюхался - ба! - это же мой друг Снег!
       - Я тебе не друг.
       - Зато я тебе друг, Снежище ты мой дорогой, зато я тебе - искренний и преданный друг! Вот уже лет сто, не меньше. Или сто пятьдесят?.. Меньше?.. Но ты будешь слушать ответ на свой вопрос, или ты будешь меня перебивать?
       - Да, извини.
       - Боги простят. Вот, слышу - аура знакомая. Подбираюсь поближе, а тут, на подходе, такие зловещие заклятья висят, что душа в пятки... Ну, ладно, думаю: мы, ратники, народ привычный ко всяческим неудобствам походной жизни, а Мору, коняге моему, аж дурно стало от всех этих гнусных волшоб... или волшебств - как правильнее?
       - От волшбы.
       - Да, точно. Конягу я в камень обратил для надежности, а сам пошел на шепот ауры, поперек заклятьям. И вот я здесь, любуясь белым Снегом. А ты что тут делаешь? Свидание, что ли назначил?
       - Вроде того. Долги отдаю.
       Верзила, тем временем, подошел поближе, потрогал осторожными тычками пальцев одну цепь, потом другую...
       - Надежная штука. Из Уманы кузнечиха неважная, сии цепочки она явно, что у Чимборо заказывала. Хочешь - избавлю тебя от них?
       - Да уж не затрудняйся.
       - А чего тут сложного? Два удара Брызгой - это меч мой так наречен, да два надреза около запястий, им же, - и ты свободен.
       Зиэль смотрел в глаза Снегу холодно, испытующе, но с добродушной улыбкой на разбойничьем лице.
       Снег выдержал этот взгляд, как и всегда выдерживал, и в очередной раз изумился про себя: "сумел и не дрогнул, надо же!"
       - Эх, какое заманчивое предложение. И что я буду должен взамен?
       - Да ничего. Пойдем прочь из этого проклятого места, потом доберемся до ближайшего селения - из уважения к тебе я буду следовать пешим, ведя Мора в поводу, там приоденем тебя, вооружим. Поедим, попьем - и... чего-нибудь придумаем. Бок о бок с таким путником как ты, дорогой Снег, жить втрое безопаснее и вчетверо красочнее, ибо среди смертных не встречались мне люди, более странные, чем ты, более знающие и любопытные. Будем верны друг другу и преданы, как герои-близнецы, Чулапи и Оддо. До конца времен. Впрочем, сие может быть ненадолго.
       - Иными словами, я должен будут стать тебе вечным спутником, на правах слуги?
       - На правах друга. Желающих попасть ко мне в слуги гораздо более чем предостаточно, дорогой Снег. Придам тебе силы, верну относительную молодость... Или даже больше, если ты заслужишь и захочешь.
       - Да ты что? Вот ведь щедрое предложение.
       - Ты не веришь мне, рыцарь?
       - Не верю.
       - А зря. В моих словах и рассуждениях нет и не было ни единого слова неправды. Ни сейчас, ни в прежние времена долгого нашего с тобой знакомства. Надеюсь, ты, порывшись в памяти своей, не найдешь ни одного опровергающего примера?
       - Отец лжи способен превращать в кривду любое слово, любую клятву, не прикрывая замыслы свои тупым и откровенным обманом. Я тебе не верю.
       Снегу показалось, что Зиэля искренне забавляет этот разговор, ничуть не сердит, ибо Зиэль вновь рассмеялся и даже хлопнул Снега по плечу. - И сразу мороз по коже!
       - Он мне не верит! Неблагодарный! Любой другой на моем месте вытащил бы на свет наш давешний уговор... Позволишь мне напомнить?..
       Снег лишь повел плечами в ответ, бессильный спорить с собственным прошлым.
       - ...Напоминаю дословно:
       " - ...подарок мой будет не подарок, а задаток, в обмен на будущую твою ответную любезность, когда и если надобность в таковой мне приспичит. Условились?
       - Да.
       - Сие - справедливый размен, Санги?
       - Да."
       Зиэль вынул из под полы камзола плоскую баклажку и гулко отхлебнул оттуда.
       - Хочешь, Санги?
       - Вино?
       - Имперское, лучшего шиханского урожая, почти полкругеля плачено.
       - Нет. Воды бы попил.
       - Пей, там уже вода. И продолжим беседу.
       Зиэль обтер влажное горлышко сосуда о пояс и протянул Снегу. Тот поколебался и принял.
       - Вот, молодец, святой отец. А то, небось, думал, что я туда подбавлю одурманивающего зелья?
       - Чушь.
       - И я говорю - чушь. Поскольку и безо всяких зелий могу любого заставить перед собою в пляс пуститься, хоть вприсядку, хоть как. Нет, дружище Снег, мне надобны только добровольная дружба и приязнь. И то не от всех, но лишь от достойных. Попил? Согласен со мною?
       - За воду спасибо. С тобой не пойду, у меня, как ты метко выразился, свидание, которое мне пропускать никак нельзя.
       - С Уманой, что ли? Но ведь она тебя съест? А? Чего молчишь, Снег? Она тебя заживо сожрет, понимаешь? Что примолк?
       - Того, что мне добавить больше нечего.
       Зиэль хохотнул, по-прежнему добродушно, и попытался заглянуть Снегу в глаза. Для этого ему пришлось ступить на два шага в сторону, описав полукруг и царапнуть камзолом отвесную стену скалы, ибо Снег отвернулся, да при этом слегка наклонить голову - росту он был весьма высокого, заметно выше Снега.
       - Не дури, Санги. Ну, что я тебя уговариваю, как не знаю кого?.. Или ты думаешь, что эта бугрокожая и церапторылая подруга посмеет мне помешать? Да ты не успеешь раз-два-три вымолвить, как я ее на карачки поставлю и пинками в небо запущу! Надеюсь, хоть в этом ты мне веришь?
       - По крайней мере, спорить не возьмусь. Но я ей обещал, дал невольное слово и сдержу его.
       Зиэль щелкнул пальцами левой ручищи - прямо из воздуха возникли два кресла, роскошные, резного черного дерева, с шелковой, с золотом, обивкой.
       - Присаживайся, Санги. Не побрезгуй - это подлинные императорские кресла. Давай, присаживайся, ибо я хочу напоследок отнять у тебя и у меня еще чуть-чуть времени для нашей беседы и не хочу делать это, переминаясь с ноги на ногу, как эти...
       - Как кто?
       - Ну... не важно, как два дурака, предположим... Мы же с тобою не дураки? И не кони?
       - Думаю, нет.
       Снег первым опустился в кресло, предварительно придвинув его спинку вплотную к скале. Он сделал это осторожно, даже ощупал для верности резные подлокотники. Следом и Зиэль брякнулся со всего маху в свое, роскошное сидение аж хрустнуло под тяжестью его могучего тела.
       - Санги! Дело такое: по всем правилам, человеческим и не очень, преимущественное право владения на данное кем-то там слово, в данном случае на твое, принадлежит мне. Со мною у тебя был заключен открытый договор, причем, гораздо раньше, чем ты пообещал Умане. Стало быть, твои обязательства по отношению к ней - ничтожны, в сравнении с теми, которыми обладаю я. Понимаешь? Или не понимаешь?.. Ну-ну, молчи, а я продолжу. Либо ты боишься, что я тебя съем, или буду делать это более изощренным способом, нежели сия нафья мама? Так я тебя не съем, будь спокоен.
       - Наверное.
       - Точно так же ты можешь быть уверен, что и на наследство твое не позарюсь. Даже душа мне твоя не нужна, если ты в таковую веришь. Я к подобным мелочам равнодушен.
       - Ты вообще ко всему равнодушен, в том-то и беда. Тебе все безразлично, по большому счету, люди, боги, жизни, души... Твердо зная это, я даже пребываю в некоторой растерянности, глядя на упорство, с которым ты добиваешься моего согласия не пойми на что.
       Снег огляделся - все как тогда, давным-давно: дымка застилает все вокруг, стало быть, время замерло и никто не прервет их разговора. Ну, что ж... Все лучше, нежели ждать. Зиэль поймал его взгляд и легко прочел, и еще шире раздвинул в ухмылке бородатый рот.
       - Как это не пойми на что? На твою дружбу. Дружили бы на равной, можно сказать, основе, до конца времен. Это было бы любопытно тебе и мне. И недолго.
       - Иными словами, тебе бы хотелось, чтобы нашелся некто, служащий тебе не из корысти и страха, но с приязнью. Это буду не я.
       - Да, да, я уже слышал, ты повторяешь это словно каркаешь, без умолку. Но почему?
       Снег открыл было рот для резкого ответа и словно поперхнулся, впервые, быть может, поверив, что собеседник спрашивает его искренне, чтобы понять, а не победить в словесном фехтовании.
       - Признаюсь честно, сударь Зиэль...
       - Я не сударь.
       - Теперь ты не перебивай меня, пожалуйста, и не ерничай, если можешь. Признаюсь честно: мне сейчас не до изысканных мудрствований, мне тяжело. И становится тяжелее втрое, когда взамен близкому... и неприятному грядущему, ты предлагаешь мне целый ворох чудесных подарков: избавление от Уманы, жизнь, наполненную молодостью и силой, увлекательного собеседника, возможность дожить до конца времен, что само по себе...
       - ...что само по себе - довольно недалеко лежит. Но я опять перебил, извини.
       - Да. И во сто крат тяжелее осознавать, что все это - не ложь. Но не будучи ложью в прямом смысле этого слова, любые твои услуги и подарки становятся чересчур дороги для соблазнившегося, не обязательно сразу, когда-нибудь после, но неминуемо. Я видел это на собственном примере и знаю на примере других. Ты можешь многое, в том числе и сделать меня слугою, согласно условиям того договора, однако даже ты не в силах приказать мне хотеть этого, иначе я уже буду не я. А вот ты - всегда ты. Зло - это такое плотное и по-своему чистое волшебство, что ни единой посторонней крупицы в нем нет и рядом быть не может, не превратившись в него рано или поздно. Те, кто попытаются поставить сию мощь на службу себе или близким своим, правде или милосердию, истине или знанию - обречены сами стать частью этого черного бездонного колдовства, утопив в нем разум свой и душу свою.
       - Да не нужна мне твоя душа.
       - Она мне нужна.
       - Это странно, дорогой Снег. Слушать рассуждение о душе, правде и милосердии от воина, который на своем веку поубивал незнакомого люда больше, чем комаров. От человека, о хитрости, жестокости и коварстве которого до сих пор ходят легенды по всей Империи... Заметь: меня не было рядом с тобою во время этих рыцарских подвигов...
       - Ты прав.
       - Я всегда прав. А ты разнюнился и словно оглупел по-старчески. Ну, ладно. Запустим вновь неумолимое время, ибо пришла пора прощаться. Ищу я тут одну штучку... Что доказывает, кстати говоря, что не всегда и не ко всему я безразличен... Впрочем, это уже не важно для наших отношений... Так говоришь - я Зло?
       - Подлинное и чистейшее.
       - Я бы мог забрать тебя с собою, дружок, не спросясь ни тебя, ни Уманы, ни даже этой... если бы ей вдруг вздумалось вмешаться... Я даже мог бы доказать тебе, Санги, что не все условия вашего с Уманой договора выполнены с ее стороны...
       - Докажи!
       - Но для этого ты должен пойти со мною. Докажу и покажу.
       - Понятно. Нет.
       - Да, я бы мог, но в очередной раз проявлю мягкотелость и предпочту остаться в твоей недолгой жизни воплощением всеобъемлющего Зла, как ты его понимаешь... Будь по-твоему, жди Уману. Ты уж накорми ее посытнее... Если передумаешь, даже в самое последнее мгновение - крикни меня, и я, быть может, снизойду до твоего спасения на прежних условиях добровольности. На всякий случай, утешу, если это послужит тебе утешением: мир сей ненадолго тебя переживет, я так вижу.
       Снег встал с кресла - оно тотчас исчезло - и отвернулся от Зиэля, чтобы внимательно рассмотреть белесые потеки на скале, а также тусклые каменные узоры под ними. Ударит, не ударит, скажет что-нибудь... Слух уловил удаляющиеся шаги, Снег чуть повернул голову - здоровенный страшила-воин в черной рубашке просто уходил от него по еле заметной тропке, ведущей за скальный выступ. Легкий двуручный меч за его спиной едва заметно покачивался вместе с ножнами, испуская окрест грозное и невидимое обычному глазу магическое мерцание. Снегу довелось однажды выстоять против этого... или подобного меча, и потом долгие, долгие годы страстно мечтал он о таком же... Не довелось. Может, оно и к лучшему. Не обернулся. Прощай, Зиэль.
       И снова заныли запястья от мерзкого холода цепей. Снаружи словно занемели, а там, внутри - ноют. До костей пробирает. Вот что такое истинное одиночество и настоящая тоска: это когда дрогнувшему сердцу чудится, что лучше уж разговоры с Зиэлем, нежели... без них. О, если бы Снег обладал способностями сочинителя и... временем... Он бы придумал и запечатлел на свитке рыцарскую шутку-былину и назвал бы ее "Безделье перед казнью". Ха, ха, ха.
       Снег попытался подпрыгнуть... еще разочек... Цепи противно гремели, однако - на диво! - суставы в коленях слушались! Прыжки хорошо согревают старое тело, очень хорошо... Но зато дыхание сбивается... Хоть бы камень или нож какой, чтобы в лоб ей запустить! Нет, нет, нет, ничего нет... Неужели в человеке неистребима эта жажда - мечтать?! Не о вечной жизни - так о легкой смерти, не о последнем глотке воды - так о том, чтобы уязвить кого-то на прощание!..
       Даже биение собственного сердца может утомить, если вот так ждешь... и ждешь... и ждешь... ИДЕТ!
       Шум шел из пещеры, нарастал, расплетаясь на отдельные звуки: это шаги, тяжеленные, грозные... Это дыхание, вернее бы сказать пыхтение... даже взрыкивание... Да неужели Умане вздумалось иные облики примерять??? Позвякивания какие-то очень странные, очень уж людские. И, если он правильно помнит, от Уманы совсем иная аура по сторонам раскатывалась.
       Снег аж крякнул от неожиданности, яростно затряс головой!
       - Э`кх!.. О... я... брежу, что ли?
       - Гы-ы! Снег! Ура-а! Здравствуй, почтенный сударь Снег!..
       Вышедший из глубины пещеры детина очень и очень походил на человека, по имени Хвак, на давнего знакомца, простолюдина и богатыря, с которым Снега связывали кое-какие забавные и странные воспоминания... Да нет же! Это он, незачем богам напяливать подобные личины. Вдобавок, сего мужичину Хвака... боги не шибко и жалуют.
       - Это!.. Ты чего, почтенный Снег, что за цепи? Это у тебя тюрьма такая... или что... Джога, вот, подсказывает, что это казнь!..
       - Прежде всего, здравствуй, дружище Хвак! Вопросы потом!
       Снег зазвенел цепями, растопыривая руки в объятья, и Хвак тут же простодушно распахнул свои.
       Нескольких мгновений близкого телесного соседства хватило Снегу, чтобы все проверить и понять безошибочно. Да, весь ум и опыт, вся его магическая сметка подсказывали: сие не личина, сие - человек Хвак, здоровенный, пышущий теплом и невероятной мощью - даже ладони согрелись от этакой спины! - увешанный с головы до ног преужасными проклятьями... Да нет же! Такую секиру не подделать! Главное - не коснуться ее. Хотя... как говорится - почему бы и нет? Эта смерть была бы гораздо любопытнее, нежели в зубах у богини Уманы. Снег счастливо расхохотался.
       - Ах, дружище Хвак! Знал бы ты, как мне радостно видеть тебя! И главное - нежданно... вдруг! Будь у нас с тобою время - я бы тут тебе нахвастал, сколько невероятных совпадений и чудес выпало мне в последний день моей жизни. У тебя-то как дела?
       - Да... это... Решил спрямить, насквозь пойти, пещерами, Джога уверял, что и под землей не заблудимся, ну - и вышли. А тут ты. В цепях. Так он правду говорит? Насчет... ну...
       - Правду. В скором времени сюда придут вытребовать с меня последний долг. Возьмут натурою, сиречь остатками жизни...
       - Что-а?.. К`то-а??? - Хвак выхватил секиру и развернулся, словно бы загородив Снега своею широченной тушей от всевозможных врагов. Сделал он это настолько стремительно, что Снег, сам в прошлом знаменитый воин, непревзойденный рыцарь Санги Бо, знающий толк во всевозможных видах воинских искусств, был потрясен увиденным: даже ему, в лучшие боевые годы... было бы непросто шевелиться настолько проворно. А здесь этакий ящерный кабан! Действительно хорош! И эта секира при нем!
       Сердце Снега заполнило какое-то незнакомое чувство, обжигающее, бурное, клокочущее светом и... надеждой! Да, надеждой! Этот жирный громадный человек, пожалуй, способен защитить Снега от кого угодно, быть может, даже, от самой богини Уманы! Снег взвесил про себя увиденное сейчас, услышанное ранее... Этот - может. Его сила под стать богам. И эта неисчерпаемая мощь - к его, Санги Бо, услугам. Причем, нет сомнений в бескорыстии Хвака... Точнее, корысть-то имеется, но она никак не выходит за пределы взаимной радости общения... возможности для Хвака разузнать, общаясь и пируя, чего-нибудь новое и любопытное... Ух ты: воздух аж потрескивает от скопившейся в нем ауры, из Хвака исходящей... и она шипит на лезвии секиры Варамана, драки жаждет! Да, вероятно Умане в сей миг бы не поздоровилось. Никогда, ни единого раза, на протяжении своей долгой жизни, удалой и непобедимый рыцарь Санги Бо, по прозвищу Ночной Пожар, не прятался от опасностей за чужими спинами, а теперь вдруг нестерпимо захотелось попробовать.
       - Как это - кто?.. Та, кому я должен. Ты опусти секиру, дружище Хвак, сам же видишь - некого пока рубить. Кроме меня. Это я шучу. Вот, верни ее за пояс, и постоим, поболтаем, покуда время есть. Правда, я не знаю - сколько осталось его нам, свободным от всех забот, но, сколько ни есть - все наше. Так что, говоришь, путь спрямлял по пещерам? Слушай, а как же ты заклятья миновал?
       - Какие еще заклятья?
       - Охранные, оборонные... запретительные заклятья, что наложила Умана вокруг места сего? Дабы никто не зашел, не помешал?
       - А, да, Джога говорит, что были какие-то. Но я... это... проморгал, виноват. Дак, а чего это ты в цепях? Мне это ух, как не по душе, почтенный Снег!
       - Мне тоже, но - увы - наложены по повелению богини Уманы, так называемой "Всесветлой", при том, что я именовал бы ее несколько иначе, не забыв упомянуть желтые клыки и развесистые бородавки.
       - А-а-ха-ха, гы-гы-ы-ы! Ловко ты ее!
       - Угу. Я ее словами, она меня цепями - все справедливо. Нет, здесь все действительно справедливо, ибо уговор есть уговор.
       - А... это... тут Джога мой любопытствует: в уговоре про цепи было что-нибудь? Про их сохранность, после того, как наложены?
       Снег неглубоко удивился вопросу и покачал головой.
       - Нет, но это не имеет ровно никакого значения.
       - Ан имеет, коли так уж рассуждать! - Хвак вразвалочку подошел к скале, к тому месту, в которое была вживлена цепь от правой руки, обхватил двумя лапищами.
       - Снег, это... посунься поближе, а то мне тут в натяг, несподручно.
       Снег недоверчиво рассмеялся - радость по-прежнему ходила в нем горячими волнами - и подошел, насколько это позволила цепь левой руки. Хвак откашлялся, поерзал носками сапог по камням, укрепляя ноги - и дернул! От первого же рывка Хвак с громким шлепком грянулся на седалище, а цепь вылетела из скалы, вместе с прилепившемся к ее навершию здоровенным куском гранита. Этот осколок невероятный человек Хвак подхватил на лету, и, по-прежнему сидя, вынул секиру, в два легких удара состругав с цепи весь камень.
       - О, другое дело. Сейчас встану и вторую цепь тако же, а потом с рук спилим. Только тащить полегче надо, а то задницу отшиб.
       Снег, счастливый по уши, засмеялся в голос, одним быстрым движением сдернул опавшую цепь к себе, поймав в ладонь ребристую скобу, насаженную на последнее звенышко оков.
       - Жалит! Только глянь: почти пернач на цепи. Хвак, дорогой ты мой, тебе удалось совершить невозможное: чары-то нерушимые!
       Хвак, довольный похвалою, расплылся в улыбке во все свое жирное лицо и так же вперевалочку пошел к левой цепи. И вдруг что-то такое промелькнуло... в воздухе ли, в душе... а может - и во взоре Хваковом... Тревожное и мрачное, от чего вся радость потускнела, померкла, осела на душу какою-то грязной пеной...
       - Погоди, Хвак! Постой! Подойди ко мне, пожалуйста! Я прошу!
       Хвак послушно остановился - он в этот миг был в одном локте от Снега - и повернул к нему недоумевающий взор. Снег собрал в кулак все свои силы, явные и тайные... И заглянул. Он так боялся обнаружить там, в самой глубине этих заплывших серо-зеленых глазок, знакомое пламя, всевластное, исчерна-черное, насмешливое... Хвала богам - нет. В них только удивление и почти мальчишеская робость... перед ним, почтенным седовласым старцем...
       - Чего ты, Снег? Что случилось?
       - Нет, нет... нет. Ничего не случилось, слава всем богам. Просто мне показалось. Я испугался. Это очень трудно описать словами... Оставь, не трогай эту цепь.
       - Это... Как это?..
       - Я не хочу. Попробую пояснить. Вот, смотри: сняли мы цепи, а дальше что?
       - Дальше я подкараулю Уману, да накручу ей хвоста - ух, я на нее тоже злой - и уходим, себе, подобру-поздорову.
       - А дальше?
       - Дальше?.. Так, а... Пойдем куда-нибудь. Денег полно, вроде даже золото есть, попьем, поедим вволю, отпразднуем такую радость! А там видно будет. Либо вместе куда двинемся, с тобой, либо это... ну... куда сам пожелаешь... один...
       Снег попытался перехватить скобу поудобнее - выронил, очень уж зябко пальцам, и как-то так стрекотно от магии богов.
       - Ты чудо расчудесное, дорогой мой Хвак, и сам сего не ощущаешь в полном объеме...
       - Спасибо!
       - Но положение дел таково, что... Понимаешь, незадолго до тебя довелось мне провести весьма волнующую беседу с одним... существом, столь же могущественным, как... гм... Умана или нечто в таком роде... Да, и речь в той беседе шла о добре и зле. Очень уж зыбка и ненадежна бывает грань между добром и тем, что мы принимаем за добро. Я, к примеру, безумно хочу жить и весьма хочу восторжествовать над богиней Уманой, насолить ей погуще...
       - Насолим! А если что - Джога говорит - так можно уйти, ее не ожидая. Он у меня до сих пор их боится - аж трясется весь.
       - Нет, спасибо, дружище Хвак, как раз этого не надобно. Я ей задолжал - от глупости, или от простоты, от усталости, или от безысходности - но я у нее в долгу. И если, вдруг, я откажусь от долга сего, под предлогом: де, мол, я хороший, а она плохая, держать слово необязательно, утрется и так... то тем самым я угожу в силки гораздо горшие, ибо мне еще до тебя было предложено избавиться от Уманы примерно на тех же условиях: ее - в сторону, пинками, а ты - пей, гуляй, радуйся жизни! Но там ценою избавления была моя душа...
       - Так ведь я же ничего этого... мне же ничего взамен не надобно, почтенный Снег!
       - Да, я бы хотел в это верить ... - Снег зарычал, оскалив рот, и отчаянно помотал головой, словно бы вслух споря с каким-то собственным демоном-насельником. - Нет! Я верю в это, и верю тебе! Но душа моя все равно погибнет, а он, темный-претемный бог, восторжествует - во мне и поодаль, в тебе, например. Он хитер и длиннорук, и очень-очень умен. Мне просто нечем будет радоваться жизни, если я спасусь, нарушив слово свое и замарав честь свою. Мир мой вовеки окрасится тьмою и рассвета уже не дождаться, я стану как он, как маленький слабенький он... Я заживо умру, если выберу сиюминутное избавление от мук, тогда как Умана... позаботится, чтобы все случилось одновременно и навсегда. Я долго жил, и отнюдь не всегда праведно, тут он прав. Пришла пора держать ответ за все содеянное и пережитое, ответ перед Вечностью, и если я струшу, смалодушничаю, она от меня все равно не отвяжется, но вырвет из ослабевшего сердца последнее утешение. Заметь, я не об Умане речь веду, о Вечности.
       - А Джога говорит, что такие приступы у людей часто бывают, но потом проходят.
       - Джога тоже прав. Но я не желаю, чтобы мой приступ закончился чужою победой над моею душой.
       - И что же теперь будет? Как же мы, я...
       Мы попрощаемся, друг мой Хвак, и ты пойдешь своею дорогой, а я останусь ждать Уману, для расчета.
       - Но мы можем вместе уйти.
       - Нет.
       - Я от всего тебя укрою, от любых врагов!
       - Нет.
       - Я... ничего не понимаю... и Джога тоже.
       - Считай, что я на себя наложил такое покаяние. Нам пора прощаться, дорогой Хвак, вечер скоро. Обещай, что будешь вспоминать обо мне иногда. Глядишь, и легче мне станет там, в загробном царстве...
       - Клянусь! Ну... давай, хотя бы, я вторую вырву?
       Снег расхохотался в ответ и вновь подобрал с земли выпавший конец освобожденной цепи.
       - Замечательная мысль, друг мой. Но я без нее не выдержу и во все лопатки сбегу прочь, вслед за тобою. Эта вторая убережет меня от собственной трусости - и я умру в бою, с гордынею во взоре и с богохульствами на устах, как и полагается рыцарю, ведь я же не обещал смирно стоять и блеять! Чтобы встретить Уману, мне вполне достанет и этой, свободной. Меня просветили, между делом, что цепь сию ковал бог-кузнец Чимборо, и, стало быть, она Умане чужая, сможет ей урон наносить. Так что... все неплохо. Я когда-то умел обращаться с боевой цепью, вроде и ныне кое-что помню. Простору для движений теперь побольше - повоюем! С помощью натяжения этой второй цепи, я даже вверх по стене могу пробежать: вот, смотри!
       - Ух, ты, здорово!
       Снег отдышался, снова подошел вплотную, а Хвак, следуя тайному совету Джоги, распахнул пошире глазки, вгляделся в морщинистое лицо того, кого бы он так жаждал почитать вместо родного отца... И увидел там слезы... а под слезами ледяную, неколебимую решимость. Нет, не уговорить, не убедить.
       - Может, поесть хочешь, или попить? Да я пойду, я уже ухожу, но... А, Снег?
       - У тебя вино, небось?
       - Да.
       - Не хочу, а воды бы попил.
       - Сейчас, сейчас... - Хвак забормотал над баклагой, взвыл совершенно незнакомым для Снега заклятьем... - Во, пей, это уже вода, я очистил.
       Хвак топтался у входа во вторую пещеру и все не мог заставить себя туда войти.
       - Почтенный Снег, можно, я подожду, где-нибудь в глубине, в закоулке? Может, победишь?
       - Это исключено. Ступай. Стой, вернись. Давай еще разок обнимемся, друг и брат ты мой претолстый - и беги прочь, не оглядываясь, беги, пока я в голос не захныкал... А мужчине и воину подобное никак не пристало, даже в отсутствие прекрасных сударынек.
      
      
       Г Л А В А 11
      
      
       Маленький отряд мчался сквозь пространство, закат и полуночь, Из Океании в Синегорье, откуда пришла страшная весть о грядущем жертвоприношении.
       - Скорее, Черника, ну, скорее же!
       Черника послушно подбавляла прыти, однако, почти сразу же, сбавляла ход, но не по собственной прихоти и не от усталости, а потому, что хозяин натягивал удила, придерживал, дабы не оставлять позади матушку. И Гвоздик вынужден был усмирять собственное нетерпение, ибо вожак не велел не отрываться далеко от остальных, но просил быть настороже... А он, Гвоздик, и так все видит, все слышит и все знает, и ко всему готов! А они отстают! Вот и приходится вить круги да приплясывать на бегу, чтобы хоть как-нибудь отвлечься от жажды немедленной драки с кем угодно!
       Отряд был невелик: один охи-охи, две лошади и двое людей - мужчина и женщина, молодой рыцарь Докари Та-Микол, и его мать, светлейшая княгиня Ореми Та-Микол.
       Княгиня была еще отнюдь не стара, полна сил, весьма искушена во всех видах убийственной магии, в седле она сидела по-мужски, усталости не замечала и в бешеной скачке почти не уступала сыну... Почти... Редкие капли сердитых слез были не заметны в сгустившейся безлунной тьме, но сердце сына все равно чувствовало каждую из этих слезинок, и мать об этом знала...
       - Вперед, Рыжая, не отставай, ну пожалуйста!
       Яростно взвизгнул Гвоздик: он первым домчался до места, со всего маху врезался во что-то... в какую-то преграду... явного магического свойства, и кубарем отлетел прочь.
       - Матушка, он там! Всполохи! Он все еще там!
       Мать и сын спешились возле самой стены тусклого магического свечения. Охи-охи Гвоздик рыкнул и опять прыгнул вперед, как бы в стену, выстроенную магическим заклятьем, и снова был отброшен! А в это время там, впереди за скалами, словно бушевала небольшая гроза: вспышки, грохот, еще какой-то шум, более похожий на невнятные проклятья!..
       Княгиня мелкими осторожными шажками подобралась к самому краю магической заграды, вдруг красивое и надменное лицо ее исказилось лютым гневом, и она выкрикнула пронзительное заклинание! В стену ударила короткая прямая молния, громыхнуло так, что Гвоздик, танцующий рядом в ожидании приказов, подпрыгнул от неожиданности и взвизгнул. С ближайшего склона посыпались мелкие камни... но и все. Молния канула в магической ограде, не оставив на ней ни малейшего следа.
       - Сын! Помоги мне, повторяй то же и влей свои заклинания в мои!
       - Да, матушка!
       Второе колдовство было намного яростнее, сильнее первого и багровая молния с ревом впилась в стену тусклого прозрачного свечения!.. И утонула в нем, ничего не повредив и даже не поколебав.
       - Погоди, матушка! - Юный рыцарь выхватил из-за спины меч, наложил на рукоять обе ладони и приготовился. - Матушка! Я бью - а ты тотчас же вливай свое заклинание поверх моего, прямо в меч добавляй! В каждый удар, вместе!
       Удар! - Санги, держись! - И удар! И еще! - Держись, рыцарь!
       Княгиня Та-Микол совершила святотатство и хорошо понимала это. Пусть так! Муж и сыновья не осудят ее за сей поступок - и это главное! Она даже в пылу магической битвы успела удивиться магической и телесной мощи своего младшего сына, а также остроте его ума: великолепной ковки меч, подкрепленный соединенными усилиями двух смертных колдунов, сумел нанести урон даже заклятиям богини!
       Но, увы - это был временный успех, незначительный урон: прорехи в прозрачной стене тут же затянулись, а меч лопнул... Секира сломалась еще быстрее. Княгиня сорвала с пояса свой меч, точнее, это был не меч, а придворная сабля по виду, пусть и очень хороших внутренних свойств... Сын, приняв саблю десницею, за два удара превратил ее в перекрученный кусок обгорелого железа... Вне себя от ярости и ужаса княгиня стукнула своими нежными кулачками по стене - и почти замертво отлетела навзничь!
       - Матушка! - Докари бросился к матери, но она показала ему знаком, что жива...
       - Со мной... все в порядке... затылком ушиблась, но это я уберу...
       Охи-охи Гвоздик, чуявший что-то такое знакомое, родное... там... за скалами, тоже рвался вперед, теперь уже ползком, плотно прижимая жесткое брюхо к каменной тропе, но даже невероятная сила и настырность волшебного зверя была здесь бессильна: прополз три локтя - сквозь заклинания самой богини! - а стена медленно выдавила его обратно. И только глубокие борозды на камнях остались от его прочнейших острозаточенных когтей.
       И упала скорбная тишина. Почернели скалы, не озаряемые больше всполохами боевых заклинаний рыцаря Санги Бо, исчезли последние звуки неравной битвы...
       - Матушка!
       - Нет, нет, Кари, не трогай меня, я полежу...
       Рыцарь Докари подобрал сброшенный ранее плащ княгини, шелковый, на медвежьем меху, снял с седла свой.
       - Матушка, позволь: я свой подложу, а твоим укрою.
       Мать покорно приняла заботу сына, спряталась с головой под плащ и зашлась в беззвучных рыданиях.
       Упрямый Гвоздик, вероятно, до самого утра не оставил бы попыток проникнуть сквозь запреты, но хозяин молча, единым знаком приказал - и вот уже Гвоздик сел поближе к плачущей женщине, младшей хозяйке, чтобы она понимала и чувствовала: он рядом, никому в обиду не даст, так что может больше не бояться и не плакать. Ну... и хозяин... поможет ему, чем сможет, если что. А обе кобылы, Черника и Рыжик, смирно стояли поодаль и осторожно пофыркивали: никто из хозяев не соизволил ни обтереть их после безумной скачки, ни седла снять... Ну, ладно, коли так, дело военное...
       Докари Та-Микол стоял у стены угрюм и спокоен: все, что должно было случиться - уже случилось, согласно велению судьбы и воле богов. Матушка невредима и надежно укрыта от ночного холода, Гвоздику все эти напасти магические - словно градинки по булыжнику, отскакивают безо всякого вреда, а он... он тоже в полном порядке. Главное - удержаться, не расползтись, не расклеиться, подобно медузе на берегу. В детстве он много перевидел зыбких этих медуз, это еще когда у него было ни родителей, ни наставника Снега... Снег ни при каких обстоятельствах не одобрил бы слякоти на ресницах воина. Заклятия богини, если верить свиткам и обычаям, простоят до рассвета, но и после того, как они растают, нет никакого смысла идти вглубь... на ту поляну... Незачем туда идти, вне зависимости от наличия или отсутствия следов. Или лучше так: матушка с Гвоздиком здесь его подождут, а он сходит и все же посмотрит. Главное - правильно дышать, как учил Снег, - и не позволять чувствам возобладать над разумом воина и рыцаря! Нельзя давать волю чувствам! Ну... нельзя же...
       Рыцарь Докари Та-Микол ждал рассвета, молча, гордо и недвижно, вглядываясь в тусклое мерцание стены, которое, время от времени, почему-то расплывалось в его глазах...
       Но если бы вдруг он обернулся - то увидел бы еще одно странное свечение... или сияние... или зарево... там, на болотах, в нескольких долгих локтях отсюда... Свечение, которое не гроза, и не рассвет, и не заклинания.
      
       * * *
      
       - Джога! Ты видел!? Смотри, смотри!!!
       - Ты бредишь, повелитель, ничего там нету, рассвет совсем в другой стороне - вон вершочек на окоеме наметился! Это вода на тебя так влияет, второй день только почти ее и пьешь.
       - Цыц. Идем вон туда! Чует мое сердце: надо поспешить!
       Самым-самым краешком обычного и магического зрения Хвак увидел свет, плывущий над жиденьким перелеском, совсем рядом, между болот, Хвак там раньше хаживал и не раз...
       Словно вихрем выдуло из головы и сердца все прочие чувства и мысли: забыты были и голод, и омерзение от раздавленных в подземелье нафов, и даже Снег, о котором он непрестанно думал все это время, весь вечер и половину ночи, да, да, да! Все забыто, кроме свечения... сияния... того самого! Туда, бегом.
       Хвак вполне способен был бежать и быстрее, если по ровной дороге, но местность уж больно гнусная: коряги, да кусты, да мелкие омуточки болотные - утонуть не утонешь, а споткнуться или сапоги в них потерять - запросто! Но пусть и так, а сердце, душа, ум, сущность - все подсказывают в единый крик: скорее!
       И Хвак бежал, проламываясь сквозь кустарник, перепрыгивая через лужи и кочки, вряд ли какой из церапторов мог бы угнаться за ним, повторяя такие прыжки, но Хваку в этот раз было не до восхищения самим собою, он боялся опоздать... А ладонь-то пощипывает, а палец-то как жжет! Это оно... перышко зернышко... Это оно!
       Хвак успел вовремя - некое внутреннее чутье, совсем не похожее ни на сердце, ни на разум, ни на внезапно примолкшего Джогу, подсказывало: успел! Вот оно, висит и светится, прямо над гладью черного омута. Сейчас оно застыло, словно выбирает, где опуститься... И опустится, и даст росток... Это ничего, что посреди болотной хляби, это он преодолеет... Вот дрогнуло, словно от дуновения неведомого ветерка и опять медленно-медленно движется сияние над ночною землей... Предрассветные сумерки, уже не ночь, но еще не утро...
       Хвак словно зачарованный шел по берегу болота, чтобы не упустить взглядом, чтобы не спугнуть, чтобы спрямить поперек, когда миг настанет...
       - Эй, детинушка! Ты чего это в ночи колобродишь, мирную болотную нечисть распугиваешь? Не стыдно?
       Хвак с досадой отвел глаза от свечения и уперся ими в нежданную преграду. Перед ним стоял человек, ратник, черную рубашку которого Хвак видел так же ясно, как и в солнечный день, ибо он давно уже научился видеть, с помощью волшебства, и в сумерках и в полной тьме. Здоровенный ратник, почти с Хвака ростом, широкоплечий, рукастый, черная бородища по грудь. А сзади, за спиною, меч с отсверками... непростой меч...
       - ПОВЕЛИТЕЛЬ!!! БЕГИ-И-И!!!
       Хвак рыскнул глазами по сторонам - нет больше никого, а этот воин совсем не похож на богов, ни аурой, ни видом, вот на разбойника - очень похож, разбойников Хвак повидал на своем веку.
       - Чего?
       - Того, что ты забрался в те места, где тебя никто не ждал. Видишь ли, чурбан, болотные испарения и без того довольно мучительны для обоняния, и нет никакой нужды в том, чтобы подбавлять к этому смраду вонь от чужих нестиранных портков и портянок. Пшел вон отсюда, не мешай мне прикасаться к Вечности. Или подожди поодаль, если хочешь, я тебя потом зарублю... если успею...
       - Чего-чего? - Хвак слегка ошалел от наглости этого незнакомца, он шагнул и с ходу ударил кулаком правой руки куда-то в лицо... Обычно такого удара хватало, чтобы в лепешку прикончить матерого цуцыря, но тут вдруг... иначе вышло. Кулак словно бы коротко взвизгнул от неожиданной боли, а незнакомец пролетел по воздуху локтей пять и кувыркнулся в болото.
       - Ого! Да ты, деревенщина неумытая, не так уж прост! - Бородатый вынырнул из липкой грязи, она тотчас слезла с него, не оставляя следов, отплюнулся грязью же... Только что ему было по грудь, но вот он уже стоит на пузырящейся болотной поверхности, а она отвердела, вместе с хрупкими пузырями, держит его прочно. Жарко стало вокруг.
       - Так... Угу, висит пока, не снижается... Стало быть, у меня есть немножко времени, чтобы ответить тебе ударом на удар, и, ты уж извини, кабанок, я этим обстоятельством сполна воспользуюсь... Как, говоришь, тебя звать-величать?
       - Хвак. А тебя?
       Бородатый вместо ответа прыгнул вперед, Хвак стукнул - и оба охнули, пошатнувшись, ибо ударили одновременно, причем оба попали в цель. Началась кулачная драка, но совсем не та, к которым Хвак успел привыкнуть за долгие годы странствий среди добрых людей, совсем не столь короткая и веселая... Первые "коленца" завязавшегося кулачного боя Хваку показались нетрудными: надо просто посильнее попасть - и кончено дело! Но его противник с каждым мгновением, с каждым полученным ударом становился все крепче, ответные выпады его были все жестче, чувствительнее...
       В левом глазу словно бы кипящий котел взорвался, Хвак отлетел, упав на спину, и даже охнул от нешуточной боли. Однако падение на дымящуюся корку высохшего болота обернулось для него неожиданной помощью: оттуда, из потрескавшейся земли, в него хлынула свежая сила, да такая буйная, что Хвак подскочил единым ловким движением, словно гхор или белка, и вновь оказался на ногах.
       - Ну, всё, черный! Всё теперь, сам будешь виноват! Сейчас я из тя бороденку-то с корнем выдерну! - Хвак метнулся к своему противнику, но тот погасил его прыжок целым градом резких, очень чувствительных ударов рук и ног, а сам отпятился в сторону. Пересохшее болото хрустело под его щегольскими сапогами нафьей кожи, но прочно держало на поверхности обоих дерущихся: его, и Хвака.
       - Чудеса в решете! Не повалить! Кому из богов, любопытно бы знать, пришла на ум подобная придурь - выпестовать это толстопузое и толстозадое чудище? Ларро, что ли? А, жирный, я угадал? Или Умане той же самой? Впрочем, отныне и вовеки сие не важно. Слышь, рыло, тебе выпала великая милость и удача: развалиться поперек надвое, сиречь, погибнуть от моего Брызги. Это тебе в награду за честный бой и доставленное удовольствие.
       Странный и зловещий бородач завел руки за спину и одним отточенным движением высвободил из ножен легкий двуручный меч. Словно бы колеблясь в выборе удобного положения, перекинул его из правой руки в левую, из левой в правую - оставил в деснице. До Хвака ему дойти - два полных шага, но расстояние он сократил стремительно, в единое движение вылив прыжок и удар - да так ловко, что Хвак едва-едва успел выдернуть и подставить под простой рубящий удар секиру Варамана. Руку свело чудовищной болью, судорога прокатилась от пальцев, сквозь запястье, через локоть, в плечо, а из плеча в самое сердце. Хвак замычал и пошатнулся, однако же устоял на ногах. Давешняя боль от молота бога Чимборо вспоминалась теперь едва ли не пустяком против этой, всепоглощающей... Секира выдержала невероятный удар явно волшебного меча, а меч - нет. Меч разлетелся на мелкие куски, оставив лишь рукоять в окровавленной ладони бородатого.
       Впервые за всю драку ухмылка сползла с этого наглого лица, превратилась в оскал недоумения и боли...
       - Ого-го. Вот теперь мне все понятно... Вот оно что. Ой, десница, ты моя, десница!.. Бедный Брызга! Ковал тебя Чимборо, ковал, пенным потом и слюнями истекая - и все это для того, чтобы какой-нибудь безмозглый ставленник этой горбатой колдуньи... То-то я думаю - где секира??? Надобно было вовремя у этого спросить... у Камихая. Хватит орать, сиволапый, всех лягушек разбудишь!
       Чернобородый окончательно утратил показную веселость, облик его стал угрюмым и исчерна-бледным, не серым, нет, но словно бы сам вселенский мрак проступал под прозрачною белизною очертаний этого теперь уже не вполне человеческого лица.
       Он тряхнул кистью руки - нет в ней никакой рукояти, крови на пальцах тоже нет.
       - Чернилло, друг мой, ты где? - Бородатый медленно повел над собой рукою, словно ощупывая вход в пустоту, потянул сверху вниз, на себя - и вот уже в его руке новый меч, побольше прежнего... Зловещий меч, словно сотканный из багрового мрака... страшный меч. Впервые за все время битвы сердце Хвака ощутило предательский холодок страха... Он ясно почуял всю гибельную силу этого чужого клинка - и от ужаса перед ним отступила даже боль в груди. Нельзя медлить... а бежать уже поздно! Ближайшие кусты и деревья густо и медленно плавились в дымучем огне, простому человеку было бы невозможно здесь дышать, но оба воина словно не замечали, что бьются посреди пожара, все более охватывающего окрестности.
       - А! Секиру, да? Секиру захотел? Попробуешь сейчас! На тебе секиру! - Хвак не стал дожидаться, пока бородатый освоится с новым мечом и напал первый. Он вложил в свой удар в прыжке всю накопленную мощь, он бил приемом, которому научил его святой отшельник Снег - невозможно было придумать удара сильнее, быстрее и коварнее - но бородатый, оказывается, умел шевелиться не менее проворно и вовремя подставил свой новый меч под удар чудовищного изделия Варамана!
       И несокрушимая секира бога разлетелась в мелкие расплавленные капли, как до этого рассыпался в прах меч Брызга, ударившийся о секиру! Черный меч остался невредим - но не удержала его могучая рука бородатого: меч вывернулся из нее и высоко взлетел, беспорядочно кувыркаясь в дымных небесах. Встречный удар меча и секиры поверг навзничь обоих сражающихся, но Хвак очухался первым, перевернулся на живот, потом подогнул колени, оперся на руки. Быть может, потому он опередил бородатого, что в этом ему помогала сама земля, а может потому, что он узрел, что сияющее пятнышко достигло, наконец, поверхности мгновенно высохшего и теперь вовсю полыхающего болота, в то время как его противник больше смотрел за полетом своего меча.
       Перышко... зернышко... оно словно бы окунулось в низко стелющийся дым - и пустило росток! Копоть, огонь, сумерки, грязь, кровь на глазах - все это были пустяки, не способные застить Хваку зрелище, ставшее вдруг для него самым важным, самым заветным для всей его жизни - прошлой, настоящей и будущей! Он - как был - на четвереньках, побежал к этому ростку, не чувствуя ничего, ни боли, ни жажды, ни огня, ни дыма... Страшный удар ногой в лицо подбросил его в высоко вверх, и Хвак закувыркался в раскаленном воздухе, словно огромная дохлая жаба... Наверное, не рождалось еще в подлунном мире смертного существа, способного пережить удар столь чудовищной лютости и мощи, а может быть и не всякому богу такое было бы под стать, но Хвак лишь на несколько мгновений утратил сознание вместе с памятью - и тут же вернулись они к нему, вместе с новыми силами! Проросток!
       Бородатый стоял на коленях перед ростком, который успел распуститься в цветок, выточенный из невзрачного серенького свечения и праха кромешного, а в том цветке - окровавленный и избитый Хвак успел узреть каким-то чудом и пересчитать - четыре лепестка: белый, красный, черный... и какой-то бесцветный, почти прозрачный...
       У бородатого растопырены дрожащие пальцы - вот-вот сомкнуться на том ростке, но не смыкаются отчего-то... Словно он борется с чем-то невидимым, насильно заставляющим его руки схватить, вцепиться в цветок, взять его себе...
       - НЕ-Е-Е-Т!!! Я НЕ ЖЕЛАЮ УХОДИТЬ! Я НЕ КОСНУСЬ ЕГО, Я НЕ ХОЧУ И Я НЕ УЙДУ!!! - Это бородатый кричит, но только мало что осталось от его бороды - вся она объята черно-багровым пламенем, равно как и одежда его, и дыхание, и кожа...И сам он багров и наг под личиною той человеческой... - НЕТ!!!
       Хвак прыгнул жадно - вот уже черный клинок возмущенно дрожит, трепещет в его руке - и ярким белым пламенем вспыхнула рука, по самую шею, ибо чужой ему этот меч... Но сие уже не важно, сие уже не боль, это так... Хвак развернулся и пошагал к ростку - всего-то четыре шага... по числу лепестков... Земля трясется и стонет от его попирающих ног... Черный противник его все так же стоит на коленях перед ростком - черно-багровые руки его распахнуты врозь, он ничего не видит и не слышит вокруг, только заходится в отрицающем крике...
       - ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ - Я ХОЧУ! - Хвак ударил со всего плеча - в глаза ему плеснуло кровью и небытием, и он опять рухнул куда-то без памяти... И вновь очнулся, на этот раз уже сам, без помощи сил земных... Где меч? Росток! Цветок!!!
       Нет нигде ни меча, ни бородатого... нигде ничего нет, только ревущий огонь вокруг, только кромешное пламя до самых звезд, без следа пожирающее даже дым - и больше ничего, но есть цветок... в котором осталось три лепестка... три лепестка... бледный упал только что... Красный, черный и белый остались...
       Хвак улыбнулся и... пополз... оказывается, он лежит, а не летит... туда, к цветку, скорее...
       И еще один лепесток отвалился, исчез черный, а эти... красный и белый - остались...
       Словно зуд, словно комариный писк проник ему в уши, в мысли, в желания...
       - Сынок... сынок мой названый... стой... Остановись... ОСТАНОВИСЬ!!!
       А... это Матушка... Это Матушка-Земля, которой он сын, названый сын. Да, он все помнит, все-все помнит. Как они встретились, как он с пашни ушел, как он Матушке клятву давал...
       - Какую еще клятву, Матушка? О чем ты говоришь? Но я и так уже бог. Я сильнее бога! Я выше всех богов!!! Я ХОЧУ... ХОЧУ ВСТАТЬ ВСЕГО ПРЕВЫШЕ! Оставь меня в покое, Матушка! Я сам знаю, чего я хочу!
       Хвак встал на колени перед цветком и попытался протянуть к нему руку... Препятствие... мешает...
       - Что же ты, Матушка! Не мешай мне! И не держи меня!!! ПРОЧЬ!!!
       И рухнули последние преграды между Хваком и цветком, и уже ничто постороннее не смеет ЕМУ препятствовать. Сейчас он обретет силу столь безбрежную, что... Силу, которая под стать самой ВЕЧНОСТИ. ОН обретет ЕЕ и сольется с НЕЮ!
       Хвак разлепил пошире глаза, чтобы кровь их не застила, устремил вперед жаждущий взор и зарычал от счастья!.. И... замер на мгновение, ибо что-то там внутри... сердце... сердце словно кольнуло дважды... Слабенькая боль, мелкая, царапающая, всего лишь земная боль в человеческом сердце.... Но мешает. Хвак велением мысли зачерпнул холода из вековечной пустоты и плеснул его в сердце свое. И сердце утихло. Вот так: радость должна быть ничем не раздражаемой радостью.
       Все, что теперь думал Хвак, делал и желал - получалось стремительно, мгновенно, безо всяких глупых заклинаний, однако, единственного мига, на который он замешкался, дабы погасить сердечную боль, мешающую беспредельному ликованию, хватило, чтобы цветок лишился еще одного листка, теперь уже красного, и на венчике остался только белый. Но вот уже и он, последний, задрожал, затрепетал, будто бы застонал!.. "Поспеши, Хвак!"
       Хвак протянул левую руку - правая обгорела, точно головешка, не желала слушаться, - ухватил ею оставшийся лепесток - и сгинул.
      
       * * *
      
       И очнулся. Тьма, тьма, тьма. Нет ничего - ни света, ни звуков, ни запахов, ни дыхания, ни сердечного стука... Ничегошеньки.
       - Где я? - подумал Хвак, ибо даже голоса у него не было, чтобы сказать это вслух. Но вдруг, на диво, прозвучал ответ в его разуме, и хотя не было в этих словах ни единого звука, но был тот глас бестелесный Хваку знаком, очень хорошо знаком.
       - Сие совершенно не важно, сын мой названый.
       - Матушка? Я... где... что со мною? Я хочу тебя видеть.
       - Ты не заслужил сего.
       - Что со мною?
       - Я ведь ответила уже, что сие не важно. Предположим, тело твое развеяно в мельчайший прах, а сущность твоя спрятана в мельчайшей из крупиц, составляющих один из бесчисленных камней, принадлежащих одной из бесчисленных гор несчастного этого мира.
       - Я мертв, матушка?
       - Сложно ответить просто. Можешь считать, что да. Однако, считая сие, то бишь, осознавая, ты можешь прийти к противоположному выводу, что жив. В то время как истина лежит совсем в иной плоскости, а не между этими двумя пределами человеческого бытия.
       - Я... не понимаю, Матушка!
       - У Джоги спроси, у шута своего, быть может, он тебе объяснит.
       - Он... он молчит - и он не шут мне. Джога?
       Хвак вопросил, ожидая привычного ответа, но демоническая сущность этого злого и жизнерадостного спутника не откликнулась, разве только почуялось нечто, похожее на вздох, полный покорности и безысходного отчаяния.
       - Выпиты силы шута богов, выпиты до дна. Однако, кто же он тебе, если не шут?
       - Я... не знаю, Матушка, робею думать, ибо чувствую недовольство твое.
       - Вот и Джога робеет - тобою испуган, а меня боится. В этой нашей беседе, в последней беседе, я разрешила разуму твоему, сущности твоей, воспользоваться мудростью, что невольно впитывала твоя память за время твоей короткой жизни из окружающего. Сие не из милости к тебе, но чтобы ты поглубже понял - что ты натворил и чтобы последняя речь твоя в последнем нашем разговоре была более внятною.
       - Я... виноват, Матушка! Прости!
       - И в чем же ты виноват?
       - В том, что рассердил Тебя!
       - О, прехитрое и глупое, суетное, льстивое племя людское... Быть может, и не зря случилось предначертанное... Ты вобрал в себя все отвратительное людское, что было у людей и стал первым среди них. И погубил все сущее в человецах, вместе с ними же...
       - Что... К-как... Матушка? Я... не понимаю.
       - Ты не должен был касаться той чуждой мне, враждебной для меня сущности, что предстала пред тобою цветком.
       - Я... не знал этого, Матушка! Я хочу исправить, если сие возможно!
       - Исправлять нечего. Ты отворил пространство для хаоса, пусть даже небольшую щель, в четверть возможного, но сего оказалось достаточно, чтобы океаны вышли из берегов, сметая все живое на своем пути, чтобы земные небеса пропитались пылью на тысячи лет, чтобы великая боль поселилась в сердце моем, сотрясая тело мое...
       - Матушка, я не хотел!..
       - Но захотел и сумел. А я не успела предотвратить. Даже богам не ведомы все нити, прядомые Судьбою, ибо самой вечности не хватит, чтобы перебрать всю пряжу бесконечности... Я полагала, что лишь Зиэлю под силу отворить зловещую дверцу сию, упустив из виду иной огнь, также оказавшийся способный сделать это. Тебе, силам твоим, впору пришлось отвергнутое даже Зиэлем.
       - Зиэль? Что это - Зиэль?
       - Что, или кто... Неважно сие. Посланец Солнца, так он любил называть себя. Мне же он виделся просто воплощением Зла. Добро и зло неведомы ни хаосу, ни каплям воды, ни камням... Но стоит лишь прорасти среди хаоса и пустынь разуму и жизни - появляется зло и та оборотная его ипостась, из которой зло сие исходит, произрастая. И начинается борьба одного с другим... сливаясь, разделяясь... Извечная суета неразделимого живого. Зиэль - это тот, кто сумел вобрать в себя очень много зла и могущества, очистив сущность свою от всего остального.
       - Я не понимаю, Матушка.
       - Тебе и не надо понимать, ни ранее, ни отныне. Главная ошибка - моя. Избывать мне ее долго, очень, очень долго. Но и ты, наделенный свободою человеческой воли, - постарался, помог уязвить Матушку свою.
       - Прости, пожалуйста! Прости меня, Матушка!
       - Я накажу тебя, но даже и мне самой недоступно придумать наказание, соразмерное твоему проступку. Тем не менее, горечи его хватило бы на всех живущих под луной, если бы они остались в живых, ибо долго предстоит сущности твоей избывать вины твои... и мои...
       - Матушка... Ты говоришь: "если бы они остались в живых"? Они что... все мертвы?
       - Да, все сущее в разуме, на всем белом свете - погибло в хаосе, вызванном твоею гордынею и жадностью к невозможному. Тебе жаль кого-то?
       - Не знаю, Матушка. Но мне... мне... грустно.
       - Это твои слова были бы забавою для меня, умей я забавляться. Ибо они свидетельствуют, что хлад самого хаоса не до конца оледенил человеческую сущность твою. Скажи свое имя!
       - Я... меня... не помню, Матушка! Я... Меня зовут Хвак!
       - Так и есть. Я бы удивилась прочности памяти твоей, если бы могла удивляться, подобно человечкам, навеки исчезнувшим из моих пределов. Но я знаю причину этому.
       - Причина проста: я твой сын... а ты - моя Матушка, которая для меня превыше...
       - Умолкни. Ты уже делом доказал свое послушание и свою любовь. Так вот, причина сохранившейся искорки памяти - эти два комочка живого, которые ты пригрел в сущности твоей. Если бы не их тепло, задержавшее руку твою на одну соринку времени - то не осталось бы ничего, и я ослепла бы, оглохла и онемела навеки... А захоти Зиэль сорвать все четыре лепестка - вполне возможно, что не осталось бы даже меня самой.
       - Я не понимаю, Матушка, я не помню... А! Я вспомнил: два существа, что я приютил в сердце при помощи магии. Охи-охи, два щенка.
       - В сердце? Считай, что в сердце, сие не имеет значения.
       - Но мне... грустно, Матушка, что... Неужели все погибли?
       - Что-то живое в мире моем - останется жить и плодиться, хотя и совершенно иначе, нежели до твоего преглупого похода за божественным.
       - Виноват, Матушка и достоин всяческих мук!
       - Твоя готовность - это простое неведение разума твоего перед тем, что тебе предстоит испытать. Зло пленило тебя как раз в тот миг, когда ты посчитал себя его победителем, и твоею дланью освободило хаос, пожравший все живое разумное, и уничтожило само Зло в том числе. Но это получилась слишком дорогая цена за очищение. Пройдет немало времени - даже по моим меркам немало - до той поры, пока живое сущее в пределах моих обретет зачатки живого разумного. А до той поры ждет меня пустое и светлое одиночество. И тебя тоже, если не считать соседства Джоги, твоего шута и насельника и черное молчаливое "ничего" вместо одиночества.
       - Он не шут мне, Мату... Виноват, Матушка, я не хотел перечить тебе!
       - Но перечишь. Это все последствия твоего природного упрямства и того крохотного тепла в так называемом сердце твоем. Вам с Джогою предстоит долгое соседство. Вы будете общаться, обмениваясь словами и мыслями, перебирать воспоминания, общие для вас и те, что демон сей обрел до тебя, вы будет браниться и каяться, сливаться воедино и распадаться в бесчувственный прах, ненавидеть друг друга и терять разум и вновь собирать его по крохам, чтобы потом вновь утерять... И так множество раз. Времени у вас для всего достанет. И сие будет гораздо больше, чем боль... и протяжнее.
       - Как велишь, матушка! Все избуду!
       - Это ты клянешься впустую, от неведения предстоящего тебе... Но твоя превеликая вина от моей вины неотделима, поэтому я решила...
       - Повелевай, Матушка!
       - Поэтому я решила: если тех двух искорок жизни, которые ты однажды приютил, бескорыстно и без зла, достанет, чтобы однажды растопить весь превеликий хлад Хаоса, проникший в тебя по воле твоей, - наложенное мною наказание закончится и ты вернешься жить. Да свершится!
       - Матушка! Я избуду, я вытерплю, я... Но мне предстоит жить... без людей, демонов и иных сущих в разуме?
       - Истинный человечек, жадный, себялюбивый, прехитрый...
       - Матушка!..
       - Обещанное мною свершится, только если жизнь в пределах моих даст ростки, сходные с теми, что ты загубил навеки, если сущность твоя будет способна жить среди разумных сущностей иных, сиречь людей. Это будут иные люди, иные травы, иные горы, иные наречия, в чем-то сходные с исчезнувшими - но иные. Ты будешь лишен прежней силы. Оставлена будет лишь та ее крохотная часть, что поможет тебе снискать хлеб насущный.
       - О, матушка! Будь у меня тело - я бы распростерся пред тобою ниц! Будь у меня грудь - я бы наполнил ее счастливым смехом, будь у меня голос - я бы не устал благодарить тебя и славить тебя! Будь у меня глаза - я бы заплакал... Мне жаль погубленного. Неужто они все мертвы, Матушка???
       - Просто ответить сложно.
       - Матушка, умоляю, ответь, а постараюсь понять!
       - Кто ты мне, чтобы умолять меня?..
       - Умоляю, Матушка, я сын твой!
       - Сын... Да, так я назвала тебя однажды, полагая, что придет миг - и ты избавишь меня от муки... И ты избавил, заменив ту горечь едва ли не трижды горшею... собою заменив... Я отвечу.
       - Бесконечна милость твоя, Матушка!
       - Боги, дети мои, названые братья и сестры твои, все пали в бесплодных попытках отвратить неотвратимое.
       - А... люди, дороги, города?
       - Там дела обстоят несколько иначе. Я пыталась, конечно, защитить и спасти хоть что-нибудь... Но возможности мои отнюдь не беспредельны. Предо мною камень, который ты не видишь и никогда не увидишь. В сей камень я спрятала, не в силах спасти целиком, кусочек прежнего мира. Я уберегла его от пронзительного солнца, от изливающейся лавы, от которой ныне вскипают прихлынувшие на сушу моря и океаны, от вековечного мрака некогда голубых небес... Кусочек сей, по дивной прихоти Судьбы, напоминает очертаниями исчезнувшую навеки Империю, в которой ты жил, и был бы равен ей размерами, если бы я не заключила его и ее в этот камень. Никого и ничего в этом кусочке бытия не коснулась всерастирающая лапа хаоса, под которой все сущее в мире становится блеклою однородною пылью, стало быть, не все они погибли, не всецело умерли... Но застыли навсегда. Одна из разновидностей небытия. То же я предлагала и детям своим, но они все предпочли погибнуть, смеясь, в сражении с Вечностью и Судьбой.
       - Как сие осознать, Матушка - что застыли навсегда?
       - Помнишь ли ты воина, который ударом божественного меча отодвинул миг прихода беспощадного хаоса и ты, в бесплодном и бесстыдном прыжке за предвестником оного, свалился в пропасть?
       - Да, Матушка.
       - То был маркиз Короны, один из призванных мною. Он служил честно и верно и заслужил награду, хотя и не сумел потрафить мне должным образом. И вот теперь он скачет, избыв, по воле моей, многовековое проклятье, скачет во весь дух, мчится домой - от самой столицы, где он был на приеме у своего государя, - не зная отдыха и сна, ибо пришла к нему весть от жены его, весть, которой он боится поверить и которой жаждет более всего в своей жизни, весть, которая докажет ему, что отныне со всего рода маркизов снято заклятие, наложенное на них Зиэлем и одним из легкомысленных моих сыновей. Один-одинешенек скачет, потому что никому из слуг и соратников не угнаться за своим повелителем... Конь его бешено мчит, роняя обильные клочья пены, роскошный плащ маркиза мешает быстроте и дыханию, и вот уже сорван с плеч, и выброшен прочь, в придорожную грязь... Но скомканное сброшенное одеяние замерло, застыло в двух локтях от пыльного бурьяна и никогда не долетит до него. Никогда. Ни в следующее мгновение, ни завтра, ни через век, ни через тысячелетие, ни через тысячу этих тысячелетий!.. Никогда! Помнишь ли ты охи-охи и его молодого хозяина, с которыми ты познакомился на пустынной дороге, а до этого однажды осчастливил, увидев на шумной городской площади?
       - Да, Матушка.
       - Они так и будут стоять, в сотне шагов от места последнего успокоения своего наставника и друга, который, насколько я понимаю, и тебе оказался не вполне чужой... Так же как и волшебный зверь Гвоздик, кстати сказать, который неким вывертом Судьбы, слегка природнился к тебе, потому что два щенка охи-охи, проникшие по воле твоей в сущность твою - суть побеги и ростки от чресл этого клыкастого и когтистого чудища...
       - Он мне очень понравился, и я хотел бы себе такого же в спутники странствиям моим.
       - У тебя их двое, но закончились твои странствия, и вряд ли ты сохранишь свое хотение через половину вечности страданий и мук, тебе предстоящих...
       - Я сохраню, Матушка.
       - Упрямец и глупец, все тот же глупец и упрямец, даже здесь, даже в сей миг, перед карою, несмотря на ниспосланный тебе лоскуток мудрости и красноречия.
       - Я слаб и глуп, Матушка, но дабы - пусть на одну единственную крупинку - искупить безмерную вину мою, клянусь: я и сквозь вечность не забуду об этих охи-охи, я раздую те искорки в полноправное бытие!... когда и если придет час искупления моего...
       - Быть может, он не придет никогда, этот час, и слово "никогда" будет сродни тому, что застыло навеки в камне, бывшем недавно великой империей, которая, в свою очередь, была частицею навсегда ушедшего мира, частицею истерзанного сердца моего. Прощай, человек Хвак, предавший собственную Матушку, возжелавший участи богов и низвергнутый в очищенную от мирской суеты участь сию. Пришел твой час и твой черед. Безмолвное слепое Ничто ждет тебя! Ступай.
       - Матушка! Я твой сын, и я тебя люблю! И не ослушаюсь отныне и не возжелаю лишнего!
      
       * * *
      
       Хвак выкрикнул это раз, и другой, и третий... и тысячный... Но никто уже не слышал его, кроме демона Джоги, обреченного вместе с повелителем своим избывать ужас божественного небытия-одиночества в течение половины вечности... Бесстрастная, справедливая и щедрая, Матушка умела быть жестокой к ослушникам-детям. Очень жестокой.
       И было все так, как предсказала древняя богиня Земля, Мать всего сущего в мире земном... Дни шли за днями, годы за годами, столетия за столетиями, тысячелетия за тысячелетиями... Постепенно очистились дневные небеса от сумерек и пепла, а само земное время, как и встарь, вновь разделилось на день и ночь. Те немногие растения и существа, что уцелели от урагана Хаоса, потрясшего землю, вновь распространились по водам и пустыням, наполнили их новой жизнью, пусть не всегда и не во всем похожей на ту, прежнюю, однако это была жизнь, и вовсе не тлен.
       А то, что суждено было избывать Хваку, преступнику пред людьми и богами - жизнью, увы, не было. И смертью тоже. Сие было мрачнее, гораздо мрачнее. Повезло только демону Джоге: протерпев подле Хвака и вместе с ним бесчисленное количество лет заключения, он, все-таки не выдержал мучений и рассыпался на множество мелких демонических сущностей, безумных и безобидных. Часть из них человек Хвак сумел впитать в себя, некоторые из них просто разлетелись по белу свету, но это было потом, после того как Хвак, все-таки, был прощен и вновь получил право жить на земле. Этой милостью он был обязан, в равной степени, прихоти Матушки Земли, а также стойкости и жажде бытия тех двух маленьких искорок, что однажды поселились в сердце Хвака по воле его. Да и, по правде говоря, я тоже заступился за него перед Матушкой Землей - старая карга, в отличие от Зиэля, иногда прислушивается к моим почтительным словам и просьбам.
       Был возрожден и тот, кто называл себя Зиэлем. Но здесь уже происки Хаоса и прихоти Матушки не при чем: в подлунном мире сохранилась жизнь, а жизнь эта накапливалась и развивалась, и - рано или поздно - приобрела зачатки разума, то есть способность осмысливать, по образцу и подобию богов, себя самое! Жизнь породила разум, разум - человека, человек же вновь самонадеянно решился разделять неразделимую пряжу хаоса и бесконечности на Добро и Зло. И подобно тому, как частицы тумана, сталкиваясь между собой, прижимаясь друг к другу, сливаются воедино в капли, затем в ручейки, а те в потоки, наполняющие озера, моря и океаны, так и Добро и Зло взялись осваивать и завоевывать обновленный мир, возродив вместе с ним смерч бесконечной междоусобной войны и вовлекая в этот беспощадный вихрь всех живущих на земле, тех смертных созданий, в ком поселился и не хочет угасать огонек разума и чувства. Зиэль после невероятно долгого небытия вернулся в этот мир - и есть он подлинное воплощенное Зло!.. Был и будет среди нас.
       Вот - Зло. Ну и что, с того, что оно сильно и чуть ли не вездесуще? Чего проще, казалось бы: узри и отвергни! Однако верно говорили древние: легко оттолкнуть отталкивающее! Гораздо тяжелее разделить на темное и светлое то, что заманчиво, что притягивает и привлекает, что готово немедленно предоставить всю полноту могущества и счастья - в обмен на собственную сущность... Желаемое ты получишь немедленно, а сущностью расплатишься когда-нибудь потом... Трудно, очень трудно постичь истину, доподлинно отделить тьму от света, позволив себе одно, и отказавшись от другого, и не перепутать, понадеявшись на собственную, несовершенную человеческую способность отличать... Она есть, эта грань, эта истина, помогающая отличить добро и зло, искать ее волен каждый и где угодно, однако обретет отнюдь не в чужих похвалах и пустых добродетелях, но в своем сердце и разуме.
       Не сразу, но вспомнил Хвак о крохотных существах, которые в две жалкие маленькие искорки - но сумели растопить лед Хаоса в сердце неудавшегося бога. Вспомнил и взрастил, и позволил им и их потомкам жить в новом мире, впрочем, делать это тихо и скромно, малою стаей и всегда при хозяевах. Правда, ему пришлось для это применить небольшие остатки былого колдовского могущества, заново преумноженные среди людей опытом и знаниями, дабы придать этим охи-охи иной, более привычный для нового мира вид... У нынешних потомков охи-охи всего одна голова, но зато нет хвоста, когти их по-прежнему страшны, зато почти по-кошачьи умеют прятаться в подушечках лап, чешуя даже на ощупь стала более походить на собачью шерсть... И все же - они бы узнали друг друга, те охи-охи и нынешние, доведись тем прежним, из незапамятных времен, попасть в наше настоящее...
       Не позволяя себе вмешиваться в дела и решения Матушки Земли, я все же решился кое-что изменить и дополнить по мелочи: например, я нашел тот камень, здоровенный, двенадцатиугольный, неправильных очертаний - и вывел его на поверхность из глубин земных. Потому и нашел, что его очертания - точное подобие границ почившей в нем империи! Нашел и перенес высоко в горы, в вечное лето, куда-то в джунгли, а там втесал его неотъемлемой частью в рукотворные каменные стены древнего индейского города. И пожелал своею властью: если когда-нибудь камень тот будет найден и потревожен: стихией ли природной, руцей ли человеческой, или терпеливым солнечным огнем, да хоть разрушительным злоумыслом - Зло ведь тоже иногда, против воли своей, способно служить Добру - оставившем на камне разлом, трещину, или, даже царапину, то это будет означать, что вечному сну, долгому ничто, насланному во спасение Матушкой Землей, приходит конец, и что осталось недолго ожидать мига, после которого Древний Мир оживет, подобно очарованному королевству из детской сказки.
       Да, он воспрянет этот мир, вновь наполненный светом, тьмою, запахами, дождями, ветрами, жизнью!
       И Хоггроги Солнышко, до последней капельки истратив в безумной скачке богатырские силы свои, домчится, наконец, до своего удела, и убедится в долгожданном счастье...
       А маленькая осиротевшая девочка, баронесса Фирамели Камбор, вновь и вновь будет подниматься на самую высокую башню родового замка, чтобы в слепой, сладкой и отчаянной надежде смотреть на имперскую дорогу, по которой умчался прочь по своим взрослым рыцарским делам великолепный и несравненный сударь Керси Талои... И, быть может, через несколько долгих-предолгих лет (которые, чтобы там ни говорило разбитое сердце влюбленной девчонки, все-таки немного короче половины вечности), рыцарь Керси, отказавшийся от высочайшей должности в государстве при государе своем, Токугари Первом (если строго по летописям - то это был Токугари Третий, сия подчистка - скромная дань нового государя безобидному, в общем-то, тщеславию), потому лишь, что не возжелал жениться по расчету и без чувства, увидит повзрослевшую пигалицу, некогда водрузившую рыцарский венок на его чело, прозреет и полюбит ее ответной любовью!
       О, если бы я мог возвращать погибших!
       И наступит утро, наполненное туманом, горечью, запахами весны и рассветом, и забудется неровным сном, прямо на стылой земле, обессилевшая от рыданий надменная и несчастная княгиня Та-Микол... Но охи-охи Гвоздик встанет на дыбы во весь свой великолепный рост и положит лапы на плечи побелевшему от горя мальчику Лину, который уже не мальчик, но испытанный воин и знатный рыцарь, положит на рыцарские плечи свои когтистые прегрязные передние лапы и огромным черным языком оближет мокрое от беззвучных слез чело мальчика Лина, и скажет ему на своем зверином языке:
       - Не плачь, хозяин!
       Не беда, что он чуточку переусердствует, в попытке избавить лицо друга от посторонней сырости, добившись, мягко говоря, совсем иного, и даже обретет за это кулаком между ушей... Конечно же понарошку получит, в одну сотую силы... Хозяин, когда надо, больно дерется, а сейчас он просто... считай, что погладил... и в знак примирения уже почесывает Гвоздику одно ухо, другое... Да, охи-охи Гвоздик своим неловким, но искренним участием вернет хозяина к радостям и заботам повседневной жизни. Ступай, Лин, ступай туда, за опавшие заклинания сгинувшей навеки Уманы, ступай и оплачь своего наставника, искренним горем и вечной памятью воздав ему за все то доброе, что он для тебя сделал в прежней жизни твоей. А потом возвращайся из мира печали по ушедшим в мир живых, ожидающих твоего возвращения, ибо многие в мире этом любят тебя, надеются на тебя, скучают по тебе... Твоя несравненная Уфина-Уфани готова была мчаться рядом с тобою сквозь ночь, навстречу битве с любыми демонами и богами, но... Ей, в ее положении, уже нельзя было этого делать, и теперь она томится, не находя места в доме своем и ждет, ждет, ждет скорейшей весточки от тебя! Твоя светлейшая матушка спит, укрытая походными плащами, но она вот-вот проснется - и будет нуждаться в заботе, а самое главное - в утешении от своего младшего сына, и в сыновних рассказах о своем спасителе и возлюбленном, которого она видела близко лишь однажды в жизни, а любила всю свою жизнь, прожив вдали от него с мужем, столь же великодушным спасителем и не менее любимым человеком.
       Но все это случится не сейчас, а самую чуточку позже, когда Древний Мир очнется от долгого сна и, обретя новое дыхание, вольется в Большой мир, а ты вернешься из мира печальных грез и грустных воспоминаний к тем, кто ждет тебя, вернешься и вдруг поймешь, что тебе выпало обладание, быть может, самым главным счастьем на свете, из которого произрастают все остальные радости и сокровища душевного бытия: ты - не одинок!
      
       К О Н Е Ц
      
  • Комментарии: 10, последний от 02/05/2021.
  • © Copyright О'Санчес (hvak@yandex.ru)
  • Обновлено: 30/04/2021. 2899k. Статистика.
  • Роман: Фантастика
    • Оценка: 7.46*6  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.